Еще года три–четыре назад появление нового человека на улицах Чирокана осталось бы незамеченным вовсе, ибо столица Золотой тайги перевидела на своем веку немало разношерстного люда. Изможденные каторжники в кандалах, исправники с лающими голосами, бедовые варнаки, пьяные и трезвые старатели, горные инженеры, красавицы в мехах, тороватые на вид купцы, алчные промышленники, хитроглазые спиртоносы, прижимистые и себе на уме крестьяне, хмурые мастеровые — все они метельным хороводом прошумели, промелькнули здесь, среди кривобоких развалюх, наскоро срубленных казарм, добротных домов, амбаров, и схлынули, как полая вода, после которой остаются по берегам измочаленные стволы, ломаные коряги, сухая ветошь… Было, все было, а теперь вот едва не весь Чирокан из подслеповатых окон, из–за заборов, а то и прямо выскакивая на улицу, пялил глаза на долговязого молодого человека в потрепанном мундирчике горного инженера, вышагивающего по главной улице поселка.
Побрехивали псы, чуя незнакомого человека. Встречные — и стар, и млад — останавливались и, чуть ступив в сторону, здоровались, а после продолжительно глядели вслед. Звереву было не по себе в перекрестье десятков глаз, хоть и понимал он то тревожное и жгучее любопытство, что одолевало этих людей: чем, добром или злом, обернется приезд незнакомца в таежный край?
Алексей и сам с интересом поглядывал на встречных, отмечая невеселость и землистые лица взрослых, бледность детишек, глазастеньких от худобы… Избы пребывали в ветхости и разоре. Заборы, пристройки во многих местах разломаны — видно, пошли на дрова. Не менее половины домов пустовало, и они производили тягостное впечатление: что–то от черепа было в них, глядящих на мир пустыми глазницами выбитых окон.
И однако жизнь, хоть и не ахти какая, влачилась извечным своим порядком. Топились печи, хозяйки выносили помои, мужики кололи дрова. Кое–где во дворах виднелись смирные, понурые лошаденки, простуженно мычали коровы, костлявые, с подлысевшей шкурой. Даже свинью с поросенком увидел Зверев,— угловатая, с беспородным длинным рылом, она лежала, привалившись к забору, подставив лучам утреннего солнца пыльное брюхо со множеством длинных тощих сосков. Обилие их приводило единственного поросенка в страшное возбуждение. Не зная, какой из сосков предпочесть, он хватался то за один, то за другой, визжа и суетясь. Зверев невольно рассмеялся.
– Ну, брат, по ухваткам ты настоящий промышленник.
Поднимаясь по каменистому переулку к дому Жухлицкого, Алексей вспомнил утренний, за скудным завтраком, разговор с Турлаем. Председатель Таежного Совета поведал о ночном разговоре с Купецким Сыном и под конец, прихлебывая жиденький чай, заметил: «Осмелел что–то наш Аркаша. В последнее–то время норовил все руками Кудрина обстряпывать делишки, а теперь, гляди–ка, сам взялся. С чего бы это вдруг?»
«Возможно, рассчитывает, что на задержание китайцев как иностранных подданных Совет посмотрит сквозь пальцы»,— предположил Зверев.
«Ну, коли так, то напрасно,— решительно сказал Турлай.— Трудящегося человека, будь он турок, немец или китаец, мы в обиду не дадим. На то и революция наша зовется пролетарской».
К Жухлицкому он не пошел.
«Попозже приду, надо кое–что приготовить,— таинственно усмехаясь, объяснил он.— А ты, Платоныч, до меня разговор про арестантов не заводи. Аркашу, его треба скрасть, иначе не возьмешь…»
Жухлицкий еще спал, когда ему доложили о приходе горного инженера. Пир в честь гостей закончился под утро, поэтому до Аркадия Борисовича не сразу дошло, о ком ему говорят.
– Инженер? Какой еще инженер? — зевая, спросил он и вдруг, вспомнив, разом подхватился с постели.
– Язви их в душу, точно сговорились все! — чертыхался он сквозь зубы, не попадая в рукава халата.— Скажи, сейчас буду,— отрывисто буркнул он казаку.
Хмуро поглядывая на себя в зеркало, Аркадий Борисович растер лицо одеколоном, причесался, энергично подвигал бровями. Да, на здоровье обижаться не приходилось: и выпил он накануне крепко, и поспал каких–нибудь три часа, а смотри — лицо свежее. Взгляд снисходительно тяжел и чуть рассеян, как и приличествует такому человеку. К месту, а главное — ко времени был и атласный стеганый халат, малиновый, с золотом, с золотым же витым поясом и кистями. Аркадий Борисович остался собой доволен и, посвистывая, уверенным шагом направился в гостиную.
Когда Жухлицкий, яркий и величественный, словно индийский раджа, вырос в распахнувшихся как бы само собой дверях, Зверев успел подумать только: «Явление Христа народу!» — а в следующий миг раскатистый бас хозяина безраздельно заполнил гостиную.
– С прибытием, дорогой и уважаемый гость! — провозгласил он, подступая с радушно раскрытой ладонью.
Зверев поднялся ему навстречу, чуть помедлив, подал руку. Роста они оказались одинакового, но Жухлицкий — плотнее, шире в плечах.
«Молод и несолиден для серьезного дела»,— отметил про себя Аркадий Борисович и, сердечно улыбаясь, представился:
– Жухлицкий.
– Окружной инженер Зверев.
Жухлицкий издал звук, словно ему что–то попало в дыхательное горло. Улыбка еще некоторое время держалась на его лице, а затем слиняла.
– Боже! — хрипло проговорил он, делая шаг назад.— Так это вы и есть?
– Да, я и есть,— заверил инженер и пристально посмотрел на Жухлицкого.— Вижу, вы меня не ждали.
– А я вас представлял себе совсем другим,— тихо, словно про себя, сказал Жухлицкий.— Ваш предшественник был значительно старше.
– Молодость — единственный из всех человеческих недостатков, который изживается непременно,— усмехнулся Алексей.— Впрочем, может, я некстати?
– Что вы, напротив! Прошу в кабинет,— Аркадий Борисович овладел собой совершенно, и радушная улыбка снова взошла на его лице.
– Признаться, ваш приезд — полнейшая для нас неожиданность,— он остановился в дверях, пропуская гостя вперед.— В такое, знаете ли, время…
– Что поделаешь, служба…
В кабинете Зверев подал Жухлицкому свои документы, подождал, пока тот просмотрит их.
«Провалиться бы этому Ганскау! — злился Жухлицкий, делая вид, будто внимательно просматривает бумаги.— Сбил с толку: человек Колчака, человек Дербера! Вот тебе и человек! Видно, Бурундук дело предлагал…»
– Да,— вздохнул он, возвращая документы.— Похвастаться нам нечем. Прииски закрыты, работы почти не ведутся…— Он сокрушенно развел руками, спохватился:— Что ж это мы стоим–то! Садитесь, садитесь, Алексей Платонович! …Позвольте… э–э… один вопросик,— осторожно проговорил Жухлицкий, когда уселись в кресла.
– Извольте.
– Вы… марксист? — и торопливо добавил: — Поверьте, это не праздное любопытство.
– Понимаю,— сухо сказал Зверев.— Хоть это и не относится к делу, но… извольте: я не марксист.
– Прекрасно! Очень не хотелось бы предвзятости с вашей стороны,— извиняющимся тоном пояснил Жухлицкий.— Как промышленник, предприниматель, я не одобряю политику новой власти. Эксплуататор!— Аркадий Борисович горьковато хохотнул.— Помилуйте, да какой же я эксплуататор? Одно дело, скажем, конфетная фабрика Неганова или Торговый дом «Виневич и Давидович» в Верхнеудинске или пуще того — огромные заводы на Урале и в Петербурге. Но золотые промыслы в тайге — о, это уже совсем, совсем другое. Вы не хуже меня знаете, как это происходило. Золото мы сдавали в Иркутске, причем по цене ниже его курсовой стоимости, получая при этом отнюдь не деньги, а для начала всего лишь ассигновки. Дальше золото в слитках везли в Петербург на Монетный двор. И тут уж воля твоя — либо жди почти год, пока придет из столицы полный расчет, либо, если тебе нужны «живые» деньги, учитывай ассигновки у местных дисконтеров — с большим, понятно, для себя убытком. Прибавьте к этому еще отчисления Кабинету Его Величества, обыкновенные налоги на содержание стражи, зимовий, дорог, попудные и подесятинные платы… Хорошо! — воскликнул хозяин Чирокана, предупреждая возражение Зверева.— Понимаю вас — что, мол, за промышленник, если он не жалуется; как говорят картежники: «Плачь больше — карта слезу любит». Но вот вам свежий пример. В последние три–четыре года в связи с войной вздорожали предметы первой необходимости, из–за чего нам пришлось увеличить плату за золото до четырех и пяти рублей за золотник. А казна по–прежнему платила промышленнику немногим больше четырех рублей,— четыре тридцать пять, если уж быть совсем точным. Вот вам и эксплуататор, вот вам и барыши!
Ничего нового Жухлицкий не открыл, но Зверев выслушал его с терпением. Даже вздохнул сочувственно, когда тот закончил.
– Да… Однако чем объяснить ваше упорное молчание в ответ на все мои запросы?
– Алексей Платонович, побойтесь бога! — воскликнул Жухлицкий с дружелюбной укоризной.— Ведь я уже имел честь писать вам об этом. Право, других объяснений у меня нет.
– Допустим. А как тогда прикажете понимать весьма… м–мм… странный характер ваших отчетных сведений?
Жухлицкий улыбнулся грустно и понимающе, немного подумал.
– Видите ли… я пошел на это сознательно, вынужден был пойти.
– Как, на прямой подлог? Ну, знаете ли…
– Да–а…— Жухлицкий вздохнул.—- Я уже упоминал о вздорожании продуктов, это раз. Второе — я потратил весьма значительную сумму на так называемый «заем свободы», объявленный правительством Керенского на продолжение войны до победного конца. Как патриот и гражданин я, согласитесь, не мог поступить иначе. Далее — очень много рабочих за последние год–два покинули тайгу. Желая им помочь, особенно многодетным семьям, я не считался с затратами,— подчеркнул он.— В результате всего этого обнаружилось, что концы с концами у меня не сходятся. Выход был один, и я пошел, как вы изволили выразиться, на прямой подлог. Давая данные вам и налоговой инспекции, я несколько округлил цифры в выгодную для себя сторону. Я мог бы сделать это гораздо тоньше, однако же сделал намеренно грубо,— как бы сознаваясь в содеянном. Почему — надеюсь, понимаете.
«Ну и бестия! — ошарашенно подумал Зверев.— Патриот, филантроп… вот и возьми его теперь».
– Н–ну… хорошо,— Зверев кашлянул, осознавая с горечью, что молод, неопытен он против такого тертого и сильного противника.— Разрешите, Аркадий Борисович, взглянуть на ваши золотозаписные книги.
– О, разумеется, разумеется!
Жухлицкий с готовностью встал и, доставая из кармана халата связку ключей, отошел к массивному железному шкафу в углу комнаты.
– Пересаживайтесь на мое место, здесь удобнее,— предложил он, выложив на стол кипу шнуровых книг с печатями.— А я, с вашего позволения, покину вас на некоторое время.
Доброжелательно улыбнувшись, он раскланялся и вышел.
Какая–то тоскливая истома навалилась на Зверева, едва он остался один. Все тело охватила вялость. Не хотелось ни думать, ни двигаться. «Щенок я против Жухлицкого,— шевелились мысли, ленивые, как водоросли в глубине темных, медленных вод.— Да и на что он мне? Много их, таких жухлицких…» Он рассеянно, непослушной рукой полистал книги. Велись они умело, аккуратно,— впрочем, иначе и не могло быть: в золотом деле Жухлицкий съел собаку, в чем в свое время сполна убедился еще самый дотошный из предшественников Зверева на посту окружного инженера — статский советник Кульчинский.
Среди книг попалось несколько исписанных листков: какие–то расчеты, ничего не значащие заметки на память.
Алексей без особого интереса пробежал глазами: «Погасить недоимку в пособие государственному казначейству по окладным листам на содержание горно–полицейской стражи… Прииск Святой Нины 120 пог. сажен… 2000 рублей Бляхеру… Дело о розыске человеческих костей близ тропы на Селакар…» — и тому подобное. Бумага была добротная, снежно–белая, с тиснеными знаками фабрик то князя Паскевича, то наследников Сумкина. Чуждо выглядели затесавшиеся сюда же два грубых серых листа, покрытые корявыми, но разборчивыми буквами. Бездумно, все еще пребывая в мыслях о Жухлицком, Зверев глядел на них, пока они не стали складываться в слова и приобретать какой–то смысл. «Постой–ка, что это такое?» Зверев встрепенулся, тряхнул досадливо головой и стал торопливо читать.
Его высокоблагородию господину горному
исправнику частных золотых приисков
Баргузинской округи управляющего золотыми
промыслами купца Жухлицкого
иркутского мещанина Ивана Севрюгина
ДОНЕСЕНИЕ
Из числа находящихся в работе на Богомдарованном прииске промышленника Жухлицкого поселенец Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николай Иванов в 27–е число ноября сего года волею божьей помер. Тело Иванова через три дня после смерти предано земле. О чем Вашему Высокоблагородию имею честь донести и представить билет поселенца Иванова за № 241, опись оставшемуся имуществу после смерти и расчет о заслуге его.
Управляющий Иван Севрюгин.
ОПИСЬ
имуществу, оставшемуся после смерти поселенца Нерчинского округа Татауровской волости Улетуевского селения Николая Иванова
Шапка суконная с триковым околом, ветхая 40 коп.
Рукавицы барановые, ветхие 10 коп.
Куртик крестьянского сукна, ветхий 5 коп.
Азям верблюзей шерсти, ветхий 20 коп.
Подвертки суконные, ветхие 5 коп.
Шаровары дабовые синие, ветхие 25 коп.
Кушак бумажный, ветхий 10 коп.
Полушубок киргизский, ветхий 50 коп.
Шилья сапожные, наперсток 5 коп.
Огниво брацкой работы, подпорченное 5 коп.
Итого 1 руб. 75 коп.
При описи находились красноярский мещанин Давид Андреев, крестьянин Нерчинского округа Татаурской волости Карп Овсянников, иркутский мещанин Андриан Щипицын, управляющий Богомдарованным прииском Иван Севрюгин.
На втором листе сверху было крупно написано: «Расчет с поселенцем Татауровской волости Улетуевского селения Николаем Ивановым». Ниже лист был разделен чертой на две половины. Слева стояло: «Выдано на Чироканской резиденции», а справа — «Заслуги» и «Поступил конюхом сентября 1–го дня».
Покойный Николай Иванов получил в задаток 30 рублей деньгами, а сверх того за три месяца материально: рубаху сарпинковую (по цене 1 руб. 50 коп.), шаровары дабовые (1 руб. 40 коп.), бродни (1 руб. 80 коп.), сукно крестьянское (75 коп.),— оно, видно, и пошло на подвертки суконные, ветхие,— плис черный, вареги шерстяные, чай кирпичный большого размера, масло скоромное, шубу киргизскую (6 руб. 50 коп.) — видимо, это она в том же ноябре месяце, но уже превратившись в «полушубок киргизский, ветхий», была оценена после смерти Иванова в 50 коп.,— и прочую мелочь. Всего — 66 руб. 02 коп.
Из левого столбца Зверев узнал, что Иванов в сентябре проработал 30 дней, заслуга — 10 руб.; в октябре проработал 26 дней, болел 5 дней, заслуга — 8 руб. 70 коп.; в ноябре проболел 26 дней, а на двадцать седьмой «волею божьей помер», заслуг — естественно, нет.
Посмертный итог поселенца Николая Иванова, подведенный внизу под жирной чертой, был деловито краток: «Остался должен 47 руб. 32 коп.».
Отложив листки в сторону, Зверев задумался. История в общем–то обычная. В качестве окружного инженера ему приходилось не раз участвовать в расследованиях несчастных случаев на рудниках, приисках, угольных копях. Людей заваливало под землей, убивали в пьяных драках, они угорали в забоях, умирали от болезней,— ко всему этому Зверев как–то незаметно привык, как к неизбежному злу, акты подписывал, сохраняя служебное хладнокровие. Но сегодня было иначе: не безликий имярек, а человек возник перед ним — Николай Иванов, небольшой, тщедушный, с натруженными руками, привычными к земле, к лошадям, к шилу и дратве. В печально помаргивающих глазах — немой укор: «Я — человек, я — брат ваш, люди! За какую вину осудили вы меня на такую беспросветную жизнь? Где же ваша любовь к ближнему, доброта ваша, совесть?»
Зверев вскочил, беспокойно зашагал по кабинету. Самое страшное виделось ему в том, что не было здесь никакого несчастного случая,— судьба самая обычная: рожденье в нищете, жизнь в нужде, безвременная смерть в убожестве.
– «Азям верблюзей шерсти, ветхий»,— прошептал Зверев, вспоминая золототканый халат Жухлицкого, и скрипнул зубами. Идиот прекраснодушный! Ведь хватило же ума рассуждать перед Серовым об интересах России, о служении народу. Пустые слова! А сколько их в свое время прозвучало в петербургских гостиных под восторженное аханье большеглазых институток. За расплывчатыми образами страдающего народа, неблагополучного государства не удосуживались разглядеть такого вот Николая Иванова, чахоточного рабочего перед фабрикой Торнтона, полуслепую дворничиху у подъезда собственного дома. Сочувствие простиралось на всех и на вся, а значит — ни на кого и ни на что. Наверно, жандармы, расстреливавшие рабочих на Лене в двенадцатом году, тоже радели о пользе отчизны… Серов, кажется, слушал его тогда с сожалеющей усмешкой… Стыд и позор!
Зверев вернулся за стол и, чтобы успокоиться, снова взялся за шнуровые книги.
Жухлицкий (он уже успел переодеться), войдя в кабинет, к неудовлетворению своему сразу обнаружил что–то новое в сутуло склоненной фигуре окружного инженера. Положим, Аркадий Борисович, даром что немало лет прожил в тайге, мог еще спутать волчий след с собачьим, но вот что касается людей, то тут он не ошибался никогда. Он увидел за столом отнюдь не вялого, утомленного дорогой молодого человека, которого оставил здесь с полчаса назад, а совсем иную личность, в коей угадывалось что–то от взведенного курка. Инженер встретил его весьма решительным взглядом глубоко посаженных серых глаз. «Ай–яй–яй, что–то ты мне, братец, не нравишься,— подумал Жухлицкий.— Это какая же муха тебя укусила? Ну, ничего, тебя–то я уж как–нибудь обломаю».
– Что ж, шнуровые книги у вас содержатся в образцовом порядке,— сухо сказал Зверев.
Аркадий Борисович в ответ только руками развел: как же, мол, иначе, на том и стоим.
– У вас сейчас работаются три прииска,— продолжал окружной.— Надо бы их посетить.
– Н–ну… воля ваша,— согласился Аркадий Борисович, пожимая плечами.— Должен только предупредить: ничего достойного внимания вы там не увидите. Маленькие артели, кустарщина…
Окружной промолчал, с непонятным каким–то выражением разглядывая Аркадия Борисовича.
– Впрочем, воля ваша,— задумчиво повторил Жухлицкий и заторопился: — А сейчас, милостивый государь, прошу к столу. Побеседуем…
Зверев помедлил, окинул хозяина все тем же непонятным взглядом и поднялся.
– Ну что ж….— он одернул китель и решительно повернулся к Жухлицкому.— Извольте.
В гостиной находилось небольшое и довольно–таки любопытное общество: некто сухощавый, в полувоенном, с неприятной улыбкой–оскалом (его Аркадий Борисович представил как Николая Николаевича Зоргагена, своего дальнего родственника); добродушный, живой толстяк с весело бегающими глазками; дородная властная красавица и еще одна женщина — молодая, улыбавшаяся мило и ласково–беспечно.
Зверев сдержанно раскланялся с мужчинами, приложился к ручкам дам, а той, что была помоложе, при этом еще против воли улыбнулся сердечно.
Присутствие нового человека сковывало — разговор долго не становился общим. Николай Николаевич Зоргаген вполголоса разговаривал с Ризером. Сашенька хихикала о чем–то с Дарьей Перфильевной, изредка поглядывая с любопытством на неулыбчивое лицо молодого инженера. Весел и общителен был один Аркадий Борисович. Он шутил и сам смеялся своим шуткам, разливал домашнюю наливочку, с ненавязчивой заботливостью подкладывая закуски сидящему рядом Звереву.
– Признайтесь, вас давеча слегка покоробило, когда я открыл свои, так сказать, крапленые карты,— смеясь говорил Жухлицкий.— Что поделаешь, наш брат промышленник, как бы ни тщился порадеть о пользе отечества или ближних, должен и о себе подумать. Отсюда и ухищрения всевозможные. А вообще же, скажу вам, дорогой Алексей Платонович, такого мошенничества, как в золотом деле, поискать да поискать!
Бархатный голос золотопромышленника, дружелюбный и располагающий, постепенно завладевал вниманием гостей.
– Никогда не забуду — тому уж лет побольше десяти, как покойный отец отправил меня осмотреть один прииск на предмет покупки. Приезжаю — хозяин встречает, Поросенков по фамилии. Потирает руки, за стол приглашает, а сам так и лебезит: «Ах–ах, подумать только — у почтенного Борис Борисыча сынок такой орел! Большой человек, мол, растет, надежда сибирской золотопромышленности!» Я молодой тогда был, уши–то и развесил. Допоздна засиделись мы с ним. А ночью сквозь сон слышу, где–то вроде стреляют. Я этому и внимания не придал: мало ли зачем на прииске могут стрелять — сторожа, скажем, или другой кто… Наутро отправились мы опробовать выработки. Поросенков подводит к шурфу: «Если угодно, можем начать отсюда. Я велю взять с забоя пробу и промыть на твоих глазах».— «Извольте», — — говорю. Хорошо, взяли пробу, начали промывку. Смотрю — хорошее идет золото. Поросенков тут же стоит, подпер щечку рукой, вздыхает. Ладно, опробовали мы таким манером еще пару шурфов, Поросенков и говорит: «А теперь из забоя в орте[5] Орт — горизонтальная подземная горная выработка, отходящая от штольни.
возьмем пробу». Взяли — неплоха и эта проба. Я тут же отписал отцу: так, мол, и так, дело верное, можно вершить купчую. Ну, отец понадеялся на меня, а после что вышло — надул, оказалось, меня господин Поросенков, самым бессовестным образом надул. Он, сукин сын,— это я узнал уж потом,— «посолил» забои в тех шурфах и в орте, понимаете? Берется ружье, заряжается патроном, в коем вместо дроби — шлиховое золото, потом стреляют по забою, и земля на некоторую глубину оказывается изрядно нашпигованной золотом. Простейшее дело, на приисках давно известное, а вот, поди ж ты, попался я на нем… Ох и рассвирепел же отец, помню. Вон, говорит, мерзавец, катись управляющим на свой поросячий прииск и, пока не покроешь убыток да еще с процентами, не смей возвращаться домой! Вот тогда–то, спасибо все же Поросенкову, я немного и научился вести дело.
– Спору нет, Поросенков шельмец был еще тот,— жирненьким баском заметил Ризер.— Да только хитрость его того… выворотная.
– Простите, не понял, Франц Давидович,— повернулся к нему Жухлицкий.
– Чего ж тут, Аркадий, не понимать,— отвечал старик, соединяя кончики пальцев и возводя очи горе.— Есть простота, идущая от хитрости, а есть хитрость, идущая от простоты. Вот у Поросенкова вся его хитрость шла от простоты. Помню, отпускал он своим рабочим провизию по цене вдвое против стоимости, а золота при этом терял никак не меньше тридцати процентов. Умно? Народ–то тоже не дурак, мошенничать он и сам умеет.
– Совершенно справедливо,— подхватил Аркадий Борисович.— Мошенничать народ у нас умеет. Как–то на Богомдарованном прииске разговорился я с одним старым старателем. «Слышал я,— говорю,— что есть доки, что кайлит он, скажем, песок, вдруг — самородок. Так он ударит по нему кайлой, и тот прямиком в рот ему отскакивает. Стой рядом — и не заметишь».— «Верно,— отвечает он мне.— Вот я сейчас при тебе мою песок, а попадись самородок, так ты, хозяин, и не углядишь, как я его замою». Поспорили мы с ним. Нагреб он полный лоток песку, и я забросил туда свой золотой перстень. Начал он мыть, а я слежу во все глаза. Ну, как водится, возьмет он иногда скребок, помешает в лотке, рядом его опять положит и дальше моет. Подходит дело к концу. Перстня моего что–то пока не видно. Вот уже серый шлих пошел, чуть погодя на самом дне лотка черный шлих остался. А перстня нет, что ты будешь делать! «Где же он?» — спрашиваю. Старатель смеется: «Замыл я его, хозяин, замыл»,— «Ладно,— говорю.— Твоя взяла. Однако ж расскажи, как это у тебя получается». Он тогда берет свой скребок, переворачивает,— и с обратной стороны, гляжу, в дерево перстень вонзился. Видно, когда он последний раз шуровал в лотке, скребком–то и ударил по перстню — он и воткнулся. Уж чего вроде проще, а вот не вдруг догадаешься.
Аркадий Борисович достал из серебряного ведерка, набитого колотым льдом, бутылку шампанского, лихо хлопнул пробкой. Разливая, усмехнулся:
– Отец мой рассказывал, что лет тридцать — сорок назад иные промышленники выпивали на приисках с разными чиновными визитерами по три тысячи штук шампанского за лето. В газетах в ту пору писали, что ежели граф Воронцов, главный производитель вин из крымского винограда, пустит в Сибирь весь столетний запас своего производства, то господа сибирские промышленнички выпьют его в один год. Нынче уже не то, бедный пошел промышленник, широты в нем нет былой.
– Я вот хочу спросить вас, господин окружной инженер…— снова заговорил Ризер.
– Господин Зверев,— мягко напомнил Жухлицкий.
– А… да–да, уж вы меня, старика, простите великодушно, запамятовал,— Ризер благожелательно посмотрел на Зверева.— Скажите, господин Зверев, как человек, более нас сведущий,— что, господа большевики действительно вознамерились царство божье на грешной земле устроить или это не более как рекламная вывеска их политической фракции?
– Одичали мы тут, Алексей Платонович,— с извиняющейся улыбкой добавил Жухлицкий.— Отстали от всего на свете.
– Я не состою в этой партии, по как беспристрастный свидетель могу сказать: народ им верит.
– Нет, нет, не в том дело, верит ли им народ,— Ризер озабоченно пожевал губами.— Верят ли они сами в задуманное, вот что важно…
– Полагаю, что верят, иначе не шли бы в свое время в ссылку и на каторгу, не сидели, сохраняя твердость духа, по два десятка лет в каменных мешках Петропавловской крепости.
Жухлицкий посмотрел на Зверева с некоторым удивлением, а взгляд его сумрачного родственника сделался откровенно злым.
– Видите ли, почему я это спросил…— Ризер чуть помолчал, как бы пребывая в нерешительности.— Вынашивать некую мечту и даже более того — быть гонимым, переносить страдания во имя этой мечты порой куда легче, чем претворить ее в жизнь… Вспомним также и о путях в ад, кои вымощены благими намерениями… Как я докапываюсь своим умишком, большевики утверждают, что весь нынешний всероссийский разгром они затеяли во имя народа, несчастного–де и обездоленного. Пусть будет так — я охотно готов допустить, что сами они, эти красные пастыри,— люди честные и бескорыстные. Однако же что есть народ?
Франц Давидович со скорбной усмешкой и в то же время с выражением какого–то непонятного торжества окинул взором сидящих за столом.
– Да, что есть народ? — повторил он.— Поверьте старику, что за свою жизнь я не встретил–таки ни одного человека, которому со спокойной душой мог доверить хотя бы четвертную ассигнацию. А людей я перевидел ох как много и с каждым разом все больше и больше убеждался в справедливости давнего изречения: «Не делай никому хорошо — и тебе не будет плохо».
Это признание было встречено слушателями по–разному. На лице Аркадия Борисовича изобразилось веселое изумление. Сашенька сочувственно вздохнула. Дарья Перфильевна нахмурилась и едва заметно кивнула, очевидно соглашаясь со сказанным. А Николай Николаевич, новоявленный родственник Жухлицкого, одобрительно осклабился. Зверев же, не совсем еще разобравшись, куда клонит словоохотливый промышленник, постарался сохранить полнейшую невозмутимость.
– Каждый человек подвержен хотя бы одной из мерзостей мира…— убежденно продолжал Ризер.
– А то и всем сразу,— ввернул родственник Жухлицкого.
– Ну, это уж вы хватили через край, дорогой Николай Николаевич,— не согласился Франц Давидович.— Все–то мерзости мира ни один человек в себе не вместит, будь он хоть семи пядей во лбу… Да, так вот я и спрашиваю вас, господин Зверев: большевики–то ваши о сущности человеческой подумали? Натуру его учли, суть коей в том, чтобы взять побольше, дать поменьше?
Франц Давидович выжидательно посмотрел на окружного инженера.
– Продолжайте, продолжайте, господин Ризер,— вежливо сказал Зверев.
– Человек не вор только в одном случае: если ему не воровать — выгодно. Хоть это–то ныне власть предержащие учитывают?.. Вот вам, кстати, маленький пример. Был у меня на Ороне лет уж десять назад случай такой. Примечаю, золото начало явно утекать на сторону. Что ж, дело понятное: спиртоносы появились, а коль так — никакая стража, никакие тебе кордоны не помогут. Старатель и спиртонос, как мартовские кошки, всегда лазейку друг к другу отыщут. Однако старателя винить не приходится: живет он без никакой утехи, работает до седьмого пота,— как не захотеть ему иной раз душу потешить с устатка? Думаю, надо дать ему поблажку — ведь и собаку добрый хозяин прогуливает, а тут все же человек… На другой год заказываю большую партию спирта и после работы каждому — шкалик, понятно, по цене самой мизерной. Старатель мой выпивает, ужинает и — спать, а на другой день работает с большой охотой, поскольку знает, что вечером опять получит свой законный шкалик. Покрутились спиртоносы вокруг Орона, видят — наживы великой тут не будет, и переметнулись выдаивать другие прииски. Вот так мне удалось отвадить их тогда… Я что хочу сказать: многого я добился бы, надумай грозить людям или, того смешней, взывать к их совести и рассудку? А вот сделал так, что воровать стало невыгодно, и — старатель перестал воровать. Разве сие не поучительно?
– Куда как поучительно,— прищурилась Дарья Перфильевна.— Ваш старатель перестал, зато наш принялся красть вдвойне — спиртоносы–то от вас к нам пожаловали.
– Это все — дела давно минувших дней,— поспешил вмешаться Аркадий Борисович, испугавшись, что Дарья Перфильевна возьмется вдруг вспоминать старые обиды, а это было бы сейчас совсем некстати.— Вы, Франц Давидович, говорили что–то о натуре человека…
– О склонности его к мерзостям,— подхватил Николай Николаевич Зоргаген.
– Вот именно,— Ризер охотно вернулся к началу разговора.— Допустим, можно ли избавить человека от раболепия? Чинопочитания? Не знаю, не уверен… Теперь подумайте, что произойдет, когда на место прежнего начальства повсеместно будут посажены, так сказать, люди из народа,— а именно это и предполагают сделать большевики, не так ли? — отнесся Ризер к Звереву и, не дождавшись ответа, продолжил:— А произойдет то, что человек, вознесенный из грязи в князи, обернется жесточайшим сатрапом, ибо развращающее свойство власти усугубится еще и невежеством ее носителя. Вообразите себе — тысячи полуграмотных и невежественных сатрапчиков! Россия, с трудом обращенная Петром Великим лицом к Европе, отпрянет назад, в степную дикость Золотой Орды. Произойдет всеобщее и неудержимое обнажение пороков–с, их буйный разгул. Нет, не знаю, как вас, а меня такое повергает в трепет!..
Выложив все это непререкаемым тоном библейского пророка, Франц Давидович с аппетитом захрустел сдобными сухариками, обмакивая их в горячее молоко.
Алексей первоначально не испытывал особого интереса к излагаемой Ризером материи, и до последнего момента у него не возникало желания ввязываться в какой–либо спор. Однако слова о «невежественных сатрапчиках» задели его. Он вспомнил болезненно–утомленное лицо Серова, по–детски самозабвенный смех Турлая и, с трудом подавив раздражение, сказал:
– Смею заметить, мрачноватая у вас мудрость, господин Ризер.
– Отнюдь,— живо возразил золотопромышленник.— То, что я набросал перед вами, это всего лишь призрак возможного, но маловероятного. В действительности же, скорее, будет совсем, совсем иначе.
– Слава богу, вы нас возвращаете к жизни, Франц Давидович,— добродушно засмеялся Жухлицкий.— Мы было совсем приготовились безропотно умереть.
– Народный бунт — это стихия, слепая и неуправляемая,— тут Ризер зябко передернул плечами, ибо на миг перед его мысленным взором промелькнуло жуткое варево Витимских порогов.— Стихия, не способная к созиданию. Она может только разрушать!.. Помяните мое слово: когда в России не останется камня на камне,— а так оно и будет,— новые власти призовут нас, деловых людей, и вновь провозгласят право частного предпринимательства… Ага, вижу, вам угодно возразить, что происходящее ныне — это–де не бунт, а революция, не так ли?
Ризер почти ласково глядел на Зверева и ждал ответа.
– Ну, отчего же…— Алексей пожал плечами.— В словах ли дело — бунт, переворот, революция… Вы говорите — стихия. Что ж, если б в городах бушевали некие новые луддиты, а по российским просторам гуляли мужицкие вожди вроде Разина или Пугачева, тогда, может быть, это и была бы стихия. Однако суть вся в том, что во главе новой России стоят ныне умнейшие и образованнейшие люди, и первый среди них — Ленин, автор блистательных философских и экономических трактатов, которые сделали бы честь любому мыслителю…
– Этот Ленин ваш — германский шпион,— брякнул вдруг свояк Жухлицкого, уставясь на Зверева с откровенной ненавистью.
Алексею на миг стало почти весело.
– Помилуйте! — воскликнул он.— Мы же с вами все–таки люди культурные, не к лицу нам уподобляться каким–нибудь гостинодворцам, черносотенцам. Вы что, не знаете, кто такой Ленин? Что его брат, Александр Ульянов, был в свое время казнен в Шлиссельбургской крепости?
– Дорого же обошелся дому Романовых сей молодой человек,— хихикнул Ризер.
– Вы полагаете, что все деяния Ленина — в какой–то мере месть за казненного брата? — повернулся к нему Зверев.— Напрасно! Руководствуясь одними лишь мстительными чувствами, всероссийскую революцию не совершишь. Нет, не кровная месть движет в таких случаях людьми, а духовное родство, преемственность мысли. Почему мы вот уже почти две тысячи лет помним братьев Гракхов?..[6] Гракхи — братья Тиберий и Гай, политические деятели Древнего Рима, народные трибуны. Боролись против крупных аристократических землевладельцев за проведение аграрных реформ в интересах италийского крестьянства и погибли в этой борьбе.
– Оно и видно, что вы кончали классическую гимназию,— покривил губы Николай Николаевич.— Цицерон, Вольтер, а там и до Маркса рукой подать…
– Но ведь и вы обучались не в церковноприходской школе,— улыбнулся Алексей.— Мы с вами, кажется, одинаково принадлежали к привилегированной части российского населения?
– Именно потому нам и удивительна горячность, с коей вы защищаете большевиков,— заметил Ризер.
– Да–да, Алексей Платонович,— подхватил Аркадий Борисович.— Отчего же вы не марксист при таком–то настрое ума? Как–то оно не вяжется…
– Как вам объяснить…— Зверев усмехнулся откровенно иронически.— Я не большой любитель показывать кукиш в кармане, потому скажу прямо: большевики сейчас победители, а велика ли доблесть примкнуть к победителям?
– Ну, насчет победителей вы чуть–чуть погодили бы,— мрачно возразил свояк Жухлицкого.— Весьма немалая часть России еще не сложила оружия. Да и заграница не сказала пока последнего слова.
– Кстати, о загранице,— тем же тоном продолжал Зверев.— Почему мое стремление по справедливости оценить деяния большевиков представляется вам достойным удивления, а вот вмешательство иностранцев во внутренние дела — чем–то само собой разумеющимся?
– Союзники испытывают благородное чувство сострадания к русскому народу, ввергнутому в братоубийственную резню,— пробурчал свояк.
– А помимо сострадания к русскому народу, других специальных интересов союзники совсем, что ли, не имеют?..
Получить ответ Звереву не пришлось — во дворе поднялся собачий гам, послышались возбужденные голоса, затем суматоха переместилась в дом и стала приближаться. Можно было подумать, что надвигается подгулявшая компания — невнятно бубнил мужчина, его перебивало взволнованное старушечье кудахтанье, а в ответ кто–то добродушно похохатывал и отпускал неразборчивые, но явно успокоительные словечки.
Аркадий Борисович изумленно поднял бровь. Тут обе створки двери распахнулись, и в гостиную, почти волоча на себе вцепившуюся Пафнутьевну, вступил Захар Турлай. За его плечом маячило багровое, растерянное лицо казака.
– Мир честной компании! — весело сказал Турлай.
– А, товарищ председатель Таежного Совета! — вполне натурально просиял Жухлицкий.— Прошу за стол!
– Большое спасибо, гражданин Жухлицкий,— ослепительно улыбался Турлай.— Рад бы, но только что поснидал. В другой раз как–нибудь.
– А будет ли этот другой раз? У вас ведь кругом дела, кругом заботы, и все о нас, грешных,— Аркадий Борисович сочувственно покачал головой.— Поберегли бы себя, а то ведь и надорваться недолго.
– Э, о чем речь! — Турлай махнул рукой.— Тут, я вижу, сидят люди, которые куда больше меня работали, а на здоровье, кажись, не жалуются. Скажем, вот Дарья Перфильевна или тот же Франц Давидович… Прощения просим, а вы кто будете? — Турлай с самой сердечной улыбкой посмотрел на Ганскау.— Ей–богу, сразу вижу — хороший человек, однако ж, поскольку я нынче вроде как власть здешняя, приходится спрашивать. Иной раз даже самому неудобно бывает…
Турлай смущенно кашлянул в кулак.
– О, простите великодушно! — смеясь, вскричал Жухлицкий.— Забыл представить — это же родственник мой, далекий, правда, по родственник… Впрочем, вот его бумаги,— и Аркадий Борисович передал Турлаю документы.
– Николай Николаевич Зоргаген,— громко прочитал Турлай, без особого интереса разглядывая бумагу, удостоверяющую, что «податель сего является уполномоченным Всероссийского мехового общества, командированным для изучения на месте возможностей клеточного разведения сибирской выдры и баргузинского соболя», после чего возвратил ее владельцу, уважительно заметив при этом:— Стало быть, заступничек–то ваш Никола–угодник? Славно, славно… А я ведь, Аркадий Борисыч, но делу к тебе….
– Рад помочь, если смогу,— с готовностью отозвался Жухлицкий.
– Подвалишко твой желательно бы посмотреть…
– А что смотреть? — Аркадий Борисович усмехнулся, пожал плечами.— Кроме мышей, там ничего интересного.
– А мыши те не двуногие? — сощурился Турлай.
– Эх, председатель, председатель! — огорченно вздохнул Жухлицкий.— Не хотел я при женщинах… Думал, догадаешься позвать меня за дверь да наедине и расспросишь. Ну, коль уж на то пошло, скажу все, как есть. Верные у тебя сведения — сидят у меня в подвале трое…
– Ага! — Турлай мгновенно преобразился: в голосе звякнул металл, лицо отвердело и взгляд стал колюч.— По какому праву гражданин Жухлицкий лишает людей свободы?
– Как?! Разве нужно иметь какое–то право? Ай–яй–яй, выходит, я попал в скверную историю! Боже мой, что же мне теперь будет? — Аркадий Борисович разыграл изумление и страх и сделал это откровенно нагло.
Вместо того чтобы разозлиться, Турлай неожиданно засмеялся.
– Самоуправство это, Аркадий Борисович, самоуправство. Как говорят у нас на Украине: что попови можно, то дьякови — зась! Придется карать по всей строгости революционных законов.
– Неужели меня арестуют? — продолжал скоморошничать Жухлицкий.— Нет, не верю!
– Поверишь,— добродушно пообещал председатель Таежного Совета. Он подошел к окну и, сдвинув занавес, сделал кому–то знак рукой.
Жухлицкий вдруг сделался серьезен, голова его заносчиво откинулась, и он вновь стал самим собой — полновластным и уверенным в себе хозяином Золотой тайги, обладателем десятимиллионного состояния.
– Итак, финал этой маленькой комедии, кажется, близок,— обратился он к сидящим за столом.— Как хозяин дома я прошу прощения за причиненное беспокойство.
– Пустое, Аркадий Борисович,— отозвался Ризер.— Кому как, а мне не скучно.
Дом между тем наполнился громыханьем множества сапог. Пришедшие помедлили за дверью, коротко посовещались, затем в гостиную друг за другом вошли пятеро вооруженных людей — приисковые рабочие из самых что ни на есть неудачников. В раскрытую дверь было видно, что примерно столько же осталось в коридоре.
Ризер выпучил глаза, лицо его приобрело лиловый оттенок. Сашенька хлопала длиннющими ресницами и глядела на происходящее с безбоязненным любопытством, а Дарья Перфильевна улыбалась со скрытым злорадством. Меховщик Зоргаген, он же капитан Ганскау, сразу поскучнел, и взгляд его стал пустым и отрешенным. Только очень хорошо изучившие его люди знали, что подобное наружное спокойствие обычно соответствовало предельной внутренней собранности железного функционера, готовности в любой миг перейти к дерзким до наглости и отчаянно смелым действиям. Однако выдержка и на сей раз не изменила бравому капитану — он остался сидеть на месте, попивая вино.
То, что почувствовал в первый момент Жухлицкий, не было страхом — годы, прожитые в Золотой тайге, приучили его ко многому. Доводилось отстреливаться, напоровшись на варначью засаду; и с ножами кидались на него; и поджечь грозились не раз. Но не удавалось запугать лихого миллионщика. Не испугался он и сейчас, узрив перед собой пятерых приисковых рабочих с оружием, но пронзившее его ощущение было хуже всякого страха. Аркадию Борисовичу вдруг все стало безразлично. Исчезли вмиг цель, виды на будущее. Незачем стало жить. Наверно, подобное чувство испытывает человек, заставший на месте родного дома и богатств, собранных за долгие годы, мертвое пепелище. И дело не в этих вооруженных голодранцах. Слава богу, у Аркадия Борисовича и золота хватало, и люди, готовые на все, имелись под рукой. Иное подкосило хозяина Чирокана: он понял, что вместе с этими пятью рабочими в его дом самолично, не спросясь, по–хозяйски вошел Октябрьский государственный переворот. Вошли новые времена. «Орочонский бог! — сверкнуло в голове.— Выходит, подлинный–то инспектор вовсе не этот юный инженеришка».
– Значит, с козырей изволите ходить, товарищ председатель?— Жухлицкий сумрачно оглядел Турлая, вооруженных винтовками рабочих, потом перевел взгляд на Зверева.— Поскольку до сей поры у этих людей подобного оружия не было, появление такового я вынужден связывать с вашим приездом, господин… виноват, товарищ окружной инженер. Да, недооценил я вас, недооценил!
Зверев оставил эти слова без ответа.
– Что ж, Аркадий Борисович, веди нас в свой личный острог,— буднично проговорил Турлай.— Будем одним амнистию делать, а другим — наоборот.
Жухлицкий поднялся, налил себе шампанского и, держа в руке бокал, внушительно сказал:
– Мне не хотелось бы говорить это при дамах, но как законопослушный гражданин Российской республики считаю обязанным заявить следующее. У меня в подвале сейчас трое. Эти люди при свидетелях сознались, что на прииске Полуночно–Спорном они зарезали десять человек, находившихся в сонном состоянии, и еще одного где–то в тайге. Итого — одиннадцать убиенных душ. Выпьем за их упокой! — Произнеся этот не совсем обычный тост, Аркадий Борисович торжественно осушил бокал и с сожалением добавил:— Как видите, никакой амнистии не выйдет.
Турлай на миг опешил. Ничего подобного он, разумеется, не ожидал. Получалось, Купецкий Сын надул его самым свинским образом.
Те вооруженные рабочие, что оставались до этого в коридоре, как–то незаметно оказались в гостиной.
– Постой, постой…— медленно заговорил председатель Таежного Совета.— На Полуночно–Спорном? Кого ж это там?
– Полагаю, что убитые — дикая старательская артель. Китайцы.
– Больно уж темное дело, ох темное,— произнес Турлай, покачивая головой.
– А вы можете сегодня же съездить туда и убедиться в справедливости моих слов,— любезно предложил Жухлицкий.— Все десять лежат на месте — на нарах в одной из землянок.
– Да кто ж их видел, убитых–то? — Турлай как будто еще надеялся на что–то.
– Видели мои люди. Прикажете позвать их сюда? — небрежно осведомился Жухлицкий.
Помрачневший Турлай собрался что–то ответить, но в этот момент порывисто и шумно вошел еще один человек — чрезвычайно бойкий, небольшого росточка, широкоплечий, в коротком кожане, с револьвером на поясе и винтовкой за плечом. Это был вызванный Жухлицким из Баргузина комиссар горной милиции Епифан Савельич Кудрин. Он появился до удивления вовремя, и в этом факте Аркадий Борисович усмотрел знак того, что прежнее везение снова возвращается к нему.
– Мое почтение! — громко объявил Кудрин и с протянутой для рукопожатия ладонью прямиком направился к Жухлицкому.— Прибыл по поводу вашего заявления, Аркадий Борисович. Страшное, страшное дело! Не будем терять время, начнем! Где убийцы, где убитые?
Кудрин присел к столу и живо выудил из полевой сумки кипу бумаг.
Турлай пригладил усы и шагнул вперед.
– Гражданин комиссар! Как председатель здешнего Таежного Совета настаиваю на участии в расследовании.
– А, и вы здесь, гражданин Турлай! — удивился Кудрин, будто только сейчас увидев его.— Я подчиняюсь баргузинским органам, а там о вашем самозваном Совете не знают и знать не желают. Больше того — возможно, вас еще привлекут к ответу за самочинное создание органа власти!
Комиссар милиции, топорща усики, говорил задиристо и веско. Турлай побагровел.
– У вас в Баргузине верховодят меньшевики. Дай срок, Центросибирь и Верхнеудинск возьмут их за шкирку!..
Аркадия Борисовича никак не устраивало участие Турлая в расследовании, ибо в этом случае почти неизбежно всплыли бы пуды исчезнувшего золота и то, что убитые по тайному договору работали на него.
– Гражданин председатель! — Жухлицкий решил аккуратненько помочь Кудрину.— Это ведь сугубо внутрипартийные ваши дела — деление на меньшевиков, большевиков и так далее. Они не должны касаться процесса отправления правосудия.
Аркадий Борисович сделал верный ход, однако упустил из виду Зверева, за что и поплатился немедленно.
– Насколько я понимаю, вы — комиссар Кудрин? — самым благожелательным тоном заговорил Алексей.— Здравствуйте. Я — Зверев, окружной инженер Западно–Забайкальской горной области.
– Батюшки, вот не знал! — Кудрин, роняя бумаги, вскочил, всплеснул руками, поклонился.— Честь имею! Много о вас наслышан, но видеть не доводилось…
– Если не ошибаюсь, горная милиция в некотором роде подчиняется также и мне?
– Точно так, точно так…
– Тогда я порекомендовал бы не отказываться от предложения председателя Таежного Совета.
– Согласен, принимаю к исполнению ваше пожелание…
Аркадий Борисович смутился, но только на миг.
– Поскольку Полуночно–Спорный прииск принадлежит мне, позвольте в интересах дела предложить посильное содействие.
– Это уж само собой,— с готовностью отозвался Кудрин.
– Что ж тогда мешкать? — поднялся Жухлицкий.— Едем немедля на Полуночно–Спорный. Или сначала допросите убийц?
– Это всегда успеется,— авторитетно сказал Кудрин, собирая бумаги.— Едем на место преступления, посмотрим, изучим следы, и вообще…
Зверев не мог знать подоплеки преступления, а потому свое участие в расследовании не счел обязательным. Сейчас его интересовало одно — состояние отчетности и дел на работающих приисках.
Пока Аркадий Борисович громовым голосом вызывал кого–то и отдавал приказания готовить лошадей и собираться, а вооруженные старатели, явно обескураженные, мало–помалу покидали гостиную, Зверев отозвал в сторонку Дарью Перфильевну.
– Полагаю, Жухлицкий в ближайшие дни будет занят, поэтому я хотел бы посетить ваши прииски.
– Ой, да милости просим! — деланно обрадовалась Мухловникова.— И то сказать, что вам сейчас делать здесь? Кудрин, поди, на цельную неделю допросы да писанину разведет. Его ведь хлебом не корми — дай только людей постращать… Жухлицкий–то вон уж к покойникам своим ехать навострился. Знать, пора и нам в дорогу.
– Ризер тоже с вами? — полюбопытствовал Зверев.
– Нет. Отсюда мы с ним врозь… Однако, едем, что ль?
Когда Алексей, договорившись с Мухловниковой встретиться через полчаса, направлялся к себе на квартиру, его догнал Турлай.
– Похоже, вывернулся Аркаша, вывернулся…— пробурчал он, подумал и добавил:— А хотя, как оно еще повернется…