Нам некуда больше спеши-и-ить! Нам некого больше люби-и-ть[Ямщик, не гони лошаде-е-ей!
А? Нищак? Подпевай. Первым голосом можешь? Я сам, без булды грю, бас-гитара. Ансамбль "Тюменские зори" слыхала?"
"Слыхала, родной мой, слыхала… Каждый вечер по радио слушаю". "Нищак! Я грю, в ансамбле, лабал… Дай мне гитару… Сбацаю. А? Тебя как зовут?"
"Любовь… Любовь я…" 15
"Нищак! Где пить будем?"
Вася, ты Вася! Было б что пить. А где - найти можно… В скверик его повела. Он к горлышку присосался. А пачка хрущевых из его кармана уже на груди моей грелась.
"Пала, таксист!-сказал Вася и поглядел на бутылку:-Ну, пала!.. Это не водяра… Компот это!"
"Ты не кричи, не кричи, мой хороший! Ты арбуз моченый хотел… Хотел арбуз моченый?" "Арбуз - нищак! Я торчу! - икнул Вася.- Тащи! На закусь тащи". "Сейчас. Я сейчас. Жди меня. Я сейчас…"
Ветром горячим меня понесло. Жди! Жди арбуз, Вася! Принесу, Вася! Кана барёиа лехкэ пе палма бал! '.
Бежала проулками. Пачка хрущевых горячим углем мою грудь обжигала. За углом, у Дуная, у самого бережка, у вербы старой вытащила…
Бог мой! Не из того кармана взяла. По одному хрущеву в пачке - сто штук всего…
Ничего, ничего, Сабина! Спасибо скажи и за это. Не гневай удачу. Пусть будет сто.
Выпить купила, поесть купила. За комнату Эльвире вперед дала. Месяц так жили…
Богдану хуже стало. Солнце светило, он не вставал, лежал на кровати. Ночью ходил по комнате. Все краски - желтые, синие, черные - из тюбиков на клетки выдавил. На пол бросил. Топтал ногами, плакал, смеялся. Старые картины из-под кровати достал. Поставил рядком у стены. Ту, где отца его гажё военные забирают, долго разглядывал. Лампу на пол поставил, стал на колени и зашептал:
"Отец! Ты меня слышишь? Куда тебя увезли? Скажи… Я скоро приеду к тебе… Отец! Я к тебе приеду…"
Пальто на голое тело накинул, сел на кровать.
Мне стало жутко. Я встала с постели. Обняла его.
"Богдан! - сказала.- Куда ты поехать хочешь? Ночь! Видишь, ночь на дворе… Богдан!"
"Надо ехать, Сабина,- ответил.- Надо… Все равно меня заберут… Митря - предатель…"-голосом тихим сказал, будто во сне разговаривал.
Не глядел па меня. Не могла я поймать его взгляда. Нервный стал. Пугливый стал. На окно глядел.
Ночью, под утро, схватил меня за руку.
"Сабина! Ты слышишь? Они идут. Они заберут нас… Всех заберут…"
"Богдан! Ты что говоришь? Не бойся. Пока ты жив, мой любимый, не бойся! Никто тебя не заберет! Я всем горло перегрызу! Ложись рядом… Я согрею тебя… Ты усни. Ты не думай… Не жги свою душу… Ложись… Давай я тебя обниму. Прижмись ко мне… Усни… Скоро весна… Солнышко будет - весело будет… Уедем в Одессу… В Крым уедем… Ты будешь историю рисовать… Я хрущевых тебе достану. Много достану…"
Он не слушал меня. Он не глядел на меня. В пол глядел. Упрямо глядел. Свое повторял:
"Нет, Сабина. Поздно. Они меня всюду найдут… Видишь? Митря смотрит в окно… Ночь… Он не спит, Митря… Ночь, черная ночь. Чистый аспид… Чистый, без примеси… Надо белила достать… Надо ночь замазать… Я знаю. Я не так делал. Я грунт слабый делал… Аспид проступает… Белила… Принеси мне белила! Мне много белила надо, Сабина! Слышишь?"
"Слышу, слышу, родной мой… Не мучай себя. Прошу тебя, сердце мое. Я достану белила… Сколько хочешь достану. Я тебе разной краски достану. Голубой, красной, зеленой… Ты успокойся… Усни. Ты худой стал, Богдан. Ты ничего не ешь… Я хлеба тебе принесу. Брынзы тебе принесу. Тебе надо покушать. Мужчина должен покушать. Я сейчас принесу. А завтра поеду за красками в Измаил… Первой "ракетой" поеду. Ты усни, усни, мой родной. Я сейчас…"
На вокзал побежала по новой. Удачу искать побежала. Только не знала, что удачи не будет. Затих легкий ветер удачи. Крылья сложил. А я не почуяла сердцем. Я о Богдане думала. Я о себе забыла. Бежала, о нем думала.
Холодная ночь была. Вода холодная падала с неба. Злая вода. А на вокзале тепло было. На вокзале всегда тепло. Найду, сейчас я найду глупого гажё! С Хрущевыми гажё найду. Спасу Богдана. Белила ему куплю, покушать куплю…
Люди сидят на вокзале. Много людей. Люди вы, люди! Сколько вас проезжающих нашу землю топчут? Сколько казенных, с холодными душами, ездят по нашей земле! Молодых, старых, умных и хитрых сердцем. И все глядят на меня. Не спеши, не спеши, Сабина. Надо хорошего гажё найти, чтоб много хрущевых имел. Не по одному, по пять- десять в пачке… Найду, найду. Что в рюкзаках ваших, люди? В чемоданах, коробках, узлах? Куда вы везете наше добро? Куда сами едете? Что ищете, люди? Счастья? Счастье нигде не найдешь, если в душе твоей солнца не будет. Люди, вы люди! Вижу я вас, сердцем вас чую. Вот ты, в костюме сидишь, с портфелем сидишь. Тонкогубый. Книгу читаешь. Что ты там прочитаешь? Нет правды в книгах. Книги бирэво хитрые пишут, химию пишут, историю пишут, чтобы детей обхитрить. И ты тоже хитрым стать хочешь. Бирэво хочешь стать. Большим бирэво. В кабинете хочешь сидеть. Муку, масло до хаты таскать. Вижу я, вижу тебя. Ты мне Хрущева не дашь. Ты удавишься за Хрущева. И гадать я тебе не хочу. У тебя судьбы нету, ты - осадок в пробирке. Портфель для тебя - мать и отец. А ты? Ты кто такой? Ты - местный, ты кожухом пахнешь бараньим. Ты на базаре был, брынзу овечью продал. Купил колбасы, рыбы копченой купил. Тебе тоже судьба не нужна. Колбаса, брынза - твоя душа. Ты копейки считаешь, а в перине твоей тысячи спрятаны. Умрешь, и дети твои эти тысячи по ветру пустят, перегрызутся. Не помянут тебя добрым словом. А скажут, что мало оставил. Врагами станут, на могилу твою не придут. Глупый, глупый ты, гажё. Гадай не гадай тебе - глупым и жалким умрешь.
Где? Где найти подходящего?
Я на перрон вышла. Дизель стоял "Ахиллея - Бульбоки". Не было и здесь никого. Холодно, мокро было. Нету тебе удачи сегодня, Сабина, себе говорю. Нет - есть! Есть удача, есть мой Бог…
Гусыня с сумкой на подножку вагона взбиралась. Пыхтела, добра много в сумке имела. Лицо белое, волосы белые. Химия - волосы. Перстни на пальцах. Один, второй с камешком. Есть, есть удача, Сабина. Есть. Надо за ней поехать. До Алуата доеду. Утром обратно вернусь. Посмотрю," пощупаю, что у нее под крылышками. Жирная. Вижу, что жирная. Чужая здесь. И я чужая. Овечка я. Я почему в Алу- ат еду? Я к матери еду. Я в Алуате живу. Отец нас бросил. К отцу ездила. Он меня выгнал. Я домой возвращаюсь. К себе в Алуат возвращаюсь.
Стой! Не спеши, гусыня. Вот, вот села на лавку. Не вижу ее. Не думаю, что она есть на свете. Свои мысли думаю. Отец мой плохой. Хлеба не дал. Голодная я. Домой еду. Спать хочу. Есть хочу. Но не прошу. Тихая я. Не умею просить.
Надо к ней ближе сесть. Нет, место занято. Дедок у окна. Газетку читает. Читай, читай, пирожок ни с чем. Ты нам мешать не будешь. Казенные спят, нет казенных. А я овечка. Я в окно гляжу. Сейчас дизель отъедет.
Гусыня платок развязала. Пуговицу расстегнула на кофте. Кофта богатая. Три складки на белой шее - отъелась. Где? На каком белом хлебе? Видела. Я таких уже видела. Они за прилавками стоят в магазинах. Они в буфетах пивом торгуют. Телом жирные, глазами трусливые. И перстни на пальцах, и цепочка на шее из золота. Магазинного, не нашего золота. На меня посмотрела. Сумку у ног толстых поставила. И сумка толстая. Замки золотые.
Старичок от газетки своей оторвался.
"Сумочку можно поставить на полку,-посоветовал, перец сушеный.- Давайте я помогу…"
Помоги, помоги, разорви свою грыжу, старый дурак.
Гусыня захлопала крыльями.
"Ой, спасибо вам! Не надо, спасибо! - И сумку ногами прижала. Есть, есть в сумке добро. Еще одну пуговицу расстегнула на кофте, платочком лицо потное вытерла.- Ах, как здесь душно! Замаялась я с этой дорогой…"
"Замаялась…" Слово не наше. На "а" говорит. "Акай", акай, а мы посмотрим, послушаем.
Была бы охота слушать. К сыну едет. Сын офицером служит. Телеграмму ей дал. Мама! Приезжай к нам на свадьбу". Езжай, езжай, душа потная. Свадьба хорошая будет у сына. Ты сумку добра подаришь снохе, и Хрущевы свои пивные подаришь. Вижу, где они у тебя. На левой груди в лифчике спрятаны. Аюбой-каждый увидит. Ты левую грудь пальцами трогаешь. Толстая пачка, чую, толстая. Левая грудь больше правой. Щекотно тебе от твоих пивных денег. Не доберусь. Не успею до Алуата добраться. Чтоб ты уснула! Спи, спи, усни! Ты поспать любишь, ты свое тело толстое любишь! Усни, усни!
Нет, не хотела гусыня спать. Колбасу из сумки достала. Не на свадьбу везла колбасу. На вокзале купила. Из дохлой собаки была колбаса. На свадьбу другую везла, в сумке две палки стояли, в пленку завернутые. Обрадуется сноха! Поцелует тебя в пухлую грудь, Там, где Хрущевы запрятаны, поцелует,
"Порезать у вас не будет чем?" - спросила.
Дедок из кармана ножик достал. Ничего себе ножик у старого таракана. Таким ножиком людей убивать в темном месте.
"Позвольте,.."
Режь, режь, тебе тоже отломится…
"Спасибо вам!-Гусыня в сумку полезла.- Яблочек не хотите? Из нашего сада яблочки…"
Ах, ах, свет небесный. Сейчас будет хвастаться. Какой у нее сад- огород. И какое она варенье варит.
"Бери яблоко, девушка..,"
Возьму, возьму. В глаза только твои гляну, на самое дно души твоей гляну. Нет у тебя души, Пустота потная.
"Спасибо вам! Спасибо от сердца! Я таких яблок не видела…"
Сто лет бы их не видать - зубы сломаешь.
"Тамбовская антоновка,- гусыня ответила.- Самые лучшие яблоки в мире…"
Ах, ах! Дура ты, дура! Самый лучший в мире - это виноград. И то один сорт - "дамский пальчик". Приедешь - сын угостит.
"Правда, правда, вкусное очень…"
"И колбаску бери. Ешь колбаску, девушка…- На дедка глянула:- А вы что? Подсаживайтесь, не стесняйтесь…"
"Спасибо. Я сыт…" - дедок ответил.
Дурак он твою вокзальную колбасу есть. Он на ту, что в сумке осталась, глаза вострил, Не обломится тебе, дед, читай газету. Ничего, что голодным уснешь, зато - умным.
У гусыни тоже газета была, не для чтения - курицу жареную заворачивать. Любит гусыня курицу. Куриные крылышки пальчиками в перстеньках пощипывать начала. Дай и мне! Дай! Жадюга тамбовская!
Не дала, отрыгнула курятиной.
"Ах, какая дорога длинная!-вздохнула.- Так далеко мой Виталик служит. Ни разу к нему не ездила.- И на меня глянула: -Доедай, доедай колбаску, девушка… Это загар у тебя? Или ты от рождения?"
Загар. Под луной загорала.
"От рождения, тетя…"
"Какой шоколадный цвет кожи… Ты красивая, девушка… - И зубы свои показала - все из пивного золота.- Была я в Сочах, загорала,- начала вспоминать.- Море мне очень понравилось. А рынок - нет. Цены -ну просто обалденные! Помидоры - десять рублей килограмм! Персики - пятнадцать. Это какую зарплату надо иметь?.."
Не обеднеешь, пивная душа. У тебя на левой груди тыща хрущевых лежит. Усни, усни поскорее…
Не хочет гусыня спать.
"А у вас тут почем?" - у меня спросила.
"Помидоры? Или персики?"
"Помидоры хотя бы…"
"Не знаю, тетя. Я на базар не хожу. У нас свои. И помидоры свои. И персики. Вишня, черешня - все свое".
"У вас свой дом?"
"У меня?"
"У родителей, я хотела сказать…"
Вольный ветер мои родители.
"Да, свой, свой, каменный, двухэтажный".
"А сейчас ты домой едешь?"
"Домой…"
"Ты работаешь или учишься?"
"Учусь, тетенька. В училище я учусь… Художницей буду…"
Дедок зашуршал газеткой и посмотрел на меня. Что смотришь? Читай, перец старый.
"Как интересно!" - обрадовалась гусыня.
"Интересно. Очень! Я с детства мечтала художницей стать…- Что я ей говорю? Зачем это ей говорю? Я не это сказать надумала.- Да, тетя, с детства… Я поступила… Очень трудно учиться. Я хотела свое рисовать. А нас "грунт" заставляют делать…"
"Грунт?" - переспросила гусыня.
"Да, "грунт". Мы на рамку мешок натягиваем. Мешок только кубинский подходит. От сахара. А потом олифой мажем, а сверху шпаклевкой. Когда высохнет, мы "кубизм" рисуем…"
"Чего, чего?" - переспросил дедок.
"Кубизм" дурак старый не знает.
"Это клетки. Красные, желтые, синие. На "кубизм" очень много краски идет. Мы краску сами покупаем: "аквамарин", "сурик", "белило". Нам не дают белило… Мешки дают. А краски на свои покупаем…"
"Да, да,- кивнула гусыня, будто что понимает.- В наших учебных заведениях всюду так. У моей сестры мальчик во второй класс ходит. Одни расходы. А говорят: бесплатное обучение…"
"Жизнь дешевле не будет,- пообещал голодный дедок и зашуршал газетой.-Вот пожалуйста… У нас кукуруза - царица полей. А в Японии, пишут, уже воздухом торговать начали…"
Гусыня о цене на японский воздух не стала спрашивать.
Зевнула. Бог мой! Зевнула. Вагон дернулся, покатил. Стучите, колеса, стучите. Спи, не проснись, спи, спи. Дедок нас оставит. Усы прокуренные. Выйдет, выйдет сейчас, не утерпит, подышит дымком, в окно поглядит, о воздухе из Японии помечтает. А ты спи, спи, усни, гусыня моя. Пусть тебя ангелы заберут на небо. Вот так, так, ладошку свою под щеку положи. Ты летишь, ты на небе уже. Там твое счастье, там сноха тебе двойню уже родила. Ты к ней и без сумки доедешь. Не обеднеешь - я знаю, знаю. Такие, как ты, на белой скатерти хлеб белый с маслом едят, на хрущевых спят. Хрущевы худых не любят, Хрущевы толстых любят. Спи, спи, моя гусочка. Вот и дедок спичками загремел. Иди, иди, покури натощак, читатель задроченый. Иди, не гляди на меня. Я тоже сплю, я глаза закрыла, я покой гу сочки стерегу. Уходи, уходи! Стучи колесами, дизель, спи, спи, гусыня. Тебе сейчас сладкий сон снится. Ты свекровью не хочешь быть, ты еще сама молодая, ты сама еще погулять хочешь. Гуляла, гуляла в Сочах с офицером. На базар с ним ходила. Офицер тебе персики покупал, по пятнадцать рублей за кило, помидоры тебе покупал. Ты о таком женихе всю свою жизнь мечтала. Он тебе по ночам снился, когда ты уснуть не могла на перине. На! На! Посмотри на него! Вот он пришел к тебе, твой офицер. Обними его, поцелуй, сапоги сними офицерские. И он тебя поцелует, в правую грудь поцелует, левой у тебя нет и не было никогда. Спи, спи. Вот так, вот он, твой узелок - платочек вышитый. Отпусти, отпусти его. Поцелуй офицера, и ноги, ноги ослабь, ты мешаешь ему. Ему сумка твоя не нужна. Вот так, так, сумка вам не нужна. Ты с офицером лежишь, на мягкой перине лежишь. Он целует тебя. Как он сладко тебя целует-усы у него мягче крыла воробьиного. Тебе хорошо, тебе хорошо с ним. Не буду, не буду на вас смотреть, мешать вам не буду. Все, все, прощай, теща тамбовская! Я ухожу, мне надо уйти. Вот дома алуатские побежали. Дедок уже покурил, сейчас вернется; он в тот тамбур пошел, мне с ним видаться не надо; я в этот пойду. Все, все - меня нет, ухожу. Скорее стучите, колеса: сейчас Алу- ат будет, я пересяду на ахиллейский, меня Ббгдан мой ждет. Прощай, прощай! Сейчас выйду. Ночь меня спрячет, ночь спасет. Как медленно поезд идет, очень медленно. И дверь не открыть. Нет, воздухом двери закрыты. А если попробовать? Нет, нет, крепко закрыты.
"Может, помочь тебе?" - кнутом стеганул по спине чужой голос.
Прощай, воля, Сабина, прощай удача…
Двое стояли в шинелях. Один брюхатый с усами кошачьими, второй горбоносый, облизывал красные губы.
"Помочь, спрашиваю?" - еще раз спросил.
Все. Все. Не успею. Сейчас дверь откроется. Воздух шумит. Угадал, черт казенный, рукой двер^ от меня заслонил,
"Не спеши, не спеши! Дай на тебя посмотреть…- И подмигнул усатому,-Петь! А овечка каракулевая…"
Петя поправил ремень на шинели.
"Сумка - тоже, ниче… - И ко мне подошел:-Где ты ее взяла?"
"Моя! Моя эта сумка! Моя, люди добрые…"
"Мы - добрые. Эт-то то-о-очно! - сказал горбоносый и подтолкнул меня обратно в вагон, дохнул в щеку вином кислым: -Так! У кого ты сумку взяла?"
"Моя это сумка. Моя…"
Бог мой, хоть бы гусыня сейчас не проснулась.
Нет-Бог меня больше не слышал. Криком гусыня кричала, хлопала крыльями.
"Милиция! Обокрали! - кричала.- Меня обокрали!.."
Усатый на лавку сел.
"Успокойтесь, гражданка. Ваша сумка?"
Гусыня в ручки вцепилась, глаза вскинула:
"А деньги? Деньги! Сыну! Мой сын офицер! Товарищ сержант! Деньги… Мои… кровные… Моим трудом заработанные! Она! Она! Воровка! Украла! - И вцепилась мне в волосы. Я не могла увернуться, лицо ее поганое расцарапать: держал меня за руку горбоносый.- Воровка! Воровка! - кричала гусыня.-Мои кровные… Деньги! Мои!"
Дедок коленки поджал, ладошки потер друг о дружку, зацокал зубами:
"Я сразу… Я сразу, товарищ сержант… Я ее раскусил сразу, художницу эту. "Кубизм" эту… Зна-а-аем мы ваш "кубизм"! Жизни от вас нима, ворюги! "Кубизм" зна-а-аем…"
"Что ты знаешь, душа газетная? Заглохни, огарок хренов! Ты ее _ сам обокрал!"
"Я? - язык прищемил дедок.- Я? Товарищ… Товарищ сержант. Я сорок лет…"
"Разберемся!" -поднял руку усатый.
"Эт-то точно!" - кивнул горбоносый, и глаза его скользкие полезли щупать меня, голодным зверем полезли за пазуху. Нет, не хочу. Не дамся меня ощупывать. Подавись ты своими Хрущевыми.
"На! -бросила я платочек гусыне,- возьми свои трудовые!"
Горбатым станет трудовой человек, чтобы столько иметь. Много в платочке было хрущевых: коричневые, зеленые, красные были…
"Два, три, четыре, восемь,- считала гусыня и голову вскинула:- Товарищ сержант! Сто рублей не хватает…"
"Куб - бизм!" - лязгнул зубами дедок. Еще что-то сказал. Не услышала я, вырвалась, схватила гусыню за горло.
"Сто? Ах, ты, гнида поганая! Гнида! Гнида! Чтоб ты сдохла!"
Горбоносый меня оттащил, я вырывалась, кричала:
"Брешет она! Брешет, паскуда! Я ей все отдала! Все! Все! Паскуда! Гнида! Гнида!.."
"Та-а-ак! Разберемсь, разберемсь.,." - Усатый начал писать, лоб свой наморщил, будто думать умеет.
"Что пишешь? Что пишешь? - я закричала.- Начальник! Я все отдала! Все! Что пишешь? Не пиши! Ты неправильно пишешь! Ты карандаш не в ту руку взял…"
"Поговори, поговори у меня,- огрызнулся усатый и на дедка глянул: - Свидетель! Как ваша фамилия?"
"Я свидетель? Я? - оглянулся в окно дедок.- Нет! Я в свидетели не пойду. На словах- скажу, а в свидетели, не-е-т…"
"Постой, постой, дед! - горбоносый вмешался.- Ты видел, как дело было?"
"Я б и вас не видал, када б вы не пришли".
"Отказываетесь, значит, от показаний?" - спросил горбоносый, но без обиды.
"Категорически! - замахал руками дедок.-На словах -пожалуйста. В свидетели - категорически!" - И в угол забился, газетку раскрыл, про японский воздух начал читать…
Усатый бумагу спрятал и на гусыню взглянул:
"Значит, так… Вам, как пострадавшей, придется выйти… Сейчас остановка будет. Пятнадцатое отделение. Напишете, сколько у вас денег пропало…"
"Ой! Ой! - захлопала крыльями теща.тамбовская.- Бог с ними, со ста рублями… Товарищ сержант… Бог с ними. Пусть подавится… Мне к сыну надо… Мне на свадьбу… Сын женится… Вот телеграмма".
"Ладно, дело ваше.,.- отмахнулся усатый и за руку меня взял: - Двигай1"
В тамбур вышли. Толкнули меня к двери. Закурили, шепотом разговаривать начали. Дизель шел, не было остановки.
Ночь на мою душу упала, темная ночь. Куда я еду? Куда? Мне к Богдану надо. Богдан меня дожидается. Он один. Ему одному долго нельзя быть. Бог мой…
Поглядела на них, в глаза поглядела:
"Отпустите! Молодые! Красивые! Удачи вам пожелаю! Счастья, здоровья! Большими бирэво стать пожелаю! Отпустите! Я все ей отдала. Сумку и деньги отдала… Я сто рублей не взяла… У нее совести нет…"
"А когда денег много, совесть не надо,- горбоносый мне улыбнулся, сладко так улыбнулся. И усатому подмигнул: - А? Вишенка, Петь…"
Усатый зевнул:
"Смотри, может червивая".
"Проверим…"
Дизель остановился.
Горбоносый толкнул меня к двери. Крикнул усатому: - "Ахил- лейским вернусь…"
И потянул меня за собой в темень ночную.
"Идем, идем,- зашептал.- Дознание проведем… Не боись… Что дрожишь? Не дрожи, моя вишенка…- Обнял меня, псиной от него пахло, вином пахло. Я увернуться хотела, я убежать хотела. Где мы? Что это за станция? Сроду тут не была. Темень, черная темень вокруг. Огонек далеко-далеко на небе горит.
"Стой! Куда ты меня ведешь? Подожди…"
Не ответил, тянул меня за руку.
"Отпусти. Я прошу… На сто лет тебе счастья желаю. Отпусти… Я отдала… Я все отдала…"
"Все? - спросил горбоносый.- Нет, все ты не отдала… Кое-что у тебя еще есть…"
"Пусти. Ну?.."
Не отпустил. Я споткнулась, упала.
"Больно… Пусти… Не убегу я… Пусти…/.
"Кто тебя знает? У тебя ножки хорошие… Быстрые ножки…- И дернул за руку: - Вставай! Не рыпайся. Протокол у меня… Факт с поличным… Секешь, вишенка?" - И дальше меня потянул. Я голову в небо подняла. С неба иголки колючие падают. Бог! Бог! Защити меня! Спрячь меня!
Глянула на него.
"Постой! Я прошу… Куда ты меня ведешь? Постой, молодой-красивый…"
"Щас, щас,- отозвался,- есть тут одно местечко… Комфорта не обещаю… Но лучше чем кэпэзэ… Щас согреемся… Расскажешь свою биографию… Не спеша, подробно расскажешь…"
Голос у него хриплым был, пальцы железные крепко меня держали, глазами собачьими в темень глядел, все видел, не споткнулся ни разу, знал, куда мы идем. Знал, знал…
Акация в темноте живой тенью качнулась, забелела стена, окна без стекол, черные окна.
"Все! Вот и отель наш. Прошу!" - толкнул меня в душную темень; соломой гнилой запахло, кизяком запахло. Фонариком посветил и повалил меня на гнилую солому. Псиной, кислятиной от него несло. Я дышать не могла, Я голову вывернула, крышу худую увидела, небо увидела, чистое было небо, ветер гнал тучи и луна светила, луна на меня глядела. Два Степана сказал: "Ваше солнце…" Нет, это не наше солнце. Нет, в этом свете нашего солнца. Это нас не согреет. Никто не согреет. Никто не спасет. Правду Богдан сказал: "Никто не спасет". Богдан, мой Богдан! Что со мной делают? Что делают?!
"Пусти! Собака! Пусти…- руками что силы было хотела его оттолкнуть.- Пусти! Что ты делаешь? Душа псиная… Пусти… Веди меня к власти своей! В тюрьму веди…"
"Зачем в тюрьму? - прохрипел горбоносый.- Такую вишенку в тюрьму? Не-е-ет…" - И губами своими слюнявыми к груди моей присосался, кофту порвал, железными лапами в тело вцепился.
"Пусти! Слышишь? Заразная я… Болею я… Пусти-и!"
"Испугала! Кого испугать захотела? Костаки не испугаешь… Не-е-ет! Костаки свое возьме-е-ет! Стой, стой-не рыпайся..," Шинель свою псиную расстегнул, придавил мне коленом живот.
"Больно! Мне больно, слышишь? Пусти! Я сама…"
"Так бы сразу…" - Отвалился, запыхался.
Отдохни, отдохни, думаю. Я сниму, я все с себя сейчас сниму.
Небо глядело в окно, чистое небо. Луна глядела. Спаси меня, ночь, спаси, луна. Рванулась я, что было силы рванулась, к небу рванулась. Вот оно близко, вот луна близко. Еще один шаг!
Нет, не смогла вырваться. Схватил меня за ногу.
"Сама, говоришь? Я-я-ясно!" - И упал на меня, как зверь дикий упал, как коршун упал, рот мой ладонью вонючей закрыл, вошел в меня, всей своей силой собачьей вошел, стонал, шею мою кусал, грудь кусал. Господи, сколько ты можешь так мучить?
"Оставь меня. Больно! Оставь!"
"Щас! Щас! Давай! Мой размер, мой! Давай!" - хрипел, потом меня повернул, в шею зубами вцепился. Я зубы стиснула. Огнем меня всю прожгло!
"Что ты! Больно! Больно! Собака! Что делаешь?"
Васо пьяный такого со мной не делал…
"Зверь, гад! Пусти меня, гад. Больно. Мне больно".
Не отпускал. Гадости говорил. Матом ругался.
"Повтори, что сказал…- шептал.- Повтори, что сказал… Так слаще… Слаще так… Так… Так… Так…"
Ослаб. Отпустил меня. Огнем мое тело горело. Хотела встать. Не могла. Охоты вставать не было.
Он закурил. Мне тошно стало. Умереть хотела. Жить не хотела, "Не хочу. Не хочу",- сердце стучало. Богдан! Что со мной сделали! Что со мной сделали, Богдан? Как я теперь в глаза твои гляну? Умереть. Хочу умереть. Жить не хочу.
Голову подняла. Лицо его увидала собачье. Губы слюнявые красные от папиросы.
"Что ты там шепчешь, вишенка? - спросил.- Чертей на меня посылаешь? Давай! Давай! Я в чертей не верю…" •
Фонарик искать свой начал, спичками чиркал, а я лежала, у меня не было сил слова сказать.
Свет по соломе прошел.
"Ух ты!-голос его услыхала.- Ахиллейский через тринадцать минут…",- Зашуршал соломой, псиной собачьей дохнул на меня: - Да-а-а! Такой я еще не пробовал… Адресочек оставишь?"
"Уйди! Уходи! - крикнула и в лицо его плюнула.- На, собака! На!"
Сейчас он ударит. Должен ударить, подумала. Нет, не ударил, зашептал, сладким шепотом зашептал:
"Еще! Еще раз плюнь… Ну, еще раз, вишенка!"
Я голос его не узнала. Я не могла понять, почему он просит, чтобы я плюнула?
Не было у меня силы и плюнуть. Я солому гнилую в рот себе затолкнула, чтоб он не слышал, что плачу.
"Чтоб ты сдох,- сумела сказать.- Сдох!! Сдох1 Сдох!"
Голова моя кругом пошла.
Он сел рядом со мной, потушил фонарик.
"Сдох…- повторил.- Нет, Костаки не сдохнет. Костаки жить долго будет. Сколько власть будет, столько и Костаки будет. Костаки всех вас иметь будет. Какая понравится - всех…"
"Сдохнешь! Сдохнешь! - я прошептала.- Грех твой собачий отсохнет!"
"Грех? - Спичку зажег, закурил, папиросу вонючую, дымом дохнул на меня.- Грех… Никто еще на мой грех не жаловался…- Наклонился ко мне, зашептал:-Дурочка ты… Ну повезли б мы тебя в отделение… Ну сдали б по протоколу… Ну? Дальше что? Цопала бы в зону… Ты знаешь, что это - зона? Там бы тебя вся охрана имела. Там бы ты не меня одного - взвод пропустила…- И рядом прилег.- Эх ты-ы-ы! Воровать не умеешь. Сумку не надо было брать. За километр видать: не твоя сумка…"
Я не ответила. Сил не было отвечать. Все мое тело горело огнем. Холодно было. Господи! Хоть бы ушел он, думаю. Кровь из меня шла. Он все порвал. Господи! Уйди! Пусть уйдет. Ничего не хочу. Я ничего не хочу.
Зашуршала солома. Он встал.
"У тебя деньги есть?" - спросил тихо, как хлеба просят.
Я не ответила. Не могла ответить.
"Слышишь? Деньги есть у тебя? В пять двадцать четыре ахиллейский пойдет…"
Я голову подняла.
"Уйди! Богом прошу! Не надо мне твои деньги поганые…"
"Ух ты-ы! - усмехнулся.- Какие мы гордые! А у той, у кого взяла, что, не поганые были?"
"Уйди! Уйди… Видеть тебя не могу…"
Ему хоть бы что.
"Не могу-у! А может, ты у нее все-таки сто рубчиков отстегнула, а?"
"Да! Да! Отстегнула! Отстегнула…"
"Брешешь! А вот тут ты, вишенка, бре-е-шешь! Костаки глаза имеет, Костаки ты не обманешь. Не отстегнула ты. А надо, надо было отстегнуть. Тетка - стерва хорошая. Я б ее засади-и-ил… Только скажу тебе: таких не посадишь…- И руку мне протянул:-На! Возьми рубель. На! Билет купишь…"
"Убери! Не возьму! Убей - не возьму… Гад!"
Наклонился ко мне. В лицо его глянула. Не узнала. Другое лицо у него было. Глазами побитой собаки глядел:
"Знаю…- тихо сказал.- Я гад. Знаю… Вставай. Проведу… Не бойся…"
"Уйди1 Уйди от меня. Ради Бога! Прошу! Уйди…"
"Дело твое…"
Зашуршал соломой. Пропал в темноте. Голос его услышала за стеной.
"Прости, если можешь…" - крикнул.
"Чтоб ты сдох! Чтоб глаза твои черви съели! Чтоб змея твою кровь выпила!" - крикнула я. А злости в душе на него уже не было. Я его поняла, я душу его поганую поняла. Такие, как он, смерти своей, как праздника, ждут. Много греха у него. Я - не последний.
Шаги стихли. Я Тоже хотела встать. Но не могла. Тело огнем горело. Солома была сырой, как сырая земля. Я дрожала. Хотела заплакать, а сил плакать не было. Ничего во мне сильного не было. Пусто было в душе, пусто на сердце.
О смерти думала. Когда Васо меня пыкылимос сделал, я тоже думала, Но тогда стыдно было. А сейчас стыда не было. Сейчас вся кровь из души моей вытекла. Я уже ничего не хотела. Смерть радостью мне показалась. Пусто, как в пустой хате, в душе моей было. Лед холодный - душа. Тело горело - душа замерзала. Умру, никто меня не найдет здесь, подумала. Никто не вспомнит. Никто, никогда обо мне не вспомнит. Спи, спи, Сабина. Когда пусто, надо уснуть. Нет! Как уснуть? А Богдан? Бог мой! У меня Богдан есть! Бог мой! Бог мой! Надо идти. Надо обратно идти. Он меня ждет. Богдан, мой Богдан. Я встану. Сейчас я встану. Только согреюсь немножко. Сейчас будет тепло. Угли горят. Жаром горят. Отец мой, Тома Бужор, в белой рубахе в кузне стоит. Угли жарко горят. Я вижу лицо отца. Он улыбается. Он манит меня рукой. "Сабина! - шепчет.- Покажи людям фокус! На, на, Сабина! - И достает уголек щипцами из горна. Красный, горячий уголек.- На! Проглоти, Сабина… Ты что, боишься, Сабина?" - "Нет, татэ… Нет! Я ничего не боюсь… Как скажешь, так я и сделаю. Я все для тебя сделаю…"
Я проглатываю уголек. Мне становится жарко, мне очень жарко. Отец! Дай мне воды, отец. Где ты? Почему тебя нет? Куда я иду? Люди кругом. Солнце кругом. Баро форо! Все на меня глядят. Я бегу. Мне надо бежать. Я хочу напиться воды. Я к Дунаю бегу. И они за мною бегут. Гаже бегут. Казенные гаже бегут. "Воровка! Воровка! - гусыня кричит.- Деньги украла! Мои трудовые деньги…"
Бог мой, они меня догоняют. Бог мой! Не брала я ваших денег. Бог мой! Спаси меня! Спрячь меня."
Глаза открыла - жаром тело горит. Пить хочу. Очень пить хочу. Тело чужое. Пусто в душе. Пусто на сердце. Надо идти. Богдан один, он там один. Почему я лежу? Надо встать. Сейчас встану, силы найду и встану. Бог мой, дай мне силы! Воды дай! Жарко! Бог мой, мне жарко. Очень жарко. И ладошка жаркая гладит мое лицо. Лоб мой гладит. Я знаю, знаю - это дале! 16 Дале моя. Я ее никогда не видела, но знала, чистой душой своей знала - она найдет меня… Дале! Как зовут тебя, дале? Почему ты меня не вырастила? Мне жарко, дале! Не бросай меня, дале. Возьми меня в свою хату. Дай мне веник, я подмету в твоей хате. Я ходить за тобой буду, любить, тебя буду, дале моя родная. Не бросай, не бросай меня.
"Дочка! Дочка моя,- позвала дале.- Ты чего здесь лежишь, дочка моя?"
Меня жарким током ударило. Я подняла голову, открыла глаза. Нет, нет - это не дале моя! Дале моя - красивая, молодая. А эта старей старости старой. Ей и гадать не надо - вся жизнь позади. Стоит, на палочку опирается, глядит на меня:
"Дочка! Что ты лежишь здесь? Мэй, мэй, мэй! На сыром разве можно лежать?"
"Можно, бабушка…" - Я встать хотела. Голова закружилась.
"Да ты заболела! Лоб горячий… Платье… Мэй, мэй, мэй! Кто ж тебя так?"
"Ветер ночной…- я ответила и в глаза ее глянула: - Помоги встать… Мне надо идти… Меня Ббгдан ждет…"
"Господи! Да куда ж ты пойдешь? Куда ж ты такая слабая? - руку свою протянула.- Идем… Идем до меня… Идем, молока дам. Идем… Я туточки, с краю живу… С Милкой живу. Идем, идем, обопрись об меня… Ой, горечко, горечко…"
Взяла она меня под руку. Подняла. Свет в глазах моих закружился, стены, сарай, крыша худая - поплыли красным, синим, зеленым - "кубизмом" поплыли. Бог мой! Бог мой! Что с тобой сделали, Сабина? Бог мой, Сабина! Какая ты слабая стала… Кто она, эта старушка? Кто я ей? Не знаю. А голос родней родного. Ведет меня, а сама еле ногами перебирает. Сама еле ходит…
Есть, есть добрые люди на свете. Кто тебе скажет, что нет, не верь. Тот, кто сказал, сам злой на людей. Злому не верь. Злой злом живет. Не верь. Есть добрые люди. Не ищи среди богатых. Богатые неба не видят. Солнца не видят, луны не видят. Богатым Хрущевы видеть мешают. У бедных хрущевых нет. Сироты - добрые люди. Душа у них близко к сердцу. На горе чужое душа у них близкая. А достатка, богатства они не имеют.
Жила эта старушка одна в хате - халупа бывает богаче. Только и радость, что с Милкой жила. Тепло у нее было в хате. Посижу, думаю, отогреюсь, пойду. Надо идти. В Ахиллею мне надо идти. Меня Богдан ждет.
На лежанку легла день, ночь, еще один день, еще одна ночь - встать не могла. Жаром тело горело.
Старушка меня лечила. Как ее звали - не знаю. Не спросила, забыла спросить. Себя забыла. А она нет - она за мной, как за внучкой, ходила. Маслом подсолнечным тело растерла, травой поила. Горькой была трава, а жар из меня выгоняла, слабость мою выгоняла, И молоко я от Милки пила. Козу ее звали Милкой. Старушка с ней, как с человеком живым разговаривала, гладила ее, щеткой по шерсти чесала. "Ешь, ешь, Милка, соломку совхозную,- приговаривала.- Не нравится, да? По глазам вижу - не нравится. А ты потерпи, потерпи, кормилица. До травки с тобой доживем, до травки зеленой… Ешь, ешь, молочка дай… Кружечку молочка доченьке дай. Захворала доченька. Видишь, Милка?"
Милка глядит на меня. Глаза человечьи, все понимает. А старушка ладошкой лоб мой горячий гладит.
"Дал мне Бог радость,- шепчет.- Я теперь не одна. Теперь у меня две живые души. Как сухая лоза живу. Руки, глянь на мои руки. Бей черепицей - не отобьешь. Не мои руки. Всю жизнь работала. На хозяев работала, в совхозе работала. А сичас сама с собой хозяйную…"
"Какое хозяйство? Где у тебя хозяйство, бабушка? Два казана и лампа на керосине. Приблуди кто ночью - голодным уйдет",- шепчу ей в ответ. А может, кажется, что шепчу. Может, я сплю? Нет, не сплю, слышу, гляжу на нее, думаю. Вот она, жизнь, у нее какая. Хуже, чем у нас, щявале. Мы нигде не работали, ни в совхозах, ни на хозяина, но хлеб белый и нам попадался. А ты? Что ты в жизни имела?
Мне жалко, мне ее очень жалко стало…
"Зачем ты жила, бабушка? - я спросила.- Зачем ты на свет родилась?"
Она ко мне наклонилась, ладошкой мой лоб погладила:
"А зачем люди живут? Зачем лоза растет? Значит, так надо. Надо, доченька. Из лозы виноград родит. Вишня растет - тоже родит. Не будет родить - умирает. И я родила. У меня пять детей было - умерли с голоду. Братья, сестры были - все умерли. Я одна под Богом живу. Бог человеку не. все с полной чаши дает. Одному богатство дает, а здоровья забудет дать. А мне богатства не дал, зато на земле долго держит…"
Вечером лампу зажгла, мамалыги сварила, дала поесть мне, из ложечки кормила. Рядышком села.
"Зажилась я, доченька, на земле. Меня Бог не берет. Братья и сестры, дети мои, по ночам ко мне ходят. Зажилась я. Правду тебе говорю. Богу молюсь: "Прибери ты меня… Что ты меня оставил одну? Может, забыл, что я есть у тебя? Забыл, забыл..,- И ладошкой, сухой, как дощечка, погладила мои волосы.- Живи у меня. Чуешь? Живи, дочка. Умру, хату тебе оставлю…"
"Нет, нет. Не хочу. Не хочу,- шепчу ей в ответ. А, может, кажется, что шепчу.- Это не жизнь… Лучше по людям ходить. Нет, бабушка. Не смогу я так жить…"
"Ну, гляди…" - И молиться начала, долго она вечерами молилась. У нее Бог в углу нарисованный был, черный, глаза тоже черные. Я не могла на него глядеть, отворачивалась, а он на меня глядел. Зачем, зачем ты молишься ему, бабушка? Не слышит тебя твой Бог. Нет, не слышит. Он бедным не помогает. Он богатых хранит, хитрых хранит, злым помогает. Не морочь свою душу, бабушка. Не верь, не услышит тебя твой Бог. И меня не услышал. Я знаю, Я одно хорошо знаю, когда удачи нет, и Бог не поможет. Бог мой - удача. Когда есть удача - и Бог рядом. Он хитрый. Он знает: когда есть удача, его все зовут. Он праздники любит чужие, когда и вино на столе, и мясо, и хлеб, а к голодному он не идет. С голодным и бедным он не поделится. Не молись, не молись, бабушка, не поможет Бог. Ты уже старая. Очень старая. И я буду такая. Нет, нет, не хочу старой быть. Не хочу одной быть, Нет, нет, я живу, я еще молодая, у меня Богдан есть. Он меня ждет. Что я лежу? Может, он меня ищет? У него хлеба нет, брынзы нет, красок нет. Ему историю рисовать надо. Всех нас нарисовать надо. И старушку эту, и горбоносого зверя собачьего. И детство мое, и школу, и всех учителей, и эту хату, и Милку. Она молока мне дала. Соломы гнилой поела, а дала молока. Богдан! Я тебе все расскажу. А ты нарисуй, нарисуй все. Слышишь?
Не слышал Богдан. Не было Богдана. Лицо старое, старое, как кора на акации, склонялось ко мне, ладошка гладила мою голову, холодной водой смачивала, пить мне давала. Я спрашивала у нее, какой день? Сколько я здесь живу? А она считать не умела, она годами меряла время…
Бог мой! Бог мой! Пошли мне удачу! Утром встала, мне легче стало. "Пойду я, бабушка. Спасибо..,"
"Ты Богу спасибо скажи,- ответила.- Перекрестись. Умеешь креститься?"
"Умею. Только меня не крестили…"
"Это ничё,- сказала она.- Ты в душе Бога имей. Бог с тобой.,."
Как ее звали? Не знаю. Заехать хотела к ней. Заплатить ей хотела. Не заплатила, не заехала. Сейчас о ней думаю. А в тот час не думала. О Богдане думала. Тяжело было на сердце, что пустая к нему иду, больно идти было. Ничего, буду богатой. Буду здоровой. Мне Богдана надо увидеть.
Не увидела. Во двор вошла - ставня на окне закрыта. Богдан днем ставню не закрывал. Под окном сирень росла. Он говорил: "Я напишу картину: "Ахиллейская сирень" или "Вид из окна".
Не было вида.
Сердце мое забилось. Я на веранду пошла. Эльвира рыбу солила стаканщикам у "Чайной" на продажу. С Куней своим разговаривала:
"Куня, хлопчичко! Куня, мальчичко! Это соленая рыбка. Тебе соленого есть нельзя. Ты себе печень испортишь…"
Меня увидала, руки от соли стряхнула, брови свои выщипанные подняла:
"Что явилась, невеста? А твоего жениха нет. В санатории твой жених! На казенных харчах. Я ему говорила, я знала, что так получится. Зна-а-ала!.."
"В каком санатории? Что языком мелешь?"
"Ой, ой! В каком? В том самом. Где алкоголики отдыхают… Допился! До белой горячки допился! А я говорила. Я ему всегда говорила!"
"Закрой рот свой, чучело крашеное!"
Не стала я с ней разговаривать. В комнату побежала. Поцеловала замок.
"Стой!-закричала Эльвира.- Там тебе нечего делать! На свои бебехи! На, забери и уматуй!" - кинула мне узелок, кофту мою, платье кинула.
"Босоножки где мои? - я спросила.- Где мои босоножки, душа твоя рыбья!"
Не вспомнила я в ту минуту про свои босоножки. Я хотела в комнате Богдана посидеть. Не могу объяснить почему, но хотела. Очень хотела.
Не пустила Эльвира. Закричала:
"Не видала я твоих босоножек. Ничего не знаю, Давай, давай мотай у свой табор. Нечего тут тебе делать! Богдан за месяц мне тридцать рублей не отдал. Он тарелку разбил от сервиза. Китайский сервиз! Я в милицию счас пойду…"
"Сдохла бы ты со своим китайским сервизом! - я ей ответила.- А тридцать рублей пусть тебе в гроб между пальцами Куня положит!"
Выбежала на улицу. Солнце в небе светило! Землей пахло! Черепица на крышах паром дышала. Тепло. Тепло к нам пришло, Сабина. Поздно пришло. Опоздала ты! Бог мой! Опоздала! В Одессу с Богданом собиралась ехать. В Крым ехать. Там море, там гажё богатые в санаториях отдыхают. А у нас тут - ни Крыма, ни моря, у нас тут один санаторий - в Кислицах. Для бедных, потерянных, со всего нашего края - болгаров и русских, хохлов, молдаваней, от вина потерянных, от рождения, от жизни поганой. И Богдан мой там! И Богдан в Кислицах…
Я побежала по улице.
Тетка мимо меня шла, мальчика за руку вела. Посторонилась, крикнула вслед: "О! Гляньте! Уже чтось украла. Средь бела дня украла…"
Я украла? Что она? Что она так говорит? Узелок мой… Платье и кофта мои… Люди, вы люди! Зла не хватит с вами ругаться. Мои, мои это вещи, платье и кофта мои. И рубашка Богдана. Байковая в полоску, рукава в краске. Я стирала ее, а краску не отстирала. Богдан, мой Богдан… Что ж ты меня не дождался? Я, я виновата. Одна я виновата. Не надо мне было сумку брать у гусыни… Гад, гад горбоносый… Сволочь собачья правду сказал. Сумка меня попутала… Богдан, Богдан! Я виновата. Зачем ты уехал, Богдан? Как я без тебя буду? Родной мой, сердце мое. Мне тяжело с тобой было. А без тебя я - как ветка отрезанная. Без тебя я слепая, глухая. Ты - свет мой, ты голос мой. Ты - глаза мои. Подожди меня, Богдан. Я приеду к тебе. Час на автобусе до Кислиц. Один час…
Может, ты был в наших Кислицах. Может, видел и знаешь: за посадкой акациевой "санаторий" стоит. Ворота большие и будка с окошком, как на пекарне, Макухи собачья будка. Только там не Макуха сидел - курица старая с бородавкой под носом, кофту на свадьбу себе вязала, а может, на смерть.
Я постучалась в окошко.
"Пусти меня, тетенька…"
"Не приемный день сёдня",- тетка ответила. И головы не подняла. Очень гордая, что в будке собачьей сидит. Сказать бы ей, что ее гордость стоит. Да что злить? И так злей собаки.
"Пусти, дорогая начальница! Пусти! Добрая ты душа. Муж у меня тут лежит…"
Вязать перестала. Глаза свои замороженные на меня подняла. Приятно стало, что доброй душой ее назвала. Все, все люди любят, когда их по шерсти гладят. Волки душой, лисицы, змеи ползучие. С рождения кровь друг у дружки пьют. А добрым быть каждый хочет.
"Муж, значит? - спросила.- Что-то ты рано замуж пошла".
"Такая судьба моя, тетенька! Ночка темная нас повенчала. Пусти! - повторила я снова.- Богом прошу. Муж у меня там. Мой муле…"
"Муж! Объелся груш…" - проворчала. И на меня в один глаз глянула, вроде кофту свою недовязанную на меня примерить надумала.
"Лежит тут один цыган, в буйном,- сказала.- Тока он в мужья для тебя староватый…"
"Тетенька! Мой муж не цыган. Мой муж - художник…"
Засмеялась, в нитку глаза сплющились.
"Художник?! У нас, милая, тут все художники! - И снова на меня поглядела с прикидкой.- Ишь! Художник! Художник тебе сережки купил?! Золотые, небось, сережки., А?"
"Золотые, тетенька, золотые!"
"Вижу, вижу, что не медные… И где вы тока золото достаете?"
"Где достаем? Из таблицы, тетенька…"
"Это какой таблицы?"
"В школу иди - там узнаешь!.." - крикнула я. Ах ты, курица толстобрюхая, думаю, сережки ей мои приглянулись. Облизнешься - и вдоль забора махнула. Не могут быть, думаю, посетители дураками, чтобы за вход через будку собачью золото свое отдавать. Нет, не могут. И не ошиблась. Дырка была в заборе - машиной въезжай. И тропка утоптана.
Я пролезла. Пошла по тропинке. Чисто было вокруг. Тихо было. А на сердце нехорошо стало. Тревожно на сердце стало. Сквозняком потянуло по сердцу, будто в чужую хату я забралась. Сейчас, вот сейчас меня схватят.
На дорожку асфальтовую вышла. Клумбы увидела, черную землю увидела. Люди в халатах байковых тюльпаны садили. Один садил, двое смотрели.
"Где Богдан лежит?" - я у них спросила.
Один обернулся: лицо худое, глаза стеклянные. К дереву подбежал, ветку нагнул, почки сцарапал и мне: "На! На!"
Я оттолкнула руку.
Он сам эти почки в рот свой набил. Зубы зеленые. Начал жевать, жадно жевать. Второй из-за дерева выскочил: глаза блестят, слюна течет по губам, на меня уставился..
Мне страшно стало. Я побежала. Оглянулась.
Тетка в белом халате шла по асфальту, несла под халатом что-то, рукой бок придерживала.
"Тетечка! Родненькая…- крикнула я.- Где Богдан лежит? Муж мой, Богдан…"
Поглядела она на меня. Боком стояла, подправляла под халатом сверток, чтоб не упал.
"Тебя кто сюда пропустил? - строго спросила.- Седня день какой, знаешь?"
"Я издалека приехала, тетечка! Я из Тамбова приехала…"
"Из Тамбова она приехала! - головой покачала тетка.- И где вас только черти не носят… А кто он, твой Богдан? - спросила.- В каком блоке?"
"Не знаю. Не знаю, тетечка!"
"Не знает она! -обиделась тетка. - С чем он лежит, Богдан твой? По пьянке или припудренный?"
Я растерялась.
"Нет, нет! Он не припудренный… Я не знаю… Не знаю я…"
"Вон! Белый домик видишь? Иди туда… Дежурный врач скажет".- Тетка рукой махнула, а сама к воротам пошла.
Рядом был белый домик. Маленький, чистенький, как игрушка на елке. Пошла я к нему. Мне страшно было идти. Люди из окон с решетками на меня глядели: старые, молодые, с глазами дикими. Бог мой! Мне страшно. Я не могла глаза эти видеть. Кожу с меня эти глаза сдирали. Больно, больно мне стало…
Я дверь открыла в домике - картину увидела. На стене картина висела. Большая картина. Не Богдан ее рисовал. Нет, нет, не стал бы он ее рисовать. Знаю, знаю. Он сказал бы, что это - халтура. Богдан, мой Богдан. Я сама поняла. Я теперь сама поняла, что это халтура. Это неправда. Это не жизнь. Люди на этой картине смеялись и танцевали, все танцевали, со всего нашего края - хохлы и болгары, молдаване и русские. Никогда я не видела, чтоб все они так танцевали, и все за руки друг друга держали, и цыган на скрипке играл. Никогда я не видела, чтоб все веселились, как на этой картине. Бог мой! Почему они танцуют? Почему веселятся? Здесь горе; здесь люди ум потеряли, здесь у людей глаза страшные. Они не смеются и не танцуют. Это неправда. Халтура это. Я знаю, я теперь знаю, зачем эту картину повесили здесь. Бирэво из горсовета повесить заставили, Хрущевы художнику заплатили, чтоб горе закрасил - весельем, чтоб страх и болезнь людей наших радостной краской закрасил. Халтура, неправда! Я поняла, Богдан, сама поняла. Один раз моргнуть не успела, а поняла. Отвернулась от этой картины, не стала смотреть. Еще одну дверь открыла. Доктора увидала. Он в белом халате сидел за столом. Два дела делал: пилочкой ногти чистил и книгу читал. Лекарствами в комнате пахло. Тихо было, Доктор голову поднял, лицо у него было круглое, белое и руки - белые. Глаза наши встретились, и я почуяла, что он человек очень добрый. Только усталый душой, но добрый. Такому не погадаешь, такой сам тебе на сто лет вперед нагадает.
"Вы ко мне?" - он спросил.
Я оглянулась - никого сзади не было.
"Як Богдану,- я сказала.- Муж мой у вас…"
"Муж? - переспросил доктор.- Он в каком блоке?"
"Я не знаю. Ей-богу, не знаю…"
"Садитесь, прошу…"
Доктор пилочку между страницами положил и книгу закрыл. "Нравственные письма" - было на книге написано. Тетрадку открыл.
"Как фамилия вашего мужа?"
"Пикассо! Пикассо, фамилия…"
"Та-а-ак…- сказал доктор.- А ваша фамилия?"
"Бужор… Сабина Бужор…"
"Какой сегодня день? Число?" - спросил доктор.
"Не знаю. Не знаю, какой… Мне к Богдану надо…"
"Успокойтесь…- Он встал, налил мне воды из графина.- Выпейте. Вы очень возбуждены…"
"Спасибо, доктор… Я ехала, Я Богдана видеть хотела. Его Пикассо фамилия… Он художник…"
"Да, да, понимаю. Ну, а отчество вы его знаете?"
"Богдан. Сын Богдана…"
Доктор начал водить по тетради пальцем.
"Богдан сын Богдана,- зашептал.- Богдан Богданович… Сколько лет ему?"
Не знала я, что ответить. Я никогда не спрашивала, сколько ему лет.
"Ему двадцать пять лет… Нет… Ему тридцать лет…"
Доктор на меня поглядел. Я почуяла: ему жалко меня, и он хотел мне помочь. Но я дура, Дура набитая. К мужу приехала, а не знаю, сколько ему лет, фамилии его настоящей не знаю. Сейчас меня доктор выгонит.
Нет - не выгнал.
"Выпейте еще воды,- сказал он.- Успокойтесь, пожалуйста…- И снова на меня глянул. В душу самую глянул, самую дальнюю, чистую мою душу и улыбнулся: - Вы,- спросил,- наверное, не были дома, в тот день, когда его привезли?"
"Да, да, не была. Я в Измаил поехала. Он мне сказал - краски купить, белила…"
"Белила?"
"Да, да, доктор, белила. Он хотел ночь белой краской замазать…"
"Очень интересно,- сказал самому себе доктор.- Значит, у него уже тогда началось. Так, так.,.- перелистал две страницы в тетради, поднял глаза на меня: - Мунтян фамилия вашего мужа. Мунтян Богдан Богданович. Тридцать пять лет, художник-оформитель Ахиллей- ского быткомбината. Лежит в пятнадцатом блоке. Сходится?"
"Сходится, доктор, сходится. Пустите меня к нему. Очень прошу. Богом прошу…"
"Ну-ну, так уж и Богом,- доктор сказал.- Можно и без Бога.- И в окно глянул:-У нас в пятнадцатом свой Бог - Ланиста".
"Кто?"
"Нет, нет. Я так,- доктор ответил: - Идите в пятнадцатый… Постойте, вот вам записка. Ланиста - человек строгих правил…" - И написал мне бумажку.
Я вышла и прочитала:
"ФОМЕНКО! ПРОПУСТИ К БОГДАНУ МУНТЯНУ". И закорючка внизу - фамилия доктора. Но я не разобрала. Мне непривычно было к фамилии Богдана привыкать. Мунтян, Мунтян, я шептала. Непривычно. Пикассо лучше. Кто такой Пикассо? Почему его так называли? Все называли. Все, все, А я не знала, что он Мунтян. Богдан Богданович Мунтян. Ничего, пусть будет Мунтян. Все равно Богдан. Мой Богдан…
Нашла я пятнадцатый блок. Синей краской было написано на стене, что пятнадцатый. Большой блок, каменный, решетки на окнах и двери с окошком. Я постучалась - окошко открылось. Грубый голос спросил: "Хто там еще?" Я бумажку дала. Загремели запоры железные, много запоров. Бог мой! Что они прячут? Там люди больные лежат. Кто к ним полезет? Кому нужен больной человек?
Дверь открылась, вошла я.
Кашей горячей пахло, сладко пахло. Я вспомнила, что не ела. Ничего, потерплю, Я умею терпеть, Огляделась. Фоменко увидела. Он тоже в белом халате был. Голова лысая, а усы, как у цыгана, только рыжие. Глянул на меня сверху вниз:
"Ну и шо? На судьбу погадать пришла?" - спросил.
"На разлуку, Тимофей Ларионыч",- ответили сзади.
Я оглянулась. Тетку увидела, ту, что к проходной шла. Она за столом стояла, масло делила ложкой. В горячую воду ее опустит и шарик масляный кладет в тарелку. И тут по "процентовке" живут, подумала. И тут домой тянут сумками. Тянут, и как еще тянут. У тетки и у Фоменко лица блестели от масла.
"На разлуку лучше, Тимофей Ларионыч,- повторила делилыцица,- Пускай на разлуку тебе погадает…"
"Я с тобой и так не расстанусь,- пообещал тетке Фоменко и на бумажку глянул: - Пра-пус-ти, Фамэнко. А имя-отчество где? Командиры, ити вашу в двадцать. Вас много - Фамэнко - одын…"
"А хто там у белом доме седня?" - спросила делилыцица.
"Читатель,- ответил Фоменко и спрятал бумажку в карман, оглядел меня с ног до головы.- На, прикинь!" - дал мне халат: две таких как я, в этом халате поместятся. Я рукава подвернула. Делилыцица за спиной засмеялась.
"Тимофей Ларионыч! Невеста, глянь!"
"Счас женим",-сказал Фоменко и по коридору меня повел. Он впереди, я сзади шла, в затылок ему глядела. Толстый затылок был у него: три складки на масле больничном наел. Стучал сапогами как конь. Зачем ему сапоги, я подумала. Он не военный, он врач. Врачи в сапогах не ходят. Нет, нет, он не врач. Он выше врача. Он бирэво здесь, большой бирэво. Хоть бы спросил что-нибудь. Слово одно. Нет, молча шел, руки в карманах халата держал, на меня не смотрел, вроде нет меня, цокал подкованными сапогами. К двери подошел, вытащил из кармана ручку, открыл дверь, и следом за мной закрыл, а ручку в карман.
Мне жутко стало. Он и меня закроет, подумала, и не выпустит. Чует душа - не выпустит. Вот, еще одна дверь. Тоже ручкой открыл, на меня глянул, вспомнил, что я следом иду.
"А хто он тоби, Богдан?" - спросил.
"Муж мой",- ответила я.
"Муж? - переспросил Фоменко.- Эге-е-е, жинка! Не скоро ты с им у кровать ляжешь…"
"Ничего, Подожду…"
"Жди, жди. Я рази что говорю? Жди, нэ журы-ысь!" - И дверь открыл.
Гноем, гнилью цвелой в комнате пахло. Сильно пахло. Я не знала, что люди живые могут так пахнуть. Я все запахи знаю, я в жизни все повидала, я на помойках кости искала, копыта, старые вещи, и там гниль была, но не так сильно пахло - там ветер был, а здесь окна были закрыты, с решетками окна, белилами крашены. Я голову подняла. И снова картину увидела. Снова халтуру увидела. Луг нарисованный был на картине, солнце в небе светило. Молдаване, русские и хохлы на лугу плясали. Смеялись. Бог мой! Зачем они и здесь халтуру повесили? Нет здесь травы, нет здесь солнца и ветра нет. Здесь воздух тяжелый. Здесь горе живет. Горе в лицо глядит. С боков, сзади глядит.
Люди больные, ум потерявшие, на кроватях сидели, лежали, ходили взад и вперед. Молодые, старые, всякие, молдаване и русские, хохлы и болгары. И все на меня глядели. Глазами царапали, раздевали.
"Рота, подъем! - крикнул Фоменко.- Шо? Шо приуныли, орлы? Седня пятница - банный день! - И мне подмигнул: - Нэ журысь, жинка! У нас тут - во!" - Палец свой вверх поднял, подмигнул. Я на людей посмотрела. Я лицо любимого увидеть хотела.
"А Богдан где? Где Богдан мой?"
"Богдан? - усмехнулся Фоменко.- Богдан в отдельной палате! - И зашагал в конец комнаты, дверь открыл, крикнул: - Эй, пэрэ- ляканый \ принимай жену…"
Сердце мое забилось, сильно забилось. Я вошла в комнату. Решетку белую на окне увидела. Банка от помидор на окне стояла. Так и запомнила я эту банку от помидор. И две веточки в банке засохшие. Рядом с окном кровать. Богдан сидел на кровати, глядел в окно. Я не узнала его. Богдана своего не узнала. Он бородатый был. Черная борода и усы черные. Я подошла к нему. Я на кровать села.
"Богдан!-позвала тихонько.- Богдан1-И за руку его взяла. Руку поцеловала: - Богдан! Это я - Сабина… Я… Богдан…"
Он поглядел на меня, как на белую стену глядят.
"Богдан! Я пришла к тебе, Богдан! Родной мой! Счастье мое! Это я, Сабина. Ну? Посмотри на меня. Не будь чужим! Богдан, родной мой, не будь чужим…"
Он не ответил, и я заплакала. Я не могла поверить, что он меня не узнает. Не верю, не верю! Он должен меня узнать. Должен. Сейчас, вот сейчас он узнает. Сейчас улыбнется, волосы мои ладошкой погладит. "Сабина,- скажет,- Сабина, любимая…"
Нет, не сказал. Не улыбнулся. Глядел в окно. За решетку глядел. Глаза его карие не мигали. Родные глаза. Нет таких глаз у тебя. Ни у кого нет. У него грустные очень глаза. Даже когда он смеялся - вечер в глазах стоял. Тихий вечер. Когда солнце висит над крышами, когда ветер летит с Дуная, когда над всем нашим краем флуер17 играет, и я этот край вижу, людей наших вижу, тихих, покорных людей, себя чистую вижу, царицей вижу над всем нашим краем.
"Богдан! Мой Богдан! Посмотри на меня! Ты забыл Сабину свою? Богдан? Забыл? Это я, я пришла к тебе, я. Слышишь, как сердце мое стучит? Богдан, мой Богдан. Видишь, тепло к нам пришло? Скоро акации зацветут. Ты не болей, мой родной. Тебе не надо болеть. Тебе историю рисовать надо. Никто, кроме тебя, не нарисует историю нашу. Ты сам говорил - никто. Я тебе красок достану - белила достану, аквамарины и сурика. Услышь меня, Богдан. Родной мой, услышь!
Как в стену мои слова. Не слышит Богдан. Смотрит в окно.
Фоменко к нему подошел. В лицо заглянул, ладонью своей по щеке его хлопнул.
"Та-а-ак! Поставим диагноз! - сказал.- А ну-ка, в очи мени гля- ды! - И мне подмигнул:-Усё ясно! У него сичас торможение нервных клеток. Есть такие клетки в голове. Ниче-е-е! Вылечим… Фомэн- ко всех вылечит… Прыходь через месяц, дивчина!"
"Я никуда не пойду! - я сказала.- Богдан! Я буду с тобой. Слышишь, Богдан?"
"Ты шо? Руську мову нэ розумиешь? - спросил Фоменко.- Я диагноз тебе сказал: в торможении он…"
"Не пойду! Никуда не пойду!" - я ответила. Усмехнулся Фоменко, усы свои рыжие облизал, похлопал меня по плечу:
"Не-е-е! Так не пойдет дело. Это ^медицинское учреждение, а не гостиница…" - И за руку меня потянул. Бог мой! Какая рука у него была сильная, крепче клещей рука. Поднял меня с кровати. На руки поднял. Я вырваться не могла. Понес меня к двери, успокаивал, как дитя малое: - И чего, спрашивается, переживать? Така гарна дивчина! Найды соби цыгана! Живи з им, кохайся…"
"Не нужен мне цыган! Никто мне не нужен! Мне Богдан нужен… Вылечи его, доктор. Богом прошу… Я тебе денег дам! Сколько душа твоя хочет, дам…"
"Денег? - переспросил Фоменко и на ноги меня в коридоре поставил-Деньги- цэ дело хорошее… Тут надо подумать. Тут тэра- пия надо. А тэрапия - это ого-го-о! Ниче, нэ журысь. Вылечим. Раз Фомэнко сказал, значит - вылечим…"
Видела я, как он лечил. Я все видела. Я всю их жизнь, с утра и -до вечера, видела. Я каждый день почти приезжала в Кислицы. Все меня уже знали. Всем я Хрущевы возила. Была у меня удача. Хрущевы пошли. Чистые, новые. Гажё проезжих много было в Ахиллее. К теплу, к морю ехали. Я на вокзал ходила, я чемоданы брала, вещи брала, кошельки толстые. Я ничего себе не купила. Я все в Кислицы везла. Через будку собачью шла. Курице старой мохера дала, два мотка. "И как ты угадала, что мне мохер нужен? - она спросила.- Иди! Иди! Хоть живи у нас",- так сказала.
В ночь-полночь я могла прийти.
Все меня в пятнадцатом блоке знали. Делильщицы масла, их трое было, и повариха была, и уборщица - все меня знали. Смеялись сперва. "Глянь! Опять к переляканому! Как собачка…" - повариха так говорила. А уборщица, пожилая была, ей ответила: "Дай Бог, чтоб за тобой так бегали, Марья Санна…"
"За ней не побегут! - Фоменко смеялся.- Бона сама от кого хочешь убежит. А? Марь Санна?"
Он тоже ко мне привык. Я ему куртку овечью достала. Болгарскую куртку. Он ее под халат надевал. Меня всегда пропускал. Только стукну в окошко, он тут.
"А-а! Сабина! Прохо-о-одь! Диагноз у Богдана твоего той же самый. Температура нормальная, а клетки на торможении… Иды, иды, побачишь сама…" Я шла. Я никого не боялась в палате. Ни старых, ни молодых. И они меня не трогали. Они нормальные были люди. Как ты и как я, как любой каждый. Только голодные очёнь. Бог мой, какие голодные! Собака бездомная больше ела. Делильщицы масла им мало давали, хлеба мало давали. Кашей жидкой кормили. На воде кашу варили. А на стене листок в столовой висел. Про мясо было на листке написано, про виноград и помидоры,
Я что могла, то носила. Я всех их жалела. Я помидоры носила, я им отдавала. Богдан не ел помидоры. Я принесу, первые из теплицы, на кровать сяду.
"Богдан! - прошу.- Поешь…"
Он не ел. Мне обидно было. Он любил помидоры. Он брынзу любил. Я овечью брынзу ему носила. Свежую, мягкую, а он не ел. Фоменко все забирал, а меня успокаивал: "Ничо-о-ого! Вылечим…"
С утра начинал лечить. В палату входил: "Подъем, рота!-кричал.- Слушай приказ! Переходим на летнюю хворму одежды: халат и кальсоны сатиновые. Байковые всем сдать на хранение. Срок - одна минута…"
Все его слушались. Все боялись. Он всех по утрам пересчитывал. Во двор выводил на "тэрапию" - землю копать, цветы садить и деревья известкой белить.
"Раз, два! Раз, два! Рота, стой!" - кричал.
Доктор из белого домика выходил.
"Тимофей Ларионыч! Не пережимай… Здесь не казарма, Тимофей Ларионыч…"
"При чем тут казарма! - огрызался Фоменко.- Тут дисциплина должна быть. Устав и порядок!"
"С тобой не соскучишься…" - отвечал доктор и прятался в белом домике ногти пилочкой чистить и "Нравственные письма" дочитывать. В пятнадцатый блок только вечером заходил. Шел между койками, нос морщил. Лекарство больным давал, чтоб спали ночью. Фоменко над ним смеялся.
"От чита-а-атель! Лекарство им! Лекарство - химия!" - а "химию" у людей отнимал. Пьяным делался, а не шатался. Спать не давал. Кто не по уставу халат снял, свет включал. "Рота, подъем!" - кричал.
Богдана он не трогал. Богдана я откупила. Я сорок хрущевых платила Фоменко за Богдана. Фоменко сказал:
"Будешь мэни гроши давать - он у меня як Христос за пазухой будэ жыты…"
Я давала. Он Богдана не тревожил. Только посмеивался:
"Шо, голубкы? Вдвоем вам туточки хорошо? Га? Шо, Сабина, мов- чить чоловик твий? Я ж сказал - торможение…" - И уходил из палаты.
Мы оставались одни. Но не было нам хорошо. Богдан ни ночью, ни днем не спал. Все в окно смотрел. Боялся, что Митря за ним придет. Я ему говорила, что никто не придет. Он не слушал меня, он жил, как во сне, он свое повторял: "Митря придет. Сейчас Митря придет…" А раз я черешни ему принесла, он не ел, только взглянул на них и будто проснулся.
"Мои картины не должны храниться в сырой комнате…" - тихо сказал. Не мне об этом сказал, просто сказал. А я знаю, что мне. Я перед ним виновата. Потому что картин его уже нет. Я два раза была у Эльвиры, я на коленях у ней просила, Хрущевы давала. "Отдай мне картины Богдана!" - я просила. А она мне ответила: "Ты поздно приехала. Богдан мне тридцать рублей должен остался. Я его всю мазню продала! Я за нее и десятки не выручила…"
Десять хрущевых? За всю историю нашей жизни, за все мучения Богдана, за его душу больную? За страх ночной, за то, что я с ним мучилась? Десять хрущевых…
Хотела убить Эльвиру. Хотела узнать, кому она продала. А она и сама не запомнила.
Я, я виновата. Как я в глаза Богдану гляну? Он спросит меня про картины. Должен спросить.
Нет, не спрашивал. Как будто и не рисовал никогда. Сидел и смотрел в окно. А я на него смотрела. Ждала, Бога молила, чтоб ум его прояснился. Хоть на одно мигание века…
Есть Бог мой на свете. Дождалась.
Солнце в тот день светило в окно. Всех из палаты Фоменко на "тэрапию" вывел.
Мы с Богданом только остались. Он на подоконник глядел. Окно открытое было. И левая створка от ветра качалась - солнечный лучик плясал на стене. Богдан рукой этот лучик потрогал, улыбнулся, на меня посмотрел, узнал меня, тихо сказал:
"Сабина! Если б ты знала, как я устал…"
"Богдан! Родной мой! Богдан…" - Я заплакала. Я обняла его, поцеловала. Я смеялась и плакала.
Он посмотрел мне в глаза.
"Ты почему плачешь, Сабина?"
"Богдан! Любимый мой! Я не плачу! Я рада, что ты узнал меня… Богдан! Родной мой, любимый, счастье мое…"
"Сабина, Сабина,- он тихо ответил.- Моя хорошая, моя верная Сабина…" -И ладонью своей мою голову повернул, вправо и влево. Он раньше всегда так делал, он говорил: "Я хочу твою душу схватить…" Он рисовать меня будет, подумала я. Он стал здоровым!
Я тумбочку быстро открыла. Карандаши вытащила. Я три коробки ему купила: "Спартак", "Живопись" и "Искусство". Я уголек у ко- тельни нашла и тоже в тумбочку положила. Он любил угольком рисовать. Была в тумбочке и бумага. Он бумагу шершавую очень любил. Пачку бумаги ему дала.
"На, Богдан! На, рисуй, мой любимый! Рисуй, Богдан…"
Он увидел карандаши. Он увидел бумагу и закрыл лицо ладонями.
"Не надо! - прошептал чуть слышно.- Не надо! Митря смотрит. Митря не спит…"
И снова душа его потонула в потемках. И снова я виновата. Проклинала себя. Зачем? Зачем я ему карандаши показала? Зачем показала бумагу? Не надо было показывать.
Уехала я из Кислиц. Я душой своей мучилась. Я виноватой себя считаю. Через два дня и две ночи снова приехала.
Не могу без него. Хоть часик с ним посидеть хочется. Хоть одним глазком на него поглядеть. Я боюсь его одного оставлять. Боюсь, что Фоменко будет его "уставу" учить. Он там главный - Фоменко. Он - большой бирэво! Его все боятся. Доктора не боятся, а Фоменко боятся. Я доктору говорила. Я пришла к нему в белый домик.
"Ты для чего здесь сидишь? Скажи! Для чего? Фоменко людей мучает! Отбирает лекарство! Спать не дает. Прогони его!" - я сказала.
Доктор взглянул на меня, улыбнулся, как дитю малому улыбаются.
"Ну, хорошо, прогоню! - мне ответил.- Другой придет. Понимаешь?- Встал из кресла. Руки под мышки, ко мне подошел: -Ты, Сабина, хорошая девушка… Ты добрая девушка… Но ты пойми… Дело ведь не в Фоменко, дело в системе…"
"Что ты мне говоришь? Какая система? Ты сам для чего? У тебя сердце есть? У тебя руки из теста? Что ты ногти пилочкой чистишь? Что читаешь сидишь? А людей не лечишь! Богдана моего не лечишь!"
Хоть бы что доктору. Сел в свое кресло и улыбается. Доброго из себя строит. Поняла я его доброту. Видела я таких добрых. Они со всеми - "тю-тю-тю". Они "вы" всем говорят. Голоса не повысят, а сами, как солнце зимой, светить - светят, а только не греют.
Обидно мне стало, хоть плачь.
"Попей-ка лучше воды",- доктор сказал.
"Сам пей свою воду! Не буду я пить! Что? Что сидишь улыбаешься? Брось книгу читать! С умом не родился - умным не станешь. Не суши свои мозги. Иди лечи Богдана! Иди! Тебе за что деньги платят?"
Сидит, улыбается, пальцами круглыми стучит по столу.
"Ты эмоциональная девушка, Сабина. Очень эмоциональная…- Но читать перестал, книгу закрыл, глянул в окно.- Платят, говоришь? Да-а-а! Большие деньги мне платят…- И снова на меня посмотрел, как на дите малое.- Эх, Сабина, Сабина,- вздохнул.- С нашей медициной хандроза банального не вылечишь… А о Богдане я и не говорю…"
"А ты скажи! Скажи! Ты доктор! Ты лекарство ему пропиши… Я достану. Я знаю, какое надо… Ему надо лекарство, чтобы он Митрю в окне не боялся. Да! Да! Такое лекарство Богдану надо… Ты только скажи, как оно называется?"
Доктор встал. Из графина в стакан воды налил. Выпил.
"Нет, Сабина, такого лекарства у нас…-тихо сказал.-Нет и не скоро появится…"
"Ты правду мне говоришь? - я спросила. - Правду? Скажи!"
"Правду, Сабина…"
Я в Ахиллею вернулась. Пусто в душе моей было. Пусто на сердце. Я к Дунаю пошла, села на берегу, про себя забыла. Долго сидела. До вечера просидела. На вербы глядела на том берегу, на дымку над вербами и на дорожку от солнца на тихой воде. На уголек красный солнце было похоже. Не жаркий, не злой, а как в горне кузнечном в детстве моем. Я долго глядела на уголек. Он на глазах моих таял. Он грел мою душу, грел мое сердце. Я голову вскинула - удачу почуяла! Теплый ветер в лицо мне дохнул, поднял душу мою, самую чистую душу мою, и на легких крыльях понес над водой и деревьями. Мне хорошо стало! Мне радостно стало! Я весь наш край увидала! День увидала, вечер, ночь и луну, и густую траву, и костры у воды, и людей. Наших вольных людей! Смелых и добрых людей! Они дружно живут, они песни поют, а я их покой стерегу. Я царица над ними. Я в черном платье сижу у шатра…
Бог мой! Какую картину я увидала! Кто, кто ее для меня нарисует? Кто, кроме тебя, мой Богдан любимый, ее нарисует? Ты - вера моя! Ты - жизнь моя! Счастье мое! Богдан! Мой Богдан! Родной мой Богдан!
Я имя любимого повторяла, и сердце мое проснулось. Сердце мое крепко забилось, сердце спросило: что ты сидишь, Сабина? Почему ты сидишь? Кому ты поверила? Доктору ты поверила? Что он знает, тот доктор? Какую правду он знает? Он твоей правды не знает. И не узнает. Бог с ним… Пусть сидит себе в белом доме, пусть книгу свою читает. А я и сама с головой. Я знаю, что делать. Знаю, знаю! Я в Одессу сейчас поеду. К морякам в порт пойду. Моряки за границу плавают. Лекарство для Богдана привезут. Какое надо лекарство ему привезут! Самое лучшее ему привезут! Ты слышишь меня, молодой- красивый? Ты слышишь - я чую. Ты сердце имеешь, душу имеешь. Дай Бог удачи тебе! Счастья-здоровья! Долго живи! С миром в душе живи. Прощай! Я поеду. В Одессу поеду.
1 На кузнеце рубашка грязная, потому он счастливый. (Здесь и далее язык цыган кэлдэрарей-котелыциков- этнической группы, проживающей в придунайском крае.) 1 Староста, начальник. 8 В святой день воскресный! Вот родился Пэтро! Он рос не как все, А будто из рук тянулся… 3 За твое здоровье! 1 Тростник. 8 Завалинка. 1 Деньги между пальцами по цыганскому обычаю кладут покойнику. 1 Перепуганный (укр.). % Ласковое обращение к детям. 8 Человек, не цыган. 3 Большая ярмарка. 4 От меня мало, от Бога возьмите больше! 5 Почтительное обращение к мужчине, старшему по возрасту. 6 Островерхая овечья шапка, 7 Старинные серебряные монеты. 8 Счастье! Счастье! * Опоганенной. 10 Почтение тебе, Сабина! Будем здоровы, Сабина! 11 Не правда, не правда, Что говорят цыгане Будто она меня больше не любит, С другими будто живет… 12 Товарищество. 13 Калачи (мест.). 14 Пусть эта ночь будет нам на здоровье! 15 Когда у тебя волосы на ладони вырастут! 16 Дале - мать. 17 Пастушья дудка (молд.).