На простой вопрос "Как вы проводите свое время?" Шахов принципиально никогда не отвечал. У него всегда были нелады со временем. Он стал ощущать его опасность еще с детства, хотя и не очень раннего – еще с тех пор, когда оно ему, казалось, никак не угрожало. Наверно, это было еще в средней школе – в классе четвертом или, может быть, в шестом, – он точно не помнил. Сидя на каком-то уроке, во вторую смену, когда за окнами было уже темно, и в классе включили свет, он вдруг ощутил это вещество под названием "время", которое начало просачиваться в его, казалось бы, безграничное жизненное пространство сквозь стены и тихонько поплескивать на полу.

Оно, как забортная вода, наполняющая отсеки подводной лодки, медленно, но неуклонно вытесняло так необходимый для дыхания воздух.

Даже не воздух – саму жизнь. В то время оно еще не несло явной опасности, но призрак дальней угрозы, как раскаты грома, он почувствовал уже тогда, в детстве. Позже он начал представлять время как некую ядовитую субстанцию, пронизывающую весь мир и каждого конкретного человека. Время могло течь медленно, а потом нестись стремительно и быстро и, как огонь, пожирать все, что угодно. Это был вид универсальной и неизлечимой болезни. Когда Шахов еще школьником где-то услышал древнюю египетскую пословицу "Все боится времени, а время боится пирамид", он только ухмыльнулся: пройдет какое-то время, долгое или относительно короткое, и от пирамид не останется ничего – даже холмика. Это было совершенно ясно и неоспоримо.

Окружающие Шахова взрослые постоянно сетовали: "Ах, как быстро летит время!" – и это была сущая правда. Счастливые часы и дни пролетали как один миг. С другой стороны, в разных опасных ситуациях, в тюрьмах, лагерях, на войне, в засадах, караулах время тянулось страшно медленно. Впрочем, оно также замедлялось и в путешествиях, например, в самолетах. В другие же стабильные периоды жизни оно било мощной струей, вытесняя собой жизнь. Придя из армии, где время действительно ползло еле-еле, Аркадий внезапно попал в его стремительный поток. Но с момента, когда он полюбил Марину – все тут же изменилось. Он вдруг стал в ладу со временем. Возможно, любовь является некой формой противоядия – средством против действия времени. Для Шахова любовь к Марине была единственным реальным способом борьбы с этой субстанцией, и когда любовь закончилась, он почувствовал, что это конец – дальше ничего уже нет. Время стало хлестать в его жизненное пространство как ледяная океанская вода в пробоины "Титаника", и Аркадий ощущал себя уже по горло в этой воде.

Молодость закончилась как-то совсем неожиданно. Просто однажды птица юности спорхнула и улетела, и наступило утро, когда Аркадий, открыв глаза, понял это. Было довольно-таки жутко вот так вот проснуться и вдруг осознать, что какое-то время кончилось.

Да, еще и путешествия спасали и замедляли движение времени, поэтому он много денег тратил на поездки. А с Мариной это было вообще незабываемо. Марина потом долго будет рвать периодические обнаруживаемые ею в самых неожиданных местах фотографии, на которых они были вместе с Шаховым: то на фоне Парфенона, то у пирамид, то на развалинах Колизея или Карфагена. Это вполне могло помешать в ее будущей личной жизни. Она хорошо помнила прошлый опыт.

В одном из таких путешествий Аркадий с Мариной попали на экскурсию в жерло потухшего вулкана, по дороге гид остановил группу у какой-то ямы странной формы и начал что-то говорить. Шахов сначала не поверил своим ушам, а потом ахнул. Это был окаменевший след динозавра, оставленный миллионы лет тому назад. Шахов смотрел на этот след потрясенный. Он присел на корточки и потрогал нагретый солнцем край вдавления. Потом они пошли дальше и увидели сам вулкан и на его склонах потоки лавы – как водопады в застывшем времени.

Шахов даже написал про это и другие мучившие его проблемы целую книгу, которая называлась "Фарисеи и мультипликаторы". Он отнес ее в одно издательство, потом в указанное время пришел за ответом, хотя заранее уже предполагал отрицательный отзыв. Он вовсе не рассчитывал, что книгу примут, но ему было важно, чтобы ее хоть кто-нибудь прочитал. Он пришел за ответом, как ему и сказали – через месяц. Того сотрудника, кто забирал у него рукопись, не было. Там был уже другой человек – видимо, первого время уже сожрало. Впрочем,

Шахова попросили пройти в другую комнату – третью по коридору направо.

Таблички на комнате не было. Когда Шахов, постучав, вошел в эту комнату, кипевшая там работа вдруг остановилась. Наступила какая-то странная и напряженная тишина. Заместитель директора, которую звали

Нина Михайловна, узнав Шахова, тут же встала и вышла к нему из-за своего стола. Сидевшая к ним спиной за компьютером сотрудница, набиравшая текст, буквально вывернула шею и, открыв рот, не отрываясь, во все глаза уставилась на Шахова, и еще какая-то тетка средних лет высунулась из-за шкафа. Еще и из других комнат вдруг народ подошел. Все чего-то ждали. Наконец появился и сам директор

Олег Петрович Малкин. Он на ходу поздоровался с Шаховым и, делая вид, что зашел сюда совершенно случайно, не вступая в разговор, сел в кресло у окна, взял в руки какую-то бумагу и уставился в нее. В то же время никто ничего особенного Шахову не сказал, а Нина Михайловна просто сообщила ему, что по заведенному порядку рукопись они послали на рецензию, и нужно будет сходить к рецензенту домой. И сходить обязательно и конкретно в такое-то время. Там он сможет и забрать свою рукопись вместе с рецензией. Шахов из этого понял, что с книгой ничего не получилось, но все-таки решил сходить по указанному адресу, чтобы хотя бы забрать бумаги.

Пока он шел к дверям редакции, все так же молча, не отрываясь, смотрели ему вслед. Потом сотрудники начали расходиться; ушел, так ничего не сказав, и директор. Какая-то только что вошедшая дама, которая была не в курсе событий, почувствовала это напряжение и стала с недоумением спрашивать Нину Михайловну, что же произошло.

– Ой, да ты же ничего не знаешь! – всплеснула руками Нина

Михайловна. Она достала из папки, вынутой из ящика стола, несколько листков и протянула ей. – Прочитай-ка вот это место! Прочитай, прочитай!

Та села за стол, надела очки и с недоуменным видом начала читать.

Никто из оставшихся в комнате сотрудников снова уже не работал – все наблюдали за ней. Сначала она нахмурилась, потом брови ее поползли вверх, затем она фыркнула, и, наконец, не удержавшись, захохотала во все горло. И тут же все наблюдатели, видимо, уже читавшие ранее это место, тоже засмеялись.

– Это кто же такое написал? – отсмеявшись и вытирая слезы платком, спросила дама.

– Так вот же он – ты же его видела, только что он вышел!

Дама бросилась к залитому дождем окну:

– Где, где он? – Но ничего уже не увидела в потоке зонтов на тротуаре, вернулась, снова взяла страницы, потом кивнула на пухлую папку, лежавшую на столе, спросила недоверчиво: – И это все в том же духе?

– Лучше! – ответила Нина Михайловна.

– И вы это действительно напечатаете?

– Конечно, нет. Впрочем, точно не знаю. Но я – против!

– Нина, умоляю, дай только до завтрашнего утра! Клянусь, я за ночь ее прочитаю! – сказала дама, прижав папку к груди.

– Валечка, не обижайся, не могу – это мой личный экземпляр, я его никому не даю! С оригинала было сделано шесть копий, две забрал шеф, три на руках – и те никак не отдают. Боюсь, ксерят по-тихому – может быть скандал! Завтра если что-то вернут – сразу тебе дам. Приходи к обеду.

– И что вы собираетесь с этим делать?

– Олег сам лично этим проектом занимается, проводит консультации, просчитывает. Автора сейчас послали к рецензенту. Специально тянет время. Это у Олега фишка такая – поддерживать ветеранов, дает им подработать, да и для солидности неплохо. Тут рецензия такого плана, в общем-то, и не нужна, это мы сразу, еще сами не читая, послали, да и забыли об этом, а тут она звонит, пусть, мол, автор сам приходит…

Шахов между тем после предварительного звонка по телефону пошел к рецензенту. Рецензент жила в самом центре города – на улице

Рубинштейна – в одном из старых петербургских домов. Оказалось, что этим рецензентом была очень старая писательница, и звали ее Анна

Ивановна П. Шахов поначалу вообще был удивлен, что она еще жива.

Само имя было довольно известное, на слуху, хотя ничего из ее книг

Шахов, конечно, никогда не читал и поэтому перед визитом, чтобы не попасть впросак, зашел в библиотеку Маяковского на Фонтанке. Судя по отметке в карточке, книгу брали за все время один раз четыре года назад. В начале книги, на форзаце, была даже помещена фотография – красивая молодая женщина с восточными чертами лица. Однако сейчас ей должно было быть под восемьдесят.

Судя по всему, Анна Ивановна была очень идеологизированная старушка, книги ее – бойко и грамотно написанные, главным образом, в сороковые-пятидесятые годы рассказывали про совершенно непонятную теперь производственную жизнь трудовых коллективов, партийные организации, про вредителей, которые мешали развивать социалистическое производство и борьбу с ними. То есть она была человеком, который полностью соответствовал своему историческому месту. Судя по всему, она активно работала, и раз в пять лет, в плановом порядке, выходила ее очередная книга. Она отдыхала в домах творчества писателей, обожала Ялту, ездила в творческие командировки в братские и даже небратские страны, что по тем временам считалось уделом избранных. Чтобы получить командировку во Францию нужно было написать книгу про Ленина, что она и сделала. Судя по всему, она всегда шла на компромисс и посему имела хорошую квартиру и, главное, всю свою жизнь не голодала и занималась любимым делом. Молодость

Анны Ивановны пришлась на военные годы, амурные дела ее были неизвестны – она не писала любовных романов, и поэтому трудно было судить, способна ли она вообще была на эти чувства. Потом, когда наступили новые времена – все ее поколение исчезло. Книги ее перестали продаваться, а, значит, и издаваться, и (как Шахов узнал в библиотеке) никто их уже не читал. Судя по всему, время сожрало заживо и ее, хотя она еще оставалась долгожителем той эпохи сороковых-пятидесятых, сохраняя то время в пределах своей квартиры и уже совершенно не воспринимая новых веяний.

Войдя в грязный подъезд, по широкой лестнице он поднялся на второй этаж и позвонил в шестую квартиру. Ему открыла какая-то пожилая женщина, то ли прислуга, то ли приживалка, и закричала вглубь квартиры: "Анна Ивановна, к вам пришли!" Сняв куртку, Шахов прошел за этой женщиной по длинному загроможденному вещами коридору и вошел в комнату. Там Аркадия встретила Анна Ивановна, сама села на единственный свободный стул у стола с пишущей машинкой – все остальное пространство, включая диван, было завалено бумагами, книгами и опять же какими-то старыми вещами. Шахов все-таки на тот диван как-то втиснулся. Папка с рукописью Шахова лежала на столе.

Анна Ивановна положила на нее свою сухонькую руку (может быть, так было принято при разговоре с авторами) и заговорила:

– Я начала, было, писать рецензию, но потом бросила. Я вдруг поняла, что мне написать нечего, поэтому и я пригласила вас, чтобы просто посмотреть, какой вы есть. – Она говорила все очень отчетливо и медленно, но видно было, что возраст брал свое и что сам процесс мышления давался ей с некоторым трудом. Анну Ивановна ощущала, что мысль постоянно ускользает и требуется прилагать усилия, чтобы ее удержать, и это ее заметно пугало.

– Мы тут стали читать вашу рукопись вслух (Люба мне читает – у меня плохо с глазами) – и, когда читали главу про мальчика, которому показалось, что все думают, что его подменили в больнице, мы обе плакали…

Шахов тут про себя удивился: он-то считал, что сюжет про мальчика был один из самых смешных в книжке.

В квартире тучами летала моль. Приживалка с криками и хлопаньем ладоней бежала ее ловить. Анна Ивановна в очках с необычно толстыми стеклами, отчего и сами глаза и зрачки казались неестественно большими, внимательно за этим следила. Периодически, отвлекаясь от разговора с Аркадием, она кричала: "Да вот же она, лови!"

– Люба, Люба! – закричала она тут приживалке. – Иди сюда! Знаешь, а ведь это тот самый Аркадий Шахов, который написал про того бедного мальчика…

Люба, которой было уже далеко за шестьдесят, тут же подошла и встала напротив, уставившись на Аркадия. Потом она всплеснула руками и побежала на кухню заваривать чай. В течение получаса они пили чай и говорили обо всем, кроме рукописи. Анна Ивановна расспрашивала

Аркадия об его работе и семейной жизни. Шахов отвечал уклончиво, поскольку было видно, что ответы на эти вопросы Анну Ивановну не очень-то интересовали. Она явно что-то хотела узнать другое, а что -

Шахов понять так и не смог. Эта беседа, казалось, закончилась ничем.

И вдруг она рассказала ему абсолютно без эмоций, как сторонний наблюдатель, совершенно потрясающую историю из сорок девятого года, случившуюся непосредственно с ней. У Шахова, слушавшего ее с открытым ртом, мелькнула такая мысль: "Вот так история! Жаль, если пропадет!" – но вряд ли она смогла ее записать. Интрига состояла в том, что ее тогдашний муж, чувствуя угрозу своей свободе, отдал ее переспать своему покровителю и тем сохранил себе и свободу и, очень вероятно, жизнь. Неплохой выбор: жизнь и свобода в обмен на любовь к женщине. Пять миллилитров чужой спермы в обмен на десятки литров пустой баланды и ледяное утро лесоповала. У него просто не было выбора. Это был вид жертвоприношения. А суть любого жертвоприношения состоит именно в том, что отдаешь именно то, что тебе действительно жалко. Она его поняла только потом, став значительно старше. Кстати, именно тот человек, которому ее отдали, помог ей тогда подняться из неизвестности, просто чуть ли не из постели позвонив в редакцию журнала и приказав, чтобы ее как можно скорее напечатали. После этого она никогда не бедствовала и, что удивительно, никогда не сожалела о том случае. Шахов был этой историей потрясен. На его глазах из того пласта времени, которое, всегда представлялось ему нестерпимо скучным и пустым, лишенным какой-либо живой мысли, вдруг сверкнула страсть. Он понял, что история всегда была наполнена этими страстями мужчин и женщин, любовями и нелюбовями. При царях, императорах и тиранах люди всегда делали одно и то же: любили и ненавидели, добывали хлеб свой насущный, боролись со временем и неизбежно проигрывали эту битву, а их дети начинали все сначала.

Потом Аркадий, посмотрев на часы, засобирался уходить, обе женщины проводили его до дверей.

Спустившись по лестнице, Шахов вышел во двор, а затем – на улицу

Рубинштейна. После пребывание в этой квартире день показался ему еще более сумрачным, чем был до этого. Под аркой ворот в разбитом фонаре, болтавшемся на ветру, нахохлившись и поджав лапку, сидел больной голубь. Дул ветер, снежной крошкой больно секло в лицо.

Прямо напротив, через улицу, на тротуаре у взорванного ночью кафе дворники подметали стеклянную крошку. Шахов ссутулился, поднял воротник, сунул рукопись подмышку, руки – глубоко в карманы и пошел в сторону Невского проспекта.

Буквально через два месяца Шахов совершенно случайно из газеты, наклеенной на улице, узнал, что Анна Ивановна умерла. Неожиданно для себя он решил сходить на панихиду. Там было довольно много народу.

Она лежала в зале районного Дома культуры. Кто-то явно оплачивал это дело. Все было чин чином. Много цветов, дорогой гроб. А в гробу том были еще какие-то рюшечки и кружавчики – будто свадебной фаты отголосок…

Когда все у них с Мариной закончилось окончательно, и Аркадий снова вернулся в свой родной город один, без любви, он снова почувствовал постоянный ветер и нарастающий поток времени. Любовь осталась позади, детей у него не было, любимого дела тоже. Как-то встретил на улице свою одноклассницу Лиду Смирнову. Когда-то первая красавица школы была уже далеко не та: взъерошенная, под глазом -

"фингал", губы – в простуде, за ней волочился, семеня и спотыкаясь, хнычущий ребятенок лет пяти, и на руках сидел еще один – совсем малыш. Шахова она не узнала. Днем позже он зашел на рынок и увидел там Розку Максакову из параллельного класса. Некогда настоящая девочка-цветочек, теперь она невероятно располнела, торговала на рынке овощами, громко орала на весь зал. Они немного поговорили с

Шаховым, оказалось, у нее был уже почти взрослый, четырнадцатилетний сын. Именно вернувшись в Любимов, Шахов вдруг почувствовал, как сам стремительно стареет. Все окружающие тоже старились с огромной скоростью буквально на глазах, масса знакомых людей вокруг уже умерла. Ежедневно кого-то хоронили. Городское кладбище постоянно расширялось, не хватало мест. Злой отекший могильщик хрипло кричал из ямы: "Если не добавите, могу задеть за соседний гроб – кости посыплются!"

Развод с Верой Шахов получил только в марте, когда он был как бы не очень-то и нужен и уже не столь актуален. Марина в это время уже жила с другим. Все было зря. Как Аркадий ни вывертывался протянуть время с ней, но и оно кончилось. Ни деньги, ни другие факторы уже ничего не решали. Марина была потеряна навсегда, и Шахов остался совершенно один против нарастающего потока времени. Он и статью-то в газету написал, чтобы выйти из этого состояния – это было маленькое событие, хоть как-то меняющее его жизнь. И теперь он ждал, когда же его убьют. После бани, расставшись с ребятами, он не пошел домой, а направился к к реке. Сидя на набережной, Шахов смотрел на отцветающие кусты сирени, на убегающие тучи, рябь на реке и вдруг подумал: "Боже мой, такое прекрасное лето проходит зря!" и в этот самый момент он почувствовал: что-то случилось. Словно ангел апокалипсиса протрубил: времени больше нет!