В майские праздники через Любимов по дороге на гастроли в

Петербург на двух машинах проезжала небольшая банда барсеточников, состоявшая в основном из уроженцев Северного Кавказа. Всего восемь человек. Дело было к вечеру, решили перекусить, зашли в местный ресторан. Оказалось, ресторан держали тоже земляки, после пары слов выделили пару столиков, постелили чистые скатерти, приготовили хороший шашлык, зелень. И все бы прошло хорошо, если бы не тронули парня, сидевшего в зале за соседним столиком.

Привязались к парню в общем-то из-за ничего: показалось не так посмотрел – дерзко. Драка в ресторане поначалу была, в общем-то, самая что ни на есть обычная, но пока парня не сбили с ног, ударив сзади по голове бутылкой, он успел-таки свалить двоих – Рината и

Магомета, и Рината, видимо, серьезно – так что он больше не поднимался, однако и сам парнишка упал. Враг был, казалось бы, повержен и мог быть добит окончательно, но в этот момент рукав рубашки у него треснул и оторвался, обнажив плечо с вытатуированным на нем синим парашютным куполом и буквами ВДВ. И тут обстановка резко переменилась. Увидев эту татуировку, сидевший рядом за столиком мужик лет сорока пяти, уже изрядно поддатый, с грубым, словно вырубленным из кирпича, лицом, до этого безучастно смотревший на побоище, внезапно встал, свалив стул. Крашеная блондинка, сидевшая рядом с ним и, видать, очень хорошо его знавшая, даже и не попыталась остановить мужика, а смотрела на него с ужасом, ожидая чего-то страшного. Мужик еще мгновение всматривался мутными голубыми глазами, а потом, хрипло проорав: "ВэДэВэ – вперед!", нанес кулаком сокрушительный удар в лицо Артуру, с хрустом расплющив его орлиный нос в лепешку. Артур упал. Руслан в ярости полез за ножом, но ситуацию было уже не спасти: нож на мужика не произвел никакого впечатления – он только набычил голову и выставил огромные красные кулаки. Ко всему тому тут же из-за разных столиков начали подниматься мужчины и молодые парни. Два поддатые дембеля-десантника в расстегнутой форме, взявшиеся как бы ниоткуда, уже пробирались к месту схватки с решительными лицами. Пора было сваливать и притом немедленно.

– Аслан, Артур – уходим!

Аслану все-таки тоже попало крепко. Сам идти он не мог, и его пришлось буквально волочить. Артура тоже вытащили, заливая кровью пол. Руслан прикрывая отход, отмахивался ножом. Его крепко ударили стулом в голову, свалили на пол и начали бить ногами. Гоча попытался его вытащить, но ему самому кто-то хорошо навесил – потом в травме делали рентген черепа. Короче, все кончилось очень плохо.

Называется, сходили, покушали. Поначалу планировали провести миссию возмездия уже с оружием, однако старшие запретили: дело приобрело ненужную огласку, характер межнационального конфликта и от этого могли пострадать торговые интересы. А вся-то проблема состояла в том, что не туда свернули. Приехали на развилку: один указатель на город Хрючинск (знающие люди тут же замахали руками: только не туда, так как место известное, вообще легендарное, которое следует объезжать), другой – на Любимов. Поехали туда и, как оказалось, приехали!

Город Любимов с первого взгляда – тот же Суздаль, только погаже, поободранней, да и храмов в нем поменьше. Старая часть города примыкает к большой реке и образована кривыми улочками, в основном застроенными деревянными одно- и двухэтажными домишками. Тут много заброшенных церквей, стоящих в самых неожиданных местах. На набережную фасадами выходят старинные купеческие особняки. Издали они кажутся довольно красивыми, вблизи же видны облупленная штукатурка этих домов и их облезлые крыши, рыжие от сурика и ржавчины и гулкие под обломившимися сучьями тополей. Мимо особняков идет скучная набережная. Купеческие строения и главы церквей, торчащие над крышами и деревьями, в вечерних сумерках придают городу изумительный оттенок русской патриархальной старины. Особенно великолепно город смотрится с реки. Стоит же отойти от набережной вглубь улочек – все напоминает о глухом провинциальном городишке: те же огородики, палисаднички, цветочные горшки на подоконниках, ободранные кошки и бабки с морщинистыми лицами.

Пройдя узкими улочками можно выйди на центральную площадь, на которой находится довольно помпезное здание местной администрации

(бывший горком КПСС) с выцветшим трехцветным флагом над ним. Как раз здесь Аркадий Шахов и встретил своего школьного товарища Павла

Гусева. Он узнал его сразу, хотя не видел, наверно, лет десять, потому что ничего особенно и не изменилось в Павле за прошедшее время: разве что черты лица стали жестче, грубее. Человек, казалось бы, уже навсегда, как и многие другие, канувший в Лету, вдруг всплыл из нее и оказался на улице прямо перед Шаховым. Нежности были не в их стиле, но тут старые школьные друзья вдруг обнялись и постучали друг друга по спинам. Причем Павел так настучал, что у Шахова в зубе задребезжала пломба. Шахов шел с рынка домой, а Павел стоял у открытой дверцы машины, из которой видно только что вышел. Это вполне могла быть случайная встреча. В то время происходило слишком много, казалось бы, совершенно случайных событий, которые позже имели серьезные последствия.

– Ты когда приехал? – спросил он Павла. У того была немецкая машина – серебристая "Ауди", не самая новая, но и не слишком старая.

– Да вот только что! Тебя вот увидел и тормознул! – Павел похлопал машину по капоту, от которого струилось тепло. – В Н. у меня были кой-какие дела, решил и сюда заскочить, посмотреть, что тут новенького. Хочу навестить тетю Лилю. Она матери писала, какие-то проблемы у нее на даче. Якобы сосед ее обижает: то ли территорию отнимает, забор не там поставил – я точно не понял…

Вполне может быть, все ей кажется. Мать мне и позвонила: съезди, говорит, узнай… – говоря это, Павел с интересом осматривался вокруг. – Опять же, есть повод встретиться со школьными друзьями…

Только хотел тебе звонить, а ты тут как тут.

– А сколько ты в Любимове не был? – спросил Шахов.

– Да не так и долго – от силы года три, может, четыре. Правда, тогда тоже приезжал на один день, даже не ночевал. Тебя не застал – ты сам где-то был. Видел только Хомяка, Рослика и еще Жорика Кулика.

Из наших только они всегда и на месте.

Тут Шахов вспомнил: а ведь действительно Вова Хомяков что-то такое ему про Павла рассказывал, что тот-де приезжал, но и это было казалось уж очень давно. Шахов в то время жил в Петербурге, был занят по горло своими личными проблемами и пропустил эту информацию мимо ушей.

Напротив здания администрации к площади примыкал сквер с традиционным памятником Ленину, у которого чуть-чуть был отколот нос. За сквером были видны и ворота местного рынка, где всегда старухи торговали семечками, молоком и яйцами. Ветром по площади носило тучи пыли и крутило тополиный пух, кое-где он лежал чуть ли сугробами, среди которых бродили бородатые козы. Всегда в начале лета город задыхался от тополиных метелей. В просвет между деревьями можно было видеть реку.

Прежнего уютного зеленого городка не было и в помине.

Значительное пространство слева по реке – там, где раньше в мае кипели цветом яблоневые сады, было застроено знакомыми всем уродливыми панельными многоэтажками.

Мимо друзей прошла парочка – мужчина средних лет и молодая женщина – явно приезжие. Мужчина, судя по одежде, длинным волосам, специальной небритости с сединой – вполне возможно художник или представитель другой "свободной" профессии, упоенно говорил своей гораздо более молодой спутнице, которую, пожалуй, можно было охарактеризовать двумя словами: "недоверчивая любовница":

– Вот она – истинная Россия! Именно тут и надо жить, творить, а не в нашей суматошной Москве. Вот не поверишь, всегда хотел жить в таком вот тихом российском городе. Тишина! Во всем разлито спокойствие! Никто никуда не несется, никаких тебе пробок на дорогах…

Женщина, судя по ее ладной фигурке, – явная потребительница

"удобного и практичного нижнего белья", казалось бы, внимательно его слушала, ничего не отвечая, но, проходя мимо ребят, с интересом стрельнула глазами на Павла, и Павел ей тут же подмигнул. "Вот так всегда, – с завистью подумал Шахов, – все его любят, и случись

"художнику" отлучиться куда-нибудь хоть на пять минут, они тут же к обоюдному удовлетворению совокупятся в ближайших кустах…"

Несмотря на то, что тут, рядом с "ауди" Павла, уже давно стояла пара-тройка потрепанных автомобилей с местными номерами, остановка здесь – согласно косо торчавшему знаку – по неизвестным причинам была запрещена, и машина дорожно-патрульной службы, внезапно вырулившая из-за поворота с соседней улицы, резко остановилась почти впритирку к "ауди". Оттуда вылез полный гаишник годами далеко за тридцать с красным потным лицом и с усами вниз к подбородку типа

"а-ля Мулявин". Любой водитель, не раздумывая, охарактеризовал бы его только одним словом "мордатый". Он мельком взглянул на номера

"ауди" и направился, было, к предполагаемому водителю, стоявшему тут же рядом с распахнутой дверью, но, лишь только увидев Павла, не сказав ни слова, тут же сделал вид, что вышел как бы совершенно случайно, – вроде бы что-то забыл – даже похлопал себя по карманам брюк, и, как будто вспомнив что-то, резко развернулся и сел обратно в свою машину, которая сразу же рванула с места.

– Ты чего, шеф? – удивленно спросил его напарник – сидевший на месте пассажира светловолосый молодой лейтенант, с видимым наслаждением кусающий мороженое в вафельном стаканчике.

– Да, в общем-то, и ничего! Уж больно чем-то рожа у этого мужика показалась мне знакомая. Сдается, видел я ее в одном крайне прегадком месте! -

– Это где же? – Лейтенант даже перестал жевать.

– Где-где? На Ханкале, ёпт! – буркнул толстяк, бывший в звании капитана милиции и носивший фамилию Сливочников, очень ему подходившую. – Три года прошло – а запомнилось, наверно, на всю жизнь. Как в мозги врубилось!

– Ну и что из того? Он кто: чечен, что ли? Вроде как и не похож!

– Нет, конечно! Я думаю, что или фээсбэшник или грушник, или военная контрразведка, или какая-то другая спецура, может, даже и эмведешная, или к ним примыкающий. Короче, точно не знаю кто, но уверен – федерал. Точно – федерал! Я его в аэропорту видел: откуда-то прилетел вертолет, оттуда начали соскакивать ребята – как лешие – морды черные, страшные, в специальном камуфляже. Трех убитых

"духов" за ноги вытащили как зверей с охоты. И одного живого повели

– с мешком на голове.

"Врет, – подумал лейтенант, – это из серии "и мы штурмовали

Рейхстаг!" Знал он такую черту за капитаном – чуть-чуть да приврать.

И тут только капитан Сливочников вспомнил, что видел этого человека вовсе не в Ханкале, а в Н., точнее на дороге неподалеку от

Н. и не три года, а уже, наверное, лет пять назад. Гаишники тогда

"вслепую" участвовали в одной из спецопераций – просто перекрывали выезд из города, а что там происходило на самом деле – никто толком и не знал. Был дан приказ стоять конкретно там-то на перекрестке дорог – они его и выполняли. Их задача состояла в том, чтобы под видом обычной проверки автотранспорта замаскировать группу захвата.

Те же сидели тут же на обочине – в замызганном фургоне, будто бы тоже только что остановленном для досмотра, и еще двое лежали с другой стороны в канаве. Наконец, подъехала ожидаемая машина.

Сливочников, махая жезлом, ее остановил. Далее все произошло мгновенно: молниеносный рывок к машине, взрыв свето-шумовой гранаты, выстрелы. И буквально через десять секунд какого-то человека вытащили с заднего сиденья прямо через разбитое окно, как куклу.

Возможно, он был жив, только ранен, но куртка у него была вся в крови, а руки и ноги безвольно болтались. Еще двое убитых, включая водителя, остались в салоне. Из почти сразу же подъехавшей "волги" вышел молодой парень в черном жилете с желтыми буквами ФСБ на спине и подойдя к ошеломленному гаишнику, показал удостоверение. Сказал:

"Представьтесь". Сливочников тоже достал свою "ксиву". Ее внимательно прочитали и запомнили. "Скоро приедут дознаватели. До их приезда оцепите и охраняйте место". Хлопнули двери, завизжала резина. Машина унеслась. Тот парень и этот человек с площади, кажется, и были одним и тем же лицом. Или же он просто очень уж невероятно был на него похож. Впрочем, своему молодому напарнику, которого звали лейтенант Антон Лебедев, Сливочников зачем-то продолжал говорить прежнее:

– Да-да, по-моему, там, в Ханкале, я его и видел! – Тут он на минутку замолчал, выруливая на главную городскую дорогу и по привычке осматривая ближайшие припаркованные автомобили, потом вдруг с облегчением добавил: – А может, и не он это вовсе, но согласись, нет ничего глупее, чем прихватить машину оперативного прикрытия…

Ведь если только ты ее проверил, тут же автоматически попадаешь в список как возможный источник утечки информации.

– Да это же приличная "ауди"!

– Ну, и что! Сейчас больше подозрения вызывают "Жигули".

Согласись, солидный человек на "Жигулях" никогда не поедет! На

"Жигулях" обычно ездят только наемные убийцы и пенсионеры. А эта

"ауди" вполне может быть выдана из конфиската.

Они неспешно, объезжая рытвины, ехали по городу и еще некоторое время обсуждали, на каких машинах сейчас ездят спецслужбы.

Вспомнили, что в свое время в КГБ были "волги" с форсированным восьмицилиндровым двигателем, и что несколько лет назад тут недалеко брали каких-то торговцев оружием. Приехала тоже на "волгах" группа захвата из Н., повязала преступников, положила их лицами в траву, и тут же из багажника бойцы достали мангал, уголь, уже заранее замаринованное мясо, бадминтон и волейбольный мячик. Играли, отдыхали, пока не приехали следователи. Стояла хорошая погода, был самый конец мая.

– Ну, так что с мужиком-то с этим? – спросил лейтенант, жадно кусавший большими кусками уже второе мороженое.

– Да ничего! У меня, ты знаешь, есть железное жизненное правило: никогда не ищи приключений на свою жопу! Одно знаю точно: такие люди просто так не появляются, да и вообще в жизни никаких случайностей не бывает! Я уверен – это знак! Жизнь показывает, что перед тем, как что-то произойдет, судьба всегда дает знаки и предостережения. Бог или члены его команды именно так управляют людьми: всегда перед тем, когда что-то может случиться, дается предупреждение – это проверено!

Важно его увидеть и расшифровать. Вот я вообще ведь не хотел ехать на площадь, а вдруг взял да поехал, и – почему, ты думаешь? А только потому, что на углу Сизова и Разъезжей из магазина вдруг откуда ни возьмись выскакивает черная кошка, и, зараза, перебегает дорогу.

Деваться некуда, я делаю крюк через площадь, и там будто бы случайно встречаю человека /оттуда/. Согласись, это в принципе не может быть случайностью, и уже что-то да и значит. А что – мы наверняка очень скоро узнаем! Или не узнаем, что было бы вовсе не плохо.

Он помолчал, подумал, потом добавил:

– Да, и только не вздумай никуда докладывать или кому-нибудь стукнуть! Я знаю, у тебя такая манера есть – тут же растрепать.

Смотри, Антоха, не сболтни! Это может быть очень опасно. ФСБ – это тебе не хухры-мухры. Помни, все мобилы в зоне спецопераций могут сканировать и прослушивать. Такая вероятность очень даже существует.

Просто так ничего не бывает. Думаешь, всегда там, наверху, будут терпеть этот бардак в нашем вонючем городишке? По всей стране уже зачистка идет. Бандитских губернаторов начали убирать. Начальники наши и сами-то не верят, что они здесь надолго, поэтому-то сейчас и хапают напропалую! Вон, когда в областной газете статья вышла

"Бандитский беспредел в Любимове" – помнишь, как они психовали, а наш знаменитый депутат Пал Палыч Ковырялкин, говорят, спьяну в баньке высказался: "Порезать бы надо болтунов! Вся Россия из-за них рухнула! Мы их тут всех кормим, а они у себя в доме и гадят!" – ручонки-то трясутся, слюной брызгает, аж проститутки в испуге от него отпрянули! Избранник народа херов, а ведет себя как матерый уголовник! С другой стороны и понятно: организовал с Мамаевым нехилый бизнес по производству спирта и прикрывает его. Тоже мне благодетель! Ведь это, по сути, они все этим нашим городом кормятся.

В старые времена так и говорили: "воеводе сесть на кормление туда-то". Не слишком, конечно, тут богато – не Москва, которая собирает оброк со всей страны, но на хлеб с икоркой, я думаю, очень даже хватает! Я так думаю, они и с наркоты тоже имеют долю.

Наверняка цыгане им что-то платят, ведь почему-то их не трогают?

"Спортсменов" тогда, помнишь, всех перебили и, говорят, конкретно только потому, что те из принципа не разрешали продавать в городе наркоту. Помнишь, даже дом в Парамонове, где цыгане торговали дурью, сожгли. Те сразу из города и свалили. Если помнишь, ведь до наркотиков в городе было очень спокойно, а сейчас даже в форме-то боишься вечером ходить! Я тут как-то шел мимо парка – смотрю в кустах шуршание: два наркота уже кого-то потрошат, как вампиры. Ну, я взял дрын – сразу обоих уложил! Потом вызвал группу.

Сливочников тут, конечно, немного перегнул, но основания для такого утверждения у него были самые прямые. Поздним вечером и ночью город действительно наполнялся выползающими из своих нор наркоманами, ищущими как бы добыть денег на очередную дозу. Под это дело воровали все, что плохо лежит, взламывали машины, гаражи, а в последнее время начались повальные квартирные кражи и уличные грабежи. Лишь только вчера у пенсионерки, соседки Сливочникова, попытались вырвать деньги прямо у окошка кассы в сбербанке, когда охранник лишь на минутку вышел покурить. Та стала кричать, деньги из рук не выпустила, но при этом сломала палец. Еще она утверждала, что ее потом и на улице будто бы караулили и следом шли до дома. А что касается вышеупомянутых предупреждений судьбы, то с самим капитаном

Сливочниковым однажды произошла очень показательная история. Как-то уже пару лет назад они на дежурстве ехали ночью по городу, и вдруг какой-то мужичонка неопределенного возраста очень худой, маленький, сутулый -на вид совершенный доходяга (только это и запомнилось) чуть не попал им под колеса – как-то его качало, спьяну что ли. Они остановились, решив проверить у него документы, досмотреть, но лишь только капитан подошел к мужичку, как тот вдруг мгновенно ткнул

Сливочникова в область сердца то ли заточкой, то ли тонким ножом типа сапожного. Насилу капитана тогда довезли до больницы – чуть не умер от потери крови. Хорошо еще, что нож попал в картонную иконку

Богородицы, которую капитан всегда носил в нагрудном кармане, и хотя пробил ее, но съехал немного вбок, что, возможно, и спасло

Сливочникова. Была задета сердечная сумка и даже само сердце, но не сильно. Сливочникову тут же сделали операцию, влив по ходу дела полтора литра донорской крови (капитан по этому поводу очень тогда расстроился, так как ужасно боялся гепатита и СПИДа, но выбора на тот момент у него не было, так как он находился в коме), и довольно скоро выписали. А предупреждение перед тем случаем было Сливочникову такое: как раз за день до этого происшествия резал он дома на кухне круглый хлеб, прижав его к груди и держа обычный столовый нож лезвием к себе. Хлеб оказался черствым, нож соскользнул с корки и ткнул Сливочникова кончиком в грудь – чуть ниже левого соска. Была маленькая дырочка на рубашке и капелька крови. Сливочников, конечно, перепугался, но как-то сразу о том и забыл. И вспомнил об этом случае уже после операции, когда лежал в палате реанимации. С другой стороны, получилось так, что из-за этого происшествия он не поехал в очередную командировку в Чечню. А там уже получилась не такая удачная поездка, как в первый раз – ребята вернулись с потерями.

Историю с ножом капитан рассказывать Антону не стал – это было у него тайное, а поведал про другой случай, как у него на личной машине само по себе открутилось заднее левое колесо: один раз как бы случайно чуть ли не на стоянке, и он тогда успел вовремя остановиться и поставить колесо на место. Почудилось еще: уж очень странная необычная случайная ситуация, но не внял. А это, оказалось, тоже было предупреждением, потому что буквально через месяц то же самое колесо открутилось уже прямо на ходу – они тогда с женой чуть не убились. Хорошо еще скорость была небольшая. Затем с час, наверно, это несчастное колесо и тормозной барабан искали – те укатились далеко в лес на другую сторону дороги. И потом он не раз обнаруживал такие вот предупреждения перед любой серьезной неприятностью, хотя и не всегда их вовремя оценивал. Еще вспомнил давнее, как однажды ему приснилась во сне рыба, а утром жена сообщила, что беременна. Один знакомый мужик рассказывал, что вообще, с тех пор, как Иконы в Любимове не стало, творятся тут страшные вещи: иногда, мол, подкидывают на перекрестки дорог разные заговоренные предметы, например, мелкие монетки. "Мне, – говорит, – одну такую заговоренную монету зашили в подушку. Только случайно и нашел!"

Еще Сливочников верил в примету, что нельзя близким людям дарить часы, потому что те, кому даришь часы, из твоей жизни вскоре непременно исчезнут. Впрочем, проверено это было им только один раз.

Больше он не рисковал. Случались в городе и действительно жуткие истории. У соседей младший ребенок долго болел: все кашлял и кашлял, даже думали, что туберкулез. Врачи ничем не помогли, и тогда вызвали колдуна. Тот, говорят, долго ходил по квартире, и, наконец, заставил хозяев снять решетку с вентиляционного отверстия и посмотреть там. И ведь не просто сняли, а долго откручивали винты, так что никак не мог колдун сам туда чего-нибудь подложить. И в той самой вентиляционной отдушине обнаружили странную куклу с воткнутыми в нее иголками или что-то вроде того. И вот оттуда, от этой куклы, будто бы и шло колдовство против ребенка. Куклу сожгли, и ребенок после этого быстро поправился. Сливочников, правда, сам лично эту куклу не видел, но подруга жены все это расписала в деталях. В свою очередь эта же самая подруга рассказала, что случилось с ней этой весной на даче, когда она как-то заночевала там одна: "Я внезапно проснулась и увидела трех женщин лет тридцати, которые стояли вокруг молча, смотрели на меня и, наверное, решали, что со мной сделать, а я не могла даже пошевелиться".

Действительно потом оказалось, что это была вальпургиева ночь – с тридцатого апреля на первое мая – ночь ведьм. Впрочем, не исключено было, что она в тот момент голодала – снижала вес, пила какие-то пищевые добавки, типа тибетских чаев, – и на этом фоне у нее вполне могли возникнуть галлюцинации. Жена Сливочникова считала, что в те чаи добавляют какие-то психотропные вещества, может быть, из кактусов или поганок, поскольку принимавшая их одно время та самая неугомонная соседка-пенсионерка тетя Надя Саенко, которой давеча сломали палец в сбербанке, стала совершенно невменяемой и носилась по всему городу с расширенными зрачками, как зомби. Впрочем, бывший ленинградский блокадный ребенок тетя Надя, несмотря на уже солидный возраст (далеко за семьдесят) вообще-то и без грибов была особа очень активная. Будучи в годы войны совсем маленькой девочкой, она с мамой и сестрой по время эвакуации из блокадного Ленинграда попала на какой-то станции под страшную бомбежку, и ее нашли в воронке со свернутой шеей: голова ребенка реально смотрела назад. Несмотря на это дело, она выжила и в свое время превратилась в необыкновенно красивую женщину, очень долго кружившую мужчинам головы и несколько раз выходившую замуж по любви. Впрочем, с возрастом все ее мужья куда-то исчезли, последний из них – умер от инфаркта уже лет десять назад, дети разъехались, и она осталась одна. Но несмотря на жизненные невзгоды, она не потеряла своей активности и даже организовала в городе бесплатные группы здоровья для пенсионеров, где пожилые люди, стоя босыми ногами на земле или на снегу, обливались холодной водой круглый год. Потом некоторое время она торговала теми сами тибетскими омолаживающими чаями, а так как никто их у нее не покупал, сама же их и пила и весь этот период пребывала в каком-то странном, будто наркотическом, угаре. Совершенно не исключено, что те чаи действительно содержали то ли какой-то слабый наркотик, потому что, как только эта чайная компания в положенное ей время исчезла, а тетя Надя перестала ежедневно пить чай, она тут же буквально на глазах сдулась, как воздушный шарик: ходила, еле-еле волоча ноги, взор ее потух, а под глазами повисли здоровенные мешки.

Впрочем, со свойственным ей усилием воли и, возможно, с помощью обливаний, она постепенно оправилась и после этого занялась вытяжением позвоночника с помощью специального устройства в виде прикрученной к стене особой доски с ремнями, к которой надо было подвешиваться за шею. Как и водится в подобных случаях, вокруг нее тут же образовалась целая группа фанатичных последователей.

Что же касается подруги жены, то совершенно не исключено, что ее действительно заколдовали, поскольку после той страшной ночи она стала откашливать волосы.

Капитан знал еще и другой случай про колдовство. Один знакомый мужик жил себе и жил с женой вроде как счастливо и вдруг взял да ушел из семьи к другой женщине. Брошенная жена считала, что соперница заколдовала его самым наглым образом: тайком добавила ему в питье несколько капель своей менструальной крови, и что будто бы существует такой известный и очень надежный способ приворожения.

Сам Сливочников, будучи человеком верующим, всякого колдовства чурался, даже гороскопы в газетах никогда не читал, а когда приходил в Успенский собор, всегда ставил свечечку за пять рублей у иконы

Богоматери, чтобы уберегла. Икону эту он очень любил, даже несмотря на то, что это была только лишь ее копия – хотя и хороший старинный список с той знаменитой, известной под названием "Богородицы с ручкой".

Настоящую же икону когда-то много лет назад нашли здесь на берегу реки, и на этом самом месте сначала возникла часовенка, затем монастырь, и уж потом, значительно позже – сам город Любимов, и этот город стал процветать – столько народу приезжало поклониться иконе.

В гражданскую войну икона загадочным образом исчезла, долгое время о ней не было ни слуху, ни духу, и лишь уже после второй мировой войны она вдруг объявилась в Америке – в городе Миннеаполисе. Какое-то время она находилась там, а год назад вдруг, хотя возможно и после долгих переговоров, детали которых никто точно в Любимове не знал, объявили об ее возвращении на родное место. Икону в Россию должны были привезти американские епископы, а в Любимове – лично встретить сам Патриарх. Поговаривали, что и сам Президент пожалует – это было бы вполне в его духе. Злые языки, впрочем, утверждали, что тут и вертолету-то президентскому сесть негде: "Куда ни ступишь – всюду угодишь в говно!", и, мол, ни за что Президент в эту дыру не поедет

– советники отговорят, и в лучшем случае будет встречать Икону в

Москве, где ее намеревались выставить на пару дней перед возвращением на законное место – в правый придел Успенского собора в

Богородичном мужском монастыре.

Событие ожидалось великое и не только для монастыря и города

Любимова, но и для всей России. Немало жителей надеялось, что с возвращением главной иконы в город вновь вернется Божья благодать, уже давно его покинувшая, и с этого события начнется совсем другая жизнь. Короче, город пребывал в ожидании чуда. В местной газете уже с весны прошли даже типично советские лозунги: "Что ты сделал, горожанин, для достойного возвращения Иконы?" (Вспомним: "Столетию

Ленина (или XXV-тому съезду КПСС) – достойную встречу!") Прежде всего, конечно, была поставлена главная задача, чтобы икону просто-напросто не сперли бы сразу по ее возвращении. Для этого необходимо было восстановить довольно большой пролом в монастырской стене и организовать охрану. В мае из той же Америки уже привезли специальный сейф с пуленепробиваемым стеклом и особым микроклиматом внутри. Куда определят нынешний список с иконы, было неизвестно.

Сливочников любил именно эту самую списочную икону и очень беспокоился, как же он будет без нее. Решение какое-то наверняка уже имелось, но он о нем не знал и потому волновался.

Интересно, что и местные государственные, и преступные организации признавали ситуацию с возвращением иконы как крайне опасную, поскольку излишнее внимание к городу, да еще, не дай Бог, визит Президента – все это могло привести к непредсказуемым последствиям. У высшего руководства страны вполне мог возникнуть сначала резонный вопрос: "Что же такое вообще тут у вас твориться?", и далее самый главный и страшный: "А где же деньги?" Однако остановить возвращение иконы Богородицы было уже невозможно. Она решила вернуться и возвращалась, ни у кого из местных руководителей вовсе не спросясь. Кстати, так было и в самом начале ее обретения, когда икону хотели, было, перевезти совсем в другое место, но она чудесным образом вновь вернулась именно на то самое, где ее и нашли, и где ныне стоял Успенский собор.

В городе в связи с этим событием ожидали до пятидесяти тысяч паломников только в сам день возвращения Иконы. В связи с этим городской администрации даже пришлось планировать разбивку палаточного лагеря близи монастыря – благо место позволяло, нужно только было снести несколько незаконно построенных гаражей, сараев и самовольных огородов. МЧС и военные уже обещали предоставить в необходимом количестве палатки, полевые кухни и в сжатый срок соорудить сам лагерь. Впервые за десять лет начали ремонтировать шоссейную дорогу на Н. и мост через реку. Администрацию области и города от всех этих проблем, понятное дело, бросало в холодный пот.

Между тем гаишники отъехали уже довольно далеко от центра и остановились на перекрестке с круговым движением уже на выезде из города, там огляделись: все вокруг было совсем безлюдно и безмашинно, как бывает по утрам в выходной день в маленьких городах.

– Короче, про этого мужика лучше не болтай! Понял? – сказал вдруг капитан еще раз, снова возвращаясь к прежнему разговору.

– Да я понял, понял, задолбал уже, шеф! – с досадой проворчал лейтенант Лебедев, человек по жизни довольно бесцеремонный, вечно голодный и постоянно думающий о том, что бы еще такое съесть.

Сливочников был уверен, что у напарника внутри живет солитер. -

Слушай, командир, поехали перекусим у Фомы на заднем дворе, по чуть-чуть – по полкружечки – дерябнем холодненького, потом спокойно встанем на въезде и постоим там пару-тройку часиков: вдруг сам

Придурок к вечеру поедет на дачу – надо будет честь отдать. Ведь если там никого не будет, да и не поприветствуешь – потом заговнит!

А может быть, что-нибудь и попадется после обеда…

Удачей их рабочего дня считалось поймать пьяного за рулем. А еще лучше – на хорошей дорогой машине. Поймать и медленно, с удовольствием с ним разбираться. Как любил приговаривать лейтенант

Лебедев: "Поймал мыша – еби его не спеша!" Сначала нужно было оценить, что за человек попался и сколько денег можно с него выдоить по максимуму. Затем напугать лишением прав, а потом как бы с неохотой пойти навстречу и денежки-то взять. Бывало, что и сто долларов сходу снимали с приезжих, что для такого захудалого городишки, как Любимов, было очень даже неплохо.

Капитан, чуть поразмыслив, с предложением Антона согласился, и они поехали к Фоме – перекусить.

Буквально через четверть часа они уже сидели за столиком на заднем дворе кафе, ели свежие булочки, запивая их кофе с молоком.

Пригревало солнышко, в лопухах у забора шуршали котята. Вдруг молчавший и сосредоточенно жевавший Сливочников произнес:

– РОСО!

– Что? – не понял лейтенант Лебедев.

– Я вспомнил: это был офицер из РОСО. Региональный отдел специальных операций – спецназ ФСБ. Ну, типа группа "Альфа" или что-то вроде того – я в них не разбираюсь.

Через пять минут лейтенант Лебедев под предлогом того, что ему нужно срочно отлить, юркнул в подсобку и там быстренько набрал номер городского телефона, по которому сказал следующее:

– Хамид Варзаевич? Добрый день. Это Антон… Да-да… Спасибо, все слава Богу…Жена здорова… Тут поступила не слишком точная информация, будто бы в городе только что видели человека из группы

"Альфа", по крайней мере, одного – в штатском…Что?…

Понял-понял… Спасибо большое. Обязательно заеду. Всегда к вашим услугам! – Он положил трубку и, потирая руки, еще сохраняя на лице заискивающую улыбку, снова вышел на задний двор, где капитан

Сливочников о чем-то оживленно беседовал с самим Фомой – мужиком лет сорока, содержавшим это заведение.

Шахов же с Павлом еще некоторое время находились там же – на площади. Они никуда пока они не ехали, а просто сидели в машине с распахнутыми дверьми и болтали. Тихо играла музыка. Шахов испытывал удивительное ощущение: после встречи с Павлом он сразу перестал бояться. Трудно было это объяснить, но постоянное внутреннее напряжение – какой-то особый вид страха – присутствовавшее в нем практически постоянно в течение всего последнего времени, внезапно куда-то пропало. Возможно, это шло откуда-то из их школьного детства, когда, если только все они были вместе, он уже ничего не боялся. И вот теперь Шахов словно вернулся в то уже забытое ощущение безопасности и наслаждался им.

– Слышь, Паша, а ты сам-то сюда надолго? Где остановишься? У тетки? Машину-то куда на ночь поставишь? – вдруг, опомнившись, спросил он.

Вопрос с машиной был очень даже актуальным. Обчистить оставленную не на месте машину могли мгновенно, особенно иногороднюю. Да и местные-то не рисковали что-нибудь оставлять на сиденьях, или не дай

Бог, не снять магнитолу – стекло тут же выбивали и приемник выдирали со всеми проводами. Тут, считай, ты сам виноват и ни на кого не обижайся. Кто-то из местных как-то даже сказал об этом публично, обращаясь к туристам: "Где бы вы ни были, ни в коем случае не расслабляйтесь – помните: за вами внимательно следят глаза вора!"

Подобная неприятность произошла и с редактором главной областной газеты: его машину полностью вычистили прямо среди бела дня, даже колеса сняли. А на каком-то уже более позднем этапе украли еще и барсетку со всеми деньгами и документами, которую он постоянно носил при себе, а где и когда, он с расстройства даже не понял. Не исключено, что уже и в милиции. Это происшествие имело для города

Любимова довольно неприятные последствия., поскольку с тех пор в этой газете о Любимове печатали только негативную информацию. Так одна из заметок по поводу возвращения иконы получила заголовок

"Убережет ли Господь Икону Богородицы?" и под ней была сделанная на какой-то вечеринке фотография совершенно пьянющего главы администрации Любимова с незастегнутой ширинкой, да еще и со специально оставленным эффектом "красных глаз", придающего всклокоченному чиновнику облик демона.

– Да я ведь только до завтра. Переночую у тетки – на Стремянной, где мы раньше жили, – ответил Павел без каких-либо эмоций. – Машину во двор загоню. Там глухие ворота с калиткой и собака в будке…

– А-а…- протянул Шахов.

– Как ты сам-то? – спросил Павел, чтобы хоть что-нибудь спросить.

– Нормально, – автоматически ответил Шахов.

– Женат?

– Нет. Мы расстались, – ответил Шахов после некоторой паузы и, сжав губы, отвернулся. И в этот самый момент в его глазах Павел с удивлением успел заметить отблеск неведомого ему любовного пожара, который все еще поглощал Аркадия Шахова.

– Дети есть? – все же по инерции спросил Павел.

– Дети? – переспросил Шахов, несколько напрягшись. – Нет, детей – нету.

Возникла пауза. Было видно, что отвечать на эти, в общем-то, самые что ни на есть обыкновенные вопросы, Шахову было отчего-то неприятно. Павел больше и спрашивать не стал.

– Ну, что – может, по пиву, посидим где-нибудь? – предложил он

Шахову. – Давай только на огород к тетке съездим за ключами, да и узнаем у нее, что там такое происходит. Кстати, кто еще из наших есть в городе? Хомяк-то, надеюсь, здесь? Надо ему звякнуть!

Позвонили. Хомяк, как оказалось, был в это время совсем рядом – на рынке, очень обрадовался Павлу и сказал, что тут же и подойдет. И действительно, вскоре они увидели довольно полного человечка, идущего от рынка и оглядывающего вокруг в поисках ребят.

– Ну, Хомячина и отъелся! – только и сказал Павел, увидев его и моргая фарами.

– Так ведь хорошо живет! – ответил Шахов. – Бизнес у него свой: лесопилка и магазин-склад лесоматериалов – вагонка, брус и прочее…

И еще магазин "Продукты 24 часа". Кстати, могут быть некоторые проблемы: у Хомяка жена беременная, причем месяце на седьмом, а она вообще не любит всяких холостых приятелей и разные товарищеские пьянки. Сейчас ведь он, как говориться, "на голодном пайке", и ей все кажется, что мужики в компании сразу блядей позовут и все такое… Он никуда и не ходит, домой только вовремя. Впрочем, он тут рассказал, что все равно она ему не доверяет – каждую субботу непременно выдаивает Хомяка до капли! Уж не знаю как это технически выглядит!

Оба хохотнули. За те несколько минут, пока Хомяков шел через площадь, Шахов успел рассказать Павлу, что Хомяк недавно поменялся с родителями жены: отдал им свою квартиру в новом доме, а сам начал заново перестраивать их старый дом в переулке Крылова. Там, в переулке, еще осталась булыжная мостовая, и набережная была совсем близко – всего метров сто, – место тихое с большим двором и садом.

Шахов сообщил, что Хомяков хочет построить вместо старого деревянного большой каменный дом. Ему откуда-то запала мысль, что деревянные дома гниют и горят. Ведь именно из-за того, что в России было много дешевой древесины, здесь всегда строили дома из дерева, поэтому многих городов не осталось вообще: они либо сгорели дотла, или просто сгнили от старости. Так, например, одно время процветавщий деревянный город Переяславль-Залесский сгорел в один день весь. В Западной Европе же дерева было мало и дома строили из камня, поэтому хоть что-то да осталось.

– Он хочет создать родовое гнездо. Другой вопрос: возможно ли в наше время в принципе сделать родовое гнездо? Вопрос, понятно, спорный, но отказаться от этой мечты он никак не хочет. Однако в последнее время у него наметились некоторые проблемы: наш местный авторитет Мамаев решил на месте этого квартала построить постоялый двор в старинном русском стиле – что-то вроде развлекательно-торгового центра. Теперь выкупает там дома и землю.

Тут как-то и к Хомякову приходили его люди, намекали, нарочито жгли спички. Не знаю, чем там кончилось дело.

Через минуту Хомяков ввалился с некоторой одышкой на заднее сиденье. Теперь их уже было трое – потихоньку собиралась старая школьная компания.

– Вы куда собрались, парни? – спросил Хомяков.

– Сейчас к Пашкиной тетке заедем на огород, он ключи возьмет от квартиры, а потом планируем где-нибудь посидеть, – разъяснил Шахов

Хомякову, пока Павел разворачивал машину.

Тут же чувствительно тряхнуло, скребанули глушителем на колдобине. Павел чертыхнулся. Хомяков же сказал:

– Я бы с вами поехал, да мне надо еду домой забросить и еще кое-какие мелкие дела сделать, а потом: давайте действительно посидим где-нибудь – скажем так, через часик? Можно было, конечно, и у меня, но Татьяна на седьмом месяце – очень нервная. Но пивка все равно обязательно попьем. Слышь, Паша, у нас есть теперь такое неплохое место "У Фомы" – вон там! – конечно, несколько с грязнотцой, но уютное. Раньше-то как было? Закрученные алюминиевые вилки, разбавленное пиво. И тому были рады. Мы с Танюхой однажды, правда давно уже, были во Франции, идем и видим надпись "Русский ресторан "Граф Безухов". Зашли посмотреть. Ну, там обычный псевдорусский антураж: хохлома, самовары, павловские платки – все культурно, но ты знаешь, тоже все равно как-то с грязнотцой…

Бывшие наши, наверняка, его и держат, и по-другому, наверно, не могут. Некая национальная особенность! Мой дядя Сеня на войну-то по молодости лет не попал, но после нее служил в так называемых оккупационных войсках в Германии. Он рассказывал такой эпизод.

Стояли они в каком-то то ли городке, то ли в деревне (а в Германии деревни не такие как у нас – там дома все каменные). И вот он как-то видит: в одном дворе играют детишки. Так вот, все дети деревенские аккуратно по-немецки одеты, в светлых рубашечках, даже с галстучками, в коротких штанишках на лямках и в гольфиках. Все очень чистенькие, и только один из них, который помладше, какой-то не такой. Вроде и одет так же, но весь чумазый, лямка одна с плеча съехала, гольфы спустились, под носом – грязь. Дядя Сеня поинтересовался, что это такой за ребенок и почему он так отличается от других детей. Может быть, больной какой-нибудь? Ему соседи сказали, что хозяйка родила его от стоявшего здесь в войну русского солдата, и вот такой получился ребенок. Это произвело на моего дядю довольно сильное удручающее впечатление. Здесь угадывалась некая страшная генетическая предрасположенность русских к беспорядку и хаосу. Нечто подобное, говорят, происходило, когда наши переселенцы прибыли обживать Восточную Пруссию – ныне Калининградскую область.

Переехавших туда из России поразила невиданная аккуратность и устроенность быта людей, живших там до них. А каким все это вскоре стало, вы и сами знаете. Можете съездить и посмотреть. Я там был.

Дядя тогда вот что подумал… – продолжал Хомяков рассказывать, пока машина медленно пробиралась через ямы.

Дядя Сеня, младший брат матери Хомякова, в юности был известный в

Любимове бузотер, весельчак и выпивоха. Им он остался и по сию пору, хотя был уже в возрасте далеко за полтинник. Был он знаменит еще и тем, что по пьяному делу на кухне они с другом однажды съели с хреном лечебный чайный гриб, будучи уверены, что это холодец. Бабке загорелось промывать гриб именно в тот самый день, и она, пока мыла банку, оставила его на подоконнике на блюдечке, а туда пришел дядя

Сеня со своим дружком. Впрочем, все истории с дядей Сеней имели общие места: "Выпили – показалось мало… Пошли взять еще…" Одну встречу с ним Шахов запомнил очень надолго, потому что дядя Сеня тогда напоил всю их компанию собственноручно изготовленным гороховым самогоном буквально до безобразия. И пока не напоил, не выпустил из дома. Когда ребята возвращались домой, их бросало от забора к забору

– как в сильный шторм. "Нет, это не дядя, это – злой магрибский колдун!" – прохрипел тогда сам Вова Хомяков, упершись обеими руками в стену дома и отплевываясь от блевотины. Шахов тоже выдал обильную струю из желудка, забрызгав недавно купленные ботинки. От того вечера у него осталась одна короткая запись в дневнике, куда он заносил важнейшие жизненные правила, но которые, увы, далеко не всегда выполнял: "Никогда больше не пить крепкие алкогольные напитки!" И еще была у дяди интересная присказка к месту и не к месту: "Ну, все, Ваня, не едем мы с тобой в жаркие страны!"

Можно сказать, что дядя Сеня был знаковой, в какой-то степени даже культовой фигурой в местном масштабе – примерно такой же, как и тесть Хомякова. Впрочем, тестя мало, кто из ребят видел вживую, но все, кто общался с Хомяковым, непременно о тесте слышали, поскольку абсолютно по любому жизненному поводу объявлялось его непререкаемое мнение. Может быть, тот в чем-то заменял Хомякову рано погибшего отца. Сам же отец Хомякова пьяный утонул на рыбалке при очень странных обстоятельствах. Хомяков пытался узнать правду, но тщетно.

Все участники той рыбалки молчали, буквально как рыбы. Чтобы раскрыть эту тайну, Хомяков с женой Татьяной и еще близкими родственниками однажды даже прибегли к спиритическому сеансу.

Подготовились, как полагается – перевернутая тарелка, написанные на столе буквы. И – сработало. Тарелка стала ездить. Осталась запись той жуткой беседы:

"- Папа, кто тебя убил?

– Их было много…

– А нужно ли мне отомстить?

– Они сами умрут собачьей смертью!

– Нужно ли мне к тебе на могилку приехать?

– Нет, береги Таню…" (То есть жену Хомякова.)

И так далее. Понятно, все женщины рыдают, в комнате стоит запах валерьянки. Жуть одна…

Наконец остановились у хомяковского дома в переулке Крылова.

Хомяков тут же вызвался, пока Павел с Шаховым съездят к тетке, позвонить другим ребятам из класса – вдруг кого еще удастся собрать.

Однако, в конечном итоге, переиграли: решили без Хомякова за город не ехать, поставили машину и договорились встретиться минут через тридцать. Сами же, Шахов с Павлом, пошли прогуляться к набережной.

Этот район города Любимова представлял собой самую красивую, но в то же время и наиболее жуткую его часть, поскольку разруха последних десятилетий была наиболее явно обозначена на фоне естественной красоты природы – высокого берега, реки и дальнего леса на другом берегу. На самом высоком месте все еще сохранился дом-усадьба бывшего владельца бумажной фабрики Петра Ельчанинова, построенный, кажется, году в 1910-м. Кроме того, Ельчанинов построил еще школу

(она сохранилась и поныне) и больницу (куда-то делась). В огромном окне парадной лестницы дома многие годы можно было видеть замечательные оригинальные витражи в стиле модерн, которые почти чудесным образом продержались аж до начала 90-х годов и уже тогда таким же чудесным образом пропали. Скорее всего, как сначала предположил Павел, подходя к дому, огороженному уже наполовину рухнувшим деревянным забором, просто кто-то из "новых русских" вынул стекла и увез к себе на дачу или же воры сняли и туда же продали.

Однако когда они подошли ближе, то оказалось, что витражи просто выбили камнями, причем, наверняка без всякой на то причины.

– Уж лучше бы сперли, чем разбили, – сплюнул с досадой Павел.

– Знаешь, в начале-середине девяностых была такая жуткая обстановка, что воровали всё. Даже дверные ручки откручивали. На комбинате хозяйственное мыло тырили в рабочих душевых и алюминиевые ложки и вилки в столовой. Столовые приборы вынуждены были выдавать под залог, – прокомментировал Шахов.

В некоторой степени особняк Ельчанинова напоминал печально известный Ипатьевский дом в Екатеринбурге, где расстреляли царскую семью. Говорят, в доме Ельчанинова тоже был страшный подвал. Шахову вспомнилась кабаллическая надпись из подвала Ипатьевского дома:

"Здесь, по приказу тайных сил, Царь был принесен в жертву для разрушения Государства. О сем извещаются все народы". Шахов всегда думал: что за тайные силы такие?

Некоторое время постояли на высоком берегу, оглядывая открывшийся перед ними простор. От реки пришел ветер. Зашумели листья на старых ивах.

– Рыбу бы половить! – сказал Павел мечтательно.

– А я, знаешь, лет шесть, наверно, рыбу не ловил, – признался Шахов.

– Ага, и сирени не нюхал, и соловьев не слушал, а значит – не жил… – пробормотал Павел скорее для себя. Шахов не понял, что он хотел сказать.

Корпуса находившейся невдалеке за прудом бывшей ельчаниновской бумажной фабрики рыжели ржавчиной крыш и каких-то баков. По первому взгляду ничего на фабрике ничего не работало, разве что у забора одинокий работяга раскурочивал снятый откуда-то электродвигатель, выкусывая кусачками медную проволоку – верно, намеревался сдавать ее в скупку. Далее, за небольшой речкой, впадающей в довольно широкую и некогда судоходную реку Чору, начинались примыкающие прямо к городу деревни – на вид совершенно нищие и полуразрушенные. В некоторых дворах, впрочем, стояли автомобили, а где-то и дома приличные вылезали крытыми под черепицу красными крышами и с глядящими в небо спутниковыми "тарелками".

Отсюда хорошо были видны и старинные деревья, закрывавшие своими кронами бывшую усадьбу графини Павловой. Особняк графини тоже пребывал в плачевном состоянии. Остался только заросший пруд в форме буквы S, полусгнившие деревья в парке и развалины дома. Говорили, что его разрушили во время так называемых "кулацких мятежей". По прошествии стольких лет уже сложно было сказать, кто там оборонялся, а кто нападал. Наиболее вероятной версией была та, что там стояли большевики, а на них напала известная банда Павлова, или напротив, банда Павлова держала оборону в особняке, а большевики нападали – точно никто уже не знает. Уже перед самой "перестройкой" там хотели открыть профилакторий для рабочих фабрики, составили проект, даже огородили развалины забором, но до дела так и не дошло: оказалось, что дом восстановить невозможно – нужно все сносить и строить заново.

Проект заглох, но место само по себе было замечательное. Местный олигарх Мамаев купил и эту землю, решил снести развалины и построить на том же самом месте или настоящую барскую усадьбу для себя лично или же гостиницу. Тут он колебался, что же выбрать. Советники предлагали совместить два в одном, то есть на последнем этаже сделать для себя что-то типа пентхауза, а нижние этажи – пустить под гостиницу. С учетом скорого возвращения Иконы, идея доходного гостиничного комплекса обретала вполне реальные черты. Однако в том, чтобы строить себе здесь личные апартаменты Мамаев сильно колебался, поскольку знал характерную черту, свойственную всем русским туристам

– пить и орать по ночам – ни за что не выспишься!

Спускаясь с берега, Шахов с Павлом прошли по дорожке мимо покосившихся серых сараев и лающей собаки. Одним рыжим пламенем – без дыма – горел за забором костер.

Вышли к самой воде. Многое изменилось, но это осталось прежним.

Павел всегда, когда бывал в родном городе, приходил сюда. И вот снова он увидел и эти ивы, и эту реку, а за рекой – поле и лес – часть пейзажа когда-то бывшей любви. На него словно ветром подуло из того далекого, последнего перед службой в армии мая – с запахом мокрых листьев после дождя и прочерченным полетами ласточек влажным воздухом.

В целом же внешний вид города Павлу очень не понравился. Это был словно какой-то другой город, нежели тот, где он провел детство и юность. Он так и сказал об этом Шахову. Тут же они вспомнили легендарную городскую историю о том, как приезжал потомок того самого владельца фабрики и особняка Ельчанинова, его родной сын

Николай, к тому времени уже очень пожилой человек, практически всю свою жизнь проживший во Франции, но который все еще прекрасно говорил по-русски. Причем, можно сказать, даже слишком правильно говорил, без так называемого "новояза", типа постоянного ныне употребляемого "бля" и "блин" и без "э-э" и "так сказать" в каждой фразе. Известно было, что его увезли из России еще десятилетним ребенком – в 17-м году, а приезжал он, кажется, году в 78-м. В этой поездке его сопровождал под видом интуристовского гида явный кагэбэшник – спокойный, очень уверенный в себе молодой мужчина лет тридцати. Никакой приличной гостиницы в тот период времени в

Любимове, как, впрочем, и теперь, не было. Они остановились в Н. и уже оттуда приехали в Любимов на черной интуристовской "Волге". И тут Ельчанинов увидел то, что стало с городом его детства. Кстати, тогда все это еще выглядело сравнительно неплохо по сравнению с настоящим временем: и фабрика работала, и витражи в их бывшем доме сохранились – там в тот период находилось какое-то детское учреждение, и даже фонтан в городском саду функционировал. Но все равно это оказалась совершенно другая страна, чем та, о которой ему рассказывали родители, и в которой он сам родился. Той России и того города, которые он помнил по своему детству и которую он либо представлял, либо придумал себе, уже давно не было. Вряд ли даже набег Батыя мог изменить его сильнее. Знаменитый на всю дореволюционную Россию монастырь был в развалинах. Практически все церкви стояли не то что без крестов, но и вообще без куполов.

Зрелище этого полуразрушенного, хотя, возможно, и во многом придуманного им мира потрясло Николая Ельчанинова до глубины души. И еще его тогда поразило: все вокруг оказалось какое-то маленькое – дома, заборы, деревья с дуплами – и на всем лежал призрак тления, У него даже заныло внутри – нередко так же и человек кажется маленьким в старости – перед смертью. Он уехал буквально в слезах.

Странным было то, что его вообще тогда пустили в страну, к тому же и собственные дети, уже чистые французы, как говорят, его отговаривали: "Папа, тебя там возьмут да и посадят, а нам скажут, что ты туда и не въезжал. У них все так делается… Вспомни Рауля

Валленберга!" Но оказалось, что не только визу дали без особых проблем, но и встретили на удивление очень хорошо – возможно, какая-то в тот была неизвестная ныне политическая задача.

Главными причинами поездки Николая на родину были врожденная русская сентиментальность, туманные образы и сны из детства, которым он поначалу не предавал значения. Но под конец жизни, когда он уже отошел от дел, начал подводить итоги, писать мемуары, желание увидеть места, где он родился и провел ранние годы, стало для него просто непреодолимым. Это была как навязчивая идея. Впрочем, больше никто из потомков Ельчаниновых ни при коммунистах, ни позднее в

Любимов уже не приезжал. Интересно, что по возвращении во Францию он почему-то очень расхвалил поездку перед родными и знакомыми, которые и не чаяли увидеть его снова живым, и даже вступил в общество

"СССР-Франция". Это был какой-то труднообъяснимый психологический феномен – как некое послевкусие. Через какое-то время ему уже стало казаться, что его специально привезли не туда, что это был какой-то дурной сон и обман, и настоящий Любимов его детства снова стал сниться ему. И в тех снах он вновь возвращался в этот город и ранним утром, под гудящими на ветру дубами спускался с холма по влажной от росы песчаной дороге и с трепещущим сердцем входил в пенье его птиц и в звон его колоколов.

Павел был лишен излишней сентиментальности, но когда отошли чуть в сторону, то и он ахнул: почти весь яблоневый сад был выкорчеван и разъезжен до грязи. Какие-то единичные чахлые деревья торчали из травы. Места тут были все до боли знакомые. Вон невдалеке заброшенный яблоневый сад – нередко там играли с ребятами, ели кислые яблоки, а однажды валялись пьяные после дня рождения Юрки

Виноградова. Шаков вспомнил, что тогда угодил локтем в какое-то дерьмо, испачкал рубашку – пришлось выкинуть. Павлу вообще тот день неприятно было вспоминать, потому что они с Олей тогда здесь и рассорились. По сути, из-за ерунды. Павел намеревался перед армией с ней переспать, потому что ребята, особенно Тимоха, подначивали его, будто бы так положено.

Зрелище испоганенного сада было жалкое, однако среди всей этой разрухи за облезлой стеной монастыря ослепительно сверкал купол недавно восстановленного Успенского собора.

За воспоминаниями они вышли на саму набережную – к старой городской пристани. Там стояли два обелиска и одна гранитная памятная плита. На плите было написано, что с этого места уходили на войну жители города Любимова. Сообщалось, что из города ушли на войну 2600 человек, а не вернулось с войны (то есть предполагалось, что были убиты) – 1260. Получалось, считай, что половина.

На всей городской набережной ныне сохранилась одна единственная скамейка, точнее ее бетонный остов. Тут же вспомнили, как сидели на этой самой скамейке ранним утром – следующим после выпускного вечера. То утро выдалось замечательное, солнечное, и было тогда любопытное ощущение, когда впереди что-то открылось, и сзади закрылось навсегда, и началась новая жизнь. Весь класс тут же разбросало, и больше половины ребят и девчонок из класса ни Шахов, ни Павел уже никогда больше не видели. Обычно после окончания школы часть выпускников уезжала учиться дальше в большие города, и уже редко когда возвращались в Любимов навсегда. Те же из ребят, кто возвращался, не поступив, или просто оставался в городе, шли служить, причем закосить от армии в Любимове всегда считалось

"западло" – проявлением мужской слабости и дозволялось разве что уж совсем больным, что, впрочем, ничего не меняло. Хомяк по этому поводу как-то рассказал, что у них на корабле был матрос, у которого внезапно развилась какая-то упорная кожная болезнь, типа псориаза или экземы, и которого в принципе можно было бы с флота запросто списать. Однако тот был родом из какой-то вятской деревни и буквально умолял врача не комиссовать его, а дать дослужить: "Иначе,

– говорит, – мне не жениться!" В их деревне так же, как и в

Любимове, в народе считалось, что парень, не прошедший армию, либо больной, либо порченый, либо просто слабак. Он и в семейной жизни такой будет. Считалось, что это были сцепленные вещи, как глухота у белых кошек с голубыми глазами.

Павел же в тот год вообще никуда учиться не поступал и до призыва работал на фабрике слесарем отдела КИП (контрольно-измерительные приборы) да еще и с укороченным рабочим днем, пока ему не исполнилось восемнадцать лет. В свободное время они с компанией таких же парней ходили на танцы, знакомились с девчонками, шатались по городу, дрались, хорошо выпивали и одновременно усиленно занимались спортом. Какой-либо дальней жизненной перспективы никто из оставшихся в Любимове ребят в то время не строил: впереди была только армия – кому следующей весной, кому – осенью, а впереди был почти целый огромный год.

Павел постоянно был чем-то занят, и все казалось, призыв еще не скоро. Потом осталось два месяца, один, а затем внезапно пришла повестка. Все осложнили личные заморочки, то есть проблемы с Олей.

Их отношения оставались для Павла совершенно непонятными. Вопрос у него к ней был один и очень простой: "Будешь ждать?" – и на этот вопрос он четкого ответа так и не получил. Вполне возможно, что он был для нее просто "другом с соседнего двора", а будущий же гипотетический муж в ее представлении выглядел совсем другим человеком и все это место, где она жила, казалось ей временным пристанищем перед другой, главной жизнью… А тогда впереди были бесконечные два года службы и все, казалось, было в последний раз.

Потом была площадь, фабричный духовой оркестр, толпа, гомон…

Странно, что она вообще тогда пришла. Они стояли рядом, почти не говорили, не обнимались и не целовались. Иногда ветром бросало ее душистые волосы ему на щеку. Когда под конец потянулся к ней – поцеловать, она в последний миг отвернула губы. Заорал офицер, ребята полезли в автобусы. Все было кончено. Она что-то вдруг захотела сказать. Или даже сказала, но он не понял и не расслышал:

"Что? Что?!", но тут грянул марш "Прощание славянки", которым в

России все кончается и все начинается.

Автобусы медленно тронулись, осталась позади площадь, сквер, улица и поворот, который отсек навсегда их прошлую, сейчас казавшуюся такой беззаботной, жизнь. И после этого поворота они уже не оглядывались назад. Они уходили в другую жизнь без сожаления и без оглядки – словно завоеватели на незнакомый и враждебный им континент, оставляя за собой пылающие корабли юности.

Больше никогда уже Павел Олю не видел, так и осталась в памяти там, за пыльным задним стеклом автобуса, смотрела вслед, но не махала. Все махали, а она не махала.

Тогда еще почти сутки проторчали на сборном пункте, находившемся в самом центре Н. и представлявшем собой замкнутое старое кирпичное здание с большим внутренним двором. Целый день болтались по этому двору, спали на голых пружинах незастеленных коек. В тот же день прибыла команда из Хрючинска – все уже стриженые, одетые в самое что ни на есть рванье, злющие. Тут же с ними, конечно, схлестнулись.

Утром всех повезли на военный аэродром.

По прибытии в часть началась разная бухгалтерия, еще одна медкомиссия, выдача формы, ее подгонка. Шатались из угла в угол, помаленьку начали знакомиться. Ходили, шаркая ногами, по плацу маленькими группами, смотрели, как прибывают еще ребята. Иногда заходили в спортгородок и там выделывали разные штуки на перекладине, кто что умел. Павел тогда мимоходом преспокойненько сделал двадцать пять подъемов переворотом и еще бы мог… А через две недели лишь одна мысль о попытке сделать "склепку" – вызывала тоску и дрожь в наболевшем животе, мышцы которого были как веревочные; он подтягивался раза два и обрывался, ничуть того не стыдясь – до того был уже измотан. Однажды пришел в казарму ночью после наряда, весь разбитый, лег на койку; народ спал, стояла страшная вонь, было жутко, одиноко, вспомнил вдруг мать, девчонку свою Олю и чуть не заплакал. Тот период Павел вообще запомнил плохо, только и осталось, что "подъем – отбой", иногда просыпался уже внизу на нижней койке, чуть не на плечах у кого-то, натягивая штаны и сапоги, и казалось, все те первые месяцы ни разу и не ходил шагом, а только бегал.

Весь этот курс молодого бойца, начиная с утренней зарядки, после которой дрожали ноги, поначалу казался изощренной пыткой, но потом он втянулся, привык и только хохотал, когда его закадычный армейский дружок Вовка Юдин после очередного марш-броска, задыхаясь, прохрипел: "Честно, Паша, я хочу сейчас только одного: лечь и умереть…", – а через пять минут они снова бежали изо всех сил…

Однажды, года три назад, будучи проездом в Самаре, Павел решил наведаться к Вовке – хотел встретиться. Нашел Вовкин телефон и позвонил, какая-то тетка сказала, что он в больнице. "Что с ним?" -

"А дали по башке!" Павел поехал в указанную больницу. Странная была та больница – как проходной двор. С трудом отыскал он ЛОР-отделение.

Медсестры на посту не было, он сам нашел нужную палату. Там за столом больные играли в домино и во главе их – Вовка Юдин с перевязанной, как у комиссара Щорса, головой. Вид у него был испитой. Оказалось, пару дней назад в пьяной драке его хлестнули по уху велосипедной цепью.

Они обнялись. Павел, конечно, принес с собой бутылочку хорошего коньяка. Все обитатели палаты тут же взбодрились и возбудились чрезвычайно. Даже один лежачий после операции с забинтованной головой очнулся, замычал и тоже протянул дрожащую руку со своей поилочкой. А ведь Вовка Юдин был один из самых выдающихся людей армейского периода жизни Павла. Настоящий друг, надежнейший человек, красивый, бравый – девчонки замирали, когда они, будучи в увольнении, шли по улицам города. Говорили, что дочка командира полка будто бы от него забеременела и даже делала аборт. Хотя, может быть, и врали. Сам Юдин никогда об этом не рассказывал. И вот он, этот лихой парень, сидел с отечным лицом алкоголика и с перебитым ухом в вонючей палате муниципальной больницы. Впрочем, он и тут был лидером. Но того, прежнего Вовки Юдина уже не существовало. Павлу на какой-то миг показалось, что это вообще был не он. Просто это не мог быть он: слишком старый, возможно просто очень похожий на гвардии сержанта Юдина человек.

Надо сказать, что ожидание парня со срочной службы имело в

Любимове свой традиционный ритуал. Девчонка могла томно говорить всем подряд, у кого только уши есть: "Я жду из армии своего парня, поэтому на танцы сегодня не пойду". Или: "Сегодня буду танцевать только быстрые танцы, потому что мой парень в армии". Или:

"Вынуждена пойти на дискотеку одна, но целоваться ни с кем не буду, потому что жду своего парня". Существовала целая процедура переписки, пересылки фотографий, на которых все девушки были со взглядами, устремленными вдаль, а все мальчишки были уже вовсе не мальчишки – а бравые воины, защитники Отечества. Хомяк рассказывал, как все они снимались в одной и той же форме с множеством значков, одолженной у одного доброго старослужащего за бутылку. Впрочем, у фотографа в гарнизоне можно было найти любую форму – хоть генерала – у него для этого был специальный запас. Друзьям могли прислать и более жесткую фотку: со штык-ножом в зубах, где сзади чьи-то босые ноги свисают – будто бы там повешенный.

Будучи в армии, Павел какое-то время тоже переписывался с Олей, но однажды она как-то не так ответила ему – он забыл, что конкретно там было написано, но будто что-то треснуло. А потом все действительно закончилось. Он запомнил тот момент, словно фотографию или застывший кадр из кино. Он тогда сидел вечером в курилке на скамеечке, хотя и не курил, – просто место там было спокойное, – из немногих на территории части, где тебя не шпыняли. И еще запомнил, что там было пыльное дерево и ясное вечернее небо, и вдруг налетел ветер. Павел только что получил письмо от матери. Мать опять, как и всегда, очень подробно писала про всех родственников, про племянников, про огород, а потом вскользь упомянула, что-де "твоя знакомая девушка Оля вышла замуж". И тут мир покачнулся, и невидимая ниточка, бывшая, оказывается, до этого очень прочной, – та, что связывала его с прошлым доармейским существованием и всем городом

Любимовым, вдруг лопнула, и он, сидя на скамейке, потерял равновесие. Впрочем, за службу еще человек пять знакомых парней получили письма от девчонок о том, что встретили другого и выходят замуж – в 18-20 лет два года ожидания кажутся слишком длинными.

Рассказывали, что в какой-то части один солдат будто бы даже вешался или стрелялся по этому поводу. Хотя может быть, это были легенды.

Впрочем, армия большая, разных придурков и скрытых психов там тоже очень много. Лично Павел никого из таких типов не встречал, а из знакомых ребят, все реагировали по-разному. Кто говорил: "А и пошла она…", но чаще, конечно, переживали. И Павел тоже как-то пережил.

Был отбой и снова подъем, все шло по заведенному распорядку.

Странные и необъяснимые поступки бывают у женщин. Армейский товарищ Павла по имени Коля Поленок во время службы переписывался с одной девушкой из Краснодарского края. По фотографии была она очень симпатичная, разве что глаза не очень ясные – с поволокой, Павел таких опасался, но Коле она нравилась. Он часто говорил ребятам:

"Женюсь, буду полеживать на песочке у Черного моря, есть арбузы и ничего не делать!" – сам-то он был из Сыктывкара. После дембеля он сначала заехал к себе домой, а потом двинул к ней. Так вот, девушка эта прислала ему денег, чтобы он обязательно взял от Краснодара такси и подъехал к самому ее дому и чтобы без всяких вещей, а только плащ в руке – и чтобы все это видели.

Впрочем, наиболее интересная история на эту тему личных отношений произошла с другим его армейским дружком – Витькой Фоминым. Перед армией Фомин с друзьями, видать, хорошо погуляли, так что уже через девять месяцев ему в армию из дома отправили письмо, вложив туда карточку недавно родившегося ребеночка, и на фотографии этого пупса бабушкиной (то есть собственно мамаши Фомина) рукой было написано:

"Дорогой папочка, приезжай скорей!" Павел, который непосредственно присутствовал при чтении этого письма, вспоминал об этом так: "Я никогда не видел человека более бледного, а потом более красного, чем Фома – и все этого за одну минуту". Фомин тут же написал в ответ, что никакой такой Лены (так, оказывается, звали маму малыша) знать не знает, и чтобы "гнали ее в шею", и что ребенок наверняка вовсе не его, потому что "все драли всех" и что "он не намерен" и так далее… Родители Фомина, получив это письмо, заперлись на кухне и устроили там совет, как им быть дальше. Лена, впрочем, что-то почувствовала или как-то узнала. Мамаша Фомина видит ее на следующий день всю в слезах и сразу кидается к ней: "Ой, что ты, Леночка, у тебя же молоко пропадет!" – "Он нас не любит!" – "Не переживай! Он, как увидит своего сынульку Петечку, (чмок-чмок, сю-сю-сю) чистую свою копию, то сразу же и оттает…" – ну, и конечно, обе, обнявшись, тут же плачут радостными слезами. Через год с хвостиком возвращается из армии Фомин, орет: "Какого черта она в моей комнате делает, и все с места сдвинула?" Ему несут ребенка как икону. Он отворачивается. В конечном итоге, родители поперли из дома его самого, сказав: "Можешь делать, что хочешь, а Петечку, нашего любимого внука, мы никому не отдадим, и никуда они с Леной отсюда не уйдут, а тебе еще совестно будет о ребенке!" Фомин тут же пустился в загул и вот через пару дней заявляется в дымину пьяный и рвется в комнату к Лене и ребенку. Родители устроили в дверях заслон, мать схватила скалку, отец – кочергу, хотели уже и соседей на подмогу звать. "Если она мне как бы жена, мать моего ребенка, что ж вы меня к ней не пускаете!?" – орет Фомин. Лена в комнате в плач, ребенок, естественно, тоже завопил. Дом весь проснулся, гудит, соседи в нижнем белье свешиваются через перила. В конце концов, кто-то вызвал милицию, Фомина скрутили и увезли в отделение. И что же, в конце концов? Перебесился. Все-таки ребенок – родная кровь! В результате они с Леной поженились, живут все вместе и счастливы. Павел даже был на той свадьбе. Хорошо тогда погуляли.

Многие отмечают, что в армии начинаешь ценить самые простые физиологические радости жизни: например, какое наслаждение просто лежать в траве, смотреть в небо, никуда не бежать и ничего не делать; какое счастье поесть горячего супа с мясом, а потом, пардон, сходить по большой нужде – тоже, кстати, очень реальное удовольствие: сидишь в одиночестве в известном домике на отшибе, старясь не дышать носом, читаешь клочок газеты неизвестной давности, смотришь в щели на горы. А какое чудо напиться воды из родника в жаркий день после долгого мучительного перехода! Это было простое, животное счастье. Как-то, будучи посланными по какому-то делу, Павел с Вовкой Юдиным продрыхли у леса на стогу сена, считай, почти целый день. А однажды Павел, еще по первому году службы, без зазрения совести и каких-либо моральных терзаний трахнул жену своего же лейтенанта – причем она сама того хотела. Зачем-то тогда зашел к ним в квартиру, и все случилось как бы само собой – прямо на столе и на полу. Теперь это было бы трудно понять, но тогда они были очень молодые и здоровые животные. А в Любимове Павел появился лишь однажды очень ненадолго сразу после дембеля, и тоже был замечательный момент, когда он шел по весенней улице, цокая подковками надраенных сапог, в сдвинутом на затылок голубом берете – невообразимо красивый в своей обвешанной значками дембельской форме гвардии старшего сержанта воздушно-десантных войск. И была тогда даже мысль с замиранием в груди, как перед прыжком с парашютом:

"Вдруг встречу ее? Вдруг бросится ко мне?" Но он уже никогда не встречал Ольгу. Позже узнал от кого-то, что как раз в это самое время Оля родила первого ребенка. Потом Павел поступил в училище, и там вдруг (неожиданный казус!) оказалось, что вот он, считающий себя опытным бойцом, теперь снова превратился в ничего не умеющего новичка. Довольно щуплый на вид инструктор по рукопашному бою кореец по фамилии Пак делал с ним все, что хотел. Специально на нем и показывал приемы.

А первая его любовь, Оля, оказывается, вышла замуж за парня по фамилии Королев, который пришел из армии через год после того, как забрали Павла. Павел когда-то его наверняка даже видел, но в лицо абсолютно не помнил – Королев был из другой школы, на два года старше Павла. Не исключена была ситуация, что как раз-то его,

Королева, Оля и ждала из армии, а Павел был просто эпизодом этого ожидали. После армии, уже женившись на Оле, Королев, поступил на вечерний факультет строительного института в Москве, там же работал на стройке и очень быстро пошел вверх по карьерной лестнице без резких взлетов и падений. И наконец, стал чуть ли не совладельцем крупной строительной фирмы, так что, в конечном итоге, оказался довольно успешным человеком. Известно, что они с Олей так и живут в

Москве, вполне обеспечены, а по российским меркам – даже богаты, и, говорят, у них уже трое детей. То есть, как однажды подумал Павел, это, может быть, оказался неплохой выбор для Ольги. Что бы там ни было, это была первая его настоящая любовь, и он бережно хранил память о ней, и был искренне рад, что у Оли все хорошо.

Наконец, вернувшись к дому Хомякова, Шахов с Павлом сели в машину, просигналили. Хомяков тут же вышел и, отдуваясь, втиснулся на заднее сиденье. Тронулись. Разговаривая ни о чем, выехали из города, потом свернули с трассы на разбитую дорогу, ведущую к садоводствам. Ехать до теткиной дачи было не более двадцати минут.

Четверть часа – и ты уже за городом – недостижимая для обитателей мегаполисов привилегия жителей маленьких городов, впрочем, во все времена державших огороды, участки под картошку, а потом постепенно застроив их разнокалиберными дачными домишками. Место, где располагался участок тетки Лили, было очень хорошее – на высоком берегу. Вода тоже была рядом – большой пруд, каким-то образом постоянно наполнявшийся из бьющих на его дне родников. Сложно было понять, как эти водоносные слои поднимаются на такую высоту. Вроде других возвышенностей вокруг не было, и как здесь создается водяное давление Шахов, довольно посредственно учившийся в школе по физике, понять никак не мог. Отсюда имелся и удобный спуск к реке, берег которой зарос камышом, кустами и был застроен сарайчиками для лодок и лодочных моторов.

Теткина дача располагалась рядом с довольно обширным участком, огороженным очень высоким сплошным забором. Над забором виднелась только крыша со спутниковой антенной – сразу было видно, что это солидный жилой дом и еще там была куча всяких пристроек – наверняка баня, гараж и сараи. Впрочем, не все еще было закончено, строительство продолжалось, часть этого участка, выходящая на реку, имела еще временную ограду в виде металлической сетки, там же стояла бетономешалка. Железные ворота были распахнуты, и у дома сверкал металликом здоровенный внедорожник "тойота-лэндкрузер" с раскрытыми дверями, откуда из динамиков оглушительно на всю округу долбила музыка. Сам хозяин – довольно плотный коротко стриженый мужчина средних лет в шортах и майке с выпирающим пивным животиком тут же занимался по хозяйству – разжигал мангал для шашлыков.

Павел, остановившись сначала у дома тетки, крошечного облупленного строения, похожего больше на сарай, направился, было, прямиком туда, но заметил тетку в огороде – над грядкой задом кверху. Она, услыхав скрип калитки, распрямилась и, схватившись за поясницу, приставила ладонь козырьком над глазами, стала всматриваться, кто же там пришел. Оставшимся сидеть в машине Шахову и Хомякову было видно, как они с Павлом обнялись, расцеловались, потом зашли в дом. Павел, впрочем, тут же высунулся в окно, крикнул:

"Я сейчас! Клубники пока поешьте!" Стали искать по грядкам клубнику, но спелой еще было мало. Вскоре вышел Павел. Оказалось, история с соседом, как и предполагалось, не стоила и выеденного яйца: спор шел из-за какой-то помойной ямы, сделанной соседом не на положенном месте. Еще тетка жаловалась на здоровье, на суставы, на урожай, на погоду – короче, на все. Еще ко всему этому успела рассказать Павлу, что новый хирург-реаниматолог в местной больнице, которому самому было лет двадцать шесть, считает, что лиц старше пятидесяти реанимировать уже не нужно – они-де свое пожили. Поэтому все пожилые люди, попадавшие в больницу, его страшно боялись. Впрочем, и фамилию врач имел соответствующую – Гадецкий.

– Я теперь понимаю, из-за чего была гражданская война и кулацкие мятежи! Вот почему коммунисты были против частной собственности – потому что человек своего никогда не отдаст. А отнимать всегда очень сложно. Большевики это хорошо понимали! – прокомментировал ситуацию с помойной ямой Хомяков, впрочем, так толком и не понявший в чем конкретно состояла проблема.

Въезд на участок соседа был с противоположной стороны, поэтому сели на машину и подъехали туда.

Теткин сосед, мелкий частный предприниматель по фамилии Калугин, был, мало сказать, крайне раздосадован. Прежде всего, когда иномарка проехала мимо его ворот, он снова ощутил давно забытый им гадкий страх и тревогу. Он все еще продолжал разжигать мангал, который никак не разжигался, когда серебристая "ауди" вновь подъехала к его воротам и остановилась. Оттуда вышел вроде бы как самый что ни на есть обычный человек, подошел к забору, поздоровался и вежливо спросил Калугина: "Альберт Михайлович?" – и затем, увидев непроизвольный кивок, вошел на участок. И в этот момент Калугина вдруг объяла такая волна ужаса, что он со звуком пустил газы и чуть не обмочился. И первая мысль при этом была такая: "Вот и все, Лелик, отпрыгался!"

– Я племянник вашей соседки Калашниковой Елизаветы Васильевны

…– начал подошедший, а Калугин в страхе тут же подумал: "Вот сейчас вмажет!"

Человек что-то говорил, а Калугин, понемногу приходя в себя, вдруг понял, чего он испугался. А испугался он следующего: вот есть на свете он, Калугин, большой, физически очень даже неслабый, авторитетный, обеспеченный, с хорошим бизнесом и надежной "крышей" мужик. Но все равно было совершенно ясно, что несмотря на все это, ему неизбежно сейчас, попросту говоря, "дадут пизды" – и дадут хорошо! И, что самое страшное, избежать этого никак невозможно.

Может быть, даже при жене прямо здесь и отлупят – без проблем – если только захотят. Вот этот спокойный вежливый мужик и отлупит. И никакая "крыша" его, Калугина, не спасет, потому что этот внезапно пришедший человек явно был с какого-то совершенно другого уровня, где такие, как он, авторитетный бизнесмен Калугин, – никто и таких при необходимости давят, как клопов, не раздумывая. С полнейшей обреченностью он понимал, что его могут "замочить" тут же на месте и даже где-то ждал этого, чтобы уже отмучиться так сразу. Внешне ему вроде как ничего не угрожало, но ощущал опасность своим внутренним звериным чутьем, которое он в себе очень ценил. И оно, это чутье, говорило: "Очень и очень опасно!!!" В мозгу словно замигала красная сигнальная лампочка и заревел тревожный ревун.

Хомяков и Шахов оставались в машине и смотрели на эту встречу издали. Хомяк вдруг сказал:

– Знаешь, я всегда хотел услышать, как они друг с другом разговаривают, и о чем, но никогда не слышал.

– Кто "они"? – спросил Шахов.

– Бандиты. На своих стрелках. Какой-то у них есть свой специальный разговор, особые слова.

Впрочем, Калугин с Пашей говорили очень недолго, и дело закончилось тем, что сосед подобострастно закивал, сам руку протянул, а Павел, ответив на рукопожатие, повернулся и пошел к своей машине.

Когда "ауди" уехала, Альберт Михайлович сначала и поверить не мог, что остался не только живой, но при этом еще и целый. С самого начала ему казалось, что человек, который что-то говорил ему про помойку, в этот момент про себя решает: въебать сразу или потом, убить сейчас или чуть позже, а вариант оставить здорового и в живых

– просто даже не рассматривается.

И теперь он ощущал необыкновенное облегчение, словно сходил по большому после долгого запора, но день все же был испорчен этим остаточным ощущением страха. Про мангал он и забыл. В этот самый момент жена Калугина, ярко-крашеная блондинка, еще относительно молодая, хотя и несколько потасканная женщина, тут же откуда-то выскочила, видать подсматривала, и, глядя на расстроенного мужа, немедленно принялась его пилить:

– А чего это он тут так свободно ходит! Ты бы, Алик, поговорил с

Денисом, – зря, что ли за "крышу" платим?

– Да ты, я гляжу, просто мечтаешь стать вдовой! – произнес, внезапно окрысившись, Калугин и вдруг взглянул на нее так неприятно пристально, что женщина поежилась. – Ты только знай, что если меня грохнут, – продолжил он, – то у тебя ничего не останется. Ни-че-го!

Все это тут же заберут. Знаешь, сколько я денег должен? И тебе самой опять придется работать. Ты еще помнишь, что такое работать? Не забыла? Снова будешь с самого с ранья стоять на рынке, а вечером черные тебя будут драть во все дыры! Не помнишь, как аборт от Ахмеда делала? Напомнить?

Он замолчал, задохнувшись. Она же, сделав вид, что обиделась, лихорадочно обдумывала ситуацию. Кое-что она, конечно, скопила – на всякий пожарный случай, но не столь много, как бы хотелось. И вот, что еще ее поразило: не была похожа на Калугина такая смиренность и уступчивость. Мужик-то он был говнистый – из тех, что плюют в колодец, но не слишком трусливый. При случае мог даже какого-нибудь пьяного или того, кто пожиже, избить в кровь – просто из интереса. И наглый был, как танк – кстати, может быть, потому и богатый.

Надо сказать, что крупный долг у Калугина действительно присутствовал. Однажды взял он десять тысяч долларов у одного знакомого и никак не отдавал. Брал девять, а через год должен был отдать десять. Деньги такие у него были, но отдавать было страсть как жалко. А тут еще строительство затеял. Все бы ничего, а тут как-то позвонил тот приятель-заемщик: "Алик, ты ничего не хочешь мне сказать? Ты ничего не забыл?" – "Не забыл, но ты знаешь, я думаю, что ты мне тогда поставку ведь сильно задержал, и я потерял на этом штук пять чистыми…" – и еще что-то такое начал нести. Собеседник, вздохнув, сказал: "Ладно, Альбертик, говорили мне, что ты говнюк, а я не внял. Месяц тебе сроку даю!" – и трубку повесил. А месяц этот уже закончился аж в апреле. И ничего. Никто не звонил и не приезжал.

Однако тут среди предпринимателей прошел слушок, что появилась некая команда, специализирующая на выбивании верных долгов за проценты.

Даже не команда, а двое в костюмах на черной машине. Одна аховая местная предпринимательница влетела, точнее ее подставили, и должна была на настоящий момент аж пятьдесят тысяч "зелеными" и этот долг постоянно рос. На нее смотрели уже как на живую покойницу: ходит человек, суетится, что-то делает, а уже, вроде, как и неживой. Так эти двое, говорят, недавно приезжали к ней и вырвали у щенка, с которым она вышла на прогулку, язык, а на нее саму помочились.

Одного строптивого должника отвезли за гаражи, которые за старой баней, и там подвесили за ноги – как в добрые старые времена. С другим просто поговорили, и он тут же все отдал. Калугин не то что бы боялся, но опасался, и получалось, что постоянно такого визита к себе ожидал. А тут еще этот "племянник" соседки перепугал до смерти.

Впрочем, позднее, уже после обеда, съевши свой шашлык и выпивший традиционные "сто грамм" Калугин приободрился и, выковыривая из зубов мясо, решил для уверенности все-таки позвонить "крыше", но телефон у Дениса не отвечал. Позже он еще раз позвонил – какой-то незнакомый мужской голос сказал: "Говорите". Калугин, ничего не ответив, отключился. Ему стало жутко – словно один оказался в лесу.

В то самое время, когда Павел со школьными друзьями были на теткиной даче, гаишники все еще сидели в патрульной машине на площади напротив монастыря и разговаривали. Молодой лейтенант Антон

Лебедев опять что-то доказывал капитану Сливочникову:

– Можно жить и в России, только надо иметь много денег. Это при коммунистах, даже если было много денег, ты не мог жить так, как хочешь. А сейчас, если ты богатый, то ты может все: ездить по всему миру, купить себе хоть два дома. Это и есть вариант свободы.

Конечно, тут же набегут некие личности и попытаются все это у тебя отнять, но эти вопросы тоже решаемые за те же самые деньги. Я вот подсчитал, сколько мне нужно денег, чтобы быть свободным и хорошим честным человеком. И думаю, что как только я получу эти деньги, сразу изменюсь и стану лучше, потому что не буду вынужден бороться за существование, как сейчас, подкарауливать людей на дороге и драть с них их несчастные копейки. Я бы даже никуда отсюда не уехал. Этот город, конечно, дыра дырой, но таких дыр, да и еще, думаю, и похуже, много по всему миру. Здесь же все знакомо, опять же компания. Я вот подчитал, что мне надо не менее, чем миллион. Речь идет о долларах-евро, конечно. На нашей работе таких бабок, естественно, не заработать за всю жизнь – это возможно только в частном бизнесе. Я хочу скопить хотя бы первоначальный капитал, чтобы открыть свое дело. И буду работать только на себя. И пусть на меня другие работают. У меня есть один дальний родственник в Москве – тот вообще ничего не делает, якобы работает в какой-то фирме. Главное, что у него тесть – важная шишка в правительстве. Сам тесть взятки брать напрямую боится, поэтому они создали посредническую контору, и там-то то и берут бабки. Страна большая, всем нужно разрешение на работу. Недаром постоянно бьются, кто будет разрешения и лицензии давать – в Москве или на местах. Все, конечно, за то, чтобы на местах – там взятки меньше, потому что жизнь дешевле. Так у того родственника главная задача побольше денег накопить и в бизнес вложить, пока тесть работает, и пока их всех не разогнали. Вот что значит удачно жениться! Один армейский мой дружок тоже хорошо устроился – на таможню в Выборге. Конечно, через знакомых, денег хорошо заплатили за место, но все это быстро окупилось. Совершенно безопасно. В его смену проезжают знакомые ребята без досмотра и все.

Возят какие-то товары, потом приносят деньги. Главное в этом деле не зарываться. Еще одни ребята устроились в областной энергосети. Сосед по даче решил подключиться к сети, и тут оказывается, что надо ехать в Н. – только там дают разрешение. И за разрешение он заплатил тридцать тысяч – только за одну бумажку. Подумай: только за разрешение – тридцать тысяч! То есть, ничего не делая, люди получают такие бабки. И выбора у людей нет. Гениально! Нотариус – только за заверение одной подписи берет пятьсот рублей. За десять минут работы

– пятьсот рублей! Говорят, в Москве взятки сейчас бывают и по сто тысяч долларов!.. Сводишь людей и получаешь деньги, потом делишься, естественно.

Антон и сам с ранних лет был человеком очень предприимчивым. Еще в детстве воровал у отца сигареты пачками, а потом в школе продавал в розницу. Сам он никогда не курил и потому был вне подозрения.

– Согласен, но я вот что скажу, – сказал Сливочников. – У меня сейчас столько в квартире народу живет, что мне нужно для счастья только большой собственный дом и безбедная жизнь, чтобы не думать о завтрашнем дне. И чтобы ни от кого не зависеть. Я бы тогда купил себе какой-нибудь непыльный мелкий бизнес, но продолжал бы работать, так сказать на случай экстренных обстоятельств. Вдруг решат снова все частное закрывать и делать новую революцию. Я думаю, чтобы вот так вот подняться из моей серой жизни мне нужно всего-то тысяч сто долларов. Впритык. Хотелось бы и больше, но другой стороны в писании сказано: "Нищеты и богатства не давай мне, – питай меня хлебом насущным". – Он посмотрел в сторону храма, перекрестился: – Господи, ну, что Тебе стоит дать мне какие-то сто тысяч баксов, и я буду вечный Твой раб!

Внезапно, в этот самый миг в просвете листвы блеснул золотой купол, и у Сливочникова екнуло внутри: "Вдруг что-то не так сказал!

И это тоже предупреждение?"

– С неба, что ли, бабульки-то тебе свалятся? – спросил Антон, неудержимо зевая. – Если только у тебя, шеф, богатого дядьки в

Америке нет. Или наследство какое получишь. Так это всегда маловероятно. Бедность – это стиль жизни!

– Ладно. Поехали на въезд! – сказал все еще испуганный

Сливочников и, еще раз перекрестившись, тронул машину с места.

Возвращаясь в город, Павел тоже остановил машину у монастыря – захотел поглядеть на только что отреставрированный Успенский собор.

Белоснежный храм безмятежно сиял золотым куполом. Так же сверкали на солнце его новые медные сливы и карнизы. Он словно был построен заново. На звоннице напротив собора висели колокола. Монастырь активно готовился к возвращению иконы. Реставрацию самого собора завершили буквально на днях, даже еще строительный мусор не убрали как следует. Всюду велись работы: лежал инструмент, плитка, стояли бетономешалки и тачки. Рабочие-таджики работали чуть не круглосуточно. Несмотря на выходной они копошились на стене – закладывали кирпичами пролом.

Большой камень, на котором когда-то нашли икону, находился у самой стены храма. Посидеть на нем и загадать желание считалось в народе хорошей приметой. Каждый из ребят и сейчас посидел. Шахов тоже прикрыл глаза, загадал желание. Сидя, вдруг почувствовал ладонью трепетание бабочки, случайно прижатой им к траве.

Кстати, восстанавливать стену монастыря собирались еще лет двадцать назад. Это была одна из жутких и прекрасных страниц детства. Тогда по строительным лесам мальчишки однажды проникли на чердаки монастыря. Боже, чего там только не было! Там лежали иконы самого разного размера и отсыревшие церковные книги. Оклады у икон были оторваны, сами доски были черные, изображение на них плохо различалось. Была там и старинная пушка, наверно еще допугачевских времен, и рядом с ней каменные и чугунные ядра. Церковные книги тогда никакого интереса не представляли, дети искали клады или оружие. А книг было много. Прочитать в них что-либо не получалось, поскольку шрифт и язык был старославянский. Рассматривали только малопонятные картинки. Интересные были надписи в конце книг, видимо, оставленные переписчиками: "Ох, мне, Илии, списавшему книгу сию седящу в железах!", или "Увы мне – комары съедовают ми!", а также запомнилась такая надпись: "Груба бо поистине книга сия, груба и всякого недоумения полна, понеже с неисправлена списка писана, а писавый груб". Любопытно также было найти старинный кирпич, на котором, когда его выдавливали из формы, остался отпечаток ладони человека, жившего четыреста лет назад. Шахов такие вещи запоминал, как навсегда запомнил и след динозавра, виденный им в одной из поездок гораздо позже. С тех времен дома у Шахова осталось одно очень старое Евангелие, от которого ощутимо даже сейчас пахло ладаном и воском.

На монастырской территории находилась и Никольская церковь, до сих пор заколоченная, на кровле которой даже росли березы. Сразу же за этой церковью находился городской вытрезвитель – тоже в каком-то бывшем церковном здании.

Примыкавшие к монастырю старые дома были населены самой разношерстной публикой, и весь этот квартал носил название "рабочий поселок". Там на ободранных трубах отопления собирались местные подростковые компании. Можно было видеть надпись на стене дома огромными буквами: "Трубы – forever!" и еще: "Боб – манструбант" и

"Парвус – тварь из Душамбе!" Еще там на заборе была намалевана огромная свастика, впрочем, закрученная не в ту сторону. Рядом с ней висело объявление: "Оказываю мелкие услуги населению".

Походив по монастырю, троица друзей вернулась к машине. Поехали к городу, миновав развилку на выезде, где стоял огромный отлитый из бетона герб города Любимова. От развилки уходила дорога в районный центр Хрючинск и далее в небезызвестный городок Курлов, знаменитый своим хрустальным заводом и тем, что там двадцать процентов жителей были наркоманами, а по официальной статистике смертность в 25 раз превышала рождаемость.

Хрючинск тоже был городом довольно своеобразным. Даже высказывалось предположение, что не иначе как в Хрючинском районе в почве или в воде есть какие-то особые микроэлементы, потому что народ там был совершенно бешеный и неуправляемый. Все знали, что там сходу могут в рожу дать, если что не по ним. Кстати, из них, как и из жителей Любимова, традиционно формировали парашютно-десантные части (если конечно по здоровью призывник подходил – то есть руки и ноги на месте и по голове еще не слишком наколотили – то есть хоть что-то соображает), а также внутренние войска (в прежние времена – конвойные) – за их особый несговорчивый и злобный нрав. При одном взгляде на дорожный указатель на Хрючинск, тут же вспоминались многочисленные легендарные истории, когда деревня на деревню наезжала в мотоциклетных шлемах, вооруженные кольями и арматурой.

Кто-то из знакомых ребят однажды как-то съездил к родственникам в деревню в Хрючинский район всего лишь за сто километров от Любимова.

Там он познакомился с девчонкой, пошел с ней в клуб на дискотеку и неожиданно сразу же попал в колоссальную драку. Он чуть ли не сходу получил ни с того, ни с сего в рыло, подумал: "Вот это да!", а потом оказалось, что там это самое обычное дело – так принято. Народ там специально ходил на танцы подраться. Начиналось это культурное мероприятие всегда очень чинно, потом кто-то кого-то толкал – и понеслась драка: сначала в клубе, ну, а после танцев – на близлежащих улицах. Кстати, ребята в классе считали, что отец Пашки

Гусева, учитывая его взрывной характер, был наверняка из похожей местности – только откуда-то из-под Пскова. С другой стороны, в

Хрючинске такие бандитские выходки, как угон частных автомашин и потом отдача их за деньги, никогда бы не прошли- это было бы просто опасно для здоровья. И никакого бизнеса там тоже не было – потому что вообще не было кавказцев. А своим делать бизнес не давали из принципа. Начальство там тоже было упертое: без взяток вообще ничего не разрешало – зарплата маленькая, на что тогда жить, если не на взятки – да и не по понятиям получается, а народ со своей стороны принципиально платить не хотел, да и нечем было. Поэтому район был бедный и дотационный. Областное руководство Хрючинск всегда недолюбливало и никогда туда с визитами не ездило: во-первых, дорога ужасная; во-вторых – ничего оттуда не привезешь: там не кормили, не поили, не было никаких охотничьих домиков – получалась пустая трата времени. А ведь до революции, говорят, продукты шли на экспорт аж в

Европу. Сейчас же народ там ушел в свое подсобное хозяйство и в натуральный обмен, поскольку наличных денег у него не было.

Действительно, в самом городе Хрючинске никакие предприятия, кроме хлебозавода, не работали, да и тот хлебозавод держали армяне. Пили хрючинцы в основном самогон, который сами же и гнали из самых невероятных субстанций. С другой стороны, нет денег – нет и наркотиков.

С городом Хрючинском и хрючинцами была связана масса легенд и сказаний. Вот типичная история из середины 90-х годов. Как-то хрючинские привезли продавать картошку в Н., типа свобода торговли.

На рынке к ним сразу подошли местные рекетиры: "Платите!" – "А мы уже заплатили рынку за места!" – "Платите еще и нам!" – только сказал бандит, как хрючинский мужик ему тут же в рожу и засветил, да притом хорошо. Завязалась драка. Хрючинские, победив и быстренько продав товар, уехали. На следующий раз приезжают другие. К ним снова подходят бандиты. Опять драка. На этот раз уже серьезная – кого-то увезли в больницу, причем, и с той и с другой стороны. На следующие выходные приехал уже целый автобус хрючинцев, вооруженных палками и цепями. Бандитов гоняли по всему рынку, двоих забили чуть ли не до смерти. Один бандюган буквально жаловался: "Эти хрючинские – все отмороженные! Люди без понятий – сразу бьют в морду!" Милиция не знала, что и делать: у них с "ракетчиками" было обоюдовыгодное соглашение – те им чего-то отстегивают, поддерживают на рынке порядок, а тут получается что ни выходные – каждый раз приходится вызывать "скорую", кровь смывать с пола, однажды даже ОМОН приехал разнимать – тому, кстати, тоже досталось. Наконец, к хрючинским, когда они снова приехали, вышел сам директор рынка Ибрагимов и с почтительного расстояния из-за спины охранников сказал им: "Ребята, вы бы больше не ездили сюда, от вас только один беспорядок, тут ваша дешевая картошка никому не нужна – только цену сбиваете!" Четко и внятно все им разъяснил, поговорил как с людьми – они какое-то время и не ездили. Это потом ситуация изменилась – сейчас платишь только один раз и только рынку – и хрючинцы снова стали продавать картошку и капусту в Н., но на ценовой сговор все равно никогда не идут, и всегда торгуют дешевле, поэтому их на рынке не любят и стараются туда не пускать. Кстати, в Хрючинске, как, впрочем, и в Любимове, во все времена держали живность, и даже было свое коровье стадо, которое пастух каждое утро выгонял на пастбище. В начале 60-х годов, при Хрущеве, видимо, с целью хоть как-нибудь еще ухудшить жизнь населения, держать скотину в городах и поселках городского типа настрого запретили. И коровы вместе с мясом и молоком надолго из

Хрючинска исчезли, хотя в последнее время, говорят, скотина появилась снова.

Скверный характер хрючинцев был известен на всю область.

Например, был такой известный авторитет Иван Петрович Сычев, который и кличку имел соответственную фамилии – Сыч. Был он когда-то мелким вором и хулиганом, а в начале девяностых, освободившись из заключения, внезапно поднялся. Сначала занялся рэкетом, потом бизнесом, подмял под себя даже пару заводов в Н. Раньше воровал по мелочи, да и за это ловили, а тут вдруг деньги поперли мешками. Их просто некуда было девать. Его группировка была самая крупная в Н., поделили сферы влияния с чеченцами. Постепенно появились и амбиции: захотелось узнать о собственном дворянстве – и действительно нашли столичные специалисты у него дворянские корни, и выезды пошли соответствующие: на нескольких машинах, и особняк на берегу реки.

Все казалось незыблемым, но однажды на Пасху он поехал в церковь.

Вошел туда с охраной. Какая-то бабка тут же заверещала: "Ой-ой!

Истинный царь Валтасар!" И вскоре буквально в один день все изменилось. Однажды обедал он в своем собственном ресторане – в общей зале, как любил, поскольку был наслышан, что за границей хозяин ресторана, даже если он богатейшая звезда, иногда сам выходит и приветствует посетителей. Люди чувствуют уважение, едят, доход идет. Как водится, сел с ближайшими друзьями за лучший столик, заказал шашлык, хорошего вина. Расположился он во главе стола, вокруг разместилась многочисленная челядь и охрана. Обстановка была прекрасная, народу не много, но и не мало, тихая музыка. Шашлык получился просто замечательный. Выключив свет, под лезгинку его внесли пылающим на шампурах под зажигательную грузинскую музыку с танцами. Но затем случилась неожиданная неприятность. За одним из столиков сидела явно влюбленная парочка: празднично одетые парень лет двадцати пяти и девушка. Парень был вида самого обычного, как говорится, "колхозного", да и девушка явно из самых простых.

Вероятно, они что-то отмечали в этом ресторане: может быть, приехали в Н. купить обручальные кольца и свадебное платье, или же здесь только что состоялось предложение руки и сердца. Парень весь изливался соловьем перед девушкой, а та чувствовала себя королевой.

Все было хорошо, но тут один дурной парнишка из сычовской охраны, новенький, которого то ли кличка, то имя было Богдан, чуть подвыпив, вдруг смотрел, смотрел, а потом встал и подошел к их столику.

Сидевшие с ним вместе другие охранники как-то отвлеклись, а когда увидели, было поздно: Богдан уже стоял рядом с влюбленной парочкой.

"Что он, козел, делает – это же явно хрючинец!" – с тревогой пробормотал начальник охраны, но не успел ничего сделать. Между тем

Богдан, глядя только на девушку и облизываясь, стал нести какую-то чушь: "Может быть, девушка сядет к нашему столику – у нас ребята получше!" Поскольку он был не местный, то совершенно не обратил внимания на парня, а самое главное, на его совершенно характерный взгляд, который не выражал никакого страха. Свидетели говорят, что дальше было так. Парень встал из-за стола, долил остаток шампанского к себе в бокал, а потом с размаху ударил пустой бутылкой Богдана в висок. Удар был такой силы, что бутылка с хлопком разлетелась на мелкие осколки. Богдан повалился на месте и уже больше не вставал. А далее начался кровавый бой. Полетели стулья и столы. Самое поразительное, что девушка совершенно не кричала и не визжала, а просто смотрела на все происходящее широко открытыми глазами. Куча людей, толкаясь, ринулась на молча отбивавшегося парня. Получив от кого-то сильный удар, он налетел на столик, за которым сидел и сам господин Сычев. Стол дернулся, красное вино брызнуло Сычеву на белый костюм и рубашку, что привело его в бешенство. Он увидел так напоминающие кровь пятна вина у себя на груди, но в тот миг не понял, что это было последнее предупреждение судьбы, и что еще можно уйти. В это время хрючинца уже свалили на пол и месили ногами.

Рассвирепевший Сычев встал, раздвинул своих людей и начал сам бить парня ногами. Он метил в голову, а парень, несмотря на жестокие удары, на карачках куда-то упорно медленно, но верно полз. Его валили, а он поднимался на карачки и снова полз. Сначала думали, что хрючинец просто уползает, чтобы спрятаться под столы, но тут оказалось, что он дополз до увиденного им шампура от шашлыка, схватил его и в один миг снизу-вверх всадил господину Сычеву в брюхо. Как позже оказалось на вскрытии, шампур пробил желудок, диафрагму и задел сердце. Удивительно, но говорят, что Сыч еще какое-то время еще стоял, изумленно глядя на торчащий у него из живота металлический кругляк и медленно осознавая, что с ним уже все кончено и его славная земная жизнь отмерена сегодняшним числом.

Окружающие оторопели, возникла пауза, и в это самое время в ресторан с истошными криками ворвался ОМОН. Всех посетителей тут же положили лицом в пол, немедленно вызвали "скорую". Сычева увезли и, по слухам, довезли до больницы еще живого, и умер он в том момент, когда его уже заносили в приемное отделение, отчего вышел целый скандал между бригадой "скорой" и врачами приемного: никто не хотел брать смерть авторитета на себя. Чуть позже привезли туда и Богдана, который находился в глубокой коме и так из нее и не вышел. А тот хрючинец то ли по дороге в больницу, то ли еще раньше куда-то бесследно исчез. "Сычевцы" в запале хотели его тут же найти и

"замочить", однако, поговорив с водителем якобы увезшей парня

"скорой" никакой информации не получили. Водила сказал, что ничего не видел и ничего не знает. Угрозы не произвели на него никакого эффекта. Из кабины на бандитов смотрели те же бесстрашные

"хрючинские" глаза, а в корявой руке, опущенной под сиденье, была зажата монтировка. Впрочем, того парня, говорят, кто-то все-таки видел в тот вечер: был он, конечно, весь разбитый, в крови, но на ногах – шли они, обнявшись, со своей девушкой куда-то в направлении к автобусному вокзалу. Впрочем, они могли уехать и на попутке: в таком виде его без разговоров подобрал бы любой хрючинец, едущий в сторону дома.

Почти сразу же империя Сычева рухнула и растворилась без следа, однако памятник ему на центральной аллее городского кладбища до сих пор считается самым красивым, заметно выделяясь среди других захоронений того смутного времени.

Трасса на Хрючинск была отмечена на всех картах как асфальтовая дорога федерального значения, однако, никто из любимовских жителей по доброй воле туда никогда не ездил, настолько ужасной было покрытие. Однажды какой-то видно проезжий с московскими номерами остановился и спросил у стоявших на перекрестке гаишников, как проехать на Хрючинск, те рекомендовали ему ехать через Н. "Но по карте есть прямая дорога – вот же она!" – сказал запальчиво москвич и ткнул в дорожный атлас. Те согласились, что да, конечно, это дорога именно на Хрючинск, но сами они никогда по ней не ездили и другим не рекомендуют. Шахов как-то однажды решился поехать туда со своим знакомым на его грузовой машине – на своей просто не рискнул.

Опасения его полностью оправдались: дорога на Хрючинск была настолько отвратительная, и в машине так трясло, что у здорового, в общем-то, Шахова возникло опасение: доживет ли он до конца пути.

Сама трасса была на большем протяжении грунтовая, типа "стиральная доска", и лишь только в некоторых местах заасфальтированная. Асфальт был положен главным образом в деревнях, но такого жуткого качества, что, как сказал водитель: "Лучше бы уж вовсе не клали!" Трассу, видно, иногда ремонтировали, но весь ремонт заключался лишь в том, что на выбоину в асфальте раз в десять лет накладывали пришлепку, которая торчала над дорогой, как шляпка гриба и нещадно подбрасывала проходящие автомобили. Машины теряли частично как груз, так и собственные части, поэтому на обочине валялось много всякого, а из одного грузовика видать разом выскочили сразу два ящика пустых бутылок. По грунтовке изредка пускали грейдер, но этого хватало не более чем на месяц.

Дальше Хрючинска, если верить карте, шла дорога на Курлов, однако

Шахов по ней никогда не ездил, и никто из его знакомых тоже не ездил. И была ли такая дорога в действительности – было неизвестно.

Шахов, немало поездивший по нашей необъятной Родине не раз сталкивался ситуацией, когда по карте автомобильная дорога есть, а в реальности дорога вроде тоже существует, но никак уж не автомобильная. Говорят, точно такая дорога и вела из Хрючинска до городка Курлова. Предполагали, что в скором будущем все население

Курлова вымрет от наркомании и связанных с ней гепатита С и СПИДа, и туда будут заселяться другие народы. Сейчас же эта была очень опасная территория. Нечто типа Чернобыльской зоны, только в социальном аспекте. Главный областной нарколог на совещании, когда его спросили, что же делать, только напустил туману, шпаря медицинскими терминами. Губернатор помотал головой и спросил его прямо: "Я, знаете, ничего не понял. Доктор, скажите просто, что можно сделать?" Тот снова стал говорить о бесплатных одноразовых шприцах, но конечный вывод был в том, что излечения от наркомании на настоящее время не существует, тем более, если человек сам этого не хочет. А, кроме того, на это требуется очень много денег и это теперь тоже отдельный медицинский бизнес. Нередко человек, казалось бы, излечившийся, начинает много пить или курить, чтобы хоть как-то себя задурманить. Шахов как-то в Петербурге ночью подвез на своей машине одного такого парня. По дороге парень сообщил, что только что вышел из клиники по лечению от наркомании, а сейчас ему надо съездить в одно место, чтобы срочно ширнуться. Они приехали в какой-то темный район. Парень, оставив в залог сумку в машине, вышел, стукнул в окошко на первом этаже, что-то сказал, потом зашел в дом. Минут через пятнадцать из подъезда вышел какой-то незнакомый парень, расплатился с Шаховым и забрал сумку.

В одной знакомой Шахову питерской семье ценой невероятных усилий сына вроде бы вылечили, и мать хотела его срочно женить, чтобы хоть какой-то был присмотр, смена круга общения. Появилась очень хорошая девочка, которая действительной полюбила парня. Мама была очень довольна, но от девочки и от ее родителей информацию о прежних пагубных пристрастиях сына скрыла. Поначалу все шло вроде как очень хорошо, но однажды она сама приехала к ним домой, потому что несколько уже дней не могла до них дозвониться. Дверь в квартиру была не заперта. В квартире стояла грязь и вонь. На столе в комнате лежали шприцы, грязная посуда. Оба, сын и невестка, лежали на диване в совершенно невменяемом состоянии. Позже мать всегда ощущала свою вину перед родителями невестки. Она даже представила, как он чуть не насильно закатал жене рукав, наложил жгут и ввел в вену иглу.

Впрочем, не исключено, что это она сама, увидев, как он снова начинает тонуть, решила погибнуть вместе с ним. Получилось, что она, мать, сама убила ее, пытаясь вытащить своего сына. Вина матери была очевидна, но осуждать ее сложно – ведь она была только мать, которая любыми средствами пыталась вытащить своего ребенка из этой страшной трясины и до конца верила, что это возможно.

В Любимове с наркотиками поначалу боролась местная группировка бандитов-"спортсменов", которые по какому-то своему спортивному принципу решили не пускать наркотики в свой родной город. Любая торговля наркотой в Любимове была запрещена под угрозой жестокого наказания. Как раз тогда показательно и подожгли дом цыган, традиционно круглосуточно продававших сначала водку, а с наступлением новых времен переключившихся на героин. Возможно, в этом у бандитов было просто чувство самосохранения. Разрешить продавать тяжелые наркотики было бы все равно, что впустить в город чуму и надеяться не заболеть самим. Известно, что крупные наркогрупировки вели с ними безуспешные переговоры, чтобы все-таки торговать и платить им долю. Спортсмены на это не соглашались и в один момент куда-то все исчезли. Тут же пошли слухи о какой-то грандиозной бандитской "стрелке" в районе больших песчаных карьеров, где всех спортсменов будто бы перебили, как зайцев, а потом там же рядом на кирпичном заводе и сожгли. Однако ни одного реального живого свидетеля этого дела в ходе расследования обнаружено не было.

Ну, исчезли и исчезли. А, учитывая, что время было кризисное, все постоянно менялось, то за всеми делами как-то особенно этой перемены и не заметили. Кому-то из предпринимателей даже удалось перескочить под милицейскую "крышу", которая казалось тогда более стабильной.

Хомяков как-то рассказывал о том периоде так: "Каждый месяц в определенный день приезжал некий Вадик, получал свои деньги – десять процентов с выручки – и уезжал. У меня был номер некоего мобильного телефона куда можно звонить, если возникнуть какие-то проблемы, но я практически ни разу им и не пользовался. Нет, вру, однажды к нам привязалась санэпидстанция, просто достала. Впилась как клещ и ни в какую! Приехала здоровенная жирная тетка и говорит: "Я вас закрою!"

То ли деньги ей понадобились больше, чем я предлагал, то ли что другое – может быть, наше помещение кому-то понадобилось и действовала она по заказу. Танюха как раз в это время рожала в нашем роддоме, полном тараканов, рассказывала: ребенка разворачивают, чтобы кормить – тараканы разбегаются во все стороны! И где была СЭС?

Я ей говорю, той тетке: "Скажите, сколько вам нужно?" Она категорически "нет" и нет. Короче, лицензия зависла. Тут как раз приехал Вадик, получает очередные бабки, спрашивает, как обычно:

"Как дела? Есть ли проблемы?" Я отвечаю, что проблемы есть: СЭС хочет закрыть магазин. Он только записал, как зовут врача, кивнул, уехал. Больше та тетка не приезжала, и я ее больше у себя никогда не видел. Я думаю, что с ней просто поговорили или напрямую, или через начальника – что проще всего – типа "эту точку не трогать – она наша". И справку я тогда получили без проблем, заплатили, конечно, какие-то деньги. Они и сейчас приезжают, всегда начисляют какой-нибудь штраф – а как без этого, им ведь надо на что-то жить и наверх отдавать. Так вот, Вадик так ездил, наверно, пару лет, а потом однажды не приехал. И телефон не отвечает. Тогда я договорился об охране с милицией. То же самое: в определенный день приезжает человек, и я передаю ему деньги, и также у меня лежат номера мобильного только с другими именами. Мне так спокойнее. Кстати, однажды я воспользовался телефоном. У нашего магазина бабки стали с рук торговать всякой дрянью. Я позвонил, пришел участковый и разогнал их. Участковому, конечно, пришлось немного дать. А помнишь, в нашем детстве был такой милиционер дядя Ваня Турков? Вот тот был настоящий шериф! Ездил по городу на мотоцикле "Урал" с люлькой. Всех и все в городе знал. Нас, помнишь, из монастыря тогда гонял?

Наконец, подъехали к теткиному дому, Павел загнал машину во двор, занес сумку с вещами в квартиру, и все трое пошли в пивную, которая называлось "У Фомы"