Народу в пивной в этот час находилось немного, так как пить пиво было, в общем-то, еще рановато – полдвенадцатого. Основной люд тут, видимо, собирался к вечеру. Обстановка пивной была самая что ни на есть стандартная, включая подвешенный к потолку на кронштейне телевизор, чтобы можно было заодно и футбол посмотреть, поболеть всем вместе. В это время дня он работал без звука, показывая чьи-то скитания по пустыне на канале "Дискавери". Сели в углу, ближе к окну. Заняли целый длинный стол из толстых досок – как в старых пивных – вдруг кто еще придет. Пока же уселись втроем.

Принесли пива. Павел отхлебнул, причмокнул:

– Пиво-то какое хорошее! Откуда?

– Из Н. Там варят. Уж не знаю, правда, из чего! – сказал Хомяков.

– Каземя там на пивзаводе работал, рассказывал, что якобы какой-то особый дореволюционный рецепт, но мне кажется, что главное

– это вода! Там очень хорошая вода! Ее и просто так пить приятно.

Помнишь Каземю-то?

– Помню, конечно. Только трезвым его никогда не видел…

– Он умер пару лет назад. Конец его был ужасен. Будучи вдребезги пьяным, во время работы на том самом пивзаводе он упал в цистерну с квасом, утонул и пролежал там чуть ли не с неделю, и много людей этим квасом отравилось. Было страшное ЧП, однако правду народу не сказали, а сообщили, что просто попалась некачественная закваска.

Вообще там, в Н., на таких предприятиях чуть не все ходят в сосиску пьяные, я вот сам недавно в тамошней колбасе окурок нашел!

– А куда санэпидстанция смотрит? – спросил с удивлением Павел.

– Я же тебе говорил: СЭС смотрит только в свой карман! То-то ты с ней дела не имел! – яростно ответил Хомяков, видно для него это было наболевшее.

Кто-то громко и назойливо бубнил за соседним столиком, Павел обернулся – оказалось, это был тщедушный подвыпивший паренек, который говорил какому-то плешивому дядьке:

– Я толстые трубы варить не могу, а кузовню – могу. Я в армии этим гребанным шакалам-офицерам их машины варил! – Впрочем, вид у парня был несерьезный. Таких в армии обычно не любят и шпыняют.

– Щас вот как ему въебу – гнусу этому! – сказал Хомяков. – Армию нынче ругают все, кому не лень. А вот без армии этому козлу и вспомнить-то в жизни было бы нечего! – сказал Хомяков.

– Интересно, а кто еще из наших ребят где? – перевел тему Павел.

– Кстати, Володька Туричин чем сейчас занимается?

Володька Туричин был человек артистической натуры. Он еще в школе ставил представления, организовал музыкальный ансамбль. Ему прочили карьеру артиста, но на артиста он не прошел и вместо этого поступил в институт культуры на режиссера массовых зрелищ.

Хомяков и тут все знал:

– Володька-то? Я его встретил в Н. этой зимой! Он был в каком-то черном тулупе, огромной меховой россомаховой шапке, с бородой веником – так что сходу и не узнал бы! Присмотрелся, подошел, однако, ткнул в плечо: "Э! – говорю. – Да никак Туричин! Володька?"

– Оказалось, точно он! Устроился лучше всех: работает редактором на региональном телевидении, даже организовал там какое-то дебильное шоу типа "Фабрики звезд". И, кстати, жизнью очень доволен, поскольку имеет то, что всегда хотел: творческую работу, деньги и сколько угодно девочек. Девочки сейчас, чтобы попасть в шоу-бизнес, готовы на все. А если не готова – уваливай, за тобой стоит очередь желающих. У него сейчас новая подруга, тоже типа фотомодель местного разлива, поет она так себе, но, видно, имеет другие большие таланты, он ее теперь и продвигает. Шапка у него классная, россомаховая. А до этого была ондатровая. Он как-то приезжал в Любимов в той шапке. Я ему и говорю: "Тебя вот возьмут да из-за этой шапки и зарежут! Таких как ты много, а вот шапок таких ондатровых – мало. Разве жизнь твоя стоит шапки? Нынче такие времена, что и из-за пачки сигарет пырнут"…

Помолчали. Чокнувшись кружками, отхлебнули пива. Шахов помнил

Туричина довольно смутно, поскольку не видел его аж со школьных времен – и то главным образом по его группе "Лунная пыль", которая выступала на школьных вечерах. Аркадий даже написал несколько текстов песен для этой группы. Хомяков между тем продолжил:

– И Костя Бояркин, кстати, тоже процветает. Причем в самой

Москве. Помнишь Бояркина? – спросил Хомяков у Павла.

Павел удивился:

– Конечно, помню: он же в школе был полный мудак!

– Мы-то тогда и не знали, а у него дядя по матери, оказывается, был генерал. Я даже потом однажды его видел: он как-то приезжал к ним в гости. Действительно, настоящий генерал – толстый такой, с помидорной рожей – щеки лежат на погонах. Помог Бояркину поступить в

Военно-медицинскую академию в Питере. Потом Бояркин распределился в какую-то воинскую часть под Москвой – тоже, наверное, по блату, женился на москвичке, уволился из армии остался жить в Москве.

Где-то добыл денег и открыл частный кабинет с солидным названием вроде "Клиника по анонимному лечению половых инфекций и импотенции" или что-то в этом роде. У него еще пошлая реклама такая – я ее в метро в Москве видел, что-то типа "Кто у нас лечился – на троих женился!" Медсестра на плакате одета только в трусики-стринги и в белую шапочку с красным крестиком – и все. Я у него там был. (Да не смейтесь, мужики, – не для себя: мать попросила – узнай, говорит, не может ли он помочь там одному нашему родственнику устроиться лечиться в Москве в приличное учреждение по урологии.) Так вот, оказалось, что у Бояркина куплен или арендован первый этаж дома в центре города – в пределах Садового кольца. Там у него сделан очень приличный евроремонт. Кроме того, весь коридор уставлен скульптурами голых баб и половых органов, и даже один заспиртованный член какого-то известного деятеля стоит в банке – чуть ли не самого

Распутина и пизда якобы самой Жанны Д'Арк, правда та закрыта в специальной коробочке, и никто ее вживую не видел. Понятно, что все это чушь и вранье с целью рекламы, но идиотов в Москве много, и всегда найдется тот, кто поверит… Я вошел, ищу его кабинет, захожу в небольшой такой предбанничек. Там сидит секретарша с таким видом, как будто ее только что трахнули – и неудачно. Он, кстати, заставил меня довольно долго ждать, хотя договаривались на определенное время, и, я думаю, сделал это намеренно. Ну, чтобы показать собственную значительность – кто ты, а кто я! Наконец секретарша меня запускает в кабинет. Там сидит за огромным столом эдакий барин в идеально белом халате с вышитым именным вензелем и, наверно, думает, что я его буду на "вы" называть! Потом он очень долго при мне говорил по мобильному телефону – ни о чем. И тут же зачем-то сообщил, что у него какой-то особый самый крутой безлимитный тариф.

Хотя я и не спрашивал. Какое мне дело? У меня точно такой же тариф, только я ему об этом не сказал – он бы обиделся. Знаешь, в нем что-то осталось от того школьного детства, когда его часто шпыняли и никто не хотел с ним дружить, кроме Зюзина, который, впрочем, был точно такой же мудак и подлец. В последних классах они, помниться, объединились, а чем там занимались – бог их знает! – наверняка какой-нибудь дрянью! Потом Бояркин показал мне эту якобы клинику.

Уборщица промелькнула мимо нас с глазами полными ужаса! Естественно, в конечном итоге он ничем нам не помог. Чего-то такое наговорил, наобещал и не помог. Люди не меняются. Не удивлюсь, что исходя из его особых правил, он попихивает свою секретаршу. Может, и не из-за того, что очень хочется, а так по его представлениям полагается.

Помнишь, Зюзина? Тот тоже всегда был помешан на половом вопросе, и всю жизнь мечтал иметь секретаршу с длинными ногами, и был абсолютно уверен, что секретарша только для того и предназначена, чтобы ее в свободную минутку запипонить, а если и не для этого полностью, то уж частично точно. Так вот, он чуть ли не специально для этого организовал фирму, начал искать секретаршу, но молодые девчонки, которых он находил, эту работу совершенно не тянули, а только требовали надбавку еще и за интимные услуги, а одна по-настоящему симпатичная девица с дипломом пришла устраиваться в сопровождении здоровенного мужа, который ожидал ее на улице, а потом, когда та вышла в слезах после хамских намеков Зюзина, пришел и набил ему морду. Короче, кончилось тем, что он взял на работу опытную профессиональную секретаршу – тетку, мягко сказать, очень среднего возраста – за сорок – и на собеседовании ей и говорит: "Вы меня извините, Алла Леонидовна, но раз в неделю я должен вас ну того самого… шпокнуть!" – типа, не то, чтобы мне очень хочется, а вот чисто по понятиям по праву хозяина – обязан! У него всегда по этому делу крыша ехала: он еще с малых классов изучал в энциклопедии строение половых органов, проковыривал дырки для подсматривания в банях и раздевалках. У них с Бояркиным была разработана для этого целая система. И знаешь, чем дело кончилось? Тетка та сначала вроде как напряглась, но куда ей было деваться – работа-то нужна, а потом это дело ей понравилось, она начала сама управлять интимным процессом, даже требовать сверхурочных, и Зюзин в конце концов не знал, как от нее отделаться! Я же говорю: люди не меняются. Вот я живу в маленьком городе, сам лично многих знаю буквально с детского сада – люди не меняются. Гады из детского сада остаются гадами и во взрослой жизни, – заключил Хомяков.

Прихлебывая пиво, обсудили и это. В итоге сошлись на том, что наступили такие интересные времена, что мудаки процветают, а хорошие люди – далеко не всегда.

– Кстати, старшего брата Игореши Полянского помнишь? – спросил

Хомяков Павла.

Павел не помнил никакого Игореши Полянского, ни, тем более, его брата.

– Такой худой, длинный! – Хомяков ладонью высоту показал. -

Короче, он еще с малых лет на дух не переносил СССР. Еще учась в школе, говорят, изготавливал и расклеивал маленькие такие листовочки с надписью "Брежнев-мудак" и расклеивал в людных местах, а в спорте всегда болел за иностранцев – за любых, лишь бы не за СССР, и сразу, как только появилась возможность, уехал из страны. Это была какая-то маниакальная трудно объяснимая генетическая ненависть. Помню, даже в фильме "Чапаев" ему больше всего нравились именно белогвардейские офицеры-"каппелевцы" и их "психическая" атака, и он очень радовался, когда в Чапаева попали из пулемета – просто в ладоши хлопал! Ты знаешь, он уехал в Америку, лет уж, наверно, как десять, и как-то там очень быстро будто бы добыл двести тысяч долларов (если, конечно, не врет) и зажил припеваючи. Какое-то время даже писал знакомым и родственникам: "Вы-де вот там строите коммунизм, а я уже живу при коммунизме!" Только сейчас он куда-то пропал – то есть ничего о нем не слышно. Не исключено, что и посадили за мошенничество. В Америке можно тырить долго, но если поймают, то не цацкаются – сразу за шкирку и на нары! Причем очень надолго. Это у нас убил пару-тройку человек – смотришь, уже через пять лет освободился… Да, а где-то в марте звонит мне прямо домой ни с того ни с сего Левка Сидоров. Оказывается, живет в Германии, забыл только какой город, вроде как Брауншвайг.

– И чего он нам делает-то? – спросил Павел.

– Говорит, что работает на автозаводе. Он же квалифицированный слесарь-станочник. Говорит, что "делать там нефиг", потому что там в основном работает компьютерный станок, а он только смотрит. Главное не сидеть и постоянно делать вид, что работаешь. Я его спрашиваю:

"Что конкретно сейчас делаешь?" – "Сижу дома, пью пиво, тебе вот звоню!" И я как раз тоже у себя дома сижу и пью пиво. Оказалось, что зарплата у него и здесь у меня в принципе оказалась одинаковая. У него, впрочем, всегда была мечта – Америка, он еще в школе постоянно говорил: "Есть, мол, мечта такая: сижу в пентхаузе на самом верху своей башни-небоскреба и поплевываю на все человечество, потому что я богаче Аргентины!"

Хомяков с шумом отхлебнул из новой кружки и вдруг сказал:

– Что-то пиво вроде стало кислее – с другой бочки, что ли? -

Потом продолжил, обращаясь только к Павлу:

– Леху Михайлова помнишь из десятого-бэ? Ну, Леха -

Михей-Михельсон – кликуха у него была в школе! После армии он еще в милиции работал, потом, то ли уволился, то ли его ушли. Так вот он несколько раз ездил в Чечню по контракту воевать. И, ты знаешь, говорят, привез как-то уж подозрительно очень много денег. Ходили слухи, что это трофеи, и будто бы деньги и ценности забирали с убитых боевиков и вообще где придется. Говорят, под Первомайском с минного поля кошкой трупы зацепляли и выволакивали. И он потихоньку стал открывать здесь бизнес: магазин, оптовый склад. А тут свои, мирные законы: надо платить людям. Если не договорился с администрацией или милицией, причем, обычно, на уровне совладения, – не меньше, тогда договаривайся с бандитами. Либо тем, либо этим. А такого, чтобы не платить – не бывает. "Но, – говорит Леха, -

Абдуллаю платить не буду – не по чину". Местные мелкие бандиты-шакалы – те, конечно, и не совались. Так вот: лет уже пять тому зимой его убили. Вроде бы, и сомнений нет, кто. Думают, что

Абдуллай – если и не сам, то его люди. В назидание всем другим.

Леха, конечно, по жизни был жлоб, иногда поступал как сволочь, но он был единственный, кто тогда не платил Абдуллаю, и опять же – бывший мент, участник боевых действий. Даже в администрации на него напрямую не лезли, хотели напустить налоговую, но те под разными предлогами от наезда уклонились. Представляешь, даже налоговая полиция, по сути своей неприемлющая и считающая преступным любой бизнес, тоже как-то открестилась Леху потрошить! – вытаращил глаза

Хомяков.

Павел тут же Лешку и вспомнил. Надо сказать, что история с

Михайловым была довольно темная. Парень он был по характеру сложный, с детства хулиганистый, драчливый, но не злой, не подлый, тем был и известен и уважаем в школе. Как-то один смазливый парнишка из параллельного класса уболтал, опоил на вечеринке девчонку-лаборантку и переспал с ней. На следующий день он стал все в подробностях об этом рассказывать за школой, где пацаны обычно курили на перемене.

Леха тогда подошел к нему и сказал: "Слушай, ты, падла – заткнись-ка! Ты поступил не по-мужски – как подонок, сволочь, подлец и трепло. И если еще скажешь про нее хоть слово – я тебе ебало набью!" Многие ребята так же думали, но ведь не сказали же (Павла, впрочем, там не было). А Леха выложил прямо в глаза. Тот подонок покраснел, не зная, что и делать. Чтобы как-то спасти честь, выбор у него был только один – драться, но драться с Лехой он не отважился.

И это был типичный поступок в стиле Лехи Михайлова, и именно за такие поступки ребята его и уважали. А после школы Павел его вообще больше не видел. От ребят он знал, что после службы в армии Леха работал в местном угрозыске и лично, без группы захвата, взял двух бандитов-наркоманов, причем бывших спортсменов-борцов, зарубивших в

Парамонове целую семью. Так получилось, что разбойников выследили в

Н., и Леха был в этот момент один. Он сработал мгновенно: разбежался и ударил двумя ногами в спину одного, а другого свалил, врезав рукояткой пистолета по затылку. Впрочем, бандиты были под наркотическим кайфом… Позже его из милиции действительно "ушли", то ли за превышение служебных полномочий, то ли за коррупцию, а может быть, и сам ушел по каким-то причинам. Он мог быть, конечно, и реально быть виноват, а могли и подставить: например, за то, что не того прижал. Как там было на самом деле – никогда не узнаешь. После этого он по контракту ездил воевать в Чечню, причем несколько раз. У них тогда сложилась целая компания – типа бригады, которая ездила на войну подзаработать. Двое были из Любимова и еще трое – из

Хрючинска. Там, в Чечне, он чуть-чуть не попал под суд, то ли действительно за мародерство, то ли за то, что они случайно обстреляли не ту машину. В ней якобы ехали какие-то мирные жители, да еще и родственники какого-то местного руководителя. А то, что в машине было полно оружия, то это будто бы вовсе было и не их, а сами федералы его и подбросили. Почти уже и засудили Михайлова, как случился крупный теракт, настроение общества резко переменилось, и

Леху с подельниками освободили, но на войну уже больше не пускали – от греха. Леха, имея кое-какие деньги, действительно организовал бизнес, платить никому не хотел, и не исключено, что именно из-за этого на него и напустили бандитов. Были бы прежние местные из спортсменов – может быть, он и договорился бы с ними, но в области в то время уже заправляли профессиональные бандиты с тех самых так ненавидимых им гор. Традиционно они контролировали в Н. центральный продовольственный и вещевой рынки и часть крупных торговых точек, а, кроме того, практически все рынки в близлежащих районных городках, исключая, конечно, Хрючинск. Наезжали за данью и в Любимов. Их традиционно черный джип гонял по Любимову из конца в конец без всяких правил – из принципа всегда проезжая на красный свет. Того, кто им мешал – они били смертным боем или опускали на деньги. Леха, правда, их поначалу ни во что не ставил. И они его до поры-времени не трогали – то ли действительно опасались, то ли просто не было команды сверху, но однажды разборка все-таки случилась. Была и другая более вероятная причина, чем проблема с магазином: говорили, что он хотел создать свою охранную фирму из бывших милиционеров и ветеранов кавказской войны. Вот этого ему уже позволить не могли и назначили Лехе "стрелку", то есть переговоры. Там завязалась ссора, во время которой случилась жестокая стрельба, в ходе которой было убито всего семь человек и не было ни одного раненого. Это происшествие даже попало в одну из центральных газет под заголовком

"Кровавая баня", поскольку трое убитых были обнаружены именно в бане, причем один из них – действующий милиционер – лежал на кафельном полу с табельным "Макаровым" в руках, но без половины головы; еще один неизвестный славянской наружности валялся на скамейке, уже на пороге – привалился к стене сам Леха с помповым ружьем, истекший кровью из перебитой пулей бедренной артерии, и еще четверо кавказцев нашли на улице: двое лежали у машины и двое в машине – весь экипаж этого черного джипа. Всех их, четверых, впрочем, той же ночью похитили из морга, видимо свои же одноплеменники. Только один отстреленный палец и остался от кого-то из них – случайно завалился под стол. Считают, что там была еще одна машина, вроде как черная БМВ, но ее так и не нашли.

– Знаешь, сколько было народу на похоронах? – сказал Хомяков. – Я последний раз такую толпу видел только у винного магазина во время

"перестройки". И отпевали его в Успенском соборе. Он, говорят, денег много дал на восстановление храма.

– Значит, грехи замаливал! – вдруг всунулся Шахов.

– А что такого плохого в том, чтобы замаливать грехи? – тут же возмутился Хомяков. – Вот, скажем, самая обычная для нашего времени ситуация: бандит дает церкви взнос. Хорошо это или плохо? Замаливает грехи? Но Господу Богу нужна вера, а тут человек действительно верит, понимает, что где-то он согрешил. Вообще, понимание греха – очень важный момент веры. И Бог его не отринет. Это значит, в нем что-то борется, иногда жизнь не позволяет ему избежать греха, но он верит. А раз он поверил, то уже и спасен, потому как тут другие мерки уже идут! – продолжал Хомяков. – И в любом случае он не бандит, а мент! Впрочем, это тоже ничего не значит, – тут же добавил он. – В прошлом году дядька мой по отцу приезжал из Белоруссии, заехал в Питер – к нашим же родственникам, так его среди бела дня прямо в метро "Технологический институт" сами же менты и ограбили.

Он что-то там замешкался только на миг перед указателем, и тут же его забрали в пикет, отняли сто долларов и выгнали оттуда…

Хомяков не стал добавлять, что дядя Петя, взрослый человек, рассказывая об этом, едва не рыдал от унижения и обиды, и что это происшествие тут же сделало из него, рьяного демократа, убежденного сторонника Сталина и прочих других тоталитарных режимов.

– А вот с хрючинцем такое, согласись, не прошло бы! – вдруг снова встрял Шахов. – Хотя его, вероятно, даже и не остановили бы – у ментов тоже есть свое чутье: кого можно обобрать, а кого – нет!

Тут все трое одновременно рассмеялись, со злорадным удовольствием представив, как в схожей ситуации хрючинца приводят в пикет, обыскивают, находят сто долларов, отнимают и пытаются выгнать мужика на улицу, и что произошло бы дальше – после некоторой паузы, поскольку, как всем известно, хрючинцы все воспринимают с некоторой задержкой. Так, рассказывают, однажды одного слегка подвыпившего хрючинца наряд милиции остановил в Н. у вокзала, да еще к тому же разговаривал с ним как-то излишне грубо, он их тут же послал, они попытались завернуть ему руки, мужик вспылил и одному сержанту кулаком сходу одним ударом высадил сразу два передних зуба. Началась драка, даже вызывали подмогу. В конечном итоге совместными усилиями двух милицейских экипажей хрючинца капитально отметелили дубинками, заковали с наручники и притащили в отделение. Там его бросили в клетку, чтобы завести уголовное дело по статье 318 УК РФ "Применение насилия в отношении представителя власти", с трудом раздели, обыскали одежду, и там к своему ужасу обнаружили удостоверение Героя

России.

У Героя России кровь из носа хлестала струей, он был прикован наручниками к решетке, но и тут пытался кого-нибудь достать ногой.

"Может, поддельное?" – промямлил, было, дежурный офицер, но тут же понял, что сморозил глупость: ни у кого из присутствующих не было ни малейшего сомнения в том, что именно этот избитый до полусмерти человек с заплывшим глазом, с пузырящейся на губах кровью и есть самый что ни на есть настоящий Герой России.

К этой теме тут же вспомнили темную и загадочную историю об одной пропавшей в Хрючинском районе банде. В году, наверное, 97-м одна преступная группировка из Н. послала своих людей вытрясти деньги у еще "неохваченного" системой фермера, и в результате все четыре человека не вернулись. Просто исчезли без следа вместе со своей машиной. Поехала еще одна группа – и тоже пропала – и снова все четверо с машиной. Больше ехать никто не рискнул, поэтому договорились со знакомыми ментами, и те вдвоем поехали на милицейской машине-"канарейке" с мигалкой. Договорились так: один разговаривает с хозяином, а другой – страхует у машины с автоматом.

Подъехали. В это время мужик во дворе колол дрова. И мужик нехороший – недобрый. Милиционер – тот, что ходил беседовать, – потом рассказывал, что чуть не обделался со страху – все ждал, когда тот мужик его топором сходу же по балде и отоварит. Не слишком приближаясь, он поздоровался и как можно мягче спросил мужика, не видел ли тот добрых молодцев на иномарках. Мужик, продолжая колоть дрова, без каких-либо эмоций отвечал, что никаких таких молодцев не видал: "Чего им тут делать-то?"

И тут одну страшную деталь увидел милиционер, по которой сразу понял, что, конечно же, были они здесь, и все убиты: на земле около колоды валялся белый передний зуб. Это так потрясло служивого, что он тут же помчался обратно к машине.

– Он точно их своим свиньям и собакам скормил! – сказал он водителю "канарейки", когда они уже отъехали от фермы.

– Это восемь-то здоровенных бандюганов каждый по девяносто-сто килограммов веса? Да одного только Димона Сухова за неделю пятью свиньями не сожрешь! Слабо вериться. Наверняка где-нибудь в компосте закопал, а, скорее всего, – к болоту трактором оттащил и туда в топь и сбросил. По большому счету, надо было бы по следам колес проследить. Но наше ли это дело? Нас попросили посмотреть – мы посмотрели. Никого тут нет. Ты зуб-то взял? Можно было бы показать, может, кто зуб и вспомнил бы, а?

– Да ты чего! Если бы я наклонился, он меня тут же и тюкнул бы по темечку!

– Да я его на прицеле держал, сразу бы и срубил!

– А мне что, от этого легче будет- с разрубленной-то башкой? А тебе? Тут же встал бы выбор: вызывать следственную бригаду, и тогда возниклен неизбежный вопрос: чего это мы тут вообще делали во внеслужебное время, да еще и с оружием? Тогда тебе второй вариант остается: куда-то спрятать оба трупа, а тут же тебе другой вопрос уже от наших будет: а куда делся напарник, ведь вы вместе ездили…

Сам знаешь, как оно бывает, и как это дело могут повернуть! И тебе не кажется, что мы сами были под прицелом? У него же еще есть два сына – и оба после армии. И где они? Не на чердаке ли со снайперской винтовочкой, привезенной из Чечни? А ты говоришь, зуб захватить! К черту этот зуб – может быть, он вообще свиной! Пошли они в жопу! Я больше сюда ни за что не поеду. Ощущение осталось такое, что только чудом смерти избежал. Сейчас же заедем в храм – свечку поставлю! -

Сказав это, он даже оглянулся: уж не гонится ли за ним тот страшный мужик с топором.

Всю обратную дорогу они обсуждали разные профессиональные риски, предполагаемые самой профессией и которые следует учитывать как обыкновенное дело при поступлении на работу: у бандитов – это очень высокий риск попасть в тюрьму и быть убитым; у стюардессы – остеохондроз позвоночника и венерические болезни; у милиционеров – конечно же, царица гениталий гонорея, опять же рис быть убитым; электрика обязательно хоть однажды, но непременно хорошо вдарит током, а профессиональный водитель обязательно хоть раз да вмажется, ну и само собой для него обычен радикулит с геморроем и тот же неугомонный триппер…

Чем там кончилась история с фермером – так и осталось неизвестным. В газете об этом ничего не писали, а значит, никаких трупов в лесу и на болоте так и не нашли. А может быть, ребята действительно заблудились в лесу. Места там довольно глухие.

– Что у тебя и в Питере есть родственники? – спросил у Хомякова

Павел. – У тебя, Вова, получается, что какой город ни упомянешь – всюду родственники!

– Да. Я что, разве никогда не говорил? У меня ж батя питерский. В

Питере моя бабушка Маня жила. Сама она была она родом из Белоруссии.

После коллективизации они с дедом поняли, что надо срочно бежать в город – там, на селе, жизни не будет, и каким-то образом ухитрились уехать. Незадолго до войны они поселились в Ленинграде на Лиговке в той самой квартире, в которой и теперь живет моя родная тетя Маруся.

Мы, когда заезжаем в Питер, всегда у нее останавливаемся. Там до сих пор осталась большая кафельная печка, и ее даже сейчас можно топить, что они иногда и делают в холодные дни, сжигая разломанные деревянные ящики. А до войны в доме, говорят, был еще и сарай с дровами. Надо сказать, бабушка моя была вообще человеком очень предусмотрительным, что, кстати, и спасло нашу семью во время блокады. Бабушка Маня хотя была и из деревни, но грамотная, читала газеты и, как только прочла про договор о ненападении с Германией, тут же стала готовиться к войне – закупать продукты. Так постепенно она подкупила несколько мешков муки и всякого другого обеспечения.

Именно это вкупе с хорошей печкой и позволило выжить им в первую, как говорят, самую тяжелую блокадную зиму. И даже после блокады она всегда продолжала держать запасы. После ее смерти под кроватью нашли много кускового мыла, которое уже и на мыло-то не было похоже, поскольку почти разложилось, и еще разные продукты долговременного хранения (окаменевшую соль, еще что-то непонятное и уже явно испорченное), которые при своей жизни она ни за что не давала выбрасывать…

Никто ничего на это не сказал. Минут пять все молчали.

В пивной стали появляться какие-то полузнакомые люди, вроде бы когда-то и виденные Павлом. Один выпил стопку из заказанной специально для такого случая (вдруг кто подойдет) большой литровой бутылки водки, закусил и так же внезапно ушел. Потом подсел еще один очень уж давний знакомый. Павел так и не смог вспомнить, как мужика зовут. У него на руке были какие-то особенные часы модернового дизайна, видимо очень дорогие, и прыщ на лбу. Выпили и с ним. Потом он так же незаметно куда-то исчез.

– Это кто такой был? – спросил Павел.

– Да так! Я и сам не знаю, – Хомяков только махнул рукой, потом вдруг начал о другом: – Помнишь, однажды в десятом классе Роберт, физик-то наш, говорил, уж забыл к чему, что "все хотят быть космонавтами, но кто-то из вас обязательно станет станционным смотрителем". И каждый из нас тогда думал, что это никак не про него. Тогда это казалось очень страшным – никем не стать. А получилось так, что по сути ничего, о чем тогда мечталось, и не сбылось. Впрочем, я и забыл, кем и хотел тогда быть-то. Не думаю, чтобы директором магазина или лесопилки, хотя надо сказать, что я в целом всем доволен.

– Счастливая у тебя натура, Вова, всегда ты всем доволен! – сказал вполне искренне Шахов.

Хомяков хотел что-то еще сказать, но вдруг остановился на полуслове, изменился в лице, показал пальцем в окно и заорал на весь пивной зал: "Глядите! Вон, Вова Васильков с мамой идет!" Тут же все посетители пивной, оторвавшись от своих кружек, уставились в окно.

Некоторые даже привстали со своих мест, чтобы лучше видеть. Павел хотел, было, спросить, кто же такой этот Вова Васильков, но тут его кто-то отвлек, и он так и не спросил.

В это время пивную, как вихрь, ворвался еще один одноклассник -

Дима Росляков, здороваясь со всеми сразу, а потом с каждым по отдельности и целуясь чуть не взасос.

– Димыч, привет! – сказал радостно Павел. Он знал его еще по детскому саду. Росляков был в хорошем настроении. Впрочем, Павел не помнил, чтобы он был не в духе или расстроен. Попробовав пива,

Росляков тут же вступил в горячую полемику с Хомяковым по поводу особых вкусовых свойств пенного напитка. Хомяков местное пиво однозначно хвалил, Росляков же предпочитал исключительно чешское, утверждая, что "оно само в рот заливается".

Тут в зал вошел сосед Шахова по гаражу Леша Кикин – низенький плотный лысоватый мужичонка лет около сорока, взял себе кружку пива, поискал глазами свободное место и направился к ребятам. Через всю его блестящую лысину шла кровоточащая царапина, вызывавшая у наблюдателя буквально болезненное ощущение: словно по дорогому роялю процарапали гвоздем.

– Садись, Леха! – сказал ему Шахов. – Чего это у тебя с башкой-то? Подрался, что ли?

– С женой поцапался, она в меня, зараза, котом бросила, так тот как-то еще удачно только одним когтем голову зацепил! Ты бы спину мою видел! – Тут он надолго о чем-то задумался, вцепившись обеими руками в пивную кружку и погрузив в пену усы.

– Не грусти, Леха: любовь зла, но она облагораживает! – заметил ни с того ни и с сего Хомяков, тоже Кикина хорошо знавший.

– Любовь-то она, может быть, и облагораживает, но похоть – уж точно нет – она, напротив, разрушает человека! – вдруг с ходу завелся Кикин, будто ему задели болячку. – Я сам на этом и пострадал. После армии одно время как пес ходил, все казалось: если не трахнусь – умру. Думать ни о чем не мог, голова забита задницами и грудями. Поверишь: куда ни гляну – всюду чудится женская жопа!

Мозги уже ничего не соображают, гормон глушит все – это становится чуть ли не важнее самой жизни: оплодотворить – и умереть, как насекомые пауки! Парень один знакомый служил во внутренних войсках на зоне, так рассказывал. Там в одном месте колючая проволока проходила между женской и мужской зонами. И двое кое-как все-таки ухитрились спариться средь бела дня прямо через "колючку". Значит, занимаются этим делом, конвоир на вышке передергивает затвор, орет на них. Зек в ответ кричит, не останавливаясь: "Начальник, дай кончить, а потом стреляй!" Короче, гормона столько, что или драчи сутками, или ходи весь в прыщах с жопами в голове! Один парень у нас в общаге, помнится, засунул себе в член рыболовную леску – видно надеялся найти точку постоянного оргазма, а леска у него в мочевом пузыре так как-то то ли закрутилась, то ли завязалась, что самому ему уже было не вытащить. Говорят, когда в больнице леску доставали, раскорячив его, как бабу, на гинекологическом кресле, он заявил урологу, что это он совершенно случайно ее, эту леску, проглотил, типа ковырялся в зубах. И я был такой же: леску не засовывал, а все смотрел – где бы это самое дело получить, кому бы вставить! Одну, наконец, уговорил. Годом позднее я такой ошибки бы уже не сделал.

Самое поразительное, что буквально через минуту после того, как кончил, подумал: "Во, попал! Зачем я тут? Что я тут делаю? Надо срочно бежать!" Но не убежал – сначала спать захотел, а когда проснулся, снова этого самого дела. И на фига мне все это надо было?

Теперь вот женат – и каждый божий день меня грызут: "Купи шубу! Купи кухню! Дай денег! Дай! Дай!" Когда женился, мне было двадцать два года, и похоть меня просто разъедала изнутри, казалось, что хочется постоянно, и если жениться – это решит все проблемы: не где-то это делать украдкой и по-быстрому, а где угодно, когда хочешь и сколько хочешь. Жена стирает что-то в ванной – быстренько сзади пристроился

– и давай! Конечно, потом пошли дети, и как-то все это потихоньку утихомирилось. И вот я теперь просыпаюсь, а рядом – кошмар – карга!

Еще и кошками в меня кидается! И что делать дальше? – Он замолчал и уже молча вновь погрузился в ужасы своей частной жизни.

– А я вот что скажу…- начал, было, Хомяк, но Дима Росляков его перебил:

– Самая скверная ночь в моей жизни, проведенная с женщиной была такая. Познакомился я однажды с одной очень серьезной девицей, якобы будущей артисткой, студенткой консерватории. Как-то раз мы уединились, целую ее в губы, а она как-то никак – все отпихивается, хотя и не ругается, а только смеется. Я думаю: ну и черт с тобой и забыл о ней на месяц. Потом как-то иду вечером мимо ее дома. Гляжу: окно горит. Тут же зашел в магазин, купил какие-то французские духи.

Пришел к ней, вручил подарочек, стал целовать, а она – опять в смех, как будто ей щекотно! Стало поздно, я стал ее убеждать, что меня можно безопасно оставить ночевать – вполне могу спать валетом, если так боится. Ну, она вышла, я быстренько разделся догола, залез в кровать и притворился, будто бы сплю. Сквозь веки вижу – свет потушила, ложится рядом. Ну, думаю, сейчас словлю кайф! Однако локтем чувствую – рубашка на ней надета и штаны, – короче, оказалась целая пижама, – а руки держит на груди. Я ей: "Ты бы, Валентина, – говорю, – еще бы в пальто легла!" – А она мне в ответ: "Это в браке естественно сразу, а не так вот", – короче, какую-то чушь мелет, и руки мои, которыми я хочу ее ухватить, очень ловко перехватывает. И как-то даже противно стало с ней спать – как будто с мужиком лег, – аж затошнило. И спать не могу, и до утра еще долго, а она мне еще какой-то стих о любви читает – и это в пижаме! Утром, как только рассвело, быстрее встаю. Она: "Ты запомнишь эту ночь?" – "Да, – говорю, – уж точно не забуду!" – и снова к ней пытаюсь прилепиться: а вдруг? – но она до себя ну никак не допускает. "Знаешь, что, – говорю ей тогда, – пошла бы, подруга, ты на хуй!" Она обиделась, но не очень – тут же бежит следом: "Не уходи!". Я ноги в руки и бегом.

Больше ее никогда не видел и, надеюсь, не увижу. У меня еще ладно, обошлось без последствий. А один дружбан тоже так познакомился с артисткой Москонцерта, долго ее уламывал, уламывал, цветы дарил, а получил триппер.

Потом Росляков обратился к Павлу:

– Ты сам-то, Паша, где сейчас работаешь-обитаешь?

– Я – государев человек: что прикажут, то и делаю, – неопределенно ответил Павел.

– В армии, что ли? – уточнил Росляков. – Десантник? Ты же, помнится, срочную-то служил в ВДВ.

– А тут в любого ткни – все десантники! – вмешался в разговор

Хомяков. – Вон, Серега Хлопин, на что пьянь болотная, – тоже бывший десантник. И этот, – он показал на только что вошедшего молодого рослого парня, – тоже десантник. Тут второго августа всегда очень интересно: в парке у фонтана собираются все бывшие десантники, и все в голубых беретах и в полосатых майках-тельняшках. Разом можно видеть разные поколения. Там и пузаны есть в возрасте и молодые пацаны, бизнесмены и работяги – и все вдребезги пьяные. Иных потом просто выносят за руки и за ноги. Ты, Рослик у нас в классе только не десантник да я. А, ну-да, еще и ты, Арканя! Димыч, а я забыл: ты-то в каких войсках служил? В ракетных? А-а, всем известно: там, где кончается порядок и начинается бардак – нам начинаются ракетные войска!

– А ты же вроде как на флоте? – уточнил Росляков.

– Так точно: отличный морской тральщик "Комсомолец Латвии". БЧ-5

– царство говна и пара! – тут же приободрился Хомяков. – Я, знаешь, как на флот попал: как раз только-только женился, надеялся, что отсрочку дадут, заявление писал, но все равно повестка пришла. Меня на комиссии спрашивают: "Чего это ты женился? Как же ты в армию-то пойдешь, молодую жену не боишься одну дома оставлять?" – А я им говорю: "Мне все равно!" – Полковник говорит: "Улыбнись-ка!" – Я улыбнулся. – "Да у тебя флотская улыбка!" – говорит он и записывает на флот. А я не и жалею. Таня ко мне приезжала на присягу, потом беременная ходила, потом Витька родился. Когда я дембельнулся,

Витьке было уже год. А наша "коробка" мне до сих пор снится. Да что там говорить – одно слово – Балтика! Закрою глаза – так и вижу: белое небо, белое море, между небом и морем – дождь… А ты,

Аркадий, армию-то вспоминаешь?

– Меня лучше вообще не спрашивайте – я был в самой плохой говенной-разговенной армии, – сказал Шахов. – Я совершенно не исключаю, что существует другая нормальная армия, но лично я там не был. Может, если чему-то и научился, так разве что рассчитывать только на самого себя, и еще понял, что ты как человек по большому счету никому на хрен не нужен. Всем на тебя глубоко насрать, а уж государству-то – в первую очередь. Но было полезно узнать, как ты будешь себя вести, если у тебя отобрать абсолютно все. И вообще всю службу в армии у меня была только одна мечта: сидеть дома на диване и ничего не делать.

– И у меня точно такая же: лежать на пляже, курить "Мальборо" итоже ничего не делать! – захохотал Росляков.

– Не знаю, как вас, а нас гоняли будьте нате, страшно вспомнить!

– сказал Павел. – Я, считай, два года шагом ни разу не ходил – только бегал.

– Конечно, спецвойска, – глубокомысленно произнес Росляков, – готовят там хорошо.

– Да не надо парить, – сказал Хомяк, – у нас победа всегда за счет количества: за одного немца – девять русских отдай! Вон мой шурин срочную тоже проходил в спецназе, бутылки и кирпичи исправно головой бил. Помнится, по первому году еще фотку домой прислал – ух ты! В 96-м пошли воевать Чечню, куда-то их там выбросили не туда, и за ними несколько дней гнались так, что они еле-еле успевали убегать, да в конечном итоге так и не убежали. Всех взяли в плен местные колхозники-пастухи чуть ли не с охотничьими ружьями. Причем, взяли на испуг. И это легендарный спецназ ГРУ! Мать его (теща моя) лично ездила туда сынка выручать – такое было условие выдачи солдат-срочников. Мне-то и то было тошно от всей этой истории, хоть я его и недолюбливаю. Он сейчас в Н. в казино охранником работает.

Опух от безделья. Когда в гости приезжает – вечно дома все сожрет. Я считаю, что все эти спецвойска – ложь и иллюзия! Специально создается миф, чтобы враги боялись, а свои гордились. Типа кино.

Леня Козлов (парень, который на лесопилке у нас работает) служил в

Псковской дивизии и тоже был на войне. Однажды они попали в очень серьезную переделку. Я как-то спросил его: "Ну, как, что?" – "Мы шли по лесу, – говорит он, – куда нам приказали, потом началась стрельба, потом куда-то отползали, отстреливались. А что, и где, и куда шли, и где это происходило – до сих пор понять не могу!" Многие там у них в том бою погибли. Оставшимся дали медали. Леха, ты же в

Афгане служил! Ты что скажешь? – обратился он к печальному исцарапанному Кикину.

Кикин потер уши:

– А знаешь, я почти вообще ничего не помню – только какие-то обрывки. И как ни пытался вспомнить – не могу… Что-то произошло с памятью. Иногда, правда, пробивает: вот однажды ездили на юг к родственникам и вдруг – пыль по дороге, горы на горизонте, какой-то запах то ли конского навоза, то ли еще какого-то животного дерьма – аж до души продрало – Афган! А в памяти – черно-белый пыльный мир…Еще помню, как дристал неделю… Меня же контузило.

В этот момент к столу подошла какая-то маленькая полная женщина, еще совсем не старая, но уже далеко и не молодая, и, ни слова не говоря, взяв за руку, потащила Рослякова из-за стола. Росляков, опустив голову, покорно пошел за ней.

– Это что за кубышка такая сердитая? – спросил удивленный Павел, глядя им вслед.

– Это жена его – Нина. Никогда не слышал, чтобы она хоть что-то сказала, и не видел, чтобы засмеялась или даже улыбнулась! – сказал

Хомяков. – Он от нее постоянно сбегает, а она его ловит по всему городу.

– И как они вообще уживаются? Они же совсем разные! – удивился

Павел. Действительно, очень странная была эта женщина, внешне, казалось совершенно лишенная каких-либо эмоций. Дима же Росляков энергию излучал невероятную: Павел даже рассмотреть-то его толком не смог – настолько быстро он перемещался, и даже сидя постоянно ерзал.

Хомяков пожал плечами:

– Я думаю, Паша, все это совсем неважно, чтобы непременно совпадали темпераменты. Знаешь, как бывает? Ей нравится попса, ему – рок. Ей нравятся танцы, а ему – нет. Она его считает скучным, а он ее – пустой и вульгарной. И в то же время они жить не могут друг без друга. Помнишь Женьку Миронова – длинный, тощий, усатый – всегда очень широко шагал, как на ходулях? Он, было, завел небольшой бизнес. Дело продвигалось с большим трудом и для раскрутки требовало экономии на личных расходах хотя бы какое-то время. Жене его показалось, что при таком бизнесе он как-то мало ей дает денег на домашние расходы и не покупает эту пресловутую шубу, причудилось

(может быть, даже и приснилось), будто он эту самую шубу подарил своей любовнице. И она, законная жена, настучала на него в налоговую полицию. В полиции удивились, поблагодарили, посмеялись, но проверку сделали и, как водится, предприятие закрыли, обложив Женьку чудовищным штрафом. Теперь они сидят буквально в нищете, но так и продолжают жить вместе. А ты говоришь! Вон Кикин на свою катит:

"карга". Пусть карга, но все же это родная карга! Она, если что, и накормит, и последний стакан воды поднесет и "утку" под тебя подложит… Вон Витьку Петрова случайно прижало машиной к стене в армии – водила не ту передачу включил – вроде отлежался, дослужил, а сейчас постоянное давление, головные боли. Так жена его сама по врачам водит, массаж делает. Тогда же казалось – просто ушиб, мелочь, пройдет!

Тут же стали говорить, что на жизнь вообще влияет все. Например, ветер. Все они в десятом классе ходили в парашютный кружок ДОСААФ в воинской части. Начались прыжки, и Павел и еще пять человек в тот день прыгнули с "кукурузника", а потом вдруг подул сильный ветер, надул на столбе полосатую аэродромную "колбасу", и прыжки отменили, и некоторые ребята, например Дима Росляков с Хомяковым, сидевшие уже с надетыми парашютами, тогда так и не прыгнули. А в следующий раз уже не было керосина и что-то еще помешало, а потом вообще это дело заглохло. Павел (он, правда, еще несколько раз прыгал – отец его устраивал) и другие, кто прыгали, практически все попали в десантные войска. Впрочем, из кружка еще и другие ребята попали в десант, которые вообще не прыгали, и еще много другого народу. И ветер тут был вовсе не причем. Хомяков считал, что все решают личные знакомства и родственные связи. Шахов, хотя и прыгал, позже на медкомиссии провалился на исследовании вестибулярного аппарата. В детстве у него были аденоиды, он дышал ртом, постоянно ходил в соплях и пару раз болел воспалением среднего уха, и мама его горячим молоком не поила и горлышко не кутала, и никто не говорил ему:

"Аркаша, надень шапочку!" – и это имело последствия в том, что он не всегда понимал, где верх, а где низ и совершенно не мог находится вниз головой. Когда его в военкомате раскрутили на специальном кресле, он выпал из него буквально на карачки и там же чуть не наблевал, поэтому его в ВДВ и не взяли.

Послышалось жужжание, Павел вынул из кармана мобильный телефон, посмотрел на дисплей и вышел поговорить на улицу.

Хомяков, проводив его глазами, сказал Шахову:

– А я думал, что он тому говнюку на даче врежет. Павел всегда был резковат. Еще в десятом классе мы с ним ездили в Н., зашли в какой-то дешевый буфет на вокзале. Пашка только отошел помыть руки и тут же какой-то странный грязноватый парнишка подошел к нашему столу и начал пить его компот. Мы даже не увидели, как Паша его ударил, когда вернулся, – просто услышали характерный стук головы об пол.

Помнишь, еще в соседнем со мной доме, в одном дворе жил такой мужик

Лева – он, когда шел с женой, постоянно почему-то ко всем задирался.

По-моему у него что-то было с психикой. То ли его в детстве обижали, то ли с бабами существовали какие-то проблемы, но он был какой-то невероятно агрессивный, ревновал жену буквально ко всем. Я думаю, что такое поведение, которое, кстати, проявлялось только при жене – имело целью доказать ей свою мужественность – может быть, у него были сексуальные проблемы? Делал вид, что он настоящий мужик и всех во дворе запугал, даже кого-то отлупил, и никакой управы на него не было. Мы там как-то сидели вполне мирно в беседке, а он походил мимо с женой и вдруг подошел и стал на нас орать. Раньше бы ушли, а тут

Паша был не в настроении, что-то ответил, типа "отвали". Тот стал его тащить, толкать, и Паша его приемом уронил на землю. Поднявшись, тот снова кинулся, и Паша его опять положил. Тот сел, встать не может – перехватило дыхание. Жена смотрит и не знает, что делать.

Обычно она кричала, оттаскивала мужа от кого-нибудь: "Левочка, не надо!", а тут сам ее Лева, растерянный, сидит в грязи и не может встать. Очень интересное было выражение лица этого Левы: его мелкий говняный мир рухнул. Он был никто! Я почему-то думаю, что потом он свою жену наверняка избил, а потом ползал на ней на коленях в соплях

– просил прощение. Как-то с тех пор больше я его и не видел, или просто уже не замечал. Наверно, он состарился и успокоился, или просто жена ушла от него.

Шахов только неопределенно пожал плечами. Хомяков еще вдруг добавил:

– Да ведь и Пашкин-то батя, дядя Коля, кстати, тоже был мужик очень резкий! Раз мы в классе девятом, наверно, вечером стояли на платформе в Сяськелеве, куда-то ехали. Тебя не было. Короче, ждем электричку. Появился дядя Коля, мы поздоровались, он нам кивнул и прошел дальше по платформе. И тут к нам подваливают человек пять местных, и начинают требовать денег. А вдали уже показался прожектор электрички. Ситуация накаляется. Мы ждем электричку, чтобы туда запрыгнуть, те нас не пускают, начинают оттеснять. И тут подходит дядя Коля и говорит им, чтобы они от нас отстали. Сяскелевцы ему только слово вякнули, как он сходу одному из них как вмазал – тот аж взлетел, перекувырнулся и треснулся башкой о скамейку – я думал, голова у него расколется, второй от удара вообще упал с платформы на рельсы. А тут уже близко электричка- свистит. Оставшиеся двое попрыгали стаскивать дружка с путей, и еще один убежал. Сели в вагон, дядя Коля преспокойненько достал газетку типа "Советский спорт" и начал читать. Сколько, интересно, ему тогда было лет?

Кажется, он тогда уже готовился на пенсию. В тот годы у него уже был нагрудный знак "20 лет службы в МО СССР", который в военной среде называют "пропуском в женскую баню".

Вернулся Павел, он был весел:

– Тут, говорят, довольно злая заметка вышла в областной газете под названием "Бандитский беспредел"? Любимов прославился на всю страну.

– Да это я сам ее и написал! – сказал Шахов, потроша воблу. -

Меня люди попросили, кстати, в том числе и твоя тетка Лиля. И знаешь, почему редактор сходу ее напечатал? А потому, что он осенью приезжал сюда по каким-то своим частным делам, а ему машину вмиг раскурочили. Он Любимов за это с тех пор просто ненавидит лютой ненавистью. Дело случая. Я написал и сам завез в газету, стал спрашивать мужика в коридоре, куда обратиться с письмом, а он и оказался главный редактор. И как только услышал, что я из Любимова везу критическое письмо, сразу же затащил меня к себе и говорит:

"Давай-ка скорей его сюда!" Когда он прочитал статью, остался очень доволен, а мне говорит, что опубликует в специальной рубрике письма читателей – типа голос народа… И никто тебя за это не привлечет, поскольку это письма граждан.

Написанное Шаховым и опубликованное без какого-либо комментария, это письмо, по сути, представляло собой целую статью под заголовком

"Бандитский беспредел" и заняло почти половину газетной страницы. В письме говорилось, что в городе Любимове царит и процветает откровенный бандитизм, что детей из дома опасно не только днем выпустить, но и дома одних оставить, всюду свободно продаются наркотики, а пенсионеров в массовом порядке убивают из-за жилья.

Жители, как говорилось в письме, местной власти и милиции не верят.

Всего подписали под письмом человек пятнадцать, главным образом, пенсионеры, кому терять нечего. Но самое удивительное для редактора было то, что эта публикация неожиданно вызвала целую волну откликов.

Тут же письмо было опубликовано на одном из сайтов в Интернете, где по этому поводу образовался целый форум. Аудитория разделилась надвое. Некоторые читатели восприняли написавших письмо как неких идеалистов или попросту "недобитых коммуняк", утверждая, что сейчас везде так живут, и у вас в Любимове вовсе не хуже, чем в других местах, "вот у нас, например…", и далее обычно приводились совершенно жуткие подробности. Даже в какой-то телевизионной передаче проскочила фраза: "В печально известном городе

Любимове…". "А чего вы хотите? – вещало некое лицо в "ящике". -

Это же капитализм. А какой капитализм без бандитов? Бандит – это санитар общества, продукт его эволюции, как волк в лесу. А что такого особенного приводится в тот письме из Любимова – нормальный российский город и далеко не самый бандитский – есть куда и хуже".

Был приведен пример одного не столь отдаленного городишки, которым вообще управляли бандиты, точнее две банды, почти как в классическом американском вестерне. Главарь одной банды являлся одновременно и главой администрации, а главарь другой владел местным керамическим заводом, являющийся градообразующим предприятием, на котором там все держалось, поскольку другой работы просто не было. Они постоянно враждовали, но в то же время не могли существовать друг без друга. В другом относительно небольшом городке России бандитами было изобретено следующее оригинальное действо: они отнимали у людей их личные автомашины и брали выкуп за то, что отдавали их назад.

Причем, это приобрело не единичный, а массовый характер. Поскольку их никто не ловил, что в маленьком городе было совершенно несложно сделать, то наверняка, они платили и милиции. В это же самое время выяснилось, что в одном районном центре в соседней с Н. области работала целая банда, состоявшая поровну из милиционеров и бандитов, которую возглавлял лично начальник местной милиции. Злодеи занимались тем, что вычисляли квартиры, где жили одинокие старики, и владельцев тех квартир разными способами устраняли с целью захвата жилья для последующей перепродажи. Жизнь для стариков в этом городе стала смертельно опасной. Пенсионеры разными способами пытались выжить. Некоторые сдавали квартиры и уезжали в деревню, спасая тем свои жизни. Разбойников долго не могли разоблачить. Проблемой для следствия оказалось то, что рядом располагались исправительные учреждения – "зоны", и в этих зонах из заключенных как раз и набирали банды, вооружали их, и именно они совершали убийства, возвращаясь потом на свое место – за колючую проволоку. Областные следователи долго не могли найти концов. Зацепки появились только по оперативной информации непосредственно из колонии – от какого-то заключенного. Кто-то там его обидел, не заплатил, он и настучал.

Дело раскрутили. Начальник исправительного учреждения бежал и до сих пор находится в федеральном розыске. В то же самое время в Любимове случай убийства из-за квартиры был разве что всего один, когда внук убил своих деда и бабку молотком.

Следует отметить, что в первоначальном варианте письма упоминалось и о некоем нелегальном спиртовом заводике, располагавшемся непосредственно на территории бывшей бумажной фабрики. Эти строки редактор вычеркнул сразу: "Что угодно, но только не это! Вот за это нам точно головы снесут! Это все равно, что подписать себе смертный приговор. Такие заводики никогда не бывают без надежного прикрытия сверху. Закрыть такое доходное предприятие или просто покуситься на него – это все равно, что вынуть деньги у кого-то из кармана. Наемные убийцы выедут на следующий день, а я еще не самоубийца!" – сказал редактор, однако было видно, что эта опасная игра, даже на словах, доставляет ему удовольствие.

Заводик этот работал в Любимове уже года два. Шила в мешке не утаишь, и про спиртозавод знали многие, если не все, причем в своем большинстве считали его вполне легальным. Наличие доступного дешевого и, что удивительно, качественного алкоголя (спирт был преимущественно зерновой, хорошо очищенный) очень радовало мужское население Любимова и окрестных селений (Хрючинск здесь тоже закупался). Депутат от Любимова в свое время даже выдвинул лозунг на областном уровне: "Водка и пиво против наркотиков!" Пусть-де пьют, что и сколько хотят, но только не колются и людей не грабят, поскольку известно, что именно поиск денег на дозу ведет к беспределу преступности. Дело в том, что наркотики дороги, а водка – дешева.

– И что? В чем идея письма? – спросил Павел. – Ситуация типичная: все чего-то ждут, кто-то придет, даст работу, а пока будем сидеть и ждать, водку пить. В других странах бы тут же что-нибудь делали, завези сюда сто китайцев, они сразу бы что-нибудь придумали.

Шахов покачал головой:

– Ты с другими странами не очень-то сравнивай, в России бизнес требует совершенно особого таланта, наглости и умения дать взятку! А если нет этого особого таланта и наглости – ты ничего не добьешься.

У меня, например, такого таланта нет. Я сталкивался, например, с такой ситуацией – надо дать взятку, а они ее хотят, но почему-то у меня не берут. Я как-то по пьянке спросил у одного хитрого татарина: почему так. Этот очень умный татарин, скажем так, человек полувостока, мне ответил: "Все очень просто – ты человек не нашего круга, а я работаю только со своими людьми. Например, ты не понимаешь намеков (сколько дать и как) и это людей нашего круга очень раздражает, поскольку наш человек, чтобы сохранить достоинство, считает это не взяткой, а благодарностью. Этому нельзя научиться – это должно быть в крови. Мы это с детства знаем. А когда

(извините) такой тупой баран хлопает глазами и правильно дать не может – естественно поднимается раздражение. Это же так просто! В чем между нами разница? От меня взятка это не взятка, а подарок от всего сердца, знак уважения, а от тебя – просто подачка, а значит – унижение! И потом – важно выражение лица. У тебя, ты уж извини, русское народное лицо; тебя любой восточный человек как увидит, та и подумает – этого обязательно надо наебать! А русских, как тебе известно, все в мире ненавидят, сам уж не знаю, за что – тут какая-то историческая загадка, так уж сложилось!"

Передавая речь татарина, Шахов, возможно, кое-что и перегнул, но когда Павел взглянул на Шахова попристальнее, то не удержался – ухмыльнулся: татарин тот был прав – Аркаша Шахов никак не походил ни на бизнесмена, ни на героя-любовника: светлые волосы торчком, простое деревенское лицо, нос картошкой, голубые глаза. Он действительно чем-то напоминал Иванушку-дурачка из сказки – хоть сейчас на печку сажай!

– Все это ерунда! – влез Хомяков. – Все и у всех прекрасно берут!

Тут национальных различий никаких нет…

Внезапно в пивной появился еще один человек из давнего школьного прошлого – Витя Зуев. Тоже в свое время был не последний человек.

Учились с ним в одном классе два года перед выпуском, а до этого – в параллельных. Незаурядный был ученик, когда-то подававший большие надежды, особенно в точных науках. Нынешний его вид: трясущиеся руки, лихорадочный блеск глаз, восковая желтизна и одутловатость лица – выдавал в нем сложившегося алкоголика. Пригласили и его за стол, он сел несколько суетливо, как-то елозил на месте, сучил руками. Тут же выложил на стол пачку дешевых сигарет и затертую зажигалку. Его о чем-то спросили. Он посмотрел в ответ пронзительным тоскливым взглядом пьяницы, с утра еще не принявшего ни капли. Но изменился мгновенно, когда чуть не залпом осушил придвинутую ему кружку пива: он тут же почувствовал себя комфортно, успокоился, собрался, а в глазах, наконец, появилась какая-то мысль. Сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Мужики, русская нация спивается, деградирует и будет поглощена другими народами юга и востока, и шансов выжить нет никаких! Но все равно я западные ценности не приемлю. Поскольку русская душа…

Хомяк его прервал с усмешкой:

– Душа-душой, а немец у нас тут один приезжал в гости, типа по изучению культуры, мы с ним хорошо выпили, он и говорит: "Вы здесь все про особую русскую духовность проповедуете, а зачем вы у себя в подъезде насрали?" Мы как раз тогда шли по Школьной, мимо пятиэтажек, спорили об этом – так будто специально кто-то пустую бутылку в окно выбросил – чуть ему не по балде, а потом еще гандон полнехонький вылетел и повис, качаясь, на березе.

Зуев чего-то пытался сказать против этого, попыхтел, но не нашелся.

Павел с сожалением хлопнул его по спине:

– Витюня, ты же был талантливый математик! Сейчас бы себе в

Америке работал бы! Был бы богатым. Ведь многие хорошие математики уехали, если не все.

Реакция Зуева на эти слова была Павла совершенно непредсказуемой и злобной:

– А ты сам-то кто? – вдруг заверещал Зуев. – Слышал я про тебя: холоп государев, пес господский, которого хозяин держит впроголодь – чтоб злей был!

Павел, впрочем, нисколько не обиделся на эти слова: в чем-то тут была и правда, но и впроголодь его уж вовсе не держали.

– Не сердись, Витька! Водки выпьешь? – спросил он Зуева.

Тот, поначалу поколебавшись, – может быть, отказаться из гордости

– все еще хмурясь, кивнул. Налили ему стакан водки.

Зуев выпил сразу полстакана мелкими глотками, не отрываясь.

Потом, не закусывая, просто стиснул зубы и, прикрыв глаза, замер, ловя ощущение. Шахова непроизвольно передернуло.

Через зал прошел какой-то мрачного вида восточный человек. У него были сросшиеся брови, низкий лоб, пронзительные глаза и нос крючком

– того и гляди заклюет. Зуев чего-то ему сказал в спину, а что -

Шахов со своего места не расслышал. А вот восточный человек очень даже расслышал.

– Да кто ти такой, мужьик? – взвился он с явной злобой. И оскалился, сверкнув золотым зубом.

– Я? – Зуев даже удивился. Он был уже в пьяном благодушии, когда выпито еще не слишком много, но уже и не мало и пребывал в состоянии очень близком к агрессивному: – Да я здесь родился и здесь живу.

Я-то у себя дома! А ты сам-то кто такой? Что здесь делаешь? Почему не пасешь овец в горах – почему не занимаешься исконным своим трудом?

Ситуация, казалось, выходила из-под контроля – назревал скандал.

Однако ничего не произошло. Восточный человек, скрипя зубами, отошел, а Зуев, допив стакан, внезапно встал и, не говоря ни слова, направился к выходу.

– Его как-нибудь точно зарежут! – сказал Хомяков. – А ведь Зуй, между прочим, действительно был очень талантливый по математике. Он ведь, помниться, в десятом классе на областной олимпиаде занял второе место, а ведь там участвовали не просто раздолбаи, как Зуй, но и умные еврейские дети все в очках! Он потом и во Москву ездил, и там вошел в пятерку лучших. Как победителю ему в Московский университет вообще можно было поступить без экзаменов, нужно было просто приехать на собеседование и оформиться. И то не получилось – какие-то вечно у него были неотложные семейные обстоятельства, дрязги, он уже тогда хорошо выпивал. Потом армия, а потом вообще пошла сплошная пьянка. Что ж, обидно, как сказал поэт Игорь

Северянин: "И гений сжигает мощь свою на алкоголе – символе бессилья!" – продекламировал под конец Хомяков с искренним пафосом.

Хомяков упустил тут довольно любопытную вещь: он не сказал, кто занял тогда на олимпиаде первое место. А первое место тогда занял тут же сидящий Аркадий Шаков. Однако здесь была существенная разница в подготовке: Зуй к олимпиаде не готовился вовсе, а Шахов сидел над учебниками довольно плотно – аж целую неделю. История была такова, что никто вообще в олимпиаде участвовать не собирался от школы, но вышел строгий приказ отправить сколько-то учеников непременно.

Математичка, она же классная руководительница, Анна Максимовна

Злоткина, поахала, поахала, но деваться некуда – надо кого-то посылать. Зуев был у нее тогда любимчиком – и ничего тут не скажешь

– талант, но был он человеком очень ненадежным – мог запросто по дороге вина выпить для храбрости, да и вообще не дойти. Однажды ездили всем классом на автобусе в театр в Н. на "Гамлета", так Зуй перед представлением где-то ухитрился выпить, и его прямо в зрительном зале на третьем ряду вытошнило. Так что сидели весь спектакль, держа пальцы в носу, чтобы не чувствовать блевотного запаха. Даже актеры на сцене и те носом крутили. Короче, позор!

Нужен был сопровождающий. Тогда классная вызвала Шахова, которого считала человеком недалеким, но очень ответственным: "Аркаша, я попрошу тебя поехать вместе с Витей Зуевым, чтобы он никуда по дороге не пропал и, сам понимаешь, чтобы никаких выпивок! Сама я с вами поехать не смогу – семейные дела. Твоя задача довести до места его трезвым, а сам ты сколько решишь задач – столько и хорошо. А я тебе в любом случае ставлю в году пятерку. Согласен?" Шахова ломало куда-то ехать далеко в воскресенье на олимпиаду, но отказать Анне

Максимовне он не мог. Чтобы уж совсем не опозориться, с недельку порешал задачки с прошлых олимпиад, которые ему дала математичка.

Трудные были задачки. Наконец, поехали. Зуй, конечно же, взял с собой бутылку портвейна и предлагал выпить ее уже в электричке в тамбуре. Шахов насилу отговорил. По приезде в Н. на вокзале пошли в пельменную, затем долго искали школу и в конечном итоге опоздали на полчаса. Их, дав задание, посадили каждого за свой стол в большом актовом зале. Шахов сперва отдышался, осмотрелся: все уже активно писали. Народ даже с виду был умный, многие в очках. Потом он посмотрел на задание и ужаснулся: все задачи были очень сложные.

Шахов взглянул и на Зуева, тот уже что-то писал. Вздохнув, Аркадий начал потихоньку разбираться. Решение задач потребовало от Шахова серьезных умственных усилий. Зуев все свое задание сделал часа за полтора, проходя, шепнул Аркадию: "Давай быстрее, щас в тубзике шлепнем фугас!" Шахов же наглухо застрял на последней задаче и решил ее, как говориться, со скрипом. Наконец, отдал листки. Зуев с нетерпением ждал его в коридоре: "Чего так долго-то?" Пообедали в школьной столовой на талончики, которые им дали. На вокзале, пока ждали поезда, выпили портвейн. В электричке Зуев вдруг чертыхнулся:

"Вот блин, сделал ошибку – только щас понял!" Выпил почти всю бутылку один, выходил блевать.

По приезде об олимпиаде сразу все и забыли. Однако через какое-то время Анна Максимовна вызвала Шахова к себе в кабинет: Аркадий пошел, думая, что будут за что-нибудь ругать. "Я не могу поверить, – сказала классная. – Ты занял первое место!" – "Этого не может быть!"

– удивился Шахов. – "Я сама сначала не поверила!" – сказала классная. – "Я вообще-то еле-еле решил, а последнюю задачу вообще с огромным трудом!" – "Последнюю задачу решил только ты один, – сказала Анна Максимовна, – она была заведомо нерешаемая. А Витя сделал одну ошибку, ему дали второе место", – тут она вздохнула. -

"Анна Максимовна, это была случайность!" – начал было оправдываться

Шахов за себя. – "Я знаю!" – сказала классная, но пять баллов за год

Шахову, как и обещала, поставила. В Москву под ее личным конвоем поехал на олимпиаду Витька Зуев, чему Шахов был очень рад. Он вполне искренне считал свою победу невероятной случайностью. Математичка тоже так думала, о чем и сказала директору школы, однако разумом понимала, что это никак не могло быть случайностью, поскольку это же не игра в рулетку. Просто она не любила Шахова, хотя и сама не могла бы сказать, за что. Просто так. Почему-то она чувствовала себя рядом с ним как-то неуютно, он был ей непонятен. А вот Витя Зуев ей всегда нравился. Кстати, в когда Москве ее спросили: "А где же тот мальчик, который решил последнюю задачу и занял первое место?" – Она ответила с некоторым раздражением: "Не смог он приехать – болеет!" – "Очень жаль, но что уж тут поделаешь!" – и о Шахове больше не вспоминали.

Впрочем, Шахов и теперь считал, что она тогда была права: Витька

Зуев действительно был самый достойный, он все решил быстро, без особых усилий, и самое главное, без какой-либо подготовки – талант есть талант. Шахов же решил все с огромным трудом, да еще и целую неделю готовился. И он действительно не знал, что последняя задача была нерешаемая. Знай это, он даже не стал бы и пробовать решить ее: они просто опоздали, а об этом, оказывается, предупредили перед началом: "Последняя задача – особая…"

Зуя он очень уважал за врожденный талант и после ухода того из пивной сказал:

– Тут не только это, то есть – не только пьянка. У него что-то с мозгами сделалось после армии: он как-то рассказывал, что они ехали однажды на броне – сидели на поролоновом матрасе, а на обочине рядом рванул фугас – всех с борта смело, кого-то убило, кого-то ранило – а его подняло на этом матрасе, как на ковре-самолете, пронесло и опустило, но об землю башкой все равно приложился хорошо. Он говорил: вначале в глазах были одни зеленые радуги (довольно странное определение!) – даже весело, потом вроде как зрение восстановилось, но все вокруг стало видеться совершенно по-другому, а как было раньше – уже и не вспомнить. Еще говорил, что неделю тошнило от малейшего движения головой. А еще он мне как-то поведал, что будто бы именно с тех пор в трезвом виде испытывает такой ужас перед жизнью, что у волосы становятся дыбом. "Почему?" – спросил я его. – "Я не могу тебе сказать точно – но тут все вместе: и то, что жизнь проходит навсегда и впустую, и что солнце когда-нибудь погаснет, и то, что мы все когда-нибудь умрем. Но, – говорит, – в последнее время что-то вовсе страшное творится: я пью и не пьянею.

Вот это действительно жутко! Выпьешь, а вокруг какая-то пронзительная четкость!" – Тогда он чуть даже не прослезился – уже на тот момент здорово выпил: "Смотришь вокруг, и хочется проснуться

– как в детстве от страшного сна". Я же думаю, что это просто самая обычная депрессия – у любого вполне может быть! – сказал Шахов. -

Даже у американцев бывает, а не только после контузии.

– А я знаю один верный и проверенный способ как с этим бороться,

– сказал Хомяков: – Я, когда мне страшно ночью и не спится, трахнусь с женой и ей в подмышку или в шею уткнусь, крепко прижмусь, мы с ней лежим, как ложки – и тогда мне становится легче – отпускает!

Шахов посмотрел на него со скрытой завистью – теперь у него не было любимой женщины, чтобы трахнуться, а потом уткнуться ей в подмышку или в шею. Он опять вспомнил свою бывшую подругу Марину, и мысль его тут же лихорадочно заработала: "Как же так? Ну, как же так? Неужели – никогда?" Тут же вспомнил подобное и про себя: одно время были серьезные проблемы по работе и вообще по жизни, пришел поздно домой – всего трясло, легли спать. Любовью заняться у него не получилось. Вроде и устал, но не спалось, было страшно. Растолкал

Марину. "Ты чего, прямо так сильно хочешь?" – со сна недовольно спросила она. И опять ничего не получалось, и это было невыносимо.

Она видно очень хотела спать, чуть не вырвалось: "Куда ты лезешь: у тебя же не стоит!", но женским природным чутьем поняла, что сейчас оставлять его одного никак нельзя. "Не волнуйся, я тебе помогу", – прошептала она, и тут же все стало хорошо. А потом они заснули, крепко обнявшись, среди желающего пожрать их вселенского хаоса.

Близкие родные люди. И вот теперь она была незнамо где и неизвестно с кем. А он, Шахов, здесь. Это было ненормально. Гармония его мира была нарушена.

Павлу еще несколько раз звонили по мобильному. И каждый раз он выходил в прихожую или на улицу – там было лучше слышно и можно было спокойно говорить, поскольку в зале стоял сильный гвалт. В очередной выход, отвечая на телефонный звонок, стоя в прихожей, Павел вдруг услышал: будто у входа в пивную происходит какая-то свара. Он выглянул на улицу и обомлел: местная "золотая" молодежь лупила

Витьку Зуева – может быть, опять что-то брякнул спьяну и попал, как говориться, не в струю. Били его крепко, он уже повалился на землю, но еще был в сознании и закрывался руками. Длинный, бритый наголо парень – в шортах до колен и в больших тяжелых ботинках, широко размахивая ненормально длинными обезьяньими руками, пинал Зуя ногами, норовя попасть в лицо, и, судя по всему, был этой ситуацией очень доволен, потому что лыбился во весь рот. "Эй, парень, ну-ка хватит!" – сказал Павел и, подойдя, оттолкнул его. Тот, однако, еще лез к Зую, а другие, стоявшие вокруг пять или шесть человек, смотрели на это безобразие без каких-либо видимых эмоций. И даже там какие-то девчонки были. Парень между тем сгоряча, еще толком не рассмотрев, попытался замахнуться и на Павла. "Хватит, я сказал!" – рявкнул Павел и коротко, без замаха, двинул лысого в лицо кулаком – да так, что тот тут же свалился без чувств. И опять все стоящие вокруг смотрели на это молча, без эмоций, никто даже не попытался вступиться. Потом, правда, лысого стали тормошить. Сам же Витя Зуев, впрочем, после всего этого избиения как-то удивительно быстро поднялся. Известная живучесть пьяных тут наглядно проявилась.

Какое-то время он постоял, тряся головой и грязно ругаясь, потом сплюнул кровью и, не оборачиваясь, побрел свой дорогой. Лысого все еще тормошили, кто-то из прохожих даже предложил звонить в "скорую", другие предлагали засунуть в рот валидол или облить парня водой, девчонка со стоящими торчком красными волосами кому-то звонила по мобильному.

Павел вернулся в пивную. В зале за столом ребята опять о чем-то горячо спорили. За столом снова сидел неизвестно откуда-то взявшийся

Дима Росляков – вроде мимо и не проходил. Было уже здорово накурено.

Шахов тер глаза, слезящиеся от табачного дыма.

– Чего там, Паша, случилось? – спросил он.

– Да Зуя какая-то молодежь лупила, я разогнал, – ответил Павел, садясь и придвигая к себе пивную кружку.

В пивной появился еще один одноклассник – Жорик Кулик – рыжий, в конопушках, невысокий и очень улыбчивый парень, который имел особенность говорить всегда очень быстро и сбивчиво, будто захлебываясь. В школе он за цвет волос имел незлую кличку Подсолнух.

В жизни это был необыкновенно спокойный и покладистый человек, однако ему чрезвычайно не повезло с женитьбой. Причем неудачная женитьба его была, как говориться, "притчей во языцех". Когда о ней упоминалось, каждый из мужчин чувствовал, что он-то вроде как вступил в брак удачно. Дело в том, что Жорика угораздило жениться на огромной злобной бабище, которая, сама, будучи в разводе и имея уже большого ребенка, вела активный поиск нового мужа и нашла его не в ком ином, как в несчастном маленьком Кулике. Когда изумленные друзья-товарищи спрашивали того, как это вообще могло случиться,

Жорик только пожимал плечами и смущенного улыбался. Возможно, как человек, никогда не пользующийся особым вниманием женщин, он попался на старинную ловушку: алкоголь и похоть. И эта злая женщина однажды смогла его подпоить, затащить к себе в постель, подвигнуть на секс, ну, скажем, например такой фразой: "Женщине нельзя отказывать!" – а дальше уже было делом техники. Ей-то самой муж был нужен только для статуса замужней женщины, поэтому она чуть ли не сразу же после свадьбы стала всем говорить, какой у нее муж гад, сволочь и бездельник. Следует отметить, что Жорик вообще не пил крепких напитков, и в этом плане его упрекнуть было нельзя, но с ее точки зрения, это тоже было недостатком и косвенным признаком мужской слабости. Огромная толстая тетка со стальной волей превратила этого маленького человека буквально в раба. Она забирала себе все его деньги, лично снимая их с карточки, которую у него бесцеремонно отобрала вместе с кодом доступа и с паспортом. "Карманные деньги настоящий мужчина всегда себе заработает на халтуре!" – говорила она. Жорик был квалифицированным электриком и всюду ходил с поясом, на котором носил инструменты – вдруг подвернется работа. Он и сейчас держал в руках плоскогубцы и щелкал ими.

Посадили и Жорика за стол.

– Ребята, извините, – сказал он, смущенно улыбаясь, – только я пустой – у меня вообще нет денег.

– Даже не бери в голову – я сегодня проставляюсь! Получил отпускные! – сказал ему на это Павел.

Жорик заметно повеселел.

Следом появился еще один бывший одноклассник Леня Ливчиков. Тоже подсел к ребятам. Ливчиков вполне оправдывал свою фамилию – в нем было что-то женское: розовые пухлые щечки и очень красные губы.

Однако же он считался известным сердцеедом. У любовного страдальца

Шахова он вызывал раздражение одним своим видом. Оглядев стол,

Ливчиков сказал:

– Фи! Пиво? Водка? Это я не пью! А есть тут сухое вино?

Нашлось для него и вино.

Хомяков тут же к нему привязался:

– Ты, Ленька, ведь юрисконсульт?

– Ну.

– Вот как ты относишься к тому, что в Англии разрешили законом однополые браки?

Ливчиков посмотрел на него подозрительно, ожидая какого-нибудь подвоха, но ответил:

– Это теперь считается проявлением демократии и свободы. Раз уж это существует де факто, так считается уж лучше узаконить. Каждый живет, как хочет.

– Так и живи, только зачем узаконивать-то?

– Имущественные отношения, обязательства и все такое…- сказал, пожав плечами, Ливчиков. – Фиг его знает, зачем…

– А я вот чего подумал, когда новость эту по ящику услышал, – сказал Хомяков. – Сначала кажется, что после принятия этого закона вроде как бы ничего и не меняется, но с приданием этому делу официального статуса, тут же окажется, что некая парочка бывших мужчин уже захочет взять на воспитание в свою однополую семью маленькую девочку, что само по себе уже представляет сюжет для фильма ужасов, и, как следствие, после принятия этого закона город

Лондон немедленно и неизбежно превращается в город Содом, а город

Манчестер – в город Гоморру…

Ливчиков, все еще ожидая подвоха, ничего не ответил.

Пришел и Сашка Коровин, который всегда сидел на первой парте. Его вроде даже и не приглашали, но как-то он узнал. Павел встал, пожал ему руку:

– Ну, здравствуй, здравствуй! Как тебя Бог милует?

Коровин вяло улыбнулся. Передний зуб у него был явно неживой – с синим оттенком. Вид он имел довольно скучный: худой, в очках, нос острый, одет немодно, неважно подстрижен – под полубокс – типичный зануда. В школьном детстве такому типу обычно дают подзатыльники или

"давят ему клюквочку". Ныне он был тихий сумасшедший: занимался тем, что выискивал в разных предметах электронные устройства, будто бы используемые властью для слежки. Свой новый паспорт он сразу же на пять секунд поместил в микроволновую печь, чтобы, с его слов, "убить скрытые там микрочипы". "Да на хрен ты кому нужен, мудила!" – вполне резонно сказал ему на это его сосед по квартире.

В это же самое время в кафе внезапно вошли трое – явные члены какой-то местной преступной группировки, или бригады, а попросту говоря – бандиты. Один постарше – лет уже за тридцать, суетливый, нервный и по виду – недавний уголовник, другой – совсем молодой парень лет двадцати ничем не примечательный, разве что очень уж мускулистый, а третий вообще был негр, или, как сейчас принято говорить, афророссиянин – черный, как головешка. Чернокожий остался сторожить у входа, двое других быстро сориентировались и, возможно, по незаметной указке буфетчика двинулись в угол кафе, где сидели

Павел и ребята. Но когда они уже почти подошли к столу, этот уголовный тип, только лишь на миг встретившись глазами с Павлом, тут же дал по тормозам и, точно так же ловко сделав вид, как давеча гаишник, что будто бы что-то забыл, свернул к стойке, и качка с собой потащил. Молодой же недоумевал, упирался и рвался в бой:

– Я не понял, ты чего, Зон?

– Да это же мент, да притом – опер! – возбужденно прошептал Зон ему прямо ухо, брызгая слюнями. – Посмотри на его рожу – тертый волчара! Только я на него глянул – тут же его и просек. Засада! Я ментов за версту чую! Говорю, тут засада! – Глаза его лихорадочно бегали, он даже притоптывал на месте от нетерпения – скорее бы бежать! Наверно, будь он один – уже далеко бы умчался.

– Да и наплевать, – сказал молодой, – все равно тут на нашей территории все менты свои! – Произнес он это на вид вполне уверенно, однако бывший битый зек с характерной фамилией Зонов был человек уже жизнью битый и такой уверенности вовсе не имел. При всей той лафе, в которой он жил уже как три года, выйдя из заключения, в нем постоянно свербила некоторая тревога. Вся его теперешняя работа состояла в том, чтобы пугать людей особыми тюремными ужимками и ухватками. Все это было вполне безопасно, а уж если и приходилось кого-нибудь избить, причем без риска реально получить сдачи, то в основном это делали за него молодые. За все ему платили хорошие деньги, однако в глубине этой черной души, как черт в коробочке, сидел постоянный страх, что все это непременно должно когда-нибудь закончиться. У него было постоянное ощущение, что вот-вот придут да и схватят за шкирку, – так же, как в детстве его нередко хватали и били за разные злые проделки, на которые он был мастер с пеленок. И вот сейчас, на краткий миг, увидев в пивной стальные глаза этого чем-то знакомого ему человека, он вдруг нутром почувствовал, что это вполне может быть началом конца. Его личный опыт показал, что ослабшее государство, как большое больное животное, которое грызут многочисленные паразиты, если уж слишком сильно его укусили или просто попал под горячую руку, может и прихлопнуть. И в один миг, при всем царящем вокруг беспределе, не обращая внимания на самые чудовищные преступления, просто за разбитый нос, за отнятую у какого-то простофили мелочь или мобильный телефон, оно может вцепиться намертво. И будет, как боевой бульдог, держать и жевать, заглатывая все глубже и ближе к горлу, и от этого уже ничто не спасет. Так и получилось в прошлый раз. На суде даже хотелось кричать: "А почему только меня?!" Его и сейчас нередко тягали в отделения в чисто профилактических целях – просто за преступную рожу. Он из-за этого и в Н.-то на электричке не ездил – тут же на вокзале почти сразу же и стопорили и обязательно хоть на часок да и сажали в "обезъянник". И хотя потом с сожалением отпускали, но уже обычно без денег – наверно, чтобы не забывался. "Ну, что, Зонов – скоро снова на нары?" – обычно спрашивал милиционер в пикете, просматривая его документы и сверяя их по ЦАБу. Это была уже дежурная шутка. А уж случись что-то реальное, но в обязательном порядке приложив сапогом хорошо по ребрам, положат лицом в грязь и сунут в переполненную вонючую камеру, и следователь будет скучным нудным голосом спрашивать и писать свои бесконечные бумажки, а потом отправится к себе домой драть жену, а он, Зонов, – на шконку. А толстая климактерическая тетка-судья из принципа даст ему на полную

– как рецидивисту, и тогда снова – этапы, голод и туберкулез. И там, на зоне, такой, как он – уже снова никто. А здесь же его просто спишут, а его подруга, юная "соска", живущая с ним, как он сам считал, конечно же, из-за денег (хотя где-то, надеялся, что любит, родит ребенка), тут же и забудет его, и завтра же будет жить уже с другим. Она, конечно, была шкура, блядь, но он ее по-своему любил и баловал.

Молодой напарник Зонова такого жизненного опыта еще не имел и решил завершить начатое дело, то есть разобраться, посчитаться за отлупленного двоюродного брата – того самого лысого длиннорукого негодяя, лупившего Витьку Зуева и уже, было, собрался духом. Он вразвалочку направился к указанному столику, чтобы хотя бы сурово поговорить, испугать, если не наказать, но когда подходил, у него вдруг начали подкашиваться ноги. Для таких случаев есть расхожая, но очень точная фраза: "ноги стали, как макаронины", – то есть вмиг ослабли, словно у боксера, хорошо получившего в торец. А ведь его вроде еще и не били. И он встал на месте, не зная, что и делать дальше, про себя проклиная Зонова, ведь, может быть, если бы тот не сказал, тогда бы получилось по-другому. Павел увидел этого стоящего столбом накачанного молодца и вдруг крикнул ему: "Эй, парнище здоровенный, давай-ка поборемся на руках – на кружку пива! Если не ссышь, конечно…" Парень, которого звали Керя, тут же пришел в себя, приободрился и решил победить хотя бы на руках – а там уж как получится. Сдвинув кружки в сторону, они сели напротив друг друга, сцепились руками в замок, кто-то дал команду. Оба напряглись.

Поначалу, показалось, что Керя побеждает, но потом медленно-медленно начал давить Павел, а под конец сильно с хрустом припечатал керину руку к столу. Керя взвыл, схватившись за кисть.

– Ладно, прощаю пиво, вали отсюда! – сказал миролюбиво Павел и вновь вернул на место кружки.

Зонов, вытянув шею, наблюдал все это издали, от стойки. Там он и встретил плетущегося к выходу Керю.

– Этот мужик – он мне руку сломал, гад! – чуть не плача, скулил

Керя.

– Ты чего, братан, не бзди – еще легко отделались! – весело ответил Зонов, хлопая его по спине.

Но на этом дело не кончилось.

– Кто этот с оскаленными зубами-то? Рожа чем-то мне знакомая, – спросил Павел ребят, кивая на Зонова.

– Это же Зон, в детстве он у моего брата как-то вершу хотел отнять. Мы тогда еще с ним подрались – известная сволочь! – сказал

Росляков, закусывая пиво сушеной рыбой. Потом добавил: – Это он

Ваньку Рыбина из самопала застрелил. Будто бы случайно.

Павел знал семью Рыбиных, вспомнил тут же и про Зонова. Рыбины в свое время ужасно пострадали от Зона. Этот чудовищный мальчик, как демон, преследовал их семью. С раннего детства он намертво прилип к их сыну Ване со своей дружбой и никак от него не отставал. В нем точно бес сидел. Еще в детском саду Зон какой-то веткой выколол Ване глаз, а уже в возрасте семнадцати лет убил его окончательно, в упор выстрелив из самопала в голову. Впрочем, все забавы в их мальчишеской компании были очень опасными: кидаться камнями, биться палками, что-то взрывать, делать самострелы, арбалеты, они постоянно где-то доставали порох и даже тол. Еще одни мальчик ходил без большого пальца, и еще один утонул: ныряя в плотину, напоролся на арматуру.

И когда Павел снова встретился глазами с оскаленным Зоновым, у него почти неосознанно промелькнула мысль: вот сейчас бы врезать по зубам – так ведь и брызнут во все стороны. Тут же они словно поняли друг друга. Зонов сразу попытался оттесниться назад, спрятать зубы, сжав рот, но те снова вылезли наружу: была у него такая бросающаяся в глаза привычка – щуриться и скалиться. Ничего такого, вроде, как бы и не происходило, но напряжение в зале между тем внезапно возросло: в это самое время в пивной появились еще двое парней лет двадцати пяти в спортивных куртках, очень спокойные, почти одинакового роста, коротко стриженые – как из компьютерной игры. Ни на кого не глядя, они сели за столик около входной двери. Возможно, это были совершенно случайные люди, но оскаленный Зонов тут же попятился теперь уже и от них, только и сказав тихо вслух Кере: "Ну, все, жопа! Я же говорил – попали!" Керя, подвывая, нянчил свою руку.

Афророссиянин же просто стоял, вытаращив глаза и оттопырив лиловую нижнюю губу, а над ним – попеременно то из-за правого, то из-за левого плеча нависал оскаленный Зонов.

– Эй, Зон, иди-ка сюда на минутку! – Вдруг с ужасом услышал он голос Павла и как под гипнозом поплелся к нему.

– Хорошая у тебя фамилия, говорящая! – усмехнулся Павел, оглядывая Зонова с ног до головы. – Ну, и чего тебе тут надобно,

Зон? Что ты тут вертишься? Уже в глазах мелькает, ей Богу!

Уваливай-ка ты, подобру-поздророву!

Зон облизнул пересохшие губы, оглянулся на только что вошедших парней и сглотнул.

– Отпустишь? – вдруг хрипло спросил он.

– Ладно, вали отсюда и головешкина своего забирай, а то я расстроюсь! – великодушно кивнул Павел и, как бы шутя, ткнул его кулаком в плечо. Зонов взвыл, ему показалось, что его ударили молотком.

– Значит, отпускаешь? – так же хрипло спросил он, еще до конца не веря в такую удачу.

Павел снова кивнул. И тут подлая натура и природная наглость все же взяли свое. Зонов как-то гадко ухмыляясь, вывернулся:

– Премного благодарен, начальник! Прощевайте! – И сделал чуть не реверанс.

И тут же получил удар в лицо такой силы, что перекувырнулся через голову, а его пластмассовые зубы сломались и действительно разлетелись в разные стороны.

– Вот, блин, не удержался! – простонал Павел, потирая кулак.

Словно по волшебству через пять минут в пивной не было уже ни

Зона, ни Кери, ни афророссиянина, и даже двое одинаковых неопознанных молодцов куда-то делись. Будто ветром их сдуло.

Павел выплеснул на кулак остаток водки из бутылки и протер руки.

– Ты чего? – всполошился Росляков.

– У меня один хороший знакомый тоже как-то одному по зубам дал, и маленький осколочек гнилого зуба воткнулся ему в кулак, и оттуда в сухожилие попала такая страшная зараза, что еле его выходили – он месяц лежал в больнице, несколько раз гной вычищали: руку распластали чуть не до подмышки. Всю жопу антибиотиками накололи! – ответил Павел. Он мельком посмотрел на часы. Было 12.36.

В это время Хомяков, опять что-то говоривший, вдруг замолчал и замер, глядя куда-то за спину Шахова. Тот обернулся и увидел у стойки двух девушек, только что вошедших и что-то покупавших. Одна была черноволосая, а другая светленькая. Обе были очень хорошенькие, но светленькая – та просто красавица.

– Дарья Олеговна! Даша! – заорал вдруг Хомяков на весь зал.

Светленькая повернула к нему лицо, но и черненькая тоже. Так что пока непонятно было, кто из них Даша.

Павел, посмотрев туда, тоже замер с открытым ртом.

– Паша, ты знаешь, что я твой должник по жизни и теперь хочу тебе отплатить добром, – вдруг прошептал ему Хомяков, встал и потянул

Павла за рукав: – Пошли!

Павел особенно и не упирался. Они подошли к девушкам. Те смотрели на них с некоторым недоумением, хотя Хомяков, несомненно, был им знаком.

– Привет! – сказал Хомяков, обращаясь к обеим девушкам сразу, но сосредоточив все внимание на светленькой.

– Это – Даша Морозова, – представил он Павлу эту девушку, уже не обращая внимания на ее подругу. – А это – Павел, мой одноклассник, классный мужик и, что самое главное, холостой. Сейчас ищет подругу, планирует жениться. И вот я хочу вас познакомить.

Сказано было, может быть, от выпитого, излишне прямолинейно и откровенно. Даша покраснела.

– Шутка-шуткой, Даша, а если серьезно, то Павел очень хочет осмотреть наш знаменитый городской музей… Целое утро пристает ко мне: покажи да покажи! – продолжал заливаться Хомяков.

И тут же все встало на место, а про женитьбу проскочило как будто бы шутка. Павел хотя и был готов тут же дать Хомякову в рыло, однако совершенно глупо пялился на Дашу и улыбался во весь рот.

– Ой, извините, я вас не представил, – обратился Хомяков уже к

Дашиной подруге, правда, уже без особого интереса: – Это – Кристина, а это – Павел. – И Павел кивнул, не отводя впрочем, глаз от Даши.

Сказать больше было нечего. При всей внешней бодрости и банальности ситуации: подвыпившие мужики пристали к красивым девчонкам, эта как бы шутливая сцена несколько затянулась. Кристина с Дашей засобирались уходить, попрощались и вышли, забыли и про музей. Павел посмотрел вопросительно на Хомякова. Тот был очень серьезен и сказал ему:

– Паша, поверь, я хочу тебе только добра. Дашу я знаю с детства ты ее, конечно, не помнишь – она тогда совсем маленькая была. И мать ее хорошо знаю, она с моей Татьяной работает и крестная нашего

Витьки. Ну, а это ее дочь Даша – замечательная девушка и пока она свободна. Я, конечно, точно не знаю, есть ли у нее кто-то, но, по крайней мере, официально она пока не замужем. Жалко, если здесь пропадет. Короче, я тебя познакомил? Познакомил. Вы теперь знакомы.

Ведь самое сложное – познакомиться, просто сказать первое слово и узнать имя. А теперь вы уже навсегда знакомы. Вот завтра, например, встретитесь на улице и уже просто так мимо не пройдете – обязательно поздороваетесь, или хотя бы кивнете друг другу. Не так, что ли? Ну, что ты? Я тебя просто не узнаю!

– Да она теперь меня за квартал обходить будет, и чего ты там про поиски жены-то наплел? – впрочем, подобрел Павел. – И не называй меня холостяком. Уже в самом слове "холостяк" присутствует какая-то пошлость, впрочем, как и в слове "теща". Недоброе это слово.

Он не сказал Хомякову главного: Даша Морозова понравилась ему чрезвычайно. С первого мгновения, как только он увидел ее зеленые глаза, тут же подумал, что до завтра не доживет, если не увидит ее сегодня еще раз. Когда она ушла, он не знал, что и делать, куда бежать. Он остался стоять у стойки.

Когда Даша вышла с Кристиной на улицу, она сделала несколько шагов и вдруг остановилась.

– Что-нибудь случилось? – спросила Кристина.

– Да, возможно. Я, кажется, что-то забыла. Я сейчас! – И Даша вернулась. И когда Павел снова увидел ее, заходящую в пивную прямо из солнечного света, бившего в раскрытую дверь, сердце у него упало.

Впрочем, Даша и сама не знала, что делать дальше и встала рядом в нерешительности.

– Что-нибудь случилось? – то же самое, что и Кристина, спросил

Павел.

– Мне показалось, я что-то забыла…

– Даша, вы скажите, где вас можно найти? И умоляю, сводите меня в ваш знаменитый музей! Я страшно, невыносимо хочу в музей! – вдруг попросил Павел, жалобно глядя на нее.

– Позвони… те, – она не знала, как говорить с ним на "ты" или

"вы" и сказала свой номер телефона – причем, два раза, чтобы он не ошибся. И в первый раз в жизни Павел испугался, что вдруг забудет номер, тут же повторил его про себя и даже записал на салфетке. -

Это – домашний, мобильный у меня вчера украли…

– Может быть, лучше сразу договоримся? Когда? Где? – попросил

Павел, изнемогая от желания взять Дашу за руку.

– Сейчас сколько? Без пятнадцати час? Давайте часа в два или в три. Можно и в два. Лучше в два? Хорошо, значит, в два. У музея. Ну, там, где "Красная башня". Знаете? До свиданья…

Ее саму будто ошпарило. "Что же такое происходит?" – подумала

Даша. Да, конечно же, она всегда мечтала о любви, и ей казалось, что она уже любила и даже страдала от любви. Но, оказывается, все было не то и не так. Настоящая любовь, только что чуть коснувшаяся ее, оказалась совершенной другой. Любовь поразила ее мгновенно в самое сердце – да так, что она не могла дышать полной грудью.

Павел после этого короткого разговора почувствовал, будто ему внезапно за ворот вылили кувшин холодной воды. Он сразу узнал Дашу.

Это была его женщина. И все происходило так, будто уже было предрешено. Ничто другое ему уже не казалось таким важным как снова встретить ее. Павел не удержался, вышел из пивной, чтобы посмотреть ей вслед. Выйдя – он увидел, что все вокруг внезапно переменилось: зеленый прекрасный город сверкал всеми красками лета, вдруг исчезла его провинциальная убогость, серебрились на ветру, отсверкивая солнечные лучи, тополя; Павел снова стал ощущать запахи травы, цветов и реки. Мир изменился так стремительно, что у Павла возникло ощущение, что ему словно надели волшебные очки. Он смотрел Даше вслед с надеждой, что вдруг она обернется, но она не обернулась.

И тут случилось небольшое происшествие. Навстречу двум девушкам по тротуару шагал здоровенный – можно даже сказать, огромный, молодой мужчина, очень коротко стриженый, с густыми сросшимися бровями и сизым от щетины лицом. Он занимал весь тротуар и, встретившись с подружками, расставил в стороны руки, как бы пытаясь их ухватить. Девушки, взвизгнув, перебежали на другую сторону, а он что-то им крикнул вдогонку и присвистнул. Павел стиснул зубы, но, увидев, что Даше ничто не угрожает, вернулся в пивной зал и сел на свое место.

Еще через пару минут тот самый человек-гора вошел в пивную. На вид он весил килограммов сто десять, распахнутая рубаха, волосатая грудь и длинные руки – настоящая горилла. Чудовище из тьмы. Он просто заслонял мир. В пивной сразу стало тесно и нечем дышать.

– Кто это? – спросил у Хомякова изумленный Павел.

– Ты что! Это же знаменитый Марат Беркоев! Чемпион по боям без правил. Никогда не слышал? Шестой канал не смотришь? Он в Москве частенько выступает, а здесь у него родственники По телику не один раз показывали. Какой был бой с рыжим голландцем! Сам он первоначально занимался вольной борьбой, поэтому очень любит хватать и душить. А стоять и биться кулаками – не очень. Ему лишь бы захватить, особенно шею. Но в обычной ситуации – конечно, может и кулаком некисло отоварить. Очень любит молодых девочек.

Представляешь, у Сани Крынкина (Ты его не знаешь.) он, со своими приятелями силой увел девчонку: они тогда на улице их случайно встретили – те гуляли под ручку, Саньке дали в рожу, а девчонку

Марат положил себе на плечо и утащил к себе в логово. Она потом с ним какое-то время даже жила – они ее тоже сломали, сделали для себя сексуальную рабыню. А ведь тогда они с Саней Крынкиным пожениться хотели, уже даже день свадьбы назначен был, кольца куплены. А

Крынкин Саня – неплохой парень, но в кулачном бою он против Марата и десяти секунд не продержится. Что он мог сделать? Все, естественно, рухнуло в один миг. Две жизни были сломаны только потому, что Марату вдруг захотелось женщину! С ней кто-то из ее подруг потом говорил об этом: "Ты что наделала, глупая?" – А она ответила ей так: "Марат – это настоящий мужчина, а Саня – слабак!" У них сложилась такая традиция: Марат вечером играет с друзьями в нарды или в карты, а она в это время под столом делает им по очереди минет… Важно было продолжать игру и ничем не выдать оргазм. Кто выдал – тот проиграл.

Рассказывал все это Хомяков без особых эмоций – просто к слову пришлось. а у Павла тут же пред глазами возникла только что увиденная на улице сцена, когда Марат пытался ухватить Дашу.

– Борец, говоришь? – спросил Павел. – Что ж, давай, посмотрим, что это за Марат Беркоев такой!

Шахов, ужаснувшись, полез, было, удерживать его, засуетился.

Павел только сквозь зубы бросил: "Сиди!" – и вразвалку пошел к стойке бара. Хомяков же, казалось, был спокоен, но пальцы его тряслись; он облизнул губы, и, не глядя на Шахова, прошептал с кривой улыбкой:

– Знаешь, Арканя, а я ведь всегда хотел увидеть, как непреодолимая сила столкнется с несокрушимым препятствием!

Павел и Марат о чем-то недолго говорили, казалось, без каких-либо видимых эмоций, потом вдруг – в один миг – раздался отвратительный треск ударов, хлопок и потом пол в пивной содрогнулся – это рухнул навзничь Марат.

В замедленном действии это выглядело так. Павел что-то сказал

Марату и стал ждать реакции. Тот потянулся к Павлу, но взмахом одной руки Павел отвлек его внимание, а другой внезапно ударил Марата в челюсть со всего маха – как битой по мясной туше. И – никакого видимого эффекта! – Марат только слегка покачнулся. Павел ударил его еще несколько раз. Марат какое-то время стоял, повергнув всех наблюдавших за этим сражением в священный ужас – он выглядел почти как несгибаемый и непобедимый титан. У Павла самого от изумления открылся рот, он пошарил рукой по стойке и нащупал кружку с чьим-то недопитым пивом. Раздался хлопок, от удара по лбу кружка лопнула в мелкие осколки. Через секунду Марат с жестоко расквашенным лицом уже стоял облитый пивом, из его расплющенного носа кровь лила буквально струей, а на лбу, прямо на глазах, стала наливаться огромная лиловая гуля. Это продолжалось какое-то странно долгое мгновение, а затем

Марата потащило назад, он попытался устоять, хватал вокруг руками воздух, уронил телефон, чашки, сначала сел на пол, отчего вздрогнуло все пивное учреждение, а затем повалился на спину. Глаза его закатились. Сломанная челюсть выпирала и набухала. Он все-таки открыл глаза, но смотреть прямо не мог – видно было, как зрачки бешено вращаются в орбитах. Наступила пауза абсолютной тишины, какая бывает в театре перед аплодисментами. Это было почти шоу – классика пьяной кабацкой драки. В Любимове такие вещи очень ценились.

Появился реальный повод уйти. Да и пора уже было. Народ от греха стал быстро из пивной рассасываться. Все уходящие почему-то были в очень хорошем настроении. Следует отметить, что, несмотря на некоторый материальный убыток, это событие буфетчику видно очень даже понравилось – он сиял как медный таз, хотя изо всех сил старался сдерживать радость. У него с Маратом были и какие-то свои счеты. Павел дал ему сто долларов, и буфетчик остался этим так доволен, что тут же Павла и полюбил, а про инцидент с Маратом всем опрашивающим его лицам позже говорил, что ничего не видел, поскольку в это время выходил в подсобку.

Выйдя на улицу, всей командой, как когда-то давно, прошли по улице, ненадолго остановившись через пару кварталов у дома, где жил

Жорик Кулик.

– Ну, что, мужики, видели ли вы когда-нибудь, как человека распиливают заживо и едят вместе с говном? Нет? Сейчас увидите! – сказал, натянуто улыбаясь, Жорик, и, слегка покачиваясь, пошел к черному прямоугольнику своего подъезда. Почти сразу же из открытого окна первого этажа послышался пронзительный женский вопль: "Один раз попросила тебя, придурка, прийти вовремя, а он опять с приятелями пиво жрал!"

– Ну, понеслось дерьмо по кочкам! – с досадой сплюнул Хомяков. -

Какой у его бабы отвратительный голос!

Он с опаской поглядел на окна. Оттуда между тем донеслось: "Дура, отвали!" – "Ах ты, козел вонючий!"

Все захохотали.

– Жалко Жорика! – отсмеявшись, сказал Хомяков. – Он как бы попал в кукушкино гнездо. Не в чистом виде, но типа того. А виновата опять же похоть: он зачем-то зашел к ней по какому-то делу (проводку, что ли чинил), сдуру остался на ночь – и понеслось. Он рассказывал, что это был словно гипноз, когда хищник или змея смотрят в глаза жертве и ничего не могут поделать – он сам потом, когда проснулся, то ужаснулся. Его жена, пожалуй, единственный человек в городе, который мне внушает почти мистический ужас. А Жорику, представь себе, вероятно, еще и приходится с ней трахаться! Я так и вижу, как она ему командует: "Быстро вставил, козел! Я сказала: быстро вставил! И не смей кончать без моей команды!" Первый муж от нее, говорят, куда-то сбежал едва не в одних трусах – безо всего. Впрочем, она ничего бы ему и не отдала. Но могу представить себе чувство свободы того мужика! – Хомяков уже явно паясничал. – Она осталась одна с ребенком, понятно было, что никто в здравом уме ее не замуж не возьмет и тут попался Жорик. Из всех не повезло именно ему. Это как случайно зайти на минное поле. Шансов выжить у него – никаких! Я всерьез предлагал ему уехать воевать по контракту в Чечню – тут военкомат набирает. Ну, чтобы хоть был какой-то шанс остаться в живых! Однако она его ни за что не отпустит. Убьет военкома, разгромит военкомат, но не отпустит. Это ее личная добыча. Она должна съесть его сама. – Так говорил расстроенный Хомяков, и даже

Павел удивился такой горячности его речи. Шахов же от них даже чуть поотстал, чтобы не слушать весь этот бред.

Той же ночью Жорик Кулик вдруг проснулся, словно его толкнули, и уже не смог заснуть. Рядом под одеялом громоздилась храпящая туша жены. Тикали часы на стене. В другом месте – на серванте – светились зеленым цифры будильника – 03.52. Самое страшное время. Спящая жена вдруг громко пернула во сне. Даже кошка, лежащая в ногах, вскочила от испуга. Кулика объял ужас. Встреча с друзьями юности чем-то сильно повлияла на него. Действительно он – тряпка, а не мужик – это был факт. Действительно, он всегда подчинялся чужой воле, но по-настоящему роковым был миг, когда он поддался воле этой злой женщины. И не было в мире человека, который внушал бы ему больший страх, чем Клава, спавшая сейчас рядом с ним. Ее невозможно было победить – ее можно было только убить, или сбежать от нее, хотя это требовало невероятной хитрости. И внезапно решение проблемы выскочило как яркая вспышка: "Надо бежать!" Он стал думать, как достать паспорт, который был где-то спрятан у Клавы. Можно было попросить ребят, чтобы организовали вызов в милицию или в отдел кадров, и тогда паспорт умыкнуть или "потерять". Но к побегу нужно было накопить денег. Тут существовала проблема, поскольку все его деньги Клава сама лично снимала с карточки и забирала их все себе; вечером запросто могла пошарить и по карманам – нет ли заначки с приработка. Бежать надо было – куда-нибудь подальше – за Урал – работу он, всяко, найдет – электрики нужны всюду. Нужно только было аккуратно вынуть трудовую книжку из отдела кадров, где начальницей работала Клавина подруга. Шансы у Жорика были, конечно, ничтожные, но все-таки они были, и он собирался буквально завтра в воскресенье подработать на рынке и уже отложить первые деньги, спрятав их в сарае. Он, как заключенный в лагерном бараке, уже просчитывал каждый шаг, чтобы однажды вырваться на свободу. Жизнь его внезапно обрела смысл.

Но это было позднее, а пока он продолжал переругиваться с Клавой, уклоняясь от летящих в него предметов, а его бывшие одноклассники шли дальше по улицам города. Павел продолжал массировать кисть правой руки, видимо, несколько пострадавшую в схватке.

– Да ты Марата-то, случаем, не убил? – обеспокоено спросил его

Шахов.

– Что ты такое говоришь! Типун тебе на язык! Нет, конечно, хотел бы убить – сразу бы и убил. А так – пусть лечится, – сказал Павел. -

Жалко, руку отбил.

– Да за что ж ты его кружкой-то? – спросил вдруг Хомяков, нервно прыснув смешком.

– Черт его знает. Так получилось. Сразу не упал ведь! Я даже испугался! – рассмеялся Павел.

– Э-эх, я вдруг почувствовал, что мне будто бы семнадцать лет!

Помнишь, как каждую субботу ходили на танцы в Ремизу? Ранней весной.

Ледок еще был на лужах, хрустел под ногами. Ах, какое забытое хорошее чувство! – мечтательно сказал Хомяков. Он не особо-то поверил, что Павел чего-то испугался. Он Павла знал с детства и не сомневался, что Марат был обречен с самого начала.

– Ладно, все, парни! – сказал Павел. – Я отчаливаю. В два часа иду с Дашей в музей! Хочу еще успеть побриться, зубы почистить, чтобы пивом не несло. Да, в баню-то идем? Значит, в семь часов встречаемся на прежнем месте.

– Вы встречайтесь, а я сразу туда подойду, могу чуть опоздать! А ты смотри, Павел, не упусти Дашу! – сказал Хомяков очень серьезно. -

Это, ей Богу, будет непростительная ошибка!

Павел и сам чувствовал это, поэтому, ничего не сказав, двинулся в сторону теткиного дома.

Шахов с Хомяковым и Димой Росляковым шли мимо магазина "Продукты

24 часа"

– О! Мой любимый магазинчик! – сказал Хомяков.- Я сейчас!

Кстати, магазин этот принадлежал ему. Буквально через минуту он вернулся, держа в руках три больших вымытых яблока. Угостил ребят:

– Надо пивной дух отбить, а то меня Татьяна запилит!

Потом Росляков тоже куда-то ушел, и Шахов с Хомяковым двинулись далее только вдвоем.

Хомяков, не переставая интенсивно с треском жевать яблоко, вдруг сказал, не глядя Шахову в глаза:

– Ты что, в Паше сомневался? Зря, ведь Паша всегда побеждал! Ну, разве что один раз в конце зимы перед армией нам хорошо вломили, так и то, потому что мы с ним здорово перебрали и оказались втроем еще с одним парнем против не помню уже скольких человек из Ремизы – пяти или шести. Мне тогда попало капитально, вот, – он ткнул пальцем себе в лицо, – шрам остался – бровь зашивали, но и то отбились. То есть меня-то и того парня вырубили почти сразу, а Паша отмахнулся. Я из канавы, когда пришел в сознание, смотрю: такой бой идет – бог ты мой! Но Паша все-таки остался на ногах. И меня потом до дома дотащил. Поставил к двери, позвонил и убежал. Мать открывает – и сразу в крик. Я стою весь в крови, бровь, как лоскут, болтается, нос сломан, одежда в грязи – с нее аж течет. Действительно поехали в больницу, зашивали бровь, нос вправляли реально – с хрустом. Неделю в больнице лежал с сотрясением мозга и еще недели две дома – читать даже не мог. А самая главная история, связанная с Пашей, состояла в том, что у моей Татьяны тогда был ухажер из ее же школы. И, не исключаю, что между ними была какая-то симпатия, особые отношения.

Мы тогда с ним, тем парнем, вели себя словно тетерева весной: пушили перья, ходили вокруг Танюхи кругами, толкались, а она смотрела на нас и выбирала. Интересно было бы узнать, что думает женщина, выбирая из двоих мужчин, когда у нее этот выбор, конечно, есть? Я никогда позже ей про это не напоминал и не расспрашивал. Вот сейчас только сам вдруг и вспомнил. Не все хочется вспоминать. Да и она вряд ли помнит теперь, что сама тогда думала и чувствовала.

Наверняка скажет: "Я уже все забыла". А тогда между нами, соперниками, назревало нечто типа дуэли – драка один на один, и мне как бы был сделан вызов. И я, – продолжал Хомяков, – честно тебе скажу, Арканя, немного прибздел, поскольку скорей всего этот поединок наверняка проиграл бы. Драться бы, конечно, пошел, поскольку деваться было некуда, но точно продул бы, потому что парень тот был очень крепкий, спортивный и вполне могло случиться так, что после этого боя я потерял бы мою нынешнюю жену навсегда, поскольку это поражение непременно между нами бы встал. Короче, неизвестно чем бы дело кончилось. Вспомни, как это вообще возможно было в восемнадцать лет прийти к девчонке битым? Все это выяснение отношений между нами происходило в фойе клуба перед дискотекой. Для моей будущей семейной жизни ситуация была, скажем так, критическая.

Ну, мы с ним уже начинаем заводиться, начинается махач, и тут внезапно появляется Паша. Он что-то краем уха услышал, что мы тут бьемся, сам был какой-то злой, возбужденный (то ли со своей девчонкой поцапался, то ли чего еще), влезает в драку, спрашивает того парня: "Хули ты тут выебываешься?" – как тут же и врезает ему сходу – да так, что тот отлетел с треском в составленные к стене стулья, и уже больше его никогда и не видели. Впрочем, я просто не интересовался. Как-то все это дело сразу уладилось, хотя Татьяна некоторое время на меня и дулась, мы стали уже тогда с ней вместе жить и вскоре поженились. Тут именно я настоял: честно сказать, боялся, что она выйдет замуж, пока я служу. Знаешь ведь, что Пашкина девчонка его не дождалась – выскочила замуж за Мишку Королева? А

Татьяна меня ждала, да и куда ей было деваться – замужняя, – на танцы уже одна не пойдешь. Да и мать моя присматривала. Потом я в отпуск приезжал – она сразу и забеременела. Представляешь, я уже пятнадцать лет женат, и даже забыл, как это – быть не женатым. Даже странно, как это люди холостые ходят. Кстати, вовсе и не жалею, что рано женился, потому что у нас не было многих проблем, какие есть у знакомых ребят, женившихся поздно, хотя бы таких, как бывшие мужья и жены, дети от первых браков, прежние любовники, проститутки, венерические болезни и куча всякого дерьма и лишнего, как я считаю, совершенно ненужного опыта. Представь только, женщина (они ведь обожают обсуждать личную жизнь) скажет подругам: "Вот у Ваньки-то, моего бывшего, член был куда больше! Он, конечно, был пьяница и бабник, но зато каков в постели! Бывало, целую ночь спать не давал, да еще и в течение дня пристраивался, а этот…" Мне эту их беседу, кстати, сама моя Татьяна с возмущением и передала. Ее тоже глубоко поразил тот цинизм, с которым тетки говорили о своих мужьях – ведь, по сути, самых близких людях. А ведь если бы она была до меня замужем, то ни за что бы это не рассказала, и ее бы это вовсе не возмутило. А вот, кто это ей говорил – она ни за что не выдает – тут, понятно, женская солидарность!

– И вот еще что, – продолжил Хомяков. – Вот мы, считай, целый час разговаривали, вспомнили кучу народу, кто как живет, но ты хоть чего-нибудь узнал про самого Пашку? Хотя бы где он сейчас живет? В

Москве? В Питере? А где работает, кем, что вообще делает? И прошлый раз я тоже ничего о нем так и не узнал…

Шахов только пожал плечами. На том они и расстались до вечера.