Краеведческий музей города Любимова располагался совсем недалеко от центральной площади – в старой водонапорной башне, сложенной лет сто пятьдесят назад из красного кирпича, и носил соответствующее название "Красная башня". Встретились Павел с Дашей ровно в два часа. Павел перед этим сжевал купленные в ближайшем ларьке полпачки

"Антиполицая", чтобы хоть пивом не пахло. Даша пришла, одетая совершенно по-другому, – в платье, и показалась Павлу еще красивее и была поначалу очень серьезная. Сказала Павлу строго:

– Здравствуйте! – и повела за собой. Сидевшая на контроле старушка с фиолетовыми волосами радостно им кивнула.

Отношение Даша к местному краеведческому музею имела самое непосредственное и состояло оно в том, что часть музейной экспозиции под названием "Губернский город конца XIX-го, начала ХХ-го века" была Дашиным дипломным проектом. Прежде всего, по условиям проекта, требовалось создание достоверной атмосферы того времени. А этого ну никак нельзя было достичь в двух комнатах бывшего профтехучилища, ныне колледжа, где ранее располагалась небольшая историческая экспозиция. Основатель музея некто Иван Сергеевич Махнов уже лет десять-пятнадцать пытался перевести музей куда-нибудь в отдельное помещение, но это ему никак не удавалось. В девяностые годы по время кризиса, уже казалось, что вообще никогда ничего не получится, да и эти помещения заберут. Потом экономическая ситуация несколько улучшилась, а как раз в это время Даше Морозовой дали вышеупомянутую тему диплома и именно это повлекло за собой создание отдельного краеведческого музея в отреставрированном здании старой водокачки и, соответственно, возникновение новой городской достопримечательности.

Основная причина создания краеведческого музея в так называемой

Красной башне состояла, во-первых, в том, что здание это было нежилое, ни подо что другое не годилось, а значит, никто на него особенно и не претендовал, а во-вторых – с башни открывается замечательный обзорный вид на весь город. До конца 90-х годов вход туда был закрыт вовсе, что оговаривалось то ли пресловутой секретностью, то ли небезопасностью самого строения, то есть якобы ветхостью лестничных маршей. Впрочем, истинной причиной было скорее отсутствие какой-либо системы входа-выхода, ибо не столь много народу хотело просто полюбоваться панорамой города, чтобы хотя бы просто окупить ремонт и работу вахтера. Делать же свободный безнадзорный вход было бы безумием, поскольку, естественно, все бы тут же мгновенно изгадили, а еще бы кто-нибудь непременно и кинулся бы вниз по пьяному делу. Получалось так, что вроде все и не против, а дело никак не продвигается – нет денег и нет человека, который будет этим делом непосредственно заниматься.

Два слова следует сказать и об Иване Сергеевиче Махнове. Этот несомненно выдающийся человек родился в Любимове и жил в нем всю свою жизнь, уезжал только на службу в армию ну и на учебу. Город свой он очень любил и к тому же был с юности универсальным коллекционером. Этот необыкновенный человек, сам бывший учитель истории, коллекционировал все, что имело отношение к истории

Любимова, включая листовки, билеты на поезда и в кино, пропуска, карточки (сохранились даже хрущевские талоны на муку), календари, новогодние открытки, а главное – опять же фотографии родного города в разные времена года и в разное время. Он специально ходил по домам и рассматривал семейные альбомы, выпрашивал лучшие фотографии или делал с них копии. Уже одно это смогло дать целый раздел музея середины 20-го века. Дело в том, что на случайных фотографиях, снятых просто на улице, за спинами смеющихся людей в широких штанах, кепках или в других кажущимися сейчас странными одеждах проступал другой город и совсем другая жизнь, которая навсегда канула в прошлое. Иногда на них можно было видеть интересные трогательные детали: детей, глазеющих в объектив, домашних животных. Он имел в своей коллекции даже и военные фотографии, что само по себе было редкостью, например, там были фотографии, снятые немецким офицером в период оккупации, которые случайно обнаружили уже через много лет после войны при ремонте одного здания и почему-то не изъятые КГБ, хотя те их и просмотрели. Особый же интерес представляли панорамные снимки города, снятые с водокачки – один 1912 года, затем уже только послевоенные – 56 года, 66-го и, наконец, 76-го года. Павел надолго задержался перед этой последней панорамой – перед ним лежал тот город, где Паша бегал ребенком – застывшее мгновение, кипящая зелень

– другой мир. Панорама 12-го года была представлена на огромных фотографиях и окружала всю комнату, где находилась Дашина экспозиция. Павел был потрясен. Качество черно-белой фотосъемки было в то время очень высокое, можно было четко рассмотреть даже мелкие детали. Один из уже очень пожилых посетителей вдруг увидел себя совсем маленьким со своими родителями во дворе своего родного дома, который уже больше не существовал, и чуть не расплакался. Ныне уже не было на свете человека, который заснял эту прекрасную панораму.

Осталась сама панорама, Павел перед ней, полупустой музей и прекрасное юное чудо – Даша Морозова.

Кроме того, Иваном Сергеевичем за многие годы были собраны целые коробки с рулонами любительской кинопленки, из которых с трудом

(пленка ломалась) смонтировали и перенесли на видеокассету небольшой пятнадцатиминутный фильм, который тут же можно было посмотреть.

Сам Иван Сергеевич сам по себе был человек несколько необычный, можно сказать, даже экзальтированный: ходил в бархатном берете, носил длинные волосы и бороду. Впрочем, о таких в народе иногда говорят "гениальный дурак", поскольку вместо того чтобы купить бутылку водки, человек, например, покупает книгу.

Нести людям свет знаний с ранней юности представлялось для Ивана

Сергеевича его истинным призванием. Он оттого и пошел в учителя, однако реальное общение с детьми изменило его представление настолько, что уже буквально через год работы в школе он напрочь потерял все свои иллюзии и, пожалуй, стал бы первым в свите царя

Ирода. Дети при ближайшем рассмотрении оказались существами гораздо более беспринципными, наглыми, жадными, эгоистичными и жестокими, чем сами взрослые. Со своими родными детьми он еще как-то мирился, пытаясь хоть как-то держать их в узде, но с чужими ничего сделать не мог, кроме того, чтобы держаться от них как можно дальше. Поэтому он и ушел из школы.

Злые языки в городе поговаривали, хотя и с трудом в это верилось, будто бы этот исключительно приятный в общении, воспитаннейший человек, устраивает дома дикие скандалы и ведет себя там совершенно свинским образом. Обострение отношений в семье достигло такой степени, что Иван Сергеевич с женой практически не спал, не разговаривал и вообще ее презирал и частенько на нее орал, брызгая слюной и заламывая руки: "Дура! Что ты можешь понимать! Я тебя терплю только из-за детей!.." Жена была младше его на шесть лет.

Когда они познакомились, ему уже исполнилось двадцать пять, а ей – только-только девятнадцать. Тогда это была пухленькая очаровательная блондиночка, румяная, очень здоровая на вид, с великолепными сплошными зубами. Жила она с родителями в том самом областном центре

Н., где Иван Сергеевич учился в пединституте. К тому времени он уже заканчивал второй курс и откровенно бедствовал, даже чуть ли не голодал. Жил в общежитии, днем учился, а вечерами подрабатывал, где придется. С будущей женой познакомился совершенно случайно на какой-то вечеринке, потанцевал с ней, пошел проводить, увидел, что она простушка, и ему пришла мысль устроить так, чтобы у нее дома иногда питаться пусть и в качестве жениха. Своим деликатнейшим отношением и далеко не самым плохим внешним видом он сознательно ее влюбил в себя и стал частенько заходить в гости. Матери девушки он сразу понравился, а отец почему-то сразу принял его за человека очень хитрого и не без задней мысли, но оба они были не прочь отдать за него свое чадо. У Ивана Сергеевича появился стыд не оправдать этих надежд, но он все-таки надеялся со временем резко отвалить, однако остановиться никак не мог и все приходил и приходил обедать да пить чай, в больших количествах 6oрщи да наваристые бульоны и постоянно стреляя у хозяина дома покурить. Однако жениховство его начало неприлично затягиваться. А его уже приглашали на семейные торжества и не раз предлагали остаться ночевать, но он никогда и ни под каким видом не оставался, подсознательно ощущая в этом какую-то страшную угрозу себе и своей блестящей будущности. Однако однажды был приглашен к ней на день рождения: отмечалось ее двадцатилетие.

Весь вечер он сидел рядом с ней, она была влюблена, щебетала вокруг него. И вдруг в середине того вечера он ощутил ужас неизбежности женитьбы, дальнейшего существования в этом мирке перин, пуховых подушек, дальних родственников и незнакомых старух. И от этой самой обреченности он, в конце концов, прилично напился, причем отец невесты постоянно подливал, окончательно осоловел и не был отпущен домой. Постелили ему на полу в какой-то комнате, он даже не помнил, как оказался там, но вдруг проснулся совершенно трезвый и, облившись холодным потом от страха, услышал, как скрипнула дверь. Затем приподнялось одеяло, обдав бок прохладой, и невеста легла рядом, часто дыша. Он сделал вид, что только проснулся и ничего не понимает, с минуту погрустил, о чем мечталось, и – как с закрытыми глазами бросаются в омут – схватил ее и прижал к себе…

Утром они были встречены родителями уже как молодожены. Потом, как бы сама собой подошла свадьба, на которой была тьма-тьмущая родственников со стороны невесты и только одна сестра Надя со стороны Ивана Сергеевича. На следующее утро он проснулся рядом с законной женой и вдруг впервые отчетливо осознал, что уже все – дело сделано, обратной дороги нет, и его обуял такой срах, что он накрылся одеялом с головой и не хотел вылезать. Вечером того же дня он впервые наорал на жену; но спать легли все же вместе. Еще через неделю после жениться он на два дня исчез – сбежал к институтскому другу Сашке Лямину, и они два дня беспробудно пили, проклинали женщин и свистели в окна. В конце вторых суток Махина доставили домой в бесчувственном состоянии, – то есть мертвецки пьяного, – знакомые милиционеры. Еще сутки опасались, что он умрет, но он выжил, очнулся, застыдился своего поступка и объяснил все это тем, что отравился маринованными огурчиками. Сашка же Лямин был увезен в психушку, потому что с тоски вдруг затеял вешаться, но это заметила бдительная соседка тетя Маша Панкратова и тут же позвонила и в

"скорую" и в милицию.

По окончании Иваном Сергеевичем института они с женой переехали в

Любимов, там у них вскоре родилась дочь Мария, а еще через три года

– сын Саша. После рождения сына жена Махина вдруг начала неудержимо полнеть. Поначалу она даже обращалась к врачам, пыталась ограничивать себя в еде, но жир будто из воздуха брался – она полнела и полнела и в итоге располнела до невероятных размеров.

Тогда она плюнула на всякое соблюдение диеты и режима и стала жить как хотела, то есть, кушать что и когда захочется, и особенно любила наесться на ночь, что Ивана Сергеевича просто приводило в бешенство, поскольку сам-то он всегда был худощав.

Жена работала портнихой в ателье, считалась хорошим мастером, работу свою любила и в конечном итоге зарабатывала значительно больше Ивана Сергеевича, что его тоже раздражало. Дети незаметно подрастали. Иван Сергеевич как профессиональный педагог, конечно, принимал участие в их воспитании, по-своему любил их, но особенно никогда не ласкал. Дети же постоянно видели и слышали его ссоры с матерью, которую буквально обожали, и постепенно начали его тихо ненавидеть, а старшая, когда подросла, нередко говорила матери:

"Мамочка, ну почему ты не разведешься с этим гадом!" Мать, конечно, после таких вопросов лила горючие слезы: "Что ты, доча, такое говоришь, – это ж папка твой родной…" Как-то уже после того, как

Иван Сергеевич выписался благополучно из больницы после случившегося с ним сердечного приступа, дочь говорила своей подруге: "Явился домой, задымил всю квартиру, всех прогнал, здоровехонек, а мы-то надеялись с Сашкой, что у него рак…" В другой раз Иван Сергеевич по своему обыкновению утром стал придираться к жене по пустякам, не обращая внимания на тут же сидящих детей, После очередного заряда ругательств он начал потихоньку успокаиваться, даже погладил сына по голове. Тот, задрожав мелкой дрожью, мучительно покраснел и, не поднимая глаз от тарелки, сказал срывающимся голосом, едва удерживая слезы: "Папа, когда я вырасту, я тебя изобью!" Иван Сергеевич онемел от ужаса, с минуту сидел недвижно, а потом схватил сына за волосы и сунул его носом в тарелку. Дочь что-то закричала; жена зарыдала, и так далее…

Кончилось тем, что дочь, только достигнув совершеннолетия, поспешно вышла замуж и уехала из родного дома. Общалась она по телефону только с матерью. А сын Саша почти сразу после окончания школы попал в тюрьму. Дело было на ноябрьские праздники, когда город захлестнул пьяный угар и массовые драки. Самое крупное побоище центра с Ремизой случилось на площади перед клубом. Дрались кулаками, цепями и арматурой. Кому-то ударили по голове, и он умер от травмы. Саша сам вроде как не бил, но был задержан на месте преступления и в итоге получил пять лет. Сам он утверждал, – и так оно и было в действительности, – что просто проходил мимо и даже в стычку не влезал, но когда он уже отходил от площади, один из сволочных мужиков по прозвищу Хуйвейбин, нагнал его, заломил руку и сдал подоспевшим милиционерам. Самое поразительное, что все неизвестно откуда взявшиеся свидетели совершенно уверенно показали, что именно Саша и ударил убитого палкой по голове. Находясь в заключении, он перенес тяжелую желтуху, видимо не долечился (да и питание было не то) и вернулся совершенно бледно-желтого цвета.

После возвращения он поселился отдельно от родителей, на съемной комнате, которую арендовал у явных пьяниц, с которыми и продолжал пить вместе. С отцом близких отношений не поддерживал, хотя деньги у него иногда и брал. Иван Сергеевич, как ни пытался, никакого контакта с ним наладить не мог. Он в это время преподавал в профтехучилище, где народ был постарше, чем в обычной школе, то есть более вменяемый, и продолжал пополнять свою коллекцию, послужившую основой экспозиции краеведческого музея.

Тут следует привести небольшую историческую справку. Самим своим основанием Любимов был обязан знаменитой иконе – так называемой

"Богородице с ручкой". Впервые эта икона явилась, или, как принято говорить, "была обретена", в 1368 году. Существовала целая легенда, как она выбирала свое место, то есть переходила с одного берега реки на другой. Точнее икону неоднократно пытались переносить, но она вновь и вновь возвращалась на то самое место, и на тот самый камень, где впервые ее и нашли, и где в тот же год поставили маленькую деревянную часовенку. А потом начались чудеса, исцеления и паломничество. Позднее здесь был основан сначала мужской монастырь, потом женский и только затем город, ставший широко известным в

России исключительно благодаря чудотворной иконе. Основанием же города считают год 1538, еще при регентше Елене Глинской – матери

Ивана Грозного. Нашли грамоту, в которой местные помещики писали ей, что "реки-де пришли большия и лесу тут много и место под город пригоже, собою крепко и не песковато". Позднее новому городу сильно досталось от опричников, с тех пор сохранилось даже название близлежащей деревеньки – Скуратово, переименованной после революции в совхоз Коммунары. Известно, что в 1612 году Любимов разграбили поляки, а уже в 1614 его полностью сжег знаменитый разбойник Иван

Заруцкий. Город неоднократно страдал от пожаров, и в последний раз сильно горел в 1918 году, когда начисто выгорел весь городской архив, в связи с чем документальная история Любимова очень фрагментарна. В легендах и частных описаниях дореволюционного времени остались лишь темные истории о злобных помещиках и одиозных личностях, таких как некая помещица Грязева ("Грязиха") и помещик

Матюшин. Других каких-либо интересных событий не описано. В девятнадцатом город потихоньку развивался и расширялся. Впрочем, выпущенный в 1910 году справочник "Города России" писал тогда:

"Числясь уездным городом, он скорее не город, а село. Любимов лишен почти всякого благоустройства: мостовые ужасны, освещение почти отсутствует. Извозчиков не видно…". В то же время на каждой сохранившейся фотографии из того периода можно было видеть дворника в фартуке и с метлой, да и городовой всегда где-то на заднем плане маячил. В настоящее время ни дворника, ни милиционера увидеть на улице Любимова практически невозможно.

Когда монастырь после революции закрыли, там сначала, по обыкновению того времени, была тюрьма, потом интернат для психически больных и колония для малолетних преступников. И если мужской монастырь еще хоть как-то сохранился, то постройки находившегося невдалеке от него женского монастыря были практически полностью уничтожены: осталось лишь здание управления, которое в настоящее время занимает городская пожарная часть. Остальные строения представляли собой одни гнетущие развалины. Египетские пирамиды выглядели куда как новее. В мужском монастыре тоже разграблено было все, включая половые доски, оконные рамы и двери. От когда-то огромного количества икон остались лишь жалкие остатки.

Кстати уже в конце 80-х годов один житель Любимова был пойман на таможенном контроле в аэропорту Шереметьево-2 с небольшой иконкой и имел за это большие неприятности. Сам же он, как и многие позже узнавшие об этом происшествии старожилы города, был в полном недоумении. Он вез икону своим родственникам, точнее – родному дяде, который после всяких военных передряг оказался во Франции и проживал там в городе Лионе. Как только стало возможным, он написал родным письмо по старому их адресу, и письмо это к удивлению дошло. Он начал переписываться с сестрой, приглашал ее и родственников к себе, во Францию, при этом просил привезти что-нибудь из семейных вещей, поскольку после пребывания в немецком плену у него не осталось вообще ничего, да и очень хотелось просто встретиться, пока живы.

Сама его сестра Мария Васильевна, к тому времени уже очень пожилая женщина, поехать никак не решалась, да и на кого оставишь кур и поросят? Она всегда имела хозяйство и животных. До начала 60-х годов у нее была еще и корова Зорька, однако потом Хрущев, хотя и разрешивший выдавать крестьянам паспорта, то есть, по сути, отменивший крепостное право, вдруг запретил держать коров в городах и поселках. Со слезами кормилицу отдали. К слову, Прасковья

Васильевна потом очень Хрущева благодарила – теперь не надо было вставать в пять утра на первую дойку, а потом разносить молоко по квартирам – хоть какой-то передых был изуродованным работой рукам.

Однако вообще без хозяйства было тогда не прожить, поэтому держали кур, кроликов и поросят. Сын ее Николай, которому одному еле-еле наскребли на дорогу, вдруг предложил отвезти маленькую икону, поскольку где-то услышал, что за границей русские иконы ценятся.

Икону Св. Николая Угодника он нашел у себя же дома на чердаке. Там и еще были другие иконы, правда, почти совершенно разрушенные. Он просто выбрал одну, которая лучше всего сохранилась. Некоторые старые жители города еще помнили, как в довоенные годы иконы чуть ли десятками рубили топорами и жгли на улице. Икон было так много, что одно время ими даже топили городскую баню. Причем, иконами куда как более старыми, чем та, за которую Николай был задержан на московской таможне. Он так и сказал при заполнении протокола. На него как-то странно посмотрели, но в конечном итоге икону забрали, а самого его сдали в милицию. Куда делась та отобранная икона – неизвестно, наверняка так и лежит в каком-нибудь запаснике – в подвале, а может быть, таможенники просто взяли ее себе. Подержав пару часов в

Шереметьево, Николая, который уже поверил, что совершил тягчайшее государственное преступление, отправили в Москву – в отделение.

Доставили его туда в самый пик какой-то очередной милицейской операции или облавы: все камеры были битком забиты различными азиатами, цыганами и кавказскими бандитами. Внезапное появление светоловолосого русского, явно из глубинки, да еще в костюме с галстуком (кто-то сказал Николаю, что только в таком виде и надо ехать за границу, иначе не выпустят) – всех очень развеселило. К тому же и фамилия задержанного была тоже смешная – Картошкин и, надо признать, очень ему соответствовала. Стоявший в проходе милиционер подставил ему подножку, тот запнулся, чуть не упал.

– Гляди, лапоть, куда прешь! – служивый треснул Николая кулаком по спине.

Впихнули в камеру: пусть для ума посидит до утра, а там, мол, решим, что с ним делать. В камере тут же стали его шпынять: сбили шляпу, дали пендаля, обшарили карманы – вдруг что и осталось. Тот стоял обреченно, склонив голову посреди этого мельтешащего вокруг него разбойного гнуса.

– Вот выключи свет на минуту, и его тут же разорвут уже только за то, что он русский, – пробормотал доставивший задержанного пожилой усатый милиционер, плюнул с досадой и вышел, хлопнув дверью.

Дежурный офицер тоже усмехнулся на эту забавную картину, хотел, было, пройти мимо, но что-то его удержало. Покорность большого простого человека среди всей этой разнузданной золотозубой публики, вид опущенных плечей и открытой шеи, будто подставленной под нож, видимо чем-то скребанули ему по душе. Что-то в этом человеке из глубинки напомнило дежурному его родного отца, который тоже жил в мелком городишке. Офицер уже в дверях остановился, прошептал: "Во, бля, Россия! Своих же и бьем!" – потом рявкнул:

– Сидорчук, иди сюда!

Тот подошел вразвалочку, поигрывая резиновой палкой.

– Этого… Картошкина – отпускай!

– Да чего, это же деревня! Только посмотри на него – обоссышься!

Ну, щас черные его быстро обломают!

– Оформляй на освобождение. Немедленно. Проверь данные и оформляй. Выполняй!

Еще через пятнадцать минут Картошкин, все так же ссутулившись и опустив голову, уходил в темноту – в сторону площади трех вокзалов, чтобы ехать домой. Потом письма из Лиона перестали приходить – дядя умер, так ни с кем из родных и не встретившись.

А главный интерес в краеведческом музее представляла именно

Дашина экспозиция по дореволюционному городу с многочисленными предметами городского быта того времени. Там, например, на письменном столе того времени лежал перекидной календарь за 1904 год

(Павел не удержался, перелистнул несколько страничек и увидел запись карандашом на листе – "день освобождения крестьян" – еще и другие заметки, которые читались с трудом). На витрине был портрет гимназиста, который видно только что поступил в первый класс, лежала его тетрадка, ручка, чернильница, листок с каракулями. Павла чем-то это задело за душу. Рядом располагалась групповая фотография мальчиков в фуражках – учащихся какого-то учебного заведения – наверняка никого из них уже не было в живых. Кто бы они ни были – впереди у них была первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, репрессии, вторая мировая война, восстановление разрушенного войной хозяйства и так далее, включая пресловутую "перестройку", до которой никто из них уже явно не доживет. А если чудом и доживет, то уж ее-то точно не переживет. Они смотрели в объектив фотоаппарата широко открытыми глазами и никак не предполагали, что будет у них впереди. Это был отпечаток реальности одного дня сентября 1904 года. В этом же контексте также любопытно смотрелась фотография выпуска ремесленного училища 1939 года в зале этажом выше. Первая мысль при взгляде на эту фотографию у любого была такая: кто же из них останется живым через пять лет. Стоящие на этой фотографии мальчишки тоже не могли знать, что с ними будет впереди и смотрели в будущее с присущим юности оптимизмом.

Часть экспозиции выглядела как уголок дома позапрошлого века, где на столе стоял настоящий тульский самовар, лежали баранки, утюг, граммофон и прочие предметы быта. На витрине сверкала медная бляха почтальона и колокольчики, звеневшие тогда на почтовых тройках.

Неоценимый вклад в экспозицию музея послевоенного периода внес известнейший в городе человек – фотограф Василий Иосифович Дуккель.

Он лет тридцать работал в единственном городском фотоателье и жители всего Любимова и всех окрестных деревень снимались у него на паспорта и прочие документы (фотографии 3 на 4), а также просто на память. Работая обычным фотографом, Василий Иосифович имел высшее образование как-то связанное то ли с химией, то ли с фотографией и неизменно носил на лацкане пиджака ромбик – знак окончания ВУЗа. В архиве у Василия Иосифовича отыскали большое количество городских фотографий, включавших в основном официоз, типа закладки зданий, многочисленные торжественные собрания и прочее, но самое главное – практически все фотографии выпусков любимовской средней школы N1 за период с 55 по 78 год. На одной из них хорошо была вида звезда над входом с надписью "Школа – спутник семилетки". Это были еще черно-белые фотографии, где школьники стояли в фуражках и в гимнастерках с ремнями. На ремнях – латунные пряжки. Вокруг – высокие деревья – уда они делись?. Пионерская дружина школы в то время носила имя Павлика Морозова.

В первую блокадную зиму Василий Иосифович, будучи студентом университета, находился в Ленинграде, а весной 1942 года был вывезен в крайне истощенном состоянии через Ладогу – по "Дороге Смерти"

(позднее переименованную в "Дорогу Жизни") – ходить он уже не мог, нчего не весил, и его вынесли из дома на чертежной доске. Позже он даже получил медаль "За оборону Ленинграда" и удостоверение блокадника. Кто-то из общих знакомых как-то, будучи в Ленинграде, оказался в компании, где присутствовала и одна солидная пожилая дама

– профессор университета – того самого, где учился Василий

Иосифович. Этот кто-то вспомнил к слову и Василия Иосифовича как выпускника ЛГУ. Дама, впрочем, тут же нахмурилась: оказалось, она все еще сильно обижалась на Дуккеля, так как была уверена, что это они с другом похитили и съели в блокаду ее любимую кошку. Они пришли к профессорше будто бы по какому-то незначащему делу, вроде как спросить книгу, заговорили ей зубы, а потом оказалось, что пропала кошка. Даже не мявкнула. Василий Иосифович же по этому случаю ничего никогда не комментировал: не подтверждал, но и не отрицал. Все это получило неожиданно широкую огласку и вспоминалось обычно в его отсутствие следующей фразой: "вот-де хороший-то он хороший, положительный интеллигентный человек, а у профессора кошку съел!"

Однажды все засмеялись на эту историю, ходившую уже как анекдот, но одна присутствовавших женщин возмутилась: "А что тут смешного? Я представляю, как если бы он съел мою Муську – да я его просто бы убила!"

Идея размещения в Красной башне была совершенно замечательная: сначала посетители смотрят панорамы старого города, а потом поднимаются и видят новый. Интересно, что музей, пребывая в профтехучилище, там таких панорам не выставлял, они находились у

Ивана Сергеевича дома. Дело в том, что вначале разрешение было получено лишь на описание дореволюционного и революционного прошлого

Любимова. Когда стали принимать экспозицию, притом присутствовали сам секретарь горкома после оживленного осмотра панорам 1912 и 1976 года в зале вдруг повисла тишина и кто-то, не удержавшись, выдохнул общее впечатление: "Ах, какой был красивый город!". Беззвучным продолжением этой фразы было: "И как же мы его сейчас засрали!" Из большого количества церквей в 1912 г., осталась лишь пятая часть, старый город представлял собой какие-то трущобы, всюду бросали в глаза развалины, новые районы казались уродскими. Короче, панорамы по-тихому сняли. По тем временам считалось, что весь дореволюционный период был периодом глубочайшей отсталости (об этом свидетельствовали висевшие тут же на гвоздике лапти и рассохшаяся прялка) и только с приходом Советской власти (тут на стенде появлялись на фотографиях какие-то мутные лица), сюда пришла новая светлая жизнь. Эти же лица можно было видеть на снимке, где те же веселые ребята кувалдами разбивали монастырские колокола. Вокруг этого жуткого действа стояла толпа, смотрела, кто-то со страхом, но многие улыбались. На отдельном стенде висели групповые фотографии бойцов местных ЧОН, которые участвовали в подавлении так называемых

"кулацких мятежей", а ниже в витрине лежал поеденный ржавчиной

"наган". Кстати, на берегу реки, где были похоронены погибшие при подавлении мятежа бойцы, сохранился мемориал с горящим до сих пор вечным огнем и надписью на граните: "Жертвам кулацкого востания"

(именно с одной "с" – так в оригинале) и ниже перечислены фамилии погибших.

Из экспозиции непосредственно послереволюционного периода особый интерес представляла фотография знаменитого комиссара Ивана

Кострова, или, как его звали по-настоящему, Изи Кацмана – сына аптекаря, который даже на фотографии имел совершенно тщедушный вид, да еще и в очках и с бородкой – точь-в-точь как раньше в советском кино представляли типичных меньшевиков-троцкистов-вредителей.

Оказалось, что в Н. была даже улица имени Комиссара Кострова.

Бабушка Ивана Сергеевича, посетив музей уже в очень преклонном возрасте, так и оторопела, увидев эту фотографию, будто бы ей показали что-то очень неприличное. Оказалось, что этот сын аптекаря, кстати весьма уважаемого человека, исчез из города где-то перед самой Первой мировой войной, а потом вдруг объявился уже в 18-м году и буквально за пару месяцев истребил чуть не четверть всего местного населения – по крайней мере, всех более или менее видных людей.

Просто перебил без суда и следствия. Он появился внезапно и неизвестно откуда – как чертик из табакерки. С ним была некая группа людей, из которой выделялись двое: латыш и китаец. Эти два страшных человека с совершенно непроницаемыми лицами, занесенные бурей революции в российский глухой провинциальный город, воспринимались местными жителями настоящими всадниками Апокалипсиса, сеющими вокруг себя смерть и разрушение. Сама бабушка считала, что ей и ее семье удалось тогда выжить лишь только потому, что в детстве с

Кацманом-Костровым дружил ее кузен Саша на почве коллекционирования и обмена почтовыми марками: то ли Изя их ему продавал, то ли они менялись с Изей – что-то вроде такого было. Она этого парнишку очень хорошо запомнила, и в тот период между ней, совсем тогда юной девушкой, и Изей, которого школьники нередко туркали за его национальность и тщедушность, сложилась какая-то странная не то что симпатия, а скорее негласный договор о ненападении. Причем, уже тогда, еще будучи подростком, бабушка почувствовала, что мальчик этот был совершенно сумасшедший, он еще тогда ее пугал. Так вот, в

18-м году, этот Кацман-Костров при первой же случайной с ней встрече на улице тут же ее и узнал, хотя внешне никак этого и не выказал.

Она поняла это по взгляду.

По некоей системе, понятной только самому Изе-Кострову, он со своей иноземной командой стал планомерно уничтожать население

Любимова. Как раз к этому времени относится легендарная и страшная история с распятием живым на воротах монастыря священника отца

Михаила. Говорят, что кто-то из мучителей бросил прибитому гвоздями отцу Михаилу прямо-таки истинно библейскую фразу: "Ну, и где твой

Бог?" Тогда команда Изи собрала и вывезла из церковного имущества только серебро и золото. Ни мощи святых, ни иконы, ни колокола Изю и его компанию не интересовали – все это разграбили или уничтожили позже – уже в тридцатые годы. Они же, Изя и компания, главным образом были заняты уничтожением людей. Бабушка рассказала, что это был такой невероятный ужас, который переносить, казалось, было просто невозможно. Вероятно, Изя-Костров действительно был антихрист в чистом виде, и одно его присутствие, казалось, отрицало само существование Бога. "Это был единственный миг, когда вера моя поколебалась", – рассказывала бабушка. Объяснить то, что происходило в тот год, можно было бы разве что только карой свыше. Бабушка надеялась лишь на одно: она была твердо уверена, что все это должно когда-нибудь да кончиться, хотя бы просто потому, что такой ужас по сути своей не может продолжаться слишком долго. Близкая подруга бабушки по гимназии Софа, необыкновенно красивая тогда девушка, много лет позднее призналась ей, что она тогда во время допроса прямо в ЧК сделала Изе оральный секс, добавив при этом, что не ощущала в тот момент никакого эротического чувства, а только мысленно повторяла: "Ну, кончай, кончай скорей, сволочь!" Вся эта мерзость показалась ей мучительно долгой, и когда, наконец, он, застонав, кончил, ей было как-то сразу и не сплюнуть – она боялась этим его обидеть, и эта гадость попала ей внутрь. Изя, наверно, все-таки был больной, потому что после этого во рту у нее долго были язвы и болезненные трещины на губах, и она некоторое время не могла есть ни острое, ни соленое, ни горячее. Ей тогда показалось, что с семенем этого изверга внутрь ее проникло некое живое зло, наподобие личинки паразита. Впрочем, она и тому была рада, что хотя бы и так отделалась, а то если бы все сделали по-другому – вдруг бы забеременела, что было бы тогда делать? Семью свою Софа спасла, но считала, что все ее последующие болезни произошли вследствие того контакта с чудовищем. Она потому и рассказала бабушке эту историю – они однажды сидели вместе в очереди к стоматологу: бабушка на протезирование, а Софа с жалобами на постоянное мучительное жжение во рту, причины которого врачи никак не могли установить.

Впрочем, так же внезапно, как он и появился, Изя Кацман, он же комиссар Иван Костров, в один момент исчез из Любимова, сгинул – как сквозь землю провалился. Причем без всякой объясняющей информации по этому поводу. Просто в один прекрасный день вместо него появился другой человек, который вообще, слава Богу, никак не запомнился.

Исчезли и латыш с китайцем. Прошел слух, что это наверху разобрались с ними за их грязные делишки, что они были троцкисты, и вот-де она, наконец, наступила настоящая справедливая советская власть. Новая власть вела себя с жителями уже более корректно. Впрочем, тем, кто пришел на смену Кацману-Кострову, и расстреливать-то уже было просто некого, поскольку Изя уничтожил всех вероятных противников режима, включая дворян, купцов и государственных чиновников (там тоже были дворяне). Дворянское собрание перестало существовать в физическом смысле. А новое руководство местного ЧК-ГПУ уже не занималось городом, а стало чистить деревню и, несколько позднее, высылать в

Сибирь кулаков и загонять людей в колхозы.

От всего периода коллективизации сохранились только фотография трактора "Клейтрак" в окружении колхозников и настоящее колесо корчевальной машины "Хьюстон". И все. А период тот был тоже страшноватый. Бабушка Ивана Сергеевича всю жизнь считала, что тогда в двадцатые-тридцатые годы они пережили некое чужеземное вторжение.

Церкви закрыли и разорили, многие разрушили. В монастыре сделали тюрьму и свой штаб и оттуда, из-за стен, делали набеги, потом поместили туда сумасшедших и малолетних преступников. Священника распяли на задних воротах монастыря – реально прибили гвоздями, а потом долго не давали снимать и хоронить. Кстати, те самые ворота сохранились и поныне. Там с некоторых пор висит икона с лампадкой, и многие там молятся. Приписывали то преступление самому комиссару

Кострову, но вряд ли он лично забивал гвозди, поскольку вообще не был приспособлен делать что-то руками. Но кто-то ведь этот молоток держал и прибивал священника! И под суд не попал, и в тюрьму не сел.

Говорили, что Костров-Кацман сам лично убил человек двести (хотя никто не знает точно, сколько), и еще заставил и других убивать.

Интересно, как это они, психопаты, ухитрялись подчинять других людей своей воле? Кто такой был Изя Кацман до революции? – Просто сын аптекаря, уважаемого человека и сам будущий аптекарь. А кем стал?

Комиссаром революции, ночным кошмаром! Это была чисто библейская история. Они, местные жители, были как те же филистимляне – ныне полностью изведенный, исчезнувший народ. Никто никого тогда не уговаривал и даже не агитировал – их просто устрашали. Кто не подчинялся – уничтожали вместе с семьями. То же было и при продразверстке: тех крестьян, кто не отдавал свой же хлеб, зимой на морозе сажали в яму и заливали водой. Нечто похожее повторилось, когда начали внедрять коллективизацию. Еще, говорили, перед самой войной в монастырь доставили несколько сотен поляков – полицейских и государственных служащих откуда-то будто бы из Силезии, но детали точно никто не знал. Поляки сначала что-то строили, а потом их вывезли в Н. и там всех расстреляли. Об этом в краеведческом музее ничего не было.

Уже потом, где-то в начале 60-х, бабушка случайно увидела в Н. табличку с надписью "Улица Комиссара Кострова" и тут же мемориальную доску с его именем и с датами рождения и смерти, из чего она с удовольствием узнала, что оказывается Изя умер в 1938 году.

Несомненно, он попал под топор репрессий. Бабушка, поняв это, очень обрадовалась, потому что до этого в ней подсознательно все это время оставался страх, что Изя жив и может внезапно вернуться в Любимов, и тогда все может начаться сначала. Существовала вероятность встретить на улице человека, который убил многих ее знакомых и друзей – и что тогда делать? В ее представлении пребывание Изи на земле отрицало бы само существование Бога, и тут, перед табличкой на доме, она окончательно уверовала: "Бог есть!" – и все, что произошло с ними в те страшные годы, показалось ей страшным испытанием и наказанием за грехи, а Изя – обычным злым демоном, сделавшим свое черное дело, и потом низвергнутым назад – в преисподнюю.

Экспозиция музея наглядно отражала и всю фрагментарность, присущую исторической науке в целом. Полностью отсутствовали не только целые десятилетия в 18-19 веках, когда в городе будто бы ничего и не происходило вообще, но и даже значительные исторические периоды в 20-м веке, где, казалось бы, еще существовали и живые свидетели. Например, полностью отсутствовал раздел, который мог бы называться "Любимов в годы Великой отечественной войны", или

"Любимов в период немецко-фашистской оккупации". На этом периоде по неизвестной причине все еще лежала печать молчания. Любознательный посетитель музея никак не смог бы узнать, где в городе располагались оккупационные власти, полиция, хотя эти сведения, несомненно, можно было бы попытаться достать, скажем, в архивах ФСБ. С большой степенью вероятности можно было предположить, что эти учреждения располагались в административных зданиях монастыря, то есть там же, где и в свое время размещалась ЧК. Достоверно известно, что в это время была убита одна девушка-комсомолка, которую звали Зоя

Водопьянова. И причем, застрелена немецким офицером прилюдно в самый первый день оккупации, казалось, без всякой на то причины. Что-то она такое ему крикнула по-немецки, он тут же вынул пистолет и выстрелил ей в грудь на прямо глазах у ее матери. Что такое она крикнула, так и осталось неизвестным.

В целом же во время войны город практически не пострадал, что было связано с его никчемным стратегическим положением. Все решалось на других рубежах – типа Вороньей горы, что под Хрючинском, – там действительно шли тяжелые кровопролитные бои. До сих пор хрючинские мальчишки и приезжие "черные следопыты" откапывали там оружие и кости, которые всюду лежали по окрестным лесам. Там, в лесу, рядом с трассой Любимов-Хрючинск, на немецкие же деньги было создано немецкое военное кладбище, которое специально нанятые смотрители содержали в полном порядке. Шахов, будучи проездом в Хрючинск, видел это кладбище из машины, хотел даже остановиться, чтобы осмотреть, но там уже стояло несколько мотоциклов с немецкими номерами, были посетители, и он выходить не стал.

Сначала, когда из Любимова ушли наши войска, город дня два был вообще без какой-либо власти, а затем пришли немцы. Для них это считался глубокий тыл и в Любимовской школе разместили военный госпиталь. Длительные позиционные сражения происходили километров за

150 от города – в лесах и болотах, окружающих Хрючинск, раненых доставляли оттуда и из других мест. Странные были эти два года оккупации, по сути представлявшие собой продолжение периода безвластия, который начался, когда ушли наши. Немцы стояли только в

Любимове, а в окрестных деревнях их не было вовсе. Всю власть в деревнях представляли один-два полицейских из местных мужиков, которые пошли туда служить чисто из-за пайка и своих не трогали.

Суть всей их службы состояла главным образом в том, чтобы отгонять от деревни разного рода бродяг, ищущих, где бы подкормиться.

Партизан в этой местности также не было, поскольку сплошные густые леса начинались далеко за рекой. Местное население было занято главным образом торфозаготовками, частично работала и бумажная фабрика. Те, кто жил и работал в тот период в Любимове, о том периоде упорно молчали.

Немцы, стоявшие в Любимове почти два года, однажды вдруг собрались и уехали. Еще через сутки пришли наши и тут же стали искать лиц, хоть как-то сотрудничавших с немцами, кого-то нашли и увезли в Н. Кроме того, забрали в армию тех, кто за эти годы достигли призывного возраста. Таких в городе нашлось человек двадцать. Их погнали прямо в штатской одежде, потом прошел слух, что чуть ли не сразу их будто бы пустили без оружия через минные поля.

Правда ли это было или нет – неизвестно, поскольку никто из тех ребят с войны не вернулся. Интересно, что пункт "находился ли на оккупированных территориях" после войны оставался в анкетах отделов кадров целыми десятилетиями. Иван Сергеевич, когда его хотели взять в партию, а сам он того не желал, так и сказал: "Знаете, а я проживал на оккупированной территории". Не сказал бы – точно взяли бы. А когда сказал, дело сошло на "нет" и разговора об этом больше не возобновлялось.

С той военной поры за школой осталось небольшое немецкое кладбище, где были похоронены умершие в госпитале раненые. На нем сначала был разбит школьный сад и огород, а потом построили новое здание школы. Когда копали фундамент, находили черепа и кости, а на срезах земли можно было видеть ниши разрезанных ковшами экскаваторов гробов. Вездесущие мальчишки искали ценности. Во множестве находили военные знаки и будто бы золотые зубы. Один из ребят откопал коробочку, по виду серебряную, наполненную каким-то белым порошком.

Порошок дали попробовать соседской собаке, насыпав ей в миску.

Собака есть этот порошок категорически отказалась, трясла Гловой и чихала. Так и не узнали, что это был за порошок.

В конце экскурсии особо интересующимся обычно показывали небольшой фильм о Любимове. Туда вошли отдельные кадры официальной хроники праздников, снятые профессионалами, но самое главное – любительские съемки. Фильмы, снятые на обычную 8-миллиметровую пленку были переведены на видео, сопровождались музыкой, голосом за кадром, но в отдельных эпизодах специально сохранили в записи стрекот проектора. Весь фильм занимал минут двадцать. Павел просмотрел его весь на одном дыхании. Местами пленка была сильно царапанная, а в одном эпизоде Павлу показалось, что он на несколько секунд увидел себя в детстве. Это было потрясающее ощущение.

Отпечаток детства. И еще была одна съемка на соревнованиях по борьбе, посвященных Дню Победы, которые он выиграл, как раз перед самым уходом в армию. Там даже Оля, бывшая его любовь, промелькнула.

Надо добавить, что Иван Сергеевич, будучи профессиональным историком, кроме всяких облигаций коллекционировал еще и личные дневники. Он так прокомментировал это в своем неизданном исследовании о дневниках, еще не представляя, какую популярность будут иметь сетевые дневники-блоги:

"Тетрадей с рукописями находили, и будут находить тысячами.

Иногда держишь в руках целую пачку исписанных тетрадок, и напрашивается вопрос: стоило ли затрачивать такой труд, если в целом сложить – не одного вечера, не одного дня и даже месяца, чтобы написать все это, а потом вдруг все это оказывается на чердаке или в чулане – никому, по сути, и не нужный хлам. Зачем это было нужно? А может быть, это важный вид самопознания отдельного человека в такой период жизни, когда имеется потребность раскрыться, а раскрыться-то и не перед кем, кроме как перед листом бумаги…

Всего у меня в коллекции – четырнадцать частных дневников, из них десять, конечно, девические – с рисунками одежды, с цветочками, сердечками и прочей чепухой. При чтении следует, конечно, учитывать, что подавляющую часть дневниковых записей занимает вранье перед собой и придумывание себя; часть дневников шифруется: иногда собственными шифрами, которые разгадать для тех, кто знаком с элементарными дедуктивными методами или даже просто с "пляшущими человечками", раз плюнуть, реже письмо застенографировано – это разве что чуть сложнее. Вот как раз эти-то зашифрованные части читать бывает действительно интересно, хотя, впрочем, далеко не всегда. В дневниках меня же вообще интересуют подробности частной жизни и реальные переживания бытия человеческого – то, чего ни матери, ни другу, никому, а частенько и себе, человек напрямую не скажет. Кстати, не всегда можно понять, в каком году сделана запись, поскольку многие ставят только дату типа "15 мая", а иногда вообще только день недели. Это типично для очень молодых людей – они редко заглядывают более чем на год вперед. Впрочем, дату можно иногда вычислить по одной только фразе из дневника, например: "Когда я шел сегодня по улице в школу, мимо меня пробежала какая-то женщина, крича: "Андропов умер! Андропов умер! Какое счастье!" Здесь описана какая-то с общечеловеческой точки зрения непонятная ситуация, но в то же время дату тут можно установить совершенно четко – стоит только взять энциклопедия и узнать день смерти генсека.

Качество дневниковых записей тоже совершенно разное. Девические, например, дневники, класса 9-го-10-го представляют собой изумительное чтение на ночь – скука смертная – там все повторяется изо дня в день, как в некоем длинном французском романе, типа, что он сказал, да что я сказала, да что на это сказала Нинка. Впрочем, девчонки, пожалуй, откровеннее с близкой подружкой, чем с дневником.

Парни же – нет, хотя они и вообще гораздо реже пишут дневники, поскольку заняты разными важными мужскими делами: куда-то бегут, жуя на ходу, даже уроки не успевая делать, а не то, что писать дома в тетради. Считается, если мальчик ведет дневник – у него наверняка не все в порядке с головой, он полон комплексов и проблем.

По роду своей работы я часто общаюсь с подростками, и, надо сказать, среди них есть люди настолько взрослые и цельные, уверенные в себе и собственном будущем, что даже зависть берет: правда тут нередко имеется незримое присутствие успешных родителей с большими деньгами. Иногда эта уверенность нередко напускная, внешняя. Мне же интересно всегда внутреннее – то, куда шестнадцатилетняя душа рвется, поэтому гораздо приятнее было читать следующий опус, найденный завернутым в бумаге, с оттиском герба СССР с монетки в 5 копеек на сургучной печати. В этих записках нет никакой позы, и, судя по всему, пишет их самый что ни на есть обычный парнишка. Он точно из нашей Любимовской школы, где и я сам кода-то учился. А школа наша была и есть самая простейшая и обыкновеннейшая и, пожалуй, разве что только урок литературы и был интересный, где мы сами предлагали свободные темы для сочинений, из которых были две замечательнейшие: "Кем я не хочу быть" и "Мертвые души среди нас".

Суть и интерес первой темы состоит в том, что в шестнадцать лет очень часто человек вовсе не знает, кем он хочет быть, но довольно четко представляет, кем и каким он быть не хочет… К слову, в одной выброшенной школьной тетради я однажды прочитал совершенно потрясающее сочинение некоего третьеклассника, занимавшее всего-то одну страничку и полное глубокой горечи, о том, как ему в магазине

"недодали рубля" (речь идет о сдаче). Эта, может быть, первая настоящая несправедливость мира буквально потрясла юное создание до глубины души – это было даже не школьное сочинение, а настоящая, только очень маленькая, шекспировская трагедия – я чуть не прослезился. Впрочем, учителем это сочинение было оценено как 2/3/3

– что сие значит, я до сих пор так и не могу понять – что это такие за три параметра оценки (два-то вроде понятно: первая – за грамотность – тут действительно, были ошибки, вторая – за литературность – тут, я считаю, занизили, – но что за третья?).

А теперь я открываю тетрадь из запечатанной сургучом пачки, излохмаченную, с надписями названий рок-групп и импортных сигарет

(надпись Мальборо написано зачем-то раз десять) на корешке. Судя по стилю, думается, автору лет так шестнадцать. Итак, вот отрывок из этого дневника:

"Весь вечер мы орали на крыльце песни под гитару, пока нас оттуда не прогнали милиционеры. Потом мы пошли к клубу. Ребят почти никого у клуба на скамейках не было. Никого не было и в клубном садике.

Разошлись по домам. На следующий день у нас была контрольная по физике, даже и не контрольная, а цикл лабораторных работ, и наша работа заключалась в том, что надо было дуть в деревянный свисток, а осциллограф показывает колебания, и что-то надо было подсчитать, а что – я и не понял. Впрочем, делать эту работу было интересно. Олег же сидел через ряд от меня и определял общий радиоактивный фон с неба. Счетчик Гейгера то чаще, то реже потрескивал у него в руках.

Она же сидела наискосок от меня, и я все время на нее оглядывался.

Падающее в окно солнце ласкало ее лицо. Мимоходом я пытался писать стихи, но на физике эти вещи не проходят, потому всегда нужно слушать Роберта, что-то записывать и отвлекаться некогда. Небо было голубое, мальчишки орали за окном. Уже появилась на тополях легкая зеленоватая дымка, какие-то птицы пролетели высоко в небе, было грустно до тоски. Олег отчего-то бесился, я тоже бесился. Сразу после физики два часа подряд было автодело, преподаватель задержался, и тут кто-то притащил гитару, и мы решили досадить

Роберту и пели песни под окном кабинета физики во всю мощь. Впрочем,

Роберт и тут не растерялся и выплеснул на нас графин воды. Потом мы ездили на тракторе МТЗ-52. По заданию надо было его завести через пускач, сесть и проехать круг по двору, а потом остановиться и заглушить мотор. Лучше всех ездит Валерка Морозов, потому что у него отец работает трактористом, поэтому он уверенно врубил девятую передачу и умчался по кочкам куда-то в поле. Кентель его ругал вовсю, аж слюной брызгал. Впрочем, через какое-то время Валерыч примчался совсем с другой стороны. Потом ездил я и то ли от хилости, то ли рычаг коробки передач был очень тугой, но передачи мне приходилось переключать двумя руками, отпуская руль совсем. Педали тоже очень тугие. Эти занятия всегда интересные: или сам ездишь или стоишь с ребятами на улице, болтаешь, – куда как лучше, чем сидеть в классе, хотя на прошлой неделе изучали магнето, то стали его вертеть и Мирона всего прошило током, отчего он с воплем вскочил. Он утверждал, что это из задницы искра вышла. Мы осмотрели на стул: сам-то он был неэлектропроводный, но в сиденье была стальная заклепка. Сквозь эту заклепку и ушел ток. Потом мы пошли играть на гитаре в школьный сад. Вообще в этом году была целая эпопея с гитарами, когда мы решили создать свою группу и сами стали делать инструменты, потому что денег купить их не было. Мы достали толстой фанеры, нарисовали на них профили гитар почуднее и вырезали лобзиком гитарные доски. Потом выпилили там отверстие, в которую должны поместиться потенциометры – т.е. собственно электрическая часть, потом заклеивали сзади еще одной фанерой на казеиновый клей, потом все это зачищали рашпилями да напильниками. И тут опять я осознал, что во мне нет аккуратности к этому ручному делу: я великолепно представляю, как нужно делать, но у меня выходит всегда криво, нескладно, как и получилась моя первая табуретка на уроке труда – с разными ножками. А был у нас в классе такой Геха Смирнов, который ушел в техникум после восьмого – вот он все делал изумительно аккуратно. Особенно, я помню, это проявилось, когда все мы изготовляли на уроках труда лучковые пилы и всего-то был класс разве что шестой или седьмой – но уже тогда я осознал собственную несостоятельность в столярном деле, вот и теперь черновой вариант гитарной доски получился у меня не очень аккуратный Я плюнул на это дело и покрыл фанеру красной анилиновой краской, которую мать принесла с работы. Гитара стала красная, но не очень красивая, потому что предстояло ее еще несколько раз покрыть верху лаком Я пошел в магазин, купил лак, подвесил гитарную доску в ванной и пульверизатором от пылесоса стал напылять лак на доску, но опять у меня ничего не вышло, потому что получалась такая струя воздуха, что на лаке образовалась рябь, которая так и застыла. Тогда я впал в уныние и начал просто так красить – кисточкой – и, надо сказать, в общем-то в целом получилось неплохо. Проблемо оставались гитарные грифы и звукосниматели. Купить звукосниматели мы не могли и нашли статью в журнале "Радио", где было описано, как сделать звукосниматели самому. Для этого надо было растолочь магнит на мелкий порошок, засыпать в формы и залить эпоксидкой. Мы сняли магниты со старых динамиков от радио и начали их толочь в полотняном мешочке молотком, потому что иначе осколки разлетались во все стороны, и как-то у нас не очень получалось – кололось неровно, так что мы хотели даже напильником напиливать эту магнитную пыль. Так у нас ничего и не вышло. Тогда мы пошли сели на скамейку у дома и пугали малышей в песочнице громким пердежем. Потом пришел какой-то мужик и стал нас гнать, мы начали ругаться с мужиком, но когда он полез драться, то решили с ним не драться и пошли к бане, где в ларьке торговали пивом. У нас нашлось на двоих только двадцать две копейки – на одну кружку, и мы заспешили, боясь, что пива нам не достанется, потому что его всегда быстро раскупали. Успели. Выпили.

Подошли знакомые ребята и спросили, пойдем ли мы на танцы. Мне идти как-то не очень хотелось, но надо было пойти, и Олег тоже засобирался. Перед танцами мы встретили еще одного парня с нашей школы, соседа из Олегова дома, и он сказал, что у него есть бутылка вина. Она у него была спрятана где-то за школой под какими-то ветками, и мы там же за школой, на обгаженном крыльце и выпили бутылку из горлышка и пошли на танцы. Прошли туда без билетов. Было еще рано и в зале почти никого не было, и мы двинулись к самой сцене, где стояла группа парней – оттуда нам махали знакомые ребята.

Позже народу набилось много, началась толкотня, духота и драки. А когда музыканты сделали перерыв, притушили свет и начали показывать мультфильмы, то в темноте началась мощная драка и беготня. Я ждал

Ее, но она не пришла, и мне было все равно, что происходит, и все показалось пусто, и я пошел вон из зала и вдруг столкнулся с Ней у самого выхода, буквально в дверях. Но я не заговорил с Ней, а только кивнул и прошел мимо, потому что Она – не моя девчонка. Я один пошел домой по темным улицам. Дома все смотрели телевизор, они спросили из комнаты, я ли это пришел, я ответил, что я, попил чаю и лег спать. В воскресенье утром, часов в десять за мной зашел Шура Земсков, и мы пошли к Олегу. Домой к нему решили не заходить, чтобы не сердить бабку, а свистнули под окном, он тут же высунулся в мамашином парике

– волосы ниже плеч и заржал на всю улицу. Мы пошли из нашего района в соседний – в Ремизу. Земсков вынул по дороге пачку папирос "Север" и с подлой присказкой: "Кто закурит "Северок" – тот получит триперок!" – начал курить их одну за одной. По дороге в деревне мы встретили каких-то поддатых ребят и что-то сначала смеялись, а потом один из них меня неожиданно будто бы в шутку ударил в живот ножом, но нож он держал в руке несильно и попал прямо в пряжку ремня, поэтому у меня обошлось без повреждений, а он порезал себе руку.

Ничего себе шутки! Все кончилось дракой, но не сильной. Потом еще дальше по дороге мы встретили Арканю Шахова, который плелся откуда-то с унылым видом и с разбитой рожей. Двинулись дальше. Все время меня дико тянуло к Ее дому, что бы там ни было – в эту самую долбанную Ремизу. Мы прошли по Ремизе, посмотрели, что там идет в клубе в кино, мимо Ее дома. Я глаз старался не поднимать и все-таки неожиданно Ее увидел. Она с подружкой шла нам прямо навстречу. Мы раскланялись и пошли дальше, вопя песни. В конце улицы нам встретились какие-то ребята лет no восемнадцати с охотничьим ружьем, но один из них оказался знакомым Земскова и разошлись с миром. У клуба, когда мы шли с песнями назад, стояли еще какие-то незнакомые ребята, и я, увидев их издали, сразу заранее испугался, чуя недоброе, но от этого еще громче завопил песню. Когда мы уже было прошли мимо тех ребят, нас все-таки догнал один из них и попросил закурить. Земсков решил ему не давать, хотя у него и было, и сам он все время курил. Парень начал со злобой узнавать, кто мы такие.

Тогда Шурик ударил парня в рыло, а тот – Шурика, и они начали драться. Мы хотели помочь Земскову, но подбежали те парни от клуба и не дали нам вмешиваться – пусть махаются один на один. С ними мы драться не стали, потому что и они не начинали, и дрались только

Земсков и тот парень, который попросил его закурить. Драка особо ничем не кончилась, потому что они быстро устали и разошлись, хотя оба с фингалами. Когда мы отошли достаточно далеко от поселка, нас догнали запыхавшиеся знакомые ребята из девятого класса нашей школы.

Они рассказали, что их у клуба только что хотели избить, но они убежали.

Вечером тот приставучий паренек появился уже у нашего клуба вдвоем еще с кем-то из Ремизы, и мы их втроём избили. Потом мы сами убегали от какой-то большой враждебной компании – короче, как говорится, неплохо провели вечер, а потом распрощались под фонарем на перекрестке и разошлись по домам. Дома мать еще не спала и стала ворчать, что я долго шляюсь, а надо бы уроки учить да к экзаменам готовиться. Я побыстрее прошел в свою комнату. Тут оказалось, что к нам приехали гости – мой дядя с двоюродным братом, и в моей комнате стояли раскладушки, и я одну раскладушку зацепил в темноте мизинцем, чуть не выругался матом, лег и тут же заснул, подумав перед сном, что уже тепло и, может быть, пора перебираться спать на веранду. Мой дядя Коля всю ночь сильно храпел, кашлял и просыпался посреди ночи курить.

На следующий день в школе сидели, обсуждали свои похождения. Я все время оглядывался на Нее, а Она на меня совсем не смотрела.

Тогда на истории мы сели с Олегом на первую парту у окна. Хрен

Хреныч что-то там говорил, а мы в неге от солнца, светившего нам в затылки, и от жажды мечтали о том, чтобы в школьных батареях вместо воды текло пиво, и к каждой парте подходил бы краник, и тогда по ходу урока можно было бы вполне пропустить пару кружек холодненького. Потом было военное дело, и мы на перемене высунули в окошко, которое находилось над самым входом в школу, пулемет

Дегтярева и как бы простреливали всю улицу. После уроков пошли к клубу, стояли там на ступеньках. Подошел Лепа, начал приставать и требовать денег. Я сказал, что денег у меня нет, он сказал, а что если обыскать, тут подошёл отходивший Олег и огрызнулся на него.

Лeпa пригласил зайти в клуб поговорить. В клубе в фойе никого не было – абсолютная пустота, и мы Лепу сильно избили, а он как-то даже не очень сопротивлялся, но когда мы вышли, нам стало немного не по себе, что он вдруг он соберет кодлу и отомстит нам, но потом подумали: кому нужно было бы мстить за Лепу? Вообще, сколько я помню, мы всегда боялись, что вот сейчас-то сможем их избить, но потом нас поймают большим числом народа, но никогда реально не видел, чтобы кого-то поймали. Потом я пошел домой обедать. Мать уже ушла с обеда на работу и оставила мне записку, что есть, и суп в кастрюле, накрытый одеялом. Гости наши уже уехали. Я поел супа и пошел во двор. Там лег на только что распиленные дрова и нюхал запах опилок. И никого из ребят мне видеть не хотелось. Потом какая-то тень заслонила мне солнце и, когда я открыл глаза, то увидел, что это была Она. "О-о-о!" – только и сумел я сказать. Я пригласил ее к себе, и все боялся почему-то закрыть дверь на крючок. Мы пошли на веранду, я принес магнитофон, слушали музыку, смотрели друг на друга, и я не знал, что делать и о чем с Ней говорить…

(Дальше неизвестно, что было – с полстраницы все очень плотно зачирикано – ничего не понять. Даже сложно представить. Была ли интимная близость, что маловероятно, или попытка близости, и о чем они там говорили. Если я пытаюсь вспомнить себя в том возрасте – голова была забита всякой чушью, какими-то сейчас кажущимися смешными и несущественными проблемами, отношениями с друзьями-товарищами. Но на тот момент все это казалось очень важным).

…Она ушла, я проводил ее до автобусной остановки, посадил в автобус. Вернулся – запах весны в окна. Я выставил магнитофон на подоконник и включил музыку на полную громкость, чтобы все тоже наслаждались. Впрочем, скоро сосед заорал со двора – это был

Корякин. У нас с ним неприязненные отношения. Он поймал меня однажды, когда мы подсматривали в бане. Там его жена мылась, а он ее встречал. Жена у него довольно красивая.

На следующий день я проснулся в пять часов утра и поехал на велосипеде к стройке новой школы, спрятал велосипед внизу и по лестнице залез на крышу. Тут начало вставать солнце. Вокруг расстилался необыкновенный спящий мир. Она тоже где-то там спала. Я поехал к Ее дому с банкой краски и под окнами на асфальте написал по-английски "A love you!" и нарисовал цветочек. Никого вокруг не было. Утренний аромат, пение птиц. Ее окошко на втором этаже было задернуто шторой. Она там спала. Прохлада утра. Цветущая черемуха.

Приехал домой, проверил надпись по бумажке – оказалось: там ошибка!

Уже народ стал просыпаться – кто-то протопал по переулку. Я лег в прохладную постель. Минуту еще держался, чтобы не заснуть. И вдруг подумал: такого счастливого утра уже никогда больше не будет, потому что все, что происходит, бывает только один раз в жизни и каждый день в этой жизни – единственный и неповторимый…"

В любом возрасте важно быть собой, но в 16-18 лет ты еще сам не знаешь, кто ты есть на самом деле. Другие могут знать, но ты сам не знаешь. Отсюда это надевание чужих масок, подражание авторитетам. В этом возрасте люди еще не знают, что измениться невозможно. Каким ты родился, таким ты и будешь всю жизнь. Можно, конечно, надеть маску, но измениться уже нельзя. Маски же часто спадают в самое неподходящее время. В приведенном отрывке из дневника, или точнее дневниковых записок, мы видим глупые шутки, весенние драки, но при кажущейся внешней бессмысленности существования видна и напряженная внутренняя работа, и первая любовь. Они любят, играют на гитарах, поют песни, учатся жить. Мы были такими же".

Впрочем, это исследование о дневниках Иван Сергеевич так и не закончил: дело оказалось нудное и плохо поддающееся научному анализу. Кроме того, на свет уже появились сетевые дневники – блоги.

Личная жизнь начала выворачиваться наизнанку.

В современной истории России время исчисляется в понятиях "до войны" и "после войны". Историки, вооруженные "передовым методом диалектического материализма", определяли войну как некую форму разрешения накопившихся в капиталистических странах социальных противоречий, борьбы за рынки сбыта и территории, попыткой реванша

Германии за поражение в первой мировой войне. Бабушка же Ивана

Сергеевича воспринимала войну как некий мор, настигший Россию за разорение храмов и потерю ею истинной веры. Кто-то рушил церкви, рубил иконы, а кто-то просто молча смотрел на это дело. Бабушка говорила, что если там у кого-то, казалось бы, будто из ничего возникают серьезные, то может быть, у него отец в свое время жег иконы, мы-то с вами этого не знаем – а Бог знает! Это был тяжелый грех. А наказание за грех, как известно, смерть. А сын за отца, да и за деда и за весь свой род всегда отвечал, отвечает и отвечать будет. Так сделано природой. Товарищ Сталин, когда сказал, что не отвечает, лукавил – у него всегда все за все отвечали.

А еще бабушка была почему-то абсолютно уверена, что икона казанской Божьей Матери, которая находится в Ватикане, ненастоящая, потому что будто бы точно знала, где находится настоящая. Вот-вот она должна объявиться. Иван Сергеевич однажды спросил, как вообще отличают настоящую от ненастоящей. На это был ответ: "Надо самому увидеть – тут же сам и поймешь! Ни эксперты, ни лупы здесь не нужны".

Но как ни восхваляй заслуги Ивана Сергеевича Махнова, справедливости ради следует сказать, что в современном его виде музей был создан благодаря именно Даше Морозовой, а деньги на это выделил местный олигарх и некоронованный хозяин города Альберт

Мамаев. Надо сказать, Даша поначалу пыталась сама о чем-то договориться с администрацией города, но все ее попытки общения с чиновниками напоминали разговор немого с глухим. Напрямую никто ей не отказывал, но никто ничего и не делал. В глазах чиновников она читала скуку и немой вопрос: "А я-то что с этого буду иметь?" При этом все мужики откровенно раздевали Дашу глазами, вгоняя ее в краску. Она не знала, что и делать.

Даше запомнилось, как однажды в какой-то уже "дцатый" раз она отправилась туда с бумагами, опять вернулась ни с чем и, расстроенная, стояла у входа в здание администрации. В это время оттуда вышел, а точнее сказать вывалился мужик с красным как из бани лицом, в заметно непривычном ему костюме в косо завязанным галстуке, нервно закурил. К нему подошел другой, видимо, его товарищ и тоже совершенно "колхозного" вида.

– Ну, и чего? – спросил он у мужика.

– А ничего. Дурдом! Такое ощущение – будто в душу насрали, епт! – ответил мужик. Огромные красные пальцы его, в которых он держал сигарету, тряслись. – Вот бы дать им в рыло!

У Даши было то же самое ощущение. Вопрос уже казался ей нерешаемым в принципе. И тут откуда-то появился Альберт Мамаев и все сразу пошло как по маслу. Они случайно столкнулись с ним в коридоре администрации, он увидел Дашино красивое расстроенное личико, не смог пройти мимо и заговорил с девушкой. Все удивлялись, почему он дал деньги на этот, по сути, некоммерческий проект, ведь он обычно вообще никогда никому ничего не давал, а только брал. Что-то в

Мамаеве повернулось, когда он увидел Дашу. Он – склонный к полноте, рано облысевший, выглядевший значительно старше своих тридцати шести лет, большой любитель дорогих проституток, вдруг подумал: "Вот такую бы мне такую жену, а не ту стерву!" Законная жена уже надоела ему до чертиков, он иногда даже думал, что с ней надо как-то расстаться, но была проблема, что делать с ребенком, С кем будет после развода сын и как это все получится, Мамаев себе не представлял, и в последнее время это стало для него постоянным раздражителем. В старые времена

– отправил бы жену в монастырь или, в крайнем случае, отравил. Он знал, что в Москве, в Питере, в Н., в других крупных городах серьезные люди как-то разъезжаются и существуют параллельно, не пересекаясь, не мешая друг другу и живя своей жизнью. В небольшом городе Любимове это могло стать большой проблемой. Впрочем, бывали и исключения. Например, тот же вышеупомянутый фотограф Василий

Иосифович Дуккель с молодых лет имел как бы три жены. Официально он был расписан с какой-то одной из этих трех, а с какой – точно было неизвестно, причем все трое считали себя замужем за ним. Ко всему тому все они имели очень сложные характеры. Как эти женщины ухитрялись сосуществовать мирно – было полной загадкой, хотя, конечно, иногда случались и публичные скандалы с криками и вырыванием волос. Впрочем, когда с возрастом у Василия Иосифовича потенция иссякла, все его женщины постепенно помирились и существовали уже мирно, хотя, впрочем, и тут не обходилось без некоторого соперничества. Но известный городской фотограф был скорее исключением из правил.

Тут же вникнув в Дашины проблемы, Мамаев лично переговорил с главой администрации, который был его хорошим приятелем, чтобы старую водонапорную башню под музей все-таки передали, что и было сделано незамедлительно, и даже частично финансировал ремонт, то есть, скорей всего, заставил кого-то другого заплатить или же отремонтировать бесплатно. По сути, теперь это был его, Мамаева, частный музей. У него был к тому же и запасной вариант: со временем музей можно модернизировать и сделать там кафе или ночной клуб с тем же названием "Красная башня". В уже отремонтированном здании сделать это было бы несложно. Музейный интерьер можно было бы даже большей частью сохранить. Оставалось разве что застеклить верхнюю площадку и поставить там столики и барную стойку. Здесь вполне могли бы питаться и отдыхать приезжие туристические группы, что наверняка с учетом возвращения иконы будет очень актуально.

Возвращения иконы Мамаев тоже ждал с трепетом. Надо сказать, что такие слова как "убеждения и вера" вовсе не были для Мамаева пустым звуком. По каким-то одному ему известным причинам Мамаев поддерживал хорошие отношения с церковью и даже лично дружил с настоятелем монастыря. Последний свой день рождения 24 марта он даже справил в храме. Сначала была молитва, церковный хор пел "Многая лета…", потом все спустились в другое, еще не полностью восстановленное, помещение этажом ниже. Там уже стояли накрытые столы, молодой священник был тамадой, звучали тосты, после каждого из них присутствующие и хор снова и снова пели "Многая лета". Однако при всем этом весть о возвращении иконы его несколько встревожила, и в этом было опасение неизбежно последующих за этим событием серьезных перемен.

Хотя Мамаев и считался хозяином бумажной фабрики, он был скорее фактическим, но не законным ее владельцем. Недавно вдруг оказалось, что контрольный пакет фабрики, принадлежавший бывшему директору, перекуплен какой-то неизвестной финансовой группой

"Волга-траст-инвест". Об этом Мамаеву сообщил по телефону юрист Лева

Бровман. "Фирма подставная, – сказал он, – покупатели работают через

Москву, а это очень серьезно. Это, по сути, не просто случайная фирмочка, а часть некоего крупного московского холдинга. И наверняка скоро приедут серьезные люди разбираться с делами. От них не отмахнешься, и сделать тут уже ничего нельзя. Впрочем, имеющийся у нас пакет акций можно будет им же с выгодой и продать, хотя они запросто могут его и не купить – им и своего, контрольного, вполне достаточно. С другой стороны, акции фабрики через какое-то время несомненно подорожают и думаю, никаких проблем с их реализацией не будет".

Итак, фабрику уже точно заберут, а значит и спиртовой завод придется или вообще закрывать, или куда-то переносить, что будет сделать довольно хлопотно и затратно. После разговора с Бровманом

Мамаев на какое-то мгновение вдруг почувствовал себя как уже вышеупомянутый царь Валтасар на пиру, когда ему "рука роковая" начертала знак "текел", что будто бы означало: "Ты взвешен на весах и найден очень легким!" Все рушилось. Наркодилеры, с которыми он не то, чтобы открыто враждовал, но, во всяком случае, не дружил, напротив, откровенно потирали руки: будет работать фабрика – в городе появятся деньги, а это значит, что эти деньги могут пойти на наркотики. Дети рабочих будут воровать у родителей заработанные ими деньги, чтобы купить себе дозу.

А ведь еще только вчера Мамаев стоил грандиозные планы по полному и абсолютному захвату не только города, но и области,

Государственной Думы и далее всей страны. Все казалось возможным: накопить достаточно денег, вступить в партию, вложить некоторые средства в избирательную компанию и тебя включают в избирательный список. Жизненным идеалом же его был голливудский крестный отец в исполнении Марлона Брандо. Он всегда мечтал стать таким же могущественным, чтобы люди шли к нему на поклон, а он мог вершить суд и решать их проблемы, используя силу своей группировки.

Несомненно, создать такую систему требовало значительных усилий.

Конечно, какое-то время приходится повоевать, зато потом уже ничего больше делать и не нужно, хватит одного только слова. Достаточно убить одного, сжечь магазин другого – и тут же пойдут слухи, легенды. Естественно, каждый, кто придет в город с любым бизнесом, должен будет спрашивать у него на это разрешения. И вдруг система рушилась, потому что появились более мощные силы. Впрочем, Мамаев недолго пребывал в унынии, внезапно его посетила почти гениальная идея. Тут же он вспомнил любимое им изречение Конфуция: "Если дуют ветры перемен, надо строить не щит против ветра, а ветряные мельницы" и решил, что раз основная промышленность города будет развиваться без его прямого участия, это можно использовать: купить землю и заниматься строительством и торговлей. После этого Мамаеву вновь показалось, что весь мир его. Посетившая его идея была такая: скупить и освоить территорию городского сада и весь кусок берега реки до впадения Черной речки, то есть построить туристическо-торговый комплекс, пристань, откуда можно будет пустить пару-тройку прогулочных корабликов-ресторанов. Любой, кто приедет в

Любимов, ни за что не откажется от прогулки по реке. Действовать нужно было незамедлительно, что он и сделал. Прежде всего, поговорил со своими людьми в администрации, естественно, обещал хороший откат.

Там подошли с пониманием, но сказали, что прямо сейчас на территории ближе к Черной речке купить землю куском не получится – там находится пасека. Принадлежит она на правах аренды одному уважаемому пожилому человеку, инвалиду войны. Мамаев удивился: какие тут могут быть проблемы? Дать старику денег или просто забрать у него землю, неужели нельзя найти какую-нибудь зацепку или причину для прекращения аренды. Интересы города и все такое. Чиновник как-то невнятно промямлил, что тут не так все просто, и опять же, все-таки это участник войны, заслуженный ветеран. Короче, надо подождать.

Может быть, он что-то и не договаривал. Мамаев вышел в раздражении, тут же поделился с братвой:

– Подумаешь, ветеран! Так и у меня дед был не из последних – унтер-офицер дивизии СС "Галитчина"! – сказал он и хохотнул.

Однако, к его удивлению, никто не засмеялся и эту тему не поддержал. Парни как-то отвернули глаза в сторону.

– Да шутка, шутка! – поправился несколько озадаченный Мамаев, не понимая, в чем же дело. Действительно, пенсионер, пусть и заслуженный ветеран, но это же не московский холдинг!

Как раз именно в это самое время в областной газете и вышла та известная статья про бандитский беспредел в Любимове. Мамаев подумал тогда про статью: статья точно была заказная. Мамаев сначала подумал, что это дело рук инвесторов, однако тут получалась неувязка, поскольку криминальная слава потенциальных инвесторов обычно отпугивает. "Только не москвичей!" – сказал, впрочем, на это юрист Лева Бровман. Подписей под статьей было много, но это явно было прикрытие, и за этим наверняка стоял один человек или одна группа лиц, имеющая в городе свои интересы. Тут же в город пошли звонки и запросы сверху. После еще одного такого неприятного звонка

Мамаев все-таки решил: надо автора наказать. В пример другим. И приказал узнать, кто автор и заказчик, и сколько за это было заплачено. Посланники Мамаева переговорили с редактором газеты, и тот, хотя несколько поупирался, но в конце концов не скрыл фамилию

Шахова, который это самое злосчастное письмо не только написал, но лично в редакцию и привез. Фамилия сразу показалась Мамаеву знакомой: этот Аркадий Шахов оказался внуком того самого неуступчивого пенсионера-пасечника. Заказчик и мотивы сразу же стали понятными. Только чуть прижали, и старик решил действовать как при советской власти – через письма в газеты и общественное мнение. Что ж, надо признать, ход получился сильный. И тогда Мамаев решил все-таки не действовать сгоряча, а взять тайм-аут. Как раз в это время с помпой открыли краеведческий музей, пригласили на это мероприятие журналистов из области, телевиденье и имя Мамаева как спонсора и мецената очень хорошо прозвучало во всех средствах массовой информации. Особо была отмечена оригинальная винтовая лестница, проходящая сквозь все этажи наверх башни – на смотровую площадку. Название статьи про музей в той же областной газете было

"По винтовой лестнице вверх – в прошлое".

Следует, однако, сказать, что экскурсы в недавнее прошлое не всегда бывают безопасными. Жил-был в Любимове такой человек Василий

Михайлович Лобзин. Был репрессирован перед войной и погиб под следствием, то есть попросту замучен в застенках. Дети его тоже имели серьезные проблемы как члены семьи врага народа. Внук его, тоже Василий, и тоже Лобзин в начале 90-х, будучи годами уже лет к сорока, решил раскопать следственное дело на его деда. Он обратился с запросом в органы госбезопасности и попросил это дело ему показать. Отказа не поступило, хотя ждать пришлось довольно долго.

Дело прислали из архива в Н.-ское управление, а уже оттуда позвонили

Василию, что он может приехать и на месте познакомиться с документами. Пропуск был уже заказан заранее Молодой сотрудник без всяких вопросов вынес папку и посадил Лобзина в отдельной комнате за стол. Кроме этого стола и стула в комнате больше ничего не было. Ему сказали, что когда закончит читать, пусть позвонит в звонок.

Когда-то это, видимо, была комната для допросов. Он не знал, заперли ли его или дверь все время была открыта. Его немного потряхивало, когда он открыл папку, на которой было написано: "-ское управление

НКВД, дело о… начато…. хранить вечно". В деле он, наконец, впервые увидел фотографию своего деда Василия – других снимков в семье не осталось. Из материалов дела удалось узнать, что донос на деда написал его же зять Иван – муж средней дочери, с которым у них с самого начала сложились неприязненные отношения, поскольку Иван был большой любитель выпить и покуражиться, а дед Василий пьяного куража на дух не переносил. Однажды дед буквально выволок зятя Ивана из-за стола и вытолкал из дома, и тот затаил обиду. Впрочем, с Ивана спросить уже ничего было нельзя – в 41-м он был году призван в армию и убит на войне. Внезапно выяснился еще один любопытный и неожиданный факт. В деле был подшит протокол собрания коллектива артели, где дед тогда работал. Там его клеймили как злостного врага народа и требовали самого жестокого наказания. Внизу под протоколом были подписи председателя и секретаря собрания. Подпись председателя была Куликов, а подпись секретаря – Варавка. Так вот, Варавка – была девичья фамилия жены этого самого Лобзина-внука.

В Любимове все еще можно было встретить живых свидетелей той трудной эпохи, таких, как супруги Григорий и Анна Корольковы. Они оба по десять лет отсидели в сталинских лагерях по политическим статьям, а вышли, на удивление, хотя и без зубов, но такими же идейными коммунистами, какими были и до заключения. Все то страшное, что с ними произошло, они объясняли какими-то происками врагов социализма, а не органичной и неотъемлемой частью функционирования той системы, которую они сами и создали. После реабилитации они восстановились в партии и дожили до "перестройки", когда сама, казавшаяся вечной, система, вдруг исчезла, как будто ее и не было.

Теперь ее незыблемые постулаты стали казаться странными и бессмысленными. Король оказался голым. То страшное прошлое оказалось вскрытым на свету как консервная банка с протухшим содержимым.

Странно, но Григорий Корольков по каким-то причинам оставался убежденным противником Солженицына. Может быть, потому, что все время заключения он был так называемым лагерным "придурком", то есть весь срок подвизался больничным санитаром. Наивная Даша как-то пришла к Корольковым, чтобы они поделились воспоминаниями для музея.

Юную девушку чуть ли не до слез умилили трогательные отношения между этими двумя стариками. Когда она пришла к ним домой, было еще не поздно – часов восемь, но старики уже готовились спать: их зубные протезы лежали в стоявших рядом стаканчиках. Вид у стариков был испуганный. Даше они ничего интересного не рассказали. Иван

Сергеевич позже объяснил это Даше так: "Я тоже никак не мог понять, что же с ними такое происходит, а потом понял: они до сих пор считают коммунистическую систему живой и уверены, что все происходящее вокруг это просто ловушка – как бывшая хрущевская

"оттепель", – и что однажды ночью вновь по лестницам загохочут сапоги, и поэтому сейчас надо сделать вид, что они есть самые лояльные граждане и преданы коммунистическим идеалам". Идеалы идеалами, но когда Корольковым с возрастом стало все труднее передвигаться, они, не долго думая, буквально сели на шею своей соседке по лестничной площадке всеми уважаемой Прасковье Васильевне

Устюжаниной, или попросту бабе Паше, которая сама-то была младше их разве что года на три. Они ухитрились так поставить дело, что баба

Паша не только носила им продукты из магазина, но еще и готовила и в квартире у них убиралась. Внучка бабы Паши как-то тактично попросила супругов несколько остепениться, мол, Прасковья Васильевна сама человек пожилой и очень больной. Корольковы же кивали головами, в лицо говорили внучке: "Ах, какой ваша бабушка золотой человек!" – но с шеи бабы Паши слезать категорически не желали.

Прасковья Васильевна, баба Паша, в молодости была очень красивая и веселая девушка. Ее полюбил Саша Масленников, и ей он тоже очень нравился. Однако отец Паши, зная семью Масленниковых как людей довольно буйных, любящих выпить и подраться, не разрешил ей с ним встречаться. Перед войной Паша вышла замуж за Николая Устюжанина, и через год родила от него ребенка. В июле 41-го Николая и Сашу буквально в один день забрали в армию. Паша в это время была беременна вторым ребенком. Через какое-то время она получила от Саши с фронта письмо, в котором тот написал, что всегда очень любил и любит ее, и что, если ее муж Николай не вернется с войны, то он хотел бы с ней жить. Однако оба они, и ее муж Николай Устюжанин и

Саша Масленников, были убиты.

Надо сказать, что созданию музея в немалой степени способствовало и то, что главой администрации был личный ставленник Мамаева, в избирательную компанию которого тот вложил немало денег. Избрать своего человека оказалось делом не таким уж сложным: наняли людей, специалистов по выборам, и вложили определенные деньги. Современные выборные технологии четко сработали и нужного человека выбрали при явке избирателей всего 26%. Новый городской голова тут же на радостях обшил себе дубовыми панелями кабинет и купил новую машину -

"Мерседес". Даже немного поработав на этом посту, глава администрации убедился, что должность дает деньги сама по себе.

Сделал ремонт здания администрации – тут же получил в конвертике

"откат" от строительной компании – законные восемь процентов от общей стоимости ремонта. И так на всем. Закупил компьютеры для городских учреждений и для школы – снова получи свой процент.

Процент шел со всего, и в целом получалось очень даже неплохо.

Проведение тендеров вовсе не исключало выплаты отката. Однако четыре года пролетели как-то уж очень быстро, и на носу висели новые выборы. Избирателям необходимо было что-то дать. И тут очень вовремя возвращалась икона. Несмотря на возникающие проблемы, это, несомненно, означало значительные денежные вливания в бюджет города за счет паломников и туристов. Год назад на месте бывшей мебельной фабрики "Динамо" открылось производство по пошиву спортивных костюмов известной марки. Владельцы были иностранцы, в связи с чем можно было с гордостью говорить об иностранных инвестициях, хотя это был пока что единственный иностранный инвестиционный проект во всем районе. Сам мэр лично от этой компании каких-либо денег не получил ни копейки, но съездил за их счет за границу вместе с женой якобы на симпозиум и выставку с последующим отдыхом на море, да к тому же пошли кое-какие налоги в местный бюджет, как оно и полагается по закону. Но не более, потому что сверху дали устный приказ: фабрику эту не трогать и не мурыжить – вообще туда с инспекциями не ходить.

Пожарники и СЭС, конечно же, рвались в бой: у всех были проблемы с деньгами, и городскому голове приходилось их постоянно сдерживать.

Он говорил им: "Трясите торгашей – своих и азеров – рынка вам мало?"

– "Мало! – отвечали те. – Постоянно там берем, уже больше не взять!"

Хорошо заработали, когда в свое время в торговле вводили кассовые машины. Обязали всех их поставить. Правда, азербайджанцы в своих любимовских магазинчиках тут же применили какую-то электронную штучку, то есть к ним каждый день вечером приходил мастер, который за некоторый процент стирал фискальную память, а потом ее набивали по-новому сколько нужно. Кроме покупки машины нужно было еще каждый месяц в обязательном порядке платить немалые деньги за ее якобы сервисное обслуживание некой специальной фирме, которая принадлежала своим же ребятам, связанным с администрацией. И оттуда тоже неплохая копейка капала, причем стабильно.

Те ребята наладили продавать кассовые машины и вменили их обслуживание также и в Хрючинске. Поначалу все шло как по маслу, но случались и проколы. Тамошние жители, вследствие технологической отсталости до изменения электронной памяти не дошли. Одного налоговая ухватила на рынке за задницу прямо на рынке в связи с тем, что у него у него на чеке цифры печатались как-то косо. Тот стал говорить, что обслуживающая фирма только что на прошлой неделе проверяла машину как раз по этому поводу, и мастер сказал ему, что все в порядке, и даже бумагу предъявил налоговикам. Проверяльщики, почувствовав наживу, уперлись рогом: ничего не знаем, плати штраф, а не то кассу конфискуем. Хрючинец рассердился и тут же со словами:

"Ну, и засуньте ее себе в жопу!" – запустил в них этой самой кассой.

Ни за что ни про что сломал человеку ногу. На том легальный бизнес этого хрючинца и закончился. Картошку и капусту он теперь развозил прямо по домам и налогов никаких не платил и платить не собирался вовсе.

Еще была известная печальная история с местным аэропортом, куда одно время начали сажать битком набитые барахлом самолеты из Китая и

Индии. Идея была замечательная: взяли бывший военный аэродром, который способен был принимать любые типы самолетов, и только пристроили к нему помещения для пограничников и таможни. Народ в

Любимове тут же воспрял. Город на какое-то время почувствовал себя перекрестком караванных путей. В воздухе запахло большими деньгами.

В городе мгновенно появились кафе, временные склады и гостиницы.

Многие из местных жителей подрабатывали на подноске, погрузке и охране товара. Жизнь закипела. Кто-то охранял, а кто-то пытался отнять и товар и деньги. Первый таможенник тут же построил себе на берегу реки гигантскую усадьбу, окруженную высоким глухим забором. У него была интересная особенность: имея в собственности практически новый "Мерседес", на работу он ездил на старых раздолбанных

"Жигулях" ну и, естественно, в своей унылой, наводящей на "челноков" тоску форме. Впрочем, тут же, как грибы, появились и другие таможенники, которым тоже надо было строиться и покупать хорошие машины. Самое интересное, что и пограничники по каким-то неустановленным причинам тоже процветали – эти то, казалось бы, с чего? Все шло гладко до тех пор, пока в Москве не решили повысить пошлины на ввозимые "челноками" товары.

Все члены "доильной" команды уже потирали руки, резонно считая, что и сумма взяток тут же возрастет, как вдруг, чисто по экономическим причинам, просто из-за того, что при таких пошлинах ввозить в Россию товары самолетами стало невыгодно, "челноки" начали поставлять ширпотреб через Казахстан: туда самолетами, а оттуда уже поездами в Россию. Реально это выглядело так, что примерно через неделю-две после повышения пошлин самолеты в Любимов просто перестали прилетать. Аэропорт со всем его разросшимся персоналом, пограничный пост и вся бригада таможенников тут же осталась не у дел. Это напоминало внезапно закончившуюся золотую лихорадку, как если бы золото иссякло. Еще примерно с месяц они всматривались в небо, но оно было пустынным. А потом все исчезло чуть ли не в один день – и таможенники, и пограничники, и авиадиспетчеры со всем навигационным оборудованием. Говорят, даже некоторые бетонные плиты со взлетной полосы уперли кому-то на дачу. Усадьба первого таможенника впрочем, так и осталась стоять за своим глухим забором, хотя неизвестно было: сам он там живет, или кому-то продал, поскольку в лицо его никто из местных жителей не знал. Чем он занимался теперь – тоже было неведомо, но начальный капитал он, в отличие от многих других, заработал. Первым нередко везет. Надо только успеть вовремя выйти из игры. Но в экспозиции краеведческого музея ничего по этому периоду, естественно, не было. Это была уже новейшая история Любимова.

Вдоволь полюбовавшись на город с обзорной площадки на самом верху

Красной башни, Павел и Даша вышли из музея в три часа дня оба очень довольные как экскурсией, так и друг другом. Правда, настроение Даше немного подпортил некто Рома Бугаев, бывший ее одногруппник и обожатель. Он, видимо, специально поджидал Дашу у музея, сразу же подошел к ней и выпалил:

– Здравствуй!

– Привет! – ответила Даша, не вполне понимая, что происходит с парнем. Он явно был не в себе.

Рома с искаженным бледным лицом спросил у Даши:

– А это кто такой? – и, не дожидаясь ее ответа, тут же заявил

Павлу: – Я тебя не боюсь!

После таких резких слов Рому начало заметно потряхивать и он никак не мог остановить эту дрожь. Он не знал, что и выбрать: или, зажмурив глаза, обреченно ринуться в драку, или тут же убежать без оглядки. И то и другое казалось ему невозможным.

– А я тебя и не пугаю, – несколько удивленно ответил Павел, с интересом, даже чуть наклонив голову набок, рассматривая Рому, как некое редкое насекомое.

Возникла пауза. Затем Рома, закусив губу, повернулся и, опустив плечи, пошел прочь.

Павел вопросительно посмотрел на Дашу. Та только недоуменно пожала плечами.

– Это твой парень? – спросил все-таки Павел, не глядя Даше в глаза. (Они с Дашей перешли на "ты" чуть не сразу после того, как зашли в музей.)

– Нет, – ответила Даша почти что правду.

Настроение все-таки было немного подпорчено. Молча и медленно они пошли по направлению к Дашиному дому. Вопрос свербил один у обоих:

"Что же дальше?" Обоим показалось, что пришли как-то очень быстро.

Надо было расставаться.

– Большое спасибо за экскурсию! – сказал Павел. – Можно мне тебе позвонить?

– Да, конечно! – сказала Даша, подумав, что до этого звонка она просто не доживет.

Противный Рома, конечно, Даше настроение испортил здорово. Даша сказала Павлу правду: это не был ее парень, но это был не кто иной, как ее воздыхатель. И был у них с Ромой в жизни один довольно щекотливый эпизод. Зимой, во время рождественской студенческой вечеринки он Дашу намеренно подпоил. Девушку разморило, она уснула, осталась у него на квартире, когда все ушли, и Рома, хотя и несколько суетливо, решил этим воспользоваться. Впрочем, во всем этом деле был один неприятный для него момент: стоя на карачках над распростертой в постели обнаженной Дашей, он обернулся и в огромном старинном зеркале, занимавшем в спальне родителей прямо напротив кровати чуть ли не полстены, в свете ночника увидел свое безумное лицо и прямо рядом с ним в отражении – свою же тощую белую задницу и возбужденный сужающийся к концу кривой половой член. Своим видом голый Рома очень напоминал злобного похотливого гамадрила. "Вот черт! Какая мерзость!" – подумал Рома, стремительно трезвея. Нет, это уже была не любовь. Правда, потом он уже сам стал сомневаться, случилось ли это все на самом деле или же ничего не было, поскольку никаких видимых изменений в отношениях между ним и Дашей после данного происшествия не произошло. Они так и остались просто знакомыми: типа "здрасьте" и "до свидания"! Все попытки с его стороны еще раз подкатиться к Даше поближе совершенно не удавались, и таких ситуаций, как тогда сложилась, тоже уже больше не случалось.

Сказать же ей что-нибудь типа: "Даша, мы с тобой тогда переспали, давай еще!" – было просто немыслимым, потому что Даша наверняка посмотрела бы на него с гневом и недоумением: "О чем это ты?" Сам-то

Рома готов был на ней и жениться в любой момент, однако никакого ответного отклика не ощущал, хотя и продолжал надеяться. За Дашей он следил постоянно, но с некоторого расстояния: а вдруг еще раз повезет.

А тогда наутро, очнувшись от дурного сна в чужой постели, Даша что-то такое заподозрила, и дома, отмокая в ванной, долго думала, что же ей с этим делать дальше. И не знала. Пойти к этому сволочу

Роме, устроить скандал, сказать: "Что ты такое наделал?" А вдруг он ответит: "А меня там вовсе и не было"? И тогда она решила просто ничего не делать, и ничего никому не говорить. Но в результате всех этих переживаний она Рому совершенно уже не могла на дух переносить даже просто в поле зрения, а не то, что разговаривать с ним, хотя при случайной встрече едва заметно и кивала в ответ на его приветствие. Но следует отдать должное Роме, парень он был в целом неплохой, все же помнил школьные уроки биологии – там, где про тычинки и пестики, – и поэтому никаких последствий для здоровья Даши после той ночи, к счастью, не случилось.

И вот теперь, стоя на залитой солнцем улице, он из-за угла смотрел ей вслед. В тот давний миг, зимой, они были почти вместе, почти любовники. Она спала, а он лежал с ней рядом, обнимая ее, вдыхая запах ее волос, нежно целуя в висок. В ту ночь она была его.

А сейчас Даша, как комета, стремительно улетала от него с другим мужчиной в другую жизнь – как в дальний космос, и расстояние между ними увеличивалось за каждый удар сердца, и догнать ее было уже невозможно. Она уходила навсегда. А ведь даже просто иметь ее рядом с собой – уже означало, что жизнь удалась. И Рома, совсем молодой человек, вдруг с горечью ощутил эту невосполнимую потерю и заплакал.