С Шаховым они договорились встретиться там же, где и всегда встречались в прошлые годы, – на перекрестке у конца монастырской стены, где ныне прямо в угловой башне вместо монастырской лавки работал ларек, торговавший свежей выпечкой, на котором было написано

"ИЧП Говенко Н.А.". Павел пришел даже чуть пораньше, и какое-то время стоял и ждал, размышляя, съесть или не съесть пирожок. Пирожки были на вид довольно аппетитные, но есть пока не хотелось. Мимо

Павла проходили какие-то странные местные личности и почти все нетрезвые. Судя по всему, в городе завелись какие-то оригинальные типы, которых раньше или вовсе не было или он просто их не не замечал. Например, прошел парень с квадратной головой и с глазами в кучу. От него на два метра несло то ли кислой капустой, то ли чесноком, то ли перегаром – то ли всем перечисленным сразу. Потом проплелся унылый прапорщик в мятом камуфляже с лицом цвета сырой говядины, несомненно, что с очень хорошего бодуна. Затем дед какой-то прилип к Павлу с вопросами. Дед этот был в железнодорожной фуражке, с обветренным лицом и с красным носом, и можно было сразу с уверенностью сказать, что он бывший железнодорожник и что водки он выпил за свою жизнь столько, что это исчисляется не менее как именно железнодорожными цистернами. Пробежал куда-то и тот самый знаменитый мальчик Вова Васильков, размахивая пистолетом чрезвычайно похожим на настоящий. Почти не поднимая ног, прошаркал опрятный старичок в коротких брюках и с ваткой в ухе – Павел узнал в нем всеми уважаемого и уже совсем старого доктора Горохова. В свое время

Горохов был известен тем, что привязывал бабушкам к пяткам витамины, и тем очень помогало от суставов. Куда-то пробиралась тетка лет пятидесяти с волосами совершенно дикого цвета. Словами определить этот цвет нехудожнику было просто невозможно. У этой тетки к тому же оказался совершенно "черный" взгляд – как у самой настоящей ведьмы.

В средние века только за один такой взгляд ее немедленно бы сожгли на костре, хотя, конечно, не исключено, что это были просто контактные линзы. Но все же, когда она прошла, Павел на всякий случай перекрестился и сплюнул ей вслед. Он, как все влюбленные, был суеверен.

Ровно в семь подошел Аркадий Шахов – тоже с пакетом в руке.

– Как сходил в музей-то? – тут же спросил он Павла.

– Ты знаешь, очень хорошо сходил. Действительно оказался классный музей! – ответил Павел, которому показалось, что этой поход в музей с Дашей был уже очень давно, словно даже и не сегодня.

– Слушай, тогда, может, и мне надо сходить? – всполошился Шахов.

– Обязательно сходи! А вот скажи, действительно, что когда прах распятого мученика батюшки Михаила откопали, чтобы перезахоронить, то будто бы обнаружили, что мощи его совершенно не истлели? – спросил он у Шахова.

– Старухи рассказывали, что так оно и было. Но вот, говорят, у афонских-то старцев по-другому: те считают, что если тело не разложилось за какое-то определенное время, то значит, Бог к себе покойника не принимает. Так однажды раскопали там, на Афоне, могилу одного монаха и увидели, что мощи его совсем не разложились, а просто почернели. Стали узнавать его историю, и оказалось, что он чем-то обидел своего друга, и как раз из-за этого будто бы в монастырь и ушел. А друг так его до сих пор и не простил, и будто бы оттого-то Бог и не принимал к себе душу этого монаха. Тогда будто бы вызвали этого самого друга, и тот сказал прилюдно, что прощает, над останками совершили молебен, и тут же, в этот самый миг тело покойника прямо на глазах стало разлагаться… Мне, вот, только очень интересно было бы узнать, и чем же он так обидел того своего друга? Как ты думаешь?.. Вряд ли речь идет об убийстве. Это уже была бы не обида, а преступление, а значит, совсем другая разборка.

Чего-то украл у него или же переспал с его женой? Тоже, вроде как, не такой уж глобальный грех…Или как?

По дороге решили заглянуть в Пашин родной спортзал бывшего спортивного общества "Трудовые резервы".

– Я же тебе еще не рассказал про Валерия Николаевича – не хотел расстраивать, – затараторил Шахов. – Он однажды около школы отнял наркотики у одного мелкого распространителя и спустил в канализацию, а тому накостылял по шее. А у них там существует целая группа прикрытия. Говорят, потом они схватили Валерия Николаевича, скрутили и при нем разгромили весь школьный спортзал, поломали лыжи – а лыжи все там стояли, поскольку была зима, и занятия по физкультуре проходили на улице. Ножом вспороли "козла", порезали маты. Никто этого точно не видел, что и как там было, но они его чем-то морально сломали, унизили. Впрочем, могли бы и вовсе убить или искалечить, но видно не решились – все-таки учитель физкультуры. У них там есть такой боксер Толик Бычков, примыкающий к бандитам, якобы сейчас считается очень перспективным, хотя, конечно, и не таким как Марат.

У них даже большая фотография в зале на стене висит, где Толик в обнимку с самим Костей Дзю. Сейчас сам увидишь!..

На входе никто ни о чем их не спросил. Там просто не было никакого вахтера. Гардероб тоже был пуст. На пороге зала их встретила и сразу ударила в нос знакомая спортивная вонь: запах пота и пыли. Все здесь осталось таким, как и прежде, даже и ремонта, вроде, никакого с тех пор не делали. Организованной групповой тренировки не было, однако несколько человек руками и ногами лупили по мешкам, а двое спарринговали на ринге. Самый здоровый на ринге, как тут же и сообщил Шахов, и был Толик Бычков. Действительно, по виду – чистый бычара. Двигался он очень неплохо. Павел снял кроссовки и куртку, оставшись босиком в спортивных брюках и в футболке. Все уставились на него с некоторым напряжением, но он спросил:

– Михалыч-то еще работает?

И напряжение тут же спало, это было как пароль, что он "свой".

– Михалыч давно на пенсии, в деревне у себя сидит – где-то в

Тверской! – ответило сразу несколько голосов.

– А-а, понятно. Ладно, дайте ветерану попробовать один раунд! Ну, чего, Толик, давай с тобой, что ли? – сказал Павел.

Он надел потертые перчатки. Нюхнул – все тот же родной запах!

Полраунда просто подвигались по рингу. Павел уклонялся, блокировал, потом под самый конец нанес короткую серию ударов, сказал скороговоркой и с легкой одышкой, обращаясь к Толику:

– Слушай, парень, очень неплохо, молодец! Спасибо, но извини, больше нет времени – надо идти. Приятно было поработать!

Вроде как бы была ничья. Однако тут оказалось, что Толика невозможно оторвать от канатов – его вдруг растащило: он не мог самостоятельно ни стоять, ни идти, и Павел с Аркадием, выйдя на улицу, уже не видели, как Толика, наконец, все-таки с трудом отцепили и за руки-за ноги потащили в раздевалку – отливать водой.

Они уже подходили к бане – шли по плотине через Черную речку недалеко от бумажной фабрики – когда навстречу им попался щуплый паренек с очень бледным лицом и с синей спортивной сумкой через плечо. Он быстро шагал, глядя себе под ноги и будто что-то бормоча.

– Вон, гляди – точно наркот несется за дозой! Мысль у него одна – где бы добыть ширево! – ткнул Шахов локтем Павла.

Павлу это показалось забавным.

– Стоять, наркоконтроль! – вдруг страшным голосом рявкнул он прямо у парня над ухом.

Реакция молодого человека, которого звали Витя Пичугин, была неожиданной. Сначала замерев на месте как вкопанный, парнишка внезапно повернулся, и, увидев стальные глаза Павла, не говоря ни слова, мгновенно бросил сумку прямо с плотины в реку. Шахов только рот открыл от изумления, да и сам Павел оторопел. Они так были потрясены нелепостью этой сцены, что не нашлись, что и сказать на это, пожали плечами и пошли дальше. Павел вначале даже расстроился:

– Вот парень попал!

Однако Шахов на это сказал:

– Чего ты его жалеешь? Это же наркоман! – И тут же привел историю про своего соседа Алексея Михаловича. Тот возвращался вечером домой с вечерней смены, и его где-то на пустыре подловили, отлупили и ограбили такие же, как этот, отмороженные наркоманы. Разбили все лицо, выбили зубы, забрали все деньги – какую-то мелочь. Сосед с женой обратились в милицию. Там заявление приняли с большим неудовольствием, все время приговаривая: "Пишите все-таки правду, что это он сам шел пьяный и упал".

Между тем, парень, кинувший сумку в воду, действительно был и наркоманом и по совместительству местным наркокурьером, имевшим прозвище Гнус. Конкретно работа его состояла в том, что он переносил расфасованный героин с базы на "точку", откуда его уже продавали в розницу. В момент, когда его окликнули, он как раз шагал с партией товара на эту самую точку, по ходу лихорадочно пересчитывая в уме деньги, которые должен был скоро получить, и крик Павла оказался для него таким неожиданным, что он сделал то, что первым пришло ему в голову – избавился от улики. Между тем, увидев, что задерживать его никто не собирается, а мужчины, которые так внезапно остановили его, уже куда-то ушли, он внезапно с ужасом понял, что кинул сам себя.

Первым делом он спустился с плотины и побежал по берегу, высматривая свою сумку и готовый бросится за ней в воду, но ничего не увидел – наверно ее уже унесло или она утонула – течение после плотины было приличное. Больше всего его бесило то, что, а вдруг кто-то найдет сумку и бесплатно обретет это неожиданное богатство, за которое ему, наверняка придется очень дорого заплатить. Он довольно долго бежал по тропинке, вьющейся по берегу небольшой, но быстрой Черной речки, и даже добежал до впадения ее в Чору, но так ничего и не обнаружил.

И только тогда он по-настоящему сильно испугался. Прийти сейчас назад и сказать, что его якобы остановили сотрудники наркоконтроля, или просто какие-то шутники, было бы немыслимо, потому что никто и не поверит, и в лучшем случае – его просто посадят на очень большие деньги. Сумма (а это был почти весь суточный оборот точки) была немалая, ее пришлось бы отрабатывать очень и очень долго, плюс еще накрутили бы штраф и уж точно хорошо отлупили бы – это было бы почти рабство. В худшем случае его могли серьезно изувечить или просто убить. Цыган Саша – человек с золотыми зубами, который заправлял этим делом, был на вид очень улыбчивый, даже ласковый, однако

Пичугин, исходя из некоторого своего опыта, боялся его до судорог.

Он лихорадочно думал, что же делать, и внезапно у него появилась идея: надо сжечь точку и тогда все можно будет свалить на свихнувшихся наркотов, которые напали на нее, чтобы хоть как-то получить свою дозу. Другого выхода у него, как казалось Пичугину, не было. И времени тоже оставалось мало – действовать нужно было очень быстро. Он тут же пошел домой и достал со шкафа дедово немецкое охотничье ружье "Зауэр-три кольца", только чудом не пропитое отцом и не проданное им самим, тут же вставил в стволы патроны с картечью и замотал ружье тряпкой – будто бы это весла надувной лодки. Для маскировки взял с собой и рыболовный сачок.

Пункт продажи наркотиков находился на втором этаже самой обычной панельной пятиэтажки. Он представлял собой типовую квартиру, в которую вела ничем не украшенная железная дверь с вырезанным в ней маленьким окошком высотой примерно десять и шириной двадцать сантиметров, закрытым изнутри стальной задвижкой. Обычно покупатель, приходивший за товаром, должен был постучать условным стуком. Затем он проходил "фэйс-контроль", – то есть его какое-то время рассматривали в глазок, только потом окошко открывалось, брались деньги и сразу после пересчета выдавалась доза. Видно было, что иногда этой публике бывало совсем невтерпеж – шприцы здесь валялись повсюду и были буквально напиханы во все щели: и на лестнице и во дворе. Кстати, глазок на двери тоже был кем-то почти раздолбан, то ли в злобе, то ли в ломке.

Стальная дверь играла роль своеобразного буфера. Продавец был закрыт не только на засов изнутри, но и на ключ снаружи. Его выпускали лишь в присутствии группы охраны при смене. Одновременно в квартиру закрывали следующего продавца, а этого вместе с деньгами отвозили к хозяину для расчета. Если бы в квартиру стала ломиться милиция или наркоконтроль, то наркотики всегда можно было бы за какую-то минуту спустить в унитаз. Саму фасованную партию героина обычно доставляли из расчета продаж не более чем на сутки. Редко, это если был большой спрос, порошок присылали дополнительно по телефонному звонку и произнесенной условной фразе.

Ночью вокруг этой поганой квартирки жизнь так и кипела. Трудно было понять, как вообще здесь живут другие – обычные люди и чем занят участковый инспектор милиции. Почему он не закроет этот пункт и почему не ловит доставщиков – казалось загадкой, хотя вполне возможно, что он тоже имел с этого какой-то свой доход. С другой стороны, излишняя инициатива могла для него очень плохо кончиться, поскольку он и сам жил в этом же районе, и все его тут хорошо знали, как знали его жену и детей. Поэтому было бы не вполне правильным, не вдаваясь во все детали, судить его слишком строго.

Дело было организовано так, что доставщики отравы всегда приходили точно в оговоренное время. Это были специальные курьеры, лично известные продавцам в лицо. Таким доставщиком и был внезапно потерявший весь свой товар злосчастный Витя Пичугин. С ружьем, закутанным в тряпку и с рваным сачком для рыбы (другого камуфляжа придумать он не смог) Витя подошел к стальной двери и постучал туда условным стуком. Задвижка немедленно с лязгом открылась, и оттуда послышался хриплый голос: "Чего надо?" Пичугин наклонился и заглянул в окошко. Там он увидел только нижнюю часть чьего-то лица, покрытую редкой бородкой, и заросший курчавым волосом острый кадык. Пичугин сказал в щель сладеньким голоском: "Привет, Гуня! Это я. Подожди, сейчас товар достану". – Приговаривая так, он быстро, не снимая тряпки, приставил ружье к окошку напротив кадыка и нажал курок, выстрелив сразу из обоих стволов. Раздался страшный грохот. Пичугин тут же снова прижался глазом к окошку и увидел Гуню, уже лежащего на полу с разорванным горлом и колотящего голыми пятками по грязному линолеуму. Шум от выстрелов на лестнице был ужасный. Было ясно, что сейчас уж точно кто-нибудь если и не сам высунется, то обязательно вызовет милицию, они приедут самое раннее минут через десять, посмотрят в щель, вызовут пожарных, МЧС, взломают дверь, и что найдут – то и найдут. Однако Пичугин не остановился и на этом, и, чтобы не рисковать, достал пластиковую бутылку с бензином и стал лить его струйкой в щель, а потом кинул туда же целый коробок спичек, зажегши все их разом. Хлопок и толчок теплого воздуха из отверстия показали, что огонь в квартире занялся. Тогда Пичугин понесся вниз по лестнице, выбежал из подъезда и засеменил, пригнувшись, вдоль стены дома – за угол, так, чтобы его невозможно было увидеть из окон первого этажа.

Отдышавшись некоторое время в своем сарае около дома, он стал думать, что делать дальше. И тут с ужасом он понял, что проблема вовсе не решена и что цыган Саша ни за что ему не поверит в том, что он успел сдать товар Гуне, а не замылил его себе, и Пичугин тут же принял следующее решение: цыгана нужно тоже убить и как можно быстрее – буквально сегодня же… Промедление было, в буквальном смысле этого слова, смерти подобно. Мысль его лихорадочно работала.

Он подумал о своих арсеналах. У него было: двустволка, которую он только что использовал и тщательно тут же в сарае запрятал, три немецкие гранаты М39 времен последней войны с длинными деревянными ручками, две мины для миномета и один артиллерийский снаряд с гильзой – все это, кроме ружья, было привезено им из Хрючинска.

Гранаты были ненадежны – чтобы одна взорвалась, нужно было кидать сразу три. На гильзе снаряда надо было бы заранее высверлить отверстие и подвести туда какой-нибудь запальный шнур, которого в наличии не было. Может, просто обкрутить вокруг дырки тряпку, намочить ее бензином, поджечь и убежать? Тут можно не успеть. А как подловить цыгана? Зайти в усадьбу еще будет можно, встретиться – тоже. А что же дальше? Кинуть там гранату за угол? Возникнет паника и в этой панике ударить Сашу топором или зарезать? На это Пичугин как-то не решался – ему казалось, что он этого сделать не сможет – оцепенеет. Был бы пистолет, но его-то как раз-то у Пичугина и не было. Засунуть им в костер снаряд? Они часто разжигали во дворе большой костер, и что-то на нем варили. Будут ли сегодня, да и как туда снаряд незаметно засунуть? Или положить весь боезапас в сарай с сеном, а потом поджечь? Пока будут тушить – все и рванет? Сарай стоял отдельно, но при такой силе взрыва огонь запросто мог перекинутся на дом…

Сложив весь арсенал в большую сумку, Пичугин двинулся к цыганской усадьбе. Перейдя злосчастную плотину, он остановился передохнуть, обернулся, увидел вдали монастырские здания, золотые купола, вдруг встал на колени на влажную от прошедшего дождя землю и перекрестился три раза: "Господи, помоги мне, прошу Тебя! Клянусь, брошу колоться!

Полгода отработаю трудником в монастыре за одну еду!" – Он даже прослезился. И тут его взгляд привлекла одна деталь: в этот самый момент он увидел свою сумку, которая вовсе не упала в воду, а лежала на какой-то трубе, проходящей прямо под мостом. Все оказалось просто, но для Пичугина это было настоящее чудо, полностью изменившее его жизнь. Он был так этим потрясен, что на какое-то время остался стоять на коленях – не смог подняться.

Последующие полчаса Витя Пичугин был занят спасением сумки.

Слезть на трубу через перила он побоялся – можно было запросто упасть в бурлящую воду. Тогда он начал искать какую-нибудь веревку с крюком, чтобы зацепить сумку за ручку и вытянуть. Сходить за веревкой домой, оставив сумку без присмотра, он не осмелился.

Куда-то надо было девать и весь боезапас из трех гранат М39, артиллерийского снаряда, мин и пластиковой бутылки с бензином, которые были в принесенной им торбе. По нынешним временам найти веревку или проволоку было не так-то просто – народ подбирал все. По канавам ничего полезного давно уже не валялось. Пичугин в пределах видимости плотины пошел по краю дороги в сторону гаражей и свалки, надеясь найти хоть что-нибудь. По крайней мере, крючок можно было сделать из развилки толстых веток, а вот с веревкой были проблемы.

На съезде к кустарникам Пичугин вдруг увидел черную БМВ с открытыми передними дверями и багажником. Какого-либо движения вокруг нее не наблюдалось. Пичугин тут же подумал, что, верно, привезли девку и теперь в кустах ее приходуют. Даже двери не закрыли, впрочем, обычно их и специально и открывали, чтобы музыку из салона было лучше слышно. Но музыки тоже не было.

Расставшись с ошарашенным Пичугиным, а через минуту и вовсе забыв про него, Павел с Аркадием уже совсем подошли к бане. Даже здесь еще было слышно, как шумит плотина. Над рекой низко летали ласточки.

Что-то упало на лицо. Шахову сначала показалось – птичка какнула. Но это была маленькая капелька дождя. Потом первые крупные капли упали на дорогу и, как бывает перед грозой, в воздухе сильно запахло пылью.

Вдруг Павел достал телефон – видимо, снова поступил вызов.

– Привет, тетя Лиля!.. Что?!.. Куда?.. Пусть в милицию звонит!

Я-то тут причем? Ладно, дай ей самой трубку!.. Да успокойтесь вы!..

Черный "БМВ"? Когда? Номер запомнили?.. Ага, понял! – Видно было, что он тоже чуть заволновался.

– Есть проблема! Потом расскажу – давай-ка вернемся к мосту!

Дорога тут только одна, – сказал он Шахову, взглянув мельком на часы. – Пять минут у нас есть!

Они быстро полубегом преодолели метров двести и встали у края дороги которая вела к гаражам и кустарникам. Павел по ходу объяснил

Шахову ситуацию:

– Тетка Лиля позвонила: к ней прибежала жена этого придурка-соседа, якобы к нему приехали двое за долгом, засунули этого козла в багажник и увезли на черной БМВ в сторону города.

Номер интересный и много говорящий о владельцах – три "шестерки". И парни там с ее слов были очень характерные: один с белыми волосами, другой с черными, оба в костюмах.

– Слышал о таких. Это профессиональные выколачиватели долгов. Они обычно возят должников вон туда за гаражи в кустарник – у них там специальное пыточное место! – пробормотал сильно испуганный Шахов.

– Если сейчас не приедут, черт с ним, а появятся – придется соседа выручать, хоть он и сволочь! Вот скажи мне, какое тетке Лиле, казалось бы, дело – увезли и увезли, и нет проблем с соседом, а ведь звонит, волнуется. Жена соседа, та страшная рыжая сука, к ней сразу и прибежала! Нет, мобильник надо все-таки выключать – мылись бы сейчас себе спокойно в бане, – сказал Павел. Он подобрал в канаве булыжник величиной с кулак и завязал его в полотенце, которое достал из своего пакета.

Впрочем, ждали они недолго. Вскоре на дороге показалась черная машина.

Шахов похолодел. И дело было вовсе не в том, что он боялся пострадать сам. В большей степени он опасался увидеть что-то действительно страшное.

Бандиты, как всегда, были не оригинальны и ехали на свое привычное место. Когда с асфальта на проселок, треща по гравию, скатилась черная БМВ с номером 666, Павел, будто бы пьяный, пошатываясь, вышел на дорогу и хлопнул ладонью по капоту, а потом – и по крыше. Машина, проехав еще пару метров, резко остановилась.

Двери с двух сторон одновременно распахнулись. Первым с бейсбольной битой вылез сидевший справа беловолосый, которого Павел тут же и уложил, ударив завязанным в полотенце камнем. Другого, черненького, он тоже достал, перегнувшись через капот, вскользь по лицу и с хрустом попав в ключицу. Тот, однако, остался стоять, схватившись за лицо правой рукой, а в левой держа за цевье помповое ружье с коротким прикладом. Павел еще раз треснул чернявого по голове камнем, и тот повалился на землю, выронив из рук оружие. Подойдя к нему, Павел ногой отшвырнул ружье в сторону. Ухватив за рукав, оттащил черноволосого от машины.

Двери в "бумере" были распахнуты, ключи – торчали в замке. Павел открыл багажник. Там действительно лежал с классически заклеенным скотчем ртом теткин сосед Калугин и пучил на Павла глаза, полные слез и ужаса.

– Ой, кто это? Какая неожиданная встреча! Тебя-то, сосед, за что?

– спросил Павел. – Тут тетка моя звонила вместе с твоей женой!

Спасибо им скажи!

Калугин только мычал и хлопал глазами. Под глазом у него наливался здоровенный фингал. Павел с трудом удерживался от смеха.

Когда он извлек толстяка из багажника и разрезал скотч, стягивавший ему руки, тот только хватал воздух ртом и с минуту ничего не мог сказать.

– Тебя что – реально убивать везли или просто учить? Долги не отдаешь? А?

– Ужас!!! – Вид у Калугина был взлохмаченный и взъерошенный как у галчонка. Павел все-таки не удержался – захохотал.

Оба лежащих бандита, несмотря на теплую погоду, были в классических деловых костюмах и даже с галстуками. Один из них, который беловолосый, открыл глаза и смотрел, ничего не говоря, на стоящих над ним Павла и Калугина, то прищуривая, то расширяя глаза, будто не мог поймать фокус. Павел поднял ружье, посмотрел в затвор и передернул. Калугин вдруг сказал ему: "Дай-ка!" – выхватил ружье и приставил дуло прямо в правый глаз бандиту:

– Смотри, как башка расколется! Что, гад, вам от меня надо?

Левый глаз парня чуть не выкатился от ужаса. Павел отскочил в сторону:

– Ты чего, сосед, обалдел? Ты мне сейчас все штаны забрызгаешь! – и толкнул ствол сбоку ладонью. Хлопнул выстрел, заряд ударил в землю рядом с головой лежащего. Парень наверно тут же и оглох на одно ухо, из которого обильно потекла кровь, голова его затряслась. Павел, глядя на эту картину, неожиданно продекламировал:

"Ты не плачь, не кричи – ты не маленький,

Ты не ранен – ты просто убит!" -

и, забрав ружье у Калугина, выстрелил в землю уже с другой стороны головы, а затем, передернув затвор, направил дымящийся ствол лежащему прямо в лицо. Тот, наверно, уже ничего и не слышал. Кровь текла из его ушей, из глаз выплескивался ужас, в воздухе явственно запахло дерьмом. Однако Павел поднял ствол и последними тремя патронами выстрелил в воздух. Пустое ружье он протер полотенцем и бросил в машину.

– Ну, ты даешь! – только и ахнул Шахов. Волосы у него на голове стояли дыбом. Еще он заметил, что черноволосый бандит был, вполне возможно, и мертв – глаза у него были приоткрыты и неподвижны. Но нет – присмотрелся и увидел, что дыхание все-таки есть.

– Да уж! А номер – 666? – отозвался мрачно Павел. – Эй, ты как? – спросил он все еще трясущегося Калугина. Тот медленно приходил в себя. – Знаешь, сосед, тебе обязательно надо сейчас пропариться в баньке и хорошо выпить.

Калугин только кивнул и, ссутулясь, побрел прочь под дождем.

– Ты иди, я тебя догоню, – сказал Павел и Шахову. Шахов пошел, не оборачиваясь.

– Успеваем? – спросил его Павел, догнав буквально через пару минут.

Тот только кивнул, и они пошли рядом. Шахов, казалось, как-то сразу вдруг забыл о только что происшедшем, однако долго чувствовал, что волосы у него на затылке все еще стоят дыбом.

Вова Хомяков уже сидел в вестибюле бани и пил пиво прямо из горлышка. Вид у него был очень довольный. Увидев ребят, сказал:

– Без бани никак нельзя! У меня дед как-то приехал из деревни, и надо было ему помыться с дороги. А он в жизни никогда в ванной не мылся. Решили его туда-таки заманить, набрали ванну с пеной, чтобы он отмок в горячей воде, посадили туда деда. Потом через полчаса спрашиваем через дверь: "Хорошо ли тебе?" – и слышим угрюмый ответ:

"Плохо!" Открыли дверь, а он сидит в пустой ванне – оказывается, случайно ногой выдернул пробку. Он же посчитал, что так и было нужно, что в городе именно так и моются…

Купив билеты, они вошли в предбанник, нашли свободные места, начали раздеваться. Хомяков, расстегивая рубашку, вдруг показал пальцем на пол у самого входа в мыльную:

– Вот здесь, на этом самом месте убили Ваньку Хамяляйнена!

Ванька учился в той же школе, только классом младше и тоже, как и

Павел, активно занимался спортом, особенно лыжами, и все они хорошо знали друг друга.

– Ванька тогда только что пришел из армии и здесь с кем-то поссорился в парной из-за веника, а когда выходил в предбанник, его подкараулили и сходу вмазали. Он поскользнулся и со всего маха треснулся затылком о кафельный пол, и, ты знаешь, поначалу вроде как бы отсиделся, даже еще ходил какое-то время. По дороге домой его стало шатать, он нарвался на милицейский патруль, те подумали, что пьяный, потому что от него пахло спиртным, и отвезли его в отделение. Там он, пока сидел на диванчике, впал в кому. Потом

Ваньку уже на "скорой" отправили в больницу, но в сознание он уже не приходил, там и умер. Сказали: перелом основания черепа. Даже не помню: поймали того, кто его ударил или нет, и чем это дело кончилась. Хотя, ведь, по сути – тоже несчастное стечение обстоятельств. Скользкий пол.

– Череп – он вообще-то очень твердый, его тупым предметом расколоть довольно сложно, а вот ножом пробить – запросто! – сказал

Павел. За этим его утверждением стояла совершенно реальная история, которую он никогда и никому не рассказывал.

Хомяков с ним не согласился:

– Тут у нас один пьяница на Садовой в белой горячке зарубил топором жену, детей и сам потом решил зарубиться – стал лупить себя по голове и ни фига не пробил! Даже написал записку: "Не могу себя убить!" В квартире все было забрызгано кровью – и записка эта, и стены и потолок. В конечном итоге он повесился на кухне, лёжа под раковиной на трубе. На вскрытии, когда кожу с черепа сняли, говорят, весь он был в глубоких зарубках от топора, но ни разу не пробит. А тут недавно одному мужику жена дала сковородой по балде – и череп вдребезги! Судьба такая…

А вот Шахов Павлу очень даже поверил. Одному его питерскому знакомому (тот всегда зимой ходил без шапки) здоровенная сосулька, сорвавшись с крыши пятиэтажного дома, пробила голову и вышла острием под подбородком. Он был убит на месте. Шахова тогда потрясло главным образом то, что у того парня были какие-то уж очень большие и долгосрочные жизненные планы – все у него было расписано едва ли не по дням чуть ли не на годы вперед. Он только-только женился, получил хорошую работу, занимался ремонтом своей новой квартиры, собирался летом ехать куда-то с женой отдыхать за границу, а через год-два завести ребенка. Шахова, имевшего планы самое дальнее разве что на ближайшую пятницу, такая склонность к планированию жизни несколько даже коробила. Сосулька упала как-то невероятно точно – тоже ведь, по сути, несчастное стечение обстоятельств: ведь даже если бы специально захотели бы повторить – ни за что бы не получилось! И как всегда, далее все происходило очень быстро: всего через три дня того паренька сожгли в крематории, а Шахов с ребятами уже шли пьяные с его поминок. Потом так же быстро отметили сороковины, затем прошел год, и жена его, Катя, нашла себе нового друга, вполне симпатичного и достойного парня, вышла за него замуж и родила от него ребенка. И жили они все как раз в той самой новой квартире, которую купил и отремонтировал погибший от сосульки приятель Шахова. Аркадий хотел все это рассказать тут же в бане ребятам, но горло у него все еще было зажато после виденного страшного происшествия на дороге и он счел за лучшее промолчать. Кроме того, от стресса Шахов непрерывно и неудержимо зевал.

– Ты чего? – спросил его Павел.

– Это нервное! – ответил Аркадий, опять широко разевая рот.

– А-а, у меня, кстати, тоже отсроченная реакция на стресс.

Знаешь, моя нервная система устроена таким образом, что я в период самой стрессовой ситуации веду себя очень спокойно, а отходняк наступает значительно позже. Мы как-то однажды реально падали на самолете – была настоящая аварийная посадка, так я помогал стюардессам всех успокаивать, а когда самолет все-таки сел и началась эвакуация, оказалось, что некоторые пассажиры не могут оторвать руки от ручек кресел – приходилось использовать монтировку.

И только потом, наверно через час, когда я уже приехал домой, у меня вдруг по затылку и по спине пошли холодные мурашки и навалилась страшная слабость. Пришлось хорошо выпить водки и тогда все прошло.

То же самое было однажды в горах, когда наш "Урал" съехал на обочину и медленно пополз по склону прямо к обрыву. И не выпрыгнешь – в кузове сидят бойцы. Солдат-водитель оцепенел, только дергает ручку двери на себя. Я его хлопаю по морде и приказываю: спусти давление в шинах (там это из кабины управляется), он спустил, и так на полусдутых колесах кое-как потихоньку мы и выползли обратно на дорогу. А потом, уже на базе, у меня был такой же точно отходняк – как будто волосы стали не то, что на затылке дыбом, а и на всей спине и даже и на руках и на ногах. Я тогда выпил залпом, наверно, целую бутылку водки и даже ее не почувствовал – остался трезвый.

Зато на утро была такая невыносимая жажда! Вов, ты веники-то привез?

А, вот они!

Вошли в парилку. Натоплено там было просто страшно. Еле-еле потихоньку вскарабкались на полки. Там, в этой безумной жаре, сидел, обмахиваясь веником, старый-престарый человек. Кожа на нем висела складками, как будто он внезапно и сильно похудел. Повсюду на теле у старика были татуировки, кое-где из-за глубоких морщин почти что неразличимые. Шахов наклонился ближе – посмотреть. Прямо в лицо ему оскалилась классическая тюремная наколка: пират с ножом в зубах и с надписью ИРА, что, говорят, будто бы означало "Иду резать актив".

Шахов тут же засомневался, что старику есть эти предполагаемые им лет восемьдесят, если не больше, как показалось сначала, поскольку уголовники обычно так долго не живут.

Дед нахлестался до малинового цвета, лег спиной прямо на засыпанные мокрыми березовыми листьями доски пола и даже застонал.

– Ты, дед, шел бы отсюда, а то вдруг помрешь! – сказали ему.

– Ну, если и помру! Хер с ним!

– Да помирай, где хочешь, а только не здесь. А то людям неприятно…

Напарившись, Аркадий с Павлом вышли в раздевалку отдышаться.

Место напротив Аркадия освободилось, и его занял знакомый Шахову молодой парень, которого звали Сережа Егоров. Они поздоровались за руку. Егоров спросил Шахова, хороший ли сегодня пар. Аркадий ответил, что пар хороший, и Егоров с веником ушел в парную.

Периодически открывалась дверь, и из мыльной в предбанник врывался шум льющейся воды и гремящих тазов. Из открытой форточки тело приятно обдувало прохладой. Было видно, как на березе трепещут листья.

Пришел из парной застрявший там Хомяк – толстый, потный, красный, сел, отдуваясь. На плече – синяя татуировка: кораблик, советский военно-морской флаг и буквы ДКБФ. У Павла никаких татуировок Шахов не заметил.

– Говорят, скоро эту баню будут сносить. Может быть, в последний раз вместе здесь и моемся, – сказал Хомяков. – Жаль, но тогда уже будем у меня париться. Паша, а ты знаешь, что у тебя на шее засос? – вдруг без всякого перехода сказал он. Павел и глазом не моргнул.

Именно в это самое время Пичугин уже подходил к БМВ N666. Он тут же обнаружил и лежащих рядом с машиной парней. Это зрелище его нисколько не ужаснуло – он, как наркоман со стажем, был безжалостен, на то и имел характерное прозвище "Гнус". Напротив, он тут же подумал, что имеется реальная возможность хорошо поживиться. По сути, он ничем не рисковал, а кроме того, хорошо знал нравы этого городка, и представлял, что машина тут до утра не простоит – от нее просто ничего не останется. Разве если только милиция не отгонит ее к себе на стоянку, но и там сами менты что-нибудь обязательно с нее да и снимут. Тут же Пичугин взял из багажника буксировочный трос с крюком, чтобы вытащить им из-под плотины сумку с товаром. Из своей торбы ненужную уже взрывчатку он переложил в багажник и захлопнул его – сам не знал, зачем так сделал, но испытал облегчение, что избавился от опасного груза. Потом он, приглядывая за лежащими, один из которых, беловолосый, явно был жив, всунулся в салон. Пошарил в перчаточнике – ничего хорошего там не было, кроме пяти патронов к охотничьему ружью и кучи музыкальных дисков. Все диски и патроны

Пичугин засунул себе в сумку. Пошарил под сиденьями – тоже ничего интересного, типа барсетки с деньгами, не нашел, зато обнаружил валявшееся на полу помповое ружье. Достав ружье, он зарядил его найденными патронами, подошел к лежащим, пнул черноволосого ногой в бок: "Эй!" – Никакого ответа. Достал у лежащего из внутреннего кармана пиджака бумажник, заглянул туда, вынул деньги и сунул бумажник обратно. Забрал деньги и у второго, который был живой, но ничего не соображал, сняв у него сруки еще и явно дорогие часы. Не забыл сунуть в сумку и бейсбольную биту, хотя рукоятка ее и торчала наружу. Очень довольный, Пичугин направился к мосту, переждал, когда пройдут мужики из бани, вытащил крюком сумку, проверил товар, и тут вдруг в голове выскочило: "Отпечатки пальцев!" На машине внутри и снаружи, на кожаных бумажниках, в багажнике на гильзе снаряда…

Проблема состояла в том, что у него однажды в райотделе в Н. уже снимали отпечатки, и они вполне могли храниться в центральной картотеке. Хорошо зная милицию, он тут же представил себе, что отпечатки находят, Пичугина тащат в милицию, бьют, и он, естественно, во всем признается, причем, даже в том, чего никогда и не делал. "Вот идиот! Идиот! Идио-о-от!" – завопил сам себе Витя, стуча себя по лбу костяшками пальцев. Деваться было некуда. Он бегом вернулся к машине, огляделся. Забрал у лежащего беловолосого бумажник. Другой, брюнет, оказалось, очухался и сидел на земле, держась за голову. Пичугин вытащил из сумки бейсбольную биту и с размаху треснул его по затылку, а потом забрал бумажник и у него.

Машина, проезжавшая в этот момент по дороге метрах в пятидесяти, остановилась, постояла, потом снова поехала. Пичугин присел и подождал, пока проехали еще две машины, открыл багажник, достал бутылку с бензином: полил оттуда в багажнике и в салоне, поджег газету, зажег от нее салон, а потом кинул ее в багажник и побежал со всех ног прочь. Он не успел отбежать далеко: пришедший в себя блондин, лежа достал откуда-то пистолет и метров с десяти два раза выстрелил Пичугину в спину. Тот по инерции пробежал еще несколько шагов и зарылся лицом в траву. Через пару минут раздался мощный взрыв (время взрыва 20.13 потом четко было отмечено в милицейских протоколах, поскольку многие посмотрели в этот момент на часы), от которого машину разорвало в клочья, а находившихся рядом с ней людей разбросало далеко в стороны. Ботинок одного из них через пару дней далеко в кустах найдет местный бомж Вася, и будет долго сокрушаться, что такой хороший ботинок и только один.

От недалекого взрыва содрогнулась вся баня, зазвенели стекла. "Ни хера себе!" – вздрогнул Хомяков. Вернувшийся из парной Сережа Егоров тоже напрягся и прислушался: не будет ли продолжения. В свою очередь

Павел по привычке по часам на стене отметил время. Продолжения не было. Пошли еще париться. Потом Хомяков пошел за пивом, а Шахов с

Сережей Егоровым, надев плавки, побежали окунуться в речку. У Павла плавок с собой не было, он остался и слушал разговор стариков в раздевалке. У них в углу раздевалки было что-то вроде клуба со столиком – видно, люди ходили сюда постоянно. Они были знакомы еще с мальчишества и, несмотря на возраст, звали друг друга

"лешка-васька", и у них всегда было с собой немного спиртного и закуска. Полуглухие, они говорили слишком громко, почти кричали.

Много было безобидного мата. Традиционно ругали теперешнюю жизнь.

Один, правда, сказал: "Вы все просто позабыли, какая после войны жизнь была – говно! У меня тетка жила в Ленинграде на Лиговке, имела шкаф и считалась среди наших зажиточной. А здесь в колхозах еще несколько лет после войны люди мерли от голода. Просто мы сами тогда были молодые, и все нам казалось нипочем!". С ним спорили, вспоминали, как Сталин снижал цены. И снова деды орали про старую войну.

– Каждый раз одно и то же долдонят! – сказал подошедший уже с пивом Хомяков. – Не верю, что они вообще что-то помнят: я вот лично не помню, что даже пять лет назад было, а они вспоминают сороковые годы. Тесть мой считает, что мы все войны, в которых только участвовали, просрали – во всяком случае, по потерям и общим результатам. За что воевали? За свободу? Один знакомый дед сидел в немецком лагере, а потом в нашем – так в нашем, говорит, было сидеть гораздо хуже. Он в начале войны попал в плен, бежал, воевал в

Югославии, а после войны сидел уже у нас. За какую такую свободу он лично воевал: от кого и от чего? Тесть считает, не надо было воевать с немцами. Даже без войны Гитлер продержался бы у власти от силы еще года три-четыре. Его свои бы и прибили. И все на этом бы кончилось.

Шведы вот отсиделись и молодцы. Это нашей России, как и моей теще, обязательно во все надо влезть! Опять же: вот в четырнадцатом году – убили какого-то там эрц-герцога в Сараево? Да и хер с ним!..

Павел, между тем, внимательно слушал разговор стариков.

– Мне всегда интересно было узнать, был ли на той большой войне такой же бардак, как и на нынешних, или все-таки было по-другому? – объяснил он Хомякову свой интерес.

– Я думаю – куда как хуже, – сказал Хомяков. Они оба замолчали и стали слушать.

В основном говорил один, самый старый. Более молодой собеседник его в основном молчал, только кивал постоянно, пихая в рот кусочки соленого огурца.

Некоторое время деды вспоминали про какого-то известного им Саню

Макарова, который пришел с войны без ног и умер в пятьдесят пятом, и припомнили место, где он всегда сидел и умер, – на паперти

Успенского собора:

– Парадокс жизни: говорят, в тридцатые годы он сам громил монастырь, лично рубил иконы, а потом умер прямо там, на паперти, с тяжелого перепоя.

Тут вступил другой старший собеседник, уже не вполне трезвый:

– Да, пьянка она вещь такая. Валя Семенов, помнишь, как страшно пил и на этом деле сгорел дотла, а ведь золотой был человек. И руки у него были золотые. И молодой еще был. Однажды жена решила его заговорить от пьянства, повезла в Н. к специалисту, и как-то его там закодировали, что он действительно пить перестал. Причем, совершенно. Даже пиво не пил! Сказали, нельзя, значит нельзя. И как человек тут же изменился! Стал что-то изобретать, заниматься, ходить в клуб. И, знаешь, этой старой грымзе, его жене, вдруг это очень не понравилось. Вот и пойми ее! Все она раньше его проклинала, какой он есть сволочь и пьянь. А тут человек стал трезвый, самостоятельный – уже не подкаблучник. И ей почему-то это не понравилось. Я так думаю, что еще немного, и он бы мог ее бросить. Она, видно, это почувствовала, и тогда сама стала подначивать его выпивать по праздникам. Он говорит: "Я же вообще не пью, мне врач запретил". -

"Нет, сто грамм выпей, как все! Выпей! Выпей!" А ему только начать и все – и он смертельно запил! А эта снова гугнить: "А мой-то, вот сволочь, пьянь поганая!" – и нет человека. Осталась только могилка.

Впрочем, ухоженная – я сам видел. А вообще-то я думаю, что она его отравила. Он бы точно ушел от нее. Поэтому она и убила его, а представлено было так, как будто он отравился фальшивой водкой.

И действительно, получилось так, что жена Вали Семенова, которая была вроде как примерная правоверная христианка, – то есть посещала храм, причащалась, соблюдала посты, – вдруг взяла да и отравила мужа, который хотел от нее уйти. Внешне это действительно выглядело как отравление левой водкой. "Меня отравила жена!" – прохрипел Валя перед самой смертью, уже ослепнув. Впрочем, окружающие приписали это одурманенному сознанию. Никто из услышавших не принял эти слова умирающего всерьез, однако, одна медсестра, не удержавшись, кому-то все-таки сболтнула, и по городу прошел слушок. Похоронила жена Валю по всем правилам и за могилкой ухаживала, как полагается. Опять же регулярно ходила в церковь, заказывала молитвы за упокой души раба

Божия Валентина. Батюшке на исповеди о своем грехе не сказала, но закричала дурным голосом, когда захотела приложиться к вновь обретенным мощам отца Михаила, и больше к ним уже близко не подходила, держалась в отдалении. Котел для нее в аду был уже готов.

Она это поняла еще во время паломничества в Печоры. В знаменитых святых пещерах кто-то будто шепнул ей в ухо: "А сунь-ка руку в дыру!" (Это туда, где гробы стоят.) Она с ужасом спрятала ладонь за спину и, громко крича: "Нет, нет!!!", – выскочила на свет, рванула кофту на груди. На миг ей показалось: падает колокольня.

Старший между тем продолжал рассказывать:

– Знаешь, многие привычки остались именно с тех пор. Помню, как-то взяли на работу одного пенсионера, он сидел за своим столом и все время оглядывался. Я поначалу думал, что это он оглядывается: или чтобы никто не подкрался или это такая нервная болезнь? А все оказалось проще: он когда-то был военным летчиком-истребителем, а там нужно было постоянно оглядываться, и эта привычка осталась у него на всю жизнь. А я, например, с войны не люблю оттепель.

Оттепель на войне – это была просто погибель. Валенки разбухнут – уже не убережешься, даже и если сапоги – тоже вдрызг! До костей пробирало, ноги вынешь – ступня белая, морщинистая – как у утопленника, того и гляди – расползаться начнет, как мокрая булка.

Удивительно, именно при этой плюсовой температуре столько народу у нас ноги поморозило – страшное дело. При минус двадцати так не морозили, а вот при плюс один и минус 2-4 – был просто кошмар! Я с тех пор стал мерзлявый и вообще холод не люблю. Помнишь, был на фабрике такой инженер Северцев Николай Иванович? Уже будучи на пенсии, он будто бы изобрел рецепт продления жизни. Как-то я встретил его зимой: он был в одной рубашке, в легких брюках и с совершенно синим носом, и понял его метод. Он состоял в том, что надо организм вымораживать и в любую погоду ходить легко одетым.

Кстати, вскоре он умер. Впрочем, я тоже думал, что мне сносу не будет. А сейчас чувствую: скоро конец. С ужасом говорю это тебе,

Митя, но это факт… Я не пил, не курил и никогда не занимался спортом – вот поэтому и живу еще. И еще: выжил я только потому, что всегда был средним. На войне я усвоил несколько важнейших жизненных правил, первое из которых: не высовывайся и второе: будь в хороших отношениях с начальством. Что касается второго, бывало нужно, например, кого-то послать в заведомо гиблое, опасное место и если это так – то пусть не тебя. И еще: когда пошла команда "вперед", не надо сразу из окопа лезть, а так – чуть-чуть позднее – как все.

Командир, конечно, бегает, орет, но сам-то не лезет и никто не лезет

– все чего-то ждут. Потом как-то все-таки с матом потихоньку народ повылазит, потому что уже бегут первые. Кто-то вот говорил, что первым, наоборот, везет, но, по моим наблюдениям, первых валят сразу. И, кроме того: мне в войну было восемнадцать-двадцать лет – тоже великое преимущество, мужикам постарше – тем, кому к тридцати и сорока, да еще семейным – приходилось куда как тяжелее. И еще: я всегда был человек верующий, и крестик свой нательный всегда носил с собой, хоть и в комсомол меня приняли там же на фронте. А брат мой

Михаил погиб, я даже его лицо плохо помню- он был старше меня на три года и его взяли на срочную еще перед войной. Это сейчас в старости три года разницы в возрасте тфу, чепуха – ничего не значат, а тогда в детстве – это была целая пропасть лет! Лица его не помню, а вот отчего-то хорошо запомнилось, как он меня лупил в детстве. Но зато, каким он был для меня авторитетом! От чужих всегда защищал! Потом понял, какое это было счастье: иметь старшего брата! Я помню, у него даже невеста была – Галина. Очень красивая: светлые, почти белые волосы. Красавица, она, конечно, сразу же после войны вышла замуж, родила детей. У женщин короткая память. Сейчас даже не знаю, жива ли она! А после войны иногда встречал в нашем городе – и обычно с детьми. Здоровались как знакомые. Поначалу мне даже казалось, что будто бы ей как-то даже неловко, что ли. Впрочем, мне было тогда, после войны, все равно. Потом я уехал работать сюда на фабрику – в сорок девятом, и больше никогда ее не видел. А ведь могла быть брату женой, и наверняка стала бы, если бы он вернулся. Он ее очень любил, собирался сразу после возращения со службы жениться, да и она была уже как бы член нашей семьи и в войну навещала нашу маму, помогала ей, писала брату на фронт. А потом он был убит. Возможно, нелепо, случайно, как это часто бывает на войне. Мне навсегда запомнился один случай уже в самом конце войны: кто-то чистил оружие и случайно выстрелил сквозь куст и убил нашего командира роты наповал. А тот почти всю войну от начала до конца прошел практически без ранений. У меня было два ранения, из которых одно тяжелое. Именно тогда я понял, что умирать – не страшно. Нет, вру, конечно же, страшно, но – не ужасно. Я ползу и тут – бах! – будто со всего маху доской с гвоздями по спине. Да так больно, что уже вроде и не больно – как замерз. Меня наши тут же трогают, тормошат, что-то спрашивают, я все слышу, а ответить не могу, хотя и вижу и слышу все. Глаза открыты, но не моргают. А они: "Гришку убили! Гришку убили!" И тут опять мины

– так противно – тиу-хлоп, тиу-хлоп, хлоп-хлоп… Чувствую: комья земли падают на лицо, а глаза закрыть не могу. Они забрали документы, вычистили, гады, все карманы, уползли. Бросили. Я хочу крикнуть, но не могу – убит…

Тут Павел, Вова Хомяков и вернувшийся с купания Аркадий Шахов с

Сережей Егоровым – все высунулись посмотреть и действительно увидели на спине старика страшный шрам под правой лопаткой. Дед же продолжал:

– Позже у мамы, разбирая бумаги, в коробке, где она хранила все свои документы, я нашел похоронку на брата. Она ничего никогда не выбрасывала – и чего там только не было: какие-то займы, которые никто никогда уже не отдаст, квитанции, наши письма с фронта и похоронка на брата. Написано там было что-то стандартное, типа:

"командование воинской части такой-то извещает, что Ваш сын гв. ст. сержант Григорьев Михаил Петрович, 1920 г.р., уроженец г. Г-ова, верный присяге и воинскому долгу пал смертью храбрых в бою при защите СССР" и так далее, и что-де похоронен он "в братской могиле в

150 метрах к востоку от деревни Павлыкино". Я после войны был человек ожесточенный, о войне и вспоминать-то не хотел: все медали детям отдал – они в детский сад с ними ходили и многие потеряли.

Было ведь как: сначала о войне как бы забыли, а в шестьдесят пятом году мы с мамой (а маме самой было уже за шестьдесят) съездили туда

– в это самое Павлыкино. Там на братской могиле открывали памятник, было что-то типа торжественного митинга и все такое – с речами и пионерскими горнами. Было даже странно: двадцать лет официально никто не отмечал – будто и не было войны, а тут вдруг все внезапно стали вспоминать свою героическую юность и все такое. Сестра моя,

Нюра, всю войну была зенитчицей, так после войны никому и не говорила, что служила в армии, потому что считалось, что женщина из армии – это оторви и брось. Замуж не выйдешь. Это потом хлынули воспоминания, фильмы и все такое. Кстати, мне до сих пор кажется, что это все о какой-то другой войне, а не о той, на которой я лично был. Может, действительно так оно и есть? Но та война, которую я знал, была просто кошмаром наяву, бредом и рассказывать о ней бессмысленно – это надо там самому побывать. И вот внезапно в этом

Павлыкине, стоя в тот весенний день над могилой брата, я вдруг понял что-то очень важное, близко почувствовал сам смысл жизни – понимаешь, до дрожи, а сейчас словами определить ясно не могу – просто склероз все съел нужные слова. И еще: я вдруг понял ту немыслимость потери. Нет моего брата – и целый пласт нашего рода никогда не появился на свет, потому что он не успел жениться, родить детей, а погиб в бою, лег в землю. И таких, как он, было – миллионы!

Поля сражений были засыпаны трупами. Помнишь, наверно, что такое

"жуковская трехрядка" подо Ржевом – это когда убитые лежали в три слоя. Огромная часть русского народа была выломана с мясом. Возьмем только наш род. Первая мировая война – погиб мой родной дядя, я его так никогда и не видел, потом в гражданскую – еще убит был один дядя, потом в тридцатые – репрессировали отца, у моей жены родственники попали на Украине в сталинский "голодомор" – почти все умерли от голода, потом началась эта треклятая война. Только я так до сих пор и не пойму – зачем все это и кому это было нужно? Все после нее пошло прахом! Нет брата – все было зря. Мы проиграли эту войну: по крайней мере, мой брат и я, и вся наша семья. И Любимов проиграл эту войну – больше половины мужиков были убиты, окрестные деревни после войны просто опустели. Хрючинск тоже проиграл эту войну. Я так и не понял – в чем там была заваруха. И с чего это немцы на нас поперли? Очень хотелось бы знать. Не верю этому бреду немцев про неполноценные расы и тысячелетний Третий Рейх, это что-то для них специально было придумано, как тогда для нас светлое коммунистическое будущее – некая абстрактная идея, в которую, уверен, никто из них тогда не верил. В Германии же были Кант,

Гегель, другие великие умы, тот же Маркс и Энгельс. Не может быть, чтобы вся нация вдруг разом свихнулась. С молодыми немцами говорить об этом, конечно, бессмысленно, надо с теми, кто воевал. Я как-то беседовал с одним таким – тоже вроде нормальные люди, тоже окопники.

Тоже никто тогда не выбирал – его призвали, и он пошел. Зачем шли сюда, и как вообще удалось собрать, организовать такую тучу народу и кинуть драться, умирать, воевать другую страну? Так в чем же была заваруха, чем она закончилась, в чем был ее подлинный смысл? Прошло больше пятидесяти лет – и что? Немцы и другие иноземцы теперь покупают у нас землю, все вокруг продано, опустевшие земли заселяют другие народы. Что это было: война наций за территории? Или война политиков за власть? Так и не пойму, за что мой брат погиб и еще множество народа? Я понял, что после тех трех войн России уже никогда не восстановиться. России уже нет. Нацию просто истребили.

Из всего нашего класса в живых после войны осталось только двое: я да еще один парень, остальные все либо погибли, либо пропали без вести, что по сути одно и то же…

Шахов, слушавший этот монолог, вдруг подумал совсем по-детски: "А мой-то дед этому бы деду задницу бы надрал!" – но как-то даже и смеха такая неожиданная нелепая мысль у него не вызвала- только кривую ухмылку.

Павел же, взглянув на сидящего напротив Сережу Егорова, вдруг спросил:

– Ты, Серега, говорят, тоже на войне был?

Тот ответил что-то невнятно.

Хомяков, оторвавшись от бутылки пива, вмешался:

– Приехал тут один парнишка из Чечни, как выпьет стакан – так сразу нарывается на скандал, а если начнут его увещевать, то сразу вопит: "А ты в Чечне был? А я был!" – и чуть ли не слезу из себя давит.

Павел на это сказал безразлично:

– Видал я таких: один раз на боевые сходит, вытаскиваешь его в соплях и в слезах, а потом он уже – геройский ветеран, пулеметчик разведроты! И начинает скулить. Выжил – живи, радуйся, тебя Бог отметил!

Тут он пропал не в бровь, а в глаз, хотя Сережа Егоров, впрочем, таким сопливым ветераном вовсе не был.