Вся действительно реальная, настоящая война, на которой был

Сережа Егоров, заняла по сути дела один день. Впрочем, он считал, что и этого было немало. Дед его воевал в пехоте, в окопах, и продержался там до первого и последнего ранения всего двенадцать дней непрерывных боев и считал, что очень долго. Хотя, конечно, были люди, продержавшиеся на передовой и гораздо дольше. Но много было и таких, что и куда как меньше.

История Егорова для этой последней войны была самая что ни на есть обыкновенная: колонна, в которой шел и БТР, где наводчиком-оператором был Сережа Егоров, попала в засаду. Народ в основном сидел на броне, а он – за пулеметами в своей башне – на подвесном сиденье. Перед этим рейдом он очень устал – чуть не один перетаскал весь боезапас к пулеметам – особенно тяжелые были коробки к КПВТ (крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый), полный комплект которого составлял 500 патронов, немало весил и боезапас к танковому пулемету Калашникова, хотя пулемет, по неизвестной причине, чуть не сразу в самом начале боя заело. Тогда Егоров начал, давя на электроспуск, стрелять из КПВТ. Огненная струя пуль МДЗ

(мгновенного действия зажигательные), которыми был укомплектован почти весь боекомплект, снесла дерево и, заодно, голову одного из боевиков, спускающихся к дороге. Потом попал еще в одного – того тоже разорвало в клочья. Дальше Егоров помнил плохо. Он стрелял и стрелял. Потом то ли заело, то ли кончилась коробка. Потом стрелял уже из своего автомата. Никого в "бэтре" кроме него не было. Все куда-то делись. Было дымно. Ужасное ощущение одиночества все это время сжимало ему сердце.

Он стрелял до последнего патрона, не высовывая голову, а только выставив руку с автоматом через верхний люк и поливая во все стороны, чтобы "чехи" не могли подойти, а когда внезапно кончились патроны, его, все еще нажимающего на курок, выволокли оттуда, как щенка за шкирку, лупя ногами; разбили в кровь лицо, и в ухо попало до звона, связали руки за спиной и почти оглушенного погнали куда-то сквозь лес. Какое-то время он ощущал себя неким ритуальным животным, которое ведут резать на жертвенный камень. Возможно, он действительно и был нужен им для какого-то неизвестного ужасного действа. Может быть, кому-то нужно было публично перерезать горло русскому солдату и умыть руки его кровью. Может быть, так здесь было принято. Вот она – реальная война, это тебе не учения, а это когда тебя волокут злые люди в лес – резать. На короткой остановке ему еще сильней – до боли – веревкой стянули руки уже спереди, чтобы он мог сам подниматься с земли, и идущий перед ним боевик взял один конец веревки себе. Мимоходом он больно ударил солдата кулаком в грудь, и нательный крестик, вставший боком и впившись в грудину, вдруг напомнил Егорову о себе. "Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя яко на земле так и на небе…" – вспомнил и забормотал Егоров. И еще позже:

"Господи! Спаси меня, сохрани и помилуй! Я буду вечный Твой раб, и сделаю все, что Ты мне прикажешь!" Рывок веревки – вперед!

Шли цепочкой через лиственный лес. Так продолжалось довольно долго – может быть, три или даже четыре часа – длинных, как годы, когда вдруг, то ли запнувшись, то ли от рывка веревки, Егоров рухнул ничком в траву, и в это время словно мгновенный шквал пронесся над его головой, и тут же все смолкло.

Какое-то время он лежал лицом вниз, наблюдая жука, ползущего по травинке. Затем его рывком повернули лицом к свету, и он увидел над собой потное оскаленное лицо в защитной раскраске, и спецназовец непонятного звания и рода войск, спросил Егорова: "Ну, чего, брат, живой?" У него были кожаные перчатки без пальцев – как у водителей – и в руке он держал нож с матовым антибликовым покрытием. Веревка, стягивавшая Егорову руки, была мгновенно разрезана, и тут же заболели и закололи онемевшие пальцы.

Всего спецназовцев было четверо, из них у двоих были автоматы, а у двух других – "винторезы" – специальные снайперские винтовки. Эти двое снайперов стояли, держа оружие наизготовку, оглядывая в оптику окружающую местность, а другие быстро обыскивали лежащие трупы.

Похоже, искали что-то определенное. Забрали документы, а также видеокамеру "Сони" и даже, вроде, как деньги. Один боец, достав что-то из одежды убитого боевика, как куль лежащего с задранной вверх окровавленной бородой и с вытаращенными глазами, тут же быстро подошел к другому спецназовцу, видимо, командиру и показал ему то ли какой-то документ, то ли карту. Тот удовлетворенно кивнул. У другого бандита вытащили целую пачку военных билетов, стали их перебирать, и делавший это офицер, раскрыв один на миг, бросил его на колени

Егорову: "Смотри, боец, это не твой?" Но это не был военный билет

Егорова. Его билет так и лежал у него в нагрудном кармане. Егоров все еще сидел как в ступоре. Ему казалось, что он будто бы только что всплыл из глубины омута и еще не может полностью вдохнуть.

Главный спецназовец тронул его за плечо: "Эй, парень, ты в порядке?"

Егоров с некоторой задержкой ответил: "Да вы чего, товарищ командир,

"в порядке"! Да я испугался до усрачки!" – никто, впрочем, на это не засмеялся. Автомат Егорова тоже нашли: другой лежащий лицом вниз боевик нес целых три захваченных автомата и еще снайперскую винтовку

Драгунова. Точнее, Егоров сам увидел свой "калаш" – на прикладе была характерная, почти родная, потертость. Взяв в руки автомат, он сразу же приободрился, вставил полный магазин и еще набрал с собой три запасных, надев разгрузку, снятую с застреленного прямо в лицо араба. Кроме того, он взял с собой пистолет с двумя запасными обоймами и большой нож-тесак типа мачете. Попытался засунуть в карман еще один пистолет, хотел взять и гранаты, однако спецназовец ему брать гранаты не разрешил: "Еще случайно всех нас подзорвешь!"

Правда одну успел припрятать. После короткой негромкой команды все тронулись дальше.

Шли довольно быстро, но спокойно, без лишнего напряжения, внимательно глядя под ноги и по сторонам. Сначала шел дождь, он то яростно, то равнодушно шумел по листьям деревьев над головами людей, шедших молча. Потом дождь кончился, и кончился шум дождя по листьям.

С наступлением темноты сделали привал. И тут Егоров узнал, зачем была нужна видеокамера: оказалось, что бандиты снимали на нее нападение для отчета. Там был записан почти весь бой, и даже то, как

Егоров отстреливался, и как его тащили, избивая, из "бэтра". Камера дергалась, и картинка на маленьком экранчике тоже. Интересно, конечно, было бы посмотреть это кино в спокойной обстановке. Но не сейчас. Может быть, через годик. Сам Егоров не смотрел, ему, впрочем, и не предлагали, но спецназовцы (двое) посмотрели, потом подошли к нему. Егоров занимался со своим арсеналом. Они ничего не сказали, но Егоров вдруг почувствовал к себе совсем другое отношение

– искреннее уважение. Он стал для них "своим".

Ночевали без огня, было довольно холодно. На ночь Егорову дали надувную плащ-палатку "Дождь". За полночь тучи разогнало. Егорову после всего пережитого не спалось. И в этот момент что-то в нем вдруг сломалось: внезапно его начали душить рыдания. Он пытался их сдержать, изо всех сил стискивая зубы. Получилось. Он подавил судороги в горле, а потом еще долго не спал – смотрел в небо, и слезы, выступая из глаз, туманили видимые звезды.

Утром, видимо на условленном месте, километрах в пяти от места ночевки их подобрала машина – обычный фургон-уазик с водителем, по виду местным. На ближайшем блок-посту Егорова сдали своим. Впрочем,

"сдали" – было бы слишком сильно сказано. Высадили, издали показали направление: "Вон туда иди!" – и уехали. Блок-пост был довольно далеко, даже вне видимости. Главный из спецназовцев вышел из машины, показал по карте: "Тут близко, минут пятнадцать самым тихим ходом.

Сам-то дойдешь?" – "Конечно, дойду! Спасибо вам большое! Выручили! Я очень вам благодарен!" Офицер внимательно посмотрел Егорову в глаза и сказал: "Да ты чего, парень! Это честь для меня!" – и приставил свою ладонь к виску. Другие спецназовцы, сидевшие в фургоне и наблюдавшие оттуда, тоже отдали Егорову честь.

Потом они уехали. Егоров, стиснув зубы, какое-то время смотрел им вслед.

В той стороне, где должен был находиться блок-пост, в небе висел жаворонок. Егоров попылил туда. Вдруг ему показалось, что кто-то шевельнулся в кустах, и, мгновенно упав на землю, Егоров выпустил туда очередь из автомата. Пули понеслись в чащу, сшибая ветки и листья. Через мгновение вновь наступила тишина. Он поднялся и побрел дальше.

Блок-пост возник почти неожиданно. Какой-то чумазый боец в каске высунулся из-за мешка с песком, вытаращил на Егорова глаза: "Ты, бля, кто такой, на хуй?" (Сразу видно: родной человек, "земеля"!) -

"Не бзди, братуха, открывай ворота – свои!" – ответил ему Сережа

Егоров.

После этого происшествия отношение к Егорову во время всей дальнейшей его службы удивительным и коренным образом переменилось.

Никто никогда его больше не трогал и не шпынял. Даже офицер-следователь, снимая показания, хотя и пытался запутывать, но особенно не напирал и в целом относился к солдату уважительно.

Существовала какая-то грань между теми, кто реально участвовал в бою, и теми, кто там не бывал.

С тех самых пор Сережа Егоров считал, что в том лесу его зачем-то отметили. Он должен был однажды что-то сделать и отдать долг. И он всегда помнил об этом и был к этому готов.

В то самое время, когда ребята мылись в бане, в приемном отделении местной больнице происходила большая суета. Дежурный врач

Демидов вообще ненавидел дежурить по выходным, поскольку выходные располагали его к расслаблению, а тут приходилось напрягаться, поскольку непременно что-то да случалось. Так и в эту субботу. Днем он отправил сантранспортом в Н. больного Беркоева с тяжелой черепно-мозговой травмой, сейчас плотно поужинал больничной едой и мечтал хотя бы часик отдохнуть. Но из приемного снова позвонили: поступил боксер с сотрясением мозга. Травму якобы получил на тренировке. Очень возможен перелом верхней челюсти. "Вот идиоты – лупят себя по башке!" – подумал Демидов, который только хотел вытянуть ноги, посмотреть телевизор и может быть даже с полчасика соснуть. Вместо этого он эти заветные полчаса занимался боксером, которого непрерывно тошнило и рвало. Вернувшись в ординаторскую, только он собирался залечь на диванчик, как снова зазвонил телефон.

Оказалось, привезли еще двоих и на этот раз довольно тяжелых. Очень вероятно, что с бандитской разборки. Это означало, что может приехать милиция. Оба были без сознания, лежали под капельницами.

Спустившись, он осмотрел их прямо в машинах "Скорой помощи", увидел, что с этими было куда как хуже, чем с боксером. Обоих требовалось срочно переправлять в Н. – в областную нейрохирургию, и там уже решать, как действовать дальше. Демидов так и сделал: отправил, предварительно туда позвонив, чтобы предупредить о "подарке". Там раздраженно выругались:

– Что у вас в городе – война, что ли? Завалить нас хотите в субботу! Правду про вас написали в газете! Вообще обалдели.

Когда друзья выходили из бани, дождь уже давно закончился. На улице было свежо и пахло мокрым тополиным листом. На дороге стояли желтые от пыльцы лужи. Опять шли через плотину, где давеча встретили наркомана с синей сумкой. На перекрестке у той же монастырской башни распрощались. Киоск с выпечкой уже был закрыт. Павел со всеми одноклассниками обнялся, Егорову пожал руку, сказал ребятам:

– Я постараюсь еще приехать в ближайшее время! Обещаю!

– Слышали эти сказки! Ладно, бывай! Хоть позвони заранее – мы тогда подготовимся, – сказал ему расстроенный Хомяков.

Потом разошлись в разные стороны: Павел к себе направо, Хомяков вскоре свернул налево – к своему дому, а Шахов с Сережей Егоровым еще пару кварталов шли рядом прямо. Потом и Егоров свернул, и Шахов пошел к себе домой совсем один. Он подумал, что как было бы здорово, если бы его кто-нибудь ждал дома.

По тротуару перед ним шел человек, со спины очень похожий на хомяковского дядю Сеню. Вроде не так давно с ним встречались, а вот сзади узнать не мог: он или не он. Шахов не так давно совершенно случайно столкнулся с дядей Сеней в магазине, поздоровался, а тот начал ему что-то говорить, говорить. Говорил он, впрочем, как-то излишне нервно, что-то не договаривал, будто бы после кошмарного видения, когда из могилы высунулся скелет и поманил к себе: "Скоро увидимся!" Шахов тогда подумал, что дядя Сеня окончательно сломался и спятил. А тут вдруг вспомнил про утрешний разговор про нелюбимого ребенка. Нет, в целом хороший, душевный был дядька у Хомякова, но что касается того чумазого ребенка в Германии, то тут дядя был неправ. Правильный ответ на этот вопрос, пожалуй, знал только один

Аркадий Шахов. Все было очень просто: ребенок был такой чумазый и неухоженный потому, что его не любила мать. Солдат наверняка ее изнасиловал, а если и нет, то та любовь была случайна, как отношения

СССР со странами Восточной Европы. Вот это наверняка и была подлинная правда, но Шахов об этом тогда говорить не стал, потому что у него самого в детстве с этим были определенные проблемы. А человек, у которого таких проблем никогда не было, тот и не поймет: сытый голодного не разумеет.