Насчет прошлого своего деда Аркадий знал только то, что тот когда-то служил в армии. Кем и где, Аркадий не ведал – знал только, что он был не только участником, но и инвалидом войны и не забывал всегда поздравлять его с Днем Победы. Из-за своих личных проблем, конфликт деда и предпринимателя Мамаева по поводу земли под пасекой не казался Аркадию серьезным, и он не придавал ему большого значения.
Как уже говорилось, в процессе перевода музея в новое здание
Мамаев неоднократно встречался с Дашей Морозовой. Встречи эти подчеркнуто носили официальный характер. Мамаев избегал прямых заигрываний, разговоры вел все на историческую тематику. Впрочем, и ему и Даше все это было интересно, она ощущала себя настоящей деловой женщиной. Иногда Мамаев звонил ей и говорил: "Дарья
Олеговна, я сегодня не обедал, сейчас я заеду в кафе, у меня будет двадцать минут, там и переговорим". Это было всегда не поздним вечером и такие встречи не носили интимного характера, к тому же
Мамаев при ней никогда не платил наличными, чтобы та не чувствовала себя обязанной, говоря Даше, что это все уже оплачено из представительских расходов его фирмы. Он не говорил ей, что кафе это принадлежит лично ему. Он даже не пил в это время ничего крепкого – только хорошее красное вино да и то один бокал – чтобы лишнего не сболтнуть (напиться можно было и позже).
Так сложилось, что обычно им удавалось встречаться по четвергам.
И Мамаев полюбил эти четверги. Стол был сервирован очень красиво, всегда на нем стояли деликатесы, и каждый раз меню было другим.
Как-то даже ели устриц с подробными разъяснениями для Даши, типа лекции, как их вообще положено есть. В другой раз пробовали особым образом приготовленную рыбу. Тут присутствовала и подводная цель: потихоньку привить у Даши вкус к красивой жизни. В одну из таких встреч Альберт Мамаев как-то вдруг проговорился Даше, что он, якобы, и сам историк-любитель и собирает материалы по истории дивизии СС
"Галитчина", где якобы служил то ли его дед, то брат деда, то ли еще какой-то родственник. Никакой, конечно, дед у него там не служил, однако вот брякнул к слову даже неизвестно почему. Засела у него в мозгах эта треклятая дивизия. "Собираю материалы", впрочем, было слишком сильно сказано. Имелась у него пара книжек, да значок этой дивизии, который он лично купил в Киеве на блошином рынке. Потом еще один украинский партнер по поставкам сахара и вафель действительно имел родного дядьку в Канаде, который в юности повоевал в этой самой
"Галитчине" и даже кое-что порассказал племяннику, а то уже и
Мамаеву. Кстати, хорошо тогда они однажды погуляли в украинском ресторане "Шинок" на Пяти Углах в Петербурге.
Непонятно, чем был обусловлен такой интерес Мамаева именно к
"Галитчине". Из официальной истории войны известно, что дивизия эта в свое время была разгромлена под Бродами, а остатки ее, признанные немцами как небоеспособные, использовались ими в карательных операциях. Мамаев историю не читал, и ему это было неизвестно.
Александр Михайлович Шахов, напротив, это знал очень хорошо, так как в свое время не раз сталкивался с людьми из "Галитчины". Это был конец 45-го года. Двор местного управления НКВД в одном из городов западной Украины был тогда завален трупами, которые свозили из окрестных лесов практически каждый день.
На Дашу, которая в силу своего юного возраста воспринимала ту войну как "предания старины глубокой", это откровение Альберта
Ивановича никакого впечатления не только не произвело, но даже и не удивило. У одного десятиклассника в их школе был полный комплект немецкой военной формы и вооружения, где-то им частично откопанный, а где-то обмененный у других коллекционеров и "черных" копателей.
Вряд ли форма эта была с убитого – слишком уж хорошо сохранилась, а скорее всего со времен войны лежала у кого-то в доме. Не хватало только оригинальной обуви, да и пряжка на ремне была странная – с припаянной поверх немецкой надписи "Got mit Unz" красной звездой, снятой с обычной солдатской пилотки. Тяга к этой форме у обычного русского мальчика была тоже необъяснима. Кто-то, впрочем, вдруг высказал следующее предположение: "А может быть, он немец, и эта форма у него дедушкина?" Идея была интересная: раз немцы здесь стояли почти год, значит, от немцев должны быть и дети. И куда они потом после войны девались? И виноваты ли те дети перед страной? И виноваты ли их матери перед страной – вдруг их изнасиловали, или были другие какие обстоятельства, например голод или любовь? Стали считать по срокам, вроде бы действительно дед мальчика по возрасту подходил под немецкого ребенка, поскольку он был воде бы какого-то военного года рождения. У Даши была даже идея выпросить или же с помощью спонсоров – скажем, того же Мамаева – выкупить этот комплект формы для музея, но раздел этот был не ее, и она этим заниматься не стала. В конечном итоге, раздел "Любимов в годы войны" не стали делать вовсе. А поначалу идея была интересная: соорудить макет блиндажа с полной обстановкой. Один ветеран даже был готов помочь советом.
Конфликт между Мамаевым и Александром Михайловичем Шаховым случился по самой банальной причине. Мамаев планировал сделать недалеко от комплекса отдыха пристань, однако ближайшая дорога вела туда через участок с пасекой. Участок этот и пасека принадлежали
Александру Михайловичу по праву долгосрочной аренды. Пчелы опыляли большой уже старый яблоневый сад, который Мамаев тоже собирался вырубить, площадку под ним выровнять и построить на этом месте теннисные корты.
Как уже упоминалось, знакомый чиновник из администрации наотрез отказался обсуждать этот вопрос с ветераном: "Сам иди к нему. Если договоритесь – тут же все и оформлю. А идти говорить со стариком – уж уволь!" – "Я тебя действительно уволю!" – уходя, пообещал в сердцах ему, рассерженный Мамаев, которого такая ситуация уже начала раздражать. Он поехал с ребятами на пасеку. Дед ковырялся там с ульями. Мамаев демонстративно закурил, бросил на сухую траву непотушенную спичку, начал разговор.
– Давай, старик, договоримся – я тебе покупаю участок в любом другом месте, или даю деньгами. Говори, сколько ты хочешь. Хватит до конца жизни. Внуку хорошую машину купишь! Говорят, он ездит на каком-то ржавом ведре!
Александр Михайлович прошамкал:
– Я вам ничего продавать не буду, итак уже все вокруг скупили…
Мамаев, бледный от ярости, выпучив на Александра Михайловича глаза, заорал:
– Слушай, старик, ты знаешь, что я могу тебя тут же грохнуть и закопать! Это раньше ты был кем-то – а сейчас ты – никто! Но ты сам скоро сдохнешь! И эту землю я себе заберу, а ульи твои – лично сожгу вместе с твоими погаными пчелами. И внука твоего прибью! – Потом обратился он уже к стоящим за ним парням:
– Эти ветераны хреновы просто реально всех уже задолбали! Небось, по тылам замполитом шастал! Скоро помирать, а все за жизнь хватаются, нормальным людям жить не дают,
Александр Михайлович ничего не отвечал, а только смотрел Мамаеву прямо в глаза.
– Чего лупишься, дед! Лучше иди на хер отсюда со своими ульями! – проскрежетал Мамаев.
"По юности поймать бы этого борова со всей его ватагой!" – вдруг подумал Александр Михайлович. В этом тоже было что-то жалкое, старческое, брюзжащее, что он так ненавидел в других стариках. Что ж, он и был старик. Можно было, конечно, позвонить кое-кому – наверняка нашлась бы ниточка и в теперешнюю Контору; вспомнил, что у давнего приятеля сын работал в управлении как раз в Н. Хотя и не факт, что помогут. Он подумал еще, что наверняка будут жалеть: вот-де старика обидели, он и занудел, и кого-то придется отрывать от дела. А скорее всего, просто ничего делать не будут. А что тут реально можно сделать? Любое отделение милиции полно полоумных старух, которым кажется, что соседи пытаются уморить их смертоносными лучами или отравить. Обычно профессионалы все такие жалобы воспринимают с досадой. Да и времена изменились, кому ты нужен со своими бывшими заслугами? Наверняка отмахнутся, как от надоедливой мухи. Так и представил Александр Михайлович, как молодой генерал стоит и говорит кому-то по телефону: "Отец сказал, что звонил его старый друг дядя Саша Шахов, что-то там жаловался, кто-то его будто бы обижает – вообще старик выжил из ума. Даже не знаю, что и делать! И отказать, вроде, как неудобно…"
– Ну, и что ты на меня смотришь, дед! – крикнул опять Мамаев в раздражении, и отвернулся. Он сам не знал, что делать в этой ситуации, и это ему очень не нравилось. Чуть позже в машине водитель его, Валера, обычно всегда молчавший, вдруг сказал:
– Вы бы с этим дедом поаккуратней, шеф! Батя мой говорил… – хотел он еще что-то добавить, но этим вдруг снова привел Мамаева в бурную ярость.
– Что-о-о?! – прервал он водителя. – Что ты тут вякаешь? Тебя спрашивали? Ты подумал, интересует ли твое мнение вообще кого-нибудь? Все, быстро остановил машину, встал и вышел. Чтобы я тебя больше не видел! Ты уволен!
Парень вжал голову в плечи, но сделал, что велел Мамаев. И, как показали будущие события, вовсе об этом не пожалел.
У Александра Михайловича после этого разговора долго тряслись руки: "Вот они, враги! Повезло ребятам, что не дожили до такого позора, не видят этого! За что воевали?" Расстроенный, он вернулся домой. В прихожей у него стоял большой зеркальный шкаф и всегда, уходя и приходя домой, он видел себя в зеркало в полный рост.
Александр Михайлович на этот раз долго и пристально смотрел на себя в зеркало. Потом взял стремянку, полез на печку. Колени не гнулись.
Ужасное было чувство – неподчинение когда-то гибкого, послушного тела. Забрался, отодвинул кирпич и достал большую жестяную коробку из-под печенья. Спустившись, открыл ее. Там находились предметы, казалось бы, совершенно несовместимые: две боевые пружины от пистолетов, три старинные австрийские золотые монеты номиналом в десять дукатов каждая, немецкий орден "Железный крест с дубовыми листьями", наша "Красная звезда" с отколотой на одном лучике эмалью и бордовое удостоверение с уже блеклой выдавленной звездочкой, буквами НКО под ней и надписью еще ниже: "Главное управление контрразведки СМЕРШ".
Еще одна железная коробка была зарыта в углу сарая, под дровами.
В ней, завернутые в промасленные тряпки и в полиэтилен, лежали два пистолета: "Вальтер ПП" калибром девять миллиметров и "Люгер -
Парабеллум", а также по две запасных обоймы к ним – всего тридцать два патрона.
Пружины, хранившиеся отдельно в доме, были в полном порядке – тугие, патроны же требовали проверки. Ранним утром в лесу – в песчаном карьере – Александр Михайлович отстрелял по три патрона из каждого пистолета. Все было вроде нормально, однако на последнем выстреле из "Вальтера" произошла неожиданная осечка. Александр
Михайлович достал патрон, осмотрел и подумал, что надо бы достать боезапас посвежее. Взвесив все возможные варианты, он все-таки решился позвонить Гвоздю. Посмотрев в записную книжку, набрал номер телефона в Москве:
– Можно попросить Гвоздя Ивана Филипповича, – сказал он какой-то бабке, взявшей трубку. После этого прошла где-то минута.
– Слушаю, – произнес хриплый знакомый голос.
Александр Михайлович от волнения закашлялся, потом сказал:
– Ваня, здравствуй, это Саша Шахов…
– Здорово, Саня! – обрадовался Гвоздь.
– Я хотел узнать, живой ли ты!
– А куда я денусь? – весело ответил Гвоздь. – У тебя-то что новенького, что-нибудь случилось?
– Есть дело. Я сегодня же тебе письмо напишу. Там будет маленькая просьба. Не удивляйся!
– Ладно, буду ждать.
Поговорив с Гвоздем еще с минуту, Александр Михайлович положил трубку.
На следующий же день Александр Михайлович послал Гвоздю письмо.
Письмо было, в общем-то, тоже ни о чем, однако в конце была приписка: "есть не совсем обычная просьба: если можешь, достань хотя бы десяток 9 мм патронов к "Вальтеру". Недели через две пришел короткий ответ: "Саня, приезжай на майские. Я уже буду на даче".
Далее следовала очень подробная инструкция с планом, как туда проехать от Москвы.
Так Александр Михайлович и сделал. Правда, поехал он уже после майских праздников, которые все провел у себя на дачном участке – опрыскивал деревья. Сам День Победы праздновал дома в городе.
Девятого мая с утра ярко светило солнце. В полдень, как обычно, появился дед Коля Борисов – весь в импортной яркой одежде: джинсы, красная куртка с надписью Rally и такая же ярко-красная шапка с козырьком. Его дочка, полная и очень энергичная дама пятьдесят шестого размера, держала в Н. магазин одежды "секонд-хэнд". Как-то раз приехала, выкинула все отцовы телогрейки, прочую рвань и оставила только яркую заграничную молодежную одежду – джинсы, кроссовки, шапочки-бейсболки и свитера с эмблемами западных университетов. Дед Коля поначалу одежды этой стеснялся, но постепенно привык, так теперь и ходил. Их дружеские отношения с
Александром Михайловичем продолжались уже много лет. Началось с того, что Александр Михайлович случайно узнал, что оба они в сорок втором году воевали где-то рядом, на одном фронте и у них даже оказался один общий знакомый, которого они встречали там, на войне.
Это их тут же объединило. В день Победы они всегда вместе выпивали так называемые "фронтовые сто грамм", а реально – целую бутылку водки на двоих, хотя в последние годы уже не допивали. Традиционно в этот святой день часов в двенадцать дня дед Коля появлялся у
Александра Михайловича с поллитрой, причем бутылку всегда покупал он. Это тоже было как своеобразный ритуал. Александр Михайлович в свою очередь организовывал к этому делу хорошую закуску.
Надо сказать, что Коля Борисов был реальный фронтовик-окопник.
Сначала, правда, он воевал в десанте, но при первой же выброске в тыл прямо в воздухе они попали под обстрел, и ему то ли крупнокалиберной пулей, то ли осколком перебило бедренную кость. Он приземлился с ногой, закинутой за голову. Какое-то немалое количество времени его таскали по вражеским тылам в партизанской подводе, пока, наконец, не переправили назад через линию фронта.
Самое удивительное заключалось в том, что он благополучно вылечился, вернулся на фронт, но уже в пехоту и еще довольно долго воевал. Да и сейчас, правда, чуть прихрамывая, бегал на этой самой ноге без всякой палки. Еще у него от той войны остался в черепе осколок – где-то за ухом. Осколок этот совершенно случайно обнаружили уже через много лет после войны на рентгеновском снимке. Сам Коля
Борисов даже и не помнил, когда получил это ранение. Интересно, что попал он на фронт в семнадцать лет, сбежав вместе с товарищами из детского дома. Несколько раз их ловили, снимали с поезда и отправляли назад, но они снова бежали. Основная причина такого стремления в армию была донельзя банальная – голод. В детдоме в то время кормили очень плохо, есть хотелось постоянно, а в действующей армии, люди говорили, будто бы питание было хорошее. Недаром всюду висели плакаты: "Все для фронта, все – для Победы!" Коля Борисов как-то говорил, что потом он не один раз пожалел, что сбежал из детского дома.
Они с Александром Михайловичем были совсем разные люди, но в них, этих двух стариках, было и что-то общее. И этим общим было то, что они оба знали, что такое окоп и что такое артиллерийский обстрел и авианалет, когда ты сидишь в этом окопе.
Из той своей относительно короткой окопной жизни в памяти
Александра Михайловича отчетливо остался лишь один бой у какой-то
Богом забытой деревни, называвшейся то ли Клинцы, то ли Калинцы.
Сама деревня располагалась на немецкой стороне обороны и имела совершенно осиротевший вид, поскольку по ней бегало как-то необычно много беловолосых детей, а взрослых не было видно вообще. Не обращая внимания на постоянную стрельбу, эти отчаянные белоголовые дети перебегали через немецкие окопы и даже приносили нашим солдатам кое-какую еду. Еще запомнилось, что несколько раз по нашим позициям начинала бить вражеская артиллерия, и также несколько раз, как нарочно начиналась сильная гроза с дождем, и немцы прекращали огонь.
Почему-то хорошо запечатлелось в памяти одно по началу очень тихое утро. Рядовой Шахов сидел в своем окопе. Чирикали птицы, какая-то серая пичуга тащила веточку прямо перед его лицом, когда тишина вдруг взорвалась, став за миг до этого оглушительной, и впереди окопов встали огромные черные кусты разрывов. Они сначала будто застыли, а потом осели, оставив в воздухе взвесь пыли и земли, которую ветром понесло на позиции, запорошив глаза, а земля бруствера упруго ударила Александра Михайловича в так же вздрогнувшее сердце. И так повторялось снова и снова довольно долго, пока внезапно – когда стало уже совершенно невыносимо это переносить
– не наступила жуткая тишина, сквозь которую через какое-то время стало проступать отдаленное урчание моторов – пошли танки. Только через полчала страшное напряжение артобстрела стало медленно отпускать шею…
Днем позже они попали под авианалет. Это показалось еще хуже, чем артобстрел. Стоял такой грохот, шум и свист, что оставалось только одно – лечь на дно траншеи (их вырыли ночью, соединив окопы) и изо всех сил зажать уши руками. Земля падала сверху, барабанила по спине и по каске. Когда налет закончился, Александр Михайлович насилу откопался, отплевался и наконец осмотрелся. Вся траншея наполовину, а где и полностью была засыпана землей. Казалось, никого в живых уже и не осталось. Потом земля начала шевелиться и из-под нее, как ожившие мертвецы из могилы, начали вылезать солдаты с черными лицами. Кто-то с безумными глазами на карачках пронесся по растрясенной взрывами траншее.
Это безумие продолжалось еще целых три дня, пока Александр
Михайлович не получил осколочное ранение и не был отправлен в госпиталь. После госпиталя он на передовую уже не возвращался, чему был, честно говоря, очень рад.
В его воспоминаниях из того периода осталось нечто такое, на чем в мозгу словно стоял какой-то предохранитель, и о чем он никогда не мог вспоминать и рассказывать. Других слушал, а сам рассказать не мог. Он себе еще тогда, будучи еще мальчишкой, поклялся: "Если останусь живой – никогда ничего никому про это не расскажу!"
С каждым годом реальных участников войны в городе становилось все меньше. В этот День Победы помянули умершего не так давно Володю
Комарова. Во время войны Володе Комарову, воевавшему танкистом, обожгло лицо и выбило правый глаз. Вместо выбитого ему вставили стеклянный и какой-то страшный – другого, видимо, просто не было. А
Володе Комарову, когда он пришел с войны, было всего двадцать два года. Когда Варя, его невеста, увидела его, в самый первый миг ей стало очень страшно, но потом радость, что он остался живой, затмила тот страх. Она как-то очень быстро привыкла и через какое-то время уже не замечала ни рубцов на лице, ни искусственного глаза. Они поженились, и всю жизнь для нее не было человека роднее, ближе и желаннее, чем Володя. Позже знакомые женщины нередко ей говорили:
"Как тебе, Варя, повезло с мужиком!" Впрочем, мужчин после войны в
Любимове вообще было мало. Она даже какое-то время серьезно ревновала его к одной молодой женщине. На похоронах Варя ругала его:
"Ушел без меня!", шептала ему: "Володечка, жди, я скоро к тебе приду!"
Сразу после праздников Александр Михайлович воспользовался своим правом ежегодного бесплатного проезда туда и обратно, без проблем добрался до Москвы и там, переехав в метро на другой вокзал, уже оттуда отправился на электричке к Гвоздю на дачу. Оказалось, что ехать было очень близко – всего минут двадцать от города. Он особенно ни на что не рассчитывал, но даже просто увидеться со старым другом тоже было важно. Может быть, в последний раз встречались.
Не виделись они уже очень давно. Гвоздь показался совсем старым, сидел в очках. Видеть его в очках было и смешно и ужасно. Гвоздь – и в очках! Был он тучный, с одышкой, но все тот же – с характером.
Гвоздь тут же похвастался, что ему на День Победы подарили большой холодильник "Индезит":
– Теперь каждый год что-нибудь хорошее от бывшей работы дарят: в прошлый раз – телевизор, два года назад – микроволновую печь. Старые мы стали, все нас теперь жалеют. А что нас жалеть? Один поэт-фронтовик, забыл его имя и фамилию… кажется, Семен Гудзенко, написал: "Нас не надо жалеть – ведь и мы б никого не жалели…"
Стол у него в комнате был завален какими-то бумагами. Сверху лежала пухлая папка с надписью красным фломастером от руки: "История заградительных отрядов и оперативных заслонов НКВД". Оказалось, это прислал свою рукопись довольно известный в определенных кругах полковник в отставке Иван Егорович Федорчук. Человек он был скверного характера и нрава, но заслуженный, войну начинал в специальном подразделении НКВД по борьбе с парашютными десантами немцев. Говорят, этим подразделением тогда командовал чуть ли не сам легендарный Павел Судоплатов. Потом Федорчук до конца войны служил в контрразведке: сначала в управлении особых отделов НКВД СССР, будучи уже к 43-му году в чине майора госбезопасности. Потом это управление было преобразовано в ГУК "Смерш", и Федорчук продолжил службу уже там. Гвоздь знал его с зимы 43-44-го года, когда они какое-то время служили вместе. В то время Александр Михайлович еще не знал ни того, ни другого – он был курсантом школы "Смерш".
Тяга к писательству в широком понимании этого слова у Федорчука была еще с тех давних пор: он очень любил читать изъятые у военнослужащих военные дневники и записки, не исключено, что кое что и сохранил, и всегда гордился знакомством со знаменитым писателем
Федором Абрамовым, который тоже служил в "Смерше". Даже уже после смерти Абрамова он ездил в Ленинград на премьеру спектакля по его знаменитому роману "Братья и сестры". Будучи на пенсии, Федорчук уже много лет занимался историей заградотрядов и собрал много интересных документов. В своей рукописи он, с полным на то основанием, утверждал, что эти подразделения существовали уже к 20 июля 1941 года, а не, как обычно считали, что со знаменитого приказа N227 от
28 июля 1942 года, где действительно конкретно говорилось о необходимости: "сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной".
Пока Гвоздь занимался по хозяйству, Александр Михайлович эту папку пролистал. Рукопись Федорчука читалась тяжеловато, поскольку изобиловала цифрами и документами. Полностью приводился приказ
Сталина от 12 сентября 1941 года о формировании заградотрядов на
Юго-Западном направлении. Федорчук где-то нашел данные, что с начала войны до 10.10.41 г. заградотрядами было задержано 657 364 военнослужащих. Только на Западном фронте было арестовано 4013, из них расстреляно 2136, из них перед строем – 556.
Были там и выписки из донесений о героических делах этих самых заградительных отрядов, например: "13 сентября сего года 112 стр. дивизия под давлением противника отошла с занимаемого рубежа.
Заградотряд 62-й армии под руководством начальника отряда
(лейтенанта госбезопасности Хлыстова) занял оборону на подступах к важной высоте. В течение 4-х суток бойцы и командиры отряда отражали атаки автоматчиков противника и нанесли им большие потери.
Заградотряд удерживал рубеж до подхода воинских частей".
Или вот еще:
"15-16 сентября с.г. заградотряд 62-й армии в течение 2-х суток успешно вел бой с превосходящими силами противника в районе ж.д. вокзала г. Сталинграда. Несмотря на свою малочисленность, заградотряд не только отбивал атаки противника, но и нападал на него, причинив ему значительные потери в живой силе. Свой рубеж отряд оставил только тогда, когда на смену подошли части 10-й стр. дивизии".
Впрочем, Александр Михайлович тут же вспомнил, что 10-я дивизия – это была тоже дивизия НКВД. И фамилию командира дивизии вспомнил – полковник Сараев. Стал читать дальше:
"По 6-й армии Воронежского фронта согласно приказу Военного совета армии 2 заградительных отряда 4-го сентября с.г. были приданы
174 стр. дивизии и введены в бой. В результате заградотряды в бою потеряли до 70% личного состава, оставшиеся бойцы этих заградотрядов были переданы названной дивизии и таким образом расформированы. 3-й отряд этой же армии 10 сентября с.г. был поставлен в оборону".
И еще одна сводка:
"Заградительный отряд 29-й армии Западного фронта, будучи в оперативном подчинении у командира 246 стр. дивизии, использовался как строевая часть. Принимая участие в одной из атак, отряд из 118 человек личного состава потерял убитыми и ранеными 109 человек, в связи с чем заново формировался".
Также Федорчук считал, что количество погибших в Гулаге сильно преувеличено, хотя в годы войны 42-43 гг. смертность в лагерях действительно была очень высокой и достигала 25%, но затем она снизилась, а всего, по его данным, в лагерях умерло с 1930 по 1956 год – всего 1 млн.738 тыс. человек. До 1930 года у него документов и каких-либо сведений не было.
Впрочем, самым интересным в рукописи оказалось заключение, где и проявился весь Федорчук, каким его знал Александр Михайлович – будто вылез из текста. Эта заключительная глава представляла собой рассуждение о роли карательных органов в Великой отечественной войне и вообще в истории России. Федорчук пытался доказать, что без системы тотального террора, которая к тому времени уже сложилась, войну было бы не выиграть.
Вернулся Гвоздь, поговорили об этой рукописи, о мемуарах, которые ныне пишет каждый, кому не лень. Гвоздь сказал:
– Что бы я ни читал о событиях, которые знаю лично – все вранье, или в лучшем случае полувранье, по-настоящему было не так. Отсюда делаю вывод, что и все остальное, чему я лично свидетелем не был, тоже переврано. Вся история искажена – она была совершенно не такой, какой ее нам представляют. Получается, что история – это что-то вроде кривого зеркала. Всегда, например, мне было странно, когда я читал про поиски янтарной комнаты, что вдруг вот-вот ее и найдут, хотя я точно знаю, что никакой янтарной комнаты уже нет. Лично видел ее куски… Я сам, грешен, хотел написать мемуары и даже кое-что накропал. ("Вот бы почитать!" – тут же подумал Александр
Михайлович.) Когда начинал, то решил писать всю правду, как оно было, но вдруг почувствовал, что всю правду написать просто не могу.
Будто бы какой-то невидимый цензор сидит в голове. Вроде пересилил себя, написал, отложил, потом прочитал – все вроде так, как и было, но опять – неправда! Только отдельные частички истины. Я кстати, когда чужие воспоминания читаю, то эти частички истины всегда вижу – когда редко, когда часто – как крупинки золота высверкивают в песке.
Но, знаешь, оказалось, это очень полезное дело – писать воспоминания: всплыли некоторые почти забытые эпизоды. Тут эту
Федорчукову папку почитал и сам тоже кое-что вспомнил. Самый большой страх на войне, знаешь, когда у меня был? Не помню, рассказывал тебе или нет. Мы в сорок первом осенью при отступлении взрывали мосты, и нас поймал наш же долбанный заградотряд. Все мы были без документов, связи тоже никакой. И тут же, как предполагаемых диверсантов, нас стали готовить расстреливать. Мы могли бы, конечно, пока было оружие, попытаться вырваться, но пришлось бы их всех убить – а ведь это тоже вроде как наши. В таких ситуациях не знаешь, как и поступать. И вот тут-то я и струхнул! Им говоришь одно, а они тебя даже не слушают. Командир у них был какой-то совершенно упертый идиот. Прибил бы его, ей Богу! Надо было бы не полениться потом отыскать ему и морду-то в тихом месте хорошенько начистить… А тогда уже и поставили нас на обочину, и тут – о чудо! – мимо проезжает машина с нашими, и в ней сидит незабвенный Петр
Никифорович Круглов (всегда ставлю свечку ему, когда в церкви бываю). И он ведь как-то нас углядел, и все это дело остановил в самый последний момент. Это был самый большой страх, даже не страх – а недоумение, нелепость во всей моей жизни. Ощущение было – словно из могилы вылез. Я после того случая и бояться-то перестал, а ведь, помнишь, всякое бывало. Напишешь о таком, и тут же скажут: очернение священной правды о войне. Я когда начал писать, то стал искать эпиграф, и знаешь, какой подходит лучше всего – из "Горя от ума": "Я правду о тебе порасскажу такую, что хуже всякой лжи!"
Позже Гвоздь еще добавил:
– Интересно бы посмотреть на учебник истории лет так через сто и узнать, как же все это было на самом деле. Но там уже время пройдет, живое все потеряется, а документы многие уже сейчас утрачены навсегда, свидетелей нет, и тоже все переврут, конечно. Сложно понять природу этого исторического вранья, но видно она свойственна человеку вообще. Кстати, сейчас происходит то же самое. Сын мой старший, Лешка, тут как-то приезжал, и так же, как с тобой, сидели мы с ним и смотрели документальный фильм про Афганистан, про то, как штурмовали дворец Амина, а он, Лешка, там тоже как-то был задействован. И тут же об этом зашел разговор. Я его спрашиваю: "Ну, что, все правда?" – "В целом, – говорит, – да. Только вот некоторые мелочи: например, они сказали про то, как врача нашего убили, что будто бы он залез в шкаф и застрелили его там случайно, когда очередь пустили из автомата по комнате. Это неправда. Их там было двое врачей в маленькой комнате без всяких шкафов, и когда началась стрельба снаружи, они присели в углах у окна, потому что пулями сразу выбило стекла, а потом пошла стрельба в коридорах, голоса, мат, и вдруг появился силуэт в дверях и действительно, как полагается, веером пускает в комнату очередь. Одного врача сразу убило наповал, а у второго пули прошли над головой, и его просто поцарапало осколками штукатурки. А шкафов никаких там не было вовсе". Тут уже я возмутился такой придирке и говорю Лешке: "Это же мелочь!" – но согласились на том, что по таким вот мелочам искажена вообще вся история, и куда ни сунься – всюду найдешь ложь, как собачье дерьмо на газоне. Кстати, знаешь, сколько всего афганских ветеранов? – Он взял со стола листок и, надев очки, зачитал: "В войне в Афганистане всего участвовало 5 462 555 человек, 13 833 погибли, 49 985 получили ранения, 6 669 стали инвалидами". А вот по нашей войне у меня таких точных цифр нет. Наверно, устрашающие. У нас в управлении мужик работал в 50-е годы, так он воевал на крошечном километровом плацдарме под Ленинградом и рассказывал, что у них средние потери были восемьсот человек в день только убитыми.
Сам он был тяжело ранен, вывезен оттуда и только потому остался жив.
Вспомнили знакомых по прежним временам, кто еще живой. Оказалось,
Леша Филонов, слава Богу, жив-здоров и не так давно даже звонил
Гвоздю из Западной Украины, где отдыхал в санатории. Рассказал, как на День Победы пошел, как и полагается, возложить цветы к памятнику павшим, а там какие-то националисты-сволочи привязались к нему, что-де "гнида ты, сражался против борцов за свободу". Лешка, конечно, ответил. Завязалась драка. Впрочем, звонил он очень довольный: удалось кому-то хорошо дать в морду. Александр Михайлович помнил Лешку Филонова только очень молодого, а старого никогда и не видел и даже себе не представлял. И тут ясно, будто наяву представил, как молодой Лешка бьется с националистами у обелиска.
Порадовался за него. В прежние времена страшно было вообразить того человека, кому бы он попал в рожу: при захвате Лешка валил агентов с одного удара, мог случайно и убить, и такие случаи бывали.
Поужинали, Гвоздь разлил коньяк по хрустальным рюмкам, сказал:
– Знаешь, Саня, в чем разница между нами и ими. – Он кивнул куда-то в сторону, имея в виду нынешнее поколение, к которому относил как своих сыновей, так и взрослого внука. – Мы – победители!
Это дорогого стоило, но мы – все-таки победители! А они – все просрали – и Афган, и Чечню и вообще всю страну. Победа наша, конечно, стоила очень дорого, даже слишком, но поражение, знаешь, вообще ничего не стоит. Хотя, впрочем, я вовсе не исключаю, что
Совет Европы может однажды постановить, что это как раз мы-то войну и проиграли, а немцы выиграли. Сын мне на это, впрочем, ответил так, я даже записал и сейчас прочту: "Знаешь, батя, никто не может сказать, какая война главная. Может быть, тогда на афганских перевалах, поносимые всем миром, как душители свободы, мы делали и для нашей страны и для будущего всего мира важное и необходимое дело. Потом мы ушли, и оттуда вылезла всем известная дружная парочка: Аль-Кайеда и героин". Согласись, красиво Лешка сказал.
Может быть, он и прав. Он вообще считает, что Европе скоро будут кранты! Они заелись, прикрывают террористов и совершенно не чувствуют опасности. А война уже началась. Израиль давно ввязался и бьется, и с учетом большого опыта – отобьется. Америка тоже отобьется, вокруг нее все-таки океан, закроют границы. А Западной
Европе не отбиться – там уже целая пятая колонна живет. Испанцы (а я помню "Голубую дивизию") – те сразу обосрутся, как только пару поездов или автобусов взорвут; итальянцы – тоже, французы – тоже, там их уже совсем мало осталось во Франции. Лешка в прошлом году был в Марселе и, говорит, что это чисто Ближний Восток. Я тоже думаю, что выстоят только англичане и, конечно же, немцы. Вот немцев им не сломать, это нация сильная, не та, конечно, как была перед войной, но сильная. Я ведь в Чехословакии в 67-м году был и немцев там видел в деле. Интересно, конечно, было бы посмотреть на эту схватку со стороны: немцы против международного терроризма… Так что начинаются настоящие библейские войны. Я тут Библию периодически почитываю. Ты знаешь, кем мы, возможно, были для России? Как те римские воины (Марк и еще там кто-то), которые мучили, вели Христа на Голгофу и стояли под тем крестом, когда он умирал, и там же, под крестом, играли на его одежду в кости. Конечно, они действовали по приказу. Виноваты ли они в чем-то? Какова их личная роль во всем этом? И мы действовали по приказу. И какова наша роль? Получается так, что мы были солдатами последней империи, а Сталин был наш последний великий император! Какой еще правитель имел столько власти? Разве что Петр Первый, да и то вряд ли! Большие города создавались на пустом месте – в тундре! Перемещались целые народы! А людей действительно не жалели. Люди, увы, Саня, как показывает история, это есть единственный возобновляемый ресурс. Ладно, что тут поделаешь, как сказал протопоп Аввакум: "Увы, времени тому!" Я вот иногда думаю о цене Победы. Может ли она быть слишком высокой?
Отними у нас Победу – и у нас ничего не останется! Интересно, что для меня это – вчера, а для младшего внука моего, которому восемь лет – глубокая древность, как для нас война восемьсот двенадцатого года. Он как-то спросил: "А не тяжело тебе дедушка было воевать такому старенькому?" Потом еще стал спрашивать, много ли я немцев убил. И тут, Саня, я вдруг понял, что я немцев-то почти что и не убивал, – я в основном своих убивал: русских, украинцев, белорусов – короче, славян. Поляков только вроде не убивал. Разве что только двоих-троих. Подумать сейчас, все эти наши герои Гражданской войны тоже били только своих и за это еще получали ордена. Что мне было ответить внуку? Ему даже того времени и не представить! Но ведь скажи, Саня, разве было бы возможно, чтобы в наше время Басаев с бандой ушли живыми из Буденновска? А ты знаешь, что сказал Федорчук, когда мы с ним об этот разговаривали? С его точки зрения, правильным решением было бы уничтожить по дороге всех вместе с автобусами, включая и журналистов и заложников. Он говорит, что если бы была тогда реальная опасность, никто б из журналистов и политиков туда просто-напросто бы не сел. А уж если было сжечь всех – никто бы к террористами в автобусы уже никогда в последующий исторический период ни за что бы не садился. Я согласен, это напоминает классическое большевистское решение продовольственной проблемы – расстреливать едоков. Я сам, когда смотрел по телевизору всю эту вакханалию в Буденновске, – схватился за голову: все, нет России!
Хотя старший внук, Женька, мне тут недавно сказал, что сейчас бы точно бандиты живыми не ушли. Я вот по нему и друзьям его смотрю: нет, все-таки Россия еще жива!
Тут неожиданно оказалось, что у Гвоздя очень хорошие и теплые отношения со старшим внуком – куда лучше, чем с сыновьями. Гвоздь даже рассказал, что внук недавно привозил и показывал ему пистолеты из новых, называется то ли "Гюрза", то ли "Вектор" – Александр
Михайлович точно не понял. Или, может быть, у них в отделе оба пистолета получили, а внук привозил какой-то один из них, чтобы показать деду. Гвоздь остался пистолетом очень доволен:
– Хорошо лежит в руке. Восемнадцать патронов. Заявленная прицельная дальность – сто метров. Съездили с Женькой на карьер, я там даже сам отстрелял одну обойму. Вот в наше время такой бы!
Впрочем, ты же знаешь, что я даже из ТТ на ста метрах попадал в голову. Да и "Вальтер" тоже был не плох! – увлеченно говорил Гвоздь.
Он словно помолодел. Потом и Александра Михайловича спросил про внука.
– Аркашке скоро будет уже тридцать три – взрослый мужик. Но никак не женится нормально. Особо ничего не говорит, но понял, что недавно развелся. Живет-то он в Ленинграде, часто мотается в командировки.
Сейчас в отпуске в Любимове. Говорит: "До конца лета здесь поживу, а там посмотрим!" Я ему говорю: "Оставайся!" Но там у него работа, он же компьютерщик, привез с собой переносной компьютер и работает каждый день помногу. Местные женщины-разведенки как пронюхали, что он свободен, уже ко мне засылали узнать, не хочет ли он с кем-нибудь познакомиться. Оказалось, имеется масса вакансий, и неплохих, но он и слушать об этом не хочет! В себя еще не пришел после развода…
На улице было очень тепло, сидели за столиком на веранде. Бабка куда-то ушла в огород.
Гвоздь наслаждался этой чудесной погодой:
– Я, Саня, знаешь, к старости стал сентиментален, иногда очень люблю жизнь, особенно в некоторые дни в начале мая или в его середине, когда только начинается первая зелень, когда вишни цветут, когда на нашем огромном дубе – вон он! – вылупляются малюсенькие, какие-то даже стыдливенькие, как ноготки у младенца, нежные листочки; когда дует такой вот, как сейчас, теплый ветер, цветочки вылезают из земли. Вот сейчас наступает любимое мое время. И тогда, будто из-за стеклянной стены, жизнь придвигается ко мне, и мне становится радостно и счастливо жить. Жаль, что такие дни бывают очень редко. Вот если была бы такая возможно – ездил бы за весной по всему миру! Говорят, некоторые миллионеры-пенсионеры в Америке так и ездят по свету пока здоровье позволяет. Иногда так и умирают в дороге. Что ж неплохая смерть.
Коснулись и здоровья:
– Никогда не думал, Саня, что человеческое тело, как машина, начнет ржаветь, трухляветь, – сказал Гвоздь. – Пузо выпирает, а хер
– наоборот втягивается. Почему-то у меня странным образом осталась молодая душа, так и не успела повзрослеть и постареть – настолько быстро прошла жизнь! Смотрю молодыми глазами и вижу вокруг себя одно старье, хлам – и, если честно сказать, гляжу на это с ужасом.
Пересадить бы душу в здоровое молодое тело, например в свой клон. У меня жена смотрит такой сериал. Это, пожалуй, было бы решением проблемы. Ух, я бы дал! Тогда по сути ничего не меняется: просто однажды утром ты просыпаешься молодым! Или уж просто хотя бы не давали человеку стареть – вот чем надо заниматься медицине! А то жил себе жил, пил, конечно, курил и вдруг – здра-асьте – геморрой!
Словно кол в жопу забили! Ужасная болезнь: как говорится, ни самому посмотреть, ни другому показать! И еще – аденома: минут десять нужно, чтобы просто поссать. И по этому самому делу пошли проблемы.
Тут после баньки решил зайти к одной знакомой бабенции. (Александр
Михайлович от удивления чуть не упал со стула: "Во, дает!") И, знаешь, еле-еле оприходовал. Выдавил какую-то каплю, и больше – нету! Все, источник иссяк. Конец. Одним ухом вообще ни хрена не слышу. Если ляжешь на здоровее – то, как в могиле. Ладно, зато засыпать шум уже не мешает. Если уснешь, конечно. Правильно говорят, что все проходит в жизни, кроме старости. Если она наступает, то уже навсегда…
В этом был весь Гвоздь – он как бы даже и не жаловался, а просто констатировал факт – так на войне говорят о потерях. Стали разговаривать о жизни, о пенсиях. В целом, ни тот, ни другой особо материально не бедствовали. Только как всегда огорчали взрослые дети. Гвоздь рассказал про младшего сына Кирилла, который "на старости лет" (Александр Михайлович тут только ухмыльнулся.) вдруг ушел из семьи. Женщины (жена самого Ивана Филипповича – та самая бабка в огороде – и его невестка Валентина) считали, что Кирилл просто сошел с ума. Невестка специально приезжала на дачу жаловаться, и свекровь, к удивлению Гвоздя (а ведь никогда не были в особо хороших отношениях), ее поддержала, но Иван Филиппович отмахнулся: "Решайте сами!"
Поговорили про поздние браки. Все эти истории были какие-то нерадостные, неприятные. Александр Михайлович что-то вспомнил, а потом Гвоздь рассказал:
– Один мой знакомый дедок женился на молодой. Как-то ее уболтал, подавил интеллектом. Да и богатство его, конечно, сыграло роль, устроенный быт, общество. Ну, и стал жрать виагру, чтобы в постели хоть как-то соответствовать. Итог: через две недели после свадьбы получил инсульт и ослеп. Так вместе и живут. Она не работает, уход за домом и мужем осуществляет прислуга. Молодая жена увлекается лыжами, периодически ездит без него отдыхать за границу на горнолыжные курорты. Не факт, что она там ему с кем-то изменяет – пожалуй, она слишком брезглива и чистоплотна, хотя, конечно, не исключено и это, но все это в рамках приличия, не на виду. Не знаю, что будет у них насчет детей. Ведь считается, что в жизни женщины главное – это материнство. Иначе у женщины наступает психоз (хотя, впрочем, он так и так наступает). Ему-то, старому мужу, это не очень актуально: у него от первого брака есть двое взрослых и хорошо обеспеченных детей и четыре внука. Нужны ли ей дети прямо сейчас?
Кто знает? Ей – всего двадцать шесть. И тут же схожая история. Сосед справа, профессор в университете, рассказывал, что у них один доцент тоже женился на молодой студентке-провинциалке, перед первой брачной ночью для поддержания потенции наелся то ли петрушки, то ли сельдерея – до галлюцинаций. Бегал за бедной девочкой голый с ножом!
Уж не помню, чем там дело кончилось.
Под конец Гвоздь еще сказал то, чего не говорил никогда:
– Мы с тобой, Саня, прожили длинную жизнь, в течение которой занимались немало как полезным делом, так и самым разным дерьмом.
Были на самой страшной войне. И вот скоро уходить. Я иногда вспоминаю такое, что и в этих мемуарах долбанных не напишешь – стыдно. А больше всего в этой жизни жаль мне одной девушки – ты ее даже, кажется, однажды видел – Марты Зеллвегер. (Александр
Михайлович смутно помнил: действительно, была какая-то красивая девушка лет, кажется, восемнадцати.) Много в моей жизни было всяких случайных женщин, и она тогда тоже казалась случайной, а вот сейчас я думаю, что Марта – это и было мое настоящее, лучшие дни моей жизни. А все, что было потом – было зря, пустое. К сожалению, невозможно было тогда женится на ней – понятно, почему. И еще: мы были молодые, и казалось, что все еще впереди – еще лучшая любовь, настоящая светлая счастливая жизнь! Вообще после Победы казалось – весь мир наш! Но прошло после войны сколько-то там лет, и я, уже будучи семейным человеком, все ловил себя на такой безумной мысли-желании: а вдруг снова война или что-нибудь такое, – это когда в Чехословакию входили, – тут же эта мысль возникла, – все брошу, найду ее и мы навсегда будем вместе, а ведь двадцать лет уже прошло тогда после войны. Дико это сейчас звучит, а вот так ведь и думал.
Так и мой Кирка – пусть сам решает свои частные проблемы, чтобы потом не мучаться. Хе-хе-хе! А я, Саня, ведь всю свою жизнь ждал, помнишь, как у Пушкина: "И может – и на мой закат печальный – блеснет любовь улыбкою прощальной!" И ничего не блеснуло…
Гвоздь все это говорил опять так же как обычно – без слезы. Он просто констатировал факт. Дунул теплый ветер, вздул пузырем скатерть на столе, уронив вазу с цветами. Зашумели листья в саду.
Александр Михайлович решил напомнить о своей просьбе.
– Так тебе нужны патроны к "Вальтеру"? – тут же снова оживился
Гвоздь, будто только впервые и услышал об этом. – Это ведь, помнится, девять на семнадцать миллиметров? Я думал по этому поводу: от "Макара" легко было бы достать, но не подойдут – там калибр побольше – девять и двадцать пять миллиметра, а у "Вальтера", если не ошибаюсь, девять ноль два. Правда, говорят, умельцы гильзу как-то переделывают, но тогда ее запросто может заклинить. К твоему
"парабеллуму", помниться, идет патрон семь шестьдесят два на двадцать два миллиметра, – у ТТ калибр такой же, но патрон другой…
– Ему доставляло удовольствие говорить об этом – как будто они готовились к новой операции.
В конечном итоге коробку патронов и даже запасной магазин к
"Вальтеру" он дал. Даже не спрашивая, зачем. Самое интересное, что коробка была уже подготовлена заранее – лежала у него в кармане куртки. И очень интересные были в ней патроны – все заводские обозначения на торцах кто-то аккуратно высверлил фрезой.
Переночевал Александр Михайлович там же у Гвоздя на даче. На новом месте долго не мог заснуть, слушал соловьев.
Утром позавтракали, и Гвоздь проводил Александра Михайловича до платформы электрички. Расстались тепло, задержали руки в рукопожатии, обнялись – как в последний раз. Кроме просто мужской дружбы их связывало и что-то еще – не менее прочное – это совместное пребывание в смертельно опасных ситуациях. Александру Михайловичу вспомнилось, как гонялись на машине за диверсантами по лесным дорогам в тылу фронта. Двое оперативников, включая Александра
Михайловича, сидели сзади. Гвоздь же, одетый в генеральскую шинель, вызвался ехать спереди – рядом с водителем. Помниться, проездили так несколько ночей впустую. Одно время стало казаться, будто бы и вообще ничего не произойдет, когда вдруг чуть ли не посреди леса их внезапно тормознул якобы патруль. Хорошо, что сразу не попали под огонь из засады, а сами с ходу ударили из автоматов по ногам. Все равно двоих диверсантов убили – одному попали в живот, другому – видимо в крупный сосуд – быстро истек кровью. Одного все же взяли живым, прострелив правую руку. Еще один диверсант, как позднее выяснилось, страховавший в кустах, ушел, не открывая огня, видимо, поняв, что случилась серьезная подстава. Опасность, впрочем, состояла и в том, что обстрелять из кустов могли и вовсе не диверсанты, а просто разная мелкая шушера, типа бандитов и прочего сброда, и погибнуть можно было случайно и бессмысленно. Так позже, уже в 46-м году, одного знакомого – очень опытного офицера, ехавшего в открытой машине, застрелили в Германии с эстакады на автобане – попали прямо в лоб. Конечно, все это было опасно, но с другой стороны, они для этого и ездили. Как тральщики по минному полю.
Помнится, в салоне той машины был какой-то особенный очень приятный запах дорогой кожи. Александр Михайлович как-то много лет спустя однажды почувствовал похожий запах в мебельном магазине, и на миг будто снова очутился там – с оружием в руках на заднем сидении несущегося сквозь ночную мглу "хорьха".
Еще он подумал, что победа победой, но война для них тогда в мае
45-го вовсе не закончилась. Сразу после окончания войны в Европе они гоняли перемещенных лиц, и еще армию Крайову в Польше. Тогда была придумана интересная тактика выманивания бывших бойцов этой армии: создали будто бы запасные полки, их всех туда согнали, а затем захлопнули ловушку.
Потом еще было много всякого. Люди в этой послевоенной человеческой мешанине попадались самые разные. Александр Михайлович вспомнил, как допрашивал одного типа из бывших белогвардейцев. И в этом воспоминании промелькнуло что-то неприятное – как случайно увиденные на обочине дороги чужие похороны. Симпатичный был мужик, еще не старый, но уже в солидном возрасте – хорошо за сорок, – он еще застал разгром в Крыму, вывод армии Врангеля, помнил
Севастополь, легендарную черноморскую эскадру, и вдруг он стал говорить про то время, и все, что он говорил, была истинная и страшная правда. И Александр Михайлович ему полностью поверил, потому что реальность, которую он знал лично, была не менее страшной и безжалостной. Куда там героям Шекспира: король Лир рыдал бы, как ребенок, не переставая, а Макбет просто оторопел бы от ужаса! В то время над всеми ними словно нависала какая-то черная и злая сила, будто бы вовсе и нечеловеческая. Она была как чудовищная роковая машина, которая управляла всем этим окружающим ужасом, и в которой
Иван Михайлович был лишь маленьким, но необходимым винтиком. Но без этого винтика она бы не работала так эффективно. И Гвоздь тоже был таким винтиком, и Леша Филонов и многие другие ребята. А потом, когда эти винтики сработались и заменить их стало нечем, машина эта развалилась со страшным грохотом и вонью.
Как-то довелось допрашивать одного из так называемых
"перемещенных лиц". Пусть не власовец, но он был явный враг, хотя
Александр Михайлович его в общем-то понимал. У того человека в революцию отняли все, сожгли отчий дом, расстреляли родных, кого-то потом сослали в лагеря. Он сам еле-еле избежал этой участи, насмотрелся всякого. Поддерживать большевистский режим для него было бы равнозначно садомазохизму. Он был совершенно убежденный и осознанный враг Советской власти. Впрочем, и сам Александр
Михайлович знал массу подобных жутких человеческих историй, о которых уже никто никогда не узнает, потому что никто уже и не расскажет. По одной простой причине – в живых никого не осталось.
А тот человек запомнился тем, что, в отличие от многих других, вызывал у Александра Михайловича непонятную симпатию. У него была своя идея: глубочайшая ненависть к Сталину и всему советскому. Он не принимал никаких ссылок на теорию про эксплуататоров и освобождение труда от векового угнетения – ни он сам, ни его родные никогда никого не угнетали. Ему удалось еще в двадцатые годы выбраться в
Чехию, освоится, но и там его застала война. Мелкая мошка, затертая между двумя тоталитарными режимами, когда только ошметки летели от целых народов, он хотел только одного – уехать от всего этого в
Америку. Даже во время войны Америка по сравнению с Россией и разоренной Европой казалась раем. Но в порту французского города
Бреста он был пойман союзниками вместе с другими такими же русскими бродягами и в конечном итоге попал в Смерш. После встречи с этим человеком у Александра Михайловича осталось ужасное ощущение, какое, может быть, испытывает истовый борец со злом, вдруг внезапно обнаруживший, что он и есть это самое зло.
Кроме Гвоздя был у Александра Михайловича еще один близкий друг, с которым, впрочем, они уже не виделись лет пять. Этой весной внезапно он умер. После его смерти Александру Михайловичу пришло письмо от их общей хорошей знакомой Марии Михайловны К.: "Это большое горе для нас, хорошо, что ты не знаешь всех подробностей его смерти, и не нужно тебе их знать, чтобы не расстраивать себя. Сейчас не могу написать обо всем этом, тяжело, потом если только, но лучше бы, Саша, и не знать тебе вовсе. Это произвело на всех родственников впечатление более, чем ужасное, и похороны в связи с этим всем прошли очень скромно". Александр Михайлович даже не знал, что и думать. Что же там такое произошло? Что же такое он там выкинул? Или это был скрытый намек на самоубийство?