Комната освещена горящей свечой. В большом мягком кресле, свернувшись калачиком, спит одетая женщина лет сорока, прикрывшись зимним пальто. Сапоги брошены около кресла. На потолке зияет огромная дыра на чердак, из-за обвалившейся штукатурки. На полу металлическая обшарпанная лоханка, в которую монотонно капает со стуком вода из дыры. Виднеется открытая застеклённая дверь в другую тёмную комнату. На полу валяется швабра, ведро, совок, тряпки. Около дыры стоит высокая стремянка, полуприкрытая плёнкой. Всё, что находится в комнате, в том числе и пол, покрыто полиэтиленовой полупрозрачной светлой плёнкой. Небольшие пустые ёмкости из-под хозяйственной посуды разбросаны в разных концах комнаты. Около кресла на табуретке догорает большая новогодняя свеча. Женщина во сне часто и тяжело дышит. Затем глухо вскрикивает, вздрагивает и через несколько секунд пробуждается от тяжёлого сна. Некоторое время лежит неподвижно, смотря в потолок. Начинает вспоминать сон. Встаёт, проверяет свет, беспорядочно и нервно нажимая на выключатель. Света нет.

Опять тот же жуткий сон из детства. (Держится рукой за сердце) Сердце колотится, как бешеное… Странные пустые комнаты. Выбегаю из одной – дверь растворяется со стеной. Впереди – другая комната и дверь. Вбегаю – то же самое… Кто-то дышит в спину, а повернуться страшно. Ноги приросли к полу. Хочется бежать, и не могу… (Пауза) Потом бег. Ноги как заводные механизмы. А мерзкое сопение не отстаёт. Комнаты с дверьми не убывают. Вбегаю в комнату, а там нет дверей… Ага! Не надо двери открывать. Уже легче. Слышу хрип в горле, стук в ушах. И страх, страх, страх… Впереди чёрная точка. Мчусь к ней. Вот уже вижу какую-то женскую фигуру на корточках. Руки обхватили колени, в которые спряталось и лицо. Вот оно, спасение! Из последних сил отрываюсь от страшного дыхания, вбегаю в комнату к женщине. Она протягивает мне руки, закрытые длинными рукавами какой-то монашеской одежды. Ещё чуть-чуть, и я схвачу их. Но она поднимает голову с колен, и, о ужас, я вижу вместо лица череп с пергаментной кожей, оскалившийся рот и глаза – чёрные дыры. (Пауза) Крик умер во мне, не успев родиться. (Задумалась) Это же её омерзительное дыхание гнало меня к ней, а глухой стук – это стук моего сердца. (Поглаживает грудь) Ну, всё, всё…угомонись, не стучи так. Это из-за проклятой протечки. Как только нервы на взводе, так этот сон с точкой тут как тут. Понятно – все протечки начинаются с точки, с пятнышка, которое расползается водяными щупальцами по потолку и стенам, как раковая опухоль, и пожирает дом, протыкая чёрную дыру несчастий.

Капли падают всё чаще и чаще в большую лоханку. Женщину охватывает волнение. Она ходит со свечой\, смотрит на потолок и стены, садится, меняет позы. Слышно, как начинает капать в другом месте по плёнке.

Господи, за что нам это наказание? Вот сколько этих протечек было на мою голову? (Вспоминая, загибает пальцы) Одна, две, три, четыре… Во время первой я выходила замуж, а мама разводилась с отцом. И это после тридцати лет совместной жизни! Вернее, совместных мучений. (Смотрит со свечой, откуда закапало. Берёт кастрюлю с пола и подкладывает туда, где капает часто вода) Наверное, всё же и счастье было, если так убивалась. Как только мы решили пожениться, мама стала жить в этой полутёмной комнате, а нам уступила лучшую, светлую с двумя окнами. (Показывает рукой на стену за спиной) И что? У нас праздник, веселье, застолье, крики «Горько! Горько! Горько!…» А за этой перегороженной шкафом стеной слышны глухие рыдания. Нам было удобно думать, что мама плачет из-за протечки. Но это было не так. И я знала. Через эту проклятую дыру пришло несчастье – развод. Я таких крупных слёз ни у кого за всю жизнь не видела. Одиночество мамы усиливалось нашими радостными воплями. А дыра расширялась, сочилась жёлтыми каплями в маминой комнате. Она не жаловалась, да и не над нашими головами капало. Потом, потом, успеем заделать дыру. (Пауза) Успели. (Пауза) Положить в больницу и… похоронить. (Смотрит с ненавистью на огромную дыру) У-у-у, дыра проклятая!

А потом как по маслу. Каждую зиму – вояж по крыше с ломом и лопатой. Что такое? (Закапало в другом месте. Женщина взяла кастрюлю, посмотрела где капает и подставила под капли) Вторая также проявилась точкой, из которой вылез чёрный глаз на потолке и… сглазил моего мужа. Стал он пропадать куда-то. Приходил домой лишь спать. То командировки, то испытания, то полигон. А тут ещё и звоночек сочувствующего доброжелателя, как ушат дерьма на голову. Да я и без него всё чуяла, ничего не зная. Всё смотрела на дверь и ждала телефонного звонка. Не заметила, как протечка набрала силу, разлилась морями-океанами по потолку морской картой и закапала по полу. Ну, я и поскользнулась. Это закон. Как только начинаю психовать – сразу режу пальцы, ошпариваю руки, спотыкаюсь… Лежу на полу. Капли льются по мне, как горькие слёзы всех обманутых жён. Вдвоём поплакать хорошо, пусть даже и с протечкой. Зато… выплакали своё «счастье» назад. (Пауза) А счастье-то вернулось (поднимает палец вверх) благодаря всемогущей прописке, держащей в кулаке все браки при любых протечках и… пустых кошельках! Да и сын сыграл не последнюю роль в этом заезженном сюжете. Ничего не хотелось менять. Страшно остаться одной с ребёнком. Специально мне внушал, что я ничего не умею делать толком, ни обед сварить, ни постирать, ни сына воспитать… Короче, пропаду без него. (Пауза) Ну, это ещё бабушка надвое сказала.

Но, как говорят, Бог Троицу любит. (Прислушивается. Тихо капает в новом месте. Берёт тарелку и подставляет под капли) После всего этого внутри стало как-то пусто. А природа, как известно, не терпит пустоты. (Пауза) И я… влю-би-лась! Это был почти телефонный роман. Больше всего я любила говорить с ним по телефону в полном одиночестве. (Представляет, как она говорит по телефону) Закрывала глаза, сливалась с телефоном в одно целое, мысленно опутывала себя проводами и принимала треск в телефонной трубке за звуки грозового неба. С ним я научилась летать в пространстве чувств, в состоянии сладкой невесомости. Благодаря ему я обнаружила два мира – один внутри себя, другой вне меня. Внутри – жил мир с бесконечными лабиринтами ускользающих мыслей, яркими залами свершившихся побед и тёмными казематами печалей.

Там дарила я. Через закрытые веки, как сквозь полупрозрачную штору, я могла наблюдать другой мир из суетной и тревожной жизни. А сама я, моё тёплое тело с нитями издёрганных нервов, было не что иное, как о-бо-лоч-ка, разделяющая эти миры. Мои слова летели к нему навстречу через провода прямо в его распахнутое сердце. Слова приобретали смысл и делали меня счастливой. Метаморфоза передаваемых друг другу чувств кружила нас во Вселенной, останавливая время. (Пауза) Что со мной было – не знаю. Избегала смотреть мужу в глаза, находиться с ним в одной комнате, вместе обедать, завтракать, ужинать. Всё время придумывала причины поздно ложиться спать и рано убегать утром на работу, где я могла сразу схватить телефон, чтобы услышать дорогой голос, пока никого нет. Это был дурман, наваждение, тоска, а может быть, любовь? Что бы я ни делала, я всё время внутренне с ним разговаривала. Мучительно было скрывать нахлынувшее на меня чувство. И тут пришла на помощь очередная… (Вспоминает) Какая по счёту? Третья обвальная протечка. Нервы звенели как натянутые струны. Я дрожала даже от чужих взглядов. Не выдержала… и сказала мужу, что люблю другого. Было уже всё равно. Будь что будет! (Пауза) Что удивительно, моё признание больше потрясло этого «другого», чем мужа. «Другой» тут же от меня отрёкся. Как оказалось, ему нужна была только моя оболочка, без проблем и отростков в виде сына. Муж сделал так, как ему было удобно – он никуда не ушёл, скинул с крыши снег, сколол лёд, заделал дыру. Мудро переждал мой, как он сказал, очередной «бабий бзик». Ах, какая это была протечка! Я перещеголяла свою протечку количеством источаемой влаги. Мы соревновались. Я всё же победила – ревела ещё целый год до новой зимы. (Молчание)

(Закапало в другом месте.) Что за чертовщина, воспоминания о протечках только её раззадоривают. (Берёт тарелку и подставляет в другое место) Ну, а четвёртая – довела до первой седины. Мой сын. Как я поздно поняла, что он болен! Алкоголь, будь он проклят! Тогда тоже начиналась протечка. Непонятная тревога жила во мне. И в такие минуты руки сами набирали телефон сына. Иногда он отвечал сразу, но как-то приглушённо. Думала, что он не один. Или после суточного дежурства спит. А когда он не брал трубку несколько дней, я поняла, что пришла беда. От телефона не отходила. Какие это были невыносимо длинные гудки! Часами держала трубку и призывала: «Возьми, возьми, возьми трубку! Ты же там, в конце длинного гудка…»

Как сейчас помню его странный замедленный глухой голос. Мороз по коже. Только бы не бросал трубку, только бы слышать его… Кричала что-то несуразное про конец света, про кровную ниточку, про безработицу, бомжей, завывала, как по покойнику, прорывалась к его отупевшему сознанию! Судорожно искала соломинку, за которую можно было бы уцепиться, прижать к стене, как жертву, воздействовать страхом, жалостью, шантажом, всеми доступными материнскому сердцу средствами. Почти потеряв надежду, вдруг услышала – «согласен». Язык остановился, заработал мозг. А в голове стучит: «Ты болен, сын мой, болен, болен… Ах, как же я была слепа…» Потом врач, капельница, долгий спасительный сон. Как безумная бегала по кухне, гремя кастрюлями, как колоколами, колдуя над едой. Я словно раздвоилась. Первая я – тупо сидит за канцелярским столом на работе. Вторая я – кружит вокруг него там, заполняя собою всё пространство, отгоняя напасти. Через пять дней мы у врача. Жуткая правда нависла над нами, как палач. Это не жизнь и это не лечение, это избавление на краю черты. Вина разрасталась и жгла сердце. Спрашивала себя: за что? Ответ один:

За то, что ждала перемен. От любопытства и измен.

За бегство в райские сады с червивыми плодами.

За то, что главным был не Ты, а то, что за горами…

Слышится внезапный грохот – упал кусок штукатурки от потолка и через дыру показался чердак. Затем наступила мёртвая тишина. Капли прекратились. Женщина испуганно замерла. Стала убирать упавшие куски в угол и прикрывать плёнкой.

Ох! Да что же это такое! Настоящая «Гибель Помпеи», только вместо вулкана протечки орудуют. (Прислушивается) О! Тишина. Не капает. Нет, ты меня не обманешь, дыра раздора, я слышу, как твои щупальца ищут новые щели. (Пауза) Опять этот зуд. (Ведётрукой по телу) Начинается отсюда (трогает левую грудь), идёт сюда (дотрагивается до подмышки), спускается гусиной кожей по спине, пояснице, здесь щекочет (гладит бёдра) и замирает под коленками. (Сраздражением) Ах, как хочется расчесать, содрать вместе с кожей проклятый зуд. (Осторожно почёсывает коленки) Всё из-за вчерашнего. Проснулась и тут же поняла – день дурной. За окном всё серо, мрачно. Разлад прямо висит в воздухе, как дамоклов меч.

Завтрак вдвоём проскочил почти удачно. (Пауза) Что я сделала? Лишь случайно задела его ноги под столиком на кухне и тут же – поток проклятий и чертыханий: «Немедленно проси прощения!» Внутри меня что-то щёлкнуло и замкнуло язык на замок. (Почёсывается) Дожевала завтрак, поджала ноги под табуретку, как собака хвост.

Что потом? Потом в метро, на встречу с прошлым, где мне передали весточку из Германии, куда переметнулся бывший коллега. После – биржа труда с толпой безработных до самой улицы. Многие стесняются, делают вид, что случайно здесь оказались. Да что там, здесь нет случайных, здесь все отверженные, знают, что такое беда. Не отметишься – не получишь подачку от властей. Стыдно быть бедным и безработным. Не всякий согласится работать метлой, мыть грязную посуду или таскать тяжести. Вспоминаем свои служебные комнаты и кабинеты как рай небесный, который раньше проклинали.

Поднимаюсь, притиснутая к перилам, по лестнице с плотной угрюмой толпой к кабинетам, а в голове стучат ритмичные жёсткие строки. На каждой ступени рождается своя строка. Я – уже не я, а частичка одного живого шевелящегося организма, куда он, туда и я. Его породил огромный город, равнодушно смотрящий на ползучую толпу. Такую жуткую толпу я видела только в Пассаже во времена страшного дефицита товаров. Почти одни женщины, как и на бирже. Писала на клочке бумаги потихоньку на чьей-то спине:

Стоят эти «звёзды» и думают, как бы хоть какую достойную работку получить. А в уборщицы, грузчики, сантехники и дворники никто не рвётся. А напрасно. Когда надежда умрёт вернуться на свою орбиту, то и этого не предложат, так как молодые займут и эти места. И правильно. Стою в толпе изгоев и нервничаю – успеть бы добежать до галереи на переговоры. Вдруг купят кое-что из картин. Мысли скачут, как строки в мониторе. Надо скорей домой. Жалобу насчёт недельной протечки не успела отнести в контору. Хоть это и бесполезно, но он велел. С обедом явно запоздала – жди выговор. (Пауза)

Наконец дома. Сидим. Едим. Ноги поджаты. Молчание густеет, как грозовая туча. Началось. (Почёсывает тело) «Сорвала на час священный приём пищи!» Поел. И вместо «спасибо» процедил сквозь зубы: «Неблагодарное отродье».

Отродье – это я. Почему неблагодарное? А потому (загибает пальцы) что не работаешь – раз, стоишь на бирже – два, перечишь – три, и смеешь выказывать свой нрав. Знал, чем бить, чтобы погасить своё раздражение от этой протечной жизни. Недаром всю ночь выл ветер. Слово «отродье» пронзило грудь как отравленная стрела и застряло там на всю оставшуюся жизнь.

Как я выбежала из дома и очутилась на Гороховой, не помню. Помимо моей воли ноги несли меня к галерее. Знала, что зря бегу, всё пустое, но не остановиться. Бежать, бежать… Куда, зачем? Один Бог знает. Ветер хлещет мокрым снегом в лицо… «Неблагодарное отродье», – слышу за спиной. (Задумалась и стала говорить с ожесточением, почти плача.)

Нет, это не муж сказал. «Неблагодарное отродье!» – сказали мне мои отравленные годы. Я им не знала цены, не отвечала щедростью за щедрость, заполняла пустотой, дразнила надеждой, ломала их въедливой жалостью, нерешительностью, подстраивалась к чужеродной жизни. Я убила их своими неблагодарными руками. Вот этими руками…

Неожиданно загорелся свет за дверью. Женщина опешила, потом быстро схватила швабру, подбежала к двери, закрыла и воткнула швабру, чтобы дверь не открыть было с другой стороны.

Нет, дорогой, ничего у тебя не выйдет. Никаких выяснений отношений, никаких извинений слушать не желаю. На-до-е-ло! Сначала отравим, потом живительной водичкой побрызжем, как в сказке. А ты должна восстать из пепла, возродиться, всё забыть и жить дальше… Подумаешь, говорит, сказал что-то резкое, даже не помню что. Ну, это же в сердцах. Ты жена, женщина, должна понимать, прощать, забывать… Слова – это не дела. Это такие мелочи. Но ведь вся жизнь состоит из мелочей. Из этих мелочей, как из кирпичиков, складывается твой дом. Тёплые кирпичики – тёплый дом. Ледяные – ледяной. Говорит, что я злопамятная. А я не злопамятная. Мне больно от слов, как от розог. Словами можно убить. Я уже давно полуживая. Будто кто-то специально проткнул крышу и залил дом раздорами и бедами.

Капли начинают нарастать. Отчаяние. Нервный смех. Женщина закрывает плёнкой кресло и всё, что было не закрыто.

Сейчас, мои дорогие протечки, я буду справлять по вам па-ни-хи-ду. Вместо молитвы, извините, – стихи.

(Берёт одну плавающую свечу, кладёт в наполненную кастрюлю и зажигает.) Эта свечка, чтобы сжечь – мамино одиночество. Мамочка, ты теперь не одинока в своём одиночестве. Два родных одиночества – это уже семья.

(Кладёт ещё одну плавающую свечку в другую ёмкость с водой и зажигает) Упокойся, и ты протечка измены. Да сгинут все измены мира в адском огне! Аминь!

(Берёт третью плавающую свечку, кладёт в наполнившуюся водой тарелку и зажигает) И ты, усопшая протечка обманутой любви, отстань от моей души на-всег-да! Пусть земля тебе будет пухом.

(Берёт четвёртую свечку, кладёт в тарелку с водой, зажигает) Господи, живу вслепую, по наитию. Как защитить сына от этой чёрной отравы? Сжигаю тебя, протечка материнских страданий! Аминь!

Слышен шорох в дыре. Женщина пугается, но любопытство берёт верх. Подтаскивает стремянку, забирается наверх с большой свечой и с куском плёнки в руках, пытается посмотреть, что там, на чердаке. Видит бездомную кошку.

(Удивлённо) Киска! Кисочка, кис-кис, кис-кис… Ну, что ты боишься, иди сюда. Как там холодно. Подожди. (Вытаскивает из кармана бутерброд, разламывает на кусочки и кидает в дыру) Это запас на ночь. Понюхай, съедобно для тебя. Бедная серенькая коша! Как ты зиму переживёшь?! Господи, сколько вас, бездомных, в городе ютятся. Все как один с поджатыми хвостами, выпяченными рёбрами, с затравленными глазами. (Вздыхает) Простите нас, двуногих, твердолобых, толстокожих, сытых и равнодушных, с огромными мешками и сумками, алчно набитыми едой для своих толстых мужей, жирных жён и пухлых детей. Что мы с вами сделали?! Привязали намертво к себе, пригрели и… выкинули на пустыри, помойки, в подвалы и на чердаки. Человек пахнет коварством, вам этот запах лучше всего известен. Сколько вас, бедолаг, по белу свету рыщет! На, кисуля, не бойся, не отравлено. (Пауза) Правильно, правильно. Понюхай и проверь. Мне тоже верить нельзя. Двуногие давно уже всё отравили – и моря с рыбой, и сушу с плодами. Теперь смотрят на небо, ищут планету, куда бы вовремя смыться с изувеченной Земли. Чего ты бежишь с куском? Не отниму…

Вдруг вспыхнул свет и озарил всю комнату. Женщина удивлённо глядит со стремянки на свою комнату, которая заиграла необычайным светом от сверкающей плёнки. Комната становится похожа на мираж то ли светящихся гор, то ли необыкновенного рельефа призрачного города. Из чёрной дыры в потолке засветился мягкий свет. Видимо, на чердаке включилась лампочка. Потрясение. Ей кажется, что она это уже видела – то ли во сне, то ли в своём воображении. Она медленно спускается со стремянки, закрывая её куском плёнки, делая стремянку частью этой фантастической картины. Разговаривая, женщина постепенно подходит к сверкающему рельефу, держа в руках плёнку.

Господи, что это?! Я же видела это где-то… Во сне, на открытке? Где, не помню. Вот он, этот белый город, с домами, башнями, скульптурами и колоннами, под сверкающим покрывалом серебристого инея. (Медленно спускается со стремянки) Та же застывшая водная гладь под ногами. Город скользит мне навстречу или я приближаюсь к нему?! Как хорошо! Как покойно! Я чувствую живое тепло в сердце, как тогда, в белом сне. Кто-то такой родной, необходимый, притягательный и властный стоял рядом у плеча. Ах, только бы не потерять это видение, удержать этот образ. Какая идёт от него сердечная нежность, неземной покой! (Пауза) Это Он. Он пришёл сюда. Он знает обо мне всё. Он жалеет меня. Он любит меня! (Замирает) Я не знаю, кто Он. Но я в его власти, дарующей мне небывалый душевный покой. Он увезёт меня в свою тишину. Всё позади. Как легко… Ведь я не схожу с ума? Это не сон? Так хорошо мне не было ни-ког-да… (Начинает уходить вглубь сцены к рельефу кажущегося города, сливаясь с ним) Я хочу раствориться в этом счастье, стать его частью, кусочком счастья, его частичкой, пылинкой… хоть на миг.

Женщина подходит к рельефу, поднимает, как птица, руки с плёнкой и сливается со своим миражом в единой композиции. Через несколько секунд сцена погружается в темноту. Тишина.

Через некоторое время в темноте начинает нарастать звук капель. Слышится чьё-то шевеление, вздохи. Кто-то чиркнул спичкой. Появился свет. Та же женщина, но уже лет через двадцать, усталая и седая, сидит в зимней одежде в старом знакомом кресле, дрожащими руками зажигает недогоревшую новогоднюю свечу. Та же дырка в потолке, те же атрибуты. За стеной нарастает праздничный шум, возня, смех и слышатся крики: «Горько! Горько! Горько!..» Женщина ссутулилась, закрыла лицо руками. Стук монотонных капель переходит в звон колокольчиков, который начинается с высоких звуков и заканчивается одним долгим низким колокольным звуком уже в полной темноте, как символ конца и точки в сюжете.

Конец

P.S. – В постановку можно ввести музыкальное сопровождение классической музыкой с диссонансом полифонического звучания, желательно одним солирующим инструментом (фортепиано, скрипка, флейта, виолончель).