Ваше последнее письмо прочитала, сидя под глицинией, растущей во дворе теннисного клуба, и греясь под мягкими, теплыми лучами осеннего солнца. Я представляла, как Вы с картой в руке устало бредете по улицам маленьких городков.

Прочитав Ваше послание, я тоже подумала, что это мое письмо должно стать прощальным. Несколько дней я вообще не знала, что написать. Закончился октябрь и начался ноябрь, а у меня отчего-то все не было настроения взяться за перо. И вот наступил очередной день. Это был четверг, погода стояла ясная, время близилось к полудню. Отец, в кои-то веки решив отдохнуть, не поехал на фирму и сидел на веранде, любуясь деревьями в нашем саду. И вдруг неожиданно предложил навестить могилу мамы. Это не был Хиган  или годовщина смерти, но мне тоже захотелось поехать. Я попросила Икуко встретить Киётаку, когда школьный автобус подвезет его в половине четвертого к станции, и быстро переоделась. Отец позвонил на фирму и попросил прислать за нами машину, потом облачился в сшитый на заказ костюм оливкового цвета, который, правда, не разу не надевал, поскольку считал его чересчур вызывающим, и спросил: «Ну, как я тебе?» Костюм был ему очень к лицу. В ожидании машины мы слегка перекусили. Отец сказал, что после посещения кладбища угостит меня блюдами киотосской кухни , и посоветовал не обедать, чтобы не перебить аппетит. Помните, Вы тоже ездили на могилу мамы – вместе со мной и моим отцом. Тогда после свадьбы еще и месяца не прошло, но, завершив церемонию по случаю седьмой годовщины со дня маминой смерти, мы втроем отправились на небольшое кладбище в Ямасина, расположенное в рощице, среди деревьев. Мама родилась в Ямасине, и отец решил предать земле ее прах именно там.

Тут послышался голос водителя Кодзакай-сан, и мы с отцом сели в машину.

«Мы едем в Ямасину, на могилу жены», – сказал отец. В этом году будет уже пятнадцать лет, как Кодзакай-сан работает у отца. Совсем недавно он отпраздновал свадьбу старшей дочери, но я слышала, что в январе уже планируется бракосочетание средней дочки. «Как это неожиданно», – заметила я. «Так мы скоро совсем разоримся», – проворчал Кодзакай-сан, ведя машину. Я спросила, зачем спешить со второй свадьбой – сразу же после первой. За Кодзакай-сан со смехом ответил отец: «Затем, что если не поторопиться, то ребенок появится без отца!» Я тоже засмеялась, а Кодзакай-сан, постучав ребром ладони по шее, с невеселой усмешкой смущенно сказал: «Уже на седьмом месяце… А вдруг родит до срока – и не успеем со свадьбой? Мы с женой просто места себе не находим!»

Свернув со скоростной дороги Мэйсин, мы въехали в Киото и по государственному шоссе помчались в Ямасину. Заметив цветочный магазин, я попросила остановить машину. Но отец сказал, что цветов не нужно. «От засохших цветов на могиле грустно становится… Сколько свежие ни носи, все равно завянут. Не люблю, когда на могилу кладут цветы или мандзю ». Мы поехали дальше, а отец пробурчал, глядя в сторону: «Могилу лучше не украшать. Достаточно имени на могильном камне». Вскоре показалось рисовое поле. Мы въехали в горную деревушку, где рядком стояли крестьянские домики. Узкая дорога вилась через густые заросли. «Сезон алых листьев», – заметил отец.

Тихое, скромное кладбище располагалось на склоне невысокой горушки. Его окружали густые кущи деревьев. Казалось, их ветви с разноцветной листвой, колышущейся под ветром, надежно скрывают могилы от постороннего взгляда. Перед входом на кладбище стояла крохотная хижина, в которой сидел старик – кладбищенский сторож. Хижина была так мала, что там с трудом мог укрыться от дождя или зноя лишь один человек. Из хижины доносился сильный аромат курительных палочек. Перед сторожем лежали свечи и ароматические палочки, а также стояла деревянная бадейка с черпачком. Отец купил курительных палочек и одолжил бадейку и черпак. Набрав в бадейку воды, мы стали взбираться вверх по отлогому склону. Кодзакай-сан тоже вышел из машины и попросил разрешения пойти вместе с нами.

Мамина могила находится на самой вершине горы. Могила очень маленькая, на камне высечена только краткая надпись: «Фуми Хосидзима. Упокоилась 14 декабря 38-го года Сева ». Земля вокруг могилы была усыпана палой листвой. Я спустилась к хижине, попросила у сторожа бамбуковую метелку и совок и вернулась к могиле. Потом начала было подметать, но отец остановил меня: «Не трогай… Убирай не убирай, листья все равно нападают. Пускай идет дождь, дует ветер, падают листья, пускай все порастает мхом… И это хорошо», – сказал он. Так и не помыв могильный камень водой из бадейки, отец долго смотрел на мамину могилу. Я сказала, что нужно воскурить хотя бы палочки, и попросила у отца зажигалку. На что тот сердито проворчал: «Хватит трех, а то надымишь тут!» Я послушно зажгла три палочки. Мне подумалось, что если бы мама была жива, то ни за что не дала бы нам развестись, даже после того ужасного происшествия с Вами. Она умерла, когда мне было семнадцать, и потому ничего не могла знать про Вас, но мне отчего-то подумалось, что она была бы против развода. Предаваясь печальным мыслям, я смотрела на полузасыпанный палой листвой могильный камень. Впрочем, от всех этих «если бы да кабы» все равно ничего не изменится. Но твердить, что «все равно ничего не изменишь» – значит роптать на судьбу, так что ничего не поделаешь. За тридцать пять лет моей жизни было две невосполнимых потери – мама и Вы. Но, глядя на могильный камень, я вспомнила содержание Вашего последнего письма и мне показалось, что я потеряла больше, гораздо больше!

Мы простояли у могилы минут двадцать. Никто не промолвил ни слова. Когда рассеялась струйка дыма последней курительной палочки, отец сказал: «Ну, пойдем?»

Мы вернулись к машине. Тут отец сказал Кодзакай-сан: «А теперь… Ну, ты сам знаешь, куда!» И мы двинулись, – но не назад, в сторону шоссе, по которому ехали сюда, а вперед, по узкой петляющей дороге. Заросли деревьев стали еще гуще. Пока я гадала, куда это мы направляемся, машина подрулила к роскошным воротам японского ресторана. Ресторан был семейным заведением и назывался «Синода». Встретить нас вышел мужчина, явно знакомый с отцом, и провел нас в дальний зальчик. Все там было изысканно, утонченно, высшего сорта – и убранство, и утварь, и само дерево, из которого построено здание. Ресторан спроектирован так, что из каждого кабинета виден примыкающий сад. Было сразу понятно, что ресторан стоит очень больших денег и потребовал уйму времени и стараний. Отец пригласил водителя отобедать с нами, но тот сказал, что уже плотно поел, так что лучше пока посидит в машине и послушает радио.

Площадь одного только сада примерно тысяча цубо . Он элегантно прост в архитектуре, но чрезвычайно ухожен, и в нем растут деревья разных пород. Среди них прекрасно смотрятся огромные, покрытые мхом валуны. Да, сад поистине великолепен.

К нам тотчас же вышла женщина в кимоно примерно одного со мной возраста, может, чуть старше, и поклонилась нам. Отец представил ее: «Хозяйка этого заведения!», потом меня: «А это – моя дочь!» Затем сказал, чтобы подали то, что обычно. «Так вот где ты пропадаешь…», протянула я, слегка нахмурившись. Отец объяснил, что уже пять лет их фирма принимает здесь важных клиентов. У хозяйки чрезвычайно богатый покровитель, правда, его имени он не знает. Подали еду, и хозяйка принялась расставлять блюда на столике, При этом она изысканно и деликатно вела приличествующую беседу, я же смотрела на сад, где в некотором отдалении стояла группа деревьев, покрытых красной листвой. Алые листья, которые сказочно хороши именно в это время, колыхались под ветром. Когда хозяйка ушла, отец спросил, как она мне показалась. Я сказала, что все у нее – и кимоно, и оби , и остальное чрезвычайно изысканно и красиво, да и сама она – сущая красавица. На это отец заметил, что хозяйка весьма состоятельна, действительно хороша собой и к тому же умна и деятельна, вот только голос у нее слегка подкачан. Я удивилась. Ну и что из того, даже если голос не столь мелодичен, какое это имеет значение? Но отец с самым серьезным видом возразил, что голос – это очень важно. Голос отражает суть человека. И добавил, что врач по колебаниям в тембре голоса способен определить состояние пациента. Накладывая палочками еду, красиво разложенную на лакированных блюдах, отец натянуто улыбнулся одними уголками губ и сказал: «В ее голосе нет утонченности». После еды нам подали фрукты. Когда мы покончили с ними, отец показал пальцем на сад и сказал, что во-он там есть каменная лестница. Если подняться по ней на самый верх, то уткнешься в маленькую часовенку. С того места открывается изумительный вид. Особенно хороши, если смотреть с того места, алые листья. Сунув ноги в гэта , приготовленные для посетителей, он позвал меня: «Аки, пойдем со мной!» Я почувствовала, что он хочет о чем-то поговорить, и последовала за ним. Как он и сказал, за большой сосной скрывалась каменная лестница, такая узкая, что по ней невозможно подниматься сразу двоим. Она оказалась такой длинной, что когда мы добрались до верху, то совершенно выбились из сил. Расстелив на камне носовые платки, мы присели. Я посмотрела на отцовскую спину, потом тихонько спросила, не пора ли ему оставить работу и уйти на покой. На что он ответил: «Дожив до этого возраста, я, наконец, смог понять, что такое работа. Пока ты работаешь – ты живешь. Я еще долго буду трудиться». Он посмотрел на роскошные алые листья, немного помолчал, а потом завел разговор. «Икуко рассказала, что с недавнего времени тебе стали частенько приходить письма, и все от каких-то женщин. Причем, всякий раз на конверте значится новое имя, а письма одно толще другого. Примерно месяц назад я решил поехать на фирму после обеда. Подъехала машина, и я вышел к воротам. Увидел в почтовом ящике письмо и достал его. Это письмо было адресовано тебе, пришло от какой-то Митико Хамадзаки. Я отдал его Икуко и сел в машину… – Тут отец сделал паузу, обернулся и уставился на меня. Потом задумчиво добавил: – Знакомый почерк…» Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Затем отец спросил: «Как там сейчас Арима?» Я решила рассказать все, но никак не знала, с чего начать. В результате повествование вышло довольно бессвязным и путаным. Я перескакивала с одного на другое, рассказывая о нашей неожиданной встрече в Дзао год тому назад, о том, как мы стали писать друг другу, что с Вами произошло десять лет назад, о Юкако Сэо, о Вашем нынешнем бизнесе… У меня задрожал голос, на глаза навернулись слезы. «Ну-ну, не надо так волноваться, – ласково проговорил отец. – Рассказывай спокойно». Когда я закончила, сердце у меня билось, как бешеное, я никак не могла успокоиться. Отец долго молчал, а потом взглянул на меня и спросил: «Кацунума отдает тебе всю университетскую зарплату?» Я сказал, что да, отдает исправно. Отец о чем-то задумался и вдруг коротко выдохнул: «Он весь извалялся в грязи!», затем, закурив сигарету, сказал, что навел справки о Кацунуме. У него есть женщина, живет в Кобэ. Тебе, мол, и самой прекрасно это известно. У них ребенок – дочь, которой вот-вот исполнится три года. Видимо, Кацунума где-то прирабатывает… «Ты не любишь Кацунуму? – вдруг спросил отец. – И никогда не сможешь полюбить?» Не дожидаясь, пока я отвечу, он сердито сказал, что если я хочу расстаться, то лучше расстаться, я свободный человек, и невозможно всю жизнь жить с нелюбимым человеком. Это он мне его навязал, он не разбирался в людях и всегда причинял мне одни страдания… Тут отец снова умолк. С трудом справившись с дрожью в голосе, я ответила: «Это я сделала Кацунуму таким. Это я причинила ему страдания, выйдя за него. Но не смогла заставиться себя полюбить его». Я едва смогла закончить фразу.

После этого я долго молчала. Отец тоже сидел неподвижно, молча, и смотрел на алые листья кленов. Я думала о Кацунуме. В своих письмах к Вам я старалась не касаться моего мужа, Соитиро Кацунумы. Уже это говорит о моем отношении к данному человеку. Но все же Соитиро Кацунума – вовсе не дурной человек. Он отец Киётаки и не на словах, а на самом деле, искренне любит нашего сына и сострадает ему – ничуть не меньше, чем я. Он всегда штудировал трудные книги по истории Востока и очень добросовестно, трепетно относился к своей научной работе и к студентам, у которых вел семинарские занятия. Я не раз наблюдала, как он до изнеможения играет с Киётакой в мяч на лужайке перед домом, чтобы физически укрепить мальчика. Вернувшись после этих занятий в гостиную, они усаживались на ковре и, тесно обнявшись, вели нескончаемые задушевные беседы отца и сына. Почему я не смогла полюбить такого человека? И как Кацунума относился ко мне, видя мою неприязнь? Я вдруг подумала: а что будет с нами, когда умрет отец? Ведь ему скоро исполнится семьдесят один год. Не знаю, доживет ли он до того момента, когда Киётака станет взрослым. Я смотрела на оливковый пиджак отца, сидевшего спиной ко мне. Я представила себе Кацунуму, беседующего с Киётакой. И вдруг почувствовала комок в горле. Я уже не могла держать себя в руках. Меня иглой пронзило воспоминание о Кацунуме и той студентке, обнимающихся в тени ворот на закате. Черные слившиеся силуэты казались просто тенями, словно то были не люди, а бесплотные видения. В этот момент я впервые почувствовала нечто похожее на любовь к Кацунуме.

Я поднялась и обвела взглядом обступавшие нас разросшиеся деревья. Сотни оттенков красного, желтого, зеленого, коричневого переливались и трепетали в лучах осеннего солнца. Глядя на эту картину, я сказала отцу, что хочу развестись с Кацунумой. Пусть он вступит в законный брак с той женщиной и станет законным отцом трехлетней девочки. А я больше не выйду замуж. И отдам все свои силы воспитанию Киётаки. «Папа, помоги мне!» – закончила я.

Отец закурил еще одну сигарету. Докурил и затушил окурок о землю. Посмотрел на меня снизу вверх, улыбнулся и проронил: «Хорошо». Потом встал, и мы пошли вниз по бесконечно длинной, поросшей мхом каменной лестнице.

Перед тем как приступить к этому письму, я снова перечитала все Ваши послания. Разные чувства и ощущения промелькнули в моем сердце. Их невозможно выразить словами. Они подобны узорчатой парче моей души. Или переливающемуся мириадами оттенков и красок осеннему лесу. И только одно я хотела бы выразить в этом письме. Вы написали, что когда узрели собственную Жизнь, Вам стало страшно жить. А может быть, можно сказать, что Вам показали невероятно крепкую квинтэссенцию Жизни – чтобы Вы смогли прожить свою жизнь до конца, неважно – короткую или длинную?

Сижу над листом бумаги и не знаю, чем же закончить мое последнее послание к Вам. Мне вдруг вспомнилась та самая фраза насчет музыки Моцарта. Сама не пойму, почему она вспомнилась мне… Возможно, бытие и небытие тождественны друг другу… Она пришла ниоткуда, эта мысль, и словно вскипела в моей душе. Но именно она побудила Вас рассказать мне многое такое о Вашей жизни, чего я не знала. Однако слов о загадочном трюке Вселенной я не произносила. Это только хозяин «Моцарта» говорит, что будто я придумала их. Эти слова вызывают во мне душевный трепет… Юкако Сэо, сама перерезавшая себе горло… Вы, вернувшийся к жизни, после того как увидели свое мертвое тело… Несчастный отец, который успел состариться, но все так же помешан на работе… Соитиро Кацунума, который имеет вторую семью и тоже страдает – от того, что у него незаконная жена и внебрачный ребенок… В то время, как мы с Киётакой любовались звездным небом, сидя на скамейке в Саду георгинов, Вы наблюдали, как кошка пожирала мышь. Наша жизнь полна удивительных загадок и закономерностей. Таинственный фокус Вселенной…

Можно писать бесконечно. Похоже, пора ставить точку. Я желаю Вам и Рэйко-сан счастья в этом мире, таящем в себе удивительные загадки и закономерности. Сейчас я вложу письмо в конверт, надпишу адрес и наклею марку. А потом буду слушать 39-ю симфонию Моцарта – впервые за долгое-долгое время. Прощайте. Берегите себя. Прощайте.

Аки Кацунума

18 ноября

Original title:

Teru Miyamoto

Kinshu

1982