Глава 6

Нью-Кробюзон был городом, в котором не всегда действовали законы тяготения.

Аэростаты переползали с одного облака на другое, словно слизни с кабачка на кабачок. Милицейские вагончики сновали через сердце города к его окраинам, и тросы, на которых они держались, звенели и вибрировали, как гитарные струны, натянутые на высоте нескольких сотен метров над землей. Вирмы лавировали над городом, оставляя позади себя след из фекалий и бранных слов. Голуби соседствовали в небе с галками, соколами, воробьями и сбежавшими от хозяев попугаями. Летучие муравьи и осы, пчелы и навозные мухи, бабочки и москиты вели воздушную войну против тысяч хищников — асписов и дхери, бросавшихся на них на лету. Големы, которых пьяные студенты пачками отправляли в воздух, бестолково молотили неуклюжими крыльями, сделанными из кожи, бумаги или фруктовой кожуры, и разваливались прямо в полете. Даже поезда, перемещавшие бесчисленных женщин, мужчин и товары вокруг гигантской туши Нью-Кробюзона, отвоевывали себе место над домами, как будто чураясь гнилости ветхих зданий.

Город массивно устремлялся ввысь, словно вдохновляемый огромными горами, которые возвышались на западе. Линия горизонта была изрезана торчащими силуэтами квадратных жилых громад в десять, двадцать, тридцать этажей. Они протыкали небо, словно толстые пальцы, словно кулаки, словно обрубки конечностей, безумно раскачиваясь над горбами домов пониже. Тонны смолы и бетона, из которых был построен этот город, скрывали под собой прежний рельеф: все еще проглядывавшие бугры, холмы, балки и равнины. Трущобные постройки, как щебень, рассыпались по склонам холма Водуа, по Мушиной стороне, по Плитняковому холму и Чертову кургану.

Закопченные дочерна стены парламента возвышались над островом Страк, как акулий плавник или хвост морского ската, — словно некое чудовищное живое оружие прорвало собой небо. Все здание было опутано замысловатыми трубами с огромными заклепками. Оно содрогалось от гудения старинных котлов в его глубине. Отдельные неизвестно для чего предназначенные комнаты имели выступ над основным фасадом гигантского здания, совершенно не поддерживаемый какими-либо опорами или скрепами. Где-то внутри, в палате, недоступный с небес, трудился Рудгуттер и весь сонм его помощников-бюрократов. Парламент подобно утесу нависал над краем крутого обрыва, сложенного из домов.

Атмосфера, царившая над городом, была не безупречно чистой. Дымовые трубы протыкали тонкую прослойку между землей и небом, словно по злобе извергая в этот верхний мир тонны ядовитого смога. В еще более густом, вонючем тумане, нависшем над самыми крышами, клубились выбросы миллионов низких труб. Крематории обращали в летучий пепел тех, кого сожгли неумолимые палачи, и этот пепел смешивался с угольной пылью. Тысячи мрачных дымных призраков окутывали Нью-Кробюзон удушающим, как мучения совести, смрадом.

Облака вихрились в этом нездоровом микроклимате. Казалось, вся погода в Нью-Кробюзоне формировалась мощным ураганом, который медленно раскручивался вокруг сердцевины города, вокруг чудовищного небоскреба, обосновавшегося в самом центре торгового района, известного как Ворон, в узле тысяч железнодорожных путей, в вековых наслоениях архитектурных стилей и насилия: вокзал на Затерянной улице, индустриальный замок, ощерившийся разрозненными выступами парапетов.

Самой западной башней вокзала был милицейский Штырь, который возвышался над всеми остальными башенками, отчего те казались просто карликами; и от него в семи направлениях тянулись тугие провода воздушных рельсов. Но несмотря на свою громадность, Штырь был всего лишь придатком гигантского вокзала.

Через семь лет после окончания строительства вокзала на Затерянной улице архитектор был посажен в тюрьму и там сошел с ума. Поговаривали, что он еретик, стремившийся создать своего собственного бога.

Пять огромных разинутых кирпичных ртов заглатывали все городские железнодорожные линии. Рельсы гигантскими языками стелились по сводчатым перегонам. Магазины, пыточные камеры, мастерские, конторы и пустующие залы доверху заполняли толстое чрево здания, которое, если смотреть на него под определенным углом и при определенном освещении, казалось, собирается с духом, чтобы перенести всю свою тяжесть на Штырь и выпрыгнуть в распростертое небо, в которое оно столь небрежно вторглось.

Глаза Айзека не были затуманены романтикой. Куда бы он ни бросил взгляд (а глаза у него были опухшие: за ними напряженно гудел мозг, озабоченный новыми формулами и фактами, собранными ради того, чтобы вырваться из тисков земного притяжения), над городом всюду что-то летало, и он понимал, что иного выхода нет. Полет был делом извечным и заурядным: простое перемещение из одной части Нью-Кробюзона в другую.

Это его обрадовало. Он ведь ученый, а не мистик.

Айзек лежал на кровати и смотрел в окно. Одну за другой он провожал глазами летящие точки. Вокруг него на постели были разбросаны книги, статьи, машинописные страницы и длинные, исписанные его взволнованно-торопливым почерком листы, бумажными волнами ниспадавшие на пол. Классические монографии покоились в ворохе полубредовых идей. Биология и философия соперничали за место на его письменном столе.

Он, словно ищейка, прокладывал себе путь, вынюхивая след среди запутанных библиографий. Некоторые из названий сразу бросались в глаза: «O тяготении, или Теория полета». Другие имели более косвенное отношение к предмету, например, «Аэродинамика пчелиного роя». А иные были просто причудливыми измышлениями, которые у большинства его более респектабельных коллег несомненно вызвали бы лишь неодобрение. И все же он для примера полистал том под названием «Двеомеры, которые живут над облаками: что они могут нам рассказать».

Айзек почесал нос и потянул через соломинку пиво из стоящего у него на груди стакана.

Всего два дня работы над заказом Ягарека, и город для него совершенно преобразился. Айзек уже сомневался, вернется ли когда-нибудь его прежнее представление.

Он перевернулся на бок, выгреб из-под себя бумаги, на которых было неудобно лежать. Айзек наугад вытянул несколько рукописей туманного содержания и пачку гелиотипов, которые он снял с Чая-для-Двоих. Держа эти снимки перед собой, Айзек начал разглядывать лабиринты вирмовской мускулатуры, продемонстрировать которые он заставил Чая-для-Двоих.

«Надеюсь, это не надолго», — подумал Айзек. Весь день он читал и делал заметки, беззлобно ворча, когда Дэвид или Лубламай слишком громко приветствовали его или спрашивали, принести ли обед. Он сжевал хлеб с сыром и перцем, который бросил ему на стол Лубламай. По мере того как на улице становилось теплее, а работающее оборудование нагревало воздух в складском помещении, он снимал с себя одежду. Пол возле его стола был усыпан футболками и платками.

Айзек ждал, когда ему доставят необходимые принадлежности. Едва начав читать, он понял, что для осуществления заказа необходимо восполнить огромный пробел в научных знаниях. Из всех загадочных областей биология была для него наименее изведанной. Он чувствовал себя как рыба в воде, когда читал о левитации, контргеотропной магии и о своей любимой единой теории поля, однако, увидев снимки Чая-для-Двоих, он осознал, сколь скудны его представления о биомеханике простого полета.

«Что мне нужно, так это несколько мертвых вирмов… нет, несколько живых, на которых можно ставить эксперименты… — рассеянно думал Айзек, разглядывая гелиотипы, сделанные прошлой ночью. — Нет… один мертвый для вскрытия и один живой, чтобы наблюдать его в полете…»

Внезапно легкомысленная идея приняла более серьезные формы. Он сел за стол и, поразмыслив некоторое время, встал и ушел в темноту Барсучьей топи.

Самый известный бар между Варом и Ржавчиной прятался в тени огромной Палголакской церкви. По ту сторону моста Данечи, соединявшего Барсучью топь с Костяным городом, было всего лишь несколько сырых улочек.

Большинство обитателей Барсучьей топи были, разумеется, пекарями, дворниками или проститутками или посвятили себя какой-нибудь другой из множества профессий, и вряд ли им когда-либо в жизни доводилось ворожить над пробиркой или хотя бы заглянуть в нее. Равным образом жители Костяного города в основной своей массе были заинтересованы в грубом или систематическом нарушении законов не больше, чем рядовые жители других районов Нью-Кробюзона. И все же Барсучья топь всегда будет ученым кварталом, а Костяной город — воровским районом. А местом, где эти эзотерические, подспудные, романтические и порой опасные влияния встречались, был бар «Дочери Луны».

На вывеске была изображена пара смазливых, но довольно вульгарных барышень — они символизировали спутники Луны. А фасад, выкрашенный в темно-красный цвет, был захудалым и тем не менее привлекательным. Собирались там самые безрассудные представители городской богемы: художники, воры, непризнанные ученые, наркоманы и милицейские осведомители, которые толпами проходили перед глазами владелицы бара Рыжей Кейт.

Прозвище Кейт напоминало о ее ярко-рыжих волосах и, как думал каждый раз Айзек, служило обвинительным приговором творческой несостоятельности ее посетителей. Она обладала физической силой и наметанным глазом, который всегда позволял ей определять, кого надо подмазать, а кого гнать в шею, кому врезать кулаком, а кому поставить бесплатное пиво. Вот по этим причинам (а также, подозревал Айзек, и благодаря владению парой магических трюков) сомнительные дела «Дочерей Луны» шли успешно и при этом независимо от соревнующихся между собой местных рэкетирских «крыш». Милиция лишь изредка и без особого рвения совершала набеги на заведение Кейт. Пиво у нее было отменное. И она не задавала вопросов относительно того, что обсуждалось вполголоса небольшими компаниями, собиравшимися за столиками в укромных углах.

В тот вечер Кейт коротко поприветствовала Айзека, махнув ему рукой, и он ответил тем же. Он пристально оглядел прокуренный зал, но человека, которого он искал, здесь не было. Айзек пошел к стойке бара.

— Кейт, — прокричал он сквозь шум. — Ты не видела Лемюэля?

Она отрицательно покачал а головой и сама протянула ему кружку пива «Болт». Айзек расплатился и повернулся к залу.

Он был весьма обескуражен. Бар «Дочери Луны» был чуть ли не рабочим кабинетом Лемюэля Пиджина. Каждый вечер можно было с уверенностью застать его здесь за обделыванием темных делишек или распределением барышей. Айзек принялся бесцельно бродить между столиков, надеясь встретить знакомых.

В углу, облаченный в желтые одежды своего религиозного ордена, сидел, блаженно кому-то улыбаясь, Гедрексечет, хранитель библиотеки Палголакской церкви. Айзек обрадовался и направился к нему.

Айзеку показалось забавным, что руки сердитой девицы, спорившей с Гедом, были от локтя до кисти украшены татуировками в виде сцепленных колес, что выдавало в ней «Шестерню божественного механизма», несомненно пытающуюся обратить в свою веру безбожника. Подойдя поближе, Айзек услышал, о чем они спорят.

— …Если ты будешь подходить к миру и к Богу хоть с малой толикой той точности и того анализа, о которых ты все время твердишь, то увидишь, что твой бездумный сайентоморфизм совершенно несостоятелен!

Гед улыбнулся прыщавой девице и уже открыл рот, чтобы ответить, но его перебил Айзек:

— Прости, Гед, что встреваю. А ты, юная «подшипнитца», или как ты там себя называешь…

«Шестеренка» хотела было возразить, но Айзек оборвал ее:

— Нет уж, заткнись. Говорю тебе человеческим языком: закрой пасть. И оставь свою точность при себе. Я хочу поговорить с Гедом.

Гед хихикал от души. Его противница глотала слюну, пытаясь сдержать гнев, однако крепкое телосложение и драчливая веселость Айзека ее несколько смутили. С гордым видом она приготовилась уйти.

Встав из-за стола, она открыла рот, намереваясь сказать на прощание заранее приготовленное язвительное словечко, но Айзек снова опередил ее.

— Еще слово, все зубы выбью, — любезно предупредил он.

«Шестеренка» закрыла рот и испарилась. Айзек и Гед расхохотались.

— Какого черта ты с ними цацкаешься, Гед? — простонал Айзек.

Гед, присевший, как лягушка, за низким столом, раскачивался взад и вперед на передних и задних лапах, а его большой язык болтался в огромной распяленной пасти.

— Мне их просто жалко, — хихикал он. — Они такие… напористые.

Гед считался самым аномально веселым водяным, какого когда-либо видел Нью-Кробюзон. Ему была совершенно не присуща сердитая раздражительность, типичная для этой сварливой расы.

— Во всяком случае, — продолжал он, несколько успокаиваясь, — я практически ничего не имею против «шестерней». Конечно, у них нет и половины той строгости, которая, как они думают, у них есть, но по крайней мере они принимают все всерьез. И по крайней мере, они не… не «вечерние богослужители» и не «божий выводок» или что-нибудь такое…

Палголак был богом знания. Его представляли то как толстого, приземистого человека, читающего в ванной, то как стройного водяного за тем же занятием, то, загадочным образом, в обоих обличьях сразу. Приход его примерно поровну составляли люди и водяные. Палголак был добродушным, славным божеством, мудрецом, чье существование было целиком посвящено собиранию, классификации и распространению информации.

Айзек не поклонялся никаким богам. Он не верил во всеведение или всемогущество, приписывавшиеся некоторым, и даже в существование многих из них. Разумеется, были и такие создания, которые обитали в различных аспектах бытия; иные, без сомнения, обладали в человеческом понимании большой властью. Однако преклонение перед ними казалось Айзеку признаком малодушия. Но к Палголаку он питал некоторую слабость. Пожалуй, он даже надеялся, что старый шельмец действительно существует в той или иной форме. Айзеку нравилась идея интераспектуального существа, настолько влюбленного в знание, что свободно кочует, сидя в ванне, из одной сферы в другую, проявляя журчащий интерес ко всему, что ему попадается на пути.

Библиотека Палголака по количеству книг не уступала библиотеке Нью-Кробюзонского университета. Книги не выдавали на дом, зато читатели могли прийти туда в любое время дня и ночи, и только к очень-очень небольшому количеству томов доступ был запрещен. Священники были прозелитами, утверждавшими, будто все, что известно верующему, тут же становится известно Палголаку, вследствие чего чтение запоем вменялось им в религиозную обязанность. Однако прославление Палголака было лишь второстепенной целью их миссии, первой же задачей было прославление знания, вследствие чего все они давали клятву пропускать любого желающего в их библиотеку.

Именно это вызывало со стороны Геда тихие сетования. Нью-Кробюзонская библиотека Палголака располагала лучшим собранием религиозных рукописей в мире Бас-Лага, которое привлекало паломников, принадлежавших к несметному числу религиозных традиций и сект. С северных окраин Барсучьей топи и Каминного вертела толпами шли представители всех верующих рас: в сутанах и масках, с охотничьими хлыстами, поводками, увеличительными стеклами — с полной гаммой религиозной атрибутики.

Некоторые из этих пилигримов были отнюдь не милыми созданиями. Например, злобные, антиксенийски настроенные «божьи выродки», которых становилось в городе все больше, и Гед это видел, поскольку в его религиозную обязанность входило помогать этим расистам, плевавшим в его сторону и называвшим его «жабой» и «речным хряком», пока он делал им копии с текстов.

В сравнении с ними эгалитаристски настроенные «Шестерни божественного механизма» были безобидной сектой, несмотря даже на то, что они весьма агрессивно отстаивали постулат о механической сущности Единого Истинного Бога.

На протяжении многих лет Айзек и Гед вели друг с другом многочисленные споры в основном по вопросам теологии, но также говорили и о литературе, и об искусстве, и о политике. Айзек уважал дружелюбного водяного. Он знал, что Гед ревностно относится к своей религиозной читательской обязанности, а стало быть, баснословно начитан по любому вопросу, который только мог прийти в голову Айзеку. Он всегда поначалу настороженно выслушивал мнения по поводу той информации, которой он делился («Только у Палголака достаточно знаний, чтобы анализировать», — благочестиво сообщал Гед перед началом спора), — но где-то после третьего стаканчика религиозный нондогматизм улетучивался, и он начинал разглагольствовать во весь голос.

— Гед, — спросил Айзек, — что ты можешь рассказать о гарудах?

Гед пожал плечами, и лицо его расплылось в довольной улыбке. Он был рад поделиться своими знаниями.

— Немногое. Пернатый народ. Местами обитания считаются Цимек, север Шотека и западная часть Мордиги. Быть может, и другие континенты. У них полые кости.

Взгляд Геда остановился, внутренний взор сфокусировался на заученных страницах из какого-то ксентропологического труда.

— Цимекские гаруды — эгалитаристы… абсолютные эгалитаристы и индивидуалисты. Охота и собирательство, нет полового разделения труда. Нет денег, нет рангов, хотя есть нечто вроде неофициальных рангов. Они просто означают, что ты достоин той или иной степени уважения, или что-то в этом роде. Не поклоняются никаким богам, хотя у них существует представление о некоем дьяволе, который может быть как реальным, так и вымышленным. Его называют Дахнеш. Охотятся и воюют с помощью кнутов, луков, копий и легких клинков. Щитами не пользуются: слишком тяжелы для полета. Так что иногда они применяют одновременно два вида оружия. Порой у них случаются стычки с другими племенами и видами, очевидно из-за охотничьих угодий. Ты знаешь, что у них есть библиотека?

Айзек кивнул. В глазах Геда блеснула почти непристойная жадность.

— Господи, как бы мне хотелось до нее добраться. Но не судьба. — Он помрачнел. — Пустыня — не самое подходящее место для водяного. Суховато…

— Ладно, вижу, что ты не слишком-то много о них знаешь, так что, пожалуй, я остановлю твой рассказ, — сказал Айзек.

К удивлению Айзека, лицо Геда вытянулось.

— Шучу, Гед! Это ирония! Сарказм! Ты непревзойденный знаток гаруд. Во всяком случае, в сравнении со мной. Я порылся в Шакрестиалчите, но ты сейчас за минуту рассказал больше, чем я раскопал. Тебе что-нибудь известно о… гм… об их уголовном кодексе?

Гед уставился на него, прищурив огромные глаза:

— Что ты задумал, Айзек? Они такие эгалитаристы… Ну, в общем… в основе их общественного устройства — предоставление индивиду максимального выбора, поэтому-то они и коммунисты. Каждому дается возможность беспрепятственно выбирать. И, насколько я помню, единственным преступлением у них считается лишение другого гаруды возможности выбора. Оно может усугубляться или смягчаться в зависимости от того, совершено ли это преступление при наличии или же отсутствии уважения, с которым они носятся, как с писаной торбой…

— Как можно украсть у кого-то возможность выбора?

— Понятия не имею. Полагаю, если ты стибришь у кого-нибудь копье, то у пострадавшего не будет шанса им воспользоваться… А как насчет того, чтобы умолчать о том, где растут вкусные корешки? Ты ведь лишаешь других выбора: пойти за ними или не ходить…

— Возможно, некоторые похищения выбора аналогичны тому, что считаем преступлением мы, а другие не имеют с этим ничего общего, — предположил Айзек.

— Думаю, да.

— А что значит «абстрактный индивид» и «конкретный индивид»?

Гед с удивлением воззрился на Айзека:

— Разрази меня гром, Айзек… ты что, подружился с гарудой?

Айзек ухмыльнулся и кивнул.

— Черт! — закричал Гед. Народ за соседними столиками начал оборачиваться, бросая на него удивленные взгляды. — К тому же с гарудой из Цимека!.. Айзек, ты непременно должен привести его… его? Ее? Чтобы он рассказал мне о Цимеке!

— Не знаю, Гед. Он вообще-то… неразговорчив.

— Пожалуйста, ну пожа-а-алуйста!

— Ну ладно, ладно, я попробую. Но не слишком-то надейся. А теперь скажи все-таки, в чем эта гребаная разница между абстрактным и конкретным индивидами?

— О, это восхитительно. Полагаю, он не разрешил рассказывать о заказе? Нет, конечно же, нет. Ну что ж, говоря простыми словами, и насколько я это понимаю, они являются эгалитаристами, поскольку в высшей степени уважают индивида. Но нельзя уважать чужую индивидуальность, если сосредоточиваешься только на своей собственной, так сказать, абстрактно, изолированно. Суть в том, что ты являешься индивидом лишь постольку, поскольку существуешь в социальной матрице других, которые уважают твою индивидуальность и твое право на выбор. Это конкретная индивидуальность: индивидуум, который признает, что обязан своим существованием в некотором смысле совокупному уважению всех остальных индивидуумов, а следовательно, в его интересах относиться к ним с таким же уважением… Так что абстрактный индивид — это гаруда, который на какое-то время забыл, что он или она является частью чего-то большего и что он обязан уважать всех остальных выбирающих индивидов.

Наступила долгая пауза.

— Тебе стало понятнее, Айзек? — осторожно спросил Гед и залился тихим смехом.

Айзек не мог точно сказать, стало ли ему понятнее.

— Гед, если я скажу тебе «похищение выбора второй степени с неуважением», ты сможешь объяснить, что натворил этот гаруда?

— Нет… — Гед задумался. — Нет, не смогу. Но звучит хреново… Думаю, в библиотеке есть несколько книг, в которых можно найти объяснение, хотя…

В этот момент Айзек заметил приближающегося Лемюэля Пиджина.

— Послушай, Гед, — поспешно оборвал Айзек, — прости и все такое, но мне очень надо перемолвиться словечком с Лемюэлем. Мы можем поговорить с тобой позже?

Гед с беззлобной улыбкой отмахнулся от Айзека.

— Лемюэль… надо пошептаться. Выгодное дельце.

— Айзек! Всегда приятно иметь дело с человеком науки. Как там жизнь в мире разума?

Лемюэль откинулся в своем кресле. Одет он был фатовато. Пиджак на нем был малиновый, а жилет желтый. На голове — небольшой цилиндр. Из-под него выбивалась копна желтоватых кудряшек, связанных в конский хвост, который им явно претил.

— Жизнь в мире разума, Лемюэль, в некотором смысле зашла в тупик. И тут-то, друг мой, как раз и понадобилась твоя помощь.

— Моя? — криво улыбнулся Пиджин.

— Да, Лемюэль, — с важным видом сказал Айзек. — Ты тоже можешь двигать науку.

Айзеку нравилось подтрунивать над Лемюэлем, хотя ему было несколько неудобно перед человеком моложе его. Лемюэль был фартовым парнем, доносчиком, скупщиком краденого. Приобретя славу самого способного посредника, он таким образом создал себе небольшую, но прибыльную нишу. Послания, информация, предложения, поручения, беженцы, товары — чем два человека желали бы обменяться, не встречаясь друг с другом, Лемюэль мог передать. Для таких, как Айзек, которые хотели зачерпнуть со дна Нью-Кробюзона, не замочив ног и не испачкав рук, Лемюэль был лучшим помощником. Равно как и обитатели этого дна могли использовать Лемюэля, чтобы проникать в более-менее легальные области, не тычась вслепую и не обивая порогов милиции. Нельзя сказать, что работа Лемюэля целиком охватывала оба этих мира: некоторые дела были совершенно легальны, другие — абсолютно вне закона. Он специализировался лишь на пересечении этой границы.

Жизнь Лемюэля была полна опасностей. Он мог быть беспринципным и грубым, — если надо, жестоким. Когда дело вдруг становилось рискованным, он мог перешагнуть через любого, кто оказался рядом с ним. Все это знали. Лемюэль этого и не скрывал. У него была своеобразная честность. Он никогда не утверждал, что ему можно доверять.

— Лемюэль, ты прямо-таки энтузиаст науки, — сказал Айзек. — Я провожу небольшое исследование. И мне необходимо получить несколько образцов. Образцов того, что летает. Понимаешь, человек моего положения не может охотиться по всему Нью-Кробюзону за паршивыми пичугами, человеку моего положения полагается высказать свое пожелание и получить крылатых на золотом блюде.

— Айзек, старина, подай объявление в газету. Я-то на что тебе сдался?

— Мне нужно много образцов, и я не желаю знать, откуда ты их возьмешь. Под словом «много» я подразумеваю «очень много». Я хочу получить как можно больше разных летающих тварей, а некоторых из них очень нелегко достать. Например, асписа… я мог бы втридорога заплатить капитану пиратского судна за какой-нибудь полудохлый запаршивевший экземпляр… или же заплатить тебе, чтобы ты договорился с одним из своих уважаемых компаньонов, и тот бы выпустил нескольких замученных маленьких асписов из какой-нибудь гребаной позолоченной клетки в Восточном Гидде или в Ободе. Усекаешь?

— Айзек, старина… я начинаю понимать тебя.

— Конечно, ты меня понимаешь, Лемюэль. Ты же деловой человек. Я ищу редких крылатых. Мне нужны такие птички, каких я раньше никогда не видел. Мне нужны пернатые, которые могут пробудить воображение. Я не стану платить бешеные бабки за корзинку с дроздами — хотя, пожалуйста, не пойми это так, что мне совсем не нужны дрозды. Пусть будут дрозды, но вместе с ними пусть будут галки, воробьи и все, что у тебя найдется. Голуби, Лемюэль, твои тезки тоже. Но еще лучше, если это будут, скажем, змеи-стрекозы.

— Это редкость, — заметил Лемюэль, пристально глядя в свою кружку.

— Большая редкость, — согласился Айзек. — Вот поэтому-то за доставку хорошего экземпляра кое-кто может отхватить нешуточный куш. Дошло до тебя, Лемюэль? Мне нужны птицы, насекомые, летучие мыши… а также яйца, коконы, личинки и вообще все, что может превращаться в крылатых существ. На самом деле это может оказаться даже полезнее. Все, что размером не превосходит собаку. Крупнее не надо, и главное — никаких опасных тварей. Наверное, пойманный драд или летающий носорог выглядят впечатляюще, но я бы не хотел иметь с ними дело.

— А кому бы хотелось, Айзек? — согласился Лемюэль.

Айзек сунул в верхний карман Лемюэля банкноту в пять гиней. Затем они оба подняли стаканы и выпили.

Все это происходило вчера вечером. Откинувшись на спинку стула, Айзек представлял, как его заказ проходит свой извилистый путь преступными коридорами Нью-Кробюзона.

Айзек и раньше пользовался услугами Лемюэля, когда ему требовалось какое-нибудь редкое или запрещенное химическое соединение, или рукопись, копий которой во всем Нью-Кробюзоне осталось всего несколько, или информация о синтезе каких-либо запрещенных веществ. С присущим ему чувством юмора Айзек тешил себя мыслью о том, что самые отъявленные негодяи из городских низов честно ищут птичек и бабочек, оторвавшись от своих бандитских разборок и торговли наркотиками.

Завтра вошькресенье, вдруг осознал Айзек. Прошло уже несколько дней, как он не виделся с Лин. Она ведь даже не знает о его заказе. Насколько он помнил, они назначили друг другу свидание. Собирались поужинать вместе. Он может на некоторое время отложить свои исследования и рассказать любимой обо всем, что с ним произошло. И он с удовольствием это сделает, очистит свой мозг от накопившегося хлама, вывалив его перед Лин.

Лубламай и Дэвид уже ушли, понял Айзек. Айзек поворочался, словно тюлень, и со всех сторон кровати посыпались бумаги и снимки. Он выключил газовый рожок и выглянул из темного склада наружу. Через грязное окно он видел огромный холодный диск луны и двух ее дочерей, медленно вращающихся вокруг, — спутников древней голой каменной скалы, мерцающих, как жирные светляки.

Глядя на спиральное вращение лун, Айзек погрузился в сон. Он нежился в лунном свете, и ему снилась Лин: это были яркие, сексуальные и нежные грезы.

 

Глава 7

Бар «Часы и петух» выплеснулся наружу. Передний дворик, выходивший на канал, который отделял Салакусские поля от Пей-и-Поя, был заполнен столами и разноцветными фонариками. Звон бокалов и радостные возгласы доносились до суровых барочников, которые вели свои суда через шлюзы, скользя по шлюзовым водам и поднимаясь на более верхний уровень, а затем уплывая прочь в сторону реки, оставляя позади шум таверны.

Лин почувствовала головокружение. Она сидела во главе большого стола под фиолетовой лампой, в окружении своих друзей. Рядом с ней сидела Дерхан Блудей, артритик из журнала «Маяк». По другую сторону от нее восседал Корнфед, который оживленно болтал с Растущим Стеблем, кактом-виолончелистом. Александрина, Белладжин Громкий, Таррик Септимус, Зануда Спинт — художники, поэты, музыканты, скульпторы и целая орава прихлебателей, которых она едва знала.

Это был круг Лин. Это был ее мир. И все же она никогда еще не чувствовала себя так изолированно от них, как теперь.

Сознание того, что ей наконец удалось отхватить огромный заказ, о котором все они могли только мечтать, ту самую работу, которая на долгие годы могла сделать ее счастливой, — это сознание отделяло ее от сотоварищей. Кроме того, ужасный заказчик весьма эффективно наложил на ее уста печать молчания, усугубив ее изоляцию. У Лин возникло ощущение, будто внезапно, без всякого предупреждения, она оказалась в совершенно другом мире, отличном от циничного, шутовского, яркого, манерного, самовлюбленного окружения богемы Салакусских полей.

С тех пор как она вернулась, потрясенная, со своего необычного собеседования в Костяном городе, она еще ни с кем не виделась. Лин ужасно соскучилась по Айзеку, но знала, что он, должно быть, использует ее занятость на работе в качестве предлога, чтобы самому окунуться в исследовательскую деятельность, и, кроме того, знала, что его жутко рассердит, если она вдруг заявится к нему в Барсучью топь. В Салакусских полях их отношения ни для кого не были секретом. Однако в Барсучьей топи дело обстояло иначе. Поэтому Лин целый день просидела, размышляя, на что же она согласилась.

Мало-помалу мысли ее вновь обратились к чудовищному облику господина Попурри.

«Черт бы его побрал! — думала она. — Как же он выглядел раньше?»

Она не могла ясно вспомнить своего хозяина, у нее лишь осталось впечатление дикого несоответствия членов его тела. Обрывки зрительных воспоминаний дразнили ее: одна рука Попурри заканчивалась пятью растопыренными крабовыми клешнями, между глаз торчал крученый рог, вдоль козлиной шкуры вился гребень рептилии. Было невозможно понять, к какой расе господин Попурри принадлежал изначально. Ей никогда еще не доводилось слышать о том, чтобы переделка носила столь обширный, чудовищный и хаотический характер. Такой богач, как он, несомненно мог бы нанять любых передельщиков, чтобы те придали ему более человеческий или любой другой нормальный вид. Единственное, что приходило ей на ум: он сам выбрал для себя такую форму.

Либо он стал жертвой Вихревого потока.

Шкаф Лин был забит грубыми набросками тела господина Попурри, которые она наспех спрятала, предполагая, что этой ночью Айзек останется у нее. Она записала все, что помнила о бредовой анатомии тела своего работодателя.

День ото дня страх ее ослабевал, уступая место нетерпеливому зуду и потоку идей.

Эта работа, решила она, станет делом ее жизни. Первая встреча с господином Попурри была назначена на следующий день, пыледельник, после полудня. Затем они должны будут встречаться дважды в неделю в течение месяца, а может, и дольше, в зависимости от того, как пойдет процесс создания скульптуры.

Лин не терпелось приступить к работе.

— Лин, нудная ты сучка! — проорал Корнфед и запустил в нее морковкой. — Чего это ты сегодня такая тихоня?

Лин быстро набросала в своем блокноте: «Корнфед, дорогой, отстань».

Все заржали. Корнфед вернулся к своему пламенному заигрыванию с Александриной. Дерхан наклонила седую голову к Лин и тихо заговорила:

— Серьезно, Лин… из тебя сегодня слова не вытянешь. Что-нибудь случилось?

Лин, тронутая, мягко покачала головотуловищем. «Работаю над большим проектом. Занимает все мысли» — знаками показала она. Как легко говорить, не записывая каждое слово, — Дерхан хорошо понимала язык знаков. «Я скучаю по Айзеку», — добавила Лин с шутливым отчаянием.

Дерхан сочувственно поморщилась в ответ. «А она хорошая женщина», — подумала Лин.

Дерхан была бледной, высокой и худощавой; впрочем, достигнув средних лет, она отрастила небольшой животик. Хотя ей нравились непристойные выходки салакусской компании, она все же была впечатлительной и кроткой женщиной и не любила находиться в центре внимания. Ее журнальные публикации были острыми и беспощадными: если бы Дерхан не любила свою работу, Лин вряд ли смогла бы с ней подружиться. Ее суждения, высказываемые на страницах «Маяка», были резкими даже до грубости.

Лин могла сказать Дерхан, что скучает по Айзеку.

Дерхан знала об истинной природе их взаимоотношений. Чуть более года назад, когда Лин и Дерхан как-то прогуливались вместе по Салакусским полям, Дерхан купила выпивку на двоих. Достав кошелек, чтобы расплатиться, случайно уронила его. Дерхан быстро наклонилась, чтобы поднять, но Лин ее опередила. Она подобрала кошелек и ненадолго задержала в руке, увидев выпавший из него старый, потрепанный гелиоснимок красивой и энергичной молодой женщины в мужском костюме. Лин вернула снимок Дерхан, которая не спеша положила его обратно в кошелек, не глядя в глаза Лин.

— Давняя история, — загадочно проговорила Дерхан и залпом осушила бокал с пивом.

Лин чувствовала, что взамен должна поделиться с Дерхан своим секретом. Пару месяцев спустя она, переживая после глупой бурной ссоры с Айзеком, снова оказалась в баре вместе с Дерхан. Ссора стала для Лин поводом, чтобы с почти с облегчением рассказать Дерхан правду, о которой та уже, должно быть, догадывалась. Дерхан лишь кивала, сочувствуя Лин.

С тех пор они стали очень близки.

Айзеку нравилась Дерхан за ее бунтарство.

Едва Лин подумала об Айзеке, как раздался его голос.

— Черт, привет всем, простите — опоздал…

Она обернулась и увидела, как он неуклюже пробирается между столиками. Ее сяжки изогнулись в поклоне, который Айзек, она была уверена, распознает как улыбку.

Когда Айзек подошел, его встретил хор восторженных приветствий. Он посмотрел прямо на Лин и улыбнулся ей. Приветственно махнув всем рукой, Айзек погладил ее по спине, и Лин сквозь блузку почувствовала, как его рука неуклюже вывела: «Я тебя люблю».

Айзек резко поднял стул и втиснул его между стульями Лин и Корнфеда.

— Я только что был в банке, положил туда несколько маленьких золотых самородков. Выгодный контракт, — разглагольствовал он, — делает ученого счастливым и беспечным. Выпивка — за мой счет.

Послышались громкие радостные возгласы, после чего все хором позвали официанта.

— Как проходит твоя выставка, Корнфед? — спросил Айзек.

— Великолепно, великолепно! — прокричал Корнфед, а затем почему-то громко добавил: — В пяльницу Лин приходила ее посмотреть.

— Отлично, — сконфуженно произнес Айзек. — Тебе понравилось, Лин?

Она коротко показала жестами, что понравилось. Корнфед был целиком поглощен созерцанием грудей Александрины в глубоком вырезе ее незамысловатого платьица. Айзек переключил внимание на Лин.

— Ты просто не поверишь, что со мной случилось… — начал он.

Лин сжала под столом его колено. Он в ответ сделал то же самое.

Айзек шепотом вкратце пересказал Лин и Дерхан историю о приходе Ягарека. Он умолял их молчать и постоянно оглядывался по сторонам, дабы убедиться, что их никто не подслушивает. Пока он рассказывал, принесли заказанного цыпленка, и он шумно набросился на еду, попутно описывая свою встречу в «Дочерях Луны» и многочисленные клетки с подопытными животными, которые должны были начать поступать ему в лабораторию со дня на день.

Покончив с рассказом, он откинулся на спинку стула, с улыбкой глядя на собеседниц, но вдруг на лице его мелькнула гримаса раскаяния, и он виновато спросил у Лин:

— А как у тебя продвигается работа?

Она извиняюще махнула рукой.

«Ничего такого, сердце мое, — подумала она, — о чем я могла бы тебе рассказать. Поговорим лучше о твоем новом проекте».

На его лице явно отразилось чувство вины за то, что он один завладел разговором, но Айзек ничего не мог с собой поделать. Он был всецело поглощен собственными творческими муками. Лин охватила знакомая грустная нежность к нему. Грусть — оттого, что в такие моменты одержимости он был совершенно погружен в себя; нежность — к его горячности и страсти.

— Смотри, ты только посмотри, — забормотал вдруг Айзек, вытягивая из кармана листок бумаги, разворачивая и кладя на стол.

Это была афиша ярмарки, которая проходила сейчас в Собек-Крусе. Оборотная сторона листка хрустела от присохшего клея — Айзек оторвал афишу от стены.

Неповторимая и удивительная ярмарка господина Бомбадрезила гарантированно изумит и поразит самого пресыщенного знатока. Дворец любви, комната ужасов, водоворот и множество других аттракционов за умеренную плату. Кроме того, спешите видеть необычайный паноптикум, цирк уродцев. Чудовища и другие удивительные существа изо всех уголков Бас-Лага! Прорицатели из Растрескавшихся земель, настоящий коготь паука-ткача, живой череп, сладострастная женщина-змея, царь-медведь, карликовые люди-кактусы, гаруда — человек-птица, властитель дикой пустыни; каменные люди из Бежека, демоны в клетках; танцующая рыба; сокровища, украденные из Дженгриса, и бесконечное множество других волшебных чудес. Некоторые аттракционы не рекомендуются для чересчур впечатлительных и нервных особ. Вход — 5 стиверов. Сады Собек-Круса, с 14 чета по 14 меллуария, каждый вечер с 6 до 11.

— Ты это видела? — заорал Айзек, тыкая большим пальцем в афишу. — У них есть гаруда! Я-то рассылал запросы по всему городу, по крупицам пытаясь собрать какие-то сомнительные экземпляры, и в конце концов, вероятно, получил бы кучу полудохлых больных галок, а этот паршивый гаруда оказывается прямо у меня под носом!

«Ты собираешься пойти туда?» — жестами спросила Лин.

— Черт возьми, конечно! — фыркнул Айзек. — Прямиком отсюда! Я думал, мы все могли бы туда отправиться. Остальным, — сказал он, понижая голос, — не обязательно знать, зачем я туда иду. То есть я хочу сказать, ярмарка — это все равно весело. Верно ведь?

Дерхан улыбнулась и согласно кивнула.

— Так ты что, собираешься выкрасть гаруду? — шепотом спросила она.

— Ну, я мог бы, наверное, договориться насчет нескольких гелиоснимков или даже упросить, чтобы он пришел на пару дней в лабораторию… Не знаю. Что-нибудь придумаем! Что скажешь? Повеселимся на ярмарке?

Лин вынула из гарнира Айзека крошечный помидорчик и аккуратно обтерла его от куриного соуса. Она захватила его челюстями и начала пережевывать. «Повеселимся, — прожестикулировала она. — Ты платишь?»

— Конечно, плачу я! — прогремел Айзек и уставился на нее.

Затем огляделся, проверяя, не смотрит ли кто, и неловко показал ей жестами: «Скучал по тебе».

Дерхан на мгновение тактично отвернулась.

Но Лин прекратила разговор, нарочно опередив в этом Айзека. Она громко хлопала в ладоши, пока все, кто сидел за столом, не обратили взоры на нее. Тогда она начала говорить знаками, попросив Дерхан переводить.

— М-м-м… Айзеку не терпится доказать, что слухи, будто все ученые умеют лишь работать и совсем не умеют развлекаться, ошибочны. Интеллектуалы, такие же распущенные эстеты, как и мы, знают, как можно неплохо провести время, поэтому Айзек предлагает нам вот это… — (Лин помахала листком и бросила его в центр стола, на всеобщее обозрение.) Карусели, диковины, чудеса, метание кокосов — и все это за какие-то жалкие пять стиверов, которые Айзек великодушно готов заплатить…

— Не всем же, ах ты свинья! — вскричал Айзек в притворном негодовании, но его крик утонул в пьяном реве благодарности.

— …Готов заплатить, — упрямо продолжала Дерхан. — В связи с этим я вношу предложение: сейчас мы допьем, доедим и ломанемся в Собек-Крус.

Послышались нестройные возгласы согласия. Те, что уже допили и доели, начали собирать сумки. Остальные с удвоенным аппетитом набросились на устриц, салаты и жареные подорожники.

Айзек с Дерхан о чем-то шептались через стол прямо перед Лин. Ее сяжки дрогнули. Она могла уловить кое-что из их перешептываний. Айзек горячо рассуждал о политике. В разговорах с Дерхан он изливал свое смутное, неконкретное, но язвительное социальное недовольство. «Старается показать, насколько глубоко он умеет мыслить, — думала Лин с легким раздражением, — старается произвести впечатление на журналистку».

Она заметила, как Айзек осторожно передает через стол монетку и получает взамен простой конверт. Это без сомнения был последний выпуск «Буйного бродяги» — подпольной радикальной газеты, для которой писала Дерхан.

Если не считать смутной неприязни, которую она питала к милиции и правительству, Лин была существом аполитичным. Она откинулась на спинку стула и посмотрела наверх, на звезды сквозь фиолетовую дымку подвесного фонарика. Она пыталась припомнить, когда в последний раз была на ярмарке: ей вспомнились безумные наслоения запахов, свиста и визга, мошеннические аукционы и низкие цены, экзотические животные и яркие костюмы, и все это спрессовано в сомнительное, но живое восхитительное целое.

Ярмарка — это то место, где нормальные правила на время забываются, где банкиры и воры в один голос восклицают удивленно «O-o-o!», шокированные и приятно возбужденные. Даже менее скандальные сестры Лин и то пошли бы на ярмарку.

Одним из воспоминаний ее раннего детства было то, как она крадется, прячась за рядами кричаще-ярких палаток, чтобы поглядеть на некую страшную, опасную разноцветную карусель, этакое гигантское колесо на Галлмарчской ярмарке двадцать лет тому назад. Кто-то — она так и не узнала, кто это был, какой-то приезжий хепри, сердобольный палаточный торговец — дал ей засахаренное яблоко, которое она с благодарностью съела.

Лин ждала, когда ее друзья покончат с приготовлениями. Она потягивала сладкий чай из губки и думала о том засахаренном яблоке. И терпеливо ждала, когда же они пойдут на ярмарку.

 

Глава 8

— Подходи, налетай, свою удачу испытай!

— Девушки-красотки, пусть ваши парни выиграют вам букет цветов!

— Покружитесь в «Гигантском вихру»! Это настоящее головокружение!

— Всего четыре минуты, и ваша копия готова! Самый быстрый портрет в мире!

— Испытайте на себе месмерический гипноз Силлиона Необычайного!

— Три раунда — три гинеи! Тот, кто выстоит три раунда против Железного Магуса, получит три гинеи! Кактусы не допускаются!

Вечерний воздух загустел от шума. Со всех сторон вокруг хохочущей компании, как лопающиеся воздушные шары, слышались вызовы на состязания, приглашения, соблазнительные и рискованные предложения. Газовые рожки, в которые добавлялись определенные химикаты, светились красным, зеленым, синим и канареечно-желтым светом. Трава и дорожки Собек-Круса были липкими от просыпанного сахара и разлитого соуса. Паразиты выскакивали из-под палаточных занавесей и мигом скрывались в темных парковых зарослях, унося лакомые кусочки. Воришки хищно сновали в толпе, как рыбы среди водорослей. Вслед им неслись негодующие вопли и яростные ругательства.

Толпа представляла собой колышущуюся массу из людей, водяных, кактов, хепри и других более редких рас: хотчи, страйдеров, долгощупов и даже тех, чьего названия Айзек не знал.

В нескольких ярдах от ярмарки трава и деревья казались во тьме совершенно черными. На кустах и ветвях бахромой развевались рваные и спутанные бумажные ленты, которые трепал ветер. Парк крест-накрест пересекали дорожки, ведущие к озерам, цветочным клумбам, нестриженым массивам буйной растительности и старым монастырским руинам, раскинувшимся среди гигантских общинных просторов.

Лин, Корнфед, Айзек, Дерхан и все остальные не спеша прогуливались вдоль утыканных крепежными болтами и безвкусно размалеванных стальных плит ограды, вдоль шипящих фонарей. Из вагончиков, которые раскачивались у них над головами на хлипких с виду цепях, неслись радостные визги. Сотни разнообразных привязчиво-веселых мелодий доносились из сотен органчиков, создавая вокруг бесконечную какофонию, которая приливала и отливала волнами.

Алекс жевала медовые орешки, Белладжин — вяленое мясо, Растущий Стебель — водянистую мульчу, которая так нравится кактам. Они кидались друг в друга едой, пытаясь поймать ее ртом.

В парке было полно играющих, которые набрасывали кольца на столбики, стреляли из детских луков по мишеням или пытались угадать, под каким из наперстков спрятана монетка. Дети вскрикивали от радости и плакали от огорчения. Проститутки всех рас, полов и обличий с наигранным томлением скользили между палатками или стояли у лотков с напитками, подмигивая прохожим.

По мере того как они приближались к центру ярмарки, их компания постепенно рассеивалась. Они остановились на минуту — Корнфед продемонстрировал свое искусство стрельбы из лука. Он с гордостью раздарил выигранных кукол: одну — Алекс, а другую — молодой красивой шлюшке, которая аплодировала его победе. Затем они втроем, держась за руки, скрылись в толпе. Таррик оказался знатоком игры в рыбалку, вытащив трех живых крабов из огромной бурлящей лохани. Белладжин и Спинт решили погадать на будущее по картам, и оба вскрикнули от ужаса, когда усталая гадалка выложила подряд «Змею» и «Старика». Тогда они пожелали узнать мнение пучеглазой гадательницы по жукам-скарабеям. Она театрально уставилась на узоры, причудливо переливающиеся на панцирях ее подопечных, которые, неуклюже переваливаясь, ползали среди древесных опилок.

Айзек вместе с остальными оставили Белладжина и Спинта позади.

Сократившаяся компания свернула за угол у Колеса Фортуны, и взорам открылась отгороженная грубым забором часть парка. Внутри нее растянулся ряд небольших палаток, который, изгибаясь, скрывался где-то вдали. Над воротами красовалась неровно намалеванная надпись — «ЦИРК УРОДЦЕB».

— Вот что, — подчеркнуто сказал Айзек, — я должен на это взглянуть…

— Зак, ты хочешь измерить глубину человеческого убожества? — спросила молодая натурщица, имени которой Айзек не помнил.

Другие также были несколько удивлены выбором Айзека.

— Это исследование, — важно ответил Айзек. — Исследование. Кто хочет пойти со мной? Дерхан? Лин?

Остальные поняли намек и удалились, кто небрежно махнув рукой, а кто раздраженно хмыкнув. Прежде чем все они пропали из виду, Лин быстро сказала жестами Айзеку:

— Мне неинтересно. Тератология — скорее твой конек. Встретимся на выходе через два часа?

Айзек коротко кивнул и пожал ей руку. Она жестами попрощалась с Дерхан и побежала догонять художника-звукописца, чьего имени Айзек никак не мог запомнить.

Дерхан и Айзек посмотрели друг на друга.

— …И их осталось двое, — пропела Дерхан из детской считалки о выводке котят, которые гротескным образом умерли один за другим.

На входе в «Цирк уродцев» взималась дополнительная плата, и Айзек раскошелился. Хотя паноптикум явно не пустовал, здесь все же было гораздо свободнее, чем в главной части ярмарки.

Шоу уродцев вызывало у простого народа извращенное любопытство, а у господ — лицемерие.

Зазывалы надсадно кричали, прося собравшихся прижаться поближе друг к другу и приготовиться увидеть такое, чего не должны видеть глаза смертных.

Айзек и Дерхан слегка отстали, пропуская вперед труппу, а затем последовали за ними. Айзек заметил, что Дерхан уже держит наготове блокнот и ручку.

Церемониймейстер в шляпе-котелке подошел к первой палатке.

— Дамы и господа, — громко и сипло зашептал он, — за этим пологом скрывается самое удивительное существо, которое когда-либо видел смертный человек. Впервые чудовище было описано пятнадцать веков назад в путевых заметках Либинтоса Мудрого, когда оно нагоняло страх на весь тогдашний старый Кробюзон. Во время своих путешествий на юг, к Горящим пустыням, Либинтос повидал множество удивительных и ужасных тварей. Но нет ничего ужаснее, чем… мафадет!

Айзек скривил губы в сардонической улыбке. Но даже он не смог сдержать удивленного возгласа.

«Неужто они и впрямь раздобыли настоящего мафадета?» — подумал он, когда церемониймейстер отдернул занавесь небольшого шатра. Он подался вперед, чтобы лучше видеть.

Раздался еще один, более громкий общий вздох, и люди из передних рядов бросились назад, а другие, толкаясь, спешили занять их место.

За толстой черной решеткой, прикованный тяжелыми цепями, находился удивительный зверь. Он лежал на полу. Его огромное серовато-коричневое тело было похоже на тулово могучего льва. Меж его плеч в обрамлении густой шерсти торчала гигантская змеиная голова, шире человеческой ляжки. Ее чешуя переливалась тусклым красноватым цветом. Замысловатый узор извивами поднимался вдоль изогнутой шеи, которая ромбовидно расширялась на сгибе, переходя в змеиную голову.

Голова мафадета покоилась на земле. Его огромный раздвоенный язык быстро высовывался и убирался обратно. Глаза мерцали, как черный янтарь.

Айзек схватился за Дерхан.

— Черт, это же настоящий мафадет! — в изумлении просипел он.

Дерхан кивнула, вытаращив глаза.

Толпа подалась назад от клетки. Церемониймейстер схватил усаженную шипами палку и, просунув ее между прутьями, стал тыкать ею в исполинского обитателя пустынь. Животное издало глухое рокочущее шипение и начало отбиваться от своего мучителя массивной передней лапой. Шея беспомощно извивалась, голова моталась в разные стороны.

Из рядов зрителей послышались негромкие возгласы, толпа стала напирать на невысокий барьер перед клеткой.

— Назад, дамы-господа, назад, прошу вас! — театрально-напыщенно завывал хозяин цирка. — Вы подвергаетесь смертельной опасности, не раздражайте зверя!

Мафадет снова зашипел, по-прежнему страдая от ударов палки. Он пытался уклониться, прижимаясь к полу; он пятился от ужасного острия.

Страх Айзека быстро улетучился.

Измученное животное корчилось в трусливой агонии, прижатое к задней стене клетки. Его облезлый хвост стегал по вонючему остову козла, очевидно послужившего ему пищей. Шкура мафадета была в пятнах от нечистот, перемешанных с кровью, которая обильно сочилась из многочисленных ран и порезов. Его распростертое туловище слегка вздрагивало, когда змеиную голову приподнимали мощные мускулы шеи.

Мафадет зашипел, а толпа зашипела в ответ; он разжал страшные челюсти, пытаясь обнажить зубы.

Лицо Айзека исказилось.

Там, где должны были сверкнуть свирепые футовые клыки, из десен животного торчали жалкие обломки. Наверное, зубы выбили, догадался Айзек, из страха перед его смертельной ядовитой хваткой.

Он неотрывно смотрел на истерзанного монстра, шлепавшего по воздуху черным языком. Мафадет снова опустил голову на пол.

— Чертова задница! — с сожалением и отвращением прошептал Айзек. — Никогда не думал, что посочувствую подобному существу.

— Можно себе представить, в каком состоянии мы увидим гаруду, — ответила Дерхан.

Зазывала спешно задернул занавес над несчастным животным. После этого он рассказал толпе историю о том, как Либинтоса пытали ядом, когда он попался в лапы Мафадетского короля.

«Бабушкины сказки, лицемерие и показуха», — с презрением подумал Айзек. Ему стало понятно, отчего толпе дали увидеть лишь кусочек, позволили смотреть лишь минуту или даже меньше. «Вряд ли кто-то успел сообразить, что зверь умирает», — размышлял он.

Айзек невольно вообразил себе, каким же должен быть здоровый мафадет. Он представил неслышную поступь этого огромного коричневато-желтого зверя, пробирающегося сквозь горячий сухой кустарник; молниеносный удар его ядовитых клыков.

И кружащего над ним гаруду со сверкающим клинком.

Толпа покорно направилась к следующей клетке.

Айзек больше не слушал завывания проводника. Он смотрел, как Дерхан что-то быстро записывает в блокнот.

— Это для «Бэ-бэ»? — шепотом спросил у нее Айзек.

Дерхан быстро огляделась.

— Может быть. Смотря по тому, что мы увидим дальше.

— То, что мы увидим дальше, — в ярости зашипел Айзек, увлекая за собой Дерхан, уже заметив следующий экспонат, — это человеческая порочность в чистом виде! Черт возьми, я в полном отчаянии, Дерхан!

Он остановился на небольшом отдалении от зевак, которые глазели на ребенка, родившегося без глаз, хрупкую, костлявую девочку, которая выкрикивала что-то бессвязное, поворачивая голову навстречу гомону толпы. «ОНА МОЖЕТ ВИДЕТЬ ВНУТРЕННИМ ЗРЕНИЕМ!» — гласила табличка над ее головой. Кто-то из стоящих перед клеткой смеялся и покрикивал на девочку.

— Черт возьми, Дерхан… — Айзек покачал головой. — Посмотри, как они издеваются над несчастным созданием…

Не успел он это сказать, как одна пара с отвращением на лицах отошла от демонстрируемого ребенка, плюнув в сторону женщины, которая громче всех смеялась.

— Они меняются, Айзек, — спокойно сказала Дерхан. — Быстро меняются.

Провожатый вышагивал между рядами невысоких палаток, выборочно останавливаясь то тут, то там, чтобы продемонстрировать страшных чудовищ. Толпа понемногу рассасывалась. Люди небольшими кучками беспорядочно расходились. У некоторых палаток их останавливали служители, ожидавшие, пока соберется достаточное количество народу, чтобы поднять завесы над сокрытыми за ними экспонатами. В некоторые же из палаток можно было зайти прямо внутрь, и тогда из-под грязной парусины доносились крики удовольствия, изумления и отвращения.

Дерхан и Айзек забрели внутрь длинной ограды.

Над входом висела табличка, написанная щегольским, изящным почерком. «БЛЕСТЯЩАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЧУДЕС! ВЫ НЕ ПОБОИТЕСЬ ВОЙТИ В МУЗЕЙ НЕРАСКРЫТЫХ ТАЙН?»

— Ну что, не побоимся, а, Дерхан? — проворчал Айзек, когда они вошли в теплую и пыльную мглу.

Глаза постепенно стали привыкать к свету, который лился из угла этой импровизированной комнаты. Хлопчатая палатка была наполнена витринами из металла и стекла, которые тянулись вдоль стен. В нишах горели свечи и газовые рожки, свет которых, пропущенный через линзы, эффектными пятнами освещал странные экспонаты. Переходя зигзагами от одного к другому, зрители перешептывались и нервно посмеивались.

Айзек и Дерхан медленно прохаживались между сосудами, наполненными желтоватым спиртом, в котором плавали разрозненные части тел. Двухголовые зародыши и фрагменты лап морских чудовищ. Сверкающий багровый зуб, который с одинаковым успехом мог быть клешней какого-нибудь паука-ткача или же полированной болванкой, выточенной из дерева; глаза, которые судорожно моргали и жили в колбах с газированной жидкостью; замысловатые, крохотные узоры на спинках божьих коровок, видимые лишь через увеличительное стекло; человеческий череп, бегающий на шести насекомоподобных медных ножках. Крысиный выводок со спутанными хвостами, которыми они по очереди карябали всякие непристойности на маленькой черной доске. Книга, сделанная из спрессованных перьев. Зуб драда и рог нарвала.

Дерхан делала какие-то пометки в блокноте. Айзек жадно разглядывал окружавшие его примеры шарлатанства и тайных наук.

Наконец они вышли из музея. Справа от них оказалась Англерина, Королева Морских Глубин; слева — Старейший Человек-Кактус в Бас-Лаге.

— Что-то мне уже скучновато, — сказала Дерхан. Айзек согласился.

— Давай быстренько найдем человека-птицу, Владыку Дикой Пустыни, и свалим отсюда. Я куплю тебе карамельной ваты.

Они начали лавировать между рядами уродов, толстяков, волосатых и карликов. Вдруг Айзек указал на табличку, висящую прямо над их головами. «КОРОЛЬ ГАРУДА! ВЛАСТИТЕЛЬ НЕБЕС!» Дерхан раздвинула тяжелый занавес. Они с Айзеком обменялись взглядами и вошли внутрь.

— А! Жители этого странного города! Проходите, садитесь, послушайте истории суровой пустыни! Побудьте немного со странником из далекого далека! — донесся из темноты ворчливый голос.

Айзек, прищурившись, вгляделся сквозь решетку.

В темной глубине палатки неясно виднелась болезненно скрючившаяся фигура.

— Я, вождь моего народа, прибыл посмотреть Нью-Кробюзон, о котором мы столь наслышаны.

Голос был визгливым, резким, однако в нем не было решительно ничего похожего на те странные звуки, которые вырывались из гортани Ягарека. Говорящий вступил из темноты. Айзек распахнул глаза и открыл рот, чтобы издать победно-изумленный рев, но крик этот умер, едва зародившись, перейдя в придушенный ужасом вздох.

Существо, стоявшее перед Айзеком и Дерхан, вздрогнуло и почесало живот. Плоть тяжело свисала складками, словно у зажиревшего школяра. Кожа была бледной и рябой от болезней и холода. Айзек в смятении окинул глазами фигуру. Странные тканевые наросты виднелись на пальцах ног — когти были вырваны. Голова покрыта перьями разной длины и формы, беспорядочно торчавшими от макушки до затылка толстым, неровным, клочковатым слоем. Глаза, близоруко уставившиеся на Айзека и Дерхан, были человеческими, над ними с трудом приподнимались веки, покрытые коростой и гноем. Большой клюв был весь в пятнах, словно старая оловянная ложка.

За спиной у несчастного создания висела пара засаленных, омерзительно воняющих крыльев. Длина их от корня до кончиков никак не превышала шести футов. Айзек наблюдал, как они, полураскрывшись, судорожно вздрагивали. От этой дрожи с них по капле стекала гадкая органическая слизь.

Существо открыло клюв, и внутри него Айзек успел разглядеть губы, которые произносили слова; а над губами — ноздри. Айзек догадался, что клюв это лишь грубо сработанная фальшивка, которую, словно противогаз, наклеили на нос и рот.

— Позвольте рассказать о временах, когда я парил в вышине, высматривая добычу… — начал было несчастный, но Айзек шагнул вперед и, подняв руку, прервал его.

— Ради бога, хватит! — выкрикнул он. — Избавь нас от этого… недоразумения…

Фальшивый гаруда отшатнулся, заморгав от страха. Наступило долгое молчание.

— Что такое, папаша? — наконец приглушенно заговорило существо за решеткой. — Что я сделал не так?

— Я пришел сюда, чтобы посмотреть на гаруду, черт возьми, — проворчал Айзек. — За кого ты меня принимаешь? Ты же переделанный, приятель… это ясно каждому дураку.

Огромный мертвый клюв захлопнулся, когда человек облизнул пересохшие губы. Взгляд нервно метался во все стороны.

— Ради всего святого, господин, — умоляюще зашептал он. — Не ходите на меня жаловаться. Это все, что у меня есть. Вы же образованный джентльмен… Я больше всех похож на гаруду… Народу же только и надо, что послушать про охоту в пустыне да поглазеть на крылатого человека, а я этим живу.

— Плюнь на него, Айзек, — шепнула Дерхан. — Не кипятись.

Айзека постигло сокрушительное разочарование.

В уме он уже приготовил целый список вопросов. Он точно знал, каким образом станет изучать крылья, с каким мускульно-костным взаимодействием постарается разобраться прежде всего. Он уже приготовился заплатить немалую сумму за свои исследования, он собирался пригласить гаруду, чтобы расспросить его о цимекской библиотеке. И теперь он был в отчаянии — перед ним оказалось всего лишь запуганное, больное человеческое существо, которое повторяло слова пьесы, не достойной даже самого убогого театра.

Он посмотрел на несчастную фигуру, стоявшую перед ним, и гнев смягчился жалостью. Облаченный в перья человек то и дело нервно сжимал правой рукой левое предплечье. Чтобы дышать, ему приходилось открывать нелепый клюв.

— Черт! — тихо выругался Айзек.

Дерхан подошла к решетке.

— Чем ты раньше занимался? — спросила она. Прежде чем ответить, человек снова боязливо оглянулся.

— Воровал, — ответил он. — Поймали меня, когда пытался умыкнуть старую картину с гарудой в одной говенной дыре, там, в Шнуме. Она целое состояние стоила. Магистр сказал, раз меня так привлекают гаруды, значит, я мог бы стать… — на миг у него перехватило дыхание, — я мог бы стать одним из них.

Айзек видел, что перья были грубо воткнуты в кожу.

Он представил себе, как их мучительно вживляли одно за другим — и теперь удалить их без жутких страданий невозможно. Когда переделанный повернулся к Дерхан, Айзек смог разглядеть уродливый нарост загрубелой ткани на его спине, в том месте, где крылья, оторванные от канюка или грифа, были припаяны к человеческим мускулам.

Нервные окончания были связаны между собой беспорядочно и бесцельно, поэтому крылья могли лишь спазматически вздрагивать, словно в затяжной смертельной агонии. Айзек сморщил нос от зловония. Крылья на спине переделанного медленно подгнивали.

— Больно? — спросила Дерхан.

— Теперь уже не очень, госпожа, — ответил переделанный. — Во всяком случае, мне повезло — у меня есть это. — Он указал на палатку и решетку. — Это меня кормит. Вот почему я буду более чем обязан, если вы не скажете моему хозяину, что раскусили меня.

«Неужели те, кто сюда приходят, верят в эту отвратительную ерунду? — думал Айзек. — Неужели люди настолько наивны, чтобы поверить в то, что такое нелепое существо способно летать?»

— Мы никому ничего не скажем, — заверила Дерхан.

Айзек быстро кивнул. Его переполняли жалость, гнев и отвращение. Хотелось поскорее уйти.

За спинами шелохнулся занавес, и в палатку вошла компания молодых женщин, которые смеялись и отпускали непристойные шуточки. Переделанный взглянул через плечо Айзека.

— А! — громко воскликнул он. — Жители этого странного города! Проходите, садитесь, послушайте истории суровой пустыни! Побудьте немного со странником из далекого далека!

Он отодвинулся от Айзека и Дерхан, бросая на них при этом умоляющие взгляды. Со стороны новых зрителей послышались удивленно-радостные возгласы.

— Полетай для нас! — выкрикнула одна.

— Увы, — услышали Айзек и Дерхан, покидая палатку, — климат в вашем городе слишком суров для моей расы. Я подхватил простуду и временно утратил способность летать. Но подождите, я расскажу вам, как выглядит земля с высоты безоблачных цимекских небес…

Занавес палатки опустился. И больше ничего не было слышно.

Айзек смотрел, как Дерхан быстро пишет в своем блокноте.

— Что ты собираешься из этого сделать? — спросил он.

— «Магистр пыток обрекает переделанного жить экспонатом в зоопарке». Я не буду называть имена, — ответила она, не отрываясь от работы.

Айзек кивнул.

— Давай, — прошептал он — А я пока куплю карамельной ваты.

— Блин, как мне теперь хреново, — устало проговорил Айзек. Он откусил от приторно-сладкого пучка ваты, который держал в руке. Клочки сахарных волокон прилипли к щетине на его подбородке.

— Да, но отчего хреново: оттого, что с этим человеком такое сотворили, или оттого, что ты так и не увидел гаруду? — спросила Дерхан.

Они вышли за пределы цирка уродцев. Проходя мимо цветастых ярмарочных павильонов, оба напряженно жевали. Айзек задумался. Вопрос застал его врасплох.

— Ну, думаю… наверное, оттого, что я так и не увидел гаруду… Хотя, — осторожно добавил он, — мне бы не было настолько хреново, если бы тот парень оказался просто жуликом, переодетым в костюм гаруды. Больше всего меня достает, что это так унизительно…

Дерхан задумчиво кивнула.

— Знаешь, можно ведь просто посмотреть вокруг, — сказала она. — Здесь где-нибудь наверняка прогуливается один или двое городских гаруд.

Она посмотрела вверх, но ничего не увидела. Из-за разноцветных огней даже звезды и то едва виднелись.

— Не сейчас, — сказал Айзек. — Нет настроения.

Наступило долгое дружеское молчание, после чего он снова заговорил:

— Ты действительно хочешь написать об этом цирке в «Буйном бродяге»?

Дерхан пожала плечами и быстро огляделась, чтобы убедиться, что никто не подслушивает.

— С этими переделанными не так-то все просто, — сказала она. — Их презирают, к ним относятся предвзято. Не то чтобы люди не знали, в каких ужасающих условиях живут переделанные… Просто очень многие в глубине души считают, что те заслужили такую участь. Хотя и жалеют бедолаг или же думают, что такова воля Божья. Ах, черт возьми! — встряхнула она вдруг головой.

— Что?

— На днях я была в суде и видела, как Магистр приговорил к переделке одну женщину. За такое отвратительное, подлое преступление… — Она поморщилась при воспоминании. — Эта женщина, которая жила на вершине одного из монолитных небоскребов Корабельной пустоши, убила своего ребенка… задушила, или затрясла насмерть, или черт его знает что с ним сотворила… потому что он никак не переставал плакать. И вот она сидит на скамье подсудимых, а в глазах… ну совершенная, полнейшая пустота… Она просто не может поверить в то, что произошло, и все стонет, зовет своего ребенка, а Магистр зачитывает приговор. Само собой, тюрьма, десять лет, кажется, но главное я запомнила — переделка… Ручки ее ребенка будут пересажены ей на лицо. Чтобы никогда не забывала о том, что сделала, сказал он. — Подражая Магистру, Дерхан заговорила ледяным голосом.

Некоторое время они шли молча, старательно жуя карамельную вату.

— Я же критик-искусствовед, Айзек, — наконец проговорила Дерхан. — А переделка — это искусство, сам знаешь. Страшное искусство. Но сколько оно требует воображения! Я видела переделанных, сгибающихся под тяжестью огромных железных спиралевидных раковин, внутрь которых они забираются на ночь. Женщины-улитки. Я видела, как они, с огромными кальмаровыми щупальцами вместо рук, стоят в речной грязи, погрузив свои присоски в воду, пытаясь выловить там рыбу. А как насчет тех, кого сделали специально для гладиаторских боев?.. Вряд ли им такая жизнь по душе… Переделка была творчеством, но это творчество зашло в тупик. Оно прогнило. Протухло. Помнится, однажды ты спросил, трудно ли одновременно писать искусствоведческие статьи для благонадежной прессы и крамольные статьи для «Бэ-Бэ». — Она повернулась и посмотрела на него, пока они шагали меж ярмарочных лотков. — Это одно и то же, Айзек. Искусство — это то, чем тебе хочется заниматься… это процесс собирания воедино всего, что есть вокруг тебя, и создания чего-то такого, что делает тебя более человеком или более хепри, неважно. Личностью. Даже в переделке еще осталась крупица искусства. Вот почему те же люди, которые относятся к переделанным с презрением, в то же время жутко боятся Джека-Полмолитвы, независимо от того, существует он или нет. Я не хочу жить в городе, где переделка возводится в ранг высшего искусства.

Айзек нащупал в кармане номер «Буйного бродяги». Опасно хранить у себя даже один-единственный экземпляр. Он погладил газету, мысленно показывая нос на северо-восток — парламенту, мэру Бентаму Рудгуттеру и всем партиям, которые ведут бесконечные склоки. Партия Жирного Солнца и Три Пера; Инакая Тенденция, которую Лин называла «спекулянтской нечистью»; лжецы и соблазнители из партии «Наконец мы прозрели» — целая стая высокопарных драчунов, похожих на шестилеток в песочнице, которых наделили всеми властными полномочиями.

В конце дорожки, усыпанной конфетными обертками, постерами, билетиками, раскрошенными объедками, поломанными куклами и лопнувшими воздушными шариками, стояла Лин, опираясь о входные ворота ярмарки. Увидев ее, Айзек невольно заулыбался. Лин выпрямилась и помахала им рукой. Затем не спеша двинулась в их сторону.

Айзек увидел, что в ее жвалах зажато засахаренное яблоко. Нижняя челюсть смачно перетирала пищу. «Как тебе гаруда, золотце?» — жестами спросила она.

— Стопроцентный, чудовищный провал, — печально буркнул Айзек. — Сейчас все расскажу.

Когда они повернулись спиной к ярмарке, он даже осмелился ненадолго задержать ее руку в своей.

Три маленькие фигурки растворились в плохо освещенных улицах Собек-Круса, где свет газовых фонарей был тускл и неровен, если вообще был. За спиной они оставили безумный вихрь разноцветья, металла, стекла, сахара и пота, который продолжал загрязнять небо своим шумом и светом.

 

Глава 9

Над городом, в тенистых аллеях Эховой трясины и лачугах Худой стороны, в сплетениях захламленных каналов, в Дымной излучине и в поблекших особняках Барачного села, в башнях Барской поймы и среди грозных бетонных зарослей Собачьего болота пронесся шепотный слух: кто-то скупает крылатых существ.

Лемюэль, как бог, вдохнул жизнь в идею, заставив ее облететь весь свет. Мелкие воришки прослышали от торговцев наркотиками; уличные лоточники разболтали обнищавшим господам; доктора с сомнительной репутацией узнали от вышибал на полставки.

Просьба Айзека облетела трущобы и ночлежки.

Она проникла во временные бараки, выстроенные на самом дне человеческого общества.

Там, где прогнившие хижины возвышались над грязными задворками, деревянные тротуары, казалось, росли сами по себе, связывая постройки друг с другом, пролегая по улицам, которыми изможденные вьючные животные везли клетки с третьесортным товаром. Над сточными канавами, словно расщепленные ветки, торчали мосты. Послание Айзека прошло тропами бездомных котов сквозь хаотичные сплетения городских силуэтов.

Городские любители приключений небольшими группками потянулись на поездах Сточной линии на юг, до станции Холм, чтобы затем углубиться в дикие чащобы Строевого леса. Они до изнеможения шагали по заброшенным железнодорожным колеям, переступая со шпалы на шпалу, проходя мимо пустынных безвестных полустанков, затерянных где-то в лесах. Платформы не смогли противостоять живому напору зелени. Колеи густо поросли одуванчиками, наперстянками, диким шиповником, которые дерзко пробивались сквозь гравий железнодорожной насыпи, то тут то там вздымая и искривляя рельсы. Буреломы и непролазные заросли аньянов и елеи незаметно подступали к испуганным непрошеным гостям, окружая, пока те не оказывались в ловушке из пышной растительности.

Они приходили с мешками, рогатками и огромными сетями. Они протискивали свои неуклюжие городские телеса сквозь переплетения корней и густые древесные сумерки, вскрикивая, спотыкаясь и ломая ветки. Они пытались определить, откуда доносится пение птиц, что было совсем непросто, так как оно слышалось со всех сторон. Они тщились проводить бесполезные аналогии между городом и этим чужеродным царством: «Если ты способен не потеряться в Собачьем болоте, — глупо заблуждаясь, говорил, наверное, кто-нибудь из них, — то нигде не потеряешься». Возможно, они вертели головами, тщетно пытаясь отыскать глазами милицейскую башню на холме Водуа, которая была скрыта за деревьями.

Некоторые так и не вернулись.

Другие возвращались все в порезах, расчесанных до крови комариных укусах, голодные и с пустыми руками. С таким же успехом можно охотиться за призраками.

Иногда им улыбалась удача, и какой-нибудь обезумевший соловей или лесной зяблик, завернутый в грубый платок, задыхался под радостные крики надувшихся от гордости горлопанов. Шершни, которых люди пытались рассадить по банкам и горшкам, впивались жалами в своих мучителей. Если крылатым пленникам везло, тюремщики не забывали просверлить в крышке несколько отверстий для воздуха.

Многие птицы и еще больше насекомых умирали.

Некоторые выживали, чтобы оказаться в мрачном городе, начинающемся сразу за деревьями.

В самом же городе дети залезали на стены, вытаскивая яйца из гнезд, устроенных среди прогнивших водосточных труб. Гусеницы, личинки и коконы, которых раньше собирали в спичечные коробки, чтобы обменять на кусок бечевки или шоколадку, вдруг приобрели цену в деньгах.

Бывали и несчастные случаи. Какая-то девочка, погнавшаяся за соседским голубем-почтарем, упала с крыши и раскроила себе череп. Старик, копавшийся в поисках личинок, был насмерть зажален пчелами.

Редких птиц и других летающих тварей выкрадывали. Некоторые из них убежали. Новые хищники и будущие жертвы ненадолго влились в небесную экосистему Нью-Кробюзона.

Лемюэль хорошо знал свое дело. Кто-нибудь другой прошелся бы лишь по низам; только не он. Он сделал все, чтобы о желании Айзека узнали все окраины: Гидд, пойма Ржавчины, Мафатон, Ближние стоки, Ладмид и Ворон.

Врачи и чиновники, адвокаты и советники, лендлорды и праздные мужчины и женщины, даже милиция — Лемюэль частенько имел дело (обычно не напрямую) с почтенными гражданами Нью-Кробюзона. Главное различие между ними и самыми отчаявшимися жителями города состояло, как он знал по опыту, в размерах интересовавших их денежных сумм и вероятности быть пойманными.

В кабинетах и гостиных звучали осторожные заинтересованные шепотки.

В самом сердце парламента шли споры по поводу размеров налоговых пошлин с предпринимателей. Мэр Рудгуттер чинно восседал на своем троне и кивал, в то время как его помощник Монтджон Рескью гнул линию партии Жирного Солнца, агрессивно тыкая пальцем в собравшихся под сводами огромного зала. Время от времени Рескью замолкал, чтобы поправить толстый шарф, несмотря на теплую погоду, накрученный на его шее.

Советники тихо дремали в облаках пыли. Повсюду в огромном здании по запутанным коридорам, которые были, казалось, специально построены так, чтобы сбить человека с толку, сновали друг мимо друга одетые в костюмы секретари и курьеры. От главных артерии во все стороны ответвлялись небольшие туннели и полированные мраморные лестницы. Многие из них не были освещены, и никто по ним не ходил. По одному из таких проходов некий старик катил ветхую тачку.

Постепенно удаляясь от суматошного гомона главного вестибюля парламента, он волок тачку за собой, карабкаясь по крутым ступеням. Тачка едва вмещалась в узкий коридор: долгие пять минут он возился, прежде чем добраться до верхней площадки. Там он остановился, отер пот со лба и губ, а затем продолжил свой многотрудный путь вверх по наклонному коридору.

Впереди забрезжило: солнечные лучи тянулись из-за угла коридора. Старик свернул за угол, и теплый свет ударил ему прямо в лицо. Этот свет хлынул с застекленной крыши и из окон находящегося в конце коридора кабинета без дверей.

— Доброе утро, сударь, — сипло проговорил старик, подойдя ко входу.

— И тебе привет, — ответил сидящий за столом. Это был небольшой квадратный кабинет с узкими окнами; за дымчатыми стеклами виднелись холмы Грисской пади и арочные мосты Южной железнодорожной линии. В одной из стен находилась маленькая раздвижная дверь. В углу лежала груда беспорядочно наваленных ящиков.

Эта маленькая комната была одним из тех помещений, что выступали за фасад главного здания, нависая высоко над городской округой. В пятидесяти футах под нею вздымались волны Большого Вара.

Рассыльный выгрузил из тачки пакеты и коробки на пол перед сидящим за столом бледным джентльменом среднего возраста.

— Сегодня не очень много, сударь, — негромко сказал он, растирая затекшие косточки. А затем он тихо удалился, таща за собой легко подпрыгивающую тачку.

Чиновник скрупулезно осмотрел свертки и что-то быстро отстукал на своей пишущей машинке. Он занес какие-то данные в огромный гроссбух с пометкой «ВХОДЯЩИЕ», пролистывая страницы между разделителями и ставя перед каждым артикулом дату. Он вскрыл посылки и сделал записи об их содержимом в машинописный ежедневный реестр и в толстую книгу.

«Рапорты милиции: 17. Человеческие суставы: З. Гелиотипы (обвинительные улики): 5».

Он проверил, для какого из департаментов предназначалась каждая из посылок, и разложил их на стопки. Когда одна из стопок стала достаточно большой, он переместил ее в ящик и подтащил его к дверце в стене. Дверца эта была квадратной, размером четыре на четыре фута; из ее щелей со свистом просачивался ветер. Чиновник потянул за какой-то рычаг, и дверца открылась, повинуясь действию некоего скрытого механизма. Рядом с дверцей располагалась небольшая щель для перфокарт.

За дверцей, под обсидиановой кожей парламента, раскачивалась проволочная клетка, одна сторона которой открывалась прямо в дверной проем. Она была подвешена со всех четырех сторон к цепям, слегка покачивавшимся и гремевшим, уходя в клубящуюся темноту, которая без единого лучика света простиралась во все стороны, насколько хватало глаз. Чиновник втащил ящик в проем и задвинул его в глубину клетки, которая слегка просела под его тяжестью.

Клерк опустил дверцу клетки, И та захлопнулась с резким стуком, так что ящик со всем его содержимым оказался со всех сторон окружен проволочной решеткой. После этого человек задвинул створку двери и, порывшись в кармане, достал несколько толстых перфокарт, каждая из которых была отчетливо помечена: «Милиция», «Разведка», «Казначейство» и так далее. Клерк вставил нужную карту в щель возле двери.

Раздалось жужжание. Миниатюрные чувствительные поршни среагировали на давление. Приводимые в движение паром, нагнетаемым из расположенных внизу огромных котлов, крохотные шипы начали вращаться вдоль перфокарты. Подпружиненный зубчик то и дело на миг попадал в отверстие, проделанное в толстом картоне, и по всему механизму передавалась информация об этом событии. После того как колесики завершали свой короткий пробег, комбинация из переключений «да/не» переводилась в двоичные команды, которые, под действием энергии пара и воздушной тяги, устремлялись по трубкам и проводам к скрытым аналитическим машинам.

Клетка рывком оторвалась от державших ее креплений и, раскачиваясь, начала стремительно передвигаться под кожей парламента. В течение двух с лишним минут она путешествовала по скрытым туннелям, то спускаясь, то поднимаясь, то двигаясь горизонтально, то наискось, меняя направления, рывками переходя с одних цепей на другие, пока наконец не прибыла на место назначения, ударившись при этом о колокол, дабы известить о себе. Перед ней открылась другая раздвижная дверца, и получатель вытащил из нее ящик. А где-то далеко за стеной кабинета чиновника уже раскачивалась новая клетка.

Клерк из отдела «ВХОДЯЩИХ» работал быстро. За пятнадцать минут он зарегистрировал и отправил все вещи, которые лежали перед ним. И тут он увидел, что один из немногочисленных оставшихся свертков странно вибрирует. Чиновник перестал писать и ткнул в него пальцем.

Украшавшие пакет штемпели говорили о том, что он прибыл с какого-то торгового судна; название было написано неразборчиво. Имя получателя было четко выведено печатными буквами на лицевой стороне посылки: «Д-р М. Барбайл, Департамент исследований и развития». Клерк услышал, как внутри что-то скребется. Мгновение поколебавшись, он осторожно развязал бечевку и заглянул внутрь свертка.

Там, обложенные нарезанной бумагой, лежали жирные личинки, каждая толще большого пальца.

Чиновник отпрянул, широко распахнув скрытые за очками глаза. Личинки обладали удивительной окраской: темно-красные с зеленым, переливающиеся, словно павлиньи перья. Они пытались выбраться наружу, извивались, стараясь удержаться на неуклюжих клейких лапках. Над миниатюрными челюстями из головы торчали толстые усики. Задняя часть туловища была покрыта разноцветными шерстинками, которые сверкали, будто обмазанные тонким слоем клея.

Хоть и поздно, но клерк заметил истрепанную накладную, пришпиленную к задней стенке коробки, здорово помятой при пересылке. Каждую посылку, сопровождаемую накладной, он должен был зарегистрировать так, как она значилась в списке, и переслать дальше, не вскрывая.

«Черт!» — обеспокоено подумал он, расправляя рваные половинки накладной. Оказалось, ее еще можно было прочесть.

«Гусеницы М., 5 шт.». И больше ничего.

Клерк откинулся на спинку кресла и некоторое время размышлял, глядя, как маленькие волосатые твари копошатся в бумаге, в которую они были завернуты.

«Гусеницы? — подумал он, и на лице промелькнула беспокойная улыбка. — Редкие гусеницы… Какой-нибудь иноземный вид …»

Он вспомнил перешептывания, подмигивания и кивки в баре. Он слыхал, что какой-то парень в местной пивной предлагал деньги за подобных тварей… Чем более редкие, тем лучше, говорил он.

Лицо чиновника внезапно исказилось от алчности и страха. Он занес руку над коробкой, в нерешительности отдернул ее и снова протянул вперед. Затем встал и на цыпочках прокрался к входной двери своего кабинета. Прислушался. Из начищенного до блеска коридора не доносилось ни звука.

Клерк вернулся за стол, лихорадочно подсчитывая риски и выгоды. Он внимательно осмотрел накладную. Штемпель на ней представлял собой неразборчивый гребешок, однако фактические сведения были написаны от руки. Не давая себе времени на размышления, чиновник стал рыться в ящике стола, то и дело поглядывая на пустой дверной проем, и наконец вынул нож для резки бумаги и перо. Острым лезвием он соскреб верхнюю перекладинку и нижний завиток пятерки, стоявшей в накладной. Затем смахнул бумажно-чернильную пыль и осторожно разгладил шершавую бумагу мягким концом пера. После этого он перевернул перо и погрузил его остро очиненный кончик в чернильницу. Клерк тщательно выправил скругленную нижнюю часть цифры, превратив ее в перекрестье прямых линий.

Наконец все было готово. Он выпрямился в кресле и критически оглядел свое творение — цифру 4. «Отличный куш», — подумал он.

Чиновник пошарил вокруг себя в поисках какой-нибудь емкости, вывернул карманы, почесал голову и задумался. Наконец лицо его просветлело, и он вытащил футляр для очков. Открыв его, выстлал дно нарезанной бумагой. После чего лицо сморщилось в тревожном отвращении, и он, засучив рукав, запустил руку в коробку. Пальцами нащупал мягкую шкурку большой гусеницы. Осторожно и быстро, как только мог, вытащил извивающееся насекомое из груды собратьев и опустил в свой очечник. Мгновенно захлопнул крышку футляра и застегнул его.

Затем сунул его поглубже в портфель между ментоловыми конфетками, карандашами и блокнотами.

Чиновник снова завязал бечевку на коробке, после чего сел на место и стал ждать. Он слышал, как громко стучит его сердце. Он даже немного вспотел. Сделав глубокий вдох, он зажмурился.

«A теперь расслабься, — успокаивающе говорил он себе. — Успокойся, все кончилось».

Прошло две-три минуты; никто не пришел. Чиновник по-прежнему сидел в одиночестве. Его странная кража прошла незамеченной. Он вздохнул свободнее.

Наконец он еще раз взглянул на подделанную накладную. Подделка была, насколько он понимал, безупречной. Он открыл гроссбух и занес в него: «27 чета, года 1779 от Основания Города: С торгового судна Х. Гусеницы М., 4».

Последняя цифра, показалось ему, загорелась огнем, словно была написана красными чернилами.

Те же сведения он занес в свой ежедневный машинописный отчет, а затем взял посылку и пошел с ней к стене. Открыв раздвижные двери, он перегнулся через невысокий металлический порожек и затолкал коробку с личинками в приготовленную клетку. Из темной пустоты между кожей и чревом парламента на него дохнуло затхлым воздухом.

Клерк захлопнул клетку и закрыл за ней двери.

Покопавшись в своих перфокартах, все еще немного дрожащими пальцами он извлек из пачки ту, на которой было написано «ДИР». После этого вставил ее в паз считывающего устройства.

Послышался негромкий скрежет — команды передавались через поршни, молоточки и шестеренки; а затем клетка с головокружительной быстротой понеслась вверх, прочь от кабинета чиновника, за пределы парламентских холмов, к скалистым вершинам.

Коробка с гусеницами раскачивалась, удаляясь во тьму. Не ведая, что совершают такое путешествие, личинки, перистальтически извиваясь, продолжали кружить в своей маленькой тюрьме.

Бесшумные механизмы перекидывали клетку с крюка на крюк, то меняя направление ее движения, то бросая на ржавые ленты конвейера, переправляя на другой конец парламентского кишечника. Коробка незримо кружила, постепенно и неуклонно продвигаясь вверх, к сверхсекретному Восточному крылу, по автоматизированным артериям к его органическим башенкам и выступам.

Наконец проволочная клетка с приглушенным звоном упала на пружинную подушку. Вибрация колокольчика постепенно затихла. Через минуту дверца шахты со стуком распахнулась, и коробку с личинками рывком вытащили на яркий свет.

В этой длинной белой комнате не было окон, только ярко пылающие газовые рожки. В ее стерильной чистоте была видна каждая трещинка на стене комнаты. Сюда не проникала никакая грязь, никакая пыль. Чистота здесь была тяжелой и агрессивной.

По всей комнате были рассредоточены одетые в белое люди, деловито выполнявшие какие-то непонятные задания.

Среди них присутствовали и женщины, одна из которых развязала бечевку на коробке и прочла накладную. Осторожно приоткрыв коробку, заглянула внутрь.

Затем подняла картонку и понесла на вытянутых руках через комнату. В дальнем конце зала ее коллега — стройный какт, шипы которого были аккуратно спрятаны под плотным белым рабочим комбинезоном, — открыл большую, прошитую болтами дверь, к которой направлялась женщина. Она показала свою карту секретного допуска, и он шагнул в сторону, пропуская ее вперед.

Они осторожно прошли по коридору, столь же белому и просторному, как и комната, из которой вышли; а в дальнем его конце виднелась большая металлическая решетка. Там кактус вставил перфокарту в прорезь, и планчатая шторка ворот плавно уехала в стену.

Они вошли в просторный темный зал.

Стены и потолок зала были достаточно далеки и оттого скрывались во тьме. Со всех сторон доносились глухие таинственные стоны и мычание. Когда глаза вошедших привыкли к темноте, из мрака огромного зала выступили неровные очертания ящиков, сделанных из темного дерева, железа или армированного стекла. Некоторые из них были просторными, размером с комнату; другие не больше книжного томика. Все они стояли на постаментах, словно витрины в музее; возле них были развешаны диаграммы и разложены информационные буклеты. Одетые в белое ученые, подобно привидениям на развалинах замка, бродили по лабиринту меж стеклянных кубов, что-то записывая, наблюдая, успокаивая или, наоборот, раздразнивая обитателей клеток.

Пленные существа сопели, ворчали, пели и рассеянно бродили внутри своих мрачных застенков.

Какт резко прибавил шагу и скрылся из виду. Женщина, несшая гусеницы, осторожно пробиралась по залу.

Звери бросались на нее, когда она проходила мимо, и она содрогалась, как содрогались стекла. Кто-то, маслянисто извиваясь, закопошился в огромном чане с грязной жижей; она увидела, как зубастые щупальца взметнулись ей навстречу, царапая стенки резервуара. Ее вдруг охватили лучи гипнотического света, исходящего от живого существа. Она прошла мимо маленькой клетки, накрытой черным покрывалом, облепленным предупреждающими знаками и инструкциями, объясняющими, как следует обращаться с содержимым. Ее коллеги бродили вокруг, то приближаясь, то отдаляясь, держа в руках папки с бумагами, цветные детские кубики и шматы гниющего мяса.

Впереди возвышалась двадцатифутовая черная деревянная перегородка, ограждавшая участок пола в сорок квадратных футов. К ней сверху был даже приделан потолок из рифленого железа. У входа в эту запертую на висячий замок комнату-в-комнате стоял страж в белом халате, подпирая рукой тяжелый причудливый шлем. В руке у него было кремневое ружье, на перевязи висела кривая сабля. У ног лежало еще несколько таких же шлемов.

Женщина кивнула охраннику, выразив тем самым намерение войти. Он посмотрел на висящее у нее на шее удостоверение личности и негромко спросил:

— Вы знаете, что нужно делать, когда войдете?

Она кивнула и осторожно поставила на некоторое время коробку на пол, предварительно проверив, не развязалась ли бечевка. Затем взяла один из шлемов, что лежали у ног охранника, и надела этот громоздкий предмет себе на голову.

Шлем представлял собой клетку из медных трубок и болтов; перед каждым глазом на расстоянии примерно полтора фута было подвешено зеркальце. Она подтянула ремешок на подбородке, чтобы тяжелая штуковина не сваливалась, а затем, повернувшись спиной к охраннику, настроила зеркала. Поворачивала их на шарнирных соединениях до тех пор, пока отчетливо не увидела сторожа точно позади себя. Прищуривая то один, то другой глаз, она проверила обзор.

Наконец кивнула.

— Отлично, я готова, — сказала женщина и, взяв с пола коробку, развязала шпагат.

Пока охранник отпирал двери за ее спиной, она пристально наблюдала за ним в зеркала. Открыв дверь, он отвел глаза, чтобы не смотреть внутрь.

Пользуясь своими зеркалами, ученая быстро вошла спиной вперед в темную комнату.

Пот выступил на лбу, когда она увидела, как дверь закрывается прямо перед ее лицом. Она снова переключила внимание на зеркала и медленно повертела головой, чтобы поймать в фокус то, что находилось прямо за ней.

Почти все пространство комнаты занимала огромная клетка, сделанная из толстых черных прутьев. В неясном сероватом свете масляных светильников женщина различила беспорядочно раскиданные умирающие растения и низкорослые деревца, которые заполняли клетку. И тьма, и мягко гниющая растительность были настолько густыми, что скрывали от взора дальний конец комнаты.

Она бросила взгляд в зеркала. Никакого движения. По-прежнему пятясь, она быстро подошла к клетке, туда, где в промежуток между прутьями был просунут ящичек, который мог выдвигаться обратно. Она наклонила голову так, чтобы видеть свою руку через зеркала. Это было трудно и неудобно, но ей удалось взяться за ручку и вытянуть ящик к себе.

В углу клетки раздались тяжелые хлопки, словно два толстых ковра часто шлепали друг о друга. Дыхание ее участилось, и она неловко затрясла свертком над ящиком. Четыре маленьких извивающихся обрубка высыпались вместе с обрезками бумаги на металлический лоток.

И тут же произошла перемена. Гусеницы почуяли запах обитателя клетки и заверещали, взывая о помощи.

Тварь, сидевшая в клетке, им отвечала.

Ее крики были не слышны. Они не вызывали колебаний воздуха, которые могли бы улавливаться человеческими органами слуха. Ученая почувствовала, как все волосы на ее теле встали дыбом, а в голове, словно отголоски слухов, промелькнули обрывки эмоций. В ноздрях, ушах и глазах, бешено сменяя друг друга, завертелись клочки нездешнего веселья и нечеловеческого ужаса одновременно.

Дрожащими пальцами она задвинула ящик внутрь клетки.

Когда отходила, что-то нежно и сладострастно прикоснулось к ее ноге. От ужаса испустив стон, она отпрянула и, совладав со страхом, не поддалась инстинктивному желанию обернуться.

В зеркалах, закрепленных на каске, она заметила темно-бурые щупальца, разворачивающиеся в жесткой траве, желтеющие зубы и черные глазные впадины. В кустах и папоротниках раздалось шуршание, и тварь исчезла.

Глотая слюну и задерживая дыхание, ученая громко забарабанила в дверь. Наконец та открылась, и женщина почти упала в руки охранника. Рванув за пряжку под подбородком, она освободилась от шлема. Пока охранник закрывал за ней и запирал на засов дверь, она пристально смотрела в другую сторону.

— Вы заперли? — наконец прошептала она.

— Да.

Женщина медленно обернулась и с громадным облегчением протянула шлем охраннику.

— Спасибо, — тихо проговорила она.

— Все в порядке? — спросил он.

— Нет, — отрезала она и отвернулась.

Ей казалось, будто за спиной сквозь деревянные стены проникает грозное биение.

Она торопливо зашагала прочь через зал со странными животными, сообразив на полпути, что все еще держит в руках уже пустую коробку, в которой прибыли гусеницы. Она смяла ее и спрятала в карман.

Женщина закрыла за собой телескопически раздвигающуюся дверь, оставив позади комнату, полную призрачных неистовых теней. Она прошла обратно тем же стерильно-белым коридором и оказалась снова в вестибюле Департамента исследований и развития.

Она закрыла за собой и заперла на задвижку дверь, а затем с облегчением присоединилась к своим коллегам в белых халатах, которые смотрели в фемтоскопы, или штудировали научные трактаты, или спокойно беседовали у дверей, ведущих в другие специальные отделы, над каждой из которых висела табличка с красными и черными печатными буквами.

Когда доктор Маджеста Барбайл вернулась на свое место, чтобы написать отчет, она мельком глянула через плечо на предупреждающие надписи на двери, через которую только что вошла.

«Биологическая опасность. Соблюдать предельную осторожность».

 

Глава 10

— Вы балуетесь наркотиками, госпожа Лин?

Лин много раз говорила господину Попурри, что ей трудно разговаривать во время работы. Он любезно сообщил о том, что ему скучно просто сидеть и позировать для нее, как и для любого другого мастера. Сказал, что она может не отвечать. Если же что-то из услышанного ее заинтересует, она может запомнить это и обсудить с ним после сеанса. А молчать два, три, четыре часа подряд, ничего не говоря, — для него просто невозможно, это просто сведет его с ума. Поэтому она слушала и пыталась мотать на ус, чтобы поговорить позднее. Она по-прежнему вела себя осторожно, боялась его рассердить.

— Вы должны их попробовать. Хотя я уверен, что уже пробовали. Чтобы такой художник, как вы, да не пытался постичь глубины духа? — В его голосе Лин уловила веселье.

Лин уговорила господина Попурри позволить ей работать в мансарде его конторы в Костяном городе. Как она установила, это было единственное место во всем здании, которое имело естественное освещение. Свет необходим не только живописцам и гелиотипистам: текстура и фактура поверхностей, которые она так усердно стремилась передать своим слюнным искусством, были совершенно не видны при свечах и чрезмерно рельефны при свете газовых рожков. Поэтому она отчаянно спорила с господином Попурри, пока он наконец не согласился с ее профессиональным мнением. С тех пор у дверей Лин приветствовал какт-лакей, который вел ее затем на верхний этаж, где из люка в потолке спускалась деревянная лесенка.

В мансарду она входила одна. Когда бы Лин ни пришла, она всегда находила господина Попурри ожидающим сеанса. Он стоял в огромном зале в нескольких футах от того места, откуда она появлялась. Если смотреть на кабинет в перспективе, казалось, не менее трети длины его террасы занимал треугольный эркер, в центре которого находилось хаотическое нагромождение сплавленной плоти, представлявшее собой господина Попурри.

Мебели здесь не было. Одна дверь вела наружу, в какой-то маленький коридорчик, но Лин ни разу не видела, чтобы ее открывали. Воздух в мансарде был сухой. Лин ступала по расшатанным половицам, на каждом шагу рискуя посадить занозу. Но пыль на огромных мансардных окнах казалась полупрозрачной, и свет, рассеиваясь, проникал сквозь нее. Лин вежливо жестами просила господина Попурри встать в прямых или полурассеянных облаками лучах солнечного света. Затем она обходила вокруг него, находя собственные ориентиры, прежде чем продолжить работу над скульптурой.

Однажды она спросила, куда он намерен поставить собственную статую.

— Вам не стоит об этом беспокоиться, — ответил он с чарующей улыбкой.

Она стояла перед ним и разглядывала его черты, подсвеченные тепловато-серым светом. Каждый раз, перед тем как начать сеанс, Лин несколько минут заново привыкала к его облику.

В первые несколько посещений она была уверена, что он метаморфирует по ночам, что фрагменты его облика меняются местами, пока никто не видит. Ей становилось страшно при мысли, что она взялась за этот заказ. В смятении она спрашивала себя, не было ли это одним из тех поручений, какие бывают в сказках для маленьких детей, — принеси то, не знаю что, а может, это было наказанием за какой-нибудь неведомый грех: пытаться облачить в застывшую форму постоянно меняющееся тело, всегда бояться сказать что-нибудь лишнее и каждый день начинать все заново.

Однако вскоре она научилась справляться с этим хаосом раздумий и чувств. Было до абсурда прозаичным подсчитывать острые как бритва хитиновые чешуйки, торчавшие из грубой клочковатой кожи, только чтобы не дай бог не пропустить одну из них при лепке. Это казалось почти неприличным, словно его анархичные формы не поддавались никаким подсчетам. И все же, как только Лин начала смотреть на него с такой точки зрения, ее скульптура начала обретать форму.

Лин стояла, пристально вглядываясь в его черты, быстро переключая фокус с одной глазной фасеты на другую, концентрируя внимание разными частями глаза и рассматривая господина Попурри с поминутно меняющихся ракурсов. В руке она держала плотные белые палочки органической пасты, которую необходимо переварить, чтобы затем ваять. Несколько таких палочек Лин уже съела перед своим приходом, а теперь, прикинув на глаз размеры натуры, быстро зажевала еще одну, не обращая ровно никакого внимания на пресный, неприятный вкус, а затем так же быстро направляя массу через пищевод в полость, находящуюся в нижней части ее головогруди. Головобрюшко заметно раздулось от припасенной в нем кашицы.

Затем Лин повернулась и подняла с пола уже начатую работу — трехпалую лягушачью лапку, представлявшую одну из ступней господина Попурри, и закрепила ее на невысоком кронштейне. Потом, снова повернувшись к господину Попурри, она опустилась на колено, рассматривая свой объект, открыла небольшую хитиновую створку, перегораживающую канал, что соединял железу и сфинктер внизу головотуловища.

Сначала Лин осторожно выдавила небольшое количество фермента, который слегка растворил уже застывшую хеприйскую слюну, превращая края незавершенной работы в клейкую слизь. Затем старательно сосредоточилась на лягушачьей конечности, вспоминая те черты, которые оказались вне ее поля зрения, — костные выступы, мускульные впадины; после этого начала медленно выделять из железы вязкую пасту, то расширяя, то сжимая сфинктер, вытягивая, скатывая и скругляя порцию слизи, дабы придать ей форму.

Для достижения наилучшего эффекта она использовала опалово-перламутровую хеприйскую слюну. Однако в некоторых местах расцветка причудливого тела господина Попурри была слишком пестрой. Бросив взгляд вниз, Лин хватала горсть красильных ягод, разложенных перед ней на палитре. Она подбирала тонкие комбинации цветов и, быстро пережевывая ягоды, тщательно готовила смесь, например, красного, светло-зеленого, желтого, пурпурного и черного.

Яркий сок струился по внутриголовному кишечнику, спускаясь по особым пищеварительным каналам в придаток главного грудного мешка, и через четыре-пять минут Лин могла выпустить цветную смесь в раствор хеприйской слюны. Затем она осторожно намазывала жидкую пену, придавая удивительным краскам осмысленную форму лоскутьев и струпьев, которые быстро застывали.

Только по прошествии нескольких часов работы, вспотевшая и измученная, с противным привкусом во рту от кислых ягод и тронутой плесенью мучнистой пасты, Лин могла повернуться и взглянуть на свое творение. Уметь работать вслепую — в этом состояло мастерство слюнного скульптора.

Ноги господина Попурри получались неплохо, не без гордости отметила она.

Едва различимые сквозь прозрачный потолок облака мощно клубились, то рассеиваясь, то снова клочками скучиваясь в небе. В сравнении с ними воздух в мансарде был совершенно недвижен. Пылинки, словно застывшие, висели в нем. Господин Попурри позировал, стоя против света.

Он мог стоять совершенно неподвижно, пока один из его ртов продолжал свой бессвязный монолог. Сегодня Попурри решил поговорить с Лин о наркотиках.

— А вы чем травитесь, Лин? Шазбой? Ведь горлодер не оказывает на хепри никакого воздействия, так что это можно сразу отбросить… — Он задумался. — Мне кажется, у художников складываются двоякие отношения с наркотиками. Я имею в виду, что главное для них — выпустить демона, который сидит внутри, не так ли? Или ангела. Не важно. Открыть двери, которые, как нам кажется, где-то заело. Однако, если вам удается открывать их с помощью наркотиков, не превращает ли это ваше искусство в обман? Искусство должно быть средством общения, не так ли? Поэтому, если вы доверяетесь наркотикам, которые представляют собой… а мне плевать на то, что болтают все эти ничтожные педики-новички, которые накачиваются со своими приятелями всякой дрянью на танцполах, — представляют собой по сути индивидуализированный опыт, вы открываете двери, но способны ли вы передать то, что познаете, войдя в них?.. С другой стороны, если вы упорно остаетесь в рамках правил, жестко придерживаетесь, как большинство, здравого смысла, вы можете общаться с другими, потому что вы все говорите на одном языке, казалось бы… но открываете ли вы при этом дверь? Быть может, лучшее, что вы можете сделать, это подглядеть в замочную скважину? Вероятно, в этом все дело…

Лин подняла глаза, чтобы посмотреть, каким из ртов он говорит на сей раз. Это был большой женский рот, расположенный где-то в области плеча. Лин удивилась, почему же голос остался неизменным. Ей бы хотелось иметь возможность ответить, или пусть он наконец замолчит. Было трудно сосредоточиться, однако она тотчас подумала, что и так уже выжала из него немало уступок.

— Сколько денег вложено в наркотики… Вы, разумеется, знаете об этом. А знаете ли вы, сколько ваш друг и агент Счастливчик Газид готов платить за свой запретный напиток в последнее время? Честное слово, вы не поверите. Спрос на эти вещества невероятный. Несколько поставщиков на рынке наркотиков могут получать весьма приличные барыши.

Лин чувствовала, что господин Попурри над ней насмехается. Каждый раз, когда он заводил с ней разговор о каких-нибудь тайных сторонах жизни подпольной ученой братии Нью-Кробюзона, она ощущала себя втянутой в криминальные дела, от которых хотелось держаться подальше. «Я только прихожу к вам иногда, — хотелось ей прожестикулировать в порыве отчаяния. — Не надо выкладывать передо мной все подробности! Все, что мне нужно, это изредка вкатить себе шазбы для поднятия тонуса или пару кубиков хиннера для успокоения, ничего больше… О торговле наркотиками я ничего не знаю и знать не желаю!»

— Ма Франсина владеет чем-то вроде монополии в Малой петле. Она намерена расширить территорию своих торговых представителей за пределы Кинкена. Вы ее знаете? Потрясающая бизнес-леди. Скоро нам с ней придется заключить одно соглашение, иначе все превратится в хаос. — Сразу несколько ртов господина Попурри расплылись в улыбке. — Но я вам кое что скажу, — тихо добавил он. — В ближайшем будущем я получу нечто, способное коренным образом изменить всю торговлю. Возможно, у меня появится своя собственная монополия…

«Сегодня вечером мне надо встретиться с Айзеком, — нервно решила Лин. — Приглашу его поужинать в Салакусские поля, где мы сможем соприкасаться пальцами ног».

Приближается ежегодный конкурс на приз Шинтакоста, который состоится в конце меллуария, Лин надо будет придумать для Айзека какую-нибудь отговорку, почему она там не участвует. Она никогда не побеждала — судьи, высокомерно думала она, не понимают слюнного искусства, — однако за последние семь лет вместе с друзьями-художниками не пропустила еще ни одного конкурса. Это стало традицией. В день оглашения результатов они закатывали большой ужин, а потом кого-нибудь посылали купить только что вышедший номер «Салакусского вестника», который спонсировал этот конкурс, и узнать имя победителя. После этого в пьяном угаре честили организаторов, обзывая их пошлыми фиглярами.

Айзек будет удивлен, что она не участвует. Она решила намекнуть ему, что работает сейчас над монументальным трудом, придумать что-нибудь, чтобы он на время отстал с расспросами.

«Конечно, — размышляла она, — если он все еще возится со своим гарудой, то вряд ли вообще заметит, что я не участвую в конкурсе».

Мысли потекли в печальном русле. Лин понимала что поступает нечестно. Ведь она была склонна к навязчивым идеям; теперь ей уже было трудно представить себя без этого чудовищного образа господина Попурри, который она постоянно видит краем глаза. Просто так неудачно сложилось, что она и Айзек одновременно оказались во власти своих навязчивых идей, горько подумала Лин. Работа поглощала ее целиком. Хотелось каждый вечер, вернувшись домой, находить там свежеприготовленный фруктовый салат, билеты в театр и секс.

Вместо этого она жадно кропала что-то в своей мастерской и вечер за вечером, приходя домой в Пряную долину, одиноко ложилась в постель. Лишь раз или два они встречались на неделе, чтобы в спешке поужинать и провалиться в глубокий неромантичный сон.

Лин посмотрела вверх и обнаружила, что с тех пор, как она вошла в мансарду, тени немного сдвинулись. В голове был туман. Быстрыми движениями тонких передних лапок она прочистила рот и сяжки. Затем зажевала последнюю, как она решила, на сегодняшний день горсть красильных ягод. Кислый вкус голубых смягчился сладкими розовыми ягодами. Лин тщательно подбирала смесь, добавляя то недозрелую жемчужную ягоду, то почти подгнивающую желтую. Она точно знала, какой должен получиться вкус: болезненно-тошнотворная горечь, похожая на сероватый цвет шкуры живого лосося, цвет икроножной мышцы господина Попурри.

Она сглотнула и пропустила сок через пищевод.

Наконец жидкость заструилась по глянцево мерцающим бокам скульптуры из подсыхающей хеприйской слюны. Сок был немного жидковат, разбрызгивался и капал на выходе. Но Лин с этим справилась, передавая мускульный тонус абстрактным разводам и брызгам.

Когда слюна подсохла, Лин расслабилась и отвернулась от наполовину законченной ноги. Поднатужившись, выпустила из железы остаток пасты. Ребристый подбрюшник головотуловища, до этого раздутый, сам сжался, приняв свои обычные размеры. Густая белая масса хеприйской слюны выдавливалась из головы и скапливалась на полу. Лин вытянула вперед кончик железы и вытерла его задними лапками, а затем осторожно прикрыла защитным чехольчиком, спрятанным под крыльями.

Она встала и потянулась. Господин Попурри резко прервал свои слащаво-холодные разглагольствования. Он не мог поверить, что Лин закончила.

— Так скоро, госпожа Лин? — вскричал он с театральной досадой.

«Мне не стоит переступать грань: опасно, — медленно прожестикулировала она. — Вы слишком устанете. Надо прекратить».

— Разумеется, — согласился господин Попурри. — Ну и как тут наш шедевр?

Они вместе повернулись к скульптуре.

Лин с удовольствием заметила, что ее импровизированная заплатка из слишком жидкого сока красильных ягод создала живой, яркий эффект. Вышло не совсем натуралистично; впрочем, она к этому никогда и не стремилась в своей работе. Мускулы господина Попурри казались словно с силой накрученными на кость его ноги. Аналогия, возможно, весьма близкая к истине.

Прозрачные краски неровными подтеками застыли на белом фоне, мерцающем, словно перламутровая внутренность раковины. Пласты тканей наслаивались друг на друга. Хитросплетения этой многофакторной плоти выглядели как живые. Господин Попурри одобрительно кивнул.

— Знаете, — тихо заметил он, — чтобы не испортить великий момент, мне бы хотелось сделать так, чтобы не видеть всего этого, пока работа не будет полностью завершена. Знаете, мне кажется, что пока она безупречна. Безупречна. Однако опасно столь рано сыпать похвалами. Это может привести к самоуспокоенности или наоборот. Так что, пожалуйста, госпожа Лин, не падайте духом, если это будет последним сказанным мной словом одобрения или порицания относительно вашей работы до ее окончания. Согласны?

Лин кивнула, не в силах отвести глаз от собственного творения. Осторожно потерла лапкой гладкую поверхность застывающей хеприйской слюны. Ее пальцы исследовали то место под коленкой господина Попурри, где волосяной покров переходил в чешую, а затем в кожу. После этого она глянула вниз, на оригинал. Потом снова подняла голову и посмотрела Попурри в лицо. Его тигриные глаза заставили ее отвести взгляд.

«Кем… кем вы были?» — жестами спросила она.

Он вздохнул.

— Я ждал, что вы зададите мне этот вопрос, Лин. Я надеялся, что вы этого не сделаете, но знал: на вас это было бы не похоже… Поэтому я спрашиваю себя, а есть ли вообще между нами какое-то понимание? — прошипел он, и в голосе внезапно зазвучала злоба.

Лин отступила.

— Это так… предсказуемо. Вы до сих пор смотрите неправильно. Совсем неправильно. Удивительно, как вам удается творить такое искусство. Вы до сих пор смотрите на это… — он обвел обезьяньей лапой свое тело, — как на патологию. Вас все еще интересует, каким оно было и как оно стало таким. Но это не ошибка, не увечье и не мутация: это образ и сущность… — Его голос зазвенел под стропилами крыши.

Затем он несколько успокоился и опустил свои многочисленные руки.

— Это цельность.

Лин кивнула, показывая, что поняла. Она слишком устала, чтобы смутиться.

— Может, я слишком строг с вами, — задумчиво проговорил господин Попурри. — То есть я хочу сказать… этот предмет, который стоит перед нами, ясно свидетельствует о том, что вы способны ощутить момент разрыва, пусть даже ваш вопрос говорит об обратном… Возможно даже, — медленно продолжал он, — в вас самой содержится такой момент. Какая-то часть вашего существа понимает это без всяких слов, хотя разум задает вопросы таким образом, который делает ответ на них невозможным. — Он победно взглянул на нее: — Вы тоже являете собой гибридную зону, госпожа Лин! Ваше искусство находит себе место там, где размывается граница между сознанием и неведением.

«Хорошо, — прожестикулировала она, собирая свои принадлежности. — Не важно. Сожалею, что спросила».

— Я тоже сожалел, но теперь — нет, как мне кажется, — сказал он.

Лин забрала деревянный ящичек, в котором лежали заляпанная краской палитра, остатки красильных ягод (она заметила, что надо было взять побольше) и бруски пасты. А господин Попурри все продолжал свои философские разглагольствования, размышляя над собственной теорией расового смешения. Лин не слушала. Она настроила усики-антенны на другие частоты, внимая едва у ловимым шумам и стукам в доме, давлению воздуха на оконные стекла.

«Я хочу, чтобы у меня над головой было небо, — думала она, — а не эти пыльные брусья-подпорки, не эта просмоленная хрупкая крыша. Пойду домой пешком. Медленно. Через Барсучью топь».

Чем больше она об этом думала, тем крепче становилась в ней решимость.

«Явлюсь в лабораторию вот так запросто, предложу Айзеку уйти со мной, украду его на одну ночку». Господин Попурри все еще продолжал вещать. «Заткнись, заткнись, ты, капризный ребенок, проклятый мегаломаньяк со своими идиотскими теориями», — думала Лин.

Повернувшись к нему, она прожестикулировала «до свидания», и это выглядело лишь жалкой пародией на вежливость.

 

Глава 11

На письменном столе Айзека на косом кресте из темного дерева висел распятый голубь. Его голова бешено моталась из стороны в сторону, но, несмотря на свой ужас, птица могла издавать лишь жалобное воркование.

Крылья голубя были пришпилены тонкими гвоздями, пропущенными сквозь тугие зазоры меж распластанных перьев, и резко заломлены книзу, а концы их были крепко связаны. Лапы голубя были примотаны к нижним концам крестовины. Под ним все было усыпано грязно-бело-серым пометом. Птица конвульсивно дергалась, тщетно пытаясь взмахнуть крыльями.

Айзек склонялся над голубем, вооружившись лупой и длинной ручкой.

— Перестань трепыхаться, паразит, — пробормотал он, тыкая в плечо птицы кончиком ручки.

Сквозь увеличительное стекло он разглядывал неуловимо подрагивающие косточки и мускулы. И, не глядя на бумагу, что-то быстро строчил.

— Эй!

Айзек обернулся на раздраженный оклик Лубламая и поднялся из-за стола. Размашистым шагом подошел к перилам балкона и посмотрел вниз.

— Что?

На нижнем ярусе плечом к плечу стояли, скрестив на груди руки, Лубламай и Дэвид. Они смахивали на дуэт, приготовившийся исполнить песню. Лица их были хмурыми. Несколько мгновений они молчали.

— Послушай, Айзек… — начал Лубламай неожиданно примирительным тоном. — Мы же давно договорились, что здесь мы все можем заниматься любыми исследованиями, какими хотим, без всяких вопросов, типа прикрывая друг друга… Да?

Айзек вздохнул и потер глаза большим и указательным пальцами левой руки.

— Ради всего святого, парни, давайте не будем разыгрывать тут старых солдат, — ворчливо проговорил он. — Можете не рассказывать о том, что мы вместе прошли огонь, воду и медные трубы, или что вы там хотите сказать. Я знаю: вас это уже достало, и я вас не виню…

— Вонища, Айзек, — напрямик сказал Дэвид. — На нас уже на улице оглядываются, думают, мы какие-то бомжи.

Пока говорил Лубламай, старая конструкция неуверенно двигалась за его спиной. Затем чистильщик встал, голова его повернулась, линзы сфокусировались на двоих людях, стоявших руки в боки. Поколебавшись мгновение, он согнул неуклюжие металлические манипуляторы, неловко подражая позе людей.

Айзек показал на него:

— Смотрите, смотрите-ка на эту штуковину: совсем распоясалась! У нее вирус! Вы бы лучше выбросили ее на помойку, а то сама перепрограммируется; не пройдет и года, как ваш механический слуга начнет вступать с вами в экзистенциальные споры!

— Айзек, черт тебя побери, не увиливай от темы, — в раздражении сказал Дэвид, оглянувшись назад и пнув машину ногой, так что та опрокинулась. — Когда речь о причиняемых неудобствах, мы все имеем некоторую долю свободы, но это уже чересчур.

— Ладно! — Айзек вскинул руки и медленно огляделся вокруг. — Полагаю, я некоторым образом недооценил способности Лемюэля обтяпывать делишки, — сказал он печально.

Весь склад по периметру, вдоль всей длины приподнятой платформы, был плотно заставлен клетками с кричащими тварями. Стоял ужасный шум от гуляющего ветра, внезапных взмахов и трепетания крыльев, шлепков помета, но все перекрывал непрерывный истошный клекот плененных птиц. Голуби, воробьи и скворцы выражали свое отчаяние воркованием и призывными криками: поодиночке каждый из них был негромок, но они сливались в пронзительный, истошный вопль. Попугаи и канарейки перебивали птичий базар скрипучими взвизгами, от которых у Айзека мороз пробегал по коже. Гуси, куры и утки добавляли во всю эту какофонию оттенки деревенского скотного двора. Асписы с львиными мордочками летали вперед-назад в тесном пространстве клеток, с размаху ударяясь маленькими, как у ящерицы, телами о прутья курятников. Они зализывали раны крохотными язычками и ворчали, как рассерженные мыши. Огромные стеклянные контейнеры, наполненные мухами, пчелами, осами, мушками-однодневками, бабочками и летающими жуками, издавали живое агрессивное гудение. Летучие мыши висели вверх ногами и сверлили Айзека горящими маленькими глазками. Змеи-стрекозы трещали длинными элегантными крыльями и громко шипели.

Полы клеток были начищены, и в нос бил резкий запах птичьего помета. Айзек заметил Искренность: та, вихляя, носилась туда-сюда по комнате, тряся полосатой головой. Дэвид проследил за взглядом Айзека.

— Вот! — вскричал он. — Видишь? Даже она не выносит этой вони.

— Ребята, — сказал Айзек, — я ценю вашу терпеливость, без шуток. Но ведь мы квиты, не так ли? Лаб, помнишь, ты проводил эксперименты с сонаром, и у тебя тут сидел чувак, который два дня подряд бил в барабаны?

— Айзек, но это длится уже почти неделю! Сколько еще терпеть? На самый худой конец хотя бы убери дерьмо!

Айзек посмотрел вниз, на рассерженные лица. Ребят, похоже, все порядком достало, подумал он. И быстро начал подыскивать компромиссное решение.

— Ладно, так и быть, — сказал он наконец, — я уберу сегодня же… обещаю. В лепешку разобьюсь, но сделаю… Сперва плотно возьмусь за самых крикливых. Приложу все усилия, чтобы избавиться от них за… пару недель, устроит? — сбивчиво закончил он.

Дэвид и Лубламай начали было возражать, но Айзек прервал их язвительные замечания:

— В следующем месяце я заплачу немного побольше за аренду! Идет?

Грубые возгласы тотчас же затихли. Оба смотрели на Айзека, прикидывая выгоду. Это были сотоварищи по науке, плохие парни из Барсучьей топи, свои в доску; но поскольку их источники средств к существованию были весьма ненадежными, то как только речь заходила о деньгах, места для сантиментов уже не оставалось. Зная это, Айзек постарался предотвратить любые попытки найти аргументы для дальнейшего торга. В конце концов, он же не может платить всю аренду целиком.

— А о какой сумме идет речь? — спросил Дэвид. Айзек задумался.

— Две гинеи сверху?

Дэвид и Лубламай переглянулись. Это был широкий жест.

— Кроме того, — мимоходом заметил Айзек, — раз уж мы об этом заговорили, помощь мне бы не помешала. Я совершенно не умею обращаться с некоторыми из этих… э-э… научных объектов. Дэвид, ты, кажется, когда-то изучал орнитологию.

— Нет, — едко ответил Дэвид. — Я был всего лишь ассистентом человека, который ее изучал. Жуткая скучища. И перестань играть с нами в откровенность, Зак. Эти мерзкие твари вовсе не перестанут мне досаждать, если ты посвятишь меня в свои проекты, — он засмеялся. — Ты что, записался на курс введения в теорию эмпатии или что-то вроде того?

Подшучивая, Дэвид уже поднимался по лестнице, а Лубламай шел за ним.

Дойдя до верху, Дэвид остановился и оглядел говорливых пленников.

— Черт тебя побери, Айзек! — улыбаясь, проговорил он. — Во сколько же тебе обошелся этот суповой набор?

— Мы с Лемюэлем еще не окончательно рассчитались, — сухо проговорил Айзек. — Но мой новый босс все уладит.

Лубламай стал рядом с Дэвидом на верхней ступеньке, махнул рукой в сторону нагромождения клеток, пестреющих в дальнем углу прохода.

— А там что?

— Там я храню экзотов, — сказал Айзек. — Асписов, леси-муху…

— Ты раздобыл леси-муху?! — воскликнул Лубламай.

Айзек кивнул и заулыбался.

— У меня совершенно нет желания ставить опыты на красивых тварях, — сказал он.

— Можно на нее взглянуть?

— Валяй, Луб. Она там, за клеткой с баткином.

Пока Лубламай пробирался между плотно стоящими ящиками, Дэвид живо оглядывался по сторонам.

— Так где тут у тебя проблемы с орнитологией? — спросил он, потирая руки.

— На столе. — Айзек указал на несчастного связанного голубя. — Что мне сделать, чтобы он перестал трепыхаться? Сначала мне нужно было посмотреть работу мускулов, но теперь я хочу сам подвигать его крыльями.

Дэвид в ступоре уставился на него, как на помешанного:

— Убей.

Айзек пожал плечами:

— Я пытался. Он никак не умирает…

— Едрена вошь… — криво улыбнулся Дэвид, подошел к столу и свернул голубю шею.

Айзек нарочито поморщился и показал массивные ладони.

— Просто они недостаточно ловкие для такой работы. У меня слишком неуклюжие руки, а чувства слишком нежные, — беспечно заявил он.

— Это точно, — скептически согласился Дэвид. — Ну, так над чем ты сейчас работаешь?

У Айзека тут же загорелись глаза.

— Над чем?.. — Он подошел к столу. — Мне страшно не повезло с гарудами в городе. Дошли слухи о паре гаруд, живущих на Кургане Святого Джаббера и в Сириаке, и я послал сообщение о том, что заплачу кучу денег за пару потраченных часов и несколько гелиоснимков. Но не получил никакого ответа. Я даже развесил в университете несколько объявлений с просьбой к студентам-гарудам, которые могут и желают ненадолго заглянуть сюда, но мои источники сообщили, что в этом году набора не было.

— Гаруды не умеют… мыслить абстрактно, — произнес Дэвид, подражая гнусавому голосу заводилы зловещей партии Три Пера, которая в прошлом году организовала разрушительные выступления в Барсучьей топи. Айзек вместе с Дэвидом и Дерхан пошли туда, чтобы помешать акции; они выкрикивали ругательства и швыряли гнилыми апельсинами в человека на трибуне, к удовольствию ксенийской уличной демонстрации.

Айзек задумчиво кашлянул.

— Это точно. Так что в любом случае, если только я не отправлюсь в Расплевы, у меня не будет возможности поработать с настоящим гарудой, поэтому я рассматриваю разнообразные механизмы полета, которые ты… м-м-м… видишь вокруг. Довольно забавные, надо признать.

Айзек перелопатил кипы чертежей, отобрав изображения крыльев зябликов и трупных мух. Он отвязал мертвого голубя и тщательно перенес движения его крыльев на бумагу с помощью циркуля. Он безмолвно указал на стену над столом. Она была покрыта аккуратно вычерченными крыльями. Укрупненные планы вращающегося плечевого сустава, упрощенные диаграммы сил, красиво заштрихованные наброски перьевого узора. Кроме того, тут были и гелиотипы дирижаблей, на которых темными чернилами нарисованы стрелки и пометки с вопросительными знаками. Присутствовали и эскизы безмозглых заградителей, и рисунки увеличенных до огромного размера осиных крыльев. Каждый был аккуратно подписан. Дэвид медленно переводил взгляд, рассматривая результаты многочасовой работы, сравнительного исследования механизмов полета.

— Не думаю, что мой клиент станет привередничать по поводу внешнего вида своих крыльев — и вообще чего бы то ни было, — как только ему удастся подняться в небо.

Дэвид и Лубламай уже знали о Ягареке. Айзек попросил, чтобы они держали язык за зубами. Он им доверял. Он все рассказал об увечном гаруде на тот случай, если Ягарек заявится, когда они будут на складе, хотя до сих пор бескрылому человеку-птице удавалось наносить мимолетные визиты в их отсутствие.

— А ты не думал о том, чтобы просто присобачить ему какие-нибудь крылья? — спросил Дэвид. — Ну, переделать его.

— Совершенно точно, это и есть главное направление моих поисков, но тут две проблемы. Первая: какие именно крылья? Мне придется сконструировать их. Вторая: ты знаешь хоть одного передельщика, который смог бы сделать это тайно? Лучший биочародей, которого я знаю, — презренный Вермишенк. Я пойду к нему на поклон, но только если окажусь в совершенном тупике… Так что пока я только прикидываю, пытаюсь определить размеры, формы, источник энергии того, что в принципе способно поднять его от земли. Если я вообще пойду по этому пути.

— Что ты имеешь в виду? Физическую магию?

— Ну, знаешь, ЕТП — мой старый конек… — Айзек улыбнулся и пожал плечами. — Боюсь, его спина слишком сильно изуродована, чтобы подвергать ее переделке, даже если удастся получить нужные крылья. Я думаю, нельзя ли скомбинировать два различных энергетических поля… Святой Джаббер! Дэвид, я не знаю. У меня есть зачатки идеи… — Он указал на небрежно подписанный рисунок треугольника.

— Айзек? — Крик Лубламая пронесся, перекрывая неослабевающие вопли и визги.

Айзек и Дэвид, вскинувшись, посмотрели на него.

Лубламай бродил перед клетками с леси-мухой и парой золотых попугаев. Он стоял, указывая на штабель поменьше, состоявший из коробок, ящиков и сосудов.

— А это еще что такое?

— А, это мой детский сад, — крикнул Айзек с улыбкой. Он стал пробираться к Лубламаю, таща за собой Дэвида. — Я подумал, было бы интересно посмотреть, как происходит превращение существа, не умеющего летать, в создание летающее; поэтому я постарался раздобыть несколько образцов зародышей и младенцев.

Он остановился рядом со своей коллекцией. Лубламай заглядывал внутрь небольшого садка, в котором лежала кладка яиц ярко-синего цвета.

— Не знаю, что из них получится, — сказал Айзек. — Надеюсь, что-нибудь красивое.

Садок находился на вершине груды подобных ему коробок, открытых спереди, в каждой из которой помещалось свитое неумелой рукой гнездышко; в нем лежало от одного до четырех яиц. Некоторые имели удивительную расцветку, другие были просто коричневато-оливковыми. Небольшая трубка извивами проходила позади садков и исчезала где-то за оградой в бойлере, стоящем внизу. Айзек слегка пнул бойлер ногой.

— Думаю, им нравится, когда потеплее… — пробормотал он. — Хотя не уверен…

Лубламай наклонился, чтобы заглянуть в стеклянное окошко на передней панели одного из резервуаров.

— Ух ты! — воскликнул он в удивлении. — Чувствую себя, как будто снова мальчишкой стал! Меняю на шесть стеклянных шариков.

Дно резервуара кишело маленькими извивающимися зелеными гусеницами. Они жадно и методично вгрызались в листья, беспорядочно раскиданные вокруг них. Черенки листьев переплетались с зелеными тельцами.

— Да, это довольно интересно. Не сегодня-завтра они превратятся в коконы, а потом я буду беспощадно вскрывать их ножом на различных стадиях, чтобы посмотреть, как они превращаются в бабочек.

— Жизнь — жестокий лаборант, — прошептал Лубламай, разглядывая содержимое резервуара. — Какими еще гадами ты разжился?

— Есть кучка личинок мясной мухи. Их легко кормить. Искренность, вероятно, раздражает именно их запах, — Айзек рассмеялся. — Есть еще несколько личинок, которые обещают стать бабочками и мотыльками; есть ужасно агрессивные твари, которые, как мне говорили, живут в воде и превращаются в дамасских мушек, они здесь… — Айзек указал на бак с грязной водой. — А вот, — хвастливо сказал он, подходя к небольшой решетчатой клетке, — нечто весьма необычное… — И щелкнул большим пальцем по контейнеру.

Дэвид и Лубламай столпились за его спиной. Они смотрели, раскрыв рты.

— О, вот это действительно великолепно… — разглядев, пробормотал Дэвид.

— Что это такое? — шепнул Лубламай.

Айзек взглянул через их головы на свою любимую гусеницу:

— Откровенно говоря, друзья мои, ни фига я о ней не знаю. Кроме того, что она большая, красивая и не слишком довольна своим положением.

Личинка слепо мотала толстой головой. По крайней мере четырех дюймов в длину и в дюйм толщиной, она вяло передвигалась по своей проволочной тюрьме; ее пухлое трубкоподобное тело беспорядочно испещрили яркие пятна. Из хвоста торчали острые щетинки. Кроме нее в клетке находились побуревшие листья латука, мелко нарезанное мясо, кусочки фруктов, полоски бумаги.

— Чем я только не пытался кормить эту тварь. Подсовывал ей все травки и растения, какие только существуют, но она ничего не ест. Тогда я дал рыбу, фрукты, печенье, хлеб, мясо, бумагу, клей, вату, шелк… а она только беспорядочно копошится, голодная, и укоризненно на меня глядит.

Айзек наклонился, просунув голову между головами Дэвида и Лубламая.

— Ясное дело: она хочет есть, — сказал он. — Ее цвет тускнеет, что само по себе тревожно, и с точки зрения эстетики, и с точки зрения физиологии… Я просто в растерянности. Боюсь, эта красотка так и будет лежать тут и умирать прямо у меня на глазах.

— Откуда ты ее взял? — спросил Дэвид.

— Да ты же знаешь, как такие дела делаются, — хмыкнул Айзек. — Мне она досталась от одного типа, который купил ее у женщины, которая в свою очередь… и так далее. Понятия не имею, откуда она родом.

— Ты не собираешься ее препарировать?

— Нет, черт возьми. Если она доживет до окукливания, в чем я — увы — сильно сомневаюсь, будет ужасно интересно посмотреть, что из нее получится. Я даже, может быть, передам ее Научному музею. Ты же знаешь, у меня развито гражданское чувство… Так что в любом случае от этой твари будет мало толку для моих исследований. Я даже не могу заставить ее поесть, она сама завершит метаморфоз, сама полетит. Так что все, что вы видите вокруг… — он раскинул руки, словно пытаясь обнять комнату, — это вода, льющаяся на мою антигравитационную мельницу. А эта маленькая чудачка… — указал он на вялую гусеницу, — мой вклад в науку.

Он широко улыбнулся.

Снизу раздался скрип. Кто-то открывал дверь. Все трое осторожно подобрались к краю лестницы прохода и глянули вниз, ожидая увидеть там гаруду Ягарека, прячущего под плащом фальшивые крылья.

Снизу на них смотрела Лин.

Дэвид и Лубламай, смутившись, отпрянули. Их удивило, что Айзек ответил на приветствие с неожиданным раздражением. Они предпочли отвернуться.

Айзек стремительно сбежал по ступенькам.

— Лин! — заорал он. — Рад тебя видеть. — Подойдя к ней вплотную, он заговорил тише: — Солнце мое, что ты здесь делаешь? Я думал, мы встретимся позже.

Тут он заметил, что сяжки ее печально затрепетали, и попытался унять свое нервное раздражение, Ясно, что Лубламай с Дэвидом уже поняли, что происходит, — они давно его знали. Айзек не сомневался, что из его уклончивых намеков на свою любовную жизнь они составили достаточно близкую к правде картину. Но здесь не Салакусские поля. Здесь они слишком близко от дома. Здесь он рискует своей репутацией.

Похоже, Лин действительно была несчастна. «Послушай, — быстро зажестикулировала она, — хочу, чтобы ты пошел со мной, не говори „нет“. Соскучилась по тебе. Устала. Трудная работа. Прости, что пришла сюда. Надо было тебя увидеть».

Айзек почувствовал, как в нем борются гнев и сочувствие. «Опасный прецедент, — подумал он. — Святой Джаббер!»

— Подожди, — шепнул он. — Дай мне минутку.

Он поскакал вверх по лестнице.

— Лаб, Дэвид, совсем забыл: сегодня вечером мне надо встретиться с друзьями, поэтому за мной пришли. Обещаю, завтра я уберу своих мелких мерзавцев. Честное слово. Я их всех покормил, на всякий случай…

Глаза его бегали.

— Ладно, — сказал Дэвид. — Желаем тебе удачно провести вечер.

Лубламай помахал на прощание.

— Спасибо, — с трудом выговорил Айзек, оглядываясь по сторонам. — Если Ягарек вернется… м-м-м…

Он понял, что сказать ему нечего. Сгреб со стола блокнот и, не оглядываясь, бросился вниз по лестнице. Лубламай и Дэвид старательно не смотрели ему вслед.

Он, словно ураган, увлек за собой Лин, которая, беспомощно шатаясь, выбежала за ним на темную улицу. Только когда они покинули склад, Айзек посмотрел на Лин более внимательно и почувствовал, как его раздражение сильно умерилось. Он увидел, насколько она измучена и подавлена.

Мгновение поколебавшись, Айзек взял ее за руку.

Он незаметно положил свой блокнот в ее сумочку и защелкнул замок.

— Давай проведем этот вечер вместе, — шепнул он.

Она кивнула и, быстро прильнув головотуловищем к нему, крепко обняла. Объятия длились недолго — Айзек и Лин боялись, что их заметят. Они медленным шагом, как ходят влюбленные, пошли к станции Контрабандной, из осторожности сохраняя между собой дистанцию в несколько футов.

 

Глава 12

Если в особняки Плитнякового холма или поймы Ржавчины проберется убийца, станет ли милиция тратить на него свое время и силы? Нет, конечно! Охота на Джека-Полмолитвы это подтверждает! Более того, когда в Дымной излучине объявляется этот маньяк, ничего не происходит! На прошлой неделе из Вара была выловлена еще одна жертва с выколотыми глазами, в результате чего число убитых достигло пяти, — а от громил в синей форме, что сидят в Штыре, мы не услышали ни единого слова. Мы говорим: для богатых — один закон, для бедных — другой!

По всему Нью-Кробюзону появились афиши, требующие «Ваш голос» — если, по счастью, у вас таковой имеется! Рудгуттеровское Жирное Солнце рвет и мечет, «Наконец мы прозрели» разражается туманными речами, Инакая Тенденция вливает потоки лжи на угнетенных ксениев, а отбросы человечества Три Пера брызжут ядом. Имея перед собой столь жалкий «Выбор» в лице этого сброда, «Буйный бродяга» призывает всех, кто желает «победить» в голосовании, испортить свои избирательные бюллетени! Создадим партию низов и обличим циничный заговор Избирательной Лотереи. Мы говорим: выборы для всех, выберем перемены!

После жестокого урезания заработной платы портовой администрацией в Паутинном дереве портовые грузчики водяные обсуждают возможную забастовочную акцию. Однако гильдия людей-докеров осудила их действия. «ББ» говорит: мы за создание всерасового союза против заправил бизнеса!

Увидев вошедшую в вагон пару, Дерхан оторвалась от чтения. Незаметно и как бы небрежно она сложила «Буйного Бродягу» и спрятала газету в сумочку.

Она сидела в переднем конце вагона, лицом против движения, так что могла видеть своих немногочисленных попутчиков; при этом они не замечали, что за ними наблюдают. Двое только что вошедших молодых людей покачнулись, едва поезд отправился с узловой станции Седим, и поспешили сесть. Одеты они были просто, но со вкусом, что отличало их от большинства едущих в Собачье болото. Дерхан определила их как верулинских миссионеров, студентов университета, находящегося вверх по этой же ветке, в Ладмиде, — которые благочестиво и лицемерно спускались в Собачье болото, дабы наставить на путь истинный души бедняков. Она мысленно усмехнулась, вынимая зеркальце.

Еще раз оглядевшись по сторонам, удостовериться, что за ней никто не наблюдает, Дерхан критически посмотрела на свое лицо. Она тщательно поправила белую шевелюру и ощупала резиновый рубец, дабы убедиться, что он прочно приклеен. Одета в старье, никаких денег, чтобы не привлекать внимания в Болоте; однако платье ее было не настолько неряшливым, чтобы вызвать бурное неодобрение со стороны попутчиков в Вороне, откуда она начала свой путь.

На коленях ее лежал блокнот. Во время поездки она успела набросать вчерне материал о конкурсе на приз Шинтакоста, для «Маяка». Она собиралась написать забавную, но вместе с тем серьезную статью с упором на политику и список членов жюри.

Она внимательно перечла бесцветное начало статьи и вздохнула. «Сейчас, — решила она, — еще не время».

Дерхан повернулась налево и стала смотреть в окно на город. На этом участке Правой линии между Ладидом и промышленной зоной на юго-востоке Нью-Кробюзона поезда проходили почти по самому фронту борьбы между городом и небом. Милицейские башни в Барсучьей топи, на Страке и дальше в Мушиной стороне и Шеке, как иглы, протыкали ковер из крыш. Поезда Южной линии шли на юг, на противоположный берег Большого Вара.

Отбеленные временем Ребра вырастали из земли по обе стороны от рельс, нависая над вагонами. Дым и сажа клубились в воздухе, так что казалось, поезд плывет по волнам смога. Заводской шум становился все слышнее. Проезжая через Сантер, поезд летел сквозь скопления далеко отстоящих друг от друга громадных труб, похожих на сожженные молнией деревья. Эхова трясина представляла собой пустынную промзону к востоку от центра города. «Где-то там внизу, чуть к югу, — думала Дерхан, — сейчас, наверное, собирается пикет водяных. Удачи вам, братья».

Поезд повернул, и сила тяжести потянула ее в сторону запада. Поезд внезапно сошел с линии Паутинное дерево и взял курс на восток, ускоряя ход, чтобы перескочить через реку.

Едва поезд повернул, в Паутинном дереве завиднелись мачты парусных кораблей. Они мягко покачивались на воде. Дерхан на мгновение увидела зарифленные паруса, массивные лопасти, жерла дымовых труб, а также возбужденных, крепко взнузданных морских вирмов на торговых судах из Миршока, Шенкелла и Гнурр-Кета. Вода бурлила от погруженных барж, выдолбленных из громадных морских раковин. Поезд описал дугу, и Дерхан снова отвернулась.

За крышами домов на юге стал виден простор Большого Вара, усыпанного корабликами. Согласно сохранившимся с незапамятных времен указам, большегрузные отечественные и любые иностранные суда останавливали в полумиле вниз по течению от места слияния Ржавчины и Вара. Корабли скапливались по ту сторону Страка, в доках. Вдоль северного берега Большого Вара на полторы мили, а может и больше, протянулись скопления портовых кранов, беспрестанно нагружающих и разгружающих баржи, крутящихся подобно гигантским птицам, кормящим своих птенцов. Толпы барж и буксиров перетаскивали транзитные грузы вверх по реке к Дымной излучине, Большой петле и трущобным фабрикам Ручейной стороны; они волочили ящики вдоль нью-кробюзонских каналов, доставляя их мелким франчайзерам и обанкротившимся мастерским, пробираясь через водные лабиринты, словно лабораторные крысы.

В глиняных берегах Паутинного дерева и Эховой трясины были выдолблены огромные квадратные дыры доков и резервуаров, гигантские водные карманы, вдававшиеся внутрь города, связанные с рекой глубокими каналами, в которых толпились корабли.

Однажды уже была попытка создать доки, подобные Паутинному дереву, в Худой стороне. Дерхан видела, что от них осталось. Три громадные зловонные котловины, наполненные малярийной слизью, берега которых были завалены полусгнившими обломками стен и исковерканными балками.

Грохот рельсов под железными колесами внезапно изменился, когда паровая машина, тяжело переваливаясь, покатилась по огромным развалинам Ячменного моста. Поезд слегка вилял из стороны в сторону, замедляя ход на вздыбленных рельсах, словно с брезгливостью приподнимаясь над Собачьим болотом.

Несколько серых зданий с крошащимися прогнившими бетонными стенами вздымались над улицами, как сорные травы над канавой. Многие из них остались недостроенными, железная арматура торчала в разные стороны над призрачными крышами, ржавея, сочась влажной испариной дождя, пятная стены домов. Бирмы кружили, словно вороны над падалью, над этими монолитами, незаконно поселяясь на верхних этажах и загаживая соседние крыши пометом. Под городом были вырыты тоннели, сетью протянувшиеся меж развалин, сточных труб и катакомб в недрах Нью-Кробюзона. Однажды прислоненные к стенам лестницы на следующий день оказывались уже приколоченными намертво, затем их укрепляли, а через неделю они уже превращались в лестничные клетки, ведущие на новый этаж, рискованно перекинувшийся между двумя полуобвалившимися крышами. Куда ни глянь, видны лежащие, бегущие или дерущиеся на крышах жители.

Зловоние Болота просачивалось в замедляющий ход вагон.

Как обычно, на выходе со станции никто не проверил у нее билет. Если бы не страх перед далеко идущими последствиями разоблачения, сколь ни мала такая возможность, Дерхан не заплатила бы за проезд. Она бросила билет на скамью и вышла из вагона.

Двери станции Собачье болото были всегда открыты. Они заржавели в этом положении, а обвивший их плющ плотно привязал створки к стенам. Дерхан вышла в кричащую зловонную толпу на улице Серебряная спина. Вдоль стен были разбросаны тачки, склизкие от плесени и вязкой гнили. Дерхан повернула и углубилась в трущобные кварталы. Ее окружал непрерывный визгливый гомон, напоминавший вакханалию. В большинстве случаев предлагались съестные товары — некоторые, как ни удивительно, весьма приличного качества.

— Лу-у-ук! Покупайте отличный лу-у-ук!

— Пампушки! Не проходите мимо, пампушки! Горячий бульон!

На каждом углу запросто предлагались и другие товары и услуги.

Жалкие осипшие шлюхи собирались кучками. Грязные нижние юбки, вульгарные оборочки из ворованного шелка, размалеванные белилами и румянами лица с замазанными синяками и кровоподтеками. Они хохотали, открывая беззубые рты, и втягивали носом тонкие дорожки шазбы, разбавленной сажей и крысиным ядом. Некоторые из них были еще совсем детьми, играющими в бумажные куколки и деревянные колечки, пока их никто не видит, а как только мимо проходил мужчина, похотливо надувавшими губки и высовывающими язычок.

Публика на улицах Собачьего болота состояла из самого что ни на есть презренного отребья. В поисках навязчивого декадентского, фетишистского разврата и плотских извращений знатоки шли в другие места, в район красных фонарей между Вороном и Каминным вертелом. В Собачьем болоте предлагались самые быстрые, самые простые и самые дешевые способы расслабиться. Здешние клиенты были людьми такими же бедными, грязными и больными, как и сами проститутки.

У входов в клубы, которые уже изрыгали из себя напившихся до коматозного состояния алкашей, вышибалами служили заводские переделанные. Они грозно переминались на своих копытах, подошвах или толстых ногах, выставив перед собой когтистые металлические лапы. Грубые лица их были суровыми. Глаза прищуривались, когда уши слышали насмешку со стороны любого прохожего. Но переделанные покорно сносили плевки в лицо, боясь потерять работу. Их страх можно было понять: по левую сторону от Дерхан ниже железной дороги зияла огромная сводчатая пещера. Из мрака доносился зловонный дух дерьма и горелого масла, слышались механический лязг и человеческие вопли: это переделанные подыхали в изнуренной, пьяной, вонючей толчее.

По улицам кое-где шатались старые едва ковыляющие создания, неуклюже пытаясь увернуться от камней и комков грязи, которыми швыряли в них уличные мальчишки. Все стены были исписаны. Грубые стишки и непристойные рисунки перемежались лозунгами из «Буйного бродяги» и тревожными стихами:

«Полмолитвы уже здесь»

«Долой Лотерею»

Даже церковь не пощадили. Сердитые монахи-верулинцы стояли вокруг своей святыни, соскребая со стен порнографическую мазню.

В толпе иногда попадались и ксении. Некоторые из них были встревожены, в особенности немногочисленные хепри. Другие смеялись, шутили и перекидывались бранными словечками со своими соседями. На углу один кактус яростно спорил с водяным, а вокруг толпился народ, в основном люди, подначивая препиравшихся.

Дети свистели и кричали вслед Дерхан, клянчили монеты, когда она проходила мимо. Она не обращала на них внимания, не прижимала к себе сумку, чтобы не выглядеть как потенциальная жертва. Она напористо шла вперед, в самое сердце Собачьего болота.

Окружающие стены внезапно смыкались над ее головой, когда она входила под шаткие своды мостов и перекинутых над улицей самопальных этажей, словно слепленных из сгустков грязи. Под их сенью воздух был пронизан зловещим капаньем и скрипом. За ее спиной раздалось какое-то гиканье, и Дерхан почувствовала на шее холодок: это какой-то вирм акробатически нырнул в короткий тоннель и с безумным хохотом снова взмыл в небеса. Когда он задел ее, она споткнулась и прижалась к стене, присоединив свой вопль к бранному хору, несшемуся вслед вирму.

Дома, мимо которых она шла, были словно выстроены по абсолютно иным правилам, нежели остальные городские строения. В них не было никакой функциональности. Казалось, Собачье болото возникло в результате некой борьбы, в которой интересы здешних жителей совершенно не учитывались. Сделанные из кирпича, дерева и крошащегося бетона узлы и клетушки разрастались, как сорняки, заполоняя все вокруг, словно злокачественная опухоль.

Дерхан свернула в глухой переулок из замшелого кирпича и огляделась. В дальнем конце улочки стояла переделанная лошадь, ее задние ноги представляли собой огромные поршневые насосы. Позади нее притулилась к стене крытая телега. Любой из околачивавшихся поблизости мертвоглазых типов мог оказаться милицейским доносчиком. Но ей придется пойти на риск.

Она обогнула телегу и подошла к ней сзади. Возле стены был сооружен небольшой загончик, куда из телеги выгрузили шесть свиней. Двое мужчин комично носились кругами по этому тесному пространству, пытаясь их поймать. Свиньи с визгом бегали от них, как дети. Выходом из загона служило полукруглое отверстие примерно в четыре фута высотой, проделанное в стене на уровне земли. Заглянув в этот проем, Дерхан увидела зловонную нору, уходившую на десять футов вглубь, едва освещенную мерцающим неверным светом газовых рожков. Из этой полутьмы доносился какой-то гул; виднелись красные отблески. Внизу сновали какие-то фигуры, сгибавшиеся пополам под тяжестью промокших грузов, словно души грешников в мрачном аду.

Дерхан повернула налево, в бездверный проем, за которым крутая лестница вела к подземной скотобойне.

Адская энергия здешних мест превращала весеннее тепло в невыносимый жар. Обливаясь потом, Дерхан пробиралась мимо раскачивающихся туш, мимо отеков свернувшейся крови. В глубине комнаты под потолком на подвесном рельсе безжалостным конвейером медленно проезжали тяжелые мясные крюки, исчезавшие затем в темных недрах мортуария.

Казалось, даже отблески света, игравшие на лезвиях ножей, были окрашены в мрачно-багровые тона. Дерхан держала у носа и рта горячий поссет, стараясь не сблевать от тяжелого запаха протухшей крови и теплого мяса.

В дальнем конце комнаты она увидела трех мужчин, собравшихся под открытым сводом, который она видела с улицы. В этом темном зловонном месте дневной свет и воздух Собачьего болота сочились сверху белесой известью.

Вдруг, словно по сигналу, трое мясников отошли в сторону. Свинари в загоне наконец поймали одно из животных и теперь под нарастающие брань, хрюканье и испуганный визг пытались зашвырнуть огромную тушу в отверстие. Свинья визжала, не желая идти в темноту. Она окоченела от ужаса, несясь навстречу ожидавшему ее лезвию топора.

Когда полупарализованные ножки свиноматки ударились о каменные плиты, скользкие от крови и дерьма, послышался тошнотворный треск ломающихся костей. Свинья рухнула на окровавленные переломанные ноги с торчащими из них осколками, отчаянно дергаясь и сипло визжа, не в силах ни убежать, ни бороться. Трое людей привычно подошли к животному. Один навалился сверху — на случай, если она станет изворачиваться, другой, взявшись за обвислые уши, оттянул назад ее голову. Третий молниеносным движением вскрыл ей горло.

Потоки густой крови быстро заглушили крики свиньи. Мужчины бросили огромное, трепещущее тело на пустой стол, к которому была прислонена ржавая пила. Один из мужчин заметил Дерхан и толкнул локтем другого.

— Эгей, Бен, а ты темная лошадка, приятель! Это же твоя подружка! — добродушно воскликнул он достаточно громко, чтобы Дерхан услышала.

Человек, к которому он обращался, обернулся и помахал ей рукой.

— Пять минут, — крикнул он.

Дерхан кивнула. Она сглотнула наполнившие горло черную желчь и блевотину — поссет уже не помогал.

А обезумевшие от ужаса толстые свиньи все падали и падали из стенного проема в бьющееся живое месиво, их ноги неестественно подгибались к животам, им вспарывали глотки, и кровь лилась на старые деревянные столы. Отовсюду свисали языки и лоскуты порванной кожи, с которых капала кровь. Проделанные в полу бойни канавки были полны, и грязно-багровая жижа переливалась через край, обтекая ведра, наполненные потрохами.

Наконец была забита последняя свинья. Измученные палачи качались от усталости, все в испарине крови. Они перекинулись несколькими словами, хрипло посмеялись, а затем тот, которого звали Бен, отвернулся от своих товарищей и подошел к Дерхан. Двое других за его спиной разрубили первую тушу и вывалили внутренности в огромную лохань.

— Ди, — спокойно сказал Флекс, — я тебе рад, но целовать не стану.

Он указал на свою промокшую одежду и окровавленное лицо.

— Благодарю, — ответила она. — Мы можем выйти отсюда?

Нагнув головы, они прошли под неровно двигающимися мясными крюками и направились к темному выходу. Затем поднялись по лестнице в цокольный этаж. По мере того как синевато-серые тона неба все больше просвечивали сквозь грязные потолочные окна узкого коридора, свет в помещении становился не таким мертвенным.

Бенджамин и Дерхан свернули в комнату без окон, заполненную бочками, насосами и разбросанными ведрами. За дверью висело несколько грубых халатов. Дерхан молча смотрела, как Бен снимает свою изгаженную одежду и бросает ее в ведро с водой и моющим порошком. Он почесался и с наслаждением потянулся, затем мощно накачал в бочку воды. Его обнаженное тело было все в потеках вязкой крови, как у новорожденного. Он насыпал немного порошка под брызжущую струю из насоса и помешал холодную воду, чтобы взбить пену.

— Твои приятели с большим пониманием относятся к тому, что ты вот так просто уходишь перепихнуться, да? — тихо заметила Дерхан. — Что ты им сказал? Что я похитила твое сердце, а ты мое, или что у нас с тобой чисто деловые отношения?

Бенджамин подавил смешок. Он заговорил с сильным «болотным» акцентом, разительно отличавшимся от аристократического выговора Дерхан.

— Ну я же сверхурочно работал. И предупреждал их о твоем приходе. Они знают только, что ты девчонка, которая влюблена в меня, а я влюблен в тебя. Да, пока не забыл: этот парик — просто чудо. — Он криво усмехнулся. — Очень тебе идет, Ди. Ты в нем неотразима.

Он забрался в бочку, враз покрывшись мурашками. На поверхности воды осталась густая кровавая пена. Запекшаяся кровь и въевшаяся грязь медленно сползали с его кожи. Он на минуту закрыл глаза.

— Я быстро, Ди, честное слово, — прошептал он.

— Не торопись, — ответила она.

Голова его исчезла в мыльных пузырьках, на поверхности же остались завитки жидких волос, которые вскоре тоже утонули. На мгновение он задержал дыхание, а затем начал яростно тереть под водой свое тело, то привставая, чтобы набрать воздуха, то снова погружаясь целиком.

Дерхан наполнила водой ведро и встала позади бочки. Когда Бен окончательно вынырнул, она медленно окатила его голову, смывая последние следы мыла и крови.

— О-о-о, как хорошо! — пробормотал он. — Пожалуйста, еще.

Дерхан снова облила его водой.

Наконец он вышел из своей ванны, которая выглядела теперь как после кровавой резни. Слил отвратительные остатки в приколоченный к полу желоб. Было слышно, как грязная вода зажурчала где-то стенкой.

Бенджамин облачился в грубый халат.

— Ну что, приступим к делу, любовь моя? — подмигнул он ей.

— Жду ваших указаний, сударь, — ответила она.

Они вышли из мойки. В конце коридора, освещаемая лучами, проникающими через потолочное окно, находилась комнатка, в которой Бенджамин спал. Войдя, он закрыл дверь на ключ. Комната была похожа на колодец: в высоту гораздо больше, чем в ширину. В квадрате потолка находилось грязное окошко. Дерхан и Бенджамин перешагнули через тонкий матрас и подошли к старому платяному шкафу — антикварной реликвии, чья обветшалая пышность разительно не сочеталась с трущобным окружением.

Бенджамин запустил руку в шкаф и вывалил несколько засаленных рубах. Он просунул руку в отверстия, специально просверленные в деревянной спинке шкафа и, слегка покряхтев, снял ее, осторожно наклонил, положил на пол.

Дерхан заглянула в небольшой кирпичный проем, открытый Бенджамином, в то время как он нашарил на полке шкафа спичечный коробок и свечку. Чиркнув спичкой, он зажег свечу, прикрыв ее от холодного ветра, который струился из потайной комнаты. Затем вошел в проем и осветил редакцию «Буйного бродяги».

Дерхан и Бенджамин зажгли газовые лампы. Комната казалась огромной, особенно по сравнению с примыкавшей к ней спальней. Воздух внутри был тяжелым, застоявшимся. Никакого естественного освещения. Высоко наверху виднелись очертания светового люка, но стекло было закрашено черным.

По комнате были расставлены полуразвалившиеся стулья и пара письменных столов, ломящихся под тяжестью бумаг, ножниц и печатных машинок. На одном из стульев сидела отключенная конструкция с потухшими глазами. Одна нога была сломана и оторвана, из нее высыпались медные проволочки и осколки стекла. Стены были заклеены афишами. По периметру комната была завалена пачками гниющих номеров «Буйного бродяги». У отсыревшей стены стоял печатный пресс — железная махина вся в копоти и краске.

Бенджамин сел за самый большой стол и подтащил к себе ближний стул. Он закурил тонкую длинную сигарку. Тлела она медленно, но чадила нещадно. Дерхан тоже закурила. Она ткнула пальцем в конструкцию.

— Как поживает наш старикашка? — спросила она.

— Чертовски шумит, его нельзя включать днем. Мне приходится ждать, пока все не уйдут. Но и пресс гремит дай боже, так что все равно. Раз в две недели он всю ночь без устали крутит, и крутит, и крутит это проклятое колесо. Я только подбрасываю ему уголька в топку, показываю, что надо делать, а сам иду давить подушку.

— А как дела с новым номером?

Бенджамин указал на перевязанную стопку газет под своим стулом.

— Неплохо. Надо бы еще немного допечатать. Мы тиснули заметочку о твоем переделанном из цирка уродов.

Дерхан махнула рукой:

— Это все ерунда.

— Нет, но это… знаешь… это хлестко… Выборы не за горами. «Лотерею на мыло!», выражаясь менее резко. — Он усмехнулся. — Знаю, это почти то же самое, что и в предыдущем номере, но сейчас время такое.

— В этом году ты не стал счастливым победителем? — спросила Дерхан.

— Ага. Мне только один раз в жизни повезло, много лет назад. Я помчался на выборы, гордо сжимая в руке свой призовой бюллетень, и проголосовал за «Наконец мы прозрели». Юношеский порыв. — Бен хохотнул. — Ты ведь тоже не можешь стать избирателем автоматически, верно?

— Еще чего, Бенджамин, откуда у меня столько денег! Да если б и были, я лучше бы истратила на «Бэ-бэ». Нет, в этом году я тоже не выиграла.

Бенджамин разрезал бечевку на пачке газет и сунул Дерхан несколько экземпляров. Она взяла верхний и взглянула на первую полосу. Каждый номер представлял собой одинарный лист, сложенный вчетверо. Шрифт первой полосы мало чем отличался от того, которым пользовались «Маяк», «Раздор» или любое другое легальное печатное издание Нью-Кробюзона. Однако внутри «Буйный бродяга» был буквально испещрен заметками, лозунгами и призывами, набранными мелким шрифтом. Выглядело не очень красиво, зато действовало эффективно.

Дерхан достала три шекеля и сунула их Бенджамину. Тот взял, пробормотав «спасибо», и положил деньги в жестяную банку, стоявшую на столе.

— Как с остальными? — спросила Дерхан.

— Примерно через час я встречаюсь с двумя в пивной, другие подойдут сегодня вечером, попозже, и завтра.

В неустойчивой, жестокой, безыскусной и репрессивной политической обстановке Нью-Кробюзона элементарная осторожность требовала, чтобы пишущие для «Буйного бродяги» без самой крайней необходимости не встречались друг с другом. Таким образом сводилась к минимуму вероятность, что в организацию проникнет милицейский агент. Бенджамин был единственным в постоянно меняющейся редакции, которого знали все и который знал всех.

На полу возле своего стула Дерхан заметила стопку грубо отпечатанных листовок. Они были выпущены дружественным «Буйному бродяге» сообществом бунтарей — то ли товарищами, то ли соперниками.

— Что-нибудь стоящее? — указала она на стопку. Бенджамин пожал плечами:

— На этой неделе они выпустили кое-что. Увесистую пульку отлили в «Кузнице» про рудгуттеровские делишки с судоходными компаниями. Я даже, пожалуй, пошлю кого-нибудь все разнюхать. Впрочем, на этом много не заработаешь.

— А мне ты что хочешь поручить?

— Ну… — Бенджамин полистал бумаги, заглянул в свои записи. — Можешь просто послушать, что говорят о забастовке докеров… Узнай общественное мнение, постарайся получить несколько положительных ответов, запиши какие-нибудь цитаты, сама знаешь, что надо делать. А как насчет пятисот слов по поводу истории с Избирательной лотереей?

Дерхан кивнула.

— Что еще у нас на очереди? — спросила она.

Бенджамин пожевал губами.

— Ходят слухи, что у Рудгуттера какая-то болезнь, средства лечения весьма подозрительные. Вот что я хотел бы выведать, но ты можешь возразить, что эти слухи прошли через черт знает сколько рук. И все-таки держи ухо востро. Есть и еще кое-что в этом плане… пока приблизительное, но интересное. Я сейчас веду переговоры с неким лицом, у которого будто бы есть контакт с кем-то, кто хочет настучать про связи между парламентом и организованной преступностью.

Дерхан медленно и уважительно покивала:

— Звучит весьма заманчиво. А о чем речь? Наркотики? Проституция?

— Да блин, ясно как день, что Рудгуттер по уши замешан в каждой политической взятке, которую ты только можешь себе представить. Да и все они. Прокручивай себе товары, огребай выручку, держи на коротком поводке милицию, чтобы потом отмывать своих заказчиков и плодить новых переделанных или рабов-рудокопов для копей Стрелолиста, набивай тюрьмы до отказа… Здорово, правда? Не знаю, что именно у этих юнцов на уме, они ужасно рассержены и, по всей видимости, готовы наделать глупостей. Но ты же меня знаешь, Ди. Все должно идти потихоньку, постепенно. — Он подмигнул ей. — Глупостей я не допущу.

— Внеси меня в свой список, пожалуйста, — попросила Дерхан.

Бенджамин согласно кивнул.

Дерхан уложила газеты в сумку, спрятав их под разными ненужными бумажками. Встала.

— Ладно, задание понятно. Кстати, те три шекеля выручены от продажи четырнадцати экземпляров «Бэ-бэ».

— Неплохие бабки. — Бенджамин среди прочих бумаг на своем столе отыскал специальную тетрадь, в которой вел бухгалтерию.

Он встал и вывел Дерхан через дверь и шкаф. В крохотной спальне она подождала, пока он выключит свет в типографии.

— А Грим-как-бишь-его по-прежнему покупает? — спросил он. — Тот ученый старикашка?

— Да. Он весьма мил.

— На днях слышал о нем смешную историю, — сказал Бенджамин, появляясь в проеме шкафа и вытирая замасленные руки тряпкой, — что он скупает всяких пташек.

— Да, он проводит какой-то там эксперимент. Ты что, Бенджамин, слушал россказни бандюг? — Дерхан усмехнулась. — Он собирает крылья. Думаю, для него дело принципа никогда ничего не покупать официально, если можно сделать это по тайным каналам.

Бенджамин понимающе кивнул:

— Этот парень горазд на такие штуки. — Он возился в шкафу, ставя деревянную загородку на место. Прочно закрепив ее, повернулся к Дерхан. — Ладно, — сказал он. — Нам пора входить в роль.

Дерхан коротко кивнула и немного растрепала свой белый парик. Развязала замысловатые шнурки на туфлях. Бенджамин выпростал из штанов рубашку. Затем задержал дыхание и помахал руками. Лицо его побагровело; он с шумом выдохнул и покосился на Дерхан.

— Давай, — умоляюще сказал он, — прикинься утомленной. А то как же моя репутация? Тебе надо выглядеть хоть чуточку усталой…

Она улыбнулась ему и, вздохнув, потерла лицо и глаза.

— О-о-о, господин Би, — издевательски пропищала она, — вы самый лучший из всех, кого я знала!

— Так-то лучше… — пробормотал он, подмигнув. Они отперли дверь и вышли в коридор. Их приготовления оказались напрасны. В коридоре никого не было.

Откуда-то из глубины доносился шум больших мясорубок.

 

Глава 13

Проснувшись голова к голове с Айзеком, Лин еще долго неотрывно смотрела на него. Ее сяжки трепетали от его дыхания. Как давно, думалось ей, она не имела удовольствия видеть его таким.

Она осторожно повернулась на бок и погладила Айзека. Тот что-то пробормотал и закрыл рот. Его губы опадали и вздымались. Лин провела руками по его телу.

Она была довольна собой, довольна и горда тем, что удалось сделать прошлым вечером. Ей было плохо и одиноко, но, рискуя рассердить Айзека, она все же пришла непрошеной в его район. И тем не менее ей удалось провести вечер не зря.

Лин вовсе не собиралась вызывать у Айзека сочувствие к себе, однако гнев его улетучился слишком быстро, чтобы на это как-то повлияло ее поведение. Со смутным чувством удовлетворения она осознала: у нее действительно был измученный и подавленный вид, и не надо было убеждать Айзека в том, что она нуждается в его нежном участии. Он понимал ее волнения по одному движению ее головотуловища.

В попытках Айзека скрыть любовную связь была одна положительная сторона. Когда они шли по улице вместе, не касаясь друг друга, тихим шагом, это напоминало робкие ухаживания молодых представителей человеческой расы.

У хепри подобного не существовало. Головной секс для продолжения рода представлял собой неприятную обязанность, демографический долг. Самцы хепри были безмозглыми жуками, похожими на головотуловища самок, и Лин с радостью предпочла бы годами не испытывать, как кто-то ползает вверх-вниз по ее голове и спаривается. Секс ради удовольствия между женщинами был делом обычным и широко известным, но давно превратившимся в ритуал. Знаки заигрывания, отказа и согласия между индивидами или группами были столь же формальны, как и танцы. В них не было ничего общего с нервным эротичным сплетением языков молодых представителей человечества.

Лин достаточно впитала в себя человеческую культуру, чтобы согласиться с тем, чтобы Айзек следовал немного позади нее, когда они гуляют вместе по городу. До своей противозаконной гибридной связи Лин с восторгом относилась к сексу с себе подобными и мысленно презирала многословные, бессмысленные прельстительные речи, которые она иногда слышала в Нью-Кробюзоне от людей. Однако, к своему удивлению, иногда в Айзеке она замечала застенчивость и робкую дружескую привязанность, и ей это нравилось.

Прошлой ночью это стало еще заметнее, когда они шли холодными улицами к станции, а потом ехали над городом в сторону Пряной долины. Самое лучшее в этом было, конечно, то, что сексуальная разрядка, когда она наконец наступала, происходила необычайно мощно.

Едва дверь за ними закрылась, Айзек сжал Лин в объятиях, а она, обвив его руками, прижалась к нему. Желание пришло моментально. Не отпуская Айзека, Лин открыла свой панцирь и попросила его погладить ей крылья, что он и сделал дрожащими пальцами. Ему пришлось подождать, пока она насладится мужской ревностной страстью, а затем она увлекла его на кровать. Они катались вдвоем, пока он не лег на спину. Лин сбросила с себя одежду и стянула все с него. Затем оседлала его, а он стал гладить ее твердое головотуловище, потом руки спустились ниже, пробежав по ее телу, грудям, и крепко схватили за бедра.

Потом он приготовил ужин. Они ели и разговаривали. Лин ничего не сказала ему про господина Попурри. Она смутилась, когда Айзек спросил, отчего вчера вечером она была так печальна. Лин начала рассказывать ему полуправду о некоей большой и трудной скульптуре, которую она не может никому показать, а следовательно, не будет участвовать в конкурсе на приз Шинтакоста; о том, что место, где она работает, находится у черта на рогах, она не в состоянии сама найти или объяснить ему, где это.

Айзек выглядел очень заботливым. Может, это было напускное. Он знал, что его рассеянность и невнимательность, когда он занят работой над каким-нибудь проектом, обижает Лин. Он стал упрашивать, чтобы Лин сказала, где она работает.

Разумеется, она ничего не сказала.

Смахнув крошки и семечки, они легли спать. Во сне Айзек сжимал Лин в своих объятьях.

Проснувшись, Лин несколько долгих минут с наслаждением смотрела на Айзека, после чего встала и поджарила хлеб к завтраку. Почуяв запах, Айзек тоже поднялся и шутливо поцеловал Лин в шею и головобрюшко. Она погладила его по щекам своими сяжками.

«Тебе надо на работу сегодня утром?» — жестами спросила она через стол, в то время как ее челюсти пережевывали грейпфрут.

Айзек несколько смущенно оторвался от своего хлеба:

— Вообще-то… да. Мне действительно надо, дорогая. У меня дома разложена вся эта ерунда, птицы и все такое, хотя это немного смешно звучит. Знаешь, я исследовал голубей, дроздов, кречетов и еще черт-те знает кого, но еще ни разу не видел вблизи гаруды. Так что я иду на охоту. Раньше все откладывал, но теперь, кажется, пришло время. Я собираюсь в Расплевы. — Айзек сморщился и сглотнул. Потом снова откусил большой кусок. Проглотив, он посмотрел на Лин из-под бровей: — Ты не хочешь пойти со мной?

«Айзек, — немедленно ответила она жестами, — не говори того, чего не думаешь, потому что я хочу пойти с тобой, и если ты не поостережешься, я скажу да. Даже в Расплевы».

— Послушай… я действительно… я действительно так думаю. Серьезно. Сегодня утром ты не работаешь над своим шедевром, так пойдем развеемся. — По мере того как он говорил, голос становился все убежденнее. — Пойдем, ты можешь стать ассистенткой в моей передвижной лаборатории. Нет, придумал: ты можешь на денек стать моим гелиотипистом. Возьми с собой камеру. Тебе надо сменить обстановку.

Айзек осмелел. Они с Лин вместе вышли из дома, и при этом он не выказал никаких признаков смущения. Они немного прошагали в северо-западном направлении по Седрахской улице, подошли к станции Салакусские поля, но тут Айзек начал проявлять нетерпение и поймал экипаж. Увидев Лин, лохматый извозчик удивленно вскинул бровь, однако оставил возражения при себе. Он наклонил голову и что-то прошептал на ухо лошади, жестом приглашая Лин и Айзека садиться.

— Куда едем, папаша? — спросил он.

— В Расплевы, голубчик. — Айзек говорил весьма напыщенно, словно восполняя тоном неказистость пункта назначения.

Извозчик недоверчиво обернулся к нему:

— Вы, наверное, шутите, сударь. Я не поеду в Расплевы. Могу довезти вас до Водуа, а дальше как знаете. Там, в Расплевах, у меня колеса на ходу снимут.

— Ладно, ладно, — раздраженно сказал Айзек. — Подвези нас так близко, насколько посмеешь.

Когда шаткая двуколка покатилась по булыжной мостовой Салакусских полей, Лин привлекла внимание Айзека.

«Это действительно опасно?» — беспокойно прожестикулировала она.

Айзек огляделся, а потом тоже ответил ей жестами. Он жестикулировал гораздо медленнее и не так свободно, как она. Но если бы он просто говорил, извозчик мог бы и обидеться.

«Да нет, просто там дикая нищета. Они тащат все что ни попадя, но зверствовать — не зверствуют. Этот осел просто трус. Слишком много читает…» Айзек запнулся и нахмурился от напряжения.

— Забыл, как это показать жестом, — шепнул он. — «Сенсационный». Он читает слишком много сенсационных статей в газетах.

Айзек снова откинулся на спинку сиденья и стал смотреть в окно на очертания Шумных холмов, которые нетвердо покачивались слева от него.

Лин никогда раньше не была в Расплевах, она слышала лишь об их дурной славе. Сорок лет назад Сточная линия была протянута дальше на юго-запад от Мертвяцкого брода, мимо Водуа, и далее железнодорожная ветка стремилась к Строевому лесу, заканчиваясь у южных окраин города. Архитекторы и денежные мешки возвели здесь высокие жилые многоэтажки: хотя и не монолиты, как в Корабельной пустоши, но тем не менее впечатляющие творения. Здесь открыли железнодорожную станцию Холм и начали строить еще одну в самом Строевом лесу, пока вокруг железной дороги не осталась лишь узкая полоска свободного места. Были планы построить еще одну станцию вслед за этой, и соответственно рельсы проложили прямо по лесу. Были даже гипотетические, абсурдные проекты класть рельсы на сотни миль к югу или к западу, чтобы связать Нью-Кробюзон с Миршоком или Толстым морем.

Но потом деньги кончились. Случился какой-то финансовый кризис, рухнула какая-то спекулятивная пирамида, какая-то торговая сеть не выдержала давления конкуренции и хлынувшего потока дешевой продукции, которую никто не покупал, — и проект умер в зародыше. Поезда по-прежнему доезжали до Холма, зачем-то простаивая здесь по несколько минут, прежде чем вернуться в город. Строевой лес быстро отвоевал территории в южной части безлюдной застройки, поглотив пустой безвестный вокзал и ржавеющие рельсы. Пару лет поезда приходили в Холм пустыми и безмолвными. Но потом начали появляться редкие пассажиры.

Пустые оболочки огромных зданий начали заполняться. В район стала помаленьку вселяться деревенская беднота из Зернистой спирали и Нищенских предгорий. Разнесся слух о том, что это район-призрак, который не входит в поле зрения парламента и в котором налоги и законы — такая же абстракция, как и система канализации. Этажи были пронизаны грубыми сваями из ворованной древесины. Над мертворожденными улицами тускло мерцали очертания бетонных домов-коробок с крышами из рифленого железа. Жилые кварталы разрастались, как плесень. Здесь не было ни газовых фонарей, предохранявших от удара ножом по ночам, ни докторов, ни работы, и все же не прошло и десяти лет, как весь этот край оказался густо заполнен самодельными домишками. К нему приклеилось название Расплевы, что отражало беспорядочность его очертаний: все эти вонючие трущобы, казалось, были разбрызганы, как какашки, с неба.

Пригород был вне досягаемости нью-кробюзонских муниципальных властей. Здесь создалась зыбкая альтернативная инфраструктура: стихийно возникшая сеть почтовых служащих, инженеров-сантехников и даже какое-то подобие законов. Но все эти системы были неэффективными и неполными. Потому что чаще всего ни милиция, ни кто другой в Расплевы не проникали. Связь с внешним миром осуществляли только регулярные поезда, подходившие на станцию Холм, где непонятно почему поддерживался образцовый порядок; да еще банды вооруженных людей в масках иногда появлялись по ночам, чтобы грабить и убивать. Дети расплевских улиц особенно рисковали подвергнуться варварской расправе.

Обитатели трущоб Собачьего болота и даже Худой стороны считали посещение Расплевов ниже своего достоинства. Нью-Кробюзон даже не считал Расплевы своей частью — так, странный маленький городишко, который без спроса прижился на теле мегаполиса. Он не имел денег, чтобы привлечь сюда какую-либо промышленность — легальную или нелегальную. Преступления в Расплевах были всего лишь мелкомасштабными выражениями отчаянного желания выжить.

Но было в Расплевах нечто, что привело Айзека на его негостеприимные улицы. Ибо в последние тридцать лет это было нью-кробюзонское гетто, в котором жили гаруды.

Лин смотрела на гигантские глыбы зданий Корабельной пустоши. Она видела маленькие фигурки, катающиеся в стоявших над домами потоках воздуха. Бирмы и от силы пара гаруд. Экипаж проезжал под воздушным рельсом, который изящным изгибом ответвлялся от милицейской башни и терялся между многоэтажными домами.

Экипаж остановился у края дороги.

— Ну все, папаша, дальше я не поеду, — сказал извозчик.

Айзек с Лин вышли из коляски. По одну сторону от повозки тянулся ряд чистых белых домиков. Перед каждым из них был ухоженный садик. Улица по обеим сторонам была усажена раскидистыми смоковницами. Напротив домов, с другой стороны от повозки, протянулась полоска парковой растительности, ярдов триста в ширину, которая резко спускалась под откос и уходила прочь от улицы. Этот узкий травяной спуск служил нейтральной полосой между приличными домами холма Водуа, в которых жили клерки, врачи и юристы, и нагромождением полуразрушенных многоэтажек за деревьями у подножия холма районом Расплевы.

— Черт возьми, неудивительно, что Расплевы не такое уж популярное местечко, правда? — шепотом произнес Айзек. — Гляди, они портят вид из окна всем этим достойным людям, что живут наверху…

Он злорадно усмехнулся.

Лин разглядела, что Сточная линия вдалеке разрезала холм надвое. Поезда проходили через глубокое ущелье в зеленой полосе на западном склоне возвышенности. Над болотистой низиной Расплевов виднелись очертания красного кирпичного здания вокзала Холм. В этой части города рельсы лишь незначительно поднимались над домами, однако это не придавало особой архитектурной пышности вокзалу, который доминировал над окружавшими его самопальными жилищами. Из всех строений Расплевов выше него была только переоборудованная под жилье милицейская башня.

Лин почувствовала, что Айзек толкает ее в бок.

Он указал на скопление многоэтажек возле железнодорожного полотна:

— Посмотри наверх.

Лин посмотрела туда, куда указывал его палец.

Нижние половины огромных зданий выглядели незаселенными. Однако начиная с седьмого или восьмого этажа из всех трещин под причудливыми углами торчали деревянные ветки. А наверху, на плоских крышах, примерно на том же уровне, на котором находились Лин и Айзек, виднелись маленькие фигурки.

Лин посмотрела в небо и чуть не подпрыгнула от радости. В небе резвились крылатые существа.

— Это гаруды, — сказал Айзек.

Лин с Айзеком спустились с холма к железной дороге, слегка забирая вправо, чтобы подойти поближе к видневшимся вдалеке самодельным гнездам гаруд.

— В этих четырех строениях живут почти все гаруды города. Вероятно, во всем Нью-Кробюзоне их не более двух тысяч. Так что они составляют примерно… э-э-э ноль целых, блин, три сотых процента населения. — Айзек усмехнулся. — Видишь, я провел свои исследования.

«Но не все же они живут здесь. А как насчет Крахлеки?»

— О, разумеется, я имею в виду, что есть гаруды, которые выбираются отсюда. Однажды у меня учился такой, отличный парень. В Собачьем болоте можно, наверное, найти пару гаруд, три-четыре в Темной стороне, шесть в Большой петле. Я слышал, несколько гаруд живут на Кургане Святого Джаббера и в Сириаке. А в одном поколении встречается лишь пара таких, как Крахлеки, которые делают это поколение великим. Кстати, я никогда не читал его работ. Он хороший ученый?

Лин кивнула.

— Ладно, значит, есть такие, как он, и еще другие… как звали того придурка?.. Из Инакой Тенденции… Шашжар, вот. Партия прибрала его к рукам, чтобы доказать, что «И-тэ» — для всех ксениев. — Айзек произнес непечатное ругательство. — Особенно для богатых.

«Но большинство из них здесь. А стоит сюда попасть, и уже трудновато выбраться..»

— Полагаю, да. Хотя это еще мягко сказано…

Они перешли через ручей и замедлили шаг, приближаясь к окраинам Расплевов. Лин скрестила руки и встряхнула головотуловищем.

«Что я здесь делаю?» — саркастически прожестикулировала она.

— Ты расширяешь свое сознание, — весело откликнулся Айзек. — Должна же ты знать, какие еще расы живут в нашем прекрасном городе.

Он тянул ее за руку, пока Лин, притворно сопротивляясь, не позволила вытащить ее из-под сени деревьев.

Чтобы попасть в Расплевы, Айзеку и Лин надо было пройти через несколько шатких мостиков, представлявших собой доски, перекинутые через восьмифутовый ров, который отделял окраинный район от парка на холме Бодуа. Они шли друг за другом, иногда балансируя руками, чтобы не упасть.

В пяти футах под ними ров был наполнен зловонной желеобразной кашей из помета, вредных промышленных отходов и кислотных осадков. На ее поверхности то и дело появлялись пузыри трупных газов и раздувшиеся тела животных. То тут, то там, словно опухоли или недоношенные зародыши, мерно покачивались разлагающиеся комки плоти. Жидкость скорее колыхалась, нежели струилась, поскольку ее поверхность была покрыта плотной маслянистой пленкой; камешки, упавшие с моста, поглощались ею без малейшего всплеска.

Даже зажав рукой рот и нос, чтобы не чувствовать зловония, Айзек испытывал позывы к рвоте. Дойдя до середины доски, он рыгнул от отвращения и повернулся, чтобы сблевать. Однако совладал с собой. Стоять, шатаясь, на этом мосту, а потом потерять равновесие и упасть — мысль была невыносима.

От запаха тошнотворной жижи, носившегося в воздухе, Лин стало почти так же дурно, как и Айзеку. Когда наконец они сошли с деревянных мостков, от хорошего настроения не осталось и следа. Они молча начали пробираться лабиринтом улиц.

Лин с легкостью ориентировалась среди невысоких построек. Иногда она шла впереди Айзека, а иногда он забегал вперед. Они шагали над сточными канавами, которые текли между домов. Оба были непреклонны. Оба перебороли свое отвращение.

Обитатели Расплевов выходили на них поглазеть. Это были угрюмые мужчины и женщины, сотни детей, все одетые в странные сочетания ворованных и сшитых своими руками из грубой мешковины одежд. Ручонки цеплялись за Лин, когда она проходила мимо. Шлепая по ним ладонью, она вышагивала впереди Айзека. Вокруг них поднялся слабый гомон, переросший затем в шумные требования дать денег. Но никто не пытался остановить их.

Айзек с Лин невозмутимо пробирались по извилистым улицам, не выпуская из виду дома-башни. Они прокладывали себе путь в толпе. По мере того как приближались к нужному месту, наверху стали четче вырисовываться силуэты скользящих по воздуху гаруд.

Вдруг дорогу им преградил толстяк, почти такого же крупного телосложения, как и Айзек.

— Эй вы, придурки! — заорал он.

Глаза его быстро бегали. Айзек, толкнув Лин локтем, попросил ее остановиться.

— Чего тебе надо? — в нетерпении произнес Айзек.

Человек затараторил:

— Ну, у нас в Расплевах гости в диковинку, так вот я и подумал: может, типа, вам нужен провожатый?

— Не валяй дурака, парень, — проворчал Айзек. Никакой я тебе не гость. В прошлый раз, когда я здесь был, меня приглашал сам Дикий Питер, — похвастался он и сделал паузу, слушая перешептывания в толпе, вызванные упоминанием этого имени. — Так вот, а теперь я приехал перетереть кой о чем вот с ними.

Вскинув палец, он указал на гаруд. Толстяк отпрянул:

— Ты что, собираешься вести базары с этими пташками? И о чем же, интересно?

— Не твое собачье дело! Вопрос в том, хочешь ли ты проводить меня в их жилище?

Человек поднял обе руки в знак примирения:

— Меня не надо упрашивать, сударь, я не стану лезть в ваши дела. Рад буду проводить вас в птичьи клетки, за маленькое вознаграждение, разумеется.

— Об этом можешь не беспокоиться, сговоримся. Не надо, — крикнул Айзек всем остальным зевакам, — лелеять идиотские планы напасть на меня и ограбить. У меня денег хватит только на то, чтобы достойно заплатить провожатому, и ни стивера больше, к тому же мне хорошо известно, что Дикий будет рвать и метать, если что-нибудь случится с его старым приятелем на подконтрольной ему территории.

— Умоляю, папаша, ты оскорбляешь здешний народ. Ни слова больше, просто следуй за мной и не отходи ни на шаг, понял?

— Веди, приятель, — сказал Айзек.

Когда они плутали между грязными бетонными стенами и ржавыми железными крышами, Лин обернулась к Айзеку:

«Что, черт возьми, все это значит? Кто такой Дикий Питер?»

Айзек на ходу стал объяснять жестами:

«Бочка с яйцами. Я был здесь как-то вместе с Лемюэлем по одному… сомнительному делу. Встретил Дикого. Я даже не был сейчас уверен, что он еще жив! Он бы меня не вспомнил».

Лин рассердилась. Она не могла поверить, что расплевцы купились на нелепую выдумку Айзека. Тем не менее пришельцев определенно вели в сторону башни гаруд. Может, то, чему она стала свидетелем, было скорее ритуалом, нежели реальным столкновением?

Может, Айзек всего лишь пошутил и совсем никого не напугал? Может, ему помогают из жалости?

Импровизированные лачуги мелкой рябью набегали на подножия многоэтажных зданий. Провожатый энергично замахал, показывая на стоящие каре четыре многоэтажки. На тенистом пространстве между ними был разбит садик с корявыми деревьями, безуспешно пытающимися пробиться к дневному свету. Крепкие мясистые сорняки торчали из чахлого дерна. Под покровом облаков кружили гаруды.

— Вот они, сударь! — с гордостью сказал человек.

Айзек остановился в нерешительности:

— А как мне… я не хочу являться к ним вот так, не представленным… — Он осекся. — Э-э-э… как мне привлечь их внимание?

Провожатый протянул руку. Айзек с минуту смотрел на него непонимающим взглядом, а потом, порывшись в карманах, достал шекель. Человек расплылся в улыбке и положил монету в карман. Потом повернулся и, отступив немного от стены здания, сунул в рот пальцы и свистнул.

— Эй! — крикнул он. — Птичий босс! Тут один господин хочет поговорить с тобой!

Толпа, которая по-прежнему окружала Айзека и Лин, с радостью подхватила крик. Эти хриплые крики сообщили летавшим наверху гарудам, что к ним пришли посетители. Несколько пернатых закружили в воздухе над головами расплевцев. Затем, совершив неуловимое движение крыльев, трое из них эффектно спикировали.

Толпа ахнула и одобрительно засвистела. Гаруды камнем падали на замершую в ожидании толпу. В двадцати футах от земли они развернули крылья и оборвали свое головокружительное падение. Крылья тяжело молотили воздух, обдавая лица стоявших внизу людей потоками ветра и пыли, которая попадала зевакам в глаза. Птицы то слегка поднимались, то опускались, едва не касаясь голов.

— Чего вы орете? — проскрипел гаруда слева.

— Потрясающе, — шепнул Айзек Лин. — Голос у него птичий, но речь совсем не такая неразборчивая, как у Ягарека… Рагамоль, должно быть, его родной язык. Наверное, он никогда не говорил на других языках.

Лин и Айзек во все глаза смотрели на величественных созданий. Гаруды были в коричневых облегающих штанах, выше пояса — обнажены. У одного черные кожа и перья; двое других просто смуглые. Лин зачарованно рассматривала огромные крылья. Они мощно вздымались и опускались и в размахе были по меньшей мере футов двадцать.

— Вот этот господин… — начал было провожатый, но Айзек перебил.

— Рад познакомиться, — крикнул он вверх. — У меня к вам предложение. Мы не могли бы переговорить?

Трое гаруд переглянулись.

— Чего ты хочешь? — крикнул черноперый.

Айзек обвел рукой толпу:

— Я совсем не так представлял себе нашу беседу. Нет ли здесь более укромного места?

— Конечно есть! — сказал первый. — Увидимся наверху!

Три пары крыльев шумно захлопали, и гаруды исчезли в небе.

— Постойте! — кричал Айзек вслед.

Но было уже поздно. Айзек огляделся в поисках провожатого.

— Я так полагаю, — сказал он, — что лифт здесь вряд ли работает?

— И никогда не работал, сударь. — Провожатый злорадно ухмыльнулся. — Лучше подниматься по лестнице.

— Дорогая Лин, иди дальше без меня. Я сейчас просто лягу здесь и умру.

Айзек выдохся на площадке между седьмым и восьмым этажами. Он кряхтел, сопел и тяжело отдувался. Лин в отчаянии стояла над ним, уперев руки в бока. «Вставай, толстый лентяй, — проговорила она жестами. — Да, трудно. Я тоже устала. Думай о золоте. Думай о науке».

Жалобно стеная, как под пыткой, Айзек пошатываясь встал на ноги. Лин потащила его к следующему пролету бетонной лестницы. Скрепившись, он взял себя в руки и нетвердым шагом пошел наверх.

Серая лестничная клетка была сумрачной, свет пробивался через скругленные углы и трещины. Только теперь, когда они добрались до восьмого этажа, лестница начала принимать обжитой вид. Под ногами стал появляться всякий сор. На каждом этаже было по две двери, и через разбитые доски этих дверей проникали гортанные голоса разговаривающих между собой гаруд.

Айзек смирился и теперь покорно тащился вперед.

Лин шла следом, не обращая внимания на жалобы о том, что его вот-вот хватит удар. По прошествии нескольких долгих и мучительных минут они добрались до верхнего этажа.

Над ними виднелась дверь, ведущая на крышу.

Прислонившись к стене, Айзек стер пот с лица. Он вымок до нитки.

— Дай мне передохнуть, милая, — пробормотал он и даже изобразил улыбку. — Господи! И все это ради науки? Приготовь камеру… Отлично. Пошли.

Он встал, перевел дух и потащился вверх по лестнице, преодолевая последний марш, ведущий к двери; открыв дверь, шагнул в тусклый проем и очутился на крыше. Лин последовала за ним, держа в руке камеру.

Глазам хепри не нужно привыкать к свету после темноты и наоборот. Лин ступила на шершавую бетонную крышу, усеянную мусором, и увидела, как Айзек беспомощно прикрывает глаза и щурится. Она спокойно осмотрелась.

Невдалеке на северо-востоке маячил холм Водуа — возвышенность клином вырастала из земли, словно стремясь заслонить собой центр города. Штырь, вокзал на Затерянной улице, парламент, купол Оранжереи: все это отчетливо виднелось над контуром возвышенности. По другую сторону перед Лин на много миль открывалась панорама Строевого леса, терявшегося где-то за неровными изгибами рельефа. То тут, то там сквозь кроны деревьев пробивались скалистые валуны. На север тянулась длинная непрерывная линия горизонта, через зажиточные пригороды Серполет и Галлмарч, милицейскую башню Кургана Святого Джаббера, подвесные рельсы Оборотной линии, разрезающие Речную сторону и Звонарь. Лин знала, что сразу за этими закопченными сводами, в двух милях, течет по извилистому руслу Вар, неся груженые баржи из южных степей внутрь города.

Как только зрачки Айзека, сузившись, привыкли к свету, он перестал тереть глаза.

Наверху выполняли головокружительные кульбиты сотни гаруд. Вдруг они начали пикировать прямо с небес и приземляться на когтистые лапы, рядами окружая Айзека и Лин.

Лин прикинула, что их не меньше двухсот. Занервничав, она прижалась к Айзеку. Средний рост гаруд был по крайней мере на пару дюймов выше шести футов — это если не считать выступающих над плечами величественных сложенных крыльев. По росту и мускулатуре самки не отличались от самцов. Женщины были одеты в длинные балахоны, мужчины носили набедренные повязки или обрезанные штаны. И все.

Лин была пяти футов ростом. Ее поле зрения перекрывал первый круг людей-птиц, которые стояли вокруг нее и Айзека на расстоянии вытянутой руки, но ей было видно, как все новые и новые гаруды падают с небес; она чувствовала, как вокруг нее растет толпа. Айзек успокаивающе похлопал ее по плечу.

Несколько силуэтов все еще гонялись друг за другом и играли в воздухе. Когда гаруды перестали опускаться на крышу, Айзек прервал молчание.

— Ладно! — крикнул он. — Большое спасибо, что пригласили нас. Я хочу вам кое-что предложить.

— Кому? — послышался голос из толпы.

— Ну, всем вам, — ответил он. — Я сейчас работаю над одним проектом… в общем, изучаю полет. А вы единственные существа в Нью-Кробюзоне, которые умеют летать и имеют в своих котелках мозги. Бирмы не славятся умом, — весело заключил он.

На шутку никто не среагировал. Айзек прочистил горло:

— Э-э… я хочу спросить, не желает ли кто-нибудь из вас погостить у меня пару дней. Показать несколько полетов, попозировать перед камерой… — Он схватил руку Лин, в которой была камера, и потряс ею. — Разумеется, я заплачу… Я действительно буду очень благодарен за любую помощь…

— А чем ты занимаешься? — Голос принадлежал гаруде, стоявшему в первом ряду. Когда он говорил, остальные смотрели на него.

«Это, — подумала Лин, — их главный».

Айзек внимательно посмотрел на него.

— Чем я занимаюсь? Вы имеете в виду…

— Я хочу сказать, зачем тебе эти снимки? Что ты задумал?

— Это… э-э-э… исследование природы полета. Понимаете, я ученый и…

— Чушь собачья. Откуда нам знать, что ты не убьешь нас?

Айзек подскочил от удивления. Собравшиеся гаруды одобрительно закивали и закаркали.

— Да зачем мне вас убивать?.

— Просто так, господин. Никто здесь не собирается тебе помогать.

Послышалось встревоженное перешептывание. Очевидно, некоторые из собравшихся все же были не прочь принять участие в эксперименте. Однако никто не бросил вызов говорившему, высокому гаруде с длинным шрамом, перерезавшим его грудь.

Лин смотрела, как Айзек медленно открывает рот.

Он пытался изменить ситуацию. Она видела, как его рука тянется к карману, а затем отдергивается. Если бы он начал разбрасываться направо-налево деньгами, его приняли бы за мошенника.

— Послушайте… — нерешительно сказал он. — Я не понимаю, в чем тут проблема…

— Господин, может, это правда, а может, и нет. Может, ты из милиции.

Айзек презрительно фыркнул, однако главный гаруда продолжал тем же насмешливым тоном:

— Может, убойные отряды наконец добрались и до нас, птичьего народа. «Просто проводим исследования…» Вот что: никто из нас в этом не заинтересован, спасибочки.

— Я понимаю, что вас интересуют мои намерения, — сказал Айзек. — То есть хочу сказать: вы меня раньше в глаза не видели и…

— Никто из нас с тобой не пойдет, господин. Точка.

— Я могу хорошо заплатить. Я готов платить шекель в день любому, кто согласится пойти со мной в лабораторию.

Большой гаруда выступил вперед и угрожающе толкнул Айзека в грудь:

— Ты хочешь затащить нас в свою лабораторию, чтобы препарировать, посмотреть, что у нас внутри?

Другой гаруда, стоявший среди обступившей Лин и Айзека толпы, отпрянул:

— Ты и твоя жучиха хотите разрезать меня на кусочки?

Айзек запротестовал, пытаясь опровергнуть обвинения. Он обернулся и оглядел окружавшую его толпу.

— Правильно ли я понимаю, что этот джентльмен говорит от имени всех вас, или все-таки есть здесь кто-нибудь, желающий получать шекель в день?

Послышалось бормотание. Гаруды тревожно переглядывались между собой. Большой гаруда, стоявший напротив Айзека, заговорил, размахивая вверх и вниз руками. Он был вне себя от гнева.

— Я говорю от имени всех! — Он обернулся и медленно обвел взглядом соплеменников. — Есть другие мнения?

Наступило молчание, затем из толпы выступил молодой самец.

— Чарли… — обратился он к самоуверенному вожаку, — шекель — это уйма денег… Совсем не повредит, если кто-то из нас слетает туда убедиться, что дело чистое. Не сердись…

Гаруда по имени Чарли быстро подошел к говорящему и с размаху ударил по лицу.

Остальные дружно вскрикнули. Огромное количество гаруд разом вспорхнуло с крыши, взметнулся вихрь из крыльев и перьев. Некоторые из них, чуть покружив, вернулись и стали осторожно наблюдать, но многие скрылись в верхних этажах соседних домов или исчезли где-то в безоблачном небе.

Чарли стоял над своей оглушенной жертвой, которая упала на одно колено.

— Кто здесь главный? — исторг Чарли пронзительный птичий визг. — Кто здесь главный?

Лин взяла Айзека за рубашку и потянула к двери на лестницу. Айзек сопротивлялся. Он был явно в смятении от того, какой оборот приняло дело, однако должен был досмотреть до конца и узнать, чем же закончится противостояние.

Упавший гаруда взглянул снизу вверх на Чарли.

— Ты здесь главный, — еле слышно произнес он.

— Я — главный. Я главный, потому что я забочусь о тебе, верно? Я забочусь, чтобы с тобой все было в порядке, так? Так? А что я тебе всегда говорил? Избегай тех, кто ползает по земле! А особо избегай антропоидов. Они хуже всех, они разрежут тебя на кусочки, оторвут крылья, убьют тебя! Не верь никому из них! Это касается и вон того жирного толстосума.

В первый раз за всю свою тираду он взглянул на Айзека и Лин.

— Эй ты! — крикнул он. — Убирайтесь отсюда, пока я не показал, что значит летать… Давайте, проваливайте живо!

Лин увидела, как Айзек открыл рот, пытаясь еще раз объясниться и помириться. Она раздраженно топнула ногой и уволокла его в дверной проем.

«Учись наконец понимать ситуацию, Айзек. Пора уходить», — в ярости жестикулировала Лин, когда они спускались.

Он топал вниз по ступеням лестницы, на сей раз без жалоб. Гнев и замешательство придавали ему сил.

— Я просто не понимаю, — продолжал он, — почему они так неприязненно настроены…

Лин в отчаянии обернулась. Она преградила ему путь, заставив остановиться.

«Потому что они ксении, бедные и напуганные, ты, кретин, — медленно показала она жестами. — Какой-то зажравшийся ублюдок, размахивающий деньгами, приезжает в Расплевы, черт бы его подрал, — в район, отнюдь не похожий на небеса обетованные, но это все, что у них есть, — и уговаривает их покинуть свое жилье по причинам, которые не желает объяснять. Мне кажется, Чарли абсолютно прав. В таких местах обязательно должен быть кто-то, кто следит за всем происходящим. Будь я гарудой, я бы его слушалась».

Айзек слегка успокоился и даже немного устыдился.

— Ладно, Лин. Я понял твою мысль. Надо было сначала все разведать, разыскать того, кто знает здешнюю жизнь…

«Да, а ты все испортил».

— Согласен, и спасибо, что указала мне на это… — Он нахмурился. — Черт бы меня побрал! Я все испортил, да?

Лин не ответила.

На обратном пути через Расплевы они почти не разговаривали. Пока они возвращались той же дорогой, по которой пришли, на них глазели из всех открытых дверей и из окон с бутылочными стеклами.

Когда они снова проходили над вонючей канавой, наполненной дерьмом и гнилью, Лин обернулась, чтобы взглянуть на полуразрушенные башни. Она увидела плоскую крышу, на которой недавно побывала.

За ней и Айзеком, кружась, летела стайка молодых гаруд. Айзек обернулся, и лицо на мгновение прояснилось, однако гаруды держались слишком далеко, чтобы с ними заговорить. Они грубо жестикулировали сверху.

Лин и Айзек вернулись на холм Водуа и направились в город.

— Лин, — заговорил Айзек после долгого молчания, и в голосе звучала грусть, — там, в Расплевах, ты сказала, что если б ты была гарудой, то послушалась бы главного, так? Что ж, ты не гаруда, зато ты хепри… Когда решила покинуть Кинкен, наверняка многие уговаривали тебя остаться, говорили, что людям нельзя верить и все такое прочее… Фокус в том, Лин, что ты их все-таки не послушала, верно?

Лин долго раздумывала, но не ответила.

 

Глава 14

— Давай, старушка, моя пухленькая, давай, милая. Съешь что-нибудь, ради бога, ну же…

Гусеница неподвижно лежала на боку. Ее дряблая кожа время от времени колыхалась, голова поворачивалась в поисках пищи. Айзек кудахтал над ней, шептал, тыкал в нее палочкой. Гусеница тревожно извивалась, а потом затихла.

Айзек выпрямился и в сердцах отшвырнул палочку.

— Ну, тогда все, я в тебе разочарован, — заявил он в пустоту. — И не говори, что я плохо старался.

Он отошел от коробочки, в которой по-прежнему гнили кучи всякой еды.

Клетки, как и раньше, громоздились на подвесной галерее склада. Отовсюду по-прежнему разносилась какофония: визг, шипение и птичьи крики; однако количество пленных существ заметно поубавилось. Многие загончики и клетки пустовали, их дверцы были распахнуты. Оставалось менее половины того, что здесь хранилось изначально.

Некоторые из подопытных экземпляров были утрачены из-за болезней, другие — в результате внутри- и межвидовой борьбы, а некоторые пошли непосредственно на исследования Айзека. Вдоль галереи висели в различных позах пришпиленные к доскам несколько окоченевших маленьких тел. По стенам были расклеены многочисленные иллюстрации. Изначальное количество набросков крыльев и схем полета увеличилось в сотни раз.

Айзек сел, облокотившись о стол. Быстро провел пальцами по чертежам, которыми было усеяно его рабочее место. Сверху лежал лист с начертанным на нем треугольником, внутрь которого был вписан крест. Айзек закрыл глаза, спасаясь от непрекращающейся какофонии.

— Да заткнитесь вы все! — вскричал он, но звериный хор не умолкал. Айзек обхватил голову руками, взгляд его становился все мрачнее и мрачнее.

Он все еще переживал из-за вчерашнего провального визита в Расплевы. Прокручивал снова и снова в мозгу те события, прикидывая, что он мог и должен был сделать тогда иначе. Он повел себя надменно и глупо, влез с головой в переделку, словно безмозглый авантюрист, и размахивал деньгами, как каким-то всесильным оружием. Лин права. Ничего удивительного в том, что ему удалось настроить против себя весь район, где живут гаруды. Он подходил к ним, как к шайке бродяг, которых можно ослепить блеском золота и скупить поголовно. Он относился к ним как к дружкам Лемюэля Пиджина. Но они не такие. Это сообщество бедных напуганных существ, цепляющихся за жизнь и, возможно, старающихся изо всех сил сохранить гордость в этом враждебном городе. Они видели, как члены «комитета бдительности» словно развлечения ради одного за другим отстреливали их соседей. Они существовали в режиме альтернативной экономики, промышляя охотой и бартером, ища пропитание в Строевом лесу и пробавляясь мелким воровством.

Их политика была груба, но совершенно понятна. Айзек просмотрел все рисунки, снимки и записи, которые он сделал. «Все точно как вчера, — думал он. — Прямой подход не действует. В самом начале я был на верном пути. Тут дело не в аэродинамике, надо искать в другом месте…». Ход его мыслей был прерван воплями пленников.

— Ладно! — крикнул он вдруг.

Он вскочил на ноги и внимательно посмотрел на пойманных животных, словно бросая им вызов — вопите сколько хотите. Что они, разумеется, и не преминули сделать.

— Ладно! — снова крикнул он и решительным шагом подошел к первой клетке.

Связанные голуби внутри затрепыхались и заметались из угла в угол, пока Айзек тащил клетку к большому окну. Он поставил ее дверцей к стеклу и пошел за следующей, в которой, словно червячок, извивалась живая змея-стрекоза. Он поставил эту клетку на первую. Потом схватил обтянутую марлей коробку с москитами и еще одну — с пчелами и тоже затащил их наверх. Айзек разбудил сварливых летучих мышей и асписов, греющихся на солнышке, и всех отнес к окну, выходящему на Ржавчину.

Он взгромоздил весь оставшийся зверинец на эту кучу. Крылатые смотрели на Ребра, грозно нависавшие над восточной частью города. Айзек поставил все коробки и клетки с живностью, выстроив пирамиду напротив окна. Это было похоже на жертвенный костер.

Наконец дело было сделано. Хищники и их потенциальные жертвы трепыхались и пищали бок о бок друг с другом, разделенные только деревянными стенками или тонкими прутьями.

Айзек неловко просунул руку в тесный промежуток между клетками и стеклом и одним ударом распахнул окно. Повернувшись на горизонтальных петлях, его створка ушла кверху. Вместе с теплым воздухом в пятифутовый проем влетел поток городских звуков, омытых вечерней жарой.

— Всё! — крикнул Айзек, повеселев. — Я умываю руки!

Он огляделся и на мгновение подошел к столу, чтобы вернуться с длинной указкой, которую он использовал много лет назад, когда преподавал. Он начал тыкать ею в клетки, выталкивая крючки из петель, сбивая замки, пробивая дыры в тонком, как шелк, проволочном плетении.

Айзек торопился, распахивая подряд все двери маленьких тюрем, пуская в ход пальцы там, куда не пролезала указка.

Поначалу находившиеся в клетках существа были в замешательстве. Многие из них не летали уже насколько недель. Их плохо кормили. Они были истощены и напуганы. Они не поняли, что перед ними вдруг открылись врата свободы, вечерние сумерки и аромат уличного воздуха. Но после недолгих колебаний первый пленник выпорхнул на волю.

Это был филин.

Он метнулся в раскрытое окно и полетел на восток, туда, где небо было темнее, в леса у Железной бухты. На почти неподвижных крыльях он проскользнул между Ребер.

Его побег стал сигналом. Сразу взметнулся ураган машущих крыльев.

Соколы, бабочки, рукокрылые, асписы, слепни, попугаи, жуки, сороки, высокогорные птицы, ночные, дневные и сумеречные жители с шумом вылетели из окна Айзека, словно мерцающий взрыв всех цветов и оттенков. Солнце уже скрылось по другую сторону здания склада. И только свет уличных фонарей и отблески заката в грязной речной воде выхватывали из темноты вихри перьев, пуха и хитиновых чешуек.

Айзек наслаждался великолепием этого зрелища, у него перехватило дух, словно он любовался великим произведением искусства. Некоторое время он оглядывался в поисках камеры, но потом снова повернулся к окну и стал просто смотреть.

Тысячи силуэтов клубились в воздухе над его домом-складом. Сперва крылатые бесцельно кружили все вместе, но затем, ощутив потоки воздуха, разлетелись прочь. Некоторые полетели вслед за ветром. Другие, борясь с его порывами, закружили над городом. Покой этого первого беспорядочного момента был нарушен. Асписы с узкими львиными мордами с налету врезались в рой сбитых с толку насекомых, с хрустом смыкая челюсти на их жирных тельцах. Ястребы били голубей, галок, канареек. Змеи-стрекозы вгрызались в горячие тела своих жертв.

Способы полета выпущенных на свободу тварей были столь же разнообразны, как и их очертания в небе. Одна из теней хаотически носилась вокруг уличного фонаря, не в силах противостоять свету: это был ночной мотылек. Другая с величественной легкостью поднялась ввысь и, описав дугу, исчезла в ночи — какая-то хищная птица. А вот еще одна на мгновение раскрыла крылья, словно цветок — лепестки, а затем вся сжалась и стремительно унеслась прочь, оставляя позади бесцветный вихрь; это был один из мелких ветряных полипов.

Выбившиеся из сил и умирающие твари сыпались с неба; тихо стучала падающая плоть. Айзек подумал, что земля внизу, наверное, уже окрасилась кровью и ихором. Было слышно, как Ржавчина с тихими всплесками поглощает свои жертвы. Но жизнь все же преобладала над смертью. Еще несколько дней или несколько недель, размышлял Айзек, небо над Нью-Кробюзоном будет более пестрым, чем обычно.

Айзек облегченно вздохнул. Он огляделся вокруг, а затем подбежал к немногим оставшимся коробкам с коконами, яйцами и личинками. Подпихнул их к окну, оставив нетронутой только большую разноцветную гусеницу.

Айзек набирал целые пригоршни яиц и швырял их в окно вслед улетающим крылатым тварям. Затем выбросил гусениц, которые, извиваясь и складываясь пополам, падали на мостовую. Он встряхнул клетки, где с сухим шорохом перекатывались маленькие коконы, и вывалил их в окно. Потом опростал резервуар с водяными личинками. Для этих малюток освобождение было жестоким испытанием: несколько секунд свободы и стремительного напора ветра.

Наконец, когда внизу исчезла последняя маленькая фигурка, Айзек закрыл окно и обернулся, чтобы еще раз осмотреть склад. Вдруг он услышал слабое жужжание крыльев и увидел, как несколько летучих кружат вокруг ламп. Аспис, горстка мотыльков или бабочек и парочка мелких птичек. «Что ж, эти либо сами выберутся, либо долго не протянут, и я вымету их, когда сдохнут».

Пол под окном был усыпан слабой мелюзгой, которая пала, так и не успев взлететь. Некоторые были уже мертвы. Большинство же еле ползало взад-вперед. Айзек принялся их убирать.

— У тебя то преимущество, что ты: а) весьма красивый и б) весьма интересный экземпляр, приятель, — сказал он огромной больной личинке. — Нет, нет, не благодари меня. Просто считай, что я филантроп. К тому же я никак не могу понять, почему ты не ешь. Я надеюсь на тебя, — сказал он, выкидывая на улицу полный совок кишащих тел. — Не знаю, сможешь ли ты протянуть хотя бы ночь, но, черт подери, ты вызвал во мне жалость и любопытство, и я сделаю еще одну, последнюю попытку тебя спасти.

Вдруг все содрогнулось от стука. Дверь склада настежь распахнулась.

— Гримнебулин!

Это был Ягарек. Гаруда стоял в полумраке, расставив ноги, а руки сжимали полы плаща. Выступающие острия его фальшивых деревянных крыльев неправдоподобно качались из стороны в сторону. Крылья были плохо привязаны. Айзек перегнулся через перила и удивленно нахмурился.

— Ягарек?

— Ты покинул меня, Гримнебулин?

Голос Ягарека был истерично-пронзительным, как у истязаемой птицы. Едва можно было разобрать, что он говорит. Айзек знаком попросил его успокоиться:

— Ягарек, что ты городишь?..

— Птицы, Гримнебулин, я видел птиц! Ты говорил мне, ты показывал, они были нужны для твоего исследования… Что произошло, Гримнебулин? Ты все бросил?

— Подожди… А как, черт возьми, ты мог видеть, что они улетели? Где ты был?

— У тебя на крыше, Гримнебулин. — Ягарек говорил уже спокойнее. От него веяло неимоверной печалью. — У тебя на крыше, я там сижу ночь за ночью в ожидании, что ты мне поможешь. Я видел, как ты выпустил всех этих мелких тварей. Почему ты все бросил, Гримнебулин?

Айзек жестом предложил ему подняться по лестнице.

— Яг, дружище… Святой Джаббер, не знаю даже, как начать. — Айзек уставился в потолок. — А какого хрена ты делал на моей крыше? И давно ты там ошиваешься? Черт, мог бы хоть на ночь спускаться сюда… Это же абсурд. Я это говорю не из предубеждения, но думать, что ты где-то там на крыше, пока я работаю, ем, испражняюсь или еще что-нибудь… К тому же… — Он поднял руку, предупреждая ответ Ягарека. — К тому же я вовсе не бросил твой проект.

Айзек подождал, пока смысл его слов дойдет до собеседника, пока Ягарек успокоится и вернется из той горестной бездны отчаяния, в которую он сам себя загнал.

— Я не бросил, — повторил он. — Вообще, то, что произошло, только на пользу… Думаю, мы перешли на новый этап. Черт с ним, со старым. Это направление исследования… э-э-э… не оправдало себя.

Ягарек наклонил голову. Он медленно выдохнул, и плечи его слегка подернулись.

— Не понимаю.

— Так, ладно, подойди сюда. Я кое-что тебе покажу.

Айзек подвел Ягарека к письменному столу. Он на мгновение остановился, чтобы с сожалением взглянуть на огромную гусеницу, которая лежала на боку в коробке и слабо шевелилась.

Ягарек не удостоил ее даже взглядом.

Айзек указал на многочисленные кипы бумаг, лежавшие под просроченными библиотечными книгами. Рисунки, уравнения, заметки и научные трактаты. Ягарек медленно рассматривал листы один за другим, Айзек давал пояснения.

— Посмотри на все эти наброски. Это крылья, по большей части. Итак, отправной точкой исследования является крыло. И я занимался тем, что пытался понять принцип действия этой части тела… Гаруды, живущие в Нью-Кробюзоне, для нас оказались бесполезны. Я развесил объявления в университете, но, похоже, в этом году нет студентов-гаруд. Ради науки я даже вступил в перепалку с одним гарудой… э-э-э… с вожаком общины… и это был настоящий провал. — Айзек замолчал, припоминая, а затем со вздохом вернулся к разговору: — Так что лучше будем смотреть на птичек… Однако теперь перед нами возникает совершенно новая проблема. Всякая мелочь, жужжащие насекомые, крапивники и прочие — все представляют интерес и могут быть полезны… ну ты понимаешь… в широком контексте научной работы, в изучении физики полета и всякого такого, однако прежде всего мы рассматриваем крупных особей. Пустельг, ястребов, орлов, если мне удастся их раздобыть. Потому что на этой стадии я по-прежнему мыслю аналогически. Но не думай, что я такой узколобый… Я исследую всяких там мошек не ради праздного интереса, я пытаюсь узнать, можно ли это как-то применить. Полагаю, если я пересажу тебе на спину пару крыльев летучей мыши, или мухи, или даже летательную железу ветряного полипа, ты не станешь меня за это корить? Может, это не будет слишком красиво выглядеть, зато ты сможешь летать, верно?

Ягарек кивнул. Он внимательно слушал, перебирая при этом бумаги на столе. Он изо всех сил старался понять.

Айзек порылся в бумагах, сорвал несколько рисунков со стены и протянул пачку нужных диаграмм Ягареку.

— Однако все не так просто. Я хочу сказать, можно далеко продвинуться в понимании аэродинамики птиц и прочих летающих создании, но на самом деле изучение их только сбивает с верного пути. Потому что аэродинамика твоего тела изначально совершенно другая. Уверен, ты об этом никогда не задумывался. Не знаю, конечно, как у вас там преподают физику и математику… но вот здесь, на этом листе… — Айзек отыскал лист и вручил его Ягареку, — несколько рисунков и уравнений, которые показывают, почему не стоит рассматривать полет больших птиц. Все векторы сил неправильны. Этих сил недостаточно. Вот так… Поэтому я сейчас обращаюсь к другим крыльям из моей коллекции. Что, если мы испытаем крылья стрекоз или еще каких-нибудь тварей? Проблема в том, что надо заполучить крылья достаточно больших насекомых. А достаточно большие насекомые, которые нам известны, сами в руки не дадутся. Не знаю, как ты, а я не собираюсь лазать по горам и устраивать засады на жука-убийцу. Чтобы он потом вышиб мне мозги… А что, если сконструировать крылья соответственно нашим параметрам? Мы можем рассчитать точные размеры, компенсировав твои… неудачные формы. — Айзек улыбнулся, а затем продолжил: — Надо сделать их достаточно легкими и сильными, однако я сомневаюсь, что задача выполнима для современной науки. По-моему, у нас не слишком хорошие шансы. Должен сообщить тебе, что я не знаком ни с одним передельщиком, это во-первых, а во-вторых, этих мастеров гораздо более занимает степень унижения, производительная мощь или соображения эстетического порядка, нежели такая тонкая материя, как полет. У тебя в спине находится уйма нервных окончаний, мускулов, переломанных костей и всякого такого, и если ты собираешься получить хоть малейший шанс вернуть себе способность летать, надо, чтобы все они до единого встали точно на место.

Айзек усадил Ягарека в кресло. Сам же придвинул стул и сел напротив. Гаруда хранил полное молчание. Изо всех сил сосредоточившись, он переводил взгляд с Айзека на листы в своей руке и обратно. Это он читает, догадался Айзек, ему приходится концентрироваться и фокусировать взгляд. Он вел себя совсем не как пациент, дожидающийся, пока доктор перейдет к главному; он жадно ловил каждое слово.

— Должен сказать, я еще не совсем закончил с этим. Я знаю одного специалиста по биомагии, которая потребуется, чтобы пересадить тебе крылья. Так что я собираюсь наведаться к нему и узнать, какие у нас шансы на успех. — Айзек состроил мину и тряхнул головой. — Яг, дружище, если бы ты был знаком с этим типом, ты бы понял: нет такой жертвы, на которую я бы не пошел ради тебя…

Он надолго замолчал.

— Есть шанс, что этот малый скажет: «Крылья? Нет проблем. Приводи его сюда, и к вечеру в пыледельник все будет готово». Это возможно, однако ты нанял меня, уважая мой интеллект, и я скажу тебе как профессионал: этого не произойдет. Думаю, нам надо мыслить несколько шире… Не думай, что я обделил вниманием разных тварей, которые летают без крыльев. Большинство чертежей находится здесь, если тебя это интересует. Подкожный самонадувающийся мини-дирижабль; трансплантация желез ветряного полипа; вживление летающего голема. Был даже такой прозаический план, как обучение тебя основам физической магии. — Перечисляя, Айзек указывал на примечания под каждым из чертежей. — Но все никуда не годится. Магия — дело ненадежное да и утомительное. Любой дурак может освоить несколько основных заговоров, но управляемая контргеотропия потребует в сто раз больше энергии и умения, чем есть у большинства людей. У вас в Цимеке практикуются могущественные гадания?

Ягарек медленно покачал головой:

— Есть несколько наговоров, чтобы привлекать к твоим когтям добычу; несколько символов и волшебных слов, чтобы срастались кости и останавливать кровь; вот и все.

— Да, меня это не удивляет. Так что лучше на такое средство не рассчитывать. Поверь мне на слово: остальные мои… э-э-э… нетрадиционные проекты тоже никуда не годятся. В общем, за все то время, пока я работал над подобными вещами, время, потраченное впустую, я понял, что стоит мне остановиться на пару минут и просто подумать, как в голову приходит одно и то же. Водяное искусство.

Ягарек сдвинул тяжелые, утесами нависшие брови и помотал головой, демонстрируя полное недоумение.

— Водяное искусство, — повторил Айзек. — Знаешь, что это такое?

— Я что-то читал об этом… Искусство водяных…

— В самую точку, парень. Ты можешь посмотреть, как этим занимаются докеры в Паутинном дереве или в Дымной излучине. Многие из них способны слепить фигуру из обыкновенной речной воды. Они роют в воде ямы, на дно которых кладутся грузы, чтобы кран мог зацепить их. Забавное зрелище. В деревенских коммунах Водяное искусство используют, чтобы проделывать в реках воздушные рвы, а потом загонять туда рыбу. Рыба просто вылетает из водяной стенки реки и шлепается на землю. Главное, Яг, что водяные чародеи имеют дело с водой, которая ведет себя не так, как она должна себя вести. Верно? А это как раз то, что тебе нужно. Ты хочешь, чтобы это тяжелое тело… — он несильно ткнул Ягарека в грудь, — воспарило. А чтобы сломать привычные представления, дошедшие до нас из глубины веков, давай обратимся к онтологической загадке — как заставить материю нарушить вековую дисциплину. Как убедить стихии вести себя необычным образом. Это уже не задача продвинутой орнитологии, это философия… Яг, именно этим я занимался многие годы! Это превратилось почти в хобби. Но сегодня утром я пересмотрел некоторые из последних выкладок и связал их с моими старыми идеями, и тут я понял: вот он, тот путь, по которому надо идти. Я бился над этим целый день.

Айзек помахал перед Ягареком листом бумаги, тем самым, на котором был начертан треугольник с вписанным в него крестом.

Айзек схватил карандаш и подписал три вершины треугольника. Он повернул рисунок, чтобы его мог видеть Ягарек. Верхняя точка была означена «Оккультизм / магия»; левая нижняя — «Материя»; правая нижняя — «Социум / знание».

— Хорошо, не будем залезать в научные дебри, старина Яг, рисунок просто помогает нам размышлять, не более того. Здесь, в этих трех точках, изображено то, что содержится во всей науке, во всей совокупности знаний. Вот тут, внизу, материя. Это все, что относится к физике, — атомы и тому подобное. Все, начиная с фемтоскопических частиц до огромных извергающихся вулканов. Камни, электромагнетизм, химические реакции и тому подобные вещи… Материальному противостоит социальное. Мыслящих существ, которых в Бас-Лаге пруд пруди, нельзя изучать так же, как камни. Влияя на мир и на свои собственные ощущения, люди, гаруды, какты и все прочие создают иной порядок организации, верно? Значит, это нужно описывать в соответствующих терминах, однако в тоже время социальное очевидно связано с физической стороной, которая является всеобщей составляющей. Отсюда получается вот эта красивая линия, которая их соединяет. На вершине же располагается оккультное. Оккультное значит «сокрытое». Оно включает в себя различные силы, динамику и тому подобное; силы, которые не относятся только лишь к взаимодействиям физических частиц, но и не являются просто мыслями тех, кто думает. Духи, демоны, боги, если тебе угодно так их называть, — в общем, магия… Ты понял, о чем я. Все это находится здесь, в верхней точке. Но она соединена с остальными двумя. Прежде всего, магические техники, заклинания, шаманизм и так далее — все они влияют, а также испытывают на себе влияние окружающих их социальных отношений. Затем физический аспект: колдовство и ворожба по большей части суть манипуляции теоретически существующими частицами — «колдовскими частицами» — которые называются тавматургонами. Так вот, некоторые ученые, — Айзек стукнул себя в грудь, — считают, что эти частицы по сути не отличаются от протонов и других физических частиц. И вот тут-то, — интригующе понизил голос Айзек, — и начинается самое интересное… Любая область исследований или знаний, какую только можно себе представить, лежит в этом треугольнике, однако отнюдь не прямо в одной из его вершин. Возьмем социологию, психологию или ксентропологию. Все просто, не правда ли? Они должны быть здесь, в точке «социальное», скажешь ты. А я возражу: и да, и нет. Действительно, они располагаются к ней ближе всего, однако невозможно изучать общество, не принимая во внимание его физических ресурсов. Таким образом, сразу же сюда примешивается физический аспект. Так что нам придется передвинуть социологию слегка по нижней оси. — Он сместил палец на дюйм влево. — Однако, как можно понять, скажем, культуру кактусов, не понимая их способности накапливать солнечную энергию, или культуру хепри, не зная их божеств, или культуру водяных, не поняв их способности направлять магическую энергию? Невозможно, — победно заключил он. — Значит, нам ничего не остается, как передвинуть все в сторону оккультного. — Палец его слегка переместился уже в другом направлении. — Вот где находятся социология, психология и тому подобные науки. Чуть повыше и подальше от правого нижнего угла… А физика? А биология? Они должны быть рядом с материальными науками, да? Однако если мы говорим, что биология оказывает какое-то влияние на общество, то так же верно и обратное; а значит, на самом деле биология находится чуточку правее от вершины «материального». А как насчет полета ветряных полипов? А подкормка деревьев, на которых растут души? Это уже оккультизм, так что мы снова немного сдвигаемся, на сей раз вверх. Физика включает в себя результаты действия некоторых субстанций магического колдовства. Ты улавливаешь мою мысль? На самом деле даже самые «чистые» материи находятся где-то посреди этого треугольника… Далее, существует целый ряд предметов, которые по природе и сути своей определяются как некая помесь. Где находится социобиология? Примерно на середине нижней стороны и чуть-чуть наверх. А гипнотология? На середине правой стороны. Социопсихология и оккультизм… Однако если добавить сюда немного химии, то мы получим…

Чертеж Айзека покрылся крестиками, отмечавшими расположение различных дисциплин. Он взглянул на Ягарека и нарисовал последний, самый аккуратный крестик в центре треугольника.

— Итак, что мы видим вот здесь, в самой середке?.. Некоторые считают, что это математика. Отлично. Но если математика — это наука, которая позволяет нам наилучшим образом добраться до центра, какие же силы мы здесь прикладываем? С одной стороны, математика — совершенно абстрактная наука: квадратный корень минус единицы и все такое; но мир вовсе не подчиняется строгим математическим правилам. Значит, это просто один из способов смотреть на мир, который объединяет в себе все силы: умственную, социальную и физическую… Если науки располагаются в треугольнике с тремя вершинами и одним центром, там же находятся и движущие силы, являющиеся предметом их изучения. Другими словами, если мы считаем такой взгляд на вещи интересным или полезным, значит, мы имеем дело с одной-единственной сферой, с одной-единственной силой, которая лежит в основе всего, которую следует рассмотреть в различных аспектах. Вот почему это называется «единая теория поля».

Айзек устало улыбнулся. «Черт, — сообразил он вдруг, — а я неплохо излагаю… Поднаторел в преподавании за десять лет исследований». Ягарек внимательно смотрел на него.

— Я… понимаю… — наконец произнес гаруда.

— Рад это слышать. Но это еще не все, дружище, так что соберись с духом. ЕТП не очень-то признается в качестве теории, знаешь ли. У нее статус примерно как у гипотезы преломления поверхности, если тебе это о чем-то говорит.

Ягарек кивнул.

— Отлично, стало быть, ты знаешь, о чем я толкую. Вполне уважаемая теория, но с некоторым подвывертом. Чтобы разбить ее в пух и прах, мне пришлось пересмотреть ее, и я встал на сторону меньшинства, на сторону приверженцев ЕТП. Каковая находится за пределами природы исследуемых нами сил… Постараюсь изложить попроще.

Айзек на мгновение прикрыл глаза, собираясь с мыслями.

— Вопрос: является ли патологией то, что брошенное вниз яйцо падает.

Он замолчал на несколько секунд, чтобы лучше сформулировать мысль.

— Если предположить, что предмет, а следовательно, и вся совокупность исследуемых нами сил по природе своей статичны, то падение, полет, перекатывание, изменение нашего мнения о нем, колдовские чары, старение, движение по сути своей являются отклонениями от изначального состояния. В ином случае мы считаем движение частью онтологической структуры, и вопрос в том, как лучше подвести под это теорию. Теперь ты знаешь, кому я симпатизирую. Приверженцы статической теории сказали бы, что я выставляю теорию в неправильном свете, да и черт с ними… Итак, я приверженец ЕТДП — единой теории динамического поля. А не ЕТСП — единой теории статического… Однако ЕТДП поднимает столько же проблем, сколько она решает: если тело движется, то как оно движется? Прямо и ровно? Или рывками и задом наперед?.. Если поднять кусок дерева и держать его в десяти футах над землей, он будет обладать в этом положении большей энергией, чем когда он лежал на земле. Мы называем это потенциальной энергией, верно? Ее существование признано всеми учеными. Потенциальная энергия — это такая энергия, которая дает полену силу, чтобы ударить тебя или оставить отметину на земле, силу, которой оно не обладает, если просто лежит. Полено обладает такой энергией, оставаясь, как и прежде, неподвижным, но только когда оно может упасть. Если оно падает, то потенциальная энергия превращается в кинетическую, и полено больно ударяет тебя по ноге или еще по чему-нибудь… Значит, потенциальная энергия возникает тогда, когда нечто оказывается в неустойчивом положении, когда оно готово изменить свое состояние. Представь другую картину: ты держишь группу людей в напряжении, и она внезапно взрывается. От ворчания и молчания мгновенный переход к агрессии и творчеству. Для перехода из одного состояния в другое необходимо поместить что-либо — группу людей, кусок дерева или колдовской заговор — в такое место, где его взаимоотношения с другими силами направляют его собственную энергию против его настоящего состояния. Я имею в виду, необходимо привести что-либо в состояние кризиса.

Ягарек был примерным учеником. Его внимание сосредоточилось исключительно на объяснении, взгляд стал острым как бритва.

Айзек сделал глубокий вдох и продолжил:

— Вот тут-то, дружище Яг, нас подстерегает самая большая поганка. Хрен знает сколько лет меня пинали за теорию кризиса. Говоря кратко: я утверждаю, что кризисные состояния в природе вещей, внутренне им присущи. Вещи сами выворачиваются наизнанку в силу собственной природы, понимаешь? Сила, которая движет единым полем, это кризисная энергия. Такие штуки, как потенциальная энергия, — это всего лишь аспект кризисной энергии, одно из мелких ее проявлений. Так вот, если бы мы могли в любой ситуации использовать возможности кризисной энергии, мы бы обладали огромной силой. Да, есть ситуации более насыщенные кризисной энергией или более подверженные кризисам, чем другие, однако суть теории кризиса состоит в том, что для вещей состояние кризиса есть часть их бытия. Вокруг нас постоянно присутствуют тонны кризисной энергии, но мы еще не научились эффективно ее извлекать. Вместо этого она порой выбрасывается бессистемно и неконтролируемо. Ужасная расточительность.

Айзек задумчиво покачал головой:

— Думаю, водяные умеют извлекать кризисную энергию. Хотя это проявляется очень-очень слабо. Парадокс. Ты извлекаешь из воды уже существующую в ней кризисную энергию, чтобы придать ей форму, которой она сопротивляется, а значит, помещаешь ее в еще более кризисное состояние… Но тогда получается, что у энергии уже нет никакого выхода, и кризис разрешается сам собой, и вода возвращается в свое исходное состояние. Но что, если бы водяные использовали воду, которой они уже… э-э-э… придали форму, и использовали бы ее для некоего опыта по извлечению возросшей кризисной энергии… Прости, я несколько увлекся. Смысл в том, что я ищу способ извлекать твою собственную кризисную энергию и направлять ее на полет. Если я прав, это единственная сила, которая будет тебя… наполнять. И чем больше ты летаешь, тем больше в тебе кризисной энергии, тем больше в тебе способности летать… Однако это пока теория… Но, честно говоря, Яг, это гораздо больше, чем теория. Если мне действительно удастся разблокировать в тебе кризисную энергию, тогда твой случай станет лишь ничтожной каплей. Я говорю о таких силах и энергиях, которые способны совершенно изменить… все на свете…

Воздух застыл от этой невероятной мысли. Грязная обстановка склада показалась слишком ничтожной и мелочной для таких разговоров. Айзек неподвижно смотрел в окно, в чадную темноту Нью-Кробюзона. Луна и ее дочери исполняли над ним свой неспешный танец. Дочери — гораздо меньше, чем их мать, но крупнее, чем звезды, — сурово и холодно смотрели на него с небес. Айзек размышлял о кризисе.

Наконец Ягарек заговорил:

— А если ты окажешься прав… я буду летать?

Услышав этот прозаический вопрос, Айзек расхохотался.

— Да, да, старина Яг. Если я прав, ты снова будешь летать.

 

Глава 15

Айзек не смог уговорить Ягарека остаться на складе. Гаруда не стал объяснять, почему он уходит. Просто выскользнул в вечерние сумерки, чтобы, несмотря на всю свою гордость, как последний бродяга заночевать в канаве, или дымовой трубе, или среди развалин. Он даже отказался поесть. Айзек стоял на пороге склада и смотрел ему вслед. Темное покрывало болталось на деревянной раме фальшивых крыльев Ягарека, как на вешалке.

Наконец Айзек затворил дверь. Он вернулся наверх и стал смотреть в окно на скользящие вдоль Ржавчины огни. Подперев голову кулаками, он слушал тиканье часов. Сквозь стены проникали мрачные звуки ночного Нью-Кробюзона. Он слышал печальное гудение машин, корабельных моторов и фабрик.

Внизу под ним робот Дэвида и Лубламая тихонько стрекотал — как будто в такт часам.

Айзек снял со стен эскизы. Некоторые из них, показавшиеся пригодными, он засунул в пухлый портфель. Многие же, окинув критическим взором, выкинул. Затем, улегшись на свой большой живот, Айзек заполз под кровать и вытащил оттуда пыльные счеты и логарифмическую линейку.

«Что мне нужно, — думал он, — так это наведаться в университет и вынести вычислительную факториальную машину».

Это было бы нелегко. Охрана весьма нервно относилась к подобным вещам.

Внезапно Айзека осенило, что у него может быть шанс самому посмотреть на охранную систему: завтра он пойдет в университет, чтобы поговорить со своим столь ненавистным начальником Вермишенком.

В последнее время Вермишенк не слишком-то часто привлекал его к работе. Прошло несколько месяцев с тех пор, как Айзек получил письмо, написанное знакомым убористым почерком, сообщавшее о том, что ему следует явиться для исследования какого-то побочного отростка теории, неясного и, возможно, тупикового. Айзек никогда не отказывался от подобных «приглашений». Отказаться значило поставить под угрозу свой доступ к университетским ресурсам, а следовательно, к научному оборудованию. Вермишенк ничего не сделал, чтобы ограничить привилегии Айзека, несмотря на их охладевшие профессиональные отношения и несмотря на то, что он, вероятно, заметил некую связь между исчезновением материалов и расписанием исследовательских работ Айзека. Почему, Айзек не знал. «Вероятно, хочет обрести надо мной власть», — думал он.

Ему пришло в голову, что он ни разу в жизни не искал встречи с Вермишенком. Но теперь нужно пойти и встретиться с ним. Хотя Айзек и чувствовал себя безраздельно приверженным своему новому подходу, он все же не мог совсем отвернуться от признанных технологий, таких как переделка, не посоветовавшись насчет Ягарека с одним из выдающихся биомагов города. Это было бы непрофессионально.

Айзек приготовил себе бутерброд с ветчиной и чашку холодного какао. Он не любил Вермишенка по целому ряду причин. Одна из них была политической. В конце концов, биомагия — всего лишь изящный способ разделять и соединять плоть в совершенно неожиданных сочетаниях, манипулировать ею в границах, диктуемых лишь собственным воображением. Айзек бы не удивился, если бы вдруг выяснилось, что некоторые из исследований Вермишенка производились в карательных мастерских. Вермишенк считался непревзойденным скульптором по плоти.

Вдруг раздался глухой удар в дверь. Айзек удивленно поднял глаза. На часах было почти одиннадцать. Он оставил ужин на столе и торопливо спустился по лестнице. Открыл дверь: перед ним стоял взъерошенный Счастливчик Газид.

«Что за черт?» — подумал Айзек.

— Айзек, брат мой, мой… нахрапистый, нахальный… наидражайший… — закричал Газид, едва завидев Айзека.

Он замолк в поисках подходящих эпитетов. Айзек втащил его внутрь склада, поскольку на той стороне улицы в окнах стал зажигаться свет.

— Счастливчик, черт бы побрал твою задницу, чего тебе надо?

Газид быстро-быстро шагал туда и обратно по комнате. Глаза его были вытаращены и бешено вращались в орбитах. Похоже, тон Айзека его задел.

— Остынь, приятель, полегче, полегче, давай без обид. Я ищу Лин. Она здесь? — Он вдруг захихикал.

Тут крылся какой-то подвох. Счастливчик был жителем Салакусских полей, он знал неафишируемую правду об отношениях Айзека с Лин. Но здесь не Салакусские поля.

— Нет ее тут, Счастливчик. А если бы и была, все равно ты не имеешь права врываться сюда посреди ночи. Зачем она тебе понадобилась?

— Ее нет дома. — Газид повернулся и пошел к лестнице, продолжая разговаривать с Айзеком, не глядя на него. — Просто проходил мимо. Полагаю, она сейчас вся в своем искусстве, да? Она задолжала мне денег: комиссионные за то, что я помог ей получить отличную работенку и доход. Ты не знаешь, где она может быть, а? Мне нужна доза…

Айзек в раздражении хлопнул себя по голове и ринулся вслед за Газидом.

— О чем ты, черт возьми, говоришь? Что за работа? Сейчас она занимается своими делами.

— О да, конечно, разумеется, именно так оно и происходит, — согласился Газид. — Но она должна мне деньги. Айзек, я в полном отчаянии… Одолжи мне нобль…

Айзек начинал уже сердиться. Он схватил Газида в охапку. У Газида были тощие руки наркомана. Он безуспешно пытался высвободиться из крепких объятий Айзека.

— Газид, мерзкая вонючка! Как ты смеешь оскорблять меня? Как ты смеешь оплевывать мой дом, грязный торчок…

— Хватит! — вдруг вскрикнул Газид. Он насмешливо посмотрел снизу вверх на Айзека, прервав его тираду. — Лин сейчас нет, но мне так нужно чем-нибудь закинуться… Ты должен мне помочь, иначе не знаю, чего я еще могу наговорить. Если Лин мне не поможет, то поможешь ты. Ведь ты ее рыцарь в сверкающих доспехах, ее любимый жучок, она твоя пташечка…

Айзек отвел назад мясистый кулак и заехал им Счастливчику Газиду в лицо, отчего бедняга отлетел на несколько ярдов.

Газид заскулил от изумления и ужаса. Шаркая пятками по голому деревянному полу, он потащился в сторону лестницы. Кровь большим пятном растекалась под носом. Айзек стряхнул кровь с костяшек пальцев и решительно подошел к Газиду. Он был в ярости.

«Ты что думаешь, я позволю разговаривать с собой в таком тоне? Думаешь, ты можешь меня шантажировать, дерьмо собачье?» — думал он.

— Газид, ты должен убраться отсюда немедленно ко всем чертям, если не хочешь, чтобы я свернул тебе башку.

— Ты чертов псих, Айзек, я-то думал, мы друзья…

Сопли, слезы и кровь заливали пол.

— Неправильно думал. Ты всего лишь ничтожный подонок, а я… — Айзек вдруг прервал свою брань и ошеломленно уставился на Газида.

Тот прислонился к одной из пустых клеток, на которой стояла коробка с гусеницей. Айзеку было видно, что толстая личинка возбужденно извивается, прямо из кожи вон лезет, отчаянно бьется о железные прутья, с неожиданной силой и энергией стремясь приблизиться к Счастливчику Газиду.

Газид в замешательстве и ужасе ждал, что Айзек закончит свою речь.

— Что? — всхлипнул он. — Что ты собираешься сделать?

— Заткнись, — прошипел Айзек.

Гусеница явно похудела с тех пор, как здесь появилась, невероятные петушиные цвета несколько потускнели, но от ее вялости не осталось и следа. Отчаянно извиваясь, она ползла по своей тесной клетке, ощупью, словно палец слепца, пробираясь в сторону Газида.

— Не двигайся, — прошептал Айзек, подбираясь поближе.

Газид повиновался. Он проследил за взглядом Айзека и обомлел еще пуще, когда увидел огромную гусеницу в небольшой клетке, старающуюся подобраться к нему. Коротко вскрикнув, он отпрянул от коробки. В тот же миг гусеница повернулась к нему.

— Это поразительно… — сказал Айзек. Он увидел, что Газид поднял руки и, схватившись за голову, сильно дернул ее, словно пытался вытряхнуть насекомых. — О-о-о, что с моей головой? — запинаясь, произнес Газид.

Подойдя ближе, Айзек тоже смог почувствовать.

В его мозжечок, словно электрические угри, стали заползать обрывки какого-то незнакомого ощущения. Он заморгал и закашлялся, на мгновение попав во власть чувств, от которых у него перехватило дыхание. Айзек потряс головой и зажмурился.

— Газид, — рявкнул он, — пройдись мимо нее медленно.

Счастливчик Газид сделал, как велено. Гусеница опрокинулась на спину, отчаянно пытаясь вытянуться вслед за ним, настичь его.

— Чего этой твари от меня надо? — жалобно простонал Счастливчик Газид.

— Не знаю, Счастливчик, — с издевкой произнес Айзек. — Бедняжка страдает. Похоже, у тебя есть что-то такое, что ей нравится. Ну-ка, выверни карманы. Не волнуйся, я не собираюсь тебя грабить.

Газид начал доставать какие-то бумажки и носовые платки из складок своего засаленного пиджака и штанов. Поколебавшись мгновение, он запустил руку и вынул из внутренних карманов пару толстых пакетов.

Гусеница неистово забилась. Головы Айзека и Газида вновь закружились от волнами нахлынувшего кинестетического чувства.

— Что за дрянь у тебя? — проговорил Айзек сквозь стиснутые зубы.

— Это шазба, — нерешительно сказал Газид и бросил пакет к клетке. Гусеница не среагировала. — А это сонная дурь.

Газид протянул руку со вторым пакетом над головой гусеницы, и та чуть ли не вертикально встала, чтобы достать его. Ее жалобные крики были не то чтобы слышны, однако ощущались весьма остро.

— Вот оно! — сказал Айзек. — Эта тварь хочет сонной дури!

Айзек протянул руку к Газиду и щелкнул пальцами:

— Давай сюда.

Газид поколебался, но все же отдал пакет.

— Тут ее немерено, друг… это же таких бабок стоит… — жалобно бормотал он. — Ты не можешь забрать вот так просто, дружище…

Айзек взвесил на руке мешочек — фунта два-три. Вскрыл. И снова гусеница начала испускать истошные эмоциональные крики. Айзек подмигнул в ответ на душераздирающий нечеловеческий призыв.

Сонная дурь представляла собой массу из клейких коричневых шариков, пахнущих, как жженый сахар.

— Что это за хрень такая? — спросил Айзек Газида. — Я слышал о ней, но совершенно ничего не знаю.

— Это новинка, Айзек. Дорогая штучка. Всего около года, как появилась. Крепкая…

— Как она действует?

— Даже не могу описать. Хочешь купить немного?

— Нет! — резко ответил Айзек, но тут же задумался. — Ну… разве что не для себя… Сколько стоит этот пакет, Счастливчик?

Газид поколебался, явно прикидывая, на сколько он может вздуть цену.

— М-м-м… тридцать гиней.

— Пошел ты, Счастливчик Из тебя такой никудышный актер, старина… я куплю за… — Айзек задумался. — За десятку.

— По рукам, — мгновенно согласился Газид. «Святой Джаббер, — подумал Айзек, — меня надули». Он готов был уже возразить, но вдруг ему пришла в голову неплохая идея. Он внимательно посмотрел на Газида, который уже снова было приосанился, хотя лицо его было в липких потеках запекшейся крови и соплей.

— Что ж, согласен. Послушай, Счастливчик, — невозмутимо проговорил Айзек, — мне потом еще может понадобиться дурь, понимаешь, о чем я? И почему бы тебе не стать моим… эксклюзивным поставщиком? Как думаешь? Но если между нами возникнут какие нибудь разногласия, недоверие и тому подобное, то мне придется искать другого. Понимаешь?

— Айзек, милый, больше ни слова… Партнеры, вот кто мы такие…

— Точно, — значительно произнес Айзек.

Он был не такой дурак, чтобы целиком довериться Счастливчику Газиду. Но вряд ли Газид станет кусать руку, которая его кормит.

Айзек вынул из пакета влажный, липкий комочек.

Тот был величиной с крупную маслину, покрыт толстым и быстро высыхающим слоем слизи. Айзек приоткрыл на пару дюймов крышку клетки, в которой лежала гусеница, и бросил внутрь комочек сонной дури. Он присел на корточки, чтобы понаблюдать за личинкой через прутья передней стенки.

Веки Айзека задергались, как будто через него пропустили ток. Секунду он не мог сфокусировать зрение.

— Ох, — простонал за его спиной Счастливчик Газид. — Что за фигня творится с моей головой…

Айзек почувствовал короткий прилив тошноты, а затем его охватил самый всепоглощающий и устойчивый экстаз, какой он когда-либо испытывал. Менее чем через полсекунды эти нечеловеческие ощущения вырвались из него наружу. Ему показалось, будто они выходят через нос.

— Черт, надо же… — всхлипнул Айзек.

Перед глазами сначала все плыло, затем снова появились контуры, и картина стала необычайно отчетливая.

— А эта козявка — нечто вроде эмпатического существа, да? — прошептал он.

Он смотрел на гусеницу, ощущая себя вуайером.

Она обвила катышек наркотика, словно змея, сжимающая в кольцах свою жертву. Ее челюсти мощно вгрызались в комочек сонной дури; она жевала с таким голодным остервенением, что казалось, эта жадность сродни похоти. Сонная дурь быстро исчезала.

— Вот прорва, — сказал Айзек. — Ей этого явно мало.

Он бросил в клетку еще пять-шесть катышков. Гусеница счастливо обвилась вокруг своего липкого богатства.

Айзек встал. Он посмотрел на Счастливчика Газида, который наблюдал, как ест гусеница, и, покачиваясь, блаженно улыбался.

— Газид, старина, похоже, ты спас мою маленькую подопытную. Премного благодарен.

— Я спас ей жизнь, Айзек? — Газид медленно описал неуклюжий пируэт. — Я спас ей жизнь! Я спас ей жизнь!

— Да, так и есть, ты спас ее, приятель, а теперь уймись. — Айзек взглянул на часы. — Мне и в самом деле нужно еще поработать, так что будь так добр, проваливай. Без обид, Счастливчик.

Айзек подумал, а затем протянул руку:

— Прости за разбитый нос.

— О, — удивился Газид. Он осторожно ощупал залитое кровью лицо. — Ладно… чего не бывает…

Айзек отошел к письменному столу.

— Я отдам тебе бабки. Подожди. — Он порылся в ящиках и, наконец отыскав бумажник, вынул гинею. — Подожди. У меня еще где-то есть. Потерпи, я сейчас…

Айзек присел у кровати и начал разгребать бумаги, подбирая валявшиеся под ними стиверы и шекели.

Газид же запустил руку в пакет с сонной дурью, который Айзек оставил на коробке с гусеницей. Он внимательно посмотрел на Айзека, который возился под кроватью, опустив голову. Газид выудил из вязкого месива два шарика и снова взглянул на Айзека, проверяя, не смотрит ли тот. Айзек что-то говорил, но слова не были различимы.

Газид медленно подкрался. Он достал из кармана конфетную обертку и, завернув в нее одну из сонных доз, положил обратно в карман. Затем взглянул на второй шарик, и на лице расплылась идиотская улыбка.

— Ты должен знать, что прописываешь своей больной, Айзек, — прошептал он. — Это вопрос этики… — Он захихикал от удовольствия.

— А это еще что такое? — крикнул Айзек и полез из-под кровати. — Нашел. Я знал, что в кармане каких-то штанов есть деньги…

Счастливчик Газид быстро снял ветчину с бутерброда, который так и лежал недоеденный на столе. Он засунул сонную дурь под салатный лист, на слой горчицы. Затем положил на место ветчину и отошел от стола.

Айзек встал и повернулся к нему, запыленный, но улыбающийся. В руке был веер банкнот и мелочь.

— Вот десять гиней. Черт, твоя сделка, похоже, весьма удачна…

Газид взял предложенные деньги и быстро попятился к лестнице.

— Что ж, спасибо, Айзек, — сказал он. — Я это ценю.

— Я свяжусь с тобой, если понадобится еще дурь, хорошо?

— Да, конечно, большой брат…

Газид едва ли не опрометью выбежал из склада, так что дверь захлопнулась за ним от порыва стремительного ветра. Айзек услышал, как убегающий давится смехом, бормочет что-то невнятное.

«Чертова задница! — думал он. — Как я ненавижу иметь дело с нариками. Что за околесицу он тут нес…» Айзек покачал головой и побрел обратно к клетке с гусеницей.

Личинка уже взялась за второй комочек липкого наркотика. Непредсказуемые волны блаженства насекомого проникали в мозг Айзека. Ощущение было не из приятных. Айзек отошел подальше. Он увидел, как гусеница прервала свою трапезу и аккуратно сняла с себя липкие остатки. Затем она снова принялась за еду, вновь перепачкалась и вновь стала приводить себя в порядок.

— Надо же, брезгливая, — пробормотал Айзек. — Что, вкусно? Понравилось? М-м-м… Смак.

Айзек подошел к письменному столу и взял свой ужин. Он повернулся так, чтобы наблюдать за маленьким извивающимся силуэтом, надкусил черствеющий бутерброд и отпил какао.

— Во что же ты превратишься, а? — пробормотал он своем подопытной.

Айзек доел остатки бутерброда, поморщившись, хлеб несвежий, салат с гнильцой. Хорошо хоть какао нормальный.

Утерев рот, он снова вернулся к клетке с гусеницей, стойко перенеся волны необычайных ощущений, исходящие от нее. Присел на корточки и стал смотреть, как голодное создание жадно набрасывается на еду. Айзеку показалось, что расцветка личинки стала ярче.

— Ты поможешь мне отвлечься, а то я совсем увязну в теории кризиса. Да, мой маленький червячок? Тебя ведь нет ни в одном учебнике? Скромник? Да?

Волна духовной энергии извивающегося существа пронзила Айзека, как выпущенная из арбалета стрела. Он покачнулся и упал навзничь.

— Ух ты! — вскрикнул он, скорчившись и отползая подальше от клетки. — Я не могу устоять перед твоими эмпатическими шалостями, приятель…

Айзек поднялся и, потирая виски, пошел к кровати. Но едва он дошел до постели, как новый приступ чужеродных эмоций яростно запульсировал в его голове. Колени подогнулись, и он упал рядом с кроватью, схватившись за виски.

— Ох, черт! — Айзек был встревожен. — Это уж слишком, ты перегибаешь…

Внезапно он потерял дар речи. Когда нервные окончания захлестнул третий невыносимый приступ, рот стал открываться и закрываться совершенно беззвучно. Но эти судороги были, как Айзек понял, уже иными, совсем не такими, как жалобные душевные крики, которые в десяти футах от него издавала таинственная гусеница. Во рту вдруг пересохло, появился привкус гнилого салата. Перегноя. Компоста. Плесневелого фруктового пирога. Протухшей горчицы.

— О нет… — простонал он. Голос Айзека дрогнул, когда его настигло прозрение. — О нет, нет, нет, Газид, ты сучий хвост, дерьмо, убью к едрене матери…

Дрожащими руками он ухватился за край кровати. Он обливался потом, а кожа стала мертвенно-бледной.

«Забирайся в кровать, — в отчаянии думал он. — Забирайся под одеяло и пережди, каждый день тысячи человек принимают это ради собственного удовольствия, мать их…»

Кисть Айзека, словно пьяный паук, бегала по складкам одеяла. Он никак не мог забраться в постель, поскольку одеяло было сложено на простыне: волнистые складки того и другого были настолько схожи, что вдруг показались Айзеку одним большим целым, делить которое пополам было бы ужасной ошибкой. Так что он просто улегся сверху и вдруг обнаружил, что плывет среди замысловатых извивов хлопковых и шерстяных волн. Он барахтался в этих волнах, энергично и весело загребая по-собачьи, кашляя, отплевываясь и причмокивая от неимоверной жажды.

«Посмотри на себя, кретин, — презрительно выговаривала какая-то часть его сознания. — Думаешь, это пристойно?»

Но он не обращал внимания на голос совести. Ему нравилось тихо покачиваться на волнах, пыхтя, как умирающий зверь, с любопытством вытягивая шею и выкатывая глаза. В глубине мозга он чувствовал растущее давление.

Он смотрел на большую дверь, на дверь в стене самом потаенной кладовой его разума. Эта дверь содрогалась от стука. Что-то пыталось вырваться наружу.

«Быстрее, — подумал Айзек. — Запри покрепче…»

Но он чувствовал, как что-то с нарастающей силой борется, стремясь на свободу. Дверь была словно налитый гноем фурункул, готовый лопнуть. Как будто за ней огромная мускулистая тупорылая собака со зловеще-молчаливым упорством пыталась сорваться с цепи; как будто морская волна неустанно билась в полуразрушенный мол, защищающий гавань.

 

Глава 16

лучи солнца, хлынувшие водопадом, и я блаженно купаюсь в них, а на плечах моих и голове распускаются цветы, и вся кожа наполняется бодрящим хлорофиллом, и я поднимаю вверх огромные шипастые руки не прикасайся ко мне, скотина, я еще не готов взгляни на эти паровые молоты! Я мог бы полюбить их, если б только они не заставили меня так тяжко трудиться!

неужели я горжусь тем, что могу сказать тебе, что твой отец согласился на наш брак неужели это и вот я плыву сквозь грязные воды к маячащей вдали темной лодке, похожей на огромное облако, я глотаю эту зловонную воду, отплевываюсь; я гребу перепончатыми задними лапами неужели это сон?

свет кожа еда воздух металл секс нищета огонь грибы паутина корабли пытки пиво лягушки шипы белизна скрипка чернила скалы содомия деньги крылья красильные ягоды боги цепная пила кости головоломки младенцы бетон моллюски сваи кишки снег темнота неужели это сон?

Но Айзек знал: это не сон.

В голове мерцал свет волшебного фонаря, бомбардировавшего его сознание чередой картинок. Это был не стробоскоп с его бесконечно повторяющимся визуальным сюжетом, а калейдоскопическая атака бесконечно меняющихся вспышек. На Айзека обрушивались миллионы мельчайших крупиц времени. И каждый из этих осколков раздробленной жизни, вибрируя, сменялся следующим, и Айзек мог одновременно слышать течение жизни других существ. Он говорил химическим языком хеприйской самки, которая жаловалась, что ее выпорола гнездовая мать, а затем насмешливо хмыкал, будучи главным конюхом, выслушивающим дурацкие извинения мальчика-новичка. Он прикрывал прозрачные внутренние веки, ныряя в холодную освежающую воду горных рек, и видел там других водяных, слившихся в оргазме; и тогда он…

«O черт!..» — услышал он свой голос откуда-то из глубины этого водоворота эмоциональной многоголосицы. Голосов становилось все больше и больше, они сменяли друг друга стремительно, перекрывали друг друга внахлест, стирали меж собою границы, до тех пор пока два-три мгновения жизни не начали происходить одновременно.

Загорались огни, и были они яркими, и некоторые лица виднелись отчетливо, другие были смазаны или вообще не видны. Каждый отдельный осколок жизни двигался в своем значимом, символическом фокусе. Каждый из них был движим онейрической логикой. Каким-то аналитическим уголком своего мозга Айзек понимал, что это не были — и не могли быть — пещеристые выемки истории, которая сгустилась и дистиллировалась, превратившись в эту липкую резину. Декорация была слишком подвижной. Сознание и реальность переплетались между собой. Айзек оказывался погруженным не в чужие жизни, а в чужие сознания. Он был соглядатаем, который настигал преследуемого в его самом последнем убежище. Это были вспоминания. Это были грезы.

Айзек был полностью захлестнут психическим потоком. Чувствовал, что ему не выбраться. Исчезла всякая последовательность, уже не одно, или два, или три, или четыре, или пять, или шесть нахлынувших мгновений молниеносно вспыхивали в мозгу. Вместо этого он плавал в топкой трясине, в вязкой помойной жиже грез, перетекавших одна в другую, лишенных всякой целостности, несших поток логических конструкций и образов сквозь жизни разных существ, принадлежащих к разным полам и расам. У него перехватывало дыхание, и он погружался в хлюпающую пучину грез и надежд, воспоминании и раздумий, которые никогда ему не принадлежали.

Тело его было всего лишь бескостным бурдюком, наполненным мозговыми нечистотами. Где-то вдали от себя он с водянистым бульканьем стонал и раскачивался на кровати.

Айзек задрожал. В мерцающей гуще эмоций и ложного пафоса он различил тонкую, но непрерывную струйку отвращения и страха, которая, как он догадался, принадлежала ему самому. Он начал отчаянно пробиваться к ней сквозь вязкую толщу бесконечно разыгрывающихся в сознании трагедий. Он добрался до несмело сочащейся струйки отвращения, которая, без всякого сомнения, представляла собой то, что чувствовал в этот момент он сам, собрал всю свою волю и сконцентрировался на ней…

Атакуемый со всех сторон потоками грез, он крепко держался за свою сущность. Айзек поплыл над остроконечными башнями города под радостный смех шестилетней девочки, говорившей на языке, которого он никогда не слышал раньше, но мгновенно понял, что это был его собственный язык. С восторгом неопытного юнца он видел сексуальные сны созревающего подростка; он плыл через устья рек, проникая в странные гроты, и сражался в ритуальных битвах. Он бродил по равнинному вельду в видениях кактусов. Дома вокруг него выстраивались в соответствии с логикой сна, которую, казалось, разделяли все мыслящие расы Бас-Лага.

Временами Нью-Кробюзон всплывал в своем морочном образе, в своих очертаниях, порождаемых памятью или воображением; одни его детали просматривались отчетливо, другие отсутствовали вовсе, огромные дыры зияли между улицами, которые он пересекал за считанные секунды.

Море грез, в котором плавал город, догадался Айзек, состояло из капель, занесенных сюда из далекого далека.

«Меньше, чем море, — пьяно подумал он где-то в глубине своего разболтанного сознания, — но больше, чем тарелка супа». Он вообразил себя флегматично пережевывающим хрящи и потроха чужих умов, представил, как мерзкие куски пищи сознания плавают в водянистой каше полувоспоминании. Айзека мысленно стошнило. «Если меня вырвет прямо здесь, моя голова вывернется наизнанку», — подумал он.

Воспоминания и грезы волнами накатывали на него. Каждая из этих волн несла в себе какую-нибудь тему. Но даже свободно дрейфуя по волнам случайных мыслей, Айзек несся сквозь возникавшие в его голове образы, следуя вполне узнаваемым течениям. Он дал себя увлечь мечтам о деньгах, плывя по руслу воспоминании о стиверах, долларах, головах крупного рогатого скота, раскрашенных ракушках и денежных поручительствах.

Он катался на пенных гребнях сексуальных фантазий: самцы кактов, поливающие своим семенем землю, ряды высаженных женщинами яйцелуковиц; женщины-хепри, натирающие друг друга маслом во время дружеских оргий; давшие обет безбрачия священники-люди, осуществляющие в мечтах свои греховные, запретные желания.

Айзек кружился в водовороте тревожных фантазий. Вот девушка человеческой расы стоит у двери экзаменатора; вот он сам вдруг обнаруживает, что пришел в школу без одежды; вот мастер водяного искусства, сердце которого начинает бешено колотиться, когда в его реку из моря попадает едкая соленая вода; вот актер, оцепенело стоящий на сцене, не в силах вспомнить ни строчки из своей роли.

«Мой разум — кипящий котел, — думал Айзек, — все эти фантазии пузырятся на его поверхности».

Грязный поток мыслей становился все быстрее и плотнее. Подумав об этом, Айзек попытался ухватиться за рифму, сконцентрировавшись на ней и придав ей смысл некоего знамения, повторяя: — «быстрее, и быстрее, и плотнее, и плотнее, и быстрее», стараясь не обращать внимания на огромную стену, на стремительный поток психических испарении.

Все тщетно. Фантазии были у Айзека в мозгу, а оттуда нет выхода. Ему грезилось, что ему снятся сны, и все, что оставалось, это в страхе пытаться вспомнить, который из снов был его собственным.

Где-то совсем близко раздавалось отчаянное щебетание. Оно пробивалось сквозь путаницу образов, вихрем проносившихся в голове у Айзека, и постепенно становилось все громче, пока наконец не стало звучать в его мозгу доминирующей темой.

Внезапно все сны разом прекратились.

Айзек слишком быстро открыл глаза и чертыхнулся от головной боли, когда яркий свет брызнул в лицо. Он вытянул вверх руку и почувствовал, как она затем опустилась ему на голову большой бесформенной лопатой. Он тяжело прикрыл ею глаза.

Сны прекратились. Айзек украдкой глянул сквозь пальцы. Было утро.

— Чертова… задница, — простонал он. От проделанного усилия заболела голова.

Он все помнил очень отчетливо. Во всяком случае, непосредственные воспоминания казались весьма яркими. Было четкое ощущение, что под воздействием сонной дури он валялся, потел и кричал в течение примерно получаса, не больше. И тем не менее сейчас было уже… он с трудом приподнял веки и, прищурившись, посмотрел на часы… была уже половина восьмого утра; с тех пор, как он добрался до кровати, прошло несколько часов.

Он приподнялся на локтях и осмотрел себя. Смуглая кожа стала скользкой и бледной. Изо рта воняло. Айзек понял, что, скорее всего, он всю ночь пролежал почти неподвижно: покрывало было лишь немного помято.

Испуганные птичьи трели, которые его разбудили, раздались снова. Айзек в раздражении потряс головой и огляделся в поисках источника шума. Под потолком склада отчаянно кружила маленькая птичка. Крапивник, один из вчерашних беглецов, неохотно покидавших заточение, догадался Айзек. Очевидно, птица была чем-то напугана. Пока Айзек оглядывался, чтобы узнать, отчего эта пташка так нервничает, от одного края карниза к другому стрелой промчался небольшой земноводный силуэт асписа. Хищник на лету схватил маленькую птичку. Отчаянные крики крапивника сразу же смолкли.

Пошатываясь, Айзек встал с кровати и стал беспорядочно бродить по комнате.

— Записать, — говорил он себе. — Надо все записать. — Он схватил со стола бумагу и ручку и начал наскоро записывать все, что запомнилось от опыта с сонной дурью. — Что за хрень со мной происходила? — негромко произнес он, записывая. — Какое-то вещество очень неплохо воспроизводит биохимические процессы фантазий или же умело качает их из источника… — Он снова потер лоб. — Господи, ну какая же тварь станет этим питаться…

Айзек привстал и взглянул на свою пленную гусеницу.

Он замер на месте. Сначала, как идиот, стоял с открытым ртом, затем захлопал губами и наконец отрывисто произнес:

— О Гос-поди! Святой Джаббер!

В нерешительности и тревоге он медленно пересек комнату, все еще не веря своим глазам. Приблизился к клетке.

Внутри копошилась огромная ярко раскрашенная туша гусеницы. Айзек взволнованно наклонился над гигантским существом. В окружающем воздухе он улавливал странные вибрации чужеродной печали. За ночь гусеница выросла по меньшей мере втрое. Она теперь была длиной в фут и соответствующей толщины, разноцветные пятна обрели былое великолепие. Клейкие с виду волоски на хвосте превратились в устрашающие щетинки. Вокруг гусеницы оставалось со всех сторон не более шести дюймов свободного места. Она вяло тыкалась в стены клетки.

— Что это с тобой случилось? — прошептал Айзек.

Он отшатнулся и уставился на гусеницу, которая слепо мотала головой. Айзек быстро прикинул в уме, сколько шариков сонной дури он скормил этой личинке. Оглядевшись по сторонам, увидел пакет, в котором содержалось все оставшееся зелье, на том же месте, куда он его положил. Значит, гусеница не могла выбраться наружу и наесться до отвала. Не может быть, думал Айзек, чтобы маленькие комочки наркотика, которые он оставил вчера в клетке содержали столько калорий. Даже если бы гусеница просто унция за унцией накапливала в себе все, что съела, она не смогла бы с этого так поправиться.

— Какова бы ни была энергия, которую ты получаешь из своей пищи, — прошептал он, — она не природного свойства. Что, черт возьми, ты за зверь такой?

Надо было вытащить беднягу из клетки. Гусеница выглядела такой несчастной, бесцельно ерзая в тесноте. Айзек отступил, с некоторым испугом и омерзением представив, что придется дотронуться до этой необычайной твари. Наконец он поднял клетку, пошатнувшись под ее многократно увеличившимся весом, и водрузил ее на стоявшую на полу гораздо более просторную клетку, оставшуюся от его прежних экспериментов, — проволочную мини-вольеру типа курятника высотой в пять футов, в которой раньше содержалась семейка канареек. Он открыл переднюю дверцу садка, вывалил толстую гусеницу на опилки, а затем быстро закрыл и плотно запер решетку вольера.

Отойдя в сторонку, он стал наблюдать, как осваивается его подопечная на новом месте.

Теперь она смотрела на него в упор, и Айзек почувствовал детскую мольбу о пище.

— Нет, подожди, — сказал он. — Я сам еще ничего не ел.

Он в тревоге отошел подальше от клетки, затем повернулся и направился к себе в кабинет.

За завтраком, состоявшим из фруктов и глазированных булочек, Айзек понял, что последствия сонного наркотика улетучились очень быстро. «Наверное, это худшее похмелье на свете, — с кривой усмешкой подумал он, — но продлилось оно всего-навсего час. Ничего удивительного, что покупатели берут еще и еще».

На противоположном конце комнаты футовая гусеница ползала по своей новой клетке. Она с несчастным видом рылась носом в пыли, потом снова поднимала голову и вытягивала шею в сторону пакета с сонной дурью.

Айзек похлопал ладонями по лицу.

— Ох, едрить меня в душу, — сказал он.

В нем роились смешанные чувства: любопытство экспериментатора и тревога. Он ощущал возбуждение, подобно мальчишке или девчонке, которые поджигают насекомых с помощью увеличительного стекла. Айзек встал и большой деревянной ложкой зачерпнул из пакета. Затем поднес слипшийся комок к гусенице, которая чуть не затанцевала от возбуждения, увидев, или унюхав, или каким-то иным образом обнаружив приближение сонной дури. Айзек приоткрыл дверцу кормушки в задней стенке ящика и бросил внутрь несколько доз наркотика. Гусеница тут же подняла голову и навалилась на комковатую массу. Теперь пасть ее была достаточно велика, чтобы движения челюстей были отчетливо видны.

— Это, — сказал Айзек, — самая большая клетка, в которую я могу тебя посадить, так что полегче с ростом, ладно?

Айзек поднял и обнюхал различную одежду, разбросанную по всей комнате. Натянул на себя рубашку и брюки, которые не воняли и были заляпаны совсем чуть-чуть.

«Лучше составить список первоочередных дел, — мрачно подумал он. — Из которых самое первоочередное — хорошенько надрать задницу Счастливчику Газиду». Он грузно подошел к столу. Поверх разбросанных на нем бумаг лежала треугольная диаграмма единой теории поля, которую он нарисовал для Ягарека. Поджав губы, Айзек взял рисунок и задумчиво взглянул в сторону счастливо уплетающей гусеницы.

Было еще одно дело, которое ему необходимо сделать сегодня утром.

«Какой смысл откладывать все в долгий ящик, — с неохотой подумал он. — Может, удастся подготовиться к новой встрече с Ягом, кое-что разузнать о моем приятеле из клетки… кто знает». Айзек тяжко вздохнул, закатал рукава, затем присел у зеркала прихорошиться (что делал крайне редко и небрежно). Он неуклюже пригладил волосы. Затем отыскал другую рубашку, почище, и с нескрываемым отвращением переоделся.

Черкнув записку для Дэвида и Лубламая, он проверил, насколько надежно заперта клетка с гигантской гусеницей. Затем спустился по лестнице и, приколов записку к двери, вышел на улицу, напоенную ярким дневным светом.

Айзек вздохнул и принялся искать экипаж, который спозаранку отвезет его в университет, к лучшему из известных ему биологов, натурфилософов и биочародеев — к ненавистному Монтегю Вермишенку.

 

Глава 17

Айзек вошел в Нью-Кробюзонский университет со смешанным чувством ностальгии и неловкости. Университетские здания мало изменились со времен его преподавательской деятельности.

Различные факультеты и кафедры покрыли Ладмид грандиозными сооружениями, затмевавшими весь остальной ландшафт.

Квадратный двор перед огромным старинным зданием научного факультета был усажен деревьями, ронявшими свой цвет. Айзек шел тропой, проторенной многими поколениями студентов сквозь пургу ярко-розовых лепестков. Он деловито поднялся по невысокой лесенке и толкнул тяжелую дверь.

Айзек показал факультетский пропуск, чей срок истек еще семь лет назад, но ему было на это совершенно плевать. Вахтера за стойкой звали Седж, это был совершенно выживший из ума старик, который начал работать на факультете задолго до Айзека и, казалось, будет работать здесь вечно. Как и всякий раз, когда Айзек наносил редкий визит, вахтер приветствовал его невнятным бормотанием — стало быть, узнал. Айзек пожал ему руку и осведомился о здоровье семьи. У Айзека были причины испытывать чувство благодарности к Седжу, под чьим мутным взором он вынес множество дорогостоящего лабораторного оборудования.

Айзек прошел по лестнице мимо стоящих кучками студентов. Большинство из них были людьми, причем мужчинами, но попадались и тесные группки молодых ксениев обоего пола. Некоторые студенты нарочито громко вели теоретические дебаты. Другие что-то записывали на полях учебников, посасывая самокрутки с едким табаком. Айзек миновал компании студентов, оккупировавших конец коридора; они повторяли только что узнанное и вовсю хохотали над маленьким человечком, слепленным из живой глины, который, неловко шатаясь, прошагал четыре ступеньки, а затем рассыпался грудой копошащиеся мульчи.

Чем дальше Айзек продвигался вверх по лестнице и по коридорам, тем меньше было вокруг студентов. К своему раздражению и отвращению, Айзек вдруг обнаружил, что сердце начинает биться учащенно по мере того, как он приближался к кабинету своего бывшего начальника.

Он прошел в отделанный изнутри роскошными панелями темного дерева административный флигель научного факультета. Длинный коридор упирался в дверь, на которой висела золотая табличка: «Монтегю Вермишенк. Заведующий».

Айзек остановился перед дверью и потоптался в нерешительности. Он испытывал полное замешательство, стремясь как-то сохранить накопленные за десять лет раздражение и неприязнь и в то же время собираясь взять примирительный, дружелюбный тон. Сделав вдох поглубже, он резко постучал, после чего открыл дверь и вошел.

— Вы что себе думаете!.. — вскричал сидящий за столом человек, но, узнав Айзека, осекся. — А-а-а, — сказал он после долгого молчания. — Разумеется, Айзек. Ну что ж, присаживайся.

Айзек сел.

Монтегю Вермишенк как раз собирался позавтракать. Его бледное лицо и плечи круто нависали над огромным письменным столом. За спиной у него находилось маленькое окошко, выходящее, как было известно Айзеку, на широкие проспекты и просторные дома Мафатона и Хнума, однако оно было завешено неряшливой шторой, приглушавшей лучи света.

Вермишенк не был толстым, но начиная от щек и ниже, его покрывал легкий жирок, похожий на мертвецкий саван. Он носил тесноватый костюм, и некротически-бледная кожа виднелась из-под рукавов. Жидкие волосы были причесаны и уложены с каким-то маниакальным старанием. Вермишенк хлебал комковатый сметанный суп, то и дело макал в него кусок непропеченного хлеба и сосал получившуюся кашицу, жадно глотая обслюнявленный хлеб, с которого на стол падали бледно-желтые капли. Его бесцветные глаза в упор смотрели на Айзека.

Айзек уставился на него, благодаря бога за свое крепкое телосложение и кожу цвета подпаленного дерева.

— Я собирался уже наорать на вошедшего без стука и без вызова, но потом увидел, что это ты. Разумеется, тебе закон не писан. Ну, как дела, Айзек? Деньги понадобились? Соскучился по исследовательской работе? — флегматичным шепотком спрашивал Вермишенк.

— Нет, ничего подобного. Вообще, дела у меня не так уж плохи, Вермишенк, — сказал Айзек с наигранным добродушием. — А как ваша работа?

— Хорошо, хорошо. Пишу статью о биовозгорании. Я обнаружил пиротический выступ у огненных пчел. — Наступило долгое молчание. — Весьма занимательно, — прошелестел Вермишенк.

— Здорово, — одобрил Айзек.

Они молча смотрели друг на друга. Айзек не мог придумать решительно никакой темы для разговора. Он ненавидел, но в то же время уважал Вермишенка. Это было неприятным сочетанием.

— В общем, э-э-э… — снова заговорил Айзек, — если откровенно, я пришел просить помощи.

— О нет!

— Да… Видите ли, я сейчас работаю над темой, которая несколько выходит за рамки моих интересов… Знаете, я ведь скорее теоретик, чем практик в науке…

— Вот как? — В голосе Вермишенка проскользнула презрительная ирония.

«Ах ты, гребаная крыса, — подумал Айзек. — Я к тебе всей душой…»

— Так вот, — медленно проговорил он. — В общем, речь идет… то есть, вероятно, хотя я и сомневаюсь… речь идет о проблеме биочародейского свойства. Мне хотелось бы узнать мнение профессионала.

— Вот как?

— Да. Мне бы хотелось узнать… можно ли переделать кого-либо так, чтобы он смог летать?

— М-м-м… — Вермишенк откинулся в кресле и хлебом промокнул остатки супа вокруг рта. У него тотчас появились усики из хлебных крошек. Он сцепил кисти рук перед собой, поигрывая жирными пальчиками. — Значит, летать?

В голосе Вермишенка зазвучало волнение, доселе не присутствовавшее в его ледяном тоне. Возможно, он желал уязвить Айзека своим тяжким презрением, однако не мог не воспламениться, если речь зашла о научных проблемах.

— Да. То есть делалось ли такое когда-либо? — спросил Айзек.

— Да… делалось… — Вермишенк медленно кивнул, не отрывая взгляда от Айзека, который тут же выпрямил спину и выхватил из кармана блокнот.

— О, неужели? — сказал Айзек.

Вермишенк углубился в размышления, и взгляд его несколько затуманился.

— Да… но зачем, Айзек? К тебе кто-нибудь пришел и попросил сделать так, чтобы он смог летать?

— Я не могу… Э-э-э… раскрывать…

— Конечно, Айзек. Разумеется, не можешь. Потому что ты профессионал. И я уважаю тебя за это.

Вермишенк вяло улыбнулся собеседнику.

— Итак… каковы же подробности? — осмелел Айзек.

Прежде чем сказать это, он сжал зубы, чтобы унять дрожь негодования. «Мать твою, ты самодовольный фальшивый боров!» — в ярости думал он.

— Ну что ж… Э-э-э… — (Айзек изнывал от нетерпения, пока Вермишенк глядел в потолок, припоминая.) — Много лет назад, в конце прошлого века, жил один биофилософ. Каллиджайн его звали. Он переделал самого себя.

По лицу Вермишенка скользнула нежно-жестокая улыбка, он покачал головой.

— Чистое безумие, но, похоже, все получилось. Огромные металлические крылья, которые раскрывались, словно вееры. Он написал об этом брошюру.

Вермишенк вытянул шею над сальными плечами и оглядел полки с книгами, которыми были заставлены все стены. Он неопределенно махнул пухлой рукой, что могло весьма приблизительно указывать на местонахождение каллиджайновской брошюры.

— Остальное тебе не известно? Ты что, не слышал песенку?

Айзек недоуменно сощурил глаза. К его ужасу, Вермишенк слабым тенором пропел несколько строчек:

— Ну конечно, я слышал! — воскликнул Айзек. — Но никогда не думал, что все это было на самом деле…

— Разумеется, ты ведь не проходил введение в биомагию. Насколько я помню, ты пропустил мою первую лекцию. Это история, которую я обычно рассказываю, чтобы заманить наших пресытившихся молодых охотников за знанием на стезю сей благородной науки.

Вермишенк говорил совершенно потухшим голосом. Айзек почувствовал, как его отвращение вновь сменяется интересом.

— Каллиджайн исчез, — продолжил Вермишенк. — улетел на юго-запад, в направлении Какотопического пятна. Больше его не видели.

Наступило долгое молчание.

— Это конец истории? — спросил Айзек. — А как ему приделали крылья? Он вел записи во время эксперимента? Как проходила переделка?

— О, полагаю, с неимоверным трудом. Вероятно, Каллиджайн прооперировал нескольких подопытных, прежде чем нашел правильное решение… — Вермишенк усмехнулся. — Вероятно, он несколько раз прибегал к услугам мэра Мантагони. Подозреваю, некоторые преступники, приговоренные к смерти, прожили на несколько недель дольше, чем они рассчитывали. Эта часть процесса, конечно, не афишировалась. Но, согласись, совершенно очевидно, что необходимо несколько пробных попыток, прежде чем доберешься до истины. Ведь это очень непростая задача — соединить механизм с костями, мускулами и всеми остальными частями, которые совершенно не приспособлены для того, что им предстоит делать…

— А что, если кости и мускулы уже знают, что им предстоит делать? Что, если какому-нибудь… Бирму или типа того просто отрезали крылья? Можно ли их заменить?

Вермишенк уставился на Айзека. Его голова и глаза были неподвижны.

— Хм… — наконец негромко произнес он. — Ты, наверное, думаешь, что это было бы проще, не так ли? Теоретически оно так, но на практике еще сложнее. Я проделывал такое с птицами и… со всякими пернатыми тварями. Прежде всего, Айзек, теоретически это совершенно возможно. Теоретически нет ничего такого, чего нельзя было бы осуществить с помощью переделки. Проблема лишь в том, чтобы правильно прилепить крылья, немного подправив живую ткань. Однако полет — ужасно сложная штука, поскольку ты имеешь дело с разного рода переменными величинами, которые необходимо вывести с абсолютной точностью. Видишь ли, Айзек, ты можешь переделать собаку, пришив ей ногу на спину или вылепив ее из волшебной глины и животное будет счастливо ковылять с этой ногой. Это некрасиво, но собака будет ходить. С крыльями же так не получится. Крылья должны быть совершенны. Гораздо труднее научить мускулы, которые уже полагают, будто знают, как летать, делать это иным образом, нежели научить этому мускулы, которые изначально не имеют о полете никакого понятия. Твою птичку или что там у тебя, вернее, ее плечевые суставы будет только сбивать с толку крыло, форма которого хоть чуть-чуть неверна, или у которого не те размеры, или которое обладает другой аэродинамикой, и в конце концов оно оказывается совершенно бесполезным, даже если предположить, что ты все присоединил правильно… и так, мой ответ: я полагаю, Айзек, что да, это возможно. Твоего вирма, или кто он там, можно переделать так, что он снова будет летать. Но маловероятно. Это исключительно сложно. Ни один биочародей, ни один передельщик не сможет гарантировать результат. Разве что ты разыщешь Каллиджайна и попросишь его сделать это, — просипел в заключение Вермишенк. — Я не возьмусь.

Айзек кончил записывать и захлопнул блокнот.

— Спасибо, Вермишенк. Я в некотором роде… надеялся услышать это от вас. Что ж, остается только продолжить другое направление моих исследовании, которое вы наверняка не одобрите…

Глаза его выпучились, как у непослушного мальчишки. Вермишенк едва заметно качнул головой, и на губах, словно плесень, расцвела и увяла болезненная усмешка.

— Хм? — вяло произнес он.

— Отлично, спасибо, что уделили время… Я ценю… — Айзек суетливо встал, приготовившись уходить. — Извините, что заскочил столь неожиданно…

— Ничего. У тебя еще какие-то вопросы ко мне?

— Ну… — Айзек остановился, не успев засунуть руку до конца в рукав пиджака. — Да. Вы слышали что-нибудь о веществе под названием сонная дурь?

Вермишенк удивленно поднял бровь. Он откинулся в кресле и, задумчиво сунув в рот палец, посмотрел на Айзека полуприкрытыми глазами.

— Здесь университет, Айзек. Неужели ты думаешь, что новое запрещенное возбуждающее вещество может заполонить весь город, а ни один из наших студентов при этом не соблазнится? Разумеется, я о нем слышал. Первое исключение из университета за продажу этого наркотика произошло меньше полугода назад. Выгнали одного весьма способного молодого специалиста по психономике, который теперь явно будет придерживаться авангардистских теорий… Айзек, Айзек… несмотря на все совершенные тобой э-э-э… неблагоразумные поступки, — жеманная улыбочка неудачно попыталась сгладить колкость, — я никак не предположил бы, что ты опустился до… наркомании.

— Нет, Вермишенк, я не наркоман. Тем не менее, живя и работая в той трясине порока, которую я избрал, в окружении оборванцев и дегенеративных подонков, я вынужден сталкиваться с такими вещами, как наркотики, во время всяких мерзких оргий, которые регулярно посещаю.

Решив, что в дальнейшей дипломатии выгоды никакой, и вдобавок потеряв терпение, Айзек вывалил все, что накопил в душе. Он говорил громко и весьма саркастически. Ему даже нравилось выплескивать свой гнев.

— Короче говоря, — продолжал он, — один из моих мерзких дружков пробовал этот странный наркотик, и мне хотелось бы побольше разузнать о нем. Но, очевидно, мне не следовало обращаться к человеку столь возвышенного ума.

Вермишенк смеялся, не раскрывая рта. На лице же по-прежнему была мрачноватая ухмылка. Он неотрывно смотрел на Айзека. Единственное, что выдавало смех, это слабое подрагивание плеч и легкое покачивание верхней половины тела взад-вперед.

— Ах, какие мы обидчивые, Айзек, — наконец произнес он.

Айзек похлопал по карманам и застегнул пиджак, показывая, что собирается уходить, не желая ставить себя в глупое положение. Повернувшись, он зашагал к двери, обдумывая, стоит ли громко хлопнуть ею.

Пока он размышлял, Вермишенк снова заговорил:

— Сонная ду… хм, это вещество, Айзек, на самом деле не входит в область моих интересов. Фармацевтика и тому подобное — это что-то из сферы биологии. Не сомневаюсь, что кто-нибудь из твоих бывших коллег сумеет рассказать тебе больше. Удачи.

Айзек решил не отвечать. Однако напоследок махнул рукой, что, убеждал он себя, выглядело пренебрежительно, хотя вполне могло сойти за прощально-благодарственный жест. «Жалкий трус, — корил он себя. — Но никуда не денешься: Вермишенк был неоценимым кладезем знаний. А плевать в колодец — неразумно».

Простив себя за то, что не решился нахамить бывшему шефу, Айзек улыбнулся. По крайней мере, он получил то, за чем приходил. Для Ягарека переделка не выход. И если бы заурядное ваяние по живой плоти, каковым занимается практическое биочародейство, возобладало над теорией кризиса, все исследования Айзека разом заглохли бы. Ему не хотелось потерять этот новый импульс.

«Яг, старина, — размышлял он, — это как раз то, о чем я думал. Я твой лучший шанс, а ты — мой».

* * *

Перед городом раскинулись каналы, извивающиеся меж нагромождений скал, словно силикатные бивни, и заплаты истощенных полей кукурузы. А перед невысоким кустарником на многие дни пути простиралась суровая каменистая пустыня. Изъеденные гранитные наросты прочно сидели в чреве этих земель со времен их возникновения, наросты, чью тонкую земную плоть ветер и вода обнажили за какие-то десять тысяч лет. Эти скальные выступы, эти утесы устрашали своей уродливостью, подобно вывороченным внутренностям.

Я шел вдоль реки. Безымянная, она текла промеж остроконечных суровых скал: когда-нибудь ее назовут Варом. Далеко-далеко на западе передо мной открывались застывшие вершины настоящих гор: каменно-снежные колоссы высились над окружавшими их зубчатыми уступами, покрытыми щебнем и лишайниками, так же как ближние низкие пики возвышались надо мной.

Порой мне казалось, будто эти скалы принимали форму огромных когтисто-зубастых чудовищ с головами, похожими на огромные палицы или свиные окорока. Окаменелые гиганты; боги, застывшие в камне; обман зрения или скульптуры, случайно изваянные ветром.

За мной следили. Козы и овцы с презрением взирали, как я неуклюже карабкаюсь по камням. Хищные птицы пронзительными криками выражали свое пренебрежение. Иногда по дороге попадались пастухи, которые бросали на меня подозрительно-злые взгляды.

Ночью тени становились еще чернее. Из-под воды за мной наблюдали еще более холодные глаза.

Скалистый зубец медленно, украдкой вырастал из-под земли, так что я несколько часов прошагал по глубокой долине, прежде чем заметил его. До этого я много дней шел по щебню и траве.

Земля под ногами ощутимо отвердела, а необъятное небо стало приятней глазу. Но я не поддамся на обман. Я не уступлю соблазну. Это небо вовсе не пустынно. Какой-то притворщик, какой-то имитатор пытался убаюкать мое внимание. С каждым порывом ветра я чувствовал прикосновение иссушенной растительности, гораздо более пышной, нежели у меня на родине. Вдалеке виднелся лес, который, как мне было известно, простирался к северу от границы Нью-Кробюзона и к востоку от моря. В укромной тени среди его толстых деревьев там и тут виднелись огромные темные глыбы брошенных машин, чьи железные остовы покрывались среди леса ржавой коростой.

Я не стал приближаться к ним.

Позади меня, там, где река разделялась надвое, простиралась болотистая местность, нечто вроде речного устья, стремящегося расплыться, раствориться в море. И я остался жить в высоких хижинах на длинных сваях, среди этого спокойного, благочестивого племени. Они кормили меня и напевали мне вполголоса колыбельные. Я охотился вместе с ними, пронзая копьем кайманов и анаконд. В этом болотном краю я лишился своего клинка — сломал его, воткнув в стремительного хищника-кровососа, внезапно появившеюся передо мной из тины и влажного тростника. Он встал на дыбы и заверещал, как чайник на огне, а затем исчез в жидкой грязи. Я так и не узнал, убил ли его.

Вдоль болот и реки на многие мили простирались холмы и сухотравье, где свирепствовали, как меня предупреждали, банды переделанных, бежавших от правосудия. Но ни одного из них я не видел.

Там были деревни, где мне давали мясо и одежду. Жители умоляли вступиться за них перед богами урожая. Там были села, откуда меня гнали вилами, ружьями и визгом клаксонов. Я топтал травы вместе со стадами, а порой и со всадниками. У птиц я учился считаться с сородичами, у млекопитающих я научился мыслить мифами.

Я спал один, забившись меж каменных складок, или улегшись среди трупов, или ютясь в гнезде, которое я наскоро строил, почуяв приближение дождя. Пока я спал, кто-то четырежды обнюхал меня, оставив после себя следы копыт и запах трав, пота, а может быть, мяса.

Именно среди этих бескрайних холмов мой гнев и страдания переплавились в нечто новое.

Я шагал в окружении насекомых, настороженно изучающих незнакомые запахи гаруды, пытающихся попробовать на вкус мой пот, отведать моей крови, стремящихся опылить разноцветные пятна моего плаща. Я видел упитанных млекопитающих среди этой спелой зелени. Я рвал цветы, которые когда-то видел в книгах, неброские соцветия на длинных стеблях. У меня спирало дыхание от запахов деревьев. В небе наливались тучи.

Я, дитя пустыни, шагал по этим плодородным землям. Я чувствовал их суровую шероховатость и пыль.

И однажды я понял, что больше не мечтаю о том, чем займусь, когда вновь обрету свою целостность. Моя воля сгорела в порыве достичь этой точки, и вдруг оказалось, что дальше ничего нет. Я сам стал всего лишь воплощенным стремлением летать. Однако я как-то свыкся с этим. Я пришел в неизведанный край, бесстрастно проделав неимоверно тяжкий путь туда, где собралась ученые и передельщики со всего мира. Средства стали конечной целью. Если мне удастся получить крылья, я стану кем-то совсем другим, лишившись определявшего меня желания.

И пока я бесконечно шел на север в весенней дымке, я понял, что ищу не исполнения моих надежд, а конца. Я передам свое тело новорожденному существу, а сам почию.

Когда я только пришел на эти холмы и равнины, я был крепче. Я покинул Миршок, куда причалил мой корабль, не проведя там даже одной ночи. Это некрасивый портовый город, в котором было достаточно моих соплеменников, чтобы я почувствовал себя угнетенно.

Я торопливо шагал по городу, не ища здесь ничего, кроме пропитания и уверенности в том, что я на правильном пути в Нью-Кробюзон. Я купил мазь для своей израненной спины, нашел врача, который был достаточно честен, чтобы признать: в Миршоке я не найду того, кто способен мне помочь. Я подарил свой кнут торговцу с повозкой, который подвез меня на пятьдесят миль в глубь долины. Он не принял бы от меня золота, только оружие.

Я с облегчением оставил позади себя море. Море было лишь интерлюдией. Четыре дня пути на медлительном промасленном пароходе по Скудному морю, в продолжение которых я стоял в трюме, лишь по качке и плеску воды определяя, что мы еще плывем. Я не мог гулять наверху. Под этим необъятным океанским небом на крошечной палубе я чувствовал себя гораздо более ограниченным, чем в душной, вонючей каюте. Я боязливо избегал чаек, скоп и альбатросов. Я жил рядом с соленой водой, в грязной деревянной норе за гальюном.

А впереди, за морем, когда я еще был весь в огне и гневе, когда шрамы еще сочились кровью, — виднелся Шанкелл, город кактусов. Город с множеством названий. Солнечное сокровище. Оазис. Скучная теснина. Соляная дыра. Спиральная цитадель. Солярий.

Шанкелл, где я без конца бился в ямах и клетках, выигрывая гораздо чаще, чем проигрывая, и собирая положенные бойцовому петуху гроши. До того самого дня, когда я сразился с принцем варваров, желавшим сделать из черепа гаруды шлем. Я одержал невероятную победу, хотя сам пролил страшные потоки крови. Одной рукой зажав свои кишки, другой я вырвал ему горло. Победив, я получил в награду его золото и слуг, которых отпустил на свободу. Я оплатил свое лечение, после чего купил билет на торговое речное судно.

Я отправился в путешествие через континент, чтобы вновь обрести целостность.

Пустыня неотступно следовала за мной.