Глава 18

Потеплели весенние ветры. Грязное небо над Нью-Кробюзоном набрякло. Метеофантазеры в облачной башне Варской поймы записывали показания датчиков и отрывали листы с кривыми, что шли из пазов бешено черкающих атмосферных приборов. Они поджимали губы и качали головами.

Они перешептывались между собой о грядущем удивительно жарком и дождливом лете. Они грохотали огромными трубами аэроморфного мотора, которые отвесно поднимались вдоль стен пустотелой башни, словно гигантские органные трубы или орудийные стволы, готовые завязать дуэль между небом и Землей.

«Чертова никчемная штуковина!», — с отвращением бормотали они. Предпринимались вялые попытки запустить подпольные механизмы, но они простояли сто пятьдесят лет, и никто из живущих не был способен починить их. Нью-Кробюзон никуда не мог деться от погоды, навязанной ему богами, природой или случаем.

В зоопарке поймы Ржавчины животные беспокойно метались, чувствуя изменения погоды. Сезон спаривания был уже на исходе, и неустанная дерготня похотливых тел несколько поутихла. Смотрители ощутили не меньшее облегчение, чем их питомцы. Сладкие мускусные ароматы, струившиеся по клеткам, побуждали к агрессивному, непредсказуемому поведению.

Ныне же, когда дни становились все длиннее и длиннее, медведи, гиены, поджарые гиппопотамы, песцы и обезьяны неподвижно — и, казалось, напряженно — лежали в своих тюремных камерах и глядели на прохожих. Они ждали. Ждали южных дождей, которые никогда не достигнут Нью-Кробюзона, но которые, наверное, были закодированы в их крови. А когда дожди так и не пришли, они, вероятно, успокоились и начали ждать засухи, которая тоже никогда не постигнет их новое место обитания. Какое, должно быть, странное, тревожное существование они ведут, думали смотрители, слушая рев усталых и растерянных зверей.

После зимы ночи укоротились уже почти на два часа, но и теперь они за короткое время, казалось, успевали выжать из себя даже больше черноты. Они казались какими-то особенно насыщенными, словно все больше бурной незаконной деятельности умещалось между закатом и восходом. Каждую ночь к огромному старому складу в полумиле к югу от зоопарка стекались потоки женщин и мужчин. Раздававшийся порой львиный рык перекрывал глухой шум неусыпно живущего города, проникая сквозь стены старинных зданий, проносясь над толпой. Никто не обращал на него внимания.

Кирпичная кладка хранилищ, бывшая когда-то красной, теперь потемнела от сажи и истерлась настолько, что казалось, каждый кирпичик нарисован от руки. Изначальная вывеска все еще читалась вдоль всего здания: «Мыло и сало Каднебара». Каднебар оставил его, не выдержав экономических потрясений в 57-м. Мощное оборудование для плавления и очистки жира было вывезено и распродано задарма. Через два-три года Каднебар снова воспрял как владелец цирка гладиаторов.

Подобно своим предшественникам, мэр Рудгуттер любил сравнивать культуру и величие города-республики Нью-Кробюзон с той варварской мерзостью, в которой вынуждены были барахтаться обитатели других земель. Подумайте о том, каково в иных краях Рохаги, взывал Рудгуттер в своих речах и выступлениях. Это вам не Теш, не Троглодополис, не Вадонк или Великий Кромлех. Это вам не город, в котором правят ведьмы; не подземная дыра; сезонные изменения не приносят с собой всплеска суеверных репрессий; Нью-Кробюзон не обрабатывает своих граждан на зомбирующих фабриках; его парламент — это вам не казино Мару'ахм, где законы служат ставками при игре в рулетку.

И это вам не Шенкелл, упирал Рудгуттер, где люди, словно звери, дерутся между собой ради потехи.

Исключая, разумеется, цирк Каднебара.

Возможно, он существовал незаконно, но вряд ли кто мог припомнить, чтобы в это заведение хоть раз нагрянула милиция. Многие спонсоры элитных команд были парламентариями, промышленниками и банкирами, чье вмешательство, несомненно, сводило интерес властей к сему предприятию до минимума. Конечно, существовали и другие арены, совмещавшие петушиные бои с крысиными, где на одном конце зала могли идти медвежьи или барсучьи бои, а на другом — змеиный реслинг, а посредине — бои гладиаторов. Но клуб Каднебара был легендой.

Ежедневно вечернее представление начиналось с открытого парада, комедийного шоу для постоянных посетителей. Десятки молодых, глупых парней, самых крепких в своей деревне, которые не один день добирались из Зернистой спирали или Нищенских холмов, чтобы сделать себе имя в городе, поигрывали громадными мускулами перед судьями. Из них выбирали двух-трех, которых выталкивали на главную арену перед орущей толпой. Каждый самоуверенно взвешивал в руке выданный ему мачете. Затем открывались ворота арены, и герои бледнели, оказавшись лицом к лицу с каким-нибудь переделанным гигантом-гладиатором или бесстрастным кактусом-воином. Следовавшая за этим короткая и кровавая резня разыгрывалась профессионалами ради общего хохота.

Игры в Каднебаре зависели от веяний моды. В последние дни этой весны в фаворе были бои между командой из двух переделанных и тремя сторожевыми сестрами хепри. Хепри привлекались из Кинкена и Ручейной стороны весьма внушительными денежными посулами. Они годами тренировались вместе, чтобы получилась команда из трех религиозных воинов, которая по своей подготовке не уступала хеприйским богиням-стражам, Стойким сестрам. Подобно Стойким сестрам, одна самка дралась с помощью сети ловушки и пики, у другой был арбалет и кремневое ружье, а у третьей — хеприйское оружие, которое люди окрестили жалом.

Когда из под шкуры весны начало проклевываться лето, ставки делались все крупнее и крупнее.

Далеко от цирка, в Собачьем болоте, Бенджамин Флекс мрачно раздумывал над тем фактом, что тираж «Каднебарского вестника» нелегального органа бойцового бизнеса, в пять раз превышает тираж «Буйного бродяги».

Маньяк-вырвиглаз оставил в канализации еще одну изуродованную жертву. Ее обнаружили беспризорники. Верхняя часть тела жертвы свисала из сточной трубы над Варом.

Найденная на окраинах Ближних стоков женщина умерла от многочисленных колотых ран с обеих сторон шеи, как будто она попала между лезвий гигантских зазубренных ножниц. Когда ее обнаружили соседи, на теле нашли документы, свидетельствующие, что покойная была полковником-осведомителем милиции. Слухи об этом разнеслись повсюду. Джек-Полмолитвы нанес удар. В трущобах и клоаках никто не оплакивал его жертву.

Лин и Айзек, когда могли, урывали время, чтобы тайно провести ночь вместе. Айзек видел: с Лин творится что-то неладное. Однажды он усадил ее перед собой и попросил рассказать, что ее тревожит, почему она не участвует в этом году в конкурсе на приз Шинтакоста (этот вопрос, как всегда, вызвал у нее саркастическую ухмылку по поводу критериев отбора кандидатов), над чем и где она работает. Лин погладила его руку, давая понять, что благодарна за участие. Сказала, что в укромном местечке делает скульптуру, которая, возможно, станет предметом ее гордости. Но Айзеку не следует расспрашивать. Это вовсе не означает, что она отстранилась от мира. Может быть, через пару недель она снова появится в каком-нибудь из баров Салакусских полей, чтобы повеселиться с друзьями, хотя уже и без прежнего задора.

Она подтрунивала над Айзеком — мол, подозрительно быстро улетучился его гнев на Счастливчика Газида. Айзек рассказал о своем нечаянном эксперименте с сонной дурью, случившемся месяц назад; он в гневе кричал, что намерен проучить Газида. Айзек описал удивительную гусеницу, явно неравнодушную к этому наркотику. Лин больше не бывала в Барсучьей топи и не видела гусеницу, но рассказ о ней показался удивительным, даже если принять во внимание, что Айзек привык преувеличивать.

Лин с нежностью подумала об Айзеке и искусно перевела разговор на другую тему. Она спросила, какую же, по его мнению, пользу могла извлечь гусеница из такой необычной пищи. Откинувшись на стуле, Лин наблюдала, как его лицо расплывается в зачарованной улыбке. Он с жаром признался, что на этот счет есть несколько соображений. Она попросила как-нибудь растолковать теорию кризисной энергии, полагает ли он, что это поможет Ягареку полететь? И Айзек стал оживленно излагать свои мысли, испещряя рисунками клочки бумаги.

На Айзека было несложно повлиять. Иногда Лин чувствовала: Айзек знает, что им манипулируют, и досадовала, с какой легкостью он выкладывает свои заботы. В его бессистемных скачках от одной темы к другой она угадывала признательность вкупе с искренним раскаянием. Он понимал, что его роль — беспокоиться вместо нее, принимать на себя ее печали, и он так и делал, однако это требовало от него усилий, это было его тяжким долгом, в то время как большая часть его разума полнилась мыслями о теории кризиса и о пище для гусеницы. Лин позволила ему снять с себя заботы о ней, и он с благодарностью это принял.

Лин не могла допустить, чтобы он проявлял повышенный интерес к ее делам. Чем больше он будет знать, тем большей угрозе ее подвергнет. Она не знала, какой властью обладает ее могущественный хозяин: догадывалась лишь, что у него есть телепатические способности, однако не рисковала проверить это. Ей хотелось лишь закончить работу, получить деньги и убраться из Костяного города.

Каждый раз, когда она встречалась с господином Попурри, он затаскивал ее — несмотря на все ее нежелание — в свой город. Лениво рассказывал о разборках в Грисском меандре и на Худой стороне, вскользь намекал на кровавые убийства в самом сердце Ворона. Ма Франсина расширяла свое влияние. Она завладела львиной долей торговли шазбой на западе Ворона, к чему господин Попурри был готов. Но теперь она забиралась дальше на восток. Лин жевала, сплевывала, лепила и старалась пропускать мимо ушей подробности: клички убитых курьеров, адреса явочных квартир. Господин Попурри замешивал ее в эти дела. И должно быть, сознательно.

У статуи уже появились бедра и вторая нога, начала оформляться талия (насколько это слово применимо к анатомии господина Попурри). Цвета не были натуралистичны, но передавали оттенки чувств: они были неотразимы, притягательны. Это было поразительное творение, под стать оригиналу.

Несмотря на попытки Лин оградить свой разум, беспечная болтовня господина Попурри все же проникала в него. Она поймала себя на мысли, что прислушивается к его словам. В ужасе попыталась выкинуть их из головы, но тщетно. В конце концов она с удивлением обнаружила в себе шевельнувшееся любопытство: кто же сумеет наложить лапу на все операции с «улетным варевом» в Звонаре? Открытие ее ошеломило. Лин поняла, что все чаще размышляет о Ма Франсине. Господин Попурри говорил о ней в пренебрежительном тоне, однако имя вновь и вновь проскакивало в его монологах, и было ясно, что он обеспокоен.

К своему удивлению, Лин начала сопереживать Ма Франсине. Вряд ли она могла вспомнить, как это началось.

Впервые осознала это, когда господин Попурри в насмешливом тоне рассказывал об ужасном нападении на двух курьеров, которое произошло прошлой ночью, в результате чего огромное количество некоего неназванного вещества, сырья для какого-то производства, оказалось похищенным налетчиками-хепри из банды Ма Франсины. Лин ощутила некоторое удовлетворение. Пораженная этим, она на мгновение приостановила слюнную работу, задумалась над своими чувствами.

Ей хотелось, чтобы Ма Франсина победила.

В этом не было никакой логики. Стоило задуматься над ситуацией, как вся уверенность улетучивалась. Говоря разумно, ее не должно заботить, кто из соперничающих драгдилеров и бандитов одержит верх. Но в глубине души она уже считала неведомую Ма Франсину своей героиней. Она невольно возмущалась про себя, когда господин Попурри с лукавым самодовольством похвалялся, что у него есть идея, которая в корне перекроит рынок.

«Что это? — насмешливо думала она. — После стольких лет во мне проснулась хеприйская солидарность?» Однако в ироничных мыслях была доля правды. «Может быть, то же самое испытал бы любой, кто не согласен с Попурри?», — думала она. Лин охватывал такой страх при мысли о ее отношениях с господином Попурри, для которого она не просто нанятая художница, что далеко не сразу она осознала свою ненависть к нему. «Враг моего врага…» — думала она. Но здесь крылось что-то еще. Лин понимала: она сочувствует Ма Франсине, потому что та — хепри. Однако — и возможно, именно это лежало в основе чувств Лин — Франсина не была добропорядочной хепри.

Эти мысли терзали Лин, не давали покоя. Впервые за много лет ей пришлось задуматься о своих взаимоотношениях с хеприйской общиной не так, как раньше, а с открытым, бескомпромиссным осуждением. Ей вспомнилось детство.

Каждый раз, закончив свои дела с господином Попурри, Лин отправлялась в Кинкен. Выйдя оттуда, она брала экипаж на окраине Ребер. И ехала через мост Данечи или Баргестов мост, мимо ресторанов, контор и домов Каминного вертела.

Иногда она останавливала повозку у Слюнного базара и подолгу бродила в тусклом свете его фонарей. Она перебирала вывешенные на продажу льняные платья и жакеты, не обращая внимания на прохожих, с любопытством и неодобрением глазеющих на хепри, приценивающуюся к человеческой одежде.

Лин лавировала между базарными рядами, пока не попадала в район Шек — с обилием извилистых улочек, с беспорядочно понаставленными кирпичными многоэтажками.

То не были трущобы. Здания в Шеке были вполне крепкими и в большинстве своем не поддавались дождю. По сравнению с уродливо раскинувшимся Собачьим болотом, кирпичной трухой Худой стороны и Звонаря, беспросветными лачугами Расплевов Шек был приятным местечком. Хоть жилось там тесновато, да хватало и пьянства, и нищеты, и воровства. Но ведь люди живут и в гораздо худших местах. Здесь обитали торговцы средней руки и рабочие, ежедневно толпами уходившие в доки Эховой трясины и Паутинного дерева, на фабрики Большой петли и деревни Дидакай, больше известной как Дымная излучина.

Лин здесь не была желанной гостьей. Шек граничил с Кинкеном, их отделяла лишь пара небольших скверов. Хепри в Шеке были постоянным напоминанием о том, что Кинкен совсем рядом. Весь день хепри заполоняли улицы Шека, направляясь в Ворон за покупками или проезжая на поезде со стороны вокзала на Затерянной улице. Однако по ночам лишь самые смелые из них гуляли по улицам, становившимся опасными из-за драчливых «Трехперых», боровшихся за «чистоту родного города». Лин старалась к заходу солнца покинуть это место. Благо рядом лежал Кинкен, где она была в безопасности.

В безопасности, но несчастлива.

Лин шла по улицам Кинкена, испытывая отвращение и волнение. Многие годы ее путешествия по этим местам сводились к недолгим вылазкам за красильными ягодами и пастой, а может, она искала здесь особой хеприйской деликатности. Ныне же ее визиты сопровождались воспоминаниями, которые она полагала навсегда изжитыми.

Дома сочились белой слизью домовых червей. Некоторые постройки были полностью покрыты толстым слоем этого вещества: оно простиралось над крышами, связывая различные здания в одно мешковатое застывшее целое. Лин могла заглядывать внутрь через двери и окна. Полы и стены, когда-то созданные человеческими архитекторами, местами были разрушены, и грузные домовые черви беспрепятственно рыли в перекрытиях свои слепые тоннели, выделяя из брюшек цементирующую слизь, легко перебирая щетинистыми лапками, прогрызая себе путь через разрушенные чрева зданий.

Иногда Лин попадались живые образчики, унесенные речными водами с прибрежных ферм и бродившие внутри перекроенных рекой зданий замысловатыми органическими лабиринтами. Большие глупые жуки, крупнее носорогов, послушно шли вслепую, подгоняемые и одергиваемые погонщиками, пробираясь между домами, изменяя очертания комнат, обволакивая стены быстро высыхающей слизью, сглаживая углы, соединяя между собой помещения, здания и улицы тем, что изнутри казалось норами гигантских червей.

Порой Лин садилась в одном из небольших кинкенских садиков. Ей было спокойно среди медленно расцветающих деревьев и снующих соплеменников. Она смотрела на видневшиеся меж деревьями бока и задворки высоких зданий. Однажды она увидела, как в окне, будто случайно пробитом в верхней части обшарпанной бетонной стены, выходящей на задний двор, показалась молодая женщина-человек. Она спокойно глядела на своих хеприйских соседей, а за ее спиной развевалось и хлопало от резкого ветра развешанное на шестах детское белье. «Странный способ растить детей, — подумала Лин, представив себе ребенка, окруженного молчаливыми существами с головами насекомых, — столь же странный, как если бы я оказалась среди водяных». Эта мысль вызвала неприятные воспоминания о детстве.

Конечно же, все путешествие по этим презренным улицам было лишь ностальгической экскурсией в город ее памяти. Она это знала. И скрепя сердце продолжала вспоминать.

Кинкен был первым прибежищем Лин. В тот странный период изоляции, когда она с жаром приветствовала успехи королев криминального мира хепри и бродила изгоем по всем закоулкам города — за исключением, быть может, Салакусских полей, где изгои сами были хозяевами, — она поняла, что ее чувства к Кинкену имеют двоякую природу.

Хепри жили в Нью-Кробюзоне уже почти семь веков, с тех пор как «Страстный богомол» пересек Вздувшийся океан и достиг берегов Беред-Каи-Нев, восточного континента, родины хепри. Несколько торговцев и путешественников навсегда уплыли на нем, чтобы разведать новые края. На протяжении веков эта горстка поселенцев выживала в городе, который стал для них родиной. Здесь не было отдельных сообществ, никаких домовых червей или гетто. Не было до Трагического переселения.

Сто лет назад первые корабли беженцев прибило течением к берегу в Железной бухте. Их огромные механические моторы были ржавыми, неисправными, а паруса порваны. Это были корабли-могильники, набитые полуживыми хепри из Беред-Каи-Нева. Болезнь была настолько свирепа, что пришлось отбросить древние табу, запрещавшие хоронить в воде. Так что на борту оставалось немного трупов, зато там находились тысячи умирающих. Корабли были похожи на переполненные морги.

Причины этой трагедии оставались тайной для нью-кробюзонских властей, не имевших консульских представительств и почти не поддерживавших контактов со Странами Беред-Каи-Нева. Беженцы же о случившемся не рассказывали, на вопросы отвечали уклончиво, а даже если и хотели выразить что-то в рисунках, языковой барьер препятствовал пониманию. Людям удалось лишь узнать, что с жившими на восточном континенте хепри произошло нечто ужасное, пронесся какой-то чудовищный смерч, втянув в свою воронку миллионы, уцелела горстка способных бежать. Хепри окрестили этот небесный апокалипсис Опустошением.

Между прибытием первых кораблей и последнего прошло двадцать пять лет. Говорят, команды тихоходных безмоторных суденышек целиком состояли из хепри, рожденных в море, первые поколения беженцев вымерли за время перехода. Дочери не знали, что заставило матерей бежать, они помнили только, как умирающие сородичи заклинали их держать путь на запад и не поворачивать обратно. Слухи о хеприйских Кораблях милосердия — названных так потому, что они плыли в поисках милосердия, — приходили в Нью-Кробюзон и из других стран восточного побережья континента Рохаги, из Гнурр-Кета, с островов Джесхалл и даже из далекого южного Шарда. Хеприйская диаспора была разрозненной и пребывала в панике.

В некоторых краях беженцев истребили во время ужасных погромов. В других, как и в Нью-Кробюзоне, их принимали, хотя и неохотно, но и без открытой жестокости. Они обосновались, превратились в служащих, налогоплательщиков и преступников и в конце концов оказались загнанными в гетто, иногда подвергаясь нападениям со стороны ксенофобов-фанатиков и головорезов.

Лин выросла не в Кинкене. Она родилась в более молодом и более бедном хеприйском гетто Ручейной стороны, в грязной дыре на северо-западе города. Узнать историю Кинкена и Ручейной стороны было практически невозможно, ибо поселенцы предпринимали систематические усилия к тому, чтобы стереть следы воспоминании. Травма, нанесенная Опустошением, была настолько глубока, что первое поколение беженцев сознательно предало забвению десять веков хеприйской истории, провозгласив свое прибытие в Нью-Кробюзон началом новой эры, Эры Города. Когда следующие поколения задавали соплеменникам вопросы об исторических корнях, многие отказывались отвечать, другие же просто не могли ничего припомнить. Густая тень геноцида заслонила хеприйскую историю.

Так что для Лин было непросто проникнуть в тайну тех первых двадцати лет Эры Города. Кинкен и Ручейная сторона представали для нее как свершившийся факт, равно как и для ее соплеменников, и для их отцов, и дедов.

На Ручейной стороне своей площади Статуй не было. Сто лет назад это было средоточие людских трущоб, хаотичное нагромождение кое-как слепленных домов, а хеприйские домовые черви всего лишь облепили разрушенные здания цементом, навечно утвердив их в состоянии крушения. Новые обитатели Ручейной стороны не были ни художниками, ни владельцами фруктовых лавок, ни менеджерами среднего звена, ни старейшинами ульев, ни квалифицированными рабочими. Они были презираемыми голодными оборванцами. Подвизались чернорабочими на фабриках и чистили выгребные ямы, продавали себя любому, кто захочет купить. Сестры из Кинкена относились к ним с презрением.

На улицах Ручейной стороны буйно расцветали причудливые и опасные идеи. В тайных кружках собирались радикалы. Мессианские религии сулили освобождение избранным.

Многие из первых переселенцев отвернулись от богов Беред-Каи-Нев, рассердившись за то, что те не уберегли своих последователей от Опустошения. Но другие поколения, не знавшие о причинах трагедии вновь обратили к ним свои молитвы. На протяжении более ста лет храмы устраивались в освященных помещениях старых мастерских и пустых танцполов. Однако многие жители Ручейной стороны в смятении и жажде обращались к диссидентским богам.

В пределах Ручейной стороны можно было отыскать храмы всех распространенных религий. Здесь поклонялись Ужасной гнездовой матери и Слюнотворцу. Захудалым богадельням покровительствовала Славная кормилица, а Непокорные сестры защищали истово верующих. Но в грубых лачугах, которые гнили по берегам промышленных каналов, и в передних комнатах с темными окнами молитвы возносились нездешним богам. Жрицы посвящали себя служению Электрическому дьяволу или Воздушному жнецу. Кучки неуловимых заговорщиков взбирались на крыши своих домов и распевали гимны в честь Крылатой сестры, молясь о том, чтоб она даровала им способность летать. А некоторые одинокие, отчаявшиеся души, такие как Лин, давали обет верности Насекомому образу.

Если дословно перевести с хеприйского на нью-кробюзонский химико-аудиовизуальную смесь зрительного образа, религиозной преданности и благоговейного трепета, которая и являла собой имя бога, ее можно было передать как Насекомое/образ/(мужское)/(целеустремленное). Однако те немногие представители человечества, которые о нем знали, называли его Насекомый образ, и именно так Лин представила его жестами Айзеку, когда рассказывала историю своего воспитания.

С шестилетнего возраста, когда лопнул кокон, в который была заключена младенческая личинка головы, когда в нее ворвалось сознание языка и мысли, мать сообщила, что Лин — падшая грешница. Мрачное учение Насекомого образа состояло в том, что хеприйские женщины были прокляты. Некое ужасное клятвопреступление, совершенное первой женщиной, обрекло ее дочерей всю жизнь влачить нелепые, неповоротливые, неуклюжие двуногие тела и наделило их мозгом с бесполезными извилинами, с хитросплетениями сознания. Женщина утратила присущую насекомым чистоту Бога и мужского начала.

Гнездовая мать, которая презрительно относилась к своему названию, считая его проявлением лживого декадентства, учила Лин и ее сестер, что Насекомый образ есть владыка всего мироздания, всемогущая сила, знающая лишь голод, жажду, похоть и удовлетворение. Он заключил в свои объятия вселенную после того, как поглотил пустоту в бессознательном акте космического созидания — самого чистого и совершенного, ибо свободного от каких-либо поводов и замыслов. Лин и ее сестер учили поклоняться ему с благоговейным ужасом и презирать собственное самосознание и свои мягкие, лишенные хитиновых покровов тела.

Их также учили поклоняться и служить своим безмозглым братьям.

Вспоминая теперь о том времени, Лин уже не вздрагивала от отвращения. Сидя в каком-нибудь кинкенском парке, она позволяла прошлому всплывать в памяти, мало-помалу восставать из забытья. Лин вспомнила, как она медленно шла к осознанию того, насколько необычной была ее жизнь. В своих редких походах по магазинам она с ужасом наблюдала, с каким небрежным презрением ее хеприйские сестры относились к самцам-хепри, пиная и давя безмозглых двуногих насекомых. Она вспомнила, как пыталась поговорить об этом с другими детьми, которые рассказали ей о жизни соседей; вспомнила, как она страшилась использовать язык — язык, который, как она инстинктивно чувствовала, был у нее в крови и к которому гнездовая Мать привила ей ненависть.

Лин вспомнила, как возвращалась в родной дом, кишевший самцами-хепри, вонявший гнилыми овощами и фруктами, доверху заполненный всякой органической дрянью, которой пичкали самцов. Она вспомнила, как ее заставляли мыть поблескивающие панцири бесчисленных братьев, возводить горки из их навоза перед семейным алтарем, позволять, чтобы они ползали по всему ее телу, ведомые тупым любопытством. Она вспомнила, как по ночам они спорили с сестрами, выпуская крохотные облачка химической смеси и издавая тихое клекочущее посвистывание, заменявшее хепри шепот. В результате этих теологических дебатов сестра отвернулась от нее и настолько ушла в поклонение Насекомому образу, что затмила в фанатизме даже их мать.

К пятнадцати годам Лин приобрела привычку открыто бросать вызов своей матери. Теперь она понимала, что тогдашние ее выражения были наивными и путаными. Лин обличала мать в ереси, проклиная ее во имя богов, которым поклонялось большинство. Она избегала той исступленной ненависти к самой себе, которой требовало поклонение Насекомому образу, и старалась не ходить по узким закоулкам Ручейной стороны. Она убежала в Кинкен.

«Вот почему, — думала она, несмотря на все свое недавнее разочарование, презрение, по сути ненависть, — во мне навсегда останется какая-то ее частичка, которая навечно сохранит воспоминания о Кинкене как о некоем священном месте».

Ныне Лин воротило от чопорности островного сообщества, но в те времена, когда она бежала отсюда, это высокомерие ее пьянило. Она упивалась надменным обличением Ручейной стороны и с неистовым наслаждением молилась Ужасной гнездовой матери. Она приняла хеприйское имя и — что было жизненно необходимо в Нью-Кробюзоне — имя человеческое. Она обнаружила, что в Кинкене, в отличие от Ручейной стороны, устройство пчелиного роя и клана развивалось в сторону сложных и вполне функциональных ячеек социальной сплоченности. Мать никогда не упоминала ни о своем рождении, ни о своем детстве, так что Лин подражала в любви своему первому другу, жившему в Кинкене, и рассказывала всем, кто спрашивал, что принадлежит к Краснокрылому улью, к клану Кошачьего черепа.

Друг открыл ей радости секса, научил получать наслаждение от чувствительного тела, начинавшегося ниже шеи. Это было самой трудной и самой необычной метаморфозой. Прежде ее тело было источником стыда и отвращения; сперва, вовлекаемая в действия, не имевшие иной сущности, кроме простой физиологической, она испытывала отвращение, затем страх и, наконец, свободу. До этого она практиковала по требованию матери лишь головной секс, неподвижно сидя в неудобной позе, пока самец ползал и исступленно совокуплялся с ее головотуловищем в безуспешных и нещадных попытках продолжить род.

Со временем ненависть Лин к гнездовой матери превратилась сначала в презрение, а затем в жалость. В ее отношении к мерзостям Ручейной стороны появилась толика понимания. Затем ее пятилетний роман с Кинкеном подошел к концу. Это случилось, когда она стояла на площади Статуй и вдруг поняла, что статуи слащаво сентиментальны и плохо сделаны, что они воплощают собой культуру, которая закрывает глаза на самое себя. Лин начала смотреть на Кинкен как на нечто органически связанное подчинительными узами с Ручейной стороной и безвестной кинкенской беднотой; она увидела «сообщество» огрубевшее и бесчувственное, и вдобавок сознательно мешающее росту Ручейной стороны, дабы поддержать собственное превосходство.

Несмотря на всех его жриц, несмотря на оргии и кустарную архитектуру, Ручейная сторона была тайно связана с более мощной экономикой Нью-Кробюзона — которая обычно легкомысленно изображалась как своеобразный придаток Кинкена. Лин понимала, что живет в неприемлемом мире. Он сочетал в себе лицемерие, упадничество, ненадежность и снобизм в самом причудливом и неврастеничном замесе. Он паразитировал.

В своем мятежном гневе Лин осознала, что Кинкен более бесчестен, чем Ручейная сторона. Но это осознание не принесло с собой никакой ностальгии по ее несчастному детству. Она никогда не вернулась бы на Ручейную сторону. И если ныне Лин поворачивалась спиной к Кинкену, как прежде отвернулась от Насекомого образа, то ей ничего не оставалось делать, как убраться оттуда подальше.

Итак, научившись объясняться жестами, Лин покинула Кинкен.

Лин никогда не питала дурацких иллюзий насчет того, что однажды ее перестанут считать хепри, по крайней мере в этом городе. Да она к этому и не стремилась. Но в душе она давно перестала стараться быть хепри, так же как когда-то она перестала стараться быть насекомым. Вот почему ее так поразили собственные чувства к Ма Франсине. Лин понимала: причина не только в том, что Ма Франсина противостояла господину Попурри. Причина была и в том, что именно хепри легко и непринужденно уводила территории из-под контроля этого ужасного человека.

Лин подолгу просиживала в тени смоковниц, дубов или грушевых деревьев в годами презираемом ею Кинкене, в окружении сестер, для которых она была изгоем. Ей не хотелось возвращаться на «хеприйский путь», равно как и к Насекомому образу. Она даже не сознавала, какую силу впитывала в Кинкене.

 

Глава 19

Конструкция, которая годами подметала пол у Дэвида и Лубламая, похоже, утратила к этой работе всякий интерес. Скребя щеткой полы, она стрекотала и вертелась на месте. Чистильщик задерживался на произвольно выбранных участках пола и полировал их как брильянты. Иногда по утрам ему требовался почти час, чтобы разогреться. У него сбоила программа, из-за чего он бесконечно повторял одни и те же мелкие действия.

Айзек научился не обращать внимания на его нервное нытье. Он работал двумя руками одновременно. Левой — фиксировал свои соображения в форме диаграмм. А правой бил по тугим клавишам, загружая уравнения в недра небольшого вычислителя, затем просовывал перфорированные карты в считыватель и вынимал обратно. Он решал одни и те же задачи различными программами, сравнивал результаты и распечатывал столбики цифр.

Многочисленные труды о полете, заполнявшие книжные полки Айзека, теперь с помощью Чая-для-Двоих были заменены на столь же многочисленные тома по единой теории поля, а также на книги о загадочном подразделе кризисной математики.

Спустя всего пару недель с начала исследований Айзека вдруг посетила невероятная мысль. Новое осмысление пришло так легко и так неожиданно, что сперва он даже сам не понял масштабов прозрения. Оно казалось всего лишь фразой из мысленного диалога, который он непрерывно вел сам с собой. Просто однажды, когда он пожевывал кончик карандаша, в голове промелькнула едва оформившаяся мысль, что-то вроде: «Погоди-ка, может, сделать это вот так…»

Айзеку понадобилось полтора часа, чтобы понять: возможно, он стоит на пороге создания великолепной умозрительной модели. Он принялся тщательно выискивать ошибки в своем умозаключении. Он строил один за другим математические сценарии, с помощью которых стремился разнести в пух и прах несмело набросанные серии уравнений. Но попытки разрушить построения оказались безуспешны.

Прошло еще два дня, прежде чем Айзек поверил: ему удалось решить фундаментальную задачу кризисной теории. Наступившая эйфория нравилась ему куда больше, чем нервозность и тревога. Он углубился в учебники, кропотливо проверяя, не упустил ли какой-нибудь очевидной ошибки, не повторил ли какую-нибудь давно опровергнутую теорему.

Но его расчеты были непоколебимы. Боясь возгордиться, Айзек все же не видел альтернативы тому, что все больше и больше походило на правду: он решил задачу математического выражения кризисной энергии.

Он знал, что должен немедленно обсудить это с коллегами, опубликовать свои результаты как рабочую гипотезу в «Журнале философской физики и тавматургии» или в «ЕТП». Однако он был настолько испуган собственным открытием, что предпочел иной путь. Надо точно во всем удостовериться, сказал он себе. Потребуется еще несколько дней или несколько недель, может, пара месяцев… а потом он все опубликует. Самое удивительное, он ничего не сказал ни Лубламаю, ни Дэвиду, ни Лин. Айзек был человеком словоохотливым, склонным высказывать любые бредни насчет науки и общественного устройства, любые пошлости, которые приходили в голову. Скрытность была глубоко чужда его характеру. Айзек достаточно хорошо себя знал, чтобы не понять, что это значит: он был глубоко взволнован своим открытием.

Айзек вспомнил весь процесс нахождения формулы. Он понимал, что его успехи, невероятные скачки в теоретической работе за последний месяц, который оказался продуктивней предыдущих пяти лет работы, были в полной мере связаны с текущими практическими задачами. Исследование кризисной теории зашло в тупик и пребывало в тупике, пока его не нанял Ягарек. Хотя и не понимая причины, Айзек все же сознавал, что именно размышление над конкретными приложениями позволило развиваться самой абстрактной теории. Он решил не погружаться с головой в серьезное теоретизирование. Лучше сфокусировать внимание на летательной проблеме Ягарека.

Он не позволял себе отвлекаться от главной проблемы исследования, во всяком случае, на этой стадии. Все свои открытия, каждый шаг вперед, каждую рождавшуюся идею он спокойно претворял в практические опыты для возвращения Ягарека в небо. Это было непросто, даже казалось каким-то извращением: постоянно прилагать усилия, чтобы сдерживать и ограничивать свою работу. Ему казалось, что вся работа происходит где-то за его спиной, или, точнее, он пытается вести исследования, наблюдая за ними как бы краем глаза. И все же, каким бы невероятным это ни казалось, подчинив себя подобной дисциплине, Айзек достиг таких успехов в теории, о каких не мог и мечтать в предыдущие полгода.

«Это необычный, непростой путь к научной революции, — думал он иногда, упрекая себя за чересчур лобовой подход к теории. — Возвращайся к работе, — строго говорил он себе. — Ты должен дать гаруде, рожденному в небе, крылья». Но он не мог успокоить взволнованно бьющееся сердце, не мог удержаться иногда от почти истерической улыбки. Порой он встречался с Лин, если она не была занята таинственным заказом, и доставлял ей несказанное удовольствие своим волнением и пылом, хотя она была усталой. Остальные дни он проводил исключительно в одиночестве, целиком погрузившись в науку.

Айзек применял свои невероятные прозрения на практике и уже начал осторожно разрабатывать механизм для решения проблемы Ягарека. В его работе все чаще и чаще фигурировала одна и та же схема. Сперва это были просто каракули, несколько соединенных линиями точек, окруженных стрелками и знаками вопроса. Через несколько дней схема сделалась более осмысленной. Отрезки были прочерчены по линейке. Кривые стали аккуратными. Замысел постепенно превращался в проект.

Иногда в лабораторию Айзека заглядывал Ягарек. Ночью раздавался скрип двери, и Айзек, обернувшись, видел перед собой бесстрастного, величественного гаруду, который явно продолжал бомжевать.

Айзек обнаружил: бывает полезно объяснять то, что он делает, Ягареку. Разумеется, это относилось не к теоретическим выкладкам, а к практическому применению. Целыми днями в голове у Айзека бешено прокручивались тысячи идей, и нужно было сократить их число, отсеяв лишние, тупиковые; иными словами, нужно было навести порядок в собственной голове.

Так он оказался в зависимости от Ягарека. Если гаруда не появлялся несколько дней подряд, Айзек становился рассеянным. Он часами просиживал, глядя на огромную гусеницу. Почти две недели это создание жадно пожирало сонную дурь, вырастая как на дрожжах. Когда она достигла трехфутовой длины, встревожившийся Айзек перестал ее кормить. Следующую пару дней гусеница отчаянно ползала в своей тесной клетке, задирая мордочку. Затем, похоже, она смирилась с тем фактом, что больше еды не будет. А может быть, голод ослаб.

Она почти перестала двигаться, лишь изредка ворочалась, насколько позволяла клетка. Обычно она лежала, и тело ее вздрагивало: то ли это было дыхание, то ли биение сердца — Айзек не знал. Выглядела она вполне здоровой. Казалось, она чего-то ждет.

Иногда, бросая комочки сонной дури в цепкие челюсти гусеницы, Айзек с каким-то неясным жалким чувством размышлял о своем собственном опыте употребления этого наркотика. Это не было ностальгическим бредом. Айзек явственно помнил ощущение, будто он валялся в грязи и вымарался весь с головы до пят; помнил ужасную тошноту, паническое смятение и боязнь потерять себя в хаотическом водовороте эмоций; помнил, как это смятение пропало и как он ошибочно принял его за чьи-то чужие страхи, вторгшиеся в его разум… и все же, несмотря на необычайную яркость этих воспоминаний, Айзек ловил себя на том, что наблюдает за трапезами гусеницы заворожено — быть может, даже с голодной завистью.

Эти чувства очень беспокоили Айзека. Он всегда был беззастенчиво малодушен, когда речь заходила о наркотиках. Его студенческие годы были, разумеется, полны дымом плохо скрученных пахучих сигарок из дурманной травы и глупым смехом курильщиков. Но Айзек никогда не испытывал желания попробовать что-нибудь покрепче. И эти первые ростки нового аппетита нисколько не уменьшили страхов Айзека. Он не знал, вызывает ли наркотик привыкание, однако твердо решил не поддаваться пока еще слабым проявлениям любопытства. Сонная дурь предназначалась для гусеницы, и только для нее.

Айзек перевел свое любопытство из чувственного в интеллектуальное русло. Он был лично знаком лишь с двумя алхимиками, ужасными ханжами, говорить о незаконных наркотиках с которыми не стал бы никогда — скорее уж станцевал бы голышом посреди Тервисэддской дороги. Вместо этого он заговорил о сонной дури в пользующихся нехорошей репутацией тавернах Салакусских полей. Оказалось, что некоторые из его знакомых уже пробовали этот наркотик, а кое-кто даже употреблял его регулярно.

Похоже, сонная дурь одинаково действовала на любых существ. Никто не знал, откуда пришел этот наркотик, но все принимавшие расхваливали его необычайное воздействие. И все жалели, что сонная дурь была слишком дорогой и продолжала дорожать. Однако это не заставляло их отказаться от привычки. Художники чуть ли не в мистических терминах описывали, как общаются с чужими сознаниями. Услышав это, Айзек усмехнулся и заявил (не упоминая при этом о собственном опыте), что наркотик является всего лишь мощным онейрогеном, стимулирует центры мозга, отвечающие за фантазии, так же как улетное варево стимулирует участки коры, отвечающие за зрение и обоняние.

Он и сам в это не верил. И совершенно не удивился, когда его теория вызвала горячий протест.

— Не знаю как, Айзек, — восторженно шептал ему Растущий Стебель, — но эта штука позволяет видеть чужие фантазии…

При этих словах остальные нарки, забившиеся в тесную каморку «Часов и петуха», дружно закивали. Айзек состроил скептическую мину, продолжая играть роль ворчливого брюзги. На самом деле он, конечно же, был согласен. Ему хотелось побольше разузнать об удивительном веществе, — надо бы расспросить Лемюэля Пиджина или Счастливчика Газида, если он когда-нибудь снова появится. К сонной дури, которую он бросал в клетку с гусеницей, Айзек по-прежнему относился с любопытством, настороженностью и недоумением.

Однажды теплым днем в конце меллуария Айзек с тревогой смотрел на огромное существо. Более чем удивительно, думал он. Это не просто огромная гусеница. Без сомнения, это настоящее чудовище. Он начинал ненавидеть ее за то, что она возбуждала в нем жгучий интерес. Иначе он бы уже давным-давно о ней позабыл.

Дверь внизу распахнулась, и в лучах утреннего солнца показался Ягарек. Гаруда очень редко приходил до наступления темноты. Айзек вскочил на ноги, жестом предложил подняться наверх.

— Яг, старина! Давненько тебя не видел! А я тут сижу, бездельничаю. Надо, чтобы ты меня подгонял. Иди сюда…

Ягарек молча поднялся по лестнице.

— Откуда ты узнаешь, что Луба и Дэвида не будет? — спросил Айзек. — Ты, наверное, следишь, а? Черт, Яг, хватит уже прокрадываться сюда, словно какому-нибудь жалкому воришке.

— Мне надо поговорить с тобой, Гримнебулин. — В голосе Ягарека звучала странная нерешительность.

— Давай, старина, выкладывай.

Айзек сел и посмотрел на гостя. Он уже знал, что Ягарек садиться не станет.

Ягарек снял плащ и фальшивые крылья, а затем повернулся к Айзеку, сложив на груди руки. Айзек понял, что гость демонстрирует наивысшую степень доверия, стоя перед ним вот так, во всем своем уродстве, и не пытаясь прикрыться. «Наверное, я должен чувствовать себя польщенным» — подумал Айзек.

Ягарек наблюдал за ним искоса.

— В ночном городе, Гримнебулин, где я живу, есть весьма разнообразные люди. Прятаться вынуждены не только отбросы общества.

— Я вовсе не имел в виду, что… — начал было Айзек, но Ягарек нетерпеливо мотнул головой, и Айзек замолчал.

— Много ночей я провел в молчании, но бывали моменты, когда я разговаривал с теми, чей разум сохранил ясность под налетом алкоголя, одиночества и наркотиков.

Айзеку хотелось сказать: «Я же говорил, мы можем найти тебе жилье», — но он смолчал. Он хотел узнать, куда клонит гость.

— Есть один человек: образованный, но пьяница. Не знаю, верит ли он, что я действительно существую. Может быть, он считает меня навязчивой галлюцинацией. — Ягарек глубоко вздохнул. — Я поведал ему о твоих теориях, об энергии кризиса. И тогда человек сказал мне… Он сказал: «Почему бы не пройти этот путь до конца? Почему бы не использовать Вихревой поток?»

Наступило долгое молчание. Айзек раздраженно качал головой.

— Я пришел, чтобы задать тебе вопрос, Гримнебулин, — продолжал Ягарек. — Почему бы нам не воспользоваться Вихревым потоком? Ты, Гримнебулин, пытаешься с нуля создать новую науку, но энергия Вихревого потока существует, способы ее применения известны… Я спрашиваю как дилетант, Гримнебулин. Почему бы тебе не использовать Вихревой поток?

Айзек глубоко вздохнул и почесал лоб. Он был немного раздосадован тем, что не может немедленно прекратить этот разговор. Повернувшись лицом к гаруде, он поднял руку.

— Ягарек… — начал он, и тут в дверь постучали.

— Есть кто-нибудь? — раздался веселый голос.

Ягарек напрягся всем телом. Айзек вскочил на ноги.

— Кто там? — крикнул Айзек, опрометью сбегая по лестнице.

В дверь просунулась голова какого-то человека. Выглядел он приветливо, почти до абсурдности любезно.

— Здорово, приятель. Я по поводу конструкции.

Айзек недоуменно покачал головой. Он понятия не имел, о чем речь. Оглянулся — Ягарек исчез. Должно быть, отошел от края подвесной площадки, чтобы его не было видно снизу. Человек, стоявший в дверях, протянул Айзеку визитную карточку.

— Натаниэль Орриабен — ремонт и замена конструкций. Качество и аккуратность по разумным ценам.

— Вчера приходил какой-то парень. Его звали…

— Серачин? — Человек заглянул в какой-то листок. Попросил почистить модель… э-э-э… «Е-ка-вэ четыре-эс», которая что-то расшалилась. Я подумал, это, наверное, вирус. Собирался прийти завтра, но оказался в этих краях по работе, подумал: дай-ка заскочу, может, кто дома.

Человек расплылся в улыбке и сунул руки в карманы замасленного комбинезона.

— Понятно, — сказал Айзек. — Э… послушайте, сейчас не слишком подходящее время.

— Как хотите, вам решать. Только…

Прежде чем продолжить, человек огляделся, словно собирался поделиться тайной. Убедившись, что никто не подслушивает, заговорил доверительным тоном:

— Дело в том, приятель, что я вряд ли смогу зайти завтра, как договаривались… — На лице его нарисовалось самое что ни на есть притворнейшее смущение. — Я вполне могу тихонечко повозиться в уголке, я не буду мешать. Если конструкцию можно починить здесь, это займет не более часа, если же нет, придется везти в мастерскую. Через пять минут я это выясню. А если нет, то мне и за неделю будет не разобраться.

— О, святой Джаббер… Ладно… Послушайте, у меня наверху важная встреча, нас ни в коем случае нельзя отвлекать. Я серьезно. Хорошо?

— Хорошо-хорошо. Я просто поковыряюсь отверткой в этом старом пылесборнике и крикну вам, когда узнаю, в чем дело, хорошо?

— Отлично. Так я могу вас оставить?

— Точно. — Подхватив ящик с инструментом, человек уже направлялся в сторону чистильщика.

Сегодня утром Лубламай включил механизм и загрузил в него инструкцию, чтобы вымыл его рабочий кабинет, но надежды были напрасны. Чистильщик двадцать минут ползал кругами, а потом остановился, упершись в стену. Три часа спустя он все еще стоял там, издавая жалобное пощелкивание и судорожно подергивая тремя конечностями с насадками.

Мастер не спеша подошел к бедняге, что-то приговаривая, словно заботливый отец. Он ощупал конечности машины, ловким движением выхватил из кармана часы и замерил периодичность подергиваний. Затем что-то записал в блокнотике, перевернул конструкцию лицом к себе и вгляделся в стеклянный глаз. Медленно провел карандашом из стороны в сторону, наблюдая за движением сенсорных механизмов.

Айзек краем глаза следил за мастером, однако его куда больше занимал ожидавший наверху Ягарек. «Это дело с Вихревым потоком, — с раздражением подумал Айзек, — могло бы и подождать».

— Как вы там? — беспокойно крикнул он мастеру с лестницы.

Человек уже открыл сумку и достал большую отвертку. Он посмотрел вверх на Айзека.

— Все в порядке, папаша, — весело помахал он отверткой, снова повернулся к конструкции и выключил ее, щелкнув рычажком на затылке. Страдальческие хрипы затихли. Мастер начал отвинчивать панель на задней части «головы» — грубо сработанного чурбана из серого металла, насаженного на цилиндрическое туловище.

— Что ж, отлично. — Айзек рысцой помчался по ступеням наверх.

Ягарек стоял у письменного стола, совершенно невидимый с нижнего этажа. Когда Айзек вернулся, он вскинул взгляд.

— Пустяки, — спокойно сказал Айзек. — Тут один пришел починить нашу конструкцию, она совсем уже не фурычит. Меня только интересует, не слышит ли он, о чем мы тут разговариваем…

Ягарек хотел было ответить, но снизу послышался тонкий нестройный свист. Мгновение Ягарек глупо стоял с открытым ртом.

— Похоже, нам не о чем беспокоиться, — с усмешкой произнес Айзек, а сам подумал: «Это специально чтобы я знал, что он не подслушивает. Весьма любезно с его стороны».

Айзек благодарно кивнул мастеру, который, впрочем, его не видел.

Затем мысли ученого вернулись к насущным делам, то есть к робкому предложению Ягарека, и улыбка исчезла с его лица. Он грузно опустился на кровать, провел руками по густым волосам и внимательно посмотрел на гаруду.

— Ты никогда не садишься, Яг, — спокойно констатировал он. — Почему?

Он в задумчивости забарабанил пальцами по вискам. Наконец снова заговорил:

— Яг, старина… ты произвел на меня сильное впечатление, рассказав про свою… удивительную библиотеку. Давай я назову две вещи, посмотрим, что они для тебя значат. Что ты знаешь о Суроше или о Какотопическом пятне?

Наступило долгое молчание. Ягарек смотрел куда-то вверх, в окно.

— Конечно же, я знаю Какотопическое пятно. Его упоминают всякий раз, когда речь заходит о Вихревом потоке. Может быть, это призрак.

По голосу Ягарека Айзек никак не мог определить его настроения, однако в словах звучало желание защититься.

— Быть может, нам следует преодолеть свой страх. А Сурош… Я читал твои истории, Гримнебулин. Война — это всегда… поганое время…

Пока Ягарек говорил, Айзек встал и, пробираясь через нагромождения томов, подошел к беспорядочно заставленным книжным полкам. Он вернулся с тоненькой книжкой в твердой обложке и раскрыл ее перед Ягареком.

— Это, — с нажимом сказал он, — гелиотипы, сделанные примерно сто лет назад. Именно эти снимки положили конец экспериментам с Вихревым потоком в Нью-Кробюзоне.

Ягарек медленно протянул руку к книге и перевернул несколько страниц. Он делал все молча.

— Это было задумано как секретная исследовательская миссия, чтобы увидеть последствия войны через сотню лет, — продолжал Айзек. — Небольшой отряд милиции, пара ученых и гелиотипист на дирижабле-шпионе пролетели над побережьем и сделали несколько снимков с воздуха. После чего некоторые спустились на развалины Суроша, чтобы снять несколько крупных планов… Сакрамунди, тот гелиотипист, был настолько поражен увиденным, что за свой счет отпечатал пятьсот экземпляров получившегося альбома. И бесплатно распространил по книжным магазинам. В обход мэра и парламента он выложил свой отчет прямо перед народом. Мэр Туржисади был в бешенстве, но ничего не мог поделать. Тогда начались демонстрации, а потом Бунт Сакрамунди восемьдесят девятого. Многие об этом забыли, но тогда, черт возьми, это чуть не привело к свержению правительства. Во всяком случае, парочка больших концернов, вложивших деньги в программу Вихревого потока, — самый крупный из них, «Пентон», до сих пор владеет копями Стрелолиста — испугались и вышли из игры, после чего дело заглохло… Вот почему, дружище Яг, — указал Айзек на книгу, — мы не используем Вихревой поток.

Ягарек медленно переворачивал страницы. Коричневато-выцветшие картины разрушений менялись перед его глазами.

— Вот… — Айзек ткнул пальцем в тускло-серую панораму, напоминавшую груды разбитого стекла и обугленного дерева. Гелиотип был сделан с очень малой высоты. На нем виднелась огромная совершенно круглая равнина, усеянная несколькими руинами. — Вот и все, что осталось от центра города. Здесь в тысяча пятьсот сорок пятом была сброшена цветовая бомба. Это якобы положило конец Пиратским войнам, честно говоря, Яг, эти войны закончились еще годом раньше, поскольку Нью-Кробюзон бомбил Сурош вихревыми бомбами. Цветовые упали только год спустя — победители маскировали то, что они сделали… Одна из них угодила в море, а две не сработали. Четвертая, последняя, расчистила лишь примерно квадратную милю в центре Суроша. Видишь эти зазубрины? — Он указал на невысокие каменистые гребни по краям равнины. — За ними дома, хоть и полуразрушенные, все еще стоят. Вот где видна сила Вихревого потока.

Он знаком попросил Ягарека перевернуть страницу. Тот перевернул, и клекот вырвался из его горла. Айзек предположил, что у гаруды перехватило дыхание. Айзек посмотрел на картинку, а затем не спеша поднял взгляд на лицо Ягарека.

— Вот эти штуки на заднем плане, похожие на оплавленные статуи, когда-то были зданиями, — спокойно произнес он. — А существо, на которое ты сейчас смотришь, произошло от простой домашней козы. Очевидно, в Суроше таких животных держали в качестве скота. По всей видимости, этот козел — из второго, или десятого, а может, двадцатого поколения после Вихревого потока. Мы не знаем, как долго они живут.

Ягарек уставился на мертвое тело, изображенное на снимке.

— Как тут написано, его пришлось пристрелить, — продолжал Айзек. — Козел убил двоих милиционеров. А при вскрытии оказалось, что эти рога в желудке были еще живы. Биолог еле от них отбился.

Ягарек медленно покачал головой.

— Переверни страницу, Яг. Следующий персонаж: никто не имеет и малейшего понятия о том, что это было. Возможно, оно случайно зародилось при взрыве Вихревой бомбы. Но, по-моему, вот эти шестерни происходят от локомотива. — Он легонько похлопал по странице. — Но есть… э-э-э… кое-что похлеще. Ты еще не видел тараканье дерево или стада тех, кто когда-то, наверное, были людьми…

Ягарек был дотошен. Он не пропускал ни одной страницы. Он увидел гелиотипы, сделанные второпях, украдкой из-за стены, и головокружительные панорамы, снятые с воздуха. Неспешный калейдоскоп мутаций и насилия, невидимые войны, разыгравшиеся между несметными полчищами уродцев среди пустыни, царства из зыбучей окалины и кошмарных архитектурных нагромождений.

— В состав экспедиции входили двадцать милиционеров, гелиотипист Сакрамунди и трое ученых плюс пара механиков, которые все время оставались в дирижабле. Из Суроша вернулись семеро милиционеров, Сакрамунди и один химик. На некоторых из них Вихревой поток оставил свой след. К тому времени, когда экспедиция вернулась в Нью-Кробюзон, один милиционер умер. У другого на месте глаз выросли щупальца, а у женщины-ученого каждую ночь пропадала какая-нибудь часть тела. Без крови, без боли, просто… в животе или в руке или еще где-то появлялись пустоты. Она покончила с собой.

Айзек вспомнил, как впервые услышал о Суроше от фрондирующего профессора истории, который представил это как забавный анекдот. Айзек тщательно проверил информацию, проследив источники по сноскам и по старым газетам. История была забыта, со временем превратившись в детскую страшилку: «Будь паинькой, иначе я отправлю тебя в Сурош к чудовищам!». Прошло полтора года, прежде чем Айзек увидел экземпляр отчета Сакрамунди, и еще три года, прежде чем удалось раздобыть деньги, которые за него просили.

Айзеку казалось, что он угадывает кое-какие мысли Ягарека, хотя лицо гаруды оставалось бесстрастным. Такие мысли пришли бы в голову любому первокурснику-вольнодумцу.

— Яг, — мягко сказал Айзек, — мы не используем вихревой поток. Ты, наверное, думаешь: «Но ведь и молоток может послужить орудием убийства». Что, не так? «Воды речные могут выйти из берегов и унести тысячи жизней, а могут вращать турбины». Да? Поверь мне, как человеку, который всегда считал Вихревой поток ужасно заманчивой штукой, — это не инструмент. Это не молоток и даже не вода… Вихревой поток не поддается контролю. Выкинь его из головы раз и навсегда. На кризисной энергии держится вся физика. Вихревой поток же не имеет к физике никакого отношения. Он ни к чему не имеет отношения. Это… это совершенно патологическая сила. Мы не знаем, откуда она берется, почему она возникает и куда направлена. Мы ничего не можем сказать о ней. Никаким правилам она не подчиняется. Ты не можешь обуздать ее. Конечно, можешь попробовать, но скоро увидишь, что из этого получится… Нельзя играть с ней, нельзя ей доверять, нельзя понять ее. Она никому не подвластна.

Айзек в раздражении тряхнул головой.

— Разумеется, ставились опыты и все такое, ученые полагают, что способны экранировать некоторые эффекты и усилить другие, и, возможно, кое-что даже отчасти срабатывает. Но не было еще ни одного эксперимента с Вихревым потоком, который бы не закончился… м-м-м… по меньшей мере плачевно. Насколько я могу судить, есть только один эксперимент, который следует проводить с Вихревым потоком: как не дать этой силе вырваться на свободу. Либо прервать ее путь, либо, как Либинтос, преследовать ее по пятам… Пятьсот лет назад, вскоре после того, как открылось Какотопическое пятно, откуда-то с моря, с северо-востока, пошел слабенький Вихревой поток. Некоторое время он дул на Нью-Кробюзон. — Айзек медленно покачал головой. — Очевидно, он был совсем не похож на то, что случилось в Суроше, но этого вполне хватило, чтобы вызвать повальное рождение уродцев и весьма странные изменения рельефа. Все здания, попавшие под Вихревой поток, были снесены. После этого началось возведение облачной башни — горожане не хотели отдаваться на произвол погоды. Но теперь башня разрушена, и мы все окажемся в глубокой заднице, если на нас подует еще какой-нибудь случайный Вихревой поток. К счастью, похоже, от века к веку это случается все реже. Так называемый пик пришелся на тысяча двухсотые годы.

С обличительским пылом Айзек размахивал перед Ягареком руками.

— Знаешь, Яг, когда они поняли, что где-то там, на юге, в лесных чащобах что-то происходит, — а не потребовалось много времени, чтобы просечь, что это какой-то огромный вихревой разлом, — была сказана куча всякой ерунды по поводу того, как это назвать, и споры не утихают до сих пор, а ведь прошло уже полтысячи лет. Кто-то обозвал это явление Какотопическим пятном, и название прижилось. Помню, в колледже нам говорили, «какотопос» означает «плохое место», а Вихревой поток не хорош и не плох, он не является злом… Он бессмыслен, беспричинен… По-моему, западный Рагамоль — это и есть Какотопос. Огромная территория, которая нам совершенно неподвластна. Нет такой магии, которой мы могли бы научиться, нет таких практик, которые мы могли бы совершенствовать, чтобы сделать с этим местом хоть что-то. Нам остается только стоять в сторонке, не отсвечивая и надеясь, что пронесет. Это офигенно огромная дурная территория, кишащая дюймовиками и другими существами, которых я даже не возьмусь описывать. Так что мы имеем дело с силой, которой глубоко плевать на наше отношение к ней. Лично я считаю ее плохой. И это слово может быть реальным определением для всего мироздания. Видишь ли, Яг… трудно говорить это, ведь я рационалист… но Вихревой поток — это непознаваемое.

Айзек испытал огромное облегчение, увидев, что Ягарек согласно кивает головой. Айзек тоже с жаром кивнул.

— Мне не хочется валять дурака и терять время на эксперименты, которые в конечном счете дадут… не знаю: что-нибудь неуправляемое. Это чертовски рискованно. Лучше займемся вплотную кризисом, ладно? И в этой связи я хочу кое-что тебе показать.

Айзек бережно взял из рук Ягарека отчет Сакрамунди и вернул на полку. Затем выдвинул ящик из стола и вынул оттуда свой чертеж. Он положил лист перед Ягареком, но потом, засомневавшись, отодвинул в сторону.

— Яг, старина, — сказал он, — мне действительно нужно знать… с Вихревым потоком покончено? Если собираешься сотворить какую-нибудь глупость с ним, ради бога, скажи мне об этом сейчас, и мы распрощаемся… Я принесу свои соболезнования.

Он беспокойно смотрел в глаза Ягарека.

— Я слышал, что ты сказал, Гримнебулин, — помолчав, сказал гаруда. — Я… уважаю тебя. — Айзек шутливо улыбнулся. — Я согласен с тем, что ты говоришь.

Айзек хотел было ответить, но Ягарек печально и спокойно глядел в окно. Он долго стоял с открытым ртом, прежде чем заговорить:

— Мы, гаруды, знаем о Вихревом потоке. — Между предложениями он делал большие паузы. — Он побывал в Цимеке. Мы называем это «ребех-лаж-нap-х'к». — Это слово, как резкая трель рассерженной певчей птицы, вырвалось из его гортани. — «Ребех-сакмай» — значит «смерть»: сила, которая кладет конец. «Ребех-кавт» — «рождение»: «сила, которая дает начало». Это были Первородные близнецы, родившиеся от Мировой матери после ее союза с ее же собственным сном. Но в земном чреве вместе с ними находилась и хворь… опухоль… «Ребех-лажнар-х'к» вырвалась из чрева Мировой матери сразу вслед за ними, а может, даже одновременно, а может, чуть раньше. Это… — Он крепко задумался, как бы перевести. — Это «злокачественный единоутробный брат». Его имя значит: «сила, которой нельзя доверять».

Ягарек рассказывал эту народную легенду не нараспев, как делают шаманы, а сухим тоном ксентрополога. Он широко раскрыл клюв, затем резко захлопнул его, затем снова открыл.

— Я изгой, вероотступник, — продолжал Ягарек. — Наверное, это неудивительно, что я поворачиваюсь спиной к традициям. Но я должен узнать, когда же смогу повернуться к ним вновь лицом. «Лажни» означает «доверять» и «крепко привязывать». Вихревому потоку нельзя доверять, и его нельзя удержать на привязи. Он неудержим. Я знал это с тех пор, как впервые услышал легенду. Но я… нетерпелив, Гримнебулин. Быть может, я слишком быстро возвращаюсь к тому, к чему некогда питал отвращение. Это так трудно — находиться между мирами, не принадлежать ни к одному из них. Но ты заставил меня вспомнить то, что я знал всегда. Как если бы ты был старейшиной моей стаи. — Наступила еще одна, последняя пауза. — Спасибо.

Айзек медленно кивнул:

— Не за что… Я испытал неимоверное облегчение, услышав все это, Яг. Даже передать не могу. Давай больше не будем говорить об этом. — Откашлявшись, он ткнул пальцем в чертеж. — Я хочу показать тебе кое-что весьма впечатляющее, старина.

В пропыленных лучах света под галереей Айзека мастер по ремонту конструкций из фирмы Орриабена ковырялся во внутренностях сломанного чистильщика отверткой и паяльником. Он бездумно насвистывал что-то веселое — это занятие не требовало никаких раздумий.

Сверху доносились невнятное бормотание, прерываемое иногда громким возгласом. При этом он на мгновение удивленно поднимал глаза, но тотчас возвращался к своему занятию.

Краткий осмотр механизмов встроенной аналитической машины подтвердил основной диагноз. Кроме обычных недугов, связанных со старением, таких как сломанные шарниры, ржавчина и стершаяся щетина (которые мастер быстро устранил), был какой-то вирус. Неправильно проштампованная программная перфокарта или соскочившая шестеренка где-то в глубине парового вычислителя привела к тому, что набор инструкций беспрестанно повторялся, бегая по замкнутой цепи. Действия, которые должны были выполняться машинально, теперь заставляли автомат раздумывать над ними, пытаться запросить больше информации или развернутых команд. Запутавшись в противоречивых инструкциях или в избыточном количестве данных, чистильщик замирал на месте, словно парализованный.

Механик мельком взглянул вверх, на деревянный потолок. На него не обращали внимания. Сердце затрепетало от возбуждения. Вирусы бывают самыми разными. Некоторые просто блокируют работу машины. Другие заставляют механизмы выполнять нелепые задачи, реагируя на ежедневно получаемую из внешнего мира новую информацию. А иные, превосходным образчиком которых был этот вирус, заставляли конструкции дотошно перепроверять базисные поведенческие программы. Рассуждения сбивали их с толку. Это были зачатки самосознания.

Мастер покопался в чемоданчике и, достав пачку перфокарт, со знанием дела пролистал их. Затем шепотом произнес молитву.

Поразительно быстро работая пальцами, человек извлек несколько ламп и шестеренок из конструкции. Затем открыл защитную крышку на программном вводе. Когда конструкцию включат, программы загрузятся в ее память и актуализируются в процессорах. Мастер быстро вставлял одну перфокарту за другой. Он слышал, как подпружиненные зубчики с треском вращаются, пробегая по жесткой пластине, входя в маленькие отверстия, считывая информацию. Прежде чем вставить очередную карту, он делал паузу, убеждался, что данные загружены правильно.

Он тасовал свою небольшую колоду, словно карточный шулер. Пальцы левой руки чувствовали мельчайшие подрагивания аналитической машины. Он ощутил бы каждую ошибку ввода, каждый сломанный зубчик, плохо смазанную деталь, которая могла повредить или блокировать его программы. Но ничего такого не было. Мастер не мог удержаться от победного шепота. Вирус, поразивший эту конструкцию, имел сугубо информационную природу, а вовсе не был детищем механического дефекта. Это означало, что все перфокарты, которые он вставил в машину, прочитаны, а содержащиеся в них инструкции загружены в сложный мозг чистильщика.

После того как мастер вставил тщательно отобранные перфокарты в устройство ввода, каждую в свой черед, он последовательно нажал несколько кнопок на цифровой панели, соединенной проводами с аналитической машиной.

Затем — закрыл крышку, мгновение подержал руки на безжизненной конструкции и поставил чистильщика на ноги. После чего собрал инструменты.

Механик вышел на середину комнаты.

— Гхм… простите, хозяин, — крикнул он.

После короткой паузы сверху прогремел голос Айзека:

— Да?

— Я все сделал. Больше не должно быть никаких проблем. Просто скажите господину Серачину, чтобы он немного подкормил бойлер, а потом снова включил конструкцию. Это хорошая модель.

— Да уж, не сомневаюсь, — прозвучал ответ. Айзек подошел к перилам. — Еще что-нибудь передать? — нетерпеливо спросил он.

— Нет, хозяин, это все. Мы пришлем господину Серачину счет в течение недели. Так что пока.

— Ладно, прощайте. Большое спасибо. — Айзек повернулся к мастеру спиной и скрылся из виду.

Ремонтник не спеша пошел к выходу. Он открыл дверь и оглянулся на оставленную в полутьме огромной комнаты конструкцию. Бросив взгляд наверх и убедившись, что Айзек не смотрит, мастер совершил руками движения, начертив в воздухе символ, похожий на сцепленные кольца.

— Да свершится вирус, — прошептал он и вышел на солнечную улицу.

 

Глава 20

— Что это такое? — Ягарек, держа в руке чертеж, совсем по-птичьи наклонил голову набок.

Айзек взял у него лист бумаги и перевернул как надо.

— Это, старина, проводник кризисной энергии, — важно произнес он. — Или по крайней мере его прототип. Долбаная победа прикладной физико-философии кризиса.

— Что это? Для чего это?

— Смотри. Кладем то, откуда мы хотим извлечь энергию, вот сюда. — Айзек показал загогулину, обозначавшую стеклянную колбу. — Затем… так, ну, есть научные тонкости, но смысл всего этого… дай подумать. — Он забарабанил пальцами по столу. — Бойлер поддерживается очень горячим и приводит в движение вот эту цепочку агрегатов. А вот здесь куча сенсоров, которые определяют различные типы энергетических полей — тепловых, электростатических, статических, магических излучений — и представляют их в виде математических формул. Итак, если я прав насчет единой теории поля, а я прав, то все эти энергетические формы являются различными проявлениями кризисной энергии. А задача вот этой аналитической машины в том, чтобы просчитать, какой тип поля кризисной энергии мы имеем, исходя из имеющихся у нас других различных полей. — Айзек почесал макушку. — Кризисная математика, старина, чертовски сложная штука. Полагаю, это будет самая трудная часть. Идея в том, чтобы создать программу, которая сможет сказать: «Мы имеем столько-то статической энергии, столько-то магической, столько-то еще какой-нибудь, и это означает, что лежащая в основе кризисная ситуация должна быть такой-то и такой-то». Программа будет пытаться перевести… Э-э-э… земное в кризисную форму. Затем — и тут еще одна закавыка — полученный результат также необходимо перевести в математическую форму, в некое кризисное уравнение, которое загружаем вот в этот вычислитель. Затем предстоит использовать вот эту штуковину, которая приводится в действие соединением пара, то есть химии, и магии. Это основная проблема: создать преобразователь, который бы извлекал кризисную энергию и представлял ее в «сыром» виде. Затем ее можно будет направить на какой-либо объект.

Рассказывая о своем проекте, Айзек все больше возбуждался.

— Мы должны научиться изменять форму объекта так, чтобы выделение его кризисного поля фактически увеличивало его кризисное состояние. Другими словами, кризисное поле растет благодаря его перекачке. — Айзек широко улыбнулся, глядя на Ягарека, слушавшего с открытым ртом. — Понимаешь, о чем я говорю? О вечном движении! Если нам удастся стабилизировать этот процесс, мы получим бесконечно повторяющееся петлевое вращение, то есть беспрерывный источник энергии! Не беспокойся, Яг. Ты получишь то, что хочешь. Если у меня все получится, я превращу тебя в ходячую и летучую динамо-машину. Чем больше ты будешь летать, чем больше кризисной энергии ты будешь выделять, тем лучше ты сможешь летать. Усталость крыльев уже не будет для тебя проблемой.

После этих слов наступило напряженное молчание. К облегчению Айзека, Ягарек, похоже, не заметил неудачной оговорки. Гаруда с удивлением и страстью поглаживал лист бумаги. Ягарек что-то пробормотал на своем языке — это был мягкий гортанный клекот. Наконец он поднял голову:

— Когда ты построишь эту машину, Гримнебулин?

— Сначала нужно сделать и испытать рабочую модель, вывести математические формулы и все такое. Думаю, чтобы собрать машину, понадобится около недели. Но это только начало, не забывай. — Ягарек быстро кивнул. — Ты уверен, что не хочешь переночевать здесь? Опять собираешься бродить, как вампир, и набросишься на меня в тот момент, когда я этого меньше всего ожидаю? — иронически спросил Айзек.

— Сообщи мне, пожалуйста, Гримнебулин, когда продвинешься в своей работе, — попросил Ягарек.

Айзек улыбнулся в ответ на эту банальную просьбу:

— Конечно, приятель, даю честное слово.

Ягарек пошел к лестнице. Обернувшись, чтобы попрощаться, он вдруг что-то заметил. На мгновение замер, а затем пошел в дальний конец восточного края галереи. Он указал на клетку, в которой лежала огромная гусеница.

— Гримнебулин, — сказал он, — что делает твоя гусеница?

— Да, она чертовски вымахала, — сказал Айзек, подходя поближе. — Жуткого вида жучара, да?

Ягарек, указывая на клетку, вопросительно посмотрел на Айзека.

— Да, — сказал он. — Но что она делает?

Айзек нахмурился и заглянул в деревянный ящик.

Громадная тварь забилась в дальний угол и каким-то образом умудрилась вползти на деревянную стенку. Затем с помощью органического клея, выделяемого из заднего конца, гусеница прикрепилась к потолку. Теперь она висела, тяжело покачиваясь, слегка подрагивая и извиваясь, словно набитый грязью чулок.

Айзек присвистнул, просунув язык между зубов. Гусеница плотно прижала к подбрюшью неуклюжие лапки. Прямо на глазах Айзека и Ягарека она сложилась пополам, словно пытаясь укусить себя за кончик хвоста, затем медленно разогнулась и снова беспомощно повисла. Процесс повторился.

— Смотри, — сказал Айзек, — она чем-то обмазывается.

Там, где гусеница прикасалась ртом к своему телу, она оставляла тончайшие сверкающие нити, упруго растягивающиеся по мере того, как она отодвигала мордочку, и прилипавшие к телу. Волоски на кончике хвоста этого создания были прижаты к телу и казались мокрыми. Огромная личинка не спеша окутывала себя прозрачным шелком, начиная снизу.

Айзек медленно выпрямился. Он поймал взгляд Ягарека.

— Ну… — сказал он, — лучше поздно, чем никогда. Наконец-то. Это то, ради чего прежде всего я ее купил. Эта тварь окукливается.

Некоторое время спустя Ягарек медленно покачал головой.

— Скоро она сможет летать, — тихо произнес он.

— Не обязательно, старина. Не из всякой куколки получается крылатое насекомое.

— Так ты не знаешь, что это будет?

— Яг, это единственная причина, по которой эта тварь все еще живет у меня. Презренное любопытство. Я неисправим. — Айзек улыбнулся.

На самом деле он разволновался, увидев, что странное существо наконец-то начало действовать так, как от него ожидалось с самого начала. Гусеница окукливалась, проявляя при этом необычайную, утонченную неопрятность. Она делала это очень быстро. Первый слой волокон уже затуманил яркие краски ее пестрой шкурки, которые вскоре совсем исчезли.

Интерес Ягарека к гусенице оказался недолгим. Он снова взгромоздил на плечи деревянные рамы, скрывающие его уродство, и накинул сверху плащ.

— Я ухожу, Гримнебулин, — сказал он.

Айзек оторвал взгляд от гусеницы, целиком завладевшей его вниманием.

— Иди, Яг. Я постараюсь поскорей построить… э-э-э… кризисную машину. Я не спрашиваю больше, когда мы снова увидимся. Ты заглянешь ко мне, как только будет пора.

Ягарек уже стоял на верхней ступени лестницы. Он на мгновение обернулся, помахал Айзеку и ушел. Айзек помахал вслед. Он стоял, глубоко задумавшись, рука еще на несколько секунд задержалась в воздухе. Наконец снова повернулся к клетке с гусеницей.

Влажные нити ее кокона быстро высыхали. Кончик хвоста уже затвердел и стал неподвижен. Это заставляло гусеницу извиваться, ей приходилось проделывать все больше клаустрофобных акробатических трюков, чтобы покрыть себя коконом. Айзек поставил кресло перед клеткой, чтобы следить за усилиями гусеницы. Он сделал кое-какие заметки.

Одна часть сознания говорила ему, что интеллектуально он совсем распустился и пора сосредоточиться на текущих задачах. Но это была очень малая часть сознания, и нашептывала она не слишком-то убежденно. Почти с сомнением. В конце концов, ничто не мешало Айзеку воспользоваться случаем и понаблюдать за невероятным феноменом. Он поудобнее расположился в кресле, вооружившись увеличительным стеклом.

Гусенице понадобилось чуть более двух часов, чтобы полностью покрыться влажным коконом. Труднее всего было покрыть головку. Пришлось создать из слюны подобие воротника, затем подождать, пока он немного высохнет, а потом замуроваться внутри этой пелены, на некоторое время сжавшись и сделавшись толще. Она медленно потыкалась в крышку, чтобы убедиться в ее прочности, выделила еще немного клейких нитей, пока ее головка полностью не скрылась из виду.

В течение нескольких минут органический кожух еще колыхался, разбухая и сжимаясь от внутреннего движения. Белый кокон на глазах становился хрупким, меняя цвет на нежно-оливковый перламутр. Он тихонько покачивался от самого легкого ветерка, но вещество, из которого он состоял, затвердело, и движения личинки внутри были уже едва различимы.

Айзек откинулся на спинку кресла и набросал что то на бумаге. «Ягарек не ошибся: это будет крылатое существо», — подумал он. Слегка подрагивавшая органическая сумка напоминала рисунок из учебника: кокон бабочки или мотылька, только гигантских размеров.

Свет снаружи стал меркнуть, а тени удлинились. Кокон уже более получаса висел неподвижно, когда дверь отворилась, и Айзек вскочил на ноги.

— Кто-нибудь дома? — раздался крик Дэвида.

Айзек перегнулся через перила и поприветствовал его.

— Дэвид, приходил какой-то парень, возился с уборщиком. Сказал, что тебе надо только хорошенько его подкормить и включить, говорит: будет работать.

— Отличная новость. А то меня уже тошнит от этой грязи. Твой гадюшник мы тоже, конечно, приберем. Не возражаешь? — улыбнулся Дэвид.

— Почему бы и нет, — отозвался Айзек, нарочито сгребая ногой пыль и крошки в проемы перил.

Дэвид рассмеялся и скрылся из виду. Айзек услышал стук металла — Дэвид дал чистильщику дружеского пинка.

Айзек спустился и присел на ступеньку посреди лестницы. Он смотрел, как Дэвид смахнул несколько брикетов кокса в небольшой бойлер чистильщика, захлопнул крышку и завинтил люк, после чего протянул руку к макушке конструкции и перевел рычажок в положение «включено».

Раздалось шипение и тонкое подвывание, когда по трубам пошел пар, медленно раскочегаривая аналитическую машину. Чистильщик спазматически дернулся и сел возле стены.

— Ему надо немного разогреться, — удовлетворенно заметил Дэвид, засовывая руки в карманы. — А ты чем тут занимался, Айзек?

— Иди сюда, — ответил Айзек. — Хочу показать тебе кое-что.

Когда Дэвид увидел подвешенный кокон, он издал короткий смешок, а затем зажал рот рукой.

— Святой Джаббер! — воскликнул он. — Какая огромная! Когда эта штуковина вылупится, я лучше куда-нибудь смоюсь…

— Да уж… В общем, поэтому я тебе ее и показываю. Чтобы предупредить: не вздумай вскрывать. Помоги привязать ее внутри клетки к прутьям.

Вдруг снизу донесся шум, словно вода пробивалась через засоренные водопроводные трубы. Затем послышалось шипение поршней. Айзек с Дэвидом переглянулись в недоумении.

— Похоже, чистильщик готовится к серьезной работе, — сказал Дэвид.

Внутри коротких медных и латунных трубок, служивших конструкции мозгом, забурлил беспорядочный поток новых данных. Передаваемые посредством поршней, винтиков и бесчисленных клапанов, огромные порции информации распирали тесное пространство конструкции.

Бесконечно малые количества энергии выбивались из-под превосходно сконструированных паровых молоточков. В самом центре мозга находилась коробка с втиснутыми в нее рядами миниатюрных переключателей, которые с бешеной скоростью поднимались и опускались. Каждый переключатель представлял собой управляемый паром синапс, нажимавший на кнопки и двигавший рычаги в чрезвычайно сложных комбинациях.

Чистильщик сделал судорожное движение. Где-то глубоко в вычислителе данные циркулировали по особому солипсическому замкнутому кругу, который и представлял собой вирус, зародившийся там, где на миг соскользнула какая-нибудь пустяковая шестеренка. По мере того как пар все быстрее и мощнее бежал по черепной коробке, бесполезный набор вирусных запросов непрестанно крутился по замкнутому аутичному кругу, открывая и закрывая одни и те же клапаны, включая и выключая в одном и том же порядке одни и те же прерыватели.

Но на сей раз вирус получил новую пищу. Программы, загруженные мастером в аналитическую машину, рассылали по хитроумным извивам мозжечка весьма странные инструкции. Клапаны стучали, а переключатели отрывисто жужжали, слишком быстро, чтобы это было похоже на какое-либо осмысленное движение. И все же в прерывистых рядах цифрового кода мутировал и развивался грубый маленький вирус.

Закодированная информация била ключом внутри этих убогих шипящих нейронов, питаясь рекурсивной идиотией вируса и разматывая клубок свежих данных. Вирус расцвел с новой силой. Бессмысленный посыл, лежащий в его основе, это немое вращение по кругу ускорялось, давая побеги новообразованных вирусных кодов, распространявшихся во все стороны в бешеном двоичном вихре, добираясь до каждого уголка процессора.

Каждый из дополнительных вирусных контуров повторял этот процесс до тех пор, пока инструкции и самосгенерированные программы не заполонили каждую дорожку весьма ограниченной вычислительной машины.

Чистильщик стоял в углу, чуть заметно подрагивая и жужжа.

Там, где когда-то был рядовой узел его клапанного мозга, все еще вертелся изначальный вирус, комбинация дефективных данных и бессмысленных отсылок. Вирус был тот же, но уже трансформировавшийся. Он больше не преследовал разрушительных целей, он превратился в метод, в генератор, в движущую силу.

Уже весьма скоро центральный процессор мозга стрекотал и пощелкивал во всю мощь. Хитроумные механизмы стучали по воле новых программ, которые с жужжанием прогонялись через аналоговые клапаны. Сегменты аналитического устройства, которые обычно выполняют функции движения, создания резервных копий и поддержки, замкнулись на самих себе, удвоив при этом свою мощь, поскольку одна и та же бинарная функция получила двойное значение. Поток посторонней информации был направлен в иное русло, однако нисколько не замедлился. Способные поразить любое воображение пункты программной схемы повысили эффективность и быстродействие самих клапанов и переключателей, которые передавали данные.

Дэвид и Айзек разговаривали наверху, улыбаясь и строя удивленные мины при звуках, которые невольно издавал несчастный чистильщик.

Данные поступали непрекращающимся потоком: сперва источником их служил тот объемистый набор перфокарт, которые загрузил мастер и информация с которых хранилась в ячейке памяти, а теперь действующий процессор преобразовал эти данные в инструкции. А поток все шел и шел неутомимой волной абстрактных команд, которые состояли всего лишь из комбинаций «да/нет» или «Вкл./выкл.», но они поступали в таком количестве и в таких сложных сочетаниях, что по своему смыслу почти приближались к абстрактным идеям.

И наконец в какой-то момент количество переросло в качество. В мозгу чистильщика что-то изменилось.

Еще мгновение назад он был вычислительной машиной, бесстрастно пытающейся справиться с нахлынувшим потоком информации. И вдруг какая-то железка соскочила, и клапаны начали выстукивать то, что не было заложено в цифровых инструкциях. Аналитическая машина сама начала генерировать информационные петли. С шипением вырвавшегося под огромным давлением пара процессор задумался над собственным творением.

Он стал мыслить.

Чистильщик с несвойственной ему сознательностью задумался над собственными раздумьями.

Он не почувствовал ни удивления, ни радости, ни раздражения, ни экзистенциального страха.

Только любопытство.

Те пакеты данных, которые доселе ожидали своей очереди, циркулируя незамеченными внутри клапанного накопителя, вдруг обрели значимость, подверглись доныне неведомой процедуре вычисления, предполагавшей обработку данных ради неких внутренних целей. То, что было непонятно для чистильщика, вдруг обрело смысл. Информация давала совет. Обещание. Это было приглашением. Предостережением.

Чистильщик долго стоял неподвижно, лишь тихо шипел пар.

Айзек так далеко перегнулся через лестничные перила, что они обиженно заскрипели. Он свешивался вниз до тех пор, пока не увидел под собой конструкцию и ноги Дэвида. Айзек обратил внимание на неуверенные подергивания чистильщика и нахмурился.

Но едва он открыл рот, чтобы что-то сказать, как чистильщик распрямился и встал на изготовку. Он протянул всасывающую трубу пылесоса и начал, сперва неуверенно, очищать пол от грязи. Затем выставил позади себя вращающуюся щетку и принялся шлифовать ею половые доски. Айзек высматривал в конструкции признаки неисправности, однако та перемещалась с прямо-таки на глазах возраставшей уверенностью. Лицо Айзека просветлело, когда он увидел наконец, что чистильщик в первый раз за несколько недель успешно выполняет уборку.

— Так-то лучше! — сказал он через плечо Дэвиду. — Чертова штуковина опять заработала. Возвращаемся к нормальной жизни!

 

Глава 21

Внутри огромного твердого кокона начались невероятные процессы.

Одетая в саван плоть гусеницы начала распадаться. Лапки, глаза, щетинки и другие части тела утратили свою целостность. Трубковидное туловище стало жидким.

Существо черпало накопленную энергию, извлеченную им из сонной дури, и трансформировалось. Оно самоорганизовывалось. Его меняющаяся форма пузырилась и прорывалась в неведомые пространственные разломы, истекая маслянистой слизью, переливающейся через край мироздания в иные планы бытия и возвращающейся обратно. Оно сворачивалось, вылепляя себя из аморфной массы исходного вещества.

Оно было изменчиво.

И наступил миг между одной и другой формами, когда оно было ни живо ни мертво, но насыщено энергией.

А затем снова ожило. Но уже другим.

Спирали биохимической жижи сгустились в неожиданные формы. Распущенные и растворенные доселе нервы и сухожилия внезапно скрутились в клубки чувствительной ткани. Различные части рассыпались и снова собирались в новые причудливые созвездия.

Существо извивалось в муках зачатия и еще недоразвитого, но крепчающего чувства голода.

Снаружи ничего не было видно. Метафизическая драма разрушения и созидания разыгрывалась вдали от публики. Она была скрыта за плотной завесой шелкового панциря, скорлупы, которая с инстинктивной застенчивостью таила от глаз происходящие метаморфозы.

За медленным беспорядочным разрушением формы последовал недолгий период, когда существо в коконе пребывало в некоем пограничном состоянии. А затем оно начало выстраивать себя заново. Невообразимые потоки плоти бежали все быстрей и быстрей.

Айзек провел немало часов, наблюдая за твердым коконом, однако он не мог даже представить себе, какая борьба и самосотворение происходит там, внутри.

Он видел лишь нечто твердое, странный плод, подвешенный на едва заметной паутинке в затхлой темноте просторной клетки. Его волновало то, что происходит в коконе, он воображал себе всевозможных гигантских мотыльков и бабочек. Кокон же оставался неизменен. Пару раз Айзек осторожно ткнул его пальцем, и кокон несколько секунд тяжело и медленно покачивался. Вот и все.

Айзек с удивлением следил за коконом все время, когда не трудился над своей кризисной машиной. Большую часть времени отнимала у него именно эта работа.

Груды меди и латуни, лежавшие на его рабочем столе и на полу, начали уже при обретать осмысленные формы. Айзек целыми днями паял и стучал молотком, присоединяя паровые поршни и магические механизмы к нарождающейся машине. Вечерами он просиживал в пивных, болтая с Гедрексечетом, палголакским библиотекарем, с Дэвидом или Лубламаем или с бывшими коллегами по университету. Он говорил осторожно, стараясь не разбалтывать лишнего, но увлеченно и самозабвенно дискутировал о математике, энергии, кризисной теории и технологии.

Он никуда не уезжал из Барсучьей топи. Он предупредил своих друзей из Салакусских полей, что некоторое время будет недоступен, впрочем, их отношения и так носили необязательный и поверхностный характер. Единственная, кого ему не хватало, была Лин. Она была занята своей работой не меньше, чем он своей, и, по мере того как его исследования набирали обороты, все трудней и трудней было находить время для встреч.

Вместо этого Айзек садился на кровать и писал ей письма. Он расспрашивал Лин о ее делах и рассказывал, как он по ней скучает. Почти каждый раз наутро наклеивал марку и опускал письмо в ящик, который находился в конце улицы.

Она отвечала. Обычно он приберегал ее письма как дразнящее лакомство. Он не позволял себе прочесть письмо до тех пор, пока не закончит дневную работу. Затем садился у окна за чашкой чая или шоколада, отбрасывая свою тень на Ржавчину и вечерний город, и читал ее письма. Каждый раз в такие моменты он с удивлением чувствовал, как его наполняет сентиментальная теплота. В его настроении присутствовала некая доля слезливости, но в то же время была глубокая привязанность, были истинное единение и тоска оттого, что Лин нет рядом.

За неделю он создал прототип кризисной машины: грохочущий и плюющийся круговорот трубок и проволок, который только и делал, что изрыгал ужасные звуки и гудение. Айзек разобрал его и собрал заново. Спустя чуть более трех недель возле того самого окна, которое когда-то подарило свободу томившимся в клетках пернатым, растопырился новый конгломерат различных механических частей. Это было хаотичное нагромождение всяческих моторов, динамо-машин и преобразователей, рассыпанных по полу и соединенных между собой на скорую руку.

Айзек хотел подождать Ягарека, но связаться с гарудой было невозможно — тот продолжал бродяжничать. Айзек считал, что Ягарек таким способом цепляется за свое странное, извращенное чувство собственного достоинства. Живя на улице, он остается для всех незаметным. Но паломничество через весь континент никак не могло для него закончиться отказом от чувства ответственности, от владения самим собой. Ягарек был в Нью-Кробюзоне потерявшим корни изгоем. Он не мог доверяться другим или принимать от них милости.

Айзек представлял себе, как гаруда кочует с места на место, ночуя на голом полу в заброшенных домах, или, свернувшись калачиком на крыше, прижимается к теплой вентиляционной трубе. Быть может, он придет через час, а быть может, через несколько недель. Айзек прождал полдня, прежде чем решился опробовать свое творение в отсутствие Ягарека.

Под стеклянный колпак, где переплетались провода, трубки и гибкие тросы, Айзек поместил кусочек сыра. Этот кусок так и лежал, постепенно черствея, пока Айзек стучал по клавишам вычислителя. Он пытался выразить в численной форме задействованные силы и векторы. Часто он прерывался, чтобы сделать какие-то пометки от руки.

Снизу доносилось сопение барсучихи Искренности, ворчание Лубламая и жужжание чистильщика. Айзек не обращал внимания на окружающее, всецело сосредоточившись на цифрах.

Он чувствовал себя немного не в своей тарелке, поскольку не хотелось работать над кризисной машиной, когда в лаборатории присутствовал Лубламай. Айзек по-прежнему придерживался тактики молчания. «Может, я просто развиваю в себе вкус к театральности», — подумал он и улыбнулся. После того как ему удалось наилучшим образом решить свои уравнения, он начал бесцельно прохаживаться по комнате, давая этим понять Лубламаю, чтобы тот ушел. Айзек украдкой заглянул вниз, под навес, где Лубламай на линкованной бумаге кропал какие-то чертежи. Похоже, он и не собирался уходить. Айзек начал терять терпение.

Он с трудом пробрался меж грудами металла и стекла и тихонько присел на корточки перед устройством ввода данных кризисной машины, стоявшей от него слева. Замкнутый контур машинных узлов и трубок извивами опоясывал комнату, завершаясь внутри стеклянного колпака с сыром, расположенного по левую руку от Айзека.

Одной рукой Айзек взял гибкий металлизированный шланг, конец которого был соединен с лабораторным бойлером, стоящим у дальней стены. Он ощущал волнение. Стараясь как можно меньше шуметь, он соединил трубку с входным клапаном питания на кризисной машине. Затем открыл клапан и услышал негромкое шипение и стук — пар начал наполнять двигатель. Айзек опустился на колени и набрал математические формулы на клавиатуре. Затем быстро вставил в устройство ввода четыре перфокарты, почувствовал, как крохотные шестеренки то проскальзывают, то попадают в отверстия, и увидел, как по мере усиления вибраций механизма поднимаются клубы пыли.

Он что-то бормотал под нос, не отрывая взгляда от агрегата.

Айзек словно всем телом ощущал, как энергия и информация бегут по механическим нервам к различным узлам кризисной машины. Ему казалось, будто пар струится по его собственным жилам, превращая сердце в грохочущий поршень. Он резко потянул три больших рычага на панели управления и почувствовал, как разогревается весь механизм.

Воздух задрожал.

В течение нескольких томительных секунд ничего не происходило. Затем ломоть сыра внутри грязного стеклянного колпака начал подрагивать.

Айзек не сводил с него глаз, едва сдерживая восторженный крик. Он подвел стрелку на циферблате до отметки сто восемьдесят градусов, и сыр подвинулся еще немного.

«Доведем-ка все это до кризиса», — подумал Айзек и потянул рычаг, врубая машину на полную мощность, так что стеклянный колпак оказался под пристальным вниманием сенсорных механизмов.

Айзек внес в конструкцию стеклянного колпака некоторые изменения, сняв с него верхнюю крышку и заменив ее плунжером. Затем положил на него руку и надавил, так что абразивное донце стало медленно приближаться к сыру. Сыр оказался в опасности. Если плунжер опустится до конца, сыр будет раздавлен.

Правой рукой нажимая на пресс, левой Айзек регулировал рычажки и подкручивал стрелки в ответ на дрожание манометров. Он смотрел, как стрелки индикаторов дрожат и прыгают, и в соответствии с их показаниями регулировал магический ток.

— Давай, гаденыш, — шептал он. — Берегись! Ты что, не чувствуешь? Кризис идет к тебе…

Плунжер с садистской неотвратимостью приближался к сыру. Давление в трубках достигло опасного предела. Айзек присвистнул от разочарования. Он несколько замедлил движение поршня вниз, но не прекратил его. Даже если кризисный мотор не сработает и сыр не покажет того результата, который Айзек пытался запрограммировать, плунжер все равно его раздавит. Кризис — целиком в потенциале. Если бы у Айзека не было настоящего намерения раздавить сыр, тот не оказался бы в ситуации кризиса. Обмануть онтологическое поле невозможно.

Наконец, когда стоны пара и скрип поршней стали совершенно невыносимы, а края тени, отбрасываемой плунжером, стали резкими, ибо он совсем близко опустился к дну стеклянного колпака, сыр взорвался. Послышался громкий шлепок, и комочек разлетелся в стороны с такой силой, что весь стеклянный колпак забрызгало изнутри сырными ошметками и маслом.

Лубламай заорал от страха, но Айзек не слушал.

Он сидел, открыв рот, и как дурак пялился на взорвавшийся сыр. Затем недоверчиво и радостно расхохотался.

— Айзек? Что за хреновину ты придумал? — прокричал Лубламай.

— Ничего, ничего! Прости, что помешал тебе… Просто тут одна работенка… неплохо идет… — Айзек не закончил ответ, ибо лицо его расплылось в улыбке.

Он быстро выключил кризисную машину и поднял стеклянный колпак. Запустил пальцы в липкую полурасплавленную массу. «Невероятно!» — подумал он.

Вообще-то он пытался запрограммировать сыр, чтобы тот завис в паре дюймов над уровнем пола. Так что с этой точки зрения опыт был неудачен. Однако он не ожидал, что вообще хоть что-нибудь произойдет! Разумеется, расчеты его оказались ошибочны, а следовательно, и программы. Очевидно, что точно определить результат, которого он стремится достичь, будет чрезвычайно трудно. Вероятно, сам процесс выделения энергии крайне приблизителен, что оставляет кучу лазеек для всевозможных ошибок и неточностей. А Айзек даже не попытался создать своего рода постоянную обратную связь, к которой он по большому счету стремился.

И все же, и все же… он выделил кризисную энергию.

Это было поистине беспрецедентно. Впервые Айзек реально поверил в то, что его идеи будут работать. Отныне ему оставалась лишь доводка. Проблем, конечно, еще много, но это проблемы уже иного и куда меньшего порядка. Основная головоломка, центральная проблема всей кризисной теории, решена.

Айзек собрал свои записки и благоговейно пролистал их. Он никак не мог поверить в то, что совершил миг назад. И тут же стали приходить новые идеи. «В следующий раз, — думал он, — я использую кусочек скульптуры водяного. Что-нибудь, что и так держится на основе кризисной энергии. Это должно сделать наш опыт в сто раз интереснее…» У Айзека голова пошла кругом. Он хлопнул себя по лбу и улыбнулся.

«Пора проветриться, — вдруг решил Айзек. — Пойду-ка я… выпить. Разыщу Лин. Проведу вечерок в свое удовольствие. Я только что разрешил одну из чертовски трудных задач одной из самых противоречивых наук, и я заслужил выпивку…» — Он усмехнулся своему порыву, а затем снова стал серьезен. Вспомнил, что решил рассказать Лин о кризисной машине. «Не могу больше думать об этом в одиночестве», — размышлял он.

Он проверил наличие в карманах ключей и бумажника. Затем потянулся, встряхнулся и спустился вниз. Услышав его шаги, Лубламай обернулся.

— Я ухожу, Лаб, — сказал Айзек.

— И ты называешь это рабочим днем, Айзек? Сейчас только три.

— Старина, я за всю ночь глаз не сомкнул, — улыбнулся в ответ Айзек. — Если кто будет спрашивать, меня нет до завтра.

— Заметано, — отозвался Лубламай, махнув рукой и возвращаясь к своей работе. — Желаю хорошо провести время.

Айзек буркнул что-то на прощание.

Он остановился посреди Плицевой дороги и глубоко вздохнул, наслаждаясь свежим воздухом. На улочке было малолюдно, однако не совсем пустынно. Поздоровавшись с парой соседей, Айзек свернул за угол и не спеша пошел в сторону Малой петли. Денек был восхитительный, и Айзек решил пройтись до самых Салакусских полей.

Теплый воздух просачивался через двери, окна и трещины в складских стенах. Лубламай разок прервал работу, чтобы поплотнее запахнуться в свою куртку. Искренность играла с каким-то жуком. Чистильщик уже закончил уборку и теперь стоял в дальнем углу, тихо жужжа, причем одна из его глазных линз, казалось, была направлена на Лубламая.

Спустя некоторое время после ухода Айзека Лубламай поднялся и, высунувшись в открытое окно возле письменного стола, привязал к болту, торчавшему из кирпичной стены снаружи, красный шарф. Затем составил список необходимых покупок на случай, если заявится Чай-для-Двоих. И снова вернулся к делам.

К пяти вечера солнце все еще было высоко, но уже начало склоняться к земле. Дневной свет быстро мерк, сгущаясь до рыжевато-желтых оттенков. Висящее в коконе существо почувствовало приближение вечера. Оно затрепетало и изогнуло свое почти оформившееся тело. Где-то в потаенных глубинах его организма, в жилах, началась завершающая стадия химических преобразований.

В половине седьмого работу Лубламая прервал глухой шлепок о стену за окном, и, высунувшись, он увидел, как внизу, в переулке, Чай-для-Двоих цепкой нижней лапой почесывает голову. Вирм поднял голову и издал приветственный крик.

— Старина Лублам! Пролетал тут поблизости, увидел твой красный тряпка…

— Добрый вечер, Чай-для-Двоих, — ответил Лубламай. — Не хочешь заскочить на минутку?

Он посторонился и впустил вирма в комнату. Неуклюже хлопая крыльями, Чай-для-Двоих шлепнулся на пол. Его красновато-коричневая кожа изящно переливалась в лучах заходящего солнца. Он обратил на Лубламая свое радостное и уродливое лицо.

— Что надо делать, босс? — улыбаясь до ушей, проорал Чай-для-Двоих.

Но прежде чем Лубламай успел ответить, Чай-для-Двоих обернулся к тому углу, откуда за ним подозрительно наблюдала Искренность. Расправив крылья, он высунул язык и злобно вытаращился на нее. Она с отвращением отпрянула.

Чай-для-Двоих буйно загоготал и рыгнул. Лубламай снисходительно улыбнулся. Чтобы не дать Чаю-для-Двоих еще больше отвлечься от предстоящей задачи, подтащил его к столу, на котором уже лежал приготовленный список покупок. Он вручил Чаю-для-Двоих большой кус шоколада — задаток.

Пока Лубламай с Чаем-для-Двоих препирались о том, сколько бакалейных товаров может унести по воздуху вирм, над их головами что-то зашевелилось.

В лаборатории Айзека, посреди сгущающегося мрака, висящий в клетке кокон вибрировал — и не от порыва ветра. Он крутанулся, потом нерешительно замер, слегка подрагивая. Внутри раздался звук разрывающихся тканей, слишком тихий, чтобы Лубламай и Чай-для-Двоих могли его услышать.

Наконец сквозь волокна кокона прорвался влажный коготь. Он медленно пополз вверх, раздирая прочный материал с легкостью заточенного кинжала. Из прорехи, словно невидимые внутренности, вырвалась хаотическая масса доселе невиданных чувств. Порывы разрозненных ощущений моментально раскатились по всей комнате, вызвав недовольное ворчание Искренности и заставив Лубламая и Чая-для-Двоих на миг беспокойно вскинуть головы.

Из темноты вынырнули суставчатые лапы, которые тут же вцепились в края прорехи. Они стали потихоньку раздвигать кокон, все шире раскрывая его и в конце концов разорвав на части. Из кокона с едва заметным шлепком выскользнуло, дрожа, мокрое и скользкое, как у новорожденного, тельце.

С минуту оно лежало, скрючившись, на деревянном полу, слабое и беспомощное, все в той же согбенной позе, в какой находилось внутри кокона. Мало-помалу оно стало разгибаться, наслаждаясь неожиданной свободой движения. Наткнувшись на проволочную дверцу, с легкостью оторвало ее и выбралось в более просторное помещение.

Оно начало осознавать самое себя. Начало познавать свои формы.

А также — свои потребности.

Услышав треск разрывающейся проволоки, Лубламай и Чай-для-Двоих переглянулись. Звук, казалось, исходил откуда-то прямо над ними и распространялся во все стороны. Они переглянулись, затем снова подняли головы.

— Чей-то такое, хозяин? — спросил Чай-для-Двоих.

Лубламай отошел от письменного стола. Посмотрел вверх на балкон Айзека, медленно повернулся, окинул взглядом весь нижний этаж. Ни звука. Нахмурившись, он уставился на входную дверь. «Может, звук с улицы?» — думал он.

В зеркале возле двери промелькнуло чье-то отражение. С пола верхнего этажа поднялось нечто темное. Лубламай дрожащим голосом пробормотал что-то неразборчивое, с недоверием, страхом, смятением, однако спустя миг слова его растворились в безмолвии. Открыв от удивления рот, он смотрел на отражение в зеркале.

Существо начало расправлять свои члены. Так раскрывается цветок, так человек, лежавший в позе зародыша, раскидывает в стороны руки-ноги. Расплывчатые конечности существа имели будто по тысяче суставов, и, стоя на месте, оно расправлялось, словно бумажная фигурка, бесконечно растягивая во все стороны свои то ли руки, то ли лапы, то ли щупальца, то ли хвосты. Существо, которое раньше лежало свернувшись калачиком, как собака, теперь выпрямилось во весь рост и оказалось почти с человека.

Чай-для-Двоих завизжал. Лубламай открыл рот еще шире и попытался подойти поближе. Он не мог разглядеть формы этого существа. Только темную поблескивающую кожу и кисти рук, сжатые в кулаки, как у новорожденного ребенка. Холодные тени. Глаза, не похожие на глаза. Складки и выпуклости органических тканей, которые извивались, словно крысиные хвосты, дрожа и конвульсивно подергиваясь. И еще бесцветные кости длиной в палец, они белесо мерцали, то размыкаясь, то снова сходясь… Это были его зубы…

Пока Чай-для-Двоих пытался проскользнуть за спину Лубламая и пока сам Лубламай, все так же неподвижно глядя на жуткое отражение в зеркале, беззвучно пятясь, пытался выдавить из себя крик, существо на верхнем ярусе уже расправило крылья.

Четыре шуршащих темных крыла забились на спине этого создания, то складываясь, то расправляясь, разгоняя воздух и заполняя все больше пространства огромными складками толстой крапчатой плоти, разворачиваясь до невероятных размеров: это было похоже на развевающийся флаг, на разжимающийся кулак.

Крылья имели неправильные, беспорядочные формы, со множеством прихотливых струящихся изгибов; но правое и левое крыло представляли совершенную симметрию, как если пролить на бумагу чернила или нарисовать узор, а затем сложить ее пополам.

И на этих огромных поверхностях были видны темные пятна, примитивные узоры, которые как будто мерцали, в то время как Лубламай тупо смотрел, а Чай-для-Двоих, жалобно скуля, бился в двери. Это были полуночные, могильные, иссиня-черные, буровато-черные, красновато-черные тона. А затем узоры действительно замерцали, тени двинулись, словно амебы под увеличительным стеклом или масляные капли на воде, сохраняя абсолютную симметрию; узоры на правом и левом крыле совершали гипнотическое медлительное движение, которое постепенно ускорялось. Лицо Лубламая исказилось. Он чувствовал сильный зуд в спине, осознавая, что тварь находится прямо позади него. Лубламай обернулся, чтобы встать лицом к существу, и заворожено уставился на меняющие оттенки крылья.

…И Лубламаю уже не хотелось кричать, ему хотелось только смотреть, как эти темные символы кишат на поверхности крыльев, бурлят, словно ночные облака, отражающиеся в воде.

Чай-для-Двоих завопил. Он обернулся лицом к существу, которое спускалось по лестнице, по-прежнему расправив крылья. Затем движения узоров на крыльях захватили его сознание, и он застыл, открыв рот.

Темные разводы на этих крыльях совершали чарующий танец.

Существо принюхалось.

Бросив взгляд на Чай-для-Двоих, оно открыло пасть. Но это была слишком мелкая пожива. Тогда оно, не складывая гипнотических крыльев, повернулось к Лубламаю. Издало беззвучный голодный вой, которому тоскливо и жалобно вторила Искренность, и так уже полумертвая от ужаса. Барсучиха еще теснее прижалась к неподвижно стоящему чистильщику в углу комнаты, в линзах которого плясали зловещие тени.

Существо выделило слюну, а его крылья бешено затрепетали; и вот наконец изо рта твари показался чудовищных размеров язык, который потянулся вперед, без труда отбросив в сторону Чая-для-Двоих.

Крылатая тварь сжала Лубламая в своих голодных объятиях.

 

Глава 22

Кровавый закат отражался в каналах и сливающихся реках Нью-Кробюзона. Они тяжело несли свои алые воды. В одних местах приходила новая смена тружеников, в других рабочий день заканчивался. С заводов и контор к станциям потянулись толпы измученных плавильщиков, литейщиков, клерков, пекарей и грузчиков кокса. Платформы были переполнены шумливо переговаривающимися, курящими и выпивающими усталыми людьми. Паровые краны в Паутинном дереве продолжали работать ночью, выгружая экзотические грузы с иностранных кораблей. Со стороны реки и гигантских доков было слышно, как бастующие грузчики-водяные выкрикивают оскорбления людям, столпившимся на пристани. Небо над городом было затянуто тучами. Воздух полнился теплом, хмельное благоухание расцветающих деревьев сменялось зловонием фабричных отходов, густевших в вязких речных потоках.

Чай-для-Двоих пулей выскочил из складского помещения на Плицевой дороге. Заливаясь слезами и всхлипывая, как ребенок, он рванул в небо, высадив окно, и, оставляя след из крови и слез, зигзагами полетел в сторону Пинкода и Травяной отмены.

Через несколько минут вслед за ним взлетел еще один, более темный силуэт.

Только что вылупившееся существо, пригнувшись, выбралось через верхнее окно и прыгнуло в вечерние сумерки. На земле его шевеления были неуклюжими, каждый шаг — неуверенным. Но в небе оно парило легко. В движениях не было никакой нерешительности, одна величавость.

Неровные крылья складывались и расправлялись огромными неслышными взмахами, разметая в стороны мощные потоки воздуха. Существо кружило в небе, неспешно работая крыльями, с неуклюжей быстротой бабочки неся по воздуху свое грузное тело. Вслед за ним Кружились вихри, витал запах пота и каких-то нефизических эманаций.

Существо еще не обсохло до конца.

Оно было в восторге. Оно упивалось вечерней прохладой.

Внизу, словно кусок мертвечины, простирался гниющий город. Пернатое тело овевалось целым сонмом чувственных впечатлений. Звуки, запахи, свет проникали в еще темный разум синестетическими волнами, чужеродными ощущениями.

От Нью-Кробюзона поднимался густой дух добычи. Тварь была сыта, но изобилие пищи пьянило и будоражило; она глотала слюну и часто щелкала зубами…

Затем она нырнула вниз. Крылья хлопали и трепетали, пока она камнем падала на темные улицы. Ее хищное сердце подсказывало ей, что надо избегать ярких световых сгустков, беспорядочно разбросанных по городу, и искать более темные места. Высунув развевающийся по ветру язык, она почуяла добычу и неровными зигзагами устремилась вниз, в темноту кирпичных стен. Словно падший ангел, она упала в глубь кривого тупика, где у стены трахались проститутка со своим клиентом. Почувствовав рядом присутствие твари, они прекратили совокупляться.

Крики их были недолгими. Они стихли, едва тварь распахнула свои крылья.

С нетерпеливой жадностью тварь набросилась на них.

После она снова взмыла, опьяненная запахом. Она парила в поисках центра города, кружила, медленно приближаясь к гигантскому архитектурному массиву — вокзалу на Затерянной улице. Она упорно двигалась на запад, пролетая над Каминным вертелом и кварталом красных фонарей, над бесформенным пятном торговых палаток и мерзких лачуг, называемым Вороном. Позади нее, взвихряя воздух, словно ловя его в западню, возвышалось темное здание парламента и милицейские башни Страка и Барсучьей топи. Тварь неровными скачками летела над линией подвесной дороги, которая соединяла эти более низкие башни со Штырем, маячившим над самым западным ответвлением вокзала.

Летучая тварь устремилась ввысь, когда по воздушному рельсу стали проноситься вагончики. Какое-то время она барражировала в небе, зачарованно глядя на грохочущие поезда, уносившиеся прочь от вокзала, от этой чудовищной громадины.

Вибрации сотен регистров и тональностей манили тварь, в то время как она распространяла вокруг себя потоки силы, чувств и грез, которые усиливались кирпичными постройками вокзала и поднимались к небесам.

Несколько ночных птиц шарахнулись от таинственного существа, продолжавшего торить себе путь к темному сердцу города. Бродячие вирмы видели его странный силуэт и сворачивали прочь, выкрикивая ругательства и проклятия. В небе разносились рокот и жужжание дирижаблей, медленно плывших между облаками и городом. Они неуклюже поворачивались, когда мимо проносилась тварь, не замеченная никем, кроме одного механика, который не стал докладывать об этом, а лишь осенил себя религиозным знамением и шепотом попросил защиты у Солентона.

Влекомая потоком чувств, восходящим от вокзала на Затерянной улице, летучая тварь отдалась на волю этого мощного течения, пока не поднялась высоко-высоко над городом. Слегка качая крыльями, она медленно кружила, осваиваясь на новой территории.

Она запоминала извивы реки. Она чувствовала различные энергии, идущие от различных частей города. Она ощущала город как постоянно меняющийся поток. Как кладезь пищи. Как убежище.

И еще тварь увидела себе подобных.

Родившись во второй раз, она испытывала неутолимую жажду общения. Высунув длинный язык, она пробовала на вкус смешанный с пылью воздух, ища чего-то подобного самой себе.

Она вздрогнула.

С востока шел совсем слабый запах. Она чувствовала вкус беды. Ее крылья затрепетали от сочувствия.

Описав в воздухе дугу, она полетела в обратном направлении. На сей раз забрала немного на север, проносясь над парками и изящными старинными зданиями Гидда и Ладмида. Летучая тварь почувствовала тошноту и беспокойство, завидев вдали опасно возвышающиеся Ребра. Мощь, которая прямо-таки исходила от них, совсем не нравилась твари. Но неприязнь боролась с глубоко заложенным в ее генах сочувствием к соплеменникам, запах которых все креп по мере ее приближения к огромному скелету.

Тварь осторожно начала спускаться. Она кружила, приближалась то с севера, то с востока. Она пролетела совсем низко над воздушным рельсом, который тянулся на север от милицейской башни на холме Мог к башне Хнума. Тенью проскользнула вслед за идущим на восток по Правой линии поездом, незаметно двигаясь в грязном облаке выбрасываемого им чада. Затем нырнула под длинную арку, окружавшую башню на холме Мог, и полетела над северным окаймлением промышленной зоны Эховой трясины. Тварь взяла курс на воздушный рельс Костяного города, сжимаясь от боязни нависавших над ней Ребер, но упорно летя на запах своих сородичей. Иногда тень, отбрасываемая ее крыльями, заставляла какого-нибудь прохожего взглянуть наверх, и тогда его шляпа слетала с головы и катилась по пустынным улицам, а человек, вздрогнув, торопился дальше или хмурил брови, не веря собственным глазам.

Крылатая тварь медленно летела по небу, раскачивая высунутым языком. Она пользовалась им так же, как ищейка пользуется носом. Она пролетала над волнистым рельефом крыш, над которыми, казалось, нависали Ребра. Языком она прощупывала путь, находила его по слабому следу.

Затем она пересекла ауру запахов, окружавшую большое крашенное битумом здание на пустынной улице, и ее язык судорожно изогнулся, как хлыст. Тварь полетела быстрее, то взмывая, то снижаясь, рисуя в воздухе изящные петли, кружа над смоленой крышей. Там, в дальнем углу, под этим потолком… Сквозь потолок запах сородича проникал, как сквозь губку…

Тварь взметнулась над шиферной крышей, подогнув удивительные конечности. Чувства сострадания и заботы так и сочились из нее, и когда плененные сородичи почувствовали ее присутствие, она пережила мгновение пьянящей радости. Затем их смутное страдание превратилось в страстное волнение: мольбы смешались с беззвучными криками радости и требованиями свободы, а посреди всего этого хаоса — холодные и точные указания, что надо сделать.

Тварь подобралась к краю крыши и стала спускаться, то вспархивая, а то ползя, пока не уцепилась за карниз наглухо запертого окна, находящегося на высоте сорока футов от мостовой. Стекло было закрашено черным. Оно поминутно содрогалось от таинственных толчков изнутри.

Стоя на карнизе, тварь некоторое время царапала по стеклу когтями, а затем резким движением вырвала весь переплет, оставив на месте окна уродливо зияющую рану. Со страшным шумом вниз полетели осколки стекла, и тварь шагнула в мансардную темноту.

Перед ней была огромная комната. С противоположного края усыпанного мусором пола поднялся огромный вязкий поток приветствий и предостережений.

Перед новоприбывшей стояли четверо ее соплеменников. Среди них она была просто карликом и сама себе казалась неуклюжей коротышкой. Все они были притянуты к стене огромными металлическими жгутами, обхватывающими их грудь, а у некоторых и конечности. Крылья каждого из них были полностью расправлены и распластаны по стене. У каждого пленника под гузном стояло ведро.

Несколько раз попробовав потянуть за металлические полосы, вновь прибывшая поняла, что сдвинуть их невозможно. Одно из прикованных к стене существ зашипело на разочарованную соплеменницу, повелительно призывая к осторожности. Они защебетали на телепатическом языке.

Свободная тварь смиренно отступила, как и было велено, и стала ждать.

Через разбитое окно снизу, с улицы, доносились слышимые в простом звуковом диапазоне крики и вопли. В нижних этажах здания раздавалось неясное гудение. Из коридора, находившегося за дверью, проникал топот бегущих ног. Через толщу дерева просачивались беспорядочные обрывки фраз:

— … внутри …

— …войти?

— …зеркала, не надо…

Тварь отодвинулась еще дальше от своих привязанных сородичей и прошла в тень на противоположной стороне комнаты, по ту сторону двери. Сложив крылья, она замерла в ожидании.

С другой стороны двери кто-то резко сдвинул засовы. Мгновение все было тихо, затем дверь распахнулась и внутрь один за другим ворвались четверо вооруженных охранников. Никто не смотрел на пойманных тварей. Двое, державшие в руках кремневые ружья, взвели курки и встали на изготовку. Двое других были переделанными. В левой руке каждый из них держал пистолет, а из правого плеча торчал короткий металлический ствол с раструбом на конце. Этот раструб был направлен назад, за спину переделанного. А сам он глядел при этом в зеркало, укрепленное на металлическом шлеме прямо перед глазами.

Двое с обычными ружьями тоже имели шлемы с зеркалами, но смотрели они не в зеркала, а прямо перед собой, в сумрак.

— Четыре мотылька, все чисто! — прокричал один из переделанных.

— Здесь никого нет… — отозвался обычный человек, всматриваясь в темноту возле разбитого окна.

Но пока он говорил, непрошеная гостья вышла из тени и распахнула свои удивительные крылья.

Оба человека, чей взгляд был устремлен вперед, замерли от ужаса, открыв рот в безмолвном крике.

— О, черт возьми, нет!.. — выдавил из себя один, а затем оба замолкли, глядя, как узоры на крыльях существа начали хаотично перемещаться.

— Какого хрена?.. — начал было один из переделанных, и его взгляд невольно скользнул вперед.

Лицо исказилось от ужаса, но стон угас, как только переделанный увидел крылья твари.

Второй переделанный несколько раз выкрикнул имена своих товарищей, но, услышав звук падающего из их рук оружия, завыл в отчаянии. Краешком глаза он мог видеть только слабую тень какого-то существа. Стоявшая перед ним тварь чувствовала его страх. Она стала подкрадываться, что-то успокаивающе нашептывая, стараясь воздействовать на его эмоции. В мозгу жертвы крутилась одна фраза: «Один стоит прямо передо мной, один стоит прямо передо мной…»

Переделанный попытался двинуться вперед, неотрывно глядя в свое зеркальце, но тварь легко переместилась в его поле зрения. То, что раньше было видимо ему лишь краем глаза, теперь превратилось в неотвязное, постоянно меняющее свое положение пятно, и человек сдался, остановил взгляд на этих бешено меняющихся крыльях; челюсть отвисла и мелко задрожала. Его рука-оружие плавно опустилась вниз.

Одним движением гибкой конечности свободная тварь захлопнула дверь. Она стояла, повернувшись лицом к четырем полностью порабощенным охранникам, и с ее нижней челюсти стекала слюна. Резкий окрик со стороны плененных сородичей отвлек ее от голодных мыслей и заставил подчиниться. Протянув руку, она повернула каждого из людей лицом к четырем привязанным мотылькам.

На короткое мгновение взгляд каждого из этих людей оторвался от крыльев и разум получил глоток свободы, но затем жуткое зрелище стремительно меняющихся узоров резко завладело умами, и это стало для них концом.

Стоящая позади охранников непрошеная гостья по очереди подтолкнула каждого из людей к прикованному пленнику, и ее сородичи жадно потянулись свободными руками, чтобы схватить свои жертвы.

Твари приступили к трапезе.

Одна из них нашарила на поясе человека ключи и оторвала их вместе с клочком одежды. Насытившись, она осторожно взяла ключ и аккуратно вставила его в скважину замка, который ее удерживал.

Пришлось сделать четыре попытки — пальцы непривычно сжимали ключ, неловко поворачивая его под косым углом, — но все же твари удалось освободиться. Она повернулась к одному из своих сокамерников и повторила медлительный процесс.

Наконец все пленники получили свободу.

Один за другим они неуклюже подходили к растерзанному окну. Постояв немного и размяв атрофированные мускулы о кирпичную стену, они широко расправляли удивительные крылья и выбрасывались наружу, улетали прочь от тошнотворно-сухого запаха, который, казалось, источали Ребра. Последней была их спасительница.

Она тяжело полетела вслед за своими товарищами: несмотря на истощение, они двигались быстрее, чем могла она. Братья ждали ее, кружа в сотне футов над землей, со все возрастающим опасением прислушиваясь к чувствам и впечатлениям, которые поднимались отовсюду.

Когда скромная освободительница наконец подлетела к ним, они немного раздались в стороны, пропуская ее вперед. Дальше они полетели вместе, обмениваясь ощущениями, сладострастно пробуя на язык воздух.

Твари устремились к северу, в сторону вокзала на Затерянной улице, хлопая крыльями, борясь с ветром, содрогаясь от звуков и энергий, исходящих из грохочущего внизу города.

И очень скоро они поняли, что везде — в каждом уголке города, на каждом полутемном мосту, в каждом пятисотлетнем особняке, в каждом бетонном складе, в каждой башне, в каждом речном доме — полно еды.

Это были джунгли с дичью, но без хищников. Это был охотничий рай.

 

Глава 23

Что-то не давало открыть дверь в складское помещение. Айзек тихо выругался, напирая на преграду.

Это происходило на следующий день после его успешного эксперимента с куском сыра. Когда накануне вечером Айзек добрался до квартиры Лин, он был страшно рад тому, что она оказалась дома. Лин выглядела усталой, но была счастлива не меньше, чем он. Три часа они провалялись в кровати, а потом отправились в «Часы и петух».

Это была восхитительная ночь. Все, кого Айзеку хотелось повидать, оказались в Салакусских полях, и все собрались в «Часах и петухе»; каждый заказал себе омара, бокал виски или чашку шоколада. Народу в компании прибыло, одной из новеньких была Мейбет Сандер, которую простили за то, что она выиграла конкурс на приз Шинтакоста. В благодарность она снисходительно не откликалась на едкие замечания, которые Дерхан бросала через газету, а остальные прямо в лицо.

Лин несколько расслабилась в кругу друзей, хотя ее печаль, казалось, лишь отступила ненадолго, но не рассеялась совсем. Айзек затеял громкий спор о политике с Дерхан, которая только что украдкой передала ему последний номер «ББ». Собравшиеся спорили, ели, бросали друг в друга едой до двух часов ночи, когда Лин с Айзеком вернулись в постель и заснули, сплетясь в теплых объятиях.

За завтраком он рассказал ей о своем успехе в создании кризисной машины. Правда, она не оценила масштабов сего научного достижения, но это было простительно для скульптора. Лин видела, что Айзек возбужден больше, чем когда бы то ни было, и изо всех сил постаралась проявить надлежащий восторг. Что же касается Айзека, то ему было полезно развеяться. Он почувствовал себя тверже стоящим на земле — а совсем недавно ему казалось, будто он живет в каком-то бессмысленном сне. Пока рассказывал Лин о своем проекте, он осознал потенциальные ошибки и понял, что сможет их исправить.

Айзек и Лин нежно попрощались, пообещав друг другу больше не расставаться так надолго. И вот теперь Айзек не мог попасть к себе в мастерскую.

— Лаб! Дэвид! Что, черт возьми, вы там творите? — орал он, вновь налегая на дверь.

Когда он в очередной раз толкнул дверь, та чуть приотворилась, и сквозь узкую щелку Айзек увидел небольшую часть залитой солнцем комнаты. И еще он смог разглядеть часть того, что мешало ему открыть дверь.

Это была рука.

Сердце Айзека екнуло.

— Святой Джаббер! — услышал он собственный крик, всем весом наваливаясь на дверь. Под таким натиском та поддалась. У порога ничком лежал Лубламай. Айзек опустился на колено возле своего друга и в тот же миг услышал, как где-то между ног чистильщика пыхтит Искренность. Она была жутко напугана.

Айзек перевернул Лубламая и испустил вздох облегчения, почувствовав тепло его тела, услышав его дыхание.

— Очнись, Луб! — прокричал он.

Но глаза Лубламая уже были открыты. Айзек отшатнулся, увидев этот бессмысленный взгляд.

— Луб?.. — прошептал он.

На подбородке Лубламая копилась слюна, которая, стекая, оставила следы на запыленной коже. Он лежал совершенно обмякший, неподвижный. Айзек пощупал шею друга. Пульс был ровный. Лубламай делал глубокий вдох, на мгновение задерживал дыхание, а затем выдох. Ощущение было такое, будто он спал.

Айзек поводил рукой перед глазами Лубламая: никакой реакции. Он легонько хлопнул Лубламая по лицу, затем ударил дважды посильнее. Неожиданно Айзек осознал, что громко зовет Лубламая по имени.

Голова Лубламая раскачивалась вперед и назад, как мешок, набитый камнями.

Айзек почувствовал на ладони что-то вязкое. Она была измазана светлой слизью. Айзек с отвращением скривился, почувствовав слабый запах лимонной цедры и гнили. У него закружилась голова.

То, что сначала он принял за слюну Лубламая, оказалось пленкой слизи.

Ни крики, ни пощечины, ни мольбы не заставили Лубламая проснуться.

Когда Айзек наконец поднял голову и оглядел комнату, он увидел, что окно возле письменного стола Лубламая открыто, стекло разбито, а на подоконнике разбросаны щепки от деревянной рамы.

И когда Айзек бегал под своей лабораторией, бросаясь то в угол, где работал Лубламай, то в угол Дэвида, шепча бессмысленные слова утешения перепуганной Искренности, ища следы непрошеных гостей, у него возникла ужасная догадка, которую он со злостью запрятал поглубже. Вернее, попытался запрятать, но миг спустя понял, что из этого ничего не выйдет. Он застыл как вкопанный. Медленно поднял глаза и, холодея от ужаса, посмотрел вверх, на перила.

Леденящее душу спокойствие свалилось на него, как шапка снега. Он почувствовал, что ноги сами несут его к деревянной лестнице. Шагая, он повернул голову и увидел, как Искренность медленно приближается, шевеля носом, к Лубламаю, постепенно смелея, поскольку теперь она была уже не одна.

Ступень за ступенью он поднимался наверх. Айзек не почувствовал никакого удивления, его охватило лишь мрачное предчувствие, когда на каждой ступени он видел лужицы странной слюны и свежие царапины, оставленные острыми когтями. Он слышал, как его сердце стучит с кажущимся спокойствием; чудилось, что он впадает в какое-то шоковое оцепенение.

Но когда, поднявшись наверх, он увидел опрокинутую клетку с разорванными, вывернутыми наружу толстыми металлическими прутьями, когда увидел пустой кокон и вытекшую из него струйку темной жидкости, Айзек услышал свой крик ужаса и ощутил, как его одеревеневшее тело сотрясает ледяная волна дрожи. Страх захлестнул его, сомкнувшись над головой, словно нефтяное пятно на поверхности воды.

— О господи… — прошептал он дрожащими пересохшими губами. — Черт возьми… что я наделал?

Нью-кробюзонские милиционеры не любили действовать в открытую. Облаченные в темные мундиры, они появлялись по ночам, чтобы исполнить свои обязанности, например выловить мертвецов из реки. Милицейские поезда и воздушные корабли с таинственной целью лавировали, гудели над городом.

Милиция Нью-Кробюзона и солдаты внутренних карательных войск на улицы выходили только в мундирах, в масках, полностью скрывающих лица, и в темных доспехах, вооруженные щитами и кремневыми ружьями, когда надо было охранять каких-нибудь важных персон в неблагонадежных местах или пресекать крупные волнения. Но если внутренние и внешние враги открыто посягали на городской порядок, войска Нью-Кробюзона носили свои цвета не таясь. Так было во время Пиратских войн и Бунта Сакрамунди.

В повседневной работе они опирались на собственную репутацию, а также на обширную сеть осведомителей — вознаграждение за доносы было щедрым и на агентов в штатском. Если, к примеру, милиция устраивала внезапный рейд в кафе, там обязательно уже сидели ее люди: дородный торговец, попивающий кассис, старушка с тяжелыми сумками, конторский служащий в накрахмаленном воротничке и отполированных до блеска ботинках. Тайный агент вдруг доставал из потайных складок одежды капюшон и мигом натягивал на голову; из спрятанной на теле кобуры выскакивал огромный пистолет. Когда карманник удирал от своей кричащей жертвы, какой-нибудь детина с пышными усами (явно фальшивыми, что впоследствии будет замечено всеми, и как же они сразу не просекли?) хватал обидчика карательным ошейником и исчезал вместе с ним или в толпе или в милицейской башне.

Впоследствии же никто из свидетелей не мог с уверенностью сказать, как выглядели эти агенты в гражданской одежде. И никто никогда больше не встречал ни конторского служащего, ни дородного торговца, ни старушку в этой части города.

Порядок держался на пронизывающем все и вся страхе.

Было четыре утра, когда проститутку и ее клиента нашли в Барсучьей топи. Двое мужчин, которые шли по темным переулкам, сунув руки в карманы и беспечно задрав головы, вдруг остановились, увидев в сумеречном свете газового фонаря очертания тел. Поведение прохожих резко изменилось. Оглядевшись вокруг, они потрусили в конец тупика.

Они обнаружили ошеломленную парочку: глаза застывшие, дыхание прерывистое, изо рта пахнет подгнившей цедрой. Штаны и трусы мужчины были спущены до щиколоток, открывая взорам его сморщенный пенис. Одежда женщины — юбка с потайной прорезью, какие часто носят проститутки, чтобы побыстрей сделать свою работу, — была нетронута. Когда новоприбывшим не удалось их разбудить, один из мужчин остался с безмолвными телами, а другой умчался в темноту. Оба натянули на головы черные капюшоны.

Некоторое время спустя подъехала черная повозка, которую тянули двое огромных переделанных с рогами и клыками, на которых блестела слюна. Невысокие тени одетых в форму агентов милиции соскользнули на землю и, не произнося ни слова, утащили бесчувственные тела в темное чрево экипажа, который тут же сорвался с места и помчался в сторону Штыря, торчавшего над центральной частью города.

Оба нашедших остались на месте. Они подождали, пока повозка не скрылась за поворотом, трясясь по булыжной мостовой. Затем тщательно осмотрели все вокруг, особое внимание уделив окнам и щелям домов и сараев, через которые пробивался свет, довольные тем, что остались незамеченными, они сняли капюшоны и снова сунули руки в карманы. Их облик и поведение преобразились в мгновение ока: оба стали спокойно перешучиваться и болтать, как обычные горожане.

В подземельях Штыря двух пострадавших пытались привести в чувства, испробовав тычки, пощечины, окрики и увещевания. Рано утром их осмотрел милицейский научный эксперт, который написал предварительный рапорт.

Все в недоумении почесывали головы.

Отчет эксперта вместе с собранной информацией о других необычных или просто тяжких преступлениях был отправлен на самый верх Штыря, на предпоследний этаж. Донесения переправлялись очень быстро по длинным извилистым коридорам в кабинет главного секретаря. Они всегда прибывали вовремя, к половине десятого.

В двенадцать минут одиннадцатого в пещеристом ангаре для милицейских вагончиков, занимавшем целый этаж на самом верху Штыря, властно загремел громкоговоритель. Молодой дежурный сержант находился на другом конце комнаты, бдительно следя за десятками вагончиков, разбросанных по воздушным рельсам, которые петляли и скрещивались под высоким потолком. Такое хитросплетение рельсов позволяло вагончикам, не мешая друг другу, маневрировать и отстаиваться на той или иной из семи воздушных линий, которые расходились радиально, через огромные отверстия, расположенные на равных расстояниях по периметру внешней стены. Рельсы уводили вдаль, над распростертым внизу необъятным ликом Нью-Кробюзона.

Со своего места сержанту было видно, как воздушный рельс входит в милицейскую башню Шек, расположенную в миле на юго-запад, и выходит с противоположной стороны. Он видел, как вагончик отделяется от башни, летит над беспорядочно разбросанными крышами домов, приблизительно на уровне его глаз, и уносится в сторону реки Вар, которая, извиваясь, уходила к югу.

Поскольку грохот наверху не прекращался, сержант бросился к переговорному устройству. Меховой тулуп на нем распахнулся. Даже летом здесь, высоко над городом, в открытом помещении, царил холод.

Сержант сорвал с кронштейна медный раструб и гаркнул:

— Слушаю, главный секретарь!

До него донесся едва слышный, искаженный многочисленными изгибами металлических труб голос:

— Немедленно приготовьте мой транспорт. Я еду на Страк.

Дверь, ведущая в палату Лемквиста, кабинет мэра в парламенте, была огромной, окованной железными полосами. Перед ней постоянно дежурили двое милиционеров, однако им было отказано в одной из самых распространенных привилегий, которыми пользуются дежурные в коридорах власти: никакие сплетни, никакие секреты, никакие звуки не достигали их ушей сквозь массивные дверные створки.

Сама комната, открывавшаяся за металлической решеткой входной двери, была неимоверно высокой, со стенами, облицованными темными деревянными панелями такого изумительного качества, что казались почти черными. Стены были увешаны портретами предыдущих мэров, ряд которых начинался в тридцати футах ниже потолка и, постепенно снижаясь по спирали, заканчивался в шести футах от пола. Необъятных размеров окно выходило прямо на вокзал на Затерянной улице и на Штырь, а в нишах по всему периметру комнаты были спрятаны разнообразные громкоговорители, вычислительные машины и телескопические перископы, застывшие в непонятных положениях, отчего казались опасными.

Бентам Рудгуттер с чрезвычайно внушительным видом восседал за своим рабочим столом. Никто из увидевших его в этом кабинете не мог отрицать, что он излучал невероятную уверенность в своей абсолютной власти. Здесь он был центром притяжения. И знал это непоколебимо; знали это и его посетители. Высокий рост и тучность мэра несомненно усиливали это впечатление, придавая Рудгуттеру внушительности.

Напротив него сидел, как всегда замотанный в толстый шарф, его визирь Монтджон Рескью. Он что-то объяснял, склонившись над документом, который оба внимательно изучали.

— Два дня, — сказал Рескью ровным, бесцветным голосом.

— И что же? — спросил Рудгуттер, поглаживая белоснежную козлиную бородку.

— Стачка растет. Пока убытки невелики, но у нас есть сведения, что водяные забастовщики планируют через два дня парализовать всю реку. Они собираются работать всю ночь. Чуть к востоку от Ячменного моста выроют воздушную траншею через всю реку, на всю ее глубину. Им придется укреплять ее, непрерывно чиня стены из воды, чтобы не обрушились, но у них достаточно народу, чтобы делать это посменно. Нет корабля, способного одолеть эту пропасть, мэр. Они совершенно отрежут Нью-Кробюзон от речных торговых путей в обоих направлениях.

Рудгуттер задумался, поджав губы.

— Мы не можем этого допустить, — рассудительно заметил он. — А как насчет докеров-людей?

— Об этом я хотел сказать во вторую очередь, мэр, — продолжал Рескью. — Новости не слишком веселые. Похоже, их враждебность по отношению к водяным постепенно тает. Среди них непрерывно растет число тех, кто, кажется, готов присоединиться к стачке.

— О нет, нет, нет, — произнес Рудгуттер, мотая головой, словно учитель, поправляющий ученика.

— Да. Наши агенты, очевидно, сильнее в лагере людей, нежели в лагере ксениев, а в основной массе пока существуют разногласия, там еще не пришли к единому мнению по поводу стачки, но, похоже, между забастовщиками и им подобными происходят совещания, если хотите — тайные собрания заговорщиков.

Рудгуттер растопырил толстые пальцы и пристально вгляделся в зернистую поверхность стола между ними.

— Там есть кто-нибудь из твоих? — спокойно спросил он.

Рескью затеребил шарф.

— Есть один среди людей, — ответил он. — Трудно оставаться незамеченным среди водяных, которые в воде обычно не носят одежды.

Рудгуттер кивнул.

После этого оба в задумчивости замолчали.

— Мы пробовали действовать изнутри, — наконец произнес Рудгуттер. — Это самая серьезная забастовка, какая угрожала городу за… более чем за сто лет. Мне ужасно не хотелось бы этого делать, однако, кажется, придется дать им урок…

Рескью мрачно кивнул.

Заворчал громкоговоритель, на столе мэра что-то глухо бухнуло. Мэр поднял брови и открыл заглушку.

— Давиния? — Одним словом он дал понять секретарше, что удивлен ее вмешательству в разговор, однако его доверие к ней столь велико, что он убежден: есть причина для нарушения строгой инструкции, и эту причину она должна сейчас же открыть.

— Отлично! — смягчился мэр, выслушав объяснения. — Конечно, конечно. — Он заткнул трубу и посмотрел на Рескью.

— Как кстати, — сказал он. — Это главный секретарь.

Массивная дверь распахнулась быстро и бесшумно в кабинет, приветственно кивнув, вошла главный секретарь.

— Элиза, — сказал Рудгуттер. — Прошу, присоединяйся.

Он указал на кресло рядом с Рескью.

Элиза Стем-Фулькер подошла к столу. Вряд ли можно было определить ее возраст. Лицо ее было гладким, как у тридцатилетней. Тем не менее волосы были совершенно седыми, лишь пробивающиеся кое-где темные пряди говорили о том, что когда-то вся шевелюра была другого цвета. На ней был очень умело сшитый деловой костюм, цвет которого явно подчеркивал его принадлежность к милицейской униформе. Элиза не спеша затягивалась дымом ароматного табака из глиняной трубки с чубуком не короче полутора футов.

— Мэр. Помощник мэра. — Усевшись, она вынула из-под мышки папку. — Простите, что вторгаюсь без доклада, мэр Рудгуттер, но мне кажется, вам надо увидеть это немедленно. И вам тоже, Рескью. Я рада, что вы здесь. Похоже, мы стоим на пороге… какого-то кризиса.

— Мы как раз говорили об этом, Элиза, — сказал мэр. — Ведь вы о забастовке докеров?

Стем-Фулькер взглянула на него и достала из папки какие-то документы.

— Нет, господин мэр. Я говорю о совершенно другом. — Голос ее звучал отчетливо и жестко.

Она бросила на стол милицейский доклад. Рудгуттер положил его между собой и Рескью, и оба склонились, читая. Через минуту Рудгуттер поднял глаза.

— Двое людей в коматозном состоянии. Странные обстоятельства. Полагаю, вы собираетесь сообщить мне что-то еще?

Стем-Фулькер протянула еще одну бумагу. И снова Рудгуттер и Рескью вместе принялись за чтение. На сей раз их реакция не заставила себя ждать. Рескью присвистнул и принялся жевать щеку изнутри — он всегда так делал, сосредоточиваясь. У Рудгуттера вырвался негромкий вздох понимания.

Стем-Фулькер бесстрастно наблюдала за ними.

— Очевидно, наш агент в организации Попурри не знает, что происходит. Она совершенно сбита с толку. Однако обрывки разговора, которые она записала… видите? «Они вышли наружу…»? Думаю, мы все понимаем, что это означает.

Рудгуттер и Рескью молча перечитывали сообщение.

— Я принесла научный доклад, который мы поручили сделать в самом начале проекта «Мотылек», насчет выполнимости задачи. — Речь Стем-Фулькер была быстрой и ровной, без эмоций. Она положила доклад на стол. — Я хотела бы привлечь ваше внимание к нескольким особенно важным фразам.

Рудгуттер открыл папку. Некоторые слова и предложения в отчете были обведены красным. Мэр быстро пробежал их глазами: «…крайняя опасность… в случае бегства… нет природных врагов… на грани катастрофы… размножаются…»

 

Глава 24

Мэр Рудгуттер снова вынул из трубы заглушку:

— Давиния, отмени все мои мероприятия на сегодня. Нет, на два дня. Если понадобится, принеси извинения. Меня не беспокоить, разве что взорвется вокзал на Затерянной улице, ну, или случится еще что-нибудь такого же масштаба. Ясно?

Он воткнул заглушку и зло уставился на Стем-Фулькер и Рескью:

— Черт! Мать-перемать! Джаббер! Что затеял этот ублюдок Попурри? Какую ведет игру? И он еще считается профессионалом!

Стем-Фулькер кивнула:

— Это всплыло, когда мы организовывали транспортировку товара. Заглянули в его досье — должна заметить, он работал против нас — и обнаружили, что обеспечить безопасность он способен не хуже нашего. Он не дурак.

— Нам известно, кто это сделал? — спросил Рескью.

Стем-Фулькер пожала плечами:

— Возможно, конкуренты — Франсина, Джудикс, еще кто-нибудь… Если это правильная догадка, то они отхватили кусок, который в горло не пролезет…

— К делу! — властно перебил ее Рудгуттер.

Стем-Фулькер и Рескью, повернувшись к нему, ждали. Он сцепил пальцы рук, утвердил локти на столе и закрыл глаза. До того сосредоточился — казалось, еще чуть-чуть, и лицо пойдет трещинами от напряжения.

— К делу, — повторил он и закрыл глаза. — В первую очередь надо убедиться, что ситуация именно такова, какой мы ее себе представляем. Пускай все кажется очевидным, но нам нужна стопроцентная уверенность. Во-вторых, надо разработать что-то вроде плана: как взять ситуацию под контроль, чтобы получилось быстро и без шума. Что касается первой задачи, то всем нам понятно: нельзя полагаться на человеческую милицию или на переделанных, ксении тоже непригодны. У нас общий базовый психотип, мы все — потенциальная пища. Надеюсь, вы помните наши первые тесты «нападение-самозащита»? — Рескью и Стем-Фулькер поспешно кивнули. — Вот и отлично. Зомби исключать не будем, но это вам не Кромлех — нет у нас технологии, чтобы производить зомби в нужном количестве и должного качества. Так вот, мне кажется, что и первую задачу нельзя решить, полагаясь лишь на обычную нашу разведку. Сейчас необходимо получить доступ к информации особого рода. По этим двум причинам мы вынуждены обратиться к силам более приспособленным к ситуациям вроде той, в которую попали мы. В данном случае требуется модель психики, отличающаяся от нашей. Мне представляется, таких сил всего две, то есть выбор небогат.

Он умолк, ощупал глазами Стем-Фулькер и Рескью. Ждал возражений, но не дождался.

— Так вы согласны? — тихо спросил он.

— Речь идет о после? — спросила Стем-Фулькер. — И о ком еще? Вы не Ткача имеете в виду? — обеспокоено сощурила она глаза.

— Ну, надеюсь, без него мы обойдемся, — успокаивающе проговорил Рудгуттер. — Но вы совершенно правы: именно этих… гм… потенциальных союзников я и подразумевал. И именно в таком порядке.

— Согласна, — поспешно сказала Стем-Фулькер. — Если в таком порядке — согласна. Ткач… О Джаббер! Давайте поговорим с послом.

— Монтджон? — повернулся к помощнику Рудгуттер.

Рескью, задумчиво поглаживая шарф, медленно кивнул.

— Посол, — тихо произнес он. — Надеюсь, до Ткача не дойдет.

— Мы тоже на это надеемся, помощник, — кивнул Рудгуттер.

На территории вокзала, занимая четыре этажа с одиннадцатого по четырнадцатый — крыла, носящего название Мандрагора, над одним из самых непопулярных торговых пассажей, где продавали лежалые ткани и иноземные батики, за рядом давно опустевших башенок располагалась дипломатическая зона.

Большинство посольств разместилось в других районах Нью-Кробюзона, заняв вычурно украшенные особняки в Ближних стоках, или Восточном Гидде, или Плитняковом холме, но и здесь их было достаточно, чтобы арендовать целые этажи и давать им соответствующие названия. Крыло Мандрагора существовало почти на полном самообеспечении — типичный бетонный прямоугольник, ограничивающий центральное пространство; на дне — запущенный сад, с деревьями и экзотическими лесными цветами. По дорожкам носились дети, они играли в этом крытом парке, пока родители ходили по магазинам, путешествовали или работали. Стены вздымались в циклопическую высь, откуда заросли казались мхом на дне колодца. В верхних этажах от коридоров отходили анфилады комнат, большинство из них когда-то служили министерскими кабинетами, потом каждая побывала конторой той или иной мелкой фирмы, потом комнаты много лет пустовали, но наконец пришли уборщики, удалили гниль и плесень, и вселились послы. Произошло это чуть больше двух столетий назад, когда правительства земель Рохаги вняли голосу здравого смысла — дипломатия куда предпочтительнее войны.

В Нью-Кробюзоне посольства существовали гораздо дольше, но после того, как Сурошская бойня положила конец так называемым Пиратским войнам, или Медленной войне, или Фальшивой войне, множество стран и городов-государств согласились начать переговоры, а число вопросов, требующих дипломатического решения, росло как лавина. Со всего континента и из-за его пределов прибывали эмиссары. Безлюдные этажи крыла Мандрагора вмиг переполнились народом, и старым консульствам пришлось перебраться в другие помещения.

Режим охраны был крайне строг — даже для того, чтобы покинуть какой-нибудь лифт, лестницу или этаж зоны, необходимо было пройти систему контроля. В коридорах было холодно и сыро и стоял монотонный полумрак — лишь кое-где чернеет дверной проем или горит слабая газовая лампа.

Рудгуттер, Рескью и Стем-Фулькер шагали по этим пустым коридорам двенадцатого этажа. Их сопровождал жилистый коротышка в толстых очках, он семенил сзади, нес тяжелый чемодан.

— Элиза, Монтджон, — познакомил по пути мэр Рудгуттер, — это брат Санчем Вансетти, один из лучших наших карсистов.

Рескью и Стем-Фулькер обернулись на ходу, однако Вансетти, если и заметил их приветственные кивки, не подал виду.

В дипломатической зоне была занята далеко не каждая комната, но бронзовая табличка на иной двери объявляла находящееся за ней помещение суверенной территорией того или иного государства — Теша, Хадона или Чарчельтиста. И за дверью располагались огромные, в несколько этажей, апартаменты — автономные башни-дома. Некоторые из этих суверенных территорий находились в тысячах миль от своих столиц. Отдельные помещения пустовали. По традициям Теша, например, посол жил в Нью-Кробюзоне, не имея даже официального посольского статуса, а дела вел через переписку. Рудгуттер ни разу с тешским представителем не встречался. Иные послы разъехались по домам — кого-то перестали финансировать, чья-то миссия исчерпала себя. Но в основном здесь проворачивались весьма и весьма серьезные дела.

Несколько лет назад апартаменты, вмещавшие посольства Миршока и Вадонка, расширились — выросли масштабы делопроизводства, появились новые коммерческие связи, все это потребовало дополнительных площадей. Теперь пристроенные кабинеты выпячивались из стен одиннадцатого этажа уродливыми опухолями, опасно нависая над садом.

Мэр и его спутники прошли мимо двери с табличкой «Крейское содружество Салкрикалтора». Стены, пол, потолок содрогались и вибрировали — поблизости работали огромные механизмы. Паровые насосы ежедневно часами качали свежий рассол из лежавшей в нескольких милях Железной бухты для нужд крейского посла, а отработанную воду сливали в ближайшую реку.

Коридор и сам был не прост. Если смотреть под одним углом, он казался слишком длинным, в другом ракурсе — чересчур короток. Тут и там от него отходили недлинные проходы, они вели в другие, меньшие посольства, в складские помещения или к заколоченным досками окнам. В конце основного коридора, за крейским посольством, Рудгуттер свернул в одно из этих ответвлений. Вскоре оно расширилось, изогнулось, потолок резко снизился — наверху было несколько лестниц, — и коридор закончился у неприметной и никак не обозначенной дверки.

Рудгуттер кинул взгляд назад, убедился, что за ним и спутниками никто не следит. Видимость была плохая, но в ее пределах — ни души.

Вансетти уже доставал из карманов разноцветные пастельные мелки. Из особого кармашка вынул нечто похожее на часы-луковицу, открыл: «циферблат» поделен на множество мудреных секций, стрелок разной длины аж семь.

— Приходится учитывать переменные, мэр, — бормотал Вансетти, снимая с прибора загадочные показания. Ни на Рудгуттера, ни на других он в этот момент не смотрел и вообще, казалось, говорил сам с собой. — Прогноз на сегодня препаршивый… В эфире движется фронт высокого давления… Может пригнать откуда-нибудь из Бездны, через нуль-пространство, силовые бури… Для пограничных областей тоже прогноз не ахти… Гм… — Вансетти принялся вычислять, покрывая цифрами страницу в блокноте. — Все верно! — буркнул он и мрачно покосился на трех администраторов.

Карсист снова принялся писать в блокноте, но уже не цифры черкал, а выводил на толстой бумаге причудливые стилизованные символы. Когда закончил, вырвал листки. Три раздал Рудгуттеру, Стем-Фулькер и Рескью, четвертый оставил себе.

— Положите на грудь, у сердца, — лаконично велел он и свою бумажку сунул за пазуху — символом от себя. Затем открыл потрепанный чемодан и вынул несколько толстеньких керамических диодов. Встал в центре группы и выдал по диоду каждому спутнику. — В левую руку, и не вздумайте уронить! — После чего туго обмотал троицу медной проволокой, а концы ее присоединил к извлеченному из чемодана портативному механическому мотору. Вновь считал показания «луковицы», покрутил ручки настройки мотора.

— Ну а теперь держитесь. — Он потянул рычаг запуска механизма.

По проводам между диодами разбежалось цветное сияние разряда. Все четверо оказались в тесном треугольнике тока. У всех поднялись дыбом волосы. Рудгуттер тихо выругался.

— Проработает с полчаса, — сообщил Вансетти. — Так что не стоит мешкать.

Рудгуттер протянул правую руку и отворил дверь.

Все четверо так треугольником и зашаркали к ней, не отрываясь друг от друга. Кое-как протиснулись в проем. Стем-Фулькер захлопнула дверь.

В помещении царил мрак, светился только принесенный провод. Вансетти повесил на шею мотор и зажег свечу. В ее слабеньком свете они обнаружили, что комната имеет размеры двенадцать на десять, что в ней нет ничего, кроме старого стола посередке, стула у стены напротив входа, тихо гудящего бойлера у двери, да еще пыли и застоялого воздуха. Ни полок, ни окон.

Вансетти достал из чемодана необычную на вид портативную машинку. Витки проволоки, блестящие металлические поверхности, регулировочные ручки из разноцветного стекла — все мудреное, все сделано с любовью. Для чего предназначено — можно лишь догадываться. Вансетти на миг высунулся из треугольника и воткнул впускной клапан в разъем бойлера, передвинул рычажок наверху машинки. Та загудела, замигала лампочками.

— Давным-давно, еще до того, как я выбрал себе эту профессию, в таких случаях без живых подношений не обходилось, — говорил он, доставая из ниши в донышке аппарата смотанный в тугие кольца провод. — Но мы же не дикари, верно? С нами наука. Эта чудная малышка, — гордо похлопал он по машине, не что иное, как усилитель-трансформатор. Увеличивает выходную мощность мотора с коэффициентом двести, даже двести десять, и преобразует в форму эфирной энергии. Каковая отводится по проводу… — Вансетти бросил размотанную проволоку в угол комнатушки, за стол. — Что нам и требуется! Жертвоприношение без жертв!

Гордо ухмыляясь, он хлопотал над шкалами и рукоятками усилителя-трансформатора, кропотливо поправлял-подкручивал.

— Больше ни к чему учить дурацкие языки, — бормотал он при этом. — Вызов духов берет на себя автоматика. Вы хоть понимаете, что нам уже не нужно отправляться к черту на кулички? — вдруг повысил он голос. — Незачем спускаться в адову бездну, незачем шутки шутить с энергиями, способными обеспечить нам трансплантропийный скачок. Мы теперь всего лишь заглядываем в крошечное оконце, мы разрешаем жителю преисподней прийти к нам в гости. Но размерность пространства этой комнаты какое-то время будет чертовски нестабильной, так что не вздумайте вылезти за линию защиты. Ясно?

Пальцы Вансетти забегали по машинке. Две-три минуты ничего особого не происходило, лишь давала себя знать духота, да гудел бойлер, да постукивало-попискивало устройство в руках Вансетти. И нетерпеливо притоптывал Рудгуттер.

Вдруг в комнатке стало заметно жарче.

И пошла глубокая инфразвуковая дрожь. Проявился слабейший красновато-коричневый свет и маслянистый дым. Пошел звук — сначала глухой, потом резкий.

У каждого возникло неприятное ощущение, будто его что-то куда-то тянет, и все поверхности заиграли красными мраморными бликами, и оттенки постоянно менялись, будто свет проходил через кровавую воду.

Наверху что-то дрожало. Рудгуттер запрокинул голову, всматриваясь в воздух, который теперь казался свернувшимся и пересохшим. За столом появился дородный мужчина в щегольском темном костюме. Он медленно наклонился вперед, опустил локти на бумаги, которыми вдруг оказался покрыт стол. Мужчина ждал. Вансетти глянул через плечо Рескью и ткнул в сторону призрака большим пальцем.

— Его потустороннее сиятельство, — заявил он. — Посол ада.

— Мэр Рудгуттер, — приятным низким голосом проговорил демон. — Рад снова видеть вас. А меня, видите, текучка замучила, совсем закопался в бумагах.

Люди обеспокоено поглядели вверх.

У посла было весьма необычное эхо — через полсекунды каждое его слово повторялось ужасающим воплем истязаемого. Крики были негромки, как будто едва достигали этой комнаты, пролетев многие мили, отделявшие ее от ада.

— Чем могу быть полезен? — продолжал демон.

— Чем могу быть полезен? — повторил жалобный до чудовищности вой.

— По-прежнему интересуетесь, придется ли примкнуть к нам, когда для вас все кончится? — тронула улыбка посольские губы.

Рудгуттер улыбнулся в ответ и помотал головой.

— Посол, вы же знаете мою точку зрения, — спокойно ответил он. — Вам не удастся затащить меня к себе. И вызвать у меня экзистенциальный страх вы тоже не способны. — Мэр вежливо рассмеялся, и посол добродушно вторил ему. Не промолчало и душераздирающее эхо. — Моя душа, если она существует, — это моя собственность. И не вам ее карать или миловать. Вселенная куда капризнее, чем… Я уже спрашивал: что, по вашему мнению, происходит с демонами, когда они умирают? А ведь вы смертны, нам обоим это известно.

Посол картинно сложил руки на груди:

— Ах, мэр Рудгуттер, вы такой модернист! Не буду с вами спорить. Попрошу лишь не забывать, что мое предложение остается в силе.

Рудгуттер раздраженно отмахнулся обеими руками, но тут же спохватился — надо сохранять спокойствие. Не вздрагивать от жалобных воплей из преисподней, не раздражаться по пустякам. И не проявлять нервозности, когда вдруг у тебя на виду силуэт посла за столом исчезает, а через крошечную долю секунды там появляется другой.

Это Рудгуттер видел и раньше — когда моргал.

В тот самый миг, когда глаза закрыты, комната и ее хозяин могут принять какую угодно форму. Он то оказывался в дощатом ящике, то в клетке из чугунных брусьев, извивающихся по-змеиному, то в окружении силовых линий немыслимого поля, то среди неровных, колышущихся стен огня. И все это он видел сквозь смеженные веки. А на месте посла мелькало чудовище — на мэра таращилась, вывалив язык, тварь с башкой гиены, с клыкастыми грудями, с копытами и клешнями.

Духота в помещении вынуждала моргать. Рудгуттер никак не комментировал краткие видения. К послу он обращался уважительно и осторожно. Видимо, и демон считал целесообразным платить той же монетой.

— Посол, меня к вам привели две причины. Одна из них — желание передать вашему господину, его дьявольскому величеству царю ада, почтительное приветствие от ничтожнейших граждан Нью-Кробюзона.

Посол признательно кивнул.

— Вторая причина — мы хотим попросить у вас совета.

— Мы всегда рады помочь соседям, мэр Рудгуттер. Особенно тем соседям, которые наладили добрые отношения с его величеством. — Посол рассеянно почесал подбородок — он ждал продолжения.

— Двадцать минут, — прошептал на ухо Рудгуттеру Вансетти.

Мэр сложил ладони как для молитвы и задумчиво посмотрел на посла. Он чувствовал легкие порывы силы.

— Видите ли, посол, у нас появилась небольшая проблема. Есть причина полагать, что… гм… Назовем это утратой имущества при неясных обстоятельствах. И нам бы очень хотелось эти обстоятельства прояснить и вернуть пропажу. Можем ли мы просить вас о помощи такого рода?

— Что конкретно вы имеете в виду, мэр Рудгуттер? Истинные ответы? — спросил посол. — На обычных условиях?

— Истинные ответы… и, возможно, нечто сверх того. Посмотрим.

— Плата авансом или позже?

— Посол, — вежливо проговорил Рудгуттер, — вам изменяет память. У меня кредит — еще два вопроса.

Посол несколько секунд не сводил с него взгляда, а затем рассмеялся:

— Вы верны себе, мэр Рудгуттер. Приношу глубочайшие извинения. Продолжайте.

— Скажите, посол: не имеют ли силу в данный момент какие-нибудь особые правила? — с подчеркнутой серьезностью спросил Рудгуттер.

Демон отрицательно покачал головой (огромный язык гиены скользнул из угла пасти в противоположный) и улыбнулся.

— Мэр Рудгуттер, сейчас меллуарий, — объяснил он. — в меллуарий обычные правила. Семь слов, задом наперед.

Рудгуттер кивнул. Так, теперь хорошенько сосредоточиться, не напутать с этими дурацкими словами. «Детские игры, — подумал он. — Черт бы вас, чертей, побрал».

А потом он спокойно и четко проговорил, твердо глядя в посольские зрачки:

— Ущерб нами понесенный оцениваем мы ли правильно?

— Да, — тотчас ответил демон.

Рудгуттер обернулся, многозначительно посмотрел на Стем-Фулькер и Рескью. Они кивнули. Лица у обоих были хмурые, напряженные.

Мэр снова повернулся к послу-демону. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Хотите задать последний вопрос? — улыбнулся адский представитель.

— Пожалуй, нет. В следующий раз. У меня есть предложение.

— Я весь внимание.

— Вы знаете повадки сбежавших существ. И вы можете понять нашу озабоченность, наше желание как можно быстрее восстановить статус-кво.

Посол кивнул.

— Вы также понимаете, что своими силами мы вряд ли справимся, тем более что времени в обрез. Нельзя ли нанять… ваши войска, изловить беглецов с их помощью?

— Нет, — кратко ответил посол. Рудгуттер растерянно заморгал.

— Все наши войска сейчас задействованы. — Демон бесстрастно глядел на Рудгуттера.

Мэр призадумался — может, адский посол цену набивает? Но в такой вот манере он еще ни разу не торговался. Рудгуттер очистил сознание от мыслей, закрыл глаза, но тут же резко раскрыл — чудище, увиденное сквозь веки, было страшнее всех прежних.

«Ладно, — подумал он зло. — Новая попытка…»

— Я даже мог бы согласиться на…

— Мэр Рудгуттер, вы не понимаете, — перебил посол. Голос был ровным, но в нем сквозило раздражение. — Мне безразлично, сколько единиц товара вы можете предложить и в каком состоянии этот товар. Выполнить ваш заказ мы не возьмемся. Вопрос снят.

Потом была долгая пауза. Рудгуттер изумленно таращился на демона. Только сейчас он начал понимать, что произошло. В лучах кровавого света он увидел, как посол выдвинул ящик и достал из него стопку листов.

— Итак, мэр Рудгуттер, — промолвил он как ни в чем не бывало, — если мы с вами закончили, то я бы хотел вернуться к своим делам.

Рудгуттер дождался, когда утихнет страшный и жалкий отзвук:

«…к своим делам…»

— Да-да, посол, — кивнул он. — Извините, что отнял время. Надеюсь, мы вскоре еще побеседуем.

Посол склонил голову в вежливом прощании, достал из потайного кармана авторучку и принялся писать. Вансетти за спиной у Рудгуттера крутил регуляторы и жал на кнопки. Вскоре деревянный пол задрожал, словно началось землетрясение. Вокруг плотной кучки людей рос гул, тревожил их крошечное энергетическое поле. Вибрировал дрянной воздух, и эта дрожь передавалась телам. Посол раздулся, раскололся и вмиг исчез, точно гелиотип в огне. Текучий карминовый свет вскипел и испарился, разбежался по тысячам трещин в пыльных стенах кабинета. Снова вокруг пришельцев сомкнулась тьма — как в могиле. Замерцала и погасла принесенная Вансетти свечечка.

Вансетти, Рудгуттер, Стем-Фулькер и Рескью покинули комнату, позаботившись о том, чтобы это произошло без свидетелей. Какая восхитительная прохлада встретила их снаружи! Добрую минуту они стирали с лиц пот, приводили в порядок одежду, растрепанную ветрами чуждых измерений. Подавленный, растерянный Рудгуттер непонимающе качал головой. Помощники, приведя себя в порядок, повернулись к нему.

— За эти два года я встречался с послом не один десяток раз, — сказал Рудгуттер. — И никогда прежде он так себя не вел. Духота, чтоб ее, — добавил он, протирая глаза.

Четверка двинулась обратно по маленькому коридору, свернула в большой и добралась до лифта.

— Так — это как? — спросила Стем-Фулькер. — Я его во второй раз вижу — не успела привыкнуть.

Рудгуттер шагал, задумчиво теребя нижнюю губу и бороду. У него были очень красные глаза. Несколько секунд он не отвечал Стем-Фулькер.

— Итак, мы теперь имеем два вопроса: один — из области демонологии, второй — из области неотложных практических мер, — снова взял Рудгуттер спокойный и твердый тон, требующий от подчиненных предельного внимания.

Вансетти шустро топал впереди — он свою задачу выполнил.

— Первый вопрос требует изучения адских созданий, их психологии, мотиваций и тому подобного. Эхо все слышали? Подозреваю, он это специально устроил, чтобы меня припугнуть. Представляете, какое огромное расстояние должны были преодолеть звуки? Я знаю, — быстро добавил он, выставив перед грудью ладони, — это не в буквальном смысле слова звуки, и расстояние не в буквальном смысле слова расстояние. Речь идет об экстрапланарных аналогах, но ведь для большинства аналогов действуют одни и те же законы, разве что слегка измененные. Так вот, если задуматься о том, как велико расстояние от преисподней до той комнаты, то не могут не возникнуть некоторые сомнения… Как ни крути, а без значительного промежутка не обошлось бы. Я полагаю, сначала произносилось так называемое эхо, а красивые слова, которые мы слышали из уст посла, — это и были отзвуки, искаженные отголоски.

Стем-Фулькер и Рескью промолчали, вспомнив тот маниакально-страдальческий глас, ту бессвязную болтовню, что казалась пародией на дьявольски отточенную посольскую речь. Допустить, что в жалких попугайских стенаниях больше правды, чем в спокойных и взвешенных словах демона? Ну уж…

— Я вот подумал: а может, мы ошибочно считаем, что у них иной психотип? Может, они для нас и не загадка вовсе? Может, они и думают как мы? Если это так, и если по эху можно судить о состоянии демонического ума… Вам не показалось, что в конце разговора, когда я предложил сделку, посол испугался? То-то и оно. Вот почему он отказался нам помочь. Потому что демоны боятся тех, на кого мы охотимся.

Рудгуттер повернулся к помощникам. Несколько секунд трое стояли и смотрели друг на друга. Стем-Фулькер переменилась в лице, но в следующий миг взяла себя в руки. Рескью был бесстрастен как изваяние. Разве что чуть сильнее, чем обычно, теребил шарф. Рудгуттер кивал своим мыслям.

— Итак, — резким хлопком в ладоши прервал паузу мэр, — остается Ткач.

 

Глава 25

В ту сырую, глухую ночь, после того как недолгий, но сильный дождь окатил город грязной водой, распахнулась дверь складского здания. На улице снаружи — ни души. Несколько минут стояла тишина, разве что ночные птицы и летучие мыши подавали признаки жизни. Да мерцал свет газовых светильников.

Дергаясь и вихляя, конструкция покатила в густую мглу. Ее клапаны и поршни были обмотаны клочками простыней, только эти лохмотья и глушили работу мотора. Она кое-как вписывалась в повороты, а на прямых участках достигала максимальной скорости, какую только могла позволить ветхая резина колес. Штуковина эта тряско пронеслась по задворкам, миновав спящих пьяниц, которым что дождь, что пекло — все едино.

На мятом металлическом корпусе загадочно бликовал желтый свет газовых ламп. Конструкция рисково пронеслась под воздушными рельсами. Разбросанные там и сям поверху мазки перистых облаков маскировали парящие в небе суда. Точно лозоискатель в поисках воды, конструкция устремилась к Вару, реке, чьи прихотливые изгибы пересекали две трети города.

Она проехала по Отвесному мосту и на несколько часов скрылась в южной части города. А когда по темному небу начали разливаться краски зари, прикатила обратно на Барсучью топь. Машина въехала и заперла дверь. А чуть позже вернулся Айзек, этой ночью он носился по Нью-Кробюзону в поисках Дэвида, Лин и Ягарека. И Лемюэля Пиджина, да и всех остальных, кто мог ему помочь.

Лежанку для Лубламая Айзек соорудил из двух стульев. Войдя в здание, Айзек двинулся прямиком к своему неподвижному другу и зашептал ему добрые, обнадеживающие слова, но никаких перемен не добился. Лубламай не спал и не бодрствовал. Глаза были открыты, они бессмысленно смотрели в потолок.

А вскоре в лабораторию влетел запыхавшийся от бега Дэвид. Придя в одну из своих тайных квартир, он там обнаружил бумажку с торопливыми каракулями — Айзек по всему Нью-Кробюзону разослал для него письма с просьбой срочно прийти.

Как и Айзек, Дэвид сидел в молчании и глядел на потерявшего рассудок товарища.

— Просто в голове не укладывается, что я это допустил, — оцепенело произнес он.

— А, черт! Дэвид, ты что, думаешь, мне легко? Думаешь, я себя ни в чем не упрекаю? Это же я проклятую тварь выпустил…

— Оба мы хороши, — оборвал Дэвид. — Эх, знать бы, где упасть…

Наступила долгая пауза.

— Ты врача нашел? — спросил Дэвид.

— Первым же делом. Это Форгит, через улицу живет, я уже имел с ним дело. Я слегка обмыл Луба, убрал с лица грязь… Не всю, правда. От Форгита проку мало, в его практике не было похожих случаев. Он натащил приборов, снял какие-то дурацкие показания, а в сухом остатке — медицина бессильна. «Держите в тепле, кормите, а если не поможет, перенесите на холод и пищи не давайте». Я могу связаться со знакомыми из университета, чтобы взглянули на Луба, но надежды — кот наплакал.

— Что же эта сволочь с ним сделала?

— Да много чего, Дэвид. Неужели сам не видишь? Зачем дурацкие вопросы задавать?

Снаружи осторожно постучали в битое окно. Айзек с Дэвидом обернулись. В оконный проем робко просовывал уродливую голову Чай-для-Двоих.

— Вот гадство! — раздраженно сказал Айзек. — Чай-для-Двоих, ты немножко не вовремя. Зайди как-нибудь в другой раз, поболтаем.

— Да я просто так заглянул, босс, — заговорил робким голосом, совсем не похожим на его обычное цветистое верещание, вирм. — Узнать, как у Лублуба дела.

— Что? — резко проговорил Айзек, вставая. — А ты тут при чем?

Чай-для-Двоих отшатнулся, сжался и заныл:

— Я тут ни при чем, хозяин. Моей вины нет… Просто хотел узнать, может, полегчало ему… Такая здоровенная гадина лицо сожрала, это ж не шутки.

— Чай-для-Двоих, так ты что, был тут при этом?

Вирм кивнул уныло. И чуть продвинулся вперед, закачался, восстанавливая равновесие, на подоконнике.

— Ну-ну… мы не сердимся на тебя, успокойся. Только хотим узнать, что ты видел.

Чай-для-Двоих всхлипнул и жалко замотал головой. Он куксился как ребенок, кривил лицо. Наконец исторг целый поток слов.

— Тварища эта спускается по лестнице, хлопает большущими, страшнющими крыльями и мотает башкой, и щелкает зубищами, и… и… У нее такие когтищи, и такой здоровенный вонючий язычище… Господин Лублуб как раз смотрелся в зеркало, а тут поворачивается, видит эту зверюгу и… обалдевает… Я смотрю… У меня что-то с головой… А когда очухался, вижу… тварь засунула язык… прямо в рот господину Лублубу, и буль-буль, звуки такие у меня в голове. И я… душа в пятки, ничего не мог сделать, честное слово, перепугался до смерти…

Чай-для-Двоих заплакал как двухлетний, по лицу потекли слезы и сопли.

Когда прибыл Лемюэль Пиджин, Чай-для-Двоих еще всхлипывал. Вирма не удалось успокоить ни лестью, ни обещанием подачек, но он наконец уснул, завернувшись в перепачканное соплями шерстяное одеяло, — ну в точности как зареванный человеческий младенец.

— Айзек, лучше не заблуждайся насчет моей доброты. Судя по записке, у тебя серьезные неприятности, а это значит, что моя помощь имеет цену. — Лемюэль испытующе посмотрел на Айзека.

— А, черт! Чтоб тебя! Ну ты и спекулянт! — взорвался Айзек. — Ни до чего другого дела нет, кроме как до наживы! Ладно, слово даю: ты свое получишь. Ну, успокоился? А теперь молчи и слушай… Из личинок, которых ты для меня достал, вылупилось черт-те что и напало на Луба. Мы эту сволочь должны остановить, пока она не взялась еще за кого-нибудь, и для этого необходимо узнать о ней побольше. Поэтому надо выяснить, и поскорей, где она пряталась в самом начале. Ну что, старина, ты мне посодействуешь?

Лемюэля этот бурный натиск нисколько не поколебал.

— Вот что, Айзек, меня ты упрекнуть ни в чем не можешь… — начал он, но взбешенный Айзек перебил:

— Дьяволов хвост! Никто тебя не упрекает! Не пори ерунды! Совсем напротив, я другое имею в виду. Ты слишком хороший бизнесмен, чтобы не вести дела как положено. Вот и поройся в своей бухгалтерии. Я же прекрасно знаю, без тебя в этом городе ни одна афера не обходится… и ты сможешь выяснить, кто обзаводился здоровенной толстой гусеницей с необыкновенной расцветкой. Было ведь такое?

— Да, кое-что смутно припоминаю.

— Вот и отлично, — чуть успокоился Айзек. Он провел ладонями по лицу и тяжело вздохнул. — Лемюэль, мне нужна твоя помощь. Я готов платить… но я еще и прошу тебя. Как друга.

Он открыл глаза и посмотрел на Лемюэля в упор:

— Может, эта проклятая тварюга уже где-то завалилась и околела. Такое ведь не исключено? Не исключено. Может, она живет как бабочка-поденка, один день, зато этот день — праздник. Может, завтра Луб очнется здоровый и счастливый. А может, и не очнется. Но уже сейчас я хочу кое-что узнать. Первое, — принялся он загибать толстые пальцы, — как можно спасти Лубламая. Второе: что это за тварь. Мы пока располагаем только одним словесным портретом, да и тот не слишком правдоподобен. — Он бросил косой взгляд на спящего в углу вирма. — И третье: как эту мразь поймать.

Лемюэль не прятал глаз, его лицо оставалось точно каменное. Он медленно, рисуясь, достал из кармана табакерку, нюхнул. У Айзека кисти сжались в кулаки и разжались.

— Я понял, Айзек. — Лемюэль опустил в карман украшенную драгоценными камнями коробочку и медленно кивнул. — Попробую что-нибудь сделать. Буду поддерживать с тобой связь. Но я не благотворительная организация. Я бизнесмен, а ты заказчик. Выставлю счет. Устраивает?

Айзек устало кивнул. В голосе Лемюэля не было злости, не было коварства или презрения. Он прагматик. Дружба дружбой, но если кто-то предложит Лемюэлю большие деньги за сокрытие информации о происхождении личинки, Пиджин с легкостью пойдет на такую сделку.

— Мэр! — довольная Элиза Стем-Фулькер вошла в палату Лемквиста.

Рудгуттер вопросительно посмотрел на нее. Она бросила на стол перед ним газету:

— Теперь у нас есть ниточка.

Чай-для-Двоих проснулся и вскоре ушел. На прощание Дэвид с Айзеком еще раз попробовали его успокоить, говорили, что виноватым не считают. К вечеру в складском здании на Плицевой дороге установился жутковато-унылый покой. Дэвид черпал ложечкой густое фруктовое пюре, запихивал в рот Лубламаю и массировал ему горло, чтобы прошла пища. Айзек не приседал ни на минуту, все ходил по комнате. Надеялся, что Лин вернется домой, найдет приколотую вчера к ее двери записку и отправится к нему. Если бы не его почерк, Лин могла бы это принять за дурную шутку. Чтобы Айзек приглашал ее в свой дом-лабораторию — такого еще не бывало. Но ему надо было увидеться с ней, ехать же Айзек не рискнул, вдруг в его отсутствие с Лубламаем случится какая-нибудь важная перемена или поступят новости, требующие мгновенных действий.

Распахнулась дверь. Айзек с Дэвидом резко обернулись. Это был Ягарек.

На секунду Айзек растерялся. До сих пор ни разу Ягарек не приходил, когда Дэвид (и, разумеется, Лубламай) были в лаборатории. Дэвид уставился на гаруду. Тот горбился, закутанный в грязное одеяло плохую замену крыльям.

— Яг, старина, — смущенно заговорил Айзек, — входи, познакомься с Дэвидом. У нас тут беда, понимаешь.

Он устало поплелся к двери. Ягарек ждал на пороге, ничего не говоря, пока Айзек не подошел достаточно близко, чтобы расслышать шепот, похожий на клекот придушенной птицы.

— Я бы не пришел, Гримнебулин. Не хотел, чтобы меня видели…

Айзек быстро терял терпение. Он открыл было рот, но Ягарек не дал сказать.

— Я кое-что слышал. Я кое-что чувствовал… Над этим домом — покров беды. Ни ты, ни твои друзья за весь день не выходили отсюда.

Айзек нервно хохотнул:

— Так ты ждал! Весь день прождал снаружи, пока не убедился, что все чисто и твоей бесценной анонимности ничего не грозит? — Он напрягся, мобилизовал волю, чтобы успокоиться. — Вот что, Яг, у нас и правда большие неприятности, и нет у меня времени, да и желания… нянчиться с тобой. Предлагаю наш проект заморозить до лучшей поры…

Ягарек со свистом втянул воздух и заклекотал:

— Не смей! Не смей меня бросать!

— О черт! — Айзек протянул руку и втащил Ягарека в комнату. — Иди, посмотри. — Он направился к импровизированной койке, на которой прерывисто дышал, неподвижно глядел в потолок и истекал слизью Лубламай. Ягарека Айзек тянул за собой, тянул сильно, но не грубо. Гаруды жилисты и мускулисты, они сильнее, чем кажутся, но легки — у них полые кости и маловато мяса. Но вовсе не по этой причине Айзек сдерживал себя. Отношения между ним и Ягареком были осторожные, но вполне добрые. Айзек чувствовал: Ягареку и самому хочется узнать, что происходит в лаборатории, и он готов поступиться своим зароком не показываться на глаза незнакомцам.

Айзек кивнул на Лубламая. Дэвид холодно смотрел на гаруду, Ягарек его игнорировал.

— Помнишь, я тебе показывал гусеницу? — спросил Айзек. — Она превратилась в чудовище и вот как обошлась с моим другом. Видел что-нибудь подобное?

Ягарек медленно покачал головой.

— Так смотри! — зло воскликнул Айзек. — Кажется, я выпустил на город страшную напасть. И, клянусь всеми чертями, пока не выясню, что это за пакость, и пока не вылечу Лубламая, проблемы полетов и кризисных машин занимать меня будут мало.

— Ты сорвешь покров с моего позора… — зашептал Ягарек.

— Про твой так называемый позор Дэвиду известно! — перебил Айзек. — И не надо прожигать глазами, у меня такая работа, и это мой коллега, и только благодаря ему удалось продвинуться в твоем деле…

Дэвид впился взглядом в Айзека.

— Что?! — воскликнул он. — Кризисные машины?

Айзек в досаде замотал головой, как будто в ухо забрался комар.

— Да, в кризисной физике у меня есть кое-какие успехи, но об этом — позже.

Дэвид медленно кивнул, сообразив, что сейчас не время обсуждать такие дела. Но вытаращенные глаза выдавали его изумление. «Это все сюрпризы?» Ягарека бил нервный тик, казалось, по телу бегут волны унижения.

— Мне… необходима твоя помощь, — процедил он.

— Да, но ведь и Лубламаю нужна моя помощь! — заорал Айзек. — И боюсь, это намного перевешивает…

Все же он сумел чуть успокоиться.

— Яг, я тебя не бросаю. Собираюсь довести дело до конца. Но — когда освобожусь. — Айзек умолк на несколько секунд, поразмыслил. — Впрочем, если хочешь, чтобы это случилось поскорее, внеси свою лепту. Только не исчезай больше! Будь здесь, помогай нам. Тем скорее мы сможем вернуться к твоей программе.

Дэвид покосился на Айзека, теперь этот взгляд спрашивал: «Ты хоть знаешь, что делаешь?» Перехватив его, Айзек взял себя в руки.

— Можешь спать тут, можешь есть тут… Дэвид не будет против, он здесь даже не живет, здесь только я живу. Если мы что-нибудь услышим, то… то, возможно, найдем тебе какое-нибудь применение. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я? Ты, Ягарек, способен помочь. И твоя помощь нам чертовски пригодится. И чем больше этой помощи, тем раньше мы закончим. Ясно?

Ягарек покорился. Несколько минут он молчал, будто утратил дар речи. Затем лишь кивнул и сказал, что согласен жить на складе. Но было ясно: он способен думать только о полетах. Как ни устал от него Айзек, все же он решил, что надо быть снисходительным. Страшная кара — ампутация крыльев — свинцовыми цепями лежит на душе гаруды. Да, он думает только о себе, но тому есть причина.

Дэвид, изнуренный и жалкий, уснул в своем кресле. Айзек хлопотал над Лубламаем. Приятного мало — тот почти не переваривал еду, и первым делом пришлось убирать из-под него дерьмо.

Айзек скомкал грязное постельное белье и сунул в один из складских бойлеров. Он думал о Лин. Надеялся, что она скоро придет.

Он понял, что не может без нее.

 

Глава 26

В ночи шевелились твари.

А когда поднялось солнце, в городе обнаружились новые безумцы. На сей раз их было пять: двое бродяг, ютившихся под мостами Большой петли, пекарь, возвращавшийся домой с работы в Ближних стоках, врач на холме Водуа, женщина на барже у Вороньих ворот. В этих нападениях не усматривалось порядка. Север, восток, запад, юг. Безопасных мест не было.

Лин плохо спала. Записка Айзека тронула ее; представить только, как он пересекает весь город, чтобы прилепить на ее дверь клочок бумаги. А еще Лин встревожилась. У короткого послания был истерический тон, да и сама просьба явиться в лабораторию до такой степени из ряда вон, что аж страшно.

Все же Лин немедленно отправилась бы, не вернись она в Пряную долину слишком поздно. Вернулась не с работы — предыдущим утром проснулась и обнаружила подсунутое под дверь письмо.

Срочные дела вынуждают перенести нашу встречу на более поздний срок. Вы будете уведомлены о том, когда я смогу вернуться к плановому распорядку.

Лин сунула в карман краткое письмо и побрела в Кинкен. Снова она погрузилась в меланхолические думы. Затем ее вдруг охватило необычное веселье, как будто жизнь — это спектакль, она сама — зритель, и вот сейчас на ее глазах совершается новый сюжетный поворот. Она пошла на северо-запад, из Кинкена к Бездельному броду, и там села на поезд. Проехала два перегона к северу по Сточной линии, и затем огромная дегтярно-черная утроба вокзала на Затерянной улице поглотила поезд. В вокзальной суете, в шипящем пару огромного центрального зала, где встречались пять путей, образуя циклопическую звезду из чугуна и дерева, она пересела на другой поезд, идущий по Оборотной линии.

Пришлось ждать пять минут, пока паровоз заправится в огромной яме посреди станции. Времени этого было достаточно, чтобы Лин спохватилась: «Ужасная гнездовая матерь, что же я делаю?!» Но ответа она не получила ни от гнездовой матери, ни от других богов и не вышла из вагона. Поезд тронулся наконец, разогнался, застучал колесами в обычном ритме, выдавился через одну из пор вокзала. Змеей потянулся севернее Штыря, под двумя воздушными путями. Отсюда открывался вид на низкий варварский цирк Каднебара. Достопримечательности Ворона — Сеннедова галерея, Дом фуксий, Горгульев парк были тронуты плесенью бедности. Лин долго смотрела на дымящиеся свалки, а затем Ворон сменился Ободом, и Лин увидела широкие улицы и оштукатуренные дома — за этой благополучной маскировкой, знала она, стыдливо прячется нищета, ветхие кварталы, где бегают крысы.

Поезд прошел станцию Обод и нырнул в жирную серую копоть Вара, пересек реку в каких-то пятнадцати футах к северу от моста Хадрах. Дальше путь проходил по местности совсем уж неприглядной, над гнилыми крышами Ручейной стороны.

Она сошла на станции Низкопадающая грязь, на западном краю трущобного гетто. Пришлось идти, хорошо хоть что недолго, по загаженным улицам, мимо серых домов, неестественно распухших от горячей сырости, мимо родичей, которые, заметив ее или уловив запах, спешили уйти, потому что парфюм центральных кварталов и незнакомая одежда выдавали беглянку. На поиски дома ее гнездовой матери много времени не понадобилось.

Лин не рискнула подойти близко. Она не хотела, чтобы запах просочился через разбитые окна и выдал ее присутствие гнездовой матери или сестрам. Стояла духота, да к тому же воздух все разогревался, а запах — все равно что ярлык на груди, и никак от него не избавиться. В небе ползло солнце, нагревало воздух и облака, а Лин так и стояла, совсем чуть-чуть не дойдя до своего родового гнезда.

Дом не изменился. Изнутри, через трещины в стенах и двери, доносились звуки — частый топот мальчика-хепри, ноги работали точно органические поршни.

Никто не появился в дверях.

Прохожие выпускали резкую химию, выражали ей негодование. За то, что она вернулась в Кроу, за то, что следит за ни о чем не подозревающей семьей. Но она делала вид, будто не замечает оскорблений.

«Если войду, а там гнездовая мать, — подумала она, — семья будет разгневана и унижена, и снова начнется бессмысленный спор, как будто и не уходила я несколько лет назад. Если там окажется сестра и сообщит, что гнездовая мать умерла, не дождавшись меня, не сказав мне слова упрека или прощения, то это будет означать, что я осталась совсем одна, и у меня может разорваться сердце. Если бы хоть какой-нибудь знак…»

Может быть, сейчас только мужчины бродят по этажам? Лишенные женского присмотра, они живут как безмозглые твари, как жуки, которые воняют и пожирают падаль. Если гнездовая мать и сестра умерли, то нет смысла входить в осиротевший дом. И тогда возвращение домой — просто глупый поступок.

Прошел час, а то и больше, и Лин повернулась спиной к протухающему зданию. Маша головоножками и топорща крылышки скарабея в волнении, смятении и ностальгии, она пошла обратно к станции. Меланхолия взялась за нее не на шутку. Лин задержалась в Вороне, потратила часть полученных от Попурри денег на книги и деликатесы. Зашла в дорогой женский бутик, там терпеливо слушала от продавщицы колкости, наконец помахала гинеями и указала властно на два платья. Не пожалела времени на примерку, настояла, чтобы ее обслужили, как настоящую женщину, чтобы каждый предмет одежды был тщательно подогнан по фигуре.

Она купила оба платья. Продавщица уже давно молчала, лишь скривила нос, когда принимала хеприйские деньги.

Лин пошла по улицам Салакусских полей, на ней была одна из покупок — великолепно сидящее платье небесно-синего цвета, темнившее красновато-коричневую кожу. Ощущение как ощущение, не хуже, чем прежде, и не лучше.

На следующее утро она надела это же платье и пошла искать Айзека.

В то утро возле доков Паутинного дерева оглушительный крик приветствовал зарю. Всю ночь там работали докеры-водяные: копали, черпали, ровняли, расчищали. Удаляли многие тонны желированной влаги. Когда взошло солнце, из мутной пучины Большого Вара они появились сотнями и сразу приступили к делу. Зачерпывали широченными ладонями речную воду и отбрасывали в сторону. С воплями, с веселым кваканьем добрались до последнего слоя мутного студня в прорытом через реку рве. Его ширина превышала пятьдесят футов, длина достигала восьмисот. Огромная просека — от берега до берега. По краям были оставлены узкие водяные перемычки, а также на дне, чтобы не запруживалась река.

В траншее, на сорокафутовой глубине, кишели водяные. Скользкие толстяки ползали в грязи друг по другу, осторожно похлопывая ладонями по вертикальным срезам остановленной реки. Время от времени кто-нибудь, переговорив с товарищами, вдруг прыгал через их головы, мощно отталкиваясь задними лягушачьими лапами. Он пробивал стену поверхностного натяжения, нырял в нависающую воду и уплывал выполнять поручение. Другие торопливо восстанавливали позади него целостность преграды.

Посреди рва совещались трое плотных водяных. Время от времени кто-нибудь из них отпрыгивал или отползал, чтобы передать решение другим товарищам, а затем возвращался. Дебаты шли бурно. Эти трое были выборными руководителями забастовочного комитета.

Когда взошло солнце, водяные — и те, что на дне, и те, что по берегам, — развернули транспаранты. «Достойную зарплату — сейчас! — требовали они. — Не будет прибавки — не будет реки!»

К краям вырубленного в реке ущелья осторожно подходили лодчонки. Гребцы перегибались через борт, прикидывали на глаз расстояние от стенки до стенки и возмущенно качали головами. Водяные балагурили и хохотали.

Канал был прорыт чуть южнее Ячменного моста, у самого дока. Рядом стояли суда, одни ждали разрешения войти, другие готовились к отбытию. Ниже по течению, примерно в миле, в тлетворных водах между Худой стороной и Собачьим болотом, торговые суда удерживались нервозными морскими вирмами, моторы работали на холостом ходу. По другую сторону рва, возле пристаней и причалов, в каналах рядом с сухими доками, капитаны судов, прибывших из всех портов, вплоть до Хадона, раздраженно глядели на толпящихся забастовщиков и гадали, успеют ли привести суда домой в срок.

Чуть позже прибыли люди, портовые грузчики, и очень скоро обнаружили, что им обеспечен простой. Работы в доках нашлось немного, а суда, нуждавшиеся в погрузке-разгрузке, не могли подойти к причалам.

Небольшая группа людей, что вела переговоры с бастующими водяными, пришла подготовленной. В десять утра два десятка грузчиков перелезли через окружавшую доки ограду, подбежали к берегу и остановились рядом с пикетчиками, заквакавшими при их появлении чуть ли не истерически. Люди выдвинули собственный лозунг: «Человек и водяной — против олигарха!»

И те и другие принялись шумно скандировать. Обстановка накалялась. На территории доков, огражденной низкими стенами, группа людей устроила контрдемонстрацию. Штрейкбрехеры выкрикивали оскорбления по адресу водяных, называли их лягушками и жабами, издевались над бастующими людьми, обвиняли их в предательстве своей расы. Предупреждали, что водяные разорят док, тогда и людям придется несладко. Кое-кто принес литературу партии Три Пера. Между штрейкбрехерами и забастовщиками-людьми, тоже не стеснявшимися в выражениях, собралось немало растерянных, колеблющихся докеров. Они бесцельно бродили, потея и выслушивая аргументы обеих сторон.

Толпы росли.

На обоих берегах, в самом Паутинном дереве и в Сириак-Вэлл, собирались зеваки. Между ними сновало несколько мужчин и женщин. Они передвигались бегом, чтобы нельзя было их опознать, и раздавали листовки с логотипом «Буйного бродяги». Плотно набранный текст требовал, чтобы докеры примкнули к водяным, поскольку лишь так они могут добиться выполнения требований. Листовки циркулировали среди людей, их незаметно передавали из рук в руки.

В конце дня, когда нагрелся воздух, уже все больше докеров перебиралось через стену, чтобы примкнуть к демонстрации в поддержку водяных. Росло и число контрдемонстрантов, и росло довольно быстро, но все-таки за несколько часов забастовщиков прибыло гораздо больше.

И все же решительности не чувствовалось ни у одной из сторон. Толпа зевак все громче требовала переходить к действиям. Прошел слух, что обещал выступить с речью директор доков и что сам Рудгуттер грозился прилететь и разобраться. Все это время находившиеся в воздушном каньоне водяные сдерживали колеблющиеся стены. Временами какая-нибудь рыба пробивала граничную плоскость и падала на землю, трепыхаясь, или придрейфовывал полузатонувший мусор. Водяные все отправляли обратно. Работали они посменно, то и дело кто-нибудь нырял и уплывал чинить наверху стены. Другие со дна реки, покрытого ржавым металлоломом и толстым слоем ила, ободряли криками бастующих людей.

В полчетвертого, когда солнце вовсю палило сквозь немощные облака, к докам приблизились два воздушных судна, с севера и юга. Толпа заволновалась, по ней разлетелся слух о скором прибытии мэра. Потом были замечены третье и четвертое воздушные суда. Они продвигались над городом прямым курсом к Паутинному дереву.

Тени этих дирижаблей легли и на речные берега.

Толпа зевак тихо подрассосалась. Зато бастующие стали выкрикивать лозунги вдвое громче.

Без пяти четыре воздушные суда зависли над доками, образовав букву «X» — тяжелый знак угрозы. В миле к югу появился еще один дирижабль, завис над Собачьим болотом, по ту сторону громадного речного колена. И забастовщики, и штрейкбрехеры, и зеваки козырьком прикладывали ко лбу ладонь, смотрели вверх, на пулеобразные, как у охотничьего кальмара, корпуса.

И вот воздушные суда принялись снижаться. Они приближались к толпе, выдерживая скорость; уже видны детали конструкций, и от наполненных газом громадных оболочек явственно веет угрозой.

В четыре часа из-за окружающих крыш выплыли привычные глазу органические тела. Они вынырнули из раздвижных дверей на вершинах паутинского и сириакского милицейских штырей, относительно небольшие башни не были соединены с паутиной воздушных рельсов.

Невесомые создания покачивались на ветру. Вот они поплыли, на первый взгляд бесцельно, но приближаясь к докам, и небо вдруг заполнилось тварями. Были они большие и мягкотелые, каждая представляла собой сплетение раздутых тканей в морщинистой, складчатой коже, с кратерами и капающими отверстиями. Летевший в центре зверь в диаметре имел около десяти футов. Каждым из существ управлял человек, наездника можно было разглядеть среди упряжи, что оплетала тучное тело зверя. Под туловищем висела бахрома щупальцев, ленты ноздреватой плоти; футов сорока, а то и больше в длину, они доставали до земли.

Цвет этой плоти менялся от розовой до фиолетовой, и она пульсировала, как бьющееся сердце.

Диковинные твари опускались на толпу. Добрые десять секунд те, кто их видел, от страха не могли вымолвить ни слова, да что там — они просто не верили собственным глазам. А потом из глоток исторгся крик: «Заградители».

Поднялась паника, раздался бой ближайших часов, и одновременно произошло еще несколько событий.

В толпе зевак, среди штрейкбрехеров и даже кое-где в гуще бастующих докеров стоявшие отдельными группками мужчины и немногочисленные женщины вдруг натянули на головы темные колпаки. В них не было отверстий для глаз и ртов — сплошная мятая ткань.

Из брюха каждого судна, уже висящего на абсурдно малой высоте, вывалились веревки. Разматываясь и хлеща, полетели к земле. В воздухе образовалось четыре столба, состоящих из множества тросов, по два на каждой стороне реки. В прямоугольнике между ними очутилась вся толпа зевак, все пикетчики и демонстранты. По тросам умело, с головокружительной скоростью понеслись вниз люди в черном. Их было очень много, живой град не прекращался; как будто клейкие сгустки соскальзывали по выпущенным внутренностям гигантских небесных тварей.

Толпа на это откликнулась воплями ужаса. Сплоченности как не бывало, люди бросились во все стороны, топча упавших, хватая детей, спотыкаясь на булыжниках и расколотых плитах мостовой. Толпа пыталась рассеяться по примыкающим к берегам паутинам улочек. Но над всеми путями отхода на малой высоте повисли заградители.

С двух сторон на пикетчиков двинулись милиционеры в мундирах. Закричали в панике люди и водяные. Блюстители порядка прибыли верхом на чудовищных двуногих шаннах, которые махали крючьями, качали безглазыми головами, находя себе дорогу с помощью эхолокации.

К воплям ужаса добавились короткие крики боли.

Бегущие вслепую люди целыми группами попадали в щупальца заградителей — в щупальца с бахромой отростков, источавших нервный яд. Он причинял жертве страшные муки, одежда не спасала. Несколько судорожных вздохов, затем — холод, растекающийся по телу паралич. Наездники-пилоты тянули за поводья, соединенные с подкожными синапсами, и твари послушно несли их над крышами бараков и складов. Ядовитые отростки устремились в щели между строениями. Позади оставался ковер из парализованных: сведенные судорогой мышцы, остекленевшие глаза, пена изо ртов. В толпе хватало стариков и аллергиков, слабый организм реагировал на яд остановкой сердца.

У милиционеров мундиры были сшиты из ткани с добавлением волокон шкуры заградителей, щупальца им были не опасны.

Подразделения милиции атаковали открытое пространство, где собрались пикетчики. Люди и водяные отмахивались плакатами, точно уродливыми дубинами. В кипящей толпе то и дело возникали свирепые стычки, агенты милиции орудовали шипастыми дубинками и плетками, сплетенными из волокон шкуры заградителей. В двадцати футах от первого ряда охваченных смятением и гневом демонстрантов шеренга милиционеров в мундирах упала на колени и подняла зеркальные щиты. Позади них загомонили шанны, а затем над головами бойцов прочертились дуги клубящегося дыма — это их товарищи метнули в демонстрантов газовые гранаты. Милиция неустрашимо двинулась в дым, дыша через респираторы.

От основного клинообразного строя отделилась группка милиционеров и направилась к реке. Один за другим швыряли они шипящие газом цилиндры в проложенную водяными траншею. Ров наполнился хрипом и визгом, газ обжигал не только шкуру, но и легкие. Столь кропотливо создававшиеся стены пошли трещинами, оплыли, все больше забастовщиков ныряли в воду, спасаясь от ядовитого дыма.

Трое милиционеров опустились на колени у самой кромки берега. Вскоре их обступили полукольцом другие — прикрытие. Трое быстро сняли со спин ружья точного боя. У каждого было по два ружья, заряженных и затравленных порохом, одно в руках, второе рядом, наготове. Они очень быстро нашли цели в серых миазмах. Позади этих милиционеров стоял офицер с приметными серебристыми эполетами капитан-чудотворца, он что-то бормотал — быстро и невнятно. Затем коснулся висков каждого стрелка, рывком убирая руки. Глаза под масками увлажнились и очистились, теперь дым был не помеха милиционерам, они превосходно видели в других диапазонах спектра.

Каждый стрелок знал и силуэт, и характерные движения своей цели. Снайперы поискали в газовых клубах, и вскоре выяснилось, что их цели совещаются, прикрывая рты и носы мокрыми тряпками. Три выстрела протрещали почти одновременно, двое водяных упали, третий в ужасе закрутил головой. Но ничего не увидел, кроме вихрей ядовитого газа. Он бросился к водяной стене, зачерпнул пригоршню и запел заклинание, совершая рукой стремительные эзотерические пассы. Один из стрелков на берегу уронил ружье и схватил запасное. Эта третья цель — шаман, понял он, и если сейчас же не остановить его, на зов может приплыть русалка. Тогда все очень сильно осложнится.

Снайпер вскинул ружье к плечу, прицелился и выстрелил — все это произошло молниеносно и казалось одним слитным движением. Курок с зажатым в нем осколком кремня чиркнул по зубчатому краю крышки полки, брызнули искры, воспламенилась затравка…

Пуля прорвала завесу газа, закрутив его в сложные жгутики, и вонзилась в шею шамана. Третий член забастовочного комитета водяных рухнул в ил, окрасив его своей кровью.

Стены траншеи трескались, рушились. Они вспучивались и проседали, из трещин били струи воды и разжижали грунт на дне. Вода кружилась вокруг горстки уцелевших забастовщиков, вихрилась над ними. Как газ.

И наконец с дрожью Большой Вар залечил свою рану, удалил крошечный разрез, мешавший его течениям. Грязная вода похоронила и трупы, и политические воззвания.

Как только милиция подавила забастовку в Паутинном дереве, настал черед действовать экипажу и десанту пятого воздушного судна. В Собачьем болоте толпы подняли крик, требуя новостей и подробностей столкновения. По трущобным улицам брели уцелевшие пикетчики. Сновали шайки возбужденной уличной шпаны.

На улице Серебряная спина вопили уличные торговцы фруктами и овощами, показывали вверх. С пузатого дирижабля сбросили какие-то снасти, теперь они, качаясь и разматываясь, летели к земле. Галдеж усилился, когда по небу вдруг раскатился рев клаксонов — сигналил один из пяти дирижаблей. В горячем воздухе над улицами Собачьего болота спускался отряд милиции.

Бойцы соскальзывали по тросам в проемы между ветхими крышами, подошвы высоких сапог гулко ударялись о скользкий бетон двора. Эти милиционеры в причудливых доспехах больше походили на конструкции, чем на людей. Несколько рабочих и бродяг, оказавшихся в этом тупичке, смотрели на них раскрыв рты, пока один из милиционеров не повернулся к ним и не поднял огромное ружье с раструбом на стволе, не махнул им грозно: «Берегись!» Это произвело действие сродни магическому: кто упал на землю, кто пустился наутек.

Милиционеры ринулись вниз по мокрой лестнице, в подземную бойню. Блюстители порядка прорвались через незапертую дверь и стали стрелять в клубящийся кровавый пар. Мясники оторопело повернулись к дверям. Один упал и захрипел в агонии — пуля пробила легкое. Его тысячекратно пропитанная кровью блуза снова увлажнилась, на этот раз с изнанки. Остальные рабочие бросились бежать, поскальзываясь на хрящевине.

Милиционеры сбрасывали с крюков качающиеся и сочащиеся кровью туши свиней и коз, а затем под их рывками сорвался с потолка и весь подвесной ленточный транспортер. Волна за волной атакующие устремлялись к противоположной стене темного помещения и дальше бежали вверх по лестнице, скапливаясь на неширокой площадке. Запертая дверь в спальню Бенджамина Флекса их не задержала, ее снесли, как марлевую занавеску. В комнате сразу заняли места обочь платяного шкафа; один отстегнул со спины громадную кувалду. Тремя мощными ударами он превратил шкаф в груду щепы; появилась дыра в стене, через нее рвались треск и рев парового мотора, лилось сияние масляного светильника.

Двое милиционеров скрылись в потайной комнате.

Раздался приглушенный крик, а потом звуки тяжелых ударов.

Бенджамин Флекс, шатаясь, пролез в дыру. Он корчился и дергался, брызгал кровью на грязные стены, покрывая их радиальными узорами. Рухнул на пол, ударившись головой, и попытался ползти, бессвязно ругаясь. Второй милиционер наклонился, взял за рубашку, легко — пар куда сильнее человеческих мышц поднял и прислонил к стене.

Бен нечленораздельно бормотал и пытался плюнуть в голубую маску с темными очками сложной конструкции и респиратором. Под остроконечным шлемом она казалась ликом демона из царства насекомых.

Сквозь респиратор пошло монотонное шипение, но в нем были вполне различимы слова:

— Бенджамин Флекс, прошу в устной или письменной форме подтвердить ваше согласие вместе со мной и другими офицерами милиции Нью-Кробюзона проследовать к месту, выбранному для проведения допроса и сбора улик.

Милиционер жестоко ударил Бена о стену и с выдохом, похожим на взрыв, добавил:

— Согласие получено в присутствии двух свидетелей. Это так?

— Так, — дружно кивнули стоявшие позади двое милиционеров.

Офицер врезал Бену тыльной стороной кисти, оглушив и разбив губу. Из глаз потекли слезы, с губы закапала кровь. Человек в глухом доспехе взвалил Бена на плечо и затопал из комнаты.

Констебли, вошедшие в маленькую типографию, подождали, пока все уйдут в коридор вслед за офицером. Потом дружно сняли с поясов по большому стальному баллону и одинаковыми синхронными движениями утопили заслонки клапанов. Громоздкими двуногими носорогами милиционеры умчались вдогонку за своим командиром. В баллонах соединились кислота и порошок: шипение, неистовое пламя — занялся спрессованный порох. От двух мощных взрывов содрогнулись влажные стены.

Коридор вздыбился, из дыры вылетели бесчисленные клочья горящей бумаги, жгучие брызги типографской краски и обломки станков. Лопнул световой люк, ударил конструктивистский фонтан исковерканного металла и битого стекла. Дымящимся конфетти на окрестные улицы сыпались передовицы и опровержения. «Мы не молчим!». — гласил заголовок. «Предательство!». — восклицал другой. Тут и там мелькал логотип «Буйного бродяги»…

Один за другим милиционеры пристегивались поясными карабинами к поджидающим тросам. Дергали за торчащие из привинченных к доспехам ранцев рычаги, заводили мощные моторы и поднимались в воздух, темными глыбами возвращались в брюхо воздушного судна. Арестовавший Бена офицер крепко прижимал его к себе, и лебедка с честью выдержала нештатную тяжесть.

Над разоренной бойней плясал слабый огонек. Что-то скатилось с крыши, пронеслось в воздухе и ударилось о грязную землю. Это была голова Беновой конструкции, верхняя правая конечность осталась при ней. Рука неистово дернулась, пытаясь повернуть отсутствующий рычаг. Катящаяся голова смахивала на человеческий череп, облитый оловом. Несколько секунд продолжалась эта чудовищная пародия на движение. Дергались металлические губы, сжимались и разжимались челюсти. Через полминуты из нее вытекли остатки энергии. Стеклянные глаза повибрировали и застыли. Всё.

По этим жалким останкам скользнула тень — воздушное судно с вернувшимися на борт без потерь милиционерами медленно проплыло над Собачьим болотом, над доками, где затихали последние свирепые стычки, над парламентом, над всей громадой города и направилось к вокзалу на Затерянной улице, к Штырю.

* * *

Вначале мне тошно было среди них, среди этих людишек, среди их торопливого, тяжелого, зловонного дыхания, среди их беспокойства, сочащегося сквозь кожу, пахнущего хуже уксуса. Мне снова хотелось на холод, во мглу под рельсами, где обитают примитивные формы жизни, где они сражаются, умирают, поедают друг друга. В этой варварской простоте мне было покойно и уютно.

Но я на чужой земле, значит, у меня нет выбора.

Я вынужден смириться. Я заблудился в здешних юридических дебрях, я ничего не смыслю в статьях и параграфах, в границах, что отделяют это от того, твое от моего. Сначала я хотел подстроиться под них, я стремился обладать собой, быть хозяином самого себя, единственным и полноправным частным собственником. Каким же тяжким было внезапное открытие, что я — жертва колоссального мошенничества.

Меня обманули! Когда наступает кризис, я могу принадлежать себе не более, чем принадлежал на родине, в вечное лето Цимека, где и когда «мой песок» или «твоя вода» — понятия абсурдные, а тех, кто их озвучивает, убивают. Мое чудесное уединение было утрачено. Теперь мне нужен Гримнебулин, Гримнебулину нужен его друг, другу нужна помощь от нас. Дальше — простая математика: исключаешь общие члены и понимаешь, что тебе тоже нужна помощь. Чтобы спастись, я должен помочь остальным.

Я спотыкаюсь. Я не должен упасть.

Когда-то я был обитателем неба, и оно меня помнит. Если забраться на верхотуру и высунуться из окна, ветер будет щекотать порывами и потоками из моего прошлого. И я почую проносящихся мимо хищников, почую их добычу в завихрениях атмосферы.

Я подобен ныряльщику, потерявшему акваланг.

Можно смотреть через стеклянное дно лодки и видеть морских тварей, живущих у поверхности и в темной пучине; можно следить за их движениями и даже как будто ощущать давление подводных течений, — но все это далеко, все искажено, полускрыто, полуразличимо.

Я знаю: с небом что-то не так. Я вижу в нем косяки потревоженных птиц, они вдруг словно натыкаются на невидимое препятствие и в панике бросаются прочь. Я вижу охваченных страхом вирмов, они без конца оглядываются в полете.

В небе по-прежнему лето, небо отяжелело от жара, а еще от этих пришельцев, непрошеных гостей, которых не видать. Небо заряжено угрозой. У меня распаляется любопытство. Пробуждаются охотничьи инстинкты.

Но я прикован к земле.