Леонид Млечин

В лесу полночных звезд

В семь часов утра в токийском районе Асакуса скучно и серо, не то что вечером. Район крупных универмагов и театров, ресторанов и клубов, баров и дискотек оживает с заходом солнца. Утром — лишь поток автомобилей, направляющихся в деловые кварталы столицы, в Маруноути и Касумигасэки, и толпы одинаково одетых и одинаково спешащих на работу людей.

Маленький «пикап» Ёсико Сэгэва двигался в обратном от центра направлении. На свободном сиденье лежал список клиентов. Ёсико оставалось объехать еще три дома.

Сегодня, как и почти каждый день, они с мужем встали в половине четвертого утра, чтобы ровно в четыре быть на самом большом в мире рыбном рынке близ улицы Харуми. Исао и Ёсико Сэгэва держали небольшой ресторанчик, где посетителям подавали исключительно суси — блюдо из кусочков сырой рыбы, уложенных на колобки политого уксусом риса. Сырая рыба обязательно должна быть свежей, и они ежедневно обновляли свои запасы. Рыбный ресторанчик достался им от рано умершего отца Есико. Родители Исао погибли в войну. Сэгэва усыновили его, дали свою фамилию. С детства Ёсико привыкла начинать утро с поездки на рыбный рынок, раньше с отцом, теперь с мужем.

На огромном, пахнущем морем рынке — тысячи людей: рыбаки, покупатели и туристы. Оптовый рынок — одна из достопримечательностей Токио. Покупатели — повара больших ресторанов и владельцы мелких, хозяева рыбных лавок в высоких, до колен, резиновых сапогах — тщательно выбирали рыбу.

Сэгэва знали, у кого из рыбаков самый хороший товар. Отбор рыбы — ответственное дело. Если суси не понравится, завтра постоянные клиенты пойдут к конкурентам, а ресторанчик Сэгэва, как и большинство таких мелких заведений, существовал благодаря постоянным посетителям. Кое-кто из них заказывал суси на дом.

К приготовлению суси Ёсико не допускали. И ее отец, и Исао считали, что это не женское дело. В пять часов утра Исао Сэгэва с рыбой приезжал в ресторан, где его уже ожидали двое помощников — молодых ребят.

В Токио почти десять тысяч ресторанов, где можно поесть суси. Сэгэва открывали свое заведение в десять утра и работали без перерыва почти до полуночи. Коробки с суси для тех, кто регулярно заказывал это блюдо на дом, Исао готовил сам. К рыбе — грибы в соевом соусе и овощи, приправленные имбирем. Отдельно в каждую коробку клали кувшинчики с соевым соусом, лимонным соком и хреном — это приправа.

Суси, доставленное на дом, — дорогое удовольствие. Только состоятельные люди могут себе это позволить. Низко кланяясь, Ёсико Сэгэва вручала коробки прислуге своих клиентов.

Последним в ее списке значился Нирадзаки — депутат парламента от оппозиции.

Дверь в этом доме открывалась только после того, как бдительная привратница получала от жильцов соответствующей квартиры подтверждение, что они действительно ждут этого человека. И Ёсико Сэгэва, хотя обе привратницы, сменявшие друг друга, знали ее в лицо, пришлось подождать, пока не завершатся телефонные переговоры, сопровождавшиеся извинениями за беспокойство. Поблагодарив привратницу, Ёсико пошла к лифту. Лифт был занят, и желтый огонек, отмечая этажи, полз вниз. Двери раздвинулись...

На крик Ёсико прибежала пожилая привратница с журналом комиксов в руках.

Молодая женщина, насмерть перепуганная, прижалась к стене. Коробка с суси упала на пол, нежные ломтики тунца валялись на ковре. Из открывшегося лифта торчали худые ноги в идеально начищенных черных туфлях. Где-то в глубине лифта, залитого мягким светом ламп, многократно отраженных зеркалами, виднелась отливающая серебром голова с неестественно выпученными глазами.

Над младшим инспектором Акидзуки в токийском полицейском управлении посмеивались. За ним водилась одна слабость, вполне оправдывавшая поэтическое сочетание двух иероглифов, составивших его фамилию, — «осенняя луна». Младший инспектор увлекался старинной поэзией. Весной он донимал коллег, декламируя хокку о распускающихся в апреле цветках сакуры:

Если одну неделю с языка у него не сходила хрестоматийная хокку Басе:

то, скажем, в следующий понедельник он радовал своего соседа по комнате только что открытым для себя хайку XVIII века:

Всю эту неделю он восторгался танка Какиномото Хитомаро:

Поэтические склонности, однако, не мешали младшему инспектору Акидзуки заниматься своим прозаическим ремеслом.

— Мы приехали через несколько минут после вызова, — докладывал он своему начальнику. — Труп Нирадзаки обнаружила Ёсико Сэгэва. Она привезла суси для семьи Нирадзаки, которая заказывает это блюдо в ресторане Сэгэва уже несколько лет. Ёсико приезжает в этот дом два раза в неделю в одно и то же время. Служанка семьи Нирадзаки забирает у нее рыбу и расплачивается.

— С самим Нирадзаки Сэгэва встречалась?

— Только в их ресторане. Обычно Нирадзаки вставал поздно. У него плохой сон, засыпал только под утро. Когда я поднялся на десятый этаж, никто из семьи еще ничего не подозревал. Служанка была на кухне. Жена Нирадзаки — она только что проводила мужа — и сыновья завтракали.

— Когда вы сказали им, что произошло, не заметили ничего странного?

— Нет, — решительно ответил Акидзуки. — Они вели себя так, как ведут люди, потерявшие близкого и дорогого человека.

— А почему Нирадзаки вышел из дому так рано?

— Когда его жена смогла отвечать на вопросы, она сказала, что мужу позвонили из штаб-квартиры партии и попросили срочно приехать.

— Проверь на всякий случай.

Акидзуки сделал пометку в блокноте.

— Теперь самое сложное, — младший инспектор наморщил лоб. — Ровно в семь часов жена Нирадзаки закрыла за ним дверь. Часы висят у них в коридоре, идут правильно. Старший сын тоже слышал звук захлопывающейся двери и посмотрел на часы. В семь часов пять минут в дом вошла Ёсико Сэгэва, вызвала лифт. Значит, Нирадзаки был убит в этот промежуток.

Начальник отдела вытащил из папки судебно-медицинское заключение: «Смерть наступила от ушиба шейного отдела позвоночника с вывихом 6-го шейного позвонка и сдавлением спинного мозга».

— В нашей практике не первый случай, — заметил Акидзуки. — Тренированная ладонь человека, который занимается каратэ, ломает шею, как молот.

— Получается, что его убили прямо там, у лифта, в двух шагах от собственной квартиры. Соседи?

Акидзуки покачал головой:

— На лестничной площадке еще две квартиры, обе пустуют. Я пригласил домовладельца и в его присутствии осмотрел квартиры — никого... Вообще не занята половина квартир: среднему токийцу такой дом не по карману. Привратница клянется, что в этот день она не впускала и не выпускала никого постороннего.

— Итак, у нас три версии, — подвел итоги начальник отдела. — Первая: Нирадзаки убили в собственной квартире. Вторая: убийца — кто-то из жителей дома, или он спрятался в одной из квартир. Третья: убийца вошел и вышел из дома незамеченным.

— Извините, но третья версия выглядит фантастической, — Акидзуки позволил себе улыбнуться, — а первая невозможна. Оба сына Нирадзаки — весьма изнеженные юноши, они никогда не занимались каратэ, я видел их руки. Жена и служанка, разумеется, отпадают. Возможно, что убийца еще в доме, но я оставил там полицейского в штатском. Ночью никто не пытался выйти из дома.

— Я не понимаю, как труп оказался в лифте?

Младший инспектор пожал плечами:

— Наверное, Нирадзаки был убит в лифте, преступник вышел, а Сэгэва вызвала лифт и...

— Где показания Сэгэва?

Акидзуки дал ему несколько листков исписанной бумаги. Начальник отдела углубился в чтение. Через минуту он откинулся в кресле и предложил Акидзуки:

— Прочитайте вот это место.

— «Лифт был занят. Он стоял на десятом этаже. Мне пришлось ждать, — медленно прочитал Акидзуки. — Потом лифт начал спускаться».

— Сэгэва не нажимала кнопку вызова!

— Так что же, Нирадзаки был еще жив, когда вошел в лифт? — Акидзуки был ошеломлен. Он не обратил внимания на эту деталь.

— После удара, который получил Нирадзаки, он мгновенно, если верить экспертам, потерял сознание и умер. Его убили на лестничной площадке. Потом убийца вызвал лифт, положил туда труп и, нажав кнопку первого этажа, отправил лифт вниз. Автоматические двери закрываются медленно, и можно успеть отдернуть руку от панели управления.

— Но зачем? На лестничной площадке труп мог пролежать еще добрый час, прежде чем его бы обнаружили, и у убийцы оставалось бы время, чтобы спокойно покинуть место преступления.

Начальник отдела молчал. Акидзуки не мог успокоиться:

— Так преступники себя не ведут. Они всегда стремятся выиграть время.

— В конечном счете он оказался прав, — вздохнул начальник отдела. — Он сумел уйти, спустился по лестнице и вышел.

— Уже после того, как Сэгэва обнаружила труп и прибежала привратница?

— Да.

На лице Акидзуки изобразилось сомнение:

— Я не представляю себе человека, который мог пройти незамеченным мимо двух женщин, одна из которых уже сняла трубку, чтобы позвонить в полицию.

— А я представляю, — тихо заметил начальник отдела. — Если это был ниндзя.

В средние века так называли профессиональных лазутчиков, шпионов и террористов, в перечень доблестей которых входило умение взбираться по ровной крепостной стене (они надевали специальные перчатки с металлическими когтями — так легче было цепляться), бесшумно ходить (они выработали специальную походку) и бесшумно убивать.

На основе опыта ниндзя был создан учебник для наемных убийц, который назывался «Как двигаться ночью». В нем подробно объяснялось, как следует одеваться, чтобы остаться незамеченным, как развивать «ночное» зрение, как слышать противника ночью, как стрелять. Но все это лишь часть арсенала ниндзя.

Из технических средств они пользовались удавкой, напоминающей итальянскую гароту, и метательным снарядом сюрикэн, который походил на шестилепестковый нож для мясорубки.

Ниндзя в совершенстве владели гипнозом, искусством предугадывать действия противника, умели перевоплощаться.

Кадзуо Яманэ стремительно шел по длинному коридору. Он не обращал внимания на приветственные оклики знакомых и сослуживцев, невежливо обогнал кого-то из руководителей управления, резким движением открыл дверь в приемную и прошел прямо в кабинет начальника.

Хозяин кабинета, увидев Яманэ, снял очки и поднялся. Он, даже сделал вид, будто идет навстречу Яманэ, но молодой человек уже подошел к столу:

— Это правда?

— Примите мои соболезнования. «Никко-мару» потерпела крушение.

— Мой отец?

— Погибли трое. В том числе и капитан.

Лицо молодого человека окаменело. На мгновение его глаза затуманились, но он сразу же овладел собой:

— Я хотел бы...

Начальник управления не дал ему договорить:

— Разумеется, разумеется. Я распорядился насчет вертолета.

«...Вчера в пять часов утра затонуло японское рыболовное судно «Никко-мару». По неподтвержденным данным, погибли трое: капитан корабля Акира Яманэ, механик Хирата и рыбак Миядэра. Остальные 13 членов экипажа подобраны ракетным эсминцем военно-морских «сил самообороны» «Амацукадзэ». Катастрофа произошла в заливе Сагами, неподалеку от острова Осима в архипелаге Идзу...»

Уже в Йокосука, где их ждал вертолет управления безопасности на море, Кадзуо Яманэ узнал, что «Никко-мару» была потоплена американской атомной подводной лодкой «Эндрю Макферсон».

Адмирал Симомура, начальник штаба военно-морских «сил самообороны», уходил в отставку. Четыре года пребывания на высшем в военно-морском флоте посту закончились, а поскольку послевоенная японская армия была скопирована с американской, то более одного срока занимать эту должность не полагалось. Уже был определен преемник Симомура — адмирал Тэрада, два года исполнявший обязанности его заместителя. Симомура давно поддерживал и выдвигал Тэрада и, несмотря на молодость своего будущего преемника, отстоял его кандидатуру перед начальником управления национальной обороны.

Симомура не испытывал грусти, разумность извечной смены одного поколения другим не вызывала в нем сомнения. С его точки зрения, молодой Тэрада обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы в течение четырех следующих лет командовать военно-морским флотом Японии. Эти годы должны стать решающими для «сил самообороны». Япония — морская держава. Трагическая ошибка истории на несколько десятилетий лишила ее возможности развивать военный флот. Настало время наверстывать упущенное.

Как и Симомура, адмирал Тэрада начинал морскую карьеру на подводной лодке. Этому факту в послужном списке своего преемника Симомура придавал особое значение. Во второй половине двадцатого века подводные лодки стали не тактическим, а стратегическим оружием, превратились в инструмент высшей политики. Японский моряк, считал Симомура, должен быть политиком.

Переодевшись в кимоно, Симомура — нестарый еще человек с высоким лбом и коротким тупым носом над щеточкой серебристых усов — прошел в кабинет. В прошлом году, готовясь к жизни отставника, он купил этот дом в пригороде Токио, где предполагал теперь жить безвыездно. Адмирал был одинок. Жена его умерла сравнительно молодой, второй раз он не женился. Их единственный сын, в подражание отцу избравший морскую карьеру, утомительным походам и боевым учениям предпочел более легкую жизнь дипломата. Он служил помощником военно-морского атташе в Англии. Отец считал, что сын не оправдал его надежд, и редко с ним виделся.

Симомура уже решил, чем станет заниматься после выхода в отставку. Он собирался писать мемуары. Он начинал службу в Объединенном флоте адмирала Исороку Ямамото, участвовал в нападении на Пёрл-Харбор, четыре года провел на подводной лодке, в последний год войны стал ее командиром — ему есть о чем рассказать.

На письменном столе высились стопки книг: адъютанты отобрали ему труды по истории войны, мемуарную литературу, множество переводов с английского. Отдельно лежала биография Ямамото — эта фигура все больше привлекала его внимание. С первых дней морской службы Симомура привык восхищаться Ямамото, которого несколько раз видел.

Но сегодня Симомура не сразу заставил себя сосредоточиться на биографии знаменитого адмирала, написанной Хироюки Агава. Нелепая история с «Никко-мару» не давала ему покоя.

В Йокосука встречали спасенных рыбаков. Над причалом висел вертолет газетной компании «Асахи», владеющей и одним телеканалом; с вертолета велась прямая телепередача. К пришвартовавшемуся эсминцу бросились врачи — тут только Кадзуо Яманэ заметил несколько машин «Скорой помощи». На каждом из оставшихся в живых рыбаков гроздьями висли журналисты. Непрерывное щелканье фотоаппаратов слилось в пулеметную очередь.

Фуруя, помощник капитана, увидел Кадзуо и, расталкивая журналистов, бросился к нему, обнял за плечи.

— Мужайся, парень. Твой отец погиб на моих глазах, — сказал он Кадзуо.

Какой-то репортер нацелился на них своим фотоглазом. Фуруя повернул Кадзуо спиной к журналисту.

Всю ночь генерал Роджер Крейги, командующий американскими войсками на Японских островах, провел у прямого провода с Вашингтоном. Подводная лодка «Эндрю Макферсон» подходила к острову Гуам.

Утром генерал прилег, но через два часа его разбудили. С ним хотел поговорить командующий флотом США в зоне Тихого океана. Ответственность за потопление «Никко-мару» следовало нести им обоим, но ночью Крейги получил из Вашингтона твердые заверения: они не будут наказаны. Их задача — отбиваться от журналистов и пустить в ход все рычаги воздействия на Токио, чтобы не допустить усиления в стране антиамериканских настроений. Накануне встречи в верхах это могло ослабить позицию американской стороны.

Генерал Крейги взял трубку телефона.

— Я только что разговаривал с адмиралом Симомура, — сказал командующий флотом. — Он не предвидит скандала. Его сотрудники сделали все, что в их силах.

Полиартрит грозил совсем замучить адмирала в отставке Уильяма Лонга. После каждой бессонной ночи — а их становилось все больше и больше — Лонг как о сказочных временах вспоминал годы, когда подолгу не покидал мостик, заливаемый ледяными волнами.

Заболев, Уильям Лонг чуть было не стал жертвой и другой, самой распространенной болезни — фармакомании. Чрезмерное употребление лекарств превратилось в Штатах в стихийное бедствие. Каждый десятый случай госпитализации вызван злоупотреблением лекарствами. Когда тумбочка у кровати была целиком заполнена тюбиками, пузырьками и коробочками, а боли нисколько не уменьшились, Лонг обратился к альтернативной медицине.

В свое время Лонг вместе со многими другими американцами посмеивался над рассказами о возрождении акупунктуры. Потом он прочитал в газетах о болеутоляющих пилюлях, которые продавались в чайна-таунах и рекомендовались при полиартрите. Было несколько смертельных случаев — из-за содержавшегося в них фенилбутазона. Предостерегали и против акупунктуры.

И все же одному из старых знакомых удалось уговорить Уильяма Лонга прибегнуть к помощи акупунктуры. Лонга соблазнили, во-первых, безболезненность процедуры, во-вторых, ее быстрота — всего двадцать минут.

Уильям Лонг отправился в Вашингтонский акупунктурный центр, который находился на седьмом этаже нового административного здания на Массачусетс-авеню, в престижном северо-западном районе столицы.

Выйдя из лифта, Лонг попал в просторный зал ожидания, где сидело три десятка пациентов всех возрастов — от пяти до семидесяти лет. После оформления карточки, к которой прикололи выданное лечащим врачом Лонга направление, его принял один из семи врачей центра, получивших образование в США. Эти врачи решают, будет ли пациент принят или ему откажут в акупунктурном лечении. Врач-американец осмотрел Лонга. Потом в кабинет пригласили врача-азиата, которого сопровождал переводчик. Все трое некоторое время совещались, Уильям Лонг с возрастающим недоверием смотрел на желтолицых иностранцев. Его повели в другую комнату, где он разделся и лег на большой стол — единственную мебель в этом помещении. Появился акупунктурист с подносом, на котором лежали иголки из нержавеющей стали. Их длина — примерно семь с половиной сантиметров, диаметр равен диаметру иголок, которые обнаруживают, распаковывая новую рубашку. Один конец иголки заострен, на другом — шляпка в виде небольшого зазубренного цилиндра.

Лонг нервничал. Скрипучим голосом со смешным акцентом врач предупредил его, что акупунктура не всегда мгновенно устраняет боль и вообще может не избавить от нее. Лонг, услышав это, мысленно проклинал и своего знакомого, который убедил его сходить сюда, и самого себя — за легковерность. Врач продолжал говорить, что пациенту не следует удивляться, если иглы будут втыкать в участки тела, весьма удаленные от больного места. Лонг, однако, с сомнением наблюдал за тем, как ему втыкали иголки в грудь и плечи.

Он с отвращением посмотрел на свои тощие ноги. Он как-то усох за последние месяцы, когда полиартрит обострился. По утрам ощущал предательскую слабость, но боль в коленях лишила его возможности заниматься спортом. «Двигаться как можно меньше», — предупреждали его врачи.

Введение самих игл было совсем безболезненно. Лонг почувствовал легкое головокружение, тело его стало терять чувствительность. Но он был в полном сознании, и боль в суставах не уменьшалась. Несколько раз врач подходил, чтобы покрутить иглы. | Через двадцать минут иглы вытащили. Лонгу позволили одеться. Он уплатил пятьдесят долларов. Его назначили на повторные сеансы, предупредив, что каждый из них будет стоить двадцать пять долларов.

На первом этаже Лонг купил свежий выпуск «Вашингтон пост». На первой полосе были фотография спасенных рыбаков с «Никко-мару» и снимок атомной подводной лодки «Эндрю Макферсон», потопившей японское рыболовное судно.

— Когда подводная лодка ударила наше судно, твой отец стоял у самого борта... Я не удержался на ногах, упал на палубу, сильно ударился головой и потерял сознание. Что происходило потом, где были все наши, не знаю, — рассказывал Фуруя, многолетний помощник капитана «Никко-мару».

Оба сына Акира Яманэ росли у него на глазах, и, хотя Кадзуо стал большим человеком в управлении безопасности на море, а старший — Сэйсаку — инженером в крупнейшей судостроительной компании «Исикавадзима-Харима», Фуруя говорил им «ты».

Став капитаном «Никко-мару», Акира Яманэ охотно взял Фуруя на свое судно. Старший Яманэ последние годы жаловался, что рыбаков — не только у них дома, но и в соседнем городе Уодзу — все меньше и меньше, старики умирают, а молодежь предпочитает этому тяжкому и ненадежному делу работу полегче. Ловить рыбу у берегов Японии стало куда труднее, чем в те времена, когда Кадзуо был мальчишкой и вместе с отцом выходил в море. Они с братом по ночам размахивали длинными шестами, к которым прикреплялись мощные фонари, чтобы заманить рыбу в заброшенные сети.

— Почему же американцы не стали нас спасать? — не переставал удивляться Фуруя. — Если бы они остановились и сразу нам помогли... Мы видели рядом с нами подводную лодку, которая быстро погрузилась в воду. Через пять минут после удара «Никко-мару» начала тонуть, мы даже не успели передать SOS. Когда наши две шлюпки отошли от тонущего судна, появился низко летящий самолет. Мы не знали, что нам делать, то ли стараться привлечь его внимание в надежде на помощь, то ли сидеть тихо. Самолет был американский. Он сделал два круга над нами и исчез. Мы все же надеялись, что через несколько часов нас спасут. Но помощь не приходила. Мы не могли определить, где точно находимся. Впрочем, это и не имело значения — выгребать против ветра мы все равно не могли. Часа через четыре на расстоянии примерно одной мили от нас я заметил перископ подводной лодки...

Они сидели вдвоем в доме Яманэ. Смерть уже наложила отпечаток на веселый и гостеприимный дом старого рыбака. Зажгли свечи, в комнатах было мрачно и темно. Как Кадзуо ни уговаривал мать посидеть спокойно, она с раннего утра возилась на кухне. Днем пришли соседки, чтобы помочь устроить поминки, и даже в гостиную доносились запахи свежеприготовленной горчицы, красного перца, имбиря, чеснока и соевого соуса. В электрических рисоварках готовился тщательно промытый и отобранный рис. Мать несколько раз предлагала Кадзуо и гостю поесть, но они наотрез отказывались.

— Увидев перископ, мы здорово испугались, — вспоминал Фуруя. — Мы подумали, что американцы проводили там секретную операцию и, чтобы никто не узнал об этом, решили нас уничтожить. Конечно, Америка вроде бы дружественная страна, у нас с ней договор, но...

Спасение пришло через восемнадцать часов. Оставшихся в живых подобрал ракетный эсминец «Амацукадзэ». Официальное сообщение о столкновении подводной лодки с рыбацким судном штаб ВМС США, базирующихся на Японских островах, передал в Токио через тридцать пять часов после катастрофы.

Кадзуо Яманэ слушал рассказ рыбака как во сне. Акира Яманэ было всего пятьдесят семь лет... Кадзуо подумал, что мать следует уговорить переехать в Токио. Одной ей будет невмоготу: ведь в доме каждая вещь напоминала о муже. В свободное время капитан любил плотничать. Надстроил второй этаж, сколотил книжные полки, стенные шкафы. В стеклянных коробках — макеты судов, на которых он выходил в море. Среди них и «Никко-мару».

Как могло случиться, что американская подводная лодка, оснащенная электронными «ушами» и «глазами», потопила рыбачье судно? Кадзуо Яманэ был моряком, он десять лет работал в управлении безопасности на море и сам занимался расследованием кораблекрушений. О таком случае ему еще не приходилось слышать. Но самым удивительным было то, что американцы нарушили первый долг моряка и не оказали помощь потерпевшим бедствие. Они позорно бежали, а американское военно-морское командование связалось с правительством Японии, когда рыбаков уже подобрал случайно оказавшийся там эсминец.

— Минут за двадцать до страшного удара, от которого наша «Никко» пошла ко дну, мы слышали несколько сильных взрывов, — сказал Фуруя. — Словно рвались глубинные мины. Если американцы проводили минные учения, одна такая мина запросто могла пробить днище «Никко».

— В этом районе американцы не имели права проводить учения, — покачал головой Кадзуо. — Там проходит оживленная морская трасса.

Корабли управления безопасности на море сейчас, по всей видимости, осматривают место столкновения. Кадзуо пожалел, что не может принять участия в расследовании. Ему надо быть дома. Моряки погибают в море, и даже урны с прахом Акира Яманэ не удастся захоронить, но традиции должны быть соблюдены. Ждали только старшего из сыновей Акира Яманэ — Сэйсаку.

Ёсико Сэгэва и ее мужу Исао еще дважды пришлось побывать в токийском полицейском управлении.

Ничего нового к протоколу первого допроса Есико Сэгэва инспектор Акидзуки добавить не смог. Депутат Нирадзаки часто обедал в их рыбном ресторанчике. Любил тунца и морского окуня, неизменно заедал суси имбирным корнем. За один вечер съедал до десяти порций.

— Он был такой худой, — хихикнула Ёсико, — что мы всегда удивлялись, как это в него столько влезает.

Исао Сэгэва заметно волновался, его большие руки с толстыми пальцами и коротко остриженными ногтями слегка подрагивали. Впрочем, Акидзуки давно научился не обращать внимания на волнение тех, кого вызывают в полицию.

Ёсико Сэгэва еще раз подтвердила, что не она вызвала лифт, а кабина сама спустилась на первый этаж. Тут только молодая женщина поняла, что это означает, и со страхом взглянула на полицейского. Да, подумал Акидзуки, мертвец, который сам спускает себя в лифте, у кого угодно вызовет ужас. Хотя в загадочных преступлениях на самом деле нет ничего таинственного и мистического. Во всяком случае, Акидзуки был в этом уверен.

Токийское управление могло похвастаться достаточно высоким процентом раскрываемости самых сложных преступлений. Японские правоохранительные органы держали под жестким контролем своих сограждан. Управление безопасности на море и иммиграционная служба гарантировали: без их ведома ни один человек не исчезнет из страны. Местная полиция, опираясь на помощь домовладельцев, собирала сведения о жителях округи. Вся информация оседала в компьютерах главного полицейского управления. Кроме того, у полиции не было недостатка в добровольных доносчиках. По сути дела, если только преступник не обладал хорошо налаженными связями и не опирался на чье-то мощное покровительство, среди добропорядочных налогоплательщиков он был как в пустыне, где негде укрыться. Заметив нечто подозрительное, люди спешили уведомить полицию. Акидзуки не мог бы перечислить все мотивы, заставляющие их поступать именно так, а не иначе, но, если бы его спросили об этом, следователь, вероятно, сослался бы на историческую приверженность японцев духу порядка, подчинения младших старшим, уважения закона и властей.

Полицейский, оставленный в доме, где жил депутат Нирадзаки, просидел в подъезде целые сутки. За это время Акидзуки вместе с двумя помощниками проверил все квартиры. У каждого из жильцов было надежное алиби. Да и ни один из живущих в доме, по компетентному мнению Акидзуки, не был достаточно физически подготовлен, чтобы убивать ребром ладони. Все это были высокооплачиваемые служащие токийских компаний, и ничего тяжелее ручки они давно не держали в руках.

Акидзуки тщательно осмотрел вещи покойного депутата. Аккуратный, без единой складки черный костюм, на лацкане — хорошо знакомый каждому японцу значок члена нижней палаты парламента в форме одиннадцатилепестковой хризантемы с темно-бордовой каймой. Члены палаты советников носили точно такие же значки, но с окаймлением темно-голубого цвета.

Нигде в Японии значки не имели такого веса, как в здании парламента. С тех пор как в 1890 году к первой сессии парламента изготовили первый значок, этот символ принадлежности к высшему законодательному органу несколько раз менялся. После выборов депутаты получали новый значок, носить его обязан каждый парламентарий. Существовало более тридцати видов значков для секретарей и помощников депутатов, правительственных чиновников и журналистов, имевших право входа в здание парламента.

Из внутренних карманов пиджака Нирадзаки инспектор извлек черный кожаный бумажник с визитными карточками и пачкой десятитысячных ассигнаций, идеально чистый носовой платок, начатую пачку американских сигарет и стандартную пластмассовую зажигалку с большой арабской цифрой семь. Акидзуки показал зажигалку коллегам, и один из инспекторов объяснил ему, что такие зажигалки дают постоянным клиентам в крохотном баре возле Нихонбаси, который так и называется «Семь».

Акидзуки для порядка заглянул в этот бар, который оказался таким крохотным, что там и в самом деле никак не могло уместиться больше семи человек одновременно. Однако хозяйке помогали три бармена, поочередно наливавшие посетителям виски. Акидзуки обратил внимание, что полки в баре заняты бутылками виски, на которых красуются фамилии клиентов. Район Нихонбаси — один из самых оживленных в Токио, и многие заходили сюда после работы пропустить стаканчик из своей бутылки. Хозяйка бара показала инспектору бутылку виски, украшенную именем Нирадзаки.

— Он редко бывал у нас, и эту бутылку мы держали для него целых два года, но мы всегда были ему очень рады, — сказала она Акидзуки. — Приятный человек, и держался демократично. Любил петь, он родился на севере и знал много народных песен.

Рядом с телом Нирадзаки в лифте лежала папка. Молния на ней была застегнута, но после того, как инспектор очень осторожно исследовал ее содержимое, у него сложилось впечатление, что преступник папку открывал, рылся в бумагах, а возможно, и забрал что-то. Вдова Нирадзаки подтвердила, что ее муж всегда ездил в парламент с этой папкой, но что было внутри, она не знала. Муж не считал нужным посвящать ее в свои дела.

Папку Акидзуки отдал на экспертизу: если преступник был небрежен, могли остаться следы. Инспектор уже выяснил в штаб-квартире партии, куда Нирадзаки якобы вызвали в то утро, что никто из сотрудников депутату не звонил. Кто же выманил депутата из квартиры, чтобы убить его?

Накануне вылета в Токио подполковник Гейтс увидел в программе телевизионных новостей отрывки из выступления начальника научно-технического управления Японии перед журналистами. Начальник управления, одновременно возглавлявший Совет по вопросам развития космической промышленности, заявил, что ракетно-космическая программа страны оказалась под угрозой срыва из-за серьезных неполадок в полученном из США электронном оборудовании.

«По вине американских поставщиков окончательно вышел из строя спутник «Химавари-1», имеются крупные неисправности на «Химавари-2», не работают два из трех купленных в США основных агрегатов на спутнике «Юри-2А». Начальник управления презрительно отозвался о «надежности американской продукции». Электронное оборудование из США доставлялось в Японию в опечатанных «черных ящиках», вскрыть которые японские инженеры не имели права. Перед запуском ракеты в японский национальный космический центр в Кагосима прибыла бригада инженеров из американских аэрокосмических корпораций и устанавливала оборудование, сверяясь с секретными инструкциями.

Подполковника Гейтса не удивило резкое выступление японского министра; оно укладывалось в рамки нынешней политики Токио, где считали, что пора вести с США дело на равных.

— По нашим сведениям, — сказал подполковнику Гейтсу его непосредственный начальник, — консорциум японских фирм, занимающихся ракетостроением, разрабатывает проект создания новой модели, по своим параметрам сравнимой с нашими межконтинентальными баллистическими ракетами. Об этом они нас не сочли возможным информировать. В Вашингтоне весьма обеспокоены тем, что японцы скрывают от нас сведения о своей ракетной программе. Если ваши действия будут успешны, мы избавимся от ненужной настороженности в отношении нашего союзника. Ваш помощник, весьма компетентный в определенных делах человек, возьмет на себя выполнение той части задания, которая несовместима с вашим статусом.

Адмирал Уильям Лонг не сдержал данного себе после отставки обещания никогда не звонить в министерство военно-морского флота и, набрав номер коммутатора, попросил телефонистку соединить его с одним из своих бывших сослуживцев.

— Как это могло произойти? — нетерпеливо спросил Лонг.

— Акустики не заметили «Никко-мару», потому что в том районе много судов. После столкновения подводная лодка поднялась на поверхность, но капитан увидел судно, которое продолжало двигаться, очевидно не получив никаких серьезных повреждений. Поэтому он приказал погрузиться, а сам вызвал гидросамолет. Но из-за дождя и тумана летчик ничего не обнаружил. Подводные лодки с ядерным оружием на борту не имеют права пользоваться радиосвязью, вы-то знаете об этом, поэтому о случившемся командир «Эндрю Макферсон» сообщил только по прибытии на базу в бухте Апра на острове Гуам. Вот, собственно, и все, адмирал.

Лонг остался недоволен этим разговором. Человек, который когда-то служил под его началом, сказал ему ровно столько, сколько скажет любому американцу сотрудник отдела по связям с общественностью. Версия о неспособности подводной лодки-ракетоносца обнаружить рыболовное судно была рассчитана на тех, кто ничего не понимает в морском деле.

«Эндрю Макферсон» сошла со стапелей в тот год, когда Лонг, тогда еще капитан первого ранга, работал в отделе атомных двигателей комиссии по атомной энергии. Строилась «Эндрю Макферсон» на верфи известной кораблестроительной фирмы «Электрик боут». Разработка и строительство подводной лодки — долгое дело, на это уходит пять-шесть лет. Но «Эндрю Макферсон» построили быстрее. Уже запущенную в производство атомную подводную лодку, грубо говоря, разрезали пополам, раздвинули носовую и кормовую части и между ними сделали сорокаметровую вставку, куда поместили приборы управления стрельбой, шестнадцать ракетных аппаратов, дополнительное навигационное оборудование. Так появился первый подводный ракетоносец.

Сравнения с современными подводными лодками «Эндрю Макферсон» не выдерживала, но и она оставалась важным компонентом американских ядерных стратегических сил. В свое время Уильям Лонг облазил ее от носа до кормы, сопоставляя с дизель-электрическими лодками, на которых он плавал во вторую мировую войну.

Адмирал Уильям Лонг, которому, знакомясь с кем-либо, приходилось добавлять теперь к своему званию ненавистное «в отставке», не решился прямо высказать своему бывшему подчиненному, что именно он думает о столкновении в заливе Сагами. Сотрудник министерства ВМС принялся бы немедленно убеждать его в обратном: ведь все разговоры по коммутатору министерства прослушиваются отделом безопасности.

Лонг был почти уверен, что на «Эндрю Макферсон» произошла авария пускового механизма, по крайней мере, одной из шестнадцати ядерных боеголовок, которыми уставлен так называемый «Шервудский лес» — ракетный отсек длиной двадцать три метра в самом центре подводного корабля.

На службе Эдвин Гейтс носил звание подполковника авиации военно-морских сил и пользовался репутацией исполнительного и компетентного офицера. В частной жизни этот сорокадвухлетний здоровяк с темно-каштановой шевелюрой был в высшей степени компанейским парнем. Всем морским специальностям он предпочел службу в управлении военно-морской разведки.

В свое время он подал рапорт о зачислении его в военную школу иностранных языков и провел там год в тщетном единоборстве с японскими иероглифами. Осилить бездну премудрости за сравнительно короткий срок обучения ему не удалось, но благодаря природным способностям он все же научился с грехом пополам объясняться с японскими барменами, свободно ориентировался в меню токийских ресторанов и менее свободно — в заголовках «Асахи» или «Майнити».

Гейтс был в Японии раз двадцать, четыре года назад он семь месяцев стажировался на американской военно-морской базе в Йокосука, но никогда еще он не приезжал сюда с таким неприятным чувством. Гейтс боялся, что задача, поставленная перед ним, обязательно обернется большими неприятностями для него самого, причем в любом случае, выполнит он задание или не выполнит.

Прилетев в Токио, он остановился в отеле «Пасифик» в районе Синагава, где занял стандартный номер на седьмом этаже с видом на железнодорожную станцию. Переоделся в легкое кимоно — юката, которое напоминало Гейтсу обыкновенный купальный халат, только без пуговиц, а с одним лишь тонким пояском, включил телевизор и лег на кровать. Был «час мультфильмов» — время, когда все телевизионные каналы передавали мультипликационные фильмы для детей. Через равные промежутки времени они прерывались рекламными роликами. Еще в первый приезд в Японию его поразило широкое использование английских слов в рекламе, рассчитанной отнюдь не на иностранцев. Уже потом Гейтс обратил внимание на то, что марки японских автомобилей пишутся исключительно латинскими буквами, что английский вариант почти всегда дублирует японское название товара.

Эдвин Гейтс был склонен приписать широкое использование английского языка в рекламе преклонению японцев перед всем иностранным, особенно американским. Все лучшее они позаимствовали у Соединенных Штатов, поэтому японцев и мучит комплекс неполноценности, от которого в 1941 году они пытались отделаться, объявив Америке войну, а сейчас — стараясь обогнать США в экономической сфере... Под эти рассуждения Гейтс уснул, даже не выключив телевизор, — в самолете он не вздремнул и секунды. Подполковник Гейтс проспал до позднего вечера, благо плотные шторы создавали в комнате иллюзию глубокой ночи. Он и не услышал, как совершенно бесшумно открылась дверь и темная, растворившаяся в сумраке легкая фигура скользнула в комнату. Осмотр вещей Гейтса не занял и десяти минут. В комнате не раздавалось ни одного постороннего звука, только с телевизионного экрана неслась скороговорка дикторов: наступил час новостей, и все телекомпании передавали последние известия. Странная фигура была одета в темный балахон с капюшоном, и поэтому было невозможно различить очертания рук, головы. Фигура исчезла так же бесшумно, как и появилась.

Сэйсаку Яманэ — старший из сыновей погибшего капитана «Никко-мару» — не сразу вошел в дом. Смерть отца потрясла его. Они с братом довольно рано начали самостоятельную жизнь и немалого уже добились. Но и по сей день они чувствовали прочные нити, связующие их с родителями. Акира Яманэ пользовался уважением в рыбачьей деревушке. Яманэ не уехал отсюда в самые трудные для их промысла годы, когда число рыбаков в деревне уменьшилось вдвое. Сэйсаку и Кадзуо всегда гордились отцом, и немало мальчишек в деревне завидовали им. Хорошим воспитанием и образованием они были обязаны отцу, который скопил достаточно денег, чтобы послать их в Токио учиться дальше.

Работая в судостроительной компании «Исикавадзима-Харима», Сэйсаку никогда не брал отпуска — длительное отсутствие могли счесть неуважением к работе (по этой же самой причине он просиживал в своей лаборатории значительно дольше установленного рабочего времени), — но на праздники, особенно в весеннюю «золотую неделю» (она начинается 29 апреля — в день рождения императора), обязательно ездил с женой и детьми к родителям. Так же поступал и Кадзуо. Не только издревле присущее японцам почитание старших, но и любовь к родителям влекла их домой. Даже профессии они избрали под влиянием отца.

Кадзуо хотел быть моряком, но не торговым и не военным, поэтому он и выбрал управление безопасности на море. Сэйсаку, отличавшийся еще в средней школе способностями к математике, стал инженером-судостроителем.

Расплатившись с таксистом, который занес его чемодан в дом, Сэйсаку Яманэ поднялся по ступенькам, сбросил в прихожей обувь. Услышав звук подъехавшей машины, навстречу брату вышел Кадзуо, из кухни вышла мать и прижалась к широкой груди старшего сына. Она сразу как-то ссохлась и постарела, но ее глаза были сухи: японке не пристало плакать, тем более на глазах у других людей.

Надев домашние тапочки, Сэйсаку прошел в гостиную и уселся на татами. Фуруя уже ушел — его ждала семья. Кадзуо уселся напротив старшего брата. Оба молчали.

Одна из соседок, взявшихся помогать вдове Яманэ на кухне, осторожно вошла в комнату, встала на колени и поставила перед братьями лакированные подносы с едой, откупорила бутылки с пивом, наполнила высокие стаканы.

— Мать надо забрать в Токио, — сказал Кадзуо.

— Она не согласится, — покачал головой Сэйсаку.

— Одной ей здесь будет совсем тоскливо.

— Она будет жить памятью о нем.

Кадзуо зло сжал кулаки:

— Какие сволочи эти американцы! Вот увидишь, никто из них не будет наказан. Для них мы все равно «косоглазые япошки».

Сэйсаку махнул рукой:

— Какое все это теперь имеет значение? Отца-то не вернешь.

— Я с тобой не согласен, — возразил Кадзуо. — Совершено преступление, и виновные должны быть наказаны.

Сэйсаку с доброй улыбкой посмотрел на младшего брата. Кадзуо унаследовал от отца обостренное чувство справедливости. У отца в свое время, еще до поражения Японии, были постоянные неприятности из-за этого — местный полицейский подозревал Акира Яманэ в принадлежности к левым. Сейчас, к счастью, другие времена, но Кадзуо, похоже, ждут большие разочарования в жизни. И теперь на старшем из братьев, Сэйсаку Яманэ, лежит ответственность за благополучие всей семьи.

Рабочий день премьер-министра начинался в половине девятого утра. Он выслушал обзор прессы, который ежедневно делал дежурный секретарь, бросил взгляд на стопку информационных сводок, составляемых министерством иностранных дел, исследовательским бюро при кабинете министров и службой радиоперехвата, и попросил пригласить к нему генерального секретаря кабинета министров — второго человека в правительстве.

Не дожидаясь вопроса премьер-министра, генеральный секретарь кабинета сообщил:

— Вся страна по-прежнему взбудоражена. Газеты только и пишут об инциденте с «Никко-мару». Вчера на заседании специальной комиссии по безопасности нижней палаты парламента депутаты от оппозиции заявили, что американское командование неправильно информировало японскую сторону об инциденте.

— Вот что интересно. Президент США направил мне личное послание с выражением сожаления, — сказал премьер-министр. — То же самое сделал американский посол здесь. Государственный секретарь встретился с нашим послом в Вашингтоне и заявил, что США берут на себя ответственность за инцидент. Словом, американцы ведут себя необычно, а?

— Да, — согласился генеральный секретарь кабинета. — Они могли подождать результатов официального расследования и только тогда заявлять о компенсации ущерба и о признании ответственности.

Премьер-министр сидел, глубоко откинувшись в кресле и положив руки на подлокотники. Под полуприкрытыми веками почти не было видно глаз. Впалые виски и лоб были покрыты старческими пятнами. Дряблую шею стягивал жесткий воротничок белоснежной рубашки.

— А что насчет компенсации?

— Учитывая претензии родственников погибших, адвокаты предъявят Соединенным Штатам иск в четыре миллиона долларов. Но министр ВМС США по закону не имеет права выплачивать по одной претензии больше миллиона. Так что окончательную сумму компенсации предстоит утвердить конгрессу.

— Им придется учесть настроения японцев. Вашингтон не может себе позволить швыряться такими союзниками, как Япония.

— Тем более что это произошло накануне встречи в верхах.

— Вот именно, — в потухших глазах премьер-министра что-то блеснуло. — Мы должны воспользоваться этим моментом и заставить США пойти на уступки.

Генеральный секретарь кабинета министров склонил голову:

— Хорошо, мы учтем это при подготовке документов к встрече.

Шифрованной телеграммой командующий флотом США в зоне Тихого океана оповестил министра ВМС и начальника главного штаба ВМС о том, что экипаж подводной лодки-ракетоносца «Эндрю Макферсон» — за исключением командира лодки и нескольких офицеров, которые по требованию министерства сразу отбыли в Вашингтон, — специальным самолетом вылетает на родину. Лодку принял сменный экипаж.

Копию телеграммы командующий показал генералу Крейги, которому подчинялись американские части, расквартированные на Японских островах. Посмотрев на часы, генерал Крейги отдал честь адмиралу и вышел из кабинета. Они не обменялись ни одним словом.

Вернувшись в свой штаб на авиабазе США в Йокота, генерал Крейги попросил соединить его через автоматический коммутационный центр системы связи «Аутодин» с авиабазой в Ацуги близ Токио. Американский военный персонал располагал на Японских островах собственными системами многоканальной связи, к которым японские «силы самообороны» не имели доступа. Штаб командования морской авиацией в западной части Тихого океана ответил, что один из самолетов ЕР-3Е «Ариес» как раз сейчас готовится к вылету.

«Ариес» был шпионским вариантом морского патрульного самолета Р-3 и следил за морскими путями, занимаясь радиоперехватом и фиксируя сигналы радиолокаторов.

Генерал Крейги нажал кнопку вызова адъютанта и приказал соединить с ним подполковника Гейтса, как только тот даст о себе знать.

Инспектор Акидзуки был разочарован. Среди бумаг в папке депутата Нирадзаки не нашлось ничего, что могло бы помочь следствию. Все это были материалы к предстоящим в бюджетной комиссии нижней палаты слушаниям в связи с утверждением ассигнований управлению национальной обороны на следующий финансовый год. Инспектор Акидзуки не очень внимательно следил за политикой, но теперь понял, почему фамилия Нирадзаки казалась ему знакомой. Депутат от оппозиции был известен своими резкими выступлениями против военной политики правительства и руководства управления национальной обороны.

Акидзуки был склонен считать убийство депутата политическим: денег у Нирадзаки не взяли, других ценностей у него с собой не было. Но почему именно сейчас кто-то решил убрать Нирадзаки? Его не тронули даже тогда, когда он с парламентской трибуны обвинил «силы самообороны» в подготовке мятежа. Инспектор, размышляя, ходил по комнате и бормотал:

Визит в штаб-квартиру оппозиционной партии закончился впустую. Похоже, у руководства партии были неважные отношения с покойным депутатом. Созвонившись с его секретарем, Акидзуки решил побывать в парламентском кабинете Нирадзаки.

Кадровый армейский служака Роджер Крейги не питал симпатии к скользким и хитрым разведчикам, которые не знали, что такое настоящая военная служба. Но сейчас без этих ребят он не мог обойтись и потому приветственно помахал рукой входившему в кабинет Эдвину Гейтсу. За все эти дни, с неодобрением подумал Крейги, подполковник ни разу не надел форму, даже находясь на базе американских вооруженных сил.

— Как будто бы все в порядке, генерал, — осторожно сказал Гейтс.

Крейги обратил внимание на это «как будто».

— У вас какие-нибудь сомнения, подполковник? — прямо спросил он.

— Сомнения? Нет, — отрезал Гейтс. — Просто я о подобного рода акциях люблю говорить в прошедшем времени. А пока дело не сделано...

Генерал Крейги забарабанил пальцами по столу.

Противоположную от окна стену кабинета украшали двое часов. Одни показывали вашингтонское время, другие — токийское. Бросив на них взгляд, Крейги попросил адъютанта принести кофе.

Адмирал Симомура был болен и знал, что ему отпущено не больше двух лет жизни. Почти все, что он мог сделать для японского военно-морского флота, он сделал. Тэрада получит неплохое наследство. Последние месяцы, занимаясь текущими делами, Симомура ловил себя на том, что часто отвлекается, размышляя о мемуарах, которые он надеялся написать. Не то чтобы им двигало тщеславное желание запечатлеть собственные деяния на благо флота, — он хотел оставить после себя что-то вроде духовного завещания молодым, офицерам флота.

Четыре военных года Симомура провел на борту подводной лодки. К концу войны подводный флот Японии был полностью уничтожен. Лодка, на которой плавал Симомура, спаслась чудом. Низкое качество японских лодок, конструктивные дефекты, отсутствие гидролокаторов (они начали поступать только в 1944 году — в период боев за остров Сайпан), плохое вооружение — все это поставило японских подводников в невыгодное положение. Более совершенные американские лодки, оснащенные гидролокаторами, потопили две трети японских подводных кораблей. Симомура считал, что задача, поставленная перед подводниками, была изначально неправильной.

Японских подводников следовало, по примеру немецких, нацелить на борьбу с торговым флотом союзников. Охотиться за невооруженными судами безопаснее, а нарушение транспортных коммуникаций американцев снизило бы боеспособность их войск. Однако, подчиняясь приказу, подводники атаковали крупные военные корабли и гибли.

Симомура не любил гадать, что было бы, если бы японское командование не допустило столько ошибок, — прошлое не изменишь. Но, занимая все более ответственные посты в «силах самообороны», а затем и возглавив флот, он старался извлечь уроки из просчетов своих предшественников. Проклятая конституция, запрещающая Японии иметь вооруженные силы, мешала ему создать флот, о котором он мечтал и который превратил бы Японию во владычицу Тихого океана. Но теперь, когда близка была к осуществлению его блестящая идея, адмиралу казалось, что недалек тот день, когда красное солнце с расходящимися лучами на белом фоне — флаг военно-морского флота — вновь будет внушать страх и уважение всему миру.

Начальник штаба военно-морских «сил самообороны» уже вернулся домой, когда ему позвонил дежурный офицер и доложил, что специальный самолет, который должен был переправить экипаж американской подводной лодки «Эндрю Макферсон» в Соединенные Штаты, потерпел аварию, в воздухе и рухнул в море.

Адмирал Симомура не проявил, видимо, интереса к сообщению, которое живо комментировали все офицеры в штабе; к удивлению дежурного, он пробурчал что-то вроде «ладно» и повесил трубку. Дежурный офицер подумал, что Симомура и в самом деле пора в отставку.

Кадзуо и Сэйсаку не могли долго задерживаться дома. Старшего Яманэ подгонял срочный заказ, в выполнении которого участвовала его лаборатория, младшего снедало нетерпение. Он надеялся, что ведущееся полным ходом расследование обстоятельств гибели «Никко-мару» что-нибудь прояснит.

Братьям не удалось, как и предполагал Сэйсаку, уговорить мать переехать к ним в Токио. Пока что с ней осталась жена Сэйсаку: у них уже большие дети, заканчивают школу, могут неделю-другую пожить самостоятельно, тем более что молодежь всегда к этому стремится.

Билеты на «Синкансэн» братья достали с трудом — поезд был переполнен. Кадзуо с облегчением стащил с себя пиджак, ослабил узел галстука, сбросил туфли и вытянул ноги в белых носках. Сэйсаку охотно последовал его примеру. Пожив некоторое время в Америке, он теперь с удовольствием наблюдал, как свободно и уютно располагаются японцы в дороге.

Мальчишки-официанты наперебой предлагали бэнто — стандартный завтрак в картонной коробке, состоящий из хорошо отваренного и остуженного риса, маринованных овощей, кусочков рыбы.

Уже в Токио Яманэ узнали, что самолет с экипажем «Эндрю Макферсон» потерпел катастрофу. Такого оборота событий никто не мог предположить. С одной стороны, гибель людей всегда трагична, с другой, забеспокоился Кадзуо, катастрофа может свести на нет расследование гибели «Никко-мару».

— Да, теперь все это приобретает несколько иной характер, — согласился Сэйсаку. — Общественное мнение будет уже не так враждебно к американским морякам: ведь и они погибли.

— Ну и что? — взволнованно сказал Кадзуо. — Произошла авиакатастрофа, такие бывают каждый месяц, если не чаще. В ней никто не виноват или виноват какой-нибудь механик. Но нашего-то отца убили! Нельзя, чтобы убийцы ушли от ответственности. Пусть даже от моральной ответственности, поскольку на скамью подсудимых, похоже, сажать некого, — добавил он уже потише.

Сэйсаку укоризненно посмотрел на него.

— Ты слишком несдержан, младший брат, — заметил он сухо.

Инспектор Акидзуки подъехал к району Нагата в половине шестого вечера, через тринадцать минут после того, как премьер-министр покинул здание парламента и вернулся в свою официальную резиденцию. Она находилась совсем рядом с парламентом. По обе стороны улицы, разделявшей парламентский комплекс и резиденцию, Акидзуки увидел черные автобусы с решетками на окнах и радиоантеннами. Возле них разгуливали полицейские в белых перчатках и черных очках. Теоретически они несли охрану резиденции, практически же вся их работа заключалась в том, чтобы по радиосигналу мгновенно перекрыть доступ к резиденции премьер-министра пропагандистским автобусам ультраправых, которые время от времени делали попытки немного покричать под окнами у главы правительства. И хотя коммунисты и социалисты утверждали, что лозунги ультраправых со временем превращаются в программу правящей консервативной партии, горлопанов к премьеру не допускали. Во-первых, нечего шуметь, во-вторых, в правительстве сами знают, что делать.

Акидзуки специально дождался окончания совместного заседания обеих палат парламента, на котором выступал премьер-министр, чтобы иметь возможность без помех поговорить с секретарями Нирадзаки.

Здание парламента расположилось на холме, рядом с императорским дворцом, и возвышалось над комплексом правительственных особняков в районе Касумигасэки, где находились почти все министерства — строительства, иностранных дел, образования, внешней торговли и промышленности, сельского хозяйства и лесоводства, внутренних дел, а также здания Верховного суда и главного полицейского управления.

Секретарь Нирадзаки встретил инспектора у входа.

— Вы здесь в первый раз? — любезно осведомился он.

Они находились в левом четырехэтажном крыле здания, принадлежавшем палате представителей. Правое крыло занимала палата советников. В соединяющей их пирамидальной башне находился зал, который использовали только в дни посещения парламента императором, а также для знакомства с законодателями-новичками. Акидзуки с интересом осматривал внутреннюю отделку — резьбу по дереву ценных пород. Здание парламента строили семнадцать лет и закончили незадолго до начала войны. По старой конституции парламент имел немного прав (император был полным и единовластным самодержцем), но для постройки здания законодательного органа белого гранита и мрамора архитекторы не пожалели.

Секретарь провел Акидзуки в приемную депутата Нирадзаки. Каждый член парламента имел право за счет налогоплательщиков нанять двух секретарей, но Акидзуки обратил внимание, что второе кресло пустует. Перехватив взгляд инспектора, секретарь улыбнулся:

— Ему уже предложили новое место, и он поспешил принять предложение. Он был младшим секретарем и получал на восемьдесят тысяч иен меньше меня. Впрочем, я тоже скоро покину это здание.

И молодой человек неопределенным жестом указал куда-то в сторону, где, по предположениям Акидзуки, находилась штаб-квартира правящей консервативной партии.

Покойный депутат Нирадзаки, судя по рассказу его секретаря, был своеобразным человеком. С 1942 по 1944 год он служил на флоте. После ранения его, как специалиста с высшим техническим образованием, перевели на судоверфь. В тот августовский день 1945 года, когда император зачитал по радио манифест о капитуляции, Нирадзаки рыдал. Он хотел совершить ритуальное самоубийство, но один из друзей удержал его.

После войны Нирадзаки несколько лет бедствовал, не мог найти постоянной работы. Когда началась война в Корее и возрождающаяся японская промышленность получила американские военные заказы, Нирадзаки охотно приняли на ту же судоверфь, где он работал в конце войны.

Но у него не сложились отношения с работодателями, вышел какой-то скандал — секретарь не знал, из-за чего именно, — и Нирадзаки бросил работу и переехал в Токио.

Он вступил в одну из оппозиционных партий, и, благодаря неожиданно проснувшемуся в нем ораторскому искусству, умению разговаривать с людьми, быстро сделал карьеру. Со второго захода он прошел на всеобщих выборах в парламент от префектуры Ибараки.

— В палате он пользовался уважением. Его не очень-то любили, но коллеги ценили за острые и смелые выступления, принципиальность, кроме того, его побаивались. В палате он скоро заслужил репутацию разоблачителя, которая, впрочем, помешала его парламентской карьере. Его избрали председателем комиссии по делам кабинета. Конечно, в нашем парламенте комиссии не столь влиятельны, как в американском Капитолии. Комиссия может отклонить законопроект, однако, если его поддержат более двадцати депутатов, он выносится непосредственно на рассмотрение пленарной сессии. Но с точки зрения престижа эта должность имеет большое значение. Да и с финансовой тоже.

Депутаты получают восемьсот с небольшим тысяч иен в месяц плюс деньги на транспортные и почтовые расходы. А председателям, их заместителям и генеральным секретарям палат, председателям парламентских комиссий во время работы сессии выплачивают по три с половиной тысячи иен в день.

Да еще предоставляли ему лимузин с шофером, — с сожалением перечислял секретарь прежние блага Нирадзаки. — При широком образе жизни, который волей-неволей должен вести депутат, ему никогда не хватало денег. Но надо отдать должное Нирадзаки, от политических пожертвований он наотрез отказывался. Даже во время выборов обходился той суммой, которую ему предоставляла партия для избирательной кампании.

Инспектор Акидзуки хорошо знал, что политические пожертвования — самая удобная и не запрещенная законом форма взятки.

— Нирадзаки нажил много врагов. Они-то потом и спихнули его с поста председателя комиссии, когда он обвинил правительство в проведении военной политики, противоречащей духу и букве конституции.

Акидзуки прочитал копию письменного запроса депутата Нирадзаки правительству. Запрос был сделан несколько лет назад, еще при прежнем кабинете, и инспектор поразился переменам, происшедшим за эти годы. Отвечая тогда Нирадзаки, премьер-министр вынужден был признать, что участие «сил самообороны» в боевых действиях за пределами японской территории, даже для защиты торговых путей, ведущих на нефтеносный Ближний Восток, было бы нарушением конституции. Пришлось премьеру подтвердить, что запрещение экспорта оружия остается коренным принципом правительственной политики, что приобретение оружия, носящего наступательный характер, например ракет, тоже противоречит конституции.

Инспектор Акидзуки только диву давался, читая эти клятвенные заверения правительства. Не прошло и нескольких лет, как кабинет министров потребовал от «сил самообороны» взять под контроль океанские просторы в радиусе тысячи миль вокруг Японских островов, санкционировал передачу военной технологии Пентагону, разрешил управлению национальной обороны закупать самое современное наступательное оружие.

Вторым документом, который парламентский секретарь показал Акидзуки, был текст запроса правительству относительно готовившегося в вооруженных силах государственного переворота. Эта скандальная история была памятна инспектору: несколько дней газеты шумели, генеральный секретарь кабинета министров и начальник управления национальной обороны назвали это выдумкой. Через неделю арестовали человека, который передал Нирадзаки сведения о готовившемся перевороте; на пресс-конференции тот заявил, что ввел в заблуждение депутата парламента, надеясь выманить у Нирадзаки деньги. На этом дело и кончилось.

Инспектора интересовали друзья покойного.

— С годами друзей становится все меньше, — философски заметил секретарь. — Нирадзаки был уже на излете, утратил прежнее могущество. Это, знаете ли, сразу чувствуется. Уменьшилось количество телефонных звонков, поздравительных телеграмм к праздникам. Его считали отставшим от жизни, устаревшим, что ли. По правде говоря, — секретарь придал голосу доверительные интонации, — его даже подозревали в недостатке патриотизма. Япония находится на подъеме, но у нее много врагов, а он своими разоблачениями давал пищу для антияпонской пропаганды.

Когда Акидзуки уже собрался уходить, секретарь назвал фамилию:

— Годзаэмон Эдогава. Только я не уверен, что вы захотите с ним иметь дело. Не знаю, состоит ли он в партии, но взгляды у него определенно коммунистические.

Акидзуки понял, что имеет в виду секретарь покойного Нирадзаки. По специальному распоряжению министерства юстиции коммунистическая партия (вместе с ультраправыми и ультралевыми группировками) была внесена в длинный список «подрывных» организаций, находящихся под неусыпным контролем бюро расследований общественной безопасности. Уголовной полиции в эти дела вмешиваться не полагалось.

Известие о гибели моряков с подводной лодки «Эндрю Макферсон» застигло отставного адмирала Уильяма Лонга в тот момент, когда он вернулся после очередного сеанса в акупунктурном центре. Это так подействовало на Лонга, что ему пришлось немедленно лечь в постель, суставы болели безбожно. Он сразу представил себе, что означает для флота потеря целого экипажа подводного ракетоносца, прежде всего офицеров.

Он был уверен, что гибель самолета — дело рук японцев, которые по своей самурайской хитрости не могли не отомстить за потопление какого-то там рыбачьего суденышка. Лонг считал, что Япония, которая пользуется всеми благами западной цивилизации, переданными ей Америкой, испытывает к Соединенным Штатам чувство неискоренимой ненависти и зависти. Взять те же подводные лодки; Лонг вспомнил, как в его бытность командующим ВМС США в зоне Тихого океана японцы подкатывались к нему с просьбой помочь в создании атомных подводных лодок. Разговоры эти, разумеется, носили сугубо неофициальный характер, японцы вели себя очень осторожно, но Лонг все понял правильно и, разумеется, отказал им. Более того, Лонг счел необходимым информировать главный штаб об интересе военно-морских «сил самообороны» к разработке и производству подводных лодок с атомным двигателем. Дальнейшим размышлениям Лонга помешал врач, которого, несмотря на возражения адмирала, вызвали домашние.

Гостиница «Фёст инн Синдзюку», в которой остановился помощник Эдвина Гейтса Микки Рицци, находилась у западного выхода железнодорожной станции. Застать Микки в гостинице Гейтсу не удалось. Видимо, выполнив свою миссию, он «отдыхал».

В квартале Синдзюку много магазинов и увеселительных заведений, четыре крупных универмага, театр Кабуки и бездна ресторанов, баров, кинотеатров и кабаре. Насколько Гейтс знал Микки, тот наверняка сумел, даже не зная языка, отыскать заведение с голыми девочками.

Сослуживцы сочувственно приветствовали Кадзуо Яманэ. Все, кто его знал, пришли выразить соболезнования по случаю трагической гибели отца. Кадзуо кланялся и благодарил. Выглядел он не лучшим образом: глаза красные, тоскливые.

Расследование шло установленным порядком. Управление безопасности на море свою миссию выполнило, доложив, что «метеорологические условия в момент возникновения инцидента были не настолько плохими, чтобы американская подводная лодка не могла принять меры для спасения команды потопленного судна». Все сходились во мнении, что о подлинных причинах катастрофы японцы никогда не узнают. «Эндрю Макферсон» с баллистическими ракетами «Поларис» на борту находилась в тот момент в боевом патрулировании и держала под прицелом военные объекты на советской территории; а то, что относится к американской ядерной стратегии, принадлежит к разряду высших государственных секретов.

Коллеги Яманэ оживленно обсуждали во время обеденного перерыва версию о том, что на борту «Эндрю Макферсон», скорее всего, произошла какая-то авария, поэтому ей пришлось всплыть настолько быстро, что она задела киль «Никко-мару». Ни у кого не вызвало сомнений, что гидролокатор сигнализировал о «Никко-мару», но экипажу лодки некогда было раздумывать. В кулуарах управления поговаривали о том, что в заливе Сагами проходили совместные секретные маневры американского флота и «сил самообороны». Иначе откуда взялись там и американский самолет, кружившийся над судном, и ракетный эсминец «Амацукадзэ», который в конце концов спас рыбаков?

Кадзуо Яманэ заметил, что интерес к этой истории уменьшается на глазах. Сотрудников управления безопасности на море интересовали уже чисто технические вопросы: действительно ли на подводной лодке произошла авария и что за маневры проводились в заливе Сагами? О том, что американские моряки не стали спасать экипаж гибнущего судна, не вспоминали. После потопления «Никко-мару» кабинет министров решил наконец удовлетворить давнюю просьбу управления безопасности на море и оснастить патрульные суда аппаратурой для обнаружения подводных лодок. Это предложение на заседании кабинета поддержали генеральный секретарь кабинета и начальник управления национальной обороны: ведь в случае начала войны корабли управления все равно будут подчинены военно-морскому командованию; управление безопасности на море и создавалось как резерв «сил самообороны».

Микки Рицци не вернулся в гостиницу и в полночь. Гейтс через подземный гараж вошел в гостиницу и оттуда на лифте поднялся на третий этаж, где Микки снимал номер.

Ярко освещенный коридор был пуст. Гейтс прошел хорошую профессиональную подготовку, открыть стандартный гостиничный замок не составило для него труда.

Собственно говоря, Гейтс хотел убедиться, что Микки действительно остановился здесь. Он включил торшер, и большой зеленый шар мягко засветился. Гейтс огляделся. Чемодан Микки был на месте, в стенном шкафу висел костюм, валялась пара нечищеных башмаков, в пепельнице — пустая коробка из-под сигарет. Документы, которые должен был принести Микки, Гейтс в номере не обнаружил, зато нашел в холодильнике две бутылки пива и уселся перед телевизором. Откинувшись в кресле, он подумал, что здесь ждать Микки будет значительно удобнее, чем в холле.

Он просидел так еще около часа, пока двенадцатый токийский канал не завершил свои передачи. Гейтс поставил пустые пивные бутылки на холодильник и пошел в ванную.

Только теперь Гейтс понял, что ему пришлось бы до Скончания века ожидать возвращения Рицци, не поднимись он в номер.

Рицци вообще не уходил из гостиницы. Он был убит здесь, в ванной. Неизвестный ребром ладони сломал ему шейные позвонки.

В четыре минуты десятого в приемную премьер-министра вошли генеральный секретарь кабинета и министр иностранных дел. Через три минуты началось последнее совещание перед вылетом в Вашингтон.

Визиты в США всегда имели большое значение для японских премьер-министров, но нынешний глава правительства возлагал на встречу с президентом особые надежды.

Долгие годы — и во время оккупации, и после заключения Сан-Францисского мирного договора в 1952 году, и после перезаключения «договора безопасности» на более равноправной основе в 1960-м — Япония оставалась младшим партнером в этом союзе. Глава токийского правительства приезжал в Вашингтон как вассал к сюзерену. Такие отношения, всегда оскорблявшие национальные чувства японцев, пришли в противоречие с ролью, которую стала играть страна в мировой экономике и мировой торговле. Новый премьер-министр задался целью коренным образом изменить место страны в мировой политике.

Могущество, считал он, зависит от экономической и военной мощи. Но наращивание «сил самообороны» сдерживала конституция. И хотя юридические советники правящей консервативной партии разрабатывали, не афишируя своей деятельности, проект изменения конституции, верхушка партии не надеялась, что ей удастся собрать в парламенте две трети голосов, необходимые для внесения изменений в основной закон страны.

Премьер-министр хотел постепенно убедить избирателей в необходимости иметь мощную армию. Собственно говоря, той же цели добивались и его предшественники. Ослабла «атомная аллергия» — неприятие японцами атомного оружия. «Силы самообороны» по боевой мощи заняли шестое место среди армий мира. Но всего этого было недостаточно.

Во время визита в Вашингтон премьер-министр был намерен разговаривать с президентом на равных. А продемонстрировав таким образом возросшее значение Японии на мировой арене, он был намерен потребовать от своих сограждан «большей ответственности» в подходе к вопросам обороны.

После совещания он дал обширное интервью члену редакционной коллегии одной из крупнейших японских газет. Этот журналист в конце сороковых годов, будучи начинающим репортером, работал в префектуре Гумма и познакомился там с молодым человеком, который разъезжал на белом велосипеде с развевающимся национальным флагом и самостоятельно вел избирательную кампанию. Это был будущий премьер. Когда его избрали в парламент, он ходил на заседания в старой военно-морской форме. Пока не вступил в действие Сан-Францисский мирный договор, его костюм неизменно украшал черный галстук — знак траура в связи с оккупацией страны. Будущему премьеру пришлось долго ждать своей очереди, несмотря на незаурядные способности политического деятеля. Он возглавил самую малочисленную из парламентских фракций консервативной партии. Наконец, после очередного скандала в правящей партии, наступила патовая ситуация, когда руководители крупных фракций не хотели уступать друг другу, и он оказался приемлемой для всех компромиссной фигурой. Первым, кто получил интервью у нового главы правительства, был старый знакомый по префектуре Гумма.

С тех пор журналист, который тоже сделал неплохую для газетного мира карьеру, часто бывал в официальной и личной резиденциях премьера. Его газету глава правительства фактически сделал своим рупором, который слышало ежедневно не менее одиннадцати миллионов человек — таков был суммарный тираж утреннего и вечернего выпусков.

Бывший адвокат Годзаэмон Эдогава настороженно воспринял звонок инспектора полиции, который изъявил желание поговорить с ним о покойном депутате Нирадзаки.

— Почему вы уверены, что я смогу чем-то помочь следствию? — спросил он. — А впрочем, приходите.

Зрение у бывшего адвоката было неважное. За толстыми стеклами глаза Эдогава были неестественно большими, и инспектору стало не по себе от этого внимательного, изучающего взгляда.

Акидзуки не заметил в квартире адвоката следов присутствия хозяйки, но комнаты были чисто убраны. Как и во многих современных городских квартирах, одна комната была обставлена европейской мебелью, другая — устлана татами. Сняв обувь, инспектор с удовольствием уселся на новенькое, приятно пахнущее татами.

Стены комнаты были увешаны масками театра Но. Маски изображали разгневанных мужчин и печальных женщин, слепцов, воров, чудовищ — героев классических пьес, которые известны каждому японцу.

— После выступления императора 15 августа 1945 года, поразившего нас как удар грома, — мы узнали, что Япония капитулировала, — командир военно-морской базы распустил нас по домам, — рассказывал Эдогава. — Но мы с товарищем боялись возвращаться к себе. Ходили слухи, что американцы отлавливают всех бывших солдат и убивают на месте. Мы прятались у одного буддийского монаха. Храм в те дни был почти необитаем, людям было не до храмов, найти кусок хлеба, жилье, устроиться на работу — вот о чем тогда думали. Священник лепил маски для театра Но. Он рассказал, что на одну маску у него уходит иной раз два года. «Понадобится вся жизнь, — говаривал он, — чтобы изготовить маску, которой я смогу быть доволен». Вначале я помогал ему в приготовлении красок — самых простых, из земляных орехов, из сажи, которую он кипятил в сакэ, если мы с товарищем что-нибудь оставляли в кувшине — вместе с небольшим количеством риса и овощей ему приносили и кувшин сакэ, — продолжал Эдогава, заметив, что Акидзуки внимательно слушает. — Потом я попробовал делать маски сам и увлекся ими. Количество героев в театре Но не меняется уже несколько веков, но никогда не удается вылепить два одинаковых лица. Личность ваятеля отражается в каждой маске, и каждая маска буддийского монаха обладала душой.

Через месяц он съездил в Киото и, вернувшись, рассказал, что мы можем смело покинуть наше убежище. Оккупационные власти арестовывали только военных преступников, занимавших высшие посты во время войны, да и то немногих. Мы с товарищем покинули гостеприимного монаха. Товарищ — с радостью, я — с неохотой. Его ждала семья, а мои родители погибли во время весенней бомбардировки Токио. Моему товарищу казалось, что открывается новая жизнь, он был по натуре очень деятельным, динамичным человеком. Я почему-то не испытывал таких радужных надежд.

— Ваш товарищ — депутат Нирадзаки? — прервал Акидзуки его воспоминания.

Эдогава согласно кивнул. Он вопросительно посмотрел на инспектора и отложил в сторону только что законченную маску — женское лицо с приподнятыми бровями и слегка искривленным ртом. Акидзуки узнал маску, в пьесе эта женщина бросается в воду, потому что муж обманул ее.

— Объясните мне, инспектор, что вы хотите узнать у меня?

Сэйсаку Яманэ позвонил младшему брату в управление.

— Кадзуо, к сожалению, мне все же придется уехать в Америку, — виновато сказал он.

— Да, но мы же уговорились съездить в воскресенье к матери и попытаться все-таки убедить ее переехать к нам, — удивился Кадзуо.

Сэйсаку пробормотал что-то невнятное.

— Хорошо, — решительно сказал Кадзуо. — Тогда мы хотя бы вместе поужинаем.

Он понимал, что старший брат звонит из лаборатории и не все может говорить в присутствии сослуживцев, тем более подчиненных. Кадзуо гордился своим братом: Сэйсаку по праву считался талантливым инженером-судостроителем, в нарушение японских традиций совсем молодым он возглавил в «Исикавадзима-Харима» самостоятельное направление.

По случаю отъезда старшего брата Кадзуо заказал ужин в дорогом ресторане. Обед в таких ресторанах, стилизованных под японские домики конца эпохи сёгуната, стоил не менее пятидесяти тысяч иен. В кабинеты приглашались и хостэсс высшего разряда — женщины, не имеющие ничего общего с проститутками, но способные привести клиента в приятное расположение духа.

Яманэ, правда, обошлись без хостэсс. Они хотели просто поговорить.

— Ты не можешь себе представить, как я гордился, что именно мне поручили эту задачу. Молодым инженерам не хватает самостоятельности, им негде развернуться. Их держат на побегушках, пока их творческий потенциал не увянет. А мне вот повезло. — Обычно умеренный Сэйсаку выпил, раскраснелся, говорил больше и громче обычного. — Я получил возможность побывать у американцев и поучиться у специалистов из «Ньюпорт-Ньюс». Это крупная судоверфь.

Кадзуо слушал вполуха. Он понял, что Сэйсаку действительно необходимо срочно лететь в Штаты, а что касается инженерных дел, то тут младший Яманэ ощущал себя полным профаном.

— Над чем же ты работаешь? — спросил Кадзуо, чтобы показать свою заинтересованность.

Последовал ответ, который Кадзуо совсем не ожидал.

— Я не могу тебе сказать, — Сэйсаку покраснел еще больше. — С меня взяли слово, что я буду сохранять тайну.

— Так ты работаешь на военных? — спросил Кадзуо, безмерно удивленный таким поворотом дела.

Сэйсаку молча кивнул.

По странному совпадению за соседним с Яманэ столиком оказался капитан второго ранга Катаока, молодой и подающий надежды офицер разведки, который курировал судостроение.

Утром этого дня вице-адмирал Тэрада провел у себя в кабинете узкое секретное совещание. В нем участвовали представитель научно-технического отдела управления национальной обороны, директора и их заместители из двух научно-исследовательских институтов «сил самообороны» — первого, который занимается разработкой корпусов кораблей и корабельным оборудованием, и пятого, отвечающего за создание морских вооружений, а также член совета директоров компании «Исикавадзима-Харима» и Катаока.

На совещании упоминался и Сэйсаку Яманэ. Именно он был посредником в сотрудничестве японских судостроителей с американской судоверфью, которая после соответствующей договоренности на высоком уровне делилась с японскими коллегами секретной технологией. Эта верфь находилась в штате Вирджиния и называлась «Ньюпорт-Ньюс шипбилдинг энд драй док».

Поэтому, услышав в ресторане название этой судоверфи, Катаока обернулся и внимательно посмотрел на говорившего. Катаока сразу узнал Сэйсаку Яманэ.

Со смешанным чувством удивления и страха Гейтс смотрел на труп Микки Рицци. Рицци был профессиональным убийцей, он прошел специальную подготовку в Форт-Брагге (Северная Каролина), где обучались подразделения армейской секретной разведывательной службы. И тем не менее Рицци, судя по всему, даже не успел приготовиться к отражению атаки.

Гейтс носовым платком протер опорожненные им пивные бутылки, выключатели телевизора и торшера, ручки дверей. Осторожно выглянул в коридор. Он спустился в гараж, вышел на улицу и, сменив три такси, вернулся в гостиницу «Пасифик».

От Гейтса требовалось раздобыть сведения о ракетном проекте японцев. Вместе с сотрудниками американской военной разведки, работающими в Токио, Гейтс нашел одного конструктора-японца, готового за кругленькую сумму продать нужные документы.

Встретиться с ним должен был Микки Рицци. Должен был...

Несомненно, японская контрразведка узнала, зачем Гейтс и его помощник приехали в страну. Первым убрали Микки Рицци. Теперь очередь за Гейтсом?

Ему действительно было не по себе. Выбравшись из Вьетнама, Эдвин Гейтс надежно обосновался в разведке. Два года провел в роли помощника военно-морского атташе в американском посольстве в Голландии, работал в разведывательном управлении министерства обороны, сокращенно РУМО.

Военная разведка имела плохую репутацию в вашингтонском разведывательном сообществе, куда помимо ЦРУ и РУМО входили Агентство национальной безопасности, разведывательные службы родов войск, национальное разведывательное управление (его возглавлял помощник министра военно-воздушных сил, поскольку управление ведало спутниками-шпионами), Федеральное бюро расследований, группа исследований и наблюдений государственного департамента, управление разведывательной поддержки министерства финансов (экономическая разведка), одно из подразделений министерства энергетики, следящее за созданием атомного оружия за рубежом и за его испытаниями, управление по борьбе с распространением наркотиков, обладающее сетью агентов за рубежом.

РУМО коллеги именовали «загородным клубом», «домом для престарелых» и почему-то «командой таксистов». РУМО подчинялось двум хозяевам — комитету начальников штабов и Пентагону, которые были получателями ежедневной информационной сводки, менее интересной, чем сводка Центрального разведывательного управления.

По заведенной кем-то системе офицеры служили в РУМО два-три года, потом возвращались в свой род войск. Естественно, они больше думали о последующем назначении, чем о работе, старались избегать принятия серьезных решений, долговременных разведывательных операций. Другая слабость РУМО — армейский принцип «будет сделано». Офицеры разведки, получая приказание, боялись признать, что не в состоянии его выполнить; результаты были плачевными. Гейтс быстро понял, что работа в РУМО носит в основном бумажный характер: надо знать, какую бумагу задержать, на какую быстро отреагировать, уметь выяснить, что именно хочет генерал увидеть в докладе, который только что поручил составить.

Гейтс создал себе репутацию активного человека, он меньше других сидел на месте и был переведен в разведку ВМФ с повышением. Когда в Арлингтоне сформировали штаб секретной разведывательной службы армии — Пентагон хотел иметь свои, независимые от ЦРУ, подразделения оперативников, — подполковника Гейтса откомандировали туда в роли представителя управления военно-морской разведки. Учебные планы, составленные арлингтонским штабом, включали в себя не только обычные дисциплины: взрывное дело, приемы рукопашного боя, изучение всех видов стрелкового оружия, прыжки с парашютом. Особое внимание уделялось психологической подготовке.

По заказам секретной разведывательной службы в Калифорнийском университете полным ходом шли исследовательские работы в области генной инженерии. В штабе ходили слухи, что Пентагон требует от ученых «выведения» особой человеческой особи, стойкой к воздействию любых климатических факторов, химического и биологического оружия.

Одновременно находящаяся там же, в Калифорнии, в Сан-Диего, лаборатория нейропсихологии военно-морского флота получила дополнительные ассигнования для продолжения работы с преступниками, отбывающими наказание в военных тюрьмах. По просьбе Пентагона власти некоторых штатов передавали в распоряжение лаборатории убийц, приговоренных к смертной казни. Офицеры разведки отбирали молодых, физически развитых парней, они, ошалев от счастья, с готовностью соглашались на все, что им предлагали офицеры ВМС.

В лаборатории в Сан-Диего опытные психиатры искусно стимулировали в них преступные наклонности. Им показывали специально отснятые для них кровавые фильмы, заставляя вживаться в атмосферу насилия. Они должны были научиться убивать, не испытывая при этом никаких чувств, У специалистов сан-диегской лаборатории был большой опыт. Еще в начале семидесятых годов они отбирали людей с преступными наклонностями из числа подводников, десантников, готовили их и по заказу ЦРУ отправляли в распоряжение посольств — местные резидентуры использовали их в так называемых «операциях по ухудшению здоровья». Так в семидесятые годы аппарат ЦРУ именовал политические убийства.

Гейтс самолично извлек Микки Рицци из тюрьмы штата Вашингтон, где тому предстояло отбыть срок, значительно превышающий среднюю продолжительность человеческой жизни.

В Форт-Брагге Микки Рицци был одним из лучших учеников.

Капитан второго ранга Катаока начал свой день с того, что отправился в сектор информации. Случайно услышанный им вчера разговор братьев Яманэ в ресторане насторожил разведчика. А что, если Сэйсаку Яманэ проболтался? В таком случае первой полетит голова Катаока.

В электронную память компьютеров специальных служб вносились всевозможные данные о японцах: сведения о семейном положении, доходах, покупках, состоянии здоровья, работе, поездках за границу и внутри страны, политических взглядах и телефонных разговорах.

Составление справки о Сэйсаку Яманэ не потребовало много времени. Катаока получил даже фотографии его близких родственников и без труда узнал на одной из них вчерашнего собеседника Сэйсаку. Больше всего поразило Катаока, что Яманэ были сыновьями капитана рыбацкого судна «Никко-мару», потопленного американской подводной лодкой «Эндрю Макферсон».

После разговора с Эдогава покойный депутат парламента от оппозиционной партии предстал перед Акидзуки в новом свете.

Нирадзаки был динамичным и способным политическим деятелем. В избирательном округе Нирадзаки неизменно выражали доверие, даже в те годы, когда его партия стремительно теряла престиж и поддержку в стране. Нирадзаки делал все, что в его силах, для выполнения пожеланий избирателей, особенно в сфере благоустройства, строительства дорог, мостов.

Взгляды бывшего лейтенанта императорского военно-морского флота претерпели после войны поразительную политическую эволюцию. Он отказался от слепого поклонения императору и идеи Великой Японии. Он был одним из самых резких критиков «сил самообороны» и японо-американского «договора безопасности».

У него были большие связи в разных слоях общества, и к нему стекалась различная информация о том, что происходит в вооруженных силах. Он был в курсе подготовки так называемого «чрезвычайного законодательства», предусматривающего переход всей власти в руки военных в случае начала войны. Ему стало известно и о попытке группы молодых офицеров совершить государственный переворот.

— Но дело состояло в том, что выступления Нирадзаки, даже когда он располагал доказательствами, — говорил Годзаэмон Эдогава, — ни к чему не приводили. Напротив, на его глазах «силы самообороны» превратились в мощную армию. Особенно его удручала меняющаяся обстановка в стране. Люди свыклись с существованием вооруженных сил, многие стали считать, что армия и в самом деле необходима.

История с попыткой военного переворота, которая обернулась в результате против самого Нирадзаки (его информатор, арестованный и запуганный армейской контрразведкой, показал, что обманул депутата, сообщил ему заведомо ложные сведения), сильно подействовала на него. Он просто заболел.

Инспектор Акидзуки, поначалу считавший разговор с Эдогава просто неформальным допросом свидетеля, понемногу проникался сочувствием к покойному Нирадзаки, сохранившему в насквозь коррумпированном мире политики какие-то идеалы. Акидзуки ознакомился с финансовыми делами депутата: тот жил, строго укладываясь в рамки получаемого им в парламенте вознаграждения.

— А не готовил ли Нирадзаки какое-то новое разоблачение? — спросил Акидзуки.

На этот вопрос адвокат, уведя разговор в сторону, не ответил. Рассказав еще два-три малозначительных эпизода из жизни Нирадзаки, Эдогава предложил инспектору снова полюбоваться на маски Но.

— Каждую минуту маски приобретают новое выражение. Если у маски есть душа, она живет, но если души нет, она покрывается пылью и грязью, — говорил Эдогава. — Каждый раз, когда я рассматриваю их, мне кажется, что это совсем новые маски и я никогда не видел их прежде. Сейчас маски для Но изготавливаются поточным методом, на станках, и в них нет души.

Эдогава умолк. Он выбрал маску, изображающую лицо женщины, — гладкая кремово-белая краска поверх хиноки, белой древесины японского кедра.

— Она мне нравится. Когда я закончил ее, то был очень доволен. Я вырезал ее в плохом настроении, и работа вылечила меня. Маска радует, как собственный ребенок.

Акидзуки простился с адвокатом. Маски, которые вначале так понравились ему, потеряли вдруг свое очарование.

Инспектор уже стоял в дверях, когда Эдогава остановил его:

— Подождите минуту.

Он скрылся во второй комнате, где Акидзуки не был. Послышался лязг ключей, и Эдогава вышел в переднюю с небольшим конвертом:

— Посмотрите эти материалы. Мой друг Нирадзаки очень интересовался ими. Если у вас возникнут вопросы, звоните. — Эдогава захлопнул дверь.

В конверте инспектор Акидзуки обнаружил ксерокопию некоего документа, повествующего об уничтожении после войны запасов химического оружия бывшей императорской армии.

Подполковник Гейтс растерянно разглядывал пустой бумажник: на том конце провода сотрудница токийского представительства авиакомпании «Пан-Американ» терпеливо ждала, пока забывчивый пассажир отыщет свой билет, чтобы она могла занести его в списки. Но билет не находился. Гейтс извинился и повесил трубку. Он методично просмотрел все вещи в чемодане и в стенном шкафу и убедился: билет пропал, а вместе с ним и все дорожные чеки — возить с собой большие суммы наличными он не любил. Он всегда поступал так, как его научили в консульском управлении государственного департамента — в комнате 6811, где давали следующие советы: чеки брать на небольшие суммы — в пределах сорока долларов. В случае кражи банк сразу аннулирует их. Сделать фотокопии паспорта, кредитных карточек и чеков. Иметь две паспортные фотографии — ближайшее американское консульство выдаст дубликат, что обойдется всего в сорок два доллара. Гейтс застраховал багаж на три тысячи долларов, уплатив восемь долларов за тысячу, и имел перечень украденных у него чеков. Финансовая сторона дела его мало беспокоила: по телексному запросу его банк переведет в Японию нужную сумму. Но когда и как его сумели обворовать? Чеки, билет и паспорт лежали в потайном кармане пиджака, который он снимал только у себя в номере. Страх, развеявшийся утром, вновь охватил его. Гейтс вызвал такси и отправился в американское посольство. Там он попросил консульского чиновника связаться с полицией по поводу кражи, а военно-морского атташе — отправить его домой на американском военном самолете.

Вечером его отвезли на посольской машине на один американский военный объект в Токио. Оттуда на вертолете отправили на военно-воздушную базу в Ацуги. Гейтс почувствовал себя спокойно только в окружении рослых ребят в форме американской армии. Даже вольнонаемные японские служащие казались ему подозрительными.

Дела Лонга обстояли неважно. Уколы чередовались с приемом невообразимого количества лекарств, за соблюдением предписаний врача строго следили домашние, и адмиралу не удавалось, как обычно, выплевывать таблетки в раковину. Вставать, впрочем, ему тоже запретили. Единственное послабление, которое сделал доктор, не выдержав умоляющего взгляда Лонга, заключалось в том, что на два часа в день он разрешил давать адмиралу его бумаги.

Адмирал Лонг не избежал общей участи отставных военных, которые спешили предать гласности свою военную биографию, и взялся за мемуары.

«До второй мировой войны, — писал Лонг, — наша страна предавалась коварной форме самообмана, именуемого «изоляционизмом». Мы не можем гордиться этим периодом пашей истории; изоляционизм был явным предлогом для того, чтобы обогатиться, избежав ответственности; он был доктриной, явно недостойной...»

Но и последующая военная политика США подвергалась Лонгом критике. Концепцию, лежащую в основе этой политики, Лонг называл птолемеевской, докоперниковской (определения, явно позаимствованные у кого-то). «Согласно ей, — продолжал Лонг, — Соединенные Штаты представляли собой центр космоса, вокруг которого двигались по орбите другие государства... Мы рассчитывали на то, что союзники будут безропотно подчиняться нашему руководству, а мы будем определять их ценность тем, насколько безоговорочно они поддерживают нас и наши действия».

Ничего более ошибочного нельзя было придумать, размышлял Лонг. Союзники терпели высокомерие США только до тех пор, пока нуждались в американской помощи. Взять ту же Японию.

Японцы получили у Соединенных Штатов все что могли, а теперь норовят дать им коленом под зад. Они не желают даже ограничить свой экспорт в США, из-за которого американские рабочие лишаются работы. Но торговая война — мелочь по сравнению с тем, что среди японцев усиливаются антиамериканские настроения, а сама Япония в ближайшем будущем может превратиться в военного соперника США, и в Вашингтоне даже не поймут, как это случилось.

Премьер-министр был за океаном, и газеты пестрели фотографиями главы правительства чуть не в обнимку с президентом США. Судя по тону телевизионных комментаторов, переговоры шли успешно; не в последнюю очередь из-за потопления «Никко-мару» американцы смягчили тон своих требований.

Кадзуо Яманэ ходил сумрачный. Токийские лидеры предали память его отца и двух других погибших рыбаков; в Вашингтоне совершалась полюбовная сделка: американцы отказались от нескольких неприятных для японской делегации пунктов повестки дня, японцы — от требования наказать виновных. Правительство США официально уведомило Токио, что опубликует доклад о результатах расследования инцидента еще до окончания визита премьер-министра в Вашингтон.

Офицеры штаба подводных сил 7-го флота США встретились с оставшимися в живых членами экипажа «Никко-мару». Японские рыбаки продолжали настаивать на том, что и подводная лодка «Эндрю Макферсон», и патрульный самолет ВМС США без труда могли убедиться, что судно терпит бедствие.

В первоначальном заявлении американских военно-морских сил утверждалось, что подводная лодка сразу после столкновения всплыла на поверхность и командир лодки убедился в способности «Никко-мару» продолжать движение. Теперь же, отметил Кадзуо Яманэ, министерство ВМС США изменило свою первоначальную версию: дескать, видимость была настолько плохой, что экипаж быстро потерял протараненное судно из виду и поэтому ничего не мог поделать.

Министерство заявило, что «ни атомный реактор, ни ядерные боеголовки, находящиеся на подводной лодке, не получили повреждений в результате столкновения». Однако управление безопасности на море получило указание взять пробы воды в районе катастрофы, чтобы успокоить общественность.

Во время обеда Кадзуо Яманэ подсел к одному из сотрудников управления безопасности на море, которого посылали в залив Сагами брать пробы воды на радиацию.

— Что ты об этом думаешь? — поинтересовался Яманэ.

Коллега покачал головой:

— Вполне возможно, что на подводной лодке произошла авария. Иначе зачем американцы так стремительно всплыли? Атомные подводные лодки с баллистическими ракетами на борту стараются не подниматься на поверхность, чтобы не обнаружить себя.

— А почему все-таки они не стали спасать рыбаков?

— Точного ответа, боюсь, мы никогда не получим. Но полагаю, что дело было так: американский радист сообщил, что сигнала SOS с «Никко-мару» не последовало. Командир решил, что рация у рыбаков не в порядке, судно сейчас пойдет ко дну и есть шанс выйти из этой истории сухим, если можно так выразиться, — он позволил себе легкую улыбку. — На всякий случай он послал самолет, но летчик доложил, что экипаж спасся, и американцам стало ясно: за потопленное судно придется отвечать. Появление нашего эсминца заслуживает отдельного разговора. Начальнику управления национальной обороны задали вопрос: не участвовала ли «Эндрю Макферсон» в совместных маневрах с кораблями военно-морских «сил самообороны»? Он ответил отрицательно. Ракетный эсминец «Амацукадзе», по его словам, возвращался на базу в Йокосука, заметил сигнальную ракету рыбаков и поспешил на помощь. А насчет американской подводной лодки в том районе он якобы ничего не знал. Но мысль о совместных маневрах кажется мне вполне реальной, и в таком случае понятно, почему в Токио совсем не хотят настоящего расследования этой истории.

Инспектор Акидзуки вышагивал по служебному кабинету и бормотал любимые строчки:

Видел инспектор Акидзуки отнюдь не прекрасную картину ночного неба, всего в нескольких строчках переданную средневековым поэтом, а ксерокопию документа об уничтожении запасов химического оружия разгромленной императорской армии.

Императорская армия существовала с 1872 года до августа 1945. Военное строительство в Японии в начале века осуществлялось под лозунгом «Догнать и перегнать развитые страны Европы». После первой мировой войны императорская армия перестала копировать образцы европейского оружия и боевой техники и приступила к испытаниям собственных средств массового уничтожения людей. Началось производство химического оружия.

Интервенция на советском Дальнем Востоке послужила для императорской армии удобным поводом для подготовки к химической войне. Однако Приморье не успело стать полигоном химического оружия, потому что японцам пришлось оттуда спешно эвакуироваться.

В период с 1937 по 1943 год производство химического оружия достигло пика: ежегодно создавалось почти шесть с половиной тысяч тонн боевых отравляющих веществ. Разработкой ОВ занимался 6-й армейский научно-исследовательский институт в Токио. Так называемая «школа Нарасино» обучала солдат и офицеров ведению боевых действий с применением химического оружия, которое производилось на заводах «Тюкай» в Окинадзима (теперь модный летний курорт) и «Сонэ» в северной части Кюсю. Применялось это оружие против китайского народа; его жертвами стали десятки тысяч человек.

В императорской армии существовала собственная классификация отравляющих веществ: все они, как общеизвестные фосген и иприт, так и разработанные самими японцами газы, имели свои наименования: «голубой» № 1; «зеленый» № 1 и 2; «желтый» № 1А, 1В, 1С и 2; «красный» № 1; «коричневый» № 1; «белый» № 1.

В 1944 году было принято решение прекратить производство химического оружия, а освободившиеся мощности переключить на выпуск взрывчатых веществ. Одновременно японское правительство через Швейцарию довело до сведения своих противников, что «не станет использовать газы в войне».

Японское командование боялось мощного ответного удара союзников. Японцы терпели поражение на всех фронтах, и каждый станок, способный производить снаряды, был для них на вес золота. Однако запасы химического оружия аккуратно хранились: большая часть — в арсеналах армии, меньшая — в арсеналах флота.

После оккупации Японии отравляющие вещества были обезврежены по приказу американцев — канистры с газом сжигали или топили в море на расстоянии десяти морских миль от берега и на глубине в один километр. Канистры, ржавея, теряли герметичность. В результате четыре человека погибли, более ста были серьезно отравлены газами. Но несколько подобных случаев произошло не там, где американцы приказали затопить канистры с боевыми отравляющими веществами. Значит, они знали не о всех складах химического оружия.

В мае 1972 года оппозиция потребовала от премьер-министра провести соответствующее расследование. «Силы самообороны» сразу же заявили, что документы императорской армии, относящиеся к химическому оружию, либо уничтожены перед оккупацией, либо утеряны.

В бумагах, переданных ему бывшим адвокатом Эдогава, Акидзуки не нашел ничего, относящегося к делу Нирадзаки. Но ведь не зря же Эдогава предлагал ему прочитать эту ксерокопию?

Уже в последние дни войны, когда в атомном огне погибли Хиросима и Нагасаки, корабль Лонга был потоплен «кайтэн» — человекоторпедой, выпущенной японской подлодкой.

Лонга и остатки экипажа подобрал шедший сзади эскадренный миноносец, который потом бросал глубинные бомбы, стараясь сквитаться с подводной лодкой...

Отставному адмиралу было невмоготу смотреть на торжественную процедуру приема премьер-министра Японии в Белом доме. Услышав повторные извинения по поводу потопления рыболовного судна, Лонг выключил телевизор. Он считал, что командир «Эндрю Макферсон» поступил абсолютно верно, приняв меры к тому, чтобы остаться необнаруженным — трудная задача при современном развитии техники.

Появление гидролокаторов сделало подводный флот очень уязвимым.

Теперь гидролокаторы улавливают не шум моторов, а шум скольжения корпуса лодки в воде — звук, который невозможно ни скрыть, ни замаскировать.

Адмирал Лонг прекрасно понимал, почему капитан «Эндрю Макферсон» не радировал на берег о столкновении с рыболовным судном. Подводные лодки в боевом патрулировании обязаны соблюдать радиомолчание: каждый выход в эфир помогает противнику обнаруживать их и расшифровывать коды — обстоятельство, сыгравшее в свое время немалую роль в успешной борьбе союзников с подводным флотом фашистской Германии.

Преодолевая отвращение, которое возникало у него каждый раз при виде «косоглазых», Лонг внимательно следил за ходом переговоров. Он пришел к выводу, что восточная дипломатия оставила позади западную.

Новый премьер-министр, Лонг был в этом уверен, поставил перед собой задачу сделать Японию сверхдержавой: хватит ей быть младшим партнером, пора стать самостоятельной. Делал он это хитро. Американцы требовали взять на себя «большую часть военного бремени по обеспечению обороны в регионе», он соглашался и в глазах многих японцев представал не милитаристом, а человеком, который вынужден уступать напору Вашингтона. Увеличить военные расходы, стать военно-морским стражем Тихого океана, принять участие в программе «звездных войн», — ну, что делать, раз американцы нажимают! Вся военная политика Японии состояла из таких мини-спектаклей, разыгрываемых токийскими руководителями.

Лонг, считая японцев историческими врагами, был уверен, что, заставляя Токио вооружаться, американцы действуют в противоречии с собственными интересами. Японцы используют Пентагон как дойную корову (сами не хотят делиться военными секретами!), а американцы снабжают потенциального противника самым современным оружием.

Адмирал Лонг два года возглавлял штаб ВМС США в зоне Тихого океана. Он встречался с японскими офицерами чуть ли не каждый день, они говорили комплименты ему, его штабу, его морякам и его стране, приглашали в дорогие рестораны и на приемы, делали подарки, были до приторности любезны и предупредительны, но Лонг им не верил.

Лонг запомнил слова японского военного министра Араки, сказанные пятьдесят лет назад: «Япония покончила с идеей подражания Западу и возвращается к своим древним традициям, выраженным в морали древней военной касты самураев».

Едва Лонг почувствовал себя лучше, он немедленно поднялся и, достав из номерного сейфа, вмонтированного в стену, один бережно хранимый им документ, сел за работу. Документ этот представлял собой копию так и не отправленного начальству доклада управления военно-морской разведки США относительно ядерной программы Японии.

Кадзуо Яманэ приехал в Роппонги, где находилось управление национальной обороны, явно не вовремя. Настроение там было неважное. После тщательного изучения личных дел новобранцев выяснилось, что треть из них была не в ладах с законом и надела форму, чтобы избежать объяснений с полицией. Четырем сотрудникам департамента пришлось подать прошение об отставке: обнаружилось, что за небольшую мзду они передавали офицерам восточного военного округа списки вопросов, на которые тем предстояло отвечать на экзаменах для получения очередного звания.

Однокашник Яманэ встретил Кадзуо достаточно сердечно — выпускники одного университета должны помогать друг другу. Яманэ спросил, не ведет ли управление национальной обороны самостоятельное расследование столкновения «Эндрю Макферсон» с рыболовным судном.

— Да ты что! Кого это сейчас интересует? Завтра возвращается премьер-министр, и сразу же начнутся двусторонние консультации с американцами о расширении военного сотрудничества. Проводить параллельное расследование означало бы оскорбить американцев недоверием.

— А может быть, флот?

— Вряд ли. Без санкции Токио в Йокосука ничего не делается. Ну, если тебя это так интересует, — сотрудник управления национальной обороны не обратил внимания на совпадение фамилий погибшего капитана «Никко-мару» и своего однокашника, — съезди в штаб. У меня там есть знакомый — капитан третьего ранга... — и он записал на листке бумаги фамилию и должность своего приятеля.

Кадзуо Яманэ отправился в Йокосука. Здесь было теплее, чем в столице. В Йокосука вообще более мягкий климат в сравнении с Токио. Голубая гладь Токийского залива, зеленые холмы, вздымающиеся в небо вершины Окусуяма и Такатокияма приятно радовали глаз. Если бы Йокосука не превратили в военно-морскую базу, получился бы прекрасный курорт, подумал Яманэ.

Кадзуо давно здесь не был и с удовольствием прогулялся до парка Микаса, который получил свое название в честь флагманского корабля адмирала Хэйхатиро Того, отличившегося в русско-японскую войну. «Микаса» сошел со стапелей английской верфи «Виккерс» в марте 1902 года, а через двадцать лет закончил службу, когда Японии пришлось немного сократить свой флот в соответствии с решениями Вашингтонской конференции по разоружению. В мае 1961 года «Микаса» установили на бетонном постаменте и превратили в туристскую достопримечательность. На одной из палуб был музей адмирала Того, но Яманэ не стал в него заходить.

В штабе военно-морских «сил самообороны» капитан третьего ранга, к которому у него была записка от сотрудника УНО, принял его любезно.

— Чем могу служить? — осведомился он.

— Я работаю в управлении безопасности на море, но обращаюсь к вам как частное лицо. Мой отец был капитаном «Никко-мару»...

— Примите мои глубокие соболезнования.

— Спасибо. Скажу вам честно, то, как американцы проводят расследование, не внушает мне доверия. Боюсь, что мы так и не узнаем истины.

— Но, насколько я знаю, ваше управление выясняло обстоятельства катастрофы.

Яманэ покачал головой:

— Речь шла о возможности радиоактивного заражения моря, не более того.

Капитан третьего ранга задумался:

— Американцы последние дни тщательно обследуют район катастрофы. А наш штаб, по-моему, никаким расследованием не занимается. Попробуйте попасть на прием к заместителю начальника штаба адмиралу Тэрада. У него сегодня не очень загруженный день, он может вас принять, а потом загляните ко мне.

Адмирал Тэрада продержал Яманэ в приемной ровно полтора часа. Разговор продолжался четыре с половиной минуты. Громким командным голосом Тэрада четко объяснил, что «Никко-мару» — рыболовное судно, поэтому выяснение обстоятельств его гибели, вне всякого сомнения, прерогатива управления безопасности на море.

— Военно-морской флот, который и без того является объектом постоянных нападок в прессе и в парламенте, не может и не станет влезать в компетенцию гражданских властей, — адмирал Тэрада встал, показывая, что разговор окончен.

Капитан третьего ранга удивился.

— Как странно, — сказал он. — Я только что узнал о приказе адмирала Тэрада двум кораблям военно-морского района Йокосука — отправиться к месту столкновения в помощь американцам.

Некоторое время капитан третьего ранга сидел молча, что-то вспоминая.

— В день катастрофы ни адмирала Тэрада, ни еще трех высших офицеров штаба не было в Йокосука, — сказал он. — Они отсутствовали целых три дня. Я это помню хорошо, потому что был дежурным офицером и вызывал из Ацуги вертолет для них. Дежурства — такая неприятная штука, что запоминаешь их надолго. Да, они улетели за день до столкновения, — подтвердил капитан третьего ранга, — и вернулись тоже, кажется, через день.

Кадзуо Яманэ уходил из штаба военно-морских «сил самообороны» с записанным в блокноте бортовым номером транспортного вертолета В107А, который незадолго до катастрофы в заливе Сагами отвез в неизвестном направлении высших офицеров штаба. Куда летал вице-адмирал Тэрада и уж не связана ли эта секретная поездка странным образом с потоплением «Никко-мару»? Эти неожиданно возникшие вопросы не давали покоя Кадзуо Яманэ. В конце концов, Ацуги совсем рядом. Почему бы не съездить туда и не попытаться переговорить с экипажем транспортного вертолета В107А?

В Японии не так часто прибегают к помощи адвокатов, и в стране всего лишь двенадцать тысяч практикующих юристов. Все они обязаны быть членами профессиональной ассоциации и местной коллегии адвокатов. Путь к адвокатской практике невероятно сложен. Выпускникам юридического факультета прежде, чем получить юридическую должность, нужно сдать трудный экзамен, который состоит из письменной работы и собеседования. Из пятидесяти испытуемых только один выдерживает экзамен. Причем только один из десяти, чьи знания положительно оцениваются комиссией, сдает экзамен с первого захода. Выдержавшие экзамен проходят двухлетнюю практику, сдают новый экзамен и только тогда получают право заняться юриспруденцией.

Японские адвокаты не принадлежат и к числу богатых людей, опять-таки в отличие от их американских коллег. Но все же минимальный гонорар за частную консультацию составлял пять тысяч иен, и инспектора Акидзуки удивляла скромная обстановка квартиры Эдогава.

Приход полицейского инспектора оторвал бывшего адвоката от любимого занятия. Он держал в руке кусок дерева, который уже начал принимать черты будущей маски.

— Я внимательно прочитал то, что вы мне дали, — сказал Акидзуки, когда они уселись. — Но не понимаю, чем это может мне помочь.

Вместо ответа Годзаэмон Эдогава взял со стола новую пачку ксерокопий и протянул ему. Инспектор принялся внимательно изучать их. По мере того как он читал, его брови изумленно ползли вверх. Он недоуменно сказал:

— Но это же те документы, которые считаются уничтоженными. Так, во всяком случае, говорилось в официальном ответе премьер-министра в парламенте.

— Правильно, — сказал Эдогава. — С запросом к правительству тогда выступил депутат Нирадзаки. И не только потому, что небрежно захороненные под водой отравляющие вещества послужили причиной смерти четырех человек. Один из его информаторов — служащий «сил самообороны» — сообщил Нирадзаки: американцы уничтожили отравляющие вещества, принадлежавшие армии. А вот арсеналы флота были своевременно перепрятаны и впоследствии переданы военно-морским «силам самообороны» вместе с инструкциями по применению и описанием технологии производства. Посмотрите внимательно на документы. Видите штамп?

На первой странице каждого документа стоял не только большой иероглиф «Секретно!», но и стандартный штамп «ВМСС»: военно-морские «силы самообороны».

— Нирадзаки собирался поймать правительство на заведомой лжи. Но его информатор на следующий день после запроса Нирадзаки в парламенте погиб. Поскольку он состоял в «силах самообороны», то расследование вела военная полиция; она доложила токийской прокуратуре: несчастный случай. Возможности вмешаться не было. Погибший обещал Нирадзаки принести не только подлинники «сгоревших и утраченных» документов императорской армии, зарегистрированные канцелярией управления национальной обороны, но и назвать лабораторию, подведомственную департаменту научно-технических исследований УНО, где ведутся опыты по созданию новых видов химического оружия.

Инспектор Акидзуки недоверчиво хмыкнул:

— Я не питаю никаких иллюзий в отношении наших военных. Все генералы хотят вооружаться и воевать, но вряд ли они бы решились на такое дело. К тому же и эта история не объясняет, почему был убит депутат Нирадзаки.

— Вас удивит мой вопрос, — вдруг сказал Эдогава, внимательно наблюдавший за выражением лица инспектора. — Что вы знаете о японском подводном флоте?

Как-то раз японский рыбак по имени Урасима купил у детишек крошечную черепаху и выпустил ее на волю. Прошло время, и на берегу моря он встретил огромную черепаху, которая пригласила его покататься у нее на спине. Черепаха отвезла его во дворец морского царя, где рыбак влюбился в Отохимэ, царскую дочь. Но через три года ему захотелось домой. Отохимэ дала ему маленький ларчик, запретив открывать его, и приказала черепахе отвезти его домой.

Когда Урасима добрался до дому, все там выглядело совсем иначе, чем прежде, и он никого не узнавал. Люди сказали ему, что триста лет назад какой-то рыбак уехал верхом на черепахе и больше не вернулся. Подавленный, он открыл ларчик, из него вырвался белый дым, и рыбак превратился в дряхлого старика.

Эту сказку адмирал Симомура сам прочитал своим внукам, которых навещал дважды в неделю. Симомура запретил сыну брать детей за границу — он боялся разлагающего влияния западной культуры. Адмирал нашел женщину, которой вполне доверял; она и воспитывала мальчиков. Симомура знал, что невестка очень тоскует по детям, но считал, что поступает правильно. Да и сын так скорее вернется в Японию. Его место на палубе корабля, а не на лакированном паркете посольских залов.

Приезжая к внукам, Симомура радовал мальчиков подарками. На сей раз он привез целую кучу игрушек, разумеется национальных, японских.

Урасима на черепахе, карпы, посвистывающие, когда ветер проходит через их пасти, фигурки в кимоно, нежно раскрашенные деревянные птички с тонюсенькими, толщиной с бумажный лист, крылышками.

Такие игрушки стоили дорого, но Симомура, противник роскоши, в таких случаях не скупился. Все эти игрушки что-то символизировали. Карп — решительность и энергию, тигры — мужество, лошади — стойкость и упорство, дикие кабаны — благополучие, и даже крысу связывают с Дайкоку, богом изобилия. Сидя на татами, адмирал учил мальчиков оригами — искусству складывать игрушки из бумаги. Рыб, черепах и журавлей дети складывали из небольших бумажных квадратиков. Бумажные игрушки приносят удачу, их дарят больным друзьям вместо цветов.

Поиграв с детьми, Симомура уединился с воспитательницей, чтобы выслушать ее отчет. Он поинтересовался каждой подробностью поведения мальчиков, проверил их меню и книгу расходов, которую вела воспитательница. Потом поехал домой. У себя в кабинете он оказался уже в девять вечера и, хотя привык ложиться рано, решил часа полтора поработать: мемуары торопили, кто знает, сколько ему еще осталось жить.

Перед отъездом в аэропорт Сэйсаку Яманэ позвонил Кадзуо, но младшего брата не оказалось ни на работе, ни дома.

Все дело в том, размышлял Сэйсаку по дороге в Нарита, что Кадзуо еще совсем мальчик. Когда Сэйсаку узнал, что произошло с «Никко-мару», для него это был страшный удар. Но теперь он смирился. Все люди смертны. Хорошо, что отец умер сейчас, когда его дети уже прочно стоят на ногах. В голове Сэйсаку вертелась старая поговорка: «Середина октября — смерти лучшая пора». Осенью, когда снят урожай, в доме достаточно риса, чтобы устроить поминки. Акира Яманэ погиб осенью...

Сэйсаку опять предстояло лететь в Нью-Йорк. Хозяева «Исикавадзима-Харима» торопили его. В начале будущего года их детище должно быть спущено на воду. Специалисты из «Ньюпорт-Ньюс шипбилдинг энд драй док» уже закончили свою часть работы. Последний визит в научно-исследовательский центр кораблестроения имени Д. Тейлора — и все, остальное японские инженеры и рабочие сделают сами. На этом объекте «Исикавадзима-Харима» собрала лучшие кадры, непременным условием было умение держать язык за зубами. Режим секретности обеспечивала большая группа людей, и, судя по всему, успешно. Да и сам Сэйсаку научился помалкивать.

Короткий доклад второго исследовательского отдела встревожил адмирала Тэрада. Он взял принесенную ему миниатюрную магнитную кассету и вставил в магнитофон, надел наушники. Это была запись разговоров Кадзуо Яманэ в штабе военно-морских «сил самообороны». Прослушав всю пленку, пригласил к себе капитана второго ранга Катаока.

Капитан второго ранга Катаока был ниже среднего роста, по удивительно пропорционально сложен. Работников штаба военно-морского флота удивляла его способность ходить совершенно бесшумно, он незаметно проскальзывал мимо вечно озабоченных офицеров, которые считали, что Катаока неделями отсутствует, и удивлялись, увидев его в столовой. Те, кто с ним сталкивался, часто испытывали неприятное чувство: Катаока никогда не смотрел в глаза собеседнику.

— Отправляйтесь в Ацуги, капитан второго ранга, — приказал Тэрада и углубился в бумаги, разложенные на столе. Он не услышал ни малейшего шороха, даже не скрипнула дверь, словно Катаока исчез, растворившись в воздухе.

Поговорив с кем-то по телефону, сержант, отвечавший на базе Ацуги за связь с общественностью, сделал вид, что улыбается:

— К сожалению, Яманэ-сан, экипаж вертолета, с которым вы хотели поговорить, выполняет тренировочное задание. Его нет на базе. Чем еще мы вам можем быть полезны?

Сержант военно-воздушных «сил самообороны» совершенно не желал быть полезным подозрительному посетителю.

Кадзуо Яманэ не оставалось ничего другого, как поблагодарить сержанта за любезность и уйти.

— Вас проводят, — предупредительно сказал сержант.

Рослый солдат первого разряда «сил самообороны» ожидал Кадзуо. Под почетным эскортом Яманэ прошел к выходу с территории базы Ацуги. Что же теперь предпринять?

Инспектор Акидзуки качал головой:

— Я никогда не соглашусь с таким утверждением, и будь вы трижды адвокатом, вам не убедить меня.

— Да я и стараться не стану вас убеждать! — рассвирепел Эдогава. — Вы ко мне пришли, а не я к вам.

Оба замолчали. Акидзуки первым сделал шаг к примирению:

— Согласитесь, все это очень похоже на то, что пишет «Акахата».

— Из-за того что факты приведены органом коммунистической партии, они кажутся вам менее убедительными? — прищурился Эдогава.

— Представить себе, что наша армия получит химическое и ядерное оружие... Согласитесь, это немыслимо. «Силы самообороны» находятся под неусыпным гражданским контролем, а народ не примирится с японской атомной бомбой. Разве мы уже забыли Хиросиму и Нагасаки?

— Не забыли, — согласился Эдогава. — Но разве японцы, в сущности, не привыкли к тому, что атомное оружие десятилетиями находится у них под боком? Американцы всегда хранили его на нашей территории. И никогда особенно не старались это скрыть. Было несколько случаев, когда американские самолеты с ядерным грузом терпели аварию над японской территорией — это ужасало страну, но с каждым разом возмущение было все слабее. Наши военные тоже приложили руку к излечению страны от «атомной аллергии». Сколько раз начальник департамента вооружений управления национальной обороны заявлял в парламенте, что Япония может обладать всеми видами оружия массового уничтожения для использования его в целях обороны. Он сказал, что не мешало бы иметь атомные боеголовки для ракет «Ника-Геркулес» и ядерные боеприпасы для гаубиц «сил самообороны». А история с начальником штаба сухопутных «сил самообороны» Хирооми Курису, который назвал подчиненную ему армию «бумажным тигром» и потребовал перевооружения! Ему, если вы помните, пришлось уйти в отставку в результате последовавшего скандала. Он сделал это с легким сердцем, потому что сыграл свою роль — посеял сомнения в сердцах многих японцев, которые задумались: а не совершают ли они ошибку, выступая против мощной армии?

Я помню Курису по войне, — неожиданно добавил Эдогава. — Он закончил Токийский университет в 1943 году и пошел на флот. К моменту капитуляции он уже был капитаном, обогнав нас с Нирадзаки. Он принадлежит к влиятельной группе «ястребов», которая методично подавляет антивоенные тенденции в нашем обществе. И, судя по результатам опросов общественного мнения, которые печатаются в газетах, они преуспевают. Многие начинают считать, что три неядерных принципа надо пересмотреть.

— Вот вы же сами говорите, что пока речь идет об обработке общественного мнения, — заметил инспектор Акидзуки. — Следующий шаг они решатся сделать не скоро.

— Нирадзаки тоже так считал, — сказал Эдогава, — пока к нему не пришел один человек...

К депутату Нирадзаки часто обращались люди с самыми неожиданными просьбами. Иногда среди ночи появлялись совсем уж странные личности — преступники, бежавшие из тюрем. Если они считали, что их осудили ни за что, то любыми способами пытались проникнуть к Нирадзаки, который слыл человеком справедливым.

— Привратница позвонила жене Нирадзаки и сказала, что какой-то человек, с виду вполне приличный, просит разрешения побеседовать с господином депутатом, — рассказывал Эдогава. — Нирадзаки принял его. На следующее утро он приехал ко мне. «Я не спал ни минуты. Читал все, что нашлось у меня в домашней библиотеке о подводных лодках. Похоже, что мой вчерашний посетитель не соврал». Когда были созданы «силы самообороны», — продолжал Эдогава, — о подводных лодках, разумеется, речи не было. Однако в 1955 году американцы подарили им одну из своих лодок, а вскоре началось строительство первой японской субмарины. Общественности пояснили, что она будет служить мишенью для тренировок противолодочных кораблей. Потом про эти отговорки забыли и построили целый флот дизель-электрических лодок. Совсем недавно военно-морские «силы самообороны» получили первую ракетную подлодку. Последняя серия, типа «Удзусио» и «Такасио», имеет корпус в виде «слезы», как его называют американцы. Такой корпус годится и для атомных лодок. Человек, который пришел к Нирадзаки, зная его репутацию противника армии, работал в компании «Исикавадзима-Харима» и утверждал, что на ее верфи строится атомная подводная лодка-ракетоносец по секретному заказу военно-морских «сил самообороны».

Премьер-министр вернулся из Соединенных Штатов. Глава правительства был вполне удовлетворен визитом. Они с президентом называли друг друга по имени, и никому из предшественников нынешнего японского руководителя хозяин Белого дома не уделял столько внимания. Гостям был представлен доклад о предварительных результатах расследования столкновения американской подводной лодки «Эндрю Макферсон» с японским рыболовным судном «Никко-мару».

Кадзуо Яманэ услышал изложение текста доклада по радио. Он сидел в маленьком кафе совсем рядом с базой Ацуги. Кафе работало до часу ночи, но популярностью, похоже, не пользовалось. Во всяком случае, в этот вечерний час Яманэ был там единственным посетителем. Даже хозяин покинул свое место за стойкой, где обычно возвышался в окружении кофеварки, миксеров и шейкеров, и устроился в задней комнате, служившей одновременно и складом, смотреть телевизор.

Яманэ ел печенье, завернутое в сухие водоросли, и слушал радио, одним глазом косясь в окно. На базе явно что-то происходило: зажигались и гасли прожектора, бегали люди с карманными фонариками, раздавались звуки команд на японском и английском языках.

«В 9.00 по токийскому времени американская подводная лодка «Эндрю Макферсон» с баллистическими ракетами совершала плавание в подводном положении, участвуя в учениях по противолодочной обороне. В воздухе находился патрульный самолет Р-3С «Орион», получивший задание обнаружить подводную лодку и по возможности достаточно точно определить ее расположение, чтобы имитировать атаку. Зная, что она, возможно, является объектом такого поиска, лодка продолжала плавание, стараясь не обнаружить себя.

В районе, где находилась «Эндрю Макферсон», была низкая облачность и шел дождь. В 10.26 лодка поднялась до перископной глубины, чтобы уточнить координаты. Гидролокатор «Эндрю Макферсон», работавший исправно, не получил информации, необходимой для того, чтобы обратить внимание команды на приближение к надводному судну. В этот момент подводная лодка подняла перископ. Условия для визуальных наблюдений были плохими — дождь и высокие волны ухудшали видимость при наблюдении через перископ. Хотя дважды был произведен круговой обзор горизонта, подводная лодка не заметила «Никко-мару». После этого перископ был опущен».

На базе тревога усиливалась. Раздавались непонятные свистки, взревела сирена. Яманэ даже подошел к окну, но было уже так темно, что он ничего не мог разглядеть. Внезапно у стеклянных дверей кафе появился какой-то человек в форме. Двери автоматически раздвинулись, и человек вошел. Это был лейтенант «сил самообороны», судя по знакам различия, — летчик морской авиации. Он невыгодно отличался от аккуратных и даже щеголеватых офицеров, которых приходилось встречать Яманэ. Форма на нем была мятая, в масляных пятнах, ботинки не чищены. Они встретились взглядами. Во взоре офицера Яманэ прочитал страх. Летчик неуверенно покрутился и, чтобы не вызвать подозрений, шагнул к автомату с сигаретами, полез в карман за мелочью. За окном раздались шаги. Летчик вздрогнул.

— Спрячьтесь за стойку, — сказал Яманэ.

Летчик последовал его совету.

В кафе вошли три солдата «сил самообороны» в касках и офицер с нарукавной повязкой «военная полиция».

— Ваши документы, — потребовал офицер у Яманэ.

Тот и бровью не повел:

— С какой стати я должен вам предъявлять документы? Я не служу в армии, — холодно сказал Кадзуо.

Наткнувшись на неожиданный отпор, полицейский козырнул, предъявил свое удостоверение. Тогда Яманэ вытащил из бумажника визитную карточку.

— Все ясно, благодарю вас, — полицейский козырнул повторно. — Вы не видели здесь человека в военной форме, но без фуражки?

— Нет, — покачал головой Яманэ. — А что случилось?

— Ищем одного сумасшедшего, — ответил полицейский уже с порога. — Его должны были отправить в больницу, а он взял и сбежал, да еще в военную форму переоделся.

Когда патруль исчез, Яманэ облокотился о стойку.

— Полицейские ушли, — негромко сказал он. — Если вы объясните, кто вы такой и почему вас ищет полиция, я, может быть, попытаюсь вам помочь.

«На подводной лодке не знали, что самолет Р-3С обнаружил ее. Вахтенный офицер приказал немного всплыть, вновь поднял перископ и заметил самолет.

В этот момент «Эндрю Макферсон» получила с гидролокатора информацию о «Никко-мару». Эта информация была передана на центральный пост подводной лодки, но вахтенный офицер не услышал ее или не подтвердил получение. На данном этапе расследования неясно, можно ли было избежать столкновения, если бы в ответ на информацию с гидролокатора немедленно были приняты меры.

Сразу же после столкновения командир «Эндрю Макферсон» руководствовался несколькими соображениями. Он был, разумеется, обеспокоен безопасностью судна, с которым столкнулась лодка, но еще более его беспокоила безопасность собственного корабля, потому что «Эндрю Макферсон» — подводная лодка с баллистическими ракетами. Лодка сразу же после столкновения поднялась на поверхность, но командир вновь опустил ее на перископную глубину, как только ему сообщили, что его корабль не получил существенных повреждений. Он это сделал по той причине, что при неблагоприятной погоде подводная лодка находится в большей безопасности в погруженном состоянии. При выходе на поверхность и в процессе погружения он наблюдал «Никко-мару» через перископ».

Хозяин кафе буквально прилип к телевизору. Показывали бейсбольный матч, и его любимая команда проигрывала. Яманэ было слышно, как хозяин от огорчения стонет и ругается. Передававшийся по радио текст американского доклада об обстоятельствах потопления «Никко-мару» его не интересовал. Кадзуо Яманэ слушал доклад вполуха — значительно большее впечатление на него произвел рассказ лейтенанта: сама судьба столкнула его с этим человеком.

«На протяжении трех-пяти минут, пока «Никко-мару» оставалась в пределах видимости, капитан «Эндрю Макферсон» не обнаружил никаких признаков того, что судно терпит бедствие. Он даже видел человека, стоявшего спокойно на мостике с правой стороны и смотревшего в сторону лодки. Командир подводной лодки пришел к выводу, что «Никко-мару» не получила серьезных повреждений. Он знал, что по международному праву и по уставу американских военно-морских сил обязан оказывать помощь судам и лицам, терпящим бедствие, но он не знал, что команда «Никко-мару» в опасности. Он увел «Эндрю Макферсон» на восемь миль от места инцидента и передал первое донесение о столкновении вышестоящим инстанциям. После столкновения прошло приблизительно 1 час 27 минут. Командир подводной лодки попросил экипаж самолета Р-3С осмотреть район.

Экипаж самолета Р-3С, проводивший учения совместно с подводной лодкой «Эндрю Макферсон», не знал о столкновении и возникших вслед за этим осложнениях для команды «Никко-мару». Сосредоточившись на задании следить за подводной лодкой, экипаж по причине сильного ветра, а также плохой видимости управлял самолетом в основном по приборам. Даже вернувшись в район столкновения по просьбе подводной лодки, чтобы найти «Никко-мару», самолет так и не увидел ни судна, ни уцелевших членов его команды.

В результате ни «Эндрю Макферсон», ни самолет Р-3С не приняли тех спасательных мер, которые наверняка были бы приняты, если бы кто-нибудь из них понял, что «Никко-мару» терпит бедствие».

Примостившись на пустой деревянной коробке, лейтенант — командир экипажа транспортного вертолета В107А — рассказывал Яманэ свою историю. Глаза летчика, лихорадочно блестевшие от страха и возбуждения, смотрели на Яманэ с надеждой.

Экипаж его вертолета слышал все разговоры, которые до и после столкновения американской подлодки с «Никко-мару» вели высшие офицеры военно-морских «сил самообороны», и знал, почему рыбаков бросили на произвол судьбы.

Слушая летчика, Кадзуо Яманэ мучительно раздумывал, правда это или нет. Рассказ лейтенанта казался чистой фантазией, но, с другой стороны, кому нужно провоцировать Яманэ?

Теперь он со слов летчика хорошо представлял себе картину происшедшего.

Лодка «Эндрю Макферсон» не участвовала ни в каких учениях. Но вместе с американской командой на борту находились вице-адмирал Тэрада, группа старших офицеров «сил самообороны». Японские моряки, так, во всяком случае, понял летчик, хотели получить навык управления атомной подводной лодкой. Только зачем им это было нужно, недоумевал Кадзуо, у «сил самообороны» нет атомных лодок...

О спасении рыбаков не могло быть и речи: в тесных помещениях лодки они столкнулись бы с японскими офицерами. Этого больше всего боялись и японцы и американцы. Они опасались политической бури, оппозиция потребовала бы от правительства ответа на вопрос: что делали японские генералы на борту американской лодки? И рыбаками решили пожертвовать.

Потомственный моряк Кадзуо Яманэ в критических ситуациях сохранял спокойствие и способность рассуждать здраво. Прежде всего надо было доставить летчика в безопасное место.

— Подождите меня, — сказал Яманэ. — Я схожу за такси.

На базе Ацуги по-прежнему было неспокойно. Еще немного, и они опять начнут обшаривать окрестные дома. Летчик сидел там же, на деревянной коробке под стойкой. Яманэ отдал ему свой плащ. Они вышли через склад. Владелец кафе, занятый бейсбольным матчем, даже не заметил летчика.

Таксист отвез их в соседний городок Сагамихара, где Яманэ и летчик остановились в гостинице. Яманэ попросил два номера рядом, уплатил за двоих и заполнил регистрационные квитанции на первые попавшиеся фамилии.

В штаб адмирал Симомура приехал в парадной форме, проверил, как упаковали адъютанты его личные бумаги, в последний раз оглядел свой кабинет и вышел, чтобы никогда больше не возвращаться сюда. Ему предстояло нанести прощальные визиты в управление национальной обороны, комитет начальников штабов и совет национальной безопасности Японии, прежде чем он передаст командование военно-морскими «силами самообороны» адмиралу Тэрада, у которого с сегодняшнего дня на погонах прибавилась еще одна поперечная полоска.

Позавчера Симомура попрощался с командующим ВМС США в зоне Тихого океана. Сроки замещения постов командующих флотами в США и Японии совпадали, и американский адмирал сегодня занял пост начальника главного штаба ВМС Соединенных Штатов.

Симомура поехал к американцам с подарком. Симомура сам выбрал его — он решил преподнести коллеге-адмиралу картину Хисао Домото. Этот художник продолжал традиции великого Сэнгаи, который свел художественную форму к предельной простоте. Сам Симомура ничего не понимал в современной живописи. Но в одной из газет он прочитал, что огромные, яркие полотна Домото напоминают внутренность ядерного реактора; творчество Домото, которое с первого взгляда кажется чисто декоративным, таит в себе опасность или яд, что и является показателем истинного искусства.

Адмирал Симомура считал подарок символическим. Покидавший пост командующего ВМС США в зоне Тихого океана американский адмирал больше всех помог «силам самообороны» в осуществлении их грандиозного проекта. Симомура сразу почувствовал, что за этим американцем стоят могущественные силы. Его друзья в Соединенных Штатах не принадлежали к числу тех, кто дает интервью газетам и пытается прогнозировать развитие событий на международной арене. Они сами направляют политику страны. Они достаточно могущественны, чтобы пойти дальше официального Вашингтона. Им нужна сильная Япония; «непотопляемый авианосец» следовало вооружить.

Адмирал Симомура охотно поддакивал американцам, высказывавшим такие взгляды в неофициальных беседах за закрытыми дверями. Правда, он придерживался своей точки зрения: на «непотопляемом авианосце» развевается флаг японского флота, и в чужой игре пешкой он не станет. Япония возьмет все, что ей дадут американцы, и использует это в своих интересах. Пожимая руку американскому адмиралу, Симомура глядел ему прямо в глаза. Адмиралу Тэрада, решил он, будет легко иметь дело с новым командующим американским флотом. В американце не было самурайской твердости и бесстрашия, готовности пожертвовать собой.

И с пожеланиями счастья и успехов Симомура подарил американцу картину Хисао Домото, напоминавшую внутренность ядерного реактора.

После войны Уильям Лонг работал в министерстве обороны. Он курировал вопросы, относящиеся к Японии. Впоследствии Лонг жалел, что не вел дневник. Через его стол с двумя массивными тумбами прошла вся история Японии первых послевоенных лет. Но кое-какие выписки он все же делал, и в его распоряжении были редкие документы, в том числе конфиденциальные доклады японского правительства, с которых американская разведка снимала копии, даже если документы хранились в сейфах японского министерства иностранных дел.

19 апреля 1951 года, выступая в конгрессе США, главнокомандующий американскими оккупационными войсками в Японии Дуглас Макартур сказал: «До второй мировой войны стратегический рубеж США на Западе проходил по береговой линии обеих Америк при наличии выдвинутого вперед предполья по Гавайским островам, Мидуэю, Гуаму и Филиппинам. Это предполье оказалось не позицией силы, а дорогой нашей слабости, дорогой, по которой враг мог вести и вел свои атаки... Все это изменилось после нашей победы на Тихом океане. Наши стратегические рубежи были отодвинуты таким образом, что весь Тихий океан стал для нас защитным рвом с водой... Мы контролируем его целиком вплоть до берегов Азии, базируясь вдоль цепи островов, располагающихся по дуге от Алеутов до Марианн и занятых нами или нашими союзниками. Благодаря этому мы способны установить господство на море и в воздухе в районе любого азиатского порта от Владивостока до Сингапура и воспретить любое выдвижение противника в зону Тихого океана».

Уильям Лонг хорошо помнил, как вечером 8 сентября 1952 года в штаб-квартире западного военного округа в Сан-Франциско в обстановке полной секретности был подписан «договор безопасности» между Японией и США. Всего через пять часов после церемонии заключения Сан-Францисского мирного договора.

Американцы торжествовали. В условиях «холодной войны» они приобрели еще одного союзника. На долгие годы Япония превратилась в базу американской стратегии в азиатско-тихоокеанском регионе.

В Пентагоне существовала оппозиция «договору безопасности». Люди, еще недавно с таким трудом сокрушавшие японскую военную машину, не могли поверить, что Япония станет верным союзником Соединенных Штатов. Они побаивались давать американское оружие бывшим солдатам императорской армии, переодевшимся в американизированную форму «корпуса национальной безопасности», переименованного вскоре в «силы самообороны».

Определенная часть американских военных, к ним принадлежал и Лонг, считала: Япония — выдвинутый далеко вперед плацдарм для атаки на Советский Союз. Она должна играть подчиненную роль тыловой базы американской армии. Не более того. Но большинство американских генералов и политиков думали и поступали иначе, считая, что мощная японская армия сама по себе должна создавать угрозу для СССР. Они не просто помогали Японии создать армию, они стали подталкивать Японию к самостоятельным действиям.

В ноябре 1969 года во время переговоров на высшем уровне тогдашний президент США Ричард Никсон предложил премьер-министру Эйсаку Сато передать Японии технологию создания ядерного оружия. Застигнутый врасплох, Сато тем не менее не сказал «нет». Лонг считал, что Сато был неоткровенен на переговорах. По сведениям Лонга, Япония уже располагала технологией производства ядерных боеголовок для ракет и ядерных боеприпасов для артиллерийских орудий, состоящих на вооружении «сил самообороны».

Не без влияния Лонга управление военно-морской разведки подготовило доклад о намерении Японии создать собственное ядерное оружие.

Управление пришло к выводу, что руководители Японии могут в любой момент принять соответствующее решение, и «силы самообороны» получат собственное ядерное оружие. Для этого у Японии есть необходимый научно-технический потенциал. В Японии действует двадцать четыре реактора, к 1990 году будет построено еще сорок пять. Отработанное ядерное топливо восстанавливают, получая плутоний — начинку ядерных бомб.

Экипаж транспортного вертолета В107А, который находился на вертолетоносце «Харуна», доставили в Ацуги по распоряжению капитана второго ранга Катаока. Шифрованная телеграмма, подписанная вице-адмиралом Тэрада, давала ему такие полномочия.

Катаока привез с собой в Ацуги два небольших чемоданчика. Он спрятал их в грузовом отсеке вертолета В107А, прилетевшего с «Харуна». И вдруг пилот В107А сбежал. Полицейские упустили парня.

Рабочий день премьер-министра начался раньше обычного. В 8.23 его автомобиль выехал из ворот личной резиденции.

В 8.39 он прибыл в официальную резиденцию, через две минуты началось совещание с участием генерального секретаря кабинета министров и начальника канцелярии премьера — обсуждалась предстоящая речь главы правительства на совместном заседании верхней и нижней палат парламента.

В 10.17 премьер-министр отправился в императорский дворец, чтобы рассказать сыну неба о поездке за границу. Из дворца он проследовал в штаб-квартиру консервативной партии. Там он отчитался перед членами политического и исполнительного совета партии и ее центральным аппаратом. После обеда премьер-министру, который в соответствии со статьей 7 «Закона о силах самообороны Японии» является верховным главнокомандующим, представили адмирала Тэрада — нового командующего военным флотом.

Премьер-министр пробормотал несколько приличествующих случаю слов, но мысли его были заняты предстоящим выступлением в парламенте: представители оппозиции, несомненно, станут критиковать курс правительства на сближение с Соединенными Штатами и укрепление «сил самообороны». Члены правительства полагали, что серьезную критику вызовет и американский доклад о столкновении подводной лодки «Эндрю Макферсон» с рыболовным судном «Никко-мару». Между докладом и свидетельскими показаниями оставшихся в живых моряков обнаружились серьезные расхождения. Как издевку восприняли японцы дисциплинарное наказание, которое понес командир лодки, — перевод на другую должность. Несколько депутатов от оппозиции выразили возмущение тем, что по указанию правительства управление безопасности на море провело лишь поверхностный осмотр района столкновения, а управление по расследованию несчастных случаев на море вовсе самоустранилось, сославшись на то, что не вправе привлекать к ответственности иностранный корабль.

Ежедневные секретные сводки с американских кораблей, продолжавших обследовать район столкновения «Эндрю Макферсон» с «Никко-мару», ложились на стол командующего американскими войсками в Японии генерала Роджера Крейги.

Поиски были безуспешны. Крейги вспомнил, как некоторое время назад транспортный корабль ВМС США потерял в Восточно-Китайском море боевую ракету весом в две с половиной тонны. Ракета могла взорваться, и управление безопасности на море объявило этот район закрытым для судоходства. Японский самолет все же через несколько дней нашел ракету — в трехстах километрах от Нагасаки.

Сейчас задача была потруднее. «Эндрю Макферсон» потеряла баллистическую ракету с ядерной боеголовкой. Несколько самолетов РС-1 и патрульных вертолетов «Белл» прощупывали море, но пока безрезультатно. Генерал Крейги уже решил для себя, что они ничего не найдут, и поиски продолжал только ради успокоения вашингтонского начальства. На секретных картах американских кораблей специальной директивой было приказано отметить район столкновения как представляющий особую опасность.

Капитан второго ранга Катаока сам занялся поисками бежавшего вертолетчика. Транспортный вертолет В107А, которым тот командовал, доставил на борт подлодки «Эндрю Макферсон» адмирала Тэрада и офицеров его штаба. Лейтенант и его экипаж были посвящены в эту тайну. В ее сохранении были заинтересованы и японцы и американцы. Катаока знал, что генерал Крейги дважды звонил по этому поводу адмиралу Тэрада.

Отведенные законом сроки расследования заканчивались, а инспектор Акидзуки пока что ничего не мог доложить начальству. Убийца депутата мог чувствовать себя в абсолютной безопасности. На папке, с которой Нирадзаки вышел из квартиры, были обнаружены отпечатки пальцев только самого депутата, хотя инспектор был уверен, что убийца кое-что позаимствовал оттуда. Он еще раз тщательно проверил алиби всех, кто в тот утренний час находился в доме. Нулевой результат. Убийца вошел и вышел из дома, не оставив никаких следов, и никто его не видел.

Длительные беседы с Эдогава помогли инспектору составить представление о деятельности депутата Нирадзаки.

— Наверное, вы не обратили внимания, инспектор, — во время одной из встреч сказал Эдогава, — что в ООН Япония всегда голосовала против резолюций, призывающих запретить ядерное оружие. Страна, пережившая Хиросиму и Нагасаки!

Акидзуки действительно в первый раз слышал об этом.

— Министерство иностранных дел обычно ссылается на то, что в соответствии с «договором безопасности» Япония полагается на американский ядерный зонтик, — пояснил Эдогава. — Но я думаю, Токио не хочет связывать себе руки на будущее.

Он дал Акидзуки подготовленный министерством иностранных дел документ — политика страны в 80-е годы. Там прямо говорилось: «Следует иметь в виду, что в случае нападения извне возможно применение в оборонительных целях ядерного оружия, обладающего исключительной разрушительной силой... Игнорирование реальной действительности, требование полной ликвидации ядерного оружия, напротив, опасно с точки зрения обеспечения обороны страны».

Эдогава показал инспектору листок, исписанный красивым почерком Нирадзаки. Депутат писал:

«В 1942 году через японское посольство в Мадриде было получено агентурное сообщение о том, что Соединенные Штаты работают над созданием атомной бомбы.

Через три месяца после получения этого сообщения генерал Тодзё приказал подполковнику Тораносукэ Кавасима возглавить аналогичный проект в Японии. Это был январь 1943 года. По словам Тодзё, Соединенные Штаты вырвались вперед в этой области, за ними, вероятно, идет Германия.

Атомными исследованиями в Японии занимался Ёсио Нисина, выдающийся физик. В 1921-1928 годах он жил за границей, работал под руководством Резерфорда и Бора. Вернувшись в Японию, занялся вопросами ядерной энергетики. В 1937 году под его руководством началось строительство циклотрона, которое было закончено в 1944-м; это был самый большой циклотрон в мире. Однако японцы не сумели догнать Соединенные Штаты, где собрались лучшие физики, вынужденные бежать от Гитлера. До конца войны японские физики так и не смогли определить, какое количество расщепляющихся материалов необходимо для взрывного устройства.

Продолжая исследования после войны, физики достигли большего. К их услугам были и обширная научная литература, и исследовательские реакторы, и реакторы атомных электростанций. Работы по заказу флота пошли быстрее...»

На этом записи кончались.

— Нирадзаки составил текст письменного запроса правительству, — рассказал адвокат. — Он требовал объяснений по поводу ведущегося втайне строительства атомной подводной лодки для «сил самообороны». Накануне того дня он заходил ко мне и оставил черновик запроса.

Первыми посетителями нового начальника штаба военно-морских «сил самообороны» были представители нескольких фирм: «Мицубиси дзюкогё», «Кавасаки дзюкогё», «Тосиба» и «Ниссан дзидося». Адмирал Тэрада выступал в роли заказчика. Ему была нужна хорошая баллистическая ракета.

До конца века планировалось запустить семьдесят восемь японских спутников. Адмирал Тэрада знал, что с комитетом по космическим разработкам достигнута предварительная договоренность: спутники будут работать на военный флот, в частности на атомный подводный флот.

Мощную ракету на жидком топливе предполагалось использовать не только для выведения спутников на орбиту. Атомная подводная лодка, строительство которой уже заканчивалось, нуждалась в ракетном вооружении.

Первая фотокамера появилась в Японии в 1848 году. Эту большую коробку, весившую добрых четыре килограмма, доставило в сёгунскую Японию голландское торговое судно.

Японцы испуганно шарахались от фотокамеры, они считали, что эта коробка может лишить их жизни.

Князь Нориакира Симадзу из провинции Сацума (юг острова Кюсю) раздобыл фотокамеру и приказал двум своим людям позировать.

— Мы будем прокляты нашими предками, если позволим, чтобы наши души взяла дьявольская камера, привезенная из вражеской страны! — воскликнули они.

Но приказа сюзерена нельзя ослушаться. Камера запечатлела двух самураев, совершающих сэппуку — ритуальное самоубийство.

Инспектор Акидзуки вспомнил эту историю, оказавшись в здании парламента. Представители консервативной партии потребовали запретить тележурналистам и фотокорреспондентам вход в зал заседания. Они, видимо, тоже боялись «дьявольских камер».

Акидзуки знал, что ничего не найдет, и все же предпринял и эту попытку. Получив разрешение, он еще раз поехал в парламент, чтобы просмотреть бумаги покойного Нирадзаки. Теперь он знал, что ему искать. Бывший адвокат Годзаэмон Эдогава помог ему. Не в узком смысле — напасть на след, а в широком — понять, почему убили Нирадзаки. Но было поздно: убийцы позаботились о том, чтобы среди бумаг не было ничего, опасного для них.

Инспектор медленно шел по красному ковру, устилавшему пол в здании парламента. Он остановился у входа в зал заседаний.

Кадзуо Яманэ допустил непоправимую ошибку. Ему следовало утром сразу же отправиться в Иокогаму, а оттуда в Токио, обратиться к журналистам, дать им возможность сфотографировать летчика, записать его слова. Он же, наоборот, боялся привлечь внимание к летчику раньше времени.

Со слов лейтенанта Яманэ знал, что еще два человека из экипажа транспортного вертолета В107А находятся на базе в Ацуги. Яманэ решил, что одного свидетеля ему мало. Он захотел встретиться с двумя другими вертолетчиками.

Яманэ вызвал такси, чтобы ехать в Ацуги. Отъезжая от гостиницы, такси чуть не столкнулось с мчавшимся на бешеной скорости мотоциклистом.

Симомура не любил пышных церемоний. Он сразу же поехал домой, снял форму и велел повесить ее как можно дальше. Мундир достанут из шкафа только в день похорон старого адмирала.

Перед обедом к нему приехал Тэрада. Симомура был рад видеть своего ученика. Тэрада принадлежит к новому поколению, думал Симомура. Они не видели поражения императорской армии, они не переживали стыда оккупации, они — дети атомной эры.

Дома в кабинете Симомура стояло знамя, на нем кровью расписались водители человекоторпед перед тем, как навсегда уйти в море. Склонив голову, адмирал Тэрада долго стоял у знамени. Потом, попрощавшись с Симомура, уехал.

Людей, расписавшихся на знамени, командир подводной лодки Симомура своей рукой отправил на смерть.

Он уже знал, что Япония капитулировала, но велел радисту молчать. Они болтались в море целый месяц. Не мылись, спали не раздеваясь, не осталось пресной воды. Коек не хватало, и сменившиеся с вахты моряки спали на мешках с рисом и на торпедах. На лодке развелось невообразимое количество крыс.

И когда до порта оставался всего день пути, вахтенный офицер доложил Симомура, что видит цель. Момент был исключительно благоприятный для атаки. Симомура выпустил все три человекоторпеды, которые у него оставались. Когда раздались взрывы, экипаж помолился за счастье погибших воинов в их загробной жизни. Больше он ничего не мог сделать для Японии, у него не оставалось торпед, кончалось горючее.

Лодку засек эсминец и преследовал до самого вечера. Им чудом удалось оторваться в тот момент, когда уже иссякли электрические батареи. Но эсминец исчез, лодка всплыла, и можно было зарядить аккумуляторы.

Дважды за эту войну Симомура испытал счастье. В первый раз — во время атаки на Пёрл-Харбор. Во второй — когда потопил американский корабль уже после капитуляции. Но если радость победы над американским кораблем в августовский день 1945 года была омрачена горечью поражения Японии, то, готовя утром 7 декабря 1941 года самолеты с бомбовым грузом, Симомура испытывал такое счастье, что готов был в обнимку с бомбой обрушиться на американцев.

Ради такого момента стоит жить, думал Симомура. Жаль, что ему самому не удастся увидеть новый Пёрл-Харбор, готовить который начал именно он, Симомура.

Обширный меморандум, подписанный «Уильям Лонг, адмирал в отставке, кавалер Военно-морского креста» (высшая награда американского ВМФ), предназначался непосредственно хозяину Белого дома.

Меморандум Лонга содержал в себе анализ ядерной политики Японии. Адмирал пришел к выводу, что Токио либо уже обладает ракетно-ядерным оружием, либо в ближайшем будущем создаст его, и считал, что было бы крайне опрометчиво помогать Японии создавать океанский военный флот, который через определенное время неминуемо станет соперником американского и начнет вытеснять его из Тихого океана.

После тяжелого приступа полиартрита Лонг вновь прибегнул к услугам Вашингтонского акупунктурного центра. Он разрешил азиатам потыкать его иглами (чем черт не шутит, вдруг поможет), а потом собирался ехать на Пенсильвания-авеню и доставить в Белый дом меморандум.

На сей раз процедура продолжалась значительно дольше, чем в прошлый приход Лонга. Из кармана его пиджака «любознательный» сотрудник центра выудил белый конверт, адресованный президенту США. Врач Лонга был японцем, хотя все, в том числе коллеги, принимали его за китайца (он родился и вырос в Маньчжурии).

Короткий телефонный разговор с резидентом японской военной разведки в Вашингтоне решил судьбу Лонга.

После процедуры Лонг оделся, спустился вниз и остановил такси. Он умер через пять минут на пути к Пенсильвания-авеню. Врачи констатировали инфаркт миокарда. Яд, которым воспользовался агент японской военной разведки, не был известен в Соединенных Штатах. Чтобы его обнаружить, требовались специальные лабораторные исследования, но у врачей сомнений не возникало. Резкая смена образа жизни, связанная с выходом в отставку, — частая причина смерти бывших военных.

Официанту, возвращавшемуся со второго этажа — один завтрак был заказан в номер, — показалось, что мимо него по лестнице проскользнула какая-то фигура. Официант рассеянно обернулся, но никого не увидел.

Капитан второго ранга Катаока прошел полный курс в школе ниндзя. Сын и внук морского офицера, он с раннего детства знал, что его ждет флот. «Флот нуждается в людях, фанатично преданных идее Великой Японии, — внушал ему отец. — Моряки должны быть самыми крепкими и стойкими воинами».

Враги могли напасть на Японию только с моря, но и путь к установлению господства сынов Ямато над Азией лежал через покорение океанских просторов.

Каратэ, айкидо, кэндзюцу (фехтование на мечах) были обязательными для маленького Катаока, и он блестяще овладел национальными боевыми искусствами. В нем генетически были заложены поразительная быстрота реакции, хладнокровие и выдержка. Он всегда верно определял направление удара противника и чувствовал его слабые места.

Катаока был небольшого роста, узкий в плечах. Ничто не говорило о страшном умении этого человека убивать голыми руками.

В частной школе на юге острова Кюсю Катаока овладел древним искусством харагэй, которое давало человеку, как говорили в старину, «глаза на затылке». Тот, кто овладевал харагэй, чувствовал противника на расстоянии и мог загодя приготовиться к защите. Ничего мистического в этом не было: длительная тренировка развивала заложенные в человеческом организме возможности.

Катаока успешно закончил префектуральный университет, затем академию обороны, стал кадровым офицером. Изучение боевых искусств он не прекратил и сумел в совершенстве овладеть мастерством ниндзя. Его способности высоко ценились начальством и помогли ему сделать карьеру в военно-морской разведке. За века ниндзя обросли легендами. Им приписывались дьявольские черты, современные авторы делали из них героев мистических романов ужасов. Но Катаока знал: все эти рассказы далеки от истины — и за всю жизнь не прочитал ни одного романа о ниндзя.

Он подошел к двери номера, где завтракал выспавшийся и немного успокоившийся летчик. Убедившись, что в коридоре никого нет, вытащил из кармана отмычку и открыл дверь.

С ужасом глядя в желтые, неестественно большие зрачки ворвавшегося к нему человека, летчик даже не пытался сопротивляться. Он не мог найти в себе силы, чтобы отвести взор от огромных пылающих глаз, его руки безвольно повисли вдоль тела. Катаока сунул руку в карман, где у него лежал пластмассовый одноразовый шприц. Летчика следовало гипнозом и наркотиками превратить в покорного робота и заставить кое-что сделать. Катаока не колеблясь, одним ударом убил бы лейтенанта, как он покончил с депутатом Нирадзаки и агентом американской разведки Микки Рицци, но летчика он должен доставить в Ацуги, и как можно скорее.

У нового начальника главного штаба ВМС США все складывалось удачно. Сенатская комиссия по делам вооруженных сил провела слушания по вопросу о его назначении в рекордно короткий срок — за двадцать пять минут. Половина времени ушла на зачтение той части закона, которая касалась обязанностей адмирала: «Начальник главного штаба является главным военно-морским советником президента и министра военно-морских сил в ведении войны и главным военно-морским помощником министра в осуществлении деятельности министерства военно-морских сил...»

Он заранее подобрал себе ближайших помощников, которые в повседневной практике главного штаба имели буквенно-цифровые кодовые обозначения. Его заместитель — 09, оперативные помощники ОП-07 и ОП-06, адъютанты — 005 и 006А. Его жене понравился адмиральский дом, вернее, квартира «А» в военно-морской обсерватории США, чуть в стороне от Массачусетс-авеню.

Через два часа после церемонии введения в должность ему пришлось присутствовать на совещании комитета начальников штабов в так называемом «танке» — большой комнате без окон на втором этаже Пентагона. Комитет собирали трижды в неделю. Перед каждым стояла табличка с фамилией, вазочка с леденцами и напиток по вкусу (выбор, разумеется, ограничивался чаем, кофе или водой), рядом сидели заместители по планированию и политике.

Первая часть заседания протоколировалась. Затем уходили заместители, а с ними сотрудники комитета и журналист — из числа приближенных к Пентагону людей.

Теперь четыре начальника главных штабов видов вооруженных сил (морская пехота, армия, ВМС и ВВС) и председатель комитета имели возможность разговаривать неофициально.

Они обсуждали проблемы флота. Президент только что заявил, что согласен с идеей достижения превосходства на море путем значительного наращивания количественного состава ВМС. Министр ВМС предпочитал увеличение надводного флота, но новый начальник главного штаба был сторонником расширенного строительства подводных лодок.

— На доллары, необходимые для постройки подводного ракетоносца, можно спустить со стапелей одиннадцать сторожевых кораблей, — сказал ему председатель комитета.

— Да, но на каждой лодке двадцать четыре ракеты, каждая ракета имеет четырнадцать головных частей индивидуального наведения. Представляете, сколько русских городов мы сможем держать под прицелом? — возразил адмирал.

Электронный мозг каждой из ракет хранит в памяти маршрут до заранее определенной ей цели. Все просто: бортовой компьютер получит зашифрованный код. Командир заложит в ЭВМ свой собственный код; сверив эти данные, компьютер разрешит открыть огонь. Приказ «Пуск!» отдадут одновременно командир лодки и его старший помощник — обычная мера предосторожности у ракетчиков.

И начальник главного штаба опять вспомнил об «Эндрю Макферсон»...

Американский адмирал с самого начала помогал японцам в создании атомной лодки. Он знал, что делает. Влиятельные круги в Вашингтоне, которые привели его на пост начальника главного штаба, считали, что Японии необходимо создать такой военный потенциал, который станет угрозой для русских. Причем угроза Москве должна исходить не только от американских войск, расквартированных на Японских островах, по и в значительной степени от самих «сил самообороны». А подводная лодка-ракетоносец — идеальное оружие, нацеленное на Советский Союз. Поэтому с поста командующего ВМС США в зоне Тихого океана убрали адмирала Уильяма Лонга — его еще мучали воспоминания о Пёрл-Харборе; на это место нашли человека, который в обход своего прямого начальства свел японских моряков с американскими промышленниками, поделившимися — по сходной цене — технологией создания атомных лодок.

В Вашингтоне не было единодушия в этом вопросе. Многие боялись коварства японцев и не доверяли им, полагая, что Токио со временем обратит полученное от американцев оружие против самих Соединенных Штатов. Эти люди, считал начальник главного штаба, находились в плену устаревших представлений. Полностью лишенная ресурсов маленькая Япония, которая может быть практически уничтожена одним ракетно-ядерным залпом американской подлодки, никогда не рискнет противопоставить себя Соединенным Штатам. Да и вообще о чем можно беспокоиться, когда на ста двадцати базах, раскиданных по Японским островам, расквартированы сорок с лишним тысяч американских солдат, в японских портах стоят корабли 7-го флота, а на японских аэродромах — американские бомбардировщики, в любой момент готовые к вылету?.. Эта армада способна за несколько часов сокрушить «силы самообороны» со всем их самурайским задором.

Начальник штаба ВМС США с насмешкой вспомнил высокомерного адмирала Симомура, который решил, что теперь Япония сможет диктовать Соединенным Штатам условия игры. Как бы не так!

Американский адмирал был уверен, что игра пойдет на его условиях.

Конечно, он рисковал. Если бы о лодке и о его помощи в этом деле стало известно, ему бы пришлось с позором уйти в отставку. Но все обошлось. Японцы сами держат язык за зубами и умеют заставить молчать других.

Если бы учебный поход японской команды на «Эндрю Макферсон» прошел спокойно, то и вообще не о чем было бы беспокоиться...

Доступ к баллистическим ракетам на лодке перекрыт специальным люком, ключ от которого есть только у командира корабля. Запустить ракету без командира никто не мог, но случилось непоправимое — в результате аварии сработал механизм выталкивания ракет сжатым воздухом, металлическая крышка шахты автоматически открылась, одна из ракет, прорвав пластиковую диафрагму, преграждавшую путь воде в шахту, вылетела за борт и стала опускаться на дно. Вахтенный офицер решил, что сейчас произойдет атомный взрыв, и отдал приказ всплывать. На гидролокатор, сигнализировавший о наличии надводного судна над головой, никто не обратил внимания...

Капитан «Эндрю Макферсон» в глубине души надеялся, что рыбаки уйдут на дно вместе со своим судном и никто ничего не узнает. Однако, к его огорчению, патрульный самолет доложил, что рыбаки пытаются спастись на шлюпках.

В район, где «Эндрю Макферсон» потеряла баллистическую ракету, устремились американские корабли в надежде обнаружить ее.

Адмирал ждал шифрованного сообщения о том, что поиски упавшей на дно ракеты увенчались успехом. Когда все закончится, он сможет вздохнуть свободнее.

И адмирал активно включился в разговор своих коллег по комитету. Речь шла о том, чтобы просить президента выступить с речью при спуске на воду двух новых лодок-ракетоносцев, которые должны войти в состав 7-го флота.

Кадзуо Яманэ попытался определить, не пробита ли голова, и тут же отдернул руку. Малейшее прикосновение к затылку причиняло невыносимую боль.

Проклятый таксист здорово стукнул его по голове. Левой рукой Яманэ проверил карманы пиджака — пусто, бумажник, водительское удостоверение исчезли.

Кадзуо сделал несколько шагов. Ничего, передвигаться он может. Значит, обошлось без сотрясения мозга. Морщась, он на ходу чистым носовым платком промокнул рану, кровь больше не шла.

На шоссе Яманэ старался стать левым боком к движению. Человека с проломленной головой таксист не захочет везти. Однако первая же машина с красным огоньком затормозила, задняя дверь открылась.

В гостинице Яманэ сразу поднялся в свой номер, разделся, промыл голову холодной водой, продезинфицировал одеколоном. Выйдя из ванной, позвонил по телефону в соседний номер. Летчик не снял трубку. Кадзуо оделся и вышел в коридор.

Летчик дверь не открывал и не откликался. Яманэ спустился вниз.

— Нет, нет, гость из 202-го номера не выходил, — убежденно ответил клерк за стойкой,

Яманэ все же уговорил администратора подняться на второй этаж и проверить, не случилось ли чего с постояльцем.

Номер был пуст.

Яманэ бросился на базу. Наученный горьким опытом, он сел не в первое же такси, остановившееся по его знаку, а в третье.

Он ехал в Ацуги, понимая, что безнадежно опоздал.

И опять голубая гладь моря открылась перед ним. Он уже был почти у самой базы, когда увидел поднявшийся в воздух вертолет марки В107А со знакомым номером из шести арабских цифр: первая означала год выпуска, вторая — тип летательного средства, третья — боевое предназначение, три последние — бортовой номер.

Вертолет сделал большой круг над заливом и оказался в опасной близости от только что взлетевшего самолета с опознавательными знаками ВВС США. «Что же он делает?» — вырвалось у Яманэ, В этот момент вертолет взорвался.

Капитан второго ранга Катаока мельком выглянул в окно диспетчерской вышки. Поручение было выполнено: последние, кто знал о пассажирах «Эндрю Макферсон», последовали за экипажем американской подводной лодки. Теперь все они в пучине морской.

По обе стороны от спикера палаты представителей на возвышении установлен ряд кресел для министров. Премьер-министр располагается справа от спикера, его заместитель — слева. Поближе к главе правительства усаживаются министры иностранных дел и финансов, генеральный секретарь кабинета. Министерский ярус кресел неофициально называется «хинадан» — полка с куклами, по аналогии с куклами, которые выставляются в домах третьего марта, в день девочек. Такие наборы кукол — непременная принадлежность семьи. Вот и министры сидят в своих креслах точь-в-точь как куклы.

Инспектор Акидзуки стоял в пустом зале для заседаний палаты представителей. Прикрыв глаза, инспектор представил себе зал, полный людей (палата представителей насчитывает пятьсот одиннадцать человек). Консервативная партия — в левой части зала. На передних рядах — депутаты, начинающие свою парламентскую карьеру. На задних — руководители фракций, бывшие министры. Посредине — партийные функционеры, чья роль — дирижировать действиями парламентариев-консерваторов.

Справа — депутаты от оппозиции. Где-то там было кресло Нирадзаки. Обличения Нирадзаки ни к чему не привели. Люди, определявшие судьбу страны, шли дальше, неугомонный депутат не мог им помешать.

«Я много раз говорил ему, что один в поле не воин, — услышал Акидзуки голос бывшего адвоката Эдогава. — Мои друзья, которые могли бы вместе с ним провести расследование ракетно-ядерной программы, казались ему чересчур красными. Что делать, предрассудки живучи. В одиночку он ничего не сумел сделать, хотя мог многое. Зато убить его оказалось проще простого. Вы никогда не найдете его убийц. Ни ваше начальство, ни их политические хозяева не хотят, чтобы убийцы нашлись. Ведь преступников следует искать на самом верху нашей политической системы. Подумайте об этом, инспектор».

Акидзуки сунул руки в карманы и стремительно двинулся к выходу. Он шел между рядами пустых кресел, которые, казалось, внимательно следили за каждым его шагом. Скорее уйти отсюда! И Акидзуки сначала тихо, а потом громче, не боясь пугающей тишины зала и оставшейся за спиной полки для кукол, стал читать нараспев танка Какиномото Хитомаро:

 

Николай Леонов

«Здравствуйте! Пограничный контроль!»

Они сидели в подвале предназначенного на снос дома, пили водку. Точнее, пили двое. Интеллигент лишь пригубливал да наливал. Дружки, «взявшие» где-то золотую церковную утварь, пригласили его для разговора, он слушал их рваную, порой бессмысленную речь и ждал. Увидев золото, он понял, что оно будет принадлежать ему, а дружки свой многогрешный жизненный путь закончили. Теперь вопрос, как осуществить принятое решение. Конечно, лучше всего их из этого подвала не выпускать.

Преступники не знали путей реализации золота, потому и обратились к Интеллигенту, предложив положенную треть.

Интеллигент был уверен, что уже объявлен розыск. В стране сбыть ничего не удастся. Да и треть его не устраивала. Он вроде бы задумался, начал лениво торговаться. Дружки нервничали, объяснили: за ними сторож, который остался там, на месте, а впереди у них — вышка, мол, надо торопиться. И тут они совершили последнюю ошибку, показали полуржавый ТТ, который и был виновным в смерти сторожа. Интеллигент сказал, что, мол, его мажут в «мокрое», вырвал пистолет как единственную улику, стал искать, куда его выбросить, и дважды выстрелил.

Стакан, из которого он пил, Интеллигент вымыл и ушел к своей временной сожительнице решать извечно сложный вопрос, как жить дальше.

Рельсы пересекались, электровоз мягко вздрагивал, переходя с одного пути на другой. Ажурная металлическая арка медленно наплывала, и все крупнее и четче становились буквы на ее своде: СССР.

Состав, нырнув под арку, покатился вдоль перрона, на котором на равных интервалах стояли молодые, подтянутые пограничники. Состав вздрогнул и остановился, пограничники одновременно вспрыгнули на площадки.

Казалось бы, что может быть скучнее и однообразнее службы на КПП? Для непосвященных расшифруем — контрольно-пропускной пункт. Застава? Это совсем другое дело. Множество фильмов о службе советских пограничников на заставах, дорогу которым открыл незабываемый «Джульбарс». Если за два года службы на пограничной заставе и не будет попытки прорыва границы, то на учениях, в секретах, на постоянных обходах-проверках контрольной полосы скучать не дадут.

А что на КПП? Здравствуйте, пограничный контроль! Прошу предъявить документы. Да и просить не надо, каждый приезжающий или уезжающий, увидев пограничника, знает, что надо предъявить паспорт. Через КПП какой диверсант полезет? Если он из психушника сбежал?

Скучное и однообразное это дело — служба на КПП. Однако случается! А если приглядеться и знать, что случиться может в любой непредсказуемый момент, то выяснится, что все есть у пограничников на КПП: и ежедневные тренировки, и постоянный самоконтроль, и напряжение, вызванное огромной ответственностью.

Открылась дверь купе международного вагона, молодой пограничник козырнул и сказал:

— Здравствуйте! Пограничный контроль... Прошу предъявить документы...

Ему протянули паспорт, пограничник взял его и посторонился, пропуская в купе своего начальника, капитана Бравина. Бравин быстро оценил обстановку, понял, что все в порядке, его помощь не требуется, и пошел дальше. Проверка документов проходила быстро, молодые, подтянутые ребята с бесстрастными лицами, возможно, кому-нибудь напоминали отлаженностью своих движений роботов. Но такой «наблюдатель» ошибается, это были советские воины, корректные, внимательные, успевающие не только проверить подлинность документов...

Старший пограничного наряда капитан Олег Бравин шел вместе со своими солдатами к зданию вокзала. Олег выглядел моложе своих двадцати восьми лет, чуть выше среднего роста, в плечах неширок, но фигурой крепок, форма на нем сидела безукоризненно, и был он свежим, словно не заканчивал с нарядом длительную, утомительную смену, а входил в праздничный день в помещение офицерского клуба.

Солдаты, поглядывая на Бравина, невольно поправляли одежду, подтягивались.

— Когда варшавский, Олег Сергеевич? — спросил кто-то.

— Опаздывает, Комов, — не оглядываясь, ответил Бравин. — Вы даже успеете вымыть руки, а то походите не на пограничника, а на трубочиста.

Солдаты сдержанно рассмеялись, а Комов, оправдываясь, сказал:

— Так не вытирают поручни, товарищ капитан.

Рядовой Василий Трофимов, москвич, острослов и заводила, поймал на себе ожидающие взгляды товарищей и понял, что пора солировать.

— За что же вы так, товарищ капитан? — начал он задушевно.

Солдаты прислушивались, а Бравин чуть заметно улыбнулся, ожидая продолжения.

— У человека предчувствие: в варшавском следует его персональный нарушитель. Нет, чтобы поощрить... Мол, будь зорче, Комов! А вы его руки мыть...

Пограничный вокзал отличает некоторая сдержанность и неторопливость. Здесь редко разговаривают громко, редко бегут, опаздывая, и на лавочках здесь не располагаются основательно, как на обычном вокзале, каждый человек приходит точно к определенному поезду. Слышится иностранная речь, мелькают зеленые фуражки пограничников, серые — таможенников.

При выходе из здания вокзала на платформу стояли металлические вертушки. С одной стороны толпились отъезжающие, по другую сторону — молодые рослые пограничники проверяли паспорт, открывали вертушку, пропуская пассажира, брали паспорт у следующего.

Капитан Бравин, как всегда свежий и элегантный, стоял чуть в стороне. Наблюдая за безукоризненной работой своего наряда, он заметил, что возле одного из пограничников произошла какая-то заминка. Бравин быстро подошел и увидел молодую женщину, за подол которой цеплялся пятилетний мальчуган. Он взял у пограничника паспорт иностранки, взглянул на фотографию и сказал по-английски:

— Добрый день, мадам. Кто еще с вами едет?

— Майкл! — женщина повернулась к соседнему контрольному пункту, пытаясь успокоить плачущего сына. Стоявший там мужчина повернулся:

— Что случилось?

— Все в порядке, — сказал Бравин и, поддернув брюки, опустился на корточки, протянул малышу значок: — Здравствуй, как тебя зовут?

— Дик, — взяв значок, ответил малыш.

— Отлично, Дик. Можно, я тебя возьму на руки и отнесу к папе?

— Можно, сэр.

— Прекрасно. — Бравин взял малыша, перенес к отцу: — Извините, но сын зарегистрирован в вашем паспорте, а не у мадам. — Бравин козырнул и вернулся на место.

— Это русский офицер? — шепотом спросил мальчик у отца.

— Конечно, Дик, — тоже шепотом ответил отец и громко сказал: — Благодарю вас, капитан!

В зале для совещаний собрался офицерский состав КПП.

— Товарищи офицеры, — говорил полковник. — В дополнение ориентировки уголовного розыска об ограблении церковной ризницы и возможной попытке вывезти награбленное за рубеж нам сообщают, — он взял лежавший перед ним документ. — Внешние приметы преступника уточнить пока не удается. По характеру и методу совершенного преступления полагают, что действовал рецидивист, следовательно, выехать за рубеж легально, по своим документам, он возможности не имеет. Просим принять меры и так далее...

Полковник отложил документ, оглядел собравшихся.

— Мы пропускаем четырнадцать поездов в сутки плюс шоссе... — сказал кто-то.

Полковник кивнул, соглашаясь.

— И конкретных примет нет. Мужчина выше среднего роста, в возрасте от двадцати пяти до сорока, — добавил другой голос. — Несерьезно.

Полковник вновь кивнул и сказал:

— Давайте порассуждаем. Преступник вряд ли будет камуфлироваться под иностранца, поедет по советскому паспорту. Далее... Туристическая группа, как правило, организуется на предприятии, в организации, в творческом союзе. Вряд ли преступник-рецидивист—активист-общественник. Возможно и такое прикрытие, но... — он выдержал паузу. — Думаю, что он поедет как турист-одиночка.

— Иван Григорьевич, — сказал один из офицеров, — какая гарантия, что преступник повезет золото сам, а...

— Не продал его иностранцам? — продолжил полковник. — Никакой. У нас есть только то, что есть. Исходим из того, что двадцать килограммов золота продать трудно, почти невозможно. Итак, одиночка. Поезд? Возможно. Но скорее машина... Давайте произведем некоторую передислокацию наших сил...

А в это время из Минска в Брест неслись «Жигули».

В машине находились двое мужчин, водитель пел, пассажир следил за дорогой, не забывая посматривать назад. Было им обоим лет тридцать, выглядели они, как и было на самом деле, вырвавшимися на волю горожанами.

— Толик, тебя догоняют, пропусти, — сказал пассажир водителю.

— Слушаюсь, Алеша! — Толик выполнил маневр. — Но я мог бы...

— Твоя скорость девяносто, Толик, — прервал Алексей. — Не гоняйся, будь на трассе джентльменом. — Он вдруг начал подпрыгивать и кричать: — Бум! Бум! Бум! У тебя начинает стучать задняя дверь.

Анатолий свернул с дороги, остановил машину, взглянул растерянно.

— Чего на меня смотришь? Машину смотри. Ты меня просишь научить тебя ездить. Кататься на исправной машине каждый умеет, я имитирую аварийную ситуацию.

Они вышли на шоссе, обошли машину.

— Порядок, — сказал Анатолий.

— Прокол заднего правого. Меняй! — скомандовал Алексей.

— Лешка! — Анатолий прижал руки к груди.

— Меняй! С чего начинаешь?

— Домкрат...

— Аварийный знак...

Обреченно вздохнув, Анатолий достал из багажника аварийный знак, выставил его позади машины, начал искать домкрат. Алексей присел на травку и, покусывая стебелек, комментировал:

— Темно, идет дождь, мимо, сигналя и ослепляя тебя фарами, проносятся машины. У тебя в багажнике солдат со шпагой пропадет... — Алексей закурил, смотрел на товарища усмешливо. — Надо подстилочку иметь, грязь.

— Сухо же, — буркнул Анатолий, но послушно расстелил целлофан.

Бравин шел по улице, отвечая на приветствия военных, раскланиваясь со знакомыми, когда увидел девушку лет двадцати трех, которая шла по улице, грызла яблоко и старалась не замечать двух молодых парней, шедших рядом и изрекавших оригинальные фразы:

— Девушка, мы, кажется, знакомы...

— Вас зовут Галя?

— Ваше имя начинается на А?

Бравин на секунду закрыл глаза, открыл, но девушка не исчезла, продолжала следовать по улице в сопровождении «телохранителей». Бравин быстро пересек улицу, некоторое время шел следом за ними.

— Я никогда не пристаю на улице... — говорил один из парней. — Но ваша неземная красота...

— А я чемпион района по знакомству на улице, — вмешался Бравин, взял девушку под руку мягко, но решительно, взглянул на парней недоуменно и спросил: — Вопросы есть? Вопросов нет, вы свободны, — и, оставив ошарашенных парней, пошел с девушкой по улице.

— Если вы меня прогоните, — Бравин попытался улыбнуться, — то первое место в районе захватит мой личный враг водопроводчик Вася. У него двое детей, и он пьет портвейн.

Девушка протянула Бравину яблоко и сказала:

— Ты похудел. — Она быстро взглянула на него: — Еще больше похож на Печорина.

Бравин откусил яблоко и спросил:

— Наташка, давно рассталась с Печориным?

Наташа устало вздохнула:

— Бравин, почему ты не можешь хоть изредка быть простым человеком, ничего не изображать...

Они свернули с центральной улицы, вошли в малолюдную аллею.

— Мог бы рассердиться... обрадоваться, — продолжала Наташа. — Обнять... и поцеловать, обозвать стервой, ударить, в конце концов...

Бравин усадил Наташу на лавочку, сел рядом, поправил девушке волосы.

— Ты хорошеешь, я рад, — он смутился и достал сигареты.

— Куришь? — Наташа словно обрадовалась. — Человеческая черта.

— Девушка, приглашаю вас в ресторан... — Бравин усмехнулся. — На товарищеский ужин.

— Да? — Наташа провела ладонями по талии. — Мы не будем говорить о нас...

— Нет, будем танцевать, пить и есть, — подхватил Бравин.

— Годится! — Наташа вскочила, взяла Бравина под руку.

— Только мне необходимо, — Бравин указал на свою форму.

— Боже! — Наташа схватилась за голову. — Ну, хоть бы раз, один-единственный раз ты выпрыгнул из своего устава!

Наташа в гимнастическом трико, вытянувшись в шпагате, застыла в воздухе.

Эта огромная фотография висела на стене. Наташа задумчиво рассматривала себя, покачала головой:

— Не из лучших.

Бравин вошел в комнату, одетый уже в штатский костюм, завязывая на ходу галстук.

— А ретушь такая, что меня и узнать нельзя, — Наташа взглянула на Бравина. — Тебе было необходимо переодеваться?

— Нет, дорогая, я хотел, чтобы тебя мучила совесть, — Бравин раскладывал по карманам бумажник, сигареты, зажигалку, взял со стола ключи, указал на фотографию: — Ты бросила мужа, а он только и думает о тебе...

— Бросают собак и кошек, Бравин...

— Оставила, забыла...

— Ты не зонтик. — Наташа открыла дверцу шкафа, посмотрелась в зеркало, поправила прическу, взглянула на полку, увидела, что все ее вещи лежат строго на своих местах, провела пальцем по полке, убедилась, что она тщательно протерта, взяла флакон с духами, понюхала, поставила на место. — Ловушка для Золушки, Бравин.

Он повернулся, взглянул на Наташу, жестко, совершенно не похоже на мягкого и улыбчивого Бравина.

— Ты готов? — Наташа закрыла шкаф и направилась к двери, на пороге задержалась, указала на плафон в коридоре: — Сколько раз я тебе говорила, сними эту пошлятину.

Бравин подпрыгнул и сильным ударом кулака разбил плафон вдребезги.

— Бравин! — Наташа выскочила на площадку. — Сумасшедший! — взглянула с любопытством. — Ты способен на...

— Уезжая прошлым летом, — перебил Бравин, — ты тоже сказала о плафоне. В следующий раз тебе придется придумать что-нибудь новенькое.

— Ты предусмотрителен...

Бравин рассмеялся, взял жену на руки и побежал по лестнице.

Зал ресторана был полупуст, официанты выглядывали из-за перегородки. Убеждались, что новых гостей не прибыло, и скрывались.

Наташа и Бравин расположились в уголке, отнюдь не спешили и на равнодушие официантов никак не реагировали.

В зал вошли Алексей и Анатолий, сели за столик.

Иван Парфентьевич Родин, официант, открыл шампанское, наполнил бокал Наташи, затем Бравина, поставил бутылку в ведерко со льдом и спросил:

— Что желаете?

— Осетрину фри, — ответила Наташа.

Родин хихикнул и развел руками:

— Только слышал. Могу предложить шницель с картофелем, антрекот...

— Один шницель, — перебил Бравин, — и если нет отварной рыбы, то два кофе без сахара.

Родин кивнул, лицо его потускнело, он без надобности переставил тарелочку, подвинул вазу с апельсинами, казалось, пересчитал их для верности и шаркающими шажками направился на кухню. Заметив Анатолия и Алексея, застыл на полпути.

Алексей что-то писал. Анатолий увидел официанта и сказал:

— Мы в вашем подчинении, — он взглянул на табличку, стоявшую на столе, — уважаемый Иван Парфентьевич?

— В подчинении, — шлепнул резиновыми губами Родин, опустил блокнот мимо кармана, листки рассыпались по ковровой дорожке.

Анатолий легко поднялся из-за стола, помог собрать «бухгалтерию», взял Родина под руку, подвел к столу и доверительно зашептал:

— Реза Шах и сопровождающие лица, проездом. Бутылка, минеральная вода, закуска, как себе, горячее по рекомендации шефа. Запомнили? Выполняйте.

Алексей, смеясь, проводил взглядом спотыкающегося Родина:

— С этим номером — на эстраду.

— Экспромт, годами отшлифованный до блеска.

— Так вот, — Алексей посмотрел в свои записи. — Ты сделал Москва — Минск, то есть семьсот кэмэ, за десять часов и Минск — Брест, то есть триста пятьдесят кэмэ, за пять часов...

— Со спровоцированной остановкой, — вставил Анатолий.

— Для человека, который три месяца назад сел за руль, просто здорово.

— Я талантливый, — Анатолий потупился.

— Вообще-то ехать по Европе с таким водительским стажем, мягко выражаясь, неразумно.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского, — изрек Анатолий.

— Уф, — Алексей помахал рукой, словно отгоняя дурной запах. — Почему ты один? Взял бы кого-нибудь из друзей.

— Поехали?

— Работы... да и не успею оформиться. — Алексей помолчал. — А жаль.

— Если бы я имел такого водителя...

— Ты и в школе любил прокатиться за чужой спиной... Пятнадцать лет как корова языком... Чем ты занимался все эти годы?

— Я исправился и сердечно благодарю за тренерские установки и истраченное на меня время.

— Брось, мне же все равно надо было в Брест...

— Нет-нет! — Анатолий махнул рукой. — Мне повезло. Его Величество Случай!

Родин подкрался к столику, поставил запотевшую бутылку с водкой, воду, овощной салат, селедку, ростбиф. Посуда в его руках настороженно вздрагивала.

— Спасибо, — Анатолий оглядел стол, — но с фантазией у вас бедновато.

— Не у меня бедновато, — Родин попытался улыбнуться, кивнул в сторону кухни.

— Спасибо, мы понимаем, — Алексей широко улыбнулся, и Родин засеменил от стола.

— Я — Наталья Серебрякова! — Наташа наклонилась к мужу, лицо ее стало некрасивым. — Меня знает весь мир! Ты должен гордиться, что у тебя такая жена!

— Я горжусь, — Бравин пожал плечами.

— Почему ты не пьешь? — Наташа, расплескивая, подвинула бокал с шампанским. — Мы встретились. Я приготовилась лгать, мол, заболела мама, я прилетела к ней... Я прилетела к тебе...

— Что с Матвеевым?

— Таких женщин, как я, не бросают.

— Да-да, бросают собак и кошек...

— Какой ты злой! — Наташа отпила шампанского. — Мне нельзя ни капли, у меня и так... — она дернула плечом, — лишнее...

— Давай совершать подвиги, — Бравин тоже выпил.

— Олег, — Наташа взяла мужа за руку, — я бросила все и прилетела к тебе. Ты понимаешь? Я при-ле-те-ла, — она повторила по слогам: — К те-бе.

— Одну рюмку, шеф! — попросил Анатолий, но Алексей налил только себе и отставил бутылку.

— Забудь, парень. Даже я не позволяю себе перед трассой. Сегодня вечером двинешь назад на Минск, завтра утром на Москву. — Алексей положил руку приятелю на плечо: — Две тысячи с небольшим за трое суток — это тренинг.

— А ты?

— У меня здесь дело, — Алексей развел руками. — Я, извини, в командировке. У тебя с какого начинается тур?

— Седьмого пересекаю границу Польши.

— Вряд ли я тебя дождусь. — Алексей выпил, налил снова, подмигнул: — Завидую трезвенникам, ведь пьянство есть добровольное сумасшествие.

— Чертов цитатчик! — Анатолий налил себе воды, поднял бокал: — За удачу! За Его Величество Случай!

— Верно, — Алексей поднял рюмку. Ведь неизвестно, что нас ждет за поворотом.

Не закончив ужина, Наташа и Бравин вышли на улицу.

— Боже ты мой, — говорила Наташа, — ну, что я в тебе нашла? Какие мужчины ухаживают... Перспективы какие!

— Разводись, выходи замуж перспективно...

— Не разведусь. Женился — терпи!

— Я терплю по причине, тебе непонятной.

— Ты любишь, — Наташа с деланным пониманием кивнула, затем прижалась к его плечу: — Олежка... Милый... Но ведь я прилетела... Мы снова вместе...

В отличие от Бравина и Наташи приятели плотно пообедали, а Алексей и крепко выпил. Они положили на стол деньги и пошли, не обращая внимания на официанта, который, стоя в стороне, провожал их взглядом. Когда они вышли, Родин вздохнул, незаметно перекрестился, начал убирать со стола и заметил, что счет наколот на вилку. Родин взял счет, перевернул и на обратной стороне прочитал: «Ты мне нужен, скоро появлюсь!»

Приятели хотели перейти улицу, но дорогу им преградила шумная процессия.

По улице шел слон. Клоун, стоя на его спине, жонглировал тарелками. Слон вез тележку, на которой акробаты построили пирамиду. На следующей тележке был закреплен огромный щит с надписью: «Гастроли одну неделю! Труппа проездом в Варшаву! Спешите! Только одна неделя!»

За цирком бежали мальчишки.

— Я в детстве тоже хотел стать артистом, — сказал Алексей. — Даже научился показывать фокусы.

Бравин и Наташа устали пикироваться, молчали, подыскивая какой-нибудь предлог для разговора, когда из-за угла вышла группа пограничников во главе с прапорщиком Сергеем Грузинцевым.

— Товарищ капитан, — увидев Бравина, Грузинцев вытянулся, — находящиеся в увольнении следуют в кино...

— Отставить, — Бравин повернулся к Наташе: — Извини. — Он взглянул на солдат, которые торопливо оправляли форму, незаметно бросали сигареты: — Сергей, следуют корабли, вы — идете. И идете не как пограничники...

— Построиться! — скомандовал Трофимов.

— Не надо строем, Василий, — спокойно ответил Бравин. — Надо идти так, чтобы на вас приятно было смотреть. Всего хорошего.

— До свидания, товарищ капитан.

— До свидания, до свидания.

Солдаты сделали несколько шагов, Бравин скомандовал:

— Отставить!

Солдаты остановились и повернулись. На том месте, с которого они сошли, валялись окурки и семечки.

— Эх вы, пограничники, — Бравин повернулся и пошел догонять Наташу.

Солдаты подбирали мусор с тротуара.

— Осторожно! Отпечатки пальцев! — сказал Трофимов, переждал смех и добавил: — А наш капитан, — он щелкнул себя по горлу.

Грузинцев взял товарища за плечо.

— Сергей! — Трофимов прижал руки к груди. — Пахнет от него, а не от меня.

— Да хоть бы он при тебе из горла хватил. Как клятву запомни: капитан Бравин лучший офицер на границе.

Мать Наташи Мария Григорьевна выглядела моложе своих сорока пяти лет, и женщин можно было принять за сестер. По комнате были разбросаны кофточки, платья, туфли; на диване лежал раскрытый чемодан. Женщины рассматривали привезенные Наташей подарки, Бравин сидел за столом и разглядывал открытки с видами Парижа и Рима.

— Ты представляешь, Олег, — говорила Мария Григорьевна, примеряя туфли, — дочь два дня не давала мне заглянуть в чемодан... Тебя ждала, — она прошлась по комнате, пританцовывая. — Снова носим шпильки?

Наташа подошла к мужу и набросила ему на плечи кожаную куртку. Бравин прижался щекой к руке жены, продолжая рассматривать открытки, сказал:

— Спасибо, — он вздохнул, — и ты все это видела...

— Кое-что... из окна автобуса, — ответила Наташа, помолчала и добавила: — Мать и муж, вы ничего о моей жизни не знаете...

В фойе толпился народ, люди пили сок, ели мороженое, нетерпеливо поглядывали на закрытые двери зала.

Около курительной комнаты в окружении пограничников стояли Алексей и Анатолий. Алексей рассказывал анекдот:

— После политзанятий старшина объявляет, — он заговорил с украинским акцентом: — «А теперь, товарищи бойцы, я отвечу на любые ваши вопросы». — «На любые?» — поинтересовался один боец. «На любые», — ответил старшина уверенно. «Ученые всего мира, товарищ старшина, не могут ответить на такой вопрос, — ехидно говорит солдат, — как соединить пространство и время?» — «Пространство и время? Так вот, будешь копать траншею, от забору и до вичиру», — ответил старшина.

Пограничники рассмеялись, Алексей сделал постное лицо, угостил ребят сигаретами и спросил:

— Как служится? По какому году? — И, не ожидая ответа, продолжал: — Я-то на флоте служил, долгий срок...

Алексей был уверенный и обаятельный, ребята смотрели на него с интересом, только прапорщик Грузинцев — настороженно. Алексей заметил это и спросил:

— Прапорщик, я через несколько дней еду в Европу на машине. Сколько бензина мне пропустят?

— Понятия не имею, — сухо ответил Грузинцев.

— А кто имеет?

— Мы завтра у шоссе стоим, подъезжайте, спросите у начальства, — сказал один из солдат.

Грузинцев хотел одернуть говорившего, но Алексей взглядом не отпускал прапорщика. Раздался звонок, публика пошла к дверям. Алексей пожал руку прапорщику, кивнул на зал:

— Всего доброго, увидимся. Я еще буду в Бресте, очерк приказано о вас написать. Журналистская жизнь хлопотная.

Когда пограничники прошли в зал, Алексей задержал Анатолия:

— Не сходи с ума, Толик, дался тебе этот чертов вестерн.

— Ковбой, — Анатолий расправил плечи, — вестерны любят все, но лишь немногие имеют мужество в этом признаться.

Алексей взял его под руку, вывел на улицу.

— Тебе, ковбой, еще пять часов за рулем, — он взглянул на часы.

— Справлюсь, — Анатолий озорно подмигнул. — Что это ты о бензине спрашивал?

— Ты знаешь, сколько в Европе стоит бензин? Сколько можно вывезти за границу? Ничего ты не знаешь. Отложи ты поездку, через месяц оформимся вместе...

— Не могу! — Анатолий провел пальцем по горлу. — Цейтнот!

В этот день наряд Бравина нес службу на КПП, расположенном на шоссе. Контрольно-пропускной пункт — небольшое современное здание, с обеих сторон его паркуются машины, приезжающие в страну и уезжающие из нее. К машинам выходят работники таможни, которые производят досмотр, пограничники проверяют паспорта.

От здания КПП в сторону Польши метров сто шоссе, затем мост, при въезде на который шлагбаум и пограничная будка. Мост перекинут через неширокую речку, в центре моста поперечная полоса, здесь кончается территория нашей Родины. Длина моста небольшая, так что шлагбаум, будка и часовой на той стороне видны превосходно.

На площадке было несколько машин, владельцы и пассажиры оформляли документы в помещении.

Добродушный толстяк в светлом, изрядно помятом костюме, жестами восполняя нехватку русских слов, подвел пограничника с овчаркой и таможенника к запыленному «мерседесу».

— Прошу, прошу, битте, — он быстро открыл все двери и багажник и продолжал по-немецки: — Я еду к вам через много, много границ... Проверяли, хорошо проверяли... Что я могу везти? Бриллианты? Опиум?

Овчарка обежала «мерседес», сунула нос в багажник.

— Что может найти здесь собака? — бормотал на немецком суетливый хозяин. — Шпиона я к вам везу, что ли?

— Альма проверяет, хороший приехал человек или плохой, — сказал подошедший Бравин.

— Такую собаку со щенками надо везти в ООН, — ответил немец.

— Прапорщик, — позвал Грузинцева таможенник, протягивая ему связку книг.

— Это библия, — быстро заговорил немец. — Я человек верующий. Я знаю, что у вас свобода религии.

Пограничник отвел собаку, приказал сидеть. Грузинцев начал перелистывать книгу. Таможенник поставил на капот еще две упакованные связки книг.

— Я протестую! — не очень уверенно заявил немец.

Грузинцев указал Бравину на пачки:

— Товарищ капитан?

— Вы не новичок, прапорщик, принимайте решение, — Бравин сделал несколько шагов к зданию.

Немец догнал Бравина:

— Господин капитан! Господин капитан! Я друг вашей страны.

— Господин Штольц, объясните это прапорщику, — Бравин направился на КПП.

Подходя к зданию, он увидел Алексея, который, заложив руки за спину, стоял в стороне и наблюдал за происходящим.

Бравин козырнул, представился:

— Капитан Бравин. Уезжаете? Провожаете?

— Юганов. Журналист, — Алексей, улыбаясь, продолжал смотреть на суету у КПП.

— Чем могу помочь? — Бравин спросил любезно, но всем своим видом давал понять, что ждет ответа.

— Я должен написать о Бресте. Не о прошлом, а о сегодняшнем Бресте, — Алексей протянул удостоверение.

— Существует протокол, — Бравин вернул удостоверение. — Редакция...

— Обращается в политуправление, — перебил Алексей. — Дается команда на КПП... Времени нет, капитан. Наверху две недели будут переписываться. Я к границе не лезу, вопросов нескромных не задаю.

— Однако находиться здесь без необходимости не разрешается, — Бравин козырнул. — Извините, служба.

— Извиняю, капитан, — Алексей направился к ожидавшему его такси.

Официант Иван Родин в своей квартире укладывал чемодан. Жена рылась в шкафу, доставала вещи, смотрела на мужа растерянно. Родин хмурился и сопел, глаз на жену не поднимал, наконец захлопнул чемодан и сел.

— Ваня, — тоскливо протянула жена. — Ну, куда ты, Ваня?

— Вернусь недели через три. Если будут спрашивать... тебе незнакомые, — Родин кашлянул, — скажи, — он снова кашлянул в кулак, опустил голову еще ниже, — ирод он, Иван, бросил меня с детьми и подался в сторону, мне неизвестную.

— Бросил? — жена закусила губу, голос ее набрал силу и твердость. — Ирод? Сторона неизвестная? Штирлиц какой отыскался! Засекреченный!

— Дуня! — Родин привстал.

Из второй комнаты выскочили два пацана — близнецы — и, роняя стулья, бросились на кухню.

— Цыть, шалапуты! — прикрикнула мать, характер у нее кончился, и она вновь запричитала: — Ваня... А, Ваня?

— Все! — Родин поднялся, в это время сыновья ворвались в комнату с воплем:

— Письмо! Письмо!

Мать взяла письмо, взглянула рассеянно, затем нахмурилась и сказала:

— Адрес наш... Какому-то артисту Чистоделу...

Родин взял у нее письмо, усмехнулся, разорвал конверт и прочитал:

«Привет, дружище! С большим трудом тебя нашел... А ты чуть в обморок не упал... Нехорошо... — по виску Родина скользнула капелька пота. — Твои золотые руки мне понадобятся... Появлюсь через недельку... Отпуск отложи... не надо глупостей. У меня положение неприятное, позади мокро, а впереди — вышка... Я, как знаешь, человек добрый, однако нервный. Рад, что у тебя семья... Завидую. Целую всех. До встречи...»

Родин положил письмо на стол, открыл чемодан и вытряхнул вещи на пол.

Выполняя инструкции тренера, Анатолий приехал в Минск, хорошо выспался и рано утром выехал на Москву. Шоссе летело навстречу. К полудню на верстовом щите Анатолий увидел надпись: «Москва — 180 км».

Рядом с Анатолием сидел офицер милиции, другой милиционер полулежал на заднем сиденье.

— Ну, как вожу? — спросил Анатолий.

— Ничего, Анатолий Петрович, — улыбнулся сидевший рядом. — Самое опасное, когда молодой водитель начинает считать себя асом.

— Значит, прокатились до Бреста и теперь обратно? — спросил второй.

— Точно! — Анатолий обогнал грузовик и снова занял первый ряд. — Дружок у меня мастер, — он похлопал по рулю. — Говорит, не сходи с ума, проверь себя на трассе...

— Верно говорит. Извините, но ехать в Европу с вашим стажем за рулем даже не мальчишество, а похуже...

— Не боги горшки обжигают!

— И в кювете лежат не боги!

— Тьфу на тебя, лейтенант! — сказал Анатолий. — Сейчас высажу.

Все рассмеялись.

Наташа так привыкла к ежедневным тренировкам, что через два дня ничегонеделанья в Бресте затосковала, пошла к своему первому тренеру и попросила разрешения размяться.

В светлом гимнастическом зале звучала музыка. Наташа танцевала с лентой.

Около десяти девочек в тренировочных костюмах сидели на скамейках и следили за знаменитой гимнасткой, затаив дыхание. Тренер, женщина лет сорока, смотрела на Наташу с гордостью и говорила Алексею, который стоял рядом с блокнотом и фотоаппаратом:

— Талант? Да! Но Наташа — это в первую очередь труд! Работоспособность феноменальная.

— А вам не обидно, что лучшая ваша ученица... — начал Алексей.

— Обидно, — перебила тренер, — но с этим ничего не сделаешь. Брест — это Брест... А Москва — Москва. Условия и возможности...

— А сейчас у вас, Ирина Петровна?

— Хорошие девочки, не жалуюсь. Но такие, как Наташа, рождаются не каждый год.

Наташа замерла, музыка кончилась, раздались аплодисменты.

Наташа и Алексей вышли из спортзала.

— А как относится к вашим отъездам муж? — спросил Алексей.

— Задавайте этот вопрос ему лично, — Наташа кивнула на Бравина, который со свертками в руках стоял у дерева неподалеку.

— Здравствуйте, — Алексей поклонился. — Брал интервью у вашей очаровательной супруги.

— Поздравляю, товарищ Юганов, — Бравин взглянул холодно. — Это даже мне удается не каждый год.

— Какая память! — Алексей улыбнулся, затем поклонился Наташе: — Благодарю, всего хорошего.

— Чего же вы не спрашиваете? — Наташа взяла Бравина под руку.

— Товарищ капитан уже ответил, — Алексей сделал шаг назад, быстро щелкнул фотоаппаратом.

Бравин стоял в коридоре своей квартиры на табуретке, закрепляя новый плафон. Наташа следила за мужем и улыбалась:

— Нет худа без добра.

Бравин спрыгнул на пол, щелкнул выключателем:

— Люкс! — Он прошел в комнату. — Где ты познакомилась с этим хлюстом?

— Олег! — Наташа недовольно сморщилась и начала переставлять тумбочку от тахты к окну. — Юганов... Юганов... Неужели тот самый, что написал обо мне семь лет назад?

— Стоит оставить тебя одну, как рядом мужик.

— Я — Наталья Серебрякова! — Наташа тряхнула волосами...

— Народное достояние...

— Да! Когда я выхожу на ковер, объявляют: «Советский Союз!» — Наташа подошла к Бравину, обняла: — Ты же обещал, Олег. У меня только две недели!

— Я женат две недели в году, — Бравин вздохнул.

— Ну что делать, Олежка, — Наташа поцеловала мужа, отошла и устало опустилась на тахту. — Я хлебнула славы... Цеплялась за сборную из последних сил. Я на излете, Олежка. Сейчас на первенство Европы не попала... Надо быть все время там, на сборах, на виду... Помоги мне, Бравин.

Бравин опустился на колени, обнял жену.

— Мне одиноко без тебя... Ты можешь перевестись в Москву? — прошептала Наташа.

Бравин бесцельно гулял по городу. Город засыпал, дома походили на корабли с редкими бортовыми огнями, шаги запоздалых прохожих звучали непривычно громко и тревожно. Нарушил тишину девичий смех и тут же затерялся в пустоте. Изредка, слепя фарами, проносились машины.

Бравин шел и шел, неторопливо и уверенно, словно имел какую-то цель, наконец вышел к вокзалу и остановился. Он смотрел на здание, словно видел его впервые. Сюда чаще подъезжали машины, доносились неразборчивые объявления. Бравин помедлил в нерешительности, затем неторопливо вошел в здание.

— Скорый поезд номер... Москва... Отправляется со второго пути. Отъезжающих просят пройти в зал таможенного досмотра...

То же объявление повторили на английском, затем на немецком.

Зал ожидания зашевелился, катили свои тележки носильщики. Мелькнули серые фуражки таможенников и зеленые — пограничников.

Бравин, облокотившись на закрытый киоск, смотрел на все происходящее, как сторонний наблюдатель.

Прошел пограничник, взглянул на Бравина и козырнул. Бравин поднял было руку, но тут же опустил, одернул пиджак и прошел в ресторан. Бармен приветливо ему кивнул:

— Здравствуйте, Олег Сергеевич, непривычно видеть вас в штатском.

— Здравствуйте, — ответил Олег. — Сок, пожалуйста... и сигареты.

Бармен поставил перед Бравиным стакан с соком, посмотрел на скудный выбор сигарет, достал из-под прилавка пачку «Мальборо», открыл и положил на стойку.

В бар вошли два офицера-пограничника, громко, с порога заявив:

— Володя, два двойных!

Бравин увидел вошедших в зеркало, вделанное в заднюю стенку бара, взял сок и сигареты и ушел за столик в углу.

Бармен проводил его взглядом, подал пограничникам кофе, открыл минеральную воду.

Бравин сидел в дальнем углу один и смотрел на своих товарищей, которые о чем-то разговаривали, жестикулируя, порой громко смеялись, и думал о том, что не сможет разорвать связь с этим миром, так же как Наташа не может уйти из спорта. Только жене осталось в спорте год, максимум два, а у него впереди целая жизнь. «Любимая женщина просит помочь, а я все о себе думаю, эгоист».

Он заставил себя вернуться домой. Жена спала. Бравин тихонечко лег с краю и задремал. Казалось, тут же проснулся, но уже начинало светать, и комната выступала из темноты асимметричными ребрами мебели, как выступают очертания на плавающей в проявочной ванночке фотографии.

«А может быть, помочь — это не поддерживать Наташку в обреченной борьбе, не рваться к ней в Москву, а добиться переезда жены в Брест?»

Утром Алексей зашел в фотоателье и уселся под яркими лучами ламп.

Фотограф вышел из-за аппарата:

— Вам на заграничный паспорт?

— Если не затруднит.

— Куда собираетесь? — фотограф переставил аппарат, включил дополнительный свет.

— Париж...

— Внимание... — фотограф скрылся за аппаратом.

Поднявшись со стула, Алексей достал из кармана коробочку с пленкой, протянул фотографу:

— Проявите и напечатайте, здесь всего три снимка.

— Из-за трех снимков угробить такую пленку?

Алексей протянул деньги:

— Сегодня!

— Сегодня? — фотограф взглянул на купюру, спрятал в карман. — Зайдите после обеда.

Жизнь на шоссе Брест — Варшава шла своим чередом. Машины уезжали за границу и приезжали из-за границы. Машины советских марок и иностранных, в большинстве случаев запыленные, стояли у здания КПП. Звучала разноязыкая речь, суетились люди: поляки вели себя подчеркнуто по-приятельски, французы и итальянцы были темпераментны и суетливы, австрийцы и немцы — аккуратны, сдержанны, несколько надменны.

Бравин и старший таможенник стояли на крыльце и наблюдали за туристами и за работой своих людей несколько сторонне. Но и пограничники и таможенники постоянно ощущали их присутствие.

— Не нравится мне этот немец, — безучастно сказал Бравин. Было непонятно, кого именно имеет в виду пограничник, но таможенник не спросил, лишь кивнул, тут же подошел один из молодых таможенников. Старший сказал:

— «Мерседес-200» на досмотр.

Бравин сделал знак прапорщику Грузинцеву, и тот пригласил хозяина серого «мерседеса» в здание.

Бравин вошел следом, остановился рядом с Грузинцевым и иностранным гостем.

— День добрый, — сказал он по-немецки и взял у Грузинцева паспорт, — Впервые к нам, господин Краузе?

— Здравствуйте, здравствуйте! — быстро ответил австриец, но смотрел он при этом в окно, на свою машину.

Бравин просматривал документы вроде бы невнимательно, но очень долго. Он переворачивал страницы, снова смотрел на фотографию, протянул было паспорт владельцу, но не отдал и стал смотреть снова. При этом Бравин отметил, что его действия нисколько не интересуют гостя, на собственный паспорт он и не смотрит, но с тревогой поглядывает на свою машину.

— Господин Краузе, в ваше отсутствие досмотр, — Бравин тянул слова, будто бы заикался, повторил даже: — Досмотр производить не будут, — он вернул паспорт таким образом, что турист должен был вытянуть руку.

Рука туриста дрожала. Бравин, казалось бы, потерял к нему всякий интерес, вышел на улицу, там он поправил без надобности фуражку и взглянул на часы.

Старший таможенник оглядел «мерседес», кивнул подбежавшему хозяину и сказал:

— Великолепная машина. Отведите ее в сторону.

Бравин смотрел, как «мерседес» покатили на досмотр, и не заметил политрука-майора, который подошел к нему сзади, протянул сигареты:

— Закуривайте...

— Спасибо, не курю, — думая о своем, ответил Бравин и достал из кармана сигареты, затем рассмеялся: — Ты видишь, Петр... Иванов сын, до чего довела человека служба? — Он спрятал сигареты, взял у майора. — Рефлекс, ничего ни у кого не брать. Тут меня один иностранец, — Бравин показал рукой на метр от земли, — леденцом угостил...

Бравин говорил все это быстро, с наигранной веселостью, но глазами с майором не встречался. Тот слушал Бравина внимательно, затем спросил:

— Наташка надолго приехала?

— Доложили...

— Брест, — майор пожал плечами. — Да и таких красивых, как Наташка...

— Наташка просит, чтобы я перевелся в Москву, — сказал Бравин и усмехнулся. — У женщин своеобразное представление о нашей службе.

— Возможно, она права? — осторожно спросил майор. — Ей одиноко, таких, как Серебрякова, в стране раз-два и...

— А таких, как Бравин, миллион. Она права. Однако я человек и хочу им остаться, а не превратиться в мужа знаменитой спортсменки... А Наташка права... Ты бы зашел, комиссар?

К зданию шел прапорщик Грузинцев, с ним хозяин «мерседеса» нес какой-то длинный узкий предмет, рядом шли двое таможенников. Бравин и майор вошли в дом вместе с ними. Хозяин «мерседеса» положил на стол винтовку с оптическим прицелом — изящное и очень дорогое орудие убийства.

— Я еду на охоту, — говорил хозяин, — у меня имеются документы.

— Оформляйте, — приказал Бравин прапорщику.

Они вышли на крыльцо.

— Поздравляю, Арсентий Кириллович, — сказал майор.

— Это Олег Сергеевич, — таможенник улыбнулся Бравину, — его милостью. Машину чуть не размонтировали, а найти не можем... Думал, ошибся ты...

— Случается, — ответил Бравин.

Наташа родилась в Бресте, однако Бравин гулял с ней по городу, как с человеком, приехавшим сюда впервые, изображая экскурсовода, но, приведя ее к крепости, внезапно замолчал.

Брестская крепость. Невысокие длинные здания, старые стены — все это не производит грозного впечатления и не очень вяжется с понятием «крепость». Бродят одинокие посетители, ходят, перешептываясь, парочки, отбившиеся от экскурсионных групп. Люди здесь ведут себя так, как посетители Эрмитажа или Третьяковки: в основном молчат, если говорят, то тихо, потому что человек, сталкиваясь с Искусством, Временем и Подвигом, невольно обращается к себе и теряется от этого сравнения.

Прошла группа пионеров, притихшие, они жались к пионервожатой и к экскурсоводу.

Наташа проводила их взглядом, посмотрела на молчаливого Бравина и поежилась. Они шли к выходу, а когда оказались уже на порядочном расстоянии, Наташа заговорила:

— Какие мы маленькие.

— Да, но мы — счастливые.

— А ты знаешь, что такое счастье?

— Счастье не математическая формула, — сказал Бравин, — счастье — мироощущение. Нет войны, я здоров, занимаюсь любимым делом, рядом ты...

— Спасибо. — Наташа помолчала. — Сколько лет можно помнить войну? Не убивают — счастье. Есть кусок хлеба — тоже счастье. Любимое дело? Проверять документы — любимое дело? Не обижайся.

— Есть такая легенда, — ответил Бравин. — Маленькая птичка упала на землю и вытянула вверх свои лапки. У нее спросили: «Что ты делаешь?» Птичка ответила: «Неужели вы не видите, небосвод падает». — «И ты хочешь своими крохотными лапками удержать небосвод?» Птичка ответила: «Я делаю то, что могу».

Некоторое время они шли молча, неожиданно Бравин сказал:

— Здравствуйте! Пограничный контроль! — и грустно улыбнулся. — Прошу предъявить документы.

Наташа взглянула на мужа удивленно, хотела что-то спросить, но промолчала.

— В жизни каждого человека эта ситуация повторяется тысячекратно. У малыша сверстник отнял мячик — пограничный контроль... Бессмертие Брестской крепости — пограничный контроль. От крохотного до великого. Ты говоришь, просись в Москву, и я должен предъявить документы, принять решение...

— Служба в Москве менее почетна? — перебила Наташа.

— Возможно, и более почетна...

Бравина прервал трубный звук, который сменился грозным рычанием. Звуки доносились из-за забора, когда Бравин и Наташа заглянули во двор, то увидели слона, клетки со зверями. Это был задний двор цирка, который собирался на гастроли за рубеж.

Из ворот выкатился грузовик с прицепом, на котором громоздились огромные контейнеры. Двор был завален ящиками.

Бравин обнял жену за плечи и, глядя на клетки, ящики, контейнеры, рассмеялся:

— Сначала сообщили, что крест выложен бриллиантами, а потом оказалось, что жемчугом.

— Ты о чем? — Наташа смотрела недоуменно.

— Ты представляешь, что можно провезти в этих ящиках? Царь-пушку. А нам заменили бриллианты на жемчуг и считают, что помогли.

Наташа покрутила пальцем у виска.

— Кто повезет, как повезет, где повезет, — говорил Бравин. — Все неизвестно. Найдите, и точка.

— Не знаю, о чем ты конкретно, но тебя это точно не касается, — сказала Наташа. — Существуют таможня, иные службы...

— Все, что происходит на границе, меня касается...

Они обогнули клетку с медведями и увидели Алексея, который фотографировал слона.

— Юганов, — шепнула Наташа. — Мир тесен.

Алексей тоже увидел их, прицелился аппаратом, но снимать не стал, сказал громко:

— Здравствуйте, выйдите, пожалуйста, из тени.

— Здравствуйте, — ответил Бравин, — поберегите пленку для этих красавцев, — он указал на зверей.

Алексей подошел, поклонился, окинул взглядом двор:

— Это тоже Брест. — Затем открыл свою сумку, достал несколько фотографий, протянул Наташе: — На память.

— Спасибо, — Наташа взяла фотографии.

На двух была Наташа на тренировке, на третьей — Наташа и Бравин стояли поддеревом.

— Не судите строго дилетанта. Я журналист, а не фотокорреспондент.

— Спасибо, — повторила Наташа. — Что же вы не признались, что вы тот самый Юганов?

— Потому что не Пушкин.

— Вашу статью я храню. Она принесла мне счастье.

— Счастье принесли вам талант и труд.

Бравин рассеянно поглядывал по сторонам. Все трое двинулись к выходу.

— Чувствую, до отпуска очерк мне не написать, — говорил Алексей. — Через два дня в Москву, отчитаюсь за командировку и на отдых.

— Куда? — безразлично спросила Наташа.

— Париж, Ницца, Рио... Всего доброго, еще увидимся, — Алексей быстро зашагал по улице.

— Какой симпатичный...

— Случайность есть осознанная закономерность, — загадочно ответил Бравин.

Бравин с ножом в руке бросился на стоявшего против него пограничника. Тот растерялся, взмахнул руками. Бравин уколол пограничника, тот вскрикнул:

— Ой! Больно же!

Раздался дружный хохот.

Наряд Бравина занимался боевым самбо.

— Вы бездельник, Трофимов, — сказал Бравин презрительно. — Служите скоро год, а... — он махнул рукой. — Ефрейтор Сердюк!

— Есть! — статный загорелый парень поднялся со скамейки и вышел на площадку, посыпанную опилками.

— Нападать или защищаться? — спросил Бравин.

— Я защитник, Олег Сергеевич, — ответил Сердюк.

Не успел он занять позицию, как Бравин бросился на него, но Сердюк ловко перехватил вооруженную руку, подвернул ее.

Солдаты захлопали. Бравин упал Сердюку под ноги, бросил ефрейтора через себя, подскочил, замахнулся ногой:

— Защищайтесь!

Но Сердюк и без команды успел перевернуться и встретил удар Бравина ногами.

— Молодец, Петро!

— Нашла коса на камень!

Бравин поднял руку, прекращая разговоры, и сказал:

— Средне, — и, перекрывая недовольный шумок, чуть повысил голос: — Так должен работать худший в моем наряде. После захвата голову мне не зафиксировали и дали уйти в ноги. Когда я вас сбил, вы ворочались на земле с ловкостью молодого игуанодонта.

— Кто такие, Олег Сергеевич? — вытирая пот, спросил ефрейтор.

— Это такие порося, с шеей, как у гуся, — ответил Бравин.

Пограничники хохотали, Бравин отряхнулся, встретился взглядом с прапорщиком Грузинцевым и подмигнул. Сергей пружинисто поднялся, кивнул Сердюку на скамейку и занял его место. Бравин бросил ему нож, Сергей ловко его поймал и тут же кинулся вперед. Бравин перехватил вооруженную руку, подвернул, оказался у противника за спиной и свободной рукой перехватил ему шею, подняв подбородок, прижал к себе.

— Вы этого не сделали, Сердюк, — сказал Бравин — Ясно?

— На завалинке усе ясно, — ответил Сердюк.

Противники разошлись, Бравин воткнул нож в землю и сказал:

— Извини меня, Сережа.

— Прости меня, Олег Сергеевич.

И началась боевая схватка. Они били друг друга всерьез, обманывая, уходили, бросались в ноги, перебрасывали через себя. После очередного столкновения у Бра-вина из уголка рта пошла кровь. Он оглянулся, схватил лежавший на земле кирпич, с криком кидаясь вперед, замахнулся. Сергей блокировал вооруженную руку, но Бравин уронил кирпич ему за спину и подсек противника ногами. Падая, Сергей хотел схватить Бравина за ноги, но тот успел отпрыгнуть. Сергей вскочил и, глядя за спину Бравину, крикнул:

— Бей сзади!

Бравин повернулся, Сергей бросился, по Бравин лишь имитировал поворот и вновь сбил противника с ног, поднял руки и сказал:

— Сдаюсь!

Но Сергей продолжал занимать боевую позицию.

— Запомните, — Бравин повернулся к пограничникам, которые следили за схваткой, затаив дыхание, — слово «сдаюсь» — не сигнал к окончанию боя, — он указал на готового к схватке прапорщика. — И поднятые руки тоже могут быть лишь провокацией! Все! Занятия окончены.

Бравин и Грузинцев обменялись рукопожатием и направились в душевую.

Обычно, закончив занятия, Бравин не торопился домой, но сейчас старался проводить с женой как можно больше времени. И сегодня пришел с работы, быстренько переоделся, и они отправились в кино. Не прошли и трех кварталов, как столкнулись с Алексеем, который фотографировал игравших на сквере ребятишек.

— Опыт подсказывает: снимай все, что видишь, — заговорил он, не здороваясь, будто они расстались полчаса назад. — Никогда не угадаешь, какой снимок может понадобиться.

Узнав, что они собрались в кино, он сказал:

Успеется, сейчас я вас приглашаю в кафе.

Бравин не хотел, чтобы Наташа расценила его возражение как ревность, и вскоре они сидели на открытой веранде и ели мороженое.

— У меня редактор — потрясающий парень, — рассказывал Алексей. — Восемьдесят процентов своей энергии он тратит на то, чтобы убедить окружающих, как он чрезмерно занят и никто другой не мог бы выдержать такой нагрузки. А вот он выдерживает, к тому же всегда доброжелателен, внимателен, а когда ему приходится нерадивому сотруднику сделать выговор, так он, руководитель, расстраивается чуть ли не до слез. Три раза в неделю шеф играет в теннис, по субботам — обязательно баня, не курит, пьет «Ессентуки». Раньше, случалось, по праздникам он выпивал рюмку коньяку, так сказать, плотнее сливался с коллективом. Нынче, естественно, об этом не может быть и речи. С его здоровьем и нервами ему бы в космонавты податься, а шеф нет-нет, да, вроде бы смущаясь, помассирует грудь или, отвернувшись, проглотит таблеточку. Страсть как хочется спереть у него пробирочку, посмотреть, чего он кушает.

— Не люблю, когда начальство высмеивают, — сказала Наташа. — Послушаешь, получается, что все руководители либо дубы, либо хамы, карьеристы. У вас шеф, как вы выражаетесь, посложнее, но тоже мало симпатичный.

Алексей не смутился, довольно хохотнул, зубы у него были, как у американского киногероя.

— Наташенька, — он взглянул на Бравина, прижал руку к груди, — простите за журналистскую развязность. Недобрые мы, подчиненные. Вы данный факт верно подметили. У каждого недостатки, кто на горке, тот виднее. К тому же болтаю я без злобы, половину сочиняю, пытаюсь вас развеселить, уж больно вы оба серьезные.

Бравин из этого разговора выключился, он умел вроде бы слушать, даже вставлять реплики, а думать о своем, никакого отношения к общей беседе не имеющем.

«Вернется Наташка в Москву, найдет ее там бойкий журналист. Парень он видный, язык подвешен ловко... — Бравину стало зябко. — Недостойно я себя веду». Он заставил себя улыбнуться, подмигнул жене. Наташа махнула на него рукой:

— Не слушаешь и не изображай, — и повернулась к журналисту, продолжая разговор: — Почему только первый? Возьмите актеров, их не выстраивают в порядке номеров. Говорят, мол, один талантливый, но другой тоже хороший актер и в данной роли интересен.

«Наташка ерунду говорит, — подумал Бравин. — Актера, любого художника и спортсмена сравнивать нельзя».

Что делать? Как помочь любимой? Она третий год уходит из большого спорта. Там сейчас девочки, она словно мама. В команду ее давно не ставят, выпускают в показательных, берут в поездки то ли вторым тренером, то ли из милости. И не может он сказать: «Все, твое время истекло! Вернись на грешную землю, рожай детей, ухаживай за мужем...» А почему не может?

— Олег!

— Я в вашем споре... — Бравин механически улыбнулся и только теперь заметил, что журналист ушел и они с женой остались вдвоем.

— А еще пограничник! — Наташа вздохнула. — Я и мороженое твое съела.

Иван Парфентьевич Родин разговаривал по телефону.

— Слушай, Интеллигент, отошел я от дел. Должок свой помню, но помочь не могу, да и инструмента у меня нет.

— Не серди меня, Родя, — голос звучал мягко, без всякой угрозы. Так говорят только очень уверенные в себе люди. — Инструмент твой нехитрый — изготовишь. Ты человек взрослый, дураком никогда не был, я тебе лишь добра желаю. Просьбу мою выполнить для тебя пустяк. Я уеду, ты останешься.

— Не неволь, и руки у меня уже не те, подвести могут, — чувствовалось, что Родин уже сдается.

— Я уже говорил, беда у меня, Родя, — в голосе Интеллигента что-то неуловимо изменилось, он слегка похолодел. — Жизнь поперек легла, я дважды по мокрому прошел. Ты мне поможешь.

Намек был столь прозрачен, что Иван Парфентьевич сразу и ответить не смог. Ясно, что два убийства или три — и обвиняемому и суду совершенно безразлично.

— Хорошо, — Родин мелко кивал, словно собеседник мог его видеть. — Когда ждать?

— Скоро, Родя, днями. Спасибо и удачи тебе.

СПЕЦСООБЩЕНИЕ

Всем КПП Советского Союза в дополнение к ориентировкам одиннадцать восемьдесят два и одиннадцать девяносто четыре сообщаем:

Есть все основания предполагать, что преступник, захвативший золото, совершил два убийства...

Всем пограничным постам, осуществляющим проверку документов, при выявлении каких-либо ошибок или несоответствия быть предельно осторожными. Постоянно проводить инструктаж всего личного состава, повысить бдительность и взаимосвязь служб.

В классе, похожем на школьный, майор Волин проводил занятия офицерского состава. Он держал в руках книгу в твердом переплете:

— Нечасто встречающийся прием: на обложке книги одно название, — майор открыл книгу, — на титульном листе то же, — он перевернул несколько страниц, — а содержание — грубая антисоветчина. Капитан Бравин!

Бравин встал, майор посмотрел на него с симпатией и спросил:

— Почему, Олег Сергеевич, вы заглянули в книгу?

— Этот господин не походил на человека, который читает Чехова. И потом... книг у него было несколько. Зачем, спрашивается, в дорогу брать целую библиотеку? — Бравин пожал плечами.

— Не темни, Олег, было что-то еще, — сказал кто-то.

— Вы же сами знаете, — ответил Бравин, — словами это не передать.

— Интуиция, — подсказали из класса.

Бравин оглянулся:

— Толя, ты это произнес как ругательство.

Раздался смех, майор сделал паузу, кивнул Бравину:

— Садитесь, — и продолжал: — К сожалению, у нас не только победы. — Он взял со стола иллюстрированный журнал, показал всем фотографию обнаженной девушки в потоке воды: — Что это?

— Порнография.

— Эротика.

— Искусство, — сказал майор.

— Она же голая...

— Обнаженная, — поправил майор, — по вашей мерке, половину Эрмитажа следует закрыть, — он взглянул сердито. — Я говорил и буду повторять бесконечно. Кто вы, лейтенант Тулин, для приезжающего к нам гостя?

— Советский человек, — хмуро ответил Тулин.

— Первый! — майор поднял палец. — Первый советский человек, когда встречаете, и последний, когда провожаете, каждая наша ошибка — пятно... Скверно для всех нас, — майор вновь взял журнал, пожал плечами. — Возможно, человек впервые приехал... Стыдно.

Возвращаясь с офицерских занятий, Бравин встретился со своими пограничниками, и они вместе пошли по аллее.

— Олег Сергеевич, — спросил Трофимов, — вам приходилось вступать в... — Трофимов сделал зверское лицо и взмахнул руками. — В схватку?

— Нет, судьба миловала, — Бравин рассмеялся.

— Товарищ капитан... — многозначительно произнес прапорщик Грузинцев.

Бравин подмигнул ему: помалкивай.

— Сколько лет на границе, — торжествующе произнес Трофимов, — а не приходилось. Чего же вы нас до седьмого пота гоняете... Защита такая... Защита иная...

Все притихли, глядя на Бравина, который согласно кивал. Ободренный всеобщим вниманием, Трофимов продолжал:

— Времена Карацупы давно прошли. И не на заставе мы, на КПП. «Здравствуйте, пограничный контроль. Прошу предъявить документы». А вы каждый день нам повторяете, что возможна попытка прорыва особо опасного преступника.

— Вы абсолютно правы, Василий, — Бравин остановился, взглянул на несколько разочарованные лица и повторил: — Правы. Только я не знаю... что вас ждет за поворотом. Неясно? Жизнь внезапно остановит вас и скажет: «Здравствуйте, пограничный контроль». И я стараюсь, чтобы вы на своем КПП оказались на высоте. Спасибо за службу, отдыхайте. — Бравин пошел к выходу.

— До свидания, товарищ капитан, — нестройно ответили ребята.

— Что нас ждет, за каким поворотом? — недоуменно спросил пограничник.

— Вон за тем, — Грузинцев показал на угол здания.

— Там меня ждет столовая, — сказал Трофимов, и все рассмеялись.

Бравин уже подходил к шлагбауму, когда его окликнули:

— Капитан! Олег Сергеевич!

Бравин повернулся и увидел замполита майора Ильина, который быстрыми шагами догонял его.

— Домой? — спросил майор. — Значит, нам по дороге. Да, совсем забыл, — он похлопал по карманам, достал бумажку. — Ты интересовался журналистом Югановым... Он в полном порядке. Я говорил с редактором журнала. Талантливый, порядочный... — майор, вспоминая, рассмеялся. — Только Юганову люди забыли сообщить, что он уже взрослый.

— Прекрасно, значит, я ошибся, — сказал Бравин.

— Это постоянные напоминания о бдительности сказываются. Два убийства, такое ограбление, вряд ли преступник пойдет через нас...

— Однако ясно, что пойдет... Здесь ли или в другом месте, но пойдет, не передаст награбленное кому-то, убийца не останется в стране. У нас ему не жизнь, — сказал Бравин.

— Он пойдет через Шереметьево, в капстрану.

— Куда паспорт раздобудет, туда и пойдет, — возразил Бравин. — У него вряд ли есть выбор.

Майор Ильин притворяться не умел, и его попытка изобразить, что встреча их случайна, смущала его самого.

— Ты меня на чашку чаю не жаждешь пригласить? — спросил майор.

— Хочешь увидеть Наташку, выяснить, каковы дела семейные у капитана Бравина?

— Хочу, — признался майор и облегченно вздохнул. — Я буду вслух говорить, о чем последние дни думаю, а ты хочешь — мотай на ус, а не хочешь — вежливо улыбайся.

— У меня нет усов, и я знаю, о чем думает замполит, — сказал Бравин.

— Поделись со мной, — усмехнулся майор. — Интересно послушать.

— Замполит думает, что капитан Бравин неплохой офицер и человек, но в личной жизни у него не все ладно. И надо бы ему помочь, да неизвестно, как ухватиться. А ты не хватайся, Петр Иванович, оставь мою личную жизнь в покое. Я разберусь, — голос у Бравина при последних словах стал сух и неприятен.

— Рад бы, Олег, да не могу, — майор развел руками и виновато улыбнулся. — Ни как офицер-коммунист, ни как приятель твой.

— Офицер, коммунист, — перебил Бравин, — это одно! А приятеля я могу послать так далеко, где и шпал никто не укладывал.

— Считай, я уже туда сбегал и вернулся, — майор взял остановившегося Бравина под руку, подтолкнул вперед. — Скажу тебе парадоксальную вещь: из-за того что ты высоконравственный человек, порой витаешь в облаках, ты становишься наивен...

— И глуп?

— И глуп, — согласился майор.

Бравин сделал быстрый шаг в сторону, оглядел пустой переулок.

— Это не касается Наташки! — сказал майор. — Это касается только тебя! Лично!

Бравин расслабился, шумно выдохнул.

— Два офицера на гауптвахте, ЧП вселенского масштаба. К тому же бить слабейшего безнравственно.

— Прости, — пробормотал Бравин. — Надо подать рапорт, уйти в отпуск.

— Верное решение, но сейчас тебя никто в отпуск не отпускает. Так вот, о твоей глупости, — упрямо продолжал майор, когда они двинулись дальше. — Ты пользуешься успехом у женщин. Знаешь это, но не придаешь данному факту ни малейшего значения. У тебя знаменитая красавица жена. Несколько наших дур, я лично знаю двух, имеют на тебя определенные виды.

Бравин фыркнул, махнул на товарища рукой:

— Дон Жуан из местных!

— Ничего смешного. У этих дур есть мужья — твои товарищи по службе. У окружающих есть глаза и плохо подвешенные грязные языки. И потому личная жизнь капитана Бравина никакая, к чертовой матери, не личная! В нашем коллективе портится климат, Олег.

— Я в чем-то виноват? Я подал хоть малейший повод? — Бравин в который раз остановился.

— Третьего дня ты с кем ходил в кино?

— С Татьяной, женой Вальки Прошина. Он мой друг... — Бравин запнулся.

— Ты знаешь, что сейчас покраснел? — спросил майор. — Прошин в командировке, ты идешь с женой друга в кино, все в порядке.

— Я проводил Татьяну, — продолжал Бравин, — и она затащила меня на чашку чаю.

— А я через два дня получил анонимку. И далеко не первую.

— Что ты предлагаешь? — спросил Бравин.

— Полковник предложил мне задать этот вопрос капитану Бравину.

Сколько времени и сил мы тратим не на любовь, дружбу, заботу о ближнем, работу, а на то, чтобы защитить большое добро от маленького зла.

А прорыв границы готовился на участке, который защищали именно эти люди.

Прошла лишь неделя, и друзья встретились вновь. Анатолий закончил свои дела в Москве, получил необходимые документы и, возвращаясь в Брест, неожиданно увидел на обочине знакомую долговязую фигуру, затормозил, а через несколько секунд Анатолий и Алексей уже обнимались, хлопали друг друга по спине.

— Слушай, Лешка, как же ты меня здесь перехватил? — радовался Анатолий. — Ты просто чудо!

— Ни одну девушку так не ждал, — признался Алексей, усаживаясь за руль. — Ужасы мерещились, что ты в аварию попал.

Свистел ветер. Анатолий пел полюбившуюся ему песню о неизвестности за поворотом, Алексей подсвистывал. Вскоре он свернул с шоссе, затем выехал на проселочную дорогу.

Анатолий взглянул на приятеля и засмеялся:

— Ты знаешь? Колесо мне пришлось менять... И именно в темноте, и именно в дождь... Да, потерял членский билет... Растяпа...

Алексей свернул с дороги, проехал лугом и погнал машину в чащу. Около большого дуба он остановился, выпрыгнул из машины, залез на дуб, снял с него рюкзак и ведро.

— Шашлык, — Алексей протянул Анатолию ведро, тряхнул рюкзаком, там звякнуло. — Тут остальное!

— Ты словно Робин Гуд! — воскликнул Анатолий. — А при выезде из Бреста останавливает меня гаишник...

Алексей слушал невнимательно, разжигая костер.

— Посмотрел документы, — продолжал Анатолий, — и говорит: «А вы, товарищ Юганов, по профессии кто будете?» Я хотел было сказать, мол, вам-то какое дело? Сдержался и отвечаю, что журналист. Лейтенант так внимательно на меня посмотрел, вернул документы, козырнул: «А среди ваших коллег однофамильца не знаете?»

Алексей нагнулся к земле, взглянул на товарища настороженно.

— «Не слышал», — отвечаю. «А в Бресте сейчас журналист Юганов, и тоже Анатолий Петрович, очерк о нашем городе готовит».

— А, мать твою так! — выругался Алексей. Сломав ветку, он сделал вид, что ушиб руку.

Неужели он переиграл и все срывается?

Он, вор-рецидивист, убийца, имевший столько фамилий, что уже и забыл, какая его настоящая, придумал и осуществлял сейчас «блестящую» операцию. Ну откуда сотрудник ГАИ мог знать о его присутствии в Бресте?

Через час костер уже догорал, Алексей затаптывал рыхлую землю, брал лопату, подбрасывал земли, снова топтал. Затем он стал выкладывать по утоптанной земле ровные четырехугольники дерна. Не поместившуюся в могилу Юганова землю Алексей расшвырял по кустам, прошелся по уже еле заметной прямоугольной заплате и остался доволен. Он сел к костру, подбросил в огонь сучьев, торопясь, закурил, взял лежавший рядом пиджак, вынул из кармана документы, развернул.

— Юганов Анатолий Петрович... Журналист... — он посмотрел на место, где закопал Юганова, взял бутылку с водкой, раскрутил ее и, обливаясь и захлебываясь, стал пить.

«Толик ничего и не почувствовал, — отбросив бутылку, подумал Алексей. — Счастливый, он отмучился, ему уже не придется драться, врать, изворачиваться в этом мерзком мире».

Пограничники его знают, журналист Анатолий Юганов едет собирать материал... Проверка документов будет чисто формальной...

Надо бы еще раз встретиться с этим гвардейским капитаном, расположить к себе. А что он приревновал к женушке — даже неплохо: если придираешься, вроде как личные счеты сводишь.

«Везет или не везет фраерам, — любил повторять Алексей. — Деловой человек сам определяет, когда повернуть, а когда идти прямо». И вот однажды шел он в задумчивости прямо по улице и услышал:

— Лешка!

Он повернулся и оказался в объятиях симпатичного, улыбчивого парня, которого и узнал-то не сразу.

— Лешка, Юганов я! Очумел? На одной парте сидели, дрались, учились порой...

— Как же, как же, — Интеллигент обнял однокашника за плечи, повел рядом и не слушал, как интересна и многообразна жизнь, пока не промелькнули слова:

«В тур еду, на машине...»

— Когда? — спросил Интеллигент.

— Через две недели.

— Большая компания?

— Один.

— Тогда пойдем кофейку выпьем, — Интеллигент втолкнул однокашника в заведение, где кофе-то отродясь не было.

Здесь, сидя на колченогом стуле с неуверенными алюминиевыми ножками, прихлебывая теплый напиток неизвестного происхождения, преступник узнал, что школьный друг его Толик Юганов — единственный, совершенно необходимый для него человек. Юганов оформил тур через Брест, Польшу и далее. Он недавно купил «Жигули», за рулем новичок, ехать дрейфит, да очень хочется.

— Доверься мне, и у тебя все будет в ажуре, — сказал преступник. — Машина — это практика, не более. — И предложил тренировочный пробег Москва — Брест — Москва.

— Я буду рядом, — продолжал он. — Аса из тебя сделаю.

В Бресте Интеллигент знал одного человека, по своей уголовной специальности сейчас совершенно необходимого.

Вороша угли костра, поджаривая шашлык, Алексей, забывший свою фамилию, отзывавшийся на немудреную кличку Интеллигент, рассуждал о том, что все в жизни правильно и в финал выходят только сильнейшие.

Наташа, Бравин и майор Ильин сидели на кухне и пили чай.

— Наташа, я хочу на него пожаловаться, — майор кивнул на Бравина.

— Фискалить грех, — быстро вставил Бравин.

— Фискальте, Петр Иванович. Мы должны объединиться, нам не совладать с ним в одиночку.

— Женщина! — воскликнул Бравин.

— Как вы догадываетесь, — начал неторопливо майор, — у этого человека существуют подчиненные, мальчики, которых ему доверили. Так вот, обучая мальчиков приемам нападения, этот человек берет в руки острый нож. Вместо деревянного, который полагается по инструкции.

— И он кого-то... — Наташа прикусила губу.

— Еще нет, — майор вздохнул. — Иначе разговор...

— Разговор и сейчас ведется не в том месте и не в том тоне, — перебил Бравин резко. — Во-первых, нож затуплен, хотя я это тщательно скрываю. Во-вторых, мальчикам, как вы изволите называть советских бойцов-пограничников, по двадцать лет...

— Ты нас в морозильную камеру не сажай, — сказал майор. — Тебе не кажется, что ты подогреваешь в ребятах низменные инстинкты? Нож... опасность... На последних занятиях сам сплевывал кровь.

— А я надеялся сделать человека из Трофимова, — тихо сказал Бравин.

— Без крови не получается?

Наташа напряженно следила за разговором:

— Олег, ты же добрый, зачем же так?

— Я их люблю, и у меня очень мало времени, — сказал Бравин, помолчав. — Я мало что могу, но стараюсь, — он взглянул на Наташу и улыбнулся.

— Небосвод падает? — спросила Наташа.

Майор не понял, взглянул удивленно, Бравин ответил жене:

— Тогда будет поздно. Хемингуэй, кажется, сказал, что каждый мужчина должен пройти через войну...

— Не дай бог!

— Я согласен, — кивнул Бравин. — Они мне говорят: мы — контролеры. Зачем всё? А ведь они бойцы-пограничники... Хочу научить их побеждать страх, побеждать себя...

— Капитан Бравин хочет, а все остальные...

— Не толпа, — перебил майора Бравин. — Индивидуум... Каждый делает сколько может. На границу приходят мальчики, должны уходить мужчины... У меня только два года, я должен успеть.

— Наташа, мы должны объединиться, — майор протянул Наташе руку.

Они скрепили союз рукопожатием. Бравин встретился взглядом с майором, увидел в его глазах улыбку и тоже рассмеялся.

Наташа включила магнитофон и пригласила гостя танцевать. Бравин с улыбкой наблюдал за ними и, естественно, не знал, что вор и убийца по кличке Интеллигент готовится к переходу границы.

Он размонтировал двери захваченных «Жигулей», уложил в пустое пространство холщовые мешочки с ценностями, не поместившиеся побросал в канистры с бензином. Интеллигент понимал, если двери начнут простукивать, тайник обнаружат. Только его, «журналиста Юганова», не должны внимательно досматривать. Ведь он пограничникам хорошо известен, а капитан Бравин просто его друг. Но кашу маслом не испортишь, решил Интеллигент, и утром поджидал пограничника неподалеку от его дома.

Бравин вышел из подъезда, привычным жестом одернул китель, поправил фуражку и направился к остановке автобуса. У тротуара остановилась машина.

— Доброе утро, капитан, — Алексей открыл дверцу. — Прошу.

— Доброе утро... — Бравин на секунду замялся. — Анатолий Петрович, — он заглянул в машину. — Откуда машина? Где пропадали?

— Садитесь, подвезу.

— Мне на шоссе.

— И прекрасно. А я слетал в Москву, получил в ОВИРе паспорт, поменял деньги, завтра в отпуск, в Европу.

Бравин сел в машину. Алексей взглянул на него испытующе, вытянул руки, они сильно дрожали.

— Стыдно признаться, — усмехнулся Алексей, — может, вы сами, капитан?

— Можно.

Они поменялись местами. Бравин вел машину неторопливо, не обращая внимания на обгонявший его транспорт.

— Завидую вашей выдержке, капитан,

— Профессия.

— Значит, завтра? По какому маршруту?

— Варшава, Прага, Вена... — Алексей потянулся. — Алкоголь — яд.

— Чего один? — спросил между прочим Бравин, что-то вспоминая, взглянул оценивающе.

— Один? — Алексей на секунду смешался, но тут же взял себя в руки и ответил: — Я один только до Варшавы. Там журналистская капелла собирается,

— Поляки? — Бравин вроде бы был полностью поглощен машиной и забитым шоссе.

— Поляки... И наши тоже... Выехали раньше. Я с материалом по Бресту припозднился, — Алексей исподтишка изучал Бравина, который смотрел на шоссе, и ясно было, что разговор он ведет исключительно из вежливости.

Машина выехала к зданию контрольно-пропускного пункта, развернулась и остановилась у подъезда.

— Спасибо, Анатолий, — Бравин захлопнул дверцу и протянул ключи. — До завтра.

— Доброе утро, Олег Сергеевич, — сказал подошедший прапорщик Грузинцев.

— Здравствуй, — Бравин пожал ему руку и кивнул на Алексея: — Прапорщик Грузинцев. Журналист Юганов Анатолий Петрович.

— А мы знакомы, — Алексей кивнул Грузинцеву. — Или забыли?

— От забору и до вичиру, — Грузинцев улыбнулся. — А где ваш приятель?

— В Москве, — Алексей махнул рукой. — Скажите, капитан, а я не могу оставить машину до завтра?

— Надо бы поставить... — Бравин замялся.

— Прапорщик, — Алексей протянул Грузинцеву ключи, прижал руки к груди. — Задвиньте эту тачку куда следует.

Грузинцев взял ключи, взглянул на Бравина, тот кивнул, и прапорщик с нескрываемым удовольствием сел за руль.

Алексей подошел, наклонился и доверительно сказал:

— Прапорщик, оставьте ключи у себя, вечером накатаетесь, только к девяти утра ее сюда пригоните.

Поднялся шлагбаум. Машина с иностранным номером миновала советского пограничника и покатила по мосту на другую сторону. Там тоже поднялся шлагбаум, пропустил «иностранца» и выпустил в нашу сторону «Волгу». Она подъехала к зданию, где ее встретили пограничники.

Из машины вышел мужчина и громко сказал:

— Привет, земляки! — Он протянул документы, открыл заднюю дверцу, помог выйти жене и дочери, потянулся, улыбаясь, оглянулся: — Хорошо в гостях! Как погода на Родине?

— Витя, не будь ребенком! — недовольно сказала женщина. — Какая там, такая и здесь!

— Много ты понимаешь, — рассмеялся мужчина. — Где ты видела такое небо?

Бравин и Грузинцев сидели на КПП за одним столом и просматривали документы.

— Олег Сергеевич, журналист ключи оставил, разрешил до завтра пользоваться, — сказал прапорщик.

Бравин взглянул недоуменно, пожал плечами.

— Да я не к тому, что собираюсь, — торопливо сказал прапорщик. — Нравится он мне, отличный мужик.

— Обаятельный, — ответил Бравин, продолжая работать.

— Вы его хорошо знаете?

— А что тебе? — Бравин бросил на Грузинцева быстрый взгляд.

— Профессия у него интересная, — задумчиво ответил Грузинцев. — Я ведь тоже пишу, — он смутился. — Стихи...

— Ты не помнишь, у нас за последнюю неделю журналисты проезжали? — спросил Бравин.

Вопрос был услышан вошедшим в помещение таможенником.

— Я тоже не помню, — сказал он. — Олег Сергеевич, пойди взгляни. Журнальчики...

— Арсентий Кириллович, грамота на то и есть, — Бравин поднялся и вышел за таможенником.

Приехавший на «Волге» мужчина стоял, повернувшись к машине спиной, и выговаривал жене:

— Ну зачем тебе это было нужно? Стыд-то какой!

Бравин взглянул на стопку журналов, лежавших на капоте, взял брезгливо двумя пальцами несколько штук, приподнял и бросил на место.

— Вот, под твоим небом все нельзя! — раздраженно сказала женщина. — У русских любимые слова: «нельзя» и «не положено».

Бравин подошел, представился:

— Капитан Бравин. — Он посмотрел на бегавшую девочку и спросил: — Извините, как зовут вашу дочь?

— Лялечка! Дочь провозить тоже нельзя?

— Ляля! — позвал Бравин. — Ляля, подойди на минутку.

Девочка подбежала, смотрела с любопытством. Бравин взял ее за руку и сказал:

— Пойдем, Ляля, я тебе красивые картинки покажу...

— Где?

Женщина бросилась к Бравину, вырвала дочь, прижала к себе, смотрела с ужасом и трясущимися губами прошептала:

— Ну, знаете ли!

Девочка вырвалась из рук матери и капризно выкрикивала:

— Хочу красивые картинки! Отпусти! Вот дура!

Интеллигент считал, что выходит на финишную прямую: заменить фотографию в паспорте покойного друга — и последний рывок.

Он знал, что бывший уголовник, официант Родин, сегодня не работает, выждал, пока его жена уйдет из дому, явился без звонка:

— Привет, Лапа, вот и я, как обещал, — и протянул заграничный паспорт и свои фотографии: — Требуется срочно заменить личность.

Родин на приветствие не ответил, долго рассматривал паспорт Юганова, прикладывал к нему фотографию Интеллигента, видно было, что он хочет и не решается задать вопрос, наконец пробормотал:

— А где он... Юганов? — и постучал по паспорту.

— В Москве, — как можно беззаботнее ответил Алексей. — Оформился, я ему заплатил, завтра заявит, что украли...

— Я тебе не верю, Интеллигент.

— И правильно, доверчивы только дураки, — Алексей положил на стол пачку денег, подтолкнул к Родину. — Завтра я уезжаю, Лапа, — он улыбался, но смотрел настороженно. — У тебя золотые руки, сколько паспортов ты линовал, ну еще один, последний.

Родин сполз со стула, встал перед Алексеем на колени:

— Отпусти ты мою душу... Грешен я был, грешен... Но ты же видишь, — он обвел взглядом комнату. — Леша, отпусти.

— Не отпущу, — Алексей вышел из-за стола. Родин, глядя на него завороженно, тоже поднялся. — Я завтра уезжаю, ты остаешься. Живи, Лапа, будь счастлив.

— Счастье... — пробормотал Родин, вновь оглядывая комнату. — Ты знаешь, что это такое?

— Счастье, Лапа, почесать там, где чешется. Родин рассматривал паспорт, вглядываясь в фотографию Юганова, и безнадежным тоном произнес:

— Нет, Интеллигент, не буду...

— Ты что? — Алексей взял Родина за подбородок, приподнял, заглянул в глаза, затем взял со стола деньги, поднес ко рту, сказал: — Бери! Ну?

Родин схватил деньги зубами, глаза его были полны ужаса.

Алексей брезгливо оттолкнул Родина:

— У тебя жена, дети. С таким горбом на свободу не просятся.

Родин еще больше ссутулился, взял паспорт, фотокарточку, начал раскладывать инструмент. Алексей лег на диван.

Когда Родин закончил «работу», Алексей долго рассматривал паспорт, затем спросил:

— Ну как? Годится?

Родин пожал плечами, пробормотал:

— Смотря кто проверять будет...

— Если повяжут, в соседнюю сядешь... Будем перестукиваться.

— Леша, — Родин прижал руки к груди. — Заграничный-то не делал я...

— Не дрожи, — Алексей усмехнулся. — Я пограничников так подготовил, взглянут для проформы, и поднимай шлагбаум... Я для них свой человек... Приятель.

А на КПП шла обычная, повседневная жизнь, пограничники работали внимательно и спокойно.

Трофимов проверял паспорта отъезжающих.

Фотография, лицо, печать, дата выдачи, подписи... Снова фотография, снова лицо, снова печать...

В глазах начинало рябить, фотографии и лица расплывались, становились похожими друг на друга. Ноги у Трофимова затекли, спину ломило, он переминался с ноги на ногу. От монотонности глаза застилал туман, казалось, звучит тихая, успокаивающая музыка, словно колыбельная.

...Фотография, лицо, печать, бумага... Все расплылось, Трофимов начал сначала. Фотография, лицо, печать...

Воспользовавшись перерывом, Трофимов забежал в туалет, где у окна курил прапорщик Грузинцев.

— Как хорошо быть генералом, — Трофимов начал энергично размахивать руками, приседать, умылся под краном. — Нам не боевое самбо изучать, а топтаться на одном месте, кто последний упадет...

Бравин, заложив руки за спину, наблюдал за работой наряда. Порой он тоже слышал какую-то усыпляющую мелодию, тогда незаметно протирал глаза, сдавливая до боли переносицу, начинал прохаживаться, но внимания не ослаблял.

— Товарищ капитан!

Бравин повернулся и увидел прапорщика Грузинцева, рядового Трофимова и прибывшего из-за рубежа гостя. Грузинцев молча протянул Бравину иностранный паспорт.

— Простите... понимаете... — дико коверкая слова, заговорил иностранец.

— Вы говорите по-немецки? — спросил Бравин, рассматривая фотографию в паспорте.

На фотографии иностранец был с бородой и в очках, а в жизни без бороды и без очков.

— Я проиграл пари, — заговорил по-немецки иностранец. — И пришлось мою роскошную бороду сбрить. Это ужасно! Я отращивал ее целый год! А очки я разбил. Это катастрофа! — он вынул из кармана очки с треснутым стеклом и надел.

— Все в порядке.

— Счастливого пути, — Грузинцев передал паспорт иностранцу и козырнул.

— Большое спасибо! — Иностранец выбежал на крыльцо и закричал: — Марта! Марта, меня не арестовали!..

Пограничники, улыбаясь, смотрели ему вслед. Неожиданно Бравин спросил:

— Трофимов, он, — Бравин кивнул в сторону площадки, на которой разворачивался «фольксваген», — близорукий или дальнозоркий?

— А это имеет значение, Олег Сергеевич?

— Как давно он сбрил бороду?

— Как давно? — Трофимов потер подбородок.

— Плохо. Идите. — Бравин повернулся к Грузинцеву, подождал, пока пограничник отошел, и сухо сказал: — Я вас накажу, прапорщик.

— Товарищ капитан...

— Отставить, — Бравин говорил тихо, по очень жестко. — Вы год работаете с человеком. Год! Вы пограничник! Вы должны быть психологом. Найдите ключ к человеку. Он не хочет, а вы заставьте его думать и работать как следует.

— Есть люди, к которым не стоит подбирать ключей, — Грузинцев взглянул на Бравина многозначительно.

Бравин медлил с ответом, пытаясь понять, что Грузинцев имел в виду.

— Не каждый мужчина имеет право служить на границе, Олег Сергеевич, не каждая женщина имеет право быть женой, матерью.

— Я с тобой не согласен.

— Знаю, однако я в своей правоте убежден, существуют профессии, которые требуют определенной человеческой надежности. Извините, Олег Сергеевич! — Грузинцев вытянулся. — Могу быть свободен?

Бравин отпустил прапорщика, посмотрел ему вслед, затем перевел взгляд на стоянку машин, где была и машина Юганова.

Наступил последний день, рано утром Наташа в центре комнаты на ковре делала гимнастику. Лицо ее было серьезно и сосредоточенно, блестело от пота.

Упражнения были сложные и изнурительные. Наташа иногда морщилась, вытирала лицо полотенцем и продолжала дальше.

Стоя в дверях кухни, Бравин дожевывал бутерброд, прихлебывал кофе и смотрел на жену.

— Врагу не пожелаю, — сказал он тихо, но Наташа услышала и ответила;

— Я за эти две недели, проведенные с тобой, Олежка, еще не так расплачиваться буду, — она растянула шпагат, уткнулась носом в ковер и всхлипнула: — Я-то знаю, что меня ждет за поворотом... Здравствуйте, пограничный контроль... Прошу предъявить документы...

— Наташка, — Бравин поставил чашку, шагнул к жене, — я решил...

— Вот мои документы, — Наташа сделала колесо. — На последнем издыхании...

— Я подам рапорт, попрошусь в Москву... по семейным...

— Правда? — Наташа обняла мужа.

Раздался звонок, Бравин поцеловал жену и пошел открывать дверь.

— Доброе утро и ради бога извините, — на пороге стоял Алексей. Он протянул Бравину конверт.

— Здравствуйте, Анатолий, — Бравин взял конверт, — заходите.

— Несколько любительских снимков вашей жены, — Алексей увидел выглянувшую из комнаты Наташу, поклонился. — Здравствуйте, извините... Я в зале тогда снимал... Сейчас уезжаю, вот решил занести...

— Спасибо, — сказал Бравин, стоя у открытой двери. — Мне пора на службу.

— А мне в отпуск, — сказал Алексей.

Они попрощались с Наташей, вышли на улицу и начали ловить такси, но машины проносились мимо.

— Вот напасть! — Бравин взглянул на часы.

Стоявший на перекрестке сотрудник ГАИ остановил машину, жестом позвал Бравина. Водитель что-то недовольно буркнул, инспектор сказал:

— Вы работаете в Бресте. Капитан едет на границу. — Козырнул Бравину: — Всего доброго!

Бравин и Алексей вышли из такси у здания КПП.

— Добрый день, славяне! — Алексей махнул рукой Грузинцеву.

— Добрый день, товарищ капитан, — прапорщик подошел, протянул Алексею ключи от машины: — Здравствуйте, спасибо, не понадобились.

— Возьми на память! — Алексей взял ключи и протянул прапорщику авторучку.

— Спасибо, — Грузинцев проследил за взглядом Бравина, который стоял на крыльце и разговаривал с таможенником.

Юганов, подбрасывая ключи, подошел к машине, открыл, сел, завел, покатил к зданию, вышел, открыл багажник:

— Начальники! Командуйте, я тут у вас на новенького!

— Дружок? — спросил таможенник у Бравина.

— Дружок? — Бравин вздрогнул, взглянул на таможенника отсутствующе.

— Его машина здесь со вчерашнего дня, такого можно не досматривать. Душа нараспашку.

— И фотографии он сегодня принес... — сказал Бравин.

— О чем ты? — удивился таможенник, подошел к машине Юганова, заглянул в багажник, указал на чемодан:

— Откройте, пожалуйста...

— А он не закрывается, — Юганов откинул крышку.

— Заполните декларацию, — таможенник вместе с Югановым прошел в помещение.

Бравин неожиданно почувствовал озноб, вздрогнул, такое с ним случалось, когда рассказывали плоский, пошлый анекдот либо врали в глаза беспардонно, нагло. Он жестом подозвал Грузинцева и, задумчиво глядя в сторону, сказал:

— Пять раз он встречает меня на улице... Дважды дарит фотографии. Дважды! А ведь пленка одна, проявлялась и печаталась один раз... Как он узнал мой адрес?

— Простите, Олег Сергеевич, я не понимаю...

— Он дважды приезжает со мной на КПП, — не обращая внимания на Грузинцева, продолжал Бравин. — И таможня убеждена, что он мой дружок. Вот где собака зарыта... Приятель капитана Бравина...

Грузинцев взглянул на дверь в помещение и догадался, о ком говорит Бравин.

— Он встретил нас в кинотеатре, оставил здесь машину и отдал мне ключи, — продолжил Грузинцев и решительно закончил: — Досмотр и тщательная проверка.

— А если все в порядке? — Бравин впервые посмотрел на Грузинцева. — Если документы его, а золото он спрятал среди реквизита цирка?

— Вы помните, какую характеристику дал редактор Юганову? А этот похож на человека, которому надо напоминать, что он уже взрослый? Попробуем поступить иначе... — Бравин оглянулся, увидел Трофимова и подозвал: — Трофимов! Вы вот что, — он оглядел пограничника, — встаньте у этой машины и никого, — он выдержал паузу, — никого к машине не подпускать.

Юганов разговаривал с таможенником, показывал ему деньги, объяснял:

— Через две недели я вернусь, мне заправиться надо? Пить и есть в дороге мне надо? У меня и есть четвертак.

В помещение быстро вошел Бравин и скомандовал:

— Оформление всех документов прекратить. Прапорщик!

— Слушаюсь! — Грузинцев вошел следом, вытянулся.

— Личный состав на оперативку!

— Есть! — Грузинцев выскочил из помещения.

— Что за пожар? — таможенник отошел к Бравину.

— Телефонограмма, Арсентий Кириллович, — тихо сказал Бравин. — Получены данные на разыскиваемого...

— Какого?

— Ризницы... золото, — Бравин повернулся к Юганову спиной. — Сейчас фотографии привезут... — продолжал он на ходу и ушел в служебную комнату.

— Извините, — таможенник взглянул на Юганова. — Запишите в декларацию, предъявите деньги на обратном пути. Курите, у нас маленькая задержка, — и прошел следом за Бравиным.

Алексей остался в помещении один, огляделся и вышел на крыльцо. «Все, сгорел! Надо уходить! На ту сторону не прорвешься, да и бессмысленно. Назад, через Брест!»

Трофимов прохаживался у машин. Юганов неторопливо подошел к машине, хотел открыть дверцу.

— Стойте!

Юганов повернулся, взглянул на Трофимова равнодушно, пожал плечами, Трофимов опустил оружие, улыбнулся.

— Служба, приказ, так что извините, — Трофимов развел руками.

Бравин следил за Югановым из окна. «Все! Я его взял! — с гордостью подумал он. — Сейчас он рванет в город. Я позвоню...»

Юганов не знал, что за ним наблюдают, и применил старый, но почти всегда срабатывающий прием, посмотрел мимо Трофимова, кивнул, словно здоровался с подошедшим человеком. Пограничник обернулся, Юганов провел подсечку и ударил упавшего носком ботинка в висок.

«Так я ничему и не научил Трофимова...» — подумал Бравин. Нужно звонить, преступника задержат при въезде в город. Рассуждал Бравин, как опытный офицер, а действовал, словно мальчишка. Распахнув окно, он выпрыгнул на крышу уже двинувшегося автомобиля, почти проломил ее, посыпались стекла, Бравин еле удержался, Грузинцев выстрелил по колесам, но «Жигули» уже свернули за поворот.

Машина рвалась к городу. Бравин лежал на крыше полуоглушенный, он сумел достать пистолет, но Юганов резко нажал на тормоз, машина подпрыгнула и стала.

Бравин слетел на капот, затем на землю, однако успел выстрелить в колесо.

Преступник переехал пограничника, нажал на газ, но машину било, уводило влево. Преступник выскочил из машины и увидел, что из-за поворота приближается «газик».

— Два ребра, — говорил врач, вытирая полотенцем мокрое от пота лицо, и неожиданно подмигнул замполиту-майору, Грузинцеву и Наташе, которые смотрели на него, как на бога. — Левая нога. Была опасность, но миновала... Ушибы, словно сражался с паровозом... Месяца два...

— Доктор! — Грузинцев схватил врача в объятия и закружил по коридору.

— Когда его можно увидеть? — спросила Наташа.

— Думаю, что завтра.

Наташа и пограничник вышли на улицу.

— Что же произошло? Как же это? — спросила Наташа.

— Граница, — пробормотал Грузинцев.

— Олег выздоровеет и расскажет, — сказал майор,

— Выздоровеет и расскажет. Конечно, — Наташа кивнула, не прощаясь, пошла по улице.

Вскоре Наташа уже находилась на почте и быстро заполнила телеграфный бланк, перечитала написанное, подумала и разорвала его, взяла новый и написала: «Остаюсь Бресте неопределенный срок».

Двое мужчин в штатском вышли из машины и не торопясь пошли по тротуару.

— Понятых пригласили? — спросил один.

— Ни к чему! — ответил другой. — Обыск будет проводить прокуратура. Наше дело доставить.

Первый посмотрел на дом напротив и спросил:

— Этаж?

— Третий, — оперативник тронул товарища за плечо, повернулся к дому, достал сигареты, начал закуривать. — Он.

Из подъезда вышел Родин с сыновьями, ребятишки висли у него на руках, болтали ногами и хохотали.

Оперативники переглянулись и, пропустив Родина вперед, двинулись следом.

Родин вошел во двор детского сада, поднял сыновей, расцеловал их, шлепнул и подтолкнул:

— Ну, кто быстрей?

— Стой, — старший взял брата за руку, повернулся к отцу. — Кто придет за нами? Ты или мама?

— Я, — ответил Родин. — У мамы выходной.

— Ура! — мальчишки бросились наперегонки к дверям детского сада.

Родин проводил их взглядом, покачал головой, вздохнул, вышел на тротуар и увидел двух мужчин в штатском, которые стояли на другой стороне улицы.

Прошло два дня, Бравин уже начал садиться.

Наташа поправляла ему подушки, рассказывала, что побывала в спортшколе, с осени ее возьмут на работу. Бравин любовался женой и думал: нет худа без добра, ребра заживут, а любовь останется.

Наташа шла из больницы домой, когда рядом, скрипнув тормозами, остановилась «Волга». Из машины вышел мужчина. Наташа закрыла глаза, не понимая, где сон, где явь, провела ладонью по лицу и попыталась взглянуть на полноватого, модно одетого мужчину с неприязнью.

— Натали! — он шагнул к ней, растопырив руки.

— Ты? Зачем? — Понимая, что сдается и не будет в ее жизни наивного Бравина, провинциальной спортшколы, все-таки сказала: — Я же телеграфировала...

— И я здесь, — тренер решительно усадил Наташу в машину, сам сел за руль. — Заедешь домой, соберешь вещи. Что это за номера? У тебя через пять недель Европа. Ты понимаешь? Твой последний шанс. Или ты человек, или никто.

Наташа не сопротивлялась, позволила привезти себя домой, побросала вещи в чемодан, чиркнула два слова: «Извини и прощай».

Промелькнул дорожный указатель: «Брест», перечеркнутый красной полосой.

— Я специально заехал на машине, а не самолетом.

Ты успеешь прийти в себя, — говорил тренер.

— Считаешь, у меня есть еще шанс?

— Иначе бы я приехал?

Наташа выпрямилась, подняла голову, сказала:

— Здравствуйте, пограничный контроль! Что же, попробуем. Взглянем, что там, за поворотом.

Врач ошибся, Бравин через месяц уже вышел с нарядом. Трофимова комиссовали по состоянию здоровья. Жизнь продолжалась.

Пограничники стояли на платформе, курили, о чем-то разговаривали, смеялись. Раздался протяжный гудок. Пограничники бросили сигареты, оправляя форму, расходились вдоль перрона. Состав вздрогнул, остановился, пограничники вспрыгнули на площадки.

Молодой пограничник открыл дверь купе, поднес ладонь к фуражке и сказал:

— Здравствуйте, пограничный контроль!

 

Петр Алешкин

Зыбкая тень

1

— Красавец какой! — вполголоса сказала женщина своей спутнице, когда автобус, покачиваясь и поскрипывая, поворачивал на перекрестке. Стояли они на задней площадке возле прораба Виталия Трофимовича Маркелова.

— Тут, говорят, таких целый микрорайон будет, — ответила спутница.

Маркелов понял, что разговаривают они о новом доме, который на повороте стал виден в окно автобуса. Отделочными работами в нем руководил Виталий Трофимович. Дом под утренним солнцем был действительно хорош: белый, светлый. Издали не были видны забрызганные шпаклевкой стекла. «На балконах стены выкрасим в зеленоватый цвет, совсем расцветет!» — подумал Виталий Трофимович и хотел сказать это женщинам, но автобус затормозил, заскрипел, двери, шипя, распахнулись. Маркелов вышел на тротуар и еще раз взглянул на освещенный солнцем дом. «Хорош! Хорош! И планировка хороша, не то что прежде строили!» — подумал он об устаревшем проекте, по которому до недавнего времени монтировал дома домостроительный комбинат.

Маркелов двинулся по тротуару мимо щитов с объявлениями и газетами. Возле одного из них, широко открыв застекленные рамы, парень прикалывал кнопками листок — объявление о розыске преступника. Несколько любопытных, ожидавших автобуса, стояли рядом. Парень закрыл рамы и отошел. Виталий Трофимович приостановился возле щита. У него были причины интересоваться уголовными историями. Между желтых, выцветших на солнце и известных Маркелову плакатов только что приколотый листок выделялся своей белизной. С размытой фотографии смотрел на Маркелова худощавый парень с коротко остриженными волосами. Облик его был знаком. Пораженный Виталий Трофимович не сразу оторвался от лица преступника, чтобы прочитать имя, а когда увидел черные слова: «Разыскивается особо опасный преступник Деркачев Дмитрий Иванович», у него перехватило дыхание. Шея одеревенела. Виталию Трофимовичу показалось вдруг, что разыскивается он, Маркелов, и об этом уже догадались все: вывернут ему сейчас руки за спину и поведут в милицию. Неодолимо захотелось отойти потихоньку, на цыпочках, от щита и бежать, пока не скроешься. Маркелов сглотнул несколько раз, освобождаясь от внезапно подступившей тошноты, и стал читать дальше, надеясь узнать, что Деркачев совершил на этот раз. Но об этом не говорилось. Маркелов с Деркачевым неотрывно смотрели друг на друга. И был Деркачев точно таким, каким его запомнил Виталий Трофимович.

«Придет! Точно придет! — с тоской подумал Виталий Трофимович, отходя от щита. — За деньгами ладно бы, отдам хоть все... Как бы отсиживаться не пришел!» Вдруг вспомнилась ему Лида, жена, вспомнилось, как утром за завтраком отчего-то грустно стало, когда он увидел дочурку Леночку, заспанную, в длинной ночной сорочке, — она босиком шлепала по паркету, направляясь в туалет, и остановилась перед дверью, глядя на него прищуренными спросонья глазами. Грустно стало, словно в командировку собирался. Никогда с ним такого не было. Нехорошо это! «Не предчувствие ли встречи с Деркачевым? — думал Маркелов. — Придет! Нужно приготовить деньги!..»

Познакомились Деркачев с Маркеловым пять лет назад в милиции. Оба попали в изолятор в первый раз. Обстановка там была им одинаково непривычна. Оба сторонились шумных, старающихся казаться бывалыми временных соседей. Чтобы не быть в одиночестве, потянулись друг к другу... Прораб Маркелов попался на краже линолеума, а Деркачева обвиняли в ограблении колхозной кассы. Когда стало ясно, что Деркачеву не выпутаться, а Маркелова управление возьмет на поруки, Деркачев рассказал новому приятелю, где спрятал довольно большую часть денег из колхозной кассы. Рассказал потому, что опасался, что до его выхода из колонии денег в тайнике не окажется. Ненадежное было место. Прятал впопыхах. Маркелов мог пользоваться теми деньгами, но вернуть должен был половину по первому требованию Деркачева.

Виталию Трофимовичу деньги тогда были нужны.

Маркелов весь день на работе нервничал, не покидало ощущение, что за ним наблюдают, постоянно хотелось оглянуться. И он не выдерживал, оглядывался. На другой день, в четверг, тревога притупилась, стала отпускать, а в пятницу утром начальник потребовал, чтобы он обеспечил работу в выходной день, в субботу, иначе отделку дома в срок не закончить. Виталий Трофимович, бегая по этажам, забыл о Деркачеве.

2

Начальник уголовного розыска Батурин вызвал к себе оперуполномоченного Морозова. Когда тот вошел в кабинет начальника, там сидел паренек: аккуратненький пиджачок, галстучек.

— Познакомься, Валерий Григорьевич! — сказал Батурин Морозову, и паренек быстро поднялся. — Петр Егорович Сучков, оперуполномоченный, пока по документам, а настоящего оперуполномоченного из него должен сделать ты!

— Сделаем! — усмехнулся Морозов, пожимая руку Сучкову.

Лицо парня ему понравилось.

— Это одно! — продолжал Батурин и указал рукой на стул: — Садись... Не успели мы объявление о розыске Деркачева вывесить, как вот, первый сигнал! — Батурин поднял над столом листок из школьной тетради и заглянул в конец письма. — Гражданка Стыркина пишет, что видела Деркачева возле кинотеатра «Зенит» с женщиной в розовом сарафане. Мужчина среднего роста, кареглазый, нос прямой, лоб высокий, коротко остриженный, худощавый... с усами... Приметы совпадают, а усы отрастить недолго... Как видите, Валерий Григорьевич, Деркачев объявился у нас... к сожалению, конечно... Раньше занимался им ты, займись снова...

Петя Сучков слушал Батурина внимательно, чуть нахмурив брови, старался не пропустить ни слова. Начальник уголовного розыска был похож на учителя истории, перед которым Петя сильно робел в школьные годы и всегда смущался, когда учитель обращался к нему, хотя говорил он ровным, даже ласковым голосом. Батурин говорил точно так же, неторопливо и обстоятельно, словно объяснял новую тему урока.

— Сомневаюсь я, чтобы такой неглупый человек, как Деркачев, полез в город, где можно знакомых встретить и погореть, — заговорил Морозов, подставляя руку под прохладную струю воздуха от вентилятора, который, тихонько урча, поворачивал свою белую голову то к Батурину, то к нему. — По таким приметам и меня за Деркачева принять можно: нос прямой, глаза карие, лоб высокий...

— Верно!.. Но давай размышлять! Поставим себя на место Деркачева... Допустим, мы с тобой взяли кассу. Я ушел с деньгами, а ты попался и рассказал все обо мне. Объявлен розыск. Что мне делать? Что бы ты стал делать на месте Деркачева, Петр Егорович? — обратился Батурин к Сучкову.

Петя не ожидал вопроса, смутился, но быстро нашелся:

— Пришел бы с повинной!

Батурин и Морозов засмеялись.

— Приходят, приходят после объявления всесоюзного розыска, но на это надеяться не надо...

— У меня было бы два варианта, — серьезно сказал Петя. — Первый — перейти на нелегальное положение и второй — купить документы на другое имя!

— Верно! И что бы ты выбрал из двух версий, Валерий Григорьевич? — взглянул Батурин на Морозова. — Характер Деркачева тебе известен!

— Второй, конечно!.. У него ведь были документы на другое имя, почему же и снова там не достать?

— Там уж нельзя! Доставал Деркачеву его сообщник...

— Но я могу купить в другом городе, зачем мне соваться в тот, где я учился?

— Где? Ты когда-нибудь читал объявление: продаются, мол, документы, — пошутил Батурин. — Деркачев с преступным миром связан не был. Это тобой установлено! Конечно, он мог узнать адреса, когда отбывал срок. Познакомился он с сообщником там... Мог!.. — Батурин вспомнил о Штрохине, заводском художнике, который был судим несколько лет назад за изготовление фальшивых документов, и спросил: — В каком Деркачев институте учился?

— В художественно-промышленном...

— А Штрохин?

— Там же!

— Проверьте, не однокурсниками ли они были?

— Нет, нет! Деркачева перед судом с третьего курса отчислили, а Штрохин в то время уже срок отсидел. Диплом у него был!

— Но исключать возможность, что они были знакомы, мы не можем! А если были знакомы, почему бы Деркачеву не рискнуть, не приехать к нему?

— Он ведь мог еще и до объявления розыска купить у Штрохина документы и умотать отсюда!

— Мог, мог, конечно! Но мог и подождать: объявят или не объявят розыск. Он ведь не знал: остался жив сообщник или умер? Выдал он его или нет? Версий много! И вот перед нами сигнал, — указал Батурин на письмо в руках Морозова. — А как Штрохин поживает?

— Ничего подозрительного... Говорит, что с прошлым распрощался...

— А где деньги взял на машину? Проверили?

— Мать у него в деревне умерла... На сберкнижке у нее мелочь была, но он утверждает, что мать сберкассе не доверяла. Дома держала деньги. Проверить нельзя! Да и заказ он солидный для завода перед праздником делал...

— Хорошо! Установите наблюдение за квартирой и дачей Штрохина. Там мы можем Деркачева встретить... Действуйте!

— Вы с Деркачевым знакомы? — спросил Петя, когда Морозов привел его в свой кабинет.

— Знаком! Дружок мой закадычный! — усмехнулся Валерий Григорьевич, располагаясь за столом и доставая папку из ящика. — Лет пять назад он в колхозе сейф вскрыл. Меня к тому делу подключали... Повозиться пришлось... А теперь опыта набрался, легко не дастся!.. Если он вообще в нашем городе. К кому он сюда мог приехать? Действовал раньше в одиночку. Бывшие знакомые его порядочные люди. Вряд ли кто осмелится скрывать его у себя. А вообще-то черт его знает, человек он темный! В хорошем институте учился, мог бы художником стать. Все данные были! Я интересовался. Преподаватели в один голос утверждали — талантливый парень! А он стал таскаться по колхозам, халтуру искать и доискался до сейфа. И все, что взял, за две недели спустил!

Морозов, рассказывая, пробил две дырки в письме Стыркиной и вложил его в папку-скоросшиватель вместе с объявлением о розыске Деркачева.

— А теперь что он сделал?

— В Сибири зарплату большого завода взял! Хорошо, что на этот раз был не один! А то б нам его не искать... — Валерий Григорьевич достал из ящика стола фотокарточку и обратился к Сучкову: — Слушай, Петр... — Он запнулся. Называть по отчеству розовощекого, как девочка, паренька показалось ему смешным. — Слушай, Петр, отнеси-ка фото Деркачева в лабораторию. Пусть срочно размножат... Вечером мы ее по ресторанам и танцплощадкам развезем... В таксопарк тоже нужно занести... Человек он общительный, любит погулять, повеселиться! Если он в городе, то долго в норе не просидит... Официанты и таксисты не раз помогали нам в таком деле...

3

На втором этаже Маркелов встретился с маляром. Девушка несла в ведре зеленую краску для панелей.

— Люба, ты точно выходишь завтра? — по инерции спросил Виталий Трофимович.

— Я — Люда, — поправила его девушка. — Я же обещала, значит, выйду!

— Да-да, Люда, извини, я уж совсем закружился.

Девушка повернулась и вошла в открытую дверь двухкомнатной квартиры, но вдруг остановилась и сказала:

— На улице вас парень какой-то ищет... Вот он, смотрите! — указала она в окно лестничной клетки.

Виталий Трофимович нахмурился, нагнулся, чтобы посмотреть в низко, над самым полом, расположенное окно, кто его ищет. О Деркачеве он забыл и решил, что снова пришел Витька Заварзин, бывший приятель по строительному техникуму. Витька жил в зятьях. С женой не ладил. Сегодня она в очередной раз выставила его за дверь. Заварзин приходил утром к Маркелову, просился пожить недельку. Он знал, что у Виталия Трофимовича трехкомнатная квартира. Место есть. Но Маркелов не пустил, сказал, что у него живет теща. Теща у него не жила, а отказал он потому, что Заварзин был бабником. Поэтому и с женой не ладил. Маркелов боялся, как бы Витька не стал приударять за его женой. Виталий Трофимович с раздражением думал, как ему отвязаться от Витьки. Но от прорабской к подъезду уверенным шагом шел парень в розовой сорочке и джинсах, совсем не похожий на Заварзина. В руках «дипломат». Что-то знакомое было в облике парня. И чем ближе он подходил к подъезду, тем тревожнее становилось Маркелову. Когда парень быстро метнул взгляд влево-вправо, Маркелов вспомнил — Деркачев! — и отпрянул от окна. На мгновение перехватило дух. Виталий Трофимович, осторожно ступая по лестнице, поднялся на один пролет, потом кинулся вверх, стараясь как можно бесшумней опускать ноги на ступени. Так бежал он этажей пять, пока не задохнулся. Остановился и, переводя дыхание, стал прислушиваться. Сердце разрывалось у самого горла.

— Девочка, ты Маркелова не встречала? — услышал он через минуту.

— Сейчас только наверх побежал!

Виталий Трофимович сразу сник, оперся на забрызганные шпаклевкой перила, потом неожиданно спокойно и деловито отправился вниз. Встретив звеньевого плотников, остановил его и громко сказал:

— Саша, у вас клеймера не прибиты на чердачной двери. Срочно надо сделать! Не забудь!

Показался Деркачев. Он неспешно поднимался по ступеням. Увидев Маркелова, улыбнулся и пошел навстречу. А Виталий Трофимович разговаривал с плотником, не обращая внимания на Деркачева, каждый приближающийся шаг которого давил и давил на него. Но ничем не выдал своего состояния Маркелов.

— За клеймерами надо вниз бежать, в будку. Может, завтра, с утра? Зачем сейчас время тратить? — возражал плотник.

— Нет!.. Выход на чердак и на крышу сегодня ночью должен быть на замке!

Деркачев остановился в двух шагах от них и, когда плотник недовольно взял ящик и двинулся вниз, обратился к прорабу:

— Извините, вы Маркелов?

— Он самый! — повернулся Виталий Трофимович к нему и стал разглядывать Деркачева. — Где-то встречались, а где не припомню, — улыбнулся он. — Вы не из газеты?

— Почти угадал! — усмехнулся Деркачев.

— Дима! — воскликнул Маркелов и радостно шагнул к нему, протягивая сразу обе руки.

— Дима, Дима! — ворчливо заговорил Деркачев и кинул взгляд на плотника, который, спускаясь, оглядывался на них.

Они вошли в комнату.

— Значит, не забыл? А я боялся, что напоминать придется, — сказал Деркачев.

— Долг свой я хорошо помню... Вернуть готов хоть завтра!

— Давай лучше о нем не вспоминать. Я не за этим... Нора мне нужна недельки на две. Отсидеться! И будем квиты!

Виталий Трофимович, не глядя на Деркачева, шарил дрожащими руками по карманам в поисках носового платка. Потом стал торопливо и нервно вытирать вспотевшую шею и лоб:

— Понимаешь, я бы с удовольствием... Тем более, помня... Ну, сам понимаешь... Я сейчас ничего не имею с тем, прошлым... Дурость то была... Понимаешь, семья у меня... Жена, дочка... Кабы я один, то с удовольствием... Прости, друг, не могу... А деньги я верну! Все!.. И теща у меня сейчас... Не надо лучше, а?

Деркачев насмешливо следил за Маркеловым.

— Читал уже?

Виталий Трофимович ничего не ответил, только вздохнул.

— Взгляни-ка, похож я на того, кого ищут?

Маркелов глянул на Деркачева и тут же отвел взгляд, ничего не ответив. Общего было мало, можно сказать, ничего не было. На фотографии был коротко остриженный парень с пустыми глазами и с неестественно откинутой назад головой, а перед Виталием Трофимовичем стоял молодой человек с модной аккуратной прической, с живыми глазами, в глубине которых теплился оттенок грусти.

— Ну, похож или нет?

— Нет, — качнул головой Маркелов.

— А на преступника похож?

Маркелов снова отрицательно мотнул головой.

— Теща у тебя не живет! В трехкомнатной квартире найдется для меня уголок на две недели. Жене скажешь, что я приехал из другого города. Ясно? Выходить из квартиры буду нечасто. За один день плачу стольник. Где бы ты еще такого квартиранта нашел, а?

— Понимаешь, я не этого боюсь.

— Ну, что еще? — недовольно спросила Деркачев.

— Семья у меня... жена, дочка...

— Знаю! Ну и что? — перебил Деркачев. — Боишься, что ли, как бы я к жене не подвалил? Спи спокойно!..

4

Домой с работы они ехали в автобусе. На душе у Маркелова было тягостно. Налаженная жизнь, счастье семьи его висят на волоске. Любой неосторожный шаг квартиранта мгновенно разрушит все. А как неосмотрительно ведет себя Деркачев! Вместо того чтобы не привлекать внимания людей, влез в разговор с девчатами-малярами, которые были в автобусе, и рассыпается перед ними. На черта они ему сдались? А тем только дай похохотать. Виталий Трофимович стал прислушиваться к разговору. Деркачев зубоскалил, но получалось складно, смешно, так, что даже Маркелов заулыбался и посмотрел на него впервые со стороны. «Он парень приятный, — подумал Виталий Трофимович с каким-то облегчением. — Перебьемся как-нибудь две недели... Дома только не усидит он, наверно. Человек общительный! Сколько он за день обещал — стольник? Сотню в день, это полторы тысячи почти за две недели. Видно, опять кассу грабанул?»

Выйдя из автобуса, Деркачев весело помахал девчатам рукой, потом увидел гастроном рядом с остановкой и потащил туда Маркелова. Купил коробку конфет, шоколадку и бутылку шампанского. Деркачев был в хорошем расположении духа. Теперь, думал он, есть где переждать, пока не найдет новые документы. А потом можно будет вычеркнуть Деркачева Дмитрия Ивановича из списков и начать новую жизнь.

Не успела открыться дверь в квартиру Маркелова, как раздался звонкий, чуть картавый детский голосок:

— Папа пришел!

Виталий Трофимович ежедневно слышал этот радостный возглас дочери. Но сегодня он воспринял его с грустью, словно перед разлукой. Он подумал, что Лида поймет по его виду, что у него что-то неладно, и подтянулся, приободрился. Он пропустил вперед Деркачева. Девочка выбежала в прихожую, но, увидев незнакомого человека, остановилась.

— Что же ты застеснялась, а? — ласково заговорил Деркачев. Он поставил «дипломат» на пол и присел на корточки: — Ну, иди ко мне. Иди! Не бойся!

Девочка взглянула на отца. Он улыбался. Тогда она подошла к Деркачеву. Он взял ее на руки, ласково приговаривая:

— Ну вот и молодец!.. Как тебя зовут, а?

— Лена, — тихо ответила девочка.

— Аленка, значит! А меня — дядя Дима! Ну вот и познакомились! Дядя Дима тебе конфеты принес и еще что-то. — Деркачев присел с девочкой на руках возле «дипломата», свободной рукой откинул крышку, вытащил коробку конфет и отдал девочке, потом спрятал шоколадку за спину: — Что у меня в руке? А?

Коробку конфет Лена взяла с удовольствием и потянулась через плечо посмотреть, что он прячет в руке за спиной.

— Э-э, не подглядывать! — засмеялся Деркачев.

— «Аленка»! «Аленка»! — вдруг звонко крикнула Лена.

— Смотри-ка, сразу угадала! — удивился радостно Деркачев и протянул девочке шоколадку.

— «Аленку» она любит больше всего, — сообщил Виталий Трофимович, снимая туфли.

Он достал тапки из шкафа, стоявшего в коридоре, и бросил на пол возле Деркачева.

Лида все не выходила из комнаты, хотя, вероятно, слышала, что он пришел не один.

— Лида, у нас гости! — позвал Маркелов.

Слышно было, как в спальне торопливо захлопнулась дверца шкафа, и Лида ответила:

— Я сейчас!

А Деркачев продолжал разговаривать с Леной, которая с довольным видом крутила в руке шоколадку, а другой прижимала к груди коробку «Ассорти».

— Похожа на тебя Аленка? — спрашивал Деркачев. — Ну-ка, давай посмотрим... Смотри-ка! Прямо как с тебя написана!

Дверь спальни открылась, и вышла жена Маркелова, поправляя на ходу прическу. Она была небольшого росточка, полненькая, но нельзя сказать, чтобы чересчур, вся какая-то чистенькая, беленькая. Выйдя из комнаты, она заговорила виновато:

— Ой, извините меня! Я как раз переодевалась!

— Ничего, ничего... — почему-то смутившись, пробормотал Деркачев. От звука голоса Лиды у него на душе стало как-то тепло и покойно. «Понятно теперь, почему Маркелов не хотел, чтобы я у него жил!» — подумал он.

— Лида, это мой товарищ по техникуму. Он из Белгорода... Недели две у нас поживет...

— Конечно!.. Места хватит! — проговорила Лида, подходя знакомиться.

Деркачев назвал себя, все еще чувствуя неловкость, словно он в грязных сапожищах ввалился в комнату на ковер. Девочка отдала матери конфеты, а потом и сама потянулась к ней.

— Проходите в комнату... Я сейчас поесть приготовлю, — сказала Лида. Она взяла девочку и обратилась к мужу: — А у тебя на работе как? Все наладилось?

— Куда там! — хмуро махнул рукой Маркелов. — Завтра, в субботу, работать...

5

Деркачев вошел в комнату и остановился на пороге удивленный. Такой комнаты он еще никогда не видел наяву: только в мечтах да в кино. Она, казалось, сама излучала приятный голубоватый свет. На стены был нанесен колер какого-то необычного небесного цвета, окно закрывали нежные шторы, портьеры такого же голубоватого топа. На полу — большой ковер, в углу на тумбочке — цветной телевизор. Высокая, под потолок, импортная стенка с резной инкрустацией на дверцах. Софа с накинутым на нее ковром у противоположной стены. Над софой третий ковер, поменьше. В одном из отделений стенки серебрился панелью японский магнитофон. Два глубоких кресла возле журнального столика со статуэткой, изображающей купальщицу, которая с берега пробует ногой воду: не холодна ли?

— Проходи, что ты остановился! — пригласил Маркелов.

Он заметил, какое впечатление произвела комната на Деркачева, и это приятно отозвалось в груди. Они сели на софу. Но Деркачев тут же поднялся, прошелся по ковру туда-сюда, словно пробуя, хорошо ли ходить по нему, потом остановился напротив книжного шкафа и окинул взглядом корешки книг. Здесь были в основном собрания сочинений классиков. В комнату вбежала Лена, и Деркачев повернулся к ней.

Маркелов молча наблюдал за ними. Он заметил, что Деркачев возится с Аленкой не от скуки, а потому, что это нравится ему. И еще заметил Маркелов, что глаза Деркачева, когда он разговаривал с девочкой, становились печальными и влажными. «Э-э, дружок, видать, надоело шататься. Тянет к семье, к деткам!» — подумал Виталий Трофимович. Он встал, включил магнитофон и обратился к дочери:

— Леночка, спляши! Спляши дяде Диме...

Девочка посмотрела на Деркачева, выбежала на середину ковра, хлопнула ладошками в такт музыке и стала притопывать ногами.

— Молодец! — воскликнул Деркачев.

А девочка все плясала. Потом вдруг споткнулась и села на ковер. Довольный отец подхватил ее на руки и стал целовать.

— Скажи дяде, кем ты будешь, когда вырастешь?

— Артисткой, — картавя, ответила девочка, повернувшись к Деркачеву.

— Ах ты, артисточка моя! — вновь стал целовать дочь Маркелов.

Вышла Лида и позвала ужинать. За столом разговорились. Лида расспрашивала Деркачева о его жизни, о семье. Маркелов нервничал. А Деркачев врал, что развелся с женой, что у него тоже дочка есть, только чуть-чуть постарше Леночки.

— Жили мы с женой вроде хорошо, — Деркачев теребил бумажную салфетку и говорил медленно, словно заново переживая прошлое. — Лучше, наверно, некуда! Дочка родилась... Я, когда уезжать из города собрался, три дня дежурил в телефонной будке возле тещиного дома, ждал, не выведут ли ее гулять. Посмотреть хотелось, хоть издали... Все было хорошо, пока жена на другую работу не перешла. Полегче, говорит! Я уж не заметил, как подружки у нее новые появились. Грубая она какая-то стала, недовольная всем... Я хватился, а изменить уж ничего нельзя... И разошлись... А развелись — все из рук валиться стало... В комнате тоска заедает, а выйдешь погулять, куда ни повернешься — вспоминаешь: там сидели, здесь гуляли, там целовались! Глупость всякая в голову лезла, витрину разбить или с милиционером подраться, чтоб в колонию попасть... Потом решил уехать... Может, здесь где устроюсь!..

Деркачев замолчал.

— Да-а! — вздохнула Лида. — Никогда не знаешь, откуда ее ждать, беду-то...

Деркачев грустно и неотрывно смотрел в одну точку, на тарелку с сыром. Лида со страданием глядела на него, не зная, как деликатнее оторвать Деркачева от грустных воспоминаний.

— Давайте допьем! — предложил Маркелов.

Деркачев пил шампанское неспешно, глотками, отхлебнет немного и поставит бокал на стол.

Зазвонил телефон. Маркелов вышел. Деркачев посмотрел ему вслед. Слышно было, как Виталий Трофимович снял трубку и быстро ответил:

— Да! Здравствуй!

Затем наступила тишина, беспокойная долгая тишина. Прервал ее приглушенный и взволнованный голос Маркелова:

— Ты же говорил тогда... Последний раз! А теперь опять?.. Я не могу... Пойми, не могу больше... И у меня гость сейчас... Может...

Маркелов замолчал. Через минуту покорно и устало ответил:

— Не забуду! Иду!

Он положил трубку, но долго не появлялся, потом вошел с сердитым и раздраженным лицом и развел руками:

— Опять двадцать пять! Этот дом из меня все жилы вытянет! И все из-за этой бездарности... На комбинат какая-то шишка приехала... Требуют немедленно быть... Скоро из постели в полночь вынимать будут... Человека сколько не видел, поговорить не дадут. Ты уж извини, Дима, я постараюсь побыстрее. Может, через часик буду! Вы посидите еще... Я побегу собираться!

Виталий Трофимович выскочил в коридор и минуты через две заглянул уже в пиджаке. Был он, по глазам видно, сильно взволнован чем-то.

«Неужели он так перед начальством дрожит?» — подумал Деркачев и спросил у Лиды, когда за Маркеловым захлопнулась дверь:

— Что он так разволновался?

— Видать, не получается у него что-то... Нагоняя ждет! Раньше ему работалось лучше. Премии большие давали! Правда, и мотался он тогда — не дай бог! Худющий был, страх! Даже спал беспокойно... Потом вроде успокоился немного, поправляться стал. А тут начальство сменилось, все по-своему поворачивает...

Леночка потянулась за кусочком сыра. Она не достала и попыталась встать на коленях у матери.

— Лена, хватит тебе, — сказала Лида и продолжила: — В этом месяце ему нужно сдавать школу и дом. Витя за дом в основном отвечает, там дела шли хорошо, как обычно, а на школе отставали. Начальник новый взял людей с дома да на школу перевел на целую неделю. Школу-то сдали, а дом стоит... Витя изнервничался весь!.. Завтра работать придется, А мы за ягодами в лес собирались! Я уж и с Галкой, подружкой своей, договорилась, а теперь отказываться придется...

— А вы бы вдвоем сходили, — улыбнулся Деркачев.

— Она-то с мужем, а я одна не могу. Не привыкшая... Уже четыре года всюду вместе с Витей бываю...

Леночка пыталась слезть с колен матери, а она удерживала:

— Лена, сиди смирно! Дай с дядей поговорить!

Но девочка настойчиво вырывалась из рук.

— К дяде Диме! — капризно сказала она.

— Ну иди, иди к дяде Диме, — отпустила ее мать.

6

В дверях ресторана «Вечерние зори» Маркелов столкнулся с Петей Сучковым. Петя уступил дорогу Виталию Трофимовичу и торопливо вышел. Нужно было сегодня побывать еще в пяти ресторанах, познакомить официантов с фотографией Деркачева, оставить ее в ресторане вместе с телефоном милиции. Потом Сучков хотел побродить возле кинотеатра «Зенит», где Стыркина видела Деркачева с женщиной, посидеть во дворе, откуда, по словам Стыркиной, они вышли. Вдруг повезет, удастся встретить Деркачева...

В фойе ресторана Маркелов подошел к зеркалу, причесался, поправил галстук, попытался улыбнуться, придать лицу бодрый вид. «Похоже, Артамонов не врет! — подумал Виталий Трофимович и приободрился. — Ничего, в последний раз сделаем дело, и хватит!» Маркелов отошел от зеркала и двинулся по лестнице на второй этаж, где был зал ресторана. Там за столом под пальмой ждал его клиент, заместитель директора универсама, которому Виталий Трофимович должен был продать государственную квартиру. Три года Маркелов и начальник жилотдела райисполкома Василий Степанович Артамонов занимались этим.

Познакомила их Лида. Она работала под началом Артамонова. Сошлись они сами. Лида не подозревала о тайной деятельности мужа и начальника. Действовали они необыкновенно просто. С клиентом, которому нужна была квартира, встречался Маркелов, договаривался о цене, о нужных документах, затем заводской художник Штрохин, сосед Виталия Трофимовича по даче, по заказу Маркелова готовил необходимые документы, по которым клиента можно было поставить на льготную очередь в райисполкоме. Клиента делали многодетным отцом, или инвалидом, или больным. Вариантов было много. Любую печать Штрохин мог изготовить мастерски. Разве лишь эксперт отличит от настоящей. Но документы в райисполкомах принимают обычно не эксперты, а девчушки, так называемые общественницы, которые бесплатно работают в райисполкоме полный рабочий день, чтобы через два года получить квартиру. Общественницы из-за бесправного своего положения в рот начальнику жилотдела смотрят. Что ни скажет — сделают! Клиентов ставили на льготную очередь: документы в порядке, а потом недели через три-четыре Артамонов выносил на заседание жилищной комиссии предложение о выделении квартир льготникам. Среди них обязательно были два-три его клиента.

Маркелов охотно занимался этим, но в последнее время, когда контроль стал строже, Виталий Трофимович решил остановиться. Хватит! Миллионером он стать не мечтал. Жизнь налажена, дальше рисковать не стоит, в один миг можно все потерять. Месяц назад Маркелов сказал Артамонову, что пора закрывать лавочку. Начальник жилотдела согласился. Он как раз хлопотал о переводе в облисполком. Но сегодня вдруг снова вызвал.

Артамонов ждал Маркелова на улице в такси. Возле городского парка они вышли, прошлись по аллее, поговорили. Маркелов запомнил приметы клиента. Артамонов уехал, а Виталий Трофимович отправился в ресторан. Маркелов понял, что Артамонов не захотел упускать выгодного клиента, каким был заместитель директора универсама Сергей Сергеевич Лаврушкин.

Виталий Трофимович сразу узнал Сергея Сергеевича, полного мужчину с курчавыми седыми волосами и большими навыкате глазами на обрюзгшем лице. На Лаврушкине был дорогой серый костюм. Стол перед ним накрыт на две персоны. В то время, когда в зал входил Маркелов, официантка Лерочка ставила на стол графин с коньяком. Раньше Маркелов часто бывал в этом ресторане с подобными поручениями и знал всех официантов по именам. Подходя к столу, Маркелов обратил внимание, что Лерочка слишком пристально вглядывается в клиента. Сердце дрогнуло, но Виталий Трофимович успокоил себя, мол, сегодня он слишком подозрителен. Это естественно — помнил, что часто попадаются именно на последнем деле.

Официантка действительно внимательно осматривала посетителей ресторана после встречи в кабинете директора с молоденьким оперуполномоченным. Вглядываясь в посетителей, Лерочка мысленно сбривала с мужчин волосы и сличала с фотографией. И что удивительно, почти все молодые люди были похожи на преступника. Человек под пальмой тоже вызвал у нее подозрение. Он был немолод, и худощавым его назвать было нельзя, но вел он себя странно, беспокойно как-то и все время поглядывал на дверь. К нему подсел знакомый мужчина, который часто забегал сюда. Лерочка к нему хорошо относилась: пил он немного, но щедро оставлял чаевые и был всегда ласков. Лерочка успокоилась и перестала обращать внимание на человека под пальмой, начала вглядываться в других. Вдруг сердце у нее екнуло. Он! С подносом в руке она заторопилась на кухню. В коридоре столкнулась с подругой и громко зашептала:

— Люба, он здесь!

— Что с тобой? Кто? — остановилась подруга.

— Ну он, тот самый... с фотографии!

— Где?

— За моим столом! За вторым от окна... Ой, не ходи, не ходи туда! Он догадается! — зашептала Лера, видя, что подруга направилась к двери.

Люба вышла в зал и через несколько секунд вернулась:

— За каким столом?

Лера подошла к двери и показала:

— Во-он, видишь?

— Ну ты даешь! Это же учитель физики! Он моего брата учит!

— Ой, а я перепугалась! — засмеялась Лерочка.

Маркелов по-хозяйски взялся за графин, наполнил рюмки и кивнул Лаврушкину:

— За нее! За удачу!

Он поковырялся в тарелке и отложил вилку, пояснив:

— Я только что из-за стола... И, по правде сказать, я спешу, давайте побыстрее...

— Я тоже тянуть не люблю! — быстро откликнулся Сергей Сергеевич.

— Тогда объясните обстановку!

— Сын у меня женился... Ну, понимаете, жить отдельно хотят! А расширяться площадь не позволяет! Вот и посоветовали добрые люди...

— Ясно. Сколько комнат?

— Где? У нас?

— Нужно сыну...

— Желательно бы три...

— Дети есть?

— Еще девочка, школьница...

— У сына?

— Нет... Они только поженились!

— Это хуже!.. И дороже!.. В каком районе желательно и на каком этаже?

— О, у вас даже так! — обрадовался Лаврушкин. — Тогда в центре и на третьем этаже...

— Это дорого, дорого! — задумчиво протянул Маркелов. — Имеется в районе колхозного рынка трехкомнатная... Девятиэтажный дом, пятый этаж... Потолки высокие. Но это дорого! Квартира роскошная! На двоих сделать трудно! Нужны документы, что у сына близнецы появились... Достанете?

— Где?.. Может, вы поможете?

— Может, и поможем... Ладно, достанем мы вам документы!

Маркелов замолчал, откинулся на спинку стула и стал разглядывать зал. Музыканты заиграли медленный танец. Две пары вышли танцевать. Было еще рано и не очень шумно. Сергей Сергеевич наполнил рюмки. Маркелов отказался. Тогда и Лаврушкин поставил свою на стол. Виталий Трофимович наклонился к нему и назвал цену.

— Ого! Дороговато! — вскинул брови Сергей Сергеевич.

— Я уже говорил: центр, три комнаты на двоих, хороший этаж, документы... В большую сумму выливается... Недельки через три ордерок будет у вас в кармане, тогда и деньги внесете...

Лаврушкин поразмышлял, потом вздохнул:

— Ладно... Ограбили вы меня!

— Сегодня я вас, вы меня завтра, — усмехнулся Маркелов. — Давайте адресок ваш, метраж квартиры да состав семьи... Недельки через три сын ваш может переезжать, — придвинул Маркелов к Лаврушкину записную книжку. — Телефончик не забудьте вписать! Мы вам позвоним, когда документы будут готовы...

7

Лида вышла, чтобы приготовить комнату Деркачеву, а он остался с Леночкой на кухне. Девочка сидела на стуле и играла надкушенным яблоком, не обращая на Деркачева внимания. А он глядел на нее, склонив набок голову. Щелкнул, включившись, холодильник. Деркачев нервно вздрогнул и оглянулся. Девочка посмотрела на него и пояснила:

— Это холодильник!

— Ах ты, маленькая моя! Все-то она знает, — нежно заговорил Деркачев и поманил ее к себе.

Лена доверчиво протянула руки навстречу. Он прижал ее к груди, но, видимо, слишком сильно. Девочка попыталась вырваться и уронила яблоко. Деркачев поцеловал ее в щеку.

— Дядя Дима, ты колючий! — Лена погладила рукой по щеке Деркачева и спросила: — Тебя твоя мама не ругает за колючки?

— Ругает, знаешь как ругает, у-у!

— И папу мама ругает, а он бреется!

— А у меня бритвы нет...

— А у папы есть! И у нас еще телевизор есть! Пойдем покажу!

Девочка потянула его из кухни, звонко крича:

— Идем, идем! Там мульти-пульти!

Деркачев встал, поднял с пола яблоко, положил на стол и пошел за девочкой.

— Мама, мы мультики смотреть будем!

Лида выглянула из детской, которую готовила для гостя:

— Дочка, их сейчас не показывают. «Время» идет! И тебе спать пора!

— Есть! Есть! — крикнула Лена, подбегая к телевизору. — Дядя Дима, ты включать умеешь? Вот эту кнопочку нажми, а это вставь сюда — и все!

— Сейчас включим! Вот так, говоришь?

— Я умею, а мне папа не разрешает, — сказала Лена, забираясь на софу.

Деркачев сел рядом с ней:

— Ты папу всегда слушаешь?

— Ага.

— Молодец! А он строгий?

— Не-а... Мама его всегда слушается, и я тоже!

— Секреты наши выбалтываешь? — пошутила Лида, входя.

Телевизор нагрелся, и появилось изображение.

— Вот видишь — «Время»! — сказал Деркачев. — Значит, мама правду сказала, пора спать!

— А ты переключи!

— А если и там «Время», ляжешь спать?

Девочка кивнула.

Деркачев переключил:

— Видишь, и здесь «Время»!

— Леночка, идем! Ты сегодня с нами спать будешь. В твоей комнате дядя Дима. Идем, идем!..

Чувствовалось, что девочке не хочется идти спать. От огорчения она сунула палец в рот и прикусила его, но все-таки покорно и безмолвно пошла за матерью.

— И ты можешь устраиваться в комнате. Устал, наверно, за день...

Деркачев выключил телевизор и прошел в приготовленную для него комнату. Мебели в ней почти не было. Только возле боковых стен стояли две кровати: маленькая — для Леночки и большая, двуспальная. Она, вероятно, осталась от тех времен, когда Маркеловы начинали совместную жизнь. Все степы комнаты были разрисованы героями мультфильмов. Были здесь, конечно, и Волк с Зайцем, и Винни-Пух, и Чебурашка. На полу лежал толстый ковер, более яркий, чем в общей комнате. Было душновато. Деркачев раздвинул шторы и открыл окно. На него повеяло вечерней свежестью. Послышались голоса ребят, играющих возле дома, звонки и постукивание трамвая, слитный гул машин — за углом была оживленная улица. А напротив, за неширокой и тихой улочкой, начинался парк. Неподалеку над зеленой массой деревьев возвышалось желто-красное колесо обозрения; виднелись карусели, качели. И все они сейчас крутились, раскачивались, вращались, манили к себе. Из глубины доносились звуки эстрадного оркестра, игравшего, вероятно, на танцевальной площадке, не видимой за деревьями. И Деркачеву захотелось туда, к людям, на танцплощадку, но он только вздохнул и отошел от окна, стал ходить по комнате взад-вперед, опустив голову. Остановился возле стола, на котором лежали детские книги и коробки с цветными карандашами, постоял. Из полуоткрытой двери спальни было слышно, как Лида ворковала с дочерью. Деркачев вытащил из коробки синий карандаш, открыл книгу и стал на внутренней стороне обложки набрасывать быстрыми уверенными движениями портрет Леночки. Набросал, полюбовался, кинул на стол и вновь стал ходить по комнате. Потом остановился у окна и начал смотреть вдаль, слушая музыку и думая о своем. Парк кончался у яра. На другой стороне стояли железные решетчатые столбы высоковольтной электролинии, а дальше поднимались в сумеречной дымке трубы какого-то завода, Постучалась и вошла Лида:

— Слушаешь музыку?

Деркачев грустно улыбнулся в ответ.

— Расстроила я тебя, наверно, своими расспросами?

— Ничего... Это я так! Пройдет...

Некоторое время стояли молча, потом Лида заговорила:

— Парк у нас хороший! И погулять, побродить в тишине есть где, и повеселиться... Я раньше на танцы часто бегала. Да и сейчас не против попрыгать, думаю, не отстала бы от малолеток, — засмеялась она. — Только танцор у меня плохой... Вот он, смотри, как торопится!

По улице, широко размахивая руками, спешил Маркелов.

— Обошлось все, видать! — ласково сказала Лида, наблюдая за мужем.

Деркачев вопросительно взглянул на нее.

— По походке вижу, — пояснила Лида и вышла из комнаты.

Деркачев проводил ее взглядом и подавил в себе вздох.

Слышно было, как открылась и захлопнулась дверь, впуская хозяина, как сердитым на начальство голосом отвечал он жене:

— Ничего там особенного не было! Просто не могут без того, чтобы вечер человеку не испортить... А Дима отдыхает уже?

Маркелов вошел в комнату к Деркачеву:

— Ну вот, здесь ты и будешь жить! Устраивайся... Дверь, правда, не закрывается, я приделаю крючочек. Хотя, впрочем, к нам редко кто заходит, но все-таки спокойнее будет. У окна тоже, пожалуйста, не торчи, хоть и четвертый этаж, а вдруг кто из старушек заметит, начнутся расспросы: кто да кто? — Последние слова Маркелов проговорил тихо и неожиданно замолчал, как споткнулся, и вдруг закричал: — Лида! Иди сюда!

Деркачев быстро обернулся, но Маркелов смотрел не на него. Он смотрел на стол, где лежала открытая книга, на обложке которой был нарисован портрет Леночки. Деркачев усмехнулся и снова отвернулся к окну. А на душе потеплело, не безразлично было то, что происходит у него за спиной. Маркелов осторожно взял книгу обеими руками, словно она была из тонкого стекла, и повернул обложку к жене, вбежавшей в комнату:

— Смотри!

На Лиду с обложки глядела Леночка, глядела лукавым взглядом, словно намеревалась погрозить пальчиком, как она делала иногда, и сказать шутливо:

— Смотри, мамка, папке скажу!

8

Утром, уходя на работу, Маркелов сказал жене, чтобы она не тревожила гостя, пока сам не встанет, пусть спит, сколько ему хочется. И Лида копалась на кухне, старалась не греметь посудой. Деркачев Лиде понравился, и она думала, почему так получается, что хорошим людям в жизни редко везет. Было обидно за Деркачева и жалко его. Может, воли у него не хватает, не умеет поставить по-своему. А вообще-то лицо у него волевое, энергичное. Да и по всему видать, что он не тряпка. И все равно не получается что-то у него.

А Деркачев лежал в постели, обдумывая, как отыскать ему в миллионном городе Сергея Штрохина, чтобы купить у него документы на другое имя. Без него оставалось одно: идти в милицию с повинной. Можно было узнать адрес Штрохина в справочном бюро, но Деркачев опасался, что Сергей на учете в милиции. Спросишь адресок, а дождешься оперуполномоченного. Деркачев знал, что Штрохин живет где-то в районе Старой Кургановки. Но где? На какой улице? Встречался с ним Деркачев раза три, и всегда в компании. Может быть, Сергей сейчас и не узнает его. Не узнает и разговаривать не станет... Ничего, убедить можно! Лишь бы найти... А что, если Маркелова подключить? Можно, он на все пойдет, лишь бы поскорей от гостя избавиться!

Деркачев слышал, как Лида разговаривала с девочкой на кухне, тихонько позвякивала посудой. Он представил, что Лида его жена, а Лена — дочь. «Устроился как, гад! — подумал Деркачев о Маркелове. — Все имеет, о чем я только мечтать могу... Может, счастье приходит только к тем, кто честно хлеб свой зарабатывает?.. Ерунда! На зарплату прораба нельзя так жить! Недаром же Маркелов привлекался, недаром!» Деркачев поднялся, раздвинул шторы.

День был солнечный, тихий. Деревья в парке стояли неподвижно, замерли под солнцем и разноцветные аттракционы. «Народ уж, вероятно, на пляж потянулся!» — подумал Деркачев, вспоминая речку, на которой он загорал с приятелями в студенческие годы. «Ничего, скоро и я заживу!» — успокоил он себя и начал разминаться, махать руками, с удовольствием чувствуя, как туго напрягаются мышцы на плечах и груди.

— Доброе утро! — сказал он Лиде, проходя в ванную.

— Дядя Дима! — закричала Лена и побежала к нему, но мать удержала ее:

— Погоди, дядя Дима умоется!

За завтраком Лида попросила его посидеть с девочкой: она хотела сбегать в магазин.

— Иди, иди! Мы с Леной книжки читать будем! — повернулся он к девочке.

— И дома строить! — важно добавила Лена.

— И дома строить, — подтвердил Деркачев. — Как папа!

Когда Лида ушла, Деркачев с Леночкой устроились на полу на ковре в детской комнате, высыпали из коробки разноцветные кубики и начали строить дом. Деркачеву хотелось погладить Лену по мягким, как пушок, волосам. И он, ласково разговаривая с девочкой, думал: «Будет и у меня такая дочка! Будет и своя Лида... непременно такая же, как Лида!»

— Уф, устала! — вздохнула Лена.

— Устала? — засмеялся Деркачев. — Тогда давай перекурим!

— Перекурим, — согласилась девочка, и легла на ковер.

Деркачев вытянулся рядом с ней так, что ее голова оказалась у него под мышкой. Он с отцовской нежностью ощущал ее мягкие волосы. Внезапно вспомнилось объявление на стене дома около входа в подъезд, которое видел он вчера, когда приехал сюда: «В дэзе № 6 состоится диспут на тему «Что нужно человеку для полного счастья?». Тогда Деркачев усмехнулся, представив, как старики и старушки будут рассуждать о счастье... Деркачев твердо знал, что ему нужно для полного счастья. И теперь семья Маркеловых еще прочнее утвердила его в этой мысли. Во-первых, нужны деньги, хорошие деньги; во-вторых, крыша над головой, приличная крыша, такая же, как у Маркелова; в-третьих, жена вроде Лиды, такой свою жену он давно представлял, но досталась она почему-то Маркелову; ну и дети, конечно, двое-трое; и самое главное, в-четвертых: возможность проводить время у холста, чувствовать запах красок, писать картины. Деньги есть! Купить бы поскорее документы и подальше отсюда, куда-нибудь в центр России, в городишко на берегу реки. Там купить квартиру и начать новую жизнь. Все у него будет: и жена, и дети, будет и счастье!

Щелкнул замок входной двери. Девочка вскочила:

— Мама пришла!

Но в комнату заглянул отец.

Сегодня на строительство дома вышла большая группа отрабатывающих. Маркелов расставил их по рабочим местам, приказал мастеру и бригадирам не отпускать людей раньше трех часов и заспешил домой, сожалея, что не может остаться на работе до конца. Без него отрабатывающие не выложатся полностью, проболтаются до часу, отметятся и разбредутся по домам. Мастер, молодой еще парень, не сможет их удержать. А с отрабатывающими можно было бы здорово подтянуть дом. Но, несмотря на это, Маркелов не остался на работе, заторопился к опасному гостю. Скорее бы он уезжал, скорее бы заканчивалось дело с последней квартирой, и можно было бы жить спокойно, можно было забывать прошлое! Забудется ли оно? Настанет ли когда спокойствие? Пришли вчерашние ночные вопросы. Ночь он спал плохо. Думал, думал... Хорошо, уедет Деркачев, закончит он дела с Артамоновым, но не забудутся, не забудутся они никогда. Не забудутся не потому, что совесть будет мучить, совесть заглушить можно, но не заглушить сознания того, что вдруг Артамонов или Штрохин засыплются, а ведь это в любой момент может произойти. Тогда всплывет и он! Эта мысль давила, мучила, и Маркелов понимал, что это на всю жизнь. Бросить все, бежать из города, а как объяснить Лиде причину? Да и куда сбежишь, везде найдут, везде! Раньше, когда он начинал только, ему все казалось проще. Он считал, что сумеет остановиться. Знал, чего хотел. И все его желания сбылись. Все! Больше ему ничего не надо! Но, вступая на такой путь, он не задумывался о том, что счастья на этом пути встретить еще никому не удавалось. Можно найти материальное благополучие, можно получить звания и чины, но душевного равновесия, счастья никогда не будет, хотя бы только из-за страха перед разоблачением. Как бы хитро, как бы тонко ни были обстряпаны дела, всегда будет мучить мысль: что-то упустил, где-то недостраховался. С такими мыслями подходил Маркелов к своему дому.

День был замечательный. Машины по этой улице ходили редко. Из парка доносились детские голоса и шум фонтана. Сквозь деревья было видно, как на площадке под старым дубом полукругом расставляли стулья для музыкантов духового оркестра. Все это отметил Маркелов равнодушно, как факты, его не касающиеся. Даже мысль о духовом оркестре не вызвала в нем никаких чувств, хотя и он и Лида любили слушать оркестр, особенно вальсы.

— А Лиды нет? — спросил Маркелов, заглядывая в комнату, где были Деркачев с Леной.

— Она в магазин ушла, — Деркачев поднялся с ковра.

— А я с работы сбежал... Наладил дело и ушел. Сами справятся.

— Мне как раз с тобой поговорить надо наедине, — сказал Деркачев. — Мне адресок одного парня нужен. Самому мне, понятное дело, торчать на улице не резон... Сходи-ка в справочное бюро, узнай! Я тебе сейчас черкну его данные. Год и место рождения приблизительные, но ничего, найдут, фамилия у него редкая...

— Говори так... Я запомню! — недовольно ответил Маркелов. — Но это первое и последнее поручение. Мы не договаривались...

— Ладно, ладно! — перебил Деркачев. — Запоминай! Штрохин Сергей Владимирович...

— Штрохин! — воскликнул Маркелов. Он сразу понял, что Деркачеву нужны документы на другое имя, и едва сдержался, чтобы не сказать, что поможет ему сделать документы, но вовремя опомнился.

— Ты что, знаешь его? — Деркачев внимательно посмотрел на Маркелова.

— Сосед у меня по даче Штрохин. И зовут Сергеем!

— Врешь! — теперь воскликнул Деркачев. — Ну, пруха! Это же надо, а!.. А кем он работает? — вдруг совсем иным тоном спросил он, подумав, что, может, сосед просто однофамилец.

— Художником вроде, на заводе...

— Он!.. А далеко дачи-то?

— Час езды... Полчаса до вокзала, да электричкой полчаса...

— Сгоняем сегодня? Чего тянуть? От него зависит, сколько я у тебя проживу! Думаю, тебе выгодно поскорей от такого постояльца освободиться, а? — Деркачев радостно хлопнул Маркелова по спине.

— Мы собирались сегодня за ягодами, а потом туда, но работать пришлось, да и ты...

9

Приближался полдень. Петя Сучков торопливо шагал по улице к кинотеатру «Зенит». Третий день прогуливался он мимо кинотеатра после работы, сидел на скамейке в скверике. Старушки, выходившие на улицу, когда спадала жара, сразу обратили на него внимание и стали гадать, кого он поджидает. Одна из них уверяла, что видела парня со студенткой Наташей Бегуновой из третьего подъезда. Наташа уехала в деревню к бабке и, наверно, заявится скоро, раз он здесь торчит.

Сегодня Сучков должен был встретиться со своей подругой Таней возле кинотеатра «Зенит» в час дня. Было только половина двенадцатого, но Петя торопился, хотелось посидеть в скверике во дворе, понаблюдать. Вечером Деркачев не появляется — вдруг днем выйдет. Хотелось также спрятаться от жары. Мягкий асфальт тротуара был весь истыкан каблучками женских туфель. Вдоль дороги росли деревья. Тени от них были небольшие, но редкие прохожие все равно жались к деревьям. Петя тоже старался шагать в тени. Возле кинотеатра было мало народу. В выходные дни все, кто был не занят, стремились на озеро, на пляж. Петя не стал задерживаться возле кинотеатра, направился во двор. На углу дома он едва не столкнулся с мужчиной, извинился, уступая дорогу, и похолодел при виде знакомого лица: прямой нос, карие глаза, усы, волосы коротко острижены... Деркачев!

Мужчина прошел мимо Сучкова, даже не взглянув на него. Петя остановился и с волнением стал смотреть ему вслед, не зная, что предпринять. А вдруг ошибка? Мужчина удалялся. Петя вытащил из кармана пачку сигарет и побежал за ним:

— Извините, пожалуйста! У вас спички есть?

Мужчина остановился, молча достал из кармана зажигалку и щелкнул. Зажигалка была в виде пистолета. Петя, прикуривая, взглянул в лицо мужчине. «Деркачев!» — определил он, волнуясь все сильнее и сильнее. В первый раз он был вот так лицом к лицу с преступником, опасным преступником!

— Хорошо, видно, стоит? — кивнул Сучков на зажигалку.

— Немало! — ответил мужчина и отправился дальше.

Петя глубоко затянулся сигаретой, глядя ему вслед. Неподалеку была остановка такси. Там стояли две машины в ожидании пассажиров. Людей на улице было мало. «Нужно задержать!» — решился Петя. Он швырнул сигарету в урну и снова догнал мужчину:

— Извините... Вам придется пройти со мной!

Мужчина обернулся и взглянул на Петю удивленно и насмешливо. Петя вытащил из кармана удостоверение. Лицо мужчины стало беспокойным. Он кинул взгляд по улице и хмуро спросил:

— В чем дело?

— Спокойнее! Идите к машине! — указал Сучков напряженными глазами на такси и твердо повторил: — И спокойнее!

В такси они сели рядом. Во рту Пети было сухо от волнения. Он ловил взглядом каждое движение мужчины, который, впрочем, сидел тихо, а Сучкову казалось, что тот ищет удобный момент, чтобы попытаться удрать. Успокаиваться Петя стал, когда они, выйдя из машины, подошли к зданию милиции. Дверь стукнула, закрывшись за ними, и Петя начал ликовать: «Задержал! Без помощи! Сам задержал опасного преступника!»

— Вот, Деркачева привел, — сказал он небрежно дежурному.

Тот стал медленно подниматься со стула, глядя на мужчину.

— Я не Деркачев, я — Николаев! — бросил нервно мужчина. — Я буду жаловаться... Хватать человека на улице...

— Документы с собой есть? — перебил его растерянно Сучков.

— Нет...

— Вызовите Морозова, — попросил Сучков дежурного.

Морозов приехал через полчаса.

Мужчина, задержанный Сучковым, инженер машиностроительного завода Николаев Василий Сидорович, жил в том доме, во дворе которого Петя надеялся встретить Деркачева.

— Вы простите нас за беспокойство, Василий Сидорович, ответьте нам, пожалуйста, на один вопрос... Вы не помните, где вы были во вторник от пяти до восьми вечера? — спросил Морозов.

— Во вторник... во вторник... — задумался Николаев, — Около шести я пришел с работы домой. Поел. Потом с женой пошли в кино, взяли билет на семь двадцать, погуляли немного рядом с кинотеатром... А после смотрели фильм.

— В каком кинотеатре вы были?

— В «Зените». Он рядом с нашим домом...

— Все понятно!.. — произнес Морозов. — Вы не дадите нам вашу фотографию? Мы вас подбросим домой...

Еще через полчаса Морозов и Сучков были в квартире Стыркиной, пожилой неторопливой женщины. Морозов разложил перед ней на столе несколько фотографий мужчин, среди которых был Николаев, и спросил:

— Вы можете узнать его здесь?

— Узнаю!.. Я ведь по фотографии и узнала. Только там он без усов... Вот он! — едва взглянув на стол, женщина указала на фотографию Николаева.

— Вот и нашли мы Деркачева, — усмехнулся Морозов, когда они вышли на улицу и остановились возле автомата с газированной водой. — Ничего, и без него скучать не придется, работы хватает! — Он вымыл стакан и опустил монетку в автомат. — Слушай, Петр, что ты делаешь в выходной?

— Да так... — ответил Сучков, — А что?

— Да вот хотел тебя в лес пригласить. Жена у меня большая любительница отдыха на природе и меня приучила... Сейчас малины в лесу — страсть! А воздух, воздух, м-м-м! — Морозов покрутил головой, взял наполнившийся стакан из автомата и выпил воду. — Может, рванем вместе? Я киноаппарат прихвачу... — Морозов поставил пустой стакан, и они пошли по улице. — Там озеро есть в одном местечке! Прелесть! Вода прозрачная, камыши, плакучие ивы, кувшинки, лилии! И тихо, тихо! Ну, как ты?

— Понимаете, с девушкой я обычно бываю...

— А-а? Это дело важное... Слушай, Петр, ты заходи к нам в гости как-нибудь, вместе с девушкой, а? Ну хоть в воскресенье вечером. Мы уж из лесу вернемся...

— Спасибо! Я рад бы, да боюсь, что Таня постесняется...

— Вы только познакомились?

— И да и нет! Знаю я ее с детства, а встречаться начали недавно! Она застенчивая...

— Но ты все-таки пригласи ее, пригласи!.. Идем. Сейчас мы проинформируем Батурина, что поймали Деркачева, — улыбнулся Морозов Пете, — и снимем наблюдение с дома и дачи Штрохина. Не было Деркачева в городе.

10

Дача Маркеловых находилась неподалеку от железной дороги. Дачу и дорогу разделяла густая лесопосадка. По другую сторону железнодорожного полотна был лес, выходивший на крутой берег реки. От платформы Маркеловы и Деркачев шли минут десять вдоль заросшего густой и высокой травой забора. Лена сидела на плечах Деркачева.

— Вот мы и прибыли! — Маркелов поставил сумку возле калитки, просунул руку в щель забора, откинул крючок. Калитка, заскрипев, распахнулась. — Обветшал забор... Руки не доходят заменить, — продолжал Маркелов. — Домик мы уже другой поставили! Два года назад, когда покупали дачу, тут сарайчик стоял, — указал он на зеленый финский дом с широкими стеклами окон.

Маркелов хотел сказать, что дачу эту ему сосватал Штрохин, но решил, что Деркачев может понять, что с тем связывает его не только соседство по дачам.

В палисаднике в два ряда стояли молодые яблони. Между ними зеленели грядки клубники, кусты крыжовника и смородины. Возле низенького забора, разделявшего участки двух дач, сплелись высокие кусты малины.

— Малины-то сколько созрело! — радостно воскликнула Лида. — Убирать надо поскорей, а то зачервивеет! Деркачев снял Лену и опустил на дорожку. Она побежала впереди всех к дому.

Посреди соседнего участка стоял почти точно такой же дом, что и у Маркелова. «Дачка Штрохина!» — догадался Деркачев. Двери застекленной веранды были распахнуты настежь. Значит, хозяин дома. Услышав голоса, он появился на пороге, и Деркачев узнал Штрохина. За пять лет он пополнел, обрюзг. Волосы заметно поредели, появились залысины.

— Что-то поздновато вы сегодня? — громко поприветствовал Штрохин соседей.

— Работа! Работа! — откликнулся Маркелов. — Ты дома будешь сейчас? Мы вот с гостем забежать к тебе хотели на минутку!

На веранде рядом со Штрохиным появилась сильно загорелая женщина в сарафане.

— Здравствуйте! Мы на речку собираемся... Вы не идете? — спросила она.

— Пойдем... Чуть попозже только!

— Я один к нему схожу, — сказал Деркачев Маркелову вполголоса, когда они вошли в дом.

— Ступай! — ответил Виталий Трофимович и обратился к жене: — Лида, выложи продукты в холодильник.

Деркачев быстрым, уверенным шагом прошел по дорожке к веранде дома Штрохиных и протянул руку хозяину, с улыбкой кивая хозяйке.

— Не узнаешь? — спросил он у Штрохина.

— Вижу, знакомый, а не припомню...

Жена собирала сумку на веранде и прислушивалась к разговору.

— Мы лет пять назад встречались раза три. Я студентом тогда был, худпрома... Дима меня зовут!

— А, коллега, значит, — улыбнулся Штрохин и, заметив, что Деркачев несколько раз подозрительно взглянул в сторону его жены, добавил: — Пошли присядем в холодке!

— Вы надолго отправились-то? — недовольно спросила жена.

— Вы извините, мы на минуточку всего! — обернулся Деркачев.

Они обошли вокруг дома и сели под березой на скамейку возле врытого в землю стола.

— Давай не тяни, видишь, жена ждет! — сказал Штрохин. Он догадывался, зачем понадобился гостю Маркелова, только не понимал, почему Виталий Трофимович направил гостя, а не пришел сам.

— Документы мне нужны! — сказал Деркачев, глядя на Штрохина.

— Какие?

Деркачев облегченно улыбнулся. Больше всего он боялся, что Штрохин начнет юлить, мол, помочь он ничем не может, давно завязал.

— Все! Паспорт, трудовая, военный и диплом худпрома...

Штрохин помолчал, разглядывая крышку стола, обитую светло-зеленым пластиком, потом спросил:

— А почему Маркелов сам не пришел?

— Зачем его впутывать, — сказал Деркачев и сообразил, что надо быть поосторожней.

— Значит, не он тебя направил?

— Он, он! — быстро ответил Деркачев. — Только я не хотел, чтобы лишний человек знал мое новое имя!

— Ну да! — согласился Штрохин. — А знаешь, сколько это будет стоить?

— Неважно... Главное — побыстрей!

— Быстро не получится. Кое-что доставать придется... Ладно! Сделаю! Ты ночевать-то здесь будешь?

— Здесь...

— Черкни на бумажке и продвижения свои, в трудовую...

11

Маркеловы ушли на речку, а Деркачев остался на даче. Лида и Леночка звали его с собой, но Виталий Трофимович возразил: пусть, мол, человек один в тишине отдохнет.

Деркачев разделся, расстелил одеяло на траве за домом и растянулся на солнце. Было тихо. Изредка доносился торопливый перестук колес поезда. Ветер тихонько шелестел листьями на верхушках яблонь. Деркачев часто переворачивался, подставлял солнцу то спину, то грудь, то ложился на бок. Он опасался перегреться. Несмотря на жаркое лето, он не загорал еще ни разу. Покрутившись на одеяле с полчаса, он решил, что хватит на первый раз, и перетащил одеяло в тень, под яблоню. Там улегся и закрыл глаза. Лежал долго, мечтал, как выстроит он такую же дачу, поставит в саду беседку с белыми столбами и обязательно напишет картину — жена с ребенком в беседке. Неплохо было бы поставить дачу на берегу реки, чтобы из сада слышно было, как журчит вода. Думая об этом, он услышал скрип калитки. «Что-то быстро вернулись?» — подумал Деркачев, но подниматься не стал. Через минуту он услышал неспешные шаги и приоткрыл глаза, ожидая увидеть Маркелова, но увидел девушку. Она не заметила его, подошла к малиннику, присела и начала рвать ягоды и есть. Девушка сидела на корточках спиной к Деркачеву метрах в десяти от него. Длинный ситцевый сарафан ее касался травы. Светло-русые волосы были ровно обрезаны до плеч. Деркачев приподнялся на одеяле, наблюдая за девушкой, потом громко крикнул:

— Ты что делаешь?

Девушка повернулась к нему, испуганно замерла. Замер и Деркачев изумленно.

«Лида!» — прошептал он. Девушка была удивительно похожа на Лиду.

— Ты кто? Ты как здесь оказался? — спросила она, по-прежнему с опаской глядя на него.

— Ты сестра Лиды? — спросил Деркачев, в свою очередь. Он снял с сучка яблони джинсы и начал их быстро натягивать.

— Нет... Я племянница. А ты кто?

— А я племянник, — пошутил Деркачев, застегивая пуговицы сорочки, потом быстро заправил ее в брюки и поднялся: — Я шучу! Я товарищ Виталика!

— А-а! — протянула девушка. — Ты так меня испугал!.. А они где? На речке?

— Загорают... — Деркачев подошел к девушке, глядя на ее смуглое от загара лицо.

— Я так и знала... Меня Верой зовут...

Деркачев назвал себя и сказал смеясь:

— А я гляжу, бог ты мой, Лида юная явилась... Онемел даже!

Вера тоже засмеялась:

— Ты не первый... На работе тоже удивляются нашему сходству... Почему они малину не собрали? — спросила она, оглядываясь на кусты.

— Мы недавно приехали... Хочешь, давай вдвоем собирать. Пока они придут, мы управимся!

— Давай! — засмеялась Вера. — Я сейчас что-нибудь принесу! — И она побежала в дом.

Деркачев с восхищением смотрел, как развевается широкий сарафан. Через минуту она выскочила из дому с большой кастрюлей и двумя кружками.

— Вот! — протянула Вера одну. — В кружки собирать будем, а в кастрюлю ссыпать!.. Я здесь буду, а ты туда иди, — указала она в середину куста. — А то я исцарапаюсь.

— Правильно! — согласился Деркачев и, раздвигая ветки, полез в середину, а Вера присела на корточки возле куста.

— А почему ты с ними не пошел на речку? — спросила она.

— Обгореть побоялся! Я еще ни разу не загорал...

— Почему?

— Работа такая... А ты вместе с Лидой в райисполкоме работаешь?

— Да...

— Председателем? — пошутил Деркачев.

— Почти! — засмеялась Вера. — Еще чуть-чуть осталось до председателя... Общественница я, в жилотделе!

— А что это за должность?

— Это и не должность вовсе... Сижу в жилотделе, документы разные оформляю, и никто мне за это ни копейки не платит. Все на общественных началах. Поэтому и общественницей зовут, — пояснила Вера.

— Целый день бесплатно работаешь? — удивился Деркачев. — Почему? А жить-то на что?

— А я за квартиру! Два года — и квартира без очереди... Я уже полтора года просидела. Еще полгода — и все! А квартиру сама выбирать буду, в любом районе, на любом этаже...

— Да-а! А я не знал о такой системе... Но два года жить-то на что-то надо?

— А я уборщицей в универсаме по вечерам работаю...

Вот, а тут уж работа кипит! — услышали они веселый возглас Лиды.

Леночка первой влетела в калитку и, радостно повизгивая, побежала по дорожке к Вере, которая, улыбаясь, поднялась ей навстречу.

— Упадешь! — крикнула Лене мать.

Вера подхватила девочку на руки.

— Как ты догадалась, что мы здесь? — спросила у племянницы Лида.

— По телефону... Раз не откликаетесь, значит, здесь!

До сумерек сидели за столом в комнате с открытыми окнами, разговаривали, а когда Лида предложила включить свет, Вера поднялась — пора уезжать.

— Ночуй здесь! Не все ли тебе равно! — сказала Лида.

Вера отказалась. Рано утром нужно бежать в универсам, чтобы успеть до открытия вымыть полы, сегодня-то вечером не была. А отсюда слишком далеко добираться. В городе — рядом...

Деркачев пошел ее провожать до платформы. Он был возбужден, говорлив. Вера держала его под руку, а он рассказывал о жизни художника Гогена, о котором она раньше никогда не слышала. Когда Деркачев наклонялся к ней, он чувствовал запах ее волос.

— Волосы твои солнцем пахнут, — сказал он вдруг, прерывая рассказ, и замолчал.

Она ничего не ответила. Подошла электричка. Деркачев забыл об осторожности и вскочил в вагон вслед за Верой. В городе проводил до подъезда и, прощаясь, спросил:

— Завтра ты снова приедешь?

— Нет... Завтра универсам до трех работает. После закрытия мне нужно там быть.

— А долго ты убираешь?

— Часа два...

— В пять, значит, освободишься, а часов в семь давай встретимся где-нибудь?

— Где?

— Где хочешь.

— Можно в парке, в центральном, у фонтана...

— Я жду! — Он клюнул носом в душистые волосы возле уха и долго слушал с бьющимся сердцем, как стучат по ступеням ее туфельки.

12

В воскресенье утром Деркачев спал долго. Просыпался несколько раз, по какая-то необычно сладкая лень, томительная дремота не отпускали его. Он, не шевелясь, смотрел на стену, разрисованную альфрейщиками под ковер. В душе все время стояло чувство чего-то хорошего, светлого, внезапно вошедшего в его жизнь. Причудливые рисунки на стене расплывались, и он снова засыпал. Проснувшись в десятом часу, он еще долго лежал, смотрел, как тихонько шевелятся легкие занавески. Окно было открыто всю ночь. Деркачев вспоминал с нежной сладостью вчерашний вечер, вспоминал голос девушки, смех, вспоминал, как при прощании ткнулся носом в волосы Веры, с насмешкой подумал о себе: «Желторотик!» — и вскочил с постели. Крашеные доски пола приятно холодили босые ноги. Деркачев бодро и энергично покрутил руками, высоко поднимая плечи, и выскочил на улицу умываться.

— Проснулся наконец! — окликнула его Лида. — А мы уже искупаться сбегали!

Маркеловы всей семьей обирали малину. Вчера не успели. Деркачев умылся и стал помогать им. За работой снова вспомнилась Вера, вспомнилось, как вчера он увидел ее у малинника, но от воспоминаний уже не было радостного, волнующего чувства, а была грусть, тихая грусть, какая обычно бывает при воспоминаниях о чем-то милом, добром, но уже недоступном тебе, о том, что никогда не вернется. Вчера он забыл, что знакомство их не может иметь продолжения, ни к чему не приведет... А жаль, жаль, хорошая девчонка! Такую нечасто можно встретить!.. И свидание напрасно назначил. Зачем волновать девушку. Теперь она будет собираться, торопиться к нему, ждать в парке, вглядываться в каждого прохожего: не он ли это? И уйдет с обидой. А ведь он не хотел ее обижать... А может, она и не думает о свидании? — пришла вдруг мысль. Согласилась просто так, чтоб отвязался!

Деркачев весь день был задумчив и неразговорчив. Лена тормошила его, пыталась втянуть в игру, но потом заскучала и отошла к матери. К вечеру Деркачев с Маркеловым расположились на траве под яблоней. Время двигалось к шести. В парк можно было еще успеть. Деркачев решительно поднялся, но тут же передумал, снова сел на одеяло. Маркелов подозрительно покосился на него. Он чувствовал, что Деркачев чем-то взволнован, чего-то ждет, но спрашивать не решался.

«Все, поздно!» — подумал Деркачев, в очередной раз взглянув на часы. Они показывали половину седьмого. Но, подумав так, быстро спросил:

— Где здесь можно такси поймать?

— На площади, — махнул рукой Маркелов в противоположную сторону от железной дороги.

Деркачев вскочил и направился в комнату переодеваться.

— Ты куда? — крикнул ему вслед тревожно Маркелов.

Деркачев не обернулся. Через две минуты он выскочил на улицу и спросил:

— Как быстрее на площадь пройти?

— Дима, ты же обещал не выходить...

— Не шипи! — перебил Деркачев. — Что ты все пузыри пускаешь? Отдыхай!

Деркачев нырнул в калитку за сарайчиком и по тропинке выбежал на площадь. Там, озираясь, стал искать глазами машину. Такси ему удалось поймать довольно быстро...

Возле парка он остановил машину и помчался меж деревьев к асфальтированной дорожке, которая вела к фонтану с другой стороны, откуда его не могла ждать Вера. По дорожке бежал, стараясь держаться ближе к кустам. В парке было многолюдно. Все скамейки были заняты. Деркачев опаздывал на двадцать минут. Он страстно желал, чтобы Веры не было у фонтана, чтобы она не пришла, и в то же время боялся, что не успеет, не увидит ее.

Вера стояла неподалеку от фонтана на видном месте. На ней было белое платье с короткими рукавами. Держала она в руках небольшую светлую сумочку. Стояла боком к Деркачеву и смотрела в сторону главного входа. Лицо у нее было унылое. Видимо, Вера уже разуверилась в том, что он придет. Деркачев замедлил шаги и остановился. Вера медленно и разочарованно побрела к выходу. Деркачев бросился к ней:

— Верочка!

Она оглянулась. Глаза ее радостно вспыхнули, а губы не могли сдержать улыбки:

— А я отсюда ждала!

— Прости меня, Верочка! Я так виноват... Но я спешил, поверь! Не от меня зависело...

— Ничего. Куда пойдем?

Глаза ее смотрели на него доверчиво. И ему вновь стало вдруг легко, так же, как вчера вечером, когда он ее провожал, словно все проблемы враз разрешились. Он забыл, что ему не следует появляться в людных местах.

— А куда хочешь! — сказал он весело. — Веди туда, где тебе нравится!

— Тогда в кино!

— Ну, в кино так в кино. А в какое?

— В любое. Лишь бы посидеть!

— Посидеть мы можем и в ресторане.

— А ну его!

— Почему?

— Я там почти не бывала...

— Тем более! Пошли!.. Не беспокойся, денег у меня достаточно!

Деркачев помнил, что рядом с парком есть небольшой ресторан, где он был однажды со Штрохиным и приятелем по институту.

В зале ресторана было душновато, несмотря на распахнутые настежь окна, и малолюдно. Деркачев и Вера сели за стол. Он расположился спиной к залу и взял меню.

— Я сухое, — предупредила Вера.

— Тогда шампанское!

Когда официантка ушла, получив заказ, Деркачев сказал:

— Я здесь уже был однажды с двумя художниками. Один, правда, студент, а другой успел поработать, за тридцать тогда ему было... Он все на судьбу жаловался, — Деркачев хотел назвать Штрохина, но передумал, — говорит, денег нет, приходится всякую халтуру делать, а на творчество времени не остается. А годы не ждут, уходят... Сейчас он разбогател, я недавно с ним встречался, но художником так и не стал, то ли в молодости талант растратил в погоне за деньгами, то ли и не было таланта...

— Знаешь, не верю я таким жалобам, — сказала Вера — Денег нет! Условий нет! Это все отговорки для лодырей... Работали бы побольше, были бы и деньги и условия!

— Это так, конечно, но ведь люди же все, не хочется в молодости силы на быт растрачивать, хочется иметь нормальную семью, квартиру, мастерскую, и посмотреть мир хочется, и отдохнуть по-человечески тянет... А для всего этого деньги нужны!.. Бывают, конечно, люди, кому на быт наплевать. Знал я такого, была у него комнатушка. В ней он спал и работал... Помнится, у него на стене было написано: «Мне много ль надо? Краюшка хлеба да капля молока, да это небо, да эти облака!»

Когда они вышли из ресторана, на улице стемнело. Торопливо переливались, полыхали огнями разноцветные неоновые спирали, неправильные квадраты и треугольники. Позванивали на перекрестке трамваи и равнодушно катились вверх по улице. Их обгоняли легковые машины, шурша по асфальту шинами. Вера с Деркачевым свернули в переулок. Здесь было тише. Меньше людей, меньше машин. Переулок привел их в парк. Они снова вышли на площадь, к фонтану. Площадь освещали матовым светом фонари, выглядывавшие из густых ветвей деревьев. Деркачев с Верой прошли по одной из аллей, лучами расходившихся от площади, в глубь парка. Деркачев обнимал девушку за плечи и чувствовал себя снова студентом, удачливым человеком. Радостно ему было шагать рядом с милой девушкой по почти безлюдной аллее. Но когда они сели на свободную скамейку под деревом, листья которого тихо шелестели, от тишины, от шелеста листьев стало неспокойно и тревожно Деркачеву.

— Пошли отсюда! — поднялась Вера.

«Какая чуткая!» — удивился с нежностью Деркачев и сказал:

— Второй день знаю тебя, а кажется, всю жизнь ты была рядом!

Они повернули обратно и долго бродили по улицам...

13

Все дни Деркачев проводил в квартире, лежал на диване, смотрел телевизор или читал книги до прихода Маркеловых. Первой приходила Лида. Райисполком был неподалеку. По дороге она забирала девочку из детского сада. Лена, войдя в квартиру, сразу же бежала к Деркачеву.

— Дядя Дима теперь набегался по конторам, устал! Пусть отдыхает, — удерживала ее мать.

Но Деркачев радостно подхватывал девочку на руки, говоря:

— Ничего, ничего! Она мне не мешает.

— Не приискал еще ничего? — интересовалась Лида.

— Что-то наклевываться стало! В одной ПМК прораб нужен. Но начальник в командировке... Придется ждать! Через неделю должен приехать... Без него решать не берутся...

— Это хорошо! Может, мытарства твои скоро кончатся. А с жильем там как?

— Я еще не узнавал.

— Что же ты так? Об этом в первую очередь узнавать надо...

Деркачев вошел в свою роль и почти сам верил, разговаривая с Лидой, в то, что ищет работу. После ужина он уходил в город. Маркелов провожал его мрачным взглядом, но удерживать больше не пытался. Он считал, что Деркачев ходит к своим дружкам. А в субботу, когда они были на даче и к ним приехала Вера, Маркелов узнал, что Деркачев с ней встречается. Больше всего поразило Виталия Трофимовича, что Лида с одобрением относится к этому.

— И ты давно знаешь? — спросил он у жены сердито, когда они возвращались с реки по лесной тропинке.

Деркачев с Верой и Леночкой отстали.

— Вера мне еще в понедельник сказала, — взглянула Лида на мужа, не понимая, почему он сердится.

— Ты ей хоть говорила, что он разведенный? Что ребенок у него растет?

— Сказала...

— А она?

— Он ей нравится...

— «Нравится»! — передразнил Маркелов. — А ты-то! Ты-то почему не отговорила ее! Племянница все-таки!

— А почему я должна отговаривать? — удивилась Лида, не понимая настроения мужа. — Человек он хороший, я это сама вижу! Ну, не получилось у него там... Мало ли какие жены бывают!

— Во! Во бабы! Она уже и сосватать готова! «Хороший человек»! — передразнил Виталий Трофимович. — Давно ты его знаешь? Мало ли что он напоет, нарасскажет!

— Что ты взвился-то! — рассердилась и Лида. — Знакомый-то он чей? Мой, что ли? Сам привел, сам расхваливал...

— Ладно! — вполголоса отмахнулся Маркелов, оглядываясь, не догоняют ли их Вера с Деркачевым. — С ума с вами сойдешь!

«Скорее бы проходили эти дни! — думал он с тоской. — Деркачев уехал бы! Артамонов ушел бы из райисполкома. Можно жить спокойно». Документы Лаврушкину Виталий Трофимович уже передал. На следующей неделе тот должен был нести их в райисполком.

— Я слышал, начальник твой, Артамонов, в облисполком уходит, инструктором? — спросил он у Лиды, переводя разговор на другую, интересующую его тему.

— Утверждения ждет...

— А новым кого назначат?

— Неизвестно пока... Хорошо бы заместителя теперешнего поставили. С ним легко работать.

14

Сергей Сергеевич Лаврушкин со всеми документами явился, как и говорил ему Маркелов, к начальнику отдела учета и распределения жилой площади райисполкома Артамонову. Тот показался Лаврушкину человеком неразговорчивым, придирчивым: взял документы, указал на стул и начал внимательно разглядывать бумажку за бумажкой, складывая их в стопку на столе. «Ну все! Влип! — думал тревожно Лаврушкин. — Обнаружит фальшивку, и все!» Артамонов осмотрел последнюю бумажку, положил ее сверху в стопку и улыбнулся Лаврушкину, поднимаясь:

— Поздравляю вас, Сергей Сергеевич, с двумя внуками! Нечасто такое бывает, нечасто! Сами, наверно, не ожидали такого! — улыбался он, пожимая Лаврушкину руку.

— Откуда же! — пробормотал довольный Лаврушкин. — И думать не могли!

Артамонов взял документы со стола и сказал:

— Идемте!

Они вышли в коридор. Артамонов открыл дверь, на которой висела табличка: «Группа учета очередников».

— Верочка, примите документы у Сергея Сергеевича, — обратился Артамонов к девушке, сидевшей за столом, и Лаврушкин с удивлением узнал в ней уборщицу из своего универсама. — Я проверил их, все в порядке!.. Поставьте его в льготную очередь и готовьте документы на первую же жилищную комиссию... Близнецы в нашем районе нечасто рождаются, — снова улыбнулся Лаврушкину Артамонов и вышел.

— Здравствуйте, Сергей Сергеевич! — сказала смущенно Вера Лаврушкину, когда они остались одни.

— Вера, а как ты здесь оказалась? Ты что, работаешь здесь?

— У меня тетя тут... — ответила Вера. — Я помогаю...

— Понятно... А я так удивился!

— Это у вас близнецы родились? — взяла Вера документы.

— Ну нет, что ты! — засмеялся Лаврушкин. — У сына... Только женился — и подарочек!..

Вечером в универсаме Вера сказала продавцу из колбасного отдела, что у сына заместителя директора родились близнецы.

— Откуда ты взяла? — удивилась продавец. — Он только женился!

— Ну да! Только женился, и уже появились! Сергей Сергеевич сам говорил...

— Кому говорил-то?

В универсаме не знали, что Вера днем работает в райисполкоме.

— Мне...

— Тебе? Он шутил... Я-то его семью хорошо знаю! И молодых неделю назад видела! Да если б у них близнецы появились, тут разговору-то сколько бы было! Сергей Сергеевич шутил!

Вера не стала доказывать продавцу, что своими глазами видела документы: справку из загса, из роддома, выписку из домовой книги, но потом засомневалась, стала думать: почему же действительно на работе никому о близнецах не известно? Один ребенок родится у сотрудника, и то сразу все знают, а тут близнецы.

На другой день она позвонила в паспортный стол дэза и спросила о составе семьи Лаврушкиных. Внуков у Сергея Сергеевича не было, и справок в последнее время Лаврушкины никаких не брали. Вера побежала к Артамонову, но он уехал в облисполком и обещал приехать только к концу дня. Девушка вернулась в комнату и задумалась. А если и другие льготники обманывали? Если они получали квартиры по фальшивым документам? Проверить надо! Вера нашла в папке список льготников, получивших квартиры за последние полтора года, и начала обзванивать паспортисток. До конца рабочего дня она не выпускала трубку из руки. От того, что она узнавала, ей становилось страшно. Почти каждый второй льготник получал квартиру по фальшивым документам, Ей захотелось посоветоваться с Лидой. Она побежала к ней, но у Лиды были посетители. Она попросила зайти попозже. Вера чувствовала виноватой себя; ведь документы принимала она и оформляла их на комиссию тоже она. Правда, у льготников документы сначала смотрел начальник жилотдела, но у него работы и без этого достаточно, может быть, он надеялся на нее, надеялся, что она основательно проверит, а она что-то не так делала, если ее постоянно обманывали.

— Василий Степанович! — ворвалась она в кабинет к Артамонову, когда он в конце работы приехал в райисполком. — Нас обманывали! Мы квартиры давали по фальшивым документам!

Артамонов приехал из облисполкома окрыленный. На следующей неделе его должны были утвердить инструктором, и прощай, райисполком. В понедельник он собирался протащить через жилищную комиссию квартиру для Лаврушкина и прикрыть лавочку. Хватит! И вдруг к нему врывается Вера с такими словами. Василий Степанович выскочил из-за стола, усадил девушку на стул и начал успокаивать:

— Что с тобой? Что ты выдумала? Успокойся, пожалуйста! Говори толком...

Он сел рядом с Верой. Она стала рассказывать:

— Я по вечерам уборщицей работаю... В магазине...

— Так, так, так! — подбадривал ее Артамонов.

— Заместитель директора у нас Лаврушкин...

— Понятно, понятно! — поежился начальник жилотдела.

— Когда он принес документы, я думала, правда, у него близнецы... А на работе говорят, никого у них нет... Тогда я в дэз позвонила... Нет у его сына детей, и справок им дэз никаких не давал. Вот так-то!

— Ай-яй-яй! И ты кому-нибудь говорила об этом?

— Нет... Хотела Лиде сказать, но она занята была...

— Правильно, правильно, — быстро подхватил Артамонов. — Надо сначала разобраться.

— Это не все, Василий Степанович! — перебила Вера. — Я испугалась и проверила списки всех льготников за полтора года... Вы знаете, сколько раз нас обманывали! Вот этот список. Я во все дэзы звонила...

— Как же так! — придвинул к себе список Артамонов и начал тереть лоб похолодевшими пальцами, соображая, что делать. — Куда же ты смотрела раньше? Ты знаешь, что тебе за это будет?

Вера наклонилась к столу. Слезы текли по ее щекам. Она вытащила платок.

— Ну, ладно, ладно! — ласково приобнял ее за плечи Василий Степанович. — Успокойся, успокойся! Я тоже хорош... Вместе облапошились, вместе и выкручиваться будем... Ты и об этом никому не говорила? — поднял он список со стола.

— Нет...

— И то хорошо!

Открылась дверь, и заглянула Лида:

— Верочка, тебя подождать?

Девушка вопросительно взглянула на Артамонова. Василий Степанович поднялся, улыбаясь Лиде, и сказал:

— У нас с ней длинный разговор...

— Тогда я пойду. Завтра на даче встретимся. Приедешь?

Вера кивнула. Лида ушла. Василий Степанович прошелся по кабинету, вспоминая, сколько у него с собой денег. Рублей триста наберется, да пообещать еще столько же...

— Да, Верочка, сделали мы с тобой промашку... Сделали, — заговорил Артамонов. — Но теперь ничем не поправишь. Поздно!

— Почему? В милицию заявить, и все!

— И все? — усмехнулся Василий Степанович, глядя на девушку. — Ты соображаешь, что говоришь-то! Ты думаешь, тебя по головке погладят за это? Посадят лет на пять! Тебе сколько сейчас? Двадцать один? Всю молодость и проведешь там... Придешь оттуда, кому ты нужна будешь? Вся жизнь из-за каких-то дураков пропадет... Забудь о них, наплюй! Мало у нас чего творится... Давай порвем этот списочек, к чертям собачьим! И не было его! Дорабатывай спокойно полгода, получай квартиру и живи...

— Нет, нет! — воскликнула Вера. — И думать об этом нечего. Нет! Я своими руками жуликам ордера выписывала, и я буду жить спокойно? Нет! Надо в милицию... Там разберутся, поймут... На документах ведь печати были, подписи... Как я могу узнать... И вы смотрели!.. Там разберутся!

— Разберутся, жди! — зло сказал Артамонов, но тут же улыбнулся: — Я понимаю тебя... Работница ты хорошая! Мы уже думали поощрить тебя досрочно квартирой... В понедельник жилищная комиссия будет квартиры в доме на Пушкинской распределять. Ступай выбери себе однокомнатную на любом этаже и подготовь свои документы! Получишь, и до свидания, живи спокойно, с чистой совестью...

— Нет, Василий Степанович, я по закону, я подожду еще полгода... А об этом нужно в милицию сообщать!

— По закону! По какому закону? Где ты читала такой закон, чтоб человек два года бесплатно работал, лишь бы квартиру без очереди получить! Нет такого закона! Все это делается в обход закона!

— Я не знала... — пролепетала Вера.

— Там ты не знала, тут ты не знала... — начал резко Василий Степанович и вдруг оборвал себя, замолчал, задумался, потом вздохнул и заговорил совсем другим, каким-то доверительным тоном: — Как мы еще невнимательны друг к другу! В суете, в заботе не думаем о сотрудниках: чем живут? Как живут? Молодая девчонка, ей бы жить да жить, веселиться, гулять, одеваться! А ей приходится бесплатно работать, и ни разу мне в голову не пришло, на какие шиши человек живет. Да! — потер он лоб. — А ей вон уборщицей приходится трубить! В грязи возиться! Сколько тебе там платят?

— Восемьдесят... — тихо ответила девушка.

— Восемьдесят рублей в городе только на еду, — вздохнул Артамонов. — А девушке тряпок сколько надо! Да и дороги они сейчас — ужас! Раньше надо было мне об этом подумать! Извини уж! — улыбнулся он виновато. — Закрутился!

Артамонов достал толстый кошелек, вытащил пачку десяток и положил перед девушкой:

— Это авансик! В понедельник раза в три больше получишь. Только забудь ты об этом списке! — обнял он Веру за плечи. — К черту его!

Вера отодвинула деньги и повела плечом, освобождаясь от руки Артамонова.

— Вы что? Зачем это? — указала она на деньги и встала. — Нет! О жуликах я молчать не буду! — Вера поняла, что-то здесь не то, раз начальник предлагает деньги. А может быть, он просто боится, что теперь его не возьмут в облисполком?

— Ну, ладно, ладно! — Артамонов быстро сунул деньги в карман. — Будь по-твоему! Не хотелось сор из избы выносить! Ладно. Оставляй список! Сейчас уже поздно, — глянул он на часы. — Милиция тоже до шести работает... В понедельник прямо с утра вместе отправимся туда... Только молчи пока, не распространяйся, а то черт их знает, что это за мошенники и на что пойти могут, если узнают! Их надо разом и быстро прихлопнуть! Поняла? До свидания! Будь осторожна, — улыбнулся он девушке на прощанье, думая: «Дура! Дура!.. Что делать-то? Что?» А сердце у него ныло, ныло, ныло.

Вера шла по улице и думала: «Может, все-таки Василий Степанович ничего не знал, просто не хочет скандала. Ведь его могут и не взять в инструкторы... Завтра надо непременно все Лиде рассказать, посоветоваться».

Артамонов постоял у окна, проводил Веру глазами до угла дома и подошел к телефону. Трубку взял Маркелов.

— Срочно нужно встретиться! — жестко сказал Василий Степанович. — Срочно! Я жду!

Встретились они в парке. Сели на лавочку. Артамонов рассказал о разговоре с Верой.

— Влипли мы с тобой! Крепко влипли! — закончил он. — Слышал, наверно, что недавно директора гастронома шлепнули! Исключительная мера наказания! И конфискация имущества...

— А как же быть?! — прошептал Маркелов.

— Как быть? Думай! Ты же глава фирмы, — усмехнулся зло Артамонов. — Ты договаривался с клиентами, ты доставал фальшивые документы, ты брал деньги... Сколько ты брал, я не знаю, я лишь принимал от тебя подачку!

— Ты знаешь! Все ты знаешь! — яростно зашептал Маркелов, стуча кулаком по скамейке.

— Ну ладно, ладно! Успокойся! — прикрикнул Артамонов. — Оба хороши! Думать надо, как выкрутиться... Я к ней уж по-всякому подходил... Выход тут один! И ты его знаешь, — взглянул он на Маркелова.

— Нет, только не я... Она же племянница... Я не могу! — зашептал Маркелов.

— Деньги брать ты мог... И племянница она не твоя...

— Не могу! Не могу! — качнул головой Маркелов.

— Ладно! Рядиться не будем!.. Она вроде завтра на дачу к вам собиралась? Вы как туда ездите — вместе?

— Нет... Она попозже приезжает...

— А если вы на дачу не поедете, она все равно туда приедет?

— Она звонит... если нас нет, значит, мы там!

— Это уже полегче... Сейчас мне ключи принесешь от дачи... Туда завтра вы не поедете, поеду я. Ты приедешь к вечеру, поможешь мне... Там у вас лес рядом?

— Да... — нервно вздрагивая, ответил Маркелов.

— Лопаты на даче есть?

— Да...

— Не дрожи ты! Я, может, еще уломаю ее. Не совсем же она дура! Значит, договорились! Приедешь к вечеру... И телефон утром не забудь отключить...

15

Маркелов обещал Лиде прийти пораньше, чтобы ехать на дачу. Деркачев смотрел с девочкой по телевизору «Утреннюю почту». Потом пришла из магазина Лида, и Лена убежала к ней на кухню, а Деркачев ушел в свою комнату. Ему было грустно, хотелось поскорей увидеть Веру. Завтра он получал документы у Штрохина и мучился теперь, не зная, как быть. Уехать, сбежать втихомолку он уже не мог. Открыться, сказать, чтобы она уезжала с ним? Но как она поведет себя, когда все узнает? Деркачев прилег на кровать и начал растирать грудь ладонью. Ему вспомнились недавние слова Веры, ее шепот: «Я столько тебя ждала, столько ждала!» Деркачев стал вспоминать последние встречи с девушкой. Потом представилось ему, как они идут по солнечному парку. Кругом празднично одетые люди, яркие цветы вдоль дорожки. Играет духовой оркестр. Вера держит его под руку и что-то рассказывает. Он слушает, улыбается, тоже что-то говорит. Она смеется, возможно, не от его остроумных слов, а просто так, оттого, что так хорошо жить на земле, бродить среди цветов под звуки оркестра. Он обнимает девушку за плечи и прижимает к себе. Она вдруг вырывается и бежит к мороженщице. Берет эскимо и протягивает Леночке, которую он ведет за руку. Девочка начинает разворачивать обертку.

«Леночка, а что нужно сказать мамке?» — спрашивает Деркачев.

Лена поднимает голову и говорит Вере:

«Спасибо!»

Он поправляет платье дочери, берет девочку за руку, и они идут к фонтану.

«Мама, давай сфотографируемся!» — просит Леночка Веру, увидев фотографа возле фонтана.

«Давай!» — поддерживает дочь Деркачев.

Он осторожно берет Леночку под мышки и сажает в самолет, а сам встает рядом с Верой у нее за спиной.

И вот эта фотография в рамке висит на стене в комнате. На полу на ковре сидит Деркачев уже с пятилетним сыном. Они что-то мастерят. Вокруг них разбросаны разные детали и лежит коробка с надписью «Конструктор». В комнату входит Вера. Она чем-то озабочена.

«Дима! — говорит она. — У Леночки температура!»

Деркачев быстро поднимается с пола и торопливо идет в детскую, где в кроватке разметалась на подушке девочка.

«Может, врача вызвать?» — тревожно шепчет Вера...

Деркачев отогнал видение и решительно вскочил с кровати, быстро заправил выбившуюся сорочку в брюки и направился к двери. Но вдруг остановился, медленно вернулся назад и сел на кровать. За окном, в парке, духовой оркестр играл вальс «Синий платочек». Музыка звучала томительно-грустно, то замирала, то вновь возвышалась. Деркачев нагнулся, вытянул из-под кровати свою спортивную сумку. Расстегнул. В сумке аккуратными стопками лежат пачки денег. Он взял одну, покрутил в руке, резко сжал, швырнул в сумку и ногой загнал ее назад, под кровать. «Если бы не эти деньги, как было бы просто!» Деркачев сидел неподвижно довольно долго. Потом встал, поправил сорочку перед зеркалом и вышел в коридор.

— Лида! — сказал он громко. — Я пойду прогуляюсь. Поезжайте на дачу без меня... Я один туда приеду... Потом... А может быть, вместе с Верой!

— Хорошо! — ответила из кухни Лида. — Ступай! Мы вас ждем! Долго не задерживайтесь!

Минут через пять после ухода Деркачева пришел с работы Маркелов, пришел, сильно прихрамывая.

— Что с тобой? — тревожно встретила его жена.

— Черт, ногу подвернул! Ступить нельзя, ой! — стонал он, снимая туфли.

Лида помогла ему разуться, отвела в комнату на софу, сняла носок и начала растирать ступню. На ней не было видно ни синяка, ни опухоли. Маркелов охал, кряхтел. Лида хотела вызвать врача, но Виталий Трофимович отказался:

— Часа два полежу — пройдет, опухоли-то нет! Лучше водочный компресс сделай... А Дима где?

— Прогуляться вышел... — суетилась возле него жена.

О поездке на дачу теперь и думать было нечего. Лида полила чистую тряпку водкой и перевязала. Маркелов улегся на софу, вытянул «больную» ногу и попросил включить телевизор. Леночка осталась с отцом.

Расстроенная Лида разобрала на кухне сумки с продуктами, приготовленными к поездке на дачу, и решила убрать квартиру. Уборку начала с комнаты Деркачева, Вытерла всюду пыль, принесла швабру и ведро с водой. Взяла «дипломат» Деркачева и положила на стул, потом потянула за ручку сумку из-под кровати. Тяжелая сумка была расстегнута, и в ней видны были пачки денег. Сверху лежала одна с порванной упаковкой. Лида, увидев деньги, испуганно выпрямилась и закричала, сжимая ладонями щеки:

— Витя! Витя!

Маркелов вбежал в комнату, не забывая прихрамывать.

— Смотри! — указала ему Лида на сумку.

Виталий Трофимович растерянно уставился на деньги, затем наклонился, вытянул одну красную пачку, повертел в руке и осторожно, будто опасаясь, что она взорвется, опустил назад.

— Откуда они? — прошептала Лида.

— А я знаю? — так же шепотом ответил Маркелов.

— Что же делать?

— Придет — пусть выметается отсюда! — заявил Виталий Трофимович.

— Может, в милицию сообщить... — нерешительно предложила Лида. — А вдруг он их украл?

— Украл? Где он мог украсть?

— А где ж он взял столько?

— А если украл, заявишь, а ночью дружки придут и придушат... Или сам... когда вернется оттуда! На черта он нам нужен, пусть убирается!

— Ну да! Ну да! — охала Лида. — Забирай ты его вещи! Отнеси от греха подальше... Ой, а нога-то у тебя!

— Ничего, она уже прошла почти! — потопал ногой по полу Маркелов. — Куда он направился?

— Сказал, погуляет, потом с Верой на дачу поедет...

— С Верой? На дачу? — сел на кровать Виталий Трофимович.

— Ну да!

— Я... Я иду... — засуетился Маркелов, перестав хромать. — Собери-ка быстренько его вещички!

Через пять минут он уже спускался по лестнице, лихорадочно соображая, что делать, если Деркачев с Верой приедут на дачу и встретят там Артамонова. Что делать? И вдруг обожгла мысль: «А что, если... их там... вместе, деньги-то мне останутся!» Надо бы только успеть на дачу раньше их. Маркелов поймал такси.

16

Деркачев, выйдя из дому, перешел улицу и направился мимо высоких колонн у входа в парк, мимо памятника Горькому, неподалеку от которого под старым дубом сидели полукругом музыканты духового оркестра. Они отдыхали, опустив инструменты, и о чем-то тихо переговаривались между собой. Возле них в тени под деревьями на скамейках сидели слушатели. Вокруг одной из скамеек толпились мужчины. Там играли в шахматы. Было жарко. Деркачев медленно брел по широкой аллее к фонтану. Откуда-то издалека, из глубины парка, по-видимому от Зеленого театра, доносилась песня:

«Где же ты, счастье? Где светлый твой лик? Где же ты, счастье?»

От этих слов, от мучительно тоскливого голоса Деркачеву стало невыносимо грустно, и казалось, что не певец спрашивает, а он:

«Где же ты, счастье? Я тысячу рек переплыл! Где же ты, счастье?»

Около фонтана Деркачева обдало прохладной водяной пылью. Он сел на скамейку напротив. При сильном порыве ветра водяная пыль достигала его и на мгновение освежала. Рядом с фонтаном играли две маленькие девочки. Они были в одинаковых платьицах и босоножках. Девочки забегали в то место, где оседала водяная пыль, и замирали, сжавшись и широко раскрыв глаза. Когда их осыпало брызгами, они с радостным визгом выскакивали на сухое место.

«Где ты, я песню тебе посвятил? Где же ты, счастье?» Мальчик лет семи стоял, прислонившись боком к парапету фонтана, ел мороженое, доставая его палочкой из бумажного стакана, и смотрел на девочек. Покончив с мороженым, он наклонился через парапет, попытался достать стаканом воду. Мать мальчика позвала его к себе и что-то долго и сердито говорила ему. Мальчик тихо стоял, перед ней, опустив голову, и теребил бумажный стакан. Потом послушно побрел к урне, бросил в нее стакан, вернулся на свое место к парапету и продолжал наблюдать за девочками печальными глазами.

К скамейке Деркачева приближался малыш, вероятно месяца два назад научившийся ходить. Он катил перед собой свою коляску, крепко держась за борт и усердно упираясь в асфальт слабыми еще ножками. Временами малыш останавливался и рассматривал человека, сидевшего напротив, умными и любопытными глазами. Сделав какой-то вывод о человеке, он поворачивался и катил коляску дальше, медленно переступая пухлыми ножками. Малыш, видимо, заметил, что Деркачев наблюдает за ним, остановился возле и, держась одной рукой за борт, стал смотреть на Деркачева. И непонятно отчего противным до омерзения показался себе Деркачев, словно сделал он что-то гадкое этому мальчику и тот знает и смотрит на него без всякого укора, будто от Деркачева иного и ждать нельзя. «Уйди, мальчик!» — захотелось крикнуть Деркачеву, но он поднялся сам и быстрым шагом пошел по аллее. Деркачев не мог ни на кого смотреть. Он чувствовал себя виноватым перед людьми, и в то же время озлобление на всех вскипало в нем. Так ходил он по парку долго, переходя с одной аллеи на другую, пока не оказался возле летнего кафе. Несмотря на жаркий день, внутри было прохладно и полутемно. Продавец наливала вино в стакан. Деркачев встал в очередь за парнями и окинул взглядом парочки, сидевшие за столами. Взглянув на одну, он усмехнулся. Здесь все ясно! Девушка с сожженными перекисью волосами держала в отставленной назад руке сигарету, в ее позе чувствовалось какое-то бесстыдство. Парень был чересчур вежлив, чересчур внимателен к ней, и это ей нравилось, а он все подливал и подливал вина в ее стакан. Деркачев перевел взгляд на другую пару. Они тоже сидели напротив друг друга. Между ними стояли две бутылки «Фанты» да два стакана и тарелка с несколькими конфетами. Парень и девушка наклонились друг к другу так близко, что едва не касались головами. Он что-то тихо говорил, а девушка теребила в руках конфетную обертку и изредка вскидывала глаза на парня. И такая нежность чувствовалась во взгляде, что казалось, будто каждый ее русый волосок, каждая прядь излучали любовь. И такой показалась эта пара трогательной, что Деркачев сам почувствовал нежность и ревность. Ревность не к парню, нет, а вообще, к любви, почему этот парень и эта девушка могут переживать такое чувство, что даже среди людей они в уединении. А почему он обделен? Почему? Никто не виноват в этом. Никто! Он сам себе отрезал путь к любви. Деркачев понял, что напрасно думал, что приближает настоящую жизнь, он сам отдалял ее, уходил дальше и дальше.

— Молодой человек, ты что, заснул? Что брать-то будешь?

Деркачев не сразу понял, что это относится к нему.

— Молодой человек, не задерживай людей! — сердито повторила продавец.

— Три бокала шампанского, — неожиданно для самого себя торопливо заказал Деркачев.

Он расплатился, подошел к парню с девушкой и поставил перед ними два бокала,

— За ваше счастье! — улыбнулся он грустно. — Я прошу вас! За ваше!

Парень с девушкой удивленно подняли головы, переглянулись и смущенно заулыбались:

— Ну что вы! Зачем?

— Я прошу вас! — повторил Деркачев.

— И за ваше счастье! — поднял парень бокал.

Девушка тоже робко коснулась своего.

— Спасибо, мальчик! Но счастье, видно, мне не по карману!

Деркачев выпил, поставил бокал на соседний стол и направился к выходу. На улице он поймал такси.

— Фестивальная, сорок три, — буркнул Деркачев, опускаясь на заднее сиденье.

Таксист подождал, пока он захлопнет дверь, и молча включил сцепление. Он сразу определил, что пассажир чем-то расстроен, и сам почувствовал какое-то беспокойство, непонятную тревогу. Машина прошла вдоль парка и вышла на Сумскую улицу. Тревога не уходила. Таксист взглянул в зеркало на пассажира. Деркачев хмуро смотрел в окно, закинув руку на спинку сиденья. «На кого он так похож?» — подумал таксист и вспомнил одноклассника жены, которого они вчера случайно встретили в кинотеатре. Ночью жена рассказала, как одноклассник ухаживал за ней в школе, как целовались они на диване в ее комнате, когда родителей не было дома. «Мужу такие вещи не рассказывают», — сказал таксист. «Почему? — спросила жена. — Детская любовь! У нас все было чисто...» — «Чисто... как у трубочиста», — буркнул он. Жена обиделась всерьез и утром хмурилась, а он чувствовал себя виноватым, пытался развеселить ее, загладить вину.

Вспомнив это, таксист усмехнулся над своей тревогой и снова взглянул в зеркальце. Пассажир по-прежнему смотрел в окно, думая грустную думу. И вдруг таксист увидел перед собой милицейскую ориентировку, которая появилась в таксопарке недавно, увидел фотографию преступника. Он? Память на лица у таксиста была цепкая. Он опять кинул взгляд в зеркальце, проверяя себя. «Он!.. Только не показать вида...» Машина пересекла трамвайные рельсы, глухо гремя колесами и покачиваясь, свернула на Фестивальную улицу и мягко покатила по черному, недавно уложенному асфальту. А Деркачев все думал и думал, что он скажет Вере, представил, как она отнесется к его словам... Как-то нужно, нужно выходить из положения. Возле дома Веры он указал водителю, где нужно остановиться, вытащил из кармана три рубля и добавил:

— Погоди немного...

Он хотел взять Веру и вместе с ней отправиться на дачу. Деркачев выбрался из машины и быстро пошел к подъезду... А Вера в это время сидела в электричке, приближаясь к поселку Южный, к даче Маркелова.

Таксист с бьющимся сердцем увидел возле соседнего подъезда две телефонные будки. Когда дверь захлопнулась за Деркачевым, он вылез из машины, постучал носком ноги по колесу и, сдерживая шаги, направился к будке. Милиция отозвалась мгновенно.

— У меня в машине преступник, которого вы разыскиваете! — прикрываясь рукой и искоса поглядывая на дверь подъезда, где скрылся Деркачев, быстро сказал таксист.

— Кто вы? Кто преступник? Где находитесь? — быстро спросил дежурный.

— Петров я! Таксист! — дрожащим голосом говорил водитель. — Номер 28-35... На Фестивальной улице мы... дом сорок три. Он сейчас вернется! Фамилию точно не помню... чков — последние буквы. Дерчков! Так, кажется...

— Деркачев?

— Да-да! Деркачев!.. Он!

— Один?

— Был один... Сейчас вернется!

— Куда едет?

— Не знаю.

— Поезжайте, куда скажет! Только спокойно! Спокойно! Не суетитесь! Никакой самодеятельности. Ясно?

Через две минуты оперативная машина с дежурными оперуполномоченными Морозовым, Сучковым и Трофимовым, который сидел за рулем, отъехала от милиции. Всем постам ГАИ был передан номер такси Деркачева.

Таксист вернулся к машине. Снова постучал ногой по колесу: увидел пыль на штанине брюк, нагнулся и стал отряхивать ее рукой. За спиной он услышал стук двери и невольно оглянулся. Деркачев вышел из подъезда один и торопливо направился к нему.

— В Южный! — бросил Деркачев и полез в машину.

Таксист не торопясь уселся за руль и медленно отъехал от бордюра, поджидая, когда обгонит его «Москвич», чтобы развернуться. За городом по ровному шоссе можно было гнать быстро, но пассажир не торопил, и таксист ехал спокойно, не обращая внимания, что их беспрерывно обгоняют машины. В зеркало на дверце он высматривал сзади милицейскую машину, но не видел и нервничал: «Неужели до сих пор не засекли? Может, возле поста ГАИ остановят?» Деркачев сидел в прежней позе, только глядел теперь вперед, на дорогу. Пост ГАИ проехали спокойно, словно никому до них не было дела. Таксист не знал, что его машину не выпускает из виду невзрачный, сероватого цвета «жигуленок», который пристроился к ним на выезде из города.

Неподалеку от поселка Южный их обогнало такси, в котором сидел Маркелов. Он оставил вещи Деркачева на вокзале в камере хранения и летел на дачу, стараясь успеть предупредить Артамонова, что Вера приедет не одна.

Девушка тем временем подходила к даче, вспоминая вчерашний разговор с начальником жилотдела. Лида знает Артамонова лучше, она подскажет, что делать. Диме Вера тоже хотела рассказать. Она была уверена, что он поймет, одобрит, даже если придется уйти из райисполкома без квартиры.

Дверь на веранду дачи была распахнута, но окна плотно закрыты шторами. В саду никого не было видно. Вера поднялась на веранду, вошла в комнату и вдруг увидела Артамонова на диване с книгой в руках.

— Вы? — растерянно остановилась на пороге девушка.

— Я! — улыбнулся Василий Степанович.

— А где Лида? Виталий?..

— Они сейчас придут, — поднялся Василий Степанович и положил книгу на диван.

Маркелов выскочил из такси на площади и побежал по тропинке средь кустов желтой акации. Вышел к ней он с другой стороны. Мягко обежал вдоль стены вокруг, остановился возле открытой двери веранды и прислушался. В комнате разговаривали. Слышались голоса Веры и Артамонова. Маркелов скинул туфли и в носках на цыпочках вошел на веранду, потом прокрался в коридор и встал за дверью.

Деркачев расплатился с таксистом неподалеку от дачи, вылез из машины и направился к калитке, издали увидев открытую дверь веранды. Он шел не оглядываясь, уверенно. Оперуполномоченные наблюдали за ним из машины. Когда Деркачев открыл калитку и вошел в палисадник одной из дач, машина медленно подъехала ближе, остановилась за деревьями. Оперуполномоченные вышли из нее и двинулись к калитке. Сквозь ветви деревьев видно было, как Деркачев стоял спиной ко входу в палисадник рядом с открытой дверью веранды и прислушивался к чему-то.

Он, подходя к даче, увидел возле ступенек туфли Маркелова. «Что это они здесь валяются?» — удивился он и услышал в комнате незнакомый мужской голос.

— Верочка! — говорил мужчина со злостью. — Ну что тебе это даст? Что ты от этого выиграешь? Я лишусь всего, но и ты окажешься у разбитого корыта!..

Вера что-то тихо ответила.

— Ну смотри! Дело твое! — громко и зло сказал мужчина.

И сразу же в комнате раздался какой-то стук, будто упал стул, сдавленный вскрик женщины, короткое ругательство мужчины, снова что-то с шумом упало, и послышались звуки борьбы, хрип. Деркачев влетел в комнату и увидел на полу Веру, а мужчина обеими руками сжимал ей горло. Деркачев кинулся к ним, схватил мужчину за волосы и рванул в сторону. Артамонов отлетел к стене, но тут же, как кошка, вскочил и бросился на Деркачева. Они покатились по полу.

Маркелов слышал разговор Василия Степановича с Верой, слышал, как ока захрипела. Он понял, что Артамонов начал, ее душить, и сжался за дверью, чувствуя, что никогда уже не забыть ему этого. И тут Деркачев мелькнул мимо него в комнату. Раздался вскрик Артамонова, стук. Маркелов вышел из-за двери и заглянул в комнату. Вера неподвижно лежала возле стола, а Артамонов и Деркачев катались по полу. Было видно, что Деркачев сильнее. Наконец он оказался сверху, обеими руками ухватил Артамонова за волосы и начал бить головой об пол. Маркелов, дрожа, огляделся, ища что-нибудь, чем можно было ударить Деркачева. В коридоре на стуле он увидел молоток, схватил его трясущимися руками и шагнул в комнату. Из-за непонятного звона и шума в ушах он не слышал быстрого стука шагов в коридоре.

— Ни с места! — услышал он чей-то голос.

Маркелов выронил молоток и пригнулся, словно защищаясь от удара.

В комнату вбежал Морозов. За ним Трофимов и Петя, Морозов увидел на полу неподвижную девушку, Деркачева, сидевшего верхом на Артамонове, выхватил пистолет и крикнул:

— Встать! К стене! Все к стене!

Он подтолкнул в спину Маркелова. Виталий Трофимович, по-прежнему не оглядываясь, подковылял к стене и уперся в нее обеими руками. Деркачев поднялся медленно и шагнул к Вере, но Морозов снова крикнул резко:

— К стене! — И сказал Трофимову: — Посмотри, девушка жива?

Артамонов сидел на полу и, морщась, держался рукой за затылок.

Трофимов нащупал у Веры пульс:

— Жива!

 

Аркадий Ваксберг

Опасная зона

Полемический детектив в документах и комментариях

Сначала я увидел Светлану на фотографии и лишь много позже познакомился с нею самой. Фотография была приклеена к паспорту старого образца — миниатюрная, с белым уголком. Но миниатюрной она не казалась. Возможно, потому, что крупное лицо, сурово сведенные брови и напряженный, осуждающий взгляд незримо раздвигали рамки ремесленного снимка. Голова уверенно сидела на мускулистой шее, за плотно сжатыми губами угадывались крепкие, здоровые зубы. Перекинутая через плечо тугая коса была поразительно к месту.

Чем-то оно привлекало, это лицо, хотя красивым я бы его назвать остерегся. Силой, наверно, оно привлекало, а не красотой: сила угадывалась во всем, даже если не знать, почему оказался паспорт в архивном судебном деле. Но я-то знал! Лицо выделялось необщим выражением. Незаурядное было лицо...

Из показаний Светланы Гороховой

«...Мы встречали старый Новый год у Лени и Светы Тимаковых. Света — моя школьная подруга, мы дружили с третьего класса. Чтобы не спутать, ее звали Светка-маленькая, а меня Светлана-большая. Меня никогда не звали ни Светой, ни Светкой, только Светланой. Тимакова сосватала меня с обоими мужьями...

...На Бориса Петрушина я сначала не обратила никакого внимания. Он был самый незаметный из всех гостей, сидевших за столом. В отличие от остальных он не произнес ни одного тоста и не рассказал ни одного анекдота. По-моему, он вообще рта не открыл. Мне даже показалось, что он случайно попал в чужую компанию... Борис сам подошел ко мне и попросил номер моего телефона. Я очень удивилась такой «застенчивости» и напомнила, что замужем и что муж находится рядом. Телефон я не дала, но на следующий день Борис мне позвонил...»

Из показаний Тимакова Леонида Викторовича, 28 лет, инженера проектного института

«...Моя жена Света чувствовала себя виноватой за неудачный брак своей подруги Светланы Гороховой. Косвенно в этом был виноват и я, потому что Вадим, муж Светланы, жил в нашем подъезде, они познакомились, как говорится, с моей подачи... Вскоре жена сказала мне, что Светлана, скорее всего, разведется, но пока ее нужно познакомить с кем-то, чтобы она могла встречаться... Она утверждала, что Светлана плохо разбирается в людях, так как получила дома «тепличное воспитание»... Тогда я вспомнил об одном парне, он тоже инженер, работает в смежном институте, мы познакомились с ним за городом в общем походе выходного дня, потом несколько раз участвовали как соперники в спортивных соревнованиях по волейболу между нашими институтами. Он производил впечатление серьезного и вежливого человека и вроде бы еще не был женат... Он очень удивился, когда я, не объясняя причин, позвал его встречать с нами старый Новый год, но отказываться не стал и даже пришел первым из гостей... Я был очень удивлен, узнав, что он встретился со Светланой уже на следующий день...»

Нам надо вернуться на пять лет назад, чтобы найти рубеж, с которого мы начнем следить за судьбой Светланы Гороховой. Точнее, за тем, как она сама создавала свою судьбу.

Итак, Светлане еще девятнадцать. Она — студентка пединститута. Химический факультет. Вуз отнюдь не престижный. Даже наоборот. Факультет — один из труднейших. Учится хорошо, но мысли совсем о другом.

О том, кого нет. Пока еще нет. Но очень хочется, чтобы он был. Иные подруги давно уже замужем. Давно — значит год. Хотя бы полгода. Или выйдут вот-вот... У нее — нет никого. Ослепительная стать, гордая осанка, острый язык не столько к себе привлекают, сколько отпугивают. «Сразу видно — с такой непросто» — я нашел эту фразу в одном из свидетельских показаний. А ведь хочется, чтобы — просто. Барьеров хватает и так. Лишние ни к чему.

Из показаний Светланы Гороховой

«...Мой первый муж Скачков Вадим был соседом по лестнице Лени Тимакова. Со слов Лени Света ручалась, что Вадим будет для меня настоящим мужем и что он, однажды меня увидев, сразу влюбился. И что это все по-серьезному, а не просто так. Кроме того, меня по молодости и глупости привлекало ее предложение сыграть общую свадьбу под кодовым названием «Пир на весь мир» (так мы таинственно приглашали гостей: «Просьба посетить пир на весь мир»).

И я отказала молодому человеку, которого нашла мне мама, его фамилия, кажется, Ларичев или Ларионов; он врач, хирург, готовился к двухгодичной поездке в Африку для работы, кажется, в больнице или в каком-то институте. Я послушалась Свету, отказалась от этого брака ради Вадима, это был самый роковой шаг в моей жизни, с него начались все неприятности.

Меня привлекало, что Вадим высокий, широкоплечий, спортсмен-разрядник; мне показалось, что это мужчина, о котором мечтает каждая женщина, — сильный, надежный, уверенно идущий по жизни, есть на кого опереться, всегда выручит, защитит. Но вскоре наступило полное разочарование.

Имея современную профессию инженера по электронно-вычислительным машинам, Вадим не мог самостоятельно устроиться на приличную работу. Или условия были неподходящие, или в двух часах езды от дома. К тому же дома, в смысле квартиры, у него не было тоже (с матерью и отцом ютился в двухкомнатной смежной), так что он бросил якорь у нас. Ему бы искать работу, а он сшивался дома целыми днями, чинил электропроводку или мастерил, хотя эту работу за десятку сделает любой монтер, а инженера, по-моему, не тому учили. Сел на шею моим родителям, которые включились в поиск работы для зятя, а у них в этой среде нет никаких знакомств, приходилось налаживать новые связи. Моя мать — крупный работник, у нее дел по горло с утра дотемна, но она занималась такой ерундой, чтобы помочь дочери устроить свою жизнь. И это после того, как дочь не послушалась ее совета и пошла поперек...

В довершение ко всему Вадим скрыл от меня свои болезни. Он постоянно посещал врачей, ездил в санатории, на танцах быстро уставал, и, чтобы его не травмировать, я отказывала другим, а мне было только девятнадцать, мне так хотелось радоваться жизни, а не превращаться в сиделку. Ведь если бы он честно предупредил заранее, я бы сто раз подумала! Я же не декабристка! А он обманул. Это, по-моему, некрасиво. Ведь он знал, что я пошла за него не по безумной любви, когда девушка готова хоть за хромым и слепым даже на край света, нам это хорошо известно по литературе и по истории. Нет, с Вадимом у меня был всего-навсего разумный брак, не расчетливый, а именно разумный. Я уважала своего мужа, хотела создать настоящую, крепкую семью, но вскоре поняла, что такой семьи у меня с ним не получится, и вынуждена была отказаться от ребенка... По-моему, мужчина, если у него есть хоть капля самолюбия, должен уметь понимать женщину и делать необходимые выводы. Но Вадим никаких выводов не делал...»

Когда я приехал в народный суд читать это дело, оказалось, что судья Мастерков, под чьим началом оно было заслушано, накануне ушел в отпуск. Точнее — «догуливать»: осталось у него от летнего отдыха еще несколько дней!

И все-таки мне повезло. Я встретил Галину Ивановну Дудко — одного из двух заседателей, принимавших участие в этом процессе. Назвать ее человеком, умудренным жизненным опытом, было, пожалуй, еще рановато: Галине Ивановне нет пока тридцати. Зато она обладала другим преимуществом: возможностью судить о поступках и о мотивах, обусловивших эти поступки, с позиций того же самого поколения. С позиций сверстников.

Галина Ивановна и обратила мое внимание на одну любопытную деталь: следствию Вадим Скачков показания дал, а от явки в суд уклонился, хотя слушание дела дважды откладывалось. Каждый раз у Скачкова находились уважительные причины. Переносить процесс в третий раз суд не стал.

Из показаний на следствии Скачкова Вадима Степановича, 27 лет, инженера научно-исследовательского института

«...Наши отношения с женой стали расклеиваться вскоре после свадьбы. Я ощущал ее недовольство, хотя она его вслух не высказывала. Вдруг куда-то исчезли ее спокойствие и невозмутимость, она стала раздражительной, бурно реагировала по пустякам... Получалось, что я всегда не прав и всегда буду неправым...

Я просил ее не тянуть меня чуть ли не каждый день на разные вечеринки. Поначалу она решила, что я просто зануда, какой-то преждевременный дед. А это совсем не так. Мне очень весело на таких вечеринках, если, конечно, встречаются симпатичные люди, и я очень люблю танцевать, но, к сожалению, это для меня почти недоступно.

В детстве я болел полиомиелитом, был прикован к постели, даже моим родителям казалось, что уже навсегда. Но я верил, что смогу победить болезнь... Врач, который меня лечил, сказал мне как-то: «Твое спасение — спорт». Когда меня подняли на ноги, я начал тренироваться. И вот теперь имею разряды по двум видам: первый — по плаванию, второй — по гребле.

...На первых порах Светлана из семейной солидарности (это ее выражение) оставалась со мной дома. Свое решение сопровождала одной и той же фразой: «Ну что, поскучаем?» Как-то я предложил ей, чтобы на институтский вечер она пошла без меня. Светлана быстро согласилась, чего я не ожидал. Возвратилась не очень поздно, веселая. Пошутила: «Твое спасение не спорт, а океан». Почему океан? Она охотно пояснила: на вечере познакомилась с одним студентом из Латинской Америки, и он пообещал увезти ее на свою родину, поселить в большом доме, где в ее распоряжении будут слуги, компьютеры и даже дрессированные животные. И еще «мерседес» с кондиционером внутри. Она бы согласилась, но ее пугает полет...

Шутка меня кольнула, я решил проверить, есть ли такой студент... Мне его показали: на обладателя дома и «мерседеса» явно не похож. Но я уже в общем-то понял, что нам со Светланой лететь в разные стороны. А тут еще ее мать...»

Дом Гороховых был домом не в образном, не в переносном, а в буквальном смысле этого слова. Дом добротный, фундаментальный: кирпичный — первый этаж, деревянный — второй. И еще небольшой мезонин. Достался Гороховым дом от деда Светланы, кадрового военного, — имея возможность выбора, он предпочел жить вдали от городского шума.

После его смерти в доме остались сын и дочь. Сын уже был женат, дочь — замужем. Семьи росли, и дом — вслед за ними. Жили дружно...

Впрочем, это уже слова не мои, а Калерии Антоновны Гороховой, матери Светланы. Запись беседы с ней я сделал сразу же, по горячим следам. Вот отрывок из этой записи:

«Жили мы большой дружной семьей. Мой второй муж, отчим Светланы, на пенсии. Здоровье не высшего качества... Человек спокойный, уравновешенный, нуждается в уходе. Сестра тоже прихварывает. Так что не скрою: еще одного больного в семье не хотелось... Тем более Светлана — спортсменка, кровь с молоком, а кто рядом? Как-то не глядится...

Вы думаете, я была против этого хлипкого юноши? Ложь и еще раз ложь! Уверяю вас. Дочери я никого не навязывала, она свободный человек, ей жить — не мне. Но плохого мать не пожелает... Если бы этот Вадим ей по любви достался, дело другое: судьба! А то ведь сдуру пошла, за компанию. Детская шалость, а поступок не детский... Брак все-таки... Чего хорошего можно ждать от такого брака? Результат вы знаете...

Нет, Вадима я не виню: какой есть — такой есть. А вот Светлана могла бы к матери прислушаться. Жила бы душа в душу с самостоятельным человеком, он бы пылинки с нее сдувал. И свет повидала бы, и семья была бы, дети, все честь по чести. А что сейчас?..

Говорю откровенно: во всем виновата я, раз не смогла дочери в детстве внушить, что мать надо слушаться, худого совета она не даст. У меня коллектив — почти тысяча человек. Тысячу воспитываю, а дочь родную не воспитала. Стыдно. Очень стыдно. Мало еще спросили с меня, снисхождение проявили. Ценю...»

«Тысяча воспитуемых» — это несколько сот человек: коллектив кондитерской фабрики, которую Калерия Антоновна возглавляет. Фабрика на хорошем счету в районе и области, обладатель различных знамен, грамот и премий. Думаю — с основанием. О продукции этой фабрики приходилось не только читать в победных отчетах и газетных статьях, но и встречать ее на прилавках магазинов: местных и более отдаленных.

Вряд ли я пошел бы на фабрику, особой необходимости не было, но Калерия Антоновна пригласила, и я, разумеется, не отказался. Тем более что позвала не на экскурсию — на собрание коллектива, посвященное вопросу важнейшему: укреплению трудовой дисциплины. «Всех сразу увидите», — пообещала моя собеседница. И я увидел.

Увидел зал, состоящий почти целиком из женщин разного возраста. Они слушали директора с непоказным, неформальным вниманием. На трибуне Калерия Антоновна была скромна и строга, убедительна и проста. Заранее с ней договорившись, я записал ее речь на пленку и теперь смогу процитировать точно.

«...Про дисциплину труда всем, я думаю, ясно. Требование времени... Но и к администрации есть требования, этот вопрос не снимается. Самокритика с повестки дня не снимается, будем развивать и критику и самокритику. Я что имею в виду? Создать условия. Забота о семье... У кого уже есть семья, у кого намечается — дело житейское. Будем помогать. Не словом, а делом. Я не только про жилищные условия говорю, детский сад, путевки и так далее. Это самой собой... Справедливость — вот что главное. Хорошо работаешь — хорошо живешь. Плохо работаешь — пеняй на себя. Так ставится вопрос... Наша жизнь вся на виду. Что руководства, что рядовых... Каждый не без греха. Я тоже, все знают. Допускались ошибки и по личной линии, и по служебной. Говорю не скрывая. Мне скрывать нечего. Но и с других строго спрашивать будем. На личном фронте у нас все должно быть чисто — я точнее скажу: стерильно чисто, как в наших цехах. Потому что все взаимосвязано. Из поля зрения нельзя ничего выпускать. Ясно я говорю?»

В этом месте из зала раздались робкие голоса: «Ясно! Ясно!» Кто-то захлопал. Калерия Антоновна кивнула и продолжила свою речь. Но мне, сказать честно, было не слишком ясно. Какие ошибки? Что взаимосвязано? При чем тут справедливость? И главное — какое отношение к производственной дисциплине имеют туманные эти намеки?

В огороде бузина, а в Киеве дядька... Логика речи напоминала мне логику известной пословицы. Но зачем-то это все говорилось. С расчетом на мое присутствие в зале? Скорее всего. Почему, однако, с трибуны?

Этого я не понимал. Но разобраться было необходимо.

Из показаний на следствии Вадима Скачкова

«...В семье Гороховых ко мне относились очень хорошо. Но я чувствовал себя там не на своем месте. Мне помогали, и меня же корили за эту помощь.

Вопрос. Какую помощь вы имеете в виду?

Ответ. Окончив институт, я получил назначение на завод, где работа не вполне соответствовала моей узкой специальности и моим интересам. Вскоре мне удалось через профессора, под руководством которого я делал дипломную работу, связаться с одним московским институтом и получить предложение, о котором молодой, начинающий инженер моего профиля может только мечтать. Создавалась экспериментальная лаборатория по линии Сибирского филиала Академии наук, я получил приглашение... В творческом отношении работа была исключительно интересной, но далекая поездка (если не навсегда, то надолго) Светлану не устраивала. А к этому времени в моей жизни уже появилась Светлана. С завода я ушел, от поездки отказался. В общем остался не у дел. Обращаться снова к профессору было стыдно, я не оправдал его надежд. Калерия Антоновна сказала, что устройство на работу она возьмет на себя.

Вопрос. В чем конкретно состояла ее помощь?

Ответ. Через своих знакомых она нашла вакансию для поездки не то в Анголу, не то в Эфиопию. Или в какую-то еще африканскую страну. Преподавать на курсах по освоению новой техники... Эта работа имела очень косвенное отношение к моей специальности, а в творческом смысле не представляла никакого интереса, тем более что к преподавательской работе я склонности вообще не имею.

Мне кажется, с этого времени у нас начались трения не столько со Светланой, сколько с Калерией Антоновной. Она обвинила меня в неблагодарности, называла «капризной барышней», «разборчивой невестой». Убеждала, что плохого родному зятю не пожелает. Возможно, я был не прав, но и Светлана стала ко мне охладевать, так что все сразу пошло под откос.

Вопрос. Вы разошлись со Светланой по своей инициативе или по ее?

Ответ. Полагаю, ни то, ни другое. Однажды, когда мы вечером остались одни, Калерия Антоновна спросила меня: «Я вам предлагаю, Вадим, подумать над таким интересным вопросом: как должен поступить порядочный мужчина, узнав, что женщина, с которой он живет, его больше не любит?» — «Женщина, с которой он живет, — спросил я, — или жена? Это далеко не одно и то же». — «В данном случае разницы нет», — уклонилась от прямого ответа Калерия Антоновна. Я все же попросил ее уточнить: «Это вопрос теоретический?» — «Не только...» Не знаю, зачем я, как маньяк, продолжал бессмысленный разговор: ведь и ей и мне все было ясно».

Для Галины Ивановны Дудко дело, страницы которого мы сейчас листаем, было первым боевым крещением: именно с него начала она свою миссию народного заседателя. Оттого, наверно, с особой остротой запомнились ей такие подробности, мимо которых можно было бы спокойно пройти, не придав им никакого значения. Ей почему-то не давало покоя, что Вадим уклонился от встречи с судом. Галина Ивановна полагала: все это неспроста, Вадиму есть что скрывать. Что и зачем...

Вообще-то дело вполне могло быть рассмотрено и без явки Вадима в суд, но, не могу сказать отчего, я заразился ее сомнением. Оно еще больше во мне укрепилось, когда Вадим стал избегать и встречи со мной. По телефону мне неизменно отвечали, что его нет дома. Я попробовал нагрянуть внезапно — на стук никто не отозвался. Нагрянуть столь же внезапно к нему на работу было нельзя: в конструкторском бюро, куда он недавно устроился, существовала пропускная система. Конечно, никто не мешал мне договориться с дирекцией, призвать на помощь милицию, подловить, подстеречь. Но все эти способы я отверг: было в них что-то бестактное, недостойное. Ведь речь шла не о преступнике — о потерпевшем. Пусть потерпевшем не в формальном, не в юридическом смысле. Но в моральном-то безусловно! А иных достоверных данных — о том, что сам он не без греха, — не было никаких.

Но мне непременно хотелось узнать, как расстался он со Светланой. Точнее, как вошел в ее жизнь Петрушин. Но войти Петрушин мог лишь после того, как «вышел» Вадим.

В уголовном деле про этот крутой поворот, определивший дальнейшее, не было почему-то ни слова. И опять на помощь пришла Галина Ивановна — «навела» меня на тех, кто мог восстановить недостающие звенья. В следственном протоколе записаны такие показания Вадима: «Мне было неловко возвращаться домой. Уйдя от Светланы, я какое-то время прожил у моих друзей Данилиных».

Читая по первому разу протоколы допросов, я не придал этой записи вообще никакого значения. Оказалось — напрасно.

Данилины меня не ждали, скрываться, естественно, не собирались и меньше всего предполагали, что и они каким-то образом окажутся в сфере внимания. Ибо кто-кто, а уж они-то действительно были тут сбоку припека. Удивились визиту («Вы?! К нам?! А мы здесь при чем?..»), но быстро освоились и охотно втянулись в беседу.

Сразу же после встречи я ее записал. «Данилин Олег, 27 лет, преподаватель техникума и заочный аспирант. Данилина Тамара, 23 года, работает секретарем-машинисткой в облкниготорге, оканчивает заочно педучилище.

Автор. Я знаю, что вы с Вадимом близкие друзья.

Олег. Мы как-то загадочно стали друзьями. В смысле: внезапно. Без повода и причины. Вообще-то знали друг друга. Но как? «Привет!» — «Привет!» Вот и вся дружба. Леню Тимакова, того я получше знал, но тоже на уровне «Как поживаете?». Через него познакомился с Вадимом. Таких знакомых у каждого... И вдруг звонок: «Нельзя ли к вам переночевать?» Представляете?..

Тамара. Олег сначала шутить начал: «Знаешь, старик, Тамарке и мне сейчас самое время остаться вдвоем, без посторонних». А я сразу поняла: у парня что-то серьезное. В трубку кричу: «Приезжайте!»

Автор (не выдержав долгой паузы). Ну и дальше?

Тамара. Приехал...

Олег. Рюкзак за плечами... Как будто из турпохода выходного дня. «Принимаете, — спрашивает, — потерпевших крушение?» У нас полный рай, а у него крушение. Не стыкуется. И спросить неудобно: где, мол, рельса лопнула, расскажи.

Тамара. Он только и ждал, чтобы спросили. А мы деликатничали. Тянули резину. Наконец Олег говорит: «Вот матрац, вот одеяло, стели себе на полу, мы тебя с этой стороны на ключ замкнем. Если что — стучи». А он — свое: «Почему Светлана меня на того променяла? Никак не пойму».

Олег. «Потому что, — говорю, — ты не мужик. Двинул бы хорошенько. Или нашел другую. Так она за тебя бы держалась. На шею бы вешалась. А ты — ни рыба ни мясо». Он мотнул головой: «Нет, — говорит, — там что-то другое. От загранки я решил отказаться. Карты им спутал».

Тамара. И сам же себя опроверг.

Олег. Точно. «Был же, — говорит, — у нее один соискатель руки и сердца. Заочно брал, по портрету. Давно бы с ним по Африке шастала! И вообще у мамашки ее такие связи — кого хочешь и куда хочешь пристроит».

Тамара. Значит, не в этом причина. Ты про болезнь скажи...

Олег. Да он меня здоровей! Он же мастер спорта! Или почти... Я ему говорю: «Ну чего ты себе шарики крутишь? Полюбила другого твоя Светлана. Имеет право...» — «В том-то и дело, что не полюбила». — «Теперь, — говорю, — мне ясно, за что она тебя поперла. Женщины хвастунов не терпят». Он не обиделся. Спросил только... (Посмотрел на жену.) Говорить, что ли?.. (Тамара махнула рукой: говори!) «Магнитофон, — спрашивает, — у вас есть? Кассетный...» А у нас только он и есть... Даже телевизора еще нету, а это имеется. Достал он из рюкзака кассету: «Хотите послушать? Я тайком записал».

Автор (поморщился). Тайком?!

Олег. Это пусть ему будет стыдно — не нам.

Тамара. А мы не слышали. Вадим ленту туда-сюда перематывал, но послушать не дал.

Автор (устыдившись своего разочарования). Выходит, только подразнил?

Олег. Одну фразу было слышно: «Он мне жизнь поломал. Убью!»

Автор. Кто — он? (Пожимают плечами.) А кто это сказал?

Тамара. Светлана. Только не так было. «Ты мне жизнь поломала».

Автор. «Поломала» или «поломал»?

Тамара. Поломала! И дальше: «Если опять не получится, я вас всех убью».

Олег. Не так! Короче!

Тамара. Короче или длинней, но «убью» было...»

Какой-то загадочный разговор... Почему о нем в деле нет ничего? Приобщить к делу кассету было бы, наверно, непросто: где доказательства, что это не монтаж, не подделка? Но мог же Вадим рассказать на следствии про тот разговор. Дать показания — как свидетель. Не захотел. Почему?

Калерию Антоновну Горохову дважды допрашивали на следствии и один раз в суде. Я выписал из протокола такой ее диалог со следователем Ермаковым.

«Вопрос. Какие причины заставили вашу дочь оставить мужа и выйти за другого?

Ответ. Разлюбила первого, полюбила второго.

Вопрос. У следствия имеются другие данные, а именно: ваша дочь оставила гражданина Скачкова как материально плохо обеспеченного и вышла замуж за гражданина Петрушина по расчету.

Ответ. Расчета у моей дочери не могло быть никакого, потому что Петрушин был из бедной семьи и получал очень скромную зарплату.

Вопрос. У следствия имеются другие данные, а именно: Петрушин стоял в очереди на покупку автомашины «Москвич», имея на это необходимые средства, о чем вашей дочери было известно.

Ответ. Если бы моя дочь выходила замуж по этому признаку, то у нее был бы другой муж, поскольку к ней сватались очень порядочные молодые люди, у которых имелись «Жигули» последних моделей, «Волга», а у одного даже машина иностранной марки. Но она всех претендентов отвергла».

Из допроса на следствии Петрушина Валентина Васильевича, 54 лет, инженера по технике безопасности керамического завода

«Вопрос. Что вам известно о браке вашего сына с Гороховой Светланой и об их отношениях в период семейной жизни?

Ответ. Нас с женой Борис поставил в известность о своей женитьбе, незадолго до регистрации брака. Он знал, что это известие нас вряд ли обрадует.

Вопрос. Вы не одобряли его женитьбу на женщине, уже побывавшей замужем?

Ответ. Такой вариант нас действительно не очень радовал, но мы лишены предрассудков и предубеждений. В конце концов, лишь бы хорошо было Боре. В этом, однако, мы сомневались, потому что знали Калерию Антоновну, она в городе человек известный...

Вопрос. Какие были у вас основания предполагать, что жизнь у Бориса не сложится?

Ответ. Калерия Антоновна отличается надменностью и заносчивостью. Насколько нам известно, она поддерживает только деловые отношения и водит знакомство исключительно с нужными людьми. Мы к таковым не относились... Мне было ясно, что Борис попадает в чужую среду...

Вопрос. Вы излагаете свои предположения или сын делился с вами какими-либо наблюдениями, впечатлениями?

Ответ. Прямых разговоров на эту тему сын избегал. Лишь однажды, когда я мимоходом высказал свое мнение о его будущей теще, он отрезал: «Я женюсь не на Калерии Антоновне, а на Светлане». И поспешно добавил: «Знаю все, что ты скажешь, — яблоко от яблони и так далее. Нельзя всех мерить на один аршин, папа. Светлана мне предана, любит меня».

Вопрос. На ваш взгляд, Борис заблуждался?

Ответ. Я думаю, он не заблуждался, а «заблуждал» и нас с матерью, и себя самого. Потому что на самом деле это он влюбился, как мальчишка, бегал за Светланой, уговаривал, уговаривал, и вот — уговорил себе на горе. Что все это добром не кончится, нам с матерью было ясно сразу.

Вопрос. Почему вам было это ясно?

Ответ. Если женщина самостоятельная и себя уважает — а ведь Светлана уже и замужем побывала, не девчонка, не школьница, жизненный опыт имеет, — может ли она требовать от молодого человека: «Докажи мне свою любовь!» Когда сын рассказал про эти «доказательства», я просто в ужас пришел!

Вопрос. Возможно, вы не совсем правильно поняли и Светлану, и вашего сына. Это очень тонкие вещи и касаются только двоих. Разные люди вкладывают разное содержание в слова: «Докажи свою любовь». Может быть, вам не стоило вмешиваться в эти сугубо интимные отношения?

Ответ. Тонкости там никакой не было. И интимности тоже. И касалось не столько двоих, сколько третьего. То есть меня.

Вопрос. Поясните следствию свое утверждение.

Ответ. Я стоял в очереди на покупку автомашины «Москвич». Тогда еще и на «Москвичей» были длинные очереди. И вот вдруг Борис говорит: «Папа, перепиши очередь на меня. Если на жену или на детей, то это разрешается». Меня обожгло: вот уж чего от сына не ожидал. «Все равно не я, а ты будешь на ней ездить!» А он: «Если перепишешь машину на меня, я смогу подарить ее Светлане, а иначе не смогу».

Вопрос. Зачем ему это было нужно?

Ответ. Красотка, видите ли, сказала: «Ты не знаешь, как доказать мне свою любовь? Я тебе помогу: подари отцовский «Москвич». Что — слабо?» И он «доказал»...

Вопрос. О том, что это именно ее предложение, вы узнали тогда же?

Ответ. К несчастью, потом. А тогда я просто видел, сын страдает, и не мог ему отказать».

Народный заседатель не должность — общественная работа. А не общественную, профессиональную свою работу Галина Ивановна выполняла в ПТУ швейников, где преподавала историю и обществоведение. Была она еще и классным руководителем выпускной группы. По складу души общалась с учениками (в основном ученицами) не только формально. Дружила — если это примелькавшееся, затертое слово хоть в какой-то мере может определить те отношения доверительной близости, которые порой возникают между воспитуемыми и воспитателем.

А такие отношения тут, несомненно, возникли, ибо, как рассказывала мне Галина Ивановна, раскрывали девочки перед ней свои сокровенные тайны. В том числе и про эти самые «доказательства». Или, точнее сказать, про любовь, которая требует доказательств.

В молодости я тоже слышал про них и с тех пор наивно считал, что у словечка этого — к любви применительно — есть пошловатый душок. Что речь идет о холодном нажиме циника на влюбленную незащищенность, о подавлении воли с расчетом добиться всего.

Но служит ли ныне любовь телесная хоть каким-нибудь «доказательством»? Разве не перестала она быть явлением событийным? Даже у юных... И, насколько я знаю, скорее не он у нее требует ныне смелого шага, самоотверженности и риска в подтверждение подлинности своих чувств, а она — у него. Шага, да, но — иного... — В прошлом году, — рассказывала Галина Ивановна, — одна наша девочка, ей только-только восемнадцать исполнилось, призналась, что скоро выходит замуж. Будущий муж, на семь лет старше, уже дипломированный инженер, пришел со мной знакомиться. Очень мне это понравилось, и сам он понравился: серьезный, воспитанный... Перед свадьбой ему предстояло съездить в Финляндию по линии молодежного туризма, и наша невеста радовалась за него, а значит, и за себя. Вскоре сообщает: свадьбы не будет. Что такое?! Оказывается, привез ей жених из поездки какой-то миленький ремешок. Я сдуру предположила: уж не суеверна ли часом наша девочка, не видит ли в этом символа — будет, мол, муженек держать на привязи свою молодую жену? Она на это даже не рассмеялась: за кого же он ее принимает, если мог из загранки приволочь невесте такую вот чепуху?! А еще клянется, что любит... Напрасно я убеждала ее: валюты туристам меняют немного, только на мелкие сувениры, есть у него еще мать и отец, сестра и друзья, хочется как-то порадовать всех, и вообще — в этом ли счастье, да и ремешок хоть куда... Но мы говорили на разных языках: девочка искренне не понимала меня. Твердила свое: «Надо же!.. Перед свадьбой... Клялся: люблю. А я верила... Вот дура!»

Вернувшись в Москву, я разыскал в редакционном архиве письмо, которое когда-то меня зацепило, потом забылось, но рассказ Галины Ивановны побудил извлечь его из старых папок.

Автор — молодая женщина, технолог консервного завода, — сообщая о том, что разрыв с мужем, видимо, неизбежен, просит «подсказать, как избавить маленького сынишку даже от фамилии отца-подлеца». Деловая часть письма интереса не представляет, а вот почему любимый муж вдруг стал «подлецом», — это имеет прямое отношение к нашему разговору.

«...Мой муж — мастер спорта, уезжает то на тренировки, то на сборы, то на соревнования. Все время в разъездах, и это продолжается два с половиной года нашего брака. Конечно, я знала, на что шла, он предупреждал, я с пониманием к нему отнеслась, сама в прошлом спортсменка. Но дело в том, что стала замечать за ним равнодушие и скряжистость. Вот это самое противное, у нас в семье любили щедрость, а скупцов презирали... Куда он только не ездил — в Ригу, Тбилиси, Ташкент, в Прагу ездил, в Лейпциг, да мало ли!.. Я не против, но уж если ты дома семье не можешь внимания уделить, так пусть хоть будет какая-то польза от твоих путешествий. Живем мы скромно, надо с этим считаться, а не считаешься, так разве же это любовь? Мне стыдно родным рассказать, подруги спрашивают: ну, что Валера привез? Ничего! Как так — ничего? А вот так: кроны вернул назад и обменял снова на рубли. Да еще с него какой-то процент вычли. Срамота! Почему? Времени не было по магазинам толкаться. У других было, а у него не было. Вы меня правильно поймите, я не стяжательница какая, не спекулянтка, мне барахла не надо, но, по-моему, нормальный муж так не поступает. Ждешь-ждешь, а приехал с пустыми руками. Словно и не к жене... Или, может быть, я не права и теперь такие мужья пошли, гребут все под себя, а жена сиди да помалкивай? Некрасиво вроде бы получается...»

Из допроса на следствии Петрушина Валентина Васильевича (продолжение)

«Вопрос. И в итоге вы согласились приобрести автомашину «Москвич» на имя сына Бориса?

Ответ. Да, примерно через полтора месяца очередь подошла, машина была оформлена на его имя, но Борис не платил за нее ни копейки, все деньги мои, точнее, наши с женой: сбережения за много лет. Как только машину оформили в ГАИ, сын сразу же через нотариальную контору подарил ее Светлане. Она еще не была его женой, потому что не развелась с Вадимом, но, возможно, этот дар ускорил развод, так как сын сказал нам: «Теперь Светлана поверила мне окончательно. Она согласилась. Ты понимаешь, папа, она согласилась!» Я никогда раньше не видел его таким счастливым. Жена даже укорила меня: «Вот видишь, а ты боялся! Нам с тобой в их отношениях не разобраться...»

Этот эпизод нашел отражение и в показаниях Светланы Тимаковой на следствии и в суде. Вот короткий отрывок.

«...На мой вопрос, а мы всегда были откровенны друг с другом, Светлана ответила примерно так: «Пока не буду иметь гарантий, в мужья не допущу». Меня тогда кольнуло это слово: «гарантий», мы долго обсуждали, о каких гарантиях она говорит. Я поняла Светлану примерно так: слова потеряли всякую цену, она хотела бы убедиться, что человеку, который намерен на ней жениться, нужна именно она, а не ее мама с положением, связями, не дом и все, что есть в этом доме. Мне кажется, это стало для нее каким-то «пунктиком»... История с машиной была ей нужна как экзамен: любит или темнит? Когда Борис перевел машину на ее имя, Светлана пояснила: «Какой дурак отдал бы машину, чтобы запудрить мозги?» Эта машина развеяла у нее все сомнения...»

Пока я читал дело и разыскивал нужных мне собеседников, Галина Ивановна времени зря не теряла: она решила использовать мой приезд для воспитательной работы в своем ПТУ. Так оказался я вдруг на ее «воспитательском часе», который вопреки своему названию длился не шестьдесят минут, а все двести сорок. И если бы гость не признался постыдно в усталости, — мог продлиться и больше.

Я очень давно не был на встречах с такой юной аудиторией, причем аудиторией почти исключительно женской. Передо мной сидели десятка четыре девчонок, предупрежденных Галиной Ивановной, зачем пожаловал товарищ писатель в их родной город. Кое-кто знал уже раньше историю Светланы Гороховой и успел рассказать о ней остальным. Так что разговор начался без раскачки, сразу по делу. Он удивил меня неожиданной откровенностью и прямотой.

Если в дни моей юности жарко спорили на бессмертную тему, может ли девочка первой признаться мальчику в любви, если позднее тот же вопрос задавался в слегка измененной редакции («Можно ли позволить себя поцеловать уже на первом свидании?»), — наша встреча началась с вопроса тоже прямолинейного, но отнюдь не столь же наивного: «Верно ли, что мы возвращаемся к эпохе матриархата?»

Нарочитая парадоксальность формулировки заставила меня улыбнуться, но задавшая вопрос девочка — с короткой стрижкой, в очень элегантном трикотажном костюме, который еще больше подчеркивал ее юность и стройность, — опередила мои возражения:

— Не в том смысле матриархат, как писал о нем Энгельс, а в смысле житейском. Я вот про что: сегодня женщина выбирает мужчину, а не наоборот («Не всегда!» — крикнул кто-то, девочка не обратила на этот возглас никакого внимания), и заботится о семье, и вообще берет на себя всю нагрузку. А мужчина принимает это как должное и с охотой подчиняется женской заботе. И даже не понимает, что тем самым просто перестает быть мужчиной. Вам ясно, что я имею в виду?

Мне, кажется, было ясно, но какая-то несовместимость школьной обстановки и юных лиц с горькой деловитостью всерьез поставленного вопроса мешала мне сразу настроиться на предложенную волну. Я спросил девочку, сколько ей лет, из какой она семьи и почему задала именно этот вопрос.

Оле Жучкиной только что минуло восемнадцать, мать работала в детском саду, отец — инженер. Эти уточнения мало что проясняли, но Оля пришла мне на помощь, сказав, что семьи Жучкиных и Гороховых живут по соседству и что вопрос ее имеет прямое отношение к делу Светланы.

Так оно, пожалуй, и было, потому что тема «доказательств», которые требует любовь, доказательств со стороны не женщины, а мужчины, выплыла снова, повернулась неожиданной гранью и дала пищу для размышлений.

Вот, если коротко, позиция Оли и нескольких ее наиболее активных подруг — позиция, которую, естественно, я излагаю не цитатно, а своими словами.

Все то, чего мужчина добивался когда-то от женщины, постепенно входя в ее жизнь, терпением, щедростью и упорством доказывая неподдельность своих чувств, теперь достигается без малейших усилий. Не только слова, но даже иные поступки потеряли всякую цену, потому что за ними, в сущности, ничего не стоит. Признаваться в любви считается не только старомодным, но и просто смешным: вроде бы ты не от мира сего. С луны упал, не иначе...

Но потребность в любви все равно остается, никуда от нее не деться. Очень хочется знать, что ты не просто «предмет». Не объект для балдежа. И не спутник «на вечер». Что человек ради тебя готов хоть чем-нибудь поступиться. Еще лучше — не чем-нибудь, а решительно всем. Но как доказать все это? По-современному, но с такой же проникновенностью, с какой некогда воспринимались клятвы и заверения, дежурства под окнами и букеты цветов?

Поднялась одна девочка — она приглянулась мне с самого начала прелестной своей миловидностью, — которой так шли чуть прищуренные и оттого придававшие лицу ее сосредоточенность и серьезность большие карие глаза. Когда она заговорила, первое впечатление подтвердилось.

— В литературе, — сказала она, — этой стороны жизни почему-то не касаются, или мне просто не попадались хорошие книги. Что-то сдвинулось в отношениях между людьми, а старые романы на вечные темы — о любви, я имею в виду, — не дают ответа на вопросы, которые нас волнуют. Я хочу сказать: мое поколение.

— Конкретней! — выкрикнул кто-то. Девочка метнула на меня вопрошающий взгляд, дождалась ободряющего кивка и продолжала:

— Опыт у меня, конечно, еще небольшой, но выводы кое-какие можно сделать. Я дружила с четырьмя... — внезапно остановившись, она подыскивала нужное слово.

— Ясно! — выкрикнул тот же голос, но теперь она возразила:

— Ничего тебе не ясно. Можно так сказать: один мальчик, один молодой человек и двое мужчин. Самостоятельных... Первый — на двенадцать лет старше. А второй даже на двадцать. (Почему-то я ждал «движения в зале»: удивленного вздоха, реплики или смешка. Не дождался...) Есть разница? Если один — мальчишка, а другой, как принято выражаться, годится в отцы? (Я не понял, к кому обращен был вопрос. Думаю — к себе же самой.) Никакой! Ну, просто никакой разницы. С первой же встречи только один интерес. — Вдруг она вскинула голову, с вызовом на меня посмотрела: — Совсем не тот, про который вы подумали. (Я тогда ничего не подумал: просто слушал и мотал потихоньку на ус.) Это не обсуждается, это подразумевается, раз он мне приглянулся и я ему тоже. Что дальше — вот в чем проблема. И в этом же весь интерес. Непонятно? Сейчас объясню. Что им светит со мной? Теперь понятно? Пускай не в семейной жизни, а просто так... Ну, вечер-другой — это ладно, побалдели и разошлись. А потом — продолжать или это будет напрасная трата времени? Кто папа? Кто мама? Связи какие? Перспективы, среда... Зачем я, когда есть десятки на выбор? Удовольствие то же, но зато с дополнительной пользой...

— Прибедняешься! — заметила Оля, но девчонка возразила с поразившим меня достоинством:

— Как раз наоборот. Эти четыре друга в конце концов научили меня уважать саму себя. И я всех отшила. И если кто-то начнет теперь клеиться — с чем пришел, с тем и ушел. Пока не докажет, что ему нужна не любая, а я, и только я.

— Долго придется ждать, — вздохнула Оля.

— Думаю, долго, — согласилась девчонка...

Все молчали, каждая думала о своем. То есть, если точнее, о том же самом, но к себе применительно, потому что (никто этого не скрывал) горький жизненный опыт — больший, меньший ли — был у всех: обиды, слезы, крушение надежд... Разговор грозил превратиться в обсуждение «случаев из жизни», но Оля снова взяла инициативу, напомнив о том, что меня, естественно, волновало больше всего.

— Горохову Светлану вы лично видели? — спросила она, почти уверенная, по-моему, в том, что я не видел. Так оно, кстати, и было. — Ведь это же...

— Красавица! — раздался иронический возглас.

— Прямо! Красавиц навалом, даже здесь — половина. — Засмеялась весело, неудержимо, ведя, наверно, в уме молниеносный подсчет. — А Светлана... Оторваться нельзя... Гордая! — кажется, она нашла искомое слово. — О такой каждый мужчина только может мечтать.

— Ты точно знаешь, о ком они мечтают? — съехидничала остроносый подросток в очках — эта девочка до сей поры не промолвила ни единого слова. Похоже, она действительно не очень-то знала, о чем и о ком мечтает мужчина.

— Да, мечтать! — упрямо повторила Оля. — Умница... Вся какая-то ладная, крепкая... Вот уж кто в жизни не растеряется! За такую и в огонь и в воду... Разве ей не обидно, что нужна не она, а мама-директор?

Судья Мастерков вернулся из отпуска, и Галина Ивановна устроила мне с ним встречу. Она деликатно предложила нам беседу с глазу на глаз, но мне показалось, что обсудить все вопросы втроем будет все-таки лучше. Мастерков был настроен мирно и благодушно, вполне расположен к беседе («Я никуда не спешу», — так он сразу меня ободрил, предложив чай с сухарями) и преисполнен охотой помочь. Он озадачил, однако, вопросом, хорошо мне известным по сотням подобных бесед, но звучавшим на сей раз, право же, невпопад:

— Что интересного вы нашли в этом деле? Юридически оно проще простого. Социально — вообще на обочине: не взятка, не хищение, не приписки. Ну а житейски?.. Тоже, знаете, не бог весть...

Скепсис судьи и явное сомнение в пользе моих раскопок не помешали ему, однако, подробно ответить на все вопросы. Если помнит читатель, Вадим Скачков в суд не явился, а судья не принял мер, чтобы явку его обеспечить. Не оттого ли, хотел я узнать, что юридически это дело казалось бесспорным и присутствие первого мужа, когда речь идет о втором, практически не могло повлиять на будущий приговор?

— Именно так, — едва ли не с радостью подтвердил Мастерков, — вы, я вижу, успели во всем разобраться.

— Но позвольте, — робко попробовал я возразить. — Разве настолько суду безразлично прошлое подсудимого? Причины, которые побуждают нарушить закон? Наконец, его личность?

— Мы судим за конкретное действие, а не за всю прожитую жизнь, — напомнил судья. — Между взглядом судейским и взглядом писательским разница есть, и большая. Вы, мне кажется, сами про это писали.

Я про это никогда не писал.

Наступило, наверное, время сказать самое главное. Мы познакомились уже с героями нашего повествования, в общих чертах нам известны характеры, биографии, образ жизни и образ мыслей, отношения между ними, завязанные в тугой и запутанный узел. Нам удастся его размотать, лишь узнав, почему в столь личные отношения пришлось вмешаться суду.

Протокол явки с повинной

Сего 10 апреля... года в городской отдел внутренних дел явилась гражданка Горохова Светлана Артемовна и сделала добровольное заявление о совершенном ею преступлении, а именно: в ночь с 6 на 7 апреля сего года в состоянии, по ее утверждению, сильного душевного волнения, вызванного аморальными, унижающими ее женское достоинство действиями потерпевшего, она причинила своему мужу Петрушину Борису Валентиновичу тяжкие телесные повреждения, сопряженные с нанесением увечья и расстройством здоровья. Горохова С. А., сделав заявление о добровольной явке с повинной, пожелала дать письменные показания, которые прилагаются к настоящему протоколу.

Из показаний Гороховой С. А.

«Петрушин Борис является моим вторым мужем, с которым мы проживаем в зарегистрированном браке в течение около двух лет. Я очень любила Бориса и люблю до настоящего времени, ради него я оставила своего первого мужа Скачкова Вадима, который хорошо ко мне относился, заботился, исполнял любые мои желания. Но так получилось, что на моем пути встретился другой человек, и я поняла, что наконец-то нашла свою любовь. Желая доказать искренность чувств и бескорыстность своих намерений, Борис по собственному желанию и без какой-либо просьбы с моей стороны подарил мне автомашину «Москвич», которой сам же пользовался, а также ею пользовались его родители, когда хотели, не считаясь со мной. Хотя я и не стала бы препятствовать, но все-таки машина принадлежала мне, а это никто не учитывал.

Автомашина «Москвич» была подарена мне еще до оформления брака, хотя фактически мы уже были муж и жена. Я колебалась в смысле оформления брака, не хотелось ошибаться опять, я неоднократно говорила Борису, что нам надо хорошенько проверить свои чувства. Тогда Борис, желая доказать свою любовь, сделал подарок, а я по молодости и неопытности поверила и жестоко поплатилась. Разве я могла понять, что для таких, как Петрушин, швыряться даже машинами ничего не стоит, возможно, денег куры не клюют, но я так не приучена, мне казалось, уж если человек такое дарит, значит, у него серьезные намерения и за этим подарком что-то есть, а, выходит, не было ничего.

Вскоре между нами стали возникать конфликты, или, точнее, ссоры, относительно пользования машиной, которые происходили по инициативе с его стороны. Дело в том, что я поступила на курсы для обучения вождения автотранспортом, успешно их закончила и получила водительские права. Поэтому я стала пользоваться машиной чаще, чем раньше, и уже не в качестве пассажира, а Борис по-прежнему старался, чтобы чаще пользовались его родители, он как стопроцентный эгоист думал все время о своих интересах и своих родителях и еще при этом ссылался, что его родители дали деньги на покупку этой машины, хотя, мне кажется, это не очень красиво с его стороны, потому что, когда делают подарок, не сообщают, на какие деньги он куплен, и не ставят условия, как им пользоваться, так меня с детства учили, и по этим правилам я всегда жила.

Но я очень любила мужа, я не хотела конфликтами по пустякам омрачать наши отношения. Поэтому я решила продать автомашину «Москвич», которая стала причиной ссор. Мне казалось, что такое решение встретит полное понимание со стороны моего мужа, тем более что уже подходила очередь на покупку новой машины ВАЗ-21011, но получилось иначе. Муж считал, что я должна получить у него разрешение на продажу, как будто я не самостоятельная женщина, а продана ему в рабство, хотя у меня зарплата не меньше его, и высшее образование, и я могу прокормить и себя и его, и вообще, мне кажется, сейчас уже не те времена, чтобы жена не имела права голоса, тем более что машина мне подарена, но он про это все время забывал и вынуждал ему напоминать, что мне было неприятно, как, я думаю, любой женщине, если она себя хоть немножечко уважает.

Однако я сделала все, чтобы мы примирились, и в этом меня полностью поддерживала моя мама. Поэтому я не возражала, чтобы новая машина ВАЗ-21011 была куплена на его имя, раз для мужа имело такое значение быть собственником, меня вполне устраивала доверенность, чтобы пользоваться машиной, причем очень редко, и на большее я не претендовала. Сначала все шло хорошо, а потом опять началось, и опять из-за этой дурацкой машины, потому что муж все время вызывал на скандалы, если приходило время везти куда-то его родителей, а у меня как назло были свои дела, которые мужу полагается уважать; ведь я самостоятельная женщина. Но муж, как оказалось, смотрел на данный вопрос по-другому, и его родителям по очень странному совпадению машина всякий раз была нужна точно тогда же, когда и мне, но муж этого совпадения почему-то не замечал.

Все мои друзья и подруги очень сочувствовали мне, советовали плюнуть и разойтись. Точно так и надо было сделать, я еще молодая, надежды встретить человека, который бы меня носил на руках, я не теряла, но мое несчастье состояло в том, что я по-прежнему любила Бориса.

Для меня уже было окончательно ясно, что все наши неудачи и конфликты упираются опять в злосчастную машину, она просто стала каким-то проклятием в нашей семье, которую я хотела сохранить во что бы то ни стало, и поэтому я решилась опять на продажу, хотя мне было очень жаль расставаться с таким удобством, и непонятно, зачем я мучилась на курсах и получала права, которые я успела уже обменять на международные, которые действительны в любой стране за границей, и это разрешается не каждому, и мечтала о туристской поездке с мужем в Чехословакию, моя мама постаралась и устроила нам поездку, и вот все срывалось неизвестно почему, но сохранить семью, конечно, гораздо важнее. К моему удивлению, я опять не встретила понимания у мужа...»

Прерву цитату из документа краткой записью, которую я сделал на встрече с девочками-швейницами. Эту запись уместно использовать именно здесь.

«Оля Жучкина. Рассказывает о Светлане Гороховой спокойно, но с явной симпатией. Даже порою и с восхищением:

— Она выезжала на машине, за рулем, в клетчатом свитере, длинный голубой шарф обмотан вокруг шеи, на голове шапочка с козырьком... Будто из фильма... Настоящая кинозвезда... Светлана была рождена водить машину, мчаться навстречу любви... Или чтобы рядом сидел красавец ей под стать и курил сигареты «Мальборо». Кто хоть раз видел Светлану за рулем машины, иначе уже не может ее представить...»

Из показаний Гороховой С. А. (продолжение)

«...Машина была на его имя, поэтому я сама не могла ее продать. Доверенность была только на вождение, а не на продажу. Дать другую доверенность Борис отказался. Я, конечно, все равно не стала бы продавать без его согласия, но меня возмущал факт, как будто я какая-то бесправная любовница, а не законная жена. У нас по этому вопросу было много обсуждений, даже, можно сказать, дискуссий, мне очень тяжело о них вспоминать. Однажды я напомнила, как он доказывал мне свою любовь, подарив машину «Москвич». И, можете представить, Борис рассмеялся. Он сказал, что так любовь не доказывают. Значит, тогда он лгал! А я развесила уши! Это был ужасный удар с его стороны. Мы крупно поссорились, и он ушел из дому, забрав машину ВАЗ-21011.

Я не верила, что это надолго, ждала каждый день, каждый час, что он вернется, ведь я очень любила его, и мне казалось, что он тоже любит меня. Но он не возвращался и даже не звонил. А звонить первой — так я еще не совсем растеряла женскую гордость, хотя он и рассчитывал.

Позже я обнаружила, что он увез мою доверенность, вторые ключи от машины и даже страховку. Я до сих пор не знаю, когда он ее выкрал. Но что выкрал — это факт. Значит, все дело было в машине, из-за нее поломалась наша жизнь, и я правильно хотела от нее избавиться, но Борис не дал, потому что свет клином сошелся у него на машине, а не на семье.

Но я не могла жить без него, это просто мое настоящее несчастье, и за него так жестоко поплатилась. Как мне было ни обидно и унизительно, я не выдержала, первая позвонила, чего никогда себе не прощу. Но вы поймите, захотелось попробовать в последний раз что-то склеить, хотя мама предупреждала, что из разбитых черепков кувшина не получается, но ведь я еще молодая, мне очень хотелось любви, и я опять не послушалась маму, и опять она оказалась права.

Я предложила Борису помириться, на что он сразу же дал согласие. Это был самый счастливый день в моей жизни, но оказалось, что с его стороны это игра и коварный обман. Он был себе на уме, а я верила каждому его слову.

Мы проговорили целый вечер. Мне очень тяжело про это вспоминать. Договорились все забыть и начать сначала, и Борис согласился даже продать машину, хотя я уже не видела в этом необходимости, раз между нами наступил мир, так что машина не служила больше помехой семейной жизни, и мы могли поехать на ней в Чехословакию, чтобы отпраздновать второе рождение нашего брака.

Тут я должна написать про то, про что писать не положено, про это не говорят, это очень личное, касается только двоих. Но если утаить, вы можете не понять, а так хочется, чтобы меня наконец поняли. Одним словом, мы испытали в ту ночь такую любовь, какая была у нас только в первый раз, когда мы решили стать мужем и женой, и тут я окончательно поверила, что счастье не только возможно, но что оно точно вернулось. С этим чувством я заснула, но какая-то сила вдруг разбудила меня, я проснулась в огромном волнении и не могла объяснить почему. Борис спал, ни о чем не подозревая.

Я просто не знала, что со мной творится. Как будто какой-то голос подсказал, что я опять обманута. Я встала, несколько раз прошлась по комнате. Выглянула в окно. Светила полная луна. Машина стояла возле тротуара, и я долго смотрела на нее, чувствуя, что эта проклятая машина по-прежнему мешает нашему счастью.

Мне хотелось разбудить Бориса, спросить его, что со мной, чтобы он развеял мои сомнения и снова сказал, как он меня любит. Но он так сладко спал, и, если бы я разбудила его, он ничего бы не понял или понял бы неправильно, грубо, по-мужски, а это для меня, в моем состоянии, было бы просто ужасно, я, наверно, умерла бы от обиды.

Вдруг я заметила его пиджак, висевший на спинке стула. Какая-то сила заставила меня проверить карманы, хотя это, конечно, не очень красиво, я понимаю, но ведь Борис мой муж, а я была в сильном волнении, я должна была что-то делать, тем более что чувствовала обман с его стороны.

В одном из карманов я нашла письма! Письма неизвестной мне женщины моему мужу! У окна при свете луны я прочла их и только тогда поняла, как подло обманута. Что было дальше, я плохо помню... Мне захотелось тут же убить Бориса, а потом себя. Я побежала на кухню, потом обратно в комнату, боясь разбудить маму и поднять на ноги весь дом. Я металась, не зная, что делать. Потом схватила не помню что и забралась на кровать, где Борис продолжал сладко спать, не подозревая, что его предательство уже раскрыто. Может быть, я не переживала бы все это так сильно, если бы только что не подарила ему от всего сердца то, что может подарить женщина, причем только очень любящая женщина (эти слова подчеркнуты трижды. — А. В.).

И вот точно в данный конкретный момент он проснулся, увидел меня и протянул ко мне руки, чтобы обнять, приблизить к себе. Как я и предвидела, он все понимал примитивно, по-мужски, не в состоянии разобраться в чувствах женщины, которую он не только обманул, а просто-напросто предал.

У меня в памяти не осталось ничего, что было дальше. Кажется, я не сдержалась, оттолкнула его и, возможно, даже ударила. Больше всего я боялась разбудить маму. Села в машину и поехала куда глаза глядят, лишь бы не останавливаться, потому что остановиться — это значит остаться со своими мыслями, а в голове была такая каша, хоть плачь. Вся моя жизнь пошла под откос, и теперь мне уже все равно, что будет, даже если меня расстреляют.

Я ездила взад-вперед, пока в баке был бензин, а потом добралась до своей подруги Тимаковой Светы, сказала ей: «Светка, ни о чем не спрашивай, дай выспаться», заснула сразу и проспала 15 часов. Тимакова Света успела позвонить моей маме, сообщить, что со мной ничего не случилось, я жива и здорова, чтобы она не волновалась. И когда я проснулась, мы решили, что я приду в милицию и расскажу всю правду».

Этот документ, который для нашего повествования представляется мне важнейшим, я привел полностью, без купюр и без правки, позволив себе лишь в некоторых местах расставить отсутствующие знаки препинания и устранить грамматические ошибки.

Постановление следователя Ермакова о возбуждении уголовного дела

«...Рассмотрев материалы, поступившие из городской больницы № 2, и заявление о добровольной явке с повинной... установил:

В ночь с 6 на 7 апреля... на почве длительных неприязненных личных отношений гражданка Горохова Светлана Артемовна нанесла своему мужу Петрушину Борису Валентиновичу, находившемуся в сонном состоянии, удар острым рубящим предметом типа топора, результатом чего явилось отсечение кисти левой руки потерпевшего, то есть причинила умышленные тяжкие телесные повреждения, сопряженные с увечьем. На основании изложенного... постановил: возбудить уголовное дело по признакам статьи 108 часть 1-я Уголовного кодекса РСФСР и принять его к своему производству...»

Из протокола допроса потерпевшего Петрушина Б. В. (проведен в городской больнице № 2 14 апреля...)

Вопрос. Как себя чувствуете, в состоянии ли давать показания после ампутации кисти левой руки?

Ответ. Показания дать в состоянии.

Вопрос. Расскажите, что вам известно о том, кем, когда и как было нанесено вам вышеуказанное тяжкое телесное повреждение, сопряженное с увечьем?

Ответ. Вышеуказанное тяжкое телесное повреждение, сопряженное с увечьем, мне нанесла моя жена Горохова Светлана в ночь с 6 на 7 апреля... в доме, где мы проживаем. Орудием преступления послужил домашний топорик для рубки мяса, который я сам наточил тем же вечером по просьбе Гороховой С. А., чтобы нарубить из имевшегося у нее окорока свиные отбивные для ужина в честь нашего примирения.

Вопрос. Можете ли вы рассказать подробно, что послужило причиной этого преступления?

Ответ. Несмотря на большую физическую слабость, предпочитаю написать об этом сам».

Из показаний Петрушина Б. В. (почерк корявый, в некоторых местах едва разбираемый)

«С Гороховой С. А. меня познакомил товарищ по работе Тимаков Леонид. Он откровенно сказал, что Горохова, подруга его жены, вышла замуж неудачно, ее муж больной, хилый парень, а сама она, как он выразился, «кровь с молоком», и я не пожалею, завязав с нею отношения, которые меня ни к чему не обязывают. Я был холост, свободный человек, дружил в то время с одной студенткой, но без любви, поэтому меня ничто не удерживало, и я согласился познакомиться с Гороховой на встрече старого Нового года. Она сразу же показалась мне той, о которой я мечтал. Чем именно она меня пленила, я объяснить затрудняюсь, но своего впечатления я не скрывал, и она сразу поняла, что просто легкие, непринужденные отношения между нами не сложатся.

...Светлана почувствовала свою власть надо мной. Я привязывался к ней все больше и больше, возможно, потому, что такой женщины в моей биографии еще не было. Я настаивал на том, чтобы она развелась с первым мужем и мы узаконили наши отношения. Светлана, однако, оттягивала это. Объяснение было такое: нам надо проверить свои чувства. Проверку она видела только в одном: чтобы я сделал ей очень дорогой подарок, потому что, по ее словам, на это способен лишь тот, кто действительно любит, иначе ему не имеет смысла бросать деньги на ветер.

Такое объяснение меня удивило, но, возможно, она обожглась на молоке и теперь дула на воду. И еще мне казалось, что, может быть, она в чем-то права: ведь я ни за что на свете не сделал бы такой подарок (речь шла о «Москвиче», очередь на него подходила у моего отца, и Светлана об этом знала) студентке, с которой дружил.

Известно, как трудно перевести очередь на другое лицо, а потом еще подарить машину постороннему человеку (мы со Светланой не были расписаны), но я был готов на все. Нам помогла мать Светланы (директор кондитерской фабрики), у нее огромные связи, она нажала на все рычаги, и мы нигде и ни в чем не встречали препятствий.

Вскоре после того, как «Москвич» был оформлен на имя Светланы, она развелась с первым мужем, и мы расписались.

Мне физически очень трудно писать, я вынужден отложить мои объяснения до другого раза».

Меня не покидала мысль разыскать Вадима Скачкова и поговорить с ним. Но вовсе не оттого, что он уклонялся от встреч с правосудием. Особенной загадки в его нежелании явиться на суд я, признаться, не видел. Легко понять состояние отвергнутого мужа, который вынужден созерцать трагедию счастливого соперника и пускай законное, пускай справедливое, но все же крушение бывшей жены. По-прежнему, видимо, не очень ему безразличной. Вряд ли бы кто-нибудь на его месте рвался предстать пред любопытными взорами посторонних и участвовать, даже и косвенно, в уличении подсудимой.

Но мне его повидать все же было необходимо — без этого в психологическом механизме случившегося оставались недостающие звенья. Пустоты, нарушающие цельность картины.

Я никак не мог придумать способ навязать себя в собеседники, но тут сработал безотказно действующий принцип на ловца и зверь бежит. Однажды в дверь гостиничного номера постучали, вошел молодой человек — худощавый, сутуловатый, с бледным, тонким лицом, на котором были резко очерчены острые скулы, — представился: Скачков.

— Вы хотели со мной встретиться? — спросил он. — Мне передали... Чем могу вам помочь?

Ответить на этот вопрос было непросто, потому что помощи от него мне не было нужно, а ворошить старые раны — он явно к этому не стремился. Так и предупредил:

— Плохого о Свете ничего не скажу, не ждите, хотя нахлебаться пришлось. Для вас — интересный сюжет, для людей — большая беда.

Я попробовал возразить: и о чужой беде надо знать всем, ведь она тоже входит в жизненный опыт, служит уроком. Он выслушал меня с плохо скрытой усмешкой.

— Единственный урок истории... — напомнил он, слишком нарочито разглядывая настенную графику — жалкое украшение гостиничного номера. — Единственный урок истории состоит в том, что из него не извлекают никаких уроков. Это, кажется, Анатоль Франс. Последуйте лучше совету классика, он знал толк в этих вещах.

Я обещал. Но удел литератора все-таки разбираться в человеческих отношениях, сколь бы ни были они сложны, горьки, драматичны. Разбираться — и рассказывать о них своим современникам. Иначе литература перестала бы существовать.

— Вы знаете, — все так же скептично отозвался Вадим, — проблемы литературы меня как-то не греют. Сейчас — тем более... — Возможно, наш разговор так и свелся бы к словесной дуэли, если бы мой собеседник с ходу, без видимой логической связи не переключил рычажок. — Короче, что конкретно вы намерены предпринять? — Он прочел на моем лице удивление и уточнил: — Я правильно понял: вы приехали, чтобы чем-то Светлане помочь? — Скорее всего, удивление отразилось на моем лице еще очевидней, и тогда он сразил меня наповал: — Если приехали вы не за этим, то визит ваш, по-моему... Ну, встречи, беседы... Вторжение в горе стольких людей... Тогда все это... Не очень красиво...

Наступила неловкая пауза. Вадим молчал, сам смутившись этой неожиданной резкости, и я тоже молчал, стараясь взглянуть на то, что случилось, его глазами. Это стоило сделать — для того хотя бы, чтобы избежать перекоса. Ведь меня привело в этот город письмо друзей Бориса Петрушина, — там, естественно, угол зрения был совершенно иной. Иная точка отсчета. И цель — тоже иная.

В письме были такие строки — я их прочитал Вадиму: «С помощью влиятельной мамы делается все, чтобы злодеянию С. Гороховой найти оправдание. Подключили медицину — пусть докажет, что убийца (без пяти минут) была не в своем уме (сохраняю стиль подлинника. — А. В.). Не вышло! Весь город знает эту «Леди Макбет» нашего уезда, ее аппетиты и амбиции. Молодую волчицу, от которой лучше держаться подальше. Только случай сохранил жизнь нашему товарищу, но зато какой ценой! Ненасытная алчность проявила себя в этой истории с такой наглядностью, что пора бить во все колокола. То, что случилось, касается не только заинтересованных лиц, это, не побоимся сказать, сегодня проблема номер один. Загребущие руки хватают все, что попало, и готовы даже убить, если им мешают. Никакой пощады этим подонкам!»

Письмо не произвело на Вадима ни малейшего впечатления.

— Вы считаете, — ехидно спросил он, — что такая вот брань... «подонки», «мерзавцы», «сволочи» и все такое в том же духе... Вы считаете, это что-то доказывает? По-моему, ничего. Только дает волю страстям. А основа правосудия, напротив, бесстрастность. Разве не так? — Он ждал возражений, а я ждал конца его монолога. — Вам известна пословица: «Понять — значит простить»? То есть сначала понять! Прежде всего понять. Кто действительно понял, тот не может не быть милосердным. Вот эти ваши корреспонденты, — он искоса взглянул на письмо, — они не поняли ничего. Решительно ничего. Оттого и вопят: «Подонки! Никакой пощады!» Вопить — тут большого ума не надо...

— Вы противоречите сами себе, — решил и я вставить слово. — Они не разобрались, не поняли — вы их осуждаете. Я хочу разобраться и, значит, понять — это вы осуждаете тоже. Выбирайте что-то одно.

— Поймали! — впервые он улыбнулся, признавая себя побежденным. — Поймали, сдаюсь. Ну, так чем я могу вам помочь?

Многих читателей волнуют те же проблемы, и рассуждают они примерно так же, как приятели Бориса Петрушина. Сначала я собирал их письма, намереваясь столкнуть разные мнения, потом бросил, оттого что все они были похожи друг на друга, не отличаясь, увы, ни разнообразием сюжетов, ни оригинальностью аргументации. И однако, важно то, что они были, отражая мнение, с которым нельзя не считаться.

Вот строки из нескольких писем — пусть они тоже включатся в наш разговор, хотя ни один из авторов не имел никакого понятия о деле Светланы.

«Погоня за жизненными благами стала даже не поветрием, а форменным бедствием. Они из средств, украшающих жизнь, превратились в самоцель, для достижения которой пригоден любой метод. Обмануть, украсть — это вроде бы и постыдным не считается. Можно и оклеветать, и даже убить. Не по закону можно, конечно, а как бы оправдываясь в своих глазах и в глазах окружающих... У нас в учреждении раздавали садовые участки. Заранее составили список, и одна сотрудница, В-ва, оказалась за чертой. Первой из кандидатов, если что случится... И она сама постаралась, чтобы «случилось». Избрала мишенью «на всякий пожарный» не одного сотрудника, а двух — из списка, разумеется. И повела на них атаку. Вдруг обнаружила в себе гражданскую доблесть и непримиримость к недостаткам, которые у этих сотрудников, возможно, действительно есть. И что бы вы думали?! Преуспела! Одного уволили, другую исключили из списка на участок — наказали... Освободилось не одно место, а сразу два, ну и тогда уже по всем правилам включили в список «первую кандидатку». Сразу куда-то ушла ее непримиримость. Кандидатка, став обладательницей, перестала разоблачать. Пока! До очередной раздачи лакомых кусков... Можно ли оставаться хладнокровным, видя такую подлость?» (Н. Г., экономист, Пермь.)

«Вам не кажется, что одна болезнь пустила у нас слишком; глубокие корни? Я не могу дать ей название, но могу описать симптомы. Первый: страх чего-то недополучить. «Больному» все время кажется: ему недодали, его обошли, у него нет того, что есть у другого. А он ничем не хуже, он тоже «имеет право»... Второй — автоматически вытекает из первого: «больной» маниакально стремится приобрести упущенное. Ничего не упустить становится его навязчивой идеей. Ради этого он убьет и отца родного. Последняя фраза не гипербола, а реальность: вспомните очерк вашего коллеги Евгения Богата «Коллекция». Я считаю, что «психологическое снисхождение» к таким зверям общественно опасно. Это способствует распространению болезни, что всегда грозит обернуться эпидемией... Предлагаю энергичней пускать в действие хирургический нож». (А. С., врач-невропатолог, Ленинград.)

«...Одна родственница моей знакомой сначала вступила в фиктивный брак (для нее фиктивный, а он-то думал, что женится всерьез), чтобы заполучить московскую прописку... Заполучив, дала отбой и принялась сживать мужа со света. Он пробовал через суд что-то доказать, не знаю точно — что, я плохо в этом разбираюсь, но у нее крепче нервы, после не то десятого, не то двадцатого судебного слушания его хватил инфаркт... Тут у «москвички» вспыхнула новая «любовь». Нашлась вторая жертва с хорошей квартирой. Сначала «влюбленная» довела до могилы его отца, с которым он жил, потом захватила все помещение, потому что уже был ребенок, и этим ребенком она спекулировала как хотела... Суд определил мужу небольшой угол в квартире, где он родился и прожил всю жизнь, но как пользоваться хотя бы и этим углом? Если муж переступит порог уже не просто чужой, а враждебной ему квартиры, владычица его убьет и глазом не моргнет. И так все обставит, что убитый будет сам виноват... Неужели мы бессильны перед этой гадючьей породой?» (С. Л., Москва, профессия не указана.)

Сказано сильно, но, право же, даже самые резкие выражения покажутся нежными, процитируй я другие письма из папки, хранящейся в моем архиве. Не рассчитывая на публикацию, авторы таких писем избегают парламентских выражений. Как думают, так и пишут. И диагноз, видимо, ставят точный. Но похож ли каждый конкретный случай на все остальные? Допустимы ли тут упрощенные обобщения?

Вернемся поэтому к материалам судебного дела.

Из показаний Петрушина Б. В. (продолжение)

«Сейчас мне трудно сказать, сколько длился период наших мирных (в смысле нормальных) отношений. Скоро семейный корабль дал первую трещину, когда я предложил снять комнату и жить отдельно. Мои родители, они были против нашего брака, предупреждали, что ничего хорошего из жизни в доме Калерии Антоновны не выйдет. И точно так оказалось. Мать жены вмешивалась буквально в любой пустяк и раздавала указания, куда ходить, с кем дружить, что читать, как одеваться, ну просто ничего не оставалось без ее руководящих установок. Я терпел, нельзя же было начинать семейную жизнь с конфликтов. Одно предложение Калерии Антоновны показалось мне даже удачным выходом из положения: она обещала устроить работу за границей по моей специальности. Я считал, это даст нам возможность без конфликта оторваться от опеки и пожить вдвоем совсем в другой обстановке. Поэтому согласился. А Светлана с увлечением стала строить планы, как мы заживем за границей. Но вскоре Калерия передумала: будет ли прочным наш брак, зачем зря хлопотать?

Вдобавок Светлана отказалась иметь ребенка. Это могло означать, что и она в чем-то начала сомневаться.

Вторая трещина, и то очень скоро, получилась из-за машины, и с тех пор слово «машина» стало главным в нашей семье. Фабрика, которой руководит К. А. Горохова, получила несколько «Жигулей» для продажи передовикам производства. Каким-то образом Калерия Антоновна устроила одну для Светланы. Но машина у Светланы уже имелась, поэтому ее надо было срочно продать.

С утра до вечера и с ночи до утра только и говорили, как половчей обойти закон. Меня это задевало лично, поскольку «Москвич» подарил я и, значит, я тоже участник довольно сомнительной комбинации. А очередь мне уступил отец, значит, и он тоже «внутри». Кроме того, «Жигули» стоили гораздо дороже, денег для доплаты у нас не было. Но когда я об этом напомнил, меня просто подняли на смех, потому что если «Москвич» продать «как следует», то и на «Жигули» хватит, и еще обмыть покупку останется.

Но поиск выгодного клиента все затягивался, а время выкупать «Жигули» неумолимо приближалось. Тогда К. А. Горохова устроила так, чтобы машину оформили на мое имя. Запахло тюрьмой!.. Отец категорически запретил мне соглашаться, но я смалодушничал. Я понимал, что, отказавшись, порываю со Светланой: ведь из-за этих «Жигулей» у Гороховых на карту поставлено все.

Комбинация была такая: Калерия Антоновна собирает у знакомых деньги на «Жигули», я оформляю машину на свое имя, потом продается «Москвич», и тогда деньги возвращаем мамаше. И все точно так получилось.

«Москвич» был продан какому-то приезжему гражданину, и за сколько, тоже не знаю, но, по словам Светланы, долг матери мы вернули и еще осталось рублей двести «на мелкие расходы», но по госцене «Москвич» стоил пять с чем-то, а «Жигули» семь с чем-то... Истерики, которые закатывала Светлана, когда надо было моих родителей отвезти в пригородный санаторий и привезти обратно после окончания срока лечения, меня так возмутили, что я не сдержался и напомнил: машина куплена на деньги моего отца. Это был поворотный момент в наших отношениях: я стал для жены врагом номер один...»

Из протокола допроса свидетеля Умаркулова А. Г., члена хлопководческой бригады колхоза «Маяк»

«Вопрос. Расскажите следствию, как вы приобрели автомашину «Москвич».

Ответ. Каждый год в осенний период я приезжаю в данный город для продажи на рынке фруктов нового урожая. Здесь я познакомился с Гороховой К. А., она работает директором кондитерской фабрики. Я обычно привозил ей фрукты, а она снабжала меня дефицитными кондитерскими изделиями... Однажды Горохова сообщила по телефону, что продается почти новая автомашина «Москвич». У меня имеется автомашина «Волга», и у старших сыновей тоже, но подрастал младший сын, и я согласился купить «Москвич» после того, как продам на рынке все фрукты.

Вопрос. За какую сумму была куплена машина?

Ответ. К. А. Горохова запросила восемь тысяч, но мы сторговались на семи с половиной.

Вопрос. Как вы оформили покупку?

Ответ. К. А. Горохова посоветовала сразу оформить на сына, потому что у меня была уже «Волга». Оформление она брала на себя, хотя сыну Эргашу не было еще 18 лет».

Из протокола допроса свидетеля Гороховой К. А.

«Вопрос. Почему вы участвовали в продаже автомашины, вам не принадлежащей?

Ответ. Моя дочь плохо разбирается в таких делах.

Вопрос. Что вас лично связывает с гражданином Умаркуловым А. Г.? Какие услуги вы ему оказывали, а он вам?

Ответ. У нас с гражданином Умаркуловым приятельские отношения. Он привозил мне иногда в подарок дыни и виноград, а я дарила ему иногда зефир в шоколаде, помадку и другие сладости, приобретенные через наш фирменный магазин.

Вопрос. За какую сумму была продана автомашина «Москвич»?

Ответ. Она была продана по государственной цене, установленной на данную машину.

Вопрос. Назовите лиц, у которых вы заняли деньги для покупки автомашины «Жигули».

Ответ. Мне было бы неприятно вовлекать друзей в уголовное дело за услугу, которую они мне оказали».

Из плана работы следователя Ермакова

«1. Провести очную ставку между Гороховой К. А. и Умаркуловым А. Г. для устранения противоречий в их показаниях.

2. Возбудить ходатайство перед исполкомом городского Совета народных депутатов о даче согласия на привлечение к уголовной ответственности депутата Гороховой К. А. по признакам статьи 182 Уголовного кодекса РСФСР за отказ от дачи показаний в качестве свидетеля».

Еще в первом нашем разговоре Галина Ивановна Дудко просила меня обратить внимание на неожиданную замену следователя, которая произошла в самый разгар следствия. Я нашел в материалах дела соответствующий документ.

«...Следователь тов. Ермаков затягивает следствие, отвлекаясь на выяснение обстоятельств, не имеющих отношения к возбужденному делу о причинении тяжких телесных повреждений гражданину Петрушину...

В соответствии с вышеизложенным постановляю:

1. Дальнейшее ведение следствия поручить юристу первого класса тов. Матвееву К. Н.

2. Постановления следователя тов. Ермакова о проведении очной ставки между гр-ном Умаркуловым А. Г. и Гороховой К. А. и о возбуждении ходатайства на предмет привлечения к уголовной ответственности депутата горсовета тов. Гороховой К. А. отменить.

Прокурор города, советник юстиции Кушак С. Т.».

Из показаний потерпевшего Петрушина Б. В. (продолжение)

«Когда «Москвич» был продан, Светлана затеяла разговор о переводе «Жигулей» на ее имя. Я решительно отказался участвовать в новых операциях (а точнее, махинациях), не хотел вязнуть еще больше в болоте, куда они меня тащили. Но Светлана, а особенно мамаша расценили мой отказ, конечно, иначе: что, мол, я хочу машину присвоить. Тут же родилась идея «Жигули» продать, якобы для того, чтобы машина не мешала нашей любви. Мне надоело так жить, я ушел и забрал машину, что было, конечно, для Гороховых самым страшным ударом. Я знал, что с ним они не смирятся, попробуют схитрить и переиграть, лишь бы заполучить машину назад. И ждал, какой метод для этого изберут.

Но вся беда в том, что Светланы мне не хватало. Просто очень не хватало, хотя в этом стыдно признаться. Особенно сейчас. Я почувствовал какую-то пустоту. Я очень тосковал без нее, сам не знаю почему. И, кажется, я был уже готов на все, лишь бы Светлана позвала меня обратно. И тут как раз она позвонила...»

Запись в блокноте — о разговоре с Сашей Харламовой, той самой кареглазой девочкой из ПТУ, у которой было четыре друга.

«Спорим о «доказательствах» любви. Говорю Саше, что в любви нельзя ничего доказывать. Нельзя и не надо. Ни одно «доказательство» не покажется убедительным и бесспорным тому, кто его ожидает. Или двоим хорошо друг с другом, и тогда не нужны доказательства. Или нехорошо, и тогда они тем более не нужны. Саша внимательно слушает и, кажется, соглашается. Но вдруг произносит: «А если тебе хорошо, потому что обман принимаешь за правду? Как отличить?»

Над этим вопросом человечество бьется давно, но ответа все нет. «Вашу Светлану, — невпопад говорит Саша, отвечая на какие-то свои мысли, — мне жалко. По-моему, она металась, металась, чтобы ее кто-нибудь понял, а не понял никто. Хотя вы с этим не согласитесь».

Но я еще не был готов ни согласиться, ни возразить».

Из показаний Петрушина Б. В. (окончание)

«...Она предложила все забыть, начать жить по-хорошему, как когда-то. Долго уговаривать меня не пришлось, тем более что я вообще не понимал, из-за чего мы ссоримся. Все у нас имелось для нормальной жизни, а не получалось.

Я был, по правде, очень счастлив, что Светлана одумалась. Значит, все еще можно поправить! Но главное, она приготовила мне подарок. Сказала, что хочет настоящей семьи и чтобы мы жили отдельно от матери. Более веского доказательства для меня быть не могло.

Мой ответный подарок Светлане был гораздо скромнее. Я решил продать машину, раз она так нам мешала. Я уже договорился на следующий день сдать ее на комиссию, о чем Светлане и сообщил. Я думал этим обрадовать жену, а получилось наоборот. Она разволновалась, стала просить не делать глупости, прокатиться сначала по Чехословакии, провести там наш новый «медовый месяц», а уж потом продать. И что она это сделает лучше, чем я. Про Чехословакию я услышал впервые, но, кажется, в тот вечер был согласен на все, тем более что мне-то машина никак не мешала, это Светлана с мамашей заклинились на машинах, а не я.

Мы договорились по всем пунктам и скрепили наш уговор царским ужином, который жена приготовила. В холодильнике лежал свежий свиной окорок, мы нарубили топориком отбивные, Светлана их зажарила, и еще она достала из подвала, из неприкасаемого материнского запаса, старую домашнюю наливку, которую здесь подавали на стол в совершенно исключительных случаях, а точнее, вообще не подавали...

...Я давно не испытывал такого наслаждения, такого чувства уверенности в завтрашнем дне. И Светлану такой ласковой, заботливой, нежной еще не видел... С этим ощущением я и заснул. Сколько спал, сказать не могу, проснулся, может быть, от движения, шума или толчка, точно не знаю. Первое, что я спросонок увидел: Светлана стоит на коленях, возвышаясь надо мной с топориком в руках. Это теперь я знаю, что у нее был топорик, а тогда, в первое мгновенье, он показался мне огромным топором. Светившая в окно луна хорошо освещала комнату, все было отчетливо видно, я запомнил эту картину на всю жизнь.

Светлана не произнесла ни звука, и, по-моему, она сначала даже не осознала, что я открыл глаза. Занесла топор, но я шевельнулся, и удар пришелся плашмя по виску, причинив только царапину. Ужас сковал мою речь, иначе я не могу объяснить, почему не крикнул. Все вообще длилось считанные мгновенья и в полной тишине. Выражение глаз жены я не помню. Но мне хорошо запомнилось, как в лунном свете отливала матовым блеском ее ночная рубашка.

Светлана снова взмахнула топориком. Я инстинктивно заслонился левой рукой. На этот раз удар был точен...»

Следователь Ермаков, которого я разыскал, был уже не следователем, а юрисконсультом сельхозуправления в пригородном районе. Сказать, что он встретил меня без всякого энтузиазма, — значит не сказать ничего. Отчаяние и тоска отчетливо отразились на его лице, так и не исчезнув до конца нашей короткой встречи. Он замкнулся и на все мои вопросы отвечать отказался. «Что есть, все в деле», — повторял он, уставившись в пол. «Ничего не знаю», «Я теперь из другого ведомства», «Обращайтесь к прокурору»... Чтобы как-то разговорить его, я спросил про совсем уж невинные вещи, даже не очень-то мне интересные: как вели себя — тот ли, другой ли — на допросах и очных ставках. Ермаков отказался говорить даже об этом: «Тайна следствия». Наконец его прорвало — уже когда мы прощались: «Меня ушли, чего вам еще?» Я держался за ручку двери, но не уходил, ждал продолжения. Он тотчас развеял мою надежду: «Вы уедете, я останусь». Этим было сказано все. На том разговор и окончился.

Вадим позвонил мне в гостиницу, договорился о новой встрече.

— Я догадался, — сказал он прямо с порога, — зачем вы меня искали. Кассета?..

— Какая кассета? — лучезарно сфальшивил я. — Про что это вы, не понял...

Он поморщился:

— Перестаньте, у вас плохо получается. Я, конечно, дурак, но все-таки не настолько.

— Вы не дурак...

Вадим перебил:

— Я, конечно, дурак, коли связался с таким чудовищем, как Светлана. Но это, простите, факт моей биографии, и только моей. Теперь слушайте... — он вытащил из портфеля ветхий кассетник. — Всю целиком — не надейтесь... Я выбрал то, что действительно интересно. Чтобы вы не заблуждались, будто она давно замышляла убийство.

С хрипом и скрежетом заработал кассетник, послышался звук льющейся воды, стук посуды, привычная интонация диктора — где-то вдали работал телевизор. На этом фоне ясно различались голоса Светланы и Калерии Антоновны.

Вадим разрешил мне записать в блокнот их разговор. Предупредил:

— Пленку я сотру. Доказательств, что вы это слышали лично, у вас не будет. Прошу учесть.

— Я учту. Давайте по-честному... — мне показалось, что самое время спросить его прямо. — Вы почему в суд не явились? Не хотели расспросов про эту кассету?

— Да... — вздохнул он, одарив меня ироничной улыбкой. — Такой примитивности я от вас, признаться, не ожидал. Во-первых, про кассету никто не знал. Во-вторых, где доказательства?

— Тогда зачем же... — я ждал подтверждения того, в чем нисколько не сомневался. — Зачем же вы уклонялись?

Нарочитая пауза перед ответом должна была подчеркнуть всю меру его морального превосходства.

— Вы считаете... — он еще немного помедлил. — Вы считаете, это было бы пристойно? Что я должен был делать в суде? Уличать? Топтать? Злорадствовать?

У меня вертелся ответ: «Рассказать правду». Но я промолчал.

Когда точно состоялась беседа, что записана на кассете, при каких условиях сделана запись, почему вообще Вадим решился на столь необычный шаг, — ничего этого я не знаю: обладатель кассеты отказался сообщить подробности. С точки зрения криминалистики юридической силы эта запись не имеет. Голоса никто не идентифицировал. Вадим утверждает, что мать «беседует» с дочерью. Так и будем считать.

«Дочь. Вы мне все... Вот где... Все, все!.. Ты можешь это понять?

Мать. Глупости твои понимать...

Дочь. Чего ты вообще хочешь? Ну чего тебе от меня надо? Чего вы мне жизнь поломали?

Мать. Пошли эту жабу (следует непечатное выражение. — А. В.) и устрой наконец... как у людей... Пора, не девочка...

Дочь. Отлипни! Я в твою личную жизнь не вмешиваюсь.

Мать. У меня ее нет.

Дочь. Есть. Не строй из себя (следует не слишком печатное выражение. — А. В.).

Мать. Это, по-твоему, жизнь? Божье наказание, а не жизнь. Для тебя... (следует непечатное выражение. — А. В.).

Дочь. Для меня не надо. Я сама.

Мать. У тебя не получается. Даже с этой шмакодявкой.

Дочь. Ничего, как-нибудь.

Мать. Три ха-ха!..

Дочь. Если ты не отлипнешь... И Димка, и вонючка этот... с гаремом и «мерседесом»... Я знаешь что сделаю? Всех, поняла?

Мать. Давай начинай. (Долгое молчание, стук посуды, голос диктора сменился музыкой.) Я тебе просто удивляюсь, Светлана: девка в соку, кровь с молоком, тебе мужика, чтобы жизнь понимал, а тянет на комарье. Хлопнуть, и то жалко.

Дочь. Я, кажется, сказала...

Мать. Это у тебя по отцовской линии. В нашем ролу сморчков не подбирали.

Дочь. Я, кажется, сказала... Сказала или нет? Ты русский язык понимаешь? Я сама хлопну, кого надо... (Срывается на крик.) Я для любви создана, понятно? Чтобы меня на руках носили. И будут носить, чтобы ты знала! А в Африку можешь сама. Там таких (следует полупечатное слово. — А. В.) дефицит. (В крике слышатся слезы.) Уйди! Уйди! Не трогай. Никого мне не надо. Одна буду жить.

Мать. Пять ха-ха!» (Здесь кассетник выключен.) Когда мы слушали запись, Вадим дал такой комментарий:

— Димка, жаба, шмакодявка, комарье и сморчок — это все я. Не сочтите за бахвальство. Кстати, вы писатель, у вас большой словарный запас, объясните, что такое шмакодявка? В энциклопедии я не нашел.

— Это что же, — в свою очередь, спросил я Вадима, — они всегда на таком жаргоне объяснялись?

— При мне никогда. Впрочем... Арго, просторечье, разговорный язык — это же клад для писателя. Скажите спасибо, что я дал вам возможность послушать.

Как мы помним, явившись с повинной, Светлана передала следствию письма, которые обнаружила у Бориса — в кармане его пиджака.

Вот текст этих писем, приобщенных к уголовному делу. Даты автором не проставлены, поэтому располагаю их по хронологии, вытекающей из содержания, не ручаясь за точность.

«Боря! Я все понимаю, не надо ничего объяснять. Так что напрасно ты скрываешься. Твоя мама говорит по телефону, что тебя нет дома, а я вижу, как ты вошел и как зажег в комнате свет. Я звоню из автомата напротив (ты знаешь). Твой выбор меня не удивляет, эта женщина тебе больше подходит. Желаю тебе с ней всего хорошего. Но объясниться мы все-таки можем? Или ты боишься? Мне от тебя ничего не нужно, так что можешь не бояться. Маша».

«Боря! Я сама виновата, что вызвала тебя на этот неприятный разговор. Ты все равно ничего не мог сказать. И я ничего не сказала. А я хотела сказать то, что Олеся Ивану Тимофеевичу, но не сказала. (Речь, очевидно, идет о повести Куприна. Возможно, автор имеет в виду записку, которую оставила Олеся, навсегда расставаясь со своим возлюбленным. — А. В.) Желаю тебе счастья в семейной жизни. Спасибо за то, что ты мне дал. Маша».

«Боря! Мне передали, что у тебя неприятности. Я дома по вечерам. Если могу помочь — позвони. Маша».

«Боря! В шесть часов я никак не могу, потом объясню. Если можешь, в восемь, на том же месте. Если не можешь, то завтра в любое время. Позвони. Я все тебе объясню. Маша».

«Дорогой мой, родной, любимый, не волнуйся, ни о чем не думай. Все будет в порядке. Я теперь точно знаю, что все будет в порядке. Только ты не волнуйся. Позвони, когда захочешь. Бесконечно преданная тебе Маша».

Вопреки моим ожиданиям встреча с Борисом Петрушиным оказалась самой короткой из всех, какие были у меня в этом городе. Даже короче, чем с Ермаковым. Он пришел, стыдливо пряча за спиной левую руку. Я успел, однако, заметить протез, к которому он, естественно, еще не привык, и это страшно мешало ему. Разговор не клеился, я быстро почувствовал, что любой вопрос его тяготит.

Худощавый, неловкий, застенчивый, весьма среднего, отнюдь не волейбольного роста, с тихим, почти неслышимым, голосом, он очень мало походил на того супермена, который штурмом взял неприступную «леди Макбет» — первую красавицу городского масштаба. Или таким его сделало это несчастье, а в лучшие свои времена он был совершенно иным? Узнать не составило бы труда, но — зачем? Он и так настрадался, новые «мемуары» причинили бы ему только лишнюю боль.

Не вдаваясь в подробности, он сухо заметил, что «руку назад не вернешь», что мщения он не жаждет, что «сам на все нарывался», никого не послушавшись, в том числе Тимаковых, которые знакомили его со Светланой «вовсе не для женитьбы, а для удовольствия». Узнав, что Борис намерен жениться, Леонид Тимаков сказал ему: «Ты входишь в опасную зону», но кто, на что-то решившись, принимает всерьез благоразумные предупреждения?

Эта встреча мало чем могла обогатить мои знания о деле, но документ, который мне показал Борис, существенно продвинул вперед предложенный жизнью сюжет. И внес в него новые яркие краски.

Исковое заявление (о расторжении брака и разделе имущества)

Истец: Горохова Светлана Артемовна, в настоящее время отбывающая наказание в исправительной колонии усиленного режима.

Ответчик: Петрушин Борис Валентинович, проживающий...

«Настоящим прошу расторгнуть наш брак с ответчиком... На всем протяжении семейной жизни ответчик не имел намерения жить по правилам советской семьи, унижал мое женское достоинство, уходил из дому, забирая вещи, нагло обманывал и изменял, подтверждением чего являются письма его любовницы, которые имеются в уголовном деле... Это поведение с его стороны приводило к постоянным конфликтам между нами, последний окончился для меня трагически, почему я нахожусь в колонии и оттуда вынуждена судиться со своим мужем.

Поэтому прошу брак расторгнуть по вине со стороны мужа, а меня освободить от уплаты за развод, потому что с моей стороны было желание построить семейную жизнь, и в развале семьи я совершенно не виновата.

Одновременно прошу разделить наше общее семейное имущество, оставив мне автомашину «Жигули» — ВАЗ-21011. Эта машина принадлежит мне лично по той причине, что куплена на деньги от продажи автомашины «Москвич», которая принадлежала мне лично до оформления брака с Петрушиным Б. В., поэтому, как мне объяснил мой юрист, она не является семейным имуществом, нажитым в браке, а только моей собственностью, хотя оформлена на его имя...»

Копию искового заявления, поступившего в суд, направил Петрушину судья Мастерков. К нему я и пошел — не столько за разъяснением, сколько за дополнительной информацией: в деле Светланы Гороховой открывалась как бы новая глава, сулившая самые нежданные повороты и продолжения.

Так оно и оказалось. Мастерков протянул мне письмо, только что пришедшее из колонии.

«Народному судье гр-ну Мастеркову... От Гороховой С. А., истицы по делу о расторжении брака и разделе имущества с Петрушиным Б. В.

Дополнение к исковому заявлению

Начальник колонии майор Синицын, где я по вашей милости отбываю наказание, вручил мне письмо из суда, где ответчик возражает на мой иск, то есть Петрушин требует оставить машину за ним. Думаю, теперь вам окончательно ясно лицо ответчика, в котором вы не разобрались, когда судили меня.

Мой муж подарил мне первую машину, копия дарственной есть в деле, теперь хочет взять подарок обратно. Почему он поступает так нечестно и некрасиво, вызовите его и спросите, только он правду все равно не скажет, потому что он умеет только нахально лгать. Я сейчас в таком состоянии, что просто в отчаянии, как же это можно: называет себя порядочным человеком и заставляет меня судиться из-за моих же денег. Это приносит мне огромную боль. Это просто подлость с его стороны, которую раньше я не сумела разглядеть...

Раз он такой стяжатель, то присудите ему три из пяти серебряных столовых ложек (нам на свадьбу подарили шесть, но одна потерялась или ее украли), это пункт 6 из списка-приложения к заявлению, мне не жалко, пусть раздел будет в его пользу, но с машиной я не могу согласиться, она и так мне жизнь поломала, и теперь еще, после всего, муж продолжает надо мной издеваться из-за этой машины...»

В приговоре по делу Гороховой написано, что, решая вопрос о мере наказания, суд учел «данные о личности подсудимой, а также конкретные обстоятельства» и поэтому определил ей шесть лет лишения свободы с отбыванием в колонии усиленного режима. Эту ватную (а если проще и откровенней: совершенно бессмысленную) формулу употребляют в тех случаях, когда что-то толковое написать невозможно. Что конкретно суд учел и как он учитывал — все это тайна, покрытая мраком.

Часть первая статьи 108 Уголовного кодекса, по которой судили Светлану, определяет минимум наказания — лишение свободы на три месяца, а максимум — на восемь лет. Почему же на сей раз вышло не пять лет, не семь, не восемь? Есть ли логика в этом? Есть ли точный расчет? По читательской почте знаю, с какой дотошностью ищут ответа на эти вопросы, каждый вольно или невольно мысленно ставит себя на место судьи. И выносит свой приговор. А он не всегда совпадает с тем, который вынесли судьи. Не на воображаемом, а на реальном процессе.

Мастерков удивился: любой приговор всегда субъективен, решают люди, а не машины. Вина Гороховой очевидна, но и чувствами ее нельзя пренебречь. Обида, волнение, ревность — все это тоже имеет какой-то вес. И даже немалый. Ранее не судима, характеристика положительная. Импульсивна, утверждают врачи. Можно это не принять во внимание? Гирька на одну чашу весов, гирька на другую, еще гирька туда, еще гирька сюда, ну и выходит в итоге некий средний баланс.

— Значит, все-таки вы решили, — подбираюсь я наконец к вопросу, на который не в силах найти ответ, — что преступление заранее задумано не было? Что умысел пришел внезапно, под влиянием найденных писем? А зачем полезла в пиджак? Что искала? Не документы ли на машину? Сначала, считаете вы, был поиск в карманах, а потом покушение. Почему не наоборот?

— У вас есть ответы? — Мастерков не скрывает иронии. — Или только вопросы?

— У меня есть сомнение, — уточняю я.

— Ну и в чью же пользу оно толкуется, это сомнение?

Из постановления пленума Верховного   Суда   СССР

«На основании закона обязанность доказывания обвинения лежит на обвинителе... Обвинительный приговор не может быть основан на предположениях. Все сомнения, которые не представляется возможным устранить, должны толковаться в пользу обвиняемого (подсудимого)».

Из протокола допроса в суде свидетеля Беляк Марии Сергеевны, 22 лет, студентки последнего курса педагогического института

«Вопрос суда. Вам предъявляются приобщенные к делу пять писем за подписью «Маша». Известно ли вам, кем написаны эти письма и кому они адресованы?

Ответ. Эти письма написаны мною и адресованы Петрушину Борису Валентиновичу.

Вопрос суда. В каких отношениях состоите вы с потерпевшим Петрушиным?

Ответ. Борис Валентинович — мой друг.

Вопрос суда. Какие отношения вы поддерживали с ним во время его брака с Гороховой Светланой?

Ответ. Дружеские.

Вопрос адвоката. Какой смысл вы вкладываете в слово «дружеские»?

Ответ. У этого слова есть только один смысл.

Вопрос прокурора. Вы поддерживали с потерпевшим интимные отношения?

Ответ. Эти отношения не поддерживают. Они или есть, или нет.

Вопрос прокурора. Уточняю: изменял ли потерпевший с вами своей жене?

Ответ. Борис Валентинович глубоко порядочный человек.

Вопрос прокурора. Вы не ответили на вопрос.

Ответ. Я на него ответила.

Вопрос адвоката. Собираетесь ли вы с Петрушиным установить семейные отношения? (Вопрос снят председательствующим как не имеющий отношения к делу.)»

По моей просьбе меня принял председатель горисполкома. Ему было, думаю, чуть за сорок, но непомерная полнота не столько старила его, сколько стирала признаки возраста. В течение всего разговора он мучительно ловил воздух ртом, то и дело прикладывая платок к взмокшему лбу.

Одышка и тучность не лишили его, однако, ни живости, ни умения выстреливать в нужный момент убойные формулировки. Он сказал, что наслышан о моем приезде, что вполне разделяет мой справедливый гнев (который я, кстати замечу, нигде ни малейшим образом не успел еще выказать), что «за такие дела — извините: плохой каламбур — надо публично давать по рукам, чтобы другим не повадно...». Увы, «каламбур» был не только плох, но и груб: откровенный намек на отрубленную руку покоробил бы, наверно, любого. Но я заставил себя пропустить его мимо ушей.

За этим, однако, ничего не последовало: показав свою гражданскую зрелость, мэр настороженно ждал вопросов. Играть в кошки-мышки не имело ни малейшего смысла: я прямо спросил, откуда у Калерии Антоновны такая самоуверенность, откуда это чувство надежности, защищенности, не покинувшее ее даже сейчас — после всего, что случилось. И наконец, это высокомерие: не в директорском кресле — на следствии, где сникают и не такие спесивцы!.. Мэр убедительно разъяснил мне, что самоуверенность и уверенность в себе далеко не одно и то же, что за спесь я принял твердость характера и силу духа, не сломленного бедой.

— Хозяйственник! — воскликнул мэр, стараясь компенсировать значительной интонацией чрезмерную сжатость фразы. — Кто он? Бог! Царь! Всё! — Мэр отдышался, вытер лоб. — План... Качество... Коллектив... Прогулы... Текучесть... У всех прогулы — у Гороховой нет. У всех текучесть — у Гороховой нет. Почему? Авторитет... Переходящее знамя... Два ордена... На ком держится город? Область?.. Можно сказать, регион?.. Теперь — дочь... Наказание божье... Не уследила? Верно! Взгрели! Работает еще лучше. Замаливает грехи. — Что-то похожее на смех прозвучало в его свистящем хрипе. — Кристально честный человек! Кристально...

Все смешалось в доме Облонских... Кристально честный?! А машины? А — ты мне дыни, я тебе трюфеля?

Мэр задышал еще чаще, еще мучительней:

— Вы?! С вашим... Пониманием... Жизни... Острота взгляда... Без догматизма... Таким мы вас знаем... — Лесть, демагогия, набор расхожих приемов — к этому не привыкать, на такого тощего червячка я не клюну. А мэр продолжал наступление: — Как вы можете?! Она... Командир производства... Ворочает миллионами... Вожак коллектива... Нужна машина? Пусть покупает. Что прикажете: ездить на старой? А где сервис? Использовать... Для починки... Служебное положение?.. Пойдем навстречу... Не обеднеем... Лишь бы работала... Продовольственная программа... Надо? Надо! И я так считаю... Спекуляция? Клевета! Поклеп! Все чисто... Проверяли... Поменяли следователя? Всех меняют... Незаменимых нет... Хотел раздуть громкое дело... Карьерист... Типичный... А Горохову жаль... Такая дочь... Видели? Нет? За ней любой побежит... Втюрилась, дура...

Интересно: мэр искренне верил во всю эту чушь или она служила наспех сработанной ширмой, скрывавшей банальную круговую поруку?

Он порылся в папке, достал несколько писем. Прокомментировал сразу, упреждая вопросы:

— Завистники... Склочники... А что делать? Надо воспитывать. Верно? Верно! Прочтите...

Я прочел. Работницы кондитерской фабрики писали в городские организации. Под одним обращением подписалось человек тридцать, под двумя другими — чуть меньше. Несколько мест было отчеркнуто красным карандашом.

«Сама ли дочь стала такой или мамаша потрудилась?.. В этом надо хорошо разобраться, но никто не хочет... Почему Горохову защищают и кто ее покровители?.. (Рядом с этой фразой на полях две птички и три вопросительных знака. — А. В.) Где справедливость?.. Можно ли при директорской зарплате жить на такую широкую ногу?.. Каким образом дочь, не работая на фабрике, получила машину по фабричному списку? И на какие доходы?.. Не грех бы директору рассказать коллективу про себя, про семью, как дошла до жизни такой...»

Я вспомнил речь Калерии Антоновны на рабочем собрании. Похоже, она отвечала тогда — вполне недвусмысленно — своим критикам. Отвечала, но все-таки не ответила. Набор штампованных фраз, привычная демагогия, неприкрытая угроза вперемежку с посулами... Разве это ответ?

— Жалобы проверяла комиссия, — тяжело дыша, мэр разглядывал меня в упор. — На строгих все жалуются. А добреньких хвалят... Вот где проблемка, товарищ писатель!

Мое пребывание в городе уже завершалось. Не хватало, правда, еще разговора с основным персонажем. (Пользуюсь этим корявым термином, чтобы избежать слова «герой». У нас привыкли его понимать только в смысле первичном, буквальном: герой значит Герой. Если же герой отрицательный, его обязательно следует закавычить. От газетных и журнальных, а то и книжных кавычек пестрит в глазах.) Но я заранее рассчитал, что поеду в колонию под самый, конец.

Конца у истории, однако, все не было видно. За каждым новым пластом открывались другие. Я, кажется, уже начинал понимать, почему прекратили розыск тех, кто участвовал в спекуляции автомашинами. Почему Ермакова заменили Матвеевым. Кто дирижировал следствием. По какой причине и с какой целью. Понимание между тем нуждается в доказательствах. Чтобы это все размотать, впору было начать новое «следствие». (Здесь кавычки вполне уместны, ибо проводить следствие в его истинном смысле — таким полномочием закон писателя не наделил.)

Накануне отъезда я нанес прощальный визит Калерии Антоновне в ее директорском кабинете. Не кривя душой, признался, что окончательных выводов пока не сделал, что поездка в колонию многое прояснит, но остались такие вопросы, на которые никто, кроме нее, ответить не может.

Эта часть разговора с Калерией Антоновной в моем блокноте записана так:

«...Спросил в лоб: почему замяли дело? К вопросу готова. Объясняет: после ареста дочери город полнился слухами, один фантастичней другого, работать в такой обстановке было нельзя, она «не тетя с улицы, а руководитель крупного предприятия, депутат горсовета, дважды орденоносец за безупречный труд», обратилась «куда следует» и нашла полное понимание. «Дочь оправдать не могу. Даже подлецов в частном порядке казнить не положено. Для этого суд есть. Хотя сами видите, какой у нас суд: во внимание ничего не принял... Посмотрим, как с машиной решат». Про иск знает, говорит неохотно. «Мы живем скромно и всем довольны. Чужого нам не надо. Но зачем отдавать свое?» Замолкает. Я не мешаю ей высказать то, что кажется важным. И она высказывает: «Вы знаете, что это был за водитель? Я про зятя... Лихач! Два прокола в талоне, был бы третий, да я, дура, спасла, сидел бы сейчас без прав и не чирикал. А у Светланы — ни одного замечания. В нашей семье закон уважают».

Дополнение к исковому заявлению

«...Оставление машины бывшему мужу явится грубым нарушением правил дорожного вождения, так как, согласно правилам, водить машину может только здоровый человек, без физических недостатков, прошедший специальную медкомиссию. Пусть Петрушин снова пройдет медкомиссию, тогда посмотрим, кому положено пользоваться машиной, а кому нет. Я являюсь здоровой молодой женщиной, тогда как ответчик не имеет одной руки, ему не может быть доверено управление автотранспортом, что приведет к опасности для жизни людей. Он может ставить вопрос о выделении ему инвалидной коляски, и то в порядке общей очереди, а не как он приобрел автомашину ВАЗ-21011. Через 6 лет (а точнее, гораздо раньше, так как... я твердо встала на путь исправления) я выйду на свободу и буду иметь возможность пользоваться автомашиной, тогда как ответчик не сможет пользоваться ею уже никогда...

Истица Горохова С. А.».

С этим документом меня познакомил не судья Мастерков, а сам автор — истица Горохова. В кабинете начальника колонии майора Синицына, который деликатно оставил нас наедине.

За то время, пока я занимался делом Светланы, я успел уже, видимо, настолько сжиться с «материалом», что образ реальный и образ воображаемый стали единым целым. Когда Светлана вошла в кабинет, мне показалось, что мы знакомы давным-давно: какой я себе ее представлял, такой я ее и увидел.

Запись в блокноте:

«Чистый, высокий лоб и стальной блеск глаз — первое, на что обращаешь внимание. И туго заплетенная коса, перекинутая через плечо. Светлана, не дожидаясь вопроса: «Косу оставлять не положено, но для меня сделали исключение». Почему сделали, я не знаю, но поступили, думаю, правильно: красоту надо беречь. Все время жует жевательную резинку: «Это успокаивает». И здесь — исключение? «В правилах про жвачку не говорится вообще. Раз не запрещено, значит, разрешено. Я правильно понимаю?» Она все понимает правильно.

О моем интересе к своему делу знает из писем матери. Ждала. Просьб не имеет. «Мужчине женщину не понять». А если я постараюсь? «Все равно. Женщине хочется, чтобы ее на руках носили, а не по судам таскали». — «Разве вас кто-то таскает?» Долго смотрит на меня стальными своими глазами. Перестает жевать. Подбородок становится вдруг квадратным и начинает дрожать. Усилием воли гасит в себе проявление слабости. «Я же сказала: мужчине женщину не понять». Решаюсь робко спросить, что же все-таки она думает не про машину и не про обиды, а про отрубленную руку. Неужели не жалко? «Жалко. Что не добила. Дали бы от силы червонец, зато одним подлецом стало бы меньше». Плачет. По-моему, искренне. Или я просто сентиментален? Мне больно, когда женщина плачет. Какой бы она ни была. Впрочем, плачущий мужчина — это, пожалуй, еще страшнее. Но я отвлекся...

Опять усилие над собой. Вытерла слезы. Не желает меня разжалобить. «Гордость во мне еще не убили».

Объясняю: намерен об этой истории написать. Не пугает? «Мне пугаться нечего. Если правду напишете, любой будет на моей стороне. Только правду вы не напишете. У вас другой подход. За мать боюсь, не за себя. У нее столько завистников!» Большой монолог о матери. Какой это замечательный человек. «Я всем ей обязана. Чему она меня учила, с тем я в жизнь и вошла: скромность, достоинство и честность. И еще — женская гордость. Но теперь это не в моде. Кто гордость имеет, того затопчут». На прощанье — опять: «Мужчина женщину не поймет».

Из читательской почты

«...Куда девалась мужская гордость?.. Судятся из-за вилок и ножей, чашек и табуреток. Делили бы и керосинки: ей конфорку, ему фитиль, — да жаль, больше нет керосинок... Разве это пристало мужчине? Уж если семья распалась — уйди достойно... Женщине и без того тяжело, а тут еще унижаться, отсуживать коврик, изъеденный молью, который и трех копеек не стоит, но дорог как память о лучших годах...» (В. А., служащая, Минск.)

«...Утверждаю со всей ответственностью как психолог: развод никогда не бывает по вине женщины. Если даже женщина сама уходит, значит, или муж ее вынудил, или не смог создать семейный очаг. Ни одна женщина не уйдет по своей воле... Поэтому французскую пословицу «Ищите женщину» я переделала бы на более точную и больше отвечающую нашим условиям: «Ищите мужчину»...» (З. У., Московская область.)

«В целях укрепления семьи вносим следующие предложения: если брак расторгается по вине мужа (пьянство, скандалы в семье, супружеская неверность, ушел к другой, бросив жену, тем более с ребенком): 1) запретить регистрацию повторного брака, 2) запретить раздел общей жилплощади, 3) не ставить в очередь на получение новой квартиры, 4) не допускать до руководящей работы любого уровня...» (Супруги К., пенсионеры, Ростов-на-Дону.)

Неутомимая Галина Ивановна Дудко заставила меня побывать в ПТУ и на «вечере взрослых» (так называют здесь родительские собрания).

Вечер изобиловал острыми столкновениями мнений. Едва ли не все знали о деле Гороховой и оживленно его комментировали, особенно женщины. Одна мама настаивала: «Родители не должны отвечать за своих взрослых детей». Другая воинственно ей возражала: «На то ты и родитель, чтобы всю жизнь за них отвечать». Мы, возможно, никогда бы не выбрались из этого лабиринта, но вмешалась женщина с очень усталым, рано увядшим лицом:

— Кто за кого отвечает — одной фразой не обойдешься: бывает по-разному. А вот в данном случае, я считаю, Светлана пожинает плоды материнского воспитания, ну а мать — свое же хлебает... Какой вылепила кровиночку, такой та и стала. И возвратила матери, но в уродливом виде, ее же дары.

Из решения народного суда

«...Ответчик не отрицает, что деньги от продажи автомашины «Москвич» были переданы матери истицы гр. Гороховой К. А. в погашение стоимости автомашины ВАЗ-21011, купленной на деньги, взятые для этой цели ею, Гороховой К. А., взаймы. Принимая во внимание, что первая машина принадлежала истице на праве личной собственности и не входила в общее супружеское имущество, следует прийти к выводу, что купленная целиком на ее деньги вторая машина также является ее собственностью и в общее супружеское имущество, подлежащее разделу, не входит... На основании вышеизложенного... признать право собственности на автомашину ВАЗ-21011 за истицей Гороховой Светланой Артемовной... Народный судья Мастерков. Народные заседатели...»

В рассмотрении гражданского иска Г. И. Дудко не участвовала: заседатели на этот раз были другие. Копию решения мне прислал Мастерков.

Чему послужит собранный материал, что из него получится — рассказ или очерк, пьеса, повесть, сценарий? Этого я не знал. Но сюжет увлекал все больше и больше: за частным и даже, казалось бы, беспримерным, редкостным случаем мне виделся комплекс сложных социальных явлений во всей их неоднозначности.

Но одна из граней сюжета, несомненно, требовала скорейшей — немедленной даже! — реакции. Я имею в виду откровенный нажим на следствие, расправу с честным юристом и попытку вывести из-под удара влиятельное лицо, замешанное в темных операциях по продаже машин.

Разглядеть именно это — очевидное! — беззаконие не составило большого труда, но я старательно делал вид, что меня оно мало интересует. Не обращаться же к местным властям за восстановлением справедливости, если они-то и сделали все возможное, чтобы «дважды орденоносец» не чувствовал себя простым смертным.

Я написал в прокуратуру республики — просил проверить, почему прекращено следствие по делу о спекуляции машинами, но меня, оказывается, опередили. Причем довольно неожиданным образом.

«Прокурору республики...

...Мы, друзья и товарищи Бориса Петрушина... возмущены тем, как выгораживают преступников и издеваются над их жертвой... Некая Горохова Светлана, которая в целях завладения автомашиной своего мужа покушалась на его жизнь и варварски лишила его руки, понесла смехотворное наказание, а теперь еще через суд добилась того, к чему стремилась, совершая преступление: судья, приговоривший ее к лишению свободы, хотя и только на 6 лет, за ней же и оставил машину! Мать преступницы Горохова К. А., директор кондитерской фабрики, имеет крупные связи и большое влияние на городских руководителей, с помощью которых, как оказалось, может дирижировать даже следствием и судом... На следствии всплыло, как она лично вместе с дочерью занималась перепродажей машин по повышенным ценам, разными денежными аферами, но все это замяли, а следователя, который начал дело распутывать, выгнали с работы...

...Мы обратились к писателю... за помощью... Правда, тогда мы не знали еще многих подробностей, написали только про смехотворно мягкий приговор убийце, мы рассчитывали, что писатель все размотает, поможет победить правде, невзирая на лица и служебное положение. Но здесь сумели и его окрутить...»

В прокуратуре мне сообщили, что этому письму уже дан ход. Областной прокурор получил указание вернуться к материалам прекращенного дела, а решение о судьбе машины было опротестовано.

Из определения областного суда

«...Принимая во внимание фактические обстоятельства дела, следует считать, что автомашина ВАЗ-21011 приобретена в период совместного проживания супругов одной семьей и является их общим имуществом, подлежащим разделу... Автомашины, находящиеся в личной собственности граждан, предназначены для личного пользования, а истица приговорена к длительному лишению свободы и реально осуществлять пользование ею не может... Исходя из вышеизложенного, судебная коллегия считает, что автомашину ВАЗ-21011 следует оставить за ответчиком, а его обязать возместить истице половину ее стоимости...»

Теперь надо было ждать атаки с другой стороны. Она не замедлила. В прокуратуре меня ознакомили с жалобой — там был абзац, который следует привести.

«...Считаю, что это писатель нажал на областной суд, который лишил меня моей машины... Он приезжал ко мне в колонию, разговаривал со мной очень вежливо, выражал сочувствие, но оказалось, что все это наглая ложь. Разве так поступают советские писатели?.. Жалость — плохой советчик. Петрушин и без руки такой же подлец, как с рукой. Сам не может пользоваться машиной и мне не дал. Разве это похоже на правильное поведение культурного человека?..»

Сообщения прокуратуры о ходе возобновленного следствия все не было, но информация, полученная от Г. И. Дудко, оказалась более оперативной. Галина Ивановна прислала мне вырезку из местной газеты.

«В прокуратуре области

Закончено расследование по делу о бывшем директоре кондитерской фабрики Гороховой К. А. Как установлено следствием, на протяжении длительного времени Горохова занималась хищением государственных средств, поборами, спекуляцией, злоупотребляла служебным положением. При обыске у нее обнаружено наличными свыше 48 тысяч рублей, три сберкнижки на предъявителя и две на подставных лиц на общую сумму около 36 тысяч рублей, большое количество золота, серебра, хрусталя и других ценностей, а также 402 литра наливки и 2473 банки варенья, компота, маринованных грибов и пр. домашнего производства, хранившиеся в подвалах принадлежавшего ей жилого дома. Материалы следствия передаются в суд».

Любопытно, что в присланной вырезке подчеркнуты были не строки о найденных тысячах, а о банках грибов и компота, хотя первое пахло очевиднейшим криминалом, а второе говорило разве что о нравственной деформации. Но для Галины Ивановны, очевидно, именно это было важнее.

Кто бы нам объяснил, откуда возникла такая страсть к хрусталю? Про золото, про серебро умолчим — сколько жизней загублено презренным металлом! Но с серебром и золотом хоть можно понять: компактно, красиво и, если предметы высокого качества, действительно ценно. Века их ценность не девальвируют, а повышают. Но хрусталь?!

Этим пышным, громоздким, ничему не служащим хламом уставлены магазины, в комиссионках он стоит уже на полу, и только грациозности продавщиц мы обязаны тем, что вожделенный кристалл еще не превратился в осколки. И однако, что ни дело о крупных хищениях, об умопомрачительных взятках — в протоколах обыска читаем: ваза хрустальная, кувшин хрустальный, бокалы хрустальные... Махровая безвкусица и мещанская пошлость, неотторжимы от алчности. Конечно, не всякий хрустальный эстет непременно грабит казну, но ни один казнокрад почему-то не может обойтись без этого знака приобщенности к почтенной среде.

Откуда взялась такая мода? Насколько нелепа тяжесть граненых стекляшек в наших крохотных интерьерах, как смешна — на наших столах, среди килек и винегрета! Непреходящая ценность? Вложение денег? Стоимость престижного ширпотреба падает до нуля в ту минуту, когда пробит кассовый чек: никому, даже со скидкой, эту поделку уже невозможно продать. Но тяга к шикарной жизни, в хрустале воплощенная, очевидно, неистребима. В новых уголовных делах, только-только заведенных, читаю описи, акты и протоколы. Все то же, все то же: ваза хрустальная, бокалы хрустальные...

Когда я был у Гороховых, витрины сервантов тоскливо зияли, хрусталь томился в подвалах, в ямах, на антресолях, в замаскированных тайниках, им не пользовались, не любовались, его — имели. И ради имения — шли на все, буквально на все.

Впрочем, зачем так узко ставить вопрос? Разве дело в самом хрустале? Разве он цель, а не символ? Витрина для тесного круга: не лаптем, мол, щи хлебаем, знай наших — Европа!..

Нет, хрусталь — это частность, просто слишком уж он выпирает, слишком нагло лезет в глаза, доводя до сверкающего гротеска один социальный феномен, которому не так-то легко дать краткое описание. Я — о столбиках цифр. О суммах, изъятых (изымаемых, если точнее) у воров и мздоимцев. Чем они поражают, эти столбики цифр? Размером? Скорее — абсурдностью. Цифры с пятью нулями. С шестью. С семью. Есть и больше. Даже намного. Зачем? Вот вопрос, на который пока что толково и внятно никто не ответил.

Кресло конечно же возвышает — на верхней ступени смешно брать столько же, сколько на нижней. Регалии, титулы, звания дают привилегии, с ними больше возможностей, простора, размаха, но и самые вознесенные, где бы там они ни парили, живут не в какой-то иной, а в нашей реальности, где особенно не разгуляешься. Куда их вложишь, эти нули? Разве что в бриллианты, укрытые подальше от глаз. Всю жизнь балансировать на лезвии бритвы, не имея ни единого шанса извлечь из этого хоть малейшую пользу, — вот нетронутый материал для жестокой и страшной сатиры.

Мне вспоминается дело не самое громкое, не самое хлесткое. По нынешним временам, пожалуй, весьма заурядное. Одна деталь врезалась в память. Одна, но — какая!..

Директора крупного гастронома долгие годы отличали скромность и строгость. Покупатель в его магазине был всегда решительно прав — не на плакате, а наяву. Директор сурово наказывал подчиненных за любую провинность. Ни любимчиков не было, ни каких-то изгоев—на орехи всем доставалось. Поровну и неотвратимо.

Годами он не менял костюма, который, при всей своей ветхости, был, правда, вычищен и отутюжен. Обеденный перерыв проводил с коллективом — в дешевой пельменной. Двухкомнатная квартира была обставлена колченогими стульями и диваном с пружинами, выпирающими наружу. Когда единственная дочь вышла замуж, он отказал даже в бедной свадьбе, назвав обычай дикарством и пошлостью. Сам купил молодым два плацкартных до Ленинграда, резонно заметив, что экскурсия в Эрмитаж дороже любого застолья. И запомнится им на всю жизнь. Но покупка билетов пробила брешь в семейном бюджете, так что директор почти на месяц лишился пельменей...

Во время обыска пришлось ломать кирпичные стены: там, оказалось, замурованы были не пачки — мешки. Почти полтора миллиона рублей... Их приготовил директор на черный день. Деньги сгнили, превратились в труху, в пищу для грызунов. Несколько месяцев прокурор вел бесплодную переписку: банк не стал принимать лохмотья бывших купюр — даже затем, чтобы по акту их уничтожить...

Дело обретало закономерный финал. Материалы остались в моем архиве, дожидаясь своего часа. Время от времени они дополнялись новыми письмами и документами. Вот те из них, которые помогут лучше понять наших героев и завершить предложенный жизнью сюжет.

Из допроса свидетеля Реджепова С. А.

«Вопрос. Поясните следствию, кто и при каких обстоятельствах предложил вам купить автомашину ВАЗ-21011?

Ответ. Мой знакомый Бердыев Атабалы, с которым мы иногда выезжаем для продажи на рынке дынь, винограда и других фруктов, рассказал, что есть в городе... одна женщина, большой начальник, она может всегда устроить машину... Горохова К. А. познакомила меня со своей родственницей Светланой, у которой подходила очередь на машину, но покупать она раздумала и поэтому согласилась продать.

Вопрос. За какую сумму?

Ответ. Она просила десять тысяч.

Вопрос. Состоялась ли эта сделка?

Ответ. Родственница исчезла, а Горохова К. А., которой я звонил по телефону, только обещала, но все без толку...»

«...Очень просим вас, объясните Скачкову Вадиму, что мы ничего не делали против него... Мы очень хорошо к нему относимся и дорожим его дружбой, но за последнее время наши отношения резко испортились. Он считает, мы обманули его и даже вроде бы предали, рассказав о кассете... Дело в том, что Светлана уже на свободе, ее отпустили условно (на юридическом языке это называется «условно-досрочно». — А. В.). И теперь, так нам кажется, Вадим опять к ней прикипел. Урок не впрок. Дело, конечно, хозяйское, каждый сам выбирает болото, где ему приятней увязнуть. Скорее всего, он всегда любил и любит Светлану, несмотря ни на что. Нам это трудно понять, но ведь сердцу не прикажешь. Или он видит в ней то, чего не видим мы? Все, кто был с ним, когда Светлана его прогнала, теперь для Вадима чуть ли не враги смертные. А мы ему не враги, мы вообще в эту историю влипли неизвестно как и зачем, и нам это очень досадно...

Данилины».

Справка судебного исполнителя. Текст длинный и нудный, но тут ничего не поделаешь, такая уж терминология, к изящной словесности отношения не имеет. Лучше я его перескажу своими словами: решение о выплате Петрушиным Светлане Гороховой половины стоимости машины в исполнение не приведено, так как другим решением в его пользу взысканы с нее деньги на санаторное лечение, медицинский уход, дополнительное питание, протезирование и пр., а эти расходы компенсируют ту сумму, которую Борис ей задолжал.

Получилось, таким образом, что они квиты: кисть левой руки потянула точно на половину машины.

«...Вчера в театре случайно видела Светлану Горохову. Сначала не поверила своим глазам, потом смотрю — точно, она! Нисколько не изменилась: стройная, ладная, крепко сбитая, кровь с молоком. И коса!.. Рядом суетились два кавалера, потом откуда ни возьмись появился третий. Все на одно лицо. Не индпошив, а конфекция. (Переделанное автором письма на русский манер, это иностранное слово означает: «готовое платье», то есть конвейерное производство, ширпотреб. — А. В.) Даже смех, а они много смеялись, одинаковый, неразличимый. На них оглядывались — некоторые с осуждением, другие с любопытством, но кое-кто и с завистью... Про Светлану я, наверно, тогда была не права. А про то, что у любви нет доказательств, тут уж вы не правы. Очень хочется доспорить... Саша».

«Уважаемый товарищ писатель! Ваше письмо без точного адреса все же нашло меня, хотя я не Ларичев и не Ларионов, а Лавринцев. Оно крайне меня удивило. Зачем ворошить эту глупость? И вообще кому понадобилось распространять про меня небылицы?

Первым моим желанием было не отвечать, но я вас немного знаю по печати, поэтому из уважения отвечаю, хотя это мне неприятно.

Получив несколько лет назад направление на работу в одну из африканских стран, я узнал, что командировка предстоит долгая и рекомендуется ехать не одному, а с женой, которой у меня тогда не было. В шутку я обронил: «Объявляется розыск невесты». И вскоре один из моих друзей принес фотографию неизвестной молодой девушки. Помню, меня поразили властный взгляд, устремленный прямо в объектив, и туго заплетенная коса через плечо. Мой приятель пояснил, что в каком-то очень далеком городе у него есть знакомый и он предлагает мне жениться на этой девушке. Точнее, не он, а мать «невесты», с которой этот знакомый знакомого связан (с матерью) деловыми отношениями. Вроде бы мать, большой начальник с огромными связями, может устроить перевод в более интересную страну и даже с лучшими условиями и согласна заплатить за женитьбу («приданое») огромную сумму — порядка, кажется, десяти тысяч. Она бралась еще быстро устроить развод, если из брака ничего не получится, и даже «приданое» оставляла за мной, но только при условии, что брак продлится весь срок зарубежной командировки.

Эта история, вроде веселого анекдота, обсуждалась в наших компаниях... На «предложение» я даже не ответил... У меня теперь счастливая семья (хотя «приданое» платил скорее я, чем мне), двое детей, вспоминать о том розыгрыше всерьез, а не в шутку мне крайне неприятно. Надеюсь, вы не замараете мое имя в печати. (Здесь уместно отметить то, о чем читатель, видимо, догадался: все имена в этом документальном повествовании изменены. — А. В.)

Убедительно прошу вас по данному вопросу меня больше не беспокоить...»

В один прекрасный день я получил еще одно — совсем уж неожиданное — письмо.

«...Позвольте представиться: Скачков Вадим Степанович. Вы меня не забыли? Вот и отлично. Пишу, чтобы рассеять ваши заблуждения и предостеречь от ошибок.

Поверив злокозненным слухам, вы, если помните, стали требовать от меня кассету с мифической записью мифического разговора между моей женой и ее матерью. Даже если бы такая запись была, все это относится к личным отношениям внутри семьи и не предназначено для публичного перемывания косточек. Но подобной записи — прошу вас запомнить! — не существует вообще, это одна из многочисленных сплетен, преследующих нашу семью, в данном случае исходящая от людей, которых я наивно считал своими друзьями.

Весьма возможно и даже наверно — К. А. Горохова совершила ряд отступлений от закона, понуждаемая к этому устаревшими инструкциями, которые сковывали инициативу и мешали выполнению государственного плана. Ее деяний я не касаюсь — кому надо, тот разберется. Но ваш долг (так мне казалось) состоял в том и только в том, чтобы помочь страдающему человеку (таковым в то время была моя жена, оказавшаяся жертвой своих сильных и, к сожалению, не всегда сдерживаемых чувств). Мое скромное замечание по этому поводу вы оставили без внимания.

Теперь мы предвидим ваше новое вторжение в нашу жизнь. Мы — это я, моя жена Скачкова Светлана Артемовна, на которой я женился вторично (надеюсь, право разводиться и возвращаться обратно к своей жене пока еще не оспаривается даже вами, так что я воздержусь от объяснения причин, которые побудили меня принять решение о восстановлении нашей семьи), и ее мать Горохова К. А., амнистированная по закону.

Предстоит рассмотрение в суде гражданского дела о праве собственности на жилой дом. Уже замечены очевидные признаки постороннего вмешательства в дело, давления на суд, разжигания вокруг чисто юридического вопроса низменных страстей, на которые всегда падки мещане всех сортов, сплетники и завистники. Чувствуется чья-то умелая дирижерская палочка...

Пишу вам в надежде, что вы извлечете из сказанного должные выводы...»

Это письмо, продиктованное понятной причиной и преследующее понятную цель, я переслал в прокуратуру. Вскоре мне сообщили, что точная копия письма прокуратурой уже получена от самого автора.

В завершение небольшой отрывок из письма Галины Ивановны. Оно дополняет обращение Вадима некоторыми яркими деталями, помогая сюжету сделать резкий вираж и на новом витке начаться как бы с нуля. Что делать: сюжет взят из жизни и поэтому непредсказуем, неудержим и желаниям нашим никак не подвластен.

«...Спешите меня поздравить: я снова буду судить Гороховых. Точнее — рассуживать. Мастерков призывает меня в заседатели по гражданскому делу.

Предыстория такова. На суде (уголовном) у Гороховой-матери что-то вроде бы не подтвердилось, что-то отпало, что-то ей потихоньку скостили и поменяли статью. Так что на круг вышло четыре года, правда с конфискацией. Теперь она подпала под амнистию по случаю Международного года женщин, вернулась еще более энергичной, еще более воинственной и решила отсудить конфискованный дом, который и без того был конфискован лишь на бумаге.

Война предстоит затяжная, Мастерков заранее предупредил, что есть много юридических доводов в ее пользу. К тому же воюет Калерия не одна, а вместе с дочерью и с ее дважды мужем... Вот теперь, подключив отчима Светланы, сестру Калерии и еще ораву родственников числом до двенадцати, они штурмуют судебные бастионы с помощью трех адвокатов, приехавших из Москвы. Шансы, говорят, у истцов имеются, но и у справедливости тоже ведь есть какие-то шансы...»

 

Евгений Богданов

Двойник

1

Последние ночи перед поездкой его не оставляла тревога. Мой бог, сколько лет он собирался в Россию, сколько раз отговаривал себя от этого шага! Но вот сомнения позади, пятый день доктор Хельмут Иоганн Лемке, доцент секции математики, гостит в Москве и благодарен провидению, подарившему эту поездку. Впрочем, приглашение исходило от ассоциации советских голографов, следовательно, герр Лемке искренне благодарен ассоциации.

Ни скрытой враждебности, ни коварных вопросов, ни навязчивого внимания — ничего этого не было и в помине. Пожалуй, он мог бы посетовать как раз на недостаток внимания, так как между утренними и вечерними заседаниями был практически предоставлен самому себе. В программу конференции входили просмотры методических фильмов. Лемке видел их много раз, в некоторых сам принимал участие как соавтор или консультант, и, таким образом, отказ от просмотров давал ему дополнительный ресурс времени. И Лемке использовал его для знакомства с русской столицей. Это было очень полезно. Он точно бы исцелял себя впечатлениями, наслаивая их на свое прошлое, и прошлое с каждым днем отступало, таяло в его памяти, как давнее, преодоленное заболевание.

Москва при близком знакомстве оказалась таким же пчелиным ульем, как любой крупный современный город с аналогичными урбанистическими проблемами. С одной из них Лемке столкнулся сейчас на площади перед отелем «Киевский», где имел номер. Только что прошел сильный ливень, и проблема представляла собой гигантскую дождевую лужу, колыхавшуюся на асфальте непреодолимой водной преградой.

Толпа, вынесшая Лемке из чрева метро, напирала сзади; он стоял уже почти что в воде. Стайка индусов, задрав белые сари, с журавлиным курлыканьем переправлялась вброд. Несколько смельчаков с туфлями в руках последовали их примеру. Лемке решил обойти лужу слева, со стороны вокзального дебаркадера, напоминающего станцию эсбана «Александрплац». Забирая влево, он оказался на стоянке такси. От подъезда отеля его отделяло не более полусотни метров, но лужа здесь была много глубже, машины форсировали ее по радиатор в воде. Тогда Лемке пришло в голову взять такси. Он допускал, что водитель такси может не согласиться на столь незначительную дистанцию, но попробовать стоило. В конце концов, он оплачивает посадку, что составляет двадцать копеек, и один километр пробега, то есть еще столько же. Плюс десять процентов чаевых. Совсем неплохие деньги за полминуты работы.

«Интересно, — мимолетно подумал он, — как чисто технически фюрер предполагал затопить Москву?»

Свободных такси не было. Он уже отчаялся, когда подле него притормозил обшарпанный кабриолет марки ГАЗ-69. Водитель, совсем девчонка, легла на сиденье, чтобы дотянуться до пассажирской дверцы. Открыв ее, сделала приглашающий жест. На мгновение Лемке ослепили ее круглые незагоревшие груди, мелькнувшие в вырезе спортивной майки.

— Эй, чего топчешься? — рассмеялась она. — Садись, перевезу!

Лемке просиял благодарной улыбкой, вскочил в кабину.

— Видать, колодцы забились! — девчушка со скрежетом включила скорость. — Прочистить некому... Ладно, если свои! А если иностранцы? Просто срам. Между прочим, сейчас идет международная конференция. По голой графике. Слыхал?

Лемке посчитал за лучшее промолчать.

— Дед, тебе ведь на остановку? Тогда с прибытием!

— Спасибо... — не без грусти поблагодарил он. Вообще-то для своих пятидесяти пяти он неплохо выглядел: худощав, подтянут, но для этой девчушки, увы... дед. Гроссфатер.

Покинув кабриолет, Лемке оказался на автобусной остановке, чуть дальше, чем было нужно. Но отсюда до входа в отель он мог, не замочив туфли, пробраться по цокольным отмосткам здания. Лемке поздравил себя с удачей и машинально скользнул взглядом по автобусному табло.

Этого делать не следовало.

Номер маршрута не говорил ему ровно ничего, но название конечного пункта — Немчиново — пронзило мозг высверком молнии. То самое прошлое, погребенное временем, которое он хотел бы навсегда забыть, высветилось вдруг объемно и ярко, как спектральная голограмма.

Немчиново была родная деревня Пауля — Павла Ледкова, его двойника, убитого в X. на юге Германии 13 апреля 1945 года осколком фугасной бомбы. В тысячный раз Лемке увидел русского, истекающего кровью, все в той же неловкой позе, в какой тот рухнул на груду щебня. Точно так же лежал бы он, Хельмут Лемке, если бы осколки, ранившие и его, пришлись на два дюйма выше. Подбежал наставник Фукс, и он услышал его скрипучий голос: «Не каждому удается посмотреть на себя после смерти, не так ли... Пауль?» Лемке передернуло: «Я — Хельмут!» — «Прости, мой мальчик, вы так похожи, — проскрипел наставник, склоняясь над трупом Пауля. И тотчас выстрелил вопросом в упор: — Где твой пистолет?» Старая сыскная ищейка, Фукс оставался верен себе в любой ситуации; где пистолет Хельмута, мог знать только Хельмут. Когда часом ранее Фукс отнял у него пистолет, Пауль был в вестибюле и не мог видеть этого. «Пошарьте в ваших карманах!» — срываясь на фальцет, прокричал Хельмут. Фукс удовлетворенно хмыкнул. Затем, близко глядя в глаза, спросил вкрадчиво, что сказал ему Пауль. В адском грохоте разрывов Хельмут не столько расслышал, сколько угадал последние слова русского: он должен отказаться от задания, если хочет жить, ибо провал ему обеспечен. Это было предостережение. Оно означало, что Пауль скрыл нечто чрезвычайно важное, без чего предстоящее внедрение Хельмута в зафронтовой зоне делалось невозможным. Умирая, Пауль дал ему шанс выжить. «Что он сказал тебе?» — Фукс уже не спрашивал, Фукс требовал ответа. Хельмут со стоном замотал головой, пытаясь стряхнуть его руку, вцепившуюся в волосы: «Оставьте меня!» — «Следуй за мной», — приказал Фукс и бегом устремился к спуску в бомбоубежище. Еще один фугас упал возле грузовых ворот. Взрывная волна сбила Фукса с ног. Протащив юзом несколько метров, швырнула в выгребную яму и прихлопнула измятой крышкой. Хельмут захохотал. Его буквально выворачивало от хохота. Так его и унесли санитары — истерично хохочущего и обливающегося кровью.

В госпитале Хельмута несколько раз допрашивали Фукс и дядюшка Руди, пытались выяснить, что утаил Пауль. Прорабатывали пункт за пунктом: семья, семейные отношения, любимая девушка, занятия родителей и прародителей, усадьба, ландшафт, связи с соседями, руководство колхоза, клички, прозвища односельчан, школа, учителя, соученики и соученицы, основные события в деревне Немчиново до ухода Пауля в ополчение... Хельмут клялся, что добавить ему нечего. С дядюшкой Руди, старшим преподавателем школы абвера, его связывали родственные узы, и он заклинал дядюшку оставить его в покое. Дядюшка Руди топал ногами. Пауль, Павел Ледков, был слишком хорошей моделью, чтобы отказываться от рокировки. По агентурным данным, все его родственники погибли, в плен попал из ополчения, присягу не принимал, следовательно, приказ живым не сдаваться на него не распространялся, Это исключало возможную отсидку в русском фильтрационном лагере и возможное разоблачение Хельмута, если Хельмут, внедренный под именем Павла Ледкова, оказался бы под подозрением. После пленения Ледков был вывезен в Германию и из арбайтлагеря сразу попал в имение дядюшки Руди, специализирующегося на подборе моделей. Антропологическое исследование подтвердило его полное сходство с Хельмутом. Степень тождества была столь велика, столь невероятна, что специалисты зашли в тупик: даже монозиготные близнецы разнились больше, чем Хельмут с Паулем. Было бы идиотизмом внять мольбам Хельмута. «А годы, затраченные на подготовку?! — орал дядюшка Руди. — Твоя жизнь нужна рейху, ублюдок!» В свое время Хельмут разочаровал отборочную комиссию: слабое знание русского языка, иррациональное мышление, замедленная реакция. И все-таки его зачислили, хотя тот же Фукс был против. Все эти кунштюки с двойниками Фукс считал шарлатанством — пройдет несколько лет, и у Хельмута выявятся расовые признаки. Дядюшка Руди парировал: по материнской линии Хельмут потомок лужичей, он венд, в его жилах течет славянская кровь, будь проклят день, когда мой брат женился. Фукс скрипел язвительно: славянин с тысячелетним арийским ингредиентом! Не кажется ли коллеге, что он намазывает хлеб на масло? Обычно это делается наоборот. Но дядюшка Руди умел убеждать, сумел убедить и тут. Скольким случайностям нужно было возникнуть и соединиться в одну цепочку, чтобы даровать разведке эту блестящую комбинацию! Тем более его бесило слюнтяйство племянника. «Трусливая душонка! Война еще не проиграна!» — орал он и топал ногами, дабы разбудить в нем высокий германский дух и что там еще, по доктору Геббельсу.

Фукс не разделял уверенности своего шефа, оттого и застрелился впоследствии, как стало известно Хельмуту. Фукс твердил свое: Хельмут будет задействован лишь в случае высшей необходимости. Это было равносильно обещанию отправить его к русским немедленно, едва затянется рана на ляжке, — рейх трещал, как орех в щипцах.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Хельмута, если бы во время очередной облавы на симулянтов эсэсманы не выволокли его из палаты и не погнали на оборонительные работы. А затем с той же бесцеремонностью — в ландштурмисты.

При первой возможности Хельмут сдался громадному капралу-негру.

2

Подошедший автобус, тормозя, присел на задних колесах, точно сделал книксен. Лемке с тоской оглянулся на стену отеля, затем решительно шагнул между сложившимися шторками входа, поискал компостер, пробил билет. Поколебавшись, сел у окна на красный дерматин двойного сиденья.

Водитель обогнул лужу и остановился у выхода из метро. В считанные секунды салон наполнился пассажирами. Рядом с Лемке плюхнулась женщина пожилого возраста. Извлекла из кармана крючок в форме буквы 8, прицепила к поручню и повесила на него тяжелую полотняную сумку. Лемке как-то мало обращал внимания на эти сумки; теперь зрительная память вытолкнула их на поверхность сознания как неотъемлемую принадлежность каждой встречной москвички. У некоторых, правда, их заменяли хлорвиниловые пакеты, у большинства же руки отягощало и то и другое. У Любхен из бюро обслуживания, например. Павел Ледков в свое время рассказывал о холщовых мешках, заменяющих русским портфели и саквояжи. Время берет свое, на полотняной сумке соседки красовалось типографическое изображение Дина Рида.

Еще одна сумка, кожаная, на молниях, покоилась на ее коленях. Точно такую же, может быть, с меньшим количеством молний, держал на коленях Лемке. Вообще, с первого дня в Москве он сделал открытие, что одет как стопроцентный москвич, то есть в итальянские джинсы, японскую куртку и французские башмаки.

И все же в этом автобусе вокруг него сразу образовалась некая молчаливая зона. Ручеек передаваемых в кассу медяков обтекал его по невидимой демаркационной линии. Лемке не стал ломать голову над причиной этой дискриминации, отвернулся к окну. Причина дискриминации открылась ему тотчас же. Большегрузный рефрижератор, обгоняя автобус, закрыл грязным бортом стекло, и Лемке увидел свое отражение. «Н-да, — подумал он, — надо быть бесчувственным чурбаком, чтобы беспокоить человека с таким лицом». Он увидел свои глаза, разжатые болью, с набрякшими склеротическими мешками под ними, трудную складку губ. «Эй, припусти постромки, — сказал он себе, — ведь это твоя личная прихоть, а не приказ, который ты должен был выполнить много лет назад». Он слегка помассировал ладонями онемевшие мышцы лица, пригладил легкие седые волосы.

— Что стряслось-то? — сочувственно спросила его соседка.

— Ничего, все в порядке! — поспешно ответил Лемке. Поспешность скрыла акцент.

Автобус шел по Кутузовскому проспекту. У арки победы над французскими оккупантами водитель объявил, что в связи с ремонтными работами на шоссе поведет автобус параллельными улицами. Кого не устраивает, могут слезть. Ответом был возмущенный гвалт.

— И не забудьте своевременно оплатить свой проезд, — прибавил он, — стоимость одного билета пять копеек, бесплатный проезд дороже на три рубля.

— Юморист, — проворчала соседка. — Лучше бы ездил вовремя. А то станут у кожзавода и ну в домино биться. Зла не хватает.

Кожзавод, отметил про себя Лемке. До войны на Сколковском шоссе была дубильная мастерская. В ней работал двоюродный брат Пауля.

Автобус вильнул влево и въехал в узкую улицу. Потянулись трехэтажные и двухэтажные дома с удивительно знакомыми очертаниями. Бог мой, откуда здесь эти фахверки и круглые слуховые окна?

Соседка, проследив направление его взгляда, равнодушно проговорила:

— Пленные немцы строили. Техники-то никакой не было, все вручную. Вот и понатыкали уродов этих. Дома не дома, бараки не бараки, черт знает что.

Лемке почувствовал неприязнь к ней и острую жалость к безымянным соотечественникам, выстроившим эти дома вручную.

— ...Помню, ведут их на работу, ну, пленных этих, а они худущие, кожа да кости, глядеть страшно! А я как раз хлеб получила, буханочку такую круглую и довесочек с пол-ладошки. Идем это с Вовчиком, с сынишкой значит, я ему, Вовчику-то, и говорю, подойди, говорю, сынок, отдай им хлебушек, господь с ними...

Лемке коротко, смято глянул на соседку: рыхлое лицо ее затуманилось, у переносицы скопилась влага.

— Не бойся, говорю, Вовчик, чего их теперь бояться, их теперь и пожалеть можно...

— Извините, — Лемке сделал попытку встать. Женщина молча развернулась — ногами в проход, — выпустила его.

— Школа, — объявил водитель.

Спрыгнув с подножки, Лемке очутился перед кафе. «Мцхета» — с трудом разобрал он вывеску. Не раздумывая толкнул тяжелую стеклянную дверь. В кафе было пусто, сумрачно, пластиковые столы отдавали влажной прохладой. Лемке огляделся и обнаружил крошечный бар. За круглой стойкой, как соломинка из бокала, торчала длинная человеческая фигура.

Лемке поздоровался.

— Сто грамм и конфетку? — скучно спросил бармен.

— Сто пятьдесят, — поправил его Лемке.

Бармен налил до половины в фужер, придвинул вазу с конфетами.

Медленно выпив, Лемке зажмурился, подождал, пока горячая волна разойдется по пищеводу, и открыл глаза.

— Вы, как немец, пьете! — заметил бармен.

— Что поделаешь, — сказал Лемке, — я и есть немец. Это нехорошо?

— Ну зачем же... — смутился бармен. — Я, знаете, час назад негра обслуживал.

— Вот как?..

Негр-капрал, продержав его тогда взаперти восемнадцать часов, утром выпустил вместе с прочими фольксштурмистами. На прощание дал кусок жевательной резинки и легкого подзатыльника: «Эй, бэби! Нах хауз!» И погрозил черным, будто обугленным, кулаком.

— В молодости я знавал одного негра, — зачем-то сказал Лемке. — У него был кулак размером с вашу голову.

— К нам всякие ходят, — сказал бармен. — Между прочим, вы здорово шпрехаете по-русски.

— Вы тоже.

— Я говорю по-русски получше любого русского. Хотя я и латыш, — не без самодовольства сказал бармен.

— Тогда повторяйте быстро за мной: шла Саша по шоссе и сосала сушку!

— Шла Шаша по шаше, — повторил бармен, — и сашала шуску...

Лемке улыбнулся:

— Это вам не у Пронькиных!

...«Это вам не у Пронькиных», — пробормотал Пауль. Колонна грязно-зеленых «фердинандов», сотрясая землю, с ревом ползла на северо-запад, в направлении деревни Большой Хартман, и Хельмут с Паулем, еще не остывшие от пальбы на стрельбище, стояли у балюстрады. «Ты не видел еще наши «тигры», — хвастливо заметил Хельмут. Как он презирал себя впоследствии за этот высокомерный тон! А тогда он потребовал у Пауля точного объяснения, кто такие Пронькины. В ответ Пауль пожал плечами. Хельмут доложил начальству. В досье никаких Пронькиных, само собой, не значилось. Вечером на занятиях по русскому языку Пауль давал объяснение: просто такое выражение, говорят же: тришкин кафтан — теперь никто не знает, кто такой Тришка... Преподаватель успокоил Хельмута: «Это одна из бессмысленных русских идиом, сынок. Вовсе не обязательно ими пользоваться». Фукс возразил в том смысле, что знать их надо, и как можно больше. И тогда фразеологизмы буквально посыпались из уст Пауля. Если в кальках с латинских языков Хельмут ориентировался неплохо, то сугубо русские выражения, нарицательные имена и расхожие словечки приводили его в отчаяние. Тут он оказывался у конца латыни. Только позже Хельмуту стало ясно, что его мучения продлевали жизнь Паулю; зная, что обречен, Пауль возводил из синонимов настоящие крепостные стены.

За три года в упряжке с ним Хельмут в совершенстве изучил русский. Более того, он и по-немецки заговорил с русским акцентом. И частенько дурачил персонал школы, притворяясь Паулем. О, это было совсем нетрудно. Одного роста, оба курносые и веснушчатые, они носили одинаковые полувоенные бриджи, одинаковые рубашки и куртки из эрзац-кожи. Для персонала школы они были братья, выходцы из Ингерманландии. Эту легенду всячески укрепляли Фукс и дядюшка Руди. Об истинном положении вещей больше никто не знал; в списках учащихся Хельмут Лемке значился как выбывший по нездоровью. Их пара фигурировала под шифром «Пауль-дубль-Пауль». Может быть, это обстоятельство и спасло Хельмута в хаосе первых послевоенных лет. Из X. он пробрался в Бауцен к родственникам по матери: дед его, старый сорб, стал доверником местного отделения Домовины. Его слова оказалось достаточно, чтобы советская военная администрация выдала документы внуку. Пребывание в абверштелле не было, да и не могло быть зафиксировано. Хельмут был слишком молод, чтобы подобное могло прийти кому-нибудь в голову. К тому же он здорово отощал и выглядел совсем мальчишкой...

3

— Что это — не у Пронькиных? — озадаченно спросил бармен.

— Это не переводится, — ответил Лемке. — Я могу приобрести бутылку?

— Найн, — покачал головой бармен.

— Жаль, — сказал Лемке. — А вы здорово шпарите по-немецки.

— Тут рядом гастроном, — посоветовал бармен. — Две остановки на автобусе. Приобретете по себестоимости.

Лемке рассчитался и вышел на улицу.

Мир был прекрасен. В синем небе сияло солнце, промытый дождем асфальт дымился высыхающей влагой. Лемке глубоко вдохнул чистый воздух предместья, поправил на плече ремень сумки и шагнул с крыльца.

Гастроном оказался в десяти минутах ходьбы по Сколковскому шоссе, напротив кожевенного завода. Предприятие расширялось, сборка нового корпуса велась на уровне четвертого этажа.

У винного отдела парень в монтажной каске сунул ему испачканную гипсом трешницу и попросил взять бормоты. Лемке не понял, что от чего хотят. Парень показал на объявление: лица в прозодежде здесь не обслуживались.

— О! — сказал Лемке.

Продавщица дернулась накрашенным ртом, когда он попросил бормоты, сунула лежмя бутылку с темно-красной жидкостью, шлепнула свободной рукой по прилавку и выкрикнула:

— Следующий!

— Мне еще водку, — сказал Лемке.

— Ну?

— Что?

— Одну, две, ящик? — подсказали из очереди. — Ты телись быстрее, счас на перерыв закроют!

— Мне одну! Извините.

Потный, распаренный, он вытолкался из очереди. Малый в каске благодарно тиснул ему руку:

— Спасибо, отец!

— Всегда пожалуйста, — отдуваясь, улыбнулся Лемке.

Остановка оказалась рядом, и вскоре подошел автобус. Лемке решил, что автобус развернется на противоположной стороне, где скопилось уже дюжины две других, и на этом путешествие кончится, и, пожалуй, так будет лучше. Однако автобус пошел прямо, в направлении окружной дороги. «А, будь что будет!» — сказал он себе, неожиданно легко восстанавливая способность думать по-русски.

Он сел поудобнее, приник к окну. Справа по трассе посреди поля показался островок деревьев и цветников.

— Это кладбище? — спросил он, обращаясь к сидевшим впереди него женщинам.

— Видать, не бывал, коли спрашиваешь, — ответила одна из них. — И слава богу. А у меня тут, почитай, полсемьи лежит.

«Все верно, — подумал Лемке, — это кладбище деревни Марфино. Но как оно разрослось...» Теперь он узнавал   эти места. Вон лес с еловой опушкой вдоль старицы речки Сетунь, вон поле, простроченное стерней до самого горизонта, вон и старая роща с черными шапками грачиных гнезд. Отчего это березы как поэтический символ стали прерогативой русских? А наши германские березы? Не те стройные ряды березовых штамбов с аккуратно подстриженными кронами вдоль автобанов, а вольно растущие плакучие лужицкие березы! Впрочем, лужицкие культы есть славянские, так что все правильно, уважаемый герр Лемке, истинно немецкое дерево — липа. И Унтер-ден-Линден — национальная липовая аллея; что из того, что некогда она была вырублена для нацпарадов?..

Снова потянулось поле на взгорье. Оно должно быть круче, с большим углом относительно горизонта. Но, видимо, во время вспашек (пахот?) его ровняли, планировали... нет, как это?.. выполаживали — вспомнил он наконец и обрадовался. Ну да, выполаживали? («Управление суффиксами, — вспомнилось следом поучение преподавателя русского языка, — есть начальный этап, и он несложен. Вы сможете с уверенностью сказать о себе, что овладели русским, лишь тогда, когда научитесь оперировать префиксами. Это высший пилотаж, дети мои!»)

Он узнавал эти места глазами Пауля. Точно тогда, в школе, Паулю сделали пункцию памяти и впрыснули ему, Лемке.

Тогда, в сорок пятом, Хельмут не знал, да и не мог знать, каким конкретно образом его намеревались натурализировать. Но он знал, что рано или поздно окажется под Москвой, в этой деревне с загадочным названием — Немчиново.

А в самом деле, почему Немчиново?.. Тот же преподаватель-русист высказал предположение, что деревня названа по прозвищу первых поселенцев, покинувших фатерланд по приглашению Петра Великого. «В таком случае, — заметил дядюшка Руди, — очень возможно, что у Пауля и Хельмута имеется общий предок и по германской   линии. Именно этим следует объяснять их феномен». «В Барселоне я однажды расстреливал двух парашютистов, — желчно заметил Фукс, — один из них был томми, другой — француз, и они были похожи Друг на друга даже больше, чем Хельмут с Паулем».

— Немчиново, — объявил водитель. — Конечная!

Лемке сошел последним.

Странное чувство, тотчас охватившее его, было точно волнение человека, вернувшегося домой после долгих странствий.

От въездной площадки уходила вниз главная улица, два ряда разномастных крыш, оправленных в зелень кленов и тополей. Крыши топорщились телеантеннами, это было новшество, и, кажется, не единственное. Вдоль улицы на тонких ножках стояли газораспределительные шкафы. Кроме того, в ночное время улица освещалась, о чем свидетельствовали фонарные столбы с змееподобными головами. Так, какие еще эволюции произошли здесь за сорок лет? Стало просторней? А, вот оно что: у плетней и заборов не громоздились дровяные поленницы. Собственно, и плетней не было, а был штакетник, крашенный в стандартный голубой цвет. В сущности, это было уже другое Немчиново, другими — добротней и глазастей — были дома, мощней и гуще приусадебные деревья, и проезжая часть была уже не грунтовая, в извечных колеях и ухабах, а приподнятая на щебеночную подушку, заасфальтированная и снабженная водостоком.

Лемке потоптался, не решаясь двинуться в глубину деревни и оторваться от спасительной стоянки автобуса. Водитель на сей раз был пожилой толстяк; улегшись на сиденье, высунул наружу ноги в кожимитовых сандалетах. Лемке взглянул на расписание: интервал движения в эти часы составлял семнадцать минут. Семнадцати минут было вполне достаточно, чтобы дойти до домика Пауля и вернуться, тридцати четырех хватало с лихвой. Сделав шаг вперед, он не подозревал, что в обратном направлении сделает этот шаг лишь на другой день.

У дороги стоял серый каменный обелиск. Ничего особенного: жестяная звезда, две даты и длинный столбец имен. Лемке подошел вплотную. Списки погибших на войне немчиновцев, сплошные однофамильцы.

И вдруг ударило по глазам: Ледков П. У.

Только один Ледков П. У. проживал в этой деревне до октября сорок первого, и этим человеком был Пауль.

Значит, здесь как-то дознались о его смерти! Но как, каким образом?

В свое время Лемке рассказал о себе все. О матери, погибшей в тридцать седьмом, — она участвовала в демонстрации за права сербов и умерла от побоев. Об отце, убитом два года спустя в Праге чешскими террористами. О дядюшке Руди, взявшем его на воспитание и устроившем в разведшколу. В школе он провел четыре года, и его показания едва поместились на сорока страницах. И лишь о Пауле он не проронил ни слова. Это была его благодарность Паулю. О том, как суровы русские к своим соотечественникам, попавшим к немцам, он был наслышан. Пауль был мертв и не мог защитить себя; значит, это должен был сделать он, Хельмут Лемке. Хельмут избрал молчание — пусть русские считают, что Павел Ледков пропал без вести; когда-нибудь он расскажет правду. Кто такие «Пауль-дубль-Пауль»? Он так долго ждал этого вопроса, что даже не ощутил страха, когда его наконец задали. Спрашивал русский майор, скуластый и узкоглазый, похожий на Чингисхана из хрестоматии по истории. «Два брата-близнеца из Ингерманландии», — без запинки ответил Хельмут. «Откуда?» — «Из Ингерманландии, герр официр. Это Псковская, Новгородская и Ленинградская области». Майор сплюнул и замысловато выругался. «Что вам еще известно?» — «Они погибли во время бомбежки». — «Оба?» — «Так точно, герр официр, их накрыло осколками одной бомбы».

И вот оказывалось, что он молчал слишком долго и опоздал. Имя Павла Ледкова высечено на скорбном камне, а это значит, что русские сами установили его невиновность и воздали должное его памяти.

Пассажиры уже разошлись. Лемке брел по опустевшей улице, ощущая щиколотками горячее дыхание мостовой.

В деревне действовал водопровод. Лемке обнаружил уже вторую водоразборную колонку. Она стояла на бетонном фундаменте. Напротив дома Ледковых.

Все сошлось: таким он и представлял себе этот дом. Пятистенник. Крыт по-амбарному, рублен в лапу. С тремя окошками по фасаду. Описывая свое жилище, Пауль был по-плотницки обстоятелен. Они срубили его с отцом за два лета, в два топора. А до влазин, то есть до новоселья, ютились в лаубе, избушке, впоследствии служившей им летней кухней. Все обветшало тут, в ряду новейших построек домик Ледковых, глубоко осевший, с моховой прозеленью на дощатой кровле, с подслеповатыми окнами, выглядел как старенький, согбенный гном.

4

Из калитки с ведрами в руках вышла сухощавая женщина в ситцевом халатике и шлепанцах на босу ногу. Подставила под кран ведро, пустила воду. Лемке почувствовал толчок в сердце.

— Надя? — вырвалось у него.

Эту состарившуюся, седую женщину отделяли от той девчонки с крохотной фотографии, найденной за подкладкой ватника Пауля, долгие сорок лет, и все же ошибки не было, это была она, Надейка, Надежда... Ивановна?.. Имя вспоминалось не сразу, память выдала его по частям. Надежда Ивановна Фомичева.

Он произнес «Надья», но за шумом воды это смягченное «дья» она не услышала, не разобрала. Сердце ее, должно быть, метнулось на звук ее имени; вздрогнув и подавшись к Лемке, женщина приложила ладонь козырьком к глазам и проговорила с торопливой тревогой:

— Господи, голос вроде знакомый...

— Вы — Надя? — полувопросительно-полуутвердительно сказал Лемке. — Я не ошибся?

Женщина убрала руку, и он опять увидел ее лицо, безжалостно высвеченное все еще высоким солнцем.

— Это я, — проговорила она. — Откуда вы меня знаете?..

Пауза затягивалась, пора уж было и ответить, а он не знал, что и как ответить. Я изучал вашу фотографию, которую изъяли у Павла Ледкова в немецкой шпионской школе, — такой ответ, при всей его абсолютной точности, был невозможен. Лемке заставил себя улыбнуться:

— Мы могли бы немножко поговорить. Если вы закроете кран и отнесете ведра. Смотрите, вода уже льется через край.

Нади охнула и отпустила рычаг.

— Идемте! — сказала она.

— Вы живете здесь? — спросил он, отнимая у нее ведра.

— Да-а.

— Вы имеете семью?

— Вроде того, — усмехнулась Надя, а глаза были испуганные, прыгающие. — Устин Васильич да мы с кошкой.

Лемке чуть было не расплескал воду:

— Устин Васильич жив?

— Какое там... Не жилец наш Устин Васильич.

По сведениям, которыми располагало руководство школы, старший Ледков погиб в том же бою, в котором был контужен и пленен младший. В последний раз их дом проверялся в декабре сорок третьего: дверь и окна были заколочены досками, двор заметен снегом, следов присутствия людей не наблюдалось.

— Я подожду, хорошо? — сказал Лемке, опуская ведра перед калиткой.

— А вы не...

— Нет, я не исчезну, — заверил он. На сей раз улыбка получилась сама собой.

— Ну, хорошо...

Выходило так, что старик выжил. Нонсенс! А почему бы и нет? После ранения он мог попасть в госпиталь, из госпиталя — в регулярную армию, таков был путь немногих уцелевших под Москвой ополченцев. И до конца войны не появлялся дома. Да и нечего ему было делать дома, никто не ждал его, сын пропал без вести, жена умерла от тифа.

Может быть, когда Пауль предупреждал о разоблачении, он имел в виду неминуемую встречу с отцом, который легко отличит родного сына от подставного лица? Нет, такое вряд ли возможно. Пауль был убежден, что отец погиб. Значит, была еще какая-то тайная ловушка, которую он готовил все годы пребывания в абверштелле.

Надя появилась через несколько минут. Теперь на ней было синее шерстяное платье, не новое, но опрятное, на ногах — белые туфли-лодочки. Фрау Лемке носила такие лет тридцать назад, когда была еще фройлен Курц.

— Идемте, — сказала Надя и решительно взяла Лемке за руку.

Она успела даже подкрасить губы и прибрать голову — в волосах торчала гребенка. Косясь на нее и подчиняясь, Лемке поражался будничности происходящего: вот сейчас он переступит порог, который должен был переступить в юношеском своем прошлом, сейчас он войдет в дом Пауля. И тем не менее он спокоен. Но прошлое-то возвращалось, приближалось к нему нарастающим звоном в черепе. Сообразив, однако, что это есть всего лишь симптом повышающегося давления и что пора принять гипотензив, он еще раз удивился прозаичности своих ощущений. Они вошли в темные сени. Надя привычно поймала дверную скобу и отворила дверь. И Лемке сразу шагнул к припечью, где на лавке полагалось стоять питьевой воде. Он увидел кадку с плавающим на поверхности воды ковшом, зачерпнул и поднес ко рту. Надя пристально следила за его действиями. Он взглянул на нее поверх ковша и, поперхнувшись под ее взглядом, пролил воду на подбородок. Затем прицепил ковш к краю кадки, вытащил из нагрудного кармана бумажный пакетик с лекарством, высыпал на язык.

— Давление, — сказал он извиняющимся тоном.

— Вон как, — сказала Надя. — Сперва воду, а порошок после. Так надо?

— О нет, — смутился он.

Он снова зачерпнул воды и запил снадобье.

Из горницы, из-за дощатой выгородки послышался слабый старческий голос:

— Надейка, кто там пришел?

— Это ко мне! Отдыхай! — крикнула Надя, приоткрыв дверь.

У глухой стены этого пустоватого помещения, служившего столовой, гостиной и кухней одновременно, стоял большой стол под старой клеенкой с приставленными к нему стулом и двумя табуретами, у другой стены — сундук и в простенке — тумбочка. Лемке сел слева от окошка, где обычно садился Павел. Он мог бы сесть и на другое место, но сел именно сюда, это вышло непроизвольно.

— Кто вы? — шепотом спросила Надя.

— Моя фамилия Лемке. Зовут Хельмут. Хельмут Иоганн Лемке.

— Вы... немец? — что-то дрогнуло в ее лице и выпрямилось.

— Да, — ответил он, мгновенно затосковав по гостинице, где можно было бы сейчас принять душ, поставить водку в шкаф охлаждения и, остудив, потягивать из высокого гостиничного стакана.

Надя медленно опустилась напротив него на стул, не глядя сняла с полки надорванную пачку «Беломорканала».

— Разрешите? — Лемке потянулся к пачке.

Надя кивнула.

— Откровенно говоря, я не курю, хотя знаю, как это делать, — Лемке дунул в мундштук, закусил и смял его гармошкой. — Я приехал из ГДР. Но вообще-то я немец только наполовину. Моя мама была сорбка, это такая славянская разновидность на юге Германии. А отец был прусский барон. Но это не суть важно.

Надя зажгла для него спичку и прикурила сама, по-мужски укрывая огонек в ладонях.

— Турист, значит? — растерянно спросила она и выпустила дым через нос. — Я извиняюсь, конечно.

— Не совсем так, не совсем так. Меня пригласили советские коллеги. На конференцию по голографии.

«Черт возьми, — озадаченно подумал он, — ни на один вопрос невозможно дать прямого ответа». На вопрос, немец ли он, пришлось объяснять про сорбов, на вопрос, турист ли, рассказывать о цели визита в СССР. Этот ответ неизбежно вызовет вопрос о профессии, и тогда придется объяснять, что голография не основное его занятие, а основное — преподавание математики. Еще в X. он часами возился с оптикой, после войны работал ассистентом в фотоателье и одновременно учился в университете. Увлечение цветным фотографированием привело его к увлечению голографией, которое с годами переросло в страсть, а с изобретением лазера стало второй профессией.

Надя внимала ему с жадным интересом и, казалось, не дышала при этом. Сидела напряженно, опершись локтями на стол, посунувшись вперед и не сводя глаз. И Лемке терпеливо стал объяснять ей, в чем отличие обыкновенного фото от голограммы и в чем отличие простой голографии от спектральной, в каковой он был заметный авторитет.

— Видите ли, спектральную, или трехмерную, голограмму, — объяснял он, удивляясь про себя ее интересу, — можно наблюдать в отраженном свете при дневном или искусственном освещении, в то время как обычную голограмму можно увидеть объемной лишь в проходящем свете. Луч расщепляется на сигнальные и опорные световые волны. Производится это с помощью зеркал и линз... Часть рассеянных линзами световых волн отбрасывается зеркалом на объект и попадает на фотопленку. Другая часть попадает на фотопленку, минуя объект. Таким образом создается интерференция и затем...

— Вы... вы знали Пашу? — выдохнула она.

— Знал... Мы повстречались зимой сорок второго.

В феврале. Одиннадцатого февраля, если быть точным.

— Он попал в плен?

— Но он не был изменником! Я догадывался, что он замышлял побег. И он сделал бы это. Но мы попали под бомбежку. И Пауль...

— Пауль? — переспросила она задрожавшим голосом, не дав ему закончить фразу.

— Так его называли.

— Боже мой, Пауль!..

Вдруг смяв папиросу, Надя резко повернулась к горнице. В дверном проеме стоял костлявый старик в кальсонах и нательной длинной рубахе.

— Пашка! — проговорил старик. — Пашка, сукин сын, объявился? — Должно быть, старику казалось, что голос его звучит звонко и насмешливо, но одеревеневшее горло пропускало лишь хриплый клекот. — Где тебя носило, окаянного? — с восторгом произнес он. — Ох, Пашка-а!..

Колени его подломились, и он стал сползать по косяку, хватая воздух трясущимися руками.

Лемке вскочил, чтобы поддержать его, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. Что, если он и в самом деле сын этого полуживого старца, местный немчиновский уроженец Павел Ледков, что, если там, в школе, или еще раньше, в имении дядюшки Руди, произошла чудовищная подмена, и у него каким-то образом выпотрошили сознание, разрядили, как батареи, вложили новые элементы, и он, природный русский, до сего дня жил под чужим именем и под чужим небом?..

5

Уложив старика, они снова ушли на кухню. Первым желанием Лемке было достать бутылку и сделать пару добрых глотков прямо из горлышка. Но здесь такой способ утоления жажды считался предосудительным.

— Знаете, Надя, — сказал он, — у меня случайно завелась бутылочка. — Он аккуратно раскрыл молнию и извлек водку. — Что вы на это скажете?

— Так чего говорить? Дело хозяйское. Только, может, малость повременим? Я обед сготовлю.

— Лучше немного сейчас, — сказал Лемке, — и немного потом.

— Ну, так я сейчас грибков достану!

Она засуетилась у маленького обшарпанного шкафчика охлаждения, которому, оказывается, есть простое русское название холодильник.

— Спасибо, не нужно сильных хлопот.

— Да как без закуски-то?

Между тем на звук открываемого холодильника прибежала большая белая кошка, просительно замяукала.

— Миц-миц-миц! — поманил ее Лемке.

— Она по-вашему не понимает, — сказала Надя,

— А как надо? О да, кис-кис!

Кошка вспрыгнула ему на колени, не спуская, однако, глаз с хозяйки.

Надя вывалила на блюдо банку скользких толстомясых грибов, названия которых Лемке не смог вспомнить.

— Это какие грибы? — спросил он, напуганный их количеством.

— Да грузди! Кушайте на здоровье. Нынче лето худое, груздей совсем нет, одни грибы!

— Но где же ваша рюмочка?

— Так мне, поди, ни к чему.

Лемке запротестовал.

— Немного теплая, но, я думаю, сойдет? — с запозданием сказал он.

— Все полезно, что в рот полезло, — скупо улыбнулась Надя.

Водка сняла напряжение, и он с удовольствием выпил еще рюмку.

— Вы не берите в голову, — сказала Надя, и Лемке вздрогнул: эта женщина словно бы читала его мысли. — Старик в последнее время частенько заговаривается. Кто из мужиков ни зайдет, все ему кажется, что Паша. Который раз дак меня Пашей назовет. И смех и грех...

То, что она рассказала об Устине Васильевиче, в целом подтвердило предположение Лемке: после длительного лечения он служил в саперах, наводил мосты вплоть до Кенигсберга, а демобилизовался только в сорок восьмом, восстанавливал Ленинград.

О себе рассказывала с отмашкой:

— Всю жизнь в колхозе. Правда, последние годы на железной дороге вкалывала, но это для пенсии. Пенсию хорошую положили — сорок семь рублей тридцать копеечек. Кем работала-то? А кто куда пошлет. Где близко, сама сбегаю. Замуж не выходила. За кого? После войны женихи были нарасхват, да и кто б меня взял, кроме Паши! Кабы хоть красотка была или образованная. Так в вековушках и кувыркалась. Как дядя Устин слег, перебралась к нему. Тоже бобылем век прожил.

Она опять стала рассказывать об Устине Васильевиче, о тете Маше — матери Павла, тихой трудящей женщине, сгоревшей в тифозной горячке в сороковом году, о своих родителях; перескакивала с пятого на десятое и, наверное, не слышала себя, что и как говорит, потому что в глазах ее Лемке видел все то же неотступное ожидание.

— Вы, значит, Павлику-то другом были? — услышал он наконец.

И на сей раз он не мог ответить ей однозначно. Несмотря на некоторые привилегии, Пауль был все-таки кролик, модель, жизнь его представляла интерес только как составная легенды Хельмута. Разумеется, со временем они почувствовали симпатию друг к другу, если можно назвать так обоюдное молчаливое признание личных качеств. Скорей, это было взаимное уважение, которое испытывают равные по силе противники. Да, так будет правильней. При ночной стрельбе, например, у Пауля было больше попаданий на звук, у Хельмута — на вспышку. Пауль хорошо плавал, Хельмут хорошо бегал. Пауль лучше боксировал, Хельмут лучше владел боевой борьбой.

— Да, я был его другом, — ответил он. — Ведь если бы было наоборот, сказал он себе, разве стал бы Пауль предупреждать о провале за минуту до своей смерти? — Да, это так, — повторил он.

И Надя не заплакала, хотя слезы, он видел это, были близки.

— Мы вот как сделаем, — сказала она, — вы пока погуляйте с Муськой, ее Муська зовут, кошку-то, а я на стол соберу!

Лемке вздохнул и пошел во двор. Теперь, когда он назвался другом Пауля, он уже не мог уйти из его дома, не преломив хлеб. С кошкой на руках он обошел небольшой участок Ледковых. Несколько яблонь, вишен, смородина... К оврагу спускался огородик с отцветшим уже картофелем и черными шляпами подсолнечника. Ближе к дому располагались овощные грядки. Ни горизонтального, ни вертикального кордонов из кустов и деревьев тут не было, как у него в Берлине, их заменял плетень. Зато тут было много сорной травы, древесного мусора, поломанного инвентаря. У бочки с водой валялась ржавая гиесканне, по-русски — лейка. То же отсутствие порядка наблюдалось и на соседних участках. Двор слева вообще был загроможден какими-то разбитыми фурами, оглобли которых торчали в небо, как зенитные пушки.

У себя дома Лемке был владельцем не только прекрасно возделанного участка, но и превосходно оборудованного жилья. Предмет особой гордости составляла кухня — с грилем, моечной машиной и разнообразными агрегатами. И он, и фрау Лемке внимательно следили за рекламой новинок.

Поглядывая изредка на крылечко дома, Лемке заметил там какое-то оживление. Кроме синего платья Нади мелькали еще красное и зеленое; потом с электрическим самоваром в вытянутых руках появился низенький мужчина в черном.

— Надейка! Куда самовар-то ставить? — крикнул он в раскрытую дверь. В ожидании ответа встал на ступеньку, с интересом огляделся: — Здрасьте! Это вы будете из Германии?

Лемке отпустил кошку, стряхнул с брюк кошачий пух:

— По всей видимости, я.

— А не по всей? — хитро вглядываясь в его лицо, спросил мужчина.

— Не по всей — тоже я, — ответил Лемке.

— Ага! И как же вас звать-величать?

— Хельмут.

— А по батюшке?

— Иоганнович, — улыбнулся Лемке.

— Значит, Хельмут Иоганныч? Не слабо! А я, стало быть, Петр Михалыч. Приятно познакомиться с зарубежным гостем!

Из сеней выглянула Надя, отправила его в дом.

— Хельмут, вам руки сполоснуть не надо?

Лемке кивнул утвердительно.

— Я сейчас!

Надя исчезла и тотчас вернулась с ковшом, махровым полотенцем и нераспечатанной пачкой дорогого туалетного мыла:

— Я вам полью!

Она зачерпнула воды из бочки и стала лить ему на руки, приговаривая:

— Здесь у нас водичка дожжевая, мягкая!

— Благодарю, — сказал Лемке.

На крыльцо вышли обе дамы, в зеленом и красном. Из-под локтя одной из них выглянул Петр Михайлович.

— Прошу к столу! — пригласил он на правах мужчины.

— Милости просим! — поклонились дамы.

Стол был богат — не оттого, что богат был дом, а, надо полагать, стараниями Надиных подруг и ее стремлением угостить. В сущности, это были поминки по ее любви к Паулю, так Лемке и расценил; удовольствие от стола подтачивала только мысль о расходах, в которые вошла Надя. Икра, белая рыба и шампанское — все это было роскошью даже по его достатку. Надя между тем извинялась:

— Вы уж не обессудьте! Кабы загодя знать, мы б получше подготовились.

— Ну что вы, — сказал Лемке.

Ему представили дам. Одна была учительница на пенсии, другая — секретарь сельсовета. Учительнице Петр Михайлович приходился братом, секретарю — мужем. Сам он был бригадир.

— Ты, Иоганныч, кушай, брат, не стесняйся, — обхаживал он гостя. — На-ка вот тебе осетринки! Ешь, наводи тело! У нас этого добра завались!

— А скажите, товарищ Гельмут, — спросила учительница. — Что западные-то, не беспокоят?

— Да-да, — присоединился к ее вопросу Петр Михайлович. — Как они, не шибко шалят?

— Есть немного, — ответил Лемке.

Секретарь сельсовета завела длинный разговор о плане развития деревни Немчиново на текущую пятилетку. Лемке учтиво слушал, задавал вопросы. Потом спросил, давно ли установлен обелиск на площади. Ему хотелось узнать, как попало туда имя Пауля. На этот вопрос ответил Петр Михайлович, прибавив от себя, точно догадавшись:

— Пашку-то дописали через год уж, как памятник установили. Лично я хлопотал. Кой-кто уперся: мол, раз пропал без вести, значит, не погиб. Да разве б живой был, неужто бы весть не подал? Так я, Иоганныч, веришь — нет, до министра дошел. Ну и спасибо ему, ответ дал в нашу пользу. А вот теперь думаю: может, поторопились в погибшие зачислять?..

6

Изменения, происшедшие здесь за четыре десятилетия, состояли также и в том, что в обиход вошли предметы и понятия, которых прежде здесь не было и названия которым Лемке, следовательно, не знал. То есть он знал, как они терминируются по-немецки, но не знал, как терминируются у русских. Когда Надя попросила погасить люстру и включить торшер, Петр Михайлович погасил подвесную лампу и включил стоячую.

Гости стали прощаться. Петр Михайлович быстро запьянел и сделался неуправляем.

— Значит, наш Павлик знал вас? — спросила перед уходом учительница.

— Как это... очищенного от скорлупы, — ответил Лемке.

Петр Михайлович хмыкнул, лукаво погрозил пальцем.

— Ну и арап, — уже во дворе, посчитав, что Лемке его не слышит, с восхищением сказал он спутницам. — Я ж его тоже как облупленного от скорлупы знал! Пашка это! Видать, состоит на секретной службе. Сообщили ему: мол, отец при смерти — он и прилетел. А почему не признается, так это коню понятно. Он же небось подписку давал!..

...Был уже поздний вечер. Решили, что Лемке поедет в Москву последним автобусом, в четверть первого, но, освоившись друг с другом и обвыкнув в этом странном, неожиданном для обоих положении, заговорились и упустили время. Тогда было решено, что он отправится первым утренним рейсом, в четыре тридцать.

Надю живо интересовали самые разные и пустые мелочи его совместного бытия с Павликом, день за днем, месяц за месяцем. И Лемке педантично воспроизводил их в своем рассказе, но как только приближался к роковому дню 13 апреля 1945 года, она тотчас переводила разговор на него самого и его семью.

Лемке женился поздно, слишком поздно по немецким понятиям, — Петеру в нынешнем году исполнится восемнадцать, а Монике недавно пошел четырнадцатый. На вопрос, доволен ли он детьми, Лемке не смог дать утвердительного ответа. Дочь радовала его успехами в школе, вообще она была ласковая, веселая девочка, все давалось ей легко, просто. Сын был ленив, аморфен, кое-как закончил десятый класс. Об одиннадцатом и двенадцатом, чтобы получить право на высшее образование, не могло быть и речи. Целыми днями Петер валялся в своей комнате с наушниками на голове, не в силах оторваться от платтеншпиллера, как теленок от вымени, и эта постоянная его поза красноречиво говорила о том, что если у него и есть какие-нибудь интересы, то их немного. Последние годы Лемке почти не общался с сыном и не испытывал к нему никаких чувств, кроме брезгливого безразличия. В университете для прямого общения со студентами существовал разговорный час один раз в неделю, в другие дни какой-либо частный контакт исключался правилами. Однажды Лемке пришло в голову, что те же правила он незаметно для самого себя перенес и на свою семью. Он составил график общения с детьми за истекшую неделю и получил прямую. Положение было явно ненормально. В ближайшее же утро он вошел к сыну, имея намерение откровенно и дружески поговорить; к тому же кончались выпускные каникулы, и малому пора было как-то определяться в жизни. Петер, не снимая наушников, приветствовал его легким броском руки. Лемке с трудом сдержал себя, чтобы не подать виду, как покоробил его этот забытый жест. «Что ты слушаешь?» — спросил он. Сын не ответил. Лемке остановил диск. «Грете фон Циритц, каприолей». Поставив иглу на начало, включил общий звук. Раздался разнобойный визг духовых инструментов, напоминающий настройку перед концертом. Лемке набрался терпения. Он может не принимать того, что нравится его сыну, но уважать чужой вкус обязан. «Если бы я был терпимее, — подумал он, — может быть, между нами не возникла бы большая немецкая стена». Кларнет, однако, вел все ту же бессмысленную партию, гобой и фагот, спотыкаясь, бежали за ним, как тени от двух разноудаленных источников света. Разминка кончилась, а вместе с ней окончился и каприолей. «Как ты можешь слушать подобную чушь?» — возмутился Лемке. Сын стянул наушники и, кривя, губы, ответил вопросом: «А что ты рекомендуешь? Потмоскофные ветшера?..» Лемке вырвал шнур из штепсельной коробки и вышел вон.

Теперь его отпрыску предстояла армия: Ингеборг умоляла повлиять на председателя мустерунга: мальчик такой слабенький, ему не выдержать тягот военной службы, неужели ничего нельзя сделать? В очередной раз, когда ее настойчивость зашла за грань допустимого, Лемке отказался есть завтрак. Ингеборг побледнела: в доме ее отца отказ от завтрака был равносилен удару кулаком по столу.

С лекций Лемке иногда возвращался пешком через Александрплац, где любил в одиночестве пропустить рюмку корна или бокал джин-тоника. Однажды, изменив привычному гастштетту, решил заглянуть в бар новомодной гостиницы «Штадт Берлин». Все его коллеги уже побывали там и дали весьма лестную оценку тамошнему обслуживанию. Благодушно улыбаясь, Лемке прошелся вдоль стойки в поисках свободного местечка и вдруг сбился с шага: прямо перед его носом восседали Петер и какой-то развязно жестикулирующий субъект лет сорока пяти в рубашке с закатанными рукавами, хотя погода была холодная и все вокруг были одеты подобающим образом. Нет, не закатанные рукава шокировали доктора Лемке. На обнаженной руке субъекта сипела татуировка — сдвоенный зигзаг молнии. Петер, почувствовав на себе взгляд, обернулся, и тут Лемке, к ужасу своему, обнаружил над его лбом три заплетенные под панка косички. Это было еще то зрелище: торчащие рогами косички, мутный взгляд и отвалившаяся челюсть. «Проглотил язык, петушок? — прошипел Лемке. — Почему бы тебе не заорать «кикирики!»? «Кикирики!» — пьяно ухмыльнулся Петер. Лемке выволок его из бара и отвез домой на такси. Наутро, после бессонной ночи, устроил сыну допрос: что связывает его с тем типом? Петер долго соображал, чего от него хотят. Наконец в глазах возникло некое подобие мысли. «Он — фронтовик», — выдавил из себя Петер. «Фронтовик?! Да в те времена он был сопливым юнгфольковцем, каким-нибудь хорденфюрером у дошкольников!» — «Он привез привет от дяди Руди». Лемке едва не хватил удар: дядюшка Руди, но чистой случайности не искалечивший ему жизнь, теперь подбирается к его сыну! «Что еще сообщил тебе этот пимпф, этот недоносок?» — «Дядя Руди собирается приехать». — «Где он назначил встречу?» Сын замялся. «Где, я спрашиваю?» Петер потянулся к джинсам и извлек билет в Комическую оперу. «Будешь сидеть дома, — распорядился Лемке. — Всю неделю. И попроси мать подстричь тебя. Наголо. Сегодня же!» «О'кэй», — криво усмехнулся Петер.

В театр Лемке приехал за полчаса до начала. Дядюшки не было. Он прошел в зал, сел на указанное в билете место. Соседнее кресло было пустым. Давали «Скрипача на крыше» по рассказу Шолом-Алейхема «Тевье-молочник». Как ни был взволнован Лемке предстоящей встречей, саркастической улыбки сдержать не смог: старый юдофоб Рудольф фон Лемке собирается сопереживать судьбе еврейской семьи, слушать еврейские песни — и все это на фоне русских событий 1905 года!.. Вероятно, выбор его объяснялся тем, что этот мюзикл впервые был поставлен за океаном и, стало быть, имел лейбл «Made in USA».

После войны Лемке виделся с ним еще раз в Потсдаме в парке Сан-Суси. Встреча произошла случайно. Экскурсия университета сошлась с экскурсией западных немцев у Фриденскирхе. Лемке не сразу узнал дядюшку в суетливом, заплывшем жиром старике, который поедал уже третью порцию сосисок в булке и делал ему какие-то знаки. Старик был в шортах, выставив на всеобщее обозрение тонкие лягушачьи ноги. «Хельмут! Мой мальчик! Рад тебя видеть! Какая красота это наше германское барокко, не так ли, малыш?» Уголки его выпуклых глаз опускались к приподнятым умильно уголкам тонкогубого рта, что еще больше усиливало его сходство с жабой. «Что вам угодно?» — сухо спросил Лемке. «Но, Хельмут, этот тон...» — «Ваша группа уже была в Трептове?» — оборвал его Лемке. «Я понимаю, понимаю, что ты хочешь сказать. Но, Хельмут, война давно кончилась, и больше нет ни правых ни виноватых». — «Кто же тогда виновен в смерти двадцати миллионов русских?» — «К сожалению, это сделали наши соотечественники. Те самые шесть миллионов погибших немцев». — «А мы? Мы, живые?» — «О чем ты говоришь, малыш! Мы были просто митлойферы, просто попутчики!» Между тем два гида, западный и восточный, на одинаковом берлинском диалекте проговаривали один и тот же текст: «Строительство храма было заложено в честь столетия комплекса Сан-Суси, а именно 14 апреля 1845 года...»

Еще через сто лет, а именно 14 апреля 1945 года, британские бомбардировщики разнесли в прах центральную часть города.

А накануне в X. осколком фугасной бомбы был убит Пауль...

Дядюшка Руди не появился и в антракте, хотя Лемке не спускал глаз с фланирующих в фоне федеративных немцев. На второй акт он не остался; злой, не перегоревший злостью, пришел домой. Может, следовало дождаться конца спектакля, может, дядюшка помышлял перехватить Петера на выходе? Утренняя почта рассеяла его сомнения. Официальное письмо со штемпелем ФРГ извещало его о том, что Рудольф фон Лемке скончался от апоплексического удара. Лемке сравнил даты. Получалось, дядюшка испустил дух в тот самый день, когда бывший юнгфольковец передавал от него привет.

Единственный человек в семье, который еще понимал его, была Моника. Но и с ней отношения испортились из-за ее участившихся поздних возвращений. Лемке долго терпел, терпеливо выслушивал оправдания (занималась у подружки, была на вечере с ветеранами труда, собирали макулатуру), но в конце концов закатил скандал. Девчонка надулась, замкнулась в себе, демонстративно молчала и не поднимала глаз, пока он не покидал гостиную. Так они и существовали — всяк по себе, упакованные в одиночество, как в целлофан.

7

Надя тронула его за руку.

— Простите? — встрепенулся Лемке.

— Я спросила, нет ли у вас фотокарточки ваших деток.

— О, конечно! — Он вытащил бумажник и достал фотографию: Петер в матросском костюмчике за руку с Моникой, одетой в шотландскую юбочку и белый передник, с большим бантом на голове. — Такими они нравятся мне больше, чем теперешние, — прибавил он.

— Какие хорошенькие! — залюбовалась Надя. И, чтоб сподручнее было любоваться, включила настольный свет. — Прямо ангелочки!.. Они на кого больше походят? На папу или на маму?

— На папу, — сказал Лемке, хотя дети больше походили на Ингеборг.

Из горницы послышался голос Устина Васильевича:

— Пашк...

Лемке нерешительно поднялся из-за стола.

— Не говорите ему, что вы не Паша, ладно? — попросила Надя.

Лемке помял горло и пошел в горницу. Едва он шагнул за перегородку, как старик вцепился в его руку, принуждая сесть.

— Теперь помру, — радостно объявил он. — Теперь хорошо. Мне ведь чего надо-то было? Только взглянуть на тебя разочек. И вот как хорошо вышло, как ты подгадал...

Казалось, он снова забылся, и Лемке стал осторожно высвобождать руку. Старик, однако, не отпускал.

— Где же ты так долго пропадал, сынок? — прошептал он с закрытыми глазами. — Я тогда, как нас с тобой миной накрыло... как в себя пришел, все поле... исползал, каждый бугорочек ощупал, все тебя искал... — Лемке сглотнул комок в горле. — Ну, ступай, устал ты небось со мной...

Оставив старика и тихонько притворив дверь, Лемке сказал, что, пожалуй, стоит позвать врача.

— Был врач, — сказала Надя, — утром был. Велел больше не беспокоить, ни к чему.

И только теперь спросила, как умер Павел.

— Он хорошо умер, — подумав, ответил Лемке. — Легко.

Тогда, в госпитале, и после, в окопчике, в обнимку с опостылевшей трубой фаустпатрона, и еще позже, в кратковременном плену у негра-капрала, он десятки раз реконструировал последние минуты Пауля. Ликвидировать его должен был он сам, собственноручно. Считалось, что ненависть к жертве, порожденная ее умерщвлением, избавляет от возможных симпатий к ней. Но Хельмут уже знал наверное, что не станет стрелять в Пауля. Это было все равно что стрелять в себя.

В развалинах замка, за южным крылом здания школы, он обнаружил брошенный подвальный колодец. Внутри него была глубокая ниша, забранная железной дверью. Однажды Хельмут сумел ее отворить. Это было неплохое место, чтобы отсидеться до прихода американцев. Он заблаговременно запасся водой и консервами, но воспользоваться убежищем не пришлось. Когда взвыл ревун алярма, Пауль выбежал первым, и почти сразу раздался взрыв, опрокинувший его на груду щебня. «Не ходи к нашим... засыплешься в два... счета...» — с трудом шевеля окровавленными губами, проговорил он. И Хельмуту почудилась усмешка в угасающих глазах русского. За то время, что они провели бок о бок, неразлучно, как сиамские близнецы, Хельмут уверился, что знает о Пауле все или почти все, но даже теперь, спустя многие годы, он остро помнил свое смятение перед усмехающимся ликом смерти обернувшейся непостижимостью чужой жизни.

— Он умер достойно, — тихо произнес Лемке. — Он был... как правильно? Несломленный! Понимаете? Меня готовили для заброски к вам. Пауль должен был передать мне все сведения о себе, о своей жизни, об окружающих словом, все. Но он приготовил провал. Он что-то скрыл. Очень главное!

Лемке поднял глаза и увидел, как по ее лицу бегут слезы. Это его потрясло, он никогда не видел, чтобы плакали с таким покойным, просветленным лицом.

— Про Пашу говорили, что он талант, — сказала Надя.

— Вот как?

— Он ведь музыкальную школу окончил, каждый день в Москву ездил... уроки брать.

— Говорите, — быстро сказал Лемке.

— Павлик был знаменитость. Сам Хренников к нему приезжал!.. Молодой, помню, кудрявый, все улыбался и Пашу хвалил. Раз как-то в клубе Горбунова они на пару выступали. Хренников на аккордеоне, а Павлик наш на баяне. Одиннадцать годков ему тогда было, из-за мехов не видно. Что там делалось, не передать. Народищу в клуб набилось, яблочку упасть негде...

Так вот почему Пауль так пренебрежительно относился к музыке и ко всему, что с ней связано!

— После школы Павлик должен был в консерваторию поступать, а тут война...

Вот она, тайна Пауля. Он сыграл на их убежденности в серости русских простолюдинов и сделал это безукоризненно...

Потом Надя достала из сундука потрепанный конверт с толстым патефонным диском. «И.-С. Бах. Хоральные прелюдии. Переложение для баяна. Исп. Павел Ледков».

— И у вас имеется платтеншпиллер? — охрипшим голосом спросил Лемке.

— А что это? — не поняла Надя.

— Ну этот... — Лемке покрутил рукой.

— Патефон?

— Патефон!

— Нету, — вздохнула Надя. — Выбросили. А такой был хороший, нутро бархатное, головка никелированная... У нас проигрыватели теперь у всех. Электрические. Завести?

Лемке энергично закивал головой.

— Устин Васильич тоже все время просит. Заведи, дескать, Пашкину. А я берегу. Это ведь все, что у меня от Паши осталось. Так я какую-нибудь пластинку поставлю, старик и рад. А для вас заведу. Вы же с ним... — она не договорила, сняла вязаную салфетку с тумбочки. Под салфеткой оказался примитивный электрофон.

— Это то, что надо! — сказал Лемке.

— А я в толк не возьму. Это мне местком выделил, как на пенсию провожали.

Она откинула крышку и бережно установила диск, потом оглянулась на дверь в горницу:

— Дядя Устин! Ты спишь?

— Что тебе, Надейка? — слабо отозвался Устин Васильевич.

— Будешь Пашкину игру слушать?

— Дан на чем ему играть-то? Баян-то я еще в шестьдесят втором...

— Мы пластинку заведем!

— А... Ну тогда ладно... Пособи, я сяду...

— Я помогу, — сказал Лемке. И пошел в горницу.

Он осторожно приподнял старика за плечи, подсунул под голову подушку, сел рядом у изголовья.

Было полное впечатление, что на кухне заиграл орган, столь могучи и торжественны были звуки. Шла басовая партия. Старик напрягся, всем истаявшим телом потянувшись навстречу знакомой музыке, голова его затряслась.

А баян уже пригоршнями разбрасывал серебро аккордов — мертвый сын играл для умирающего отца.

Лемке почувствовал, как ознобом стягивает затылок. Он встал и неверным шагом вышел на воздух, в душную июньскую ночь. Слабо тлели фонари на столбах, окна были темны и немы, темноту вспарывали всполохи далекой грозы. Где-то густо пропел электровозный рожок, прогрохотали, удаляясь, колеса; затем все стихло.

Надя выбежала к нему.

— Я здесь, — подал ей голос Лемке, как подают руку.

Они постояли молча, потом так же молча поднялись в дом.

Лемке помешкал немного и прошел к Устину Васильевичу. Тот лежал с закрытыми глазами, губы его шевелились. Лемке сел подле, взял в руки его горячую подрагивающую ладонь. Старик прошептал что-то. Лемке склонился к нему поближе.

— Ты не Пашка, я знаю... — отчетливо произнес старик. Две слезинки выкатились из-под седых ресниц.

Устин Васильевич умер в третьем часу, выждав, пока на кухне умолкнет голос того, чужого, своим появлением лишившего его надежды. Он лежал на левом боку, и лежать ему было неудобно, но повернуться самостоятельно уже не мог. Впрочем, это больше не имело значения, он знал, что отойдет ночью. Так он и затаился в этой неловкой позе, но не спал, должно быть, стерег приближение конца, чтобы не умереть спящим.

 

Виктор Пшеничников

Обратный ход

Море дыбилось, и плотик на волне вставал дыбом, и вся жизнь летела под рев шторма к черту на рога, в преисподнюю, — а Рыжий, облапив пистолет обеими руками, выцеливал жертву, метя ей непременно в голову.

— Эй, не дури... Слышишь?

Их разделяло всего лишь пять шагов — ровно столько, сколько насчитывалось от одного борта резинового надувного рыбацкого плота до другого, и ступить дальше, а уж тем более укрыться, было негде: вокруг, застилая горизонт, вскипали, ходили ходуном высокие злые волны — непроглядные, как сама судьба.

— Предупреждаю: для тебя это может плохо кончиться.

Рыжий словно оглох. Он старательно щурил глаз, но силы его уходили на то, чтобы удержать под ногами зыбкую надувную палубу, и выстрел все запаздывал, томя душу неминуемой развязкой.

— Опусти оружие, тебе говорят! Скотина...

Пенный клок слетел с гребня косой волны, хлестнул Рыжего по лицу, усеяв мелкой влагой плохо выбритые щеки. Не теряя из поля зрения своего противника, Рыжий отер рукавом лицо. Рот его свело судорогой, губы поползли в стороны, оголяя узкие и длинные, как у старого мерина, отменной крепости зубы.

— Я тебя ненавижу... К-как же я т-тебя н-ненавижу! — давясь словами, прошипел Рыжий, теряя опору при очередном броске волны.

Костлявые кулаки Рыжего, в которых пистолет утопал и оттого казался игрушечным, были сплошь покрыты коричневыми пигментными пятнами, огромными и отчетливыми, будто лепехи коровьего помета на ровном лугу. Шишковатые, с короткими обломанными ногтями пальцы не выпустили бы пистолет, даже если бы и случилось Рыжему рухнуть внезапно замертво или ненароком свалиться за борт.

— Брось оружие, идиот! Оно же заряжено!

— Не твоя забота, Джек, или как там тебя...

— Мы должны держаться вместе, иначе пропадем оба...

Рыжий хрипел: видно было, что ему приходилось круто, и животный его инстинкт искал если не избавления от мучений, то хотя бы жертвы.

— Ты втянул меня в это дело, а теперь пришла пора нам с тобой посчитаться.

Подогнув колени и пружиня ногами в такт вздымающейся волне, Рыжий уравновесил-таки свое вихляющееся тело. Блеклые, выцветшие глаза его от тоски и злобы и вовсе остекленели, на губах выступила соль. Заострившийся нос побелел, ноздри, дрожа, гневно раздувались при каждом вздохе.

— За борт, собака! — прорычал он.

Под овальным нейлоновым куполом плота омерзительно пахло резиной; из бачка бесполезного сейчас подвесного мотора, захлебнувшегося на первой же серьезной волне, то и дело подтекал бензин. Тошнота от качки и вони вызывала спазм, и это заботило больше, чем пляшущий почти у глаз пистолет.

— За борт! — раскатывая «р», неистовствовал Рыжий, готовый нажать на курок. — Быстро прыгай! Считаю до трех. Раз...

«Джек», насколько позволяла болтанка, скрестил на груди руки, демонстрируя полное презрение, более того, полное равнодушие к Рыжему. Он был терпелив, потому что знал истинную цену терпению, и умел ждать.

— Два...

«Джек» закусил губу, потому что едкая тошнота подступила к самому горлу и унизиться перед Рыжим в такую минуту ему не хотелось.

— Ну, молись богу, чужак: три...

Трижды за короткое время он видел один и тот же сюжет и трижды вздрагивал, кляня в темноте ночи так неудачно сложившуюся ситуацию и свою память, которая цепко ухватила не только суть, но и мельчайшие детали, чудом не выветрившиеся из головы после всего, что произошло.

Дурацкий эпизод с пистолетом, мешая спать, назойливо, с незначительными вариациями, возвращался, и его натренированный мозг сейчас был бессилен что-либо изменить, впервые не повиновался ему, так же как и его универсальная память не способна была пренебречь совершенно ненужными в данный момент подробностями вроде хрящеватого алебастрового носа Рыжего и его ржавых пигментных пятен.

Рыжего больше не существовало, и о нем следовало тотчас забыть, как забывают о сношенных, еще недавно таких удобных башмаках или об отслужившей свой срок сорочке. В конце концов, Рыжий сам себя наказал, собственной рукой подвел черту под своей жизнью.

«Бедняга, он даже не узнал напоследок моего настоящего имени. «Джек»! Так называют дворовых псов. Велика честь...»

Приказывая себе забыться, уснуть после растревожившего его видения, он плотно сомкнул веки, ощущая их припухлость и тяжесть — следствие недавнего неимоверного напряжения. Жесткий ворс казенного одеяла грубого сукна натирал шею и лицо, так что он вынужден был сменить найденное раньше удобное положение, перевернувшись с боку на бок. Всякое лишнее движение тянуло мышцы, причиняло боль. Но стоило ему убаюкать себя, погрузиться в сон, как воскресший из небытия Рыжий снова принимался выцеливать его лоб, тараща свои блеклые, выцветшие глаза, и «Джек», натужно улыбаясь, чуть ли не вслух говорил: «Напрасно стараешься, дядя! Прежде чем взять в руки оружие, надо вначале хорошенько его изучить. Не про тебя ли сказано: «Оружие в руках дикаря — дубина»?»

Что ж, видит бог, ему можно было улыбаться и под направленным на него оружием. Можно было, глубоко презирая взбешенного Рыжего, уничтожая его полнейшим равнодушием, ждать спокойно развязки, стоя со скрещенными на груди руками у бортика утлого их прибежища — единственного на все беспокойное море островка суши...

«Джек» знал, что пистолет заряжен холостыми патронами и единственный выстрел, который успеет сделать Рыжий, не может причинить ему никакого вреда. Знал. Но все равно не мог оторвать глаз от тонкого ствола, который зигзагами, будто в пляске, маячил перед лицом, то ныряя вниз, к животу, то утыкаясь в небо... «Джек» не верил, что Рыжий, еще недавно послушный его воле, решится нажать на спуск; он не верил в реальность происходящего. Реальными были лишь вздыбленное море с оранжевым, как пожар, плотом для двоих, да промокшая насквозь обувь, да еще дикая, прямо-таки чудовищная тошнота, уносившая последние силы. Все остальное слишком походило на спектакль.

«Три!» — командовал Рыжий перекошенным ртом и сам валился замертво, не успев заметить, когда «Джек» выхватил свой пистолет. А тот, кого должны были убить, просыпался в смятении посреди ночи.

Так продолжалось трижды, и трижды этот покойник, этот нелепый призрак, досаждая и зля, исправно являлся к единственному свидетелю его последних минут, а это кого хочешь могло вывести из себя.

«Черт! Дался мне этот чичако, новичок...»

Дышать было нечем: в помещениях такого рода, где он вынужденно коротал ночь, форточки не предусмотрены. Он лежал какое-то время на спине, бездумно пялясь в неопределимой высоты потолок. Синий выморочный свет, струившийся из крошечной лампочки, забранной плафоном и решеткой, непостижимым образом связывался в его сознании с йодоформом, вдохнуть который ему довелось однажды; подслеповатое это контрольное освещение не давало бодрствующему в ночи никакой надежды на избавление или хотя бы на малейший выход из создавшегося положения и оттого раздражало, мешая думать.

«Что им известно обо мне? Что они могут мне предъявить?»

Факты и фактики, мгновенно вызванные из недр мозга, выстраивались в доводы, а те, едва сформировавшись, перерастали в версии, которые подсказывала его отточенная, без изъянов логика. На простоте должен строиться весь расчет: его, отпускника, приехавшего из Горького на Балтику, чтобы хорошенько отдохнуть и полюбоваться архитектурой, пригласил на рыбалку абориген, островной житель, с которым их свело в городе случайное знакомство; они спустили плот, навесили мотор и на зорьке вышли в море, а затем разыгрался шторм, мотор захлебнулся, и неуправляемый плот понесло, увлекая стихией все дальше и дальше от берега... Нет, они не намеревались забираться слишком далеко и уж тем более задерживаться в море столь долго. В этом легко убедиться — достаточно заглянуть в их мешок с провизией и удостовериться: кроме термоса и целлофанового пакета с бутербродами у них не было с собой ничего. Даже следа запасной канистры с бензином, предусмотрительно выброшенной вместе с другими вещами за борт, не мог обнаружить и самый придирчивый взгляд.

Был еще один вопрос, который могли предъявить ему на дознании: как он, не имея специального разрешения, оказался в пограничной зоне. Но помилуйте, с младых ногтей живя и работая в глубине России, в Горьком, он и понятия не имел ни о какой погранзоне, не то что о допуске в нее по специальному разрешению! Что в этом особенного или противоестественного, если человек он сугубо гражданский, обычный инженер-строитель, каких тысячи и тысячи... Не всем же проявлять бдительность и крепить обороноспособность страны, кому-то надо и пахать, и сеять, и строить дома...

Естественно, по месту жительства немедленно пошлют запрос, и оттуда очень скоро придет подробное подтверждение, что да, такой-то действительно и проживает и работает, а в данное время находится в законном очередном отпуске за пределами города... Этого вполне будет достаточно при такой пустяковой вине — нарушении погранрежима. В строительную контору направят официальный акт о задержании, чтобы администрация применила к своему подчиненному соответствующие строгие меры, а его самого, завершив формальности, рано или поздно отпустят с внушением, и этим все кончится... Что касается настоящего горьковчанина, чьими документами он воспользовался, то истинное его нахождение, истинная судьба никому на свете, кроме него, не известны...

Лежа неподвижно, он удовлетворенно чмокнул губами: сработано чисто, не оставлено и малейших следов. Значит, выбросить из головы даже само воспоминание.

Он прикидывал и другие вопросы, могущие возникнуть вскоре. Его новый знакомый, островной житель, чья жизнь закончилась столь трагично? Да, крайне неприятно, он очень сожалеет, что так получилось, но ведь был шторм, светопреставление, а у стихии свои законы, и жертвы она выбирает сама. Дело случая, что за борт смыло одного, а не двоих; произойди иначе, и спрашивать, восстанавливая истину, было бы не у кого...

Теперь Рыжий, вновь ярко возникнув в напряженно работающем сознании, уже не докучал, а выступал чуть ли не в роли союзника и спасителя. Мертвый, он был ему неопасен, потому что уже самим фактом своей гибели снимал с напарника лишний обременительный груз, — явные свидетельства его вины и причастности к преступлению, как именовались деяния «Джека» на юридическом языке враждебной, столь ненавистной ему страны, где приходилось отрабатывать куда как не легкий хлеб...

Упоминание о еде на миг приостановило логические построения; набежавшей голодной слюной свело челюсти. С каким наслаждением он съел бы сейчас бутерброд и выпил большую чашку кофе! Не жидкого коричневого пойла за двадцать копеек в уличной забегаловке, а сваренного по-восточному в серебряной джезве на прокаленной мелкой гальке — так, как он обычно готовил себе — в память о Востоке! — когда пребывал в хорошем расположении духа и дела его шли отлично.

Правда, и сейчас нельзя было сказать, что фортуна явила ему вместо прекрасного лика свою костлявую спину; и сейчас он ни минуты не сомневался, что выпутается из щекотливого положения, в которое попал на финишной черте, уже сделав все, за что, собственно, и получал ежедневный кусок хорошего хлеба с хорошим маслом; но сейчас под рукой у него не было ни привычной джезве старого черненого серебра, ни банки жареных зерен с томительным запахом, ни даже обычных домашних тапочек, в которые он влезал, когда ныли, давая знать о прошлых невзгодах, его натруженные ступни.

«До рассвета еще далеко, — прикидывал он на глазок, потому что часы — не «Сейко», не еще какой-нибудь суперхронометр, а обычный, ничем не примечательный «Луч» Угличского часового завода — с него, как и положено, сняли. — Надо уснуть. Обязательно постараться уснуть».

Чувствительный до болезненности к различного рода запахам, он, едва дотянув одеяло до подбородка, тотчас уловил специфический душок не то карболки, не то еще какого-то дезинсекта, столь свойственный всему казенному, в том числе и гостиницам, где приходилось бронировать номера или останавливаться на ночлег. Правда, нынешний «номерок» мало напоминал комфорт «Интуриста» в Юрмале, но все же ниоткуда не дуло, не капало, что можно было счесть за благо в пору, когда отовсюду наползала осень, земля превращалась в слякоть и ветер обрывал с деревьев последнюю ненужную листву.

Он всегда относился с неприязнью, раздражением и глухой враждебностью к этой поре года, потому что слишком хорошо помнил стылую, бесприютную осень в Гамбурге, где ему однажды пришлось особенно тяжко и где он загибался в полнейшем одиночестве и тоске, будто последний пес, пока его не подобрали и не выходили, пока впереди не забрезжил мучительный и желанный свет избавления и надежды...

О, не хотел бы он такого повторения пройденного пути, врагу бы не пожелал изведать то, что изведал сам. Не надо подробностей, останавливал он себя; не стоит ковырять иголкой в ране, которая давно отболела и затянулась новой розовой кожей, реагирующей на всяческие перемены и внешние раздражители... Но он умел быть благодарным; он никогда не забывал, в какой оказался яме с крутыми и осыпающимися краями, откуда самому не выбраться ни за что; он умел помнить добро и готов был платить за него любые проценты. Тот, кто жестоко голодал без гроша в кармане, кто, покрываясь коростой, заживо гнил, кого кропил дождь и жгло немилосердное солнце, — о, тот знает, что это такое — плата за жизнь...

Он спохватился, что забрел в памяти не туда, куда нужно, когда почувствовал, что дыхание его сбилось с ровного привычного ритма, понеслось скачками, будто настеганная лошадь, или, точнее, строптивый автомобиль в неумелых руках новичка.

«Стоп! — сказал он себе. — Что-то я становлюсь сентиментальным. Или старею? Не о том теперь надо думать. Не о том, не о том, не о том...»

В сущности, что о нем было известно тем, кому, может быть, уже наутро предстояло вести с ним беседу? Практически ничего. И узнают только то, что он сочтет нужным, сообразуясь с легендой, им заявить. Прежде ему это легко давалось — искренность, особая доверительность в разговоре, которые сразу располагали к нему людей. Отработанный механизм взаимоотношений, верил он, не подведет его и теперь. Главное, держаться избранной тактики. Он уже благополучно избежал первичного, самого результативного, в общем, допроса, убедительно изобразив донельзя изнуренного, измотанного вконец человека; все остальное должно пойти как по накатанным рельсам, иначе, считал он, все пройденное и приобретенное им за прошлую жизнь: очень специфичные навыки и собственное недюжинное чутье, поистине универсальное образование, включавшее знание четырех языков, — иначе все это ничто, шелуха, дым... А он пока что, до сего дня, ставил перед алтарем три свечки и твердо верил в три начала: в себя, в свои природные способности и, чего греха таить, в капризную стерву — удачу, и потому не допускал мысли о случайном промахе или, упаси бог, провале.

«Ведь им даже неизвестно мое настоящее имя! — с тихой радостью подумал он и усилием воли вновь смежил веки, чтобы на сей раз уже без сновидений и нервотрепки докоротать ночь. — Для них я Горбунов Николай Андреевич, ничем не примечательный инженер ничем не примечательной стройконторы; на том и будем держаться. Хороший бегун, если не может достичь призовой черты первым, сходит с дистанции. А мне до финиша еще далеко...»

В минуты, когда пропахшая духотой закрытого помещения и карболкой ночь сомкнулась над ним спасительной темнотой, давая отдых уставшему телу и истрепанным нервам, когда сознание меркло, успокоенное радужной феерией цветных картин, возникавших под крепко сжатыми веками, — в эти минуты он даже не подозревал, как недалек он от того, чтобы сойти с дистанции, как неумолимо реален и близок последний его финиш в сумасшедших гонках по круто изгибающейся спирали... Много позже, по привычке подводя итоги, он с иронией подумает, что, пожалуй, трех свечей перед алтарем всевышнего было мало. Наверно, не столь безмятежен был бы его сон в ту душную осеннюю ночь, подскажи ему провидение, дай намек, что подлинное его имя — Джеймс Гаррисон — стало известно компетентным органам задолго до того, как в Управление комитета государственной безопасности по Горьковской области поступил сигнал о некоем Горбунове Николае Андреевиче, доставленном в травмопункт полуживым, с тяжелейшей травмой черепа. Едва обретя способность говорить, Горбунов обрисовал приметы напавшего на него человека, в точности совпадавшие с обликом того, кто проходил по служебным документам под малопривлекательной кличкой Крот.

А пока... Пока его чуткий мозг без устали всасывал поступающий кислород и насыщенную гемоглобином кровь, перегоняемую по миллиардам капилляров крепким сердцем, жаждущим жить...

Дыхание спящего выравнивалось, пульс входил в норму...

— Янис, я жду доклада.

— Докладываю: объект — Рыжий — пересек трамвайные рельсы, вышел к аптеке. Заходил в два магазина — продуктовый и хозяйственный. Ничего не купил. Сейчас направляется к площади.

— Как ведет себя?

Динамик компактного переговорного устройства передавал тончайшие нюансы отчетливо слышного голоса руководителя.

— Угрюм. По сторонам не смотрит.

— Будь внимателен, не упускай его из виду. У них сегодня встреча. Круминьша не видишь?

— Нет еще. Много народу.

— Круминьш на связи, — вклинился в эфир приятный басок.

— Илмар, как дела?

— Крот сегодня в отличной форме; исколесил полгорода. Дважды брал такси.

— Что-нибудь почувствовал?

— Вряд ли. Проверяется, как обычно.

— На тебе особая задача, Круминьш.

— Понимаю... Крот вышел на площадь. Столкнулся с мужчиной. Кажется, случайно. Попросил прикурить.

— Ведь он же не курит, Круминьш!

— Сейчас смолит вовсю, как заядлый курильщик,

— Чего-нибудь необычного не заметил?

— Нет. Как всегда. В руках «дипломат». Больше ничего. Смотрит на часы. Вошел в молочное кафе.

— Что у тебя, Янис?

— Объект пересек площадь. Он что-то ищет. Остановился у кафе. Вошел. Все. До связи!

— До связи, Янис. До связи, Илмар.

Кафе в этот предполуденный час было пустынным. Вялые официантки погромыхивали посудой, нарезали салфетки и веером рассовывали их по вазочкам.

Ожидая, пока на него обратят внимание, Джеймс выудил из «дипломата» книгу, нехотя листнул две-три страницы и положил ее на край стола.

Что-то подгорало на кухонной плите, и оттуда в зал вился чуть заметный дымок, к которому Джеймс принюхивался с подозрением.

Свято следуя правилу, что завтрак должен быть плотным, он заказал себе рисовую кашу, порцию блинов и стакан кефира с творожной ватрушкой и, пока масло таяло, янтарной желтизной разливаясь по рису, медленно, с наслаждением отхлебывал кефир, держа в поле зрения весь небольшой зал кафе и входную дверь, за которой кипела центральная площадь.

Прямо к его столику, неуклюже выбрасывая ноги, протопал через весь зал Рыжий, глухо спросил:

— Можно? Тут свободно?

Джеймс приглашающе взмахнул ладонью:

— Прошу!

— Спасибо.

Видно было, как не по нутру приходилась Рыжему вся эта игра в вежливость и чуждое его натуре галантерейное обхождение. Джеймс в душе рассмеялся своему внезапному желанию позлить этого островного бирюка утонченным европейским обхождением. В отличие от Рыжего настроение у него было отменным, а будущее сулило только хорошее. Еще день, максимум два — и он вытянет голову из той петли, в которую добровольно дал себя сунуть, рискуя не где-нибудь в Гонконге или Алжире, а здесь, в России. Минуют сутки, максимум двое — и спустя еще сорок восемь часов он с гордым и независимым видом ступит на привычную землю, доберется-таки до своих вожделенных тапочек и кофе, которые единственно способны поправить его уже потерявшие былую эластичность, ставшие чересчур хрупкими нервы. Где-нибудь на траверзе Копенгаген — Стокгольм в максимальной близости от советских берегов специальное пассажирское судно, сделав порядочный крюк, поднимет его с утлого рыбацкого плота, который за немалые деньги, отчаянно торгуясь, подрядился гнать Рыжий, — и прощай, страна Муравия, прощайте, открытые и доверчивые славянские души!.. Джеймс вас не забудет и непременно бросит в память о вашей замечательной нации лишнюю монету в жертвенную копилку церкви своего прихода: ведь он всегда был благодарным и был до щепетильности верен своему принципу, когда платил проценты за полученное добро... Смешно, однако именно этот угрюмоватый рыжий дундук, который сейчас истуканом сидел напротив него и мучительно потел в непривычной обстановке недомашнего очага, служил гарантом его будущего благополучия, единственным пока что залогом освобождения от напряженки, в которой Джеймс пребывал последнее время. И это обстоятельство нельзя было не учитывать, как бы нелепо это ни было.

— Рекомендую, коллега: закажите себе рисовую кашу. Здесь ее готовят прекрасно.

Ерзая на пластиковом сиденье, не зная, куда убрать громадные свои руки, Рыжий буркнул, что предпочел бы сейчас закусить куском говядины.

— Увы, в молочном кафе говядину не подают, здесь другой ассортимент, — с улыбкой склонил голову набок Джеймс и, не меняя тона, спросил: — Все готово?

— Готово. Деньги принес?

— Сначала дело, потом расчет.

Рыжий убрал со стола руки, принялся мять ими мослатые колени.

— Мы договаривались, что аванс сейчас, — он смотрел в упор, не мигая, крылья носа с серыми складками от глубоко въевшейся пыли тревожно напряглись. — Я рисковать за здорово живешь не собираюсь.

Джеймс осторожно промакнул тисненой бумажной салфеткой уголки губ:

— Ты свое получишь. Немного погодя. Пока что сделай официантке заказ. Потом обсудим детали.

Наблюдая, с какой неохотой Рыжий принялся хлебать молочный вермишелевый суп, обильно приправляя его хлебом, Джеймс сквозь отвращение к этому мужлану ощутил безотчетную тоску и тревогу:

— Как ты намереваешься доставить меня на остров?

Рыжий перестал стучать ложкой:

— Вместо груза. Мне надо купить в городе новую сеть и тюфяк, чтобы спать, старый совсем расползся по швам. Ну, еще кое-какие мелочи по хозяйству. — Рыжий бегло смерил взглядом фигуру собеседника: — Пожалуй, вместе столько и наберется.

Джеймс разочарованно, в немалом сомнении уставился на Рыжего, снова принявшегося за свой суп и жевавшего с равнодушием коровы:

— Ты что же, намереваешься тащить меня волоком?

— Я оставил грузовик у паромной переправы. Начальство разрешило. А соседи знают, что я уехал в город за большими покупками. — Добавлять что-либо еще Рыжий счел излишним.

Тем не менее кое-что прояснялось, и к Джеймсу вновь вернулось хорошее расположение духа. Он с удовольствием расправился с пышными блинами, раздумывая, не попросить ли еще порцию. Но официантка ушла куда-то за ширму, и Джеймс в ожидании рассеянно окинул взглядом зал, в котором за это время ничуть не прибавилось народу, исключая разве что опрятную старушку с ребенком, должно быть внуком, которые чинно расположились в самом уголке под длинными, как сабли, лаково-зелеными стеблями цветущей кливии. Помнится, в Филадельфии он видел точно такие же. А может, он ошибается и это было в одной из оранжерей Гамбурга? Тогда пышное их цветение, не сообразное со стылым временем года, поразило его как некий вызов всему окружающему, вызов и лютой стуже, и глазеющим изумленно на это чудо природы людям... Когда-то и в его отчем доме, на подоконнике, стоял раскидистый цветок, похожий на герань, но он чах, потому что, как говорила мать, отец, вынужденный работать и по ночам, задушил его табаком, а цветы не очень-то любят, когда их без конца окуривают... Однако отец, тихий конторский служащий, был вовсе тут ни при чем. Это Джеймс, желая проследить, как долго может продержаться цветок, один за другим подрезал ему корешки, лишая таким образом питания. Растение держалось молодцом, цеплялось за жизнь просто-таки отчаянно, как за одежду репей, но против ножа все же не устояло, и матери пришлось выбросить его на помойку. Ах, детство, детство...

Джеймс повернул к Рыжему сиявшее удовольствием и отменной сытостью лицо:

— Послушай, у тебя в детстве была кличка?

Рыжий не удивился, зачем чужаку это знать, ответил:

— Была.

— Какая?

— Пыж. А чего?

— Почему именно Пыж?

Жизнь, заключавшая в себе и этот на редкость солнечный осенний балтийский денек, и этот чудесный завтрак, и эту прехорошенькую официантку, подавшую ему новую порцию сложенных горкой блинов, все больше и больше нравилась Джеймсу — может, потому, что он видел скорый — уже скорый — конечный результат осуществления своих ближайших планов.

— Так все же почему?

Рыжий скривил рот:

— Откуда я знаю? Пыж и Пыж.

Это была пока что работа «на нижнем уровне», которая не требовала от Джеймса ни малейшего напряжения. Его компаньон был не той фигурой, ради которой следовало держаться «верхних этажей», когда бешено расходуется энергия ума и сжигается неимоверное количество нервных клеток. Рыжий был ему до предела ясен, как ясна была рисовая каша или вот этот тонкостенный стакан с наполовину выпитым кефиром. Такие натуры, однажды крепко задетые за больное место, озлобленные, недовольные всем и вся, не способны ни к самостоятельности, ни к созиданию. Единственное, что их интересует, — деньги, и непомерная жадность выдает с головой. Ведь он, думал Джеймс, оглядывая малосимпатичное лицо своего собеседника, и понятия не имеет, с кем затеял дело. Его вполне удовлетворило простенькое объяснение, что там, куда стремится щедрый горожанин, ему выпало неожиданное наследство от безвременно покинувшей этот мир тетки и что как только он уладит дела и получит свои денежки, то даст о себе знать перевозчику, и тот доставит его обратно — за отдельную плату, разумеется. Все, таким образом, складывалось благополучно, и у Джеймса были причины, чтобы повеселиться.

«Пыж! Отличная аллегория! — восхитился Джеймс, поглаживая языком шершавое небо. — Я охотник, а он пыж. И клянусь, я потуже забью его в патрон, чтобы мой выстрел наверняка достиг цели. Ни на что другое этот вахлак не пригоден. Да, черт побери, он доставит меня на своем хребте прямехонько к дому и... к гонорару. А сам, если уцелеет на переправе, пусть покупает на заработанные деньги дурацкие сети и мягкие тюфяки, побольше тюфяков, чтобы без продыху спать, когда вокруг тебя кипит, бурлит, когда сладко пенится и в бешеном темпе проносится мимо жизнь... Ах, хорошо!»

Что ни говори, а не зря Джеймс считал себя везунчиком. Только удача, эта капризная девка, могла нос к носу столкнуть его именно с тем, кто был ему нужен позарез, кого он безуспешно отыскивал бы среди тысяч и тысяч, каждый раз рискуя свернуть себе шею на пустяке. С Рыжим все получилось просто. Ему не хватало денег, чтобы расплатиться за товар, — какой-то сущей ерунды, около двадцатки. По всему, знакомых, чтобы перехватить, у него в городе не было. Он стоял посреди хозяйственного магазина как пень, не обращая ни на кого внимания, и в который раз мусолил одни и те же бумажки. Перед ним сиял эмалью цвета неба мотоблок с комплектом культиваторов, борон и прочих сельскохозяйственных насадок, в которых Джеймс мало что смыслил.

— Хорошая штука, а? — вступил в разговор с ним Джеймс, зная наперед, что не испытает трудности в общении.

— Еще бы! У нас на острове такой нипочем не достать. Не завозят, — отозвался покупатель.

— А что она может делать?

— Да все! — воодушевился рыжеволосый мужчина. — Хочешь — паши, хочешь — лущи, а то и борони...

— И борони? — подогревал Джеймс чужой интерес.

— Еще как! Сюда и тележку можно приделать, грузы возить.

— Ну и... сколько вам не хватает? — с мягкостью, чтобы не обидеть, спросил Джеймс у рыжеволосого.

Покупатель нахмурился, глянул исподлобья: тебе-то, человек, что за дело? Чужая беда — не своя...

— Не удивляйтесь, я могу одолжить. После отдадите, когда сумеете. Так сколько?

— Тридцать дашь... дадите? Двадцать на покупку и червонец, чтобы довезти. Не попрешь же на себе. Я сразу же отдам, только скажите адрес, я завезу, — разговорился Рыжий.

Из всего разговора с мужчиной Джеймс сразу выделил главное: «У нас на острове...» Редкая удача на сей раз сама подъезжала к нему, сидя верхом на мотоблоке. Остров — это то, куда Джеймс, нащупывая пути, так отчаянно, так осторожно и долго стремился. Оттуда до чистой воды, до выхода из залива в открытое море — рукой подать...

— Пустяки! — как можно небрежнее бросил рыжеволосому Джеймс. — Не утруждайте себя. Я буду здесь по своим делам в субботу. Скажем, в час дня вас устроит? Ну и отлично! Вот ваша сумма.

Не укрылось от глаз Джеймса Гаррисона, как жадно схватил деньги рыжеволосый, с какой прытью, опасаясь, что или магазин закроют раньше времени, или какой-нибудь конкурент уведет из-под носа его мечту, кинулся к кассе. Джеймс не стал дожидаться, когда порозовевший обладатель мотоблока получит упакованный товар, и потихоньку покинул магазин.

В субботу он задолго до назначенного срока обследовал все подходы к магазину, но ничего подозрительного не обнаружил. Рыжий уже топтался у двери, он был мрачен и проявлял беспокойство. Джеймс дотомил его ровно до тринадцати ноль-ноль и сразу, не оставляя своему должнику времени на рассуждения, объявил с приятной улыбкой, что для островного жителя найдется другая, более верная и легкая возможность заработать, чем выращивать укроп и редьку на собственном огороде. Увидев, что мужчина клюнул, Джеймс объяснил, в чем дело.

В принципе Джеймс мало чем рисковал. Он заранее позаботился о тыловом отходе, выбрав специально место, где улица делилась на два рукава и просматривалась в обе стороны, и держался настороже, так что, даже если бы и возникли осложнения, мужик вряд ли смог бы догнать и задержать своего подрядчика. Да и назначенная за «выход на рыбалку» сумма была слишком фантастичной, чтобы кто-нибудь, случись при этом свидетели, воспринял ее всерьез.

— Сколько? — выдохнул Рыжий.

— Штука. — Видя, что его не понимают, Джеймс пояснил: — Тысяча вас устроит?

Должно быть оглушенный неслыханной цифрой и тем, что странный богач не взял у него и долг, Рыжий не торговался. Джеймс предложил ему самому, хорошо знакомому с правилами проживания в пограничной зоне, обдумать подходящий план. На том и расстались.

Нынешняя их встреча в кафе была третьей, решающей.

Кажется, Рыжий почувствовал, что богатый чужак размышляет о нем, но истолковал это по-своему, опасаясь, как бы его не надули в самом начале.

— Мне нужны деньги. Задаток, — сказал он твердо.

— Деньги при мне. Я привык держать слово.

— Хозяин, — начал Рыжий, отводя глаза в сторону, — я тут прикинул кое-что и решил: одной за такое дело мало. Надо немного изменить договор. Пришлось издержаться на плот, на бензин, с начальством договориться. Сейчас все не так просто...

— Короче! — оборвал Джеймс его угрюмое длинноречие. — Твое условие?

— Еще одну.

— Ну ты и жук, дядя! — в искреннем восхищении присвистнул Джеймс. — Две штуки за какую-то паршивую морскую прогулку! Смеешься?

Впрочем, такой вариант Джеймс предвидел, и он тоже входил в расчет, но немного осадить, попридержать нахала следовало.

— Послушай, а что, если я шепну о тебе кому следует?

Рыжий не повел и бровью, только засопел, склонясь ближе к столу:

— Ты эти штучки брось! Не тобой пуганный. В случае чего я из тебя вот этими выжму все масло до капли, — он тряхнул руками, едва не свалив пузатенькую керамическую вазу с салфетками.

— Ну хорошо, хорошо, не будем. Я пошутил. Твой аванс — десять сотенных — в книге, — Джеймс кивнул на угол стола, где лежал «Остров сокровищ» Стивенсона. — Потом возьмешь, когда будешь уходить. Кстати, о доверии... — Джеймс небрежно откинулся на спинку стула. — Я привык полагаться на людей, с которыми имею дело, и не хочу, чтобы в будущем между нами возникали недоразумения или какие-то трудности. Мне нравится, что ты так серьезно относишься ко всему, и мне кажется, на тебя можно положиться. Но ты боишься, что с тобой обойдутся нечестно, что тебя обманут...

Рыжий с беспокойством следил за приглушенной речью напарника, пытаясь уяснить, куда он клонит.

— Так вот, мое доверие к тебе абсолютно. Если ты решишь, что я нарушаю договор, пытаюсь надуть с твоей долей, можешь разделаться со мной, и это будет справедливо. Я решил отдать тебе пистолет, с которым никогда не расставался. Он там же, в вырезе книги. Не волнуйся, не выпадет, страницы подклеены, дома подрежешь. Можешь носить его при себе, можешь спрятать подальше. Дело твое. Будь осторожен, случайно не выстрели, в нем полная обойма. Я хочу, чтобы по отношению ко мне у тебя ни в чем не оставалось и тени сомнений и чтобы ты понял: мы делаем одно, общее дело, выгодное обоим.

Судя по недоверчивому, смятенному выражению лица, Рыжий не совсем понял, на кой ляд ему еще и пистолет, но то, что давали, а не отнимали, ему явно понравилось, ибо упускать то, что само плывет в руки, он не привык. На этом и строил Джеймс нехитрый расчет.

— Значит, договорились?

— Идет.

Теперь, после завершения разговора, можно было и расслабиться. Джеймс со скучающим видом снова оглядел зал. Аккуратные старушка с внуком, завершив трапезу, чинно покинули столик, потянулись к выходу. Джеймс с умилением проследил за этой парой, которую совершенно необъяснимо объединяло чудовищное по сути противоречие: у одной было уже все позади, в прошлом, а у другого, наоборот, впереди, у самого горизонта, и пропасть между ними лежала гигантская...

Занавеска на входной двери колыхнулась еще раз. Вошел парень в добротном колоном пиджачке и такой же кепке с пуговкой, крутнулся на пороге и, не заходя в зал, тут же исчез. Ничего необычного не было в его поведении (мало ли, перепутал человек заведения или передумал, решил перекусить позже) но это не понравилось Джеймсу.

— Вот что, — сказал он Рыжему, — сейчас уходим через кухню. Так надо. В случае чего — мы из санэпидстанции, проверяем, как утилизируют отходы производства. — Он с сомнением еще раз оглядел нескладную фигуру Рыжего: — Тебе лучше помалкивать, я сам все улажу.

По случайности никто не встретился им в кухонном заповедном царстве, и двери подсобок, за которыми ощущалось движение людей, тоже были прикрыты. Они благополучно миновали коридор и вышли во внутренний дворик, заставленный проволочной тарой из-под молочных бутылок. Почти вплотную ко входу был подогнан фургон «Москвич» с надписью «Продукты». Шофера нигде поблизости не было, должно быть оформлял накладные, но ключ зазывно торчал в замке, и блестящий брелок из нержавейки, в виде кукиша еще покачивался на кольце, будто его только что трогали.

— Садись на правое сиденье! — приказал Джеймс.

— Зачем? — удивился Рыжий.

— Потом объясню. Садись, — повторил Джеймс, и потрепанный продуктовый фургон, в бешеном рывке с места черня колесами асфальт, устремился к овальной арке, которую на выезде пересекала косая солнечная полоса.

— Что случилось, Круминьш? Докладывай.

— Крот ушел. В кафе его нет.

— Так... Янис с тобой?

— Рядом. Рыжий тоже исчез.

— Запасный выход проверили?

— Пусто. Никто ничего не видел. Внутренний дворик глухой, посторонних там не бывает. Официантка утверждает, будто бы недавно у входа стоял продуктовый фургон, зеленый «Москвич». Номеров, конечно, она не помнит.

— А шофер?

— Пока не объявился. У него где-то неподалеку отсюда живет подружка. Видимо, решил к ней заскочить.

— Ладно, с ГАИ я свяжусь, оповещение будет. Хотя вряд ли «Москвич» угнали надолго. Наверняка бросят за несколько кварталов. Сейчас надо отыскать шофера и установить Рыжего. Крот теперь в гостиницу вряд ли вернется. Ясно? Действуйте. И держите меня в курсе.

Динамик умолк.

— Эй, помоги мне! За что-то зацепилось.

В сарае было адски темно, но зажигать фонарь не решились, чтобы не привлекать внимание.

— Ты даже не спросишь, как меня зовут! — В темноте Джеймс не видел собственной руки, но ощущал близкое дыхание Рыжего.

— Зачем мне знать твое имя? Ты был и уйдешь. А мне оставаться. Нащупал?

Джеймс освободил крученый фал от державшего его крюка в деревянной стойке сарая, подхватил тяжелый груз снизу:

— Пошли!

В дверном проеме сарая свежим воздухом обозначилась ночь — необозримая в темноте, необъятная, будто сама вселенная.

— Заходи справа: тут лаги, — теперь Рыжий отдавал команды, безраздельно властвуя в своей стихии, и Джеймс ему безропотно подчинялся. — Выше поднимай, черт побери! К самому борту.

Кое-как, в несколько приемов, они взгромоздили тяжеленный плот в деревянной обрешетке для крепления мотора на борт грузовика, на сей раз ночевавшего не на стоянке гаража, а во дворе дома Рыжего.

Оба дышали с натугой; в горле Рыжего что-то булькало, срываясь на хрип; Джеймса так и подмывало сказать ему, чтобы он закрыл рот и не будил округу. Но вокруг было тихо: хутор Рыжего стоял на отшибе, защищенный с трех сторон густым ольховым колком, и лишние звуки сквозь него не проникали, увязали в ветвях. Ощущать себя и дальше затерянным в этой пустыне ночи для Джеймса было выше сил.

— Ну что, пора?

Рыжий подтянул выше рыбацкие сапоги с отворотами — резина под его руками противно скрипела.

— Часа три, наверно. Сейчас двинем. Народ дрыхнет.

— А пограничники?

— Они вон где... — Рыжий невидимо махнул рукой. — Похоже, будет ветер, а там, гляди, и туман,

Он громыхнул ключами от машины, ступил ближе;

— Если застукают на берегу, выкручивайся сам как можешь. А уж в море я о тебе позабочусь, — добавил Рыжий, и Джеймс угадал в его словах второе, скрытое значение.

Не говоря больше ни слова, Рыжий полез в кабину. Но Джеймс не поспешил следом за ним. У него были свои соображения на этот счет, и он сказал Рыжему, что останется в кузове.

— Твое дело. Мерзни.

Грузовик с потушенными фарами тронулся со двора, а потом, когда дорога сразу за хутором пошла под уклон и Джеймс почувствовал, как его потянуло вперед, Рыжий и вовсе выключил мотор, лавируя между редкими стволами вдоль обочин.

Глаза привыкли к темноте и уже различали серое полотно петляющей прихотливо дороги, нагромождения валунов, зыбкую кромку стыка земли и неба.

Уклон кончился, и Рыжий легко, без надрыва запустил двигатель, по-прежнему держа одному ему ведомое направление к морю.

Море Джеймс почувствовал издалека: оно источало резкий йодистый запах влаги и гниющих водорослей. Он представил, как, должно быть, отвратительно скрипят под ногами раздавленные ракушки, вынесенные на берег волной... В эти тревожные минуты ему еще доставало сил думать о постороннем, и эта раздвоенность, как Джеймс догадывался, вряд ли сулила хорошее.

Однако прибыли благополучно. Рыжий приткнул машину в лесопосадках, на довольно высоком месте береговой отмели.

— Ближе нельзя: увязнет, — объяснил он продрогшему в кузове пассажиру.

От постороннего взгляда грузовик защищали густые заросли, так что можно было спокойно, без суеты, сгружать плот и тащить его к спуску. Две деревянные сходни, предусмотрительно заброшенные Рыжим в кузов грузовика, помогли спустить немалый груз на землю, а дальше его предстояло тащить волоком.

— Взяли! — скомандовал Рыжий, нимало не заботясь, в отличие от Джеймса, об осторожности. Не первый раз выходивший по разрешению в море, Рыжий и здесь действовал, как на обычной рыбалке, тогда как Джеймс напоследок чутко прислушивался и оглядывал молчаливое пространство. Глаза его то и дело подергивались слезой — сказывались предутренний холод с тонко секущим, хотя и несильным ветерком и проведенная в сарае у Рыжего беспокойная, почти без сна ночь.

— Что ты копаешься? Тащи!

Волоком они потянули надутый плот на деревянной раме по замусорившей землю листве облетевших ольхи и черемухи. Потом под днищем, сопротивляясь, зашуршал песок, и тут уж обоим пришлось попотеть, упираясь каблуками в рыхлую, податливую почву, все время норовившую уйти из-под ног.

— Черт! — вдруг выругался Рыжий. — Кажется, где-то травит воздух. — Он бросил фал, принялся ощупывать плот. — Так и есть: борт обмяк. Хорошо, догадался захватить с собой клей. Но придется повозиться. — Он со свистом втянул в себя острый, будто нашатырь, запах моря: — Ох, не нравится мне все это! Похоже, будет шторм...

«Дубина! — выругался про себя Джеймс, беспокойно оглядывая пустынное побережье залива. — Еще и здесь будет ломать комедию, цену набивать».

— Ты что же, приятель, до рассвета метеорологией заниматься будешь? Прилаживай мотор!

Рыжий сплюнул в нахлынувшую волну:

— Прыткий какой. Мне еще жить хочется. А потонуть я всегда успею.

В наглухо запечатанном кабинете, хозяин которого недавно перенес грипп и оттого всячески избегал сквозняков, было душно. Оперативка на сей раз проходила вяло, без огонька: сказывался допущенный днем прокол.

— Сейчас не время разбираться, почему Круминьш и Янис упустили своих подопечных. — Полковник Рязанов намеренно назвал Яниса по имени: Круминьш был старше, опытнее, и на нем, таким образом, лежала основная ответственность; с Яниса тоже не снималась вина, но его участие в этом деле как бы относилось на второй план, и это чувствительно задевало оперативника, работавшего в органах первый год. — Сейчас важно снова выйти на след Крота, чтобы нейтрализовать его деятельность и исключить возможность ухода за рубеж.

Рязанов машинально кутал горло шейным платком, выглядевшим в сочетании со строгим цивильным костюмом посторонней легкомысленной деталью, надетой по рассеянности.

— Одно можно сказать наверняка: мы имеем дело не с дилетантом. Попытки выявить его связи результатов не дали. Горьковские товарищи тоже связей Крота не зафиксировали. Из этого следует вывод, что Крот — агент-одиночка, а значит, опасен вдвойне. Контакт с Рыжим... — Рязанов вновь коротко, бегло взглянул на Яниса. — Ну, здесь все ясно: он носит случайный, эпизодический характер. Скорее всего, Рыжий предоставил Кроту убежище, крышу. Или же выполняет какие-нибудь мелкие его поручения. Круминьш, что удалось выяснить?

Коренастый, сосредоточенный Круминьш пригладил жесткий ежик волос, округлявший его и без того не худенькое лицо:

— Ни в каких других гостиницах города, включая и гостиницы при рынках, Крот не объявлялся. В общественных местах или учреждениях тоже замечен не был. Транспортников мы предупредили, пока вестей от них нет. Рыжий устанавливается. Скорее всего, это житель пригорода, что значительно осложняет поиск. Завтра разошлем фотографии обоих.

— Все?

Круминьш прокашлялся:

— Из разговора с продавцом хозмага выяснилось, что Рыжий приобрел мотоблок.

— Выходит, хуторянин?

— Вполне возможно.

— Что же, неплохая зацепка. Поторопитесь с фотографиями. По всему, Крот решил уходить, и времени нельзя терять ни минуты. Если мы его уже не потеряли безвозвратно, — сказал Рязанов с особым нажимом. — Свяжитесь с товарищами на местах, подключите милицию, пусть помогут профильтровать пригород. Установим Рыжего — выйдем и на Крота. Круминьш, сегодня же оповестите пограничников, дайте им подробную ориентировку. Вопросы будут? Ну, тогда все. За дело.

Настенные электрические часы, отчетливо щелкавшие в паузах во время разговора, показывали начало третьего. Город, видимый из окна, светил огнями скупо, будто при маскировке. Поднимался ветер, и оголенные ветви деревьев, отбрасывая ломаные пересекающиеся тени, мотались неприкаянно.

Щелчок прицельной планки Калинин различил явственно. Удар гальки о гальку звучал бы совсем иначе, глухо, но с переливом, как пуля при рикошете; металл издавал звук тугой, резкий, ни на что не похожий... Сержант остановился, усиленно щурясь в темень и пытаясь понять, о чем мог предупреждать напарника младший наряда.

Спустя малый промежуток щелчок повторился, а это уже означало не просто «Внимание!» — призыв. Сержант по привычке зафиксировал свое местонахождение, или, по-военному, сориентировался на местности, чтобы после выяснения причин сигнала вернуться сюда же, и поспешил на вызов к напарнику.

Младший наряда поджидал его, низко пригнувшись на корточках к песчаной отмели. Оловянное море, чуть серея у него за спиной, шипело и выметывало волны, добегавшие аж до ног напарника, похоже не замечавшего близкой воды.

— Ты что, Мустафа? — ласково позвал Калинин напарника.

Мустафин поднял на него глаза:

— Тут странное что-то, товарищ сержант. — Руками он чуть ли не оглаживал песок. — След интересный, вот...

След и впрямь оказался интересным — две длинные ровные полосы, как по линейке тянувшиеся перпендикулярно морю. Калинин такие видел — зимой, у себя в деревне, когда санный полоз, убегая вдаль, прочерчивал свежую порошу.

— Волок? Что-то тащили?

Сержант проследил, куда уходили глубокие вмятины, — до того места на возвышении, где он только что нес службу; расстояние оказывалось порядочным.

— Подсвети-ка!

След был недавним, края не успели заветриться и оплыть, завалиться внутрь. Сбоку шла оторочка — вмятины от косо вдавленных каблуков, как бывает, когда человек, упираясь в землю, пятится спиной, чтобы легче было сволакивать тяжесть.

— Хорошенько осмотри местность, Мустафин, — наказал Калинин. — А я займусь обратной проработкой следа.

Но не успел он сделать и десятка шагов, Мустафин снова позвал его; в голосе напарника сквозила радость первооткрывателя, обнаружившего бог весть какую удачную находку.

Мустафин вложил в широкую ладонь старшего наряда пластиковый тюбик, дал свет.

— «Резиновый клей», — прочел Калинин едва сохранившуюся полузатертую надпись на тубе.

— Там же нашел, у кромки.

Калинин свинтил колпачок, принюхался: пластиковый контейнер с остатками содержимого струил свежий запах химии. Пользовались клеем совсем недавно.

— Больше ничего не нашел? — на всякий случай спросил Калинин, хотя для начала и тубы было достаточно.

Мустафин покачал головой и, не дожидаясь команды, выдернул из чехла радиостанцию, брякнул гарнитурой.

— Сообщай по обстановке, — одобрил действия напарника старший наряда.

А ветер уже тянул с напором, и море, ворча, отзывалось на его порывы тугими накатами, громыхало поднятой со дна галькой и пеной завивалось у ног полностью экипированных для службы людей.

Калинин двинулся по наклонной отмели к месту, в направлении которого вели следы волока, встречный злой северный ветер выбивал слезу, сек его по щекам, выдувал из-под одежды тепло.

Нет, не напрасно Калинин стремился проработать обратный след, не зря так упорно, увязая в песке, тащился сквозь норд к гребню плоских дюн, обозначенных в серой предутренней кисее только что начавшегося буса плотной грядой кустарников.

— Иди сюда! — едва достигнув верха, позвал он напарника. — Смотри...

В быстро намокавших от дождя лесопосадках, будто доисторическое ископаемое, мрачно высился грузовик — видавшая виды бортовушка. Осторожно, дав знак напарнику и взяв оружие на изготовку, Калинин приблизился к двери. Кабина оказалась пуста, и никакие предметы не могли навести пограничников на мысль, что же здесь недавно происходило. Заглянули и в кузов — кроме щепы и двух добротных лаг там ничего не оказалось. Калинин пощупал решетку мотора: радиатор еще хранил слабое тепло.

«Полчаса, максимум час, как здесь были люди», — на глазок определил Калинин. Больше тут делать было нечего, и наряд, вторично выйдя на связь с заставой и сообщив дополнительные результаты осмотра, спустился к побережью, чтобы встретить выехавшую на место происшествия тревожную группу.

Море из оловянного, тусклого делалось жестяным, потом, подсвеченное мучительным рассветом, стало проблескивать ртутью и на всем видимом протяжении вскипало белесыми гребнями волн.

— Наверняка движется шторм, — обронил Калинин, и оба они посмотрели на беснующийся залив, пытаясь представить тех, кого понесло за неведомой надобностью в дождь и непогоду в открытое море.

Обсудить предположение они не успели: издалека, колебля фарами сумрак, прытко мчался к наряду «уазик» уже одним своим появлением вселяя в души пограничников облегчение и обещая скорую развязку.

— Эй, чужак, ты бы лишний раз не высовывался, — Рыжий плавно переложил руль, глянул насмешливо, с превосходством. — Еще смоет ненароком. Видал, идет шторм? А то привязался бы на всякий случай. Мало ли...

Джеймс захлопнул футляр глицеринового компаса, по которому, часто выбираясь из-под купола надувного плота, определялся по месту. Муторно было вылезать из укрытия к близко клокотавшей воде, но еще муторней оказалось сидеть в неведении и темноте, даже отдаленно не намекавшей на появление долгожданных корабельных огней.

— Ты ведь не за мою жизнь беспокоишься, верно? Тебя больше интересует мой карман. — Пассажир натужно расхохотался и достал из внутреннего кармана пиджака пачку банкнот достоинством по десятке. — Ты заполучишь содержимое моих карманов, когда сделаешь дело, или же все это уйдет на дно, — держа пачку за уголок, Джеймс опасно покачал деньги двумя пальцами над самой водой.

Рыжий облизнул губы, но удержался, чтобы не встать.

— Дернуло меня связаться с тобой, ненормальным, — только и сказал он.

Твердая мысль поскорее избавиться от пассажира глубоко тлела в его душе, постепенно, исподволь дозревая на углях расчета и корысти, чтобы в какую-то подходящую минуту выплеснуться наружу жарким огнем действия.

— Еще минут сорок ходу — и мы у цели, а? Как думаешь? — Джеймс бодрился, прогоняя таким образом собственный страх и нехорошие предчувствия.

— Посмотрим, — нехотя отозвался рулевой, не оборачиваясь больше в его сторону. — Однако с берега прожектором нас уже не взять: далеко.

Снизу по днищу хлопнуло, проскрежетало, будто напоролись на скальный выступ, и плот с маху сначала вздыбило, потом обвально швырнуло вниз. Мотор смолк.

Оглушенные, не до конца поняв, что случилось, пассажиры с минуту сидели не двигаясь.

— Кажется, хана. — Рыжий включил маленький карманный фонарик, пощупал мотор: — Закидало. Теперь сносить будет ветром.

— Куда сносить? Зачем сносить? — Джеймс подскочил к нему вплотную.

— Обыкновенно куда. В море. Будем мотаться, как это самое в проруби... Не трепыхайся! Сядь и сиди, пока нас не опрокинуло. А то храбрый больно, размахался деньгами...

Белесым рассветом мазнуло по линии горизонта, когда пограничный сторожевой корабль, получив задачу, снялся с линии дозора и взял курс на указанный квадрат, где предполагалось в данный момент нахождение неопознанного плавсредства.

Одновременно с этим в небо поднялся со стоянки поисковый вертолет, ушел для осмотра акватории бухты, отчаянно меся лопастями тяжелый сырой воздух, который чем выше, тем угрюмее обжимал со всех сторон пляшущую в одиночестве машину.

— Борт, что наблюдаете? — запрашивали с земли.

«Синее море и белый пароход», — буркнул себе под нос командир вертолета, не отвечая дерзко вслух лишь потому, что знал, какая сейчас внизу, на земле, идет работа, какой повсюду стоит начальственный телефонный трезвон и как ширится, вовлекая в себя все новых и новых людей, начавшийся пограничный поиск.

— Штурман, сколько идем?

— Тридцать, — едва метнув взгляд на часы, отрапортовал на запрос штурман.

По блистеру, по всему остеклению кабины, лишая видимости, ползла влага, будто разливалась вазелиновая мазь; тенями промахивали и уносились назад клочья облаков. А надо было вырваться из этой проклятой каши, в которой увязли по самые уши, и надо было, черт побери, прозреть, чтобы не жечь напрасно горючку и не морочить пустым облетом так много ждущих от тебя людей на земле.

— Потолок, командир, — борттехник с треском расстегнул и застегнул, молнию на куртке. — Выше «сотки» не поднимемся, обложило.

— Не психуйте, ребятки. Прорвемся.

Он отдал книзу ручку циклического шага, и вертолет, охнув и как бы присев, выдрался из пены, враз очистился, и тотчас, едва немного развиднелось, машина легла на галс, выпевая винтами мелодию надежно работающей небесной «бетономешалки», дающей сейчас людям в этой сатанинской круговерти приют и тепло.

А начинающийся день тем временем замешал из света и влаги — взамен канувшей тьме — высокий плотный туман.

— Уходим под облачность, — объявил экипажу командир.

На миг высвободился от хмари и мороси, проглянул снизу порядочный кусок моря, в котором игрушечно, точной уменьшенной копией обрисовывался красивыми строгими обводами, резал вспененную форштевнем воду пограничный сторожевик.

Однако и новый вираж, явив на миг впечатляющую картину мощного хода корабля, оказался холостым, не принес желанного результата, — наоборот, лишь гасил в душах экипажа не покидавшую их прежде искру надежды. А уровень топлива неуклонно стремился к нулю, и экипаж старательно отводил от прибора глаза, из суеверия не допуская в подкорку столь очевидную и грустную информацию.

— Борт! — в самый подходящий момент прорезалась с земли команда. — Вам возвращаться. Дальше работает «ласточка».

«Спасибо, понятненько, — облегченно вздохнул командир. — Дело, похоже, оборачивается нешуточно».

Он положил машину на разворот, к берегу.

«В принципе верно, что штаб округа решил задействовать АН. Видимо, придется утюжить не только бухту, но и морское пространство, а покрыть быстро такое расстояние нам одним не под силу...»

Ан-24, поднятый с далекого аэродрома, уже пилил навстречу и скоро должен быть на подходе. Получалось, что два экипажа как бы обменивались в воздухе рукопожатием, как бы передавали друг другу границу и все, что на ней было, из рук в руки.

Только и время не стояло на месте, летело с катастрофической быстротой. Перевалило за полдень, и взявшийся было разгуливаться день снова скис. Унылая и однообразная, снова придавливала землю кропящая водяная ерунда, и выволакивались незаметно, будто из-за угла, новые сумерки и новая ночь, уже почти не оставлявшие шансов на успех.

Везение или нет, но «ласточке» посчастливилось больше, чем экипажу вертолета. Когда машина попала в болтанку, словно ее катали по стиральной доске, под ее брюхом мелькнуло нечто, за что сразу зацепился внимательный взгляд.

— Похоже, цель, командир! — с порога внезапно распахнувшейся двери объявил борттехник Лопухов.

— Конкретней, что именно: бочка, бревно, буй?

Назвать конкретней — значило не оставить себе права на ошибку, на оптический обман, который порождают море и постоянно висящая над ним влага. И Лопухов погасшим голосом протянул:

— Затрудняюсь. Цвет будто мелькнул оранжевый. Чуть бы спуститься...

В такой ситуации могло померещиться: экипаж работал предыдущие сутки, только-только вернулся с планового облета границы, не успел разбрестись по домам — «воздух», и снова небо, и снова перепады высот — далеко ли до галлюцинаций, до оранжево-красных кругов?..

Но существовало железное правило границы — не оставлять не проверенным ничего, что заслуживало бы внимания, и «ласточка», метя прямо в оловянно-жестяно-ртутную стынь, круто пошла вниз. На вираже, в выгодном для экипажа ракурсе, летчики почти одновременно различили дрейфующее плавсредство — обыкновенный спасательный плот, какими комплектуются все корабли на случай бедствия. А уж обозначить его для перехвата было делом чистой техники.

«Ах, Лопушок, ну, глазастый...» — причмокнул с особым удовольствием командир.

— Радист, сообщите на корабль: цель наблюдаем. И пусть поторопятся, скоро стемнеет. Координаты...

Неуправляемый плот перекатывало с волны на волну, но чаще швыряло зло, с размаху, будто море наказывало за легкомыслие и небрежное к себе отношение беспечных людей.

— Проклятье! — стонал Джеймс, закусывая губы. — Делай же что-нибудь с мотором! Нас же пронесет мимо корабля! Ты что, дьявол, оглох?

У Рыжего сил отвечать не хватало. Привычный к морю и качке, он сломался, на удивление, раньше своего сухопутного пассажира и сейчас лениво, как бы нехотя отпихивал запасную канистру с бензином, все наезжавшую и наезжавшую на него немалой тяжестью, царапавшую ногу грубой самодельной заглушкой.

Сквозь чередующиеся удары воды, уже ко всему равнодушный, Рыжий уловил посторонний шум, который заставил его встрепенуться, но он не покинул нагретое спиной место у борта. Прислушался.

— Кажись, по нашу душу, — произнес мрачно, скорее для себя.

— Что по нашу душу? Где? — Джеймс на коленях подполз к выходу, оттолкнул в сторону Рыжего, надеясь первым обнаружить судно — грезившийся ему и в забытьи океанский лайнер.

— Там... — Рыжий выставил указательный палец вверх и был в эту минуту похож на пророка. — Не слышишь? Летают...

И тут сквозь пустоту в сознании, сквозь безразличие и отрешенность до него дошло, что ищут не просто заблудившихся, не просто попавших в беду людей, а нарушителей. Пограничный корабль рано или поздно выйдет на цель, какой для него сейчас был плот, и, когда на борту обнаружится посторонний, неведомо как проникший на остров, всплывет и все остальное, и тогда вряд ли поздоровится взявшему чужака в море владельцу плота. Второй на этой посудине лишний, оформилось в его затуманенном мозгу, и от второго, чтобы уцелеть самому, надо избавиться как можно скорей.

Хищно глядя на узкую спину пассажира, Рыжий понял, что пришло время осуществить намерение, которое он с самого начала лелеял и старательно оберегал, чтобы не обнаружить раньше времени. И он начал медленно подниматься с колен, чтобы наверняка, одним ударом расправиться с чужаком.

Оглохший от ударов волн, Джеймс чутьем уловил неладное, понял, что сейчас произойдет. Он стремительно обернулся. Рыжий покачивался на полусогнутых ногах, и поза его со стороны выглядела нелепой, а несуразные руки как бы сами собой шарили по днищу в поисках опоры, не сообразуясь с движениями тела и выдавая намерения Рыжего с головой. Момент был упущен.

— Сволочь! — со свистом прошипел Джеймс, отодвигаясь от проема под надежную защиту тента на выгнутых полусферой дугах. — Чистеньким захотел остаться, мразь! И ты думаешь, тебе удастся выкрутиться? Наверно, ты забыл, что на песке остались не только твои, но и мои следы?

Рыжий смотрел озадаченно, размышлял. Напарник был прав, этого Рыжий не учел. Но ярость, уже клокотавшая в нем, выплеснулась наружу, и погасить ее было не так-то просто. Самоуверенный чужак действовал ему на нервы, и Рыжий, вспомнив о пистолете, потянул из кармана удобную рифленую рукоять.

Совсем рядом, над головой, пугая грохотом моторов, пронесся невидимый из-за купола самолет, и это одновременно и испугало и подхлестнуло Рыжего, дало решительный толчок.

— За борт! — прорычал он, налегая на «р». — Прыгай, собака! Считаю до трех...

Пуля вошла Рыжему точно в лоб, и он, даже не успев понять, что с ним произошло, выронил оружие и кулем свалился вперед, лицом вниз, придавив плоской грудью подвернувшуюся канистру.

За бортом сторожевика шторм все так же перелопачивал неисчислимые кубометры воды, корабль мотало, норовя опрокинуть, и выдерживать заданный курс удавалось с трудом.

Верхнюю палубу, властвуя на ней безраздельно, облизывали волны, но там, за стальной обшивкой, жили и дышали, наперекор трудностям и стихии, напряженно работали люди.

Сорокалетний командир корабля капитан первого ранга Олег Введенский внимал окружающему, до поры не вмешиваясь в царившую вокруг деловую суету. Штурман мало-помалу счислял нужный курс, от командиров БЧ по трансляции исправно поступали доклады.

Но был в этой идиллии пренеприятный, хлестнувший по нервам каперанга момент, когда трудяга-штурман, откачнувшись от микроскопически маленького своего столика с расстеленной на нем бледно-голубой картой и разбросанными в кажущемся беспорядке лекалами, циркулями и графитовыми карандашами, сообщил в унынии, что цель утеряна.

— Догадываюсь, — невесело пробасил Введенский. — Запросим борт.

Барражируя всего в каких-то полуторастах метрах над акваторией, все время держа под наблюдением столь удачно обнаруженную цель, Ан-24 качнулся с крыла на крыло. Корабль был еще далеко, к тому же отклонился от курса, и нужда заставляла экипаж «ласточки» выходить на приводные радиостанции, чтобы получить точные координаты широты и долготы, по которым сторожевик пройдет к цели как по нитке.

— Значит, так, орелики... — командир «ласточки» расслабленно откинулся на довольно-таки жесткую спинку кресла. — Вызываем вертолет. Он и подсветит морякам. А позволят условия — и подцепит пассажиров. Возражения? Возражений нет. Значит, принимается.

В ГКП сторожевика тоже не дремали, и Введенский, получив от вахтенных радиотелеграфистов точные координаты цели, теперь довольно потирал руки: худо-бедно, а корабль приближался к месту, и пяти-шестиметровые волны были ему в пути не помехой.

Теперь и Джеймс, придя в себя после случившегося с Рыжим, слышал, как время от времени, грохоча моторами, над головой проносился самолет. Зная наперед, какая его постигнет участь, и рассчитав все, что было возможно в такой дохлой, тупиковой ситуации, он предусмотрительно опорожнил карманы, скинул за борт все лишнее, что косвенно указывало на цель предпринятого им путешествия, потом содрал с бездыханного Рыжего его латанную во многих местах рыбацкую куртку и напялил ее поверх своей одежды, чтобы при задержании выглядеть перед пограничниками не этаким ангелом с прогулочного катера, а взаправдашним рыбаком, решившим наловить свежей камбалы.

Рыща взглядом по ограниченному пространству плота, почти затопленному рано пришедшими сумерками, он с трудом приподнял тяжеленное тело Рыжего и в два приема, отчаянно напрягаясь, перевалил его за борт. Теперь ничто не напоминало о недавнем присутствии здесь второго. Оставалось сделать последнее — расстаться с тем, с чем Джеймс не расставался никогда. Минуту или две он ласкал пальцами бугристые стенки «дипломата» с центральным цифровым замком, медлил, внимая тягучим думам, которые появлялись одна за другой в его голове. Потом рывком, не глядя, опустил руку за борт, и «дипломат», даже не булькнув, ушел в пучину, исчез, словно его не было.

«Как все в этом мире призрачно! — усмехнулся Гаррисон, сжимая виски. — Призрачно и непрочно. Где Аризона, где Гавайи? Где ты, цветок гамбургских оранжерей, посылающий вызов всему живому? Господи!..»

Вертолет плыл, словно несли его не металлические лопасти, а крылья ангела.

— Проходим над целью, командир!

— Вижу! Передайте на корабль...

Введенскому тотчас сообщили: «Держите на «мигалку», висим над целью». Пока корабль не вышел на цель и репитер лага отсчитывал предельно возможную для таких условий скорость, каперанг с чувством прихлебывал норовящий выплеснуться чай. «Есть два удовольствия в жизни, — рассуждал он, вжимаясь от бортовой качки и быстрого хода корабля в подлокотники кресла. — Это добротно сделанное дело и... чай. Семья, выслуга, авторитет — это само собой. Но чай...»

Он ждал, когда вахтенный или сигнальщик известят: «Вижу «мигалку» вертолета», — и когда это сообщение поступило, по внутрикорабельной трансляции, отдаваясь во всех отсеках, грянул голос каперанга:

— Корабль — к задержанию! Осмотровой группе приготовиться...

Поднять на корабль вымотанного штормом пассажира и принайтовать к правому борту спасательный плот осмотровой группе труда не составило.

«Ходу, ноженьки, ходу!»

Беззаветно чтивший Высоцкого, каперанг Введенский приник к плашке микрофона:

— Экипаж благодарю за службу! Корабль — в базу!..

 

Игорь Скорин

Ошибка в диагнозе

Из следственной практики

Костя Башарин, бригадир слесарей, в это ноябрьское утро вышел из дому пораньше. Вчера договорился с ребятами собраться перед работой, обсудить бригадные дела. Добираясь из поселка к шоссе, в придорожной канаве заметил человека. Присмотрелся. Пашка Кошкин из его бригады. Он не мог ошибиться. На весь завод только у него была эта затасканная, в масляных пятнах, когда-то белая, брезентовая куртка, подшитая вытертой овчиной, стоптанные до самых задников кирзовые сапоги, шерстяной малиновый шарф да суконная шапка-финка с кожаным козырьком.

— Ну, все! Дошел работяга до ручки, раз при дороге валяется, — пробормотал бригадир, спустился в канаву и дернул за рукав куртки. Рука, согнутая в локте и засунутая за борт, не шевельнулась. Башарин попытался рывком поднять Кошкина на ноги. Пашкино тело оторвалось от земли, но так и осталось скрюченным. У Башарина неприятно екнуло сердце, и он просунул руку под куртку Кошкина, решил пощупать его сердце. Под толстым шарфом и овчиной было холодно, рука попала в какую-то вязкую влажность. Высвободив руку, Костя увидел, что вся его ладонь и пальцы вымазаны кровью. Он отступил от тела на несколько шагов, вытер руку платком. Собрался было бежать, но поборол страх и снова подошел к телу. Оттянул шарф, набухший кровью, и на сине-белой шее, там, где сонная артерия, заметил крохотную ранку, из которой вытекло несколько капель сукровицы.

— Ты чего, Коська, тут торчишь? Али потерял что?

Бригадир оглянулся. К нему подходил дядя Федя, механик из сборочного.

— Беда, дядя Федя! Павла Кошкина убили.

— Ты чего мелешь, парень?

— Да вот, погляди сам, — Костя указал на канаву, потом на окровавленный платок. — Уже закоченел весь. Я хотел пощупать сердце да весь в кровище и вымазался. Ты, Федор Карпыч, беги поскорей да от автобусного круга позвони в милицию.

Башарин в ожидании продрог и все думал, что же случилось с Кошкиным. Мужик он был вроде тихий, попивал только, не шпана, не хулиган. «Кто же его? И за что?» Затушив очередную сигарету, вздохнул с облегчением: наконец подъехал милицейский «газик». Старший из группы отрекомендовался следователем прокуратуры, внимательно выслушал Башарина. Подошла еще одна машина, и следователь направился к ней, а Костя спросил у шофера «газика»:

— А этот кто?

— Полковник Дорохов — начальник уголовного розыска.

* * *

Оперативная группа начала осмотр места происшествия. Над телом склонился судебно-медицинский эксперт — Сироткин. Старший оперативный уполномоченный угрозыска Антонов вместе с проводником бродил вокруг, отыскивая следы. Внимание всей группы привлек Антонов:

— Вот посмотрите, бурьян и засохшая трава везде покрыты инеем, а здесь видна полоса, на которой вся растительность темнее, без всякой изморози. Похоже на то, что здесь что-то протащили.

Действительно, до самой середины пустыря пролегла темная, хорошо заметная лента шириной примерно в полметра.

— Да! Похоже на след волока, — предположил следователь.

— А может быть, он сам полз? — усомнился Антонов.

— Пустите собаку, — распорядился полковник Дорохов, — а сначала пусть эксперт сфотографирует. Солнце пригреет, и все исчезнет.

Из рассказа Башарина выяснилось, что Кошкин жил в городе и, к кому он забрел в этот поселок, Башарин не мог и предположить. Дорохов подошел к Сироткину, который осматривал тело.

— Хорошо, что ты сам приехал, Александр Дмитриевич! Случай редкий, прямо уникальный. Вот смотри, одна-единственная крохотная ранка — и нет человека, — Сироткин указал на шею погибшего и приложил к ране линейку. — В длину пять миллиметров, в ширину — четыре. Если бы это ранение было нанесено рыцарю на каком-нибудь ристалище в позапрошлом веке, я бы точно назвал вид оружия — «мизеркордие» — кинжал милосердия, которым добивали раненых рыцарей. Его тонкое, узкое лезвие свободно проходило сквозь сочленение доспехов и избавляло побежденного от мучений и позора. Ну а в наше время такие ранения чаще оставляют узкие стамески или заточенные отвертки. Как только доставят тело в морг, немедленно проведу вскрытие и сообщу точно все параметры. Этот парень умер от потери крови. Умирал долго и мог сколько-то пройти или проползти. Сколько? Скажу после вскрытия.

При убитом оказались кошелек с несколькими рублями и заводской пропуск.

— Видимо, убийцу не интересовало содержимое карманов, — решил следователь, разглядывая пропуск. — Значит, не ограбление...

— А чего у нашего брата взять? — вмешался Башарин. — Те паразиты, что на улицах грабят, знают, что у подвыпившего рабочего деньги только в получку, а она еще через неделю.

Вернулся Антонов с проводником, сзади, без поводка, плелся Барс, хороший рабочий пес. Сейчас он шел, опустив голову и поджав хвост.

— Половина пустыря затоптана овцами, дальше Барс не пошел, — доложил проводник. — У него в юности был с ними конфликт, задавил ягненка, и его наказали.

— Я тоже, Александр Дмитриевич, ничего не обнаружил, — доложил Антонов. Ни крови, ни следа. Земля твердая, за лето утрамбовалась, а тут еще заморозки.

Судебно-медицинский эксперт Сироткин уехал на специальной машине, на которой увезли тело Кошкина.

Следователь закончил составление протокола. Поблагодарив и отпустив понятых, предложил:

— Мы с Антоновым на «Волге» проскочим в конец поселка, поговорим с народом, а вы, Александр Дмитриевич, начинайте с этого конца, где-нибудь посредине и встретимся.

Дорохов с Башариным направились к крайнему дому, а по дороге Башарин стал рассказывать:

— Кошкин-то был вроде неплохой мужик и слесарь отличный. Я его уже лет десять знаю. Раньше выпивал от случая к случаю. Ну, как все. По праздникам, иногда в получку, а этим летом от него ушла жена. И Пашку как подменили. Стал ребят наших сторониться. Начал пить по-черному. Вчера я его предупредил, чтоб пришел сегодня пораньше да всей бригаде рассказал, как жить дальше собирается, а тут вот какая беда.

Они подошли к крайнему дому.

— Здесь Токоев живет, шофер наш, — объяснил Башарин и постучал в окошко. Сразу же вышла пожилая женщина в цветастей платье, яркой, расшитой узорами безрукавке. На все вопросы она отвечала однозначно: никого не видела, ничего не слышала. Улеглись спать рано, часов в девять вечера.

— Сам-то где? — перебил женщину Башарин.

— Ушел до свету. На первый автобус.

Следующий дом был на замке. Они направились к соседнему участку, на котором копошились куры, а возле сарая разлеглись овцы. Увидели вышедшую из дома молодую женщину. Та, очевидно, куда-то торопилась, закрыла дом на замок и направилась к шоссе.

— Галиева, подожди! — окликнул ее Башарин. — Вот полковник с тобой поговорить хочет.

Женщина вернулась, открывая замок, раздраженно посмотрела на пришедших.

— Что сердитая такая? — спросил Башарин,

— Да перепугалась ночью и никак не успокоюсь, — объяснила хозяйка.

— Кто же вас так напугал? — заинтересовался Дорохов.

— Не только меня, но и дети всю ночь не спали. Ломился в дом пьяный. Думала, дверь сорвет. А потом в окно барабанить стал. «Открой да открой». Муж в командировке, а мы одни. Кричим все вместе «Спасите!», да кто тут услышит.

Женщина провела непрошеных гостей на кухню. Дорохов привычно скользнул взглядом по обстановке. Обычный пластиковый гарнитур и две плиты: небольшая газовая и обыкновенная с водяным котлом для отопления всего дома. Возле топки стояло ведро с мелко наколотым каменным углем, рядом — тазик со щепками для растопки, на них были рассыпаны изломанные спички, наверное половина коробки. А хозяйка рассказывала:

— Вчера мы поужинали, дочка Зульфия помыла посуду, Арсланбек, это мой сын, ему двенадцать лет, принес из сарая уголь, приготовил растопку. Легли спать часов в десять. А ночью разбудил стук в дверь. Я вышла в прихожую, спрашиваю: «Кто?» А он кричит: «Открывай». Спрашиваю: «Что нужно?». А он еще сильней забарабанил и все требует: «Открой, открой». Потом начал стучать в окно. Схватила топор, думаю, разобьет стекло и полезет — ударю. Дети в крик, а соседи все равно не слышат. Наверное, с полчаса ломился, и вдруг тихо стало. Заглянула в окно — никого. Ушел.

— Кто стучал, вы хоть рассмотрели?

— Нет, товарищ полковник, темно было. В куртке был серой, и шапка какая-то чудная.

— А этот пьяный не спрашивал вашего мужа?

— Ничего он не спрашивал. Все открой да открой.

— А раньше он к мужу не приходил?

— Не знаю. К Усману много народу ходит.

— А куда он ушел?

— Не видела. Перестал стучать, и все. Детей до утра успокаивала. В школу отправила. Арсланбек в пятый ходит, а Зульфия — в седьмой.

— А к трупу там, на шоссе, вы не подходили?

— Какой еще труп? Какое шоссе? Никуда я не ходила. Собралась в магазин, а тут вы...

— Больше не будем вас беспокоить. Позже следователь вас допросит.

Другие жильцы поселка ничего рассказать не смогли.

В восьмом часу утра Дорохов завез следователя в прокуратуру и вместе с Антоновым направился в управление.

Зашли к ответственному дежурному, передали сведения для суточного рапорта и направились было к себе, но раздался телефонный звонок.

— Вас, товарищ полковник, судебно-медицинский эксперт.

— Александр Дмитриевич, у тебя есть машина? — спросил Сироткин. — Пришли за мной срочно, я тебе кое-что покажу.

— Что именно?

— Приеду — увидишь...

— Хорошо. Посылаю за тобой Антонова.

Полковник поднялся к себе в кабинет. Решил, пока еще не собрались сотрудники, набросать план первичных действий по розыску убийц Кошкина. Придвинул к себе стопку чистой бумаги, написал несколько строк о том, что нужно сразу же ориентировать все районы, и задумался:

«Мог Кошкин, по-хулигански ломившийся в дом Галиевых, пристать к какому-либо прохожему и тот расправился с ним таким страшным образом? Мог... но, разумеется, не каждый способен на такое. Кроме того, нужно при себе иметь этот «кинжал милосердия», ну, на худой конец, стамеску. Иметь — это еще одно, но пустить в ход, сознавая, что совершает убийство, совсем другое. Где же искать этих убийц или убийцу? Среди местных жителей или он живет где-то дальше, за новым поселком? А может быть, в городе? Был у кого-то в гостях, возвращался домой, а тут Кошкин пристал... Почему сам-то убитый ночью оказался за десяток километров от своего дома?» И Дорохов записал: «Выяснить, не было ли в поселке у кого-либо вечеринок, к кому приходили гости. Когда разошлись? Со всеми переговорить. Может быть, среди таких лиц окажутся очевидцы...» Взглянул на часы, увидел, что уже начало девятого, и представил, как через час-полтора нераскрытое убийство начальство всех рангов возьмет на контроль и ему придется только крутиться, докладывая, что сделано и что будет предпринято в дальнейшем... Невеселые раздумья прервало появление Антонова и Сироткина. Эксперт быстро сиял пальто, уселся в кресло, из жилетного кармана достал небольшой пакетик и, прежде чем развернуть его, запальчиво произнес:

— Там, на месте преступления, вы ошиблись, мои дорогие друзья, в определении оружия, которым ранили Кошкина. Вы считаете, что это кинжал или отвертка, а я утверждаю, что вы ошиблись, товарищи криминалисты.

Полковник переглянулся с Антоновым, а тот только пожал плечами. Оба отлично помнили, как именно Георгий Михайлович определил вид оружия. А доктор продолжал:

— Ладно, не буду вас упрекать в ошибочном диагнозе, с каждым может случиться. Вы лучше взгляните, что я извлек из раны этого несчастного, — и развернул пакетик.

На бумаге лежал небольшой кусочек металла, меньше кубического сантиметра, с ровными непотускневшими боковыми срезами.

— Рана неглубокая, полагаю, огнестрельная, и этот кусочек свинца использовался как снаряд. Но самое главное, что я вам скажу, — Сироткин сделал паузу, взял со стола Дорохова лист бумаги, быстро набросал фигуру человека и на шее сверху вниз и влево провел линию. Взглянул на склонившихся над рисунком слушателей и объяснил: — Раневой канал идет сверху резко вниз и чуть левее... Утверждаю, что ранение нанесено Кошкину, когда он стоял правым боком к стрелявшему, а тот находился значительно выше Кошкина.

— Что же, в него стреляли с крыши? — удивился Антонов.

— Может быть, из кузова автомашины...

— Подожди! — остановил Сироткина полковник. — А если в него выстрелили, когда он лежал?

— Тогда входное отверстие было бы прикрыто скулой и челюстью, а на них нет ранения.

— Из чего же в него стреляли? Я не охотник и не баллист и никак не пойму, какое это оружие, — спросил Антонов.

— Я тоже не пойму, уважаемый Николай Иванович, хотя охотой занимаюсь с детства, — Сироткин задумался.

Полковник быстро убрал со стола бумаги, надел пальто:

— Николай Иванович, вы не видели, наша машина еще не пришла?

— Видел. Во дворе.

— Тогда давайте так: забирай, Георгий Михайлович, свою находку, да не потеряй, вместе с протоколом судебно-медицинского вскрытия вручишь следователю. А тебя, Николай Иванович, — обратился он к Антонову, — попрошу, отвези доктора и мчись в школу, что рядом с поселком. Отыщи Арсланбека Галиева, он учится в пятом классе, и его сестру Зульфию. И вместе с преподавателем поговори с ними. Пусть они расскажут, что произошло сегодня ночью.

* * *

Работники уголовного розыска уже собирались в коридоре у кабинета полковника на обычную утреннюю пятиминутку. Дорохов поздоровался и кивнул двум молодым сотрудникам, недавно пришедшим в уголовный розыск:

— Кольцов и Семенов, одевайтесь и ждите меня у машины, поедете со мной.

Зашел к своему заместителю и попросил провести пятиминутку.

— А я беру с собой двух ребят и в поселок...

— Может, сразу туда группу? Там ведь глухо...

— Да нет, все ясно, — улыбнулся Дорохов. — Как говорится, студенческий случай...

— Ничего себе, ясно. Я читал рапорт дежурного.

— Так то в рапорте...

Дверь открыла Сорея Галиева. Открыла, побледнела и отшатнулась:

— Вы опять к нам? Я так и знала. Нужно было сразу самой идти. Да голова разболелась, выпила таблетку, прилегла и заснула.

Полковник прошел на кухню, увидел ведро с углем и нетронутую растопку и вздохнул с облегчением. Взял несколько спичек из тех, что лежали на щепках в тазике, две передал Кольцову, две Семенову, они с недоумением повертели их перед глазами. Видя, что его сотрудники никак не сообразят, в чем дело, он улыбнулся:

— Смотрите, спички не зажигались, а все без головок. Почему?

Когда ответа не последовало, велел пригласить понятых.

— А без понятых нельзя? — умоляюще попросила Галиева. — Я все расскажу, хотела утром, да испугалась...

* * *

— Я уже говорила, как вчера ночью пьяный стучал в дверь и кричал: «Открой, открой». Проснулась дочь, разбудила сына, и мы все вместе стали звать на помощь, а хулиган не уходил, постучит-постучит, привалится к стене и стоит. Я не заметила, как Арсланбек ушел на кухню, потом слышу, там грохнуло что-то, я сразу и не сообразила, в чем дело, думала, пьяный разбил окно. Выскочила, вижу — Арсланбек стоит на подоконнике, форточка открыта, и в руке у него самопал, еще дымится, а сын мне говорит: «Я его попугал». Посмотрела в окно, а пьяного нет, ушел. Я еще сказала Арсланбеку: «Молодец, давно бы так». Улеглись спать, а успокоиться никак не могу, все тянет меня заглянуть в окно. Подошла, посмотрела, нет никого. Опять легла. Потом через полчаса вышла в прихожую, приоткрыла дверь, глянула в щель, вижу, кто-то возле крыльца лежит. Страшно мне стало, взяла фонарь, посветила в щелку и прямо зашлась вся с испугу: лежит этот пьяный, а шея вся в крови. Я сначала и не поверила, что это сын его из своего самопала...

Закрыла дверь, села на кухне, а меня всю трясет, и Усмана — мужа — как назло дома нет. Третий час ночи. Собралась, взяла фонарь и подошла к тому человеку. Послушала, а он не дышит, взяла за руку, а ладонь холодная. У меня прямо ноги подкосились, села на крыльцо, сижу и не знаю, что делать. А потом как ударило: ведь это мой Арсланбек его убил. Мой мальчик добрый, ласковый и вдруг — убийца. Как же ему жить-то потом? Как спасти его от людей и от самого себя? Что делать? Знаю только одно, надо спасать Арсланбека. Подумалось, а вдруг человек-то живой. Решила сердце послушать. Сунула руку под куртку, а там тепло и мокро. Чувствую, что это от крови, но все-таки пересилила страх, слушаю, а сердце-то молчит. И тут у меня страх прошел. Одна мысль — мертвому ничем не поможешь. Надо спасти сына. Понимаю, что он маленький и судить его не будут, зато каждый бросит ему в глаза — убийца. Как же он жить-то будет? — женщина говорила тихо, обреченно и, когда смотрела полковнику в лицо, отыскивая сочувствие, на какое-то время замолкала, а потом торопливо продолжала, словно хотела выговориться, скорее закончить.

— У нас возле сарая бочка с водой стоит, подошла, пробила лед, руку вымыла, зашла в дом, надела телогрейку, а все равно бьет озноб, словно я голая. Заглянула в комнату, а дети спят. Арсланбек во сне разметался, и лицо совсем детское, доброе. Каким же оно будет, когда ему скажут, что он человека убил? Ведь стрелял-то он, чтобы попугать. Меня с сестренкой спасал. Смотрю и молча плачу, хотя из души прямо крик рвется... Постояла, знаю, что надо идти, что-то делать, а ноги к полу приросли. Сначала хотела мертвого на огороде закопать. Закопать до того времени, как Усман из командировки вернется. Взяла лопату и возле сарая стала яму рыть. А земля что камень, не поддается. Вижу, что до света провожусь, а спрятать не смогу. Тогда решила оттащить его подальше от дома, на дорогу. Взяла за куртку, а сдвинуть с места сил нет. Ухватила за плечи, под мышки, пячусь и кое-как волоку. Споткнусь, упаду, поднимусь и снова тащу. Дотащила до канавы, положила его на дно и сама повалилась. Встала, вся мокрая, грязная, доплелась до дому и сообразила, что милиция следы-то найдет. Тогда граблями вокруг крыльца все разгребла, два ведра песка рассыпала, у нас его целая машина была, на стройку привозили. Зашла в дом, уже шестой час был, свет зажгла, глянула на телогрейку, а она в грязи. Отнесла ее в сарай и дровами закидала. Сижу на кухне, жду, когда развиднеется, и все думаю, как же сделать, чтобы сын мой не узнал, что натворил, и поняла, что зря я мертвого на дорогу-то вытащила. Найдут там его. Найдут и дознаются, что сынок мой его убил. Сгоряча-то да со страху не сообразила, что надо бы тело-то в кладовке спрятать, а днем уже на огороде похоронить. Решилась пойти да обратно притащить, надела, что похуже, вышла, смотрю, в том месте, где мертвый лежит, уже двое стоят. Тогда взяла охапку клевера, по пустырю разбросала и овечек выпустила, они мои следы и затоптали. Я им еще сенца у дома бросила, а потом курам зерна насыпала.

Разбудила детей. Зульфия вышла во двор, сразу вернулась и говорит, что на шоссе милицейская машина, а возле нее люди и собака-ищейка.

Арсланбек хотел побежать, узнать, в чем дело, а я не велела, сказала, что, наверное, в темноте человека машина сбила. «Может быть, того пьяного, что к нам ломился?», — предположил сын. «Может быть, его, а может быть, и кого другого», — отвечаю, а сама-то ни жива ни мертва, все жду, что вот сейчас милиция с ищейкой заявится.

Отправила детей в школу. Они ходят по тропинке, так ближе, и все смотрела, чтобы не заглянули туда, где машины, их там уже много собралось. Страшно мне стало, оделась, хотела убежать, да Башарин меня окликнул. Не сказала вам правды, еще надеялась, а вдруг обойдется. А потом уж совсем было собралась в прокуратуру пойти или в милицию, а может, к адвокату, узнать, как сына спасти.

Женщина замолчала. Послышался мерный стук мотоциклетного мотора. В окно было видно, как прямо к крыльцу подъехал Антонов, и полковник даже обрадовался тому, что коляска мотоцикла старшего оперативного уполномоченного оказалась пустой. Не было в ней ни Арсланбека, ни Зульфии.

Николай Иванович вошел в дом, поздоровался и попросил Галиеву пройти с ним в детскую, очень быстро они вернулись в кухню. В руках у Антонова был самодельный пистолет, самопал.

Дорохов подозвал Кольцова и Семенова, отвел их в кухню.

— Спички без головок я заметил в первый раз, еще утром. Но сначала было мнение, что у Кошкина колотая рана. Когда судебно-медицинский эксперт показал мне квадратик свинца, извлеченный из раны, и сказал, что ранение огнестрельное, неглубокое, так как снаряд обладал небольшой пробивной силой, я сопоставил след волока, спички и понял, что головки их употреблялись вместо пороха в самопале.

Дорохов вернулся в комнату, предстояла процедура оформления вещественных доказательств, а начальника уголовного розыска занимали совсем другие мысли. Он не знал, как помочь несчастной женщине, как спасти мальчишку от психологической травмы.

— Где дети, Николай Иванович?

— В школе, вернутся к вечеру. Они оба на продленке.

— Тогда так: запишите показания Галиевой и оформите протокол изъятия вещественных доказательств, а я поеду к следователю.

Александр Дмитриевич сел в машину и попросил шофера:

— Поедем побыстрее в прокуратуру. Нужно застать следователя и вместе с ним посоветоваться с прокурором, как быть с этим несчастным парнишкой и его матерью.

 

Ник. Шпанов

Домик у пролива

Черные мухи

В грязном тесном номере «Пале-Рояля», с обоями, давно утратившими розовую игривость букетиков и веночков и теперь подозрительно засаленными, было удручающе душно. На скрипучей деревянной кровати, облезшей от поливания клопомором, лежал худощавый человек с тонким бледным лицом, с нездоровой чернотой под глазами и неопрятной щетиной на небритых щеках. Это был военный летчик, штаб-ротмистр Фохт. Он лежал, задрав ноги в пыльных сапогах на спинку кровати. Помятый френч одним плечом висел на стуле. Рукав его, собравшийся на сгибах привычной гармошкой, уныло свисал до полу, как рука безнадежно усталого человека. От жары, заполнившей пыльный городишко, гостиницу и номер, Фохту не хотелось двигаться. Было даже тяжело сгонять бесчисленных мух, назойливо щекотавших бритую ротмистрову голову. Фохт лишь усиленно двигал белесыми бровями, но это мало помогало. Мысли в его голове тянулись скучные и медленные: о невезении в карты, о грошовом жалованье, о закрытом кредите в заведении мадам Райц и о многом таком же нудном, нагоняющем безысходную тоску.

Стук в шаткую дверь с выломанным замком прервал его мысли.

— Кой черт?!

В номер грузно ввалился офицер с красным одутловатым лицом без признаков растительности на щеках и подбородке. Жирная, белая, безволосая грудь глядела в прорез расстегнутой рубашки. Он громко шаркал большими, не по мерке, туфлями из вытертой до плешин ковровой ткани...

Капитан Горлов был соседом Фохта по комнате и сослуживцем по отряду. Он летал с Фохтом в качестве наблюдателя и был известен тем, что постоянно и всюду являлся некстати.

— Жоржинька, выручи, миленький! Моя жидовочка пришла, надо отдать ей хоть десятку, неделю, как должен... Знаешь, взял, неудобно как-то... вроде альфонса получается. Право, нехорошо!

Фохт не повернул головы. Горлов звучно почесал под рубашкой дряблую грудь. Фохт сочно шлепнул себя по выбритому черепу и не попал по мухе.

— Нету красненькой! Нету! Лучше раздобудь целковый и пошли за вином... А ее, эту твою, тоже пошли... к дьяволу. А то пусть купит на свои... Подумаешь, «альфонс»!.. Ну и альфонс — велика беда!

Горлов суетливо подтянул сползающие брюки и прошлепал толстыми губами:

— Ну, ну, миленький, неловко все-таки... Значит, нет?

— Нет.

Несколько мгновений перед Фохтом еще стояли широкие красные пятки капитана. Фохту казалось, что он все еще слышит, как об эти пятки хлопают стоптанные задники туфель. Он брезгливо сморщился и устало повернулся к стене.

Снова тягучие мысли поползли в голове: «Паршивая жизнь! Когда конец этой сваре? Что ни приказ, то последний решительный, а красные все напирают и напирают... Конца не видно... Черт бы их всех драл!»

Среди мути серых мыслей всплывали редкие светлые пятна — огни воспоминаний: мягкий цокот копыт по невским торцам, серебряные савельевские шпоры, фойе Михайловского театра, окутанное туманом духов и желаний...

Солнце палило. С яркой глубокой лазури оно заливало раскаленным золотом пыльный городишко. Почти без зелени, с несколькими облупившимися домишками среди беспорядочной кучи мазанок, расползся он по берегу мутной реки. В иссера-желтых бурливых волнах не отражались ни яркое солнце, ни чахлая группа деревьев у моста, ни куча черномазых ребят, с визгом старавшихся спихнуть с берега раздувшийся труп лошади. Несколько разомлевших солдат полоскали, сидя на корточках, белье, лениво, с непотребной бранью отмахиваясь от мух. Где-то далеко, на окраине, звонкий кларнет выводил неуверенно одну за другой рулады кавалерийских сигналов: сбор и атака, сбор и атака...

И надо всем: над трупом лошади и гомоном грязных ребят, над полусонными солдатами, площадной бранью и руладами сигналов, над рокотом Терека и солнечным блеском, — надо всем царили мухи, туча черных больших мух, темными пятнами переносившихся с места на место и монотонным гудением наполнявших сонливую тишину скучного дня.

В номеришке «Пале-Рояля», на широкой клоповной кровати, ротмистр Фохт, весь покрытый испариной, лениво перелистывал тяжелый том сновидений. Сквозь гудение мух, сквозь рулады кларнета он видел большой белый зал. Огни электрических люстр переливались на новых, впервые надетых мундирах корнетов. Душно от танцев, от непривычного ментика, от присутствия Аллочки. Под звуки кларнета, мелко перебирая топкими ногами в белых чулках, в самую гущу толпы входит его Леди, энглизированная кобыла, подарок, отца. Но сейчас же где-то рядом уже громоздится ее вздувшийся труп, и Фохт силится вытащить из-под убитой лошади затекшую ногу. Алла, воздушная, сияющая, бежит к нему, путаясь в юбке. Приятно холодеет спина. Алла, милая далекая Алла протягивает Фохту руки, он хочет их схватить, но перед ним вырастает денщик Ковальчук с большим пакетом в руке. Письмо от сестры — продолговатые страницы, покрытые мелким почерком, так похожим на почерк матери, и на почерк Аллы, и на почерк всех женщин, которые ему когда-либо писали.

Сестра пишет, что младший брат Александр убежал из корпуса в армию. Это к лучшему, так как выяснилось, что он запутан в какой-то грязной истории с лицеистами. Узнай об этом отец — старика бы это убило. Он и так уж едва ходит. И тут же письмо сестры переходит в душистую записку Аллы: Жорж должен взять отпуск и приехать к ним в Петроград хотя бы на несколько дней.

Жорж приехал. Он уже штаб-ротмистр со свежим «Вовочкой» с мечами и бантом. Но солдатня на солнечных улицах Петрограда почему-то нагло смотрит на него, и даже не все козыряют. Ноги шуршат по ворохам подсолнечной скорлупы. А потом все смешалось в безобразную липкую кашу. Сквозь мутную пелену дождя с мокрым снегом на Жоржа глядит вереница бородатых мрачных лиц, солдаты остервенело срывают с себя погоны и гонятся толпою за ним. Ноги Жоржа налиты свинцом, бежать невероятно трудно, а толпа наседает. И впереди всех с наганом в руке за ним гонится брат Шурка, розовый, молодой и веселый, а под руку с Шуркой бежит Алла. Ноги Жоржа запутались окончательно, на него навалилась толпа, и Алла с размаху толкнула его в плечо...

Перед постелью стоял молодой солдат и нерешительно толкал Фохта в плечо:

— Господин ротмистр, а, господин ротмистр!

Фохт мотнул головой:

— Какого еще лешего?

— Из штаба звонили, господ офицеров на аэродром. Капитан Горлов сказали — сейчас за вами зайдут, велели будить... Одеваться прикажете?

Фохт стал нехотя натягивать английский френч, к которому так не шли серебряные погоны с двуглавым черным орлом.

Вошел Горлов в небрежно застегнутом френче и высоких сапогах, давно не чищенных и порыжевших на складках.

— Жоржинька, миленький, что-то они затеяли? Срочно вызывают. Зачем бы это, а? — На толстой губе Горлова несколько времени держался пузырек пены, вскипавшей в углах капитанского рта всякий раз, как он говорил.

— Черт бы всех драл! — неопределенно огрызнулся Фохт, с ненавистью глядя на этот пузырек. Словно капитан был виноват в том, что офицеров вызывали; в том, что шла война с красными; в том, что было до гнусности душно и к бритой голове назойливо липли жгучие мухи.

Три автомобиля, набитые офицерами, один за другим отъехали от подъезда «Пале-Рояля» и заныряли по разбитой мостовой. На домиках, что были чуть побольше, виднелись вывески с названиями разных штабов и управлений расквартированных частей Добрармии.

Проехав город, машины поодиночке перебрались через допотопный плавучий мост, погружавшийся в воду под их тяжестью. Миновали предместье с небольшими мазанками, укрытыми высокими плетнями. Сразу за ними открывалась необозримая степь. В километре белели палатки — ангары авиационного отряда.

Напротив одного ангара виднелась кучка людей, и в центре ее — плотный, коренастый командир отряда в полковничьих погонах, а рядом с ним худой и высокий, как жердь, английский офицер. При приближении офицеров полковник сделал навстречу им несколько шагов. Лицо его было озабоченно. Англичанин, не вынимая папиросы изо рта, приложил два пальца левой руки к козырьку. Правой он опирался на трость с большим крючком.

— Здравствуйте, господа! — забасил полковник. — Получено срочное задание — произвести бомбометание по Тихорецкой. Там скапливаются составы красных. Из штаба прибыл майор Блэк с предписанием главного командования наблюдать за проведением операции. Майор считает необходимым вылететь всеми наличными машинами до наступления темноты, чтобы не дать возможности противнику преследовать наши самолеты при полете обратно.

Фохт недовольно заметил:

— Почему они посылают наш отряд в чужой район? У нас гробы вместо самолетов. Что бы вот этому самому Блэку взять свой свеженький отряд? И район их, и дело вернее будет: машины-то куда надежней наших!

— Ну, ну, господа! Что за разговоры! Нижние чины кругом, — негромко остановил его полковник. — Распорядитесь каждый заправкой своего самолета. Я уже доложил майору, что из восьми наших машин вылететь смогут только пять. — И тут же полковник повернулся к майору: — Какие бомбы будем брать? Машины в таком состоянии, что на много рассчитывать не приходится. Я бы ограничился четырехкилограммовками.

— Олл райт, — равнодушно буркнул майор.

Фохт не торопясь шел к ангару, из которого мотористы уже выкатывали его самолет.

Он подозрительно оглядел аппарат. Каждая стойка и растяжка самолета казались ему ненадежными, таящими в себе возможность гибели.

«В сущности, нужно бы самому просматривать самолет перед вылетом: рожи солдат мне совершенно не нравятся», — размышлял он, глядя, как, откинув капот, моторист исследовал мотор.

Зная лень своего наблюдателя, он крикнул Горлову, чтобы тот «бога ради» просмотрел пулемет. Нижняя губа Горлова, казалось, отвисла еще больше, он тоже без всякого усердия полез в самолет и стал копаться около «Льюиса».

На минуту внимание Фохта привлек было крик командира, разносившего кого-то из нижних чинов в то время, как майор Блэк брезгливо тыкал тростью в крыло одного из самолетов.

— Что ж, Николашка, давай в город съездим, у нас еще часа два времени есть; надо заправиться, а то, черт его знает, когда еще домой-то попадешь, — сказал Фохт Горлову.

— Давай, миленький, давай! — ухватился за предложение Горлов и, накрыв пулемет чехлом, вылез из самолета.

В воздухе настроение Фохта, шедшего на последнем из четырех «Сопвичей», нисколько не улучшилось. Много дрянных мыслей прошло в его голове за время пути от аэродрома до Тихорецкой. Сегодня он не был уверен в самолете. Движения собственных рук не казались ему такими безошибочными, как всегда. Навстречу самолету внизу плыла зеленым островком станица, широко раскинувшаяся около черного узла спутанных железнодорожных путей. На путях, заволакивая дымовой вуалью станционные здания, ползали паровозы с нескончаемыми красными хвостами вагонов. Станция была уже близко. Фохт поглядел на лицо сидевшего сзади Горлова, и оно ему тоже не понравилось. Всегда красный, упитанный, Горлов выглядел сегодня каким-то сизым. «Это все из-за его проклятой девчонки, — мелькнуло в бритой голове Фохта, затянутой в плотный кожаный шлем. — Не будет нам пути».

Солнце готово было утонуть в бегущем желтыми волнами море степи. Косые лучи отбрасывали длинные черные пятна от построек и деревьев. Фохт следил за тем, как бежавшие по степи тени самолетов то сливались с этими распластанными на земле пятнами, то снова выходили на освещенные места. Вдруг ему бросилось в глаза резкое движение переднего самолета, вильнувшего в сторону. Из-под головного «Сопвича» вынырнул неизвестно откуда взявшийся крошка «Ньюпор». Промелькнул блеск выстрела. Глянув вниз, ротмистр увидел, что от станицы тяжело поднимаются еще два желтых «Лебедя». «Дураки, — подумал Фохт, — снять бы только «Ньюпор», а тогда этим нескладехам крышка».

Наблюдатель переднего «Сопвича» свалил пулеметы на борт и, видно, ловил на мушку оказавшийся под ним «Ньюпор». Вспышки выстрелов срывались с пулеметов, сливаясь почти в сплошной венчик.

«Здо рово!» — с удовольствием подумал Фохт.

А крошка «Ньюпор», впиваясь в сгущавшуюся мглу сумерек, все старался согнать с намеченного пути головной «Сопвич», распластавший над ним свои темные крылья с яркими трехцветными кокардами.

Два красных «Лебедя» добрались наконец до точки, с которой могли отвлечь на себя внимание пулеметчиков с белых «Сопвичей» и развязать руки «Ньюпору».

То и дело меняясь местами, вся группа продвигалась к месту, где переплетались нити рельсов. Как припаянные, замерли там поезда.

Вот, свалившись на крыло, один из «Лебедей» круто перешел в штопор, и тотчас же за ним, беспорядочно, завиляв носом, пошел к земле головной «Сопвич». Как бы разрезая два сошедшихся самолета, вынырнул из-под них маленький «Ньюпор». А те двое медлительными штопорами вместе винтили воздух виток за витком, ниже и ниже.

Фохт видел, как в месте падения «Сопвича» взметнулось яркое желтое пламя и от взрыва рвануло остатки уже лежащего рядом «Лебедя». Тем временем под огнем вертлявого «Ньюпора» два передних «Сопвича» повалились в левый вираж. Не дойдя до узла, они куда попало сбрасывали свои бомбы.

Фохт тоже свалил машину в вираж, отворачивая от Тихорецкой. Не осталось и мысли о том, что он не донес бомбы до цели. В мозгу лихорадочно бился только вопрос: «Почему Горлов не разгружается? За каким чертом этот осел бережет бомбы?» Теперь они были для Фохта только досадной нагрузкой, увеличивавшей вес машины и ее лоб. А ему уже была дорога каждая лишняя верста, которую можно было выжать из «Сопвича». Намереваясь знаками показать Горлову, что нужно освободиться от бомб, Фохт обернулся. Из-под очков на него глядели расширенные страхом глаза капитана. И опять эта отвратительная слюнявая губа! Она двигалась, и в углах рта наблюдателя клубилась пена. По-видимому, он что-то кричал Фохту, от страха забыв, что тот не может его услышать. В памяти Фохта надолго сохранилась опущенная рука капитана. Ветер задрал Горлову рукав до локтя, и Фохт почему-то с особенной ясностью видел каждую веснушку на противно красной коже. Словно именно это было сейчас самым важным, а не то, что Фохт увидел, глянув вниз, куда показывал Горлов, — в брюхо «Сопвичу» лез «Ньюпор». Фохт видел каждую деталь красного истребителя, различил даже порыжевший шлем и облупленную кожаную куртку летчика.

«Поймал!» — жарко пронзило мозг. Рука сама торопливо надавила на рукоятку, подавая ее от себя до отказа. Самолет нырнул вниз. Фохт отвел взгляд от «Ньюпора», чтобы не видеть вспышки его пулемета. Но «Ньюпор» бесцельно ткнул тупым носом то место, где только что был «Сопвич», болезненно дернулся и нырнул за ним.

В голове Фохта теплой, отрадной струйкой проплыла успокоительная мысль: «У него задержка в пулемете, теперь уйду... уйду!..» Казалось, даже прежняя твердость вернулась руке, когда он увидел, что красный истребитель действительно ушел к себе. Но все же поворачивать к Тихорецкой не было никакого желания. Фохт лег на курс и пошел к югу. Когда оглянулся на Горлова, тот спал, уткнувшись лбом в затыльник пулемета. Рот был приоткрыт, и губа висела еще больше, чем обычно. Фохт подумал о том, что хорошо было бы сейчас пустить в этот рот несколько больших синих мух.

Фохт знал, что по возвращении на аэродром его ждет разнос, а может быть, и отчисление из отряда. Начальство почти наверняка захочет подслужиться к англичанам и устроит бучу. Но сейчас Фохту было наплевать на все. Он давно уже думал о том, что хорошо было бы унести ноги из этой богоспасаемой «единой и неделимой».

Если это удастся, его калачом не заманишь туда, где в воздухе угрожает встреча с красными.

— Ну их всех к черту! — вслух проговорил он.

И успокоился на этом так, что после возвращения домой самым досадным представлялось отвратительное прикосновение черных мух к бритой голове.

Под желтым небом

Когда синкопы джаз-банда смолкали, с эстрады в зал летел вопль дикого призыва, и голые мулатки, останавливаясь как вкопанные, искусно и непристойно трясли узкими серебряными тесемочками.

Но и этот танец дикой страсти не удивлял никого и даже мало привлекал внимание: в вольном городе Харбине удивляться голому коричневому животу?..

Зал небольшого ночного кабаре гудел собственным шумом, ничуть не уступавшим по силе джазу, и временами даже заглушал его. Разноязычный говор сливался в неясный гул, фонари, огромные, как решета, лили расслабленный свет в воздух, представлявший собой густую смесь из сладко-терпкого дыма трубок и дешевых сигар, острого запаха женского пота и тошнотворно-приторной пудры.

У барьера эстрады за столиком с тремя уже пустыми бутылками сидели двое. Пожилой, толстый, с красным обрюзглым лицом, иззелена-седыми усами и нарочито старомодными подусниками, курил толстую черную сигару, роняя пепел на отвороты визитки, которую носил с презрительной небрежностью. Это — полковник службы генерала Чжан Чжун-тана Александр Иванович Косицын. Когда-то российский интендант, а ныне заведующий тыловым снабжением и бюро вербовки белой бригады Нечаева, он щедро подливал вино в стакан собеседника — человека с тонким, худым, лимонно-желтым лицом. Дрожащей рукой пряча бахромку рукавов, из-под которых выглядывали посеревшие манжеты, собеседник подносил к синим губам стакан и жадно отхлебывал. Проклятые манжеты лезли наружу, не пристегнутые, так как рубашки под кителем давно не было на бывшем военном летчике, бывшем штаб-ротмистре, бывшем бароне Георгии Густавовиче фон Фохте, а ныне... ныне — что придется: иногда он носильщик или метельщик, иногда просто попрошайка, но всегда, когда заводилось несколько грошей, посетитель курительного заведения Го Чуан-сюна.

С тех пор как Фохт перекочевал с юга России в бело-генеральский Китай, он еще ни разу не был сыт, ни разу не спал в чистой постели и не вылезал из обносков, достававшихся ему от бывших товарищей-офицеров.

На пустой желудок Фохта вино оказало сильное действие, и он, с трудом поднимая отяжелевшую голову, обводил мутным взглядом зал, потом, вспоминая, что за столом необходимо беседовать, однообразно бормотал:

— Саша, Саша... вот ведь ты тыловая сволочь, а я тебя люблю... За что люблю — и сам не знаю, а вот люблю...

Интендантские подусники раздвигались в улыбке:

— Э, брось барон! Давай лучше выпьем за... ну, хоть за твои будущие успехи.

И трезвый полковник снова наклонил горлышко бутылки к стакану Фохта.

Фохт жалко усмехнулся:

— Успехи? Какие успехи в этой проклятой стране! И потом... врешь ты все... Ну, посуди сам, ради чего в петлю лезть! Ради этой гнусной рожи Чжана твоего?.. Ведь он палач, а?.. Ей-богу, палач! До дьявола лестно быть на службе у палача!.. Мы уже сыты этим. Поработали на своих таких же... чжанов!

— Тсс... не надо лишних слов, — полковник огляделся. — При чем здесь его превосходительство? Ты же прекрасно понимаешь: наша бригада проливает кровь вовсе не из-за прекрасных глаз Чжана. Не можешь же ты рассматривать нас как простых ландскнехтов. Что объединяет нас с Чжаном и со всеми благонамеренными элементами Китая? Хочешь, чтобы те, кто у тебя все отнял, тверже встали на ноги благодаря гоминдановцам? Этого хочешь? Ты хочешь гибели святого белого дела, хочешь, чтобы красные... — не договорив, он выразительно провел ребром ладони поперек своей шеи.

Проблеск мысли отразился в затуманенных глазах Фохта. Он оскалил кривые зубы, ударил кулаком по столу и сказал:

— Надо набить им морду... — И, повинуясь темному ходу злобы, продолжал: — Я как вспомню, милый, наши-то края, жуть берет... Эх, жизнь была!.. А ты как думаешь, не надуют нас и эти?.. Милые союзники-то надули, а?..

— О чем ты говоришь? С нами бог, ведущий своих крестовых рыцарей к победе, а...

— Брось ты своего бога!.. Ты вербовщик, ну и вербуй крестовых рыцарей... Туды тебя!.. Торгуй нашей кровью. Твой бог — доллар, на него и надейся — не выдаст. Крепкий стервец, туды его!

Фохт снова уронил голову на руки и тяжело задумался. Хмельная тьма накатила на него и, схлынув, оставила в голове клубок недоверчивых вопросов, подозрений, обид.

— А сколько платить будут?

— Двести основного и залетные.

— Двести, говоришь?.. Так-с, двести!.. За двести долларов я должен продать свою шкуру. Негусто, милая Августа!.. Двести китайских долларов за офицера Российской императорской... и прочая, и прочая?.. Ай да цена! Сволочь ты, Саша, понимаешь, сво-о-олочь! Иуда ты, а не полковник... Сколько комиссионных на моей шкуре получаешь?

— Ну, знаешь, голуба, ты уж слишком!

Но Фохта остановить было трудно. Клубок в голове разматывался темной, прерывистой, но неудержимой нитью.

— Слишком?.. Шалишь, брат, рта мне не заткнешь!.. Тебе что? По шантанам шатаешься да дураков ищешь. А шею ломать мне?.. Ну, суди сам: во имя чего?.. Ради чего, я тебя спрашиваю?! Погоны? Так ну их к черту, твои погоны, давно мы их, эти погоны... Погоны! Честь-то у нас валдайская. Была она в кармане Деникина, а нынче... нынче в нужнике Чжан Чжун-тана наши погоны, вот где!

— При чем тут честь, голуба? — Косицын сделал строгое лицо, и его подусники собрались в два колючих пучка. — Разве дело только в чести? Мы боремся вместе с лучшими людьми самодержавного Китая за идеи порядка, за права человека, которые смешали с грязью все эти красные «искатели свобод». Смотри, мой друг, вчера они были в Москве, сегодня — в Кантоне, а завтра и сюда придут. Теперь не в чести дело, барон. — Косицын тыльной стороной руки с важностью раздвинул подусники. — Все, как один, должны мы встать на защиту наших исконных прав, куда бы ни забросила нас судьба! Сегодня мы поможем генералу Чжану покончить с красными в Китае, завтра — он нам. Вспомни то, что ты оставил там, в далекой милой России...

— Россия... — презрительно пробормотал Фохт. — Мы, остзейцы, никогда не унижались до того, чтобы смешиваться с этим стадом... Да, мы были подданными русского царя. — И неожиданно гнусаво затянул: — «Божже, царря хррани...» Туды его! Да!.. Найди в жилах Романова хоть каплю русской крови!.. Одну каплю!.. Он был наш, немец! — И вдруг, озлившись: — Проклятый ублюдок, продал, пропил нас... всех... всех!

Фохт схватил стакан и полил скатерть вином. Красная лужица растеклась по ткани. Покачиваясь на стуле, Фохт смотрел на нее не отрываясь, выпятив губы.

— Вот так мы должны были залить кровью все те места, где появлялась зараза... Понимаешь, залить?.. Море чтоб было... красное море! Только тогда мы могли построить свое правое, настоящее, когда вся падаль утонула бы в крови... Тут... тут! — он неверно ткнул пальцем в красную лужу. На его губах вспухали слюнявые пузыри.

— Ну-ну, не так кровожадно, голуба. Давай-ка собираться. Мне пора... Как же насчет дельца?.. Сошлись?

— Опять ты насчет дела... При чем тут дело? Я дал себе слово больше никогда не садиться в самолет. Понимаешь, никогда?.. Вот ты, усатый, наверно, даже не сидел в самолете? Ну, говори же: сидел или нет?

— Зачем мне?

— Вот, вот — зачем?.. А зачем мне? Чтобы опять встретиться в воздухе с малым, который будет думать только о том, как бы всадить мне в брюхо пулеметную очередь?

— Э, голуба... А ля герр, комм а ля герр!

— Брось оперетку! — Фохт сердито стукнул по столу кулаком. — Это единственное, что ты запомнил из Марго. Ну и молчи. Что ты понимаешь в войне! Портянки, одеяла, котелки?! Ну, теперь еще в придачу такие дураки, как я. Все, на чем делают деньги!

— Послушай!

— Нет, теперь уж ты слушай меня!..

Фохт сжал голову руками. Его бледное лицо с опущенными веками было как маска покойника. Некоторое время он покачивался из стороны в сторону. Потом открыл глаза и удивленно уставился на полковника:

— Значит, снова на самолет, снова в воздух? И все это за двести паршивых долларов, которых не берут ни на одной бирже мира?.. А ты понимаешь, что это значит — снова в самолет?.. Это же смерть! Почти наверняка смерть. А ты говоришь об этом, как о каком-то интендантском гешефте... Понимаешь ты это, крыса!.. Кррыса! — И он потянулся было к подуснику Косицына, но тот отстранил его руку, и она безжизненно повисла.

Фохт поднялся на нетвердые ноги и, опрокидывая стулья, пошел к выходу. Полковник наскоро расплатился с подбежавшим боем. Выходя из вестибюля, он взял Фохта под руку, потянул к извозчику, но летчик пьяным усилием сбросил руку полковника и направился влево, в сторону китайского города.

— Куда же ты, барон?

— Куда?.. Да, да, куда я?.. Ах да, чуть не забыл. Ты вот что, Иуда, дай мне пять долларов сейчас. Можешь записать за мной... десять.

— Зачем тебе? Переночуешь у меня, а завтра в дорогу. Тебе нужно выспаться, ты... устал... Право, поедем лучше ко мне.

— Устал?.. Да, я устал... Но ты не бойся, к утру, как условлено, я буду у тебя, а сейчас гони пять долларов... Не бойся, я приду — твои сребреники не пропадут... Слово русского офицера!

Полковник колебался. Нехотя вынул деньги, протянул Фохту:

— Но помни, барон, завтра ровно в десять у меня соберутся все, кто должен ехать в бригаду.

Фохт его уже не слушал. Он зажал бумажку и, не глядя на полковника, свернул в темный провал переулка. Оттуда послышалось пьяное пение: «Ссильный... дерржавный...»

Фохт шел пошатываясь. Там, в конце переулка, налево, заведение Го Чуан-сюна. «В последний раз...» Мягкие, непослушные ноги несли его к темному домику Го Чуан-сюна. В низкой каморке, на отполированных тысячами тел деревянных нарах, он получит трубку. Толстую камышовую трубку с маленькой чашечкой. Услужливый бой вложит в нее чудодейственный шарик видений.

— «...Царствуй на сллавву нам...»

Шарик сказочных грез!

Сегодня Фохт получит столько грез, сколько может выдержать человеческая голова!

Пять долларов — это капитал в заведении Го Чуан-сюна. Го Чуан-сюн, добрый старый китаец, куда толще и уж, во всяком случае, добрее Чжан Чжун-тана. За пять долларов он даст то, чего не могут дать ни генерал Чжан, ни бригада Нечаева, ни сам господь бог. Го может дать все! Все, чего нет больше у Фохта, чего, может быть, никогда и не было и чего никогда не будет. Все, все!

— «...Нна страх... вррагамм...»

— Карту?

— Даю под весь.

— Сколько там?

— Ровно четыре тысячи.

— Давай.

— Дамблэ!.. Восьмерка!

— Жир!

— Деньги на стол.

— Иди к дьяволу!

— Ну, шутки в сторону, гони четыре тысячи.

— Пошел к черту, нет у меня. Завтра.

— Нет денег, так нечего лезть к столу, за это шандалом бьют! Арап!

— Что ты сказал? Повтори!

— Ну и повторю: ты не офицер, а свинья!

Этот диалог был вступлением к тому, что произошло дальше в полуразрушенной фанзе грязной китайской деревушки. Сквозь тяжелые облака табачного дыма блеснул огонь выстрела. Направленная неверной рукой штаб-ротмистра пуля разбила подвешенный к прокопченному потолку жестяной фонарь, и в темноте поднялась суматоха. Звон разбиваемой посуды смешался с пьяными выкриками и грубой бранью. В воздухе повис запах вытекающего из фонаря керосина.

Циновка, заменявшая дверь, поднялась, как будто в стене пробили брешь, и с порога метнулся голубой луч карманного фонаря. Шум сразу упал.

— Смир-р-рна-а-а!.. Что за гвалт, господа! Не офицерское собрание, а жидовский шабаш. Опять ханшин? Надо хоть накануне дела быть похожими на людей. И вы, ротмистр? Почему у вас в руках браунинг? Это вы стреляли? Опять накурились... Мерзость!

Вошедший медленно обвел лучом своего фонаря растерзанные фигуры столпившихся офицеров. Он увидел расстегнутые кители, красные, потные лица, опухшие глаза, услышал тяжелое, хриплое дыхание и ощутил липкую вонь скверного китайского самогона, смешавшуюся с запахом керосина.

Был второй час ночи, густой китайской весенней ночи, когда тьма, как чернила, обволакивает землю до двух часов, до той поры, когда с востока сразу, без предрассветной мглы, брызнет поток розового света.

Вошедший — сухой, бритый человек с крикливым голосом — обвел взглядом застывшие лица и напыщенно произнес, отчеканивая каждую букву:

— Судьба бригады зависит сегодня от нашей работы, а у меня ни одного трезвого летчика... Позор! На вас погоны. Вы бы хоть о них подумали... Через час прошу всех быть на аэродроме.

Голубой луч погас. Циновка упала. В сдержанном сопении десятка людей чиркнула спичка, кто-то закурил. По красной точке папиросы можно было проследить, как человек пробирался к двери; наткнувшись на опрокинутый стол, он громко выругался и нарушил тишину.

— Эй, Ли Тьяо, свету сюда! — донеслось из заднего угла фанзы. — Ли Тья-я-яо, чертов сын, свету!.. Спят, скоты! Тоже, вестовые!.. Господа, налейте кто-нибудь ханшину в чашку да зажгите.

Синий язычок горящего спирта заколыхался на столе, освещая небольшое пространство. Офицеры авиационного отряда нечаевской бригады, состоявшей на службе генерала Чжан Чжун-тана, стали пробираться к выходу из своего глинобитного «собрания». Темные молчаливые фигуры поглощал холодный мрак.

Скоро в разных концах деревушки замелькали красноватые глазки керосиновых огней. Шум приказаний и перебранки на русско-китайском жаргоне наполнил воздух. Постепенно голоса смешались и удалились к южному концу деревни. Там, за околицей, был расположен аэродром отряда.

Над равниной, над полями, над глинобитными фанзами мгновенно, как бы воспламененное на востоке ударом, зарозовело небо. Ночь побелела, обнажая местность. Водопадом ослепительных лучей на черную полуразрушенную деревню и бесконечные поля гаоляна пролилось утро. Среди этих однообразных полей фанзы с чахлыми деревцами казались беспорядочно накапанными пятнами. И странно, как бумажные колпаки, белели палатки-ангары, растянувшиеся в линию на расстоянии полукилометра от деревни.

Там мотористы уже покрикивали на китайских солдат, лениво раздвигавших полотнище ворот и выводивших самолеты. Большие аппараты, поблескивая новой лакировкой, мягко колыхались на неровностях поля. Это были свеженькие французские машины «Бреге-XIX» с рогатым лбом лореновских моторов.

Фохт явился на аэродром последним. Он шел развинченной походкой, не глядя под ноги, углубившись в темные, нудные воспоминания о прошедшей ночи. С грезами, которых он ждал от опия Го Чуан-сюна, в последний раз что-то не получилось. Тело только налила усталость. Все та же свинцовая усталость, которой было заполнено в последнее время его опустошенное существо.

Фохт хмуро прошел в свой ангар и принялся осматривать самолет. Он никак не мог сосредоточиться, собрать необходимое сейчас внимание. Ему было не по себе. Голова трещала. Саднила мысль о том, как бы ликвидировать ночной инцидент с банкометом. Надежды отдать четыре тысячи не было: откуда их возьмешь?! Руки казались чужими, непослушными, непомерно тяжелыми, как бы налитыми. Последнее особенно не нравилось Фохту. Это было признаком возвращения лихорадки, схваченной в самом начале пребывания в Китае. Вообще под этим желтым небом Фохту не везло. Не везло во всем — от службы до карт.

Бегло осмотрев самолет и пулеметы, Фохт обтер руки, ткнул сапогом в ящик с бомбами:

— Двенадцать десятикилограммовых! Да живей! И так уж опаздываем.

Связных мыслей в голове все не было. Он безучастно смотрел перед собой, ничего не видя, пока китайцы осторожно вынимали из ящика бомбы и подносили их мотористу, на коленях стоявшему под самолетом и укреплявшему их в бомбодержателях.

В голову Фохту лезли разорванные клочки воспоминаний: шатание по отрядам «единой и неделимой» Доброволии; рейд для связи с левым флангом колчаковских армий, пьяные тылы разлагавшихся армий «верховного правителя»; бегство в Маньчжурию, неудачная попытка пристроиться в штаб Унгерна и цепь полупьяных-полубоевых приключений до первой трубки опиума. Здесь нить воспоминаний терялась. Всплывало только что-то розовое, тягуче-липкое, зовущее к себе разбитое тело и обезволенный мозг. Розовое сменялось свинцово-серым, тяжелым, пустым и еще более лишенным разума и воли...

— Командир, зовут!

Фохт вздрогнул от голоса, неожиданно ворвавшегося в беззвучный хаос воспоминаний. Он провел по лицу желтой рукой и вопросительно глянул на вытянувшегося перед ним моториста. Глаза солдата, в свою очередь, недружелюбно уперлись в испитое лицо офицера. Фохту почудилось в этих глазах нечто, что заставило его на минуту опустить взгляд. Но тотчас же он вскинул голову и злобно бросил:

— У тебя все готово? Нестеренко, смотри, чтобы с мотором сегодня не было, как в прошлый раз. Ты, скотина, меня когда-нибудь угробишь. Я докладывал командиру. Имей в виду, если со мной что-нибудь случится, он с тебя шкуру спустит.

— Штаб-ротмистр Фо-о-охт! — донеслось с аэродрома.

Около командира отряда собрались уже все летчики и наблюдатели.

Фохт побежал туда разбитой походкой бесконечно уставшего человека.

Он почти не слышал последних инструкций, которые командир давал офицерам, и машинально прислушивался к зловещему звону в ушах, безошибочно возвещавшему о том же, что и налитые свинцом руки: лихорадка!

«Отказаться лететь? Через час меня будет трясти, — думал Фохт. — Она пришла, вероятно, вечером, но опий задержал приступ... А впрочем... один черт!..»

Он махнул рукой и, когда умолк командир, пошел к своему аппарату. С наблюдательского места торчала голова полковника Корчагина, генштабиста, назначенного наблюдателем на его машину вместо свалившегося в лихорадке приятеля Фохта, сотника Кочетко. Корчагин с первого же взгляда не понравился Фохту. Как все летчики, Фохт не переваривал генштабистов. Считал их белоручками и не доверял им. А этот к тому же впервые отправлялся в боевой полет. Фохт был почти уверен, что в случае чего этот «фазан» не сумеет управиться с турельным пулеметом. А тут еще ввязались четыре тысячи, так некстати проигранные именно ему, этому генштабисту!

Вяло, без обычного подъема, Фохт устроился на пилотском месте, застегнул ремень, натянул перчатки, надел очки.

Винт пружинно метнулся под рукой моториста.

— Контакт!

— Есть контакт!

— Раз... два... три.

Стрельнув, мотор хорошо подхватил. Фохт прибавил газа, мотор ровно набирал обороты. Фохт кивнул Нестеренко, вопросительно глядевшему на него сквозь блестящий ореол винта. Несколько китайцев держали крылья, пока впереди не показался офицер с белым флажком. Фохт оглянулся на наблюдателя. Генштабист был, видимо, готов. Гонимый заревевшим мотором, «Бреге» побежал по полю, взметая костылем пыль. Фохт оторвал хвост, и прекратились толчки на плохо сглаженных бороздах гаолянного поля. Потянул на себя ручку. Земля стала уходить вниз.

Фохт все так же нехотя отыскал глазами переднюю машину и безучастно пошел за ней. Мыслей в голове не было.

Ухо не улавливало никаких капризов мотора. Легкая струя ветра, дувшая из-за козырька, немного освежала голову под кожаным шлемом, припекаемым солнцем.

Уже больше получаса прошло с тех пор, как отряд миновал передовые части нечаевской бригады, оторвавшейся за ночь от частей Народной армии.

Влево пылила большая колонна кавалерии. Своей, белой, чжановской, или красной, народной, Фохт не знал. Да это его больше и не интересовало. Цель полета постепенно забывалась в той неразборчивой мути воспоминаний, предчувствий, полумыслей-полувидений, которыми всегда начиналась болезнь.

Он напрягал волю, чтобы заставить себя не отрывать взгляда от летевшего впереди командирского «Бреге». Рука тяжело лежала на ручке и совершенно машинально проделывала движения, необходимые для управления аппаратом. Ногам было холодно, точно зимой. Фохт не чувствовал педалей. Его знобило. Зубы не стучали только потому, что он крепко, до боли стиснул челюсти.

Внизу проплыла деревня. Фанзы были точно вмазаны в желтую землю. Глядя на вьющуюся серую ленту дороги, идущей мимо деревни, Фохт вспомнил, куда и зачем летит. В конце этой дороги — город. В городе — штаб и база красных.

К черту все! Так ужасно звенит в ушах, и так ноет все тело. Хочется бросить управление и закрыть глаза. Какое Фохту дело до этих гоминдановцев?! Ну, там, когда-то давно, была еще настоящая цель. В донских степях и на отрогах Урала он дрался с наводнившим империю «хамом» за свое, за родовое, за брошенный в Курляндии майорат. А теперь-то какого лешего нужно ему здесь, в этой совсем чужой стране?.. Драться за поместья господ китайских генералов? И за это — лихорадка, опиум...

К черту все! Даже опиум! Да, да!.. Отвратительно кружится голова. То, что называется мыслями, оказывается кусками, осколками какой-то боли, неуклонно впивающейся в череп. Косицын купил Фохта для Чжана за двести долларов в месяц. Чжан — это китайский Колчак. А там, за ним, свора своих, китайских, Деникиных, Красновых и Врангелей... Хозяева орудуют здесь те же, старые знакомые — фунт, доллар, франк... А какое дело Фохту до долларов, когда так болит голова и прыгают искры в глазах? Доллары!.. Хватит ли их на затяжку из толстой бамбуковой трубки?..

Вон деревня внизу. И какая уютная — много зелени. Большая, богатая деревня... Наверное, есть здесь свой Го Чуан-сюн, толстый добряк, у которого много волшебных трубок.

На горизонте блеснул белыми стенами домов большой город. Подполковник Корчагин сзади толкнул Фохта в голову, показал на город, кивнул головой: у цели! А в голове Фохта от этого легкого толчка зазвенело. К горлу подкатил тугой комок. Вместо того чтобы всмотреться в город, Фохт прикрыл глаза.

Цель?.. Цель подождет... К дьяволу все цели на свете!

Вот только здесь, внизу, рукой подать, уютная деревушка. В ней, наверно, найдется две-три затяжки... Надо сесть... Это цель...

Мутными глазами он обвел поля под собой с раскиданными на них купами зеленых деревьев. Свалил влево машину, почти перекрыл газ. Звеня дрожащими тросами сквозь притихший рокот мотора, машина спокойно шла в плавном вираже. Фохт глянул назад, на ненавистного генштабиста, и беззвучно засмеялся в его испуганные глаза.

Вот и земля — пушистая, зеленая, спокойная. Без участия мозга, плывущего в огненном желтом море, рука выровняла машину. «Бреге» громыхнул, дал козла, снова опустился и побежал, приминая траву.

Фохт обернулся, оскалившись, опять засмеялся беззвучным смехом больного. Последним усилием поднялся на руках и прямо через борт самолета свалился в траву.

— Ротмистр, что случилось?.. Машина?.. Мотор?.. В чем дело?.. Ведь это безумие — садиться здесь, вблизи красных!.. Эй, ротмистр!

Генштабист тормошил за плечо лежащего Фохта. Но широко открытые глаза летчика бессмысленно смеялись сквозь желтые стекла очков. Наконец он приподнялся, сел. Шатаясь, поднялся на ноги и, не глядя на Корчагина, пошел к деревне. Наблюдатель растерянно вприпрыжку семенил рядом. Фохт медленно цедил сквозь стучащие зубы:

— Вы, подполковник, фазан, птица... Летите к цели? А мне сюда — по делу... Одну затяжку... Голова болит... Что, задание?.. Какое задание? Ах да, красные... Ну ничего. За двести долларов я найду здесь затяжку... Кто бредит?.. Вы чудак...

Генштабист наотмашь ударил Фохта по лицу. Он упал. Хотел подняться, но не было сил. По траве на четвереньках пополз навстречу замелькавшим в деревьях фигурам. Что-то блеснуло в просвете между стволами, зыкнула пуля над ухом. Как игрушечный, хлопнул выстрел. Еще и еще. Фохт привстал и, подняв руки, на коленях пополз к стрелявшим в кого-то китайским солдатам.

— Бросьте там валять дурака... Одну затяжку!.. — Ему казалось, будто он громко произносит это, в действительности же он только шевелил губами.

Фохт пошатнулся. Крепко обожгло голову. Зато в ушах перестали звенеть комары лихорадки. Руки запутались в высокой траве. Лег врастяжку, спокойно. Сейчас прибежит бой с волшебной трубкой?.. Ну, ну, давайте же ее! Сейчас Фохт затянется, и будет совсем хорошо...

Король порока и скорби

Штаб-ротмистр Фохт проснулся с тяжелой головой. Впрочем, какой уж он штаб-ротмистр?! Он даже и не Фохт. И забыл, когда его в последний раз величали этим именем, полученным от длинной череды остзейских предков. Теперь он... Да, действительно, как же его теперь зовут?.. Он устал запоминать имена, какие выпадали на его долю на последнем отрезке пути, не столь уж длинном, но казавшемся Фохту куда длиннее всей предыдущей жизни.

Да, так как же его зовут?.. А не все ли равно?! Может быть, наконец тут он получит доброкачественный паспорт, где по-русски будет написано, кем он должен стать. Наверно, это будет надолго, и тогда уж он постарается запомнить свое имя. Но когда это будет?..

Ему приказано сидеть на этом полуострове, отстоявшем в каком-нибудь часе езды от города. Сидеть и ждать.

Он сидел и ждал.

Было мучительно каждый вечер, ложась спать, мечтать о трубке и каждое утро просыпаться с головной болью из-за того, что мечты оставались только мечтами. Не теми розовыми грезами, какие рождаются в дыму опиума, а назойливыми и безнадежными терзаниями, окружавшими его стеной, как сама серая дождливая муть, плотным колпаком накрывшая полуостров.

Дождь шел изо дня в день. Все об одном и том же бубнила крыша над головой бывшего штаб-ротмистра, старавшегося забыть о том, что его звали Фохтом. Ночами, когда выгорала лампа, а глаза, не слушаясь темноты и позднего часа, не хотели смыкаться, он слышал булькающий звон дождя в желобе. По мере того как вода собиралась в струйки, стекая в бочку под трубой, тон бульканья менялся от верхнего «до» к нижнему. Это зависело от силы дождя. От нечего делать Фохт (он никак не мог привыкнуть не называть себя так даже в мыслях) прислушивался к этим звукам. Но временами, когда дождь бывал особенно сильным, становилось невозможно уследить за переменами в звучании струи, падавшей в бочку. Вода звенела тогда беспорядочно. То этак: буль-буль-бинь... буль-буль-бинь. А то вдруг: буль-бинь-буль... буль-бинь-буль. Иногда же совсем тоненько и жалостливо, как плач ребенка: бинь-бинь-буль.

Если дождь переходил в ливень, то грохот воды по крыше заглушал все другие звуки. Тогда становилось жутко. Даже если в лампе еще оставался керосин. Фохт прикручивал фитиль или вовсе задувал чадящий язычок пламени. Ему чудилось, что, когда мрак в домике становится так же густ, как мрак снаружи, проще угадать приближающуюся опасность.

А опасность чудилась всегда и во всем. Даже днем, когда из окошка все было видно.

Подступивший к дому лес заглядывал в окно блестящими, только-только от лакировщика, листьями. Когда ветер дул с моря, то с вьющегося по наружной стене винограда, с его широких листьев вода лилась на стекла и сквозь щели в раме проникала в дом. Тогда к шуму струйки, лившейся в бочку, прибавлялся размеренный стук капель, падавших с подоконника на пол. По тому, как часто падали капли, Фохт мог судить, с какой силой дует ветер со стороны Японии и как крепко прижались к окну виноградные листья.

Если эти листья приникали к окошку ночью и, терзаемые ветром, шуршали и скребли по стеклу, Фохт просыпался. Сидя на топчане с поджатыми к подбородку коленями, он напряженно вглядывался в промозглую черноту. Он знал, что за окном — всего только листья. Был в этом уверен. И все-таки не мог заставить себя лечь.

Разумеется, днем было легче, чем ночью. Хотя бы уже потому, что можно было выйти из дому и, примостившись где-нибудь за кустом, сквозь пелену дождя смотреть на море. Серая у самого берега, пелена эта делалась все темней и темней по мере удаления в море. Вдали она становилась совсем черной. Вода, падавшая с неба, сливалась с волнами, накатывавшими на берег. Невозможно было разобрать, что гонит ветер над волнами — брызги дождя или сорванные порывами пенистые гребни.

Фохт смотрел туда до тех пор, пока не мутнело в глазах. Потом долго сидел, закрыв глаза и съежившись под жестким коробом брезентового дождевика, пока озноб не заставлял вернуться в дом.

Черная, как деготь, земля шипела под ногами и пускала пузыри на каждом шагу. Ступени крыльца потемнели и ослизли, как банная шайка. В уголках стал прорастать мох.

Старое фланелевое одеяло, которым первое время накрывался бывший Фохт, лежало под топчаном. Оно так пропиталось влагой, словно его только-только вытащили из корыта и не успели отжать. Почти так же выглядела и ветхая штора, заменявшая простыню. Лист картона, которым был накрыт стол, казалось, умышленно тщательно, дюйм за дюймом, обрызгали чернилами. Думая от нечего делать над происхождением этих брызг, Фохт пришел к выводу, что человек, живший тут до него, имел привычку писать химическим карандашом. Наверно, карандаш был плохой и человеку приходилось часто чинить его. Пыль от графита разлеталась по бумаге и теперь, намокнув, выглядела как чернильная рябь, разбрызганная бездельником. Однажды, думая об этом, Фохт рассмеялся. Он представил себе, как выглядел бы теперь в этой сырости сам человек, чинивший карандаш: ведь известно, что пыль от химического графита непременно осела бы на его лице и руках. И вот Фохт мысленно увидел лицо своего предшественника, усыпанное мельчайшими лиловыми точками. Он засмеялся, хотя, по существу говоря, в этом было мало смешного. Особенно для человека в положении Фохта.

За лесной полосой, отгораживавшей домик от берега, непрерывно гремело море. Приглушенно, словно бы она тоже промокла и охрипла, шумела подбрасываемая прибоем галька. Отчетливым оставался только дробный, костяной стук, с которым камни падали обратно на берег из-под гребня убегавшей волны. Покрытые коричневой слизью валуны были скользки, как лед.

Однажды Фохт с трудом взобрался на один из них, чтобы посмотреть дальше в море. Стараясь удержать равновесие на этом валуне, Фохт подумал, что так же вот, наверно, заключенный всеми силами старается забраться как можно выше, чтобы хоть краешком глаза заглянуть за железный козырек, закрывающий от него мир.

Перед глазами Фохта не было решетки, а за спиной не гремела железная дверь. Но впереди был дождь, а сзади лес. И полуостров был тюрьмой. В тех тюрьмах, где решетки и железные двери, страшно сидеть, из них хочется уйти. В тюрьме Фохту тоже страшно было оставаться, но, пожалуй, еще страшнее ее покинуть. За пределами полуострова не было ни одного клочка земли, где он чувствовал бы себя в безопасности. Он не сознавал себя ни в чем виноватым, но уже одно то, что был здесь, казалось страшным. Зачем он тут? Зачем пришел сюда? Неужели он стал уже настолько бесправен, что не мог сказать «нет», когда ему велели отправиться сюда?.. И чем это лучше, нежели даже пуля, полученная в ответ на такое «нет»? Пуля?! Смерть?! Он уже не боялся смерти, только бы ей предшествовала трубка опия. Умереть в розовых грезах! Могло ли быть что-нибудь более заманчивое в его положении? Но у него не было ни крупицы спасительного зелья — хотя бы для того, чтобы на час уйти от мокрой действительности. Он был обречен на ожидание. Скоро неделя, как он ждет. Ждет, считая капли, падающие с подоконника, прислушиваясь к звону струи, стекающей в бочку, и к шороху листьев о стекло. Если это продлится еще неделю, он, наверное, сойдет с ума... Сойти с ума?! Что такое сойти с ума? Может быть, это и есть как раз то, чего он ждет от опия? Может быть, это ничем не хуже смерти?.. Только бы не сойти с ума от страха. Тогда уж, наверно, страх загонит его в могилу. Представьте себе — непрерывный страх! Страх без передышки. Днем и ночью. Наяву и во сне. Страх перед всем! Страх перед всеми...

Фохт нервно повел спиной и отвернулся от окна, к которому льнули большие темные листья винограда. Они как будто следили за каждым его движением, глядели в глаза. Он уронил голову на грязную подушку. От нее удушливо пахло прелым пером. Он со злобою отшвырнул ее в угол и, подперев голову рукой, стал смотреть, как щели разбегаются по доскам перегородки. Они сходились и расходились, как железнодорожные рельсы на стрелках. Фохт мысленно пускал по этим рельсам поезда. Он заставлял их сталкиваться и представлял себе, как сплющиваются, врезаясь один в другой, вагоны, наполненные людьми. Это несколько заняло его воображение. Он усмехнулся, представляя себе картины крушений. Но развлечения хватило ненадолго. Скоро все щели были использованы. Больше не осталось пересекающихся рельсов. И снова мокрая муть стала заполнять сознание. И опять стало страшно. Так страшно, что он спрятал лицо между коленями, чтобы не видеть окна, хотя за окном было уже почти светло и серые контуры виноградных листьев нельзя было принять за чье-либо лицо.

Однако как только Фохт помимо воли поднял голову и посмотрел на окно, тут же встретил внимательный взгляд человеческих глаз. Да, да, да! Это были глаза. Глаза человека. Пристальные, чуть-чуть прищуренные глаза человека, вглядывающегося в полумрак горницы.

Фохт стиснул зубы и сунул руку в задний карман, где всегда лежал револьвер. Он забыл, что не должен шуметь и уж во всяком случае стрелять. Он забыл даже то, что никакого пистолета у него теперь не было. Его поселили здесь безоружным, беспомощным, чтобы вот так, как сейчас...

Он обхватил голову руками и повалился на топчан. Он не разнял рук, даже услышав осторожный стук по стеклу. Мучительно хотелось думать, что это только игра воображения, расходившихся нервов. Но стук повторился, и Фохт из-под локтя украдкой посмотрел на окно. Из-за широкого виноградного листа кроме глаз виднелся теперь еще нос, приплюснутый к стеклу. А палец, только что стучавший в стекло, медленно манил Фохта куда-то...

Фохт плотно сжал веки, потом, не глядя больше на окно, подбежал к двери и рванул задвижку. В то же мгновение дверь осторожно отворилась, и Фохт увидел незнакомого китайца. Глядя Фохту в глаза, он произнес пароль.

К вечеру следом за китайцем Фохт пошел в лес. Необходимо было далеко пройти берегом. Подальше от полуострова. Потом джонка перевезет его. Куда? Куда следует — туда, где Фохта ждет господин Ляо.

И вот уже два дня Фохт только и делал, что валялся в постели и ел. Ему не велено было выходить из номера гостиницы. Он охотно выполнял это приказание: постель была мягкая, простыни сухие, обед подавался на чистых тарелках, и можно было сколько угодно пить чай. К водке его не тянуло. Чем дальше, тем настойчивее стучалась мысль, что недалек час, когда он получит трубку опиума. Это и помогало ему послушно ждать, когда можно будет выйти из гостиницы.

Втайне Фохт решил, что, если и сегодня никто не придет от господина Ляо, он выйдет на улицу один. Чем он, в сущности говоря, рискует? Ведь в кармане у него уже лежит вполне доброкачественный, «чистый» паспорт. Да, да, теперь-то уж он вовсе не Фохт, а Ласкин. Настоящий Ласкин!

«Ласкин... Ласкин...» — мысленно повторял он на разные лады. С этой маленькой книжкой он чувствовал себя в безопасности. Черт их всех побери! Если захочет, он истратит на опиум деньги, выданные для расходов по гостинице. Никому нет дела, обедает он или курит. И если только до вечера...

Но именно к концу дня и появился наконец китаец-прачка, которого должен был ждать Фохт. Приветливо скаля зубы, он опустил на пол огромную корзину. От нее исходил легкий, но острый запах чеснока, черемши и еще чего-то трудно определимого, но непременно присущего китайским прачкам и портным. По этому аромату знающий человек безошибочно определит белье, побывавшее в руках китайца.

Приговаривая что-то ласковое, прачка вынимал из корзины до блеска выутюженные рубашки, воротнички, платки, полотенца. Он раскладывал все это на постели Фохта — Ласкина, хотя тот даже в лучшие времена своей эмиграции не бывал обладателем таких запасов белья. Наконец прачка закрыл свою корзину и, протянув Ласкину узенькую полоску счета, вежливо спросил по-русски:

— Ваша платить будет?

Ласкин знал, что весь этот спектакль предназначен только для горничной, замешкавшейся возле умывальника. Но чтобы помочь китайцу, он с особенным вниманием перечел счет, проверил итог. Даже подошел к постели и брезгливо пересчитал сложенные аккуратной стопкой чьи-то чужие, застиранные до белизны на пятках, носки.

Наконец горничная ушла. Китаец сразу забыл о том, что он прачка.

— Темно совсем. Можно идти. Пока в ресторане посидим — как раз девять будет, — проговорил он твердо, на чистом русском языке.

Ласкин немного волновался. Чтобы его голос не выдал этого, он молча кивнул китайцу и стал одеваться. Прачка закинул за спину свою корзину и выскользнул в коридор.

Едва выйдя из подъезда, Ласкин заметил напротив гостиницы прачку, оживленно беседовавшего с несколькими китайцами. Но стоило Ласкину появиться в дверях, как тот прервал разговор и заспешил своей дорогой. Ласкин шел по другой стороне, не упуская его из виду.

Так порознь, каждый сам по себе, они прошли до угла широкой улицы. За нею открылась бухта. Она засыпала. Тяжелое, непроницаемое небо опустилось к самой воде. Оно было так плотно, что казалось — вот-вот раздавит пароходные мачты, трубы, палубные надстройки судов. Все, что было выше десятка метров, исчезло, поглощенное небом. От пароходов остались только неверные силуэты, зажатые между черным небом и еще более черной водой. Редкие точки иллюминаторов едва светились. Жидкие стрелки света, дробясь и ломаясь, кое-где прочерчивали воду. Только по этим штрихам и можно было сказать, что там не черная бездна, а поверхность бухты.

Иллюминаторов было мало, потому что в большинстве своем пароходы были грузовые. От этого рейд засыпал в неприветливой угрюмости, в безмолвии и неподвижности, словно мертвые корабли погрузились в мертвое, холодное небытие черной воды. За дальним мысом изредка устало проблескивало сквозь мутную тьму голубоватое острие прожектора и тотчас же пугливо пряталось за гору.

Но Ласкин, бывший Фохт, не был ни любителем природы, ни вообще чувствительным человеком. Даже в далекие времена юнкерства, когда приходилось, отдавая дань девичьей сентиментальности, восторгаться луной, сиренью и соловьями, он делал это чисто механически, по раз навсегда заученному трафарету. Сегодня же все удивительное, что происходило в небе и на воде и чем природа стремилась заинтересовать и обогатить человеческий глаз и воображение, вовсе миновало Ласкина. Его больше интересовала открывшаяся впереди перспектива улицы, размашистой дугой огней опоясавшей бухту. Это была первая улица первого большого города, в котором ему довелось быть после скитаний по деревням Китая. Огни улицы звали к себе. В них мелькали тени людей, проплывали силуэты женщин. Будь Ласкин один, он, наверно, забыл бы преподанные ему при вербовке правила конспирации. Но в десяти шагах перед ним озабоченно семенил прачка. Ласкин с сожалением оторвал взгляд от веселых огней: прачка свернул за угол. Сразу стало темно. Фонари едва теплились красными волосками ламп. Ноги неуверенно скользили по угрожающе потрескивающим доскам тротуара. Все так же, на расстоянии десятка шагов друг от друга, миновали ярко освещенный подъезд полиции. За ним стало еще темнее, чем прежде. Однако даже в этой темноте дом, перед которым остановился прачка, казался черным. Длинный, угрюмый, без единого огонька в окнах. Тем не менее прачка уверенно толкнул невидимую Ласкину дверь.

— Подождешь меня здесь, — повелительно обронил он.

Ласкин поежился от фамильярного «ты», на которое перешел китаец. Он прислонился к кирпичной стене дома, стараясь слиться с ее чернотой. Даже сквозь пиджак шершавость кирпичей показалась такой нечистой, что Ласкин брезгливо отстранился и стал прохаживаться вдоль дома. Сделав несколько шагов, он почувствовал под ногою нечто мягкое. Хотел отбросить, но не сумел. Нагнувшись, Ласкин в испуге отпрянул: он отчетливо нащупал человеческую голову — холодный затылок, покрытый жесткой порослью волос...

Первым побуждением Ласкина, когда он очнулся, было бежать. Немедленно бежать, чтобы не попасть в свидетели какого-то темного дела, совершившегося тут. Но бежать — значило потерять проводника-прачку. А потерять его — значило не найти господина Ляо.

Ласкин стоял в растерянности. Наконец заставил себя снова нагнуться. В коротком мерцании спички он рассмотрел труп: китаец был скрючен. По-видимому, до того, как выбросить его на панель, он был упрятан в мешок. Колени мертвеца были подтянуты к самому подбородку пригнутой головы, руки вытянуты вдоль тела. Во всем этом был виден профессионал: минимум места, минимум затраты веревки. Даже для того, чтобы подвязать колени к голове, была использована собственная коса покойника.

Холодок пробежал по спине Ласкина. В короткий миг, когда светило трепетное пламя спички, Ласкину очень ясно, вероятно навсегда, запомнился затылок с седою щетиной, проросшей из-под косы.

Заслышав легкие шаги, Ласкин бросился было прочь, но понял, что это бесполезно: тот, кто вышел из темного провала двери, был уже рядом с ним.

Ласкин с облегчением узнал голос прачки.

— Ожидаешь? — спросил китаец так, будто был удивлен терпением спутника.

— Что это?

— Был человек, — беззаботно ответил прачка. — А через пять минут будет товар для полиции... Сам знаешь...

— Но при чем тут я?

Китаец тихонько засмеялся:

— Это ты принес его сюда... Зачем ты его убил?

Ласкин чувствовал, как у него противно дрожат колени. А китаец, все так же хихикая, толкнул его в плечо и заставил обернуться. В ярко освещенном подъезде полицейского участка распахнулась дверь, и оттуда вышли люди.

Ласкин понял: труп подкинут, чтобы впутать его, Ласкина. Но зачем понадобилось отдавать его в руки полиции? Они же понимают, что это навсегда выбьет его из игры!

В ужасе он вцепился в рукав прачки. Только в том, чтобы не остаться здесь одному, лицом к лицу с полицейскими, ему чудилось спасение. И тут вдруг прачка отрывисто бросил:

— Дурак! — и втолкнул Ласкина в темный провал входа.

Ласкин споткнулся о порог, на лету перемахнул две ступеньки и, едва не упав, крепко ударился о стену. Не давая ему одуматься, прачка подталкивал его все дальше по темному коридору, пока выставленные вперед руки Ласкина не уперлись в другую дверь. Она распахнулась, и в лицо Ласкину ударил угар, смешанный со смрадом горелого бобового масла. Еще шаг, и кромешная тьма сменилась ослепительным светом. Над их головами качались большие фонари из цветной бумаги, разукрашенные яркими гирляндами. От фонаря к фонарю, от вывески к вывеске протянулись шуршащие бумажной чешуей драконы. Они шевелили хвостами в клубах сизого дыма, вырывавшегося из харчевен.

Не выпуская руки Ласкина, прачка пробивался сквозь толпу китайцев. Они шумно предлагали проходящим и друг другу то, что держали в руках или таинственно высовывали из-под полы курток. Тут были контрабандные сигареты и карты, вино и носки, мыло и порнографические открытки. Ни прохожие, ни сами продавцы не обращали на все это никакого внимания, но у всех был такой озабоченный вид и так настойчиво звучали голоса, будто здесь непрерывно совершались оживленные сделки.

Свет калильных фонарей делал лица мертвенно-голубыми. Когда, подобно спавшей волне, на миг затихали вопли продавцов, призывный звон цирюльников и пронзительный визг чайников со свистками, на тишину ложилось шипение ламп. Для Ласкина вся толпа была на одно лицо. Глядя на кишащее перед ним месиво смеющихся, гримасничающих и унылых людей, Ласкин ни за какие деньги не смог бы сказать, кого из них он видит впервые, а кто, может быть, уже тысячу раз мелькал перед ним. Море лиц, как волна прибоя, казалось, вобрало в себя и все черты прачки. Оторвись от него Ласкин на одну минуту, и прачка немедля утонул бы в этом потоке.

Еще несколько шагов, и проводник ввел Ласкина в узкий проход, где было уже не так ослепительно светло и не так шумно. Тут люди шли с понуро опущенными головами. Их движения были усталыми, медлительными. Здесь толклась беднота: грузчики порта, носильщики тяжестей, землекопы. Все они были в той же одежде, в какой работали днем. Это были ветхие обноски: висящие лохмотьями штаны, куртки, давно утратившие свой синий цвет под пятнами грязи, сала, извести, угля, красок. Когда такой пасынок судьбы валился с ног, чтобы умереть под забором, его мартиролог можно было написать по следам, какие работа оставляла на одежде поденщиков.

Но даже в человеческом потоке, протекавшем сейчас перед Ласкиным, можно было отличить обломки жизни, еще более убогие, нежели это темное месиво истомленных трудом и лишениями теней жизни. То были профессиональные калеки-нищие. Хромые, размахивая обнаженными культями, совершали уродливые скачки на примитивных костылях. Безрукие раздвигали толпу плечами, из которых торчали розовые хрящи суставов. Слепцы брели за поводырями, чьи спины и лица были изъязвлены кровоточащими ранами. Гной и струпья оставались открытыми — они выставлялись напоказ. Это была реклама. Взывающие к состраданию раны были средством существования для их обладателя и источником наживы для его «хозяина». Да, да, и у этой гнилушки, плывущей среди страшного потока бедствий, имелся хозяин, эксплуататор — все тот же господин Ляо, владелец этого страшного квартала. Крайняя степень отчаяния низводила безработных на положение животных, над которыми трудилась целая корпорация специалистов по увечьям. Лишившись ноги или руки, чернорабочий шел к врачам господина Ляо. Под обязательство отдавать хозяину, то есть тому же господину Ляо, половину собранной лепты, хирурги-специалисты превращали увечья в отвратительное зрелище напоказ сердобольным людям. Загнанный судьбою землекоп, лишившись правой руки, соглашался на то, чтобы специалисты господина Ляо ампутировали ему и левую. Нищий без обеих рук представлял собою лучший источник дохода, нежели однорукий, — такие уж не были диковиной! Особо желанными объектами для врачей Ляо были обожженные. Если ожог был так удачен, что не только обезображивал лицо страдальца, но еще лишал его глаз, это было отлично. Его веки можно было вывернуть и, смазывая разъедающей жидкостью, заставить слезиться кровавыми слезами; вместо рта ему можно было сделать оскаленную пасть. В ней были видны гноящиеся десны и распухший язык. Такому нищему прохожие кидали столько медяков, что и половины их господину Ляо хватило бы на парочку хороших сигарет. А ведь он, говорят, курил только лучшее, что имелось на мировом рынке.

Над печальной чередой бредущих людей висела тяжкая мгла, это был все тот же чад все того же бобового масла. Его вонь, смешавшись с острым запахом чеснока, пота и отхожих мест, ударила в нос так, что даже попривыкший уже Ласкин замотал головой. Ничуть не легче было под крышей полутемной харчевни, куда прачка повелительно втолкнул Ласкина.

Ласкин попросил только чаю. А прачка наслаждался. Причмокивая, шипя от удовольствия, он навивал на палочки длинные шнуры лапши и набивал их за щеку. После лапши ему подали креветок. За креветками последовала испускающая острые пары смесь из морской капусты и трепангов.

Ласкин с раздражением следил за тем, как китаец насыщается. Казалось, конца-краю не будет блюдам. Наконец, не выдержав, Ласкин спросил:

— Нам не пора? — и показал на часы.

Прачка громко рыгнул. Раз, другой. Искоса оглядев харчевню, он убедился в том, что слежки нет. Молча расплатился и так же молча, уверенный в том, что с Ласкиным не о чем говорить и что русский поспешно пойдет за ним, не оглядываясь, вышел из харчевни.

Там, где кончался ряд харчевен и лавок, они свернули в темный проулок. Стены домов сошлись тут так тесно, что два человека едва могли разойтись. Было почти совершенно темно. Чуть слышно ступая на железные ступени, прачка стал уверенно подниматься по лестнице, проложенной снаружи стены дома. Ласкин едва поспевал за ним. Ступеньки были узки и скользки. Ласкин мысленно представил себе, как трудно было бы удержаться на них, если бы кто-нибудь толкнул его. Миновав два этажа, вошли в дом. В черном, как сама чернота, колодце, ориентируясь только по звуку шагов впереди, Ласкин с трудом поднялся еще на один этаж. Этот недолгий подъем утомил его, как горное восхождение. Все пять органов чувств были бессильны ему помочь. Он мог только догадываться, что находится в просторном коридоре. Он шел осторожно, выставив вперед руки. Вокруг слышалось шуршание многочисленных шагов. Щеки ощущали иногда чье-то дыхание. Но никто на него не натыкался. Это до жути смахивало на то, что вокруг снуют летучие мыши. Но Ласкин знал: это люди. Он только удивлялся тому, что они так уверенно двигаются во тьме.

Внезапно в лицо ему ударил ослепительный свет. Сверкнул и тут же погас. Ласкин растерянно остановился. Неподалеку он услышал голос своего проводника. Тот что-то произнес по-китайски. Очень коротко и негромко. Еще тише, по-видимому из-за затворенной двери, прозвучал ответ.

— Джангуйды здесь нет, — сказал проводник, и Ласкин понял: эти слова предназначены ему, речь идет о господине Ляо.

Они снова спускались по темным лестницам, пока под ногами не оказалась скользкая, залитая помоями земля. Высоко над головой Ласкин на миг увидел ласковую чернь ночного неба и несколько робко мигнувших звезд. Видно, там прояснело.

Не давая ему опомниться, проводник подтолкнул Ласкина к новой двери. И снова — непроглядная темень бесконечного коридора. Вот они спугнули кого-то. Человек побежал перед ними. Его шуршащие шаги замерли вдали. То ли он убежал, то ли остановился впереди и поджидал их — Ласкин ничего не видел. Прачка отрывисто крикнул. Ровно настолько громко, чтобы кто-то невидимый мог его слышать. И скоро Ласкин почувствовал — не увидел, а только угадал, — что убежавший вперед пропустил их перед собой и вернулся на свой пост у дверей.

Скоро прачка остановился и постучал. Опять отрывистый пароль, и они прошли мимо нового сторожа. Этот, видимо, был уже не так начеку. Ласкин угадал это по мигнувшему в темноте красному глазку трубки. Только этот крошечный огонек, затлевший при затяжке, и снова темнота.

Еще несколько десятков шагов. В щель из-под двери стал заметен свет. Они вошли в подвал, освещенный керосиновой коптилкой и разгороженный надвое переборкой из нестроганых досок. Стены были глухи. Ни окна, ни отдушины. Настоящий каменный мешок. Могила, где можно похоронить любые дела и откуда наружу не вылетят никакие вопли.

В одной половине стоял стол. Простой, дощатый, до глянцевой черноты отполированный человеческими прикосновениями. Окутанные густыми клубами дыма игроки тесно окружили банкомета. В полном молчании, с азартом, походившим на ожесточение, они выкидывали карты. Слышалось шлепанье по столу узких ленточек китайских карт. Стопка кредиток посреди стола быстро нарастала и еще быстрее расхватывалась после каждого круга игры.

В соседней каморке стол был круглый. Банкомет с гортанным, высоким до пронзительности криком выкидывал из стакана крошечные кости. С непостижимой быстротой он считал очки и распоряжался ставками. Понтеры молчали как мертвые. Подобно картежникам, они целиком ушли в игру. При входе Ласкина никто не обернулся. Только сидевшая чуть в стороне широколицая китаянка на миг подняла на него глаза, но тотчас снова из-под локтя какого-то игрока уставилась на кости.

— Господина нет и тут, — сказал проводник.

Ласкин повернул было назад, к двери, но она исчезла. На обоях не осталось даже щели. Выход оказался на противоположном конце подвала. Сюда входили одним путем, а выходили другим.

После спертой до осязаемой густоты атмосферы игорного притона даже зараженный нечистотами воздух двора-колодца показался Ласкину облегчением. Миновав несколько дверей, прачка снова нырнул в какую-то подозрительную нору. Опять метнувшийся в темноту сторож. Опять шорох «летучих мышей». Лестницы, переходы, длинный коридор. Тьма. Короткий укол лучом карманного фонаря. Мимолетный опрос шепотом, и проводник условным постукиванием царапается в дверь. Судя по звуку, она обшита железом.

Но на этот раз дверь отворяется только после долгого, тщательного опроса. За нею — просторная кухня. Опрятно, светло. Шипит калильная лампа под потолком. Возле плиты — толстый пожилой китаец. Он меланхолически жарит рыбу. Проводник Ласкина не обращает на него внимания. Тут же за столиком, склонившись над недоеденной тарелкой капусты, другой китаец. Отставив зажатые в кулаке палочки, он глядит в раскрытую книгу. Его губы шевелятся. Он поглощен чтением и не замечает вошедших. Совершенно очевидно: это посетитель странной харчевни, почему-то укрытой за железной дверью. Но именно к нему с неожиданной почтительностью обращается прачка. Несколько мгновений голова читающего все так же размеренно двигается снизу вверх по вертикальным строчкам книги. Потом он так же молча запускает пальцы в тарелку и из-под листьев капусты достает ключ. Повар все с тем же равнодушным видом вкладывает ключ в скважину двери, оклеенной обоями заодно со стеной и заколоченной крест-накрест тесинами.

Ноздри Ласкина жадно раздуваются: на него пахнуло горьковато-приторным ароматом опиума. На просторных нарах лежат китайцы. Одни устало разметались. Другие, лежа на боку, уютно поджали ноги и, как дети, подложили ладонь под щеку. Иные спят на спине, закинув голову и оскалив зубы. Испитые, мрачно-сосредоточенные лица тех, кто еще не спит, прозрачно-серы. Их глаза, то ли испуганные, то ли исполненные звериной жажды, устремлены на шипящий в трубках опиум. Один, видно только что улегшийся на нары, ищет удобную позу. Он с жадным нетерпением смотрит, как мальчик разогревает опиум. Черный шарик шипит на длинной игле, распространяя липкий, тянущий на дурноту запах.

Еще немного, и Ласкин утратит власть над собой, бросится на нары...

Он оглядывает лежащих китайцев. Это все бедняки — те же чернорабочие, грузчики. Их одежда изношена и грязна настолько, что на нарах отпечатываются следы скорченных тел.

Пока прачка с кем-то переговаривается сквозь внутреннюю переборку, приложив к ней ухо и, кажется, забыв о Ласкине, тот пытается войти в сделку с прислуживающим мальчиком, молча кладет ему на ладонь кредитку.

Мальчик бросил на деньги короткий взгляд и тоже молча покачал головой.

Ласкин прибавил еще один червонец.

Снова отрицательный кивок мальчика.

— Сколько же ты хочешь? — сердито шепчет Ласкин.

Мальчик отвечает по-китайски. Ласкин не понимает.

— Он говорит, что трубка стоит дешевле, — это уже голос прачки. Его рука ложится на плечо Ласкина. — Только деньги надо платить не ему. Хозяин получает деньги. — Прачка сжимает плечо Ласкина и жестко говорит: — Идем.

Ласкин сбрасывает его руку:

— Одну трубку!

— Можно десять, — смеется прачка, — только потом.

— Одну!

— Потом, — повторяет прачка и уходит на кухню.

Там он что-то говорит хозяину, изображающему равнодушного посетителя кухмистерской. Тот отдает приказание повару. Толстяк поднимает одно из поленьев, сваленных возле плиты, и подает хозяину. Через минуту хозяин протягивает прачке несколько тонких плиточек. Сквозь папиросную бумагу обертки просвечивает темная сочность опиума. Ласкину кажется, что он слышит его запах. Он тянется к пакетику дрожащей рукой, но прачка кладет опий себе в карман:

— Потом.

И идет к двери.

Ласкин с завистью думает о тех, кто остался в опиекурильне. Он знает, что старому, пристрастившемуся к наркозу курильщику нужно три-четыре, а подчас и пять трубок. Значит, на то, чтобы забыться, наркоману нужно больше, чем весь его дневной заработок. Что же он ест, чем платит за ночлег, на что одевается, что посылает семье?

Впрочем, для курильщика все это не имеет значения. Важна возможность раз в два или хотя бы в три дня накуриться на этих нарах. Можно не есть, ходить в рубище, спать где попало.

Опиум заменяет все. Еду, платье, кров, даже любовь. Что такое дом, семья? Что такое привычки, привязанности и самая жизнь для курильщика опиума?!

Нужна трубка и шипящие черные шарики, испускающие удушливый дым. Этим начинается и этим кончается бытие. В этот круг замкнуто его мышление. Таков порочный круг его мечты, его вожделений, его существования.

Ласкин еще не так захвачен этой манией, но еще немного, и он тоже забудет все, кроме трубки. Это хорошо знает его молодой проводник. Его задача — не подпускать Ласкина к трубке, пока тот не представлен господину Ляо. Поэтому проводник почти силой вытаскивает его из курильни.

Они минуют двор и узким лазом выходят на улицу. Она объята недвижной чернотой сна. Справа сияют огни города. Небо уже ясно. Ласкин останавливается и жадно втягивает воздух. Ему кажется, что он вырвался в жизнь и ничто не заставит его вернуться в ад. Разве только... опиум?.. Опиум!..

Прачке не до его переживаний. Он спешит: Ласкин должен быть представлен господину Ляо. Прачка слишком хорошо знает, что значит для такого маленького человека, как он, нарушить железное «должен». Господин Ляо даже не рассердится. Он ничего не скажет. Но если неисправность проводника нарушит планы господина Ляо — а в голове у господина Ляо всегда важные планы, — то с проводником может случиться все что угодно. Именно так: все что угодно! То подобие человека, что лежало сегодня на тротуаре, — напоминание не одному новичку Ласкину. О нем очень хорошо помнит прачка-проводник, хоть он и храбро смеялся над страхом, охватившим Ласкина при виде скрюченного покойника.

Проводник знал владения господина Ляо. Он мог в любой темноте найти любой их закоулок. Но Ласкина подавляли налезающие друг на друга каменные корпуса с тысячами нагороженных внутри дворов-клетушек. Теперь он знал, что внутри этого огромного каменного квадрата кипит жизнь. Но ни в одном из окон, выходящих на улицу, он не заметил даже огарка. Ни в одну из тысяч каморок внутреннего городка не было проведено электричество. Свеча и в лучшем случае керосиновая лампа, которую можно задуть при малейшей тревоге, — только это допускалось господином Ляо. Владелец квартала скорби и порока меньше всего думал о том, что живущим в нем и приходящим в него нужны воздух и свет. Его не беспокоило отсутствие окон. Он заботился о том, чтобы ни один звук не мог вырваться из квартала.

Вся каменная громада квартала, внутри которого, как муравьи, снуют люди, снаружи всегда остается молчаливой и темной, как будто чума выкосила в нем все живое.

— Послушай, — тихонько спросил Ласкин, — сколько людей живет и этом доме?

— Двадцать тысяч, — не задумываясь ответил китаец, и это было правдой. — Теперь только двадцать тысяч, — с оттенком сожаления повторил он. — Господин Ляо очень сожалеет. Раньше было сорок.

«Только» двадцать тысяч человек населяло теперь каменный квадрат квартала. Номинально контролируемые полицией, опекаемые агентами господина Ляо, дома квартала не признавали никого, кроме своего тайного хозяина — господина Ляо. Только его приказы имели силу железного закона. Ему вносилась настоящая арендная плата за каждый вершок площади; ему принадлежали все притоны, воровские малины, склады краденого, убежища для диверсантов, шпионские явки, подпольные абортарии, публичные дома. Ему принадлежали и тела и души двадцати тысяч людей, теснившихся в этом доме-квартале. Двадцать тысяч человек, неуловимых для полиции! Двадцать тысяч людей с именами, нигде не зарегистрированными, никому не известными, кроме агентов господина Ляо, двадцать тысяч людей, давно забывших, что такое адрес, смотрящих на документ как на докучное изобретение канцелярских бездельщиков или как на предмет купли-продажи. Это был товар, выгодный для продажи и невыгодный для покупки. Поэтому девятнадцать тысяч из двадцати, раз навсегда избавившись от своих документов, избегали необходимости покупать новые. По мере надобности они ограничивались тем, что брали на подержание чужой документ. При приближении полицейских облав тысяча липовых бумажек переходила из рук в руки у двадцати тысяч жителей квартала. О налетах узнавали заблаговременно. Для этого достаточно было иметь разведку в полиции. Органы власти предпочитали не вести открытой войны с населением квартала. Это было бы войной с господином Ляо. А господин Ляо был достаточно богат, чтобы избежать войны с властями.

В путанице закоулков, отношений, влияний проводник Ласкина ориентировался ровно настолько, сколько нужно было, чтобы выполнять приказы господина Ляо. Сегодня приказ гласил, что прачка должен отыскать хозяина в одном из указанных пунктов квартала и там передать ему русского белогвардейца, именуемого теперь Ласкиным. У прачки не было охоты рассуждать. Он, как скользкий червь в гнойную рану, снова проник внутрь дома, увлекая за собою Ласкина. Они миновали два-три внутренних дворика. По стенам каменных громад в несколько ярусов лишаями лепились косые и кривые лачужки. Нижние ярусы этих человечьих гнезд больше походили на кучи мусора, чем на строения. Верхние были подобны кривым ящикам, наскоро прибитым к стене и залатанным кусками ржавого железа, фанеры, толя. Жидкие, дрожащие всеми суставами стремяночки соединяли между собою жилища существ, не нашедших себе места на твердой земле.

Прачка уверенно подошел к чему-то, что показалось Ласкину кучей беспорядочно сваленных ржавых бидонов, прикрытых плоской шапкой дерна.

— Господин может быть здесь, — сказал прачка, косясь на кривую дверь.

На ее створках даже в полутьме двора были видны кружки сургучных печатей, соединенных шнурком. Прачка осторожно постучал в дыру, прикрытую осколками стекла, наклеенными на бумагу. Это окно было слепо, как глаз с бельмом. При всем желании нельзя было видеть того, что за ним делалось. Но очевидно, слух прачки уловил за ним движение. Прачка пробормотал пароль, отворявший все двери, как золотой ключ волшебника. Этим волшебником был все тот же господин Ляо.

Ласкину казалось, что они долго ждут возле слепого окна. Но может быть, колотье в ногах появилось у него только от нервного напряжения, а ждали-то они всего какую-нибудь минуту?

Дверь с печатями отворилась. Прачка первым пропустил в нее уже ничему не удивлявшегося Ласкина.

Несколько крутых земляных ступенек вели в темный подвал. Не сразу Ласкин разобрал едва отличимый от стены квадрат низкой двери. За нею колыхался отсвет фитильной коптилки. Лишь в тот момент, когда от фитиля с треском отскочила искорка и он вспыхнул чуть-чуть ярче, Ласкин различил плотную массу людей, набившихся в заднюю каморку. Это были настоящие мертвецы. Прозрачная желтизна бледности уже перешла на некоторых лицах в землистую серость. Когда глаза Ласкина привыкли к темноте, он увидел, что все сидящие в ряд на кане полураздеты. Мужчины и женщины — все были обнажены до пояса. Их руки, худые, как плети, покорно лежали на коленях. Люди в молчании подвигались по кану к следующей двери, чуть-чуть более светлой, чем первая. В каморке висел тошнотворный запах нечистой одежды и нечистых тел.

В ногах молчаливой, сидя передвигающейся очереди по глинобитному полу полз человек. Выкинув вперед несгибающиеся, тощие, похожие на обломки костылей руки, он подтягивал к ним скованное параличом тело. Он был так стар и жалок, что даже эти привыкшие ко всему привидения не смели помешать ему опередить их в вожделенном движении к светлой двери.

Старик был гол. Жалкая бахрома, висевшая вокруг его бедер, не скрывала наготы. Его голова была покрыта серыми, слежавшимися космами, похожими на сплошной струп. Она болталась из стороны в сторону при каждом движении старика. Тело напоминало годами не обтиравшееся от пыли чучело огромной ящерицы. Словно его притащили сюда из паноптикума, сломав по дороге все шарниры, скреплявшие сгнивший скелет, и теперь на веревке волокли к заветной двери.

Только глаза старика говорили о том, что это не глиняное чучело. Мутные, словно слепые, они вспыхивали почти неправдоподобным огнем желания, когда старик находил силы поднять голову и взглянуть на светлую дверь.

При его приближении сидевшие на кане брезгливо поджимали ноги.

Первой у двери сидела молодая китаянка. Судя по ее виду, она тут не слишком давний гость. Ее лицо уже осунулось, глубокие морщины легли вокруг рта и у глаз, но кожа еще не помертвела, как у других, мышцы еще не до конца потеряли упругость. Едва уловимая краска жизни еще оттеняла без стыда обнаженное тело. Если бы не каменное равнодушие лица и не мертвая мутность взгляда, ее даже можно было бы принять за нормального человека. Но здесь никому не было до нее дела. Никто не обращал внимания на ее стройное тело, на маленькие, острые, как половинки лимона, не успевшие увянуть груди. Здесь она была только тенью, еще одной тенью, отделяющей каждого сидящего в очереди от заветной двери.

Во второй каморке свет маленькой десятилинейной лампы, поставленной прямо на пол, чтобы ее удобнее было быстро задуть, вырывал из полутьмы каждого следующего, подползающего из очереди к двум сидящим на корточках китайцам. Один, постарше, принимал деньги. Он просматривал на свет, аккуратно расправлял засаленные кредитки и укладывал их в большую коробку из-под печенья.

Отдавший деньги подползал ко второму китайцу — помоложе. Перед тем стояли две баночки с морфием, лежал шприц и небрежно оборванный клочок газеты. Клиент приближал к лампе ту часть тела, где еще сохранилось неколотое место. Даже под покрывавшей тела грязью можно было без труда увидеть, что таких не пораженных уколами мест у большинства было очень мало или не было уже вовсе.

Вот пододвинулся китаец, чей возраст невозможно определить: кожа на его лице висит такими же древними складками, как и на теле. Впрочем, оператора не интересует его лицо. Он не поднял взгляда выше спины, подставленной морфинистом. Под шершавым слоем струпьев спина походила на дно крупного решета. Черные точки старых уколов окружены беловатыми венчиками припухлостей. Нет ни одного квадратного сантиметра, куда еще не входил шприц с морфием. В этой спине — целое состояние. Она стоит всей пищи, одежды, жилья, всего тепла, радости, света, всех материальных и духовных благ, какие были отпущены жизнью ее обладателю. Она стоит жизни его маленьким сыновьям, старой матери, она стоит голода его жене, она стоит его дочери пожизненного рабства в публичном доме.

Оператор быстрым, равнодушным взглядом окидывает спину. Внизу, у самого седалища, он отыскивает крошечный клочок еще не пораженной кожи и вонзает иглу шприца. Игла тупая. Судорога пробегает по серой спине. Из-под иглы выступает капелька бледной, как грязная вода, крови. Оператор прижимает к ней клочок газеты, носящей следы всех ранее сделанных уколов, и равнодушными пальцами, глядя, как падает в коробку следующая кредитка, растирает желвак на месте укола. Еще одно неторопливое движение, и опущенная в баночку с морфием игла снова набирает прозрачную жидкость. Уколотый отползает в сторону...

Прачка тронул Ласкина за плечо:

— Господин был тут, но его уже нет. Теперь я знаю, где он.

На пустынных улицах было уже почти светло. С проясневшего неба, сталкиваясь в беспорядочной суете, убегали последние тучки. Они уже не могли скрыть землю от ухмыляющегося кривым и прозрачно-бледным профилем ущербного месяца. Бежавшие им наперерез светлые облачка впопыхах или шутки ради нет-нет да и цеплялись кудрявым краем за острый лунный рог, срывались и мчались дальше — растрепанные, веселые.

Город был отлично виден с высоты нагорного уступа, куда, прорубаясь сквозь скалу, выбиралась узкая немощеная улочка. Город спал, зажав в объятиях красавицу бухту. Сон города, уверенного в своем покое и безопасности, был так крепок, словно фантастической выдумкой было все только что виденное Ласкиным; будто не существовало ни того квартала, ни его тайного, хотя известного всем, хозяина — господина Ляо.

Одышка заставила Ласкина приостановиться на крутом повороте горной улочки. Справа темнота улетала в пропасть оврага; слева нависла бурая груда исполосованной динамитом скалы.

Ласкин поглядел на проводника, и его лицо искривилось в жалкой усмешке. В чертах проводника Ласкину почудилось нечто, чего он не замечал прежде в добродушном китайце: с таким прачкой он не хотел бы встретиться один на один, не исполнив приказания господина Ляо.

Проводник же, откровенно улыбаясь, посмеивался над Ласкиным. А косившийся на землю месяц смеялся над проводником и Ласкиным вместе.

Одышка прошла, но Ласкин продолжал стоять, прислонившись к холодному камню скалы. Стоял и думал: стоит ли жизнь того, чтобы заставлять себя тащиться за этим китайцем, послушно исполнять его приказания, трепетать перед каким-то таинственным господином Ляо? Не проще ли столкнуть сейчас прачку с обрыва и исчезнуть обладателем отличного паспорта, советским гражданином Ласкиным? Кто и что помешает ему немедля отправиться туда, где не существует власти господина Ляо? А там?.. Пойти в ГПУ, положить на стол паспорт, открыться во всем, высказать одно-единственное желание: стать человеком, обыкновенным человеком страны, в которую он вернулся, чтобы жить, как живут все... Все?! А хочет ли он жить, как все? Какие такие «все»? Такие, как он?.. Какие «такие»?.. На что такие, как он, имеют там право? Что найдет он там? Все ту же советскую власть, тех же большевиков, ту же всенародную ненависть к баронам, недоверие к золотым погонам... А впрочем, он, кажется, уже запутался. Какое баронство, какие погоны? Ведь он же вовсе не Фохт — он Ласкин. Всего только Ласкин, чье прошлое ему и самому-то неизвестно. А что, если у этого Ласкина такой же грязный хвост, как у него самого? Стоит только сунуться — и... Чепуха! Такого паспорта господин Ляо не прислал бы своему агенту...

И все же?..

Все же разумнее всего повидать господина Ляо. Узнать, чего хотят его новые хозяева. Ведь когда его переправляли сюда, ему сказали, что придется выполнить одно-два несложных поручения — и он свободен. Сможет остаться в России, вернуться в Китай. Свободен и при деньгах... Тогда и будет время подумать о дальнейшем...

Из-за выступа скалы выглянул проводник:

— Скорее! Поздно.

Ласкин посмотрел на часы:

— Да, скоро три.

— Идем, идем!

Еще два-три поворота нагорной улицы, и прачка позвонил у садовой калитки. Очевидно, этот звонок был чистой условностью, потому что китаец тут же прокричал что-то свое гортанное, неуловимое для уха Ласкина, Произошло легкое движение в кустах у калитки, и стукнула задвижка. Они вошли. Тот же короткий стук задвижки за спиной, и прачка, вдруг утративший всю уверенность чересчур развязного ласкинского спутника, засеменил по дорожке к крыльцу так, что каждый его шаг был целой поэмой подобострастия.

В таких домах по окраинам этого города, вероятно, живали коммерсанты средней руки и чиновники невеликого ранга. Это был обыкновенный, скучный с виду дом. И обстановка в этом доме должна быть провинциально обыкновенной. И люди, наверное, самые обыкновенные, очень мирные и скучные люди. И уж, во всяком случае, в них не должно быть и тени сатанинской таинственности, в какую этот прачка пытался облечь господина Ляо.

От этих мыслей Ласкину стало спокойней. Все показалось куда проще, чем прежде. Совсем хорошо, если господин Ляо — обыкновенный китаец, который поведет с ним обыкновенный деловой разговор. А за то, что это именно так и будет, говорит скромная обывательская передняя с вешалкой и кружком для зонтиков, с зеркалом над столиком, где лежат две обыкновенные щетки. И пальто на вешалке обыкновенное, и панама с черной ленточкой и шнурочком. И даже бой в белоснежной куртке, учтиво склонившийся перед Ласкиным и указавший на дверь в комнаты, был решительно обыкновенным боем.

Ласкин смело переступил порог хозяйского кабинета и с удовольствием установил, что и тут все очень обыкновенно. Так обыкновенно, что ни одна деталь обстановки не бросается в глаза. Кажется, захотел бы потом рассказать, что видел, — и не вспомнишь.

За небольшим письменным столом — человек в скромном костюме. Если что и бросалось в глаза, то разве только очень белый и, видимо, очень твердый крахмальный воротничок. «Наверно, стирка моего чичероне», — промелькнуло в голове Ласкина, и он собрался было усмехнуться. Но усмешка не успела скользнуть по его губам, — сидящий за столом поднял лицо. Одного его взгляда было достаточно, чтобы Ласкин замер там, где был, чтобы руки его сами вытянулись по швам, каблучки сошлись и рот остался полуоткрытым, не успев улыбнуться. А ведь непременно нужно было улыбнуться!

Господин Ляо смотрел на Ласкина без тени интереса к тому неожиданному, что человек всегда может встретить в новом знакомом. Взгляд Ляо говорил о том, что его обладатель — и никто другой — является неоспоримым, признанным и не сомневающимся в своей власти хозяином всего окружающего и всех окружающих. Во-вторых, этот взгляд был равнодушен. Так равнодушен ко всему и ко всем, что не было, казалось, обстоятельств, событий или людей, способных его заинтересовать.

Господин Ляо показал Ласкину на стул против себя.

— Рад видеть вас, — сказал он довольно чисто по-русски. Но Ласкину показалось, что согласные звучали в его речи вовсе не как у китайцев. И выпуклые крупные зубы были необычны для китайца...

Голос его, ровный и монотонный, как нельзя больше подходил ко всей его внешности, лишенной сколь-нибудь характерных примет. Во всем его облике глазу не за что было зацепиться. Ни одной черты в лице, которая делала бы его выдающимся или хотя бы приметным, отличным от тысяч и миллионов других лиц. Разве только эти выпяченные зубы. Такой мог быть бухгалтером, прачкой, кондитером, врачом, палачом, министром — решительно кем угодно, и, безусловно, всюду на месте. Ни малейшей шероховатости. Весь он был какой-то гладкий, словно хорошо отутюженный, — от глянца черно-синего пробора до поблескивающей кожи на скулах; от скул до желтых крупных зубов; от зубов до уже замеченного Ласкиным тугого мрамора воротничка; от воротничка до блестящего серого пиджачка из чесучи; от рукавов пиджачка до матового блеска кожи на руках и выпуклого перламутра ногтей, — все было гладко, блестело, впрочем ровно настолько, чтобы, оставаясь в пределах подчеркнутой опрятности, не выходить за границу скромности. Только толстый обруч серебряного браслета, постукивающий о стол при движении руки господина Ляо, был вне норм повседневной одежды служащего среднего ранга.

Господин Ляо мельком глянул на стоящего у порога прачку. Улыбнувшись Ласкину, негромко и монотонно проговорил:

— Не смею решать за вас, но мне кажется, что этот человек вам больше не понадобится. Если вы запомнили дорогу сюда... — Не договорив, он вопросительно посмотрел в глаза Ласкину.

Тот знал, что самое правильное сознаться, что он не помнит дороги. Но ему почему-то захотелось поскорее согласиться с господином Ляо.

А тот еще прежде, чем Ласкин успел это высказать, мягко проговорил:

— Вы получите другого проводника. Ведь вы не имеете возражений? Я позволяю себе отпустить этого человека. — И так, будто уже получил согласие Ласкина, он едва заметным движением пальца отпустил прачку.

— Вы не сочтете невниманием с моей стороны то, что я не задаю вам вопросов? Давайте считать, что мы знаем друг о друге ровно столько, сколько нужно каждому из нас...

И опять Ласкин успел отметить, что эти «столько» и «сколько» звучали как «сторико» и «скорико»... Подобное произношение ему часто доводилось слышать в Китае, но вовсе не от своих китайских инструкторов. Так неужели?..

Однако додумать он не успел: господин Ляо сделал паузу, ожидая ответа. Но и пауза эта заняла ровно столько секунд, сколько Ласкину понадобилось, чтобы успеть подумать: «Еще бы! Небось знаешь всю мою подноготную, а я не знаю даже твоего настоящего имени». И опять, прежде чем он успел ответить, господин Ляо продолжил:

— Истина, ясная каждому из нас: мы друзья. Я Друг русских офицеров, приезжающих к нам. Все мои усилия направлены к тому, чтобы сделать легче жизнь тех, кто стоит на стороне порядка. Порядок — понятие, которое одинаково понимается благомыслящими людьми в Китае и в России. Мне известно, что вы так же смотрите на вещи. Как только вы захотите — к вашим услугам новый паспорт, какой вы пожелаете иметь. Вы сможете получить столько денег, сколько будет нужно для устройства ваших дел там, куда вы пожелаете ехать... Так же, как и мои высокие доверители, я придерживаюсь, взгляда, что желания человека — это главное. Если нет желаний — нет и жизни. Благоразумие состоит вовсе не в том, чтобы возвышаться над желаниями. Подобные противоестественные воззрения Чжу-си опровергнуты светлым умом Дей Чжэня. Человек родится для того, чтобы удовлетворять свои желания. Он не должен и другим людям мешать в исполнении их желаний. Напротив того — помогать в их осуществлении, как помогаю вам я.

Говоря таким образом, господин Ляо встал из-за стола и пригласил Ласкина перейти в гостиную. Ласкин погрузился в атмосферу спокойного расположения, овеянного дымом сигары. Господин Ляо сбросил с себя ту сдержанность, какой веяло от него за столом в кабинете. Здесь он стал гостеприимен, как широкая прозрачная чашка, благоухающая паром зеленоватого чая. От господина Ляо веяло очарованием тонкой старины, которой едва коснулась рука современного лоска. Эта же своеобразная смесь старины, приправленной комфортом двадцатого века, была кругом и завершалась древним, как храм Будды, бронзовым чайником, от которого тянулся шнур к электрическому штепселю.

Господин Ляо взял со столика маленького нефритового бонзу. Перламутр холодных ногтей хозяина поблескивал на матовой поверхности старого камня. Господин Ляо вертел фигурку, разглядывая смеющегося бонзу так, будто видел его впервые. Он погладил толстый отполированный животик с глубокой ямочкой пупка, провел ногтем по складкам сморщенного каменного лица. И улыбнулся.

— Вы знаете, над чем он смеется? — И, опять не ожидая ответа Ласкина: — Над тем, что вот уже сорок веков на протяжении всей известной нам, записанной истории человечество болтает о принципах, которые ничего не стоят. Ни взятые сами по себе, ни в применении к практике! Они же больше как упражнение мысли. История доказывает, что принципы не имеют никакого отношения к ее собственному ходу. Чингисхан, Тимур, Наполеон? Разве не необузданность желаний руководила этими попытками создания мировых империй? При чем тут принципы?.. — Господин Ляо продолжал задумчиво поглаживать, вероятно, потеплевший от его пальцев нефрит фигурки. Ласкин не понимал, о чем говорит его хозяин, и не пытался отвечать. Только мучительно думал: чем это кончится? А господин Ляо говорил:

— Меньше говорить о принципах, а больше изучать проблемы, — так сказал Ху Ши. Проблема — это неосуществленное желание. На его осуществлении сосредоточивается вся энергия человечества. Важнейшим желанием великих умов современности является преобразование разноплеменного мира в единую стройную систему, где жизнь направлялась бы мудростью и волей одного народа, самого историчного, такого, как наш древний народ. Нужна система порядка. Белая раса может разработать ее теоретически, но не способна осуществить и блюсти. Это сделает желтая раса. Из всех великих народов, населяющих восток и юго-восток Азии, только наш народ может взять на себя миссию преобразования мира.

На этот раз, воспользовавшись невольной паузой, вызванной тем, что господин Ляо раскуривал новую сигару, Ласкин успел вставить:

— А Япония? Разве она не мечтает об этой роли?

Господин Ляо, прищурившись, посмотрел на него из-за дымного облака и рассмеялся:

— Из истории Рима мы черпаем блестящий опыт использования союзников для достижения целей империи. Да, Япония так же мечтает о завоеваниях, как мечтал Карфаген. И так же, как Карфаген, она будет уничтожена теми, кто использует ее в своих целях. Японцы полны энергии. Это отличный таран для тех, кто сумеет его использовать. Вопрос в том, имеет ли Япония право на ту степень власти, какую история предопределила народам, населяющим Азию? На этом пути нас не должны соблазнять идеалы. Справедливость, честность, терпимость, милосердие и права обездоленных — все это только материал для украшения подлинного смысла, которым руководится разумный политический деятель. Цель — это власть. Власть достигается силой. Все принципы должны быть использованы лишь как средство морального оправдания стремления к силе. Но и они нужны лишь на пути к цели. Когда она достигнута, оправдания ни к чему. Только сила способна оправдать власть силы. Силы добиваются не во имя и не ради утверждения моральных принципов. Напротив того: моральные принципы и так называемые идеалы используются для достижения силы, облекая ее в одежды миролюбия и гуманности.

— Вы хотите сказать... — начал было Ласкин, но тут же умолк, так как вовсе не понимал того, что хочет сказать собеседник. Он вообще предпочел бы перейти к более конкретным предметам, вроде того, на что, например, он сам может рассчитывать за то, что согласился уехать туда, где чувствовал себя хотя бы в безопасности.

Господин Ляо не удостоил его ответом. Даже не повернулся к нему. Он поднял перед собою хохочущего нефритового толстячка и засмеялся. Вероятно, он смеялся своим мыслям. А вместе с ним смеялись на этажерках божки и бонзы, поблескивавшие масляной желтизной слоновой кости. Один — загадочно улыбаясь, другие — надувая щечки в гомерическом хохоте, глядели на Ласкина отовсюду: из-за стекол шкафов, с полочек, со столиков. Они были смешливы, как толстые дети, и вместе с тем лукаво-загадочны, как драконособаки. Может быть, в отличие от Ласкина, они хорошо понимали, что имеет в виду господин Ляо?

С этой восточной рамой господин Ляо сливался так же органично, как незадолго до того он без зазора и щелочки был вправлен в европейскую раму своего сухого кабинета. И Ласкин понял, что нет и не может быть обстановки, неотъемлемой частью которой не стал бы господин Ляо. Вероятно, даже в притонах, где его искал сегодня прачка, господин Ляо был так же на месте, как любой из клиентов. Подумав об этом, Ласкин понял: так же как скрюченный труп того китайца, притоны были частью иллюстрации, которая должна была показать ему до конца, что может ждать человека, выброшенного из жизни движением пальца господина Ляо. Ласкин понял: если за ослушание его и не убьют, то при склонности к опиуму он превратится в одного из тех, кого ему показали в таком изобилии.

Маленькими глотками отхлебывая чай, господин Ляо посвящал Ласкина в «небольшие условия», при которых, «если господин Ласкин не возражает», его желания будут исполнены. Свобода, паспорт, деньги и средства переправы в любом направлении — все будет к его услугам в тот день, когда господин Ляо узнает, что он, Ласкин, вошел в дом начальника Владивостокского судоремонтного и судостроительного завода товарища Лордкипанидзе. Если знакомство с этим человеком и не обещает Ласкину ничего приятного в личном плане, то господин Ляо уверен, что увидеть жену начальника завода будет для Ласкина...

Тут господин Ляо застенчиво улыбнулся и заявил, что он немного оговорился: увидеть жену Лордкипанидзе, разумеется, будет радостью не для какого-то мифического Ласкина, а для барона Георгия Фохта. И он сделал маленькую паузу — совсем коротенькую, ровнехонько такую, чтобы убедиться: стрела дошла до цели. Ему было приятно, что при этих словах пальцы Ласкина судорожно вцепились в подлокотник низенького шелкового креслица, в котором тот до этой минуты чувствовал себя так непринужденно, почти безмятежно, словно забыв, кто он и зачем он здесь.

Итак, пауза была совсем коротенькой. После нее господин Ляо в том же ласковом тоне сообщил, что бывшему барону Фохту будет, без сомнения, очень приятно войти в дом, где хозяйствует Алла Романовна...

На этот раз Ласкину не удалось сохранить остатков спокойствия, за которые он цеплялся, как за якорь спасения. Теперь он знал, что не только его белогвардейское прошлое, но вся его жизнь от пеленок известна этому гладкому человеку. И если до этой минуты маленькие эпизоды последних месяцев жизни, прошедших после вербовки чжан-чжунтановской разведкой, казались Ласкину случайными клочьями разорванной Фохтовой жизни, то теперь они предстали перед ним как звенья цепи, спаянной невидимой рукой каких-то страшных людей. Они следили за ним, изучали его, узнали его до последней косточки, до самого сокровенного помысла. Его сковали этой цепью. Она опутывает его и опутает всех, кто с ним соприкасается, всех, кого он знал когда-то и кого эти люди снова поставят на его пути.

Допив свой чай, господин Ляо подошел к окну и раздвинул штору. Розовые лучи зари хлынули в комнату таким ярким потоком, что вся ее роскошь поблекла. Всю ее, эту роскошь, Ласкин увидел потертой, зашарпанной, захватанной нечистыми прикосновениями таких же, как он сам, нечистых людей.

— Я очень люблю русских офицеров, — вкрадчиво говорил господин Ляо. — Тех, что приезжают сюда, к нам, и тех, что отсюда уезжают. Я люблю всех людей порядка. Только ради того, чтобы сказать вам это и заверить вас в том, что я готов сделать все для удовлетворения ваших желаний, я и позволил себе обеспокоить вас посещением моего скромного дома... Небольшие условия, какие мои высокие доверители приказали мне поставить перед вами...

В этот миг глаза господина Ляо стали такими же, какими Ласкин их увидел в первый момент знакомства. Ему опять захотелось вытянуться, как по команде «смирно», и стало холодно пальцам.

— ...Эти условия мы с вами должны выполнить.

Господин Ляо улыбнулся. Улыбка его гладкого лица никак не вязалась с колючим холодом взгляда, в котором Ласкин не видел ничего, кроме безжалостной угрозы смерти.

Дощатая калитка обыкновенного дома затворилась за Ласкиным. Был уже день, и Ласкин не нуждался в проводнике. Он в одиночестве спускался к просыпающемуся городу. Окружающие бухту сопки уже до половины склонов оделись в прозрачные блики розового утра. Из-за восточной гряды вполглаза высунулось солнце. Город смеялся всей гладью бухты и белизной домов. Ласкин остановился в нерешительности, глянул наверх, на высеченную в скале узкую улочку. Дом господина Ляо выглядел таким обыкновенно провинциальным и скучным, что Ласкину захотелось протереть глаза: неужели там он услышал то, что связало рассеянные звенья его прошлой жизни в цепь, опутавшую все будущее?

Чем ярче становилась розовость сопок, тем гуще делалась тень под скалой, накрывавшей домик господина Ляо. Скала нависала над ним угрожающим черным массивом. Казалось, достаточно самого незначительного усилия, совсем маленького взрыва, всего одного динамитного патрона, чтобы заставить тысячу тонн гранита обрушиться на ветхие стены и навсегда освободить Ласкина от господина Ляо, разорвать цепь, опутавшую барона Фохта.

Ласкин хмуро глядел на то, как дом все дальше и дальше уходил в тень, пока скалистая щель не стала совсем черной.

Егеря

Свет солнца меркнет в тайге. Только вверху, между образовавшими сплошной шатер кронами деревьев, сквозят яркие лучи. Но неба не видно и там. Листва слишком густа. Тесно сошлись стволы кедра и тиса, часто заплели все вокруг путы лиан и дикого винограда. Здесь каждый шаг — борьба с зарослями, с цепкими ветвями дикого шиповника и чертова дерева. Тропка едва различима. Она бежит, укрытая тенью деревьев, замаскированная листьями папоротника, разросшегося по пояс человеку.

Парно, как в бане. Воздух такой, будто вся земля пропитана густой растительной эссенцией. Запахи свежих трав с примесью гнилого, сопревшего листа поднимаются с земли. Их тяжелая волна кружит голову. Стежка — полоска чуть примятой травы — хитро вьется между камнями, словно нарочно прячется от глаз человека. Поневоле приходится ступать на их обманчивую мшистую поверхность. Нога скользит, как по льду. Внезапно тропа обрывается прямо над крутым берегом ручья. Переправа без моста, без брода, с камня на камень, с сапогами под мышкой. От воды веет прохладой. Она звенит и бурлит, пенясь между камнями. Ее прозрачность подчеркивает каждая деталь дна: камешки, застрявшие среди них отяжелевшие ветки, мелькающая там и сям форель. Все видно с какой-то особенной, отчетливой яркостью, как сквозь сильную лупу.

И опять густые заросли, где не видно и на пять шагов вперед. Только по тому, как крутою лестницей вырастают камни из-под травы или уходит опора из-под ног, можно судить о подъемах и спусках.

Ласкин не скоро добрался до оврага, помеченного на карте. Со спуска он увидел противоположный, круто поднимающийся в гору склон. Вдоль него тянулась безлесная прогалина. Ее сожженная зноем поверхность сияла, как медный щит, под лучами высоко стоящего солнца. Нечего было и думать там отдохнуть, а Ласкину нужны были силы. Он должен был явиться к цели свежим и бодрым. Решил прилечь, прежде чем спускаться в распадок. Заснуть не было возможности: стоило закрыть глаза, как багровые, лиловые, зеленые, синие круги начинали разбегаться по внутренней поверхности век. Парное удушье нагнетало кровь в сосуды. Стучало в висках, ломило затылок. Ласкин лежал, все больше теряя желание и способность продолжать путь. Но вот сквозь розовый туман полузабытья до сознания дошел мелодичный свист. Открыв глаза, Ласкин ничего не увидел. В напряженной тишине спящей под солнечным наркозом тайги свист отчетливо повторился. Он шел с той стороны оврага. Но полянка была пуста. Кажется, слегка пошевелилась на опушке обожженная солнцем красная листва кустарника, но, скорее всего, и это почудилось; вероятно, колебался воздух, горячими струями поднимаясь с земли.

Через секунду свист послышался вновь, и опять шевельнулся тот же куст. И тут Ласкин увидел, что это вовсе не куст, а цветок-олень.

Еще раз свистнув, олень вышел на поляну. Он ступал осторожно и легко. Будто не ноги у него, а стальные пружинки, на которых корпус плывет над неровной землей, почти не колеблясь. Олень не шел и не бежал. Его движение состояло из отдельных скачков и даже из отдельных тактов скачков, — так во время оно учили солдат «по разделениям» ходить гусиным шагом. Поднятая в воздух нога оленя замирала, согнутая в коленке. Затем он эластично выкидывал копытце вперед и, сделав мягкий, будто никаким усилием не вызванный прыжок, переносил корпус на выброшенную вперед ногу.

Посреди полянки олень остановился, насторожив широкие, как листья клена, уши. Ласкин лежал будто мертвый. Старался даже не дышать. Внезапно он заметил возле себя странное движение. С едва уловимым шорохом зашевелились устилающие землю листья. Шорох приближался к его голове. Но, как и давеча с оленем, Ласкин не мог ничего увидеть за пестрым покровом листьев. Вдруг шелест затих. Рядом с плечом Ласкина, как поднятая на пружине, появилась головка полоза. Ласкин забыл про оленя и в испуге вскочил, но змея исчезла столь мгновенно и бесследно, что Ласкин не смог бы даже указать точку, где она за секунду до того была. А когда он оглянулся на лужайку, оленя там уже не было.

Ласкин сердито отряхнулся и пошел.

В лесу, на обнесенной сеткой площади всего в две тысячи гектаров, живет тысяча оленей, но за весь остальной путь Ласкин не видел больше ни одного. Быть может, десятки и сотни их были на его пути, но ни один не дал себя заметить.

Усталый больше от зноя, чем от ходьбы, Ласкин вышел из тайги почти у самого моря. Перед ним расстилалась гладь пролива Стрелок, отделяющего остров Путятин от материка. Вправо, у подножия сопки, на самом мысе Бартенева, выделялся белизною стен на земной зелени домик. Он стоял так близко к берегу, что казалось — волны пролива омывают его фундамент.

Домик был маленький, со стеклянной верандой и мезонинчиком. Спускаясь к нему, Ласкин вглядывался в открывающуюся с вершины сопки панораму пролива. Смягченная расстоянием зелень материкового берега переходила в смутную синеву далеких сопок. Легкое, едва подернутое лазурью небо отражалось в неподвижной воде. Береговые заросли, опрокинутые в зеркало вод, ложились дрожащим кружевом на край бирюзовой дороги пролива.

Вокруг домика царила тишина. Никто не отозвался на зов Ласкина. Лишь обойдя изгородь, он заметил калитку, ведущую в разбитый за домиком огород. Все дышало здесь хозяйственностью и порядком. Капуста раскрывала навстречу солнцу загибающиеся края своих матовых листьев. Грядки светлой морковной зелени разбегались ровными прополотыми рядами, огибая одинокий, коряво вывернувшийся из земли дубок. За угол прогалины уходил сплошной ковер цветущего картофеля. В белизне цветов двигалась чья-то широкая спина, обтянутая красным ситцем. Ласкин еще раз подал голос. Спина расправилась, и Ласкин увидел большую, крепкую женщину. Она не была полной, скорее наоборот. Ее лицо казалось костистым и строгим. В нем не было правильных черт, но, глядя на смуглую кожу щек и яркость, сомкнутых сильных губ, чувствуя на себе взгляд строгих спокойных глаз, Ласкин подумал: «Хороша!» Вся ее фигура поражала плотностью кроя — от округлых, могучих плеч до широкого таза. Красная повязка на огненно-рыжих волосах сливалась с пунцовым загаром лица и делала всю голову пылающей.

Женщина выпрямилась и, отирая о фартук запачканные землею руки, подошла к Ласкину:

— С совхоза?

Голос был грудной, сочный и грузный, как она сама. Ласкин почувствовал свою хлипкость перед надвинувшейся на него силой тайги. Даже собственный голос показался ему птичьим писком.

— Мне хотелось бы видеть егеря.

— Двое их тут.

— Назимова.

— Мужа, значит.

— А кто второй?

— Чувель, брат.

Из дальнейшего разговора Ласкин узнал, что Чувель на сенокосе и придет не скоро, если только не окажется правдой то, что болтали тут давеча ребята, будто Чувель посек себе ногу и не сможет работать. А если так — вернется домой. В совхозе ему делать нечего. Тут его квартира: наверху, в светелке. И служба тут: вот все влево от егерского домика — Чувелев участок; вправо — участок второго егеря, Назимова, ее мужа. Сейчас Назимов уехал по рыбу. Вот-вот должен вернуться. Уж к обеду-то обязательно будет.

Не спеша сообщая все это, женщина соскабливала с пальцев приставшую землю. Поймав на себе ощупывающий взгляд Ласкина, она опустила подоткнутую юбку и ушла в дом.

По проливу скользит небольшая, невзрачная шлюпчонка. Неторопливыми ударами весел подгоняет ее высокий худой человек. Шлюпка плывет так спокойно, так плавно, что не слышно всплеска, не видно даже ряби на воде, только за кормою лениво расплетается косичка следа. Шире и шире разбегаются эти пряди, пока не утихнут, не растворятся в той же неподвижной, отполированной солнечной гладью воде.

Человек в шлюпке не сгибается. Не спеша заводит весла и бесшумно опускает их в воду. Вынет с ловким вывертом, и ровная, тоже бесшумная пленочка воды стечет с них, прежде чем человек снова заведет их к носу шлюпки. Ни стука, ни всплеска, ни скрипа уключин.

Солнце палит так, что на воду глядеть больно, а гребец без шапки. Голова у него черная от загара и блестит на солнце серебром седины. Ударом весла гребец круто повернул шлюпку и заставил ее до половины вылезти на прибрежный песок. Не спеша он сложил весла и вышел на берег.

Человек был подтянут, лицо чисто выбрито, большие серые глаза жестко глядели из-под выгоревших бровей. Сухой нос с горбинкой и складка вокруг сжатых губ делали выражение его лица сосредоточенным и не слишком приветливым.

Гребец поднял промокший мешок с рыбой и, держа его немного на отлете, будто боясь запачкаться, понес к дому. На ходу крикнул:

— Авдотья Ивановна! Рыбу возьмите.

Он бросил мешок на крыльцо и сел на ступеньку. Не спеша постучал папироской по крышке коробки. Это была всего лишь облезлая жестянка, но по тому, как проделывал все это егерь, можно было бы подумать, что в руках у него по меньшей мере золотой портсигар. И в том, как он постукивал, и в том, как прикуривал, прищурив один глаз и держа двумя пальцами папиросу, было нечто глубоко чуждое этому скромному егерскому домику, лодке и мешку с рыбой.

Вышла женщина и взяла рыбу. Кивнув в сторону Ласкина, сидевшего в тени забора, сказала:

— Там человек.

Егерь хмуро посмотрел на Ласкина. В серых холодных, внимательных глазах не было ничего, что могло бы ободрить гостя. Егерь продолжал смотреть выжидательно. Ласкин тоже молчал.

Женщина приветливо бросила Ласкину:

— Поговорите с супругом-то!

При слове «супруг» егерь с досадой дернул бровью и встал. Он надел выгоревшую фуражку военного образца и приложил пальцы к козырьку:

— Егерь Назимов.

Скоро Ласкин заметил, что в разговоре с женой Назимов несколько менялся — даже говорил другим языком, не тем, каким с Ласкиным. Слова его становились грубее и проще, но в них сквозило больше тепла. Она же при общении с ним теряла свою угловатость, делалась мягче и женственней. Даже ее могучие, почти мужские руки становились будто слабее, и движения их легчали и округлялись.

Когда Назимов куда-то ушел, Ласкин, принимая от Авдотьи Ивановны кружку молока, шутливо сказал:

— Он у вас сердитый.

Она поглядела куда-то в сторону, потом себе на руки и тихонько ответила:

— Роман Романович?.. Не сердитый, а только... потерянный он.

Она опустилась на лавку рядом с Ласкиным:

— Потерял он себя. Семь лет, как выпущен, а все в себя не придет.

И осеклась. Послышался треск веток под ногами приближающегося человека. Авдотья Ивановна поспешно поднялась и пошла навстречу. В сгущающемся мраке опушки Ласкин не видел, что там происходит, но ему показалось, что он слышит веселые возгласы, смех и голос ребенка. Он не утерпел и пошел туда. Назимов нес мальчика лет пяти. Взмахивая ручонками, как крылышками, ребенок заливисто смеялся и тянулся к матери. Он сидел верхом на шее Назимова, весело покрикивавшего:

— Гоп, гоп, гоп!..

Мальчуган тоненьким голоском сквозь смех вторил:

— Хоп, хоп, хоп!..

Назимов увидел Ласкина, и лицо его сразу застыло. Улыбка исчезла. Выпрямившись, снял ребенка и передал матери.

Строго сказал:

— Ему пора спать.

Голос звучал, как и прежде, сухо и неприветливо.

— Ваш? — попробовал Ласкин завязать разговор.

— Да, — коротко бросил Назимов и ушел в дом.

Больше они не говорили до вечера, когда Назимов собрал припас на три дня и пригласил Ласкина идти в тайгу на отстрел.

Месяц был на ущербе. Яркая полоса пересекла пролив, точно мост из гибкой серебряной ленты, брошенной на воду. Лента извивалась и дрожала, следуя движениям легкой волны.

Назимов и Ласкин шли берегом, вдоль опушки.

Ласкин предложил спутнику папиросу. Тот закурил по-охотничьему — из горстки. При свете спички Ласкин увидел его лицо. Резкость черт смягчилась. Морщины разошлись.

— Как чудесно тут у вас! — сказал Ласкин.

— В некоторых отношениях неплохо, — неожиданно просто ответил Назимов, точно темнота давала ему возможность держать себя свободней. Они удалились от берега. У моря остались и месяц и свет. Уйдя в тайгу, спутники углубились в темь, до отчаяния непреодолимую. Назимов шел небыстро, но очень уверенно. Ласкин с трудом следовал за ним, ориентируясь по шелесту листьев под ногами егеря да по редким вспышкам его папиросы. Так они шли до засветлевшей вдали опушки.

Назимов остановился:

— Тут ночлег.

Ласкин представил себе пылающий уютный костер и сидящего около него егеря, ведущего неторопливый рассказ.

— Хворосту набрать? — предложил он.

— Как хотите. Мне достаточно листьев.

— Я говорю о костре.

— А-а... — протянул Назимов и засмеялся. — Может быть, еще чайничек, рюмку водки?.. Здесь не подмосковная дача. Не угодно ли кусок хлеба и флягу с водой?..

Глупости! Не фляга же с водой развяжет беседу, какую намерен вести Ласкин. Его баклага наполнена коньяком. У егеря слишком короткий язык. Коньяк сделает его длинней.

— Вдали от Авдотьи Ивановны вашу спартанскую воду можно заменить моим коньяком.

— При чем тут Авдотья Ивановна? Я пью когда и с кем хочу.

— Тем лучше! Выпьем здесь, в дебрях путятинской тайги, темной осенней ночью, и вашим собутыльником буду я.

— Может быть, именно здесь теперь и с вами я не желаю пить.

Назимов говорил зло, точно стараясь вызвать собеседника на резкость или заведомо обидеть.

— Дело ваше, — спокойно ответил Ласкин, но выложил баклагу на видное место.

Они долго молчали. Потом под Назимовым захрустел валежник. До Ласкина донеслось не слишком любезное:

— Есть будете?

Ласкин откупорил флягу и молча передал ее егерю. Из темноты послышалось бульканье жидкости в горлышке опрокинутой баклаги.

Потом ее взял Ласкин, но только сделал вид, будто пьет. Он еще несколько раз брал от Назимова баклагу для того, чтобы проверить, сколько тот выпил. Все происходило без слов.

Поужинали тоже в молчании. Ласкин лег. Назимов долго курил. Потом прозвучал его принужденный смех:

— Прикажете поблагодарить за угощение? Княжеский пир! Коньяк!.. Егерь Назимов пьет коньяк. Это же шикарно!.. Ей-богу, шикарно!

По-видимому, он давно не пил, и от коньяка его быстро разобрало. Ласкин сделал вид, что собирается спать, и равнодушно бросил:

— Покойной ночи.

И стал ждать. Он знал, что делает. Действительно, через некоторое время послышался обиженный голос Назимова:

— Так-с, «покойной ночи»... Значит, подпоили — и отвяжись! А как же олень, пантовка, егерь? Ведь вы же все хотели знать, вы же за этим и приехали!

Ласкин придвинулся к нему вплотную; вместе с запахом вина и табака до него доходили негромкие слова егеря:

— ...Черт вас дери! Вам нужна экзотика? Нет здесь экзотики. Поняли?! Никакой экзотики! Экзотика давно улетучилась. Остались обыкновенная земля, лес, небо, вода. Остался труд. Невидный, но большой. Разве вот солнце еще годится для вашей экзотики: ровно столько солнца, сколько нужно, чтобы сделать несносной жизнь егеря. Впрочем, может быть, вам подойдет матерый волк? Его еще можно встретить. Есть и барс. А рысь — это не экзотика. Она не стоит вашего высокого внимания. Волк и барс — туда-сюда. Но при профессиональном отношении вырабатывается совсем другой вкус: все становится пресным. Не ощущаешь уже легкого дрожания нервов, без которого охота, как спорт, не доставляет удовольствия. Для нас это уже ремесло.

Вы видали мою винтовку? Это «Росс». Его убойность нельзя сравнить ни с каким другим ружьем. Выходное отверстие от пули — в хорошее блюдечко. А так как я бью в шею, стараясь поразить ее верхнюю часть с позвоночным столбом, у моих пантачей голова бывает почти отделена от туловища. Может быть, вы вообразите, что это так просто: прицелился — и р-раз? Дудки. Прямой выстрел «Росса» — шестьсот шагов, но даже так можно спугнуть дурацкую животину. Ей-ей, олень способен и за километр расслышать полет мухи, дыхание человека. А видит, проклятый! Одним словом, отстрел оленя — довольно скучное занятие. Как, впрочем, и всякая другая профессиональная охота скучна для человека, не родившегося в тайге. Говорят, что только охота на себе подобного может быть нескучной. Я этого не могу сказать. Тот вид охоты на человека, который я отведал, не показателен: война — не охота. Какая же это охота, когда вместе с тобой стреляют сотни и тысячи людей! Их заставляет нажимать на курок только страх, двойной страх: как бы не стукнули по черепу сзади, если не будешь стрелять вперед, и как бы не всадили пулю в тебя, если опоздаешь всадить ее сам...

Впрочем, виноват. Вас ведь интересует только олень? Ладно, об олене. Важно свалить его одним выстрелом. Ранить нельзя. Если перебьешь ногу, он уйдет без ноги. Конечно, потом он падет, но без собак его не отыщешь. Рана в живот? Он способен целый день волочить свои кишки. При этом заведет вас в такие дебри, что не приведи бог...

Назимов остановился. Ласкин воспользовался молчанием:

— Расскажите о себе.

— Для этого мне нужно еще коньяку. — Он жадно допил остатки из баклаги Ласкина. — О себе?.. Я — моряк. Впрочем, это недостаточно точно. Вы можете принять меня за одного из тех, кто водит суда по морям. Расхаживал по мостику, обдуваемый солеными ветрами, разбирался в картах, понимал кое-что в машинах, бранил офицеров и бил матросов, не справлявшихся с трудностями морской службы. Одним словом, вы, может быть, представляете себе морского волка? Я не из тех. Я бывший офицер тихоокеанской эскадры российского имперского флота. Это был совсем особый класс моряков. Основным бассейном наших плаваний был действительно очень «Тихий океан», но открытый не Магелланом, а неким греком Антипасом, — так назывался его кафешантан. Это было неплохо задумано: почти всегда мы чувствовали себя в родной стихии — на волнах «Тихого океана». Антипас держал шантан и бани, дополнявшие друг друга. Впрочем, у него еще водочный завод был в Харбине. Там водка не облагалась акцизом, и он ее контрабандным путем переправлял во Владивосток. А носила эта водка необыкновенное название: «Адмиральский час». Да, так плавал я преимущественно в «Тихом океане» Антипаса: шансонетки, коньяк, изредка, когда карман бывал не слишком пуст, бутылка «Редерера». Выходы в открытое море, в мокрый Тихий океан совершались не слишком часто. И не слишком далеко. Как видите, специальность у нас была довольно узкая. Найти ей применение на месте, когда началась германская война, было нелегко. Кончилось тем, что меня в компании таких же сухопутных моряков в конце концов отправили на германский фронт, в так называемые морские полки. Не скажу, чтобы мне там понравилось. В сухопутной войне было слишком много вшей, портянок и мясничества. К счастью, я пристрастился к стрельбе. В начавшем тогда зарождаться снайпинге я нашел, так сказать, себя. Меня даже собирались отправить в английскую школу снайперов для совершенствования, но тут начался развал нашей богоспасаемой армии. Я с удовольствием драпанул в Петроград, где пребывала моя сестрица Васса...

В напряженном молчании стала слышна тайга. Что-то верещало в вершинах деревьев. Сталкиваемые ветром листья шумели, как бумажные; где-то около головы неистово трещал сверчок. Все пространство между деревьями было опутано фосфорической паутиной летающих светляков.

После некоторого молчания Назимов продолжал: — Вскоре после моего приезда в Петроград Васса осталась на моих руках. Ее муженек — некий экзотический молокосос из арабских принцев, лейтенант российского флота Шейх-А'Шири — унес свои сиятельные ножки из России, от развала керенщины. Удирая в Париж, он хотел захватить Вассу. Но сестрица пришла ко мне советоваться. Я убедил ее не ехать в Париж. У меня была тогда полоса лирической любви и жалости к России. Я считал, что долг каждого русского оставаться в России и по мере сил влиять на ее судьбы не извне, а сидя тут же, внутри ее границ. Мы с Вассой решили «разделить страдания России» и пережить все, что «дано ей в удел». На это, не на большее, уговаривал я Вассу, но она человек экспансивный и сама уже доразвила мою мысль: сиятельный арабский принц тоже не должен уезжать в Париж, поскольку основным его стремлением было увезти туда и все свои шейховские ценности. Сестрица нашла в себе мужество пойти на Гороховую и выложить намерения мужа. Явились какие-то студенты с берданками и забрали нашего Шейха. А мы с Вассой свет Романовной уехали сюда, на Дальний Восток.

Знаете, кто прожил тут долго, в конечном счете возвращается сюда как на родину. Вы можете, конечно, спросить: о какой родине идет речь? Ведь, кроме шантанов, я здесь ничего не видел и не знал! Тем не менее мы поехали с Вассой именно сюда, на берега Тихого океана. На этот раз уже не антипасовского, а настоящего — очень мокрого, очень нетихого...

Я увидел, что жить здесь можно. Руки большевиков тогда сюда еще не дотянулись, и нашему брату было с кого получать на выпивон. Тому, кто шел драться с наступавшими большевиками, платили охотно. Нужно было только для себя решить вопрос: драться ли? Я не был поклонником Маркса, к тому же надо было лезть в эту кашу без каких бы то ни было надежд на повышение своих собственных акций, без всяких личных перспектив. Мы слишком много видели во время всяких пертурбаций, чтобы смотреть на белое дело как на свое. А господа дидерихсы и прочие белые правители продолжали считать нас легкомысленными мичманами, сохранившими прежние иллюзии и умение ничего не видеть, а в том, что видим, ничего не понимать. Эти японо-американо-англо-франко-чешско-царские управители считали нас ослами и холуями. От мичманов ничего не осталось, кроме имен. А для многих и самые-то имена стали настолько зазорными, что они охотно купили бы себе паспорта каких-нибудь Иванов Непомнящих, да купишей не было. Трудно было сохранить какие-нибудь идеи, ходючи в японских холуях. С нами перестали не только считаться, но нас перестали и стесняться. Борьба стала уже не нашим, а их делом. Вы понимаете, что это значит, когда прислуга ради куска хлеба выносит хозяйские горшки? Я еще не видел дураков, которые за право подтирать хозяйскую пьяную блевотину жертвовали бы жизнью. А нас именно за право служить горстке оголтелых скотов хотели гнать на фронт. Фронт требует к себе честного отношения. Там нельзя плохо работать. Небрежность сейчас же скажется на собственной шкуре. Все завязывалось в узел, который развязать не хватало ума, а разрубить не было силы. Для этого нужно было быть слепленным из другого теста. Это чепуха, будто все люди сделаны одинаково. Неправда. Будь я сработан из более плотного материала, у меня нашлись бы силы, я разрубил бы петлю. Ведь она затягивалась на моей собственной шее. Нужно было поступить просто и ясно, главное — бесповоротно: уйти. А я вместо того пустился по течению и оказался в составе одной из белых частей, действовавших в Приморье. Вот там-то, в тайге, я и увидел, что это за школа — война с партизанами. Это совсем не то, что видеть перед собой фронт и методически «воевать» изо дня в день. Может быть, мы привыкли бы и к этой новой для нас войне, может быть, втянулись бы в нее и в силу необходимости стали драться до конца. Но там было одно обстоятельство, заставлявшее призадуматься не только меня одного: бок о бок с нами дрались японцы... Дайте мне папиросу. У вас хороший табак...

Он долго затягивался, прежде чем заговорить.

— Вы вникли в смысл того, что я сказал? Мы дрались на одной стороне с японцами, а против нас были русские. Мы давно уже перестали верить тому, что Россия — это мы, довольно скоро Россией стали для нас они. А чем же были тогда мы сами? Японскими подручными? Именно так. Мы были подручными палачей. Японцы держали себя как заправские заплечных дел мастера. Их жестокость не поддается описанию. Я не стану уверять вас в том, что среди нас не было служивших японцам не за страх, а за совесть. Но мы не верили тогда — я не поверю и теперь, — что такими было большинство. Их было меньшинство, тех, что стали настоящими японскими опричниками. Мы смотрели на таких, как на отщепенцев, среди нас были такие, которые перестали подавать им руку. Своим же товарищам, офицерам! Понимаете, что это значит? Для наших хозяев это было нечто неизмеримо большее, чем простая потеря нас в бою. И вскоре произошел случай, заставивший многих из нас задуматься над возможностью продолжать подобное существование.

Между двадцать пятым и тридцатым мая японцы привезли на станцию Уссури — это около Имана — трех арестованных. Это были военные работники демократического правительства, члены Военного совета: Лазо, Луцкий и Сибирцев. Вся полоса Уссурийской дороги была тогда занята японскими войсками. На Имане под их крылышком оперировали бочкаревцы. Привезенных троих японское командование с рук на руки в мешках передало бочкаревцам. Бочкаревцы перетащили их, не вынимая из мешков, в депо. Согнав с одного из разведенных паровозов бригаду, бочкаревцы подняли мешки в паровозную будку. Только там они развязали один из мешков и вытащили первого арестованного. Это был Лазо, один из самых популярных вожаков революционных отрядов. Бочкаревцы пытались живым запихнуть Лазо в пылающую топку. Он защищался. Пришлось оглушить его ударом по голове. Тогда удалось его просунуть в отверстие топки. По-видимому, борьба с Лазо надоела палачам или они боялись привлечь внимание, но следующих двух арестованных пристрелили, не вынимая из мешков и уже без сопротивления бросили в огонь. Ласкин нервно передернул плечами.

— Вы сами все это видели? — спросил он.

— Нам рассказал об этом очевидец.

— Значит, ни одного из участников этого... инцидента вы не знаете?

— К сожалению, одного знаю. Один из героев этого доблестного дела — офицер-бочкаревец — был у нас в полку проездом. Тогда я должен был ограничиться тем, что не подал ему публично руки.

— А что бы вы сделали теперь?

— Не знаю... — задумчиво сказал Назимов. — Не знаю, не думал.

— А вы бы его узнали, если бы встретили?

— Если он не очень изменился.

— Как звали этого негодяя?

— Ротмистр Нароков. Я хорошо запомнил его фамилию. Но слушайте дальше. Мы, строевые, знали, конечно, о том, что, кроме нас, вовсю оперируют каратели и контрразведка, но нам не приходилось вплотную сталкиваться с их работой. И вот когда нам довелось эту «работу» увидеть, она произвела на большинство из нас отталкивающее впечатление, открылась такая бездна мерзости, что перед многими из нас во весь рост встал вопрос о немедленном уходе. Но для офицеров самовольный уход с фронта был связан с риском головой. Делать это нужно было умно. А передо мною лично возник и другой вопрос. Солдаты мне верили, у нас с ними были человеческие отношения, и мое настроение после случая с Лазо подействовало на них совершенно разлагающе. Моя часть каждый день вычеркивала из списков нескольких дезертиров. Уйди я — и вся часть бросит фронт. Это вызовет неизбежные репрессии. Я не имел права подвергать людей такому риску. Мне казалось, что именно так я тогда рассуждал. Но возможно, что были у меня и другие мыслишки. Уйди я один — может быть, удастся устроиться. А снимется следом за мной вся часть — и я уже большой преступник, меня найдут под землей. Лучше было смываться потихоньку, так, чтобы солдаты не подозревали. И, представьте себе, все было у меня уже готово, как является ко мне один стрелок и совершенно откровенно заявляет, что намерен уйти с несколькими товарищами. И так как они-де ко мне хорошо относятся, то предлагают и мне принять участие в их побеге. Это было уже верхом цинизма: явиться ко мне, офицеру, командиру части, с докладом о предстоящем дезертирстве и с предложением принять в нем участие! Я знал их запевалу, того, что явился ко мне. Хороший парень, не дурак, хотя его и считали придурковатым за некоторые странности; отличный стрелок, неповторимый ходок и знаток тайги. Если дезертирам под его руководством удастся перейти фронт, они в тайге не пропадут, главарь выведет их куда угодно. Там они либо начнут свою прежнюю жизнь охотников, хлеборобов, мастеровых, либо встанут в ряды красных. Это даже верней. Впрочем, дальнейшее не могло меня касаться. Прежде всего я должен был бы их арестовать и препроводить куда следует. Но я этого не сделал. Главным образом потому, что в душе сочувствовал им и был убежден, что они сумеют удрать. Если бы я сомневался в том, что они удерут благополучно, я бы их арестовал сам, чтобы спасти от контрразведки. Но опыт их главаря — егеря говорил за них. Я нещадно отругал его и выгнал от себя. По-видимому, он понял меня как нужно, и в ту же ночь вся компания исчезла. Через день-другой и я сам намеревался последовать их благому примеру. Но, к моему ужасу, под утро явился фельдфебель и доложил, что голубчиков поймали. Не всех, правда, но попался и вожак — егерь. С ним еще восемь человек. Фельдфебель был старый служака из царских мордобоев, он предложил мне не поднимать шума и своими средствами ликвидировать происшествие, чтобы не создавать себе хлопот со следственными органами: попросту вывести всех в расход ночью в лесочке. Я обещал ему подумать над столь мудрым выходом, а пока велел доставить ко мне этого егеря-вожака. От него я узнал, что среди беглецов был провокатор — ставленник фельдфебеля. Оказывается, держиморда был умней, чем я думал, он знал настроения солдат и офицеров и, как впоследствии оказалось, по поручению контрразведки имел целую сеть шпиков: унтеры в ротах, вестовые среди офицеров держали его в курсе дела. Весьма вероятно, что и мои настроения были ему известны не хуже солдатских. Это создавало для меня совершенно дурацкое положение. Я стоял перед угрозой крупных неприятностей со стороны контрразведки. Если так, то о бегстве не могло бы быть и речи. Нужно было сделать выбор: с фельдфебелем против моих дезертиров или с ними против фельдфебеля?

Между тем егерь-хитрец очень тонко дал мне понять, что он со всей честной компанией не прочь был бы попробовать удрать еще раз. Приставленный к ним караул его не смущал: часовые готовы к ним присоединиться. Вся закавыка в фельдфебеле. Для них он был таким же препятствием, как и для меня. «Ежели бы этого гада... к ногтю», — недвусмысленно заявил егерь. Сами понимаете, подобное предложение означало полный развал. По-видимому, мой офицерский авторитет стоил в их глазах немного. Ясно: всеобщий кавардак был на носу. И я решил вовремя из него уйти. Я дал егерю наган. Остальное предоставлялось ему с тем, что в случае провала я ничего знать не знаю.

В следующую ночь наш фельдфебель отправился к праотцам, а дезертиры — в тайгу. Вместе с ними и я покинул ряды христолюбивого воинства господ Меркуловых и дидерихсов, целиком и полностью отдавших себя в руки японцев. Если бы вопрос встал так, что драться необходимо во что бы то ни стало и уйти от драки некуда, то я уж предпочел бы драться с красными против японцев, чем с японцами против красных. А то, что мы деремся, в сущности говоря, не за кого иного, как за японцев, становилось с каждым днем яснее. Сказочки о дружеской помощи перестали быть убедительными даже для наименее развитых.

В общем, вопрос был ясен, и я дал тягу.

Некоторое время я слонялся по тылам в качестве командированного, потом, когда все сроки командировки вышли, пришлось искать других форм существования. Возможно, что это кончилось бы плачевно, если бы я не встретил некоего Янковского. Значительное состояние позволяло ему оставаться вне армии и чувствовать себя независимо. К моему удивлению, несмотря на безнадежность положения, он не только не давал стрекача за границу сам, но не перевел туда и своих огромных средств. Я не понимал, что это такое: тонкий расчет или донкихотство? Он смеялся над общим развалом и уверял, что белый «порядок» сам собой возьмет верх над революцией. Он утверждал, что именно теперь, в период наибольших затруднений, нужно привлекать деньги в Россию, что каждый рубль, вложенный здесь, окупится сторицей. У него в числе прочего было огромное имение на берегу залива Петра Великого, целый полуостров, он гак и назывался полуостровом Янковского. Туда он пригласил меня кем-то вроде старшего приказчика или управляющего большим оленьим хозяйством. И здесь одно небольшое происшествие сыграло существенную роль в моей последующей судьбе. Однажды, когда я на рассвете объезжал заимку, из тайги вынырнул долговязый худой человек и преградил мне дорогу. Это был егерь — зачинщик солдатского побега. Оказывается, с несколькими товарищами он добрался до красных и теперь вернулся уже с поручением оттуда. Он жил нелегально, по чужим документам, и просил устроить его на такую работу, чтобы он мог постоянно бывать в тайге. Это было в моей власти, я взял его егерем. Под его руководством я стал постигать тайгу. От него я заразился настоящим вкусом к жизни и снова поверил ему, что есть на свете настоящее дело и настоящие люди.

Но вот произошло то, что было неизбежно: белый «порядок» взлетел на воздух. В новом «порядке» для Янковского не было места. Как только ему наступили на мозоль, он заговорил совсем другим языком. Теперь обязанностью всякого русского он считал спасение белого дела от рук красных. Это сводилось к необходимости постараться спасти все что можно, хотя бы на чужой территории, для того, чтобы потом, когда вернется «порядок», прийти сюда и взяться за старое дело. На мою долю выпала почетная задача — спасти для будущей России стада пятнистого оленя, принадлежавшие господину Янковскому. Их нужно было перегнать за корейскую границу.

Я был приказчиком и получал жалованье. Я сделал все для угона стада. Но сделал это, очевидно, все же плохо: на той стороне оказалось всего две-три сотни голов. Когда я вернулся в имение, чтобы вместе с патроном отбыть в Японию, Янковского на полуострове не оказалось, там сидели большевики... Ну и отправили меня, раба божия, куда следует... Дайте-ка мне еще папиросу...

Ни солнца, ни зари еще не было, но слабое сияние растекалось по небу. Лежавшая за опушкой поляна начинала светлеть. Лес наполнялся холодной белесоватой мглой. От нее тянуло влагой. Листья и травы покрылись потом росы.

Назимов привстал и выглянул на полянку:

— Вы бы меня неверно поняли, если бы я просто скверно выругался, вспоминая тот день. Подумали бы, что я жалею об утраченной возможности быть там, где теперь пребывает мой бывший патрон. Если я готов и сейчас плеваться самым яростным образом по адресу моих бывших хозяев, то вовсе не потому, что они меня бросили. Нет. Причины иные. Вот так же твердо, спокойно, как я бью здесь оленей, я готов на выбор стрелять по этим господам. По одному, по очереди, мой непогрешимый «Росс» дырявил бы их, потому что из-за них, именно из-за них я едва не стал пасынком России. Утратить родину — не значит ли это перестать существовать? Ведь каждое дерево, каждая травинка должны крепко сидеть в родной земле. Не говоря о человеке. А меня хотели вырвать из нее с корнем.

Я как Назимов не желаю уйти в ничто. О, я отлично понимаю, что мне уже мало осталось места под солнцем. И самое подходящее для меня занятие — здесь, в качестве егеря, на берегу бухты, открытой когда-то моими предками, потомственными и настоящими моряками. Другого места я и не ищу. Но я желаю и дальнейшего существования Назимовых. Другие, не такие, как я, но они должны продолжить род. И вот мне пришло в голову воспроизвести себя в совершенно ином, так сказать, вполне современном качестве. Выйдя из заключения, я сочетался браком с сердобольной сестрой приютившего меня егеря Чувеля — того самого вожака дезертиров. Теперь мой потомок Борис будет расти как полноценный человек. Ведь для меня революция — слово довольно страшное. Я напуган революцией, ушиблен ею. Но я не хочу, чтобы мой Борька был таким же ушибленным. Потому и избрал ее — мою Авдотью Ивановну. Борис и земля, Борис и тайга, Борис и революция будут близкими и родными. Они будут друг в друге. А это-то и нужно для выполнения второй, очень важной функции будущих Назимовых. Я должен завещать им звериную ненависть к бывшим моим патронам.

Мне кажется, что с этой точки зрения Борьку лучше всего сделать авиатором. Говорят, авиация будет решать в предстоящих боях. Так пусть же он будет хорошим советским летчиком. Может быть, с него начнется новая родословная Назимовых. До меня они, с давних пор, были хорошими моряками. Один я вышел ублюдком. А с Бориса начнется новая династия — Назимовых-авиаторов. Мне нравится такая мысль. Я тешу себя ею. Я с удовлетворением представляю себе, как мой Борис пойдет в большой воздушный бой, чтобы наложить врагам. Руководители советской политики, говоря о войне, всегда рассматривают ее только как отпор напавшему на нас врагу, но я мечтаю о другом. С такой сволочью, как наши враги, нельзя церемониться, по ним нужно ударить в тот момент, когда будет наибольший шанс разбить их с наименьшими для нас потерями. Мы проиграли войну самураям в девятьсот пятом году, но уже побили их в гражданскую...

Ласкин, усмехнувшись, перебил:

— То есть как же так «мы побили»? Ведь вы же были как раз на той стороне, у японцев.

Назимов повысил голос:

— Русские побили. Россия побила. А та шваль, что была на стороне японцев, ничего общего с Россией не имела. Вот что я хотел сказать.

— Но вы же были русским?

— Я думал, что я русский, но был просто сволочью. Не может считать себя русским тот, кто поднял оружие против России заодно с ее самыми непримиримыми, самыми исконными врагами.

— А теперь вы опять стали русским?

— Да, теперь я снова чувствую себя русским. Каким бы отщепенцем я ни был, какое бы маленькое место ни принадлежало мне под небом этой страны, я горд тем, что она моя. Мое будущее — Борис. Борис — это настоящая Россия: прекрасная, сильная, твердо шагающая в свое завтра.

Ласкин перебил:

— Вы злоупотребляете словом «Россия». Вы забываете о том, что живете в Советской России, а не просто в России. Не Россия, а СССР. Разница!

Назимов задумался:

— Не знаю, может быть, для вас в этих буквах — только настоящее, а для меня в них все прошлое моей страны. Вся ее история, доставшаяся в наследство этим четырем буквам. Знаете, о чем я жалею? О том, что был дурным моряком, плохо изучал свое дело и лишь понаслышке знал историю родного флота. Мне чертовски хотелось бы теперь, когда есть досуг, написать хорошую, полнокровную историю флота российского. Ведь не всегда же его моряки плавали по антипасовским океанам. Русский флот бывал таким, что его пушки решали судьбы Европы.

— А не кажется ли вам, что Интернационал и боевые традиции российского флота плохие соседи?

Назимов внимательно посмотрел на Ласкина:

— Вы так думаете?.. Я думаю иначе.

Он умолк. Не меняя позы, не делая ни одного лишнего движения, поднес к глазам бинокль. Ласкин последовал его примеру, но ничего не нашел.

Назимов жестом приказал не двигаться. Скоро у Ласкина затекли ноги, заныла спина. Начинало сосать под ложечкой: развести бы костер, вскипятить бы чайничек... Он не раз нетерпеливо поднимал бинокль к глазам, но так ничего и не мог разобрать. А Назимов был по-прежнему неподвижен и делался все сосредоточенней. Приставив бинокль к глазам, он его уже не опускал...

Лишь случайно Ласкин увидел наконец то, за чем следил Назимов. Вся дальняя опушка поляны была заполнена оленями. Табунок держался в тени деревьев, не выходя на освещенный лужок.

Стадо представляло собой массу желто-белых мазков с мелькающими пятнышками хвостиков. Расстояние было слишком велико, чтобы Ласкин мог что-нибудь разобрать невооруженным глазом. Стоило опустить бинокль, как он сразу терял оленей из виду. Но Назимов не только видел стадо, он отличал самцов от оленух, даже сортировал пантачей по степени готовности рогов и выбирал тех, которые были ему нужны.

Назимов взялся за винтовку. Олени медленно приближались к опушке, на ходу пощупывали ветки. Яснее делались за деревьями пятна их подвижных тел. Вот несколько оленей вышли из чащи. Солнце тотчас вызолотило их. И вдруг, когда животные были готовы сделать последний шаг, чтобы выйти на поляну и открыть себя, один из оленей порывисто вытянул шею и стал настороженно поворачивать голову из стороны в сторону. Он призывно свистнул, замер с поднятой в воздухе ногой. Теперь Ласкин разобрал в бинокль панты на голове оленя. И как раз в этот момент олень закинул голову, мягким, змеиным каким-то движением изогнув шею. Его передние ноги поднялись, и весь он в прыжке отделился от земли. Но, вместо того чтобы совершить скачок, он вдруг обмяк в воздухе и мешком повалился на землю. Табун прыснул в стороны. Это было внезапно, как появление трещин на стекле, в которое попал камень. Только тут Ласкин сообразил, что олень был убит выстрелом Назимова. Ему даже казалось, что выстрел последовал уже после того, как олень упал наземь.

Когда, сняв панты, Назимов шел обратно, он увидел, что Ласкин взял винтовку и не спеша поднимает ее к плечу. Ему даже показалось, что очко ствола глядит прямо на него, Назимова.

— Эй, осторожней с винтовкой, у нее очень мягкий спуск.

Ласкин опустил винтовку, но, дав Назимову приблизиться шагов на пятьдесят, снова приложился.

— Что за глупые шутки! — раздраженно бросил егерь.

— Стоп! — услыхал он окрик Ласкина. — Не пытайтесь бежать. Я уложу вас на месте. Действие пуль «Росса» вы знаете лучше меня. Мне нужно с вами поговорить.

Назимов огляделся. Опушка была за ним уже в пятистах шагах, он стоял совершенно открыто. Может быть, можно было бы броситься в траву, она достаточно высока, чтобы укрыть его на несколько секунд, пока успеет вскочить на ноги Ласкин. Но тут же стало смешно: все это не больше чем дурацкая шутка, ради чего этот человек стал бы в него стрелять?

И, не глядя на Ласкина, он решительно пошел. Грянул выстрел. Пуля сбила ветки над головой Назимова.

— Я не шучу, — послышался насмешливый голос Ласкина. — Я не убил вас потому, что вы мне нужны. Слушайте внимательно. Мне известно, что в течение последнего года вы два или три раза принимали у себя одного своего бывшего сослуживца. Вы знаете, о ком я говорю?

Назимов ответил не сразу:

— Мне было жаль его.

— А вы знаете, кто он?

— Да, бывший заключенный, подыскивающий сейчас себе работу.

— Не втирайте мне очки. Немилов — агент иностранной разведки. Попросту — японский шпион. Вы принимали его у себя и хотите теперь уверить, будто делали это из любви к ближнему! Бросьте, батенька! Христианские чувства не в моде. Я хорошо знаю, о чем вы говорили, я даже знаю сведения, которые вы давали Немилову.

— Никаких сведений я ему не давал.

— Я могу доказать совсем другое и, если понадобится, докажу: вы завербованы Немиловым и состоите на службе у японцев. Разве вы не приняли от него за свои услуги золотой портсигар?

— Эту вещь он навязал мне в залог взятых в долг денег... хотя я не просил ни о каком залоге.

— Рассказывайте! Сто рублей за портсигар ценою в несколько тысяч. Мне-то вы можете признаться, что получили вещь за честную работу осведомителя. И кто же поверит тому, что меня, бывшего ротмистра Нарокова, агента японской разведки, вы держите у себя в доме ради моих прекрасных глаз?! В тот момент, когда это станет известно, все ваше будущее вместе с Борисом и прочими штучками полетит вверх тормашками. Едва ли вам простят эту страницу биографии, как бы ни было теперь мало ваше личное значение. Ваш Борис перестанет быть вашим, все разговоры о будущем не будут стоить ломаного гроша. Верно?

Назимов молчал.

— Мы с вами знаем, что это так. И стоит мне сказать одно словечко... Но я вам не враг. Наши пути идут рядом.

Назимов сделал протестующий жест и презрительно сплюнул:

— И подумать, перед какой сволочью я всю ночь исповедовался! Фу!

— Не двигаться! — крикнул Ласкин. — Не бойтесь, я не потребую от вас ничего рискованного. Никого не нужно убивать, ничего не придется взрывать. Мне даже не надо, чтобы вы кого-нибудь подкупали, выкрадывали тайны и занимались прочей пинкертоновщиной. На первое время вы окажете мне только одну услугу: возобновите дружбу со своей сестрой Вассой Романовной. Она ведь замужем за директором Морского завода? Не так ли? Не бойтесь, ей тоже не придется ничего взрывать. Вы только введете меня в ее дом. Это все, что вы должны сделать в обмен на мое обязательство молчать. Что вы на это скажете?

Назимов не шевелился. Ласкин подождал. Потом спросил:

— Ну-с? Я жду.

— Не подходит, — с презрением сказал Назимов.

— В таком случае мне придется угостить вас пулею вашего же «Росса». Вы же взрослый человек и понимаете, что выпустить вас живьем я теперь уже не могу.

Назимов был неподвижен. А Ласкин, помолчав, продолжал:

— От вас потребуется одно: с первым пароходом мы отправляемся в город, и вы отведете меня к сестре... Простите, забыл: если вас интересует материальное улучшение вашего положения, то я могу предложить вознаграждение.

Назимов поднял голову и огляделся. Он был беззащитен. Очко ствола следило за малейшим его движением. Действие «Росса» он знал достаточно хорошо. Он крикнул Ласкину:

— Можете стрелять!

Ласкин прицелился. Назимов стоял прямо. Подержав его на мушке, Ласкин опустил винтовку:

— Вы глупее, чем я думал. Или, может быть, вы прогнили больше, чем казалось? Прежде чем я всажу в вас пулю, мне хочется сказать еще два слова...

Назимов неожиданно взмахнул рукой, в которой машинально продолжал держать панты с осколком оленьего черепа. Разбрызгивая остатки мозга и крови, панты полетели в Ласкина. Тот едва успел увернуться от удара. Острая кость задела его по голове. В следующий миг Назимов бросился в траву и пополз. Ласкин вскочил и разрядил вслед беглецу магазин. Движение травы утихло. Решив, что егерь убит, Ласкин осторожно пошел туда, где он лежал. Но, приблизившись, увидел, что Назимов только ранен. Вокруг его ноги растеклась лужа крови. Он ожидал Ласкина с большим охотничьим ножом в руке.

Винтовка Ласкина была теперь разряжена, а патронташ оставался на егере. Расходовать обойму своего браунинга Ласкин не хотел. Она могла ему понадобиться. Он взял ружье за ствол и стал наступать. Егерь сделал попытку отползти, но раздробленная пулей нога держала его на месте. Отводя удары тяжелого приклада, Назимов старался приблизиться к врагу, чтобы пустить в ход нож. Но силы были неравны. Прежде чем он успел что-нибудь сделать, левая рука, которой он защищался, беспомощно повисла, переломленная ударом винтовки. Следующим ударом Ласкин выбил из руки егеря нож. Если бы Назимову не удалось, собрав все силы, нанести противнику удар ногою в живот, следующий взмах тяжелого приклада пришелся бы ему по голове. Но тут Ласкин выпустил винтовку, со стоном ухватился за живот и, осев в траву, покатился по склону. Назимов хотел было спуститься за ним, но перед глазами пошли круги, и он тоже упал. Обморок его был короток, но, и придя в себя, он не нашел сил подняться. С трудом волоча в траве избитое тело и раненую ногу, опираясь на уцелевшую руку, он полз, спеша удалиться от того места, где его мог настичь враг.

Когда Ласкин вернулся туда, где шла борьба, трава, примятая отползшим Назимовым, уже поднялась. Рядом с брошенным мешком лежали свежие панты. Подумав, он положил их в свой мешок и стал торопливо пробираться сквозь заросли. Он должен был опередить Назимова или вовсе не возвращаться в дом у пролива.

Было уже далеко за полдень, когда запыхавшийся Ласкин подходил к домику егерей. Как и впервые, когда он его увидел, домик блистал белизной среди яркой зелени прибрежья и, как тогда, был тих.

Обойдя дом, Ласкин увидел, что за огородом, в тени деревьев, качается гамак. В гамаке, проминая его почти до земли длинным неуклюжим телом, лежал человек с продолговатой, как дыня, головой. Босые ноги были задраны выше головы. Одна ступня забинтована. Человек с кем-то разговаривал. Его голос был скрипуч и как бы шершав. По перевязанной ноге Ласкин понял, что это пострадавший на сенокосе егерь Чувель.

Чувель благодушно беседовал с маленьким Борисом, присутствие которого можно было определить только по голоску, идущему откуда-то из зелени дерева.

— Ты гляди-кась, птичка. А раз ты птичка, значит, спой мне что-нибудь сладенькое, — говорил Чувель.

— А если упаду? — серьезно спросил мальчик.

— Какие же птицы, гляди-кась, падают? Птицы летают, а не падают. Ты летать можешь?

Среди зелени ветвей Ласкин увидел мальчика. Он сидел верхом на суку, крепко держась ручонками. На лице его радость сменилась выражением страха. Он, видимо, задумался над вопросом Чувеля и взглядом мерил расстояние до земли.

— Страшно, — прохныкал он. — А ну, как упаду?

— Ежели птичка, то не должен бы упасть. А ежели упадешь, так, значит, не птичка. Тогда, гляди-кась, тебе уже никогда не летать.

— Нет, летать.

— Нет, не летать.

— Папа сказал, что я буду летчиком, а летчики летают.

— Эва! — засмеялся Чувель. — Гляди-кась, летчиком? Это еще когда будет-то!

— Скоро будет. Я уже большой.

— А ежели большой, так слезь с дерева сам.

Мальчик замолчал и стал примеряться: слезть ему или не слезть?

— Дядя Ваня.

— Ась?

— Знаешь... что?

— Что?

— Сними меня отсель.

— Гляди-кась, вот так летчик. Сними его с дерева! Сам слезай.

В этот момент на пороге дома появилась Авдотья Ивановна. Увидев сына на дереве, она крикнула Чувелю:

— Ты что ж это, старый дурень, с ума спятил? Ребенка на дерево закинул, прости господи!

Широко, по-солдатски ступая и на ходу обтирая о фартук мокрые руки, Авдотья Ивановна пошла к дереву. Но, прежде чем она успела пройти половину расстояния, Чувель с неожиданной легкостью выскочил из гамака и на одной ноге запрыгал к дереву. Взмахнув длинными руками, он сгреб Бориса и бросил в гамак. Мальчик с заливистым смехом подпрыгнул в упругой сетке.

— Роман когда вернется? — спросил Чувель Авдотью.

Ласкин хотел выйти из своей засады и вступить в разговор, но то, что он услышал, заставило его еще глубже отступить в тень.

— Знаешь, Ваня, неспокойно у меня на душе. Как бы промеж них там чего не вышло.

— Гляди-кась, чего они не поделили?

— Мне Роман перед уходом сказал, что отошьет этого гостя. Не понравился он ему.

— Они что, поссорились?

— Не то чтобы... но что-то Роман его невзлюбил. Сразу эдак... Даже удивительно... — в раздумье проговорила она и повторила: — Неспокойно на душе.

— Ну, душа — это принадлежность буржуазная. В тебе душе и делать-то нечего. Для ее помещения нежные телеса нужны, — Чувель звонко шлепнул сестру по широкой спине.

Авдотья вспылила:

— Блаженный! Я тебе всерьез говорю.

Чувель насторожился:

— Что-нибудь замечала?

— Особого ничего...

Чувель сплюнул:

— Присмотреть, может, и нужно, ежели уж разговор пошел, но... — он уставился на свою забинтованную ногу.

Авдотья решительно сказала:

— Сиди. Сама пойду.

— Ладно, — согласился Чувель. — Возьми мой карабин, полегче он.

Он сказал это так просто, точно предложил даме зонтик.

Ласкин решил, что пора выйти из засады, чтобы помешать Авдотье теперь же уйти в тайгу.

— Здравствуйте! — сказал он насколько мог просто и протянул принесенные панты. — Вот посылка от Романа Романовича.

Авдотья посмотрела на панты:

— А сам?

— Велел передать, что задержится еще на денек. Отстрел плохо идет.

Авдотья спросила более приветливо:

— А как вам понравился отстрел?

— Сказать правду — ничего интересного.

— Домой собираетесь?

— Да, думаю уезжать.

Подавляя улыбку удовлетворения, Авдотья степенно проговорила:

— Ну что же, брат может подвезти вас на шлюпке к пристани. Все равно панты отвозить.

Чувель запротестовал:

— Гляди-кась, из-за одной пары ехать! Небось до завтра не завоняют. А тогда вместе с теми, что Роман принесет, и отвезем.

Авдотья настаивала на том, чтобы ехать теперь же. Когда выяснилось, что ехать придется долго, ее охотно поддержал и Ласкин.

— Ин ладно, приготовь шлюпец, — согласился Чувель. — А только, парень, поедем мы к ночи. Сейчас немыслимое дело. Гляди, пыл какой. И сами сопреем, и панты завоняем. Ты, Дуня, в погреб их, в погреб.

На том и порешили: ехать вечером. К тому же оказалось, что и пароход на Путятин зайдет лишь к утру. Ласкин попадет прямо к отходу.

— По прохладе и поедем, — резюмировал Чувель.

Совершенно успокоенный удачно складывающимся отъездом, Ласкин не спеша собирал свой несложный багаж, когда до него донесся приглушенный шепот Авдотьи Ивановны:

— А все-таки, Ваня, я в тайгу схожу... Снесу Роману поесть.

— Небось не умрет с голоду. Не маленький.

— Все-таки пойду.

— Сердце не на месте?

Ласкин слышал, как Авдотья Ивановна гремит посудой, собирая еду. После некоторого колебания он снял с гвоздя флягу термоса и, отвинтив дно, вынул из него небольшой алюминиевый цилиндр, наполненный белым порошком. Порошок был плотен и тяжел. Ласкин вынул свежую пачку папирос и тщательно обмакнул конец каждого мундштука в порошок. Отряхнув папиросы, чтобы на них не оставалось заметных следов порошка, он уложил их обратно в коробку. Несколько папирос из другой пачки, обработанных таким же образом, положил себе в портсигар.

Теперь нужно было сделать так, чтобы Авдотья Ивановна не ушла в тайгу раньше, чем уедет он сам с Чувелем.

Пользуясь тем, что она хотела скрыть от него свое намерение идти к мужу, и делая вид, будто не замечает ее нетерпения, он стал занимать ее разговорами. Сидя перед ним на крыльце, она в волнении складывала и снова разворачивала на коленях платок. Когда она проводила рукой по ткани, распластанной на могучем колене, складка заглаживалась, как разутюженная. В одном этом движении чувствовался такой напор физической силы, что Ласкину страшно было подумать о недружеском прикосновении этих рук.

Перед закатом Чувель наконец собрался в путь. Ласкин как можно теплее простился с хозяйкой и просил ее принять в подарок коробку хороших папирос:

— Я заметил, что вы иногда покуриваете.

— Редко, — застенчиво сказала Авдотья Ивановна.

— Папиросы отличные. Они помогут вам скоротать сегодня вечерок в ожидании мужа. А нет, так передадите ему от меня.

Он положил коробку на край стола, так, чтобы ее нельзя было забыть.

Как только раздались первые всплески Чувелевых весел, женщина поспешно поставила на стол ужин для Бори и, наказав ему поесть перед сном, ушла в тайгу.

Папиросы лежали там, где их оставил Ласкин.

От стука захлопнувшейся двери Боря проснулся. Несколько времени он лежал, широко открытыми, словно бы удивленными, глазенками озирая горницу. Потом с тою быстротой перехода от дремоты к бодрствованию, какая бывает только у животных и маленьких детей, соскочил на пол и, шлепая босыми ножонками, стремглав подбежал к окошку. Через миг спавший на подоконнике кот был схвачен в охапку. Переходя из горницы в горницу, мальчик таскал кота под мышкой. Тот безропотно переносил это неудобное, но, по-видимому, привычное для него положение и даже удовлетворенно урчал.

Наверное, не впервой маленькому жителю таежного домика было оставаться одному. Он уверенно подошел к столу, где был ему оставлен ужин, и взгромоздился на табуретку. Он было уже потянулся к плошке с варенцом, когда заметил тисненную золотым узором папиросную коробку. Несколько мгновений его восхищенный взгляд не отрывался от коробки. Потом он осторожно приподнял крышку и, прикусив язык, поглядел на папиросы. Тем временем забытый кот с громким довольным урчанием поедал варенец.

Боря придвинул к себе золоченую коробку и взял папиросу. Надув губы, с важным видом он, подражая отцу, постучал ею по коробке. Потом подул в папиросу, прислушался к шипению воздуха, вдуваемого в мундштук, и тут услышал другой странный звук. Он оглянулся и увидел кота над своим варенцом.

— Ах ты, Мурка! — крикнул Боря. — Брысь! — и спихнул кота со стола.

От неосторожного движения упала на пол и золотая коробка. Папиросы покатились в разные стороны. Кот как молния метнулся за одной из них, за другой и стал играть, катая их лапкой. Боря поднял коробку и, любуясь красивою крышкой, забыв и об ужине и о папиросах, которыми играл кот, приплясывая на одной ноге, выбежал из дому.

Тогда, видимо, и у кота пропал интерес к папиросам. Выгнув спину, он тоже вышел на крыльцо и, усевшись там, где еще было солнце, принялся за умывание. Но стоило ему один-два раза лизнуть свою лапку, как странная судорога свела его тело, он подскочил, упал, и пена вспузырилась под его ощерившимися усами. Когда к нему подбежал заинтересованный Боря, кот был мертв. Боря взял его на руки и заплакал...

В это время его мать широким, солдатским шагом шла сквозь вечернюю тайгу, оглашаемую гомоном устраивающихся на ночь птиц.

А на глади пролива расходились круги от весел, не спеша погружаемых в воду Чувелем.

Чувель

Ласкина мучила медлительность Чувеля. Ведь предстояло обойти проливом весь остров. На это нужна была целая ночь. Ласкин предложил грести поочередно. Чувель отдал ему весла и лег на спину. Он курил большие самокрутки из невероятно крепкого табака и сочно сплевывал за борт.

Ласкин греб неумело, торопливо. Весла с плеском опускались в черную воду. Она скатывалась с весел с фосфорическим блеском, и долго еще светящиеся воронки кружились там, где ударяло весло. Берега были погружены в непроглядную темень и чувствовались только по теплому дыханию леса. Ничего, кроме вспыхивающей цигарки Чувеля, Ласкину не было видно.

— Ты свояка своего давно знал?

— О живых говорят «знаю», а не «знал». Давно. С таежного фронта, как беляков из Приморья вышибали.

— А он мне сказал, будто здесь, в совхозе, с тобой познакомился.

— Гордость в нем большая, вот и соврал. Он небось и про то, как вместе от белых удирали, ничего тебе не сказал. Я у него при белых солдатом был. При нем вроде особого стрелка состоял. Очень он этим делом интересовался: снайперов делал. Мы вместе маялись. Ихнему брату, если у кого совесть сохранилась, тоже труба была. Помаялись мы тогда, помаялись, а потом, гляди-кась, решение приняли удирать. Я ему говорю: «Уйдем к красным». А он: «Не примут меня. Иди один». Может, и верно не приняли бы. Так и подались мы с ним в разные стороны: я — к красным, а он — в тыл. А потом мы с ним в имении Янковского встретились. Я туда по особым обстоятельствам приехал, да прямо на него и напоролся. Он и виду не подал при людях, что меня знает. А знал он обо мне достаточно: и то, что к красным ушел, и то, что на заимку неспроста приехал, укрывался по фальшивому паспорту. Не выдал. Потому только и жив я, Чувель Иван свет Иванович. Мохом порастаю и цигарки курю.

— Уж и мохом. Рановато. Молодой парень.

Чувель во всю глотку заскрипел, заверещал, захлюпал:

— Это я-то молодой?.. Ай да обознался. Это Иван-то Чувель молодой? Сколько же мне, по-твоему?

— Сорок.

Опять залился спотыкающимся своим хохотом:

— Сорок?! Гляди-кась, вот да вот так Иван! — И вдруг сразу сделавшись серьезным: — Шестьдесят, браток. Вот как!

— А сколько же Авдотье?

— Та действительно молода: без малого полвека. А я, брат, стар. Только что голова рыжая. Рыжие — они все такие. Пока бороды не отпустил, и старости нету. А я, гляди-кась, бороду для того и брею, чтобы девкам невдомек, что Чувель старый. А то лягаться станут.

— А сейчас не лягаются?

Чувель крякнул:

— Пока не жалуюсь.

— А я думал, ты действительно молодой.

— Кабы я молодым-то был, разве бы я так жил? Я бы теперь свет переделывал. А то егерь. Разве это работа? Только потому, что больно к винтовке привык, и не бросаю дело-то.

— Когда же ты так привыкнуть успел?

— Я, браток, с винтовкой с семнадцати годов вожусь. Как от отца-матери в тайгу ушел, так все с винтовкой, что с бабой: днем обедаю, ночью сплю, даром что холостой.

— Все охотничал?

— Ну, это как сказать. Бывала и такая охота, что за нее по головке не гладили. Ты про Семенова слыхал?

— Про атамана?

— Нет, то другой. Тот в Приморье одним из первых насельником был. Потом богатеем стал невозможным. Деньжищи греб лопатами, что навоз. Во Владивостоке базар был. Семеновский, на Семеновской площади стоял, и улица поперек тоже Семеновская. Все по тому богатею. При старом режиме он во Владивостоке городским головой сидел. Раздулся от важности. Уважение от купечества и полиции имел огромное. А только я к нему много раньше пришел. У него тогда и паспорта настоящего не было. Семенов он или кто — богу одному известно. Вначале, как появился, он людям-то и на глаза показываться не любил. Дело у него было не больно чистое. Царство ему небесное, сатане проклятому, и меня он в это дело втянул. И меня он было ни за грош продал, как других вместо себя продавал, чтобы сухим из воды выйти. Бывало, заметит он, что выследили его пограничные кордоны или урядники и дело труба становится, нужно к ответу строиться, так он сейчас кого-нибудь из подручных парней под пулю пограничника и подсунет. Глядишь, на месяц-другой глаза и отвел. Снова можно спирт через границу носить. В Маньчжурии в то время спирт гнали беспошлинно, а в русском Приморье акциз высокий был. Очень выгодно было маньчжурский спирт в Уссурийский край переправлять. На этом люди целые капиталы сколачивали. В Маньчжурии даже строили специальные заводы, работавшие на Приморье. Целая армия спиртоносов ходила через границу. А содержал эту армию шпаны жиган Семенов. Вся спиртовая контрабанда через него шла, но никогда он ни в одном деле не пострадал. Чужими головами откупался. Делалось это так: приготовится партия спиртоносов к переходу — и, чтобы охране глаза отвести, в сторонке от намеченного места одного-двух парней нарочно заваливают. Пока охрана с ними возится, остальные — через границу. Среди нас, спиртоносов, быть приманкой для охраны считалось самым выгодным делом. Носильщики по пятерке за весь поход заработают, а у отводчика четвертной в кармане. Не раз и я этим делом занимался — отводчиком был.

Однажды партия семеновских спиртоносов приготовилась к переходу у самого полотна железной дороги. Нужно было охрану по ложному следу пустить. Я взялся. Сунул бидон спирту в мешок за спину и на маленькой станции близ границы полез на крышу вагона сибирского экспресса. Нарочно полез так, чтобы меня увидели. Я знал: ежели заметят, то телеграмму на первую станцию по ту сторону границы дадут — спиртоноса снимайте. Все внимание на мне будет, а ребята тем временем груз пронесут. Но на этот раз кондуктора оказались умнее. Когда поезд уже на полном ходу был, устроили облаву, полезли за мною на крышу. А дело было зимой. Мороз лютейший. На вагоне ветер такой, что душа стынет. Подо мною ледок-то на крыше подтаял, а как поезд ходу набрал, я на ветру к крыше и примерз. Вижу, проводники ко мне лезут, хочу встать — не тут-то было. Гляди-кась, славно меня припаяло. Рванулся что было сил — весь перед пиджака на железе остался, вата наружу повылазила. Бегу по крыше на другой вагон. А из пролета еще две головы. Я как в мышеловке. Кондуктора, отчаянные попались ребята, тоже на крышу вылезли — и ко мне с двух сторон. Ночь лунная, снег. Светло, как днем. Вижу, в руках у них ломы железные, гаечные ключи. В живых не оставят. Попробовал я их на испуг взять — не даются. Двое уже на крыше, а у края новые головы. Что делать? Перекрестился я да на полном ходу под откос сиганул. Насыпь там высоченная, но снегу много оказалось. Полежал я в нем, отошел. Спасибо, впопыхах я жестянку со спиртом не сбросил. Кабы не спирт, замерзнуть бы мне. Ведь на всем брюхе у меня в пиджаке дыра. Через сутки к своим добрался. Четвертной получил. Удачно обошлось. А сказать тебе, сколько народу Семенов таким способом перевел, — спать не станешь. А потом Семенов за другое дело взялся. Корешок такой есть в тайге — женьшень называется. Вот за этот корешок, так же как за панты, китайцы душу продать готовы. Он у них считается лекарством ото всех болезней и цену имеет невозможную. Ежели хороший корешок, то больше сотни рублей тянет. А сам понимаешь, в те времена, до японской войны, пять, шесть сот — капитал.

Но была тут одна закавыка: корешок женьшень искать — несусветный труд. Он в тайге так укрывается, что самый искусный китаец-женьшенщик ежели два-три корешка в год отыщет — счастье. И на один корешок не обижались. Нашему брату, русскому, это дело вовсе не давалось. Очень тонко нужно знать таежные травки, цветки. Каждая травинка свое говорит: где может быть женьшень, где нет.

Так и промышляли: китайцы женьшень ищут и оленя Хуа-лу в лудеву ловят, панты снимают. А наши пантача отстрелом добывали. Но то и другое большого труда требовало. Ты нынче сам видел, сколько с оленем маеты, чтобы тут у нас в парке панты с него снять. Пока сыщешь! А ведь тогда тайга была не та. Без края, без троп. Оленю преград не было. Пойдет колесить — уведет невесть куда. Ходит, ходит пантовщик за хорошим пантачом, а там, глядишь, еще мазу даст, и вся охота пропала. Тяжелое было дело. Правда, зато, если забьет нескольких хороших олешков, настоящие деньги в кармане.

Занимались тем, что кому по душе. Кто — женьшенем, кто — пантами. Но был народ, которому не по сердцу было мучиться. Те действовали короче. Ни женьшеня, ни пантача искать не надо, коли совести нет. Уследи только китаезу-женьшенщика, когда он корешки собрал, или охотника-пантовщика — и на мушку. Все корешки, весь сбор пантов — все твое. Когда там с тебя спросится! Скорей всего, что в тайге никто никогда убитого и не найдет. Если больше недели он пролежит, и хоронить не надо: начисто зверье приберет. А ежели кто и наткнется, то язык придержит. Кому охота на пулю лезть?

Немало такого народу было: промышляли охотой без хлопот и без убытка. Впрочем, и это дело не такое простое, как может показаться. Женьшенщика нелегко уследить. Он знает, что беречься надо, и свои меры принимает. Ходит, ходит по тайге целое лето. Пойми — когда с корешком, когда пустой. А зря убивать его, без уверенности, что корешок при нем, расчета нет. Ведь если корешок еще не найден, грабитель сам у себя хлеб отнимет преждевременным убийством. А бывало и так. Старый женьшенщик корешок-то найти найдет, но не снимет, а только отметит условным значком: мой, мол. И уже другой женьшенщик его не тронет. А сам-то нашедший дальше как ни в чем не бывало пойдет, чтобы разбойника со следа сбить. А потом улучит денек и корень снимет. Или найдет да в укромном месте и схоронит. Ищи иголку в море. На многие хитрости люди пускались, чтобы корень от лихих людей спасти. Предпочитали: пускай пустого стукнет, лишь бы находка уцелела. Но Семенова провести было трудно. Зачем ему за охотником целое лето ходить, когда проще сделать можно? Ежели ты, например, к китайской границе женьшень носишь или панты в таежную фанзу для варки, то опытному человеку известно, где ты пройти можешь. Путей в тайге не больно-то много, хоть и широка она, как море. Стал Семенов на таких тропках работать. Пантовщиков и женьшенщиков он не трогал, а охотился на самих душегубов таежных. Как такого человека с награбленным уследит, стук его из-за дерева. Амба злодею! Чем добро по крохам-то собирать. Семенов сразу весь его улов брал. И трудов меньше, да и грех не тот: что за каждый корешок кровь проливать, что сразу за все одним убийством отделаться — разница. Двух-трех за лето стукнет — велико ли дело? А барыш огромный. Такую аферу развел, что подивишься. Тут у него один только страх был: как бы самого не уследили да не стукнули. Если бы поймали, и стрелять не стали бы: к дереву привязали бы муравьям на жратву либо живьем закопали. Но он свою линию вел умеючи. Когда же таежники поняли, в чем дело, и для Семенова гарью запахло, тогда он себе двух надежных парней в охрану взял. Народ в тайге знаешь какой был! Ни в бога, ни в черта! За деньги — что угодно. Вот и я с ним оказался. Горазд я был стрелять. Уж за мной — как за каменной стеной. Не глаза, а бинокль. За это Семенов меня и жаловал. Хорошие деньги платил. А только и я цену этим деньгам знал. Семенов очень осторожен был и долго одних людей при себе не держал. Боялся тех, кто много знает. Подержит подручного сколько надо — да на мушку. Был человек — спутник жизни, и нет его, концы в воду.

Засиделся я в подручных. Днем и ночью пули ждал. И действительно, поймал я Семенова однажды на таком деле: стрельнул он в меня. Да меня не так просто возьмешь, я завороженный. От пули его я ушел — и вон из тайги. Пришел к батюшке на село отсидеться, хотел он меня тут к крестьянскому делу пристроить. А какой из меня мужик? Ушел снова в тайгу, но уже по чистому делу, на зверовой промысел. Немного пушниной баловался, тигра бил, но больше насчет оленя. Хороший, полезный зверь олень. Очень нужен в хозяйстве. Большую с него пользу снимать можно, если толково дело вести. А мы не умели. Переводили зверя. Теперь вот правильно взялись. Огромное дело будет... Да без меня уж, верно. Стар я, браток, даром что рыжий. Да и неполный я человек. С той поры, с семеновской, нет-нет да и загорится внутри. Точно язва. А если бы не это, разве так бы я жил? Я бы, браток, всю тайгу теперь переделывал, новую жизнь строил.

Вдруг Чувель встал в лодке и, уставившись в темень, крикнул Ласкину:

— Эй ты, шалавый, куды прешь-то?

Лодка зашуршала носом по песку. В черноте берега зашушукались деревья. Чувель сел на весла и погнал шлюпку в пролив. Долго ехали молча. Шлюпка обошла мыс Приглубый и повернула в бухту. С востока, над сопками, пробегала по небу неуверенная розоватая дрожь. Будто вздрагивали сонные ресницы зари, не в силах сбросить с себя тяжесть влажной ночи. А в пролив, между мысами Фелисова и Фалькерзама, ворвался кусочек проснувшегося океана, встряхнувшего заалевшие зарею волны. Туда добралось уже утро.

— Японцы называют свои острова Страной восходящего солнца, а ваше Приморье — Краем росы, — сказал Ласкин. — Они говорят, что, когда их солнце взойдет над Приморьем, роса поднимется и исчезнут туманы. Раз и навсегда.

Чувель звучно сплюнул и засмеялся:

— Пока их солнце взойдет, наша приморская роса им очи повыест.

Чувель внимательно пригляделся к горизонту.

— Тайфун будет, — заметил он и, увидев, что Ласкин беспокойно заерзал, усмехнулся: — Не бойсь! Ты на месте. Тут уже недалеко. Вот за тем мыском и пристань. Тебя тряхнет ужо на пароходе, но на нем безопасно.

— Уже близко?

— Гляди-кась, эвона мачта под сопкой и есть пристань.

Ласкин пригляделся, и ему показалось, что в характерных контурах высоких сосен, вытянувших прочь от моря длинные ветви, и в этой мачте с коротенькой рейкой наверху есть что-то ему знакомое. Еще несколько ударов весел, укоротивших расстояние; открывшаяся за поворотом крыша дома; еще некоторое напряжение памяти — и Ласкин вполне отчетливо представил себе и дом, и окружающие его высокие сосны, и мачту. На ней не хватало сейчас только флага с зеленой полосой понизу. Это была пограничная застава.

Ласкин опустил глаза, делая вид, будто ничего не заметил. Обернулся к Чувелю. Тот как ни в чем не бывало продолжал грести. Ласкин, казалось, ни с того ни с сего рассмеялся, полез левой рукой за пазуху и протянул Чувелю портсигар:

— Закурим?

В это же время его правая рука нащупывала в кармане пистолет.

— Можно, — добродушно ответил Чувель, бросая весла, и потянулся за папиросой.

Когда его голова оказалась на уровне груди Ласкина, тот выхватил пистолет и ударил рукоятью по ничем не защищенному затылку Чувеля. Егерь, не издав ни звука, повалился на бок. Лодка накренилась и черпнула воды. Ласкин испуганно схватил Чувеля за длинные, ставшие теперь мягкими и безвольными ноги и без сопротивления сбросил в воду.

Сторож с плантации маков

Ласкин знал, что Ван должен доставить его к границе в районе Посьета. Ласкин знал, что Ван, огромный маньчжур с сутулой, как у быка-яка, спиной, человек господина Ляо.

В руках Вана конец шкота казался жалкой нитью. Ван напрасно подтягивал снасть. Парус беспомощно полоскался, не набирая воздуха. Тайфун прошел, и наступило безветрие. По заливу катились широкие валы зыби. На них уже не было пенистых гребней, вершины их не обрывались с грохотом и плеском. Горы воды методически надвигались с океана — бесшумные, ленивые, но такие мощные и бесконечные числом, что от одного вида их Ласкина мутило.

Он вместе с шампунькой поднимался на пологий скат волны и с высоты смотрел на темно-синюю бездну, куда все быстрей и быстрей сползала лодка. За стремительным, скольжением вниз следовал опять ленивый подъем. И так без конца. Ласкину казалось, что неуклюжая посуда качается на месте.

Шампунька Вана пристала к берегу гораздо позже, чем они рассчитывали. Вместо ночного и тайного, берег был уже утренним и откровенным. Поспешно вытащив шампуньку на гальку, беглецы углубились в тайгу.

Не отдыхая, шли до полудня.

Маньчжур был неутомим. Ласкин с трудом поспевал за ним. Полдневный зной делал свое дело. У Ласкина шли круги перед глазами. Ему начинало казаться, что вместе с сутулой спиной Вана, мерно раскачивающейся в такт его широкому шагу, кланяются деревья, даже вершины сопок и облака начинают приплясывать.

Маньчжур неохотно дал Ласкину передохнуть. После роздыха пошли еще быстрей. Тропа круто карабкалась в гору, ныряла в ручьи, цеплялась за малейшие выступы скал, змейкой вилась под завалами бурелома и гари. Иногда на пути ложилось болотце. Тогда тропка обрывалась, конец ее повисал над коричневой, дышащей удушливым паром содой. Чтобы ухватиться за другой конец тропки на противоположном берегу болотца, нужно было с безошибочностью канатоходца пропрыгать полкилометра по кочкам. Кочки пружинили, оседали под ногами в воду, они были как подушки, поросшие жестким зеленым ворсом. Не было уверенности ни в едином шаге.

Чем выше поднималось солнце, тем гуще становился воздух. Все трудней было втягивать его в легкие. Он сушил губы, обжигал гортань. Каждый вдох хотелось запить холодной водой, точно он был крепко наперчен.

Запахи тайги кружили голову. Временами Ласкин напрягал все силы, чтобы не упасть. Он шел как пьяный, хватаясь руками за ветви. Только бы не упасть, только бы не упасть! Об остальном уже не думал. Не было даже сил снимать с лица паутину. Ее клейкое сито ложилось на щеки, лоб, волосы.

Быстро подвигаясь в зарослях, Ван уверенно раздвигал ветви, и они хлестали плетущегося сзади Ласкина. Не в силах отвести удары, он только защищал руками лицо. Колючки чертова дерева хватали его за платье, впивались в тело. Рубашка трещала, клочьями обвисла шерсть на брюках.

Ван шел и шел, не оглядываясь. Его движение казалось Ласкину полетом, за которым не может угнаться человек. Он, Ласкин, простой человек, а впереди сквозь лес продирается какое-то чудовище с непомерно широкой спиной, загораживающей весь мир. Все вертится перед глазами, охваченное пламенным сиянием беспощадного солнца, и погружается в жаркий багровый котел.

Ласкин увидел широкую раму и в ней цветистый ковер. Ковер был залит солнцем, выхватывавшим из окружающей зелени белое пятно такой яркости, что оно казалось продолжением сна. Приглядевшись к нему, Ласкин понял, что это поле, сплошь заросшее маками. Они стояли, прижавшись друг к другу так плотно, что зеленых стеблей не было видно, — поле лежало как покрытое снегом...

Когда глаза проснувшегося Ласкина привыкли к полутьме фанзы, он увидел в ней Вана и какого-то старого китайца. Они сидели на корточках и молча курили.

Глядя на неподвижного старика, Ласкин вспомнил книги из далекого детства. Вот так же сидели, вероятно, вожди индейских племен и молча, с важным видом курили трубку мира.

Китаец был очень стар. Солнце и годы высушили его тело до состояния мумии. Но он не был дряхл, четким и уверенным движением подносил ко рту длинный чубук.

Заметив, что Ласкин очнулся, старик нагнулся к нему. В лицо Ласкину пахнуло крепкой смесью табака, черемши и еще каких-то необъяснимых запахов. На лоб легла сухая, шершавая ладонь.

Старик удовлетворенно кивнул головой и заговорил, хорошо выговаривая русские слова:

— Не бояться, все прошло.

— А что было?

— Тебе нужно ходить с покрытой головой. Голова твоя не привыкла к солнцу.

— Ты врач?

— Нет, сторож.

— Сторожишь свою убегающую жизнь, старик?

— Каждый из нас сторожит ее, друг. И никто не знает, от кого она раньше убежит. Я старый сторож и, может быть, укараулю ее лучше тебя.

— Извини, старик. Я пошутил.

Китаец укоризненно покачал головой:

— А вот советские люди давно уже так не шутят со старыми китайцами.

— Что же, они, по-твоему, разучились смеяться?

— Смеяться они любят. Больше смеются, чем смеялись прежде. Но они шутят со старым китайцем, как со своим собственным отцом.

— Э, да ты философ... Но что же ты здесь сторожишь? Я так и не знаю.

— Мак, — старик указал на ковер цветов. — Видишь сам, сколько его тут. Большое, очень большое богатство.

— Цветы в тайге? Кто же их разводит?

— Советская власть. Опиум — большая ценность.

— Еще бы, каждая трубка — деньги.

— Ты не понял: опиум идет на лекарство.

— Ну, небось перепадает тебе кое-что и на курево.

— Если бы так, я не был бы здесь сторожем.

— Не куришь?

— Нет.

— И никогда не курил?

— Гляди... — старик протянул сухую, но крепкую, как свилеватое дерево, коричневую руку. В ней не было и признаков дрожи.

— Какие же силы удержали тебя от этого самого сладкого забвения?

Старик вопросительно посмотрел на Вана:

— Ты сказал, что у вас есть время для отдыха?

— Да, отец, — ответил маньчжур. — Мы будем гостями твоего дома до наступления ночи. Этот человек должен отдохнуть. Ночью голове его не угрожает солнце, тогда мы и пойдем... Иначе... иначе я не доведу его куда нужно.

— До ночи далеко, — сказал старик и поставил перед гостями плошку рису. На почерневшую от времени, пропитанную жиром доску он бережно положил две пампушки. — Ешьте.

— А ты пока расскажешь, — попросил Ласкин.

— Хорошо, я расскажу. Расскажу, почему не мог курить опиум, хотя провел около него всю мою долгую жизнь... Из родного края я ушел давно, очень давно, потому что там мне было нечего есть. Я ушел в большой портовый город, куда прибывало много кораблей из чужих стран. Там можно было надеяться получить работу грузчика и иметь столько денег, сколько нужно бедному человеку, чтобы не умереть с голоду. Но, придя в порт, я увидел, что и без меня там довольно голодных. Большинство пришельцев забыло, когда ело в последний раз. Там было больше кули, чем гвоздей в каждом ящике, который нужно было погрузить на пароход или снять с него. Мы жили на пристани, чтобы не пропустить прибытие парохода. На спинах у нас старшинка мелом отмечал очередь. Никто не должен был работать больше одной смены в три дня, чтобы осталась работа для других. Но за эти двенадцать часов своей смены каждый из нас старался перенести как можно больше груза, чтобы заработать побольше. Я был молод и силен. Первую часть смены я мог носить по четыре мешка. На старый русский счет, это было по двадцать пудов. Я клал себе на спину по две бочки цемента, одна на другую. Так тянул я от парохода до парохода, не умирая с голоду. На меня смотрели с завистью, потому что я даже копил деньги. Деньги были мне очень нужны: на родине у меня осталась невеста. Я хотел жениться как можно скорее, и четыре мешка вовсе не казались мне большим грузом.

Однажды, когда мы разгружали с иностранного парохода чугунные чушки, матросы, глядя на меня, поспорили: сколько может выдержать человеческий хребет, не сломавшись? Они подозвали меня, и здоровый англичанин спросил: «Можешь, косоглазый, встать с палубы с грузом в тридцать пудов и пронести этот груз до берега?» Я честно сказал, что не знаю. Тогда он показал мне шиллинг и сказал: «Если пронесешь тридцать пудов, это будет твое». Тридцать пудов?! Это груз, который не поднимали наши ребята, это очень большой груз. Но шиллинг!.. Это же огромные деньги. Чтобы получить шиллинг, я должен был работать пять дней. У меня была на родине невеста... Я присел поудобней, и мне стали нагружать на спину чушки. Англичанин тщательно считал вес. Для того ли, чтобы посмеяться надо мной, или просто из озорства, но последнюю чушку он бросил мне на спину с такой силой, что во мне что-то хрустнуло, и от боли я потерял сознание. Он сломал мне ключицу. Шиллинга я не получил.

С тех пор я уже не мог работать грузчиком. Когда я женился, молодая жена взяла скопленные мною деньги и, прибавив то, что получила от своих родителей на приданое первому ребенку, купила рикшу. С этим я снова мог приняться за работу. Рикше нужны крепкие ноги и здоровое сердце. Мои ноги должны были быть крепкими потому, что я имел уже сына, мое сердце должно было быть сильным потому, что я любил свою жену и она сказала мне, что скоро подарит мне еще одного сына. С восходом солнца я был уже на площади и ждал седока. Когда богатый человек, такой большой и тучный, что ему трудно самому носить свое тело, садился в рикшу, я брался за оглобли и бежал. Чем дальше я должен был бежать, тем радостнее было мне. Ведь за каждую тысячу шагов седок давал мне лишнюю чоху. Мне было радостно, хотя сердце мое билось так, что я должен был руками сдавливать грудь, чтобы удержать его, и пена выступала у меня на губах. Я бегал от зари до зари. Солнце уставало, погружалась в сон природа, а я прикреплял к оглобле фонарик и все бежал. Я бегал, пока не отходил ко сну самый жадный купец, пока не уставал от вина и разврата самый крепкий из гуляк. Первым в городе я выходил из дому, последним возвращался в него, потому что дети рождались у меня каждый год. А дети хотят есть.

Жизнь рикши очень трудна; самые крепкие выдерживают недолго. В один из дней, когда жена нагибается к рикше, чтобы разбудить его на работу, она видит холодный скелет, обтянутый сухою кожей. Вероятно, и я умер бы так, как умирают все рикши, если бы однажды наш народ не восстал, доведенный до отчаяния жадностью иностранцев, выжимавших из него последние соки. Ты, может быть, помнишь это восстание. Я был одним из многих, кто бросил свою рикшу и пошел драться. А потом стал одним из немногих, чья голова не скатилась в яму, когда казнили восставших. Я бежал, бежал, так далеко, как только мог убежать бедный китаец: из Чифу пароход привез меня во Владивосток. Что я нашел там, в первом и последнем чужеземном городе, который я когда-либо видел? Все то же, что и дома. И тут было больше китайцев, чем мешков с грузом. Русские купцы были так же толсты, так же жадны и жестоки, как китайские. Я перепробовал многое, чтобы добыть пищу жене и детям. Но все было одинаково неверно: мы никогда не могли сказать, будем ли иметь чашку риса завтра, зато очень часто могли поклясться, что у нас его нет сегодня и не было вчера. Семья моя стала бедней самого жалкого нищего. Нужно было продать в публичные дома двух девочек, чтобы не дать умереть с голода мальчикам. Русский закон не разрешал такую сделку, но за деньги полиция закрывала глаза на что угодно. И вот тут-то, когда мы уже торговались из-за цены, я узнал, что один китайский купец ищет людей, которым можно было бы доверить работу около опиума. У него были плантации, и он изготовлял чанду. Он терпел большие убытки оттого, что почти всякий, получая доступ не только к готовому чанду, но даже к маку, утрачивал власть над собой. Такой человек переставал быть хорошим работником. Сначала он брал немного опиума для себя, потом, когда дурман затягивал его, окончательно лишая воли, он начинал красть опиум для продажи. За лишнюю трубку такой человек готов на все. Ведь недаром у нас в Китае говорят: «Можно устоять перед золотом и справиться с женщиной, но у кого хватит сил, чтобы противостоять опиуму?»

Жена плакала и не хотела пускать меня на эту работу. Она была уверена, что я не устою перед соблазном. Тогда вся моя семья погибла бы от голода, как погибли миллионы других китайских семей. Когда я пришел к купцу наниматься в сторожа, он спросил, что я могу дать ему в залог своей верности? Я ответил: «Милостивый господин мой, у меня нет ни одной чохи, чтобы дать в залог тех многих тысяч, что стоит твой товар. Но все твое богатство для меня ничто по сравнению с жизнью моих детей. Они и будут залогом целости твоего достояния». Купец засмеялся и сказал: «Твои сыновья, работая всю жизнь от зари до зари, не смогут оправдать того, что я должен тебе доверить. Девочки? Ты же понимаешь, что каждую из них и обеих вместе я могу купить у тебя для забавы на час, на месяц, на год, на всю жизнь за такую малую долю моего опиума, что, отдав его, я даже не замечу, стало ли его меньше. Так чего же стоит твой залог?» Он был прав. Но и я был тоже прав. «Господин, пусть я не получу от тебя ни единой чохи, давай моим детям столько рису и масла, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду. В тот день, когда ты узнаешь, что я выкурил одну только трубку опиума, ты не спрашивай, где я взял его, твой он или чужой, ты просто лиши моих детей пищи на целый день. А за вторую трубку — на два дня, за третью — на три... И так, пока сумеешь сосчитать или пока они не умрут с голоду». Купец засмеялся: «Мне нравится то, что ты говоришь, человек». Он взял меня сторожем. Я прожил у него много лет и не выкурил ни одной трубки опиума. Купец тоже выполнил договор. Он кормил моих детей, пока они не выросли. Потом он взял их к себе в услужение. А там пришла большая война и после нее революция. Купец убежал в Китай с накопленным богатством. Плантацию мака взял себе советский народ. Опиум идет теперь не на то, чтобы отравлять людей, а для того, чтобы их лечить.

Дети мои ушли от меня. На небе загорелась такая заря, перед светом которой и пламя сыновней любви потускнело. Сыновья мои разошлись в разные стороны. Один ушел в Сибирь. Там шла война с белыми генералами. Другой взял старое ружье, с которым я сторожил маки, и ушел в Китай. Он пошел к человеку, которого зовут Мао Чжу-си. Он хотел бороться за то, чтобы китайский народ мог так же строить свое счастье, как строили его русские... Ты не слушаешь меня?

Ласкин действительно спал, растянувшись на прохладном кане.

Старик набил свою маленькую трубочку крепким самосадом и закурил. Ван спал, сидя на полу, прислонившись спиною к кану. Старик осторожно тронул его за плечо. Ван сразу открыл глаза, но не пошевелился. Так, сидя у ног старика, он и отвечал на его вопросы. Так же негромко, как их задавал старик. Они говорили долго: старик — спокойно, а Ван — так, словно был в чем-то виноват. Потом, видимо удовлетворенные, оба легли на кан.

Когда старый сторож разбудил Ласкина, квадрат двери был уже черен.

— Где Ван? — испуганно спросил Ласкин.

— Ушел.

— Куда?

— Не знаю.

Ласкин сжал было кулак, но одумался:

— Ты не должен был его отпускать!

— Ничего, — спокойно ответил старик. — Я пойду с тобой и провожу тебя куда нужно.

Выругавшись, Ласкин стал собираться. Через несколько минут они ушли в ночную тайгу, держа путь на юг.

Цыган и Левка

От фанзы старик повернул прямо в гору. Тропы больше не было. Идти стало еще труднее, чем днем, но Ласкин слышал впереди себя неожиданно быстрые шаги китайца. Отстать — значило остаться одному, совсем одному среди враждебно шепчущихся деревьев, в незнакомой тайге, черной, таинственной и страшной.

Спотыкаясь о корни, ударяясь коленями о стволы бурелома, натыкаясь на торчащие со всех сторон ветви деревьев, Ласкин шел так быстро, как только позволяло дыхание. Шел, выставив руки вперед, в черное пространство леса. Указкой служил только хруст валежника под ногами старика. Ласкин закусил губы, чтобы не выдать своего отчаяния криком. Он терял самообладание.

И вдруг шаги проводника оборвались. Ласкин шагнул еще раз, другой и в испуге остановился.

— Что случилось? — зашептал он было, но старик прервал его:

— Тсс... Человек!

Напрягши слух, Ласкин понял: навстречу шли двое. Они делали несколько шагов, останавливались и снова немного продвигались.

— Чудно, Ивашка, будто слыхали кого-то, а будто и нет никого. А?

Ответил детский голос:

— Я тоже слыхал — человек.

— Может, ослышались, а?

— Не должно быть, тятя.

— Не должно быть, не должно быть. Говорил тебе: без Шарика ночью не ходить. Он бы сказал, ослышались ай нет.

Невидимый Ласкину мальчик рассмеялся:

— Шарик бы накрыл... Помнишь, как он весной нарушителю штаны порвал.

— Черта ты ему теперь порвешь...

— Да, темно, — серьезно согласился мальчик.

Разговаривая, они приближались к тому месту, где стоял, прильнув к стволу, Ласкин. В нескольких шагах от него взрослый чиркнул спичкой и стал закуривать. Ласкин увидел непокрытую голову с шапкой курчавых черных волос. Такой же курчавой бородой было обрамлено коричневое от загара лицо с горбатым крепким носом.

«Цыган», — подумал Ласкин.

Спичка погасла. Остался только красный светляк цигарки. Он проплыл мимо обмершего Ласкина на высоте, позволяющей определить большой рост человека. Хруст шагов долго отдавался в ушах Ласкина.

Давно уже стало тихо, когда он решился шепнуть!

— Дед!

Ответа не было.

— Слышь, дед!..

Тихо.

Ласкин двинулся к тому месту, где, по его расчету, стоял проводник.

— Дедушка, голубчик...

Он с трудом удерживался, чтобы не крикнуть в голос.

Проводника не было.

Шаря по лесу, Ласкин натыкался на деревья. Обессилев больше от страха, чем от бесполезной ходьбы, он опустился на землю. Его мысли были так спутанны и отрывисты, что их нельзя было связать в логическую цепь.

Он долго сидел, уткнув голову в колени. Первым осознанным желанием было просидеть так до утра. Он отогнал эту мысль: дождаться утра здесь, вблизи границы, — значило наверняка попасть в руки пограничников. Но совершить переход сейчас же, не имея представления о местности, тоже было немыслимо. Ласкин решил, что лучше всего отойти как можно дальше от границы. Уходя в глубь страны, он будет удаляться от пограничных постов. Ему удастся найти какой-нибудь колхоз или заимку, где можно будет переночевать у крестьян и попытаться организовать переход при их помощи. Может быть, за деньги удастся найти проводника.

Эти мысли прервал далекий лай. Собака брехала в той стороне, где, по расчетам Ласкина, должен был быть «тыл». Он встал и пошел на брех.

Все так же черна была чаща, все так же неприветливо толкали его в грудь сучья, все так же больно хлестала по лицу колючая хвоя. Но оттого что где-то вдали время от времени раздавался лай, Ласкину стало легче. Он уже не чувствовал себя таким одиноким. Он пробирался к воображаемой деревне. Однако по мере того как шел, уверенность начинала его покидать. Он брел уже долго, а чаща не становилась проходимей. Лес был все таким же суровым, необитаемым. Ласкину начинало казаться, что собака уходит от него, заманивая его в глубину таежных дебрей. Совсем неожиданно оказался он вдруг на опушке. В просвете темнели контуры постройки. Это не была деревня — всего лишь одна крыша. Вероятно, небольшая заимка или дом лесника. «Тем лучше», — подумал Ласкин и вышел на поляну. За изгородью заливалась собака.

Ласкин стукнул в ворота. Мелькнул в окошке свет, и послышался дробный топоток босых ног. Детский голос окликнул:

— Кто там?

Ласкин старался подделаться под крестьянский говор:

— Мне бы хозяина.

— Тятенька, вас! — крикнул тот же голосок и тихонько добавил: — Чужой.

Калитка распахнулась. В свете поднятого фонаря Ласкин увидел давешнего человека с цыганской бородой.

Невольно подчиняясь приглашению цыгана, он шагнул во двор и тут же спохватился: за ним отчетливо стукнула щеколда. Хозяин стоял, опираясь спиной на калитку. Колючие цыганские глаза без стеснения ощупывали гостя.

— Проходи! — и так же повелительно цыган указал на дверь.

Мальчик с фонарем пошел впереди. Ласкин следовал за ним, чувствуя на затылке колючий взгляд хозяина.

При тусклом свете «летучей мыши» Ласкин разглядывал горницу. Лавки и часть пола были заняты спящими. «Готов!» — кольнула было мысль, но тут же он разобрал, что это были дети. Из-под большого лоскутного одеяла одна за другой высовывались головенки с курчавыми, черными как смоль вихрами; черные пуговицы глаз любопытно ощупывали гостя.

Это были погодки и близнецы, дети хозяина — охотника и лесоруба Корнея Артемьевича Чужих, отнюдь не цыгана, а коренного и потомственного сибиряка. Ребята поменьше сползали с лавок. Старшие — лет от восьми до двенадцати — звучно почесывали коленки шершавыми подошвами ног. Они один за другим входили в круг, освещенный фонарем. Мальчик лет двенадцати, тот, что открыл с Корнеем ворота, важно стоял за Ласкиным, точно тот был его добычей.

— Садись! — все так же угрюмо бросил Корней. — Откуда и куда?

Ласкин молчал.

— Откуда и куда идешь? Кто таков будешь? — переспросил Корней.

— Я — писатель.

— Писатель?

— Ну да... из газеты.

Дети зашевелились. Тесня друг друга, они стягивали круг около Ласкина.

— Гляди, писатель, вона штука! — слышался шепот.

— Вот интересно-то!

— Тихо, вы! — цыкнул отец. — Как фамилия? — Тон его стал мягче. — Ласкин? Извиняюсь, не слыхал. Да у нас тут мало книг бывает. Ласкина, извините, не читал.

— Я приехал сюда, чтобы написать книгу про Дальний Восток, про таежную жизнь на границе, про охотников, про пограничные уссурийские колхозы. Я думаю...

— Так... так... — перебил Корней. — А сейчас куда же шли?

— К Синему Утесу.

— К Синему Утесу? Вот как!

— В городе мне сказали, что там расположена одна из наиболее интересных пограничных застав. Я хотел побывать на ней, познакомиться с людьми,

— А пропуск? — голос Корнея снова стал жестким, неприветливым.

— Пропуск? Он у моего проводника. Мне, видите ли, дали проводника, а мы в темноте потеряли друг друга.

Корней обернулся к старшему сыну:

— Вот оно, Ванятка, видел?! Их-то мы и спугнули давеча. Какой же у тебя был проводник, что он тебя потерял? Плохой проводник был.

— Может быть.

— Кто он?

— Не знаю.

— Пограничник?

— Нет.

— Надо думать. Те не потеряют. А кто же?

— Не знаю, право. Я не спрашивал.

Корней недовольно покосился:

— Шел с человеком и не знаешь, кто он? У границы так не делают... Ну да ладно, дело твое. Теперь-то ты что намерен делать?

— Идти дальше.

— Один ты не найдешь пути. Здесь на углах надписей нет. Тебе все-таки куда надо-то?

— Я же сказал — к Синему Утесу.

— Все-таки к Синему?

Ласкин придвинулся к цыгану так, чтобы ребятам не было слышно:

— Выручите меня, проводите к этому Утесу. Мне будет... очень неловко вернуться в город, не побывав на границе. Это неудобно.

— Неудобно? Вон как!

Ласкин еще понизил голос:

— Я вам хорошо заплачу.

Корней засмеялся:

— Мне деньги не надобны. Я не деньгами живу, а вот этим, — он протянул вперед жилистые, обильно поросшие курчавым волосом руки. — На что мне в тайге деньги?

— Деньги — всегда деньги.

Корней насупился. Ласкину казалось, что он колеблется; остается сделать небольшое усилие, чтобы уговорить его. Ласкин хотел показать деньги, но помешал шум в сенях. Дверь распахнулась, и Ласкину пришлось вцепиться в лавку, чтобы не свалиться. Раскрыв рот, он смотрел на входящую женщину. Это была Авдотья Ивановна. Она казалась постаревшей и растолстевшей, но все дышало в ней прежней мощью, таким же багровым пламенем сверкали растрепавшиеся со сна рыжие волосы. Однако, вместо того чтобы броситься на Ласкина, она скользнула по нему равнодушным взором:

— Расшумелись, ажно мне в чулан слыхать.

— Повернулась бы на другой бок, мать, — усмехнулся Корней и, кивнув в сторону женщины, пробурчал Ласкину: — Моя хозяйка Гликерия Ивановна, прошу любить. У них в роду все таковы: здоровы как лошади, а спят вполглаза.

— Чаевать станете? — спросила Гликерия.

— Какой чай, мать?! Спать надо. Куда гостя положим?

— Не побрезгуете на сеновале? Вольно там, тепло и дух приятный, — обернулась хозяйка к Ласкину.

Тот все еще не в состоянии был справиться с волнением. Сходство Гликерии с женою Назимова было поразительно. Он не сразу ответил:

— Мне все равно. Могу и на сеновале.

Ласкина проводили на чердак, заваленный сеном. Оставшись один, он вырыл в сене глубокую яму и лег. Хотелось подумать. Нужно было решить вопрос о том, что же делать дальше. Ведь он так и не получил от цыгана ответа на просьбу проводить к границе. Может быть, придется весь завтрашний день потратить на то, чтобы издалека вернуться к этой теме и найти способ уговорить его. А что, если посулы его не соблазнят? Что тогда делать? Бежать? Не зная местности? Глупо. Все глупо. Все, от начала до конца. Какой дурак уверил его в том, что здесь налажены твердые связи?.. Предатель Ван. Проклятый старик. И эта Гликерия! Неужели сестры?.. Что, если сюда явится Авдотья...

Ласкин размышлял, лежа на спине. О том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Но вот он приподнялся и, оглядевшись привыкшим к темноте взглядом, потянулся к жердине наката. Не без труда, соразмеряя каждое движение, чтобы не зашуметь, отщипнул щепину и, осторожно раздвинув сено, на котором лежал, стал разгребать землю, покрывавшую подволок. Скоро сквозь доски подволока ему глухо стали слышны голоса. Он искал глазами щель, в которую можно было бы разглядеть, что происходит внизу, но тесины были пригнаны плотно, ни лучика света не пробивалось сквозь них. Ласкин приложил ухо к доске. Ему казалось, что он может теперь различить, кому принадлежит тот или другой голос. Вот говорит Корней:

— ...И скажешь начальнику заставы: отец, мол, просит прислать наряд. Долго этого писателя добром не задержишь. Человек, мол, странный. Из виду упускать нельзя. Понял?

Ответ не был слышен Ласкину. А вот снова голос Корнея:

— Ну, сыпь... А ты, Левка, возьми винчестер и сядь у калитки. На всякий случай.

— Ребенку спать надо, — внушительно проговорила Гликерия. — Пошел бы сам на сеновал да лег там, ежели опасаешься.

— И то дело, — согласился Корней. — Только как бы он чего не подумал.

— Ну и подумает — тебе что? Не пускай — и только. Не впервой небось.

— Ладно, Левка, иди спать.

В горнице все стихло. Ласкин продолжал лежать, прижавшись головой к земляной насыпке, и не сразу услышал, как заскрипела лестница под шагами Корнея. Поспешно отпрянув от пола и сдвинув под собою сено, Ласкин нарочито громко захрапел. Будто давным-давно спал. Скоро изнутри чердака стукнула задвижка.

Корней улегся, пошуршав сеном, поближе к двери. Сквозь свой деланный храп Ласкин услышал мерное посапывание хозяина. Убедившись в том, что тот заснул, он, не переставая все же храпеть, подвигался к выходу. Вот он уже почувствовал бедром возвышение порога. Вот его плечо уперлось в дверь. Медленно, сантиметр за сантиметром, провел он ладонью по шершавым доскам, пока не нащупал задвижку. Много времени ушло на то, чтобы бесшумно отодвинуть деревянный запор. Еще раз внимательно прислушался к дыханию Корнея. Тот спал. Ласкин стал отворять дверь. Все в нем замерло в ожидании скрипа. Он проклинал себя за небрежность: когда хозяин входил на чердак, нужно было заметить, скрипит ли дверь. Но скрип оказался еле заметным. Корней продолжал спать. Ласкин выполз из чердака. Сидя на лестнице, он придвинул к себе охапку сена и, не задумываясь, чиркнул спичкой. Сено запылало. Ласкин быстро закрыл за собою дверь и набросил щеколду снаружи. Сбежав по лестнице, пустился к лесу.

Но сон Корнея оказался вовсе не таким крепким, как думал Ласкин. Гость еще не успел сбежать с нижних ступеней лестницы, а уже стало слышно, как Корней могучими ударами вышибает дверь сеновала. Это скоро удалось ему. Он с грохотом сбежал по лестнице и ворвался в избу. Распахнулись окна, и стал слышен многоголосый рев ребятишек. В пляшущем пламени, вырвавшемся из слухового окна, Ласкин увидел, как Корней одного за другим передавал Гликерии ребят. Когда послышался треск рушащихся бревен чердака, последние ребятишки уже бежали от дома, волоча за собой лоскутное одеяло. Наконец выскочил и сам Корней, держа в каждой руке по винтовке. Одну у него тут же взял Левка.

Корней деловито, точно все происходящее было вполне закономерно, бросил жене:

— Выведи корову. Коню недоуздок обрежь — сам выйдет. Не мешкай.

— А ты-то куда же? — в испуге воскликнула Гликерия.

Вместо ответа он на ходу бросил:

— Левка, патроны!

— В магазине.

— Пошли!

Они лежали по обе стороны овражка: Корней с сыном — на одной, Ласкин — на другой. Серая муть рассвета перешла уже в золотистое утро. Ласкин не мог сделать движения, чтобы уйти от преследователей, если не хотел тотчас же получить пулю. Корней не двигался. Проскочить овражек можно было только под дулом диверсантского браунинга.

Корней не спускал глаз с мушки и пальца с курка.

Учиться терпению ему не приходилось. Он знал, как часами выслеживать зверя. Другое дело Левка. Он изобретал способ за способом скорее одолеть врага. Невтерпеж было лежать здесь невесть сколько. Левка давно уже предлагал отцу сбегать к заставе — узнать, куда девался Ванятка. Но Корней боялся, что малейшее движение сына может стоить мальчику жизни, и приказал ему лежать смирно.

А Левкино воображение не переставало работать. Он придумывал планы:

— Папаня, а, папаня, видите там вправо сосну?

— Мне мушку терять нельзя.

— Здо-о-ровая соснища!

— А что тебе?

— Растет она на этой стороне, а суки свисают на ту. Понятно?

— Ничего не понятно. Лежи смирно.

— Экой вы бестолковый, папаня. Я влезу на дерево и спрыгну на ту сторону.

— Он те спрыгнет!

Несколько минут протекли в молчании, и Левка снова зашептал:

— Я полезу, папаня, а?

— Лежи, сказано.

— Чего же, я так и буду лежать как пень? Беляка в два счета взять можно. Только на тот берег спрыгнуть.

— Он тебя с этого дерева, как тетерева, снимет.

— Он и не заметит.

— Слепой он, что ли?

— Он за вами следить должен. Сбоку я могу делать что угодно.

— Ну-ну... не дури, — уже с меньшей твердостью, чем прежде, сказал Корней.

Через несколько минут, чтобы занять сына, он придумал:

— А ну-ка, Левка, полезай ко мне в карман. Там табачница. Скрути покурить.

Левка не ответил.

— Слышь, Левка?

Чутким ухом Корней уловил шорох травы в стороне и понял, что Левка уползает.

— Левка, назад! Тебе говорю аль нет?

Мальчик продолжал ползти. Корней не знал, что делать. Чтобы остановить сына, нужно было бросить прицел, и диверсант мог уйти. А не спускать глаз с мушки — значило позволить мальчонке сделать глупость, которая может ему стоить жизни.

Прежде чем Корней пришел к какому-нибудь решению, послышался шепот Левки:

— А я уже на середке дерева.

Корней обмер. Он боялся теперь не только пошевелиться, но и дышать: нужно было не дать возможности Ласкину повернуть голову в сторону Левки, если он и заметит обход. В первый раз, с тех пор как. Корней помнил себя с винтовкой в тайге, нервы его были по-настоящему напряжены.

Вот хрустнула под Левкой ветка. Корней обмер. Делать было нечего. Решил отвлечь внимание врага, хотя бы обнаружив себя. Выстрелил. И тут же по стволу, за которым он лежал, резанули две пули браунинга. Брызнули щепки. Корней почувствовал, как в лоб впиваются жала заноз.

Сбоку снова раздался шепот Левки:

— Папаня, стрельните еще разик, и я скокну.

— Не смей! — зашипел Корней и, не утерпев, покосился. Он увидел шевелящуюся хвою на дальнем суку, а в хвое голову мальчика.

Прежде чем Корней успел что-нибудь предпринять, на ту сторону овражка кулем упал Левка. Он лежал не шевелясь, как подстреленный. Корней был сам не свой. Чтобы отвлечь внимание беляка на себя, он приподнял над прикрытием шапку. В тот же миг она была прошита пулей. Ласкин стрелял отлично. Шутить с ним не приходилось, но выбора у Корнея не было; он понимал, что первая же пуля врага уложит его сына на месте. Кое-как укрываясь, Корней подполз к краю оврага. Ласкин использовал это не для стрельбы по Корнею, а для того, чтобы переменить позицию. Он быстро пополз. Корней видел, как расходится и снова смыкается над ним трава. И тотчас же в стороне вынырнул из леса не замеченный Ласкиным Левка. Он, пригнувшись, бежал наперерез. Все сжалось и похолодело внутри Корнея, когда он подумал, что самое большее через полминуты Левка перебежит дорогу Ласкину и тот его непременно увидит. Теперь он только того и хотел, чтобы Ласкин увидел его самого. Но тот не показывался из травы. Он убегал, ныряя среди деревьев. Корней не мог стрелять ему вслед: Ласкин бежал зигзагом, а в обойме Корнея осталось всего три патрона. Что было сил Корней бросился в овраг.

Левка выскочил наперерез Ласкину. Их разделяли всего несколько шагов. Левка едва успел вскинуть винтовку и крикнуть «стой», как Ласкин сшиб его с ног и сгреб в охапку. Левка работал руками и ногами, пустил в ход зубы. Но силы были слишком неравны. Ласкин действовал; лежа всем телом на маленьком пленнике и не поднимая головы над травой. Корней не мог понять, что там происходит, и боялся стрельнуть, чтобы не попасть в сына.

Через несколько секунд Левка лежал, опутанный ремнем. Ласкин, как мешок, перекинул его на спину и пошел, больше не хоронясь от Корнея. Спина его была, как щитом, прикрыта Левкой.

Увидев поднимающегося из травы Ласкина, Корней вскинул винтовку. Сквозь прорезь прицела он увидел на спине удаляющегося беляка Левку. Корней замер было. Но тут же прицелился и выстрелил. Ласкин упал, раненный в ногу. До границы, до той заветной черты, за которой ему не страшны были уже никакие Корней, оставалось совсем немного. Это расстояние, наверно, можно проползти и на четвереньках. Но сначала нужно отделаться от преследователя. Ласкин положил перед собою связанного Левку и, спрятавшись за ним, как за бруствером, прицелился в бегущего Корнея.

Сухо щелкнул негромкий выстрел браунинга. Корней, точно споткнувшись, нырнул лицом в траву. Ласкин послал вдогонку еще одну пулю.

Корней мотал головой, гудевшей, как котел. Пуля сбила шапку и глубокой ссадиной разрезала кожу на голове. Голову жгло огнем. Но дело было не в боли, а в том, что глаза застилали алые круги.

При попытке Корнея подняться снова зыкнула пуля Ласкина. Пришлось залечь. Корней знал, что беглец ранен в ногу и не может идти. Но ведь даже если, пренебрегая пулями браунинга, Корней станет продвигаться вперед и даже если ни одна из этих пуль не помешает ему приблизиться к врагу, — у того в руках остается Левка!

Корней услышал голос сына:

— Папаня, слушайте меня: беляк велит сказать вам, чтобы вы ушли обратно на пятьсот шагов. Он говорит, что, если вы станете приближаться сюда, он убьет меня... Наступайте, папаня. Не бойтесь за меня, папаня!

Как подстегнутый этим зовом, Корней заскреб руками и коленками. Он полез по траве к Ласкину. Голова гудела медными колоколами. Корней боялся потерять сознание, прежде чем настигнет врага. Его привел в себя окрик:

— Стой! Я буду стрелять. А если подойдешь на десять шагов, пристукну и твоего щенка... Понял?

— Не слушайте, папаня... Уйдет он, уйдет!

Крик Левки прервался. Ласкин зажал ему рот. Левка пустил в ход зубы.

Корней лежал неподвижно. Ласкин примащивался за Левкой. Мальчик извивался всем телом, мешая ему целиться.

Кругом стояла тишина лесного утра. Весело перекликались птицы. Едва слышно шелестела листва. Тайга встряхивалась после сна в бодрой свежести утра.

Вдруг Корней отчетливо услышал за собой цоканье пуль по деревьям и далекие выстрелы. Стреляли с той стороны границы. Корней знал, что через несколько минут заварится каша, называемая на пограничном языке «инцидентом». Ее устроят, чтобы дать уйти агенту.

Тщательно, так тщательно, как не делал этого, может быть, еще никогда, даже в самые ответственные моменты своей таежной жизни, Корней ощупал глазами мушку. Он искал ею хотя бы самое маленькое открытое местечко беляка. Тот прятался умело. Но вот чужим каким-то, неузнаваемым голосом Корней отрывисто крикнул:

— Левка, прижмись к земле!

Прежде чем мальчик выполнил приказание и прежде чем Корней спустил курок, он увидел, как в нескольких шагах за беляком поднялась из травы зеленая фуражка и, быстро отмахнув, скрылась. Корней понял: патроны ему больше не нужны, стрелять незачем. В следующий миг он увидел, что два пограничника выскочили из травы. Корней успел еще заметить, как Ласкин обернулся на шорох, но смог только вскинуть браунинг. Пуля ушла в небо. В глазах Корнея пошли круги. Он потерял сознание.

Через несколько часов, лежа на берегу. Корней глядел на зеркальную гладь залива. Несмотря на совершенную неподвижность воздуха, он был до вещественности осязаем, насыщенный ароматами изнывающего в зное лета и трав, смешивающихся со сложными запахами моря.

Огромный махаон с черными, как ночь, крылышками подлетал к воде, будто желая окунуться в нее. У самой поверхности бабочка, делая плавные виражи, подбрасывала свое тельце вверх. Прочертив короткий зигзаг тени по воде, она улетела обратно, чтобы через минуту появиться вновь. Так подлетала она к воде раз за разом, выделывая над нею все новые и новые фигуры, точно искусный пилот, наслаждающийся безошибочностью своих движений и точностью глазомера.

Из маленького оконца сарая, забранного решеткой, Ласкину тоже был виден кусочек берега. Он узнал могучие сосны, на которых ветер повернул ветви от моря и они вытянулись к лесу, как длинные мохнатые флаги. Он видел и дом погранзаставы, и мачту с коротеньким реем. Теперь на этой мачте был флаг. Он повис в безветрии, но на нем все же была широкая зеленая полоса.

За изгородью поста царила тишина послеобеденного отдыха. Слышен был негромкий голос командира. Он сидел на дворе в тени навеса и разговаривал со старым сторожем плантации маков.

В нескольких шагах от них, в тени навеса, сооруженного из палатки, лежал Чувель. Голова его была обмотана бинтом, из-под которого поблескивали обычной хитринкой глаза. Чувель прислушивался к, разговору командира со сторожем и изредка вставлял свои реплики. Они были короткими, потому что каждое слово как удар колокола отдавалось в раненой голове. В эти мгновения он морщился, но через минуту, забыв о боли, снова пытался заговорить,

— Ты бы помолчал, — ласково проговорил старый сторож. — Успеешь поговорить. Скоро вернешься. Здоров будешь.

— Думаешь, буду? — с гримасой боли спросил Чувель.

— А то! — ответил вместо сторожа командир. — Из нашего госпиталя вернешься лучше, чем был.

— И то! — согласился Чувель.

Царившую на берегу тишину внезапно разорвал далекий крик сирены. Из-за мыса, ограждающего заливчик, дробя сонную гладь воды, вылетел катер. Раскидывая воду в два неистовых буруна, швыряя за корму пенистый водоворот, он несся к берегу. Корпуса судна почти не было видно. Над водою торчали только край форштевня, рубка да маленькая мачта с антенной. На мачте трепетал, вытянувшись по ветру, зелено-красный флаг погранохраны.

Первым на катер внесли Чувеля. Затем под конвоем привели Ласкина. Прежде чем ступить на сходню, он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на землю, которая оказалась для него последним этапом запутанного пути. По чьей вине? Кто его запутал?..

В короткий миг, что нога Ласкина повисла над сходней, в его памяти пронеслась длинная вереница образов. Он искал того, кто был виноват в случившемся. Искал — и не находил. Потому что среди них не было одного-единственного, в котором он узнал бы виновника всех своих бед, — самого себя.

Его взгляд в последний раз обежал берег, и тут он увидел, как из домика пограничников вышел его проводник — маньчжур Ван. Поравнявшись со старым сторожем, сидевшим на корточках с флейтой в руках, Ван остановился. Ласкин не слышал того, что сказал Ван, да если бы и слышал, то не понял бы: проводник говорил по-китайски:

— Отец, я должен рассказать им все?

Старик утвердительно кивнул.

— И про господина Ляо?

— Начав с этого, — старик движением подбородка показал вслед Ласкину, — ты не можешь не закончить тем.

— Хорошо, — покорно проговорил Ван, — я не боюсь смерти.

— Смерть страшна тому, кто худо бережет жизнь.

Маньчжур почтительно поклонился старику и в сопровождении пограничного солдата пошел к катеру.

Катер унесся в море. Края буруна расходились за ним все дальше, пена спадала, след убегал к горизонту. Скоро он исчез за куполом воды. Снова как стеклянная застыла бухта под палящими лучами солнца.

Корней не двигаясь лежал в тени прибрежных деревьев. Около него разметался Левка. Мягко шелестел матрац из высохших водорослей, когда мальчик ворочался во сне. Выброшенные морем водоросли мертвым слоем покрывали все побережье. Прибой скатал их в плотный тюфяк, солнце выпило из них влагу, ветер сделал их гибкими и шелковистыми.

Слышались монотонные, однообразные звуки: старый сторож с плантации маков играл на бамбуковой флейте.

К Корнею подошел командир:

— Пойдешь домой?

— Левка отдохнет, и пойду, хотя... — он неловко усмехнулся, — дома-то и нету.

Помолчали.

Командир растянулся было на мягком ложе рядом с Корнеем, но, вспомнив что-то, привстал:

— Бойцы постановили: свободная смена каждый день к тебе приходить будет.

— Я гостям рад, да принимать их ноне негде.

— Об этом и речь: избу тебе новую ставить будем.

Корней хотел сказать что-нибудь подходящее к случаю, но, пока придумывал, командир уснул.

Скоро спали трое: Корней, Левка и командир. У их ног не шевелясь лежало неслышное море. Оцепенела листва. Из-за ограды поста все доносилось незамысловатое баюканье флейты старого китайца.

 

Джимми

(Из «Старой тетради»)

1

«Это было в те времена, когда я еще летал, — сказал Митонен и, посмотрев куда-то мимо моего уха, с грустью повторил: — Да, в те далекие времена, когда Арву Митонен считался неплохим бортмехаником и явился в Штаты, чтобы спастись от полиции господ Таннера и Маннергейма. Даже в тридцатых годах кое у кого из нас еще сохранились иллюзии насчет так называемой заокеанской демократии. Впрочем, сейчас речь идет не о демократии и не обо мне. Я хочу рассказать о Джимми. Ты ведь знал его?.. Конечно, ты читал и о его гибели. По крайней мере, два дня она служила в тридцать шестом году пищей для писак едва ли не всех газет в Штатах. Восстановить картину катастрофы было невозможно — никто не видел момента падения. Нам удалось лишь извлечь из-под воды обломки самолета. Несомненно, Джимми погиб, хотя трупа и не нашли.

Большинство американских фирм тогда уже пользовалось услугами «бесхвостых». Этим молодцам нечего было терять, кроме жизни. Они грозили лишить работы всякого, кто требовал человеческих условий найма. Но Джимми был один из тех, кто не садился в испытываемую машину, пока ему не показывали страхового полиса в пользу семьи. Вскоре же после гибели Джимми «бесхвостые» опубликовали свой манифест. В нем ясно говорилось, что они не требуют от заводчиков страхования ни на случай смерти, ни от увечья. Они заявляли, что члены их корпорации не берут в испытательный полет парашюта. Это давало заводчикам уверенность в том, что пилот приложит все усилия к спасению самолета. При стоимости опытной машины в сотни тысяч долларов это заслуживало внимания. А в случае катастрофы — гарантия от иска: пилот бывал мертв в девяноста девяти случаях из ста. Даже серьезные фирмы стали переходить на услуги «бесхвостых». Удобно и дешево. Никаких разговоров с заплаканными женами. Никаких забот о сиротах.

Мы, старики, не могли отделаться от мысли, что Джимми разбился вовремя: вдова успела получить страховую премию, которой могло хватить на несколько лет скромной жизни с ребенком.

2

Вскоре после смерти Джимми мне нужно было побывать на гидродроме маленького приморского городка. Там испытывался новый гидросамолет. Я был приглашен на «гастроль». Вечером от нечего делать я бродил по набережной и зашел в какое-то заведение выпить пива. Когда я брал свой стакан, на стойку упал никель. Посетитель рядом со мной сказал:

— Пива.

И только. Всего одно слово. Но даже если бы это была буква, один лишь звук, и тогда бы я не мог ошибиться. Его произнес Джимми. Правда, я не уронил свой стакан, но поставить его на прилавок мне все же пришлось.

— Джимми!

Он испуганно обернулся. Мгновение он смотрел так, будто не он, а я был выходцем с того света. Затем схватил меня за рукав и оттащил в угол бара. Он хотел казаться спокойным, но я видел, как дрожат его руки. Отодвинув пиво, он велел подать чего-нибудь крепкого. Молча, сосредоточенно пил стакан за стаканом. Прежде этого не бывало. Иногда он выпивал стаканчик с приятелем. Но так? Нет, этого с ним не случалось.

Лицо его стало красным. На лбу выступил пот. Наконец он заговорил:

— Там, дома... это было очень тяжело?

— Зачем это, Джимми?

— Ты не понял?

Он помолчал. Я не торопил.

— Ты же знаешь, Арву, если не через месяц, то через год всем вам крышка. «Бесхвостые» выбьют из-под вас стул. Ты же должен понимать это, Арву!

Я кивнул.

— Ну вот, видишь. Не зря же ты, летчик, пробавляешься хлебом бортмеханика. Где теперь можно летать? Линии набиты. Правительственная почта заполнена. Частные боссы выбирают одного из ста. Куда идти? Если завтра тебе скажут: «А ну, Арву, испытатели нам больше не нужны», — куда ты денешься?

— Ты забыл, Джимми, у нас в карманах дипломы военных летчиков.

— Военная авиация набита, как нужник. Пока они не начнут воевать, ищут они тебя? А когда они начнут воевать, ты знаешь? То-то. Тебя так и лепили, чтобы ты умел только то, что им нужно. Ни на йоту больше! И был бы готов прибежать, виляя хвостиком, как только тебя поманят.

Он залпом выпил стакан.

— Но все же ты прав: мы военные летчики. Нас учили атаковать противника в воздухе. Нас учили стрелять из пулеметов и пушек, бросать бомбы. Разрушать и поджигать. Это мы умеем — ты прав. Но было бы глупее глупого ждать, когда это умение понадобится им.

Я не понял. Он дрожащими пальцами покопался в бумажнике и протянул мне газетную вырезку:

«Американские, английские и французские безработные летчики создали организацию, члены которой готовы драться с любым воздушным флотом и бомбардировать с воздуха любой объект, какой им укажет страна, способная за это заплатить. Организация называется «Иностранный воздушный легион». Часть ее членов являются участниками недавней войны в Эфиопии. Теперь легион ведет переговоры о предоставлении своих членов бургосскому правительству националистов. Обществом изданы каталоги на многих языках. Проспекты снабжены прекрасными рисунками, иллюстрирующими разрушительную работу авиации. Легион может предоставить пилотов — истребителей и разведчиков, пулеметчиков, бомбардиров, аэрофотографов, бортмехаников и других специалистов военной авиации. Легион обеспечивает снабжение сформированных им отрядов всеми необходимыми предметами снаряжения, до бомб и отравляющих веществ включительно».

Я вернул вырезку:

— Это не объясняет, зачем понадобилась жестокая комедия с твоей смертью.

— Ты осел, Арву, Прежде всего: могу ли я быть уверен, что эта работа даст надежный заработок? А если меня стукнут в первый же вылет и администрация зажмет полис? Что тогда? Семья получит хотя бы цент? Следовательно, мне нужно было прежде всего позаботиться о том, чтобы жена теперь же получила некоторую гарантию, хотя бы в виде премии за мою воображаемую смерть. Это первое. И во-вторых, Арву, я скажу тебе правду: продавшись этому, с позволения сказать, «легиону», мне было бы противно смотреть на себя в зеркало. Ведь нельзя же не бриться из боязни увидеть себя? А видеть было бы выше моих сил: каждый день вспоминать о своем грехопадении. А теперь мне наплевать, я буду видеть рожу какого-то Джонатана Хилла. Джо Хилл — вот кто перед тобой! Это превращение стоило всего сто долларов. И даже не наличными, а с вычетом из подъемных.

Он сделал попытку рассмеяться, но из этого ничего не вышло.

— В кармане мистера Хилла лежит бордеро на Лиссабон. Конечно, он мирный коммерсант. Торгует не то трикотажем, не то автомобилями, а может быть, просто гигиеническими изделиями. Это уж никого не интересует... Я вижу, ты не в своей тарелке. Ты что-то ежишься. Тебя занимает, что будет, если я благополучно выберусь и смогу вернуться? Ну что же, Арву, это будет тяжело. Вероятно, маленькая Джоанна примет меня за привидение из дурной сказки... А жена?.. Не знаю. Может быть, лучше и не возвращаться. Не знаю. Стараюсь об этом не думать...

Посмотрев на часы, он опустил недопитый стакан.

— Через полчаса отваливает наше корыто. Пойдем. Ты махнешь мне с пристани. Приятно, когда тебя провожают!

Он, пошатываясь, встал из-за столика и, опираясь на меня, побрел к выходу.

3

Известий от него не было. Вдова получала время от времени чеки. Она воображала, что это старый босс Джимми — заводчик, из скромности скрывавшийся за псевдонимом какого-то Хилла. Она даже собиралась было съездить его поблагодарить. Я с трудом отговорил ее.

Так прошло несколько месяцев. Однажды я встретил парня, только что вернувшегося из Европы. Его звали Бендикс. Когда-то мы вместе служили в военной авиации. Теперь я узнал его не сразу. Он дергался, как в пляске святого Витта. По лицу его то и дело пробегала гримаса судороги.

Я кое-что понимаю в жизни и спросил его напрямик:

— Ты заработал это в Испании?

— Да. — Помолчав, он добавил: — Я был там вместе с Джимми.

— Так что же ты молчишь?!

— А что мне сказать? Он подлец.

— Не валяй дурака!

— Он подлец — и больше ничего. Это из-за него я в таком виде... и без гроша в кармане.

— Расскажи.

Бендикс рассказал:

— Бордеро на Лиссабон — ерунда. Мы даже не заходили в Португалию. Нас высадили в Малаге. Первое, о чем они позаботились, — обеспечить выполнение наших обязательств. Ну, это понятно. В подобных условиях бумага стоит не много. Раз пошедши в такое дело, человек работает там, где лучше платят. И они придумали неплохо. Эскадрилья никогда не вылетала в полном составе. Половина машин уходила на работу, другая оставалась на аэродроме. Оставшиеся летчики были заложниками за улетевших. Мы скоро узнали, что это не шутки. Один из наших сел в тылу республиканцев. Отчего? Кто его знает. В общем, его заложника в тот же день расстреляли. Протесты? Не помогло. Консул ткнул нам в нос наши же собственные контракты. Два месяца мы работали на юге. Обстановка была отвратительная. Макарони держали себя там хозяевами. Они были настоящими хамами. Мы обрадовались приказу о переброске на бискайский участок. Говорили, что там нет итальянских фашистов. Да, их там не было, но зато оказалось вдоволь гитлеровцев. Ну, мы с тобой достаточно видели немцев в ту войну. Но те были сущими джентльменами по сравнению с нынешними. Эти держали себя как настоящие свиньи. Да, брат, форменные свиньи. Франкисты не играют никакой роли. Так, на побегушках. Впрочем, это не должно было нас касаться. Нам платили, и все было в порядке. Мы зарабатывали настоящие деньги. Бомбардировка шла за бомбардировкой. При этом почти отсутствовала авиация республиканцев. Работать было легко. Мы без труда уничтожали города и местечки. Дело дошло до Бильбао. Городом желали заняться сами боши. На нас возложили наблюдение за выходом в море. Нужно было не впускать в Бильбао и не выпускать из него пароходы красных и нейтральных тоже. Мы работали с миноносцами или вооруженными транспортами фашистов.

Задача не была сложной. Представь себе, что судно, подлежащее осмотру, не подчиняется сигналу миноносца. Дается предупредительный выстрел. Если купец все же пытается улепетнуть, по нему жарят из орудий. Бывали случаи, что пароходы успевали удрать, особенно если их было несколько. Пока миноносец гнался за одним, остальные давали тягу. Тут появлялись на сцену мы. Круг над судном. Очередь из пулемета. В крайнем случае — бомба на курсе. Это действовало. В общем, работа была простая и нехлопотная. Мы исправно получали свои денежки. И вот приходит задание: сопровождать блокирующий эсминец. На этот раз из-за какой-то неурядицы было нарушено правило о заложниках. Джимми и я, бывшие поручителями друг за друга, оказались в воздухе одновременно. В море мы застали привычную картину: фашистский эсминец разрывался между четырьмя корытами, вышедшими из Бильбао. Погнавшись за одним, он поручил нам остальных. Делая круг над пароходом, я увидел, что он наполнен людьми. Его палубы были так набиты пассажирами, что не было видно не только палуб, но даже надстроек. Сплошная масса людей. Это было ново. Я сделал круг и пострелял из пулемета. Пароход продолжал двигаться. Я зашел на второй разворот, намереваясь бросить на его пути бомбу, когда услышал в наушниках радиотелефона голос Джимми:

— Хэлло, Бен! Что у тебя там?

— Ничего особенного.

— Мой пароход набит, как бочка.

— И мой тоже.

— Это дети.

— Может быть.

— Спустись пониже, и ты увидишь.

— А мне это неинтересно.

И я бросил перед носом парохода бомбу. Он застопорил машину. Я был свободен. А Джимми все кружил да кружил над своей коробкой. Я уловил в радиотелефон его разговор с командиром эсминца.

— На пароходе дети, — говорит Джимми.

— Задержать! — орет франкист.

— Я не могу бомбить детей.

— Задержать!

Эсминец поднял сигнал: «Всем судам следовать за мной. Самолетам обеспечить выполнение» — и потопал к своей базе. Два парохода болтались в нерешительности. Ближайший к эсминцу повернул за ним. Тот же, над которым кружил Джимми, нахально продолжал идти прежним курсом. Видя неладное, эсминец передал мне свой приз и пошел вслед за утекавшим подопечным Джимми. Но тот был уже далеко. Эсминец открыл огонь. Тут я снова услышал голос Джимми:

— Прекратите огонь.

Командир. Об этом мы поговорим на берегу.

Джимми. На пароходах только дети.

Молчание — и новый выстрел с эсминца по пароходу. Снаряд лег близко.

Джимми. Предлагаю прекратить огонь.

Еще один снаряд вскинул столб воды по носу парохода.

Джимми пошел к эсминцу.

Джимми. Еще один выстрел, и вы получите от меня бомбу.

Вместо ответа эсминец открыл зенитный огонь по Джимми.

В следующий миг бомба Джимми разорвалась у борта эсминца. Другая. Третья. Для Джимми это должно было кончиться плохо. Бомбы вышли, а ущерба эсминцу он почти не нанес. Командир продолжал обстреливать пароход с детьми. По-видимому, снаряды достигали цели. На пароходе поднялась паника. Спускали шлюпки. Дети прыгали с борта прямо в воду. На судне появился огонь. Эсминец не позволял остальным пароходам приблизиться к горящему. И тут я снова услышал Джимми:

— Командир эсминца, немедленно прикажите всем судам подойти к горящему пароходу и снять детей.

В это время самолет Джимми шел над эсминцем. Я видел, как блеснули зенитки на палубе, харкнуло огнем в самое брюхо его самолета. Клубки разрывов зачернели над Джимми. Эсминец стрелял отвратительно. А Джимми твердил свое:

— Примите меры к спасению детей.

Спираль Джимми делалась все круче. Он быстро снижался. Я не слышал, о чем там еще говорили, так как переключился на разговор с берегом. Нужно было уведомить базу о происходящем. Лишь в самый последний момент я видел, что Джимми перешел в пике. Его машина была уже над самым эсминцем, когда снова сверкнули зенитки. Пламя почти мгновенно охватило машину Джимми. Огненным клубком она упала на палубу эсминца у самого мостика.

Бендикс задергался сильнее обычного. Немного успокоившись, он продолжал:

— Он совершил гадость. Мне, как его поручителю, это могло стоить жизни. Теперь я ни черта не могу получить с легиона. Пропали даже заработанные деньги.

4

Я раздумывал над тем, нужно ли сообщать вдове о второй, на этот раз настоящей смерти Джимми. Так ничего и не придумав, решил сначала сходить в бюро «легиона» и получить страховой полис Джимми. Но поверенный разъяснил мне, что мистер Джонатан Хилл нарушил договор и полис не может быть выдан.

Вчера я встретил еще одного летчика, вернувшегося оттуда же. Он сам искал меня.

— Ты понимаешь, Арву, какая гадость? Нужно как-нибудь сказать жене Джимми об несчастье.

— Не стоит. Она привыкла уже к мысли, что его нет. Нужно ли бередить такую рану?

— Разве ты не знаешь?

— О чем?

— Она же участвовала в этой игре. Я говорю про его первую смерть.

Я опустился на стул.

— Тебе ничего не сказали? Это потому, что Джимми подготовлял перелет всей эскадрильи на сторону республиканцев. Вместе с машинами...

— Не выдержал и... провалил дело из-за ребятишек?

— Нет, тут иное. Немецкая разведка купила одного из наших. В тот день его послали в полет вместе с Джимми не случайно. Тем временем на берегу разоружили нашу эскадрилью.

— И Джимми узнал об этом?

— Мы успели дать ему радио.

— А кто — тот?

— Предатель?

— Да.

— Ты его знаешь...

Он не успел договорить: кто-то подошел сзади и ударил меня по плечу:

— Здорово, Арву!

Я обернулся. С протянутой рукой стоял Бендикс. Я было тоже протянул ему руку, но тут мой собеседник договорил:

— Я хотел сказать: ты знаешь предателя.

И он кивком головы указал на Бендикса».