Пятого января 1996 года директора Службы внешней разведки Евгения Примакова вызвал к себе президент Борис Ельцин — не на обычный доклад. Без бумаг и справок. Примакова не предупредили, о чем пойдет речь. Но догадаться было несложно.

Звезда Андрея Владимировича Козырева, который был первым ельцинским министром иностранных дел, закатилась. Когда Примаков вошел в кабинет, Борис Николаевич сразу сказал ему:

— Есть идея назначить вас министром иностранных дел. Как вы на это смотрите?

У Евгения Максимовича были личные причины отказаться от этого назначения. Ему нравилась работа в разведке. Служба внешней разведки по степени политического влияния почти сравнилась с Министерством иностранных дел, а необходимая на посту министра публичность только смущала Примакова.

Но он заговорил и о другом. До президентских выборов оставалось меньше шести месяцев, все мысли Ельцина были поглощены выборами, и Примаков сказал:

— Борис Николаевич, мне кажется, вам не стоит этого делать. В предвыборной ситуации такое назначение не оправданно по многим причинам. На Западе меня считают другом Саддама Хусейна, аппаратчиком старой школы, консерватором, руководителем спецслужбы и так далее.

Ельцин выслушал его внимательно и ответил:

— Мне кажется, что минусы, о которых вы говорите, могут обернуться плюсом. Вы меня не переубедили, но, если хотите, будем считать, что вопрос остается открытым.

Американский президент Джордж Буш-старший был в свое время директором ЦРУ, а министр иностранных дел Германии Клаус Кинкель — главой немецкой разведки. Так что в самом переходе из разведки в дипломатию не было бы ничего необычного.

Девятого января 1996 года директор Службы внешней разведки прибыл к президенту с обычным докладом о ситуации в мире. Ельцин хитро посмотрел на Примакова:

— Ну как? Перерешили?

Примаков с металлом в голосе (как он мне сам говорил) попытался отказаться еще раз:

— Нет, я своего мнения не изменил.

Ельцин махнул рукой:

— И я не изменил. Прошу вас согласиться, это нужно России. Примаков попросил разрешения остаться в разведке еще несколько месяцев, чтобы спокойно завершить начатые в Службе внешней разведки дела. Ельцин кивнул, но заботы разведки его в тот день не интересовали.

Примаков вернулся к себе в Ясенево и сел работать. Открыв дверь, в кабинет мягко вошел секретарь. В разведке — так повелось со времен КГБ — секретарями работают мужчины. Секретарь сказал:

— Извините, Евгений Максимович, в телевизионных новостях только что передали, что вы назначены министром иностранных дел Российской Федерации.

Так Примаков стал министром.

На следующей день, 10 января, всю коллегию Министерства иностранных дел пригласили в Кремль. Ельцин представил нового министра:

— Он в особых рекомендациях не нуждается. Его хорошо знают как у нас в России, так и за рубежом, и в международных делах он не новичок.

Ельцин сказал, что было несколько кандидатур:

— Необходимо было найти человека, который сочетал бы в себе опыт государственной работы, профессионализм, умение вести организационную работу, широту взглядов, личную честность и порядочность.

В этот первый день на новой должности у только что назначенного министра было множество хлопот. Но Примаков никогда не нарушал своих обещаний. Взяв с собой Трубникова, судьба которого тоже была решена — он станет новым директором СВР, — он отправился ужинать с бывшим начальником разведки ГДР Маркусом Вольфом и его женой. Это была их первая встреча. Для Вольфа, которого в единой Германии пытались посадить, она имела большое значение. И Примаков это понимал.

Через день, 12 января, новый министр устроил первую пресс-конференцию:

— Свое назначение я рассматриваю лишь с одной позиции — как необходимость усиления активности МИДа по защите национальных государственных интересов России.

Для широкой публики и для всего мира назначение Примакова было неожиданным. Борис Ельцин сознательно выбрал полного антипода Андрея Козырева, который еще недавно считался самым верным его министром, ради президента бросал друзей и сторонников, менял политику и служил мишенью для всеобщей критики…

Андрей Владимирович Козырев стал министром иностранных дел России в 1990 году, когда еще существовал Советский Союз. МИД РСФСР располагался в небольшом особняке на проспекте Мира, занимался оформлением виз и приемом второстепенных делегаций. Председатель Верховного Совета России Борис Ельцин, возможно, только подписав указ о назначении Козырева и узнал, что у него есть собственное Министерство иностранных дел.

Козырева поначалу никто не воспринимал всерьез. Но он проявил инициативу. Он не только готовил зарубежные визиты Бориса Ельцина, но и боролся против существовавшей тогда на Западе «горбимании» — уверенности в том, что в Москве можно и нужно разговаривать только с Горбачевым. Козырев доказывал, что Западу пора иметь дело с Ельциным.

В декабре 1991 года Ельцин взял Козырева с собой в Беловежскую Пущу — вместе с Шахраем, Гайдаром и Бурбулисом — сочинять принципы переустройства политического пространства бывшего СССР. А на следующий день после распада Советского Союза Андрей Владимирович проснулся министром иностранных дел великой державы, у которой еще не было внешней политики. И не очень ясно было, какой она должна быть.

Молодой Козырев легко вписался в «команду мальчиков» Егора Тимуровича Гайдара, возглавившего правительство реформаторов. «Мальчики» понимали, что они чужие в муравейнике власти, и старались держаться вместе. Козырев вступил в коалицию с политиками, которые на первом этапе реформ были особенно близки к президенту, — государственным секретарем (существовала такая должность) Геннадием Бурбулисом, который был правой рукой Ельцина, и всесильным вице-премьером Михаилом Полтораниным (он был редактором «Московской правды», когда Ельцин руководил столичным горкомом).

Отец экономической реформы Егор Гайдар и творец новой российской внешней политики Андрей Козырев стали для мира олицетворением происходящих в стране перемен. Казалось, что их уход из правительства невозможен. Но большую часть «мальчиков» во главе с самим Гайдаром быстро вытеснили из политики. Андрей Козырев держался дольше всех. Его постоянно недооценивали и ошибались. Этот молодой человек никогда не считался сильной самостоятельной фигурой, каким был, скажем, Эдуард Шеварднадзе, — слишком юн и слаб, к тому же никакого политического опыта…

Российский дипломат номер один вступил в политику, когда в 1992 году внезапно заявил, что в России возможен новый путч, что специальные службы (разведка, военная разведка и контрразведка) дезинформируют президента Бориса Ельцина.

Это заявление произвело сильное впечатление на российское общество еще и потому, что от министра иностранных дел такой смелости никто не ожидал. Скорее всего, он и сам от себя этого не ожидал. Но нисколько не испугался, а, напротив, почувствовал вкус к большой политике, понимая, что это увеличивает его вес во внутрикремлевских интригах.

Когда в первый раз поползли слухи о его отставке, аккуратный, осторожный Козырев стал откровенно высказываться по внутриполитическим проблемам и сразу занял заметное место на радикальном фланге ельцинского лагеря. Но радикальные демократы были вытеснены из политической игры, и Козырев отошел от этих политиков. На выборах 1993 года Андрей Козырев выставил свою кандидатуру в Мурманске, победил соперников, получил мандат депутата Государственной думы и чувствовал себя очень уверенно, хотя на заседания Думы не ходил.

Похожий на плюшевого медвежонка молодой человек с манерами круглого отличника, карьерный дипломат, избегающий конфликтов, Андрей Козырев на самом деле обладал твердым характером, мог и умел быть очень жестким.

Козырев летал в районы боевых действий — в Боснию, Нагорный Карабах, Афганистан, демонстрируя личную смелость. Он был лишен и кабинетной трусости, свойственной аппаратным чиновникам, не решающимся в нужный момент сказать «нет». Он не говорил «нет» только одному человеку — президенту Ельцину. И Борис Николаевич до определенного момента безоговорочно доверял своему министру иностранных дел. Козыреву Борис Ельцин одному из первых осенью 1993 года поведал под большим секретом, что намерен распустить Верховный Совет.

Ельцин знал, что Козырев всегда его поддержит.

Ради президента Андрей Владимирович жертвовал всем. Например, Козырев был одним из создателей партии «Выбор России». Когда «Выбор России» осудил военную операцию в Чечне, Козырев распрощался с партийными товарищами.

Воспитанный в духе традиционной дипломатии, Козырев никогда не забывал повторять, что он лишь исполняет волю президента. В действительности же он во многом самостоятельно определял политику России. Борис Ельцин дал своему министру большую свободу, чем Горбачев — Эдуарду Шеварднадзе. Горбачев с первого дня руководства страной почувствовал вкус к внешней политике, часто и охотно ездил за рубеж и вел переговоры. Такой интерес к внешним делам, особенно поначалу, у Ельцина отсутствовал.

Козырев был сторонником стратегического партнерства с Западом, особенно с Соединенными Штатами, считая, что дружба с богатыми и демократическими государствами — это лучше, чем братские объятия с бедными странами.

В одном из разговоров Козырев сказал мне:

— Западные демократии — естественные партнеры и союзники России. Я никогда не отказывался от этой идеи и умру с ней.

На первых порах это почти всем нравилось. В 1991 году практически не было антиамериканских настроений, страна надеялась на теснейшее сотрудничество с Соединенными Штатами.

Потом появились разочарование, сомнения и подозрения: почему они с нами так обращаются? Почему много обещают, но мало чем реально помогают? И вообще, Запад навязывает нам такой экономический курс, который привел нас к упадку.

Козырева стали обвинять в том, что в результате его политики Россия растеряла союзников и лишилась способности влиять на положение дел в мире. Россия перестала внушать страх окружающему миру, но многим казалось, что это означает утрату статуса великой державы. На Козырева ополчились те, кто считал, что опасность для России представляют Запад, Соединенные Штаты, НАТО.

Министр стал больше думать о том, как переиграть своих политических оппонентов, выбить у них из рук обвинения в «проамериканизме», «западничестве». Козырев попытался изменить свою линию. Улыбчивого министра-западника сменил жесткий и хмурый министр-государственник, который стал говорить нечто противоположное.

К чему новая линия привела лично Козырева? Оппоненты увидели в смене курса отступление, неумение стоять на своем. Для левых сил он всё равно — предатель национальных интересов. А вот симпатии тех, кто его поддерживал, Андрей Козырев утратил. В результате он оказался вовсе без союзников. Это отражало перемены в общественном сознании и еще большие перемены в настроениях правящей верхушки. В стране произошла смена вех, а министр олицетворял политику, от которой правящая элита отказывалась.

За несколько месяцев до отставки Андрей Козырев сказал мне, что он прекрасно понимает: рано или поздно ему придется уйти. Но ему хотелось, чтобы это произошло как можно позже. Вероятно, он находил для себя массу доводов в пользу решения задержаться на посту министра. Еще неизвестно, кого поставят на его место, а пока он министр, он всё же может влиять на политику в разумном направлении…

Но Козырев уже ни на что не мог влиять.

Осенью 1995 года, беседуя с телевизионными журналистами, Ельцин вдруг заявил, что Козырева надо убрать. Слова прозвучали на весь мир, но за ними ничего не последовало. Александр Владимирович оставался на своем посту. В декабре 1995 года я в последний раз беседовал с ним в его министерском кабинете на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади. Мы проговорили почти два часа. Я не без удивления смотрел на человека, пример которого доказывал, что есть жизнь после смерти, по крайней мере после политической смерти.

Я задал главный вопрос, ради которого и пришел:

— После того как президент Ельцин в унизительной форме заявил, что освободит вас от должности министра, почему вы сами сразу же не ушли в отставку?

Андрей Козырев был так же спокоен и уверен в себе, как и прежде:

— На следующее утро мы с президентом должны были лететь в Соединенные Штаты. Я приехал в аэропорт заранее, дождался президента и сказал: «Наверное, мне нет смысла ехать и целесообразно уйти в отставку». Но Ельцин не хотел начинать визит в Соединенные Штаты со скандала и лететь без министра иностранных дел. «Да меня просто не так поняли, — возмутился президент. — Я сейчас сам всё журналистам растолкую».

Ельцин вышел к журналистам и сказал, что вовсе не собирается увольнять Козырева. Андрею просто нужен сильный заместитель, чтобы вести дела в министерстве…

И, подозвав Козырева, Ельцин пошел к самолету. Андрей Владимирович развел руками, улыбнулся журналистам и пошел вслед за президентом.

— Разве не лучше ли было вам уйти самому? — задал я вопрос, который люди легко задают другим, но редко себе.

Он чуть заметно качнул головой:

— Я считал, что подать в отставку накануне визита президента — значит ослабить позиции государства на переговорах. Это всё равно что военным выяснять отношения во время похода в разведку. В поездке мы с президентом общались тесно и вполне дружески, однако объясниться я решил по возвращении. Но Борис Николаевич заболел, и разговор наш состоялся уже в Центральной клинической больнице. Результатом было заявление президента о том, что он поддерживает министра иностранных дел.

— То есть вы пришли к выводу, что слова президента были оговоркой, а не твердым решением вас снять?

— Я должен спокойно разобраться, что стояло за теми словами и что потом стояло за выражением поддержки мне. Это требует времени.

Он ошибался. Времени Козыреву было отпущено немного.

В декабре 1995 года его переизбрали в Государственную думу. Депутат не может быть министром. Он должен был отказаться от мандата, если бы остался министром. Козырев ждал до крайнего срока: не намекнет ли президент, что ему стоит остаться в правительстве? Не дождавшись, написал заявление о переходе в Думу.

Ельцин давно решил, что надо избавиться от министра иностранных дел, которого критикуют абсолютно все. Президент хотел сменить внешнеполитический курс, чтобы выйти из-под огня критики, но не мог найти человека, который это легко сделает. Как только человек был найден, Козырев ушел.

Примаков был на двадцать два года старше своего предшественника Андрея Козырева и старше большинства министров в кабинете Виктора Степановича Черномырдина. Но только люди несведущие причисляли Примакова к тому кругу деятелей, которые досиживают последние дни до пенсии.

На самом деле Евгения Примакова давно прочили в министры. Его фамилия несколько раз значилась в списках кандидатов, которые составлялись сначала для Горбачева, потом для Ельцина. В первый раз — в конце 1990 года, когда с поста министра неожиданно ушел Эдуард Шеварднадзе. Но Горбачева, похоже, смутили разговоры о том, что Примаков слишком связан с непопулярными ближневосточными лидерами вроде Саддама Хусейна.

Ельцин тоже далеко не сразу воспринял кандидатуру Примакова… Почему на замену Козыреву президент выбрал именно его? Во-первых, за несколько лет Ельцин присмотрелся к Примакову, оценил его ум, спокойствие, надежность, увидел, что с этим человеком можно ладить. Во-вторых, Ельцин учитывал один ключевой фактор, который был неизвестен остальным.

Пять лет Козырев и Примаков работали в одной и той же сфере. Только один был на виду, а другой в тени. Взгляды Козырева были хорошо известны. Примаков сознательно воздерживался от всякой публичности. Но Ельцин, который принимал начальника разведки каждую неделю и читал его доклады, хорошо знал, что именно Евгений Максимович думает и что предлагает.

Примерно с 1993 года мнения Козырева и Примакова стали сильно расходиться. Разведку, конечно, не стоит называть теневым министерством иностранных дел. Но в конечном счете разведка занята тем же самым: добывает сведения о ситуации в мире, оценивает происходящее и дает свои рекомендации, что и как следует делать.

Первоначально различия в оценках носили тактический характер. Разведка делала одни акценты, МИД — другие. Потом расхождения усилились, и, наконец, Козырев и Примаков по ряду ключевых проблем заняли прямо противоположные позиции.

Теперь Ельцин взял в министры политика, который давно вел полемику с Козыревым, скрытую от широкой публики, то есть предлагал иную внешнеполитическую линию.

Все поздравляли тогда Примакова, но многие недоумевали: зачем он принял министерскую должность за несколько месяцев до президентских выборов? Возможно, сейчас об этом забыли, но в феврале 1996 года шансы Ельцина на переизбрание были невысоки. Виднейшие политологи, опираясь на результаты опросов общественного мнения, почти единодушно сулили победу коммунистическому кандидату Геннадию Андреевичу Зюганову. К нему уже присматривались как к следующему президенту.

Скептики и прагматики удивлялись: зачем Примаков вышел из «леса» в такой неудачный момент? В роли начальника разведки он мог бы сохраниться и при Зюганове, а уж с поста министра иностранных дел новая власть его наверняка уберет…

Об этом на пресс-конференции спросили самого Примакова:

— Не секрет, что может возникнуть такая ситуация, что вам придется сложить полномочия министра уже в июне этого года…

— Спасибо за этот прогноз, — чуть улыбнулся Примаков. Журналисты засмеялись.

Позволю себе небольшое отступление.

Работая на телевидении, я снимал тогда цикл документальных передач о министрах иностранных дел Советского Союза и России. Серия портретов начиналась аж с Льва Давидовича Троцкого, первого наркома по иностранным делам. Программа выходила в эфир раз в неделю, в хорошее время, и привлекла зрительское внимание. Многие имена, прежде вычеркнутые из истории, малоизвестные детали дипломатических баталий и хитросплетений внешней политики оказались новостью для телезрителя. Так что руководители телекомпании радовались растущим рейтингам. Рассказав о давно ушедших министрах, приблизились к еще живущим.

Дипломатия в перестроечные годы радикально изменилась, и главный кабинет на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади занимали вполне дельные, разумные и вызывающие доверие люди. Кого-то я знал раньше, как, скажем, бывшего главного редактора «Комсомольской правды» Бориса Дмитриевича Панкина. Кого-то оценил как высокопрофессионального дипломата — например, Александра Алеександрови-ча Бессмертных. Андрей Владимирович Козырев был очень откровенен со мной, что ценят люди моей профессии.

Но принцип соблюдался неукоснительно: по делам их воздастся… Так что портреты выходили нелицеприятные. Доставалось и тем, кому я вполне симпатизировал. Долг перед зрителем важнее. На очереди был недавно назначенный министром иностранных дел Евгений Максимович Примаков. Его портрет завершал наш цикл.

Текст посвященной ему программы был уже готов. Достаточно резкий и критичный. В ту пору журналисты, анализируя политику и политиков, высказывались откровенно, всё называя своими именами. И когда работа над телепрограммой была уже практически завершена, мне неожиданно позвонил заместитель главы правительства России, человек, которого я глубоко уважаю и по сей день:

— Разговоры ходят, ты собираешься раздраконить Евгения Максимовича?

— Это слишком резкая формулировка, — дипломатично ответил я, удивившись тому, что нашу скромную программу, оказывается, смотрит самое высокое начальство, да еще и переживает, какие оценки в ней даются.

— А почему бы тебе не встретиться с Примаковым и не задать ему все неприятные вопросы, которые ты считаешь важными? — поинтересовался заместитель председателя Совета министров России. — Программа только выиграет.

— Получить интервью у нового министра — дело долгое, я-то знаю, а программа должна выйти в эфир кровь из носу.

Мне перезвонили через пятнадцать минут:

— Евгений Максимович ждет вас…

Съемочную группу собрали мгновенно, а заехать домой я не успел. Заявился в Министерство иностранных дел на Смоленской площади в весьма непрезентабельном виде. Войдя в кабинет министра иностранных дел, попросил извинения за то, что одет не по протоколу.

— А я прошу меня простить за то, что я в спецодежде, — улыбнулся министр.

Он был одет с иголочки: модный отлично сидевший на его солидной фигуре костюм, со вкусом подобранный галстук, белоснежная рубашка.

В секретариате министра заранее предупредили, сколько минут он сможет нам уделить. К назначенному времени я стал закругляться, понимая, что у руководителя дипломатии великой держав могут быть еще какие-то дела. И начальник секретариата стал ерзать на стуле и демонстративно показывать на часы: дескать, пора. Но Примаков продолжал беседовать, как ни в чем не бывало.

Он совсем не был похож на того мрачноватого и почти неэмоционального министра, который почти каждый день возникал на телеэкранах. Улыбался, шутил, рассказывал забавные истории. Отвечал на вопросы охотно и подробно.

— Он хотел тебе понравиться, — заметила руководитель нашей группы, когда интервью всё-таки завершилось и мы вышли в скучный мидовский коридор.

У него это точно получилось! Разговаривая с Примаковым, я понял, что уже подготовленную программу без сожаления выброшу в корзину. Сделаю другую. Я попал под обаяние министра.

Со мной такое случается. Я знаю свои слабые места…

Отвечая на вопросы телекритиков о работе в жанре политического портрета, признался, что «предпочитаю работать с мертвыми клиентами». Во-первых, по-настоящему оценить политика можно, лишь когда он закончил свой земной путь — люди же меняются; поспешная оценка может оказаться ошибочной. Во-вторых, личные отношения с героем не могут на тебя не влиять.

Так и произошло.

Конечно, я давно знал Примакова и о Примакове. Мой отец был с ним на «ты». Евгений Максимович, человек заметный в журналистской и научной среде, успешно делал карьеру и потому привлекал к себе внимание. Не всегда одобрительное, у него как поклонники, так и неприятели были.

Он был человеком с определенными взглядами и принципами. Многим казалось, устаревшими. В постперестроечную, революционную эпоху, когда руководящие кресла занимали люди молодые и часто весьма радикальные, он воспринимался как фигура уходящего времени. Еще по причине занимаемого положения — он руководил внешней разведкой, он ушел в тень. А думали — отодвинулся на вторые, а то и на третьи роли. Из кадровых пасьянсов его изъяли и никаких высоких должностей не сулили. В начале девяностых считалось, что он досиживает свой срок в руководящем кресле и ждет его академическая синекура.

И решительно никто не предвидел тогда его блистательного взлета, да еще в самые драматические годы России. В тот первый наш большой разговор Примаков заинтриговал меня. А когда он, через несколько лет, столь же внезапно возглавил правительство, я понял, что мы все его не понимаем и недооцениваем. И я взялся за написание биографии человека, которого в тот момент считали будущим президентом России.

Работая над книгой, я много узнал о его личной жизни, о его семье, о пережитых им трагедиях. Беседовал с его друзьями и вдовами уже ушедших друзей, с его товарищами и сослуживцами. Тот Примаков, о котором они рассказывали, мне очень нравился. Наверное, это вредит биографу, которому следует сохранять трезвость взгляда на своего героя. Но Примаков-человек сильно отличался от иных известных мне политиков, и я считал своим профессиональным долгом рассказать об этом читателю. Тем более что эмоции и чувства, симпатии и антипатии играли важную роль в жизни Примакова-политика. Он больше был подвластен своим чувствам, чем другие российские лидеры, и думаю, ему нужно поставить это в плюс. Чего-чего, а безжалостной холодности и врожденного равнодушия к людям в нашей политической жизни хоть отбавляй.

Кто-то из критиков назвал меня «официальным биографом Примакова». Наверное, я был недостаточно критичен к своему герою. Возможно, еще и потому, что писал о нем в те времена, когда он был объектом унижений и оскорблений; то была мерзопакостная кампания, затеянная с простой целью — вывести его из себя и вытолкнуть из практической политики. И естественное желание восстановить справедливость тоже двигало мною.

Теперь, когда земной путь моего героя завершен, уже ничто не мешает оценить сделанное им, как говорили древние, без гнева и пристрастия. Если это, конечно, возможно. Евгений Максимович был много старше меня. Он — ровесник моего отца. Но значительная часть жизни Примакова прошла на моих глазах. Это было время революционных перемен и кровавых соблазнов, невероятных драм и трагедий. Даже для человека, который не занимался политикой и всю жизнь водил пером по бумаге, затруднительно сохранить полную беспристрастность, когда речь о наших надеждах и неудачах, успехах и разочарованиях, словом, обо всём, что пережила в последние десятилетия Россия и в чем герой этой книги сыграл выдающуюся роль.

Но не будем спешить.

Интуиция не подвела Ельцина. Утверждение Примакова министром — это было первое за последние годы назначение, которое вызвало всеобщее одобрение. За исключением небольшого круга либеральных политиков, которые считали, что уход Андрея Козырева с поста министра повлечет за собой резкое ухудшение отношений с Западом, все остальные были довольны — и Совет Федерации, и Государственная дума, и даже средства массовой информации.

Подкупали солидность и основательность Примакова. Уже через месяц-другой стало ясно, что назначение Евгения Максимовича было точным ходом. Как выразился один из его предшественников на посту министра Александр Бессмертных, это лучший выбор из числа непрофессионалов.

И то, что на Западе его назначение приняли неприязненно, тоже было хорошо для Ельцина. Накануне выборов мнение американцев его не интересовало. Ему нужны были голоса избирателей, всех избирателей, в том числе и тех, кто ненавидит Запад.

В ходе президентской кампании 1996 года Ельцина в чем только не обвиняли, но не во внешнеполитических провалах. Примаков умело и изощренно прикрыл президентские тылы, лишив оппозицию возможности критиковать внешнюю политику. Даже коммунисты, злейшие враги Ельцина, не могли сказать ничего плохого о Примакове.

Внутри страны Примаков получил полную поддержку. Он побывал в Комитете по международным делам Государственной думы, произнес короткую речь, затем ответил на вопросы. Он произвел недурное впечатление, и депутаты обошлись без обычных выпадов против Министерства иностранных дел. С тех пор он часто встречался с депутатами, и критики практически не было. Его ценили и те, кто поддерживает президента, и оппозиция. Многие депутаты говорили мне, что Примаков знает, как вести дела в Думе, умеет сказать депутатам что-то приятное, но при этом проводит свою линию и с нее не сворачивает.

Этот феномен Станислав Кондрашов, политический обозреватель «Известий» и давний друг Примакова, объяснял так:

— Почему он добился поддержки обществом своей внешней политики? Он ни с кем внутри страны не вступил в конфронтацию. Он исключил из своего лексикона внутриполитические ярлыки, он не делил общество на демократов и коммунистов. Не дразнил быка и не раскалывал общество. Общество хотя и не едино, но импульса согласия ищет и готово принять. И принять с благодарностью…

Примаков говорил мне, что на посту министра он внутренней политикой принципиально не занимался:

— У меня есть собственные взгляды, как у всякого человека, но у министра иностранных дел и у министерства в целом симпатии и антипатии должны быть отключены. Я никогда не позволю себе называть кого-то зелеными, розовыми, краснокоричневыми, голубыми — я имею в виду цвета политического спектра.

— Разве же Министерство иностранных дел может остаться в стороне от политики?

— МИД, конечно же, занимается политикой, но только внешней политикой, — повторил Примаков, — поэтому Министерство иностранных дел — это самое внутренне деполи-тизированное министерство…

На приход Примакова в аппарате министерства возлагали большие надежды.

— Я приступил к работе в министерстве без раскачки, — говорил мне Евгений Максимович, понимая эти ожидания.

Заманчивая, завидная профессия — дипломат. Приемы, светские рауты, мужчины во фраках, женщины в вечерних туалетах, заграничные поездки с зеленым паспортом, освобождающим от таможенного досмотра, экзотические блюда, хорошие вещи, недоступные простому смертному наслаждения… В реальной жизни всё по-другому.

Российские дипломаты работают на Смоленской площади — в известном всему миру высотном здании, которое они прежде делили с коллегами из Министерства внешних экономических связей, и в двух других домах. В высотке места всем не хватало. Специалисты по Ближнему и Дальнему Востоку располагались в маленьких комнатках соседнего с высотным здания, в котором находился известный гастроном «Смоленский», поэтому здание в мидовском обиходе именовалось «ГастроМИДом».

А сотрудники сравнительно нового Департамента по делам СНГ обосновались вовсе уж в тоскливом помещении — в здании на Старом Арбате, где находилась аптека. Это здание дипломаты между собой так и называли: «МИД-аптека».

Когда-то молодые люди со всей страны стремились попасть в Институт международных отношений, мечтая стать дипломатами. В МГИМО всегда сохранялся большой конкурс, но отнюдь не все его выпускники мечтали поступить на работу в Министерство иностранных дел. Многие шли в бизнес. И из самого министерства в 1992–1993 годах уходило вдвое больше сотрудников, чем поступало на работу.

Российским дипломатам слишком мало платили. И у них стало меньше шансов поехать за границу, потому что штаты посольств и консульств сократились.

Российские дипломаты перестали ощущать себя привилегированной кастой, которой открыто в жизни то, что недоступно другим. Когда каждый российский гражданин получил возможность поехать за границу и зарабатывать хорошие деньги, ореол дипломатической — выездной! — службы поблек.

Особо завидного в жизни российского дипломата осталось немного. Российские дипломаты сидят в тесных комнатушках и ведут довольно скучный образ жизни: читают шифровки из посольств, стоят в очереди в буфете, составляют справки, тоскуют на совещаниях, устраивают детей в спецшколу, курят в специально отведенных для этого местах, вскакивают, когда в комнату входит начальство, и ждут, ждут, пока подойдет их очередь ехать в загранкомандировку.

Бедствующих дипломатов подкармливали тем, что отправляли вахтовым способом на три месяца в какое-нибудь посольство на свободную ставку. Командированный, что называется, не пьет, не ест, копит валюту для семьи. Потом с покупками назад, в Москву. А в посольство едет следующий. В посольстве, конечно же, предпочли бы постоянного работника, за три месяца в дела не вникнешь, но все понимали, что людям надо как-то жить.

У Министерства иностранных дел не было денег ни на ремонт обветшавших коридоров, ни на новую мебель в кабинет министра, ни даже на то, чтобы заплатить за лифт. Министерство производило жалкое впечатление. Я однажды пришел в МИД и увидел печальную картину: половину лифтов в высотном здании отключили за неуплату, и дипломаты не могли вовремя добраться до своих письменных столов.

Мидовские кабинеты находились в ужасающем состоянии — осыпающиеся потолки, обшарпанные двери, дряхлая мебель. Комнат не хватало, сидели дипломаты на головах друг у друга. Изучающие иностранный язык группы устраивались прямо в коридоре.

Такая жизнь дипломатам не нравилась. Забыв свойственные им осторожность и сдержанность, даже они кляли власть, которая не может ни платить им хорошую зарплату, ни вернуть утраченное чувство избранности. И сгоряча говорили, что в здании на Смоленской площади остались либо серые личности, которым больше негде устроиться, либо прирожденные дипломаты, которым нет жизни вне МИДа.

У дипломатов были и чисто психологические причины для недовольства. Уже при Шеварднадзе их стали обвинять в недостатке патриотизма и низкопоклонстве перед Западом.

Но каким образом российские дипломаты оказались в роли малопатриотичных либералов, не желающих блюсти государственный интерес, пляшущих под чужую дудку?

Вот уж эта роль совсем не вяжется с российским кадровым дипломатическим корпусом. Воспитанники элитарного Института международных отношений, бдительно проверенные насчет нежелательных родственников и сомнительных взглядов, дипломаты, говоря современным языком, крепкие государственники, даже державники. Но образованные. Знающие иностранные языки. Поработавшие за границей и потому понимающие то, что неизвестно и недоступно их критикам. Вот почему в горбачевские времена Министерство иностранных дел было самым перестроечным, внедрявшим идеи свободомыслия.

Но при Козыреве дипломаты стали роптать. Ненависть к министру оппозиция переносила и на всё министерство. А российские дипломаты в большинстве своем вовсе не были единомышленниками министра.

С приходом Примакова, во-первых, внешняя политика вышла из зоны острой критики, дипломатов оставили в покое, а это всегда полезно для аппарата, легче работать, увереннее себя чувствуешь. Во-вторых, личный вес Примакова, его авторитет в Кремле и в правительстве, административный опыт позволяли надеяться, что и личные проблемы дипломатов будут решаться.

Примаков в бытность министром был одним из немногих политиков, имевших регулярный доступ к президенту, что не только позволяло ему решать свои проблемы, но и создавало определенный статус в отношениях с другими министрами, которые всегда ревниво следят за МИДом. Спорить с Евгением Максимовичем они не решались. И президент с большой готовностью откликался на просьбы Примакова.

Через два месяца после назначения Примакова Ельцин подписал очередной указ о координирующей роли Министерства иностранных дел. Правительству и администрации президента запрещалось принимать к рассмотрению вопросы, относящиеся к внешней политике, если они не согласованы с министерством. С официальными заявлениями по вопросам внешней политики разрешено было выступать только троим — президенту, премьер-министру и самому Примакову. Он добился этого, потому что время от времени разные политики — вице-премьеры, секретарь Совета безопасности — произносили такие речи, что пресс-службе Министерства иностранных дел приходилось срочно давать разъяснения.

Такие указы подписываются часто, потому что сильные мира сего неизменно пытаются влиять на внешнюю политику. Но некоторое время президентский указ действует.

Министру иностранных дел Евгению Примакову удалось то, что было не под силу его предшественникам, даже таким влиятельным, как Громыко и Шеварднадзе: он отвоевал для себя всё высотное здание на Смоленской площади. Никогда еще этот дом, построенный в 1952 году, не принадлежал целиком МИДу. А Примаков добился того, что наследников некогда могущественного Министерства внешней торговли выселили, а в здании начался долгожданный ремонт.

Сначала поудобнее расселись заместители министра — мидовские кабинеты скромные, в других ведомствах кабинеты для начальства куда просторнее. Заместителям министра выделили комнаты отдыха. Потом взялись ремонтировать целые этажи, так что и рядовым сотрудникам стало комфортнее.

Кроме того, сотрудники министерства вновь стали получать квартиры, и, как гордо сказал Примаков, обеды в мидовской столовой подешевели.

Второй приятный сюрприз Примакова — повышение пенсий. До его появления пенсия даже посла — генеральская должность! — была мизерной. Было решено, что пенсия кадрового дипломата составит около восьмидесяти процентов всего его денежного содержания на последней должности.

— Некисло, — прокомментировал это решение один из членов коллегии министерства. — Служить можно.

Примаков завоевывал сердца подчиненных тем же способом, каким ему уже удалось расположить к себе сотрудников Службы внешней разведки: улучшая условия их жизни и работы. В первый же год работы Примакова в министерство пошла молодежь.

В мае 1998 года в Министерство иностранных дел приехал сам президент Ельцин — это высокая честь для аппарата. Он прочитал доклад, в основном написанный для него в самом министерстве, и особо отметил роль Примакова.

— Наша дипломатия обретает новое дыхание, становится активнее, проявляет всё больше принципиальности и умения добиваться поставленных целей, — говорил президент. — И такая ваша позиция полностью соответствует той роли, что исторически отведена России в мировой политике… Внешняя политика России сейчас имеет большой авторитет в мире, и с ней считаются. Со своей стороны могу гарантировать: сделаем всё, чтобы помочь вам закрепить и усилить высокопрофессиональный коллектив МИДа.

Борис Ельцин повторил, что мир должен быть многополярным, призвал оценить важность нестандартной президентской дипломатии без галстуков и обещал, что Россия не ляжет под Соединенные Штаты. Это эротическая формула российско-американских отношений была, пожалуй, самой яркой в речи президента.

Ельцин вручил ордена самому Примакову и еще нескольким дипломатам. Помимо коробочек с орденами он привез в МИД нечто более весомое. Он дал поручение управляющему делами президента — заняться социальными проблемами сотрудников министерства, а министру обороны — не призывать в армию молодых дипломатов. Ельцин согласился с просьбой Примакова платить дипломатам надбавки за сохранение государственной тайны. Кроме того, Борис Николаевич подписал указ о введении почетного звания «Заслуженный работник дипломатической службы Российской Федерации». Эта награда ждет послов, прослуживших всю жизнь в Министерстве иностранных дел.

Вершина дипломатической карьеры — должность посла. В министерстве трудится сто пятьдесят дипломатов в ранге посла. Но и это место не так привлекательно, как прежде.

— С трудом подбираем послов, — несколько лет назад жаловался мне один из руководителей министерства. — А подыскать посла в такие страны, как Бирма или Непал, совсем трудно. Тот, кто по своим знаниям, опыту и способностям может стать послом, находит более привлекательное и высокооплачиваемое место в сфере бизнеса или в международных организациях.

Примаков сделал посольские должности более привлекательными. Я просматривал списки послов, назначенных в те годы. Основная масса послов — кадровые дипломаты. Практически не было людей со стороны, политиков, пожелавших стать дипломатами. Поехал было послом в Ватикан бывший пресс-секретарь президента Ельцина Вячеслав Костиков, но у него дипломатическая карьера не заладилась.

Окончив Высшие дипломатические курсы, бывший глава Чечни Доку Завгаев уехал послом в Танзанию. Понятно, что его просто надо было убрать подальше от его горячих соотечественников, требовавших привлечь его к суду. Отработав в Африке, он остался в Министерстве иностранных дел.

Отправился представителем в Европейский союз бывший главный законодатель Татарии и первый заместитель председателя Совета Федерации Василий Лихачев. Представителем в ЮНЕСКО уехал бывший министр культуры Евгений Сидоров, но это не совсем дипломатическая должность, так что Сидоров, известный литературный критик, был вполне на месте. В крупных странах послами работали только карьерные дипломаты. Несколько лет послом во Франции был академик Юрий Рыжов, добрый знакомый Бориса Ельцина по межрегиональной депутатской группе, но и Рыжова заменил кадровый дипломат.

Не было в списке послов и детей высокопоставленных персон. Внук Андрея Громыко работал в МИДе простым советником. Послом в Джибути уехал Михаил Цвигун, его отец Семен Цвигун был первым заместителем председателя КГБ, человеком, близким к Брежневу. Но это было давно, а Цвигун-младший всю жизнь служит в МИДе, работал советником-посланником в Египте.

Те, кто работает на Смоленской площади, говорят, что не хотят ехать в длительную загранкомандировку:

— В Москве интереснее, здесь кипит жизнь.

Но если побеседовать с нашими послами по душам, то они честно признаются:

— Если не быть министром или его заместителем, то лучше всего стать послом.

А один посол — Виталий Иванович Чуркин — даже говорил мне, что послом быть много лучше, чем заместителем министра. Чуркин сам был заместителем министра, которому в начале 1990-х доставалось больше других — он занимался югославскими делами. И он с большим удовольствием отправился послом в Бельгию. Потом его перевели в Канаду. Зато при Сергее Лаврове Чуркин занял ключевой пост постоянного представителя России при ООН. Вслед за Виталием Чуркиным еще несколько заместителей министра получили возможность насладиться посольской вольницей.

Прелести посольской жизни понять со стороны нельзя. Не послужишь — не узнаешь. Это самостоятельная, заметная и приятная работа, удовлетворяющая властную натуру.

Оклад посла исчисляется исходя из стоимости потребительской корзины в его стране. У посла есть смета на проведение приемов, обедов и ужинов, на поездки по стране. Но это не только его деньги. Старшие дипломаты тоже устраивают коктейли и ужины, которые оплачиваются из той же сметы. Скажем, журналистов по широте душевной угостят в посольстве кофе или чаем и тут же бумажку составят. Все счета отправляются в МИД, на места выезжают ревизоры из центрального аппарата, которые выясняют судьбу каждой копейки.

Раз в два года дипломату выдают так называемые экипировочные — деньги на приобретение темного вечернего костюма, незаменимого в дипломатической службе. Как выразился Примаков, это рабочая одежда.

Послу готовит повар или буфетчик — в зависимости от штатного расписания. Послу нанимают и горничную — кого-нибудь из жен технических работников посольства. Посла возит самый опытный водитель посольства. Самим садиться за руль послам не рекомендуют. Случись на дороге неприятное происшествие, пусть полиция занимается водителем, а не послом. Если посол, не дай бог, кого-то собьет на дороге, пострадает престиж государства, а его самого придется отзывать.

Кроме того, послу надо дать возможность на приемах и обедах, а они чуть ли не ежедневно, что-то выпить. Если посол начнет отстранять протянутый ему бокал, карьера у него не заладится. Если объявить войну спиртному, хорошие контакты не установишь, так что непьющий посол плохо служит Отечеству.

В принципе послу положена резиденция — славный домик с садом или парком, но не в каждой стране это есть. Скажем, в Англии посол довольствуется большой, во весь этаж квартирой в посольском здании. Отсутствие резиденции — большой минус, не с точки зрения комфорта посла, а по соображениям политическим.

Премьер-министр или президент страны не могут часто приезжать в иностранное посольство. Тут существует жесткий регламент. А вот неофициально посетить резиденцию посла — дело другое. Такие контакты не возбраняются. Дипломатическая служба и состоит в основном в поддержании контактов, официальных и неофициальных. И тут всё зависит от личности посла.

Например, в 1990-е годы в столице Словакии в американское посольство мало кто ходил, а сливки общества собирались у динамичного, обаятельного и уверенного в себе российского посла Сергея Ястржембского, в то время самого молодого нашего посла — его назначили в Братиславу, когда ему не было и сорока.

При Ястржембском посольство не было похоже на стандартное российское загранучреждение. Дипломаты все молодые, динамичные, улыбаются.

— У нас много дипломатов, которым нет и тридцати, — говорил мне тогда посол. — И посольство молодое по духу, что еще важнее. В коллективе царит здоровый дух патриотизма и гордости за свою работу. Мы же первое посольство в новом государстве. Очень важно, какой фундамент мы заложим.

Сергей Ястржембский вел себя не так, как обычный посол. Ходил по посольству, а не вызывал к себе подчиненных, презирал чинопочитание. Нарочито или не мог иначе?

— У нас нет панибратства в коллективе, но существует нормальный демократизм, который помогает в работе. Снобизм и фанаберия, которые встречаются, как я слышал, в некоторых загранпредставительствах, едва ли сплотят коллектив.

Сергея Ястржембского, как и следовало ожидать, вскоре забрали в Москву, в администрацию президента, он стал помощником Ельцина, затем Путина. Я не знаю, есть ли у нас еще такое же молодое и динамичное посольство…

При Примакове от послов стали требовать короткие, сжатые телеграммы, но такие, какие можно было бы посылать на самый верх — то есть показывать президенту. Все телеграммы посол адресует просто и коротко — в Центр. После расшифровки решается, кому телеграммы показывать: самые важные доводятся до сведения министра, правительства и президента.

Кроме того, посол отправляет в Москву то, что называется почтовой информацией, — то есть более подробные письма, тоже, разумеется, секретные.

Но, скажем, обращение через голову министра непосредственно к президенту — большая редкость. Дисциплина и чинопочитание — одно из отличительных качеств дипломата. Впрочем, однажды Анатолий Леонидович Адамишин, который был послом в Англии, написал напрямую президенту Ельцину о необходимости реформ в работе Министерства иностранных дел. Ельцин вызвал Адамишина из Лондона и разговаривал с ним. Практических последствий беседа не имела. Но через некоторое время Анатолий Адамишин стал министром по сотрудничеству со странами СНГ, правда, по независящим от него причинам пробыл на этом посту недолго.

Примаков на всех совещаниях говорил: от посла ждут, что он станет не только информировать Центр о происходящем в стране, но и предлагать решения. Послу виднее — он находится на месте, встречается с людьми, на него работает аппарат посольства.

Впрочем, у некоторых послов поначалу были проблемы со связью. В новых посольствах отсутствовали шифровальные системы. Установка такого оборудования — дорогое и сложное дело. Первый посол в Литве Николай Михайлович Обертышев рассказывал мне, что приходилось ездить на машине из Вильнюса в Калининград, когда ему предстояло отправить шифровку в Москву или получить присланные на его имя телеграммы.

У наших послов в небольших государствах Африки были такие же проблемы — они раз в неделю ездили в соседнюю страну, где у коллеги-посла есть шифровальная служба, читали поступившие указания и отписывались за неделю. Телеграммы пишутся от руки в специальном шифровальном блокноте с нумерованными страницами и передаются из рук в руки шифровальщику — самому секретному человеку в посольстве.

Шифровальщик с семьей постоянно живет на территории посольства. Выходить в город в одиночку ему категорически запрещено. Служба у шифровальщика тоскливая, денег платят мало. Дипломаты получают удовольствие от зарубежной жизни, а он нет. Завербовать шифровальщика — мечта любой разведки. Иногда это удается.

Как и в армии, в дипломатической службе есть ранги и должности. Есть своя табель о рангах, стимулирующая стремление неудержимо двигаться вверх.

— Когда мне присвоили первое дипломатическое звание, начальник сказал торжественно: «Ты сделал первый шаг в своей карьере и помни, что последний должен быть на Ново-Кунцевском кладбище», — вспоминал один из послов.

Плох тот дипломат, который не мечтает стать послом.

Будущий посол начинает службу референтом или переводчиком. Первая зарубежная командировка — чаще всего не в посольство, а в консульство. Выдача виз и выслушивание жалоб — удручающе скучная работа. Но талантливого молодого человека со временем дипломатия вознаградит интересным делом.

В советские времена, чтобы получить первое дипломатическое звание, надо было проработать от двух до четырех лет. Теперь в надежде поощрить молодежь присваивают первый ранг — атташе — значительно быстрее. Но лестница, ведущая вверх, короче не стала: атташе, третий секретарь, второй секретарь второго класса, второй секретарь первого класса, первый секретарь второго класса, первый секретарь первого класса, советник второго класса, советник первого класса, чрезвычайный и полномочный посланник второго класса, чрезвычайный и полномочный посланник первого класса и, наконец, вершина — чрезвычайный и полномочный посол…

Ранги от атташе до советника присваиваются приказом министра. Посланниками и послами дипломатов делает президент. Это уже, можно сказать, генеральские звания.

Очередные ранги присваиваются два раза в год — весной и осенью. Раньше это старались приурочить к 1 Мая и 7 Ноября, любили порадовать перед праздником.

Дипломатический ранг не только приятен, но и полезен. Дипломату полагается 25-процентная прибавка к окладу за ранг. А еще платят надбавки за выслугу лет, за знание иностранных языков и за работу с секретными материалами.

Если дипломат работает без проколов и начальство им довольно, то каждые два года его будут повышать, пока он не станет первым секретарем. Тут совершается переход в старшие дипломаты, и процесс присвоения рангов замедляется: только каждые три года можно ожидать вожделенного повышения. Присвоение очередного ранга сулит и продвижение по службе.

Старший дипломат — это уже фигура. На младших старшие смотрят покровительственно, общаются в основном между собой. В посольстве старшему дипломату дадут отдельный кабинет, выделят машину. Младшие дипломаты делят одну машину на несколько человек, ездят по очереди. Только разведчикам — даже самым молодым — обязательно полагается своя машина. Так их контрразведка и вычисляет.

Меньшая часть дипломатов всю жизнь занимается одним регионом. Чаще всего это знатоки редких восточных языков. Например, заместитель министра Виктор Посувалюк, блистательно знавший арабский язык и арабскую культуру, всегда занимался Арабским Востоком. Сменивший его Александр Салтанов, тоже арабист, ведал Ближним Востоком и Африкой. Известный знаток Японии Александр Николаевич Панов закономерно стал послом в Токио. Заместитель министра Александр Авдеев, рафинированный интеллектуал, занимался только европейскими делами, он знает французский, итальянский, английский и болгарский языки, был послом в Люксембурге и Болгарии.

Но это скорее редкость. Теперь дипломата всё чаще перебрасывают с направления на направление. Посол в Соединенных Штатах Юрий Ушаков прежде отвечал за проблемы европейской безопасности (он стал помощником президента Путина по международным делам). Китаист Андрей Денисов уехал представителем в ООН, затем стал первым заместителем министра — и оказался в Пекине. Заместитель министра Григорий Карасин, африканист по образованию, легко осваивающий новые проблемы и быстро устанавливающий контакты, умело руководил Департаментом информации и печати, ведал всеми азиатскими делами. Потом уехал послом в Англию и вернулся на прежнее место заместителя министра.

Послы стараются не отпускать в Москву умелого, опытного сотрудника, чей срок командировки истек. Это по-человечески понятно: кому же охота расставаться с ценным работником. Но, как правило, Департамент кадров одерживает в этой борьбе победу: выслужившего срок заменяют. Принцип ротации должен действовать неукоснительно, считал Примаков, хотя со стороны это кажется нелепым: зачем убирать из страны специалиста, блестяще знающего язык, и заменять его человеком, у которого таких достоинств нет?

Но Примаков исходил из того, что дипломат должен менять должности и страны, приобретая кругозор и знания. Это одна из важных перемен в кадровой политике Министерства иностранных дел. Раньше упор делался на подготовку страноведов. И специалист по Корее всю жизнь проводил в Пхеньяне, а изучивший не менее трудный венгерский язык — в Будапеште. Примаков считал, что дипломат должен обладать широким кругозором. Синолог, то есть специалист по Китаю, со временем поедет в Вашингтон, а профессиональный африканист получит назначение в какую-нибудь европейскую страну.

Примаков обосновывал свою позицию так:

— Надо вообще отказаться от практики, когда один человек проводит командировки только в одной стране. Он приезжает во Францию первый раз, потом он пребывает в центральном аппарате, потом он снова едет во Францию и так до пенсии. Надо отказаться от этой практики. Нужна ротация.

Так же убежденно говорил мне Игорь Сергеевич Иванов, который был у Примакова первым замом, а потом сам стал министром:

— Можно родиться хорошим шахматистом. Невозможно родиться хорошим дипломатом, им можно только стать.

В молодые годы трудно быть хорошим дипломатом. Нужны опыт и кругозор, эта профессия требует жизненных навыков, не только книжных знаний.

Старшие дипломаты (начиная с первого секретаря) должны меняться каждые четыре года, младшие дипломаты — каждые три. Послу срок пребывания в должности не мерен, но им тоже не дают засиживаться, потому что на Смоленской площади другие заслуженные лица ждут своей очереди.

План замены дипломатов готовится заранее и рассылается по всем подразделениям МИДа. Там сказано, например, что в следующем году в таком-то посольстве планируется замена советника и двух первых секретарей. Каждый дипломат имеет право подать заявление кадровикам и участвовать в конкурсе на замещение вакантной должности. Список заявок будет переслан и в посольство. Послы часто просят прислать им того или иного работника. Раньше просьбами посла пренебрегали — кадровая служба считала, что она лучше знает, кто и где должен работать. Мнение посла учитывается при назначении на старшие дипломатические должности — советник и выше.

Конкурс проводит комиссия под руководством заместителя министра. Кандидатов приглашают на собеседование. Решение комиссии оглашается, и выигравший конкурс дипломат спокойно работает, зная, что через год он отправится в посольство.

Можно получить назначение послом в небольшую страну, но не иметь ранга посла, а быть чрезвычайным и полномочным посланником. А можно иметь ранг посла, но работать на скромной должности в центральном аппарате МИДа. Процедура назначения на должность посла занимает немалое время. Сначала принимает решение коллегия министерства. Она представляет кандидатов на посольские места администрации президента и комитетам по международным делам Государственной думы и Совета Федерации.

Парламентарии имеют совещательный голос. При должной подготовке, как правило, они соглашаются с представленными кандидатурами. Были два-три случая, когда парламентарии высказывались против, но через некоторое время министерство вновь предлагало эти кандидатуры, и на сей раз депутаты меняли гнев на милость. Окончательное решение, как раньше в ЦК КПСС, принимает администрация президента, запросив, ясное дело, компетентные органы на предмет «компрометирующих сведений».

Если ни депутаты, ни администрация, то есть Управление по внешней политике и лично помощник президента по иностранным делам не возражают, то вопрос, как говорят бюрократы, докладывается президенту. Борис Ельцин почти всегда подписывал посольские назначения.

Я знаю один случай, когда Ельцин не подписал указ. Примаков предложил назначить послом во Францию своего заместителя Николая Афанасьевского. Прежний посол Юрий Рыжов пробыл в Париже больше установленного срока. Но Ельцин попросил отложить это назначение:

— Пусть Рыжов еще поработает.

Примаков настаивать не стал — с личными желаниями президента не спорят. К тому же с Рыжовым Примакова многие годы связывали товарищеские отношения. Николай Афанасьевский уехал послом в Париж через год, когда Примаков уже стал премьер-министром.

Обычно если президент не против, то запрашивается агреман, то есть соответствующую страну конфиденциально спрашивают: не станет ли она возражать, если этого дипломата назначат послом? И лишь когда поступает агреман, подписывается указ о назначении такого-то послом.

Выдача агремана — дело интимное, государство имеет право отказать, не объясняя причин. В советские времена такое случалось — по политическим соображениям. Теперь отказ принять посла — дело крайне редкое, да никто и не пытается отправить послом человека, которого заведомо не любят в стране пребывания.

Звание посла получить тоже непросто. Этому предшествуют два десятка лет дипломатической службы и назначение на должность директора департамента или его заместителя. Коллегия МИДа принимает решение о присвоении ранга посла и отправляет представление в администрацию президента. Документы изучаются в аппарате помощника по международным делам и поступают на подпись президенту. Можно стать послом по должности — это положено заместителям министра и самому министру. Евгений Примаков получил ранг посла через полгода после назначения министром.

Дипломаты быстро оценили Примакова. А ведь надо иметь в виду, что это спаянное братство, каста, клан, закрытый для людей со стороны. Эта кастовость формируется еще в Институте международных отношений. Российские дипломаты ощущают себя элитой общества. В этой сфере прощается многое, но не отсутствие образования. Плохо образованный дипломат, с неважным знанием иностранных языков практически не имеет шансов сделать карьеру.

Карьерные дипломаты гордятся своим профессионализмом и не любят чужаков и политических выдвиженцев. Они и к самому министру иностранных дел отнесутся снисходительно, коли сочтут его человеком, который никогда бы не получил этот пост, если бы пытался сделать обычную дипломатическую карьеру. Но Примакова они приняли и были ему благодарны.

Самому Примакову переход в министерство дался нелегко. Работа в разведке была, как ни странно, более спокойной. Министр же постоянно в пути, на переговорах. Что самое печальное для министра — свободное время отсутствует, даже когда формально оно имеется, то есть в воскресенье, в праздничные дни. Если министр уехал на дачу, всё равно раздается один телефонный звонок за другим, потому что в мире вспыхивают конфликты и требуется его личное участие. Впрочем, так и в разведке.

Я расспрашивал помощников министра:

— Какой градус конфликта нужен, чтобы министру позвонили домой ночью или в воскресенье?

— Как только конфликт разгорается, министр уже в курсе. Министр должен знать, где зарождается новый конфликт, и сразу определить, какие действия предпринять, чтобы его пригасить в самом начале, либо — если дело зашло далеко — как ликвидировать его последствия.

— Ночью работает дежурная бригада. Это она, изучая поступающие телеграммы, принимает решение: будить министра или нет?

— Да, это так. Хотя, конечно, не всегда следует поднимать министра среди ночи, иногда можно подождать и до утра. А бывают такие серьезные кризисы, вот, например, вокруг Ирака, когда постоянно происходили какие-то события, и министру лично докладывали. А остальное — как только он утром появляется на работе.

— Я представляю себе толстенную пачку телеграмм, которая поступает отовсюду. Прочитать ее министр не в силах. Этот поток необходимо фильтровать. Кто это делает, кто решает, что нужно доложить министру, а что передать заместителям, иначе он с ума сойдет от потока информации?

— Есть секретариат министра, который занимается тем, что докладывает о поступающих документах. Работники секретариата и определяют степень срочности. Формальных критериев нет, это на интуитивном уровне решается. Надо проработать в министерстве достаточное время, чтобы понять, какие документы требуют немедленного доклада, а какие могут подождать.

Когда работаешь первый год в министерстве, это просто невозможно определить. Это надо самому прочувствовать. Надо, кроме всего прочего, знать людей: кто передал это сообщение? Откуда оно пришло? В секретариате министра работают люди, которые потом сами становятся послами. Помощниками министра были будущие министры — Александр Бессмертных и Игорь Иванов. А уж из заместителей министра и не счесть, сколько прошло через это горнило.

В пачку материалов для министра входят и сообщения информационных агентств. Когда начинается кризис, в подразделении, которое этим занимается, смотрят программы Си-эн-эн, слушают радио. Полагаться только на шифротелеграммы невозможно.

Рабочим инструментом становится телефонная трубка, которая требует быстрой реакции и немедленных решений. Все кризисные ситуации последнего времени разрешались путем телефонных разговоров с коллегами-министрами, которые вовлечены в урегулирование кризиса.

Дипломатия и внешняя политика очень персонифицируются. Раньше инструментами дипломатии были длинные телеграммы, ноты и памятные записки, в которых выверялась каждая буква. Затем их пересылали в посольство, там переводили на местный язык, печатали на хорошей бумаге, и тогда посол звонил в министерство и просил его срочно принять…

Примаков же снимал трубку и решал проблему просто в двадцатиминутном телефонном разговоре. Работать стало проще, но министру труднее.

— Министр беседует с коллегами-министрами по обычному телефону?

— Нет, есть специальная связь, которая позволяет разговаривать с министрами основных стран конфиденциально, не боясь быть подслушанным.

— Как это выглядит? Примаков сам накручивал номер американского государственного секретаря Мадлен Олбрайт?

— Нет, это всё идет через помощников. Например, поступил сигнал, что министр иностранных дел Германии хочет поговорить с Примаковым. Но Примакова в данное время нет в кабинете. Мы отвечаем, что связаться можно будет через час. Немцы согласны, и ровно в назначенное время министры снимают трубки.

— Они разговаривают через переводчиков?

— Можно и через переводчиков, если нет уверенности в языке. Переводчики с обеих сторон тоже держат трубки. Это технически несложная процедура.

— Какое впечатление Примаков произвел на аппарат министерства?

— Когда докладываешь, он обязательно спрашивает: «А что вы предлагаете?» Это не значит, что он обязательно примет твое предложение, но для него важно, что думает специалист, эксперт.

Примаков многое брал на себя. Принимал решения сам, не перекладывал на других, не боялся работы. Это очень сильное качество не только умного человека, но и очень эффективного менеджера. Примакову ненавистен популярный среди чиновников принцип «Не бери на себя то, что можно спихнуть на других». У него иной принцип: всё зависит от нас, давайте обсудим, решим и сделаем так, как нужно.

Вот это очень сильное качество Примакова — он работу понимает как личное дело. И вокруг него собирались люди, которые точно так же относятся к работе. Другие просто не приживались…

Евгений Примаков был всего лишь двенадцатым министром иностранных дел с октября 1917 года. Иванов, которого он оставил после себя, — тринадцатый министр, Сергей Викторович Лавров — четырнадцатый. Для сравнения: министров внутренних дел за эти десятилетия сменилось больше двадцати.

Среди министров-дипломатов было три академика (Примаков, Молотов и Вышинский) и один член-корреспондент Академии наук (Шепилов). Были блистательно образованные люди и те, кто вовсе не знал иностранных языков и до назначения министром почти не бывал за границей.

Двое из них дважды занимали свой пост — Вячеслав Молотов и Эдуард Шеварднадзе. Меньше всех министрами были Борис Панкин — меньше трех месяцев, Лев Троцкий — пять месяцев и Дмитрий Шепилов — восемь с половиной месяцев. Больше всех Андрей Громыко — двадцать восемь лет.

Трое из четырнадцати министров на долгое время были исключены из истории дипломатии: это Троцкий, Вышинский и Шепилов. Четвертого — Молотова — одни с проклятиями вычеркивали из истории, другие триумфально возвращали.

Из четырнадцати наркомов и министров восемь были отправлены в отставку или ушли сами по причине недовольства их работой. У хозяев ведомства внутренних дел судьба пострашнее — шестерых расстреляли, двое покончили с собой. Министров иностранных дел Бог миловал. Даже Максима Литвинова, жизнь которого висела на волоске, Сталин почему-то помиловал.

Ходили, правда, слухи, что Андрей Януарьевич Вышинский, который был министром с 1949 по 1953 год, застрелился, находясь в Нью-Йорке. У него действительно в сейфе лежал браунинг, но он им не воспользовался. Вышинский умер от сердечного приступа в здании советского представительства при ООН в Нью-Йорке на руках своих помощников и охранников.

Эдуард Шеварднадзе перестал быть министром, потому что исчезло само государство — Советский Союз. Дмитрий Шепилов (в историю он вошел незаслуженно всего одной строчкой из партийного документа «и примкнувший к ним Шепилов») ушел с поста министра на повышение — секретарем ЦК. Андрей Громыко надолго занял высокую, но безвластную должность председателя президиума Верховного Совета СССР. Ну и, конечно, Евгений Примаков сделал фантастическую карьеру, переместившись — под аплодисменты Государственной думы — с поста министра прямо в кресло главы правительства. Обратный путь проделал Молотов: он с поста председателя Совета министров переехал в Наркомат иностранных дел, хотя как заместитель главы правительства сохранил за собой кремлевский кабинет.

Одиннадцать из четырнадцати министров подвергались жесткой критике — одни, пока они еще занимали должность, остальные — после отставки или даже после смерти. Некоторых из них проклинают как монстров и демонов и по сей день. Исключение — Евгений Примаков. Он на посту министра обрел еще больше сторонников и поклонников. Его сменщика — Игоря Иванова — воспринимали очень благожелательно. Что касается Сергея Лаврова, то в наши дни критиковать министра иностранных дел уже особенно и некому.

Если перелистать дипломатический паспорт министра, можно позавидовать: министр иностранных дел был везде. Но практически ничего не видел. Одинаковые машины с бронированными стеклами, одинаковые гостиницы, одинаковый протокол, одинаковые комнаты для переговоров, где сидят одинаково одетые люди, обеды и ужины со стандартным набором блюд и заранее известными тостами. Возможность поговорить с коллегой-министром где-то за городом или в сауне воспринимается как подарок судьбы. Лишь иногда удается во время длительного визита выкроить день-другой для отдыха, да еще прихватить с собой семью. Мне известно совсем немного таких случаев. Правда, роман Андрея Козырева с его второй женой развивался как раз во время зарубежных поездок — он обратил внимание на молодую и красивую женщину из своего секретариата.

Примаков обижался. Когда он с женой улетел в ФРГ по личному приглашению министра иностранных дел Клауса Кинкеля, газеты иронизировали: Евгений Максимович отправился в Рейнскую долину дегустировать вина. А Примаков из-за приступов желчнокаменной болезни пить совершенно не мог.

Министр должен всегда идеально выглядеть — чисто выбрит, безукоризненно подстрижен, рубашки и костюм идеально выглажены, галстук подобран точно в тон, туфли начищены до блеска. И об этом в командировке министр заботится сам. Министр иностранных дел — не генерал, ему ни адъютант, ни ординарец не положены. У него есть охрана, которую он может о чем-то дружески попросить, но не обо всём. Постирать и погладить вещи — это берет на себя гостиница.

Примаков исключительно скромен в еде и во всём остальном. Никогда ничего не попросил особенного. Шеварднадзе, как и когда-то Молотов, возил с собой повара. Оба предпочитали знакомую пищу, чужим поварам не доверяли, хотя вообще-то в мире можно любое блюдо получить.

А Игорь Иванов даже сам портфель таскал. Один из его заместителей не выдержал:

— Игорь Сергеевич, давайте я портфель понесу, а то как-то неудобно.

Не отдал, сам нес.

Главное для министра иностранных дел — обладать прекрасным здоровьем, удовлетворяться коротким сном, уметь работать в самолетах, машинах и вообще везде и всегда.

Вот как это происходит.

Каждый год в сентябре министр прилетает в Нью-Йорк на открытие сессии Генеральной Ассамблеи ООН. За несколько дней он должен успеть поговорить с несколькими десятками министров — для дипломатов, представляющих маленькие государства, это единственная возможность увидеть российского министра.

В здании российского представительства при ООН на первом этаже есть две комнаты для переговоров. Первого гостя проводят в правую комнату, где его ждет министр. Пока идут переговоры, появляется уже следующий гость, его ведут в левую комнату.

Ровно через полчаса министр прощается с первым гостем, пожимает ему руку и из правой переходит в левую комнату. Следующие переговоры начинаются без перерыва. От ближневосточного конфликта надо мгновенно переключиться на афганский, а от взрывоопасной ситуации вокруг Косова перейти к давней проблеме разделенного Кипра.

Переговоры продолжаются и за обеденным столом, когда не столько едят, сколько разговаривают. Так что министрам не рекомендуется много есть и пить. Громыко повторял, что дипломат роет себе могилу вилкой и рюмкой…

Природа наградила самого Громыко крепким здоровьем, что позволяло выдерживать огромные перегрузки, особенно во время зарубежных визитов. Однажды во время выступления в ООН у него случился обморок. Министр просто перегрелся. В Нью-Йорке было жарко, а Андрей Андреевич одевался тепло, даже летом носил кальсоны. Мощных кондиционеров тогда еще не было. Охранники вынесли его из зала заседаний. Министр пришел в себя и, несмотря на возражения помощников, вернулся в зал и завершил выступление. Андрею Андреевичу устроили овацию.

Игорь Иванов человек молодой и легко справлялся с такой нагрузкой. Сергей Лавров — спортсмен. Он, правда, курит, что в современном обществе кажется анахронизмом, но находится в отличной физической форме. Поразительным образом и Примаков, который старше их обоих, работал в таком же режиме, не выказывая усталости. Я видел это своими глазами. Он, пожалуй, только мрачнел, но это след не столько усталости, сколько недовольства.

Все министры иностранных дел говорили, что определение политики — прерогатива первого лица, а они лишь исполняют волю генерального секретаря или президента. Но это лукавство. Личность министра тоже оказывает решающее влияние на формирование политики. Молотов придал политике догматизм и упрямство, которых не было даже у Сталина. Шеварднадзе шел дальше Горбачева в партнерстве с Западом. При одном и том же президенте Козырев настойчиво пытался сделать Россию союзником Запада, а Примаков отказался от линии «ведомого».

Максим Литвинов был поклонником англосаксонского мира. До революции, находясь в эмиграции, он жил в Англии, женился на англичанке, которая последовала за ним в Москву. Если Георгий Чичерин и Вячеслав Молотов считали главным партнером России Германию, то Литвинов стоял за союз с Англией, Францией и Соединенными Штатами.

Дмитрий Шепилов был первым незападником на посту министра иностранных дел. Он повернул советскую дипломатию лицом к Востоку и Азии. Восстановил отношения с Японией и подружился с Египтом.

Андрея Громыко вообще интересовали только Соединенные Штаты и Организация Объединенных Наций. Остальной мир для него практически не существовал. Громыко не любил ездить в Японию: он не видел никакого прока от разговоров с японцами, которые всякий раз сворачивали на нерешенную проблему «северных территорий», и всячески увиливал от поездок в Токио. Он ни разу не побывал в Африке и в Латинской Америке, за исключением Кубы. В Индию его один раз силком заставили съездить.

Александр Бессмертных и Андрей Козырев тоже прежде всего занимались отношениями с Америкой.

Примаков был специалистом по Ближнему Востоку, но это не значит, что все остальные дела он отложил. Напротив, зная ближневосточные проблемы, он мог позволить себе сосредоточиться на других вопросах. Примаков взял на вооружение новую стратегию — равноудаленность от всех центров силы. Игорь Иванов оказался первым со времен Чичерина министром-европеистом, он специалист по Испании, был послом в Мадриде. Сергей Лавров с его уникально долгим опытом работы в ООН идеально подходит для современной глобальной дипломатии, где все от всех зависят.

Из всех министров только трое были прирожденными ораторами — Троцкий, Шепилов и Вышинский. Выступления Троцкого завораживали. Шепилов говорил по-профессорски красиво. Вышинский, прокурор по профессии и призванию, выработал особый стиль. Обращаясь к коллегам министрам или послам с трибуны ООН, он ругался: «поджигатели войны, прожженные жулики, мерзкие твари, проходимцы, бандиты, наглецы, презренные авантюристы».

Бывший прокурор не видел особой разницы между подсудимыми и министрами иностранных дел, которые собирались в ООН. И те и другие были врагами, которых следовало раздавить. Вышинский знал, что у него есть поклонник, которому нравилась такая ругань. Сталин получал удовольствие, слыша, как Вышинский разделывает под орех бывших членов политбюро или иностранных дипломатов. В тесной компании, подвыпив, Вышинский признался, что, заканчивая грозную речь, он испытывает нечто вроде оргазма…

Примаков хорошо говорил, особенно когда выступал без заранее подготовленного текста. В принципе министры иностранных дел не должны быть красноречивы. Они должны быть убедительны и точны. Им надо убеждать в своей правоте собственное начальство и партнеров на переговорах. И не знаешь, какая задача сложнее.

Все министры иностранных дел, начиная с Чичерина, пытались раскрыть своим лидерам глаза на внешний мир. Георгий Васильевич Чичерин, дипломат старой школы, безуспешно старался объяснить политбюро, что нельзя пытаться о чем-то договариваться с правительством страны и одновременно посылать туда оружие, чтобы свергнуть это правительство.

Максим Максимович Литвинов был, видимо, последним человеком на этом посту, который был достаточно по-мужски смел, чтобы высказывать свои взгляды, даже понимая, что его ждет наказание. Причем он разглагольствовал не на кухне в семейном кругу, а уже снятый с поста наркома спорил с Молотовым, зная, что тот доложит Сталину. Литвинов был человеком принципиальным, и он умудрился как-то сохранить свои принципы. Это не значит, что он был идеалистом, кристально чистым человеком, своими принципами, убеждениями ради карьеры не жертвовал. Литвинов имел собственное представление о внешнеполитической линии.

Андрей Громыко, какую бы должность ни занимал, не только никогда не спорил с начальством, но даже часто не смел выказать своего несогласия или недовольства, особенно пока хозяином был Хрущев.

Но надо понять, что Громыко было невероятно трудно. Онто, как профессионал, понимал, что к чему, а имел дело с совсем уж темными и малограмотными членами политбюро. Члены политбюро либо вовсе ничего не понимали в мировых делах, либо находились в плену каких-то фантастических мифов. Громыко приходилось следить за тем, чтобы товарищи сгоряча не натворили глупостей. Оказавшийся в кабинете министра дипломат рассказывал, как Андрею Андреевичу позвонил один кандидат в члены политбюро и хотел посоветоваться. Тот ехал в Соединенные Штаты во главе делегации, предполагал, что возникнет вопрос о сокращении ядерных вооружений, и решил посоветоваться с министром:

— Я намерен заявить им следующее…

Громыко его прервал:

— Что бы вы ни сказали, вы можете допустить неточность, а это осложнит переговоры. Этот вопрос в Союзе знают только три человека: Брежнев, я и мой заместитель Корниенко…

Неумные политики и поныне смотрят на министра иностранных дел с подозрением: почему он не в состоянии добиться того, что решено в Кремле или в Думе? Внешние дела — и это не все понимают — отличаются от оборонных или экономических проблем тем, что приходится учитывать интересы других стран. Нельзя принять решение проводить политику, выгодную своей стране, и требовать от министерства неукоснительного ее исполнения. Внешнюю политику приходится согласовывать с другими державами.

А у каждой страны есть свои интересы. Не остается ничего иного, кроме как эти интересы учитывать. Глупо загонять в угол неприятных соседей, чтобы они копили ненависть и вынашивали злобные планы…

Сейчас ситуация немногим проще. Многие наши политики не способны понять, что их иностранные партнеры представляют иную цивилизацию. Скажем, начинается обед с иностранным президентом или канцлером. У них принято произнести один официальный тост. Наши начинают провозглашать тост за тостом, пьют, как на дружеской вечеринке после областной профсоюзной конференции… Иностранцы этого не понимают, возникает отчуждение. Наши обижаются: а, нос воротят, не хотят с нами по-человечески, значит, враги!

Всякому министру приходится учитывать настроения в обществе. Примакову это удавалось.

— Мы конечно же учитываем, не можем не учитывать общественное мнение в определении внешней политики, — говорил мне Евгений Максимович. — Я поддерживаю контакты с руководителями парламентских фракций, я выступаю перед фракциями, комитетами Думы. Мы не можем проводить линию, которая противоречит общественному мнению.

Такую же линию проводил его сменщик Игорь Иванов. Тогда еще разные партии были достаточно заметны в политической жизни России.

— Я уважаю мнение всех фракций, — говорил мне Игорь Иванов, — но провожу ту линию, которая отвечает национальным интересам.

Но как можно проводить единую политику, если в обществе нет согласия, если значительная часть общества подвержена антизападным, антиамериканским настроениям?

— Мне бы хотелось добиться, чтобы у нас «анти» не было. Ни в настроениях, ни в политике. Мы прошли тот этап, когда мир делили на хороших и плохих. Я говорю об этом и в Думе, и в средствах массовой информации — надо нам избавляться от стереотипов: кто-то плохой, кто-то хороший, этот друг, тот враг…

Как у министров иностранных дел строились отношения с властью?

Троцкий сам по себе был властью, вторым после Ленина человеком в стране. Молотов пришел на пост министра, тоже будучи вторым человеком (член политбюро, председатель правительства), но после войны полностью утратил расположение Сталина и чуть было не попал на Лубянку как американский шпион и глава антисоветского заговора.

Громыко начинал министерскую карьеру далеким от власти человеком — Хрущев считал его просто грамотным спецом. Но в конце жизни при больном Брежневе Андрей Громыко вместе с председателем КГБ Юрием Андроповым и министром обороны Дмитрием Устиновым вошел в тройку, которая и принимала важнейшие политические и военные решения в стране.

Чичерин вовсе не имел никакого влияния в политбюро, партийное руководство его третировало. Как и Вышинского, хотя тот в конце карьеры на короткое время стал членом оргбюро ЦК. Дмитрий Шепилов, бывший секретарь ЦК, и Эдуард Шеварднадзе, бывший первый секретарь Грузии, были весьма приближенными к первому человеку в стране, что позволяло им быть достаточно самостоятельными. Впрочем, излишняя самостоятельность вызывает ревность первого человека. Хрущев, увидев, что Шепилов сам решает, как надо вести дела, скоренько убрал его из министерства. Да и Горбачеву не нравилось, что советскую внешнюю политику слишком связывают с именем Шеварднадзе.

Карьерный дипломат Александр Бессмертных принципиально держался подальше от политики, что в критический момент истории, в августе 1991 года, и сломало ему карьеру. Другой карьерный дипломат — Андрей Козырев, напротив, активно вмешивался во внутреннюю политику. Это позволило ему занимать пост министра дольше своих предшественников, но и предопределило неминуемое падение при изменении внутриполитической ситуации в стране.

Примакову Ельцин доверял и к нему прислушивался. Его слово во внешней политике было самым веским, кто бы еще из высших политиков ни высказывался о международных делах. Это свидетельствовало о влиянии Примакова в коридорах власти.

Это не значит, что жизнь Примакова на посту министра была простой и легкой. Время от времени проносились слухи о том, что президент собрался отправить Примакова в отставку. Ходили очень упорные разговоры о том, что Примакова на посту министра может сменить Сергей Ястржембский, молодой, динамичный политик с хорошим дипломатическим опытом, который стал заместителем главы администрации президента и пользовался определенным влиянием на Ельцина.

В октябре 1997 года я приехал к Сергею Ястржембскому в Кремль, чтобы прямо спросить его, насколько верны эти слухи. Он слухи о своем скором назначении искренне опроверг.

Что касается Примакова, то он, очевидно, понимал: непредсказуемый президент способен на всякое. Именно эта непредсказуемость в конечном итоге осенью 1998 года привела Примакова на пост главы правительства, а Сергея Ястржембского президент убрал из администрации, но всё могло повернуться иначе…

Игорь Иванов еще в меньшей степени участвовал во внутренних делах. Он пользовался полной поддержкой Примакова, что первое время предохраняло его от сложностей во взаимоотношениях с администрацией президента и коллегами-министрами. Сергей Лавров был взят в министры со стороны — последние десять лет он проработал в Нью-Йорке. Возможно, Путин желал видеть министра, который не принадлежит ни к какому клану и ничьей команде.

Что касается личных отношений с руководителями государства… Троцкий после Октября с Лениным был накоротке. Чичерин, Литвинов и Вышинский были очень далеки от Сталина, при этом Литвинов до конца своих дней Сталина уважал и ценил, а Вышинский просто боялся… Молотов вначале входил в узкий круг сталинских приближенных, даже позволял себе упрямо спорить со Сталиным, что само по себе свидетельствовало об особом его положении. А в последние годы жизни Сталин даже не приглашал его к себе на дачу, куда приезжали остальные члены политбюро.

У Шепилова был недолгий роман с Хрущевым, они гуляли вместе, дружили семьями. А потом Хрущев порвал со своим министром сначала личные, а затем и политические отношения. Над Громыко Хрущев посмеивался, иногда откровенно издевался. Зато с Брежневым Громыко был на «ты», называл его по имени. Они вместе ездили на охоту, и Брежнев поддавался влиянию Громыко. Шеварднадзе был близок к Горбачеву, хотя друзьями их не назовешь. С Бессмертных и Панкиным личных отношений у Горбачева не было. Ельцин долгое время привечал Козырева, уважительно повторял:

— Андрей — профессионал, дипломат.

Это было уважение необразованного провинциала к столичной штучке, человеку, который владеет иностранными языками, запросто ездит за границу, знает, как с иностранцами разговаривать. Ельцин приглашал его домой, на дачу. Но Козырев сам понимал, что в этой компании он чужой. Вот министр обороны Павел Грачев был свой, целовался с президентом, говорил с ним на понятном языке, не возражал президенту. А Козырев начинал нудно объяснять, почему вот это никак нельзя делать. Это и на трезвую-то голову не всякий поймет…

Примаков в круг людей, особо близких к Ельцину, не входил. Игоря Иванова президент Ельцин воспринял просто как кандидатуру Примакова. Что касается Владимира Путина, то представляется, что Сергей Лавров не входит в его ближний круг.

Министры иностранных дел делятся на две категории — на революционеров и традиционалистов. Революционеры хотят всё поменять и избавиться от тех, кто был до них. Такими были Троцкий и Молотов. Другие министры понимают, что дипломатическая работа началась до того, как они тоже ею занялись, и будет продолжаться после них. Внешняя политика состоит из бесконечного количества маленьких, крохотных инициатив, улучшений, поправок, которые удается внести в общий, неостановимый поток мировых событий.

Во внешней политике не может быть внезапных, очаровательных решений, которые всё наладят, разрешат. Дипломатия — это долгая, многоходовая, хитрая игра. Это требует выдержки и искусства.

У всех успешных министров был набор качеств, необходимых для дипломата высокого класса, — умение схватывать суть дела, вникать в детали и превосходная память. Чичерин говорил на всех основных европейских языках. Однажды он произнес речь по-латышски. Уже в солидном возрасте стал изучать древнееврейский и арабский языки.

Вышинский был очень образованным человеком с хорошо организованным мышлением профессионального юриста. Молотов и Громыко отличались уникальной памятью.

Шеварднадзе, который получил скудное образование, после назначения министром пришлось осваивать новую специальность. Он поражал своих помощников способностью вникнуть в суть обсуждаемой проблемы. Бессмертных и Козырев стали министрами, проработав всю жизнь в МИДе и изучив науку дипломатии. Примаков говорил по-арабски и по-английски. Познания у него были действительно академические.

Память и организованность Игоря Сергеевича Иванова вызывали зависть даже у его коллег. Он действовал с точностью хорошо запрограммированного компьютера, который не знает сбоев.

«Впервые я увидела Игоря Иванова, — пишет Мадлен Олбрайт, — когда он был заместителем Евгения Примакова. Тогда он показался мне несколько официозным. Позднее, когда он сменил Примакова на посту министра иностранных дел и мы узнали друг друга лучше, я смогла оценить его ум и обаяние. Однако, как и Примаков, он также умел быть неуступчивым».

Троцкий считал, что мировому пролетариату дипломатия не нужна, трудящиеся поймут друг друга и без посредников. Лев Давидович ненавидел тайную дипломатию. После него восторжествует привычка тайно договариваться об одном, а на публике провозглашать другое. Сталин восхищался английским стилем дипломатии, но считал ее просто доведенным до совершенства искусством обмана:

— Слова дипломата не должны иметь никакого отношения к действиям — иначе что это за дипломатия? Слова — это одно, а дела — другое… Искренняя дипломатия так же невозможна, как сухая вода или железная древесина.

Умение вести переговоры является высшим дипломатическим искусством. Советскую переговорную школу основал Вячеслав Молотов. Он не был дипломатом в традиционном понимании этого слова. Он не собирался очаровывать партнеров на переговорах, завоевывать друзей и союзников.

Упрямый и педантичный, он вел переговоры жестко и неуступчиво. Он говорил то, что считал нужным сказать. Если ему возражали, он, как граммофон, всё повторял заново и доводил партнера до исступления. Он был фантастически упорным, был готов стоять на своем до полного изнеможения. Он шел на уступки, только перепробовав всё, даже угрозы прервать переговоры. Он брал измором.

Его несгибаемость, нежелание пересматривать свои позиции кому-то кажутся положительными качествами. Но в политике они приносили стране ущерб. Потому что наталкивались на такую же нетерпимость и упорство. В Вашингтоне у Молотова появились достойные партнеры — столь же твердолобые.

Андрею Вышинскому иностранные дипломаты не доверяли, знали, что договориться с ним ни о чем невозможно, компромисс недостижим. Вышинский и не пытался убедить партнеров в необходимости принять советские предложения. Он лишь ругался и хамил.

Дмитрий Шепилов, человек более молодой, открытый и отнюдь не закосневший, умел слушать собеседника, и если тот говорил что-то разумное, соглашался с ним. Иностранные дипломаты, которые привыкли к Молотову и Вышинскому, были поражены, встретив нормального человека.

Громыко прошел молотовскую школу. В редкую минуту откровенности он поучал своих молодых помощников. Один из них, Олег Алексеевич Гриневский, записал его слова:

— Первое. Требуйте всё по максимуму и не стесняйтесь в запросах. Требуйте то, что вам никогда не принадлежало. Второе. Предъявляйте ультиматумы. Грозите войной, не жалейте угроз, а как выход из создавшегося положения предлагайте переговоры. На Западе всегда найдутся люди, которые клюнут на это. Третье. Начав переговоры, не уступайте ни на шаг. Они сами предложат вам часть того, что вы просили. Но и тогда не соглашайтесь, а выжимайте большее. Они пойдут на это. Вот когда получите половину или две трети того, чего у вас не было, тогда можете считать себя дипломатом…

С президентом Б. Н. Ельциным

Разносторонний Жак Ширак — и президент Франции, и переводчик Пушкина на французский язык

С министром иностранных дел Великобритании Р. Куком

У короля Иордании Хусейна вместе с Рафиком Нишановичем Нишановым — бывшим послом СССР в этой стране

Тарья Халонен была министром иностранных дел, а позже стала президентом Финляндии

С Ясиром Арафатом

Муамар Каддафи всегда принимал гостей в бедуинской палатке

Неужели опять премьер-министр Японии Коидзуми заговорит о «северных территориях»? 2005 г

Маркус Вольф — легендарный руководитель разведки ГДР. Справа — директор Службы внешней разведки России (СВР) С. Н. Лебедев. 2005 г.

С одним из самых эффективных региональных лидеров России Минтимером Шариповичем Шаймиевым. 2005 г.

В Государственной думе с членами фракции «Отечество — Вся Россия»

Евгений Примаков со своей второй женой Ириной Борисовной

С друзьями — великим поэтом Расулом Гамзатовым

и выдающимся ученым Михаилом Чоккаевичем Залихановым

С Александром Григорьевичем Лукашенко Евгений Максимович Примаков встречался много раз, по-дружески и плодотворно

С Ламберто Дини, министром иностранных дел Италии

На Валааме с А. А. Козициным и владыкой Панкратием. 2005 г.

В центре — выдающийся флотоводец адмирал Владимир Чернавин, однокашник Примакова по Бакинскому военно-морскому подготовительному училищу. Рядом с Примаковым — первый заместитель председателя правительства Москвы Людмила Швецова

С внучками на даче. 2006 г.

В гостях у издательства «Молодая гвардия»

С великим кинорежиссером и другом Георгием Данелия

В компании мидовцев

и выдающегося кардиолога Д. Г. Иоселиани (крайний справа)

С Гельмутом Шмидтом

В Торгово-промышленной палате работы не меньше, чем в правительстве

Пять председателей правительства России

С Михаилом Ефимовичем Фрадковым

Евгений Примаков и Владимир Путин в президиуме XIV съезда Российского союза промышленников и предпринимателей. 2004 г.

Поистине мудрый, участливый и чуткий к судьбам страны и людей патриарх Алексий II

Вот какие советы Громыко-старший давал сыну, отправляя его на загранработу:

— В коллективе старайся вести себя ровно, не выпячивайся, будь поскромнее. Больше слушай, чем говори. Важно слышать не себя, а собеседника. Если не уверен, что надо говорить, лучше промолчи. И еще: не заводи дружбу с иностранцами, политикам и дипломатам она излишняя обуза.

Громыко был куда искуснее Молотова, что признал такой знаток дипломатии, как бывший государственный секретарь Соединенных Штатов Генри Киссинджер. По его словам, Громыко не верил в счастливое озарение или в ловкий маневр. Это противоречило бы его врожденной осторожности. Он был неутомим и невозмутим. Если он выходил из себя, значит, эта вспышка была тщательно продумана.

Громыко никогда не начинал переговоры, не вникнув в суть дела. Было бы самоубийством начать переговоры с ним, не изучив досконально документов, признавался Киссинджер. Громыко высоко ценил подготовительную работу — подбор материалов к переговорам, считал, что это необходимо проделать самому, чтобы быть на высоте в момент переговоров. Министр не чурался черновой работы, поэтому часто брал верх над менее подготовленным и менее опытным дипломатом.

Он не допускал импровизаций, хотя импровизация — это необходимый элемент в дипломатии. Но во время холодной войны импровизация была опасным делом. Он мог часами вести переговоры, ничего не упустив и ничего не забыв. Перед Громыко лежала папка с директивами, но он ее не открывал, вспоминает его главный переводчик Виктор Михайлович Су-ходрев. Если речь шла о сложных разоруженческих материях, где масса цифр и технических подробностей, то он сверялся с цифрами. Всё остальное держал в голове, хотя его коллеги, в том числе американские госсекретари, преспокойно доставали толстые папки и зачитывали самое важное.

Громыко серьезно изучал своего будущего партнера на переговорах, читал его биографию, пытался понять его методы ведения беседы, расспрашивал наших послов об этом человеке. Он хорошо владел английским языком, но обязательно требовал перевода. Хитрость Громыко состояла в том, что он получал дополнительное время для размышлений. Пока переводчик переводил, он обдумывал ответ.

Громыко был бесконечно терпелив. Он старался измотать противника, торгуясь с ним по каждому поводу. Переговоры превращались в испытания на выносливость. Громыко полагался на нетерпеливость своего оппонента, а сам уступал лишь тогда, когда разочарованный партнер уже собирался встать, чтобы прервать переговоры. Не раньше.

Он умело выторговывал серьезные уступки в обмен на незначительные. Он пользовался нетерпением своих партнеров и вытягивал из них согласие. Он никуда не торопился. Он как бы исходил из того, что всегда будет министром.

Громыко полагал, что благодаря этому он кажется менее заинтересованным в достижении соглашения, чем американцы, и эта обескураживающая демонстрация отсутствия гибкости с его стороны вынудит американцев на новые уступки. Громыко изображал твердокаменность особенно убедительно. Только уверившись, что лимон выжат до конца, Громыко переходил к следующему вопросу. Он накапливал второстепенные выигрыши, пока они не суммировались в крупный успех.

Киссинджер заметил, что Громыко для начала всегда занимал твердокаменную позицию. Это основное правило покера — не раскрывай своих карт, пока не узнаешь карт противника. Независимо от того, какие предложения Громыко был уполномочен обсудить, он всегда на первой встрече повторял старые позиции и старые возражения. На следующей стадии Громыко сварливо перечислял все те необоснованные требования, которые американцы выдвигали прежде. Затем он пускался в разглагольствования о терпеливости и великодушии его собственного правительства. Это была увертюра. Громыко был по этой части подлинным виртуозом.

По словам Киссинджера, переговоры с советскими дипломатами превращались в испытания на выносливость. Нельзя было ждать уступок до тех пор, пока советский партнер не убеждался сам и не убеждал своих московских начальников в том, что другая сторона исчерпала свою гибкость.

Громыко часами мог выбивать из собеседника самые крохотные уступки. Ему почти всегда удавалось сделать так, чтобы за ним было последнее слово, вспоминал Виктор Сухо-древ. Правда, Киссинджер ему не уступал, он тоже хотел, чтобы его слова завершали встречу, поэтому их беседа никак не могла закончиться.

Громыко, завершая беседу, коварно говорил:

— Ну что же, я могу, вернувшись в Москву, доложить советскому руководству и лично Леониду Ильичу, что американская сторона считает…

И тут он начинал излагать американскую позицию, чуть-чуть приближая ее к своей, слегка играя словами. Неопытные собеседники не знали, что делать: Громыко вроде бы всего лишь повторял их слова, а в реальности слегка сдвигал их позицию. В следующий раз он продолжал давить дальше, отталкиваясь от уже достигнутого.

Как писала одна британская газета, его манера вести переговоры напоминала бормашину: она была проникающей, непрерывной и болезненной. Однако со временем эта тактика стала оборачиваться против самого Громыко. Иностранные дипломаты сообразили, что если проявить достаточную выдержку, то можно заставить самого Громыко идти на уступки. Они играли с ним в его же игру.

Если переговоры слишком затягивались, Громыко торопился поскорее подписать соглашение. Его охватывало опасение, что в последний момент партнер сыграет с ним злую шутку и откажется от уже достигнутого и тогда ему придется отвечать за провал переговоров перед политбюро.

Инициативы Громыко никогда не проявлял и учил сотрудников:

— Выполняйте инструкцию. Нет инструкции? Тогда сидите и ждите, когда она появится.

Громыко пунктуально выполнял инструкции, которые фактически сам себе составлял — члены политбюро просто утверждали написанную министром записку. Но даже инструкция всегда предусматривала возможность уступки, компромисса, чтобы получить уступку взамен. А Громыко патологически не любил переходить на запасную позицию. Хотя, не выходя за рамки инструкции, он мог согласиться на некие уступки. Так всегда делается. Многолетний посол в Вашингтоне Анатолий Федорович Добрынин рассказывал, как он предлагал Громыко:

— Андрей Андреевич, используйте запасную позицию, я чувствую, что Киссинджер на нее согласится.

— Чувствовать мало, вы можете мне гарантировать, что он согласится?

Громыко без нужды затягивал дело и упускал возможность заключить соглашение на выгодных условиях, терял удобный момент. Тем временем в Вашингтоне появлялся новый президент, и приходилось подписывать соглашение на куда менее выгодных условиях.

Иногда министр напускал на себя суровость и бескомпромиссность, боясь, что товарищи по политбюро обвинят его в слабости по отношению к классовым врагам. Иногда он зарывался, обещал Брежневу, что добьется большего, чем мог. Тогда переговоры едва не срывались, и уже самому Громыко приходилось чем-то серьезно жертвовать. «Загнанный (часто самим собой) в угол, — пишет бывший посол в ФРГ Валентин Фалин, — он не считал зазорным жертвовать капитальными ценностями».

Министру не хватало гибкости. Торговаться — это правильно, но надо знать меру. Погнавшись за мелочами, можно упустить главное. Громыко патологически не любил уступать, затягивал переговоры в надежде что-то еще выбить у американцев и иногда терял всё.

Советские дипломаты не привыкли задавать вопросы: зачем и почему? Они исполняли инструкции. Эдуард Шеварднадзе первым стал спрашивать: а в чем именно состоит реальный интерес нашей страны? Каковы наши цели и какую цену мы готовы заплатить за их достижение? Бесплатно ведь ничего не получается. Вопрос: что важно для России? — был для него главным.

Ссориться и упрямиться в дипломатии проще всего. Значительно труднее договариваться.

Переговорный стиль Примакова отличался тщательным подбором аргументов и ясностью изложения. Примаков не спорил только ради спора. Он, напротив, стремился к тому, чтобы убедить партнеров и добиться согласия. Сама практика современной дипломатии настраивает на поиск компромисса. Конечно, Россия, как постоянный член Совета Безопасности, может блокировать любое решение, наложив вето на резолюцию, которая ей не нравится.

Но хорошо помню наш разговор с Сергеем Лавровым, когда он еще был представителем в ООН. Он сказал, что воспользовался правом вето всего несколько раз. Объяснял:

— Да, мы можем раз наложить вето, второй раз наложить вето. И что будет? Это приведет к тому, что другие страны махнут рукой на ООН и начнут действовать в обход нас. И что толку потом возмущаться? Нужно достигать компромисса.

Иногда наши дипломаты жалуются: мы такие вежливые, воспитанные, интеллигентные, а приходится иметь дело с жесткими американскими дипломатами. Трудно…

— Не стоит противопоставлять жесткость и интеллигентность, — говорил мне Сергей Лавров. — Можно мягко стелить, да жестко будет спать. Дипломатия должна быть дипломатичной. Жесткой позиция должна быть по сути, а не по форме.

По словам помощников, Примаков редко использовал запросные позиции, как это часто делают дипломаты, чтобы потом уступить и взамен потребовать уступки от партнера. Если Примаков считал, что его аргументация точна и справедлива, то он отстаивал это решение. Но он не страдал косностью. Если партнер выдвигал аргументы, которые казались ему убедительными и он их принимал, то он мог внести коррективы в собственную позицию.

Министр должен тщательно подготовиться к переговорам. Но где взять на это время? Можно ненадолго закрыться в кабинете, приказать секретарям ни с кем не соединять, но в мире постоянно что-то происходит, и все требуют министра к ответу… Министры работают по двенадцать — четырнадцать часов в сутки — для них это нормальный ритм жизни.

Опытные министры радуются, когда предстоят переговоры за океаном. Тогда есть время поработать в полете. А к разговору с коллегой-министром надо изучить пачку документов страниц в триста — пятьсот, где собрано всё, что относится к этой проблеме.

Помощники Примакова с восхищением рассказывали, что он читал все памятки, которые ему готовили к переговорам, и возвращал их, с серьезной правкой, на переработку. Примаков работал над каждым документом, который ему давали.

По старой журналистской привычке, когда ему приносили документ, он начинал его править. Он никогда в раздражении не бросал помощникам непонравившуюся бумагу: переделайте! Нет, перечеркнет текст и начнет писать сам. Однажды, когда он уже взялся за ручку, помощники поспешили его остановить:

— Евгений Максимович, не правьте! Этот документ уже передан в печать.

Примаков с видимым неудовольствием отложил ручку.

Не менее внимательно он выслушивал доклады своих экспертов и многое запоминал. Жизненный опыт, академический склад ума и просто сильный интеллект позволяли ему четко выстраивать в уме план беседы. А когда выстроена логическая цепочка, вовсе не обязательно заглядывать в шпаргалки, подготовленные к переговорам. Он, естественно, держал все материалы перед собой, хотя в принципе цифры, факты и даты министрам запоминать вовсе не обязательно.

На неформальных переговорах принято вытащить из кармана справку-шпаргалку и, сверяясь с ней, высказаться по какой-то проблеме. Если нужна помощь, то министры не стесняются пригласить нужного специалиста. Ничего страшного, если у министра нет ответа на неожиданно заданный вопрос. И Козырев, и Бессмертных в один голос говорили мне, что значительно разумнее попросить время на размышление и дать ответ попозже.

Министры, конечно, очень откровенны в личных разговорах. Один другому скажет на ухо то, что не произнесет публично. Но только в том случае, если твердо знает, что партнер не разгласит конфиденциальную информацию. Между министрами должно быть доверие даже в том случае, если они ни о чем не договорились, если они придерживаются противоположных точек зрения.

Иногда, правда, применяется такая стратегия: во время встречи один на один внезапно поставить перед коллегой-министром вопрос, к которому тот не готов. Обычно это делается в тех случаях, когда имеют дело с импульсивным и амбициозным человеком, новичком в дипломатии, который органически не способен признать, что он чего-то не знает. Или в надежде сыграть на самолюбии министра, если он любит прихвастнуть: вот, дескать, я способен на то, на что не способны другие.

Бывали министры, которые вызывали страх у подчиненных: не пообещает ли неопытный начальник сгоряча на рыбалке, на охоте или в бане что-то такое, что нанесет ущерб интересам страны? Но объятия и поцелуи не должны вводить в заблуждение. Политики никогда не перестают быть политиками. Душевных порывов на таких встречах не бывает. Опасения насчет того, что, расчувствовавшись, министр совершит необдуманный поступок, безосновательны. Министры держат себя в руках. И заранее знают, до какого рубежа они могут отступать, чтобы добиться нужного компромисса.

А даже если у министра и вырвется неосторожное словечко, практических последствий это иметь не будет. Официальный представитель МИДа сразу же опровергнет это заявление, объяснит, что министра не так поняли. Последствия такой попытки взять партнера на пушку весьма плачевны: между двумя министрами, а следовательно, между двумя государствами исчезает доверие, отношения ухудшаются.

Есть еще одно твердое правило — на переговорах нельзя врать. Об этом обязательно станет известно — и министру всегда будут тыкать в нос, что он однажды соврал. Классическая дипломатия предполагает недосказанность: я говорю тебе правду, но не всю правду. Современная дипломатия так стремительна, что не остается времени на недосказанность. Надо говорить прямо, как есть, иначе будет потеряно дорогое время.

Только дилетанты думают, что умный дипломат должен давать каждой стороне разное объяснение мотивов своих действий. Надо, разумеется, уметь воздействовать на собеседника, добиваясь нужного результата, но более тонкими методами. В этом и заключается дипломатическое искусство.

Скажем, на переговорах с арабами нельзя показывать свое разочарование, скептицизм, недовольство. Надо демонстрировать дружелюбие и оптимизм, даже если переговоры идут ко дну. Этим и объяснялась широкая улыбка Примакова, которая не сходила с его лица, пока он ездил по Ближнему Востоку. А эту улыбку ошибочно трактовали как проявление радости от встречи с Саддамом Хусейном или покойным сирийским президентом Хафезом Асадом…

А в Японии дипломату не стоит удивляться, если все собеседники сидят с закрытыми глазами и, кажется, спят. На самом деле это они особенно внимательно слушают.

Американцы не выносят партнеров-жалобщиков, которые просят войти в их положение. Так можно с европейцами — поплакать им в жилетку, посетовать на трудную жизнь… Американцы воспримут это как слабость. Американцы уважают сильного партнера и не любят играть. Классическая дипломатия им не подходит. Они предпочитают ясность и определенность.

По мнению Александра Бессмертных, дипломату рекомендуется играть в шахматы, без комбинационных способностей он немногого добьется. Дипломат мыслит так же, как шахматист, просчитывает все вероятные повороты дискуссии, чтобы добиться нужного результата. Но в отличие от шахмат победа над противником в дипломатии невозможна: ломать противника нельзя, нужны диалог и компромисс. Примаков прожил большую жизнь и хорошо знал, как убеждать людей.

Жесткая дисциплина в Министерстве иностранных дел располагала самих министров к диктаторству. Нравы были суровые. Молотов не признавал за подчиненными права на ошибку, ругался:

— Вы селедка, а не дипломат.

Если кто-то из помощников заболевал, Молотов его увольнял, считая, что взрослый и серьезный человек не позволит себе простудиться. Болезнь — свидетельство расхлябанности. Андрей Вышинский измывался над подчиненными. Из его кабинета людей выносили с сердечным приступом.

Шепилов был самым демократичным и доступным министром. Когда он вылетал в Каир для встречи с новым египетским лидером Насером, его спросили, кому из помощников с ним лететь. Шепилов удивился:

— А зачем? Переводчик есть в посольстве, а портфель я сам могу носить.

Советские дипломаты обрели тогда министра, совершенно не похожего на своих предшественников. Шепилов, возможно, единственный министр, который ни разу ни на кого не накричал. Он с уважением относился к работе дипломатов, не придирался к своим помощникам.

Андрей Козырев, впрочем, тоже никогда не кричал на подчиненных, потому что склонен был говорить шепотом и почти никогда не выходил из себя.

— Вы когда-нибудь выходите из себя, повышаете голос? — спрашивал я Козырева.

— Редко. Толку-то от этого никакого нет. Но это не значит, что я глубоко не переживаю, что у меня нет сильных страстей и пристрастий, скажем, политических. Просто я считаю необходимым держать их при себе.

Попасть в кабинет Громыко на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади было невероятно трудно. Громыко превратился в небожителя. Рядовые сотрудники министерства видели своего министра только на портретах, которые по праздникам носили по Красной площади. Андрей Андреевич внешне был очень суров. Своих помощников и заместителей называл только по фамилии, даже если работал с ними не один десяток лет. Но в реальности он не был злым и даже снисходительно прощал ошибки.

Евгений Примаков заботливо относился к своим сотрудникам, готов был выручить их из беды, но предпочитал людей сильных, самостоятельных и способных постоять за себя. Начальник одного из департаментов рассказывал, что, когда его повышали в должности, последовал вызов к Примакову. Министр сидел за столом мрачный. Рядом расположился его помощник Роберт Маркарян, не менее мрачный. Примаков, глядя в бумаги, стал говорить:

— Мы хотим назначить вас… Это ответственная должность. Будет трудно. Как вы считаете, справитесь?

Кандидат на ответственную должность бодро ответил:

— Если бы я не считал, что смогу справиться, я бы не согласился занять этот пост.

— Хорошо, — сказал Примаков. — Вы назначены.

Потом начальнику департамента передали, что Примакову ответ понравился. А почему же министр был мрачным? Он проверял новичка, хотел посмотреть, способен ли тот держать удар.

К Примакову сотрудники ходили на доклад с некоторой опаской. Не потому, что боялись разноса или дурного настроения. Зная его колоссальный опыт, знания, интеллект, понимали, что разговаривают с человеком, который на несколько голов их выше, и боялись опростоволоситься.

Примаков вообще не распекал. Он огорчался, если выяснялось, что дело не сделано:

— Как же так? Ведь очевидно, что надо было сделать…

Если он кому-то пообещал, то обязательно делал. Поэтому и сам огорчался, когда его поручения не исполнялись. По-человечески расстраивался. Видно было, что это не сердитый начальник, который требует беспрекословного подчинения, а человек, который болеет за дело. И он всё помнил. Мог неожиданно, через пару недель, спросить: а как то поручение, которое я вам дал? Причем помнил даже второстепенные задания, которые вовсе не имеют судьбоносного значения…

Неутомимый и добросовестный труженик, идеалист, преданный делу Георгий Васильевич Чичерин казался странным человеком. Его революционный аскетизм отпугивал. Убежденный холостяк, затворник, он превратил кабинет в келью и перебивался чуть ли не с хлеба на воду. Единственным развлечением Чичерина была кошка. Чичерин жил рядом со своим кабинетом, считая, что нарком обязан находиться на боевом посту, требовал, чтобы его будили, если надо прочитать поступившую ночью телеграмму или отправить шифровку полпреду. Он вообще мало спал, ложился под утро. Иностранных послов мог пригласить к себе поздно ночью, а то и под утро.

Молотов на прелести жизни тоже не обращал внимания. Расслабляться не умел. Выпивкой не увлекался. Не одобрял даже игру в шахматы, считал, что единственное стоящее занятие в жизни — это работа.

Литвинов в сравнении с ними был жуиром, любил светскую жизнь, с удовольствием носил введенную тогда дипломатическую форму, которая ему шла, ходил на приемы, охотно танцевал, играл в бридж.

Вышинский был сибаритом — любил жизнь во всех ее проявлениях, ценил хорошие вина, тонкую европейскую кухню. В министерстве у него была одна дама пышных форм, которая в конце концов стала решать все кадровые вопросы. Дипломаты перед ней унижались. Вышинский находил время для тесного общения и с другими юными барышнями, желавшими устроиться на работу в МИД.

Шепилов был страстным любителем и ценителем музыки, прекрасно в ней разбирался. Дмитрий Трофимович при первой же возможности отправлялся в Большой театр. В компании пел дуэтом с Иваном Козловским. Дмитрий Шостакович дорожил его мнением и всегда приглашал послушать, когда исполнялось что-то из его произведений.

Громыко даже скрывал от подчиненных, что когда-то в молодости курил. Он практически не пил, рассказывая близким, что в детстве в Белоруссии хлебнул спирта, страшно отравился и с тех пор не выносил алкоголя. На официальных приемах держал в руке фужер с шампанским, но отхлебывал чисто символически. На своем юбилее первым делом попросил гостей тостов не произносить.

Он много читал — особенно увлекался исторической литературой. Один из его помощников регулярно прочесывал букинистические магазины в поисках редких книг. И пока Громыко книгу не прочитывал, в шкаф не прятал.

Громыко вел размеренный образ жизни, следил за собой. Делал зарядку с гантелями. Много ходил — в день вышагивал километров десять. В отпуске плавал и заносил в специальную тетрадочку, сколько проплыл. Из еды предпочитал гречневую кашу, пил чай с сушками и вареньем. Друзей у него не было. Он был похож на машину, даже родные находили в его характере что-то немецкое. Один раз он рассказал дома анекдот, и все его запомнили.

— Что было до Сотворения мира? — хитро спросил Громыко и, сделав паузу, торжествующе ответил: — Госплан!

Еще одну шутку Громыко пересказал его заместитель Михаил Капица. Во время разговора с премьер-министром Вьетнама Фам Ван Донгом Громыко вдруг спросил:

— Знаете, что такое обмен мнениями?

И сам ответил:

— Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И Громыко радостно захохотал.

Молодой Козырев увлекался теннисом и горными лыжами. Примаков человек неспортивный, но каждое утро начинал с бассейна и не отказывал себе в хорошем и веселом застолье.

В сравнительно небольшом, вытянутом, как пенал, кабинете на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади Примаков был девятым хозяином. Первым стал Андрей Вышинский, при нем Министерство иностранных дел в 1952 году переехало сюда с Кузнецкого Моста.

Общего между сменявшими друг друга министрами было мало, но обстановка в кабинете почти не меняется. Возможно, из скромности, возможно, из суеверия — только ремонт затеешь, тут тебя и уволят, — министры на внутренние перестановки в кабинете не решались.

Мебель скучная, канцелярская, большой стол, крытый зеленым сукном, сбоку — приставка с традиционным набором телефонов: внутриминистерские, обычные городские, два аппарата правительственной связи — АТС-2 (для разговора с чиновниками средней руки) и более важная АТС-1 (это уже для министров и некоторых заместителей), массивный аппарат междугородной ВЧ-связи (можно поговорить с губернаторами, командующими военными округами, начальниками местных управлений Федеральной службы безопасности и послами в бывших социалистических странах) и, наконец, признак принадлежности к узкому кругу высших государственных чиновников — аппарат, на котором две буквы «СК».

Это спецкоммутатор, который позволяет в считаные минуты связаться с президентом, главой правительства и еще примерно с тридцатью абонентами. Телефонистки найдут нужного человека из-под земли и соединят.

За столом — дверь в комнату отдыха, откуда и появился Примаков, когда летом 1998 года я пришел к нему для подробного интервью.

— Вот вы оказались в кабинете министра иностранных дел, сели в это кресло и сказали себе: ну, теперь я наконец сделаю то, что давно хотел осуществить…

Примаков покачал головой:

— У меня не было такого чувства. Я не стремился стать министром, чтобы что-то такое осуществить. Может, это черта моего характера. Я работал до этого и в «Правде», и на радио, потом был в Академии наук, руководил двумя крупными институтами, и в Верховном Совете, и где бы я ни был, мне везде казалось, что я работаю на очень важном участке. Ну и в разведке, конечно. Так что это не было целью всей жизни — стать министром иностранных дел. Но я пришел сюда не как новичок. У меня был опыт, и я стал работать без раскачки.

— Чего бы вам хотелось добиться на посту министра? Может быть, это нечто недостижимое, тогда о чем вы мечтаете?

— Нет, всё достижимо. Я считаю, что задачи, которые мы решаем, вполне посильны. Задачи ставит президент, решаем мы вместе с коллегами. У нас очень дружная команда работает во главе министерства. Мы все единомышленники. Мы хотим облегчить стране решение всех внутренних проблем, а это можно сделать только одним путем — сохраняя Россию в качестве великой державы одним из главных игроков на международной арене. Мы стремимся к этому, и кое в чем нам это удается. Вот вам пример. В то время, когда мы вынуждены просить различные кредиты, с нами считаются в международных делах и от нас очень многое зависит. И все понимают, что нами пренебрегать нельзя. Разве этот контраст не важен для страны, для того, чтобы наши люди сознавали себя гражданами великой державы? Так что кое-чего можем добиться.

— Какие главные направления во внешней политике вы считаете для себя главными?

— Я бы не формализовал цели, — ответил Примаков. — Философия внешней политики для России состоит в том, чтобы защищать национально-государственные интересы, но при этом сделать всё, чтобы не сползать к конфронтации. Можно ведь посчитать по-разному. Кончилась холодная война, и кто-то думает, что мы проиграли. Я так не думаю. Демократическая Россия холодной войны не проигрывала. Поэтому мы не можем себе позволить быть ведомыми в международных отношениях, идти за единственной сверхдержавой и любой ценой добиваться принятия в цивилизованный мир. Отнюдь нет. Я считаю это неправильным. Безусловно, нам нужно выправить отношения с бывшими противниками по холодной войне, переведя эти отношения в разряд партнерских. У нас огромное поле совпадающих интересов. Есть новые опасности, против которых мы должны бороться вместе. Всё это так. Но давайте поговорим о цене! Если мне скажут, что вы должны вопреки вашим интересам, вашему видению ситуации, вопреки общественному мнению вашей страны повторять то, что предлагает НАТО, я на это не пойду. Вопреки всему я действовать не могу. Например, нам удалось предотвратить удар по Ираку (напомню, разговор проходил в июне 1998 года. — Л. М.). Цель у нас одна — запретить орудие массового поражения. Но мы же не могли, пренебрегая собственными интересами и наперекор общественному мнению, подключиться к силовым акциям и ударить по Ираку. Никто меня не заставит как министра это сделать. Мы пошли по другому пути, успешно сыграли и при этом чувствовали себя частью мирового сообщества.

— Евгений Максимович, общественное мнение имеет для вас значение при формировании внешней политики?

— Разумеется. Есть очевидные вещи. Есть консенсус в отношении НАТО. Может быть, существует тончайший слой людей, который считает благом расширение НАТО, а все другие считают, что это плохо. Преобладающее большинство и создает общественное мнение, его и учитывает МИД…

Назначение Примакова на пост министра иностранных дел было неприятным сюрпризом для западных стран. Там его знали как начальника разведки и как человека, который на глазах всего мира обнимался с иракским лидером Саддамом Хусейном — накануне первой войны с ним. В Соединенных Штатах эту поездку восприняли с обидой. А Примакова зачислили в разряд политиков, настроенных антиамерикански. Хотя Примаков летал к Саддаму не по собственной инициативе, а выполняя поручение президента Горбачева. Объятия в арабском мире носят ритуальный характер. Обниматься могут и злейшие враги, если они встречаются на публике.

Уклониться от объятий Примаков не мог и не хотел, потому что расчет и строился на том, что иракский лидер прислушается к человеку, которого он знает, к которому на Ближнем Востоке относятся с уважением, выведет войска из Кувейта и военная операция не понадобится. Причем и Горбачев, и Примаков полагали, что, если бы американцы не торопились с военной операцией, можно было всё-таки дипломатическими средствами заставить Саддама в 1991 году уйти из оккупированного им Кувейта.

Саддам Хусейн доводы Примакова отверг и сам себя наказал: Ирак потерпел оглушительное военное поражение. Но кадры, запечатлевшие дружескую встречу Саддама и Примакова, вошли в историю и стали для американцев символом антиамериканской деятельности.

Назначение Примакова на пост министра иностранных дел в начале 1996 года на Западе приравнивалось по значению с приходом когда-то Юрия Андропова на пост генерального секретаря. Не столько по сходству биографий — Евгений Максимович тоже пришел из спецслужбы, а потому что предполагали в Примакове готовность так же жестко и безжалостно служить российскому империализму.

Американцы писали и говорили, что Примаков — сторонник восстановления единого Советского Союза и попытается восстановить контроль Москвы над ближним зарубежьем. В ущерб отношениям с Западом он постарается оживить стратегическое партнерство с наиболее опасными режимами в мире — Ираком, Северной Кореей, Ливией и Ираном…

Впрочем, личное знакомство с Примаковым несколько успокоило западных политиков.

Первым посмотреть на Примакова приехал министр иностранных дел Германии Клаус Кинкель, который тоже когда-то возглавлял разведку ФРГ. Так что они дважды коллеги. Вслед за Кинкелем с Примаковым встретился французский министр иностранных дел Эрве де Шаретт. Примаков пустил в ход всё свое обаяние и даже, по словам французских дипломатов, отругал Ирак и Ливию за поддержку терроризма.

— В нем не было и следа советской агрессивности, — успо-коенно заметили французы.

Министр Шаретг с галльской галантностью добавил:

— Я не считаю, что господин Примаков жесткий человек, — он достаточно теплый.

Что же в целом изменилось во внешней политике за те два с половиной года, что Примаков был министром?

Игорь Иванов, когда еще был первым заместителем Примакова, сформулировал это так:

— Важнейшее достижение российской дипломатии состоит в том, что в нелегкий период реформирования страны удалось утвердить статус России как великой державы.

Свою главную задачу Примаков видел в том, чтобы объяснить миру: Россия — великая держава, которая испытывает всего лишь временные трудности, и весьма близоруко пытаться на этом нажиться. Примаков считал своим долгом твердо напоминать всем, что Россия существует и ее мнение надо учитывать. Примаков показал, что не позволит уменьшить вес и влияние России там, где они есть, во-первых, и будет биться за их повсеместное расширение — во-вторых. Больше никаких уступок — так можно охарактеризовать лозунг Министерства иностранных дел при Примакове.

Примаков заговорил о многополюсном мире. Что он имел в виду? Плохо, когда в мире осталась одна сверхдержава, то есть Соединенные Штаты, и всё крутится вокруг нее. Примаков говорил, что мы будем развивать отношения и с Западом, и с Востоком, и с теми, кто нам нравится, и с теми, кто нам не нравится.

Российская дипломатия возобновила сотрудничество со старыми друзьями — Ираком, Ираном, Сербией. Открыто демонстрировала трения и противоречия с Соединенными Штатами — единственной страной, с которой Россия любит себя сравнивать.

В Минске Примаков сказал: для России Белоруссия — «особый союзник, особый партнер, особый брат». Поехал в Иран, где заявил, что выступает против наращивания военного присутствия в зоне Персидского залива. А чьи там военные корабли? Американские.

Примаков счел нужным побывать на Кубе. Его предшественник, Андрей Козырев, Фиделя Кастро избегал принципиально, считая, что экономических интересов на Кубе у России нет, а вести пустые разговоры с Кастро — времени жалко. А Примаков был на острове не в первый раз.

Двадцать пятого октября 1994 года Примаков (еще в роли директора СВР) прилетел на Кубу для переговоров с начальником кубинской разведки Эдуардо Дельгадо. В Гаване Евгений Максимович отметил свое шестидесятипятилетие. Российский посол, Арнольд Иванович Калинин, устроил прием в честь московского гостя. Поздравить его пришли Фидель и Рауль Кастро, хотя по соображениям безопасности они старались вместе не появляться. Примаков вел беседы с братьями о том, как восстановить отношения двух стран на новой основе, не идеологической. Куба попала в трудную экономическую ситуацию. Фидель просил Примакова передать американцам, что заинтересован в улучшении отношений с Вашингтоном.

Примаков совершил длительные поездки по Ближнему Востоку. Он продемонстрировал знание Востока и умение ладить с восточными лидерами. Побывал и в арабских странах, и в Израиле. Но стало заметно возвращение к прежней расстановке фигур на доске: Соединенные Штаты больше поддерживают Израиль, а Россия тяготела к старым друзьям в арабском мире, прежде всего к Сирии.

Внешняя политика должна была помогать внутренней, это Примаков считал своей важнейшей задачей. В январе 1996 году он ездил по арабским странам, обеспечивая их поддержку российской политике в Чечне. По его просьбе хозяин Ливии полковник Муамар Каддафи позвонил генералу Джохару Дудаеву, чтобы «остудить» эмоции чеченского лидера.

В ноябрьские дни 1990 года в Грозном был создан Общенациональный конгресс чеченского народа. В Москве на это событие мало кто обратил внимание. Председателем исполкома конгресс избрал соотечественника, которым гордились, — генерал-майора Джохара Дудаева, командира дивизии авиации стратегического назначения с афганским опытом. Судя по всему, генералу Дудаеву отводилась чисто представительская роль. Но не таков был генерал. Он оставил службу, вместе с семьей переехал в Грозный и очертя голову ударился в политику.

После августовского путча, 4 сентября 1991 года, Дудаев объявил Верховный Совет республики низложенным и заявил, что Чечня должна стать независимой. 27 октября Дудаев был избран президентом Чеченской Республики. 1 ноября первым же своим указом Дудаев объявил Чеченскую Республику суверенным и независимым государством.

Первые годы в Москве вовсе не знали, что с ним делать. С ноября 1994 года началась силовая операция — не слишком удачная, но очень кровопролитная. Люди каждый день видели на экранах телевизоров, как гибнут наши солдаты. Хотя у федеральной власти бывали и успехи. В ночь на 22 апреля 1996 года был убит Джохар Дудаев. Считается, что запеленговали его спутниковый телефон и нанесли удар самонаводящейся ракетой. Во главе Чечни встал вице-президент Зелимхан Яндарбиев. Реальная власть была в руках командующего чеченскими войсками недавнего полковника-артиллериста Аслана Масхадова.

Шестого августа 1996 года на рассвете в Грозный, не встретив сопротивления, вошли отряды боевиков, которые по сообщению военного командования уже давно были уничтожены. Федеральные силы были раздроблены и блокированы в разных частях города. В эти дни в Грозном погибло около полутысячи солдат федеральных войск. Это был удар по репутации армии и спецслужб.

Девятого августа Ельцин, вновь избранный президентом, вступил в должность. На следующий день он объявил траур в связи с потерями в Чечне и назначил секретаря Совета безопасности Александра Ивановича Лебедя своим представителем в Чечне. Лебедь предложил Ельцину прекратить боевые действия и вывести федеральные войска из Чечни. Ельцин принял план Лебедя.

Тридцатого августа в Хасавюрте секретарь Совета безопасности и помощник президента генерал Лебедь и командовавший войсками чеченских сепаратистов бывший полковник Советской армии Аслан Масхадов подписали совместное заявление о принципах дальнейшего переговорного процесса. В этом документе был заложен принцип «отложенного статуса» Чечни, смысл которого — оставить решение этого болезненного вопроса на будущее, а пока что попытаться наладить какое-то сотрудничество. Договорились, что политическое соглашение о статусе Чечни будет подписано до 31 декабря 2001 года. В конце 1996 года закончился вывод федеральных войск.

Тогда некоторые генералы обвиняли Лебедя чуть ли не в предательстве, что он помешал им полностью уничтожить чеченские боевые отряды. Александр Лебедь многим не нравился, однако же трудно увидеть в нем антиармейски настроенного человека, который только и думал о том, как бы нагадить товарищам по оружию. В 1996 году генерал-лейтенант Лебедь еще не сносил своего первого гражданского костюма и лучше других видел состояние Российской армии, увязшей в Чечне. По его мнению, усталые и равнодушные солдаты войну выиграть не могли.

Ельцин твердо сказал, что Чечне не будет предоставлена независимость. Министр иностранных дел Евгений Примаков предупредил иностранных послов, что признание независимости Чечни повлечет за собой разрыв дипломатических отношений.

Когда Примаков стал министром, на первой же пресс-конференции его спросили: каким образом он намерен исправить ошибки Козырева? Евгений Максимович ответил:

— Я не считаю достойным давать публичные оценки своим предшественникам. Это не мой стиль.

Он сильно огорчил некоторое количество аппаратчиков, ненавидевших Андрея Козырева и придумывавших о нем разные небылицы. Бывший секретарь Омского обкома Владимир Степанович Новосельцев, переведенный на дипломатическую работу, возглавлял Управление комплексной безопасности МИДа (защита гостайны, соблюдение режима секретности, пропускная система в министерстве и охрана зданий). Он рассказывал:

«На прием ко мне напросился сотрудник СВР, с которым я раньше встречался в Нью-Йорке. Принимая его у себя на двадцатом этаже, я попытался обрисовать ему ситуацию в стране и в Москве. Затем разговор перешел на жизнь их постоянного представительства, проблемы и трудности. Наконец он приступил к делу, ради которого пришел.

— Владимир Степанович, нам надо вместе написать письмо президенту Ельцину о поведении Козырева.

— О чем?

— Ну, хотя бы о том, что Козырев, прибывая в командировку в Нью-Йорк, каждый раз первым делом наносит визит раввину города, то же он делает и по окончании пребывания в Нью-Йорке. Есть и другие темы для письма.

— А ваш академик знает об этом?

— Такую информацию он получает.

— Но, в таком случае, Евгений Максимович должен немедленно доводить такую информацию о министре до президента?

— Я думаю, он так и поступает.

— Тогда зачем мы будем информировать президента второй раз о том, о чем он знает, но никаких мер не принимает?»

Назначение новым министром Примакова бывшего секретаря обкома не порадовало:

«Думалось, что в МИДе произойдут благотворные изменения, команду “козырят” разгонят, но они, по чьему-то хотению, все как один остались на своих местах».

Примаков и Козырев могли себя поздравить с тем, что они отошли от практики, когда бывший министр поливает грязью преемника, а преемник, в свою очередь, всё валит на ушедшего. О линии Козырева Примаков отозвался весьма иносказательно, когда выступал в Институте мировой экономики и международных отношений:

— Нашлись и у нас последователи Мао Цзэдуна, любившего повторять: «Для того, чтобы выпрямить палку, нужно ее перегнуть».

Он имел в виду, что время безоговорочного, по его мнению, согласия с американцами (что происходило во время позднего Горбачева и раннего Ельцина) прошло. Но американские политики считали, что Примаков вообще испытывает глубокое недоверие к Соединенным Штатам. Действительно ли Примаков не любит Соединенные Штаты?

— Назвать его антиамериканистом было бы слишком просто, да и неправильно, — говорил мне академик Александр Яковлев. — Когда Примакова назначили министром, я сказал американцам: хорошо, что его назначили. Они возмутились: «Что же хорошего, он опять холодную войну начнет!» Не начнет, ответил я. А вот вам придется формулировать свою позицию с учетом того, что существует Россия. А то она для вас иногда есть, иногда нет. Примаков твердо будет напоминать вам, что Россия есть.

Почему же всё-таки Примакова считают проводником антиамериканской линии?

Владимир Олегович Рахманин, молодой высокообразованный дипломат с живым умом и очень искренний человек, назначенный Примаковым на пост начальника Департамента печати и информации (впоследствии посол в Ирландии), ответил мне эмоционально:

— Я не соглашусь с тем образом Примакова, который иногда пытаются создать. Разговоры о том, что он был руководителем разведки и поэтому он антиамерикански настроен — это чепуха. А кем был Буш-старший? Разве он не руководил ЦРУ? Это не аргумент. Или другой аргумент — друг Саддама Хусейна, друг Милошевича. Очень сомнительный тезис. Примаков — друг России. Это главная для него позиция. А то, что Евгений Максимович не только смотрел на Запад, но и был в состоянии взаимодействовать с Востоком — это его преимущество. Не знаю, почему на Западе это вызывает какую-то ревность. Примаков никогда не был недругом Запада. В его характере вообще не было недружественного отношения к окружающему миру. Евгений Максимович — это человек, который отстаивал национальные интересы России, но не на конфронтационной основе…

— Он вообще никакой не «анти», — говорил профессор Герман Дилигенский, который работал с Примаковым в Институте мировой экономики и международных отношений. — Если вспомнить формулу «деидеологизированная внешняя политика», это как раз адекватно его менталитету. Он не имеет каких-то идеологических или региональных пристрастий. И антипатий тем более. Он человек спокойный, взвешенный — и в политике тоже. Думаю, что сантиментов там вообще мало.

На эту тему я разговаривал еще с одним человеком, который прекрасно знал Примакова и почти всю жизнь занимался Соединенными Штатами. Это Станислав Кондрашов. Он был корреспондентом «Известий» в Америке. Так был ли у Примакова некий антизападный комплекс?

— Нет, — сразу ответил Кондрашов. — Комплекс — это нечто неосознанное. А Примаков руководствовался вполне осознанными мотивами. Когда он работал в Египте, он имел возможность анализировать политику Запада на Ближнем Востоке. Он оттуда вынес убеждение, что Запад не является таким уж чистеньким. У Запада есть свои интересы. Эти интересы он преследует разными методами, не всегда симпатичными, и это дает основания для очень критической оценки политики Запада.

— Америка ему не нравилась. Неужели политические лидеры Востока, такие как Саддам Хусейн, ему более симпатичны?

— Чем определяется отношение к той же Америке международника-государственника? — вопросом на вопрос ответил Кондрашов. — Тем, как Соединенные Штаты ведут себя в отношении нашей страны. Американцы считают: что хорошо для Америки, хорошо и для всего мира. Ради собственных национальных интересов они готовы ущемить национальные интересы другой страны. Это не может нравиться. Но ведь для Примакова выбор так не стоит — склониться туда или сюда. Для него всё определяется каждым конкретным случаем. Саддам Хусейн не мог быть объектом любви Примакова. Он персонаж, с которым надо делать дипломатию. Причем таким образом, чтобы интересы своей страны были защищены. Тут существует заблуждение: Примаков будто бы был готов на всё, лишь бы сохранять добрые отношения с Саддамом Хусейном. Это неверно. Он просто не готов был заранее, автоматически всякий раз разделять американскую линию. Может быть, он в ближневосточных лидерах видел больший уровень рациональности, чем другие. Не так страшен черт, как его малюют. Хотя он хорошо знал этого черта и знал, что он не ангел.

— Вы не находите, что в Примакове велика доля скептически-критического отношения к американцам, поскольку он провел несколько лет на Ближнем Востоке, где сильно не любят американцев?

— У Примакова были не антиамериканские, а пророссий-ские настроения. Он американцам менее симпатичен, чем Козырев. Но Козырев был слишком проамерикански настроен. Он американцев развратил. На его фоне Примакову было строить отношения затруднительно, хотя он их построил…

Значительную часть жизни Примаков провел, занимаясь Ближним Востоком. Многие советские арабисты переняли от своих арабских друзей ненависть к Соединенным Штатам, Западу, Израилю, евреям, либералам, демократам. Годы, проведенные на Ближнем Востоке, делают человека циником. Но Примаков не циник. Он прагматик.

Примаков, напоминали мне его коллеги-арабисты, — востоковед.

— Он любил Ближний Восток. У него был вкус к этому. Это тоже влияло на его ближневосточную дипломатию — когда он уже стал министром — в том смысле, что ему было интересно заниматься Ближним Востоком и приятно бывать в тех местах, где он провел молодость. Он европейский человек, но подспудная любовь к Востоку в нем жила.

Примаков принадлежал к типу политиков, которые привыкли говорить и действовать от имени государства. Как дипломат и руководитель внешнеполитического ведомства, Примаков искал золотую середину между великодержавными, ностальгическими тенденциями и тем, что начал делать еще Горбачев. Примаков не был сторонником отчуждения от Запада. Или, точнее, ему нужно было такое отчуждение, которое диктовалось понятиями национального престижа, как он его понимал. Он был сторонником спокойной, уравновешенной, предсказуемой дипломатии. Другое дело, что процветание, удачливость, напор Соединенных Штатов вызывали у него неосознанное раздражение. Ему бы хотелось, чтобы, когда он садится за стол переговоров, за ним стояла бы такая же экономическая и военная мощь.

Валентин Зорин, тележурналист и профессор, который дружил с Примаковым больше полувека, когда я спросил его, действительно ли Примаков — антиамерикански настроенный человек, сослался на мнение директора русского центра Гарвардского университета Маршалла Голдмана: «Может быть, он не очень хорош для Америки. Но он вполне хорош для России, а это самое главное».

Соединенные Штаты были, есть и будут главным партнером России. Это объективная реальность. Начиная с Громыко, все наши министры иностранных дел это понимали. Но иметь дело с американцами непросто. Бывший министр иностранных дел Александр Бессмертных как-то сказал мне:

— У нас с американцами разговаривать толком почти никто не умеет.

Первая встреча Примакова с американскими дипломатами была организована не в Москве и не в Вашингтоне, а в Хельсинки, на нейтральной, так сказать, территории. Познакомиться с Примаковым прилетел тогдашний государственный секретарь Соединенных Штатов Уоррен Кристофер.

Российский министр иностранных дел подчиняется напрямую президенту, но на заседаниях Совета министров он сидит не на первых местах. Выше его по положению вице-премьеры и руководители администрации президента.

В правительстве Соединенных Штатов нет вице-премьеров. Государственный секретарь, то есть министр иностранных дел, третий человек в правительстве после президента и вице-президента.

Политики и дипломаты высокого ранга переходят на «ты» для того, чтобы иметь возможность говорить друг другу неприятные вещи в глаза, не доводя дело до скандала. Но перейти с Кристофером на «ты», то есть называть друг друга по имени, — дело непростое.

Государственный секретарь Уоррен Кристофер, суховатый и невозмутимый, казался человеком в футляре, которому всё человеческое чуждо. Его наследница в роли руководителя американской дипломатии Мадлен Олбрайт писала:

«Кристофер был юристом до мозга костей. И его мимика, и его заявления были всегда очень сдержанными. Наблюдая за ним, я поняла, что если он приподнимает бровь, это уже признак очень сильных эмоций».

Долгие годы работы в юридической фирме вырабатывают своеобразное мышление, структурированное, очень четкое и слишком дисциплинированное. Шаг вправо, шаг влево — для юриста уже побег. В этом есть положительные стороны. Слово Кристофера было надежным. То, что он говорил, было как юридическая формула. Он привык отвечать за свои слова.

Но, с другой стороны, он не был в состоянии прояснить внутренние мотивы американцев. Это мешало взаимопониманию на переговорах. Кристофер вел себя как строгий юрист в консультации, который не скажет лишнего слова, чтобы потом клиент не пришел с жалобой: вы мне сказали то-то и то-то, я из этого сделал неправильный вывод, и вот печальный результат. Кристофер считал, что лучше меньше сказать, но точнее.

Можно ли было с Кристофером установить личный контакт? Притом что за Примаковым утвердилась репутация антиамериканиста и он сам не прочь ее поддержать…

— Примаков дипломат, — отвечали знающие люди. — Если было выгодно использовать этот образ, то и пожалуйста. Он и будет таким. Но первый же его контакт с Кристофером закончился как нельзя лучше. Кристофер — тот еще рубаха парень, от одного взгляда на его лицо с тоски сдохнешь. Так Примаков и такого сумел расположить к себе.

Четыре министерских года Кристофера пришлись на эпоху, когда ландшафт мира менялся и неясно было, как в этих условиях действовать. Ему пришлось хлебнуть горячего, и не было времени ни подуть, ни остудить. Как есть, так и хлебай. Кристоферу пришлось учиться самому и заботиться о том, чтобы учился президент. Молодой Билл Клинтон не имел опыта в международных делах и не очень ими интересовался. Он каждый вечер получал информационную записку от Кристофера с кратким изложением текущих проблем и постепенно вник в дела.

Во время первой встречи в 1996 году Кристофер и Примаков сформулировали четыре принципа взаимоотношений:

не готовить друг другу сюрпризы и не ставить друг друга перед свершившимися фактами;

консультироваться друг с другом;

находить развязки, где их можно найти в диалоге;

в том случае, если эти развязки не удается найти, не доводить дело до конфронтации.

Заместитель Кристофера Строуб Тэлботт, беседуя в Москве с новым министром, пытался понять, что изменится в российской политике. Вот что рассказывал Тэлботт об этой встрече:

— Примаков говорил мне, что понимает — в США у него репутация сторонника жесткой линии. Его это совершенно не волнует — дома такая репутация полезна, он таким выглядеть и хочет. Мне вместе с тем следует знать — и Примаков твердил, что я должен передать это непосредственно президенту Клинтону: нам еще повезло, что приходится иметь дело с ним, а не с этими ненормальными из Думы, с одной стороны, или беспомощными либералами, вроде его предшественника, — с другой.

Примаков напомнил американскому дипломату:

— Я уверен, вы цените, что всю свою жизнь я стремился к развитию отношений между нашими странами.

Тэлботт думал: а может быть, с Примаковым и в самом деле удастся добиться большего? Примаков, имея мощную политическую поддержку, сможет заключать с Западом такие сделки, для которых Козырев был слишком слаб?..

Строуба Тэлботта принял Ельцин, который хотел обсудить программу поездки Клинтона в Москву. В разговоре Борис Николаевич небрежно заметил:

— В июне наши выборы уже будут позади.

Примаков тихо заметил, что возможен и второй тур. Ельцин нарочито напустился на Примакова:

— О чем вы говорите? Будет только один тур!

Повернувшись к Тэлботту, добавил:

— Вы только послушайте моих министров, а? Считают, что мне для переизбрания понадобится второй тур! Я этого не понимаю.

Ельцин попросил, чтобы президент Клинтон, приехав в Москву, не устраивал отдельной встречи с его будущим соперником на выборах — главой компартии Геннадием Зюгановым. Американцы заверили Ельцина, что Клинтон только перебросится с Зюгановым парой фраз во время большого приема в резиденции американского посла в Спасо-Хаусе. В резиденцию будут званы все крупные российские политики, кроме Жириновского. Примаков советовал позвать и Владимира Вольфовича.

— Простите, — обиженно ответил Тэлботт, — его придется оставить за дверью.

Долго поработать с Кристофером Примакову не удалось. В начале 1997 года Клинтон подобрал Примакову нового партнера — Мадлен Олбрайт. Авторитетная, уверенная в себе и несколько надменная дама до этого была представителем в ООН. Олбрайт была на восемь лет младше Примакова. Она родилась в Праге. Ее настоящее имя Мария Яна Корбелова. Она предпочитала называть себя Мадленкой.

Ее семья бежала от нацистской оккупации. Войну провели в Лондоне, где она научилась говорить по-английски. Ее отец Йозеф Корбел был советником чехословацкого правительства в эмиграции. После войны он был назначен послом в Югославию, затем представителем в ООН. Когда Мадлен исполнилось десять лет, отец отправил ее учиться в Швейцарию, где она выучила еще и французский.

Но через год, в 1948 году, коммунисты взяли власть в Чехословакии. Йозеф Корбел с семьей попросил политического убежища в Соединенных Штатах. Мадлен Олбрайт — дитя холодной войны. Воспоминания о двух бегствах — сначала от нацистов, а затем от коммунистов — ее не покидают. Среди эмигрантов она не единственная, кто достиг столь высокого поста. Генри Киссинджер, родившийся в Германии, тоже стал государственным секретарем. Джон Шаликашвили, родившийся в Польше, стал председателем комитета начальников штабов американской армии. Но Олбрайт — первая женщина, которая достигла такого поста.

Она однажды сказала:

— Моя жизнь сложилась фантастическим образом. Я приехала в Америку, когда мне было одиннадцать лет, и передо мной раскрылись все возможности. Я и есть зримое выражение американской мечты.

Несколько кокетничая, Мадлен Олбрайт говорила, что достигла успеха не благодаря своим талантам в дипломатической сфере или большому интеллекту:

— Я не так уж умна. Я просто много работаю.

Она действительно феноменально трудолюбивый человек. Когда писала докторскую диссертацию на тему «Советская дипломатическая служба: краткий очерк истории элиты», каждый день вставала в половине пятого утра.

Олбрайт была предана Биллу Клинтону. Когда в ноябрьский день 1996 года поздно ночью стало известно, что Клинтон во второй раз победил на выборах, она исполнила модную тогда «макарену» прямо в своем офисе в Совете Безопасности ООН.

В ней находили нечто общее с Маргарет Тэтчер. Олбрайт, как и Тэтчер, вышла замуж за богатого человека, рано родила двоих детей и затем занялась политической карьерой. Как и Тэтчер, она уверенно чувствует себя в традиционно мужской сфере внешней политики и дипломатии. Разница в том, что Маргарет Тэтчер сохранила семью, а Олбрайт разошлась с мужем.

Газета «Вашингтон пост» отыскала еврейские корни госсекретаря Олбрайт и сообщила, что трое из ее дедушек и бабушек, ее дядя, тетя и двоюродный брат были убиты нацистами. Олбрайт сказала, что ее родители ей никогда не говорили, что она еврейка. Ее отец скрывал свое еврейское происхождение, боясь, что это повредит его дипломатической карьере. Олбрайт была воспитана католичкой. Выйдя в 1959 году замуж за Джозефа Олбрайта, перешла в епископальную церковь.

Арабские страны решили, что она однозначно займет сторону Израиля. Израиль опасался, что она, напротив, будет, как и Генри Киссинджер, нарочито строга с израильтянами, чтобы доказать свою беспристрастность. На самом деле Олбрайт предана только американским интересам. Если кто-то думает иначе, он глубоко ошибается. Коллеги сравнивали ее с бульдогом:

— Она готова буквально разорвать своих оппонентов на куски.

Она позволяла себе непарламентские выражения, особенно в адрес кубинцев и Фиделя Кастро, которого презирала от всей души. Когда вооруженные силы Кубы сбили два гражданских самолета, Олбрайт громогласно заявила, что в Фиделе Кастро нет ничего мужского — она употребила весьма сильное выражение, крайне обидное для мужчин, особенно латиноамериканцев. Это повергло чопорных дипломатов в шок, но Клинтону понравилось. Он хвалил ее за принципиальность во внешней политике.

Но Олбрайт — не железная леди. Она скорее алюминиевая. Это прочный металл, он выдерживает большие перегрузки. Из него делают самолеты. Но он достаточно гибкий. Мадлен Олбрайт знаток живописи, в том числе русского искусства. Она приятна в общении, но сохраняет дистанцию. Она интеллигентный человек, дочь профессора и сама доктор философии — подходящий партнер для академика Примакова…

Во время первой встречи, вспоминала Олбрайт, Примаков отвел нового государственного секретаря в уютную гостиную и откровенно спросил:

— Благодаря моей прежней работе я знаю о вас всё. Но я хотел бы услышать от вас, действительно ли вы, как ваш предшественник Збигнев Бжезинский, настроены против России?

— Я очень уважаю профессора Бжезинского, — ответила Олбрайт, — но у меня есть свое мнение. Я знаю, что вы решительный защитник российских интересов. Вы должны понимать, что я не менее решительно буду защищать американские интересы. Если мы оба это признаем, то сумеем хорошо поладить…

Я спрашивал Примакова, трудно ли ему ладить с Олбрайт. Как вообще он строил отношения с американцами, которые столь неприязненно встретили его назначение?

— С разными по-разному, — ответил Примаков. — С государственным секретарем Мадлен Олбрайт у меня очень хорошие отношения. Она человек однозначный и поэтому предсказуемый. Самое плохое — это когда не знаешь, что человек завтра скажет и что он завтра сделает. Сегодня он такой, а завтра другой… Бывают такие люди. А Олбрайт нормальный человек. Она борется за интересы Соединенных Штатов, это естественно. Но она понимает важность развития отношений с Россией. У меня с ней тесный контакт. — Примаков показал на батарею телефонных аппаратов на приставном столике. — Я разговариваю с ней по телефону, встречаюсь. За время моей работы в министерстве встреч у нас было больше двадцати…

Накануне первого приезда Олбрайт в Москву у Примакова родилась внучка Маша. Олбрайт подарила ей фото, на котором она запечатлена с президентом Клинтоном, и дописала: «Машенька, когда ты родилась, мы с твоим дедом пытались сделать так, чтобы мир, в котором ты будешь жить, был лучше».

Когда Примаков прилетел в Вашингтон, он побывал и в Пентагоне. Его привели в ситуационную комнату. Это был первый случай, когда министр иностранных дел другого государства был туда допущен для беседы с министром обороны и членами комитета начальников штабов. Вместе с Примаковым там побывал генерал-лейтенант Николай Николаевич Зленко, заместитель начальника управления военного сотрудничества Министерства обороны.

Валентин Зорин:

— Особенность Примакова состояла в том, что даже с большинством из тех, кому он оппонирует, он сохранял хорошие отношения. Когда Мадлен Олбрайт бывала в Москве, она встречались с Примаковым не только у него в кабинете, но и за обеденным столом у него дома. У них добрые — когда говорят о женщине, наверное, нелепо употреблять слово «товарищеские», но, скажем так, человеческие отношения.

Во время ужина в Санкт-Петербурге Олбрайт заметила, что она работает госсекретарем всего полгода, а с Примаковым они успели встретиться уже восемь раз. Евгений Максимович охотно подхватил эту тему:

— Нужно сказать прессе, что у нас состоялось восемь официальных встреч, и пусть гадают, сколько же было неофициальных…

Обеды в неформальной обстановке и галантность в отношении женщины-госсекретаря не означали готовности соглашаться с Олбрайт. Примаков отмечал три негативные тенденции в мире, с которыми российская внешняя политика будет бороться:

— Первая. Это попытка представить дело так, будто Россия проиграла холодную войну, более того, считать нашу страну чуждым элементом в Европе и на этом основании стараться оттеснить Россию от общеевропейских дел.

Вторая. Попытка создать однополюсный мир, подчинить интересы всех государств интересам одной супердержавы. Мы понимаем возможности США, реально оцениваем их роль, но мы не можем замкнуться только на американском направлении. В многополюсном мире Россия должна быть одним из таких полюсов и не примыкать к другим. Мы берем курс на равноправные партнерские отношения, иначе Россия потеряет самостоятельность во внешней политике.

Третья. Открытость экономики России не должна привести к тому, чтобы Россия вошла в мировое хозяйство в качестве сырьевого придатка.

Не только назначение Примакова означало изменение курса. С приходом Олбрайт произошла смена акцентов и в американской политике. Прежде политика определялась личным желанием Клинтона помочь Ельцину. Москве был предоставлен как бы льготный режим. Что бы ни делалось в России, главное — не навредить Ельцину и строительству демократии. Да и самому Клинтону не хотелось, чтобы его допрашивали с пристрастием: а кто потерял Россию?

Но ситуация изменилась.

Столкнувшись с некоторой жесткостью со стороны американцев, некоторые политики в Москве поддались соблазну воспринять это как антироссийскую линию и обидеться. Но антироссийского курса не было. Клинтон был связан скорее с пророссийским курсом. Однако стало ясно, что играть в льготный режим бесконечно Клинтон не станет. Любые льготные условия могут существовать определенное время, а затем они сменяются нормальными. Если к этому приготовиться психологически, то можно наладить нормальные партнерские отношения.

Примакову приходилось учитывать, что у нашего общества есть элемент истерической реакции. Это мышление человека, который сидит в темном углу и всего боится — и НАТО, и Запада, и черта с дьяволом. И, чтобы американцы ни сделали, реакция одна — это против нас!

Первый заместитель Олбрайт в Государственном департаменте Строуб Тэлботт, друг Клинтона, бывший журналист, переводчик мемуаров Хрущева и специалист по российским делам, объяснил, как это видится американцам:

— Российская элита считает, что истинная стратегия администрации состоит в стремлении ослабить Россию и даже расчленить ее. Существует российская склонность повсюду видеть заговоры. В результате такой подозрительности мы действительно станем меньше сотрудничать и больше соперничать, а ведь нашим интересам отвечает обратное. Российские политики могут стать заложниками концепции, гласящей, что национальным интересам России соответствует практически всё, что вызывает у американцев раздражение или создает проблемы для Соединенных Штатов…

При этом публичная позиция американцев была такова: никакого охлаждения отношений между Москвой и Вашингтоном не происходит. Разногласия носят исключительно тактический характер. Все проблемы порождены недоразумениями и могут быть урегулированы. Резкие выпады в Москве против НАТО, Соединенных Штатов и вообще Запада — нормальная часть демократического процесса, когда каждый может сказать, что хочет. Несколько раз казалось, что споры между Примаковым и американцами уже выходят за рамки обычной полемики. Происходило это из-за Ирака и населенной в основном албанцами сербской провинции Косово. Это две горячие точки, которыми Примакову больше всего пришлось заниматься в роли министра.

Совет Безопасности ООН принял решение в 1991 году лишить Ирак оружия массового поражения: уничтожить его запасы и средства производства. ООН сформировала международную команду инспекторов, которые должны были перевернуть всю страну, но найти запасы этого оружия и места, где оно производится.

С ракетными установками было проще всего. Обнаружили их сравнительно быстро. Но химического и биологического оружия, а также установок для его производства было так много и иракцы их так тщательно скрывали, что работа инспекторов ООН растянулась на годы. С самого начала было решено, что, пока они не закончат работу, санкции с Ирака не снимут. Пока великие державы выступали единым фронтом, Саддам Хусейн терпел присутствие в стране международных инспекторов. Когда министром иностранных дел стал Примаков и выяснилось, что между Россией и Соединенными Штатами возникают противоречия, Саддам немедленно этим воспользовался.

Он стал заявлять, что инспекторы ООН занимаются шпионажем и их нужно выгнать из страны. Несколько раз Саддам Хусейн блокировал их работу. Соединенные Штаты и Англия предупредили, что заставят Саддама подчиниться. С их точки зрения, самый убедительный аргумент для Саддама — это воздушный удар по военным целям в Ираке. Примаков не только не поддержал американцев, но и резко возразил. Он делал всё, чтобы не допустить военного удара по Ираку.

Евгений Максимович вообще хотел отменить санкции, введенные против режима Саддама Хусейна. Он доверительно сказал Мадлен Олбрайт:

— Если санкции отменят, иракцы будут продавать нефть и заплатят нам. Если санкции не отменят, они всё равно будут продавать нефть, но используют санкции как предлог, чтобы не платить нам.

— Когда я спросила Примакова, что он думает об иракском диктаторе, — вспоминала Олбрайт, — он ответил, что мы сознательно преувеличиваем угрозу, которую представляет собой Саддам.

Первый серьезный кризис разразился осенью 1997 года.

Спецкомиссию ООН по поиску оружия массового уничтожения в Ираке возглавлял австралийский дипломат Ричард Батлер. Команда экспертов состояла из представителей сорока стран. 23 октября по докладу Ричарда Батлера Совет Безопасности принял резолюцию № 1174, осуждающую отказ иракского руководства допустить инспекторов на военные объекты. Российский представитель при голосовании воздержался, но ни один из членов Совета Безопасности не проголосовал против. Международное сообщество желало разоружения Ирака.

Саддам ответил решением сначала приостановить работу инспекторов, а затем потребовал вывести из состава спецко-миссии всех американцев и выслать их из страны. Поведение Саддама поставило мир перед выбором: или применить военную силу против Ирака, или продолжать оказывать на него дипломатическое давление.

Соединенные Штаты считали, что Саддам прислушивается только к голосу оружия. Примаков был категорически против военной операции и фактически взял на себя обязанности посредника между Ираком и Соединенными Штатами. Борис Ельцин обратился с личным посланием к Саддаму Хусейну. Тот прислал в Москву своего давнего соратника вице-премьера Тарика Азиза.

Тарик Азиз прилично говорил по-английски и выглядел по-профессорски. Многие годы он представлял Саддама перед внешним миром. Азиз — исключение в окружении Саддама. Он христианин и не принадлежал к правившему в стране тикритскому клану. Возможно, именно поэтому он уцелел в кровавых чистках. Христианин никогда не станет человеком номер один в Ираке. Саддам мог не подозревать Тарика Азиза в том, что он попытается его свергнуть.

Тарик Азиз — глаза и уши Саддама Хусейна. Евгений Примаков говорил, что Азиз высокопоставленный посыльный, а не человек, которому доверено принимать решения. Тем не менее, чтобы подчеркнуть серьезность российского подхода, иракского посланца принял сам президент Ельцин. Переговоры с Тариком Азизом вел Примаков.

Его предложение: Ирак не мешает инспекторской группе работать, взамен Россия добивается постепенного снятия санкций. Логика Примакова состояла в том, что иракцев надо не только наказывать, но и поощрять. Ведь большую часть работы инспекторы сделали, значит, можно смягчать санкции против Ирака. Иначе иракцы не увидят никакого смысла в сотрудничестве с ООН.

Ирак принял предложение России и решил возобновить работу инспекторов. Узнав об этом, Олбрайт предложила срочно собраться в Женеве на уровне министров иностранных дел Англии, Франции, Америки и Китая (то есть постоянным членам Совета Безопасности ООН).

Восемнадцатого ноября Примаков провел в телефонных переговорах. Олбрайт находилась в Индии и настаивала на немедленной встрече, сказав, что готова сократить свой визит. Но Примакова ждали в Бразилии, с которой начиналась поездка российского министра по Латинской Америке. Евгений Максимович хладнокровно предложил Олбрайт прислать в Женеву вместо себя заместителя. Олбрайт сказала, что проблема слишком серьезная. Она приедет в Женеву. Но в два часа ночи.

— Отлично, — ответил Примаков, — но я уже улечу.

Иметь дело с Олбрайт было непросто.

— Евгений, — сказала она железным тоном, — будет очень странно, если российский министр не встретится с американским государственным секретарем для обсуждения ситуации в Ираке, потому что он не мог подождать ее каких-нибудь два часа! Особенно после того, как президент Клинтон поддержал вступление вашей страны в «Большую восьмерку».

Примаков вздохнул:

— Хорошо, мы встретимся в Женеве в два часа ночи, но не позже.

Встреча состоялась в назначенное время во Дворце наций, который принадлежит европейскому отделению ООН. Евгений Максимович сообщил коллегам-министрам, что Ирак согласен на возвращение инспекторов и не ставит никаких предварительных условий. Но надо несколько пересмотреть работу спецкомиссии.

Мадлен Олбрайт отвела Примакова в сторону и спросила:

— Евгений, не стоит ли за вашей договоренностью с Багдадом нечто иное?

Примаков твердо сказал, что никаких секретных договоренностей нет:

— Мадлен, я тебя ни в чем никогда не обманывал и сейчас не обманываю.

Российский план был принят. Это стало переломным моментом. Примаков, с профессиональной точки зрения, взял верх над американской дипломатией, доказав, что способен урегулировать сложнейший международный кризис.

Но раньше времени снимать санкции Соединенные Штаты и Англия не хотели. Они считали, что сначала Саддам должен выполнить все до единого требования ООН. Вместо этого в январе 1998 года Саддам вновь потребовал убрать всех инспекторов ООН. Российская дипломатия опять занялась иракскими делами.

Никто не любил Саддама Хусейна, и в российском Министерстве иностранных дел — неофициально! — говорили, что его режим — несчастье для Ирака. Но если американцы считали, что рано или поздно от Саддама Хусейна удастся избавиться, то Примаков и его арабисты были уверены в обратном: всякое давление на Ирак только укрепляет его позиции. И тем более ни к чему хорошему не приведет новый удар по Ираку. В самого Саддама ракета точно не попадет, пострадают невинные люди.

Переговоры с иракцами продолжались несколько недель, всё это время в Багдаде находился заместитель Примакова Виктор Посувалюк. Примаков не выпускал из рук телефонной трубки. Удалось договориться. Инспекторы вернулись в Ирак.

Но в последних числах октября 1998 года всё повторилось. 31 октября Багдад вновь запретил международные инспекции. Совет Безопасности единогласно осудил Ирак. Примаков, который к тому времени уже возглавил правительство, опять пытался остановить американцев и одновременно воздействовать на своих иракских друзей. Виктор Посувалюк вновь отправился в Багдад.

На сей раз президент Клинтон, потерявший терпение, был полон решимости наказать Саддама Хусейна.

На 14 ноября была намечена первая бомбардировка Ирака. Ровно за три часа до нанесения удара Генеральный секретарь ООН Кофи Аннан получил письмо иракского руководства с приглашением посетить Ирак. При непосредственном участии Посувалюка Саддам Хусейн и Кофи Аннан достигли договоренности о возобновлении миссии инспекторов ООН. В это время американские бомбардировщики с крылатыми ракетами на борту уже готовились к вылету. Но американский президент предупредил, что в следующий раз он ударит по Ираку без предупреждения. Так и произошло 17 декабря 1998 года, после того, как Саддам Хусейн в очередной раз помешал инспекторам ООН работать.

Соединенные Штаты и Англия три дня обстреливали Ирак крылатыми ракетами, в налетах участвовала и авиация. Американцы и англичане пытались уничтожить заводы по производству химического и биологического оружия. Удар был нанесен также по командным пунктам армии, по казармам республиканской гвардии — элитным частям Саддама Хусейна и по его дворцам, на строительство которых ушло, кажется, всё богатство страны. После войны в Персидском заливе Саддам построил сорок восемь президентских дворцов на сумму в два миллиарда долларов. Это дворцы с водопадами, искусственными озерами, похлеще Версальского дворца.

Считается, что удар по Ираку не имел никакого военного смысла. Это не так. Это был тяжелейший удар по самолюбию Саддама Хусейна, который видел, как крошится его военная машина и рушатся его любимые дворцы.

Россия необыкновенно резко реагировала на удар по Ираку. Президент Ельцин и премьер-министр Примаков не пожалели резких слов в адрес американской политики, и впервые за многие годы из Вашингтона и Лондона были отозваны российские послы. Действия Примакова получили почти полную поддержку общественного мнения, которое симпатизирует Ираку — из-за стихийного неодобрения американцев: зачем они всем навязывают свою волю? В знак протеста депутаты Государственной думы отложили ратификацию российско-американского договора о сокращении стратегических вооружений (СНВ-2)…

Не менее острым и болезненным был югославский кризис.

В те годы во всей Восточной Европе рушились коммунистические режимы, и с ними рассыпалась Югославия. Единая Югославия существовала, пока был жив Тито. Он создал эту страну, и он ее сохранял. Он заставил молчать националистов, он повернулся лицом к Западу и открыл границы. Он сделал свою страну самой процветающей в этой части Европы. С Тито ушли идеи национального освобождения, самоуправления, братства и единства, а также югославский социализм.

Югославские республики могли бы разойтись мирно. Возможно, кто-то предпочел бы переселиться из одной республики в другую, дабы чувствовать себя комфортно. Но обошлось бы без человеческих жертв. Кровопролитие не было неизбежным. Войну в девяностые годы породили не вековечная вражда, не религиозно-этнические различия, не исторические споры, а стратегия политиков и генералов, которые увидели в хаосе распада редкую возможность сделать политическую карьеру.

Обрести самостоятельность захотела и входившая в состав Югославии Босния и Герцеговина, где сто лет назад вспыхнула Первая мировая война. Но боснийские сербы не пожелали жить в единой Боснии и Герцеговине. Отказались участвовать в общебоснийских выборах и образовали никем не признанную Сербскую республику.

Президентом республики стал психиатр Радован Караджич. Сербскую армию возглавил генерал Ратко Младич, который в принципе не признавал права Боснии на существование: все земли, на которых живут сербы, принадлежат Сербии. Он мечтал о Великой Сербии. Первые два года военное счастье было на стороне сербов. Видя, что в Боснии происходят массовые убийства и этнические чистки, мир принужден был вмешаться. Совет Безопасности ООН начал с экономических санкций против Сербии.

Четвертого января 1993 года Примаков (еще в роли руководителя разведки) обратился к президенту Ельцину с предложением: он поедет в Белград, чтобы объяснить президенту Слободану Милошевичу реальность силовой акции против Сербии и рекомендовать ему принять какие-то меры, дабы уменьшить напряженность.

Ельцин поездку санкционировал. 8 января Примаков прилетел в Белград. Из аэропорта сразу поехал к Милошевичу. «Разговор пошел о планах Великой Сербии, — вспоминал Примаков. — Я подчеркнул, что они в нынешних условиях абсолютно неосуществимы, даже ценой большой крови. Милошевич со мной согласился».

Примаков уговаривал его участвовать в мирных переговорах по Боснии и Герцеговине. Дело в том, что глава Сербской Республики Радован Караджич напрочь отвергал все предложения. Не хотел принимать мирный план, разработанный ООН и Европейским сообществом. И парламент боснийских сербов проголосовал против плана.

Милошевич назвал это решение «верхом безответственности» и прекратил помощь республике боснийских сербов. Представитель СВР в Белграде по указанию Примакова встретился с президентом Сербии, передал, что Москва одобряет его позицию. В марте 1993 года Примаков вновь тайно беседовал со Слободаном Милошевичем.

По степени жестокости война на Балканах в конце XX века не знала себе равных. Массовые убийства, уничтожение мирного населения и обстрелы городов стали методом ведения боевых действий. Вырезали целые семьи и деревни. Маленькие дети тоже считались врагами — они же вырастут и возьмут в руки оружие. Даже изнасилование женщин превратилось в инструмент войны. Полевые командиры полагали, что лучше изнасиловать, чем убить, поскольку это оскорбляет честь всей нации. На Балканах мужчина не способен простить женщину, которая подверглась насилию. И себя не может простить — за то, что не сумел ее защитить!

Но Караджич и Младич не сумели воспользоваться победами своих войск. Они упрямо отвергали любые разумные предложения международных посредников, в том числе России, и упустили момент, когда могли подписать мир на выгодных условиях. А противники окрепли и перешли в наступление. Президенту же Сербии Слободану Милошевичу нужно было во что бы то ни стало добиться от ООН снятия эмбарго на торгово-экономические отношения. Эта история — классический пример пользы международных санкций. Экономические санкции были бедствием для Сербии, где привыкли жить богато и сытно. И Милошевич заставил боснийских сербов согласиться на худшие, чем прежде, условия; им пришлось удовольствоваться скромной автономией в составе Боснии и Герцеговины.

Слободан Милошевич был известен своей потрясающей способностью легко менять политические ориентиры и лозунги. Он успешно продвигался по партийной лестнице, клянясь в верности интернационализму. Но на вершину власти бывший секретарь ЦК компартии Сербии поднялся, сменив старые партийные лозунги на националистические. Политическая карьера Милошевича представляет собой серию радикальных перевоплощений. Друзья называют это профессиональным ростом политика, а противники — циничным приспособленчеством.

Милошевич первоначально ориентировался на Запад, пренебрегая Россией. Когда Запад из-за войны с хорватами отверг его, Милошевич призвал на помощь Россию. Когда Запад вновь признал Милошевича и обратился к нему за помощью в урегулировании боснийского кризиса, президент Сербии опять забыл о России. Но очень скоро ему вновь понадобилась поддержка Москвы — в ситуации с Косово.

Примаков показал себя сторонником политики, которую немцы называют Realpolitik, это чисто прагматическая линия, исключающая всякое морализаторство и прекраснодушие; исходить надо из реально существующей расстановки сил и ставить перед собой только достижимые результаты.

Политическая линия Примакова полностью соответствовала духу времени и создала ему множество поклонников. Действия Примакова получили почти полную поддержку общественного мнения, которое симпатизировало Югославии и даже Ираку.

Но еще большую поддержку и политиков, и простых граждан Примаков получил в борьбе против расширения НАТО.

Примаков и Служба внешней разведки первыми забили тревогу: Североатлантический блок приближается к границам России! Разведка еще в 1993 году опубликовала открытый доклад «Перспективы расширения НАТО и интересы России». Мнение Примакова резко разошлось с мнением тогдашнего министра иностранных дел Андрея Козырева.

— Президенту внушают, что существует заговор против России, что страна со всех сторон окружена врагами, — жаловался Козырев. — Я пытался сделать так, чтобы ручеек информации, поступающей из МИДа, отличался от этого потока, но потерпел поражение.

Андрей Козырев говорил, что специальные службы дают президенту искаженную информацию. В Службе внешней разведки с ним не соглашались.

— Примаков хотел предупредить Запад и сказать: вот вы хотите расширяться, так учтите, что это не всем нравится, — рассказывала свою версию пресс-секретарь Службы внешней разведки Татьяна Самолис. — Я не думаю, что разведка действовала из желания что-то сделать вопреки мнению Министерства иностранных дел. И вообще — Примаков не тот человек, который капает на коллег…

Козырев в бытность министром внушал президенту: не надо слишком далеко заходить в возрождении образа врага в лице НАТО, потому что потом всё равно придется с НАТО жить и партнерствовать. А разведка предупреждала о том, что приближение Североатлантического блока к границам опасно для России.

— Разведка в клюве принесла свое представление о НАТО, — говорила Татьяна Самолис. — Разведка выполняла свои обязанности — сообщала то, что думают ее аналитики. И не только. Она представила сведения о том, что НАТО продолжает разрабатывать военный вариант с применением ядерного оружия. Президент сам говорил, что у него одиннадцать источников информации. Президент сделал выбор в пользу разведки. Я бы на месте МИДа обижалась не на того, чья точка зрения возобладала, а на того, кто ее воспринял. Мне не совсем понятно, почему они обижались на Примакова, а не на президента…

О приеме в НАТО восточноевропейские страны стали просить практически сразу после того, как им удалось выйти из-под опеки Москвы. Президент Билл Клинтон всерьез задумался о расширении НАТО в апреле 1993 года во время открытия музея Холокоста в Вашингтоне. Пока не начались выступления, воспользовавшись свободной минуткой, Вацлав Гавел и Лех Валенса, президенты Чехии и Польши, буквально зажали Клинтона в угол и стали убеждать принять их страны в НАТО.

Прежний президент Джордж Буш-старший не прислушался к их пожеланиям, но Клинтон, который всего три месяца находился в Белом доме, оказался более внимателен к восточноевропейским гостям.

Советник президента по национальной безопасности Энтони Лэйк и государственный секретарь Уоррен Кристофер в принципе не возражали против расширения НАТО. Министерство обороны не хотело тратить на это деньги, а Строуб Тэлботт, главный специалист Государственного департамента по Советскому Союзу, считал, что это разгневает Москву. После нескольких месяцев размышлений американцы решили осторожно двигаться вперед. В январе 1994 года Клинтон, выступая в Праге, заявил, что в принципе НАТО будет расширяться, но еще неясно, когда это произойдет.

Десятого января 1994 года, когда в Брюсселе собрались лидеры стран, входящих в НАТО, восточноевропейские государства испытали большое разочарование: были отвергнуты заявки всех, кто мечтал вступить в Североатлантический блок.

Соединенные Штаты не хотели злить Россию. Западная Европа не желала брать на себя обязанность охранять молодые демократии ни от России, ни друг от друга. И тем более вкладывать фантастические деньги в приведение восточноевропейских армий и их вооружений (советского образца) в соответствие с натовскими стандартами.

Польше, Венгрии и Чехии предстояло в ближайшие три года изведать все муки ревности и оскорбленного национального достоинства. Они с горечью убедились в том, что ни для Западной Европы, ни для России, ни тем более для Соединенных Штатов отношения с Восточной Европой не принадлежат к числу приоритетных. Главным партнером Запада оставалась Россия, и Запад понимал, как важно показать русским демократам, что никто не пытается их изолировать.

Американские политики соглашались с тем, что от России военная угроза не исходит, что восточноевропейские государства нуждаются не в модернизации армии, а в развитии экономики. И стремиться им нужно не в НАТО, а уж скорее в Европейское сообщество.

Но всё еще только начиналось.

В Соединенных Штатах живет двадцать один миллион выходцев из Восточной Европы. Они стали бомбардировать Белый дом телеграммами с требованием впустить Польшу, Чехию, Венгрию в НАТО. Это серьезная сила, когда речь идет о выборах. А как раз приближались президентские выборы.

Когда Билл Клинтон баллотировался в президенты в первый раз, он говорил, что его внешняя политика не интересует, он займется улучшением жизни американцев. На вторых выборах он уже охотно рассуждал о своих достижениях в мировых делах. Ему нужен был громкий предвыборный лозунг. В Белом доме его придумали: «Рейган разрушил Берлинскую стену, Буш объединил Германию, а Клинтон объединит Европу».

Но главное было не в предвыборной стратегии Клинтона. В Москве предпочитали говорить, что НАТО расширяется. Однако правда жизни состояла в том, что в НАТО буквально ломились восточноевропейские страны! Они требовали, чтобы их приняли. Ни у американцев, ни у европейцев не было оснований говорить им «нет», кроме необходимости учитывать позицию России.

В штаб-квартире НАТО в Брюсселе можно встретить представителей трех основных профессий: дипломатов, которые стараются молчать, военных, которые говорят то, что им велели сказать, и вкрадчивых разведчиков, которые говорят то, что приятно услышать собеседнику. Гостям из Москвы все обитатели штаб-квартиры НАТО повторяли одно и то же:

— Мы меньше всего хотим, чтобы Россия воспринимала расширение Североатлантического блока как вызов. Мы очень озабочены тем, чтобы Россия не оказалась в изоляции. Но что же нам делать, если страны Восточной Европы просят их принять?

А в России расширение НАТО многими воспринималось как непосредственная военная угроза. «Враг уже у Смоленска!» Зачем Западу понадобилось сохранять НАТО — после роспуска Варшавского договора, — как не для того, чтобы разрушить сильную Россию?

Смысл сохранения Североатлантического договора, который закрепил систему коллективной безопасности западных стран, они сами объясняют так. Еще в 1991 году лидеры НАТО заявили: «Угроза полномасштабного нападения действительно исчезла». Но безопасность европейских государств еще не гарантирована. Существует опасность региональных, малых войн. Турцию и Грецию, которые находятся в постоянном конфликте, от войны удерживает только их членство в Североатлантическом блоке. НАТО ставит перед собой задачу предотвращать конфликты и преодолевать возникающие кризисы.

Многие члены НАТО — это сравнительно небольшие страны, которые вне блока чувствовали бы себя уязвимыми. Североатлантический блок гарантирует то, что входящие в него страны не начнут воевать друг с другом. И что ни одна из этих стран не рискнет без общего согласия на кого-то напасть. Таким образом, НАТО гарантирует стабильность и безопасность в Западной Европе.

Те, кто не считал расширение НАТО катастрофой, говорили, что опасность исходит вовсе не от Запада:

— Посмотрите, где в последние годы льется кровь российских солдат: это конфликтные зоны в странах СНГ, таджикско-афганская граница, Чечня. Но НАТО тут ни при чем. Почему мы видим опасность там, где ее нет? К тому же Россия напрасно ссорится со странами Центральной и Восточной Европы, оказавшимися в роли пешек в игре великих держав. Они сначала от натовцев добивались, чтобы те их приняли, а их долго держали в очереди, мурыжили — в том числе и по нашей просьбе. И вот они добились своего, так теперь Россия мешает. Вот вы хотите, как Золушка, попасть на бал, считая, что там вы встретите своего принца. Они считают, что НАТО — это клуб, в котором, если они туда попадут, принца и встретят. Наконец они получили входной билет, руки дрожат от радости, и тут появляется некто и говорит: а я вас не пущу…

Но в Москве мнение противников расширения НАТО было доминирующим. Итак, чем же плохо расширение НАТО?

Создается новая разделительная линия в Европе. Исчезает буферная зона между Россией и НАТО, что увеличивает риск конфликта. Боевой состав армий НАТО растет, это изменит баланс сил в пользу НАТО, что не может не быть воспринято в России как враждебный акт. Это усилит позиции националистов, приведет к власти тех, кто перечеркнет планы сотрудничества, начнет наращивание армии и военной промышленности. Возникнет новая холодная война…

Американцы скептически отнеслись к аргументам российских политиков. Они не считали, что расширение НАТО изолирует Россию, а все военные аспекты предлагали обсудить и решить полюбовно. Что касается внутриполитических последствий, то тут американцы и вовсе недоумевали. Сам глава правительства Виктор Черномырдин публично признал, что включение Венгрии или Польши в НАТО не опасно для России. Он сказал, что опасность состоит в том, что ультранационалисты станут обвинять президента и правительство в неспособности остановить НАТО.

Для нас это не аргумент, отвечали американцы. Обязанность президента и правительства, в частности, состоит в том, чтобы помогать общественному мнению сформировать правильное понимание ситуации. Если премьер-министр понимает, что прием Венгрии и Польши в НАТО не вредит безопасности России, то почему бы не объяснить это своим согражданам? Вместо этого президент и правительство присоединяют свой голос к хору националистов, фактически занимают с ними одну и ту же позицию…

На встрече с Клинтоном президент Ельцин настаивал, чтобы американцы обещали ему не принимать в НАТО бывшие советские республики.

— Послушай, Борис, — объяснил ему Клинтон, — даже если я отойду с тобой в укромный уголок и пообещаю тебе то, что ты хочешь услышать, конгресс такой вариант хартии между НАТО и Россией всё равно не ратифицирует. Я просто не могу этого сделать. У меня нет полномочий накладывать вето на вступление в альянс какой-нибудь страны и уж тем более давать такое право тебе.

У Москвы были два варианта политики в отношении НАТО.

Первый: занять непримиримую позицию, свернуть отношения с Западом, начать вооружаться и искать новых союзников. Например, звучал призыв создать анти-НАТО, то есть блок государств, которые бы противостояли Североатлантическому блоку. Хотя трудно представить себе, с кем можно было бы создать анти-НАТО. Государства, входящие в СНГ, сразу же отказались. Китай тем более давно заявил, что ни в какие блоки и союзы входить не станет.

Второй: возражая против расширения НАТО, развивать с блоком партнерские отношения.

Первый вариант Примаков отверг. От разрыва отношений с Европой и Америкой и попыток реанимировать военно-промышленный комплекс больше всего пострадала бы сама Россия. Пропагандистская атака на Запад в надежде, что он сам откажется от идеи принять в НАТО новые страны, не дала результатов. Надо было вступать в переговоры, чтобы выторговать максимально выгодные условия.

Когда в Москве началась кампания по борьбе с расширением НАТО, я побывал в Брюсселе и беседовал с нашим послом Виталием Чуркиным. Он был удивлен:

— Почему у нас дома такие пессимистические настроения? Неверно утверждать, что с Россией никто не считается. Во-первых, считаются. Во-вторых, нельзя же, в самом деле, полагать, что всё должно делать так, как мы того захотим!

Есть национальные интересы восточноевропейских стран, которые жаждут глубокой интеграции во все европейские структуры. Есть национальные интересы стран НАТО, которые учитывают позиции и Восточной Европы, и России. Именно под давлением Москвы вопрос о расширении НАТО так затянулся.

— Нужно высаживаться в Брюсселе, забираться в любую щель и вживаться, — с напором говорил Чуркин. — Причем натовцы этого хотят. Дело за Москвой, где никак не могут решить, что делать. Дипломатия должна быть активной, наступательной. Дуться просто нелепо. Что это за прецедент в мировой дипломатии — обижаться на весь свет?

Основная претензия к НАТО: вы с нами не консультируетесь! Да как же с нами будут консультироваться, если мы сами не создаем этот механизм консультаций, не создаем климат доверия. Но это улица с двусторонним движением. Если мы хотим, чтобы в Брюсселе знали и учитывали нашу точку зрения, то должны быть готовы в той же мере учитывать позиции НАТО.

Как спорить и скандалить с НАТО, это все знают. А вот как партнерствовать, как отстоять свои интересы в новых условиях, как нам внедриться в НАТО, чтобы изнутри влиять на процесс принятия решений? Не выкрадывать их документы, а добиваться, чтобы в этих документах была отражена наша точка зрения, — вот в чем состояла трудность.

Целый год Примаков провел в беседах с генеральным секретарем НАТО Хавьером Соланой. Генеральный секретарь НАТО — это политик, который должен согласовывать интересы всех стран, входящих в блок, и говорить от их имени.

Солана казался странным в этой роли. Профессор физики, бывший марксист, в 1980-е годы он активно участвовал в борьбе против решения правительства Испании войти в НАТО. Ренегат?

— То были другие времена и другие обстоятельства, — говорил Солана, когда мы с ним беседовали в Брюсселе. — С тех пор и мир, и НАТО сильно изменились. То, что было разумно тогда, перестало быть таковым сейчас.

На него легла самая сложная задача за всю историю блока. Он должен был поладить с Россией. Солана наделен неисчерпаемой энергией, он обворожителен в общении и способен добиваться компромисса и согласия. Солана очаровал своих партнеров отменной работоспособностью, природным шармом и готовностью навещать всех, чьи сердца ему надо завоевать.

— Партнеры на переговорах, условно говоря, должны вас пощупать, — говорит Солана. — Они должны видеть, что у НАТО есть лицо.

Сам он всех помнит в лицо и не жалеет времени на разговоры и дискуссии. Он не обычный международный бюрократ, который работает от сих до сих. Он доброжелателен и терпелив. Кажется, нет человека, которого бы Солана не мог расположить к себе. При этом он твердо стоит на своих позициях. Он даже «нет» произносит так, что его отказ никого не обижает.

Примаков продолжал возражать против расширения НАТО, называя этот шаг возвратом к холодной войне, но, будучи прагматиком, стал закладывать фундамент сделки на тот случай, если расширение всё-таки произойдет.

— Раз уж приходится спать с дикобразом, — говорил он, — лучше всего уложить его покомпактнее и постараться, чтобы иглы не слишком мешали.

Солана оказался живее и темпераментнее своих российских партнеров, утративших обычное преимущество, которое они имели в разговорах с чопорными аккуратистами из США или Западной Европы. Примаков, выросший в Тбилиси, и испанец Солана были подходящими собеседниками.

Примаков сам сформулировал ситуацию:

— Россия не может и не хочет накладывать вето на вступление других стран в НАТО. Но Россия вправе говорить о неблагоприятной геополитической ситуации.

Это были самые трудные переговоры после окончания холодной войны.

Остановить расширение НАТО не удалось, это было невозможно, но после шести туров переговоров Примаков и Солана договорились о том, о чем можно было договориться. НАТО брало на себя определенные обязательства: не размещать ядерное оружие на территории своих новых членов, не придвигать боевые части к границам России и сокращать тяжелые вооружения на континенте. Одновременно создавался механизм постоянных консультаций и сотрудничества с Россией.

— Я ездил с Примаковым и, честно говоря, гордился, — говорил мне Томас Колесниченко. — Знаете чем? Россия вот сейчас довольно униженная страна, но когда ездишь с Примаковым по миру, то чувствуешь себя иначе, выше, потому что — да простят меня его коллеги, министры иностранных дел, я это говорю не потому, что он мой друг, — он классом выше. Внешняя политика в общем-то зависит от внутренней, и, конечно, все недостатки внутренние отражаются на внешней политике, но он сумел, несмотря на это, поднять нашу внешнюю политику и заставить с собой считаться. И они чувствовали в нем и большого профессионала, и человека. Ему удавалось это соединить. Это редкое качество. Я знал профессионалов великолепных, но отталкивающих людей. И наоборот — человек хороший, а глядишь, тут его провели, там провели. Примакова не проведешь…

Незадолго до заключения соглашения с НАТО государственный секретарь Мадлен Олбрайт и ее первый заместитель Строуб Тэлботт вновь прилетели в Москву. Примаков пригласил американцев к себе домой.

«Для российского официального лица весьма необычно открывать свой дом иностранным гостям, — вспоминал Тэлботт. — Такое гостеприимство шло вразрез с секретностью, подозрительностью и неуверенностью советской эпохи, до сих пор широко распространенными среди российских чиновников.

Казалось, Примаков от такой ломки стереотипов получает удовольствие: за столом он завел свободный и легкий разговор. Его жена Ирина налепила сибирских пельменей, но отказалась угощать ими мужа, недавно перенесшего операцию на желчном пузыре. Мы с Мадлен, сидевшие рядом, украдкой подкармливали его со своих тарелок».

Примаков не упускал случая показать, что не приемлет никакого давления. Когда Олбрайт сказала, что Государственная дума пытается ограничить свободу вероисповедания и это вызывает возмущение американцев, Примаков устало покачал головой:

— Мадлен, Мадлен, иногда я задаюсь вопросом: сколько еще мы сможем выносить вашу дружбу?

Двадцать седьмого мая 1997 года в Париже президент Борис Ельцин подписал Основополагающий акт о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между Россией и Организацией Североатлантического договора.

Выступая в Париже, Ельцин сказал:

— Россия по-прежнему негативно относится к расширению НАТО, но отдает должное готовности стран учесть законные интересы России.

Через год подводились первые итоги партнерства России и НАТО. В конце мая 1998 года в Люксембурге прошло заседание Совместного постоянного совета Россия — НАТО на уровне министров иностранных дел. Прилетел Примаков. Выступая, он сказал:

— К Основополагающему акту мы шли долго, притирая свои позиции, и достигли документа, который удовлетворяет все стороны. Впервые военные стали встречаться на постоянной основе. Они между собой даже легче договариваются, чем политики. Да, сотрудничество идет. Теперь даже наши встречи с Соланой стали другими. Можем спокойно обсуждать острые темы. Мы можем сотрудничать и в политической сфере, и в военной. Но для нас это способ минимизировать последствия расширения НАТО. Мы к НАТО продолжаем относиться негативно. И вообще сотрудничество было бы куда более плодотворным, если бы не расширение блока на Восток…

Вечером после переговоров и заседаний в гостиничном номере Примакова я спросил министра:

— В чем конкретно грядущее расширение НАТО изменило ситуацию к худшему?

Министр выглядел усталым и хмурым, улыбался меньше обычного. С ним были его помощник Роберт Маркарян и заместитель министра Николай Афанасьевский, занимавшийся НАТО.

— Есть реальные вещи, — ответил Примаков, — а есть психологический фактор. Его нужно тоже учитывать. На нас давит это дело. На нас давит то, что расширение идет и блок приближается к нам, хотя мы Основополагающим актом несколько смягчили обстановку. По ядерному оружию они придерживаются положений Основополагающего акта. Мы включили в этот документ также положение о том, что они не могут размещать значительные военные подразделения на постоянной основе на территории новых членов НАТО. Но понимаете, всё это мешает. Если бы не расширение НАТО, мы могли бы больше говорить о миротворчестве, о превентивной дипломатии, о том, как погасить напряжение в горячих точках. Если бы не расширение, мы могли бы не оглядываться друг на друга…

Вот что тогда бросалось в глаза. В штаб-квартире НАТО было полным-полно представителей Восточной Европы, которые рассказывали о своих делах. Натовцы учитывали их мнение. В натовских коридорах не хватало русских, которые бы рассказывали, что происходит в России.