Ни к кому Хрущев не относился с таким доверием и никого не поднимал так быстро, как Шелепина. Первый секретарь доверял Александру Николаевичу, ценил его деловые качества, поручал ему самые важные дела, в частности, партийные кадры и контроль над аппаратом.

Леонид Замятин:

— Хрущеву нравилась его требовательность, ум. Шелепин не выскакивал, держался скромно, на вторых ролях…

Многие историки считают, что именно Шелепин был главным организатором акции по смещению Хрущева. Вчерашние комсомольцы, решительные и напористые, больше других были заинтересованы в том, чтобы в высшем эшелоне власти образовались вакансии. Они рвались на первые роли…

Дочь Хрущева, Рада Никитична Аджубей, в интервью рассказывала:

— Что касается группы, условно говоря, молодых, во главе которой стоял Шелепин и к которой, если хотите, принадлежал и мой муж, это было некоторое потрясение. У меня было такое убеждение, и я до сих пор в этом убеждена, что Хрущев как раз делал ставку на Шелепина. Он говорил в последнее время, сам говорил, что пора уходить, мы уже старые, надо освободить дорогу молодым. И я так думаю, что главная его ставка была как раз на Шелепина.

Александр Николаевич позднее рассказывал, что инициаторами смещения Хрущева были Подгорный и Брежнев. Они вели переговоры с другими руководителями партии. Пригласили и его для решающего разговора.

— Ты видишь, какая обстановка сложилась? — такими словами Брежнев начал беседу.

Леонид Ильич перечислил: экономика идет вниз, впервые закупили хлеб за границей — это после освоения целинных земель. А Хрущев подгода в разъездах, а без него вопросы не решаются, с членами президиума не советуется.

Брежнев спросил:

— Как ты считаешь, не пора изменить эту ситуацию?

Шелепин ответил:

— Я согласен.

Правильно было бы сказать, что против Хрущева выступили две влиятельные группы.

С одной стороны, члены президиума ЦК Брежнев, Подгорный, Полянский, которым сильно доставалось от Хрущева. Они смертельно устали от постоянного напряжения, в котором он их держал.

С другой, выходцы из комсомола, объединившиеся вокруг Шелепина и Семичастного. Без председателя КГБ Семичастного выступление против первого секретаря ЦК в принципе было невозможно. А на Шелепина ориентировалось целое поколение молодых партработников, прошедших школу комсомола.

Но разговоры в высшем эшелоне власти Шелепин с Семичастным вести не могли: не вышли ни возрастом, ни чином. Семичастный вообще был только кандидатом в члены ЦК. С хозяевами республик и областей беседовали в основном Брежнев и Подгорный, старшее поколение политиков.

Однако с министром обороны маршалом Малиновским несколько раз беседовал именно Шелепин. Родион Яковлевич сказал, что армия в решении внутриполитических вопросов участия принимать не станет, то есть не придет защищать Никиту Сергеевича. А накануне решающих событий окончательно подтвердил, что выступит против Хрущева вместе со всеми.

 

КАК ПОССОРИЛСЯ НИКИТА СЕРГЕЕВИЧ СО ВСЕМИ ОСТАЛЬНЫМИ

Хрущев был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Но отсутствие образования часто толкало его к неразумным и бессмысленным новациям, над которыми потешалась вся страна.

А с другой стороны, окружение Хрущева не одобряло его либеральных акций, критики Сталина, покровительства Солженицыну и Твардовскому, попыток найти общий язык с Западом, сократить армию и военное производство.

В августе шестьдесят третьего отдыхавший на Пицунде Хрущев пригласил к себе Твардовского. Александру Трифоновичу позвонил помощник первого секретаря по идеологии Владимир Семенович Лебедев:

— Так вот я докладывал Никите Сергеевичу. Тот спрашивает: «А он отдыхал в этом году? А то, может быть, мы бы здесь и встретились?..»

Хрущев прилетел в Пицунду. Он принимал писателей. После обеда попросил Твардовского прочитать поэму «Теркин на том свете». Много лет Александр Трифонович пытался ее напечать не разрешали!

«Чтение было хорошее, — записал в дневнике Твардовский, — Никита Сергеевич почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки…

Дочитывал в поту от волнения и взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра».

Когда Твардовский закончил чтение, раздались аплодисменты. Никита Сергеевич встал, протянул ему руку:

— Поздравляю. Спасибо.

Твардовский попросил у Никиты Сергеевича разрешения «промочить горло». Он пододвинул поэту коньяк.

— Налейте и мне, — сказал он, — пока врача вблизи нету».

Дослушав поэму, Хрущев обратился к газетчикам:

— Ну, кто смелый, кто напечатает?

Вызвался Аджубей:

— »Известия» берут с охотой.

На аэродроме Лебедев сказал Твардовскому, что Никита Сергеевич просит дать возможность прочесть поэму глазами. Его смутили рассуждения насчет «большинства» и «меньшинства». И по личной просьбе Хрущева Твардовский выкинул вот такие строки:

Хрущев не стал внимать в философский смысл стихов Твардовского, а автоматически откликнулся на слова о «большинстве» и «меньшинстве». А в меньшинстве не хотел оставаться даже всесильный первый секретарь ЦК…

У партийных секретарей были личные причины не любить Хрущева. Они жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Он членов ЦК шпынял и гонял, как мальчишек.

Поэт Андрей Вознесенский пишет о Хрущеве: «Пройдя школу лицедейства, владения собой, когда, затаив ненависть к тирану, он вынужден был плясать перед ним „гопачок“ при гостях, он, видимо, как бы мстя за свои былые унижения, сам, придя на престол, завел манеру публично унижать людей, растаптывать их достоинство».

Вся советская история — это история непрерывной борьбы за власть. У Хрущева были сильные соперники. Он неустанно сражался с ними и одерживал одну победу за другой.

Он проявил выдающийся талант в борьбе за власть.

Хрущев неоцененный в этом смысле человек. Он был гениальным мастером политической интриги. Ведь каких людей он как бы играючи убрал — Берию, у которого в руках была госбезопасность, Жукова, у которого была армия и народная слава! В пятьдесят седьмом году Никита Сергеевич чуть не в одиночку пошел против президиума ЦК и одолел всех.

За каждой такой операцией стояла большая закулисная работа. Для этого надо было иметь острый ум и смелость.

Партийная номенклатура помогла Хрущеву получить власть и удержать ее. Но одновременно первые секретари осознали и собственную значимость. Они скептически смотрели на Хрущева. Что хотели — исполняли, что им не нравилось — не делали.

На ХХII съезде под давлением Хрущева приняли программу построения коммунизма. Но всем было ясно, что построить коммунизм нельзя. Партийные секретари не хотели отвечать за невыполненные обещания. Им нужно было, чтобы Хрущев ответил за все. Так что это было серьезное противостояние. Или он их. Или они его.

Хрущева товарищи по партии боялись. Он умел внушать страх и в пожилые годы. Добреньким он никогда не был. Иначе бы не выжил. Но он был человек не злопамятный, снимал с должности и все. Сталин расстреливал, чтобы не оставались где-то рядом с ним недовольные и обиженные. А Хрущев никого не добивал, переводил на менее значимые должности.

Вот его позиция, сформулированная уже на пенсии:

«Мы осудили культ Сталина, а есть ли в КПСС люди, которые подают голос за него? К сожалению, есть. Живут еще на свете рабы, живут и его прислужники, и трусы, и иные. „Ну и что же, — говорят они, — что столько-то миллионов он расстрелял и посадил в лагеря, зато твердо руководил страной“.

Да, есть люди, которые считают, что управлять — это значит хлестать и хлестать, а может быть, даже захлестывать».

Увидев, что Хрущев «хлестать» их не собирается, все им обиженные утратили страх и объединились. Никита Сергеевич позволил своему окружению сплотиться против него.

Хрущев совершил много тактических ошибок. Офицерский корпус не принял тех сокращений, которые он произвел в армии. Хрущев поссорился и с КГБ. Он пренебрежительно относился к госбезопасности и хотел, в частности, снять с чекистов погоны, превратить комитет в гражданское ведомство.

После шестидесятого года Хрущев не подписал ни одного представления на генеральское звание. Некоторые начальники управлений и председатели КГБ республик оказались всего лишь полковниками. Звание полковника председатель КГБ мог дать своей властью. А генерала — только решением президиума ЦК, которое оформлялось постановлением Совмина. Семичастный несколько раз обращался к Хрущеву:

— Никита Сергеевич, неудобно получается. По всем неписаным положениям председатель КГБ в республике — старший воинский начальник. А он всего лишь полковник. Рядом министр внутренних дел — генерал.

Хрущев в шутку все переводил. Когда Семичастный опять завел речь о генеральских погонах, Хрущев его прервал:

— Пойдем обедать!

Зашли в Кремле в комнату, где обедали члены президиума ЦК, рядом со Свердловским залом. Хрущев говорит:

— Вот пришел председатель КГБ, просит генеральские звания. Я ему могу только свои генеральские штаны отдать, ну, так он в них утонет.

— Никита Сергеевич, да я же не себе прошу…

Хрущев многих против себя восстановил тем, что руководящий состав КГБ держал в черном теле. Как и вооруженные силы, когда тысячам офицеров пришлось уйти из армии.

Правда, Хрущев удержался от соблазна и себе звание тоже не повысил в отличие от Брежнева. Как пришел с войны генерал-лейтенантом, так с двумя звездочками и остался. А его тоже уговаривали:

— Как же так, Никита Сергеевич, вы верховный главнокомандующий, а мы старше вас по званию?

— Ничего, — уверенно говорил Хрущев, — я с вами и так управлюсь.

Кончилось это тем, что он умудрился настроить против себя решительно всех. Он обзавелся таким количеством врагов, что не смог всех одолеть.

Хрущев любил рассказывать во всех подробностях, как именно он убирал своих соперников. И сплотившиеся против него секретари поступили так, как их учил Никита Сергеевич. Они воспользовались его отъездом, как это сделал сам Хрущев, готовя отставку Жукова. Они сговорились с основной массой членов ЦК, как это сделал Хрущев, сражаясь с Маленковым и Молотовым. И они тоже использовали эффект внезапности, как это сделал Хрущев, пригласив ничего не подозревавшего Берию на заседание президиума правительства.

И окружение Никиты Сергеевича до последнего не позволило ему понять, что он остался в полном одиночестве. Газеты, радио и телевидение продолжали восхвалять Хрущева. Улицы были увешаны его портретами.

Шестнадцатого апреля шестьдесят четвертого года председатель президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев и секретарь президиума Михаил Порфирьевич Георгадзе подписали указ о присвоении звания Героя Советского Союза Никите Сергеевичу Хрущеву:

«За выдающиеся заслуги перед Коммунистической партией и Советским государством в строительстве коммунистического общества, укреплении экономического и оборонного могущества Советского Союза, развитии братской дружбы народов СССР, в проведении ленинской миролюбивой внешней политики и отмечая исключительные заслуги в борьбе с гитлеровскими захватчиками в период Великой Отечественной войны, присвоить товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу в связи с семидесятилетием со дня его рождения звание Герой Советского Союза с вручением ему ордена Ленина и медали „Золотая Звезда“.

Физически Никита Сергеевич был еще крепок и мог работать. Его помощник Владимир Лебедев, отдыхая в Барвихе, рассказывал писателю Корнею Чуковскому о Хрущеве:

«Работает с семи часов утра. Читает документы, корреспонденцию. Потом разговоры по телефонам. Приемы, до семи вечера. Ни минуты свободной. Вообще можно сказать, что это самая тяжелая жизнь, без малейшего просвета — и врагу не пожелаю такой. Разве иногда он выезжает на охоту…»

Лебедев говорил и об изумительной памяти Хрущева: «он помнит почти дословно все документы, которые когда-либо читал, хотя бы десятилетней давности».

Но, вероятно, Никита Сергеевич все-таки что-то почувствовал, недаром хотел вернуть в политику, а точнее, призвать себе на помощь маршала Жукова. Через семь лет после того, как Хрущев отправил Жукова в отставку, он вдруг сам позвонил Георгию Константиновичу. Примирительно сказал:

— Тебя оговорили. Нам надо встретиться.

Помощник Хрущева записал: после отпуска в Пицунде запланировать встречу с маршалом…

В последних числах сентября в Москву приехал президент Индонезии Сукарно — просить оружие. В Большом Кремлевском дворце в честь президента был дан обед.

Леонид Митрофанович Замятин, который тогда работал в министерстве иностранных дел, рассказал мне, что Хрущев на обеде произнес неожиданно откровенную речь.

Старшим на обеде был Подгорный, потому что Хрущев находился в отпуске. Никита Сергеевич тем не менее приехал, вошел в зал со словами, не сулившими его соратникам ничего хорошего:

— Ну что, мне места уже нет?

Место, разумеется, сразу нашлось. Хрущев сделал знак Подгорному:

— Продолжай вести.

Но в конце обеда, когда протокольные речи уже были произнесены, Хрущев заговорил:

— Вот интересно. Я недавно приехал из отпуска, а все меня уговаривают, что я нездоров, что мне надо поехать подлечиться. Врачи говорят, эти говорят. Ну, ладно, я поеду. А когда вернусь, я всю эту «центр-пробку» выбью.

И он показал на сидевших тут же членов президиума ЦК:

— Они думают, что все могут решить без меня…

Хрущев поступил нерасчетливо в том смысле, что предупредил многих, что их снимет, и уехал отдыхать. Самоуверенность подвела Хрущева. Его отправили на пенсию раньше, чем он успел убрать более молодых соперников.

В борьбе за власть ни одна самая громкая и убедительная победа не может считаться окончательной. Всю свою политическую жизнь Хрущев старательно убирал тех, кто казался ему опасен, и окружал себя теми, кого считал надежными помощниками. Но в решающую минуту рядом с Никитой Сергеевичем не оказалось ни одного человека, который бы ему помог.

 

ВСТРЕЧА С ПАПОЙ РИМСКИМ

Хрущев оттолкнул от себя людей типа Николая Григорьевича Егорычева, который в сорок с небольшим лет стал первым секретарем московского горкома и пользовался в столице уважением. В октябре сорок первого студент бронетанкового факультета МВТУ Николай Егорычев ушел добровольцем на фронт, сражался на передовой, дважды был ранен, один раз тяжело. После войны окончил институт. В пятьдесят шестом стал самым молодым секретарем райкома партии в Москве, в шестьдесят первом возглавил столичный горком.

Егорычев рассказывал мне, как после сессии Верховного Совета он обратился к Хрущеву с просьбой о приеме. Никита Сергеевич не захотел идти в кабинет и предложил:

— Пойдемте-ка здесь поговорим.

Присели на скамейке на улице. Он заметил:

— Хорошо, что вы сами ко мне обратились. Зачем Москва там много тратит электричества на освещение?

Первый секретарь жил в резиденции на Ленинских горах, ему оттуда был виден весь город. И в его представлении Москва залита электрическим светом.

— Никита Сергеевич, это только кажется, — объяснил Егорычев. — В реальности некоторые районы мы очень плохо освещаем. Вы едете по шоссе, оно специально для вас очень хорошо освещается. На освещение города мы тратим десятые доли процента потребляемой городом энергии. Огромное количество электроэнергии съедает промышленность. Но мы сумели поднять коэффицент…

И Егорычев, окончивший после войны МВТУ, стал объяснять руководителю страны, что именно сделали для того, чтобы рациональнее использовать электроэнергию.

Хрущев выслушал его с недовольным видом и ушел обедать. Члены президиума ЦК обедали вместе. Потом Егорычеву перезвонил его предшественник на посту первого секретаря московского горкома Петр Нилович Демичев:

— Что ты такое наговорил Хрущеву? Он пришел злой, говорит: все этот Егорычев знает!

Видимо, Хрущев обиделся на то, что Егорычев, молодой партийный руководитель, разбирается в том, что ему не известно.

В другой раз, принимая руководителя Москвы, Хрущев поинтересовался:

— Сколько вы жилья ввели?

— Миллион квадратных метров, — с гордостью ответил Егорычев.

Хрущев недоверчиво переспросил:

— Сколько? Сто тысяч?

— Миллион, Никита Сергеевич.

Он разозлился:

— Мы когда-то мечтали сто тысяч вводить. Слишком хорошо Москва живет!

Соединился с председателем Госплана:

— Москве больше не давать денег!

Егорычев на следующий день приехал в Госплан:

— Что делать?

А ведь строительные работы были развернуты уже по всей Москве. Председатель Госплана развел руками:

— Я все понимаю, но есть прямое распоряжение Хрущева.

— Полмиллиона квадратных метров ты мне позволишь за счет кооперативного жилья построить?

— Да.

— Остальное я возьму у министров, у которых есть деньги, а жилье им нужно.

Энергичный и напористый Егорычев собрал у себя министров, и они тут же нашли деньги на восемьсот тысяч квадратных метров. Первый секретарь горкома собрал строителей:

— Работайте.

Хрущев, когда в последний раз отдыхал в Пицунде, позвонил оттуда Егорычеву, спросил: как идет строительство?

— То есть ему доложили, что я, несмотря на запрет, продолжаю строить, — рассказывал Егорычев. — Он бы меня снял, если бы его не скинули.

Большое недовольство вызывало растущее влияние хрущевского зятя.

Седьмого марта шестьдесят третьего года Алексея Ивановича Аджубея с женой принял папа римский Иоанн ХХIII. Это было по-своему историческое событие.

Первого марта в Цюрихе заседал комитет, присуждавший премию мира имени Бальцана. Эту премию основала дочь бывшего главного редактора итальянской газеты «Коррьере делла сера» Бальцана, который после прихода фашистов к власти вынужден был уехать в Швейцарию. В состав комитета входили и четыре советских представителя. Среди лауреатов премии был известный советский математик академик Андрей Николаевич Колмогоров.

Комитет присудил премию папе римскому «за его деятельность во благо братства между людьми и народами». Помимо золотой медали лауреату премии полагался миллион швейцарских франков.

Седьмого марта в Ватикане папа Иоанн ХХIII собрал журналистов, чтобы выразить благодарность. Среди журналистов находились Аджубей и его жена. Зять Хрущева выразил желание встретиться с папой. Тот согласился. Руководитель протокола Кардинале и епископ Виллебрандс провели Аджубея с женой в личную библиотеку папы. Беседу переводили собственный корреспондент «Известий» и аббат Кулик из Восточного института в Риме.

Корреспонденту итальянской газеты «Темпо» Аджубей с легкой иронией заметил:

— Могу лишь сказать, что получил от папы пакет с множеством секретов.

Алексей Иванович очень доброжелательно отозвался о папе римском:

— Это человек большой и подлинной простоты. Раскройте пошире глаза, хорошо посмотрите на него, и вы сразу проникнетесь к нему глубоким уважением и неожиданным доверием.

Рада Никитична тоже поделилась впечатлениями:

— Когда папа встал с кресла, то, глядя на его руки, которые нас благославляли, мне вдруг захотелось сказать ему, что у него руки крестьянина, как у моего отца. Я не осмелилась сказать ему это, но это так. Я внимательно смотрела на его руки, когда он передавал сувениры для меня, Алексея и моего отца.

По словам личного секретаря папы Лориса Каповилла, Иоанн ХХIII показал гостям картины и на французском языке объяснил их смысл. Он подарил дочери Хрущева четки:

— Мои сотрудники сказали мне, что некатолическим принцессам я должен дарить медальоны или монеты, но я все же дарю вам эти четки, дабы вы знали, что кроме торжественных молитв и псалмов папа читает и домашнюю молитву, ту, что еще ребенком он выучил перед очагом в своем доме, пока мать готовила весьма скудный обед. Это та молитва, которую папа читает ежедневно для всех рождающихся на свет детей, чтобы каждый, будь то католик или не католик, обрел благословение и спасение души.

Желая также послать благословение детям своих гостей, Иоанн ХХIII спросил их имена, и Рада Аджубей тихо, почти шепотом ответила:

— Никита, Алексей и Иван.

Узнав, что имя Иван означает по-русски его имя — Иоанн, папа римский сказал:

— По возвращении обласкайте детей и особенно Ивана от моего имени, а другие пусть не обижаются.

Говоря с Аджубеем, папа привел строфы из библии о сотворении мира и отметил:

— Вначале был свет. Свет моих глаз встретился со светом ваших глаз. Пусть господь, если на то будет его воля, поможет приходу добра.

Десятого мая в Ватикане состоялась церемония вручения премии. В королевском зале папского дворца среди множества высокопоставленных гостей — папу поздравляли президент Швейцарской конфедерации Эттери, президент Италии Сеньи и ГЛАВА правительства Фанани — присутствовал председатель государственного комитета по культурным связям с зарубежными странами Сергей Романовский, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ.

Частная аудиенция, данная зятю и дочери Хрущева, свидетельствовала не только о желании Иоанна ХХIII наладить отношения с безбожным коммунистическим режимом, но и о высоком положении Алексея Аджубея. В Москве это мало кому нравилось.

С особым раздражением за поездками Аджубея наблюдали те, кто профессионально занимался внешней политикой. Им тяжело было работать с Хрущевым.

Однажды министр иностранных дел Громыко пришел к Никите Сергеевичу — докладывать свои соображения. Надел очки и стал читать подготовленную лучшими аналитиками министерства записку.

Хрущев нетерпеливо прервал министра:

— Погоди, ты вот послушай, что я сейчас скажу. Если совпадет с тем, что у тебя написано, хорошо. Не совпадет выбрось свою записку в корзину.

И выбросил Громыко в корзину все, что долго готовил со своим аппаратом, и покорно слушал первого секретаря, который своего министра иностранных дел ни в грош не ставил.

В отставку Громыко не подал, даже не обиделся, принял как должное, потому что понимал: если хочешь сделать карьеру, на начальство не обижайся.

Рассказывают, будто Никиту Сергеевича отговаривали делать Громыко министром, отзывались о нем неважно: безынициативный, дубоватый. Но Хрущеву нужен был грамотный специалист-международник без собственного политического веса, который станет беспрекословно исполнять его указания, и он отмахнулся от возражений:

— Политику определяет ЦК. Да вы на этот пост хоть председателя колхоза назначьте, он такую же линию станет проводить.

Никита Сергеевич действительно много и охотно занимался международными делами. Министра иностранных дел он считал просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. Громыко был поставлен в весьма невыгодное положение. Его низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужна была формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Хрущева. Громыко оставалась рутинная работа, мало интересная для профессионала.

Никита Сергеевич не упускал случая поддразнить Громыко. Говорил своему окружению:

— Смотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич. Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает.

Громыко делал вид, что улыбается.

Хрущев не слишком ценил своего министра, пренебрежительно говорил о нем:

— Можно не сомневаться, что Громыко в точности выполнит данные ему инструкции, выжмет из собеседника максимум. Но не ждите от Громыко инициативы и способности принимать решения под собственную ответственность. Типичный чиновник.

Хрущев посмеивался над министром, считал его трусом. Утверждают, что в своем кругу Никита Сергеевич будто бы говорил:

— Прикажи Громыке сесть голой задницей на лед, он с перепугу сядет.

Ходили слухи, что зять Хрущева метил на место министра иностранных дел. Хрущеву нравилось назначать на высокие посты молодых людей. Может быть, Аджубей, очень одаренный человек, и стал бы министром, но Хрущева раньше отправили на пенсию.

Семнадцатого сентября шестьдесят четвертого года, проводя перед отпуском заседание президиума ЦК, Хрущев завел речь о том, что надо решать, когда собирать очередной съезд партии — в конце шестьдесят пятого или в начале шестьдесят шестого, и распорядился:

— Подбор людей теперь уже наметить.

Первый секретарь уже в который раз выразил недовольство тем, что в высшем эшелоне скопилось слишком много пожилых людей. Не предполагал тогда, что очередной съезд пройдет без него самого. Уже сговорившиеся между собой члены президиума слушали первого секретаря с преувеличенным вниманием. И месяца не пройдет, как Хрущева уберут из главного кремлевского кабинета…

Генерал Виктор Иванович Алидин, в ту пору начальник 7-го управления КГБ, вспоминает, что где-то с начала шестьдесят четвертого среди части руководящего состава госбезопасности стали ходить разговоры о возможной замене Хрущева.

В июле с Алидиным доверительно беседовал один из руководителей КГБ. Сказал, что идет подготовка к смещению Хрущева, а его место займет Шелепин.

В конце июля Алидин уезжал в отпуск. Перед отъездом Семичастный ему сказал:

— Отдыхайте, пожалуйста, но к пятнадцатому августа возвращайтесь в Москву. Вы будете очень нужны.

Алидин понял, что это связано со снятием Хрущева.

Один из шелепинских соратников, Николай Николаевич Месяцев, вспоминал, как в начале осени шестьдесят четвертого года он отправился по грибы вместе с Николаем Романовичем Мироновым, который заведовал отделом административных органов ЦК КПСС.

У них было общее прошлое. Месяцев в сорок первом закончил военно-юридическую академию Красной Армии (морской факультет) и был назначен младшим следователем третьего (контрразведывательного) управления наркомата военно-морского флота, а затем следователем Управления особых отделов НКВД СССР. Два года служил в отделе контрразведки СМЕРШ 5-й гвардейской танковой армии. А после войны — еще полгода в главном управлении контрразведки СМЕРШ.

Перед смертью Сталина Месяцева назначили помощником начальника следственной части министерства государственной безопасности по особо важным делам.

А Николая Романовича Миронова, в ту пору секретаря Кировоградского обкома, в пятьдесят первом году, когда Сталин распорядился посадить очередную команду чекистов и образовались вакансии, взяли в министерство госбезопасности сразу на генеральскую должность — заместителем начальника главного управления военной контрразведки.

Потом Николай Миронов возглавил управление госбезопасности в Ленинграде. А в пятьдесят девятом году Хрущев поручил ему отдел административных органов ЦК. Николай Миронов, как и Брежнев, до войны работал в Днепродзержинске. Они сблизились, и именно Миронов принял активное участие в подготовке свержения Хрущева.

Между Мироновым и Месяцевым установились дружеские отношения. Они жили на дачах управления делами ЦК в Усово, удобство которых состояло в том, что в поселке была столовая, куда можно было ходить с семьей или брать там обеды и ужины на дом.

Когда, набрав грибов, они возвращались, Миронов сказал:

— Среди членов Центрального комитета зреет мнение о целесообразности смещения Хрущева с занимаемых им постов и замены его другим товарищем. Вряд ли мне надо говорить тебе о причинах такого мнения. Толковали мы с тобой о положении в стране и не раз. Меня интересует, как ты отнесешься к смещению Хрущева?

— Положительно, — ответил Месяцев.

— Ты понимаешь, что разговор строго между нами? — уточнил Миронов.

— Понимаю, не беспокойся.

Месяцев, поработав советником-посланником в Китае, был назначен заместителем к Андропову в отдел ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалстических стран. Поэтому он ждал какого-то сигнала от Андропова, но тот молчал.

Миронов тоже больше не возвращался к этому разговору. И вдруг пригласил к себе в кабинет и сообщил Месяцеву, что вопрос об оставке Хрущева вот-вот будет поставлен:

— В «Правде», «Известиях» и на телевидении предполагается замена первых лиц. Мне поручено предложить тебе возглавить госкомитет по телевидению и радиовещанию. Поверь, твоя кандидатура обстоятельно обсуждалась.

Месяцев был ошеломлен предложением. Спросил Николая Романовича:

— Как бы ты поступил на моем месте?

— Ответил бы согласием на предложение товарищей из ЦК.

— Кого именно?

— Тех, кто придет на смену Хрущеву.

— А кто это?

— Те, кого изберет пленум.

Николай Месяцев понял, что дальнейшие вопросы на сей счет неуместны:

— Сколько времени мне дается на раздумья?

— Завтра дашь ответ.

Вернувшись к себе, Месяцев позвонил Андропову. Дежурный секретарь ответил, что Юрий Владимирович уже уехал. Советоваться было не с кем. В своей способности руководить радио и и телевидением Месяцев не сомневался: «знал, что справлюсь». Его смущало, почему Миронов не назвал имен. Боятся, что Месяцев их предаст? Если бы так думали, не стали бы делать такое предложение. Скорее, не уверены, что все получится, как задумано…

На следующее утро они с Мироновым встретились в лифте. Месяцев твердо сказал:

— Николай Романович, я согласен. Можешь сообщить об этом людям в масках.

— Не шути, — отрезал Миронов. — Так требует обстановка.

— Догадываюсь, — заметил Месяцев, — но ведь мы с тобой не из пугливых.

Николай Романович Миронов погиб за несколько дней до отставки Хрущева, когда потерпел катастрофу самолет, на котором советская делегация во главе с новым начальником генерального штаба маршалом Сергеем Семеновичем Бирюзовым летела в Югославию на празднование двадцатилетия освобождения Белграда. Самолет из-за плохой видимости врезался в гору. Если бы Миронов не погиб, его бы ждала большая карьера.

 

«С ВАМИ ОНИ ПОСТУПЯТ ЕЩЕ ХУЖЕ»

Тринадцатого октября Хрущев прилетел в Москву на заседание президиума. В правительственном аэропорту Внуково-2 первого секретаря ЦК и председателя Совета министров встречал один только председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный.

Дело было не только в том, что Семичастный должен был сменить охрану Хрущева и вообще проследить, чтобы темпераментный Никита Сергеевич не предпринял каких-то неожиданных действий. Не всякий решился бы в тот момент оказаться один на один с Хрущевым. Никита Сергеевич все еще оставался первым человеком в стране, и его боялись.

Семичастный много лет спустя рассказывал, что Брежнев даже предлагал физически устранить Хрущева — не верил, что им удастся заставить его уйти в отставку.

Не хочется подвергать сомнению слова Владимира Ефимовича, но люди, знавшие Брежнева, сильно сомневались, что он мог такое сказать — не в его характере.

По другим рассказам в какой-то момент у Брежнева сдали нервы, он расплакался и с ужасом повторял:

— Никита нас всех убьет.

А вот Семичастный Хрущева не боялся. Чего-чего, а воли, решительности и властности у Владимира Ефимовича было хоть отбавляй.

Генерал-лейтенант Николай Александрович Брусницын, в те годы заместитель начальника управления правительственной связи КГБ, вспоминал, как его вызвал Семичастный.

Хрущев еще отдыхал в Пицунде. Семичастный властно сказал, что ему нужно знать, кто и зачем звонит Хрущеву.

— Владимир Ефимович, — твердо ответил Брусницын, — этого не только я, но и вы не имеете права знать.

Семичастный тут же набрал номер Брежнева:

— Леонид Ильич, начальник правительственной связи говорит, что это невозможно.

Выслушав Брежнева, Семичастный задал новый вопрос заместителю начальника управления правительственной связи:

— А что можно?

— Что конкретно надо? — уточнил Брусницын.

— Надо знать, кто названивает Хрущеву.

— Это можно, — согласился Брусницын, — положено иметь такую информацию на спецкоммутаторе.

— Хорошо. Каждый час докладывайте, кто звонил.

На государственную дачу в Пицунде линия правительственной междугородней ВЧ-связи шла через Тбилиси. Ее отключили, сославшись на повреждение аппаратуры. Хрущева соединяли через спецкоммутатор Москвы, так что председателю КГБ немедленно докладывали о всех телефонных переговорах Никиты Сергеевича…

Семичастный приказал управлению военной контрразведки и в первую очередь особистам московского военного округа немедленно сообщать ему даже о незначительных передвижениях войск. Три дня, пока снимали Хрущева, личный состав некоторых оперативных подразделений КГБ, в первую очередь хорошо подготовленных офицеров 9-го управления, держали на казарменном положении в полной боевой готовности.

Спустившись по трапу, Хрущев спросил Семичастного:

— Где остальные?

— В Кремле.

— Они уже обедали?

— Нет, кажется, вас ждут.

Хрущев из аэропорта сразу приехал в Кремль и прошел в свой кабинет. В три часа дня началось заседание президиума. Вошел Хрущев, поздоровался и спросил:

— Ну, что случилось?

Сам сел на председательское кресло и повторил:

— Кто же будет говорить? В чем суть вопроса?

Из всех, кто присутствовал на заседании президиума ЦК, сторону Хрущева занял только — да и то условно — Анастас Микоян. Остальные яростно атаковали Хрущева. Никогда в жизни он не слышал таких обвинений.

Шелепин среди прочего сказал, что в угоду Хрущеву его сыну Сергею — молодому человеку — было присвоено звание Героя Социалистического Труда и присуждена ленинская премия.

Сергей Хрущев обиделся на Шелепина:

«Александр Николаевич Шелепин постоянно демонстрировал мне если и не дружбу, то явное дружеское расположение. Нередко он первый звонил и поздравлял с праздниками, всегда участливо интересовался моими успехами. Мне, конечно, льстило дружеское отношение секретаря ЦК, хотя где-то в глубине души скрывалось чувство неудобства, ощущение какой-то неискренности со стороны Шелепина…»

Никита Сергеевич не сразу понял, что его намерены отправить в отставку, оправдывался и возражал.

Заседание президиума ЦК закончилось поздно вечером. Решили назавтра продолжить заседание.

Никита Сергеевич отправился к себе на Воробьевы горы. Он еще был первым секретарем и главой правительства. Но фактически его отрезали от внешнего мира. Об этом позаботился Семичастный. Никита Сергеевич не смог позвонить ни своей жене, которая лечилась на чехословацком курорте Карловы Вары, ни дочери Юле в Киев.

Личную охрану первого секретаря Семичастный сменил. Чекисты, которые были обязаны даже ценой собственной жизни защищать Хрущева, собрали свои вещи и исчезли. Начальник 9-го управления полковник Владимир Яковлевич Чекалов без колебаний подчинился Семичастному.

Тринадцатого октября, около полуночи, Месяцева вызвали в приемную Брежнева. Николай Николаевич оделся и из третьего подъезда по улице перешел в первый.

Брежнев сидел в торце длинного стола для заседаний. Косыгин — сбоку. Подгорный — напротив, рядом с ним расположился Демичев. Вслед за Месяцевым вошел Ильичев.

Брежнев спросил:

— Кто поедет на радио представлять Николая Николаевича на коллегии комитета?

Подгорный предложил:

— Ильичев. Это его епархия. Его хорошо знают.

Ильичева интересовал практический вопрос:

— Хрущев может присутствовать в радиотелевизионных программах или убрать его из эфира совсем?

— Убрать совсем, — откликнулся Демичев.

— Да, так будет правильно, — согласился Брежнев.

Леонид Ильич напутствовал Месяцева:

— Коля, желаем тебе успеха. На днях встретимся. В случае чего звони.

В ту ночь, вспоминал Месяцев, они с Ильичевым долго плутали по Замоскворечью. Водитель никак не мог найти здание радиокомитета. Когда все-таки добрались, Ильичев распорядился собрать членов коллегии. К двум часам они были на месте. Предшественник Месяцева — Харламов находился в зарубежной командировке и не подозревал о том, что происходит в Москве.

Ильичев коротко сообщил, что Месяцев назначен председателем госкомитета, а Харламов будет переведен на другую работу. Секретарь ЦК доверительно объяснил руководству комитета, что Хрущев совершил крупные ошибки и его судьбу будет решать пленум ЦК.

Месяцев поинтересовался у членов коллегии: может быть, кто-то по принципиальным соображениям возражает против смещения Хрущева? Среди руководителей радио и телевидения сторонников Никиты Сергеевича не оказалось. Месяцев всех распустил по домам, кроме своих заместителей, которых попросил лично просмотреть все программы будущего дня, чтобы в них не упоминался Хрущев.

Ночь Месяцев провел на новом рабочем месте.

Замы доложили Месяцеву, что вычеркивание Хрущева завершено. Заместитель председателя по внутрисоюзному вещанию Алексей Архипович Рапохин, тоже бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, провел нового начальника по коридорам четвертого этажа. Зашли в службу радиоперехвата. Иностранное радио еще не подозревало об отставке Хрущева.

Никита Сергеевич не выдержал давления. Он устал. Промаявшись всю ночь, утром четырнадцатого октября Хрущев появился на заседании президиума уже готовый подать в отставку и уйти. Все участники заседания единогласно высказались за то, что Хрущев должен уйти на пенсию.

В последний раз предоставили слово Хрущеву. Он был подавлен. Говорил:

— Я рад за президиум, что он такой зрелый. Все, что сейчас делается, это победа нашей партии. Я уйду и драться с вами не стану — идеология и основа у нас с вами одна. Я понимаю, что это моя последняя политическая речь — лебединая песня. Но пленуме я выступать не буду, но хотел бы обратиться к пленуму с просьбой.

Ему отказали. На глазах у Хрущева появились слезы:

— Напишите заявление о моем уходе, о моей отставке, я его подпишу. Я полагаюсь на вас в этом вопросе. Скажите, где мне жить. Если нужно, я уеду из Москвы.

Кто-то откликнулся:

— Зачем это делать? Не нужно.

— Если у вас пойдут дела хорошо, — сказал Хрущев, — я буду только радоваться и следить за сообщениями газет. Спасибо за совместную работу, за критику.

От имени Хрущева Гришин и Ильичев составили заявление:

«ЦК КПСС

Товарищи члены ЦК КПСС, кандидаты в члены ЦК КПСС, члены Центральной ревизионной комиссии КПСС!

В связи с преклонным возрастом и учитывая состояние моего здоровья, прошу ЦК КПСС удовлетворить мою просьбу об освобождении меня от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС, члена президиума ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР.

По изложенным выше причинам я не могу исполнять ныне возложенные на меня обязанности.

Обещаю Центральному комитету КПСС посвятить остаток своей жизни и сил работе на благо партии, советского народа, на благо построения коммунизма».

Никита Сергеевич поставил свою подпись.

В тот же день в шесть вечера в Свердловском зале Кремля созвали пленум ЦК. С докладом выступил секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов, который зачитал заранее подготовленное обвинительное заключение по делу Хрущева.

Решили прений не открывать — чтобы не давать слова Хрущеву. Никто из членов Центрального комитета и не попросил слова. Единодушно освободили Хрущева от его должностей.

На пост первого секретаря предложили Брежнева. Председателем Совета министров рекомендовали Алексея Николаевича Косыгина, который последние четыре года был одним из двух первых заместителей Хрущева в правительстве.

Четырнадцатого октября, в течение всего дня, никто новому руководителю радио и телевидения Месяцеву не позвонил. Он пытался узнать, что происходит на Старой площади, но в руководящих кабинетах никого не обнаружил. Он подумал, что если вся затея не увенчается успехом и Хрущев останется, его, пожалуй, ждет тюрьма.

Вторую ночь он тоже провел на рабочем месте. Только утром позвонили из ЦК и сказали, что посылают указ о назначении Месяцева председателем госкомитета по радиовещанию и телевидению. В семь вечера его принял Брежнев.

В кабинете нового первого секретаря ЦК КПСС было многолюдно. Помимо Месяцева присутствовал Степаков, который руководил «Известиями». Все говорили свободно и раскованно. Брежнев держался дружелюбно, просил не стесняться и в случае необходимости звонить ему…

Месяцева на ближайшем съезде партии избрали кандидатом в члены ЦК, сделали депутатом Верховного Совета.

Александр Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, все члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Все стояли. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Когда подошел к Шелепину, вдруг сказал:

— Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной…

Шелепин тогда, наверное, только усмехнулся. Но опытный Хрущев не ошибся. Слова оказались пророческими…

После пленума Шелепин завел в свой кабинет уже снятого с должности хрущевского зятя Аджубея. Они с давних пор были на «ты». Заказал чаю с неизменными сушками, которые выпекали специально по заказу управления делами ЦК. Посоветовал Алексею Ивановичу:

— Не уехать ли тебе года на два из Москвы? Полезут ведь иностранцы с интервью. А потом мы тебя вернем.

Аджубей отказался.

— Ушел бы Хрущев в семьдесят лет на пенсию, — вздохнул Шелепин, — мы бы ему золотой памятник поставили.

Наверное, ему было несколько неудобно перед Аджубеем: Алексей Иванович неизменно нахваливал Шелепина тестю.

Для самого Алексея Аджубея все происшедшее было ударом. Он дружил с Шелепиным и не мог предположить, что тот примет деятельное участие в свержении Хрущева и что его самого выбросят со всех должностей.

Правдисту Илье Шатуновскому, выпив несколько рюмок, Аджубей незадолго до октябрьского пленума, недоуменно бросил:

— Вот некоторые полагают, что как только Хрущев сойдет со сцены, мне будет крышка. А почему? Кто-то захочет отыграться на мне за Хрущева? Но за что?

Никита Сергеевич считал председателя КГБ Владимира Семичастного и его предшественника Александра Шелепина лично преданными ему людьми. Он действительно высоко вознес этих молодых людей, но относительно их настроений и планов он глубоко ошибся…

Может, Шелепин и Семичастный зря приняли участие в свержении Хрущева? Им было бы лучше, если бы он остался. Не жалели ли потом Шелепин и его друзья, что все это сделали?

Владимир Семичастный:

— Нет. Хрущев к нам хорошо относился, он даже не поверил, когда ему сказали, что мы с Шелепиным участвовали. Но дело не в этом. Обстановка в стране была такая, что нельзя было больше этого терпеть. Мы ошиблись с Брежневым, хотя объективно у него все данные были. Косыгин бы подошел, но он всегда был на вторых ролях. А Брежнев подходил по всем данным. Вторая роль в партии, занимался космосом, ракетными делами. Симпатичный, общительный…

Свержение Хрущева не вызвало недовольства в стране. Напротив, люди были довольны. Возникла надежда на обновление и улучшение жизни. Появились молодые и приятные лица. Старое-то партийное руководство за небольшим исключением представляло собой малосимпатичную компанию.

Борис Пастернак писал тогда:

Через месяц, на ноябрьском пленуме ЦК, решилась судьба хрущевского зятя. Председательствовал Брежнев.

— Президиум ЦК, — сказал Леонид Ильич, — рассмотрел вопрос о товарище Аджубее и принял решение внести на обсуждение пленума ЦК вопрос о выводе товарища Аджубея из состава членов Центрального комитета за допущенные им ошибки в работе и поведении. Уже говорили, что в соответствии с уставом этот вопрос должен быть решен путем тайного голосования. Товарищ Аджубей, имеете ли вы желание выступить по этому вопросу?

— Два слова хочу сказать.

— Пожалуйста, товарищ Аджубей, — Леонид Ильич демонстрировал партийный демократизм.

Но ни жестом, ни словом он не показал, что они с Аджубеем были на «ты», и еще недавно Леонид Ильич дорожил хорошими отношениями с хрущевским зятем.

Алексей Иванович пытался найти какие-то аргументы в свою защиту:

— Во-первых, я хотел бы сказать товарищам, что я не присутствовал на первой части пленума потому, что поздно меня предупредили, а не из неуважения к собравшимся…

Хотел бы также сказать о том, товарищи, что я прошел обычный журналистский путь. Десять лет работал в «Комсомольской правде», воспитывался без отца, с матерью, кончал университет заочно, был практикантом, репортером, завотделом, редактором, главным редактором, а в 1959 году, когда был назначен в «Известия», постарался сделать так, как я мог, вместе с товарищами, чтобы была интересная газета. Естественно, что в деятельности газеты, наверное, были недостатки, промахи и даже ошибки. Я только хотел сказать членам Центрального комитета партии, президиума ЦК, это знают товарищи, что никогда в деле не использовал свое положение или родственные отношения. Я никогда не огрызался на критические замечания, мне никогда не приходило этого в голову…

Но его слова не имели никакого значения. Как положено, избрали счетную комиссию, проголосовали, и Аджубей, уже оставшийся без работы, перестал быть членом ЦК. Семнадцатого ноября газеты поместили информационное сообщение о пленуме ЦК, там говорилось и о выводе Аджубея из состава ЦК.

Потом Алексей Иванович сожалел, что неубедительно говорил на пленуме, сосредоточился на семье, а надо было рассказать об успехах газеты, о том, что почти втрое увеличился тираж. Да какие бы слова он ни нашел, судьба его была решена. Алексей Иванович был не только зятем Хрущева. Он стал очень влиятельной фигурой, что вызывало ненависть и раздражение у партийного чиновничества.

Суслов на пленуме говорил и об Аджубее, назвав его «политически незрелым человеком»:

— Президиуму пришлось принимать меры, чтобы обезвредить развязную и безответственную болтовню этого гастролера. Президиум Центрального комитета освободил Аджубея от работы редактора газеты «Известия».

В зале зааплодировали и закричали:

— Правильно!

Больше никого из хрущевского окружения не тронули, все остались при своих партийных регалиях, даже бывший главный редактор «Правды» Павел Алексеевич Сатюков.

Твардовский, который присутствовал на пленуме, записал в дневнике: «Сатюков был как маслом облитый, ликовал: меня, мол, снять-то сняли, но не вывели».

В сорок лет Алексей Иванович Аджубей остался без работы. Его никуда не хотели брать, потом устроили в иллюстрированный журнал «Советский Союз». Печататься он мог только под псевдонимом.

«Какая драматичная судьба! — писал Анатолий Друзенко, один из его воспитанников-известинцев. — Пять лет в „Известиях“ — беспрецедентное могущество, ничего невозможного, заслуженная слава, поклонение, зависть. Последующие двадцать пять (!) — забвение и безмолвие…»

 

БРЕЖНЕВ И ШЕЛЕПИН

На этом же пленуме Александр Шелепин получил повышение, вошел в президиум ЦК. Теперь он воспринимался как один из руководителей страны.

Как же у него складывались отношения с Брежневым?

— Вначале они были едины, — рассказывал Валерий Харазов. — Они даже семьями встречались, вроде бы дружили, а потом возникли разные мелкие проблемы, оставлявшие, однако же, неприятный осадок.

Между Брежневым и Шелепиным быстро пробежала черная кошка.

Леонид Замятин:

— Брежневу сначала был нужен сильный человек, который бы имел ключи к КГБ и поддержал его как лидера партии и государства. Образовался тандем Брежнев-Шелепин. Но потом Брежнев стал присматриваться к Шелепину. И доброхотов много оказалось, которые о Шелепине разное рассказывали…

Внешне Брежнев вел себя очень дружелюбно, многозначительно намекал Шелепину, что, дескать, ты меня будешь заменять во время отпуска или командировок. А потом оставлял на хозяйстве других. Шелепину не доверял.

Как-то старый друг по комсомолу Вячеслав Кочемасов заехал в ЦК к Шелепину, поинтересовался, какие у него теперь обязанности? Все думали, что Шелепин будет вторым секретарем. Шелепин развел руками:

— Постоянных обязанностей у меня нет, есть только постоянные разговоры.

Владимир Семичастный:

— На несколько месяцев Шелепин был выдвинут на вторую роль, Брежнев вручил ему оргдела, кадры, все самое важное. Шелепин этим занимался. Затем кадры Брежнев передал новому секретарю ЦК Капитонову и замкнул его на себя. А Шелепину поручил легкую и пищевую промышленность, финансы.

Ключевым в аппарате ЦК был отдел организационно-партийной работы. Все кадровые перемещения номенклатуры регулировались этим отделом. Поэтому Брежнев поставил во главе отдела Ивана Васильевича Капитонова, человека, который ничего не смел сделать без его ведома.

Очень быстро Шелепин оказался в конфликте с ведущими членами президиума ЦК.

Второго сентября шестьдесят пятого года на президиуме ЦК в конце заседания Брежнев сказал, что надо обсудить записку первого секретаря ЦК компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста о работе союзного министерства внешней торговли.

Леонид Ильич сразу заметил, что не знал о существовании письма, поскольку находился в отпуске. Это был сигнал: первый секретарь украинцев не поддержит. Решительно все члены президиума возразили против предоставления Украине права самостоятельно торговать с заграницей. Микоян сказал, что еще сорок лет назад был решен вопрос о монополии внешней торговли и его пересмотр невозможен.

Записка Шелеста стала поводом для политических обвинений. Члены президиума говорили, что Шелест не только подрывает ленинский принцип монополии внешней торговли, но и искажает ленинскую внешнюю политику. Заговорили о том, что на Украине слабо ведется борьба против буржуазного национализма, что республиканское руководство претендует на особое положение, проявляет местничество, нарушает государственную и плановую дисциплину.

Поставили Шелесту в вину и то, что вывески на магазинах и названия улиц написаны на украинском языке. Севастополь город русской славы, а надписи на украинском. На эту тему высказались Суслов и Косыгин.

Не ожидавший такой реакции, Шелест сказал, что он теперь видит ошибочность своего письма и готов взять его обратно. Но товарищи по президиуму ЦК не дали ему возможности избежать проработки.

Микоян добавил:

— Товарищ Шелест, ваш долг, приехав в Киев, сообщить обо всем членам президиума ЦК компартии Украины, навести настоящую самокритику в связи с той политической ошибкой, которая вытекает из вашего предложения, и сделать необходимые выводы.

Секретарь по вопросам идеологии, науки и культуры Демичев завел разговор о том, что на Украине и в самом украинском ЦК вообще процветает национализм и в аппарате ЦК в Киеве почти не осталось русских.

Еще жестче выступил Шелепин, который сказал, что за политическую ошибку Шелеста несет ответственность не только он сам, но и Подгорный, который, пользуясь своим положением второго человека в партии, никому не позволяет вмешиваться в дела Украины.

«Кураторство над Украиной» — это была опасная формула. За «кураторство над Ленинградом» при Сталине расстреляли члена политбюро Вознесенского и секретаря ЦК Кузнецова.

Шелепин возмущенно сказал:

— Дело дошло до того, что в Севастополе при вручении награды Черноморскому флоту, флоту русской славы, все выступления были на украинском языке. В Крыму русских больше, но передачи по радио, по телевидению ведутся на украинском языке. И вообще украинский язык насаждается в ущерб русскому. Так что националистическая линия просматривается не только во внешней торговле, но в политике, в идеологии.

Шелепин потребовал провести пленум ЦК компартии Украины и по-настоящему разобраться, что происходит в республике. В отличие от других членов президиума он говорил с цифрами в руках. Как руководитель комитета партийно-государственного контроля он точно знал, что происходит в республике.

Шелест отверг все обвинения. Зло ответил Шелепину:

— Что касается оргвыводов, то вы не разбираетесь, что делается на Украине. Если вы хотите созвать пленум, то созывайте и послушайте, что вам там скажут!

Столь же резко отвечал на обвинения Подгорный.

Анастас Микоян увидел в этой атаке на украинское руководство проявление великодержавного шовинизма. Но потом пришел к выводу, что за этой схваткой стояла попытка группы Шелепина подорвать позиции влиятельной украинской группы, на которую первоначально опирался Брежнев.

Подгорный признал, что совершил ошибку:

— Я должен был не рассылать это письмо, а предварительно обсудить его в президиуме.

Брежнев спустил это дело на тормозах. Он примирительно сказал, что сомневается, надо ли проводить пленум, наверное, достаточно, что члены президиума обменялись мнениями, а товарищ Шелест все замечания учтет.

Леонид Ильич, с одной стороны, был обеспокоен жесткостью атаки со стороны Шелепина, а с другой, доволен ослаблением позиций Подгорного. Это развязывало ему руки. Он не хотел иметь рядом с собой Подгорного в роли полноправного второго секретаря и нашел ему место председателя президиума Верховного Совета.

Брежнева поначалу считали руководителем слабым, временным. А стране нужна крепкая рука, вот и думали, что Брежневу придется уступить место более сильному лидеру Шелепину.

— Скоро все переменится. Леня долго не усидит,придет Шелепин. Шурик меня не забудет, ему без меня не обойтись. Надо только немного подождать.

Аджубей ссылался на своих приятелей по комсомолу — директора ТАСС Горюнова, заместителя управляющего делами ЦК Григоряна. Однажды даже сообщил, что встречался с самими Шелепиным.

По словам Аджубея, «Шелепин ни в грош не ставил Брежнева. Да тот по силе характера не годился и в подметки Шелепину, „железному Шурику“, как называли его в ближайшем окружении… Многое обещало Шелепину победу в предстоящей схватке с Брежневым. Он к ней готовился. Однако не учел, что силу ломит не только сила, но и хитрость. И тут ему было далеко до Брежнева».

Шелепин был моложе и энергичнее Брежнева. Вокруг него группировались в основном недавние выходцы из комсомола, которые занимали видные посты в органах госбезопасности, внутренних дел, аппарате ЦК, идеологических учреждениях. Они отзывались о Брежневе очень небрежно и полагали, что страну должен возглавить Шелепин.

Многие тогда верили, что Брежнев временная фигура, отзывались о нем очень небрежно.

Леонид Замятин:

— Так и Шелепин его воспринимал. Брежнев — работник максимум областного масштаба, а не руководитель огромного государства, примитивный, две-три мысли связать не в состоянии, теоретических знаний никаких. Ему все речи писали…

Это было столкновение не только двух личностей. Молодые партийные руководители, которые свергли Хрущева, быстро обнаружили, что Брежнев их тоже не устраивает. Они ждали больших перемен в политике, экономике, личной судьбе, а получилось, что они убрали Хрущева только для того, чтобы Леонид Ильич мог наслаждаться властью.

Николай Егорычев:

— Мы разошлись с тем руководством, которое возглавлял Брежнев, в наших политических взглядах.

Владимир Семичастный:

— Мы с Шелепиным занимали довольно критическую позицию с момента прихода Брежнева к власти. Это убеждало его, что мы куда-то рвемся. Его напугало, что операция с Хрущевым была проведена так тихо и спокойно.

Наверное, у Леонида Ильича возникала неприятная мысль: а вдруг они и нового первого секретаря захотят убрать, как убрали Хрущева?

Так был ли комсомольский заговор?

Брежнева принято только ругать. Но может быть, он был не так уж плох? Его считают сравнительно либеральным, мягким, приличным человеком, зла особого он никому не делал. Может быть, и к лучшему, что Брежнев, а не Шелепин стоял во главе страны?

Люди, которые знали их обоих, говорят, что Брежнев только казался добродушным. Он мягко стелил, но спать было жестко. Александр Николаевич Шелепин был немногословным, волевым, организованным, держал себя в руках, не любил расхлябанности. Но едва ли он был таким уж крутым и жестким, каким его изображали.

Николай Месяцев:

— »Железный» значит, все должен подминать под себя, так? А он был демократичный по натуре человек. Милый, симпатичный парень. И он не был мстительным. У нас ведь принято: как попал в беду, так вколачивают в землю по уши. А он не мстил людям.

Николай Егорычев:

— Разговоры, что он был очень крутой, думаю, завели, чтобы его дискредитировать. А не было этого на самом деле. Он был демократичным и доступным. Я знаю только двух человек в руководстве страны, которые сами снимали телефонную трубку, Косыгина и Шелепина. К остальным надо было пробиваться через помощников и секретарей. Причем если Шелепин был на совещании и не мог разговаривать, он всегда потом сам перезванивал…

Самому Шелепину страшно не нравилось, что его называют «железным Шуриком».

«Я никогда не тяготел к диктаторским методам руководства, — писал он уже будучи на пенсии. — Считаю себя убежденным демократом, и это хорошо видели товарищи, работавшие со мной, близко меня знающие на протяжении многих лет».

А мог все-таки Александр Шелепин стать первым человеком в стране?

Его слабым местом считалось отсутствие опыта практической работы. Из комсомола он перешел сразу в КГБ, а затем в ЦК. Он никогда не руководил каким-то регионом, не занимался вопросами народного хозяйства.

С одной стороны, он не был своим для первых секретарей обкомов. Говорят, что они бы его не поддержали. С другой стороны, в областях и краях многие партийные руководители были выходцами из комсомола. Они с уважением относились к Шелепину. Он был самым молодым членом политбюро и, возможно, самым умным. Так что у него был шанс стать первым.

Александр Исаевич Солженицын писал тогда: «Готовился крутой возврат к сталинизму во главе с „железным Шуриком“…

Шелепин представлялся Солженицыну монстром: «Железный Шурик» не дремлет, он крадется там, по закоулкам, к власти, и из первых его движений будет оторвать мне голову».

Александр Яковлев:

— Шелепин не глупый был человек, с хорошим образованием. Способный, но догматик. На секретариате ЦК однажды он выступил в защиту Лысенко. Тошнехонько было его слушать.

У Шелепина было сложное отношение к Сталину. На посту председателя КГБ он многое сделал для процесса реабилитации незаконно осужденных. Он безусловно осуждал репрессии тридцать седьмого года. Но за остальное, по мнению Шелепина, особенно за победу над Германией, Сталин достоин глубокого уважения. Тут он радикально расходился с Хрущевым.

Леонид Замятин:

— Александр Николаевич был своего рода сталинистом. Получилось, что Хрущев, когда начал борьбу со сталинизмом, оперся на человека, который был против самого Хрущева.

Александр Яковлев:

— Он был прожженный сталинист, андроповского типа, может быть, даже жестче. А положительное в нем было то, что он говорил: начинать обновление надо с партии, чтобы аппарат вел себя прилично. Мне нравилось, что он говорил о привилегиях как о заболевании партийно-государственного аппарата…

Шелепин настаивал на том, чтобы в партийных документах акцентировался классовый подход, требовал давать отпор империализму и добиваться взаимопонимания с маоистским Китаем. Интеллигенция и даже часть аппарата ЦК боялись его прихода, считая, что это станет возвращением к сталинским порядкам.

Шелепин (да и Семичастный) с его характером и решительностью внушал страх не только самому Брежневу, но и многим другим высшим чиновникам, вцепившимся в свои кресла. Им куда больше нравился Брежнев с его основополагающим принципом: живи и давай жить другим.

Говорят о том, что Шелепин возражал против решений ХХ съезда, требовал жестких мер в экономике.

Валерий Харазов:

— Это не так. Он был сторонником того, чтобы открыть частные парикмахерские, часовые мастерские. Считал глупостью ликвидацию промкооперации… А то еще был период, когда выпускали только большегрузные автомобили, а возили на них три ящика. Но была линия, и никто не хотел от нее отходить. А он понимал: это глупость…

Шелепин представлял молодую, образованную часть аппарата, которая пришла на государственные должности после войны. Она исходила из того, что экономика нуждается в обновлении, в реформах и прежде всего в технической модернизации. Она хотела экономических реформ при жесткой идеологической линии. Это примерно тот путь, который избрал Китай при Дэн Сяопине. Молодые партийные руководители поддерживали Косыгина и Шелепина. Если бы Шелепин возглавил страну, страна пошла бы, условно говоря, по китайскому пути.

Характер Шелепина проявился во время одной знаменитой истории с большими последствиями.

«Комсомольская правда» в июне шестьдесят пятого года опубликовала невиданно резкую статью писателя Аркадия Сахнина «В рейсе и после», в которой расписала художества обласканного властью генерального капитан-директора Одесской китобойной флотилии Героя Социалистического Труда Алексея Соляника, чье имя гремело по всей стране.

Он руководил флотилией из трех десятков судов-китобойцев, тогда еще промысел китов не был запрещен.

Соляник оказался и самодуром, и хамом, и занимался фантастическими по тем временам махинациями. Флотилия вела промысел в тропиках, в тяжелых условиях, моряки болели и умирали, их тела замораживали и доставляли в порт только после окончания промыслового рейса.

Главным редактором «Комсомольской правды» был известный журналист и поэт Юрий Петрович Воронов, он очень хорошо вел газету — смело и интересно. Первым замом главного был Борис Дмитриевич Панкин, еще один талантливый редактор и еще более смелый человек. Они вдвоем и решили опубликовать статью Сахнина.

Борис Панкин потом вспоминал, что они учитывали и настроения Шелепина, который по старой привычке опекал «Комсомольскую правду».

«Больше всего на свете, — писал Панкин, — Шелепин боялся идеологической ереси. Но считал, что питательной почвой для нее является реальное зло — бюрократизм, коррупция, своевластие партийных и советских вельмож. С этим он призывал бороться не на жизнь, а на смерть. Прущая наверх „днепропетровская мафия“ была для него олицетворением многих из этих зол. Все это делало Шелепина естественным нашим союзником».

Флотилия Соляника была приписана к Одессе, и руководство Украины возмутилось, потребовало наказать газету. Председатель президиума Верховного Совета Украины Демьян Сергеевич Коротченко твердо сказал руководителям Одесского обкома:

— Статья лживая. В обиду мы Соляника не дадим. Из этого и исходите.

Бюро обкома приняло решение:

«Целый ряд фактов в указанной статье изложен необъективно, а в отдельных случаях рассчитан на сентиментальную слезливость обывателя. Героический труд коллектива коммунистического труда освещен как рабский труд подневольных людей.

Товарищ Соляник заслуживает суровой критики, но делать это такой ценой, как сделала газета, не нужно и вредно. Это привело к дезинформации общественного мнения как у нас в стране, так и за рубежом».

В Москве за Соляника вступился и самый влиятельный выходец с Украины член президиума ЦК Николай Викторович Подгорный. С его мнением вынужден был считаться и Брежнев.

Секретарь ЦК КПСС, отвечавший за идеологию, Михаил Андреевич Суслов поручил отделу пропаганды и Комитету партийного контроля разобраться и доложить.

Отдел пропаганды, которым руководил Александр Николаевич Яковлев, изучил всю ситуацию с флотилией, привлек прокуратуру и составил служебную записку: за исключением некоторых мелочей статья правильная.

КПК поддержал эти выводы. Первый заместитель председателя КПК Зиновий Сердюк, в прошлом секретарь компартии Украины, не очень любил новое киевское начальство, поэтому не горел желанием наказывать газету.

В Одессу отправился ответственный контролер КПК Самойло Алексеевич Вологжанин. Он, как и Шелепин, был убежденным партийцем и ненавидел таких «перерожденцев», как Соляник.

Самойло Вологжанин выяснил, что Соляник присваивал деньги, которые выделялись ему на закупку продовольствия для моряков. Зато щедро оделял подарками сильных мира сего в Одессе, Киеве и Москве. Так что покровителей у него оказалось предостаточно. Вологжанин представил соответствующую справку Сердюку.

Зиновий Тимофеевич прочитал и сказал:

— В таком виде информация не пойдет. Товарищ Подгорный выразил недовольство вашей работой. Недоволен и первый секретарь ЦК компартии Украины товарищ Шелест.

Но Вологжанин был человеком принципиальным и отказался переделывать справку. Его поддержал и помощник Сердюка Стефан Могилат, который спустя почти четыре десятилетия рассказал, как все это было. Сердюк подписал справку, и ему стало плохо. Его уложили на диван в комнате отдыха, дали валидол.

Через четыре месяца, в октябре шестьдесят пятого, вопрос обсуждался на секретариате ЦК. Председательствовал Суслов. Первому он дал слово Алексею Солянику.

Тот говорил, что статья в «Комсомолке» — это клевета, подрыв авторитета руководства, оскорбление коллектива… Требовал наказать газету и тех, кто ее поддерживает.

Вдруг открылась дверь, и появился Брежнев. Леонид Ильич никогда не приходил на заседания секретариата — это не его уровень. Он председательствует на политбюро. Брежнев молча сел справа от Суслова. И стало ясно, что генеральный секретарь пришел поддержать Соляника. Известно было, что у Брежнева особо тесные отношения с украинским руководством.

Все выступавшие осудили выступление газеты и поддержали Алексея Соляника. А относительно записки отдела пропаганды ЦК дипломатично говорили: отдел не разобрался, не глубоко вник. Обсуждение шло к тому, чтобы наказать газету и реабилитировать Соляника.

И тут слово взял Александр Шелепин, тогда еще секретарь ЦК и член политбюро:

— У нас получилось очень интересное обсуждение. Но никто не затрагивал главного вопроса: а правильно в статье изложены факты или не правильно? Если неправильно, то давайте накажем и главного редактора «Комсомолки» и тех, кто подписал записку. А если факты правильные, то давайте спросим у товарища Соляника: в состоянии он руководить делом или нет? У него во флотилии самоубийство, незаконные бригады… Давайте решим главный вопрос.

В зале заседаний секретариата наступила гробовая тишина. Все растерялись, потому что Шелепин был еще в силе и его слово многое значило. Его возмущение не было наигранным. Александр Николаевич искренне ненавидел коррупцию и бюрократизм советского аппарата.

Тут, как ни в чем ни бывало, заговорил Суслов. Его выступление было шедевром аппаратного искусства:

— Вопрос ясен. Правильно товарищи здесь говорили, что товарищ Соляник не может возглавлять флотилию.

Но никто этого не говорил! Все, кроме Шелепина, наоборот, пытались его защитить!

— Здесь звучали предложения исключить товарища Соляника из партии, — продолжал Суслов, — но этого не надо делать.

Опять-таки никто этого не говорил!

— Вместе с тем мы не можем допустить, чтобы существовали незаконные бригады, — гневно говорил Суслов.

И карьера Соляника закончилась. Его сняли с должности, по партийной линии объявили ему строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Потом выяснилось, что Соляник незаконно продавал изделия из китового уса в Новой Зеландии, Австралии, привозил из-за границы дорогие ковры и дарил их членам политбюро компартии Украины. Московских начальников он тоже не обделил вниманием. Суслов и Шелепин обо всем этом уже знали. Брежнев понял это и не выступил в защиту Соляника, хотя пришел, чтобы его спасти. Промолчал.

Заседание закончилось. Все стали выходить. Брежнев подозвал к себе Яковлева и главного редактора «Комсомольской правды» Юрия Петровича Воронова. Мрачно сказал им:

— Критиковать критикуйте, но не подсвистывайте!

То есть он свое отношение все-таки высказал.

Зиновия Сердюка вызвал к себе Подгорный и велел писать заявление о выходе на пенсию. Причина? Близость к Хрущеву и «избиение кадров».

В «Комсомольской правде» исход секретариата ЦК восприняли как победу и отметили ее распитием горячительных напитков. Вероятно, поспешили.

Через несколько месяцев главному редактору «Комсомолки» Юрию Воронову предложили должность заместителя главного редактора «Правды». Это выглядело повышением, и Воронов не мог отказаться. Но в решении политбюро было написано другое: назначить ответственным секретарем — это было на ступеньку ниже и означало наказание за историю с Соляником. Вскоре Воронова сослали корреспондентом «Правды» в Берлин, и ему долго не разрешали вернуться в Москву.

Тут уж Шелепин ничего не мог поделать. Идеологические кадры не были в его ведении. Правда, «Комсомолке» повезло: новым главным назначили Бориса Панкина. Он умудрялся как-то и ладить с партийным и комсомолським начальством, и делать интересную газету в самые трудные времена.

Юрия Воронова в брежневские времена несколько раз пытались назначить то заместителем главного редактора «Литературной газеты», то главным редактором «Литературной России», но представления тормозились в ЦК. Из берлинской ссылки его вернул Горбачев и назначил заведующим отделом культуры ЦК. Говорили, что он помнил Воронова еще по комсомольским годам. Потом из аппарата ЦК перевел главным редактором «Литературной газеты».

Воронова сопровождала репутация смелого, даже отчаянного редактора. Но литгазетовцы были разочарованы. Воронов оказался куда осторожнее своего предшественника Александра Борисовича Чаковского, отправленного на пенсию. Видимо, годы опалы оставили след. Журналисту, потребовавшему объяснений, почему снята его статья, Воронов снисходительно сказал:

— Вы этого, разумеется, не можете знать. Но я-то точно знаю, что именно каждый из членов политбюро может вычитать в этой статье…

Бывший член политбюро Вадим Медведев вспоминает, как, перебравшись из Ленинграда в столицу, он обнаружил, что в центральных органах власти, в правительстве и в аппарате ЦК, было поразительно мало москвичей. Тон задавали напористые провинциалы из разных кланов. Это было не случайностью, а результатом продуманной кадровой политики.

Причем Брежнев не любил столичных жителей, потому что среди них оказалось много сторонников Шелепина.

На ключевые должности Брежнев расставлял тех, кого знал много лет и кому доверял.

К власти пришла брежневская южная когорта, которую знающие люди делили на разные группы — днепропетровскую, молдавскую и казахстанскую — в зависимости от того, где тому или иному чиновнику посчастливилось поработать с Леонидом Ильичом. В особом фаворе были те, кто познакомился с Брежневым еще в годы его юности и молодости, когда он начинал свою карьеру в Днепропетровске.

В «днепропетровский клан» входили будущий ГЛАВА правительства Николай Тихонов, заместитель главы правительства Игнатий Новиков, управляющий делами ЦК КПСС Георгий Павлов, министр внутренних дел Николай Щелоков, первый заместитель председателя КГБ Георгий Цинев. Они все даже окончили одно и то же учебное заведение — Днепропетровский металлургический институт. А в соседнем Днепродзержинске вместе с Брежневым заканчивал металлургический институт его будущий помощник Георгий Цуканов. Все это были преданные Брежневу люди, его надежная команда.

И в Москве невесело шутили, что история России делится на три этапа — допетровский, петровский и днепропетровский.

Брежнев не забывал старых знакомых, помогал им, он вообще обладал завидным даром поддерживать добрые отношения с нужными людьми, и они ему преданно служили.

Он стал вводить в руководство новых людей — в качестве противовеса «комсомольцам» Шелепина. Так секретарем ЦК по сельскому хозяйству в шестьдесят пятом году стал Федор Давыдович Кулаков, который своим возвышением был обязан только Брежневу.

А Леонид Ильич нуждался в поддержке, особенно в первые годы, пока его позиции не окрепли. Ему ведь понадобились годы на то, чтобы убрать из политбюро сильные и самостоятельные фигуры. Только тогда он смог успокоиться. А до того постоянно ждал подвоха от товарищей по партии. Он же помнил, как легко удалось снять Хрущева.

Зачем же, интересно, Шелепин противопоставлял себя остальным членам партийного руководства?

Владимир Семичастный:

— Он больше противопоставлял себя Брежневу. А почему резко выступал? Да по-другому нельзя было пробить вопросы. Там надо характер показывать.

Характер у Шелепина был резкий, лавировать он не умел. В отличие от Брежнева, который никогда не горел на службе, Шелепин вкалывал. Члены политбюро стали его сторониться, чувствуя, что он в опале, что Леонид Ильич к нему плохо относится.

Чем же Брежнев был лучше Шелепина? У Брежнева была завидная биография — работал на заводе, воевал, прошел целину, был первым секретарем обкома, первым секретарем в Молдавии, в Казахстане. Он наладил хорошие отношения с военными и промышленниками. Это имело значение.

А у Шелепина в послужном списке — комсомол, КГБ и комитет партийно-государственного контроля. Это не те должности, которые прибавляют друзей. Партийного контроля боялись еще больше, чем КГБ. Шелепин был человеком с характером: строгий, по долгу службы суровый. А рядом улыбающийся симпатичный Леонид Брежнев, который умел ладить с людьми.

Николай Месяцев:

— Молодой Брежнев — уважительно относящийся к людям, добрый, умный, красивый парень. Не только женщины от любви к нему трещали по всем швам, но и мужчины в него влюблялись. Но когда он почувствовал, что такое власть, он стал другим человеком. Слаще власти ничего нет и быть не может.

Леонид Ильич видел, что должность председателя Комитета партийно-государственного контроля дает Шелепину слишком большую власть, и ловким ходом предложил этот комитет расформировать.

Шестого декабря шестьдесят пятого года на пленуме ЦК Брежнев поставил вопрос о преобразовании комитета:

— Сейчас органы контроля называются органами партийно-государственного контроля. Это не совсем точное название. Оно недостаточно полно отражает тот факт, что контроль в нашей стране является народным. Поэтому будет правильным преобразовать эти органы и назвать их органами народного контроля…

Это был ловко-демагогический ход. Кто решился бы возразить Леониду Ильичу?

— Не вызывает ли это сомнений у членов ЦК? — вопрошал Брежнев на пленуме.

В зале раздались голоса:

— Все ясно.

— Кто желает выступить по этому вопросу?

Желающих не нашлось. Единогласно проголосовали за преобразование комитета. Пугавший Брежнева центр силы исчез.

— Товарищи, — продолжал Леонид Ильич, — мы считаем, что председатель комитета народного контроля не должен быть по положению секретарем ЦК и заместителем председателя Совета министров.

Зал согласился.

— В связи с этим, — изящно завершил Брежнев свою интригу, — не имеется в виду оставлять товарища Шелепина председателем комитета народного контроля. Товарищ Шелепин будет работать секретарем ЦК. Вопрос об освобождении его от обязанностей заместителя председателя Совета министров СССР будет решать сессия Верховного Совета, которая завтра начнет свою работу. Это правильно, товарищи?

Зал поддержал Брежнева.

Александр Николаевич Шелепин утратил полномочия, которые фактически делали его вторым по влиянию человеком в президиуме ЦК. Но всем казалось, что Шелепин — ключевой человек в партийном аппарате.

— Я пришел на работу в ЦК в шестьдесят шестом году, рассказывал Наиль Бариевич Биккенин, который со временем стал главным редактором журнала «Коммунист». — Тогда еще окончательно не было определено, кто же станет лидером Брежнев или Шелепин. Это я сразу почувствовал: любой первый секретарь обкома, приходивший к Шелепину, обязательно шел и к Брежневу. И наоборот.

Михаил Степанович Капица, который со временем станет заместителем министра иностранных дел, вспоминал, как в январе шестьдесят шестого года в Ханой отправили делегацию. Поездка была секретной.

Делегацию возглавлял Шелепин, который, как казалось Капице, занимал второе место в партийной иерархии, с ним поехали секретарь ЦК Дмитрий Федорович Устинов, отвечавший за вооружения и оборону, и генерал Владимир Федорович Толубко, тогда первый заместитель главнокомандующего ракетными войсками стратегического назначения.

«Времени до поездки оставалось мало, — вспоминал Капица, — и мы часто работали вместе с Шелепиным, который требовал подготовить весомые директивы, яркую речь на приеме.

Шелепин был взвинчен, потому что как раз в это время западные разведки и печать ежедневно подбрасывали вымыслы о том, что он намеревается отстранить Брежнева и стать во главе партии и государства.

Брежнев заходил в кабинет Шелепина, и они обменивались мнениями о предстоящем визите Брежнева в Монголию и Шелепина — во Вьетнам.

Я вспоминаю сейчас об этом, и в голову приходит мысль, что эти одновременные поездки не были случайными: Брежнев, который побаивался Шелепина, не хотел оставлять его в Москве во время своего отсутствия. В СССР уже испытывалась практика устранения руководителей во время их отсутствия в столице…

В Ханое перед ужином ко мне подошел прикрепленный к делегации вьетнамец и предложил подать на ужин лягушек. Он поведал, что недавно Фидель Кастро прислал Хо Ши Мину лягушек, так называемых «быков», весом в пятьсот граммов.

Хо Ши Мин распорядился запустить их в пруд у дворца президента. Но по ночам лягушки поднимали такой бычий рев, что Хо Ши Мин распорядился поскорее отправить их на кухню. Предложение мне понравилось. Шелепин и Устинов спросили, что за необычное блюдо им подали, я пояснил, что это — полевая курочка (так зовется блюдо в Китае).

Все остались довольны ужином. Но когда мы вернулись в кабинет посла И.С. Щербакова, я проговорился, что мы ели; посол спокойно подтвердил: поужинали мы кастровскими лягушками… Поле этого Шелепин при встречах всегда жаловался, что я его лягушками накормил…

По пути из Ханоя в Москву мы сделали остановку в Иркутске, чтобы подождать прилета из Улан-Батора Брежнева и возглавляемую им делегацию, в которую, в частности, входили член политбюро, первый секретарь компартии Казахстана Кунаев, министр иностранных дел Громыко и министр обороны Малиновский.

Тогда-то состоялась известная «вечеря», во время которой Шелепин жаловался, что на него, дескать, возводят напраслину, что он вовсе не стремится узурпировать власть и стать руководителем партии и государства, что он искренне поддерживал и поддерживает Леонида Ильича…»

Брежнев и его сподвижники оказались хитрее в политике, чем Шелепин и его друзья.

Николай Месяцев:

— Они переиграли нас. Мне во время поездки в Монголию Цеденбал говорит: «Что вы себя ведете как дети? Вам, как курам, головы отвернут». Что они и сделали. В политике нельзя ходить в рубашке нараспашку.

Шелепинское окружение даже предупреждали, что готовится расправа. Один певец пришел к Николаю Месяцеву, вывел его будто бы погулять и на улице по-дружески рассказал, что накануне пел на даче у члена политбюро Андрея Павловича Кириленко, очень близкого к Брежневу. И случайно услышал, как Кириленко кому-то говорил: «Мы всех этих молодых загоним к чертовой матери». Дескать, имейте в виду…

Шелепинскую команду подслушивали, хотя Семичастный был председателем КГБ.

Николай Месяцев:

— Мне рассказали, что помимо той службы подслушивания, которая подчиняется Семичастному как председателю КГБ, есть еще особая служба, которая подслушивает и самого Семичастного. Я Владимиру Ефимовичу об этом сообщил. Он говорит: «Этого не может быть!» А я говорю: может…

 

СХВАТКА ИЗ-ЗА ЩЕЛОКОВА

Пробой сил стал вопрос о назначении Николая Анисимовича Щелокова союзным министром охраны общественного порядка.

Брежнев хорошо знал Щелокова. Еще перед войной Николай Анисимович работал в Днепропетровске, там был избран секретарем райкома, потом председателем горисполкома. А Леонид Ильич Брежнев был тогда секретарем Днепропетровского обкома.

В июле сорок первого Щелоков ушел в армию. Военная карьера сложилась скромно: заместитель начальника тыла группы войск, начальник политотдела дивизии, корпуса.

Но главным в его военной карьере оказалось то, что уже после войны он служил в политуправлении Прикарпатского военного округа. А начальником у него был Брежнев.

После демобилизации Щелокова оставили на Украине заведовать промышленным отделом республиканского ЦК.

В пятьдесят пятом его перебросили в соседнюю Молдавию и назначили первым заместителем председателя Совета Министров республики. А главой Молдавии был Леонид Ильич Брежнев.

Брежнева вскоре забрали из Молдавии, и они расстались на долгие пятнадцать лет. Но когда Леонид Ильич возглавил страну, он вспомнил всех своих молдавских друзей.

Константин Устинович Черненко стал заведовать общим отделом ЦК КПСС. Сергей Павлович Трапезников — отделом науки и учебных заведений. Семен Кузьмич Цвигун стал первым заместителем Андропова. А Щелокова Брежнев в шестьдесят шестом году сначала сделал вторым секретарем ЦК компартии Молдавии, а потом решил перевести в Москву. Леонид Ильич нашел ему работу — возглавить воссозданное министерство внутренних дел Союза ССР.

Союзное МВД распустил Хрущев. Он любил министров внутренних дел еще меньше, чем председателей КГБ.

Двадцать четвертого декабря пятьдесят пятого года на заседании президиума ЦК обсуждался вопрос о внесении дополнений в сентябрьский указ президиума Верховного Совета «О досрочном освобождении из мест лишения свободы инвалидов, престарелых, лиц, страдающих неизлечимым недугом, беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей».

Зашел разговор о министре внутренних дел.

Заведующий общим отделом ЦК Малин записал:

«т. Круглов — неважный минвнудел.

Подобрать на это дело другого человека».

Поиск кандидата поручили секретариату ЦК.

Хрущев постепенно избавлялся от старых кадров. Люди из бериевского НКВД на министерских постах его только компрометировали. А генерал-полковник Сергей Никифорович Круглов был министром внутренних дел целых десять лет: семь лет при Сталине, три после него. В последних числах сорок пятого года Круглов сменил Берию на посту наркома внутренних дел.

Тридцатого января пятьдесят шестого года на президиуме ЦК приняли решение утвердить вместо Круглова министром внутренних дел Николая Павловича Дудорова, профессионального строителя.

Хрущев его прекрасно знал, потому что, руководя московским горкомом, поставил его заведовать отделом строительства и строительных материалов МГК, потом сделал заместителем председателя Мосгорисполкома. Став руководителем партии, назначил Дудорова заведующим отделом строительства ЦК.

Все удивлялись такому странному выбору, а Хрущеву нужен был человек со стороны. Роль МВД снижалась. Из министерства забрали и передали в состав КГБ пограничные войска.

На коллегии министерства в пятьдесят шестом году Николай Дудоров говорил:

— Милиция не ведет настоящей борьбы с криминалом. Бандиты годами действуют безнаказанно, а никаких мер никто не принимает. Половина личного состава неграмотна, а другая половина имеет образование ниже среднего. Люди нас ненавидят и ненавидят за дело — ведь очень много преступлений совершают сами работники милиции, а это тягчайшее зло.

При Дудорове возвращали в родные места репрессированные народы, выпускали политзаключенных.

На заседании президиума ЦК шестого ноября пятьдесят восьмого года Хрущев заговорил о том, «не настало ли время создать добровольные милицейские части?»

Под влиянием Хрущева спецслужбы даже пытались отказаться от использования доносчиков или, иначе говоря, тайных информаторов. В пятьдесят шестом году министр внутренних дел Дудоров подписал приказ о постепенном прекращении агентурной работы.

Это объяснялось еще и тем, что в реальности сексоты системы МВД занимались преступной деятельностью, только безнаказанно, потому что они были нужны и куратор спасал их от наказания. Это носило массовый характер. Агенты-уголовники, конечно же, давали полезную информацию, но они соглашались давать информацию только, если им не мешали «работать».

Под влиянием своей агентуры оперативные работники сами совершали правонарушения: утаивали деньги, выделяемые для вознаграждения агентуры, использовали конспиративные квартира для пьянок и интимных отношений с женщинами-информаторами, а то и сами занимались преступными делами, например, за деньги прекращали уголовные дела.

Милиция имела доверенных лиц, секретных осведомителей и резидентов (подробнее см. журнал «Вопросы истории», N 4/2004). Доверенные лица работали без денег, их вербовка не оформлялась. Это были любители, которые сообщали участковым о всех подозрительных лицах. В многоквартирном доме участковый обязан был иметь доверенное лицо на каждой лестничной площадке.

Секретные осведомители вербовались для слежки за теми, кто подозревался в участии в преступной деятельности. Лучшими осведомителями считались продавцы, официанты, чистильщики обуви, которых в те годы было немало. Им платили деньгами или продуктами.

Резидентами служили пенсионеры, бывшие сотрудники правоохранительных органов, которые имели на связи двадцать тридцать осведомителей. Они трудились за зарплату.

Двадцать шестого декабря пятьдесят девятого года появилось постановление ЦК, а тринадцатого января шестидесятого указ президиума Верховного Совета «Об упразднении МВД СССР». Хрущев решил, что вполне достаточно иметь республиканские министерства.

Дудорову дали странный пост Генерального правительственного комиссара Всемирной выставки, которая должна была открыться в шестьдесят седьмом году в Москве. Но через два года Дудоров получил привычное назначение в систему строительства — начальником Главмоспромстройматериалов при Мосгорисполкоме с правами министра.

У него были два сына. Младшего однажды утром нашли без сознания под окнами. Прокуратура пришла к выводу, что он упал с балкона девятого этажа. Старшего обвинили в изнасиловании, когда он на севере проходил производственную практику. Он получил срок и был отправлен в лагерь (подробнее см. «Новые известия», 11 августа 2001).

Министром внутренних дел РСФСР был генерал-лейтенант Николай Павлович Стаханов, который прежде командовал пограничными войсками. В июле шестьдесят первого года его освободили от должности и отправили на пенсию — ему как раз исполнилось шестьдесят лет.

Его место занял бывший заместитель Шелепина по КГБ Вадим Степанович Тикунов. Он был на двадцать лет моложе своего предшественника, единственный юрист среди всех министров внутренних дел с семнадцатого года. Тикунову присвоили специальное звание — генерал внутренней службы второго ранга.

Когда Тикунова назначили российским министром, он пожаловался начальнику 7-го управления КГБ Виктору Алидину:

— Очень не хочется идти на работу в систему МВД, но Шелепин настаивает, говорит, что эту должность может занять Серов. А он нам совсем не подходит.

Генерал армии Иван Серов был человеком Хрущева. В тот момент он возглавлял военную разведку, но Шелепин, видно, опасался, что Хрущев сделает министром Серова.

Летом шестьдесят второго года республиканские МВД были переименованы в министерства охраны общественного порядка. Для Хрущева аббревиатура МВД ассоциировалась с Берией, и он хотел перевернуть эту страницу истории.

Тикунов оставил о себе приличную память среди профессионалов. Он добился у правительства разрешения работникам милиции бесплатно пользоваться городским и пригородным транспортом. По его предложению каждый год десятого ноября стали отмечать день милиции. На первый праздник пришел Никита Сергеевич Хрущев и выступил.

Профессионалы помнят, что при Тикунове коллегия министерства приняла решение об использовании милицией резиновых палок и наручников, а в местах заключения разрешила в случае необходимости пускать в ход слезоточивый газ. Тикунов добивался оснащения органов внутренних дел автотранспортом, мобильными радиостанциями, магнитофонами.

Тикунов первым обратился в правительство с просьбой предоставить всем работникам милиции право бесплатного проезда на городском и пригородном транспорте.

После ухода Хрущева Тикунов доказал новому руководству страны, что численность милиции нужно не сокращать, как требовал Никита Сергеевич, а увеличивать. В шестьдесят пятом году ему разрешили набрать в органы внутренних дел России больше двадцати тысяч человек и сделали упор на вербовку агентуры.

На ХХIII съезде Тикунова включили в состав кандидатов в члены ЦК, избрали депутатом Верховного Совета СССР, дали орден Ленина. Все это сулило продолжение удачной карьеры.

Двадцать третьего июля шестьдесят шестого года появился указ президиума Верховного Совета СССР о воссоздании союзного министерства охраны общественного порядка. Предполагалось, что министром останется Тикунов, он уже принимал поздравления. Но решения политбюро все не было.

Брежнев хотел поставить во главе союзного министерства Николая Анисимовича Щелокова.

Решения в политбюро принимались только единогласно. А против назначения Щелокова министром решительно возразил Шелепин. Председатель КГБ Семичастный в политбюро не входил, но влияние имел большое, особенно в кадровых делах. Он тоже отговаривал Брежнева назначать Щелокова министром.

Семичастный говорил:

— Я знал его по Украине, знал его делишки. Да и вообще: получается, что Брежнев повсюду таскает за собой Щелокова. Я Леониду Ильичу сказал: зачем он вам нужен? К тому же есть готовый министр — Вадим Тикунов.

Видя сопротивление Шелепина и Семичастного, Брежнев отозвал проект решения политбюро о назначении Щелокова. Но он не отказался от своей кандидатуры, а стал готовить почву для назначения Николая Анисимовича. Если бы Брежнев дал слабину и назначил другого человека, аппарат увидел бы, что власть у группы Шелепина. Так что назначение Щелокова было для Брежнева вопросом принципиальным.

Леонид Ильич подолгу беседовал с членами политбюро, убеждая их в своей правоте, и добился своего.

В сентябре Тикунова вызвал в ЦК Брежнев. Генерального секретаря интересовали два вопроса. Способна ли милиции вмешаться в политическую жизнь? И насколько милиция взамодействует с КГБ (госбезопасностью еще руководил Владимир Семичастный). Борьба Брежнева с Шелепиным была в самом разгаре, и Леонид Ильич, видимо, побаивался оставлять в руках «комсомольцев» оба силовых ведомства.

Вадим Тикунов твердо ответил, что милиция не способна на авантюризм. Даже если бы нашлись отдельные личности, милиция бы на это не пошла. А с КГБ министерство взаимодействует не так уж часто — во время массовых мероприятий и в борьбе с валютчиками.

Брежнев сказал, что есть мнение назначить министром свежего человека — Щелокова, а Тикунову предложил остаться в союзном МВД первым замом. Тикунов не мог спорить с генеральным секретарем и согласился. Но Брежнев не захотел оставлять шелепинского человека на второй по значению должности в МВД.

Шли месяцы, а Тикунов не получал назначения. Он звонил в отдел административных органов: что происходит? Ему отвечали: не торопись, подожди, все решится.

В ноябре встретился с новым министром. Щелоков сказал, что Вадим Степанович напрасно волнуется:

— Леонид Ильич все решит. Только не надо никуда ходить и не надо никому звонить…

На следующий день Тикунов побывал у заведующего отделом административных органов ЦК Николая Ивановича Савинкина. Тот подтвердил, что Тикунов получит пост первого заместителя министра. Потом ему неожиданно предложили место заместителя председателя Комитета народного контроля. Тикунов отказался. Он стал добиваться приема у генерального секретаря.

Брежнев принял его, сказал, что в МВД ему нет смысла возвращаться, и предложил работу в отделе кадров дипломатических и внешнеторговых органов (отдел заграничных кадров) ЦК КПСС. Через два года, в октябре шестьдесят девятого, Тикунова отправили советником-посланником в Румынию. Должность была невысокая, учитывая его послужной список, но Вадима Степановича снова принял Брежнев — оказал внимание. Леонид Ильич всегда действовал по принципу: ни с кем без нужды не ссориться.

Тикунов прекрасно понимал, что сломало ему карьеру, и пытался объясниться с генеральным секретарем, говорил, что его отношения с Шелепиным и группой бывших комсомольцев не носят политического характера. Они просто друзья, не может же он с ними вдруг порвать отношения.

Брежнев ни на чем не настаивал.

После Румынии Вадима Тикунова в марте семьдесят четвертого сделали послом в Верхней Вольте (ныне Буркина Фасо). Он грустно пошутил:

— Хорошо еще, что в Верхнюю Вольту отправили, а могли бы и в Нижнюю загнать.

В августе семьдесят восьмого его перевели послом в Камерун. Эти небольшие африканские государства практически не интересовали советскую внешнюю политику, и работа была просто ссылкой. К тому же это страны с тяжким климатом. Умер Вадим Степанович Тикунов в июле восьмидесятого, ему было пятьдесят девять лет…

 

КАК СНИМАЛИ СЕМИЧАСТНОГО

Позиции Шелепина сильно ослабли, когда его друг и соратник Владимир Семичастный потерял пост председателя КГБ.

Все началось с побега Светланы Иосифовны Аллилуевой, дочери Сталина.

Когда-то ей завидовали миллионы. Люди в мечтах представляли себе ее фантастически счастливую жизнь. Как далеки они были от реальности!

Ей было всего шесть лет, когда ее мать, Надежда Аллилуева, застрелилась после размолвки с мужем. Но о том, что в реальности произошло с матерью, Светлана узнает через много лет. После рокового выстрела в Кремле она оказалась в полнейшем одиночестве. Дочь вождя была лишена друзей и подруг, радостей общения с людьми.

Отношения с отцом у Светланы складывались очень сложно. В детстве она была его любимицей. Потом что-то случилось: то ли он разочаровался в девочке, то ли окружающие вовсе ему опротивели, но дочь стала его раздражать.

Она очень страдала и подсознательно искала мужчину, который бы не только подарил ей свободу, но и был бы в какой-то степени похож на отца. Не потому ли все браки Светланы Сталиной оказались неудачными и быстро распадались? Ни один из ее мужчин не принес ей подлинного счастья. Но и ее мужчинам пришлось несладко. Человек, которого она полюбила первым, десять лет провел в местах не столь отдаленных. Суровая плата за одно любовное свидание.

С известным сценаристом Алексеем Яковлевичем Каплером, которого помнят как замечательного ведущего «Кинопанорамы», ее познакомил брат Василий. Он привез Каплера на дачу. Алексей Яковлевич был известным сценаристом, по его сценариям были поставлены популярные фильмы «Ленин в Октябре», «Ленин в восемнадцатом году», «Котовский».

Это были ноябрьские праздники. Они танцевали модный тогда фокстрот. Ей так хотелось с кем-нибудь поговорить откровенно. И перед ней был человек, готовый ее слушать.

Между ними была разница в двадцать два года. Светлана еще училась в школе. Каплер приходил к ее школе, стоял в подъезде соседнего дома. Подойти боялся. Сотрудники первого отдела НКВД, ведавшие охраной руководителей партии и правительства, неотступно следовали за дочкой вождя.

Потом уже они вместе ходили в Третьяковку, в театры. Гуляли по заснеженной Москве. Он приводил Светлану в просмотровый зал Комитета кинематографии на Гнездниковском переулке, показывал ей новейшие американские фильмы. Ей запомнилась лента «Белоснежка и семь гномов» Уолта Диснея.

Потом Каплер улетел в Сталинград. Однажды в «Правде» Светлана прочитала статью военного корреспондента Каплера, написанную в форме письма с фронта любимой женщине. Она сразу поняла, что это было письмо, адресованное именно ей. Статья заканчивалась словами: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…»

Светлана испугалась, что теперь и отец все поймет. Она не знала, что все ее телефонные разговоры прослушивались и записывались. Начальник сталинской охраны генерал Власик уже велел предупредить Каплера, что ему лучше уехать подальше от Москвы. Но тот влюбился по уши и не внял предупреждению.

В последний день февраля сорок третьего года у Светланы был день рождения. Ей исполнилось семнадцать лет. Они с Каплером пошли в пустую квартиру ее брата Василия возле Курского вокзала. Конечно, не одни — вместе с неизменным сотрудником охраны, который сидел в соседней комнате.

Третьего марта Алексея Каплера, лауреата Сталинской премии первой степени, кавалера ордена Ленина, арестовали.

Его обвинили в том, что он «поддерживал близкую связь с иностранцами, подозрительными по шпионажу». Это был результат встреч с иностранными деятелями культуры, приезжавшими в Советский Союз. Решив, что этого недостаточно, в обвинительное заключение добавили: «будучи антисоветски настроенным, Каплер в своем окружении вел враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП/б/ и Советского правительства».

Следствие шло долго. Через полгода, двадцать пятого ноября сорок третьего года, особое совещание при НКВД постановило: «Каплера А.Я. за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет».

Его отправили на Север, в Воркуту. На его счастье нашлась работа лагерным фотографом. Он отсидел пять лет и в сорок восьмом году приехал в Москву. Это была ошибка. Вероятно, чекисты боялись, что он вновь встретится с дочерью вождя. Его арестовали и дали еще пять лет исправительно-трудовых лагерей. На свободу он вышел по бериевской амнистии.

Тяжелый, деспотичный характер Сталина не позволял ему примириться с тем, что дочь уже взрослая и имеет право на собственную жизнь, на любовь.

Желание Светланы вырваться из Кремля на свободу только усилилось. Как только ей исполнилось восемнадцать лет, она вышла замуж за одноклассника своего брата — Григория Морозова. Ей так хотелось обрести какого-то близкого человека, хоть кого-нибудь, кто будет ее любить и думать о ней.

Отец был недоволен зятем-евреем, но пробурчал:

— Черт с тобой, делай, что хочешь…

Потребовал, чтобы она никогда не являлась к нему с мужем. Только когда она развелась, Сталин пригласил ее отдохнуть летом вместе.

Когда Светлана Сталина и Григорий Иосифович Морозов разошлись, ему запретили видеться с сыном. Он зарабатывал на жизнь, публикуя статьи под псевдонимом. Когда Светлана в восьмидесятые годы неожиданно вернулась в Советский Союз, Морозов ей помогал. Евгений Максимович Примаков, который дружил с Морозовым, полагает, что Светлана рассчитывала на возобновление отношений. Но уже было поздно…

После Морозова она вышла замуж за сына члена политбюро Андрея Александровича Жданова, перспективного партийного работника Юрия Жданова. Но и этот брак быстро развалился.

Светлана писала потом о своей никчемной, дурацкой, двойной, бесполезной и бесперспективной жизни, полной жесточайших потерь и горчайших разочарований и утрат. Близость к власти может дать человеку комфорт, почести, показное уважение, но не делает человека счастливым.

После ХХ съезда она встретилась с вернувшимся из ссылки своим дальним родственником Иваном Сванидзе. При рождении его назвали Джонридом в честь американского журналиста, написавшего знаменитую книгу об октябрьской революции — «Десять дней, которые потрясли мир».

Сванидзе лишился родителей в одиннадцать лет — отца расстреляли, а мать отправили в ссылку, где она умерла.

Сванидзе и Аллилуева сошлись. Но две несчастные и истерзанные души не могли дать покоя и утешения друг другу.

После смерти отца личная жизнь Светланы Аллилуевой оставалась предметом постоянного беспокойства высшей власти. Особенно с того момента, когда она познакомилась с иностранцем. Индийский коммунист Раджи Бридж Сингх жил в Москве и работал переводчиком в Издательстве иностранной литературы.

Их роман протекал под неусыпным вниманием оперативных работников 7-го управления КГБ. Это управление занималось наружным наблюдением за выявленными иностранными шпионами и прочими подозрительными лицами, включая дочь Сталина.

За Светланой следили точно так же, как следили за ее братом, Василием Сталиным, до самой его смерти в марте шестьдесят второго года. Больше всего боялись контактов сталинских детей с иностранцами. А тут роман с гражданином Индии!

Мешать Светлане, зная ее характер, не решились. Но следили неотступно. Докладывали Семичастному. Читая сводки службы наружного наблюдения, молодой председатель КГБ и предположить не мог, какую роковую роль в его собственной судьбе сыграет всего через несколько лет эта женщина. Ей богу, она была опасна для всех мужчин, с которыми ее сводила жизнь!

Но даже председателю КГБ не дано предвидеть будущее.

Чекисты напрасно опасались, что Светлану Аллилуеву кто-то пытается завербовать. Все, что она делала в своей жизни, она делала, подчиняясь собственным чувствам и желаниям. Она вообще была человеком очень самостоятельным и, несмотря ни на что, вышла замуж за индийца. Но ей опять не повезло. Ее четвертый муж — он был значительно ее старше оказался человеком больным. И вскоре умер у нее на руках.

Он завещал похоронить его на родине. Светлана Аллилуева попросила разрешения исполнить его последнюю волю. В политбюро очень не хотели ее выпускать за границу, словно что-то предчувствовали!

Но ее покойный муж был коммунистом, Индия — более чем дружественная страна, и оснований отказать не нашлось. С разрешения главы правительства Косыгина, Светлану, скрепя сердце, отпустили, правда, в сопровождении двух чекистов. Но те не уследили.

Седьмого марта шестьдесят седьмого года, когда в Москве готовились достойно отметить день международной солидарности женщин, дочь Сталина Светлана Иосифовна Аллилуева, которая находилась в Индии, пришла в американское посольство в Дели и попросила политического убежища. Ее немедленно вывезли в Италию, потом в Швейцарию, а оттуда уже доставили в Соединенные Штаты.

Брежнев страшно разозлился, но, хорошенько подумав, сообразил, что нет худа без добра. Бегство Светланы Аллилуевой оказалось удобным поводом избавиться от человека, которого он не хотел видеть рядом с собой. Леонид Ильич давно ждал повода сменить председателя КГБ.

Это произошло девятнадцатого мая шестьдесят седьмого года на заседании политбюро.

Шелепин отсутствовал. Болел. Но, похоже, Семичастный обиделся на старого товарища: почему не пришел и не высказал своего мнения? Впрочем, расклад сил в политбюро был таков, что попытка Шелепина защитить Семичастного была бы безуспешной.

Тогдашний руководитель Украины Петр Шелест подробно описал эту сцену в своих воспоминаниях. Перед заседанием политбюро примерно за час Шелеста пригласил к себе Брежнев, предупредил:

— Имей в виду, что сегодня мы будем решать вопрос об освобождении Семичастного от должности председателя КГБ.

Для Шелеста это было неожиданностью.

— А какая причина?

Брежнев хотел уклониться от разговора:

— Много есть поводов, позже все узнаешь. Я пригласил тебя, чтобы посоветоваться, где лучше использовать на работе Семичастного. Мы не намерены оставлять его в Москве.

— А почему все-таки освобождаем, какая причина? — настаивал Шелест.

Брежнев почти с раздражением сказал:

— Я же тебе говорю, что позже все узнаешь.

И продолжал о своем:

— Не хочется его и обижать сильно. Может быть, ты что предложишь на Украине?

Шелест предложил назначить Семичастного первым секретарем обкома, скажем, в Кировоградской области.

Брежнев задумался:

— Нет, на партийной работе использовать его нежелательно. Какие еще могут быть варианты?

Тогда Шелест предложил дать Семичастному должность заместителя председателя Совета министров республики.

Брежнев согласно кивнул:

— Первого заместителя.

Шелест возразил:

— Уже есть два первых.

Брежнев отмахнулся:

— Это не преграда. Пиши записку в ЦК, учредим дополнительную должность первого зама.

На политбюро Брежнев вынул из нагрудного кармана какую-то бумажку, посмотрел и сказал:

— Позовите Семичастного.

Семичастный, который не знал, по какому вопросу его пригласили, казался растерянным…

Брежнев объявил:

— Теперь нам надо обсудить вопрос о Семичастном.

— А что обсуждать? — подал реплику Семичастный.

Последовал ответ Брежнева:

— Есть предложение освободить вас от должности председателя КГБ в связи с переходом на другую работу.

Семичастный подал голос:

— За что? Со мной на эту тему никто не разговаривал, мне даже причина такого перемещения неизвестна…

Последовал грубый окрик Брежнева:

— Много недостатков в работе КГБ, плохо поставлена разведка и агентурная работа… А случай с Аллилуевой? Как это она могла уехать в Индию, а оттуда улететь в США?

Первый секретарь ЦК компартии Грузии Василий Мжаванадзе добавил:

— За Светлану кто-то же должен отвечать.

Семичастный резонно возразил, что он не давал согласия на выезд Аллилуевой. Косыгин пояснил:

— Это я разрешил, она плакала, просила.

Но все это не имело никакого значения. Брежнев заранее обо всем договорился с основными членами политбюро.

Брежнев жестко сказал:

— Поедете на Украину.

Семичастный спросил:

— Что мне там делать?

Петр Ефимович Шелест повернулся к нему:

— Мы вам там найдем работу.

Семичастный не сдавался:

— Что вы мне должны искать, Петр Ефимович? Я состою на учете в парторганизации Москвы, а не у вас. Почему же вам искать мне работу? Я член ЦК КПСС, а не ЦК компартии Украины, не надо путать эти вещи.

Но его уже никто не слушал. Вопрос был решен. Новым председателем КГБ был утвержден секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов.

На политбюро утвердили комиссию по передаче дел в КГБ. В комиссию вошли секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко, председатель Комитета партийного контроля Арвид Янович Пельше, первый заместитель председателя Совета министров Кирилл Трофимович Мазуров, Андропов и Семичастный.

Семичастный уехал на Лубянку, пригласил двух своих заместителей, стал рассказывать, что произошло на политбюро. Всего у него было четыре заместителя. Но один лежал в больнице, другой уехал в Ленинград выступать на партийном активе. Должен был ехать Семичастный. Но в ЦК его неожиданно попросили воздержаться от поездки…

Через полтора часа после политбюро в кабинет председателя заглянул порученец из приемной:

— Товарищ генерал, в здании члены политбюро!

— Сколько их там?

— Много!

— Где они сейчас?

— Вошли через ваш подъезд.

С площади Дзержинского в старое здание КГБ заходили только председатель и его заместители.

Семичастный сказал:

— Приглашай их сюда, в кабинет.

Появились Кириленко, Пельше, Мазуров, Андропов. Андрей Павлович Кириленко — старший.

Кириленко вроде как с улыбкой говорит:

— О, так вы тут чаек пьете! Можно к вам присоединиться?

— Пожалуйста, располагайтесь, — предложил Семичастный. — Можно и другое гостям предложить, если пожелаете. Это ведь комитет госбезопасности…

— Нет, нет!

Расселись. Семичастный спросил Кириленко:

— Что случилось?

— Вот, дела пришли принимать. Вы же были на политбюро, все слышали.

Испугались, понял Семичастный.

— Вы, что, думаете, я ночью заговор учиню? До утра подождать не можете? У меня же здесь второй дом — и документы, и книги, и костюмы, и рубашки, и галстуки… Я утром прихожу в одном, днем в погонах, вечером — на прием — опять переодеваюсь. Мне же все это собрать надо и отвезти домой. Вы ведь меня не предупредили за неделю.

Эта речь их не смутила. У них уже весь сценарий был расписан. Кириленко попросил собрать коллегию. На это ушло часа два. Был уже вечер, начальники управлений по дачам разъехались.

Семичастный сказал Кириленко:

— Что же у вас за подход к кадрам такой? Неужели не могли со мной посоветоваться о моей будущей работе? Неужели я не заслужил того, чтобы меня спросили, подходит мне работа или не подходит? Я вот приду домой, там два комсомольца сын и дочь. Мне же им что-то надо объяснить.

Андропов вдруг подал голос:

— А я что своим объясню?

Семичастный его обрезал:

— Юрий Владимирович, зачем вы это говорите? Ваши поймут, что вас выдвинули на значительно более важный пост. Что, ваши дети не разберутся, куда вас выдвинули? А вот я своим объяснить не смогу…

Эта перепалка продолжалась, пока съезжались члены коллегии КГБ СССР. Начальник секретариата председателя докладывал, кто уже здесь, а кого нет. Решили пригласить — помимо членов коллегии — начальников отдельных управлений и отделов, непосредственно подчиненных руководству комитета.

Андропов заметил:

— Надо, чтобы Цинев обязательно был.

Георгий Карпович Цинев, начальник третьего управления (военная контрразведка) не был членом коллегии КГБ, зато он принадлежал к кругу личных друзей генерального секретаря днепропетровские кадры. Они работали вместе еще до войны. Семичастный решил, что Цинев был нужен на заседании, чтобы в случае чего слово нужное сказать, поддержать назначение Андропова.

Семичастный сказал:

— Цинев в госпитале. Ему операцию сделали.

— Нет-нет, не сделали, — поправил его Андропов.

— Юрий Владимирович, если вы приехали с готовым списком, кто должен прощаться со мной, тогда вы и командуйте!

Андропов замялся.

Начальник секретариата по громкой связи доложил, что Цинева нет. Пельше, которого срочно отозвали из Праги — он был там в составе делегации, устало сказал:

— Давайте без Цинева!

Семичастный проявил характер:

— Нет, раз есть указание провести коллегию с участием товарища Цинева, то надо обязательно так и сделать.

Минут через десять доставили Цинева.

Председательствовал на коллегии Кириленко. А Пельше как старейшине было поручено доложить решение политбюро. А докладывать нечего. Никаких происшествий не случилось. Владимир Ефимович давно работает, политбюро решило перевести его на другую работу. А вместе него рекомендуется Юрий Владимирович Андропов. Вот он здесь присутствует, просим любить и жаловать. Кириленко попросил членов коллегии оказать всяческую поддержку Юрию Владимировичу, чтобы он мог быстрее освоиться в новом для него деле. Затем он предложил Андропову занять председательское место. Юрий Владимирович был краток, он призвал всех к дружной работе и обещал в ближайшее время познакомиться с каждым из руководителей.

После этого члены коллегии разошлись.

Генерал Отар Давидович Гоциридзе, бывший комсомольский работник, которого Семичастный сделал начальником оперативно-технического управления КГБ, рассказывал потом:

— Я был на той коллегии, когда нам неожиданно сообщили, что Семичастный освобожден от должности председателя. И должен сказать, что Владимир Ефимович вел себя с большим достоинством…

Кириленко сказал Семичастному: пиши шифровку всем резидентам нашей разведки.

Семичастный возразил:

— А чего я буду о своих похоронах оповещать? Пусть новый председатель пишет.

— Он еще не знает, как это делать.

— Все он знает! А потом есть секретариат, помощники. Зачем самому сидеть, рисовать? Дайте команду. Шифровки надо отправить не только резидентам, но и начальникам управлений областей. Такой-то сдал, такой-то принял.

Тут Семичастный спохватился:

— А чего вы шум подняли, когда еще нет указа президиума Верховного Совета? Меня указом назначали, указом и снять должны, и Андропову указ нужен.

Семичастного успокоили:

— Указ сейчас будет.

А откуда он может взяться, если все члены президиума Верховного Совета разъехались по республикам?

Буквально через двадцать минут заходит порученец из секретариата: приехал фельдъегерь.

— Пусть заходит.

Приносят пакет. Там указ. Ну, это только улыбку могло вызвать.

Андропов с Семичастным ни о чем не говорил; ничего не спрашивая, попросил ключи — и все. Кириленко хотел сразу после коллегии Семичастного выпроводить: можешь уезжать. Владимир Ефимович возмутился:

— Позвольте, мне еще надо с бумагами и с вещами разобраться.

Упирались, но пришлось им согласиться.

Семичастный уехал с Лубянки часа в четыре утра, когда отправил домой коробки с книгами, ненужные бумаги сжег, нужные отдал в секретариат.

Потом Кириленко влетело за то, что он так снисходительно отнесся к бывшему председателю КГБ: оставил Семичастного в здании КГБ одного и не изъял бумаги из его сейфа.

— Они, верно, ожидали, что там план переворота лежит, до конца жизни Семичастный не мог забыть этой истории.

Перед отъездом на Украину Семичастный позвонил Брежневу, сообщил, что уезжает. Леонид Ильич спросил:

— Вы хотели бы ко мне зайти? У вас ко мне вопросы?

Семичастный ответил:

— Нет, у меня вопросов к вам нет.

Брежнев обиделся.

Двадцать третьего мая Владимир Ефимович приехал в Киев. По словам Шелеста, он был потрясен и растерян. Двадцать девятого мая появился указ президиума Верховного Совета УССР о назначении Семичастного первым заместителем председателя Совета министров республики.

Это была бессрочная ссылка.

Политическая карьера Семичастного закончилась, когда ему было всего сорок три года. Другие в этом возрасте еще стоят у подножия Олимпа и зачарованно смотрят вверх.

Конечно, он не верил, что все кончено и назад возврата нет. Думал, что все переменится и он сможет вернуться. Тем более, что он был моложе сменявших друг друга генсеков и членов политбюро. Но путь в Москву ему был закрыт.

В правительстве Украины Владимир Ефимович занимался вопросами культуры, спорта. Он, наконец, получил высшее образование — в семьдесят третьем году окончил исторический факультет вечернего отделения Киевского государственного университете имени Т.Г. Шевченко.

В Киеве Семичастный проработал четырнадцать лет. Его не хотели возвращать в Москву. Так Брежневу было спокойнее.

Летом Шелесту из Крыма позвонил член политбюро Николай Викторович Подгорный, который отдыхал вместе с Брежневым. Вдруг спросил, когда и куда едет в отпуск Семичастный.

«Я понял, — пишет Шелест, — что Брежнев следит за Семичастным. Он опасается его общения с Шелепиным и другими молодыми кадрами. Я лично за Семичастным ничего особенного не замечал, он честный и прямой человек, к делу относится добросовестно, старается вникнуть в малознакомую ему работу.

Безусловно, он был угнетен, ожесточен, при упоминании имени Брежнева, казалось, по его телу проходит ток высокого напряжения, и не трудно представить, что бы Семичастный мог сделать с Брежневым, если бы ему представилась такая возможность…»

После того как Шелепина и Семичастного убрали из политической жизни, они оказались под контролем госбезопасности. Два бывших председателя КГБ разговаривали друг с другом, зная, что бывшие подчиненные их подслушивают.

Владимир Семичастный:

— Мы выходили на улицу и на свежем воздухе разговаривали. Разговоры, не предназначенные для чужого уха, мы в помещении старались не вести. Мы понимали, что все контролируется и ставится на учет. Хотя иногда мы делали это назло, чтобы знали наше мнение…