Петроград. 1919 год. Одна из небольших площадей.

На временной эстраде под звонкие звуки оркестра и одобрительные выкрики зрителей разыгрывается танцевальная сценка: солдат и матрос, отбивая лихую чечетку, наступают на толстого генерала в фуражке с крупной надписью: «Антанта».

Накрапывает осенний дождь, но зрители не расходятся.

В Петрограде — праздник. На крышах и углах зданий алеют флаги. На одном из фасадов — лозунг: «Да здравствует вторая годовщина Советской республики!» У прохожих — красные банты в петлицах.

На заборе — плакат. Капиталист в цилиндре держит на поводке собаку. Голова бульдожья, погоны генеральские, ноги в лакированных сапогах со шпорами, по туловищу надпись: «Юденич».

Рядом — другой плакат. Огромная вошь ползет по длинному ряду гробов. Лозунг: «Три врага нашей республики — голод, холод и тиф».

Деревянная дощечка. Чернильным карандашом выведены слова: «Мария Петровна Прохорова. Мать, жена и боевой товарищ. Умерла от тифа. Петроград. 1919».

У свежего могильного холмика стоят двое: отец в кожанке с маузером и сын лет двенадцати, тоже в кожаной куртке. Отца зовут Глебом, сына — Глебкой. Они очень похожи друг на друга. У обоих вертикальная морщина прорезала лоб. Колючие сухие глаза прищурены. Крепко сжаты губы.

Здесь же — трое рабочих. В руках у двоих по лопате. Третий держит связку веревок, на которых опускали в могилу гроб.

Василий, молодой, круглолицый, с большими чуть навыкате голубыми глазами, прислушивается к отдаленным звукам оркестра, шумно вздыхает и начинает скручивать «козью ножку».

Архип, пожилой, совершенно лысый мужчина, мнет старую замасленную кепчонку, надетую на черенок лопаты.

Василий достает зажигалку, готовится чиркнуть колесиком, но жилистая рука протягивается из-за его плеча, вырывает самокрутку и отшвыривает ее в сторону.

Василий обернулся и встретил осуждающий взгляд Митрича — худого, костлявого рабочего с сердито ощетиненными усами.

И опять все стоят — не шелохнутся.

А дождь все идет. Качаются голые ветки кустов, сбрасывая на землю тяжелые капли. Ветер надоедливо бренчит какой-то железкой.

Глебка отрывает взгляд от могилы матери, смотрит куда-то в серую безрадостную даль — на низкие, медленно ползущие тучи, на темную щетину осенних деревьев.

Глеб-старший кладет руку на плечо сына и, вздохнув, говорит:

— Пошли, сынок!

Знакомая эстрада. На ней выступают два гармониста в красных рубахах. Летят забористые частушки:

Зрители одобрительно гудят.

Мимо эстрады проходят оба Глеба и трое рабочих. Им не до праздника.

А гармонисты продолжают:

И опять несется одобрительный шумок и смех.

Два Глеба и рабочие проталкиваются через толпу. Звучит третья частушка:

«Холод, голод валят с ног.

Не поможет контре бог!

Всех врагов с земли сотрем!

Хлеб и сало мы найдем!»

— Держи карман шире! — невесело шутит кто-то. — Хлеб да еще и сало!.. Не жирно ли будет?

Небольшая, бедно обставленная рабочая комната: комод, стол, стулья. В черной рамке — фотография Марии Прохоровой.

На столе — смена белья, чистые портянки, котелок, ложка, маузер.

Сидит у стола насупившийся Глебка. Глеб-старший пришивает пуговицу к кожаной куртке, с сожалением поглядывая на сына.

Глебка встает, подходит к окну. На глазах навертываются слезы.

Глеб-старший порывисто обрывает нитку, глухо говорит:

— Не могу, Глебка! Не могу!.. Сам знаешь — время сейчас трудное… Не на прогулку еду — за хлебом… Там и голову оставить недолго!

Глебка молчит, обиженно глотая слезы.

Резкий стук в дверь. В комнату входят Архип, Василий, Митрич и еще несколько рабочих. Все одеты по-дорожному. У одних вещевые мешки за плечами, у других в руках деревянные сундучки.

— Мы готовы, Глеб Прохорович! — говорит Архип.

— Ну что ж, — задумчиво отвечает Глеб-старший.

Глебка смотрит на отца в ожидании последнего решающего слова. В глазах — упрек и затаенная надежда.

— Ну что ж, — повторяет отец. — И мы… и мы тоже почти готовы!.. Собирайся, Глебка!

Лицо у сына вспыхивает от радости, а отец добавляет суровым тоном:

— Собирайся! Только знай: нянчиться с тобой некому, да и некогда!.. И не сын будет у меня в отряде, а рядовой боец Глеб Прохоров!

— Хорошо! — улыбается Глебка.

— Бойцы говорят — есть! — поправляет его отец.

— Есть! — отвечает Глебка.

Москва. Бьют куранты.

У ворот — часовой. Мимо него, показывая пропуска, проходят люди. Здесь и крестьяне с котомками, в лаптях, и рабочие, и матросы.

Чуть в стороне, у кремлевской стены, столпились знакомые нам питерские рабочие.

Глебка стоит в нескольких шагах от часового и с любопытством наблюдает за вереницей выходящих людей. Среди них — Глеб-старший. Идет веселый, подтянутый, решительный.

Глебка бросился к нему.

— Ну?.. Видел?

Отец растопырил широкую рабочую пятерню, полюбовался на нее и сказал:

— Вот!.. Этой самой рукой только что с Ильичем прощался!

Подоспели остальные рабочие, окружили их. Глеб-старший осторожно, уважительно вытащил из кармана бумагу.

И пошла она из рук в руки. Глебка видел, как светлели лица рабочих.

— Дайте!.. Дайте мне! — взмолился он.

Василий передал ему документ. Это был обычный мандат, но внизу стояла подпись: «В. Ульянов (Ленин)». В верхнем углу приклеена старая фотография отца.

— Ну и похож же ты на меня, батя! — с завистью воскликнул Глебка.

— Может, наоборот? — усмехнулся отец.

— А какая разница?

— Большая! — произнес Глеб-старший. — Мне из-за тебя Владимир Ильич замечание сделал!

Бойцы насторожились. Глебка растерялся.

— Ильич так и сказал, — продолжал отец. — Вы, товарищ Прохоров, недооцениваете опасность. Я бы вам не советовал брать сына с собой.

— Зачем же ты… про меня! — вырвалось у Глебки.

Отец строго, осуждающе взглянул на него.

— Ленину, кроме правды, ничего не скажешь!..

Обоз с продовольствием стоит на дороге. Вокруг — разъяренная, орущая толпа.

Мелькает рука с ножом и из разрезанного мешка упруго брызжет зерно. Мужики, сгрудившиеся у передней подводы, умолкают. А дальше — у других саней, груженных мешками, ящиками, кулями, бочками, толпа продолжает шуметь.

Широко раскрыв глаза, смотрит Глебка на струйку зерна, падающего в грязный снег.

— Не нашим — так и не вашим! — орет верзила и заносит руку над вторым мешком.

Подбежал Архип с винтовкой, прислонился спиной к подводе.

— Ты лучше мне кровь пусти!

Глянув на винтовку, верзила опускает нож.

Подскочил опомнившийся Глебка. Руками прикрывает прорезь в мешке, но это не помогает: зерно просачивается между пальцев. Тогда Глебка сдергивает с головы кепку и начинает затыкать дыру.

Архип глядит под ноги на пожелтевший от зерен снег, с болью произносит:

— Сколько хлеба загубил! По теперешней питерской норме — это недельный паек на такую семью, как у меня! А у меня таких, — он кивает на Глебку, — девять в Питере осталось… Они хлеба этого уже два года досыта не едали! А ты его — в грязь!..

— Наплодил нищих, а теперя на чужое заришься! — злобно хрипит верзила.

— Докомиссарились, работнички христовы!

— Им жрать нечего, так они и нас по миру хотят пустить!

Человек в полушубке, с бритым не деревенским лицом, незаметно подталкивает верзилу кулаком.

Архип, настороженно следя за рукой, сжимающей нож, вскидывает винтовку.

Растолкав толпу, к саням подходит Глеб-старший, опускает вскинутую Архипом винтовку и взбирается на подводу.

— Есть у меня один вопрос! — говорит он, обращаясь к толпе. — Когда у одних хлеб в ямах гниет, а другие от голода пухнут — это по совести получается?.. У кого он гниет? У кулаков-мироедов!.. Закон у нас такой! У середняка рабочий класс просит: «Помоги, друг! С голоду дохнем! Придет время — расплатимся! За пролетариатом не пропадет!..» А у бедняка и не просим даже! Знаем — у него у самого хребтину через живот прощупать можно… А что касается кулака-мироеда, тут разговор короткий: «Даешь — и точка!»

— Слышали! — раздается густой насмешливый бас. — Ловок на обещания, а на деле мужику один разор да обида!

Глеб поворачивается на голос. Кряжистый мужик с густой смолевой бородой вызывающе смотрит на него.

— А ну ответь! — говорит ему Глеб. — Ленин бедняка или середняка обидел хоть раз?

— Мы от Ильича обид не видали! — басит мужик. — Только ты-то тут при чем?

Выхватив из кармана мандат, Глеб протягивает его кряжистому мужику.

Подходит верзила, тянется к бумаге. Мужик ловко перехватывает его руку, легко отгибает книзу.

— Погодь… Не лапай!

Прочитав мандат, он раскатисто бросает в толпу:

— Мужики! А ведь верно — Ленин… подписал!..

Слышен удивленный шумок. Кое-кто поворачивается к верзиле.

— Это ты слухи пущал? — спрашивает у него кряжистый мужик.

К верзиле подходит Василий.

— Дай-ка мне твой ножичек!

— На! — отвечает верзила.

От неожиданного удара Василий падает на землю, а верзила, распихивая людей, бросается прочь. Вскочив на ноги, Василий целится в удаляющуюся сутулую спину.

— Василь! — гремит предостерегающий голос Глеба.

Василий послушно опускает винтовку и прикрывает ладонью подбитый глаз.

Доносится сиплый гудок паровоза. Все поворачиваются к станции.

Видны три теплушки, загнанные в тупик, кирпичное здание вокзала, водокачка, у платформы стоит пассажирский состав без паровоза. Вдали из-за деревьев медленно подымается облачко дыма.

Толпа приходит в движение. С криками: «Идет!.. Идет!..» — многие бегут к станции.

Глеб-старший переглядывается с Василием.

— Давай — как условились!

Василий тоже убегает.

К Глебу-старшему подходит кряжистый бородатый мужик, протягивает мандат.

— Ты, мил-человек, зла на нас не имей!.. Всякие тут наезжают — крестьян потрошат… Озверел мужик… Грузи побыстрее… Неровен час — батька Хмель нагрянет! Видал я здесь из его шайки…

К забитой народом платформе, у которой стоит состав без паровоза, медленно подходит поезд.

На подножках вагонов, на буферах, на крышах в разных позах сидят, висят и лежат мешочники.

Поезд еще не успевает остановиться, а с платформы и из состава без паровоза к нему, как на штурм, ринулась ревущая толпа новых пассажиров.

К паровозу подбегает Василий, поднимается по железной лесенке, добродушно кричит, сунув голову в проем будки!

— Гостей принимаете?

Машинист и его помощник — оба пожилые, вислоусые, медлительные, молча рассматривают появившуюся на уровне пола голову Василия.

— Ох ты-ы! — со скрытой усмешкой произносит машинист.

— Верно! — подхватывает Василий. — Отгадал — с Охты я!

— Земляк? — удивляется машинист. — Из Питера?

— А то откуда ж!.. В Парижах не живали!

— Востер ты — я погляжу! — ворчит машинист. — Выкладывай, чего надо, или проваливай, пока я тебя не перекрестил!

— Меня уже перекрестили! — весело гогочет Василий, мигая подбитым глазом, и вдруг говорит серьезно: — А дело такое… Раз ты из Питера — помогай!..

По ступенькам платформы торопливо сбегает начальник станции. Он только что выбрался из толпы мешочников. На ходу поправляет сбитую набок фуражку, одергивает помятую шинель. А сзади кричат:

— Не отправишь — тут же и похороним!

— И креста не поставим!

— И отходную прочитать не успеешь!

Часть мешочников идет с начальником к паровозу.

Машинист выжидательно смотрит на приближающуюся толпу, потом — на второй состав, на три теплушки, загнанные в тупик. Состав без паровоза и теплушки стоят на одной колее.

Начальник станции подходит к паровозу, говорит, задрав кверху хмурое бледное лицо:

— Цепляй второй состав! Да поживей!..

— А второй паровоз даешь? — с усмешкой спрашивает машинист. — Впереди подъем!.. Тебя вместо второго паровоза подцеплять придется!.. Согласен?

Начальник отвечает что-то, но голос его тонет в громких выкриках толпы:

— Цепляй!..

— Цепляй, а то и паровозу и тебе разом пары выпустим!

Машинист еще раз оглядывает второй состав и теплушки.

— Прицеплю!.. Но если что случится — ты ответчик! За подъемом — крутой спуск верст на двадцать!

— Знаю! Цепляй!

Паровоз обдает паром и начальника и толпу. Грохают буфера. Поезд трогается.

С платформы доносится взрыв отчаянных голосов. Там не знают, чем закончились переговоры, и снова бросаются на штурм отходящего состава.

Полным ходом идет погрузка хлеба в вагоны.

Вдоль задней стороны теплушек прохаживается с винтовкой Архип. Лязг буферов заставляет его испуганно повернуться.

Насторожились и бойцы на другой стороне теплушек. Те, кто нес мешки, остановились.

— Василь! — зовет Глеб Прохоров.

Подбегает Василий.

— Это что такое? — спрашивает Глеб, кивнув на удаляющийся состав.

— Не извольте беспокоиться, товарищ командир! Полный порядок! Не подведет!

— Ну, смотри у меня!.. — одобрительно произносит Глеб Прохоров и кричит: — Глебка!

Подходит сын.

— Пойдешь со мной! — говорит отец и командует остающимся: — Поторопись!

Бойцы продолжают грузить в теплушки мешки, ящики, кули.

Паника на станции поутихла. Поезд, миновав стрелку, стал пятиться назад — ко второму составу.

Начальник стоит у дверей вокзала и с облегчением смотрит на сближающиеся вагоны.

К нему подходят Глеб и Глебка.

Начальник делает мученическое лицо и, отчаянно размахивая руками, начинает выкрикивать:

— И не проси!.. И не думай!.. И так грех на душу взял — второй состав заставил прицепить! Куда тут с теплушками еще!

Глеб-старший молча слушает его.

— И не уговаривай! — продолжает начальник. — Не прицеплю — и все тут!.. Э! Эй! Куда?

Последние слова адресуются уже не Глебу, а поезду. Два сцепленных состава, не останавливаясь, продолжают пятиться в тупик — к теплушкам. Люди, облепившие вагоны, снова начинают волноваться.

— Куда-а-а!.. — несется над станцией.

— Куда его черти прут?..

— Бра-а-атцы! — кричит верзила. — Да они нас всех под откос пустят! Поезд перегружен, а тут теплушки еще цепляют!

Долетает перезвон буферов — поезд дошел до теплушек.

Толпа угрожающе гудит…

Сзади теплушек по-прежнему шагает с винтовкой Архип.

С этой же стороны поезда вдоль вагонов идет железнодорожник с молотком на длинной рукоятке. Он выстукивает колеса, заглядывает в коробки букс.

Когда железнодорожник подходит к передней теплушке, на путях появляется благообразный мужик с бородкой. Правую руку он держит за пазухой.

Архип, хмурясь, смотрит на него.

— Стой! Поворачивай оглобли!

Мужик послушно останавливается в пяти шагах, мнется в нерешительности. Архип, не отрываясь, следит за его рукой, засунутой за пазуху. Наконец мужик начинает потихоньку вытаскивать руку. Архип приподымает винтовку. В руке у мужика — кусок сала.

— Баба у меня… больно жалостливая! — сконфуженно произносит он. — Услыхала, что у тебя девять детишек… Снеси, говорит, в подарок…

Мужик, вытянув вперед руку с салом, подходит вплотную к оторопевшему Архипу.

— Стой… как же… это что же… — растерянно бормочет Архип и опускает винтовку.

Мужик сует сало Архипу в руку. Тот подносит кусок к глазам, смотрит растроганно и спрашивает:

— Чем же отдарить мне твою жинку?

Железнодорожник, проверявший колеса, по-воровски оглядывается на Архипа и, открыв коробку буксы, бросает туда несколько горстей песку.

— Э-э! Свои люди! — говорит Архипу благообразный мужик. — Разбогатеешь — отдашь! Будь здоров!.. Деткам кланяйся!..

— Бей анархиста! — орет верзила.

Вокруг Глеба-старшего вскидываются сжатые кулаки. Он левой рукой прикрывает Глебку, а правой выхватывает маузер и направляет дуло начальнику станции прямо в грудь.

— Именем революции приказываю — давай отправку!

Верзила сзади хватает Глеба за локти, старается заломить руки за спину, но это ему никак не удается.

— Бей! — хрипит он.

— Ба-атя! — испуганно кричит Глебка и, не раздумывая, повисает у верзилы на руке.

Сильный удар отбрасывает Глебку в сторону. Он падает. Все опрокидывается у него в глазах: люди, платформа, поезд. Над ним нависает серое в тучах небо и на этом фоне видны очертания медного железнодорожного колокола.

Глебка с трудом поднимается на ноги, дотягивается до веревки, привязанной к языку.

Три громких удара раздаются на станции.

Тотчас хрипловато откликается паровоз.

Куча тел, сгрудившихся вокруг Глеба-старшего, рассыпается. Люди бросаются к вагонам. И только верзила, как клещ, держится сзади за кожаную куртку. Глеб-старший швыряет его через голову на платформу, целится из маузера в распростертую на досках фигуру, брезгливо сплевывает, хватает Глебку за руку и бежит к теплушкам.

Поезд трогается.

Бойцы продотряда и оба Глеба на ходу впрыгивают в теплушки.

Длинный состав с тремя теплушками в хвосте медленно преодолевает крутой подъем. С двух сторон стоит угрюмый лес в зимнем белом уборе.

На задней площадке последней теплушки, засунув руки в рукава, с винтовкой сидит боец продотряда.

Дверные скобы этой теплушки связаны веревкой — здесь никого нет, только продовольствие. Из трубы над второй теплушкой весело курится дымок. Двери полураздвинуты.

Видны мешки и ящики. В центре — печка. Вокруг сидят и лежат бойцы продотряда.

— Везем, товарищи, золото! — говорит Глеб Прохоров. — Нет!.. Ценнее, чем золото! Жизнь везем питерским рабочим! Кто возьмет лишнюю осьмушку — тот враг революции и контра! А с врагом разговор короткий!

Он выразительно хлопает по коробке маузера и спрашивает:

— Разъяснять еще надо?

— Не надо!.. Ясно!.. — вразнобой отвечают бойцы.

— Тогда порешим так! — продолжает Глеб-старший. — Мы — питерцы и жить будем на питерском пайке!.. Вопросы есть?

— А как насчет поесть? — спрашивает кто-то и добавляет смущенно: — По питерской, конечно, норме…

— Каша варится! — отвечает Глеб-старший. — На остановке поедим!

Слышится разочарованный шумок.

— А если поезд пойдет и пойдет… без остановок?

— Если хоть до самого Питера пойдет без остановок, то только радоваться надо, товарищи!.. Потерпим!

Бойцы молчат.

— Потерпим, спрашиваю? — повторяет Глеб-старший.

— Потерпим! — отвечают бойцы.

В передней теплушке тоже полно мешков, кулей и ящиков. Потрескивают дрова в печке. На ней котел. В нем что-то бурлит. Один боец помешивает варево палкой. Второй — это Митрич — стоит у двух ящиков. На левом — весы с гирями. На правом — выстроились рядами небольшие порции хлеба. Митрич считает их вслух…

— Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Еще одной не хватает…

Он отрезает от каравая тонкий кусок хлеба, кладет его на весы. Кусок чуточку перевешивает. Митрич недовольно крякает, берет нож, чтобы отрезать излишки. Подумав, он машет рукой и произносит:

— Ладно!.. Глебке будет — с походом…

— Правильно! — соглашается боец. — За смекалку!..

Средняя теплушка. Глеб-старший подсаживается к Василию и Глебке.

— Как глаз?

— Глаз — он что!.. К вечеру проморгается! — беззаботно отвечает Василий. — Ты, товарищ командир, лучше Глеб Глебычу посочувствуй! У него вво какая шишка на затылке проклюнулась! Хоть бы медяшку какую приложить…

Глеб ласково похлопывает сына по плечу, а Василий, повысив голос, говорит, обращаясь сразу ко всем:

— А что, товарищи!.. Сидеть бы нам на той станции, если б Глеб Глебыч в колокол не ударил!

— Это верно! — подхватывает Архип.

— Как заправский начальник, отправку сыграл! — добавляет кто-то. — Быть тебе, Глеб Глебыч, начальником преогромной станции!

— Не… не хочу! — серьезно отвечает Глебка.

— А кем ты хочешь быть? — подмигивая бойцам, спрашивает Василий.

— Доктором!.. Тиф буду лечить!

Василий удивленно присвистывает.

— А чем его лечат, знаешь?

— А во! — Глебка трясет привязанной к поясу флягой.

Василий недоуменно принюхивается.

— Никак керосин?.. То-то я смотрю — от тебя, как от старого примуса, воняет!

В вагоне хохочут.

Глебка хмурится и горячо, убежденно объясняет:

— Руки и шею натрешь — вошь и не заползет!

— А может, и внутрь надо принимать в день по чайной иль там по столовой ложке? — шутит Василий.

Глебка не отвечает. Лицо у него темнеет и он говорит:

— Это мне… мама так приказала…

И точно ветром смахивает с лиц улыбки. Наступает тишина. Монотонно перестукивают колеса.

Хмурится Глеб-старший, вздыхает, смотрит на Василия, просит:

— Песню бы, что ли… затянул!

Василий закидывает голову так, что виден острый кадык, и начинает негромко петь неожиданно глубоким и чистым голосом:

И тут уже все включаются в песню.

Из передней теплушки высовывается Митрич. Послушав песню, он складывает руки рупором и кричит:

— Эй! Артисты!.. Каша готова!

Из средней теплушки показывается голова Архипа.

— Чево-о?

— Каша готова!.. Зови командира!

У двери появляется Глеб-старший.

— Товарищ командир! — кричит Митрич. — Разрешите подавать ужин!

Глеб молчит. На скулах вздуваются и начинают перекатываться желваки.

— Еще насмехается, усатая образина! — цедит Архип. — Сам небось набил брюхо-то, а нас дразнит!

— Архип! Держи! — кричит Митрич и ловко кидает вдоль вагонов клубок веревки, оставив один конец у себя в руке.

Архип ловит клубок.

— Опусти вниз! — командует Митрич.

Архип, все еще ничего не понимая, опускает руку с бечевкой книзу, а Митрич продевает конец бечевки сквозь дужку котелка, вскидывает руку — и котелок, как вагонетка на подвесной дороге, начинает скользить от вагона к вагону.

За этой операцией наблюдают все бойцы продотряда.

Котелок с приклеенной к нему бумажкой, на которой нацарапано: «Глеб Глебычу», благополучно попадает прямо в руки Архипу. Под дружный гомон одобрительных голосов Архип вручает котелок Глебке.

Ночь. Ползет поезд. Искрит труба паровоза, чуть дымят трубы двух теплушек в конце состава.

Вповалку спят бойцы. Красные отблески от углей в печке прыгают по стенам. Глеб, Архип, Глебка и Василий лежат рядом.

В другой теплушке между ящиков спят Митрич и кашевар.

Не спит машинист с моржовыми усами. Поглядев в заоконную темень, он передвигает рычаги управления и произносит радостно:

— Подъем миновали!.. Теперь на двадцать верст уклон… Доедем…

Не спит часовой на задней площадке. Притоптывает ногами, хлопает замерзшими руками по бедрам, трет уши и нос. Ворчит:

— Хоть бы остановился на минуту… Сменил бы кто… Брррр!

Перестук колес учащается — поезд набирает скорость. И вдруг возникает нарастающий злой скрежет металла о металл.

Часовой, прикрыв лицо от колючего ветра и надвинув шапку на глаза, выглядывает из-за вагона. Впереди из-под колес передней теплушки веером рассыпаются белые искры.

Часовой вскидывает винтовку и раз за разом палит в черное беззвездное небо.

Грохот сталкивающихся буферов. Сноп искр бледнеет и исчезает. Поезд тормозит.

У передней теплушки — машинист, оба Глеба и бойцы. А вокруг растет толпа мешочников.

Слышатся злые голоса:

— Нацеплял на свою голову!

— Еще хорошо так, а то бы!..

— Бросить их тут ко всем чертям — пусть как хотят!

Глебка дотрагивается до коробки буксы и, вскрикнув, отдергивает руку. Машинист крючком приоткрывает коробку — оттуда валит дымок. Виден спекшийся песок, перемешанный со сгоревшей смазкой. Машинист с треском захлопывает крышку, говорит укоризненно:

— Э-эх!.. Прозевали!.. Какая-то контра песку вам в буксу сыпанула!.. Придется отцеплять!

— Это как это — отцеплять! — вспыхивает Василий.

— Про отцепку… забудь! — твердо говорит Глеб Прохоров машинисту. — Хоть черепашьим шагом, а до станции дотащишь!

— Не горячись! — возражает машинист. — Здесь уклон — завалятся теплушки и все вагоны за собой потащат! И хлеб пропадет и люди погибнут! Вон их сколько!.. Надо теплушки отцепить… А я со станции с одним паровозом за вами вернусь… Слово питерца!.. Ну?

Глеб-старший долго и пристально смотрит на машиниста с седыми усами и наконец решает:

— Действуй!

Кто-то забирается между последним пассажирским вагоном и передней теплушкой. Гремит сцепление.

— Башмаки положите понадежнее! — кричит машинист.

Колоса передней теплушки освещаются фонарем. На рельсы ложится по башмаку.

Темная ночная станция. Светится лишь окно в дежурке да горит керосиновый фонарь над железной дощечкой с надписью «Уречье». Ветер несет снежную крупу и со скрипом раскачивает фонарь.

На платформе замерзшие, закутанные фигуры.

Паровозный гудок сдергивает их с места. На путях сквозь завесу снега проглядывают огни паровоза.

Поезд останавливается. Машинист высовывается из окошка. Его помощник бежит вдоль тендера — отцеплять паровоз.

На платформе — людской круговорот. Новые пассажиры штурмуют поезд.

И вдруг со свистом и гиканьем на станцию обрушивается конная лавина. Часть всадников, спешившись, бежит к составу.

— Бандиты! — несется вопль. — Батька Хме-ель!..

Сам батька сидит на вороном жеребце и самодовольно осматривает охваченную паникой станцию. Рядом — верзила.

— Отцепили, кажись!

Подбегает мужик с бородкой клинышком — тот, который дал Архипу кусок сала. С ним — железнодорожник, насыпавший в буксу песок.

— Отцепили! — кричит мужик. — Теперь — наши!..

— Где отцепили? — спрашивает батька. — На какой версте?

— А кто ж его знает! — неопределенно говорит мужик. — Темно… Недалеко где-то!..

Батька плеткой указывает на паровоз.

— Узнать!

Верзила и еще несколько бандитов скачут к паровозу, который в это время без гудка начинает медленно отделяться от состава. Но конные уже рядом.

— Куда? — яростно орет верзила.

Из окна высовывается машинист.

— К водокачке.

— На какой версте теплушки оставил?

Паровоз набирает скорость.

— Уйдет! — кричит кто-то из бандитов.

— Не уйдет! — отвечает верзила и ловко перескакивает с седла на железную лесенку.

Его встречает удар тяжелого сапога. Верзила падает вниз. Второго бандита машинист ударил гаечным ключом. Но третий и четвертый врываются в паровозную будку. В окне мелькают приклады винтовок. Паровоз окутывается облаком пара и останавливается.

Три теплушки, засыпанные снегом. С обеих сторон — дремучий лес. Ветер несет и несет снежную крупу. И кажется, что теплушки стоят не на железной дороге, а на заброшенной лесной просеке.

Вдоль теплушек протоптаны тропы: одна справа, другая — слева. Размеренно вышагивают часовые. Слева — Архип.

Каждый раз, проходя мимо испорченной буксы, он задумчиво смотрит на нее и мучительно кряхтит. Дважды Архип подходит к дверям средней теплушки, подымает винтовку, чтобы постучать прикладом в дверь, но так и не решается.

Темная лесная дорога. Пригнувшись к лошадиным шеям, мчатся бандиты. Верзила и батька Хмель скачут рядом.

Сквозь посвист ветра доносятся слова батьки:

— Коней оставим в лесу!.. К железной дороге дойдем пешком… Без моей команды — не стрелять!

Глухо цокают копыта.

Как и раньше, шагают вдоль теплушек часовые. Воет ветер.

Из средней теплушки выпрыгивает Глеб-старший, поправляет коробку маузера.

Архип поворачивается на скрип снега. Увидев Глеба Прохорова, тяжело вздыхает, сдергивает зачем-то шапку с головы и подходит к командиру. Протягивает ему винтовку.

Говорит хриплым голосом:

— На!.. Стреляй! Заслужил!

Глеб Прохоров удивленно уставился на Архипа.

— Спятил?

— Не спятил, а понял!.. Догадался…

Прислонив винтовку к теплушке, Архип вытащил из кармана кусок сала.

— Вот!.. Я виноват — проглядел!.. В руку сало, а в буксу — песок!.. Стреляй!

Глеб не успевает ответить. Из-под разлапистых еловых ветвей, низко нависших над сугробами, вылетают снопастые оранжевые огоньки и гремит залп.

Как подкошенный, падает Архип.

Схватившись за простреленную ногу, оседает Глеб-старший и, выхватив маузер, кричит:

— К бою!

Бойцы выпрыгивают из теплушек, лезут под вагоны, ища укрытия за колесами и рельсами.

В дверном проеме — Глебка. Он тоже спрыгивает вниз.

Лежа на полу теплушки, Василий высовывает в дверь винтовку, прицеливается, но ничего не видит.

— Мать честная!.. Не проморгался!

Василий прикладывает винтовку к левому плечу.

Вражеская пуля опередила его. Выронив винтовку, он привстал на колени и выпал из теплушки.

Разбросав ноги, лежит на шпалах Митрич. Стреляет не часто. Старательно целится. Пуля цокает рядом с ним. Она прилетела сзади. Митрич оглядывается. Из леса на противоположной стороне насыпи появляются бандиты.

— Обошли! — кричит Митрич.

Из-за деревьев выскакивают все новые и новые фигуры. Пули с визгом бьются в рельсы и колеса. Летят щепки, отколотые от вагонной обшивки. Бандиты с двух сторон устремляются к теплушкам.

— Может, катанем под уклон самоходом? — говорит Митрич Глебу Прохорову.

— Я о том же думаю! — отвечает командир. — Без команды — ни с места! Держать огонь!

Приволакивая раненую ногу, он ползет под вагонами к передней теплушке. Вытащив из кармана документы, дает их Глебке.

— Бери!.. Пусть у тебя… на случай! Действуй по обстоятельствам! А сейчас — марш в теплушку!

Глебка медлит. Он хочет что-то спросить, но отец отдает ему свой маузер и командует:

— Боец Глеб Прохоров! Приказ слышал?.. Марш в теплушку! За хлеб головой отвечаешь!

Глебка вскакивает, а отец подбирает чью-то винтовку и ползет дальше.

— Как тронемся — по вагонам! — предупреждает он отстреливающихся бойцов.

Добравшись до передних колес, Глеб-старший выбивает башмаки. Теплушки трогаются.

— По ваго-о-онам! — кричит Глеб, выскакивая из-под теплушки, но тут же падает, раненый вторично.

Бандиты усиливают огонь, не дают бойцам выбраться из-под теплушек. А они все быстрей и быстрей катятся под уклон.

Один из бандитов, в черном полушубке, в высокой папахе, цепляется за поручни задней площадки. Глеб-старший с трудом приподымает винтовку. Выстрел. Папаха падает на площадку, а бандит, раскинув руки, летит под откос.

Несутся под уклон теплушки.

Глебка лежит на полу. Маузер нацелен в открытую дверь.

Постепенно смолкают отзвуки боя. Все утихает. Слышен лишь дробный перестук колес да скрежет буксы. Глебка встает, оглядывается. Мешки, ящики — на своих местах. Алеют угли в распахнутой печурке. Валяются расколотые поленья.

Глебка засовывает маузер за пояс, несколько раз сгибает и разгибает занемевший от напряжения указательный палец, подбрасывает дрова в печку. Они трещат и вспыхивают. И этот свет будто пробуждает мальчонку.

Глебка бежит к двери, высовывается из нее, смотрит назад и кричит:

— Батя!..

Никто не отвечает.

Глебка смотрит вперед — на буксу, из-под которой брызжут огненные искры.

А там, куда несутся никем не управляемые теплушки, — тьма, лес, ночь…

И Глебке становится нестерпимо страшно. Он зажмуривает глаза.

Станция Уречье. У освещенного окна дежурки и у дверей — толпа. Видно, что дежурка забита людьми до отказа. От паровоза несут к сараю прикрытые тряпьем тела.

— Давай другого машиниста! — горланит толпа, осадившая дежурку.

— Где я его возьму? — слышится из открытой двери.

Кто-то барабанит по оконному стеклу.

— Отправляй поезд!

Отдаленный гул настораживает людей.

— Бандиты вернулись! — кричит кто-то.

Гул приближается. С шумом, болтаясь из стороны в сторону, появляются три теплушки. Из буксы вылетают цветастые искорки. Вагоны мчатся по той самой колее, на которой стоит состав.

Какой-то старикашка прижался спиной к стене дежурки и крестится трясущейся рукой. Замерла толпа на платформе.

Впереди перед самыми теплушками через полотно железной дороги перебегает человек.

Мелькает огонек переведенной стрелки.

У дверей теплушки, оцепенев от страха, стоит Глебка. Перед глазами вереницей проносятся вагоны пассажирского состава. Мелькают столбы, привокзальные строения. Подмигивают и исчезают последние станционные огни.

И снова за дверью — сплошной заснеженный лес и темень.

Тревожно стучат колеса. Противно визжит букса.

На переезде вздыбилась запряженная в сани лошадь. Совсем рядом прогрохотали вагоны.

В санях — Глаша и ее двоюродный братишка Минька.

— Тю-ю! — испуганно произносит Глаша. — Чуть было не задавили, скаженные… Минька, ты цел?

— Смотреть надо, куда едешь!

— Да вроде ничего не было! — оправдывается Глаша. — Они ж без паровоза!.. Вот чудно-то!

— Не вижу ничего чудного! Оторвались от состава и мчатся, пока с рельс не соскочат!

— Пустые, наверно, — Глаша взмахивает вожжами. — Но-о, милай!

Лошадь перетаскивает сани через переезд и бредет дальше по давно наезженной, засыпанной снегом дороге. Позвякивает колокольчик под дугой.

— Снегу-то! — вздыхает Глаша. — Этак до завтра не доедем.

Катятся три теплушки.

Глебка прислушивается, смотрит вниз на шпалы. Они уже не мелькают, а медленно уплывают назад. Последний раз проскрипела сгоревшая букса — и теплушки остановились.

Глебка спрыгивает на насыпь, подбегает к переднему вагону, заглядывает внутрь. Пусто! Он бежит к задней теплушке, останавливается у тормозной площадки и начинает пятиться. На площадке лежит черная папаха.

— Ба-а-тя! — кричит Глебка.

— А-а-а! — отвечает эхо.

Глебка отворачивается, смотрит на темный лес и, охваченный ужасом, бросается прочь от вагонов. Он бежит по шпалам. Спотыкается, падает. Опять бежит. Снова падает и несколько секунд лежит неподвижно. Потом приподымает голову, смотрит назад, на теплушки.

— Трус! — шепчет Глебка. — Трус несчастный!..

Выхватив из-за пояса маузер, он идет обратно.

Рассвет. Вокруг теплушек — нетронутая белая снежная скатерть.

Стараясь не шуметь, Глебка приближается к вагонам. Косится на папаху. Хрустит снег под ногами. Он оглядывается. Никого! Через раскрытую дверь теплушки видны мешки, ящики. Глебка старательно задвигает дверь и переходит на другую сторону железной дороги.

Обогнув теплушки, он снова появляется на этой стороне. Шагнул раз, другой и остановился. Вдоль теплушек на снегу — цепочка свежих следов. Глебка выхватил маузер и крикнул угрожающим голосом:

— Кто тут?

Глебка стоит неподвижно. Он даже перестал дышать. Но все спокойно вокруг, и понял Глебка, что это его следы. Понял и рассердился. Решительно прыгнул на тормозную площадку и, как по мячу, ударил ногой по шапке.

Папаха бандита летит в придорожные кусты, а под ними вдруг начинает шевелиться что-то живое.

— Стой! — кричит Глебка. — Стрелять буду!

Из-под куста выскочил заяц.

Глебка нагнулся, взял пригоршню снега, потер им лицо и прислушался. Где-то за вагонами весело чирикали птицы. Он второй раз перешел через рельсы.

Стайка снегирей усеяла снег вдоль теплушек. Радостно перекликаясь, они склевывают зерна, просыпавшиеся сквозь пулевые отверстия в обшивке вагонов.

Спугнув снегирей, Глебка замазывает дырки снегом, собирает выпавшие зерна, бросает их в рот, жует и, поправив ремень, направляется к двери передней теплушки.

Забравшись в вагон, он вытаскивает из ящика каравай хлеба и большой нож. На другом ящике стоят весы с гирями. Глебка отрезает ломоть хлеба, тщательно взвешивает порцию, доводит ее до питерской нормы и, выбросив за дверь большое полено, выпрыгивает из теплушки. С куском в руке, с маузером в другой Глебка идет по протоптанной им тропе вдоль вагонов.

Сделав круг, он останавливается на рельсах и смотрит вдаль. На путях по-прежнему пусто. Тогда он подвинул полено к колесу теплушки и сел. Задумался. Потом сунул руку за пазуху и вынул мандат. С фотографии на Глебку взглянули строгие отцовские глаза.

По заснеженной дороге вдоль железнодорожной колеи тащатся сани. Глаша понукает лошадь, помахивает кнутом. Впереди видны три теплушки.

— Не соскочили! — удивляется Минька, заметив вагоны.

Откинув голову к колесу, спит Глебка. Кепка у него съехала на лицо. Спит он и не слышит шагов.

Из-за вагона показываются Глаша и Минька. Заметив Глебку, оба останавливаются. Глаша озабоченно оглядывает спящего.

— Не замерз ли он насмерть?

— Мертвые не дышат! — шепчет Минька.

Глебка пошевелился. Кепка съехала набок, приоткрылось улыбающееся лицо. И снится Глебке, что он вместе с отцом в своей петроградской квартире… Они только что вошли в комнату, усталые и довольные. Отец снимает с ремня коробку с маузером и вешает ее на гвоздь. Мать ласково тормошит Глебку и помогает расстегивать пуговицы кожаной куртки…

За теплушками стоят сани. Лошадь переступает с ноги на ногу, трясет головой. Звякает под дугой колокольчик…

Глебка слышит перезвон, но не просыпается. Он все еще там, дома. Мама несет к столу большое блюдо с горкой дымящихся блинов, радостно говорит:

— Вот и паек прибавили!..

Раскрывается дверь. На пороге — часовой, которого Глеб видел у ворот Кремля.

— Глеб Глебыч здесь живет?

Заметив Глебку, часовой широко улыбается и идет прямо к нему.

— Здравствуй, Глеб Глебыч!.. А меня Ленин к тебе прислал! Велел передать большое спасибо!.. Выручил ты питерцев! Крепко выручил!..

Глаша наклонилась к Глебке и ласково дотронулась до его плеча. Глебка вздрогнул. Фляжка с керосином стукнулась о колесо…

А Глебке снится, что разбилось стекло. С улицы с ножом в зубах лезет в комнату рыжий верзила.

— Стой! — кричит Глебка.

Сонное видение раскалывается и разлетается, как осколки стекла.

— Стой! — снова кричит Глебка и раскрывает глаза. Перед ним — Глаша и Минька. Спросонок он принимает их за бандитов.

— Сдавайся! Пристрелю! — хрипло кричит он и вскидывает руку, но сразу же чувствует, что в ней нет маузера.

Глебка видит его на снегу, у ног, и нагибается за ним. Минька начинает пятиться к краю откоса. Снег обваливается, и он катится вниз.

Когда Глебка выпрямился, перед ним — одна Глаша. Маузер ничуть ее не пугает.

— Не бойся! — говорит она. — Мы тебя не обидим! Глебка растерянно моргает глазами: только что перед ним были двое, а теперь рядом стояла одна девчонка. Но тут он заметил чужие следы и подбежал к краю насыпи. Внизу под откосом барахтался в снегу мальчишка.

— Ни с места!

Минька испуганно посмотрел вверх и увидел Глашу за спиной Глебки.

— Вылазь, Минька! — спокойно сказала она. — Он не будет стрелять!

— А ты почем знаешь? — огрызнулся Глебка.

— Так ведь незачем! — рассудительно ответила Глаша. Глебка сердито отвернулся от нее, спросил у мальчишки:

— Кто такой? Откуда?

Минька уже успел прийти в себя.

— Я не привык отвечать под дулом пистолета! — важно заявил он.

— Это не пистолет, а маузер! — уточнил Глебка. — Отвечай!

Вмешалась Глаша.

— Я — тутошная! — охотно объясняет она. — А Минька — брат мой, двоюродный… Он питерский, домой едет.

— Из Питера? — недоверчиво переспросил Глебка и, хитро прищурившись, задал проверочный вопрос: — А где ты там живешь? На какой улице?

— Допустим, на Невском проспекте! — цедит Минька.

Глаза у Глебки превращаются в две маленькие недобрые щелки.

— Значит, буржуй!

— Если художники буржуи, то — буржуй!

— Ты… художник? — удивился Глебка.

— Мой отец художник!

— Рисует, значит? — неопределенно произнес Глебка.

— Вот именно — рисует! — ответил Минька и, усмехнувшись, добавил: — Ты оччень догадлив!

— Ну ты! — одернул его Глебка. — Это еще смотря что рисует! Может, царей да генералов всяких!

— И генералов! — подтвердил Минька.

— Ах ты!.. — Глебка задохнулся от возмущения. — Да я тебя сейчас…

— А ты не ругайся, — сказала Глаша. — Он их смешными рисует!

— Весь Петроград знает эти карикатуры! — с гордостью произнес Минька. — Моего отца работа!

— Что ж ты сразу не сказал! — воскликнул Глебка. — Вылезай! — Он протянул руку и помог Миньке выбраться на насыпь. — Я эти плакаты сто раз видел! Здорово нарисовано!

— А как тебя звать? — спросила Глаша.

— Глебка я!.. Глеб Прохоров!

— А чего ты тут делаешь один?

Этот вопрос застал Глебку врасплох.

— Понимаешь… Я, значит, с теплушками… охраняю! — забормотал он. — А батя — с бандитами…

— Тю-ю! — впервые пугается Глаша. — Батя с бандитами?.. С батькой Хмелем?.. — Она схватила Миньку за руку, потащила за собой. — Идем!.. Идем поскорей!..

— Да чего вы! — закричал Глебка. — У нас продотряд!.. На нас напали!

Но ему уже не верят.

— Возможно!.. Возможно! — лепечет Минька, отступая от Глебки. — Но нам ехать пора… Мы торопимся… к поезду…

— Подождите! Стойте! — отчаянным голосом просит Глебка и по привычке добавляет: — Стрелять буду!

Ребята припускаются еще быстрее.

Глебка бежит за ними.

— Остановитесь! Не уезжайте!.. У меня же мандат! От самого товарища Ленина! Вот и подпись его! Смотрите!..

Минька и Глаша остановились.

— Погляди! Ты ведь грамоту-то знаешь! — говорит Глаша.

Минька возвращается, осторожно берет мандат, читает про себя. Подходит Глаша, придирчиво сравнивает фотокарточку на документе с лицом Глебки.

— Вроде похож…

— Документ подлинный! — произносит Минька.

— А ты как думал?.. По этому мандату мне каждый обязан помогать! И ты, — Глебка ткнул Миньку пальцем в грудь, — в первую очередь!

— Это еще почему?

— Ты в Питер едешь?

— Ну и что?

— А то, что там и так еды нету! Да еще ты приедешь!

— А я с собой везу!

Глебка опять нахмурился.

— Ты что — мешочник?

— Никакой он не мешочник! — вступилась Глаша. — Мы ему картошки и муки дали… поделились…

— Выходит, ты кулачиха?

Глаша смотрит на Глебку такими оскорбленными глазами, что ему делается неловко.

— Ладно… вижу… не кулачиха! — сказал Глебка и попросил: — Вы мне только помогите до станции теплушки доставить! Там я мигом узнаю, где батя!.. Он приедет — сразу нам паровоз дадут — и в Питер!.. И тебя я обязательно возьму с собой. Хочешь?

— Да, но… как до станции? — спросил Минька.

— А толкать будем! — оживился Глебка. — Втроем осилим! Только буксу наладить надо!..

Трое ребят — у буксы переднего вагона. Минька рассматривает покрытое окалиной железо, ковыряет в коробке какой-то палочкой, качает головой:

— Сгорела!

— Сам знаю, что сгорела! — сердится Глебка. — Какая-то контра песку сыпанула!

— Масло у тебя есть? — спрашивает Минька.

— Я забыл, как оно и пахнет!

— А сало?

— Есть!

— Неси! Смазка нужна.

Глебка делает несколько шагов к двери теплушки, но тотчас возвращается.

— Не дам!.. В Питере хлеба нет, а я тебе сало под колеса пихать буду?

— Ты же пойми! — поясняет Минька. — Кусок сала пожалеешь, а теплушки потеряешь!

Глебка мучительно раздумывает над этими словами.

— Я чичас! Я быстро! — неожиданно говорит Глаша и убегает.

Мальчишки недоуменно смотрят ей вслед.

Возвращается Глаша с узкогорлой крынкой:

— Сметана!.. Сгодится?

Глебка заглянул в крынку, слизнул с краешка каплю сметаны.

— Жирная, как масло! Попробуй!

Минька аккуратно берет на мизинец капельку сметаны и пробует.

— Я не специалист, но, возможно, и заменит смазку… Только как же ее — туда?

— Пакля нужна! — говорит Глебка.

Все трое переглядываются. Минька широким жестом распахивает пальто на стеганой подкладке.

— Бери!

Глебка ощупал ватную подкладку.

— А ты… я смотрю… парень настоящий!

Минька махнул рукой.

— Ладно! Рви!

Глебка оттянул подкладку, но дернуть посильней не решился. Сказал для собственной смелости:

— Ты не жалей!.. Я тебя за это в продотряд зачислю и на довольствие поставлю!

— Рви, рви, не стесняйся!

Но Глебка вдруг отвернулся от Миньки, подбежал к придорожному кусту и, как фокусник, вытащил из-под веток папаху.

— Во! Это получше будет!.. А ты не сомневайся — в отряд я тебя все равно зачислю!

Довольный своей выдумкой, Глебка подошел с папахой к Глаше.

— Лей!

Глаша наклонила крынку.

— Лей — не жалей! — добавил Глебка. — За рабочим классом не пропадет!..

Большая узловая станция.

Кирпичное вокзальное здание. Множество параллельных и пересекающихся путей. Маневровый паровоз сгоняет товарные вагоны в один длинный состав. На них надписи: «Хлеб питерским рабочим», «Питерцам — от крестьян Демковского уезда», «В Петроград».

Формированием эшелона руководит плечистый матрос-балтиец.

— Право на борт! — командует он, и стрелочник переводит стрелку так, чтобы паровоз мог переехать на правую колею.

— Полный вперед!

Паровоз, прицепив вагоны, устремляется вперед.

В теплушках и на путях видны вооруженные бойцы. На платформу выходит тучный седой мужчина.

Матрос кричит ему:

— Эй, начальник!.. Как со связью? Нет еще?

— Нету!

Матрос сжимает кулаки и сердито хмыкает…

Глебка, Минька и Глаша изо всех сил упираются в стену задней теплушки, но вагоны — ни с места!

— Тю-ю! — безнадежным тоном произносит Глаша и устало выпрямляется.

Мальчишки тоже перестают толкать вагоны.

— Не знаю, как вы, — говорит Минька, — а я лично убедился, что не рожден быть паровозом! С меня хватит!

Глебка уничтожающе взглянул на него. Мальчишки вот-вот поссорятся, но опять вмешивается Глаша.

— Я чичас! — говорит она и убегает.

Знакомая узловая станция. С треском распахивается дверь, и на платформу выскакивает испуганный начальник станции. Увидев на путях широкоплечего балтийца, кричит:

— Дубок!.. Товарищ Дубок! Банда!.. Сейчас сообщили!.. Банда…

— Толком говори!

Тяжелый взгляд матроса заставляет начальника говорить более спокойно.

— Связь восстановили… Сообщают, что банда батьки Хмеля разгромила продотряд Прохорова и мимо Уречья двинулась в нашу сторону!

Мохнатые брови Дубка сошлись над переносицей.

— Что с Прохоровым?

— Сообщают — полегли до одного!

Дубок сдернул бескозырку и опустил голову.

Тоскливо прогудел маневровый паровоз.

Выждав несколько секунд, матрос напялил бескозырку на голову и гаркнул на всю станцию:

— В ружье!

Медленно катятся по рельсам три теплушки.

Упираясь ногами в шпалы, толкают вагоны Глебка и Минька. Оба раскрасневшиеся, разгоряченные. И кажется странным, что двое мальчишек сдвинули с места и катят перед собой три груженых вагона.

— Нно, милай! — слышится от передней теплушки. Глаша сидит верхом на лошади. От хомута к буферам тянутся веревки. Лошадь осторожно ступает по шпалам и тащит за собой вагоны.

Впереди железная дорога делает поворот вправо, а занесенная снегом проселочная дорога устремляется влево, огибая болото.

Ласково похлопав лошадь по крупу, Глаша говорит:

— Отсюда до станции — рукой подать!..

Усталые кони несут всадников по заснеженной дороге.

Впереди на взмыленном жеребце — батька Хмель. Слева от него — верзила.

— Куда их черти занесли! — ругается батька.

— Уклон! — объясняет верзила. — Могут аж до той станции докатиться! — Он указывает вперед и спрашивает: — Нагрянем?.. Аль ночи дождемся?.. Это ведь не Уречье — узловая!.. Как бы не нарваться…

— С ходу разгромим! — запальчиво говорит батька. — Вот только лошадям передышку за мостом надо дать!..

Всадники мчатся мимо саней, оставленных ребятами у дороги.

Неторопливо вышагивает лошадь. Большие отороченные рыжей шерстью копыта отсчитывают шпалы.

Глаша мурлыкает про себя какую-то деревенскую песенку. Лошадь прислушивается, отогнув настороженное ухо, косит назад правым глазом.

— Скоро уже! — говорит Глаша. — Я и сенца с собой прихватила!.. Остановимся — получишь полную торбу!..

А сзади теплушек между Глебкой и Минькой идет свой разговор. У Миньки затекли руки. Он попеременно опускает вниз то левую, то правую и трясет ими в воздухе.

— Устал? — сочувственно спрашивает Глебка. — Отдохни… Я один потолкаю. Я — привычный!

Минька с облегчением снимает руки с вагонной рамы. Теплушки продолжают катиться с прежней скоростью. Он шагает за ними по шпалам, смотрит на колеса.

— Идут! Можно, значит, по очереди — один толкает, другой отдыхает!

Глебка обернулся, хотел что-то сказать, но споткнулся и упал.

А теплушки катятся и катятся с прежней скоростью.

Глебка и Минька удивленно смотрят на удаляющуюся стену заднего вагона.

— Глупо! — ворчит Минька. — Зря старались!.. И вообще… Все можно было сделать проще! Надо было нам с Глашкой доехать на санях до станции и рассказать… Оттуда бы паровоз или дрезину прислали за теплушками!

Глебка усмехнулся.

— Так я вас и отпустил!.. Я уже ученый! Когда нас отцепили, машинист тоже обещал приехать за нами… слово дал!.. Пошли!

И мальчишки стали догонять вагоны.

Матрос Дубок ведет отряд по лесной дороге. Большинство — с винтовками, но есть в отряде и пара «максимов». Два бойца тащат на плечах станки, два других — стволы с рубчатыми кожухами.

Рядом с Дубком идет проводник из местных жителей. Он в лаптях, в зипунишке, в рваной шапке-ушанке.

— Не сумлевайся! — говорит проводник Дубку. — Окромя моста, проезда нету. По железной дороге на рысях не махнешь — кони ноги поломают. В лесу — снегу по брюхо и болото… Один путь — через мост! Там их и встречать в самый раз будет!

— Сколько до моста? — спрашивает матрос.

— Ну… от силы — верста с гаком!

Дубок поворачивается к отряду.

— Поторопись, братишки! Устроим Хмелю опохмелку!

Стоят теплушки на железной дороге. Лошадь дергает из торбы сено.

В вагоне у печурки Глебка, Минька и Глаша аппетитно уплетают вареную картошку. Перекатывая во рту горячий кусок, Глебка увлеченно рассказывает:

— Человек он самый обыкновенный. Ростом небольшой, а все его видят, и он все видит. Узнал, что в Питере голод, — вызвал отца, дал мандат и сказал: «Действуй, Глеб Прохоров! И чтоб хлеб в Петроград был доставлен!» Про меня спросил… Сказал: «Хорошо, что взял сына!»

Глаша доверчиво смотрит Глебке в рот, а Минька спрашивает:

— А ты где в это время был?

— Как — где? — удивился Глебка. — Тут же! Рядом с Лениным! Вот как мы с тобой!.. Не веришь?.. Да если хочешь знать, Владимир Ильич сам просил зайти к нему на обратном пути! И мы с отцом зайдем, все расскажем… Хотя Ленин, конечно, и так все знает: и про банду Хмеля, и про то, как мы тут сидим, картошку лопаем, а в Питере люди от голода пухнут!

Глаша вскочила, заторопилась.

— Поехали! — Она схватила ведро. — Я только лошадь напою — и тронемся!

С бугра вниз по дороге несется конная лавина. Внизу — замерзшая река, неширокий мост. Вот уже передний конь зацокал копытами по доскам настила. И вдруг и лошадь и всадник переворачиваются через голову и падают на мост. Не успев остановиться, другие бандиты тоже падают. На мосту образуется пробка.

Под тяжестью обрывается натянутая поперек толстая проволока. И сразу же деловито и четко начинают строчить пулеметы. Один за другим гремят винтовочные залпы. Из-за деревьев выходит Дубок с маузером в руке.

— Сдавайтесь!

У теплушек стоят трое ребят. Они смотрят в лес и прислушиваются к отдаленной перестрелке.

— Бандиты! — шепчет Минька.

Глебке тоже страшно, но он чувствует себя командиром и старается быть спокойным.

— Может, батя с боем отступает? — предположительно говорит он.

— Тогда бы там стреляли! — возражает Глаша и показывает рукой назад. — А это в лесу… где-то у моста.

— Спрятаться бы пока… переждать… — предлагает Минька.

— Я тебе спрячусь! — Глебка погрозил ему кулаком. — Вперед!.. Гони коня, Глаша!

Лошадь подалась всем корпусом вперед, напрягла мускулы. Веревки натянулись. Скрипнула букса. Теплушки тронулись.

— За мной! — скомандовал Глебка.

Минька послушно поплелся за ним к заднему вагону. Они уперлись руками в железную раму и рядом зашагали по шпалам. Лицо у Глебки все еще злое.

— Ты мне панику не устраивай!.. Ххудожник!

Минька не отвечает. Он прислушивается к выстрелам.

Они раздаются все реже и реже и наконец совсем прекращаются.

— Стихло! — обрадовался Минька.

Глебка идет молча, о чем-то думает. Эта тишина насторожила его.

— А что если в самом деле бандиты? — произнес он.

— Конечно, бандиты! — ответил Минька. — Не по своим же стреляли! Бандитов громили!

— А если не разгромили? Если наоборот? — спросил Глебка. — Мы приедем на станцию, а там батька Хмель?

Минька испуганно заморгал глазами и замолчал.

Шагают мальчишки по шпалам, упершись руками в железную раму вагона. Обшивка задней площадки пробита пулями. Поперек досок — заводская надпись: «Кап. рем. 19. VII. 1916 г.»

Смотрит Минька на эту надпись. Долго смотрит и вдруг, оживившись, шлепает Глебку по плечу.

— Да они и близко к теплушкам не подойдут!

— Кто? — вздрогнув, спросил Глебка.

— Бандиты!.. Понял?

— Не понял!

— Поймешь! — воскликнул Минька.

По лесной дороге ведут пленных бандитов. Дубок с перевязанной рукой верхом на лошади едет впереди и на ходу допрашивает верзилу.

— Где теплушки, шкура?

— Не знаю — вот те крест! — заискивающе отвечает бандит и крестится. — Пошли под уклон и — как сквозь землю!.. Парнишечка еще там один остался… Шустренький такой!

— Что ты мне зубы заговариваешь!

Дубок так взглянул, что верзила шарахнулся в толпу пленных.

— Эй, Хмель! — позвал матрос. — А ну, поди сюда!

Батька поднял голову, но не повернулся и не откликнулся.

Дубок медленно опустил руку на коробку маузера. Пленные остановились и выпихнули своего вожака вперед. Матрос взглянул на него и с трудом снял руку с коробки.

— Перестрелял бы, как псов бешеных! Да везет гадам — Советская власть самосуд отменила!

Дубок пятками пришпорил коня и крикнул одному из своих помощников:

— Фролов! Остаешься за меня! Я на станцию — насчет прохоровских теплушек пошурую!..

Комната начальника узловой станции. С платформы и с путей доносятся голоса, перестукиванье буферов, гудки паровозов. И вдруг наступает какая-то пугающая тишина. Мимо окна, молча, бегут охваченные ужасом люди.

Начальник прильнул лицом к стеклу. Он видит, как на путях около платформы показывается взмыленная лошадь. Круто изогнув шею, она тащит на веревках теплушки. На всех крупно написано: «Холерные больные». На дверях теплушек чернеют огромные черепа со скрещенными костями.

Начальник отпрянул от окна и в панике заметался по комнате.

Распахнулась дверь. Вошел Глебка. На рукаве у него — белая повязка, повернутая так, что сразу видны слова: «Санитар холерного вагона».

— Стой! — кричит начальник и, выставив вперед руки, отгораживается от Глебки. — Стой, говорю! Заразишь!

Глебка будто не слышит — прямиком шагает к столу.

— Стой! — снова вопит начальник. — Куда прешь? Смерть ходячая!

Глебка тихо спрашивает:

— Посторонних нет? — Хлопнув по своей повязке на рукаве, он поясняет: — Не бойся! Это маскировка!.. Вот мой мандат! Читай!.. И веди на телеграф! Живо!.. Батю буду разыскивать!

— Какой мандат? Какой телеграф!.. Дай сообразить! — бормочет начальник. — Не подходи!

Сзади хлопнула дверь.

Глебка резко поворачивается, наводит маузер на Дубка.

Матрос подходит к мальчишке, отводит правую руку с маузером в сторону, а левую, в которой зажат мандат, приподымает и заглядывает в документ.

— Спрячь маузер… У тебя мандат посильнее пулемета!.. Хоть он отцу выдан, но это не важно… Считай, что он твой — по наследству полученный!

Глебка удивленно приглядывается к матросу, а Дубок, обняв его за плечи, подводит к скамейке и садится вместе с ним.

— Ну, рассказывай, как ты от бандитов ушел и хлеб сберег?

Глебка удивился еще больше.

— А откуда…

— Э-э, братишка! — прерывает его Дубок. — Я все знаю! Одного не знал, что у Прохорова такой геройский сын!.. Ну-ну, выкладывай!.. Значит, напали на вас ночью. А дальше?

— А дальше просто! — сказал Глебка. — Батя остался банду громить, а я поехал и… приехал!.. Надо сообщить бате, что я жду его здесь!

Дубок снял бескозырку, потер широкий лоб, вздохнул.

— Мамка у тебя где? В Питере?

— Умерла…

Матрос отвел от Глебки глаза, переглянулся с начальником станции, хрипло сказал:

— Вот что, Глеб Прохоров! Будем считать так: дело ты свое, великое дело — сделал! Теплушки с хлебом сдашь мне!

Видя, что Глебка нахмурился, Дубок добавил:

— Под расписку, конечно! По всей форме!

— Зачем? — Глебка подозрительно взглянул на Дубка. — До бати никого к хлебу не допущу!

Матрос ударил себя кулаком в грудь.

— Прости ты меня… за эту… весть проклятую!.. Легче донную мину обезвреживать!.. Не дождешься ты отца своего…

Глебка вскочил, выдохнул:

— Врешь!

Он попятился к двери.

— Не верю! Врешь!

Три теплушки стоят в тупике. Столпившиеся на платформе люди с любопытством и все еще с некоторым опасением смотрят на вагоны со страшной надписью.

Под передним вагоном группа ремонтных рабочих пристраивает домкрат. Один из них выкидывает из буксы папаху и говорит:

— Чудом доехали!.. На волоске держится…

Около передней теплушки — Минька. Фуражку он держит в руках. Рядом с ним — Глаша. Глаза у нее заплаканы. Из теплушки доносятся приглушенные рыдания.

Мимо тупика бойцы ведут пленных бандитов. Навстречу — Дубок. Жестом заставил остановиться. Подошел к средней теплушке, сказал в темноту:

— Вытри слезы, Глеб Прохоров! Взгляни на врагов сухими глазами!

Глебка перестал плакать. Встал в дверях, посмотрел на жалкую толпу окруженных бойцами бандитов. Увидев среди них верзилу, Глебка простонал, закусил губу и ухватился за рукоятку маузера, засунутого под ремень.

— Отставить! — приказал Дубок. — Твой отец погиб за народное дело. Пусть народ и утвердит твой приговор!

Ночь. Идет товарный состав с двумя паровозами. Теплушка. Освещенные неярким пламенем коптилки сидят на ящиках Глебка, Минька и Дубок. Перед Глебкой на другом ящике — лист бумаги. В руке — карандаш. Матрос и Минька подсказывают, что писать.

Дубок. Про то, как хлеб собирали, — во всех подробностях. Слышал я — Ильич деревней очень интересуется.

Минька. И про бой — тоже подробно надо! Ну а про нас с Глашей можешь коротко. Просто напиши, что еще двое тебе помогли: один из Петрограда, а другая — из деревни Таракановка.

Глебка внимательно слушает советы и кивает головой, но пока ничего не пишет.

Дубок. Упомяни, что с бандой Хмеля покончено и что вообще скоро ни одного бандита на нашей земле не останется.

Минька. Напиши, что и сирот больше не будет! Что ты по дороге брата нашел и, когда приедешь в Петроград, жить будешь у него!

Дубок. Или у балтийских моряков! Если захочешь, они тебя своим сыном сделают! Ильичу это понравится. Он балтийцев очень уважает!.. Пиши, пиши, а то забудешь!

Глебка придвинул к себе бумагу.

Спаренные паровозы рассекают ночную тьму. Проносятся мимо заснеженные поля, перелески, спящие деревни. Мерно стучат колеса.

В теплушке Глебка заканчивает письмо Владимиру Ильичу. Ставит последнюю точку и подает листок Дубку. Взглянув на очень короткий текст, матрос недовольно насупился. В письме всего три строки:

«Дорогой товарищ Ленин!

Глеб Прохоров-младший».

Задание выполнено. Хлеб в Питер везу.

Дубок прочитал, подумал и улыбнулся.

— А что… Коротко и ясно! Деловой рапорт!

Начинает светать. Длинный состав со спаренными паровозами отсчитывает версты. Он торопится.

Проносится последняя теплушка с часовым на тормозной площадке. Мигает, удаляясь, хвостовой фонарь. Хлебный эшелон спешит в Петроград.