Давно уже рассвело.

Богдан Михоровский, выбравшись из леса, шагал полями, по колено утопая в высокой росной траве, шагал туда, где гигантским валом белела стена тумана — мгла, изгнанная рассветом, собралась над рекой, словно ища спасения у темной воды. Взошло золотое солнце, озаряя окрестности, всей мощью своего светлого сияния обрушилось на туман, взрыхлило его кудрявый шелк, но сразу победить смогло. В солнечных лучах туман выглядел еще горделивее, пышными, прекрасными волнами вздымался; небу, и клубы его напоминали неисчислимые стаи лебедей. Богдан застыл, очарованный этой картиной, пошел возле реки, любуясь причудливыми фигурам которые создавал туман. Богдан был весел и уверен в себе Ночные бредовые видения, тревоги и печали исчезли, как мгла над полями, изгнанная восходом солнца. Богдан ощутил волю к жизни, страсть к схватке с препятствиями. Пессимизм и апатия улетучили вновь родилась надежда, радостные мечты переполняли душу Богдана. Он напомнил себе, что был и остается Михоровским, родовитым паном, он может погибнуть борьбе с суровой жизнью, но бедность и нужда одолеть его не могут, ибо лишены на это права. Он будет спасен. Будет работать. Разве это так страшно?!

Работа, ночью представлявшаяся чем-то невероятно унылым, теперь выглядела веселым занятием, совершенно обычным делом, каким без всякого страха и отвращения занимается большая часть живущих на этой земле людей.

«И для меня она станет средством вернуться к прежней прекрасной жизни, — грезил юноша. — Поможет вернуть утраченное, я вновь стану богатым…»

Богдан гордился своей силой. Знал теперь совершенно точно, что не поддастся невзгодам. Будет получать жалованье и со временем вернет майорату все, что тот на него потратил. Воображение юноши рождало пылкие фантазии, все новые идеи, рисовало сладостные картины будущих изменений. Вот Виктор проматывает Черчин, мать остается в нужде — и тут появляется он, Богдан, отринутый и проклятый родными, чтобы стать для них избавителем. Он выкупает черчинские земли, становится хорошим хозяином, подобно майорату, всеми признанный, всеми уважаемый… Он непременно будет миллионером.

Глаза Михоровского пылали, он ничего не замечал вокруг, уносимый крыльями мечтаний.

И тут дорогу ему преградила высокая изгородь, защищавшая поля от диких обитателей леса. Богдан остановился, не зная, что предпринять. Преграда была непреодолимой — высокие плахи были сколочены надежно, без малейшего просвета.

Что делать?

Богдан задумался. Загон был огромным, и слишком далеко пришлось бы идти до ворот — да они и заперты в эту пору. У Богдана не было ни рожка, ни свистка, чтобы вызвать ловчего, всегда дежурившего в домике на краю загона. Юноша крикнул раз, другой, но его крик, поглощенный туманом, прозвучал тихо, по-детски.

Гнев и нетерпение охватили Богдана. Он слышал доносившееся из-за забора фырканье оленей и пронзительное всхрапывание лосей. Необузданная ярость вдруг вспыхнула в нем, он принялся молотить кулаками по толстенным плахам и звать, склько хватило голоса:

— Эгей! Оглохли вы там, что ли? Гей, вы, я здесь!

Но ответа не было. Лишь шумели водные струи там, где река омывала далеко, выдвинутый в нее край изгороди, да протяжно кричали олени.

Богдан злился. Прохаживался вдоль забора то вправо, то влево, как лис в ловушке, ища хотя бы щелочку, чтобы вскарабкаться наверх. Сначала он сгоряча решил вброд дойти по воде до того места, где кончается изгородь, — но тут же вспомнил, что берег крут, к тому же загон со стороны реки огражден высокой железной решеткой с заостренными концами.

Оставался единственный выход — брести две версты до ворот. Но сдаваться Богдан не хотел. Изгородь вдруг показалась ему символом житейских печалей, так взволновавших ночью — и зримо вставших вдруг пред ним в облике высоченного забора. Слепая злость овладела Михоровским.

Он стал шарить по карманам в поисках складного ножа. Нашел. Лицо его прояснилось: он сумеет сделать по-своему!

И принялся ковырять ножом плахи, но дело шло туго, твердое дерево с трудом поддавалось маленькому острию. Но мелкие щепки и стружки все же усыпали землю, дыра в плахе медленно увеличивалась.

Богдан работал с азартом, пот заливал ему лицо, руки немели, но он не сдавался. Порой останавливался, тяжело переводя дух, — и вновь бросался на изгородь, как на лютого врага, словно речь шла о жизни и смерти. Совершенно выбившись из сил, он бросил нож на землю:

— Чтоб тебя черти взяли! Довольно! Может, придет кто-нибудь…

И тяжело опустился на траву. Однако злость вскоре вернулась с удвоенной силой, жажда победы охватила юношу, и он вскочил, подобрал нож, и снова принял за дело.

Через пару часов, когда солнце взошло уже высок Богдан отбросил нож и выпрямился с торжествующ улыбкой: в плахе одна над другой зияли несколько дырсловно ступеньки. Ноги свободно прошли бы в них.

Богдан удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, но понял, что работа еще не окончена. Решив немного передохнуть, он уселся на траву и осмотр ладони.

Туман растаял совершенно, воздух в солнечных лучах приобрел чистый сапфировый оттенок. Густые кроны деревьев в парке на том берегу реки отбрасывали воду длинные тени. По синей водной глади скользят маленькие омутки, словно чародейские кольца русалок;

Богдан смотрел на ласточек, носившихся над водой, на ее сверкающую гладь. По реке проплыла красавица чомга с длинной, изящно выгнутой шеей с паричком на голове. Богдан любовался ею, моля в душе, что птица подплыла ближе.

Сон охватывал его усталое тело, руки и ноги цепенели. Богдан растянулся на траве, смежив веки, еще миг, и уснул бы — но жажда действия, стремление победе вновь овладели им. Он вскочил, потянулся так что хрустнули суставы, широко зевнул:

— Вот черт, оказаться бы в постели…

Он представил себе уютную спальню, удобную постель — но это зрелище лишь отрезвило юношу.

Богдан бросился к изгороди, пытаясь вскарабкаться, но руки скользили по гладкому дереву — проделанны: им дыр не хватало, чтобы взобраться наверх.

Но отступать нельзя!

После недолгого раздумья он сорвал с себя куртку из толстого сукна, пиджак, жилет и подтяжки. Куртку вновь надел на рубашку, привязал рукавом пиджак к жилету, скрутил их в подобие веревки, из подтяжек сделал петлю. Сунув ногу в верхнюю дыру, цепляясь одной рукой, второй попытался забросить импровизированный аркан на толстый сук, нависавший над; изгородью. Несколько раз ему это не удавалось, он вспотел, утомился, но не уступал, ругаясь сквозь зубы. Глаза его сверкали, он метался, как безумный. Срывался наземь, вновь карабкался, бросал петлю вслепую, с яростным азартом. Наконец петля угодила на сук, затянулась, импровизированный канат вырвался из рук Богдана повис. Юноша радостно вскрикнул, соскочил вниз и принялся растирать натруженные ладони. И смотрел на содеяное, как будто это небывалый в истории человечества подвиг. Не помня себя от счастья, взлетел по вырезанным «ступенькам», обеими руками схватился за веревку, затянув петлю. Теперь все шло гладко. Богдан подтягивался на руках, упираясь ногами в забор, лез пес выше и выше, гордый, уверенный в себе.

Когда он поднялся выше дырок и ноги не находили больше опоры, Богдан растерялся было, но тут же полез на руках. Тут сверху раздался зловещий треск. Богдан задрал голову, и ему стало жарко, волосы встали дыбом: сук раскачивался очень уж сильно… Инстинктивно взглянув вниз, он обнаружил, что забрался довольно высоко.

Вновь затрещало, и этот звук словно бы штыком пронзил его тело.

Гнев и ярость вспыхнули в нем.

— Какого черта! — прошипел он, глядя на пересекшую сук трещину. Еще усилие, энергичный рывок… и он на гребне изгороди.

— Эврика! — с невиданным подъемом вскричал Богдан.

Он удобно устроился на широком торце плахи, сел, свесив ноги на сторону загона, смеясь, утер пот с лица. Иронично оглядел надломившийся сук и, испытав рукой его прочность, громко сказал:

— Тебе придется еще разок послужить мне, дорогой…

Опустил «канат» по ту сторону забора, стал спускаться вниз… Когда он был на середине, сук все-таки сломался, и Богдан полетел на землю, растянувшись во весь рост. Его «канат» вместе с длинным обломком дерева свалился сверху прямо на него. Отбросив его, Богдан усмехнулся:

— Сломался все-таки? Поздно…

Вскочил и широкими шагами направился к выходу, насвистывая мелодию из оперетты.

Возле пристани он столкнулся с ловчим. Увидев его, ловчий онемел от изумления.

Богдан взглянул на заспанного стража и резко бросил:

— Спишь, как суслик, дозваться нельзя! Так можно всех рогачей перестрелять, а ты и не проснешься!

Ловчий удивленно уставился на него:

— Как же вы вошли, паныч? Ключ от ворот у меня…

— Как захотел, так и вошел. Давай лодку.

Ловчий поспешно принялся отвязывать лодку, рассуждая про себя, что молодой пан вовсе не сгинул, как болтали в замке, а ночевал в загоне, чтобы проконтролировать караульщиков.

Богдан уже привел одежду в порядок, и ничто в его виде не возбуждало подозрений — разве что через лоб тянулась длинная царапина, но юноша успел прикрыть ее английским кепи.