Богдан и Голевич стояли на поле, где копали картофель. Шеренги крестьянок в красных юбках и белых рубашках с засученными рукавами протянулись из конца в конец… Тяпки энергично взлетали вверх и опускались. Над полем висела неумолчная бабья трескотня, и окрики экономов врывались в нее резкой нотой.

Рядом с полем пролегал тракт, а за ним золотились хлеба. Бабье лето уже украсило деревья нежными паутинками. От темного леса веяло осенним покоем, жатва уже началась, и длинные, огромные пирамиды из снопов казались памятниками минувшему лету. Журавли вереницами тянулись на юг, печально покрикивая.

На тракте показался изящный экипаж. Крестьянки с любопытством косились на него, перебрасываясь словечками на местном наречии:

— Ганка, подивись! Эти не тутошние, издалека…

— Я знаю эту упряжку, — удивленно сказал Богдану Голевич. — это Белочеркасские кони! Далековато же ехали… Богдан тоже удивился:

— А вы не ошиблись? До Белочеркасс столько верст…

Запряженное четверкой ландо вдруг поехало медленнее. Голевич зорко присмотрелся:

— Белочеркасские, точно! Это майорат!

Богдан бегом припустил к дороге. И радостно вскрикнул, увидев, как из экипажа вылезает Вальдемар.

Они приветствовали друг друга с искренней теплотой.

— Садись и поехали, — велел майорат.

— Куда?

— В Руслоцк.

— Но Понецкие уехали…

— Я приехал не к ним, а к тебе. Богдан с чувством пожал ему руку:

— Спасибо, дядя. Я и подумать не мог, что ради меня ты проделаешь такой путь… Как только кони выдержали?

— Я ехал с подставами. Богдан, что с тобой? Тебя что-то гнетет?

Богдан печально взглянул на него:

— Прости, я решил, что все обо мне забыли…

В голосе его звучала невероятная тоска. Вальдемар встревожился:

— Письма ты пишешь отнюдь не печальные, но довольным не выглядишь… Что с тобой? Тебе плохо здесь?

Богдан сжал губы. Вальдемар понял, что в нем происходит внутренняя борьба.

Наконец Богдан сказал спокойно, улыбнулся даже:

— Что поделать, дядя, работа есть работа. Миновали деньки золотые…

— Значит, выдержишь?

— До конца договора выдержу. Но когда срок истечет, в Руслоцке ни за что не останусь!

— У меня была твоя мать…

— Наверняка со старыми претензиями? Она и мне писала, упрекала, что пошел работать. Хочет, чтобы вернулся в Черчин и стал там администратором у Виктора. — Богдан ухарски сбил шапку на затылок: — Нет уж, не выйдет!

— Виктора нет в Черчине.

— Ну да?! А где же он?

— Путешествует по свету… как ты когда-то.

— Что? Мотает денежки?

— Я бы сказал, весьма активно. Пьет, играет… — майорат пытливо следил, какое впечатление произведет это известие на Богдана.

Юноша побледнел, показалось даже, что глаза его увлажнились:

— Бедная мама… — прошептал он дрожащими губами. — У нее нас только двое, и оба… непутевые…

Взволнованный Вальдемар обнял его:

— Да разве ты непутевый?

— Это потому, что ты меня спас, дядя… Что же будет с мамой? Теперь мне придется работать побольше, чтобы в случае чего… содержать ее. Виктор опорой ей не послужит, у него нет сердца…

— И совести тоже, — кивнул Вальдемар. — Его ничто и никогда не исправит.

Какое-то время они ехали молча, неожиданно Богдан взял Вальдемара за руку и неуверенно, робко спросил:

— Дядя, а что с Люцией? Могу ли я вас… поздравить?

Вальдемар покраснел, нахмурился:

— А ты… ты бы этого хотел?

Богдан сжал его руку:

— Еще как, дядя! Она достойна быть твоей женой и хозяйкой в Глембовичах. И так любит тебя!

— Ладно, об этом мы поговорим потом… А теперь — о твоей работе и планах на будущее.