Глава первая

По бескрайной зеленой равнине на восток мчался экспресс Бэйпин — Шэньян. Перед глазами пассажиров, стоявших у окон и дышавших свежим утренним воздухом, проносились поля, речки, желтые глинобитные фанзы. Вскоре, налюбовавшись пейзажем, они стали позевывать и разглядывать соседей по вагону. Взгляды многих из них привлек небольшой узел, из которого торчали завернутые в белый шелк музыкальные инструменты. Кому они принадлежат? Странствующему торговцу? Внимание пассажиров обратилось на владельца этого необычного багажа, который оказался не купцом, а девушкой лет семнадцати, одиноко сидевшей возле узла. Она была похожа на студентку и одета во все белое: белое хлопчатобумажное платье, белые чулки, белые спортивные туфли. В руках она сжимала платочек. Девушка не отрывалась от окна, ее ясные темно-карие глаза на бледном лице задумчиво смотрели на родные ландшафты. Одинокая, скромная и красивая девушка быстро приковала к себе внимание спутников. Мужчины начали шепотом обсуждать ее внешность. Но девушка никого не видела, ничего не замечала; она сидела погруженная в свои думы.

Ее неразговорчивость, красота и странный багаж вызывали удивление и любопытство у соседей по вагону. Постепенно все разговоры сосредоточились на ней.

— Эта маленькая мисс, вероятно, разочаровалась в любви, — тихо сказал своему спутнику ехавший в том же купе студент.

— Столько инструментов стоят не меньше десяти-двенадцати долларов, — заметил толстый торговец, приблизившись к студенту и подмигивая в сторону девушки. — Зачем они ей? Что она, собирается петь на улицах?

Не обращая внимания на торговца, студент продолжал украдкой посматривать на девушку, оживленно разговаривая о ней со своим спутником.

Когда поезд прибыл на станцию Бэйдайхэ, студентка взяла узелок с музыкальными инструментами, который составлял почти весь ее багаж, и сошла с поезда. Оставшиеся в вагоне пассажиры проводили ее взглядами, полными нескрываемой досады.

Маленькая станция была очень тихой и оживлялась лишь с приходом поезда. Но стоило только рассеяться его дымку, как платформа вновь пустела.

С узлом в руках девушка вышла из здания вокзала и огляделась. Увидев, что ее никто не встречает, она позвала носильщика; тот взял ее багаж и пошел, как она ему указала, по направлению к деревне Янчжуан.

Опустив голову, она молча шла за носильщиком. За поворотом дороги они поднялись на небольшой холм, и перед ее взором вдруг открылась необъятная морская ширь, простиравшаяся до самого горизонта. Девушка замедлила шаги и остановилась. Она устремила взор на море, и ее ясные глаза возбужденно заблестели.

— Море! Как оно прекрасно! — не сдержала девушка своего восхищения. Забыв о том, что надо идти дальше, она жадно вглядывалась в бескрайную гладь, чуть тронутую кое-где мелкой зыбью.

Носильщик тем временем спустился к подножию холма. Шагов позади не было слышно, он обернулся и крикнул:

— Госпожа! Поспешите! Почему остановились? — Ему было непонятно то, что происходило в душе девушки.

А она, поглощенная новыми впечатлениями, продолжала смотреть на плещущиеся у берега волны, на одинокий белый парус вдали.

— Эй! Барышня! Что случилось? — забеспокоился носильщик.

Лишь этот окрик заставил ее очнуться. Проведя рукой по глазам, она печально улыбнулась и сбежала с холма.

Они зашагали дальше.

Носильщик, разговорчивый крестьянин средних лет, удивленный странным поведением своей спутницы, спросил:

— Что ты задержалась там, на горе?

— Смотрела на море. Я в первый раз его вижу. Оно такое красивое! — ответила девушка. — Как хорошо здесь жить!

— Э-э, чего там хорошего? Одной красотой сыт не будешь. Работать надо, а за работой этой красоты и не замечаешь, — улыбнулся носильщик. — Ты лучше скажи, зачем сюда приехала? Почему одна? На дачу, что ли?

Студентка улыбнулась:

— Какая там дача! Я приехала к двоюродному брату.

Глаза носильщика округлились.

— А кто он? Уже не в полиции ли работает?

Девушка отрицательно покачала головой:

— Нет, мой брат — учитель, он работает в школе в Янчжуане.

— А! — обрадовался носильщик. — Так он учитель? Я их в этой деревне всех знаю. Как его зовут?

— Чжан Вэнь-цин, — слегка оживилась студентка. — Ты с ним знаком? Он в деревне? Почему он не пришел на станцию встретить меня?

Носильщик неожиданно умолк.

Студентка напряженно смотрела в его загорелое, морщинистое лицо, ожидая ответа. Но он продолжал хранить молчание и, лишь пройдя несколько шагов, спросил:

— Как твоя фамилия? Ты из Бэйпина?

— Из Бэйпина. Моя фамилия Линь, зовут Дао-цзин, — серьезно и в то же время как-то по-детски ответила она. — Ты знаешь моего брата?

Носильщик снова ничего не ответил. Через некоторое время он, правда, что-то пробормотал, но Дао-цзин не поняла и не стала больше расспрашивать его. Вскоре они подошли к Янчжуанской начальной школе. Расплатившись, Линь Дао-цзин, немного робея, поднялась по каменным ступеням, ведущим к дверям.

Школа помещалась в большом храме Гуаньди, на краю деревни. Линь Дао-цзин оставила свои вещи у входа и вошла. Заглянув во все коридоры и залы, она никого в них не нашла. «Наверное, ушли гулять на берег моря, — подумала она. — Придется подождать».

День клонился к вечеру, над крышами фанз закурились дымки. В роще, неподалеку от школы, словно соревнуясь друг с другом, застрекотали цикады. Линь Дао-цзин терпеливо слушала их. В томительном ожидании прошло уже немало времени, но по-прежнему никто не появлялся. Опасаясь за свои вещи, девушка не решалась никуда отойти. Наконец, когда стало темнеть, на дороге показался хромой старик. Он еще издали крикнул:

— Кого ждешь?

Обрадованная его появлением, Дао-цзин поспешно сбежала по ступеням вниз:

— Господин Чжан Вэнь-цин здесь работает?

— А-а, тебе нужен учитель Чжан?

Старик был заметно пьян: лицо его раскраснелось, язык еле ворочался.

— Его… здесь нет!

— Как нет? Где же он? — удивилась Дао-цзин. — Он писал, что на летние каникулы никуда не поедет, да и его жена, она тоже учительница и тоже здесь работает… — Девушка заметно волновалась.

— Нет… Не знаю! Не знаю!

Старик, казалось, все больше и больше пьянел. Пошатываясь, он ввалился в дверь школы и, хлопнув створками, запер ее изнутри.

Дао-цзин была в недоумении: куда же могли исчезнуть брат и его жена? Ведь она писала, что собирается приехать к ним, а сейчас… Что делать, когда наступит ночь? Что будет потом?.. Она стояла в растерянности на каменных ступенях и смотрела на темнеющую перед ней рощу. Стрекот цикад начал оглушать ее, моря не было видно, однако шум прибоя был явственно слышен. Линь Дао-цзин несколько раз громко стучала в дверь, но старик, наверное, уже заснул… Сердце девушки сжалось, на глаза навернулись слезы. До каких же пор ей придется стоять у этих дверей? Взошла луна, и ее свет, пробившись сквозь листву деревьев, упал на красивое лицо девушки; прислонившись к каменной плите перед дверями бывшего храма, она горько плакала.

Когда человек попадает в беду, он часто вспоминает о прошлом.

Тихонько всхлипывая, Линь Дао-цзин задумалась. Почему она одна приехала в эту незнакомую неприветливую деревню? Почему этой ночью она очутилась в роще на морском берегу? Зачем она покинула отца и мать? Что привело ее сюда? Почему, почему она так горько плачет?..

 

Глава вторая

В одной из захолустных деревушек провинции Жэхэ жила маленькая крестьянская семья. В этой семье осталось всего два человека: дед и внучка. Старик часто болел и целыми днями лежал на кане. Внучка Сю-ни рубила в лесу хворост и работала в поле. Это и давало им средства к жизни. Сю-ни росла красивой, крепкой, трудолюбивой девушкой. Парни всей деревни вздыхали о ней. Но хотя ей и исполнился уже двадцать один год, она еще не была замужем. Объяснялось это просто: одиннадцати лет девочку обручили и отдали в семью ее будущего мужа. Однако «муж» умер, когда ей исполнилось пятнадцать лет, и она вернулась к деду. Это неудачное замужество ранило ее душу. Кроме того, нужно было ухаживать за больным дедом. Поэтому она не спешила выходить замуж. Дряхлый и больной старик нуждался в постоянном уходе, и внучка не могла его покинуть. Так они и жили вместе. Старик очень любил внучку, и когда замужние дочери присылали ему несколько рисовых лепешек или соленые утиные яйца, он всегда оставлял большую часть для Сю-ни.

Земля, которую обрабатывала Сю-ни, принадлежала помещику, и из урожая после внесения арендной платы у них почти ничего не оставалось. Чтобы заработать на чашку жидкой рисовой болтушки для старика, Сю-ни в свободное от работы в поле время брала топор и отправлялась в горы за хворостом, а вечерами пряла. Односельчане хвалили эту скромную девушку. Зимой, когда Сю-ни исполнился двадцать один год, случилось несчастье. Проживавший в Бэйпине крупный помещик Линь Бо-тан собственной персоной пожаловал в деревню для сбора арендной платы. Здесь он случайно увидел Сю-ни. Пораженный красотой девушки, помещик захотел сделать ее своей наложницей. Ему шел пятьдесят второй год. У него в доме уже побывало несколько красивых наложниц, которых он покупал в публичных домах, но его первая жена — Сюй Фэн-ин — неизменно выгоняла их из дому. Теперь, когда ему приглянулась Сю-ни, свежая, немного диковатая деревенская девушка, он не захотел упускать ее из рук.

Чтобы сломить сопротивление крестьян и собрать с них арендную плату, он попросил губернатора провинции Тан Юй-линя прислать военную полицию. Одинокий и слабый старик и его внучка оказались в полной власти помещика-де пота. Так Сю-ни стала наложницей Линь Бо-тана. Она целыми днями плакала, несколько раз пыталась покончить с собой, искусала Линь Бо-тану все руки, но ничего не помогало. Помещик только покручивал усы и посмеивался.

Через два месяца Сю-ни почувствовала, что она беременна. Линь Бо-тан перевез ее из родной деревушки в свой дом в столице.

В ночь, когда внучку увезли из деревни, ее дед доковылял кое-как до речки, протекавшей неподалеку, и бросился в нее…

Попав в городской дом Линь Бо-тана, Сю-ни из живой, сообразительной девушки превратилась в угрюмое, забитое существо. Целыми днями от нее нельзя было добиться ни слова. Она ела, работала, но большую часть времени сидела, уставившись глазами в стену, словно стремилась пробуравить ее взглядом. Узнав, что Сю-ни беременна, Сюй Фэн-ин — жена помещика — сразу изменила к ней свое отношение. Это объяснялось тем, что сама она рожала несколько раз, но ни один ребенок не выжил. Она надеялась, что Сю-ни родит для Линь Бо-тана сына.

У Сю-ни родилась дочь… Состояние молодой матери улучшилось. Всю свою любовь и надежды она перенесла на ребенка. С какой нежностью она ухаживала за своей беленькой, толстенькой дочуркой! Стоило только девочке улыбнуться, как печаль, горе и позор забывались и опустошенное сердце вновь наполнялось жаждой жизни.

По ночам, когда старый Линь Бо-тан уходил к другим наложницам, Сю-ни тихонько вставала, меняла пеленки, кормила ребенка грудью, целовала румяные, пухлые щечки и ласково шептала:

— Доченька, расти скорей! Живи! Твоя мама всегда будет с тобой!..

Слезы, которых уже давно никто не видел на ее глазах, капали на чистое личико девочки. Сю-ни решила жить ради своего ребенка.

Девочке исполнился год. Она начинала говорить, водила маленькими пальчиками по лицу матери, хватала ее за волосы — и на лице Сю-ни появлялась счастливая улыбка.

Однажды Сюй Фэн-ин позвала Сю-ни к себе в комнату. Взяв из рук матери ребенка, она перестала улыбаться и сказала:

— Это ребенок моего мужа, я хочу оставить его у себя. А ты, бесстыдная нищенка, немедленно убирайся отсюда!

Сю-ни обезумела: она кричала, билась головой о стену, дралась, как тигрица, отбивая своего ребенка. Но все было напрасно. Линь Бо-тан, позабавившись ею вволю, задолго до этой сцены предусмотрительно скрылся.

— Мама! Мама! — кричала девочка, протягивая ручонки к Сю-ни. — Хочу к маме!

Слуги выволокли Сю-ни на улицу и бросили в поджидавшую у ворот машину…

* * *

На первых порах супруги Линь хорошо относились к девочке, которую назвали Дао-цзин. Но когда девочке исполнилось три года, Сюй Фэн-ин сама родила сына. С этого времени начались невзгоды маленькой Линь Дао-цзин: ее постоянно били, спала она вместе со слугами, ей не разрешалось входить в дом, и она целые дни проводила на улице, играя с детьми мусорщиков.

Однажды зимой Сюй Фэн-ин позвала Дао-цзин в дом и заговорила с ней неожиданно ласково. Заметив, что ребенок дрожит и заикается, она удивленно притянула девочку к себе и спросила:

— Что с тобой, Дао-цзин??

— Чешется!..

К этому времени девочке было уже семь лет. Напуганная неожиданным вызовом к мачехе, она шмыгала носом и была готова расплакаться.

Неожиданно у Сюй Фэн-ин появилось сострадание к Дао-цзин. Она сняла с девочки рваную ватную куртку. Беглого взгляда было достаточно, чтобы увидеть кишащих на ней вшей.

Умиляясь своему великодушию, Сюй Фэн-ин бросила куртку в пылающий камин. Сюй Фэн-ин внимательно осмотрела маленькую, посиневшую от холода Дао-цзин и, повернувшись к лежащему на диване с газетой Линь Бо-тану, сказала:

— Я уже несколько дней присматриваюсь к ней: красивая девчонка! Отдадим ее учиться, а когда вырастет — мы не прогадаем!

Покручивая усы, Линь Бо-тан кивнул головой:

— Хорошо! Ты, жена, всегда отличалась проницательностью. Раньше говорили: «Необразованная женщина более добродетельна». Но эти времена прошли. Отдадим ее учиться!

Так маленькая Дао-цзин попала в школу. Она полюбила книги и росла смышленой, но замкнутой девочкой. Целыми днями она молчала, и те, кто не знал ее, могли принять девочку за глухонемую. Младший брат, избалованный матерью и подстрекаемый ею, часто обижал Дао-цзин, но она никогда не плакала. Дао-цзин обычно молча переносила обиды; но порой в ней закипал гнев, и она давала сдачи мальчишке, хотя этим и могла заслужить более жестокие побои.

Когда мачеха наказывала Дао-цзин, она не пользовалась ни тростью, ни плетью: ей нравилось щипать и кусать девочку. Как-то раз вечером, когда Дао-цзин уже задремала, брат разбил любимую вазу матери, а осколки положил возле Дао-цзин. И вот безмятежно спавшая девочка была разбужена неожиданным градом ударов. Она сразу же поняла, что произошло, и, стиснув зубы, приготовилась к издевательствам.

— Собачье отродье! Совсем обнаглела! Ты мне ответишь за вазу!..

Ноги Дао-цзин вспухли от щипков, руки были искусаны до крови, но она не плакала, не просила прощения. Из ее глаз, сверкавших упрямым блеском, не упало ни одной слезинки.

Так и жила она в этой семье, как собачонка. Во всем доме лишь одна старая служанка — бабушка Ван любила девочку и заботилась о ней. Она часто ласкала ее, но делала это тайком, так как боялась госпожи. Дао-цзин любила старушку; и когда девочке бывало особенно тяжело, она всегда уходила к ней в комнату и здесь давала волю своим слезам.

После того как Дао-цзин окончила начальную школу и поступила в женскую среднюю школу, отношение к ней мачехи заметно улучшилось. К этому времени Дао-цзин стала стройной, красивой девушкой с правильным овалом чистого, как мрамор, лица. Густые черные брови доходили почти до висков. Но самым прекрасным в облике девушки были ее трогательно печальные глаза. Сюй Фэн-ин немало радовала расцветающая красота девушки; она чувствовала необходимость дать ей образование, так как только после этого можно было выдать Дао-цзин замуж за богатого и влиятельного человека.

В первый день занятий, когда она собиралась в школу, отец и мачеха были так рады, что вышли провожать ее до ворот и даже усадили в коляску рикши. Линь Бо-тан, нарядившийся по этому случаю в длинный шелковый халат, покручивая усы, стоял на каменных ступенях у ворот дома. Задумавшись на мгновение, он рассмеялся и довольным голосом сказал Дао-цзин:

— Ну, вот ты и барышня. Поздравляю! Ты поступила в среднюю школу, а это все равно, что сдать экзамен на сюцая. Ха-ха-ха!

* * *

Линь Бо-тан был не только деятелем просвещения, но и имел немаловажную в то время ученую степень цзюйжэня. После получения этого звания он собирался ехать в столицу для сдачи экзаменов на следующую ученую степень, но тут наступил период «Ста дней реформ», и в Пекине был создан педагогический институт (предшественник Пекинского университета). Почтенный цзюйжэнь, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, вместе с супругой переехал в столицу и стал профессором нового педагогического института. После революции 1911 года, когда с особой остротой встал вопрос о просвещении, этот «профессор», почувствовав, куда дует ветер, очень быстро сделался просветителем и по низкой цене стал скупать земли, принадлежащие маньчжурским князьям, якобы для учреждения на них «просветительных заведений». За «Сто дней реформ» этот цзюйжэнь всеми правдами и неправдами сумел добиться назначения его ректором института, и его визитные карточки с триумфом облетели «высшее» столичное общество.

Люди восхищались талантами и добродетелями профессора Линь Бо-тана, и никто не знал, как жестоко обошелся он с бедной Сю-ни…

Линь Бо-тан с жаром принялся за изучение конфуцианских канонов и чтение философских трактатов Канта и Монтескье; теперь самой сокровенной его мечтой стала степень академика. Вот почему он так убежденно заявил дочери, что поступление в среднюю школу равносильно получению звания сюцая.

Не дав Дао-цзин ответить, мачеха — толстая женщина, которая даже в прохладном августе обмахивалась шелковым веером, — прищурила глаза и сказала:

— Детка, учись хорошенько! Твоя мать сумеет достать деньги, чтобы дать тебе возможность окончить школу и университет. Если же тебе еще и удастся получить образование за границей, то ты будешь наслаждаться счастьем и богатством большим, нежели сам Чжуанюань.

— Ты чего смеешься, старый дьявол? — обрушилась она на Линь Бо-тана. — Я ее вырастила, и если она разбогатеет, то ты все равно ни шиша не получишь! Ведь для нее ты даже пальцем ни разу не пошевельнул! — сердито брызгала слюной Сюй Фэн-ин.

Линь Бо-тан расхохотался:

— Да-а! Все ты! Все — тебе! Даже деньги зятя и те будут принадлежать тебе. Не так ли?

Двенадцатилетняя Дао-цзин бросила недобрый взгляд на своих родителей, и на ее ресницах, как жемчужины, повисли слезинки.

* * *

В школе Дао-цзин, подобно птичке, выпорхнувшей из клетки, полной грудью дышала чудесным воздухом свободы. Она очень любила книги, особенно художественную литературу. Книги развили в ней воображение, зародили мечты о прекрасном будущем и сделали девушку еще более мечтательной. Однако внешне Дао-цзин по-прежнему оставалась замкнутой, бесстрастной и молчаливой. Из всех своих одноклассниц она сблизилась лишь с девочкой по имени Чэнь Вэй-жу, которая с большим участием и сочувствием относилась к ее невзгодам, жалела и поддерживала ее. Они стали подругами.

В 1931 году Линь Дао-цзин должна была окончить школу. До окончания оставалось два месяца. Вернувшись однажды из родительского дома, она выглядела более печальной, чем обычно.

Девочки удивленно поглядывали на нее, подходили и спрашивали:

— Линь Дао-цзин, зачем мать вызывала тебя домой? Почему ты такая грустная?

Чэнь Вэй-жу погладила ее по голове и участливо прошептала:

— Дао-цзин, скажи мне, что случилось?

Она была до того взволнована, что сама чуть не плакала.

Дао-цзин молчала, выражение лица у нее было отсутствующее. И только когда в классе кто-то громко расхохотался, она очнулась и горько усмехнулась:

— Чего вы смеетесь? Поменьше бы лезли в чужую душу! — вскочила и выбежала из класса.

Спустя минуту Дао-цзин в сопровождении Чэнь Вэй-жу уже шла к каналу, находившемуся к западу от школы.

Внезапно Дао-цзин остановилась и повернулась к подруге:

— Вэй-жу, я больше не смогу ходить в школу!

— Почему?.. Дао-цзин, что у тебя произошло дома?

Дао-цзин ничего не ответила. Они пошли к деревьям, росшим на берегу канала.

Дао-цзин стояла под плакучей ивой и пристально глядела на переливавшуюся серебром воду. Через несколько минут она сказала:

— Семья разорилась: мой отец затеял судебную тяжбу из-за земли и проиграл процесс… Был страшный скандал, он обанкротился, обманув мачеху, продал оставшуюся у него землю и тайком сбежал с наложницей. И вот теперь у мачехи единственное богатство — это я…

— Что? Какое же ты богатство? Ты ведь не деньги!

Мачеха смотрит на меня как на дерево, дающее золотые плоды. Она требует, чтобы я вернулась домой и вышла замуж за богача. Ей по-прежнему хочется жить в роскоши. А я не хочу. Я уйду от нее!

— Что же теперь будет? — чуть не плача, спросила Чэнь Вэй-жу и сжала руку Дао-цзин.

Но та спокойно сказала:

— Не волнуйся, Вэй-жу. Во всяком случае, я не покорюсь. Если же ничего нельзя будет поделать, у меня останется еще один выход — смерть!

Сюй Фэн-ин перестала давать дочери деньги, пытаясь тем самым запугать ее и подчинить своим планам.

Однако Дао-цзин не сдалась. Она совсем было решила начать самостоятельно зарабатывать на жизнь. Но куда ей было деваться до окончания школы? Школьные подруги, горячо сочувствуя Линь Дао-цзин, каждый месяц собирали ей деньги на питание. Это дало девушке возможность закончить школу.

Наступили каникулы. Дао-цзин ничего не оставалось, как, похоронив свои сокровенные мечты, скрепя сердце собраться и ехать домой. Самым большим желанием ее было поступить в университет. Но надежд на это мало: разве мачеха смягчится когда-нибудь? Дао-цзин одолевали сомнения: следует ей возвращаться или нет?

Кроме художественной литературы, девушка увлекалась музыкой. Поэтому, собираясь домой, она взяла с собой целый оркестр музыкальных инструментов: свирель, флейту, кларнет, юэцин, эрху, для чего ей даже пришлось нанять рикшу, и свой самый любимый инструмент — губную гармошку, которую сунула в карман.

Куда бы Дао-цзин ни ехала, она всегда брала с собой музыкальные инструменты. Из-за этого одноклассницы дали ей два прозвища: «Отшельница со свирелью» и «Музыкальная лавка». Первое было ласкательным, а второе употреблялось в минуты ссор. После уроков Дао-цзин частенько в одиночестве музицировала. И все, кто наблюдал ее в такие минуты, изумлялись восторженному блеску, неожиданно появлявшемуся в прекрасных и печальных глазах девочки.

Но так было полгода назад. С тех пор в жизни Дао-цзин произошли большие перемены. Она почти совсем перестала заниматься музыкой. Подруги со смехом осведомлялись:

— Ну, «Отшельница со свирелью», почему не открываешь свою «Музыкальную лавку»?

Улыбаясь, Дао-цзин с грустью смотрела на них и ничего не отвечала.

* * *

Тележка рикши, трясясь и подпрыгивая, медленно двигалась по неровной дороге.

На сердце Дао-цзин было тяжело. Она вспомнила, как жестоко обошлась с ней мачеха. В ушах девушки до сих пор звучал ее голос: «Собачье отродье! Для чего тебя растила старуха мать? Неблагодарная! Как тебе не стыдно? Ты совсем не слушаешь, что тебе говорят. Убирайся из моего дома!..» Дао-цзин бросило в дрожь. Словно боясь, что ее ограбят, она с силой прижала к себе свирель.

Когда Дао-цзин вошла в дом, она встретила совсем неожиданный прием. Мачеха играла с гостями в мацзян. Увидев Дао-цзин, она ласково поздоровалась с ней и, улыбаясь, сказала:

— Барышня, доченька моя хорошая! Вернулась! Сегодня так жарко! А у нас гости, и все хвалят тебя за прилежание!

«Неужели мачеха раздумала выдавать меня замуж? — размышляла Дао-цзин. — Может быть, она даже даст денег на дальнейшую учебу?»

Дао-цзин всегда считала, что учеба превыше всего, а все остальное — мелочи жизни.

«Это было бы счастье — поступить в университет или в пединститут», — подумала она и поклонилась гостям мачехи, хотя обычно не выносила их: они только и знали, что играли да курили. Но на этот раз она как будто даже обрадовалась им. Остановившись подле игрального столика, Дао-цзин застенчиво улыбнулась.

— Это господин Ху, начальник управления, — мачеха указала на худощавого мужчину с желтым лицом, одетого в европейский костюм и сидевшего на почетном месте. — А это моя дочь Дао-цзин.

Подобострастно устремив на гостя заплывшие жиром глазки, мачеха произнесла последние слова тоном купца, расхваливающего свой товар. От этого Дао-цзин стало не по себе. Не дожидаясь похвал, она резко повернулась и ушла во внутренние комнаты.

Поселившись в доме мачехи, Дао-цзин начала сдавать экзамены в педагогический институт. Хорошие оценки доставляли ей радость. Но мысли о предстоящем замужестве, постоянный, не утихающий до глубокой ночи стук костей, пошлая болтовня флиртующих мужчин и женщин, несмолкаемые пьяные песни и раздраженные возгласы проигравших действовали на нее угнетающе.

«До чего опустилась мачеха после разорения и бегства отца!» Дао-цзин видела, как Сюй Фэн-ин, уже пожилая женщина, целыми днями переодевалась, меняя одно крикливое платье на другое, и, не стесняясь дочери, кокетничала с мужчинами. Все это было неприятно, противно.

Прошло полмесяца. Наступил день, когда мачеха была в особенно хорошем настроении. Она даже взяла Дао-цзин с собой в магазин, где купила ей платье из белого зефира и белые парусиновые туфли.

Мачеха хотела, чтобы Дао-цзин обязательно еще купила себе на платье что-нибудь нарядное, но та отказалась: летом девушка всегда носила лишь короткий белый халат, белые чулки и белые туфли — и ничего больше. Мачеха уступила. Вечером она приготовила для Дао-цзин ее самые любимые блюда. После ужина Сюй Фэн-ин со своим младшим сыном уселась рядом с Дао-цзин и завела обычный пустой разговор, перескакивая с одной темы на другую. Неожиданно она сказала:

— Дао-цзин, твой отец, старый негодяй, сбежал, и ни слуху, ни духу от него. Земли у нас больше нет. Я с вами одна. Твой брат мал, а сама ты еще не закончила учебу… На что мы будем жить дальше? — При этих словах мачеха вытерла слезы.

Дао-цзин сидела с опущенной головой.

Сразу же, без перехода, мачеха начала почему-то успокаивать ее:

— Доченька, ты не убивайся. Слушай, что тебе говорит мать, и ручаюсь, что все мы будем сыты и одеты, а ты сможешь продолжать учиться.

Дао-цзин молчала…

После минутного раздумья мачеха чуть улыбнулась, нервно покусывая ногти.

— Доченька, скажи откровенно, за кого ты все-таки хотела бы выйти замуж?

Дао-цзин продолжала молчать.

— Говори, я ведь тебя спрашиваю!

— Мама, я никогда не задумывалась над этим. Разве ты не хочешь, чтобы я училась дальше? Умоляю тебя, не говори мне больше о замужестве!

Мачеха нахмурилась, но сдержалась.

— Ты сама не знаешь, что говоришь. В твои годы я уже была замужем: меня выдали шестнадцати лет… Еще раз повторяю: замужество вовсе не помешает тебе учиться.

С этими словами она поднялась; глаза ее хитро сузились, превратившись в две маленькие щелки. Взяв Дао-цзин за руку, деланно улыбаясь, она сказала:

— Дорогая доченька, хочу сообщить тебе приятную новость… Ты очень понравилась господину Ху, начальнику управления, — помнишь, он приходил к нам? Он в восторге от твоей внешности и ума. Человек еще не женат. Ему лишь немногим больше тридцати, однако он богат и пользуется влиянием…

Дао-цзин сидела, не поднимая головы, и ничего не отвечала. Мачеха решила, что она по-девичьи смущается и стесняется сказать, что согласна. Взяв дочь за руку и радостно поблескивая глазами, она затараторила:

— Жемчужина моя, ты должна согласиться. Счастье само плывет к тебе в руки; у этого начальника управления в Нанкине и в Шанхае собственные европейские дома. В Бэйпинском банке у него крупный вклад, в деревне — своя земля. Кроме того, акции в Шанхае… Он доверенное лицо Чан Кай-ши, скоро получит еще более высокий пост.

Больше терпеть Дао-цзин не могла. Гневно отбросив руку мачехи, она с горечью воскликнула:

— Мама, не губи мою жизнь! Лучше уж умереть, чем стать игрушкой в руках вашего чиновника! И не думай об этом!

Мачеху словно подменили. Она затопала ногами, вся затряслась и протянула к Дао-цзин руки. Пальцы ее подрагивали, словно она собиралась вцепиться в девушку.

— Ах ты, подлый собачий выродок! Возомнила себя благородной барышней? Тварь поганая! Да могла ли какая-то там голодранка, проститутка из конуры, произвести на свет что-нибудь путное!.. Ладно, хватит! Если ты, неблагодарная, не сделаешь как я хочу, я продам тебя — верну хоть деньги, на которые кормила все эти годы!

Дао-цзин застыла на месте. О чем она говорит? Кто же все-таки ее родная мать? Она слышала только, что ее мать умерла. «Голодранка», «проститутка из конуры» — эти слова больно ранили сердце девушки.

Убежав в свою комнату, она бросилась на кровать и пролежала там, не пошевельнувшись, до полуночи.

Потом она незаметно проскользнула в комнату к няньке Ван и, крепко прижавшись лицом к ее худой старческой руке, спросила:

— Бабушка, скажи мне, пожалуйста, кто была моя мама? Она… Как она умерла? Почему ты никогда не рассказывала о ней?

Ответа не последовало.

— Говори, няня, говори мне все, все, прошу тебя!.. Ведь ты любишь меня, любишь… как мама.

Обняв старушку, Дао-цзин заплакала.

— Детка… Ты, наверное, помнишь, когда ты была маленькой, я рассказывала тебе о девушке, ходившей в горы за хворостом? Это и была твоя родная мать.

В детстве сиротка любила долгими зимними вечерами, прижавшись к бабушке Ван, слушать ее сказки. Среди этих сказок была и история Сю-ни.

Боясь, однако, нарушить запрет Сюй Фэн-ин, бабушка Ван не осмеливалась поведать маленькой Дао-цзин о том, что ее матерью была именно та бедная деревенская девушка, которая часто ходила в горы за хворостом и которая вопреки своему желанию стала наложницей богача. И вот только теперь добрая старушка решила рассказать Дао-цзин правду о ее матери.

* * *

…Жена Линь Бо-тана приказала слугам посадить Сю-ни в машину и отвезти ее в дом к одному из друзей мужа. Сю-ни бешено сопротивлялась. У самых дверей дома, куда ее привезли, она, наконец, вырвалась и побежала обратно к своему ребенку. Ворота дома Линь Бо-тана были наглухо заперты, и женщина с растрепанными волосами, спотыкаясь и падая, стала бегать вдоль высокой стены, окружавшей дом. Целые сутки она не ела и не пила, бродила все время около дома и горестно восклицала:

— Отдайте ребенка! Верните мне дочь! Ты, потерявшая совесть волчица! Жестокий палач! Верните моего ребенка! Верните!..

Линь Бо-тан, понимая, что разговоры о Сю-ни могут подорвать его авторитет и положение ректора, приказал связать обезумевшую женщину и отвезти ее на родину — в горную деревушку на берегу реки Байхэчуань.

Как только Сю-ни, от безумного горя никого не узнававшая, увидела родную деревню, знакомые горы и речку, она пришла в себя и тихо заплакала. Потеряв надежду увидеть ребенка, она несколько успокоилась при мысли, что теперь по крайней мере будет жить вместе с дедушкой — добрым человеком, делившим с ней все невзгоды и радости. Она не знала, что, вернувшись в родную деревню, найдет там пустую фанзу — деда уже не было в живых.

Узнав это, она окончательно потеряла рассудок и бросилась в реку…

Так была загублена жизнь матери Дао-цзин.

* * *

Дао-цзин упала на постель бабушки Ван. Она вся обмякла и как будто потеряла сознание. Прошло много времени, прежде чем она с трудом смогла подняться. Холодными как лед пальцами она крепко сжала высохшую руку старушки и, прошептав: «Мама…», разрыдалась. Впервые в жизни она плакала так горько.

— Детка, перестань, а то мачеха услышит! — Старушка успокаивала Дао-цзин, а сама вытирала слезы.

— Бабушка, я больше не боюсь их!.. Я уйду из этого проклятого дома! — Дао-цзин порывисто вскочила.

— Куда же ты пойдешь? — испугалась добрая старушка.

— Вернусь в школу. Поживу там несколько дней, подожду, пока в институте не объявят списки принятых…

— Вернешься в школу? Ну, ладно! Только подумай сначала. Мачеха наговорила тебе грубостей — ну и что из этого? Не обращай внимания. Через несколько дней все забудется. Детка, ведь недаром говорится: «Коль живешь под низкой крышей, приходится склонять голову». — Старушка чиркнула спичкой и начала что-то ощупью искать под подушкой.

Освещенная бледным колеблющимся огоньком Дао-цзин смотрела на нее. Няня достала из наволочки маленький бумажный сверток. Бережно развернув его, она позвала Дао-цзин поближе и попросила зажечь еще спичку; потом она тщательно пересчитала тоненькую пачку пестрых банкнотов и, вложив их в руку Дао-цзин, тихо всхлипнула:

— Это твоя мачеха недавно заплатила мне за два месяца — тут десять юаней. Внученька, когда вернешься в школу, эти деньги тебе пригодятся. Потерпишь немного… Будет что нужно — дай мне знать. Ах ты, моя горемыка…

Взяв деньги, Дао-цзин задохнулась от нахлынувших на нее чувств.

— Пока они спят, я уйду. Я… я не… До свидания, бабушка!..

 

Глава третья

Покинув дом, Дао-цзин не вернулась в школу. Она поклялась навсегда уйти из этой ненавистной ей теперь семьи, никогда больше не подходить к порогу дома, где властвовало зло. Первые три дня Дао-цзин провела у Ван Сяо-янь, своей подруги по начальной школе, а затем поехала в Бэйдайхэ к двоюродному брату. Это был умный и честный молодой человек, перед которым Дао-цзин преклонялась с малых лет, женатый на ее хорошей школьной подруге. Если бы девушка нашла их, они, безусловно, помогли бы ей. Перед началом каникул она получила от брата письмо, в котором тот сообщал, что они с женой остаются на лето в Бэйдайхэ. За два дня до отъезда Дао-цзин написала им о своем намерении приехать, сообщила день выезда. Однако в Бэйдайхэ она почему-то не застала их.

Неужели они уехали? Сидя одна возле школы, девушка не могла сдержать подступивших к глазам слез. Луна незаметно переместилась к югу, свежий морской ветерок шевелил волосы Дао-цзин и постепенно развеял ее мрачные мысли. «Время уже позднее, нельзя же вот так сидеть и плакать!» Дао-цзин подняла голову, окинула взором молчаливую рощу, старый храм — школу с наглухо закрытыми дверями и медленно встала.

«Может быть, поискать директора школы и его расспросить?» — мелькнула у нее мысль, и она почувствовала облегчение. Ей очень захотелось есть. Ведь она не ела со вчерашнего дня! Дао-цзин оставила вещи возле школы и пошла по тропинке к деревне.

«Где же искать директора?»

Она шла по тихой, безлюдной улице. Дао-цзин не знала ни фамилии директора, ни дома, где он живет. Внезапно она заметила человека, медленно двигавшегося по улице ей навстречу. Когда прохожий приблизился, она спросила его:

— Скажите, пожалуйста, где живет директор школы?

— Директор? — незнакомец удивленно остановился. — В такое позднее время? А вы откуда?

— Я приехала к Чжан Вэнь-цину, он учитель начальной школы в этой деревне — это мой двоюродный брат. Его нет, и поэтому я решила обратиться к директору.

На лице прохожего появилась улыбка.

— О, вам повезло! Я и есть директор. А как ваша фамилия?

Только теперь Дао-цзин рассмотрела его. Перед ней стоял худощавый мужчина средних лет, в длинном халате. По внешнему виду — типичный деревенский учитель. Услыхав, что перед ней директор школы, она обрадовалась и поспешно сказала:

— Там, в храме, какой-то старик сказал мне, что Чжан Вэнь-цина здесь нет. Скажите, пожалуйста, куда он уехал?

— О, Чжан Вэнь-цин?.. — Обнажив желтые зубы, улыбнулся директор. — Да, вам не повезло. Два дня назад он неожиданно подал заявление о своем уходе. Я слышал, что они с женой уехали на северо-восток… К сожалению, это так… Вы еще нигде не устроились? Ну, ничего! Сегодня переночуете в нашей деревне — мы примем вас так же радушно, как сделал бы это ваш брат.

«Брата я не застала, денег на обратную дорогу нет. Как же теперь быть?» Дао-цзин задумалась. То ли оттого, что стало немного прохладнее, а может быть, от горечи и усталости, она побледнела и едва держалась на ногах. Заметив ее состояние, директор приветливо улыбнулся:

— Как ваша фамилия?

— Линь.

— Линь? Госпожа Линь, пожалуйста, чувствуйте себя здесь как дома. Не застали родственников — что ж поделаешь! Не расстраивайтесь. Мы с Чжан Вэнь-цином вместе работали, и я сделаю все возможное, чтобы помочь вам. Меня зовут Юй Цзин-тан.

Она немного успокоилась.

— Я искала здесь своего двоюродного брата для того, чтобы… чтобы он помог мне устроиться на работу. Не нужна ли в вашу школу учительница?

Этот неожиданный вопрос удивил директора. Он понял, что перед ним всего-навсего птенец, только что вылетевший из родного гнезда.

— О-о, о-о! — улыбнулся он, заморгав глазами, и благожелательно ответил: — Мы поговорим, поговорим еще об этом. Сейчас вам нужно отдохнуть, а о работе завтра. Хорошо?

Дао-цзин обрадовалась. И хотя в ходе разговора она почувствовала, что этот человек несколько кичлив, да и похож скорее не на директора школы, а на обычного шэньши, тем не менее только у него можно было найти сейчас работу, да и на ночь он мог бы где-нибудь ее устроить.

— Спасибо, господин Юй Цзин-тан. Ну, зачем я буду причинять вам беспокойство? Если можно, я переночую в школе.

— Хорошо, хорошо!..

Директор несколько раз повторил это слово и пошел вперед, показывая дорогу.

Через боковую дверь он вошел в храм и разбудил пьяного сторожа.

Устраивая Дао-цзин на ночлег в одной из комнат, отведенных для учителей, Юй Цзин-тан, часто моргая глазами, с любопытством расспрашивал ее о Бэйпине и о семье. Дао-цзин не открыла ему действительной причины своего ухода из дома, объяснив этот уход тем, что родители больше не в состоянии платить за ее учебу. Ей бы очень хотелось устроиться на работу и получить место учительницы в начальной школе.

— Хорошо! Хорошо! — улыбаясь, сказал Юй Цзин-тан. — В нашей школе все места заняты, но вы не беспокойтесь. На днях я поеду в Шанхайгуань, там встречусь с начальником уезда и поговорю с ним о вас. Обещаю вам уладить это дело. Мы с начальником уезда — господином Бао — хорошие друзья. Да и молодежь он любит. Я думаю, что устроить для вас место учительницы не составит большого труда.

Линь Дао-цзин поздравила себя с тем, что встретила такого хорошего человека и что ее надежда получить работу осуществляется.

Эту ночь в старом храме Дао-цзин провела удивительно спокойно. Рокот моря и оглушительный стрекот цикад казались ей прекрасной музыкой…

Разбудил ее шум прибоя. Непрестанный и могучий зов морских волн манил к себе мечтательную натуру Линь Дао-цзин. Наспех покончив с завтраком, принесенным стариком сторожем, она побежала на берег моря.

Море! Таинственное, великое море!.. Дао-цзин стояла на влажном песке, и ее сердце наполнялось радостью. Взгляд широко раскрытых глаз был устремлен в голубой простор, простиравшийся перед ней. Утреннее небо было совершенно чистым, лишь далеко на горизонте виднелись белые облачка. По голубовато-бирюзовой, местами атласной глади моря молниями скользили солнечные блики. Далеко-далеко на его спокойной поверхности изредка мелькали паруса рыбачьих джонок.

Дао-цзин не могла оторвать глаз от этого беспредельного, полного величественной красоты простора, и боль, терзавшая ее душу последнее время, постепенно утихла. Поправив волосы, Дао-цзин достала свою губную гармошку:

понеслись над морем слова детской песенки.

Наигрывая, она шла по берегу и подбирала красивые ракушки. Она резвилась, как ребенок.

Ее туфли промокли от сырого песка, в волосы набилось множество мелких песчинок, но она ничего не замечала.

Янчжуан была заброшенной деревушкой на берегу моря. Ее окружали дюны, поросшие редкими деревцами. Но стоило Дао-цзин отойти от деревни на несколько ли, как пейзаж начал постепенно меняться: на верхушках холмов и в долинах стали попадаться рощи яблоневых и сливовых деревьев. Ветерок разносил тонкий и нежный аромат цветущих акаций, которых здесь было очень много. На берегу моря среди зелени были разбросаны красивые, разнообразные по своей архитектуре коттеджи, виднелись белые, желтые, голубые и красные крыши. Картина эта невольно вызывала чувство восхищения и удивления. Выросшая среди пыльных и шумных столичных улиц, Дао-цзин только однажды побывала в захолустной горной деревеньке около Губэйкоу, куда брала ее с собой Сюй Фэн-ин во время поездки для сбора арендной платы. Сегодня в лучах солнца перед ней возникли, словно воздвигнутые волшебниками, изящные дачи. Дао-цзин никогда не думала, что на свете может существовать такая красота.

С минуту она стояла на вершине небольшого холма и безмолвно смотрела на изумительный пейзаж, затем, движимая любопытством, сбежала вниз к небольшим красным кабинкам на берегу.

Тишину этого райского уголка нарушали человеческие голоса. С пляжа отчетливо доносился смех купающихся. Только теперь она поняла, что попала на пляж для богатых дачников.

Остановившись под старой сосной, она с любопытством рассматривала людей на пляже. Кроме иностранцев, здесь развлекались дети китайских богачей. Купающиеся были одеты в разноцветные купальные костюмы. Одни из них лениво грелись на солнце, другие, размахивая руками, со смехом плескались в воде.

Неподалеку от Дао-цзин расположилось несколько пожилых иностранок и китаянок с зонтиками от солнца и маленькими собачками на руках. Женщины сидели на белоснежных простынях, расстеленных на песке, и разговаривали. Одна из них налила в блюдце молока и поставила его перед собачкой.

Внезапно до слуха Дао-цзин донесся визгливый женский голос. Повернув голову, она увидела нарядно одетую молодую китаянку, стоявшую возле пожилой женщины с зонтиком. В ушах ее ослепительно блестели жемчужные серьги.

Топая ногой, модница громко ругала кого-то:

— Чертовка! Сколько можно ждать зонтика! Так и сгореть недолго! Ах ты, нищенка! Неси скорее!

По раскаленному полуденным солнцем песку к ней торопливо бежала маленькая девочка. Но чем больше она спешила, тем сильнее ее ноги увязали в песке. Видя это, женщина опять затопала ногами и разразилась бранью. Наконец девочка подбежала и, тяжело дыша, подала розовый шелковый зонтик. Послышался звук пощечин, которыми молодая барыня наградила служанку.

Дао-цзин не стала смотреть, что будет дальше. Резко повернувшись, она пошла обратно: близился полдень, и надо было возвращаться.

На сердце у девушки уже не было прежнего ощущения радости и легкости. Но все же она была довольна: ведь она увидела столько нового, насладилась такой красотой! Обратно Дао-цзин шла той же дорогой, время от времени наклоняясь, чтобы сорвать полевой цветок, и тихонько напевала.

— Давай кругом! Здесь прохода нет! — раздался вдруг над нею грубый мужской голос.

Дао-цзин вздрогнула. Подняв голову, она увидела на каменистом склоне холма богатую европейскую виллу с острой крышей. Здание было обнесено глухой стеной, у которой в небрежной позе стоял мужчина: видимо охранник. Пальцем он показал на большую доску, прибитую к стене.

Дао-цзин остановилась, ее возмутила такая бесцеремонность. Но все же она посмотрела вверх, куда указывал мужчина.

«Китайцам и собакам вход воспрещен».

Только теперь она обратила внимание на американский флаг, колыхавшийся на высокой мачте перед виллой. Бросив взгляд на доску, мачту и флаг, она, ни слова не говоря, отвернулась и пошла прочь.

У Дао-цзин пропало всякое желание смотреть что-нибудь еще. Хотелось одного: поскорее вернуться в Янчжуан.

Раскаленные солнцем скалы и песок дышали зноем. Набегавший изредка легкий ветерок не приносил желаемой прохлады. На лице Дао-цзин выступили капельки пота. Она хотела вытереть их, но вспомнила, что в платок завернуты ракушки. Присев на камень, девушка развязала платок и провела им по лицу. Сейчас ею овладело беспокойство: ведь сегодня она еще не разговаривала с директором! Дао-цзин быстро поднялась и побежала по берегу. Прищурившись, девушка огляделась: место было пустынное, вокруг — песчаные дюны, вблизи ни деревца, ни признака человеческого жилья. Вдалеке виднелась какая-то деревушка, похожая и в то же время не похожая на Янчжуан. Любуясь морем и собирая ракушки, она незаметно заблудилась. Обычно так и случается: стоит человеку, выросшему в городе, попасть в сельскую местность, как он не может даже определить, где находится. Дао-цзин надеялась спросить у кого-нибудь дорогу, но дюны по-прежнему были пустынны.

«Ну и пусть! Пойду наугад…»

Дао-цзин шла широким шагом. Вдалеке перед ней показалось несколько серых палаток, возвышавшихся на отмели маленькими островками. Решив расспросить их обитателей о дороге, девушка подошла ближе. Однако в палатках никого не оказалось. Вокруг были разбросаны в беспорядке рыбачьи сети и багры. Поодаль на берегу сушились старые перевернутые лодки. Судя по всему, перед Дао-цзин было временное пристанище рыбаков, а сами они ушли в море. Дао-цзин растерянно глядела по сторонам. Вдруг из-за груды камней неподалеку послышался плач ребенка. Она удивленно прислушалась и поспешила к камням. Там под ивой, возле обломка скалы, сидела средних лет женщина с изможденным, желтым лицом. Она кормила грудью хилого ребенка и чинила сеть.

Почмокав, ребенок опять заплакал, но мать не оторвалась от работы.

Дао-цзин подошла к женщине ближе, но та, занятая своим делом, не заметила ее.

— Ах ты, наказание мое, да перестань же плакать! — бормотала женщина, обращаясь к ребенку. — Взрослые ходят голодные, а тебя еще нужно кормить! Ну, детка…

Ребенок отвернулся от груди и заплакал. Очевидно, у изнуренной женщины не было молока. Мать отбросила непочиненную сеть и рассердилась:

— Ах ты, горе мое! Ну, умри, умри! Умри, как твой нищий отец! О небо! — Мать порывисто прижалась к личику ребенка и тихо заплакала.

Дао-цзин хотела спросить у рыбачки дорогу, но отчаяние, сквозившее в каждом движении женщины, невольно остановило ее. Жалкие лохмотья на ней нельзя было даже назвать одеждой. Сквозь них проглядывали плечи и грязные ноги.

— Скажите, пожалуйста… — после некоторого колебания тихо произнесла Дао-цзин. — Перестаньте плакать, посмотрите, ведь вы так задушите ребенка…

Не зная, что еще сказать, она попыталась руками поднять бессильно упавшую голову женщины. Ребенок был так худ и слаб, что, громко крикнув два раза, тоже обессилел и лишь судорожно хватал воздух. Его ротик был широко открыт. Испуганная неожиданным появлением незнакомки, женщина подняла голову, посмотрела на Дао-цзин и, заикаясь, спросила:

— Ты… ты… чего хочешь?

Только сейчас Дао-цзин уловила ее шаньдунский выговор. В голосе женщины чувствовалось удивление и испуг. Забыв, что хотела спросить о дороге, Дао-цзин в волнении проговорила:

— Вы не здешняя? Что с вами случилось?

Глаза женщины были пусты и бесцветны. Несколько мгновений она тупо смотрела на Дао-цзин, потом отвернулась и, поспешно подобрав брошенную сеть, тихо, словно про себя, заговорила:

— Мы из Шаньдуна. Урожай был плохой, вот мы с мужем сюда и пришли. Люди говорили, что здесь можно заработать… у иностранцев. Не прошло и трех месяцев… муж… он работал на стройке дома, сорвался с крыши и разбился насмерть!.. — Руки женщины не шевелились, ее тяжелый, ничего не выражающий взгляд снова остановился на Дао-цзин, в нем чувствовалась отчужденность. — Я не вернулась обратно, но жить на что-то надо. Вот и чиню рыбакам сети…

Женщина видела, что стоявшая перед ней барышня сочувствует ее горю, ее бедности. Она вздохнула и, тихо покачивая засыпавшего ребенка, чуть слышно произнесла:

— Девушка, я уже не жилец на этом свете, и ребенок тоже — он болен, есть нечего… Отец умер, и теперь нам тоже погибать!..

— Ну что вы, надо жить, — глухо произнесла Дао-цзин.

Неожиданно ей вспомнилась собачка на пляже, лакающая молоко. Дао-цзин взглянула на сидевшую перед ней женщину, на ее голодного, еле дышавшего ребенка, и ей стало больно.

— Нет, лучше смерть, чем такая жизнь — одни мучения! Пусть уж иностранцы, богачи наслаждаются счастьем!.. А ты что, приехала сюда на дачу? Весело небось там, на пляже?

— Нет, нет!.. — Не в силах ничего сказать, Дао-цзин быстро повернулась и пошла.

Рваные старые палатки, песчаные дюны, рокочущее море, шелест листвы, собачки и зонтики на пляже, прекрасная, как сказочный дворец, дача и доска с надписью: «Китайцам и собакам вход воспрещен»… — все это промелькнуло в ее памяти, тупой болью отозвавшись в сердце. Дао-цзин заспешила в Янчжуан.

 

Глава четвертая

— О-о! Госпожа Линь, вернулись! Красиво у нас здесь, правда? Кругом море, а какие виды? Нигде таких не найдешь. Это все стоит осмотреть подробно! — этими словами Юй Цзин-тан, вышедший из школы, приветствовал Дао-цзин. Казалось, что улыбается каждая черточка его лица — даже непрестанно мигающие веки.

Не дав Дао-цзин раскрыть рта, он продолжал:

— Сегодня утром я ходил в город, чтобы повидать начальника уезда господина Бао. Наш начальник молод, отличается высокой нравственностью. Мы с ним однокашники. Но, к сожалению, он уехал в столицу провинции на совещание, и я не смог его застать. Что ж, придется вам пожить у нас несколько дней, подождать, пока он вернется, а там все устроится.

Дао-цзин молча слушала, вопросительно глядя на желтое узкое лицо Юй Цзин-тана.

Он поспешил успокоить ее:

— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, не отвергайте моего скромного участия.

— Вам не нужно извиняться. Если ничего не выйдет, я вернусь в Бэйпин, — ответила Дао-цзин.

В эту минуту ей отчетливо представилась вся неопределенность ее положения: брат с женой куда-то уехали, работы здесь нет. Надо возвращаться, но денег на дорогу не осталось. Да если бы они и были, что толку: ведь работу в Бэйпине все равно не найдешь.

Дао-цзин тяжело вздохнула.

— Госпожа Линь, помилуйте, я для вас ничего особенного не сделал! Буду я в Бэйпине — тоже, может случиться, обращусь к вам за помощью…

Юй Цзин-тан произнес это искренним, дружеским тоном, и его слова несколько развеяли грустные думы Дао-цзин.

— Спасибо! Но хорошо было бы, если бы начальник уезда поскорее вернулся.

— Конечно, конечно, он скоро вернется, очень скоро! О-о! Да вы, наверное, с самого утра ничего не ели? Вас уже давно ждет обед.

Он обернулся к дверям и крикнул старику сторожу:

— Эй, старина, принеси скорей поесть госпоже Линь!

Старик захлопотал. Юй Цзин-тан, поклонившись, ушел.

Дао-цзин посмотрела на стол, уставленный тарелками, и на сердце у нее стало еще тяжелее. Она ни к чему не притронулась.

Еще до отъезда из Бэйпина Дао-цзин просила своих подруг и учителей подыскать ей какую-нибудь работу. Однако со времени ее приезда в Бэйдайхэ прошла уже неделя, но писем от них не было. О приезде господина Бао тоже ничего определенного директор сказать не мог. Нудный голос Юй Цзин-тана и его бесконечное «О-о! Конечно, конечно!» начинали раздражать Дао-цзин и вызывали у нее сомнения в искренности его дружеских заверений.

«О-о! О-о! Госпожа Линь, не беспокойтесь! Господин Бао, конечно, скоро вернется».

«О-о! О-о! Простите за нескромность: скажите, пожалуйста, вы замужем? У вас есть жених? Извините, я спросил это просто так».

Ежедневно Юй Цзин-тан наведывался к Дао-цзин, каждый раз нудно повторяя одно и то же.

«Почему он все уговаривает меня не уезжать, да еще уверяет, что устраивает меня на работу… Ждет какого-то господина Бао… И еще эти вопросы: замужем ли я, есть ли жених? Зачем ему это?» Дао-цзин все больше разочаровывалась в Юй Цзин-тане. Ей хотелось как можно скорее уехать отсюда, но чужой, незнакомый мир так велик! Куда ей ехать? Дао-цзин оставалось лишь набраться терпения.

Прошло десять дней. Друзья из Бэйпина по-прежнему молчали. О возвращении господина Бао известий тоже не было.

Настроение Дао-цзин день ото дня становилось хуже, она осунулась и побледнела. Единственным местом, где девушка могла укрыться от болтовни Юй Цзин-тана и развеять свои тягостные мысли, было море, ставшее теперь для нее близким другом. Она целыми днями пропадала на берегу.

Обычно после завтрака Дао-цзин сразу уходила на море. Стоило ей только окинуть взором бескрайную голубую ширь и увидеть вдали одинокий парус, как на душе становилось легче, словно чья-то теплая, ласковая рука касалась ее и успокаивала. Хотя она больше не испытывала такой радости, как в первые дни приезда, — не играла на губной гармошке, не собирала ракушки, не ходила в горы, чтобы полюбоваться открывающимся оттуда видом, — она по-прежнему горячо любила море. Независимо от того, каким оно было: гладким и блестящим, как шелк — в тихую погоду, либо ревущим, как свирепый зверь — в бурю, она целые дни проводила на большом обломке скалы, упавшем в воду, и смотрела на море ласково, как на дорогого сердцу человека. Печальные глаза Дао-цзин всегда были устремлены вдаль. Иногда она опускала голову, и с губ ее срывалось одно короткое слово: «Мама!» После того как бабушка Ван поведала Дао-цзин ее трагическую судьбу, перед взором девушки часто вставал образ матери.

Окрестные крестьяне и дети с удивлением смотрели на грустную молодую девушку, одетую во все белое, которая с утра до вечера сидела на берегу моря.

Но однажды однообразие ее жизни у моря было нарушено. В один из вечеров, когда Дао-цзин задумчиво смотрела на поднимаемые приливом волны, она вдруг услышала за спиной голос:

— Пора бы вернуться, вас уже давно ждут. Ужин готов.

Дао-цзин обернулась и увидела молодого человека с темным, худощавым и улыбающимся лицом. Она видела его и раньше, когда он прохаживался неподалеку по песчаному берегу. Но ни разу они не заговаривали друг с другом.

Мгновение Дао-цзин смотрела на него большими глазами. Казалось, она не расслышала его слов.

— Я говорю, пора возвращаться ужинать! Надо беречь себя, ведь так и заболеть недолго, — ласково повторил молодой человек.

Он был коротко подстрижен, одет в коричневую студенческую форму, небольшие глаза светились живостью и умом. Таких людей редко встретишь в деревне, и Дао-цзин давно обратила на него внимание. Но сейчас, когда он так неожиданно заговорил с ней, она лишь ответила: «Спасибо», повернулась и ушла.

* * *

Сидеть на камне надоело. Дао-цзин спускалась к воде и прогуливалась по берегу. Она шла до пляжа, где купались дачники, проходила мимо огороженной глухой стеной дачи.

Как-то раз она снова набрела на серые рыбачьи палатки и иву за большим камнем. Дао-цзин сразу же вспомнила женщину с грудным ребенком. Не видя ее нигде, Дао-цзин обратилась к одному из рыбаков, сидевших рядом с палатками вокруг закипающего котла.

— Здесь была женщина, она чинила у вас сети — где она?

— Кто? — удивленно переспросил рыбак. — Здесь нет женщин. Кого ты ищешь?

Дао-цзин рассказала о своей встрече.

— А-а, вон ты о ком! — рыбак на минуту оторвал взгляд от котла. — Умерла она… бросилась в море. Смерть была для нее избавлением. Сколько перенесла в жизни, бедняга! Ребенка вот жаль: совсем крохотный был. Вместе с ним и утопилась… Совсем недавно…

Взволнованная, она шла по мягкому песчаному пляжу.

Ей вспомнилось худое, пожелтевшее лицо ее недавней собеседницы с ничего не выражающим взглядом, плачущий от голода ребенок. Потом их заслонил образ ее собственной матери, с растрепанными волосами, кричащей: «Верните мне ребенка!» У Дао-цзин ослабели ноги, сердце стучало тяжело и прерывисто, но она, собрав все свои силы, продолжала идти с единственным желанием поскорее вернуться домой и лечь в постель.

— Эй, белая курочка! Цып-цып-цып! — неожиданно услышала она насмешливый голос.

Дао-цзин подняла голову. На пляже под лучами солнца лежала небольшая компания совершенно голых парней — «золотая молодежь». Возле них валялись яркие надувные спасательные круги, купальные костюмы, изящные зонты от солнца и целая куча винных бутылок.

Дао-цзин испуганно отшатнулась.

— Эй, сестра! Медицина! Мы так устали! Иди сюда, помассируй нам ноги!

Раздался взрыв хохота. Тут Дао-цзин поняла, что все это относится к ней, так как других женщин поблизости не было. Ее захлестнула волна гнева. Она выпрямилась и, гордо вскинув голову, прошла мимо компании бездельников. Через несколько шагов она остановилась и, закусив губу, окинула их уничтожающим взглядом, который сразу охладил пыл молодых наглецов и заставил их замолчать. Дао-цзин повернулась и не спеша двинулась дальше. Но не прошла она и нескольких шагов, как за ее спиной снова послышались насмешливые голоса:

— О, она даже не смутилась!

— Какой взгляд!.. Белая курочка вдруг превратилась в свирепую орлицу!..

Дао-цзин не оглянулась. Вынув платок, она с ожесточением вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

Когда она подходила к Янчжуану, день уже клонился к вечеру. Погода изменилась: небо заволокло тучами. Дао-цзин устало присела на песок и устремила взгляд на море. Спокойное в тихую погоду, сейчас оно потемнело и посуровело. Волны, кипевшие у берега, грозно шумели словно несущийся во весь опор большой табун лошадей. Так же, как помрачнело море, стало пасмурно и тоскливо на душе у девушки. Присев на влажный песок, она медленно чертила на песке:

— Это танские стихи? — услышала Дао-цзин голос за спиной.

Обернувшись, она увидела уже знакомого ей темнолицего, худощавого молодого человека. Он стоял и улыбался.

— Любите стихи? Может быть, сами пишете? Здесь в Бэйдайхэ, на берегу моря, они очень легко слагаются.

Дао-цзин почему-то покраснела. Она быстро вскочила, стряхнула песчинки с волос и чуть слышно ответила:

— Нет, я не пишу стихи!

Она хотела тотчас же уйти, но юноша остановил ее:

— Сейчас будет гроза, можно вас проводить? Почему вы целые дни сидите на берегу?

— Не надо. Спасибо! — пробормотала Дао-цзин и, повернувшись, побежала домой.

По небу быстро неслись, гонимые восточным ветром, большие черные тучи. Море тоже почернело, бешеными порывами налетал ветер.

Отбежав на некоторое расстояние, Дао-цзин уже шагом медленно пошла к школе. Когда девушка подходила к роще, что была недалеко от школы, небо совсем почернело. Начался ливень. Она побежала. Одним духом Дао-цзин домчалась до школы. Она никак не могла найти дверь в свою комнату и только через несколько минут обнаружила, что в темноте ошиблась и вбежала в боковую пристройку храма.

В помещении, куда она попала, помещалась сельская управа. Девушке ничего не оставалось, как переждать дождь здесь. В соседнем зале горел яркий свет. Там слышался стук игральных костей. Тяжело дыша, Дао-цзин стояла в конце коридора и старалась отжать мокрые волосы. Внезапно до нее донесся грубый мужской голос:

— Эй, старина Юй, для чего ты оставил здесь эту девчонку? Смотри, сколько времени уже прошло. Ты не опасаешься, что твоя половина приревнует тебя?

— Гм, эта девица хороша, да к тому же образованная.

— У тебя действительно губа не дура, почтенный Юй!

Громкий хохот, стук игральных костей на миг заглушили шум дождя. Дао-цзин задрожала. Приблизившись к комнате, она через стекло заглянула внутрь и разглядела Юй Цзин-тана, игравшего в мацзян с тремя мужчинами — по виду шэньши.

Один из них, толстяк с большими ушами, в очках в черепаховой оправе, тыча в Юй Цзин-тана большим пальцем, говорил:

— Старина Юй, если тебе не жаль, отдай эту девчонку мне. Я не пожалею за нее мою лавку в городе. Ты не смотри, что у меня уже есть три наложницы: образованной-то у меня еще не было.

Дао-цзин, вздрогнув, сильнее прижалась к стенке и, стиснув зубы, слушала.

— О-о! О-о! Друзья почтенные, перестаньте шутить. Я отнюдь не сластолюбец, — это был голос Юй Цзин-тана; полушутя, полусерьезно директор школы продолжал: — Мы люди свои, и я вам скажу откровенно: начальник уезда Бао уже давно просил меня подыскать ему какую-нибудь красивую студентку, ведь его супруга простая деревенская женщина. Безусловно, жена его не устраивает. Стоило мне увидеть эту девушку, которая разыскивала своего брата, как меня охватила жалость. Потому-то я и оставил ее здесь.

Игра прекратилась. Все повернулись к Юй Цзин-тану, который с увлечением рассказывал:

— Но вот беда — прямо не повезло мне! Почтенный Бао уехал в уезд на совещание и до сих пор его нет, а девушка эта пристает: найди для нее работу, — и все тут! Хорошо, что сейчас такое время — для женщины легко можно найти «дельце», была бы только красива. Ха-ха!..

Толстяк хлопнул Юй Цзин-тана по плечу и, расплывшись в улыбке, сказал:

— Неизвестно еще, захочет ли взять ее господин Бао? — Отдай ее мне. Живем один раз, старость не за горами — так уж лучше семью пό миру пустить, но зато вкусить все прелести жизни!

Дао-цзин выбежала под дождь и бросилась к себе в комнату. Там царил мрак. Как была, в мокрой одежде, она ничком упала на постель и долго лежала, словно в забытьи.

За окном лил дождь, доносился рев моря, грохотал гром. Но Дао-цзин ничего не слышала.

Постепенно она пришла в себя и начала вспоминать, что произошло с ней за эти полмесяца. «Почему люди так жестоки? Я сделала все, что было в моих силах, чтобы вырваться из семьи. Могла ли я ожидать, что попаду в еще более темную, еще более гнилую среду — к кровожадным людям? Как же вообще жить, если ты не желаешь низко пасть? Мир огромен, неужели в нем нет места для одной восемнадцатилетней девушки?»

Глубокой ночью она через силу встала и зажгла лампу. На столе лежали три письма. Дрожащими руками девушка вскрыла одно из них. Письмо было от подруги — Ван Сяо-янь. Дао-цзин прочитала несколько строк:

«…Сообщаю хорошую новость: ты успешно сдала экзамены в педагогический институт. Но должна и огорчить тебя: твоя мать растратила деньги одного господина, по фамилии Ху. Не найдя тебя и не имея возможности расплатиться с ним, она, говорят, скрылась. Дорогая Линь, думаешь ли ты вернуться в Бэйпин? Я считаю, что тебе пока не следует возвращаться…»

«Не следует возвращаться…» — повторила она шепотом.

Второе письмо было от другой подруги — Чэнь Вэй-жу. Она также по поручению Дао-цзин повсюду искала для нее работу, но безрезультатно. Чэнь Вэй-жу писала:

«Дорогая Линь, работу сейчас найти очень трудно! Я обегала множество мест, рассказывала о твоей жизни и о твоих страданиях, но мне отвечали на это лишь насмешками, и даже мой отец теперь настроен против меня… Дао-цзин, дорогая, что ты думаешь делать? Может быть, тебе лучше вернуться? А в Бэйпине что-нибудь придумаем…»

«Вернуться… Что-нибудь придумаем…» При тусклом свете лампы лицо Дао-цзин побледнело еще больше. Она вся дрожала. Отчего? От голода ли, от холода, или оттого, что на нее обрушилось несчастье? С письмами в руке она сидела, не в силах шевельнуться.

Третье письмо лежало на столе, но у нее не хватало смелости распечатать его. Жизнь словно кнутом хлестала ее. Дао-цзин казалось, что все для нее кончено. На ее долю не осталось в мире ни счастья, ни тепла.

А дождь лил все сильнее. Каждая вспышка молнии, рассекавшей мглу неба, сопровождалась оглушительным ударом грома. Рядом, в другой комнате боковой пристройки храма стоял гроб, который какой-то богач заранее приготовил для себя. Близилась полночь, керосин в лампе кончался: последние, бессильные язычки пламени гасли с легким треском. Комната постепенно погружалась во мрак. Наконец стало совершенно темно. Дао-цзин сидела на скамейке, мысли ее путались, голова кружилась. Сверкнула молния, и в ее мгновенном мертвенном свете перед взором девушки предстал черный гроб. Она затрепетала от ужаса, сердце бешено забилось, готовое выпрыгнуть из груди.

— Мама! Мама! Спаси меня!..

Рыдая, она упала без чувств.

Когда Дао-цзин очнулась, сю опять овладел страх. Она, словно обезумев, вскочила и бросилась вон из храма.

Было совсем темно, дул ветер, дождь лил как из ведра. Дао-цзин устремилась к берегу моря.

Черные, как тушь, огромные волны вселяли ужас, но в сознании Дао-цзин они были менее страшны, чем люди, которые окружали ее сейчас.

Прибежав к морю, она, ни минуты не колеблясь, бросилась навстречу бешено клокотавшей волне…

 

Глава пятая

…Но, подбежав к воде, она почувствовала, как чьи-то теплые руки схватили ее. В то же мгновение она услышала голос:

— Не надо… Не надо так!.. Подумай… можно найти выход… — Говоривший дрожал всем телом. Дождь, казалось, стремился смыть двух людей в море. Человек, остановивший Дао-цзин, крепко обнял ее и, напрягшись, хотел поднять на руки.

Дао-цзин находилась в каком-то оцепенении. Почему она хотела умереть? Кто спас ее?.. Ей все было как-то странно безразлично, однако она инстинктивным движением высвободилась из его объятий и бессильно опустилась на отмель.

— Вернись в школу, смотри, какая гроза, холодно… Вернись, — снова проговорил он над ее ухом.

Голос звучал ласково. Происходившее казалось сном.

Дао-цзин глубоко вздохнула. Девушка постепенно овладела собой. При вспышке молнии она увидела темное, худощавое лицо и горящие глаза.

«Он!» Теплое чувство волной поднялось в ее груди. Заледеневшая душа Дао-цзин откликнулась на человеческую ласку. Желание покончить с собой исчезло, как снег в весенних водах. Она медленно поднялась. Дождь струился по лицу. Дао-цзин почувствовала пронизывающий холод. Собрав последние силы, она поднялась на ноги. Юноша сказал:

— Холодно… Пошли скорее отсюда, простудишься.

Дао-цзин не могла произнести ни слова. Она молча пошла обратно. Дождь стихал.

В комнату Дао-цзин они вошли вместе. Студент принес из соседней комнаты керосиновую лампу. По его уверенным движениям Дао-цзин догадалась, что он бывал в школе. Он осторожно поставил лампу на стол и тихо сказал:

— Переоденься, я выйду.

Странное дело! Дао-цзин стала вдруг послушной, как ребенок. Она быстро переоделась в сухое платье, взяла чайник и с удовольствием отхлебнула несколько глотков чуть теплого чая. Ее спаситель вернулся.

Студенческая форма на нем насквозь промокла, но лицо его светилось радостью. Задержавшись на пороге, он кивнул Дао-цзин и представился:

— Ты меня не знаешь, а я тебя знаю с первых дней, как ты приехала сюда. Тебя зовут Линь Дао-цзин, правильно? А меня Юй Юн-цзэ. Я родом из этой деревни, учусь в Бэйпине, в университете. Юй Цзин-тан — мой двоюродный брат. Дао-цзин… как ты только решилась на такое?..

Речь его была размеренной и гладкой. Дао-цзин сидела понурившись, ослабев после пережитого потрясения. Помолчав, она подняла голову и бросила смущенный взгляд на него.

— Спасибо тебе, если бы не ты… Ведь я потеряла всякий интерес к жизни!.. — она снова опустила голову.

Юй Юн-цзэ поднялся с кресла и, приблизившись к ней, спросил:

— Что с тобой произошло? Расскажи.

За окном тихо шелестел дождь. В комнате горела керосиновая лампа, и от ее света холодная дождливая ночь за окном казалась еще более темной. Решившись, Дао-цзин улыбнулась:

— Конечно, я расскажу тебе обо всем. Мне кажется, что ты вовсе не похож на своего двоюродного брата.

Для потерявшей надежду, очутившейся в тяжелом и опасном положении Дао-цзин встретить сочувствие к себе было все равно, что найти на чужбине родного человека. Поэтому молодая девушка со всей откровенностью поведала Юй Юн-цзэ свою жизнь. Рассказала она и о том, как случайно подслушала разговор мужчин в храме.

Когда она говорила об этом, ее красивые и печальные прежде глаза горели негодованием:

— Я ненавижу! Я ненавижу все! Ненавижу всех людей, ненавижу семью, ненавижу себя!.. Почему человек, который не хочет мириться с этой мерзостью, попадает в тупик?..

— Я знаю… Если бы ты ничего мне не рассказала, я все равно угадал бы почти все, что с тобой произошло. — Юй Юн-цзэ смотрел в глаза Дао-цзин и грустно улыбался. — С самого твоего приезда в нашу деревню, когда я увидел твое печальное лицо, я понял, что ты очень несчастна и страдаешь. Но у нас не было случая поговорить. — Бросив на Дао-цзин выразительный взгляд, он помолчал. — Не знаю почему, но я давно боялся, как бы с тобой чего не случилось. Поэтому все время ходил за тобой. А сегодня, увидев, в каком состоянии ты вечером выбежала из храма, я еще больше испугался и решил остаться на ночь в зале напротив твоей комнаты.

Только теперь Дао-цзин поняла все. Оказывается, их встречи у моря были не случайны. Он беспокоился о ней… Когда эта мысль пришла ей в голову, она украдкой бросила на него взгляд и невольно покраснела.

— Линь Дао-цзин… — обратился он к ней, затем, остановившись на секунду и словно передумав, произнес уже другим тоном: — Что же ты в конце концов собираешься делать?

— Юй Цзин-тан намеревается подло поступить со мной. Мне остается лишь одно — уехать отсюда.

— Куда? — поспешно спросил он.

Дао-цзин взглянула в его беспокойные глаза и наивно ответила:

— Куда поеду? Не знаю! Буду Скитаться — куда приеду, там и будет мой дом.

— Ну, так не годится! — Юй Юн-цзэ опустился в кресло. — «Воронье везде черное!» Здесь царит мрак, разврат, и везде так. Ты молодая девушка, тебе нельзя рисковать собой.

— А что мне делать? — обратилась Дао-цзин к молодому человеку; он так неожиданно вошел в ее жизнь, заслужил ее уважение, и она ему доверилась.

— Не стесняйся, Дао-цзин! Мы познакомились недавно, но кажется, будто знаем друг друга много лет. О Цзин-тане не беспокойся — он боится моего отца. Отец пользуется здесь большим влиянием: раньше он занимал пост начальника уезда, а теперь состарился и вернулся в родную деревню. Он хорошо знает и господина Бао. Я поговорю с отцом, а хочешь — и с самим Цзин-таном. Ничего плохого он тебе не посмеет сделать: он просто болтун. Твой двоюродный брат уехал, и сейчас в школе имеется вакантное место. Мне кажется, ты должна остаться здесь учительницей.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, я не могу дышать одним воздухом с таким подлецом, как Юй Цзин-тан! Лучше умру с голода, чем стану унижаться перед ним…

— Быть учительницей вовсе не означает унижаться перед ним. Потом Юй Цзин-тан — образованный человек…

Дао-цзин перебила его:

— Его нельзя назвать образованным человеком, с ним стоять-то рядом противно.

Маленькие блестящие глаза Юй Юн-цзэ пристально смотрели на нее. «За этой красивой и хрупкой внешностью скрывается сильный и упрямый характер. Почему она так упорствует?» Юй Юн-цзэ хотел возразить Дао-цзин, но, заглянув в ее глаза, решил промолчать.

Сидя друг перед другом, они оба молчали.

Небо быстро светлело. Разноголосо прокричали петухи. Дао-цзин устало опустила на стол голову. Мысли ее смешались, говорить не хотелось. Юй Юн-цзэ поднялся и посмотрел в окно: дождь совсем прекратился, небо прояснилось.

Освещаемый бледным светом зари, он снова подошел к Дао-цзин и слегка хриплым голосом произнес:

— Я ухожу, тебе надо отдохнуть. Когда встретишь Юй Цзин-тана, ни в коем случае не показывай вида, что слышала, о чем они говорили вчера вечером. О нашем с тобой разговоре тоже ничего ему не говори. И мнение мое такое: уезжать сейчас тебе не следует… А о том, как тебе здесь лучше устроиться, мы еще поговорим. Приходи после обеда к морю. Хорошо?

Дао-цзин встала из-за стола и утвердительно кивнула головой.

Выходя из комнаты, Юй Юн-цзэ на мгновение задержался в дверях. Их взгляды встретились, и оба невольно покраснели.

К вечеру море снова улыбалось. Волны медленно накатывались на песчаный берег. Над водой слышались тоскливые крики чаек.

Лучи заходящего солнца освещали береговые скалы. Дао-цзин и Юй Юн-цзэ сидели на небольшой ровной площадке у самой воды.

Опустив голову, девушка следила за золотыми бликами на воде и о чем-то думала. Юй Юн-цзэ, устремив взгляд в морскую даль, всматривался в смутно видневшуюся линию горизонта. Время от времени он украдкой бросал взгляд на нее. Наконец он прервал молчание:

— Дао-цзин… я хотел бы, чтобы ты верила мне. Мы недавно узнали друг друга, но я вижу, что ты волевая девушка. Я искренне сочувствую тебе и восхищаюсь тобой… но не могу не беспокоиться… Никуда не нужно уезжать! Я обещаю, что ни один человек тебя здесь не обидит. Юй Цзин-тан ведь согласился, чтобы ты работала в школе. Ты вполне справишься с обязанностями учительницы в третьем классе. Ну как?

С грустью взглянув на его сосредоточенное лицо, Дао-цзин ответила:

— Спасибо тебе, но… Я хорошо помню слова Горького: «Человек — это звучит гордо!» И не хочу унижаться и жить кое-как… — голос ее звучал все громче. — Стремись я к обеспеченной жизни, так давно бы вышла замуж и не скиталась бы, как теперь. Но что это была бы за жизнь? Я стала бы живым трупом.

Юй Юн-цзэ с удивлением смотрел на девушку и долго ничего не мог сказать. Наконец ему пришла в голову спасительная мысль: перевести разговор на другую тему.

— Ты любишь художественную литературу? Много читала?

— Люблю, но прочитала немного… Да, я тебя еще не спросила, на каком факультете ты учишься?

— На филологическом. Видишь, и ты и я любим одно и то же.

Юй Юн-цзэ заговорил о литературе. Он рассказывал о «Войне и мире» Толстого, об «Отверженных» Гюго, о «Даме с камелиями» Дюма-младшего, рассказывал и о китайских писателях и поэтах Ду Фу, Лу Сине и Цао Сюэ-цине. У него была прекрасная память, и Линь Дао-цзин с широко раскрытыми глазами внимательно слушала закругленные и красивые фразы, медленно и плавно льющиеся из его уст. События и герои, о которых рассказывал Юй Юн-цзэ, были полны романтики.

Постепенно плохое настроение Дао-цзин рассеялось, она оживилась.

Юй Юн-цзэ под конец снова заговорил о ней:

— Дао-цзин, ты, наверное, читала «Нору» Ибсена и «Разлуку» Фэн Юань-цзюня? Героини этих произведений боролись против традиционной морали, выступали за эмансипацию женщины. Но ты, я чувствую, по сравнению с ними еще смелее и решительнее. Тебе всего восемнадцать, не так ли? Я предвижу твое прекрасное будущее.

Линь Дао-цзин слушала словно зачарованная, не отрывая от него взгляда. Взошла молодая луна. Молодые люди все еще прогуливались по песчаному берегу и разговаривали. Сердце Линь Дао-цзин постепенно наполнилось непередаваемым жизнерадостным ощущением. Кроме благодарности, испытываемой ею к Юй Юн-цзэ, она чувствовала особую гордость за те идеалы, к которым они оба стремились. Она нашла человека, о котором мечтала.

Еще не вполне осознанное чувство счастья заставило Дао-цзин на время забыть все свои невзгоды и горести, она погрузилась в мечты. Молодые люди медленно вслед за лунным светом брели по берегу моря. Когда они подошли к деревне, Юй Юн-цзэ опять напомнил ей:

— Дао-цзин, оставайся, не уезжай! Посмотри, как красива сейчас наша деревня!

Каждое слово человека, в которого глубоко веришь, приобретает особую значимость, и Дао-цзин больше не колебалась ни секунды: она согласилась остаться.

Спустя несколько дней, незадолго до начала занятий в янчжуанской школе, Дао-цзин провожала Юй Юн-цзэ, возвращавшегося в Бэйпин, в университет.

Ранним утром они ожидали на безлюдной станции поезд. До его прихода оставалось еще много времени, поэтому молодые люди вышли из здания вокзала и медленно прогуливались неподалеку от платформы.

Линь Дао-цзин и Юй Юн-цзэ были знакомы всего несколько дней, и их беседы на берегу моря касались лишь искусства, жизни и общества; теперь же, когда пришло время разлуки, они оба ощутили взаимную привязанность. У Дао-цзин к этому чувству примешивались еще печаль и растерянность, как у ребенка, которого оставляет мать. Несмотря на благородную помощь Юй Юн-цзэ и на то, что его двоюродный брат, по всей вероятности, отказался от своих гнусных замыслов, Дао-цзин, прощаясь с молодым студентом, не могла не думать о предстоящем одиночестве, о своей беззащитности.

Некоторое время они гуляли молча и, наконец, остановились.

Юй Юн-цзэ посмотрел в ее печальные глаза, перевел взгляд на густые волосы, развеваемые легким осенним ветерком… Стоило ему там, на морском берегу, впервые увидеть эту девушку, как она словно околдовала его. Он влюбился. Будучи человеком осторожным и скрытным и зная, как опасно преждевременно раскрывать свои чувства, он до сих пор всячески подавлял их в себе: делал лишь то, чего хотела Дао-цзин, и говорил только о том, что ей нравилось. Теперь же он сам убедился, что Дао-цзин полюбила его, полюбила всей душой. Поэтому ему хотелось раскрыть ей свое сердце. Но он все еще колебался, боясь каким-нибудь неосторожным словом оскорбить или обидеть ее. Юй Юн-цзэ смотрел на скромное белое платье Дао-цзин и с нежностью думал: «Прекрасна, как мимоза. Как был бы я счастлив, если бы она стала моей!..»

Дао-цзин обернулась: она почувствовала на себе его горячий взгляд. Стараясь скрыть свое смущение, она поспешно нагнулась за полевым цветком, росшим у дороги. Спустя мгновение, когда она выпрямилась, Юй Юн-цзэ уже, как обычно, спокойно улыбался. Поглядев в сторону станции, он сказал:

— Иди домой, поезд сейчас придет.

— Нет, я уйду, когда ты поедешь! — Дао-цзин тряхнула головой и по-детски улыбнулась ему.

В последние оставшиеся до отъезда минуты они спешили наговориться:

— После моего отъезда, что бы ни говорил Цзин-тан, будь терпелива. Он ничего не сможет тебе сделать, потому что… — Юн-цзэ посмотрел на нее внимательно и улыбнулся. — Я сказал ему, что мы стали хорошими друзьями… Скажи, разве это не так?

— Друзья или не друзья, какое это имеет для него значение?

— Очень большое: он будет заботиться о тебе!

— Я не ребенок и сумею прожить без его забот!

Опасаясь, что девушка рассердится, он ласково взглянул ей в глаза и тихо сказал:

— Дао-цзин, не волнуйся, ты ведь знаешь… в эти дни я так беспокоился о тебе… Ради тебя. Но хватит об этом! Таково наше общество! Ведь недаром говорится: «Есть у тебя при императорском дворе свой человек — ты легко сможешь стать чиновником»… Цзин-тан знает, что мы друзья. Ты больше ни о чем не беспокойся, все будет хорошо.

Опустив голову, Дао-цзин ответила:

— Лучше умереть с голоду, чем заискивать перед ним!

Пришел поезд. Взяв свои вещи, Юй Юн-цзэ поднялся в вагон. Дао-цзин осталась на платформе. Поверх шумной, суетливой толпы она видела затуманенное грустью лицо Юй Юн-цзэ, стоявшего в тамбуре вагона. Поезд тронулся. Юноша, не отрываясь, смотрел на Дао-цзин. Глаза его были неподвижны и печальны.

Поезд ушел, толпа рассеялась, а Дао-цзин все еще стояла на платформе…

 

Глава шестая

Дао-цзин начала работать учительницей в янчжуанской начальной школе. Мечта ее осуществилась: она сама зарабатывала себе на жизнь. Постепенно девушка успокоилась, у нее появился интерес к работе, она полюбила учеников. Единственно, что ее угнетало, — это частые встречи с Юй Цзин-таном. Стоило Дао-цзин увидеть его узкое, желтое лицо с часто мигающими глазками и хитрой улыбкой, как у нее появлялось чувство отвращения.

От своих учеников Дао-цзин узнала, что ее двоюродный брат Чжан Вэнь-цин, выражавший недовольство по поводу того, как относился директор к учителям, был изгнан им из школы. Директор был одновременно крупным помещиком и шэньши и пользовался значительным влиянием в уезде. За глаза его называли «Улыбающимся тигром». С Дао-цзин он держался корректно и вежливо. Как-то встретив ее, он, сокрушенно покачивая головой, сказал:

— О-о, госпожа Линь, я вам сочувствую — приходится так много работать! К тому же в нашей школе все так примитивно. Но что поделаешь — нужно терпеть, терпеть!..

Не испытывая желания с ним разговаривать, Дао-цзин холодно поклонилась. Но с лица Юй Цзин-тана не сходила улыбка. Глядя на Дао-цзин прищуренными глазами и непрестанно покачивая головой, он продолжал вздыхать:

— О-о! Да-да!

В эту минуту он действительно был очень похож на улыбающегося тигра.

Однажды Дао-цзин случайно столкнулась с ним на ступенях лестницы, ведущей в храм. Кивнув девушке головой и наклоняясь к ней, он ехидно улыбнулся:

— Госпожа Линь, поздравляю вас! Умерла жена Юн-цзэ. Вам очень везет, но советую не торопиться…

— Что? — резко спросила Дао-цзин, отступая на шаг и с гневом глядя прямо ему в лицо. — Я не понимаю, о чем вы говорите!

— О-о, о-о, ничего, ничего особенного… Жена Юн-цзэ только что скончалась. Старая телега, стоявшая на дороге, теперь убрана. У нас в деревне такой обычай: больная жена еще дышит, а сваха уже тут как тут… О-о, о-о!.. Ничего, ничего…

Юй Цзин-тан, не переставая улыбаться, удалился.

Вернувшись к себе в комнату, Дао-цзин с мрачным выражением лица села за стол и надолго задумалась.

Через два дня после уроков в учительскую вошел Юй Цзин-тан с пачкой писем в руке и подошел прямо к Дао-цзин, которая просматривала в это время газеты.

— Госпожа Линь, вам опять письма! Скоро почтовая контора, вероятно, переедет к нам в школу, посмотрите, какая пачка!

Не дожидаясь, пока Дао-цзин встанет, он поднял письма над головой и, поглядывая на других учителей, захихикал:

— Вся деревня не получает столько писем, сколько одна госпожа Линь! — Он вдруг часто заморгал и серьезным тоном закончил: — Госпожа Линь, я должен предупредить вас, в деревне уже давно идут разговоры… Вы понимаете? Учительница должна особенно строго охранять свою репутацию, быть осторожной в отношениях с мужчинами…

Дао-цзин резко вырвала письма из рук Юй Цзин-тана и гневно перебила его:

— Господин директор! Я приехала сюда, чтобы работать, а не слушать ваши рассуждения о том, как должна вести себя женщина. Я учительница, и у меня есть свои права!.. — Сказав это, она, не оглядываясь, ушла в свою комнату и там бросилась на кровать, укрывшись с головой одеялом.

Успокоилась Дао-цзин лишь вечером, когда принесли лампу. Подкрутив повыше фитиль, она взяла в руки пачку писем. Все десять были от Юй Юн-цзэ. Студент сгорал от любви и ежедневно писал ей от одного до трех писем с самыми горячими выражениями своих чувств. Корреспонденция доставлялась в деревню один раз в несколько дней. Поэтому почтальон каждый раз привозил целую пачку писем, адресованных Линь Дао-цзин.

Юй Юн-цзэ разрушил все планы Юй Цзин-тана, который не только собирался «поднести» Дао-цзин начальнику уезда в качестве «приятного подарка», но и сам был не прочь завладеть ею в случае, если бы тот отказался. Неудивительно, что он был так зол на брата, ловко выхватившего у него чуть ли не изо рта лакомый кусочек, который, как он считал, уже почти можно было «отведать». Однако Юй Цзин-тан опасался ссориться с отцом Юй Юн-цзэ и с ним самим: все-таки он студент, а студент для деревенских жителей человек очень уважаемый, который может впоследствии стать большим чиновником. Поэтому Юй Цзин-тану оставалось лишь затаить злобу на Дао-цзин. Решив, что девушка все равно у него в руках, он стал досаждать ей мелкими придирками.

При тусклом свете керосиновой лампы Дао-цзин одно за другим проглотила бесконечные любовные излияния Юй Юн-цзэ, и постепенно ее лицо просветлело. Горячее чувство согрело ее душу, и она позабыла дневную усталость и свои огорчения.

Прочитав письма, Дао-цзин тут же взялась за кисточку, чтобы ответить Юн-цзэ.

Даже по одному небольшому отрывку ее ответного письма можно видеть, насколько глубоко и серьезно было ее отношение к Юй Юн-цзэ и как отличалось ее чувство от переживаний какой-нибудь наивной девочки.

«…Юн-цзэ, я ненавижу общество, которое меня окружает, — мне хочется уничтожить его! Но, как мотылек, попавший в паутину, я не могу вырваться из этого страшного мира… Семья угнетала меня, и я бежала из нее. Общество же оказалось не лучше семьи, в нем царит ядовитый смрад разложения. Твой двоюродный брат оказался таким же подлецом, как и мой отец, — на устах у него слова о человеколюбии и добродетели, а в душе он негодяй и развратник! Я испытываю сейчас то же, что и одинокий верблюд, шагающий с тяжелой ношей по бесконечной пустыне невзгод… Юн-цзэ, когда же, наконец, покажется долгожданный оазис? Когда увижу я желанный, сладостный источник?..

Ты укоряешь меня за мою холодность к тебе. Сегодня я говорю тебе: я люблю тебя, очень люблю… Ты знаешь, как тяжело сейчас у меня на душе, я не могу больше переносить оскорбления, я хочу убежать отсюда… Но куда?.. Я очень, очень тебя люблю…»

* * *

Серая обыденность деревенской жизни привела к тому, что даже море утратило для Дао-цзин свою привлекательность. Письма, которые она писала Юй Юн-цзэ и подругам, были наполнены тоской и пессимизмом.

Юй Юн-цзэ и Ван Сяо-янь в своих ответных письмах советовали Дао-цзин не поддаваться этим настроениям, не тосковать, да и сама она иногда пугалась своего состояния. Однако даже любовь Юй Юн-цзэ не помогала ей преодолеть его.

И вдруг раздался удар грома среди ясного неба, он пробудил деревню, дремлющую в оцепенении, и взбудоражил душу Линь Дао-цзин. Наступило 22 сентября 1931 года — день, который трудно забыть…

Поезда, приходившие из Шанхайгуаня, были переполнены кричащими и плачущими беженцами. Уже одно это вселило страх в жителей Янчжуана. Потом пришло известие, что японский флот оккупировал Циньхуандао. Стоило жителям Янчжуана услышать об этом, как среди них началась настоящая паника. Мужчины, женщины и дети — беженцы из Циньхуандао и его окрестностей — наводнили Янчжуан. В школе прекратились занятия. Учителя, жившие в дальних деревнях, разъехались по домам. Да и те, кто жил в самом Янчжуане, тоже не приходили в школу. В пустом и холодном храме богини Гуаньди осталась одна Дао-цзин.

После обеда Дао-цзин в одиночестве сидела в учительской. Косые лучи осеннего солнца слабо освещали вьющуюся у восточного окна тыкву-горлянку, листья которой бросали пятнистые тени на потемневшую от времени бумагу окна.

Дао-цзин держала в руках какой-то роман, но мыслями унеслась в захваченный японцами Циньхуандао, расположенный всего в двадцати ли от Янчжуана. В дверях учительской показался сторож, принесший газету. Это был все тот же старик, которого Дао-цзин встретила возле храма в первый день своего приезда.

Прихрамывая и что-то бормоча, он вошел в комнату. Увидев Дао-цзин, старик воскликнул:

— Госпожа Линь, плохо дело! Японец захватил Три Восточные провинции.

Дао-цзин испуганно схватила газету. Действительно, четкие газетные строки сообщали о том, что японские войска захватили Шэньян и другие города Северо-Востока. Она читала и перечитывала скупые газетные строки, потом, наконец, скомкав газету, бессильно опустилась на скамью.

В храме Гуаньди царил покой, в учительской тоже было тихо. Казалось, что жизнь во всем мире вдруг остановилась.

— Госпожа Линь, что пишут в газете? Какие новости?

Дао-цзин, вздрогнув, подняла голову. Старик сторож давно уже ушел. Перед ней стоял ее коллега — учитель Ли Чжи-тин, человек лет сорока, проживающий в Янчжуане. Он незаметно вошел в учительскую и, увидев словно окаменевшую Дао-цзин с газетой в руках, невольно задал ей этот вопрос.

Поднявшись, Дао-цзин передала ему газету. Глаза ее были красными.

Ли Чжи-тин пробежал глазами первые строки, покачал головой и тяжело вздохнул:

— Плохо! Очень плохо!.. Ясно, что наш Китай скоро погибнет! Погибнет! Погибнет!..

Дао-цзин, обычно очень неразговорчивая, на этот раз перебила его:

— Господин Ли, не говорите этого, пожалуйста! От таких слов расстраиваешься еще больше! — С глазами, полными слез, она продолжала: — Я думаю, Китай никогда не погибнет! Каждый из нас несет ответственность за судьбу родины, и мы не должны допустить ее гибели! Ведь так…

Не успела она закончить фразы, как в комнату твердой поступью вошел незнакомый ей молодой человек. Остановившись возле порога, он непринужденно поклонился и улыбнулся:

— Вы сказали очень правильно! Каждый из нас несет ответственность за судьбу страны!.. Вы здешняя учительница?

— Да! — ответила Дао-цзин, удивленно взглянув на Ли Чжи-тина.

— Познакомьтесь, пожалуйста! — улыбаясь, сказал Ли Чжи-тин. — Это брат моей жены Лу Цзя-чуань, студент Пекинского университета. Моя теща заболела, вот он и приехал навестить ее и повидаться с сестрой. Ему все не сидится на месте: он и меня заставляет ходить с собой. А это Линь Дао-цзин, наша учительница. Она тоже из Бэйпина, — обернулся он к своему родственнику.

— Очень хорошо — студентка из Бэйпина преподает в деревенской школе… Да, за последние дни обстановка стала очень напряженной!..

Казалось, что этот молодой человек обладает волшебной способностью без всяких видимых усилий вызывать симпатию к себе. Действительно, его непринужденное поведение и идущие от души слова несколько развеяли тоскливое настроение Дао-цзин. Она обратилась к нему, словно к старому знакомому:

— Откуда вы приехали? Вы знаете, что японцы захватили восточные провинции… Как вы думаете, Китай будет сопротивляться?

Молодой человек не спешил с ответом. Слегка улыбаясь, он смотрел умными и спокойными глазами на сидящих перед ним Дао-цзин и Ли Чжи-тина, словно ожидая чего-то.

Ли Чжи-тин, свертывая папиросу, тоже молча смотрел на него. Не дождавшись ответа, он пояснил:

— Госпожа Линь, брат моей жены увлекается изучением различных государственных проблем, прекрасно разбирается в древней и современной истории Китая и других стран! Ну, ну, Цзя-чуань, мы слушаем тебя! Смотри, как волнует госпожу Линь судьба нашей родины.

— Господин Лу, говорите, пожалуйста! — попросила и Дао-цзин.

— О чем говорить? В газетах и так все написано, — неторопливо начал Лу Цзя-чуань, перевертывая газету, лежащую на столе, и подняв голову. — Только вот что я хотел бы заметить: Чан Кай-ши проявил свою «храбрость» только во время гражданской войны, а сейчас категорически запретил нашей армии на Северо-Востоке, насчитывающей несколько сот тысяч человек, оказывать японцам какое бы то ни было сопротивление. Поэтому Япония без единого выстрела захватила самый крупный в стране шэньянский арсенал, шэньянский артиллерийский завод и аэродром, на котором находилось в это время двести наших самолетов. Затем японцы развернули наступление на Бэньси, Инкоу, Чанчунь… Говорят, что и Гирин тоже захвачен. Теперь пал Циньхуандао. И в довершение всего правительство сделало такой позорный шаг — направило в Лигу наций телеграмму с просьбой восстановить справедливость в Китае.

Он вдруг внимательно посмотрел на Дао-цзин и серьезно спросил ее:

— Как вы считаете, можно ли питать подобные иллюзии? Может ли Китай справиться с Японией, если не возьмет сам в руки оружие?

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на Лу Цзя-чуаня. Он совсем не походил на Юй Юн-цзэ, который либо рассказывал ей трогательные истории, либо говорил о прекрасном в искусстве. Этот же студент прекрасно разбирался в государственных делах и текущих событиях. Дао-цзин никогда прежде не слыхала таких смелых суждений.

— Я не знаю! — подумав, откровенно ответила Дао-цзин и, смутившись, покраснела.

— Но если вас волнует судьба родины, вы должны это знать, — улыбнулся Лу Цзя-чуань.

— Но… — улыбнулась и Линь Дао-цзин. Она не знала, как лучше ему ответить.

— Цзя-чуань, пойдем побродим еще. Ты же хотел разузнать о Циньхуандао! Пошли! — Ли Чжи-тин был добрым человеком и, увидев, что Лу Цзя-чуань при первой же встрече с Линь Дао-цзин поставил ее в неловкое положение, поспешил увести своего родственника.

Дао-цзин вышла их проводить. По пути Лу Цзя-чуань снова вернулся к этой теме:

— Сейчас положение Китая таково, что мы не можем сидеть сложа руки.

— Что же делать? Мы в этом деле новички, да и совершенно безоружны… — пробормотал Ли Чжи-тин, тихо покачивая головой и вздыхая.

— Если вы патриоты, то не обязательно идти воевать с оружием в руках. Ведите пропаганду, поднимайте людей, прививайте своим ученикам чувство патриотизма — это и будет вашим оружием.

Ли Чжи-гин промолчал. Ничего не сказала и Дао-цзин, но в душе она почувствовала правоту его слов. В ней родилось невольное уважение к этому юноше. Они разговаривали всего несколько минут, но этот молодой человек словно снял повязку с ее глаз — столько узнала она нового.

Прошло два дня, паника улеглась, и в школе возобновились занятия. В третьем классе, где преподавала Дао-цзин, урок был необычен. Чувство патриотизма победило опасения за свою собственную судьбу, и весь урок учительница рассказывала ученикам о преступной агрессии Японии против Китая, о политике непротивления, проводимой гоминданом, в общем рассказывала все то, что узнала от незнакомого молодого студента по имени Лу Цзя-чуань.

Дао-цзин говорила тихим голосом. Ее голос, полный скорби, и слезы, застилавшие ее взор, взволновали детей. Ни единым движением не нарушая тишины, они слушали свою учительницу. У многих на глазах блестели слезы, некоторые девочки даже всхлипывали.

— Госпожа учительница, почему мы не воюем против японцев? — обратился к ней один малыш.

— Потому что правительство не любит свою родину…

— Госпожа учительница, а как надо воевать против Японии?

— Для этого есть армия, есть винтовки и пушки.

— А что, у Китая нет винтовок и пушек? У Китая нет самолетов? У Китая нет армии?.. — раздавались наивные детские голоса.

Дао-цзин отвечала:

— Гоминдан думает только о гражданской войне, он воюет против своих же — китайцев. А против Японии выступить не смеет. Гоминдан боится…

— Мы не боимся, мы будем воевать!

— Мы будем воевать!

— Я умею стрелять!

Нестройно кричали дети. Дао-цзин было и больно и радостно в одно и то же время.

С этих пор Дао-цзин часто рассказывала детям о великих патриотах китайского народа. Кроме повестей о Вэнь Тянь-сяне, Юэ Фэе, Ши Кэ-фа, она познакомила их с иностранными произведениями патриотического характера. Дети любили слушать, а Дао-цзин нравилось рассказывать. Ее отношения с учениками стали очень дружественными. Пустота, которая царила в ее душе, постепенно заполнялась.

Но однажды налетела буря.

В учительскую вошел Юй Цзин-тан, по обыкновению часто моргая и хитро улыбаясь. Он пристально посмотрел на каждого из учителей, а потом, остановив взгляд на Линь Дао-цзин, многозначительно произнес:

— О-о, о-о… Вы слышали, что творится в Тяньцзине и Бэйпине! Хулиганы и студенты подают петиции, прекратили посещение занятий, собирают делегации, а некоторые помчались в Нанкин, чтобы устроить там демонстрацию… Затеяли игру! Это все коммунисты строят свои козни под предлогом борьбы против Японии! — Он вдруг нахмурился, поднял руку и разразился тирадой: — О-о, о-о! Разве это не безобразие? Разве этим можно спасти страну и разбить Японию? О-о, о-о… Обратите, пожалуйста, внимание. Председатель Совета господин Чан Кай-ши уже отдал приказ о запрещении всякого сопротивления, а он знает, что делает!.. Да, вот еще что: я слышал, что в нашей школе ведется пропаганда за оказание сопротивления Японии! — Он шумно проглотил слюну и устремил взгляд на безмолвствующих учителей. Его красноватые глазки перебегали с одного лица на другое и, наконец, остановились снова на Линь Дао-цзин. — О-о, госпожа Линь, вы еще молоды, поэтому обратите на мои слова особое внимание! Что это за истории рассказываете вы своим ученикам? Если до начальства дойдет, что в нашей школе ведется красная пропаганда, то… то мне голову снимут.

Учителя по-прежнему хранили молчание. Дао-цзин, помолчав мгновение, вдруг с гневом посмотрела на Юй Цзин-тана:

— Господин директор, снимут вам голову или нет — меня это не касается. Китай в беде, и я китаянка! Вы хотите сказать, что я не имею права призывать к борьбе против японцев? Вы говорите, что пропаганду за сопротивление Японии ведут лишь красные? Я этого не знаю и действую так, как велит мне моя совесть!

Учителя окаменели от испуга. Эта обычно тихая, стеснительная и неразговорчивая учительница оказалась настолько смелой, что вступила в спор с директором школы!

Худое лицо Юй Цзин-тана потемнело, он даже перестал мигать. Он молча постоял несколько секунд, затем быстро повернулся и пошел к двери. На пороге Юй Цзин-тан обернулся. Поддергивая выше рукава, он холодно улыбнулся и прерывающимся голосом сказал:

— Этого я не знаю… Если вам что-нибудь непонятно… обратитесь к главе правительства — господину Чан Кай-ши.

— Можете не волноваться — студенты Пекинского университета давно уже отправились в Нанкин, чтобы обратиться к нему вместо меня! — бросила Дао-цзин в спину уходящему Юй Цзин-тану.

Из писем Юй Юн-цзэ она узнала, что многие студенты Пекинского университета, протестуя против проводимой правительством политики непротивления и против объявления района Цзиньчжоу нейтральной зоной, отправились в Нанкин, чтобы устроить там демонстрацию протеста и подать петицию.

Юй Юн-цзэ писал, что он тоже хотел поехать в Нанкин, но не смог: неожиданно простудился и слег. Он сообщал также, что заместителем руководителя группы бэйпинских студентов, отправившихся в Нанкин, является шурин учителя Ли Чжи-тина — студент Лу Цзя-чуань.

«Лу Цзя-чуань?..» После разговора с директором школы Дао-цзин сидела в своей комнате и обдумывала все случившееся. Она хорошо помнила этого студента. «Странное совпадение, что именно он руководит студентами, устремившимися в Нанкин…» Она улыбнулась. Воспоминание об этом юноше разогнало ее уныние, и, взволнованная, она шепотом снова произнесла его имя.

 

Глава седьмая

Холодной и темной ночью по равнине, посеребренной лунным светом, стремительно мчался длинный железнодорожный состав. Было уже далеко за полночь, и большинство пассажиров под мерный стук колес уснуло. Но часть из них не спала: одни разговаривали, другие о чем-то горячо спорили, третьи, лежа на холодных полках, тихо пели.

Такую картину можно было видеть во всех вагонах этого поезда с не совсем обычными пассажирами — студентами бэйпинских высших учебных заведений, направлявшимися в Нанкин, чтобы провести демонстрацию против политики непротивления Японии и вручить правительству петицию.

В багажном вагоне, прицепленном в конце состава, и страшной тесноте ехало более двухсот студентов. Большинство из них спало. Лишь в тесном купе проводника тихо разговаривали трое молодых людей, освещенных слабым светом фонаря.

— Партия доверила нам очень трудное задание! Стоит нанкинскому правительству узнать, что мы проехали тысячи ли, чтобы устроить демонстрацию, оно поймет, что его угрозами пренебрегли, и применит террор.

Говорившего звали Ли Мэн-юй, он был вожаком ехавших и Нанкин студентов.

— Чего бояться?! — тихо стукнул кулаком по маленькому столику Ло Да-фан — крепкий парень с простым, открытым лицом. — Даже если многие из нас погибнут, наша кровь, так же как и кровь жертв «18 марта», разбудит народ, разбудит тех, кто еще крепко спит.

Третьим собеседником был уже встречавшийся нам в Бэйдайхэ Лу Цзя-чуань. Посмотрев на Ло Да-фана, он отрицательно покачал головой.

— Нет, брат Ло, ты рассуждаешь наивно. Умные люди должны уметь добиваться победы с наименьшими жертвами. Мы победили тридцатого ноября реакционный Студенческий союз и организовали нашу поездку в Нанкин. Однако сумеем ли мы добиться еще большей победы, когда доберемся до столицы? Как встретят нас гоминдановцы?.. Я считаю, что надо все заранее обдумать! — Он замолчал, погрузившись в свои мысли.

На второй день после «18 сентября» студенты и прогрессивная молодежь Шанхая, Бэйпина, Тяньцзиня, Ханчжоу, Тайюаня, Сиани и многих других городов развернули массовое движение за спасение родины, за оказание сопротивления Японии.

Повсюду начались студенческие забастовки и демонстрации. Молодежь требовала от гоминдановского правительства немедленного отпора Японии. Но нанкинское правительство, упорно проводившее свою капитулянтскую политику, не обращало внимания на требования молодежи. 25 ноября 1931 года оно направило своему представителю в Лиге наций Ши Чжао-цзи телеграмму с указанием внести на сессию Лиги наций предложение о превращении района Цзинчжоу в «нейтральную зону» под международным контролем. За это гоминдановцы обещали отвести свои войска южнее Шанхайгуаня. Этот предательский план, отдававший Северо-Восток в руки империалистов, вызвал гнев и возмущение всего народа. Вспыхнули рабочие и студенческие забастовки. Представители различных общественных организаций из многих городов Китая направились в Нанкин, чтобы выразить протест правительству. Студенты Пекинского университета возглавили готовящуюся демонстрацию протеста в столице…

Вагон слегка покачивало. За окнами сердито завывал холодный ветер. От ветра в неотапливаемом вагоне становилось еще холоднее. Ли Мэн-юй глубже надвинул шапку на голову; Лу Цзя-чуань потирал окоченевшие руки; один лишь Ло Да-фан, казалось, не чувствовал холода. Он слушал Лу Цзя-чуаня, опустив в раздумье голову. Через некоторое время он, словно очнувшись, произнес:

— Другие студенты лишь подают петиции, а мы хотим провести демонстрацию. Конечно, это взбесит власти… А ты уже испугался? — Он бросил на Лу Цзя-чуаня быстрый взгляд и покачал головой.

— Вот до чего ты додумался, брат Ло. — Лу Цзя-чуань чуть заметно усмехнулся и взял большую руку Ло Да-фана в свои руки. — Обдумать все до мелочей отнюдь не значит трусить. Мы ведь марксисты-ленинцы!

— Правильно, — поддержал его Ли Мэн-юй, — брат Лу дело говорит! Мы не можем недооценивать врага… Давайте обсудим конкретные вопросы. По-моему, мы должны тщательно распределить наши обязанности. Лу Цзя-чуань, ты человек находчивый и сообразительный, тебе и карты в руки — будешь вести переговоры с реакционерами. Что же касается меня и Ло Да-фана, то мы берем на себя непосредственное руководство демонстрацией.

Не успел он договорить, как за дверью послышалось:

— Разрешите войти?

Дверь отворилась, и в купе ввалились несколько юношей и девушек.

— Докладываем! Обращение к массам, листовки, знамена и нарукавные знаки готовы! — сообщил крепкий, красивый парень, державший в руках большую пачку листовок. — Уважаемые командиры, будут ли еще какие-нибудь приказания?

Этого жизнерадостного парня звали Сюй Нин. Его слова вызвали у присутствующих улыбку.

— Сюй Нин, вы все, наверное, устали? Бумаги-то хватило?

Лу Цзя-чуань протянул руки и взял у него большую пачку листовок.

— Сюй Хуэй, у тебя готовы лозунги? — спросил он, обернувшись к худенькой студентке.

— Лозунги написаны, но хотелось бы, чтобы вы посмотрели их. — Сюй Хуэй хотела было передать листок с лозунгами Лу Цзя-чуаню, но Сюй Нин перехватил их.

— Вы очень устали, давайте я прочту!

«Против продажи правительством Северо-Востока страны!»

Против создания нейтрального района под международным контролем!»

«Долой политику капитулянтства перед империализмом!»

«Прекратить подавление массового движения за сопротивление Японии!»

«Угнетенные массы страны, объединяйтесь!»

«Долой японский империализм!»

По мере чтения лозунгов голос Сюй Нина становился все громче, а сжатый кулак, который он поднимал, читая каждый лозунг, взлетал выше и выше. Дойдя до последнего лозунга, он выкрикнул его почти во весь голос.

— Хорошо, Сюй Нин, только не надо кричать. Ведь кругом отдыхают наши товарищи. Лучше побережем наши силы до Нанкина. Там нам предстоит серьезная борьба.

Не успел Ли Мэн-юй договорить это, как за стеной купе вдруг, словно набат, грянуло:

— Долой японский империализм!

— Да здравствует национальное освобождение Китая!

Перед рассветом трое юношей в маленьком купе были, наконец, сломлены усталостью и задремали. В ожесточенной борьбе со старым, реакционным руководством Студенческого союза и университетскими властями эти три новых вождя не спали трое суток. Сейчас усталость поборола их. Однако не успели Лу Цзя-чуань и Ло Да-фан как следует заснуть, как Ли Мэн-юй растолкал их:

— Эй, проснитесь, есть еще одно дело. Когда мы приедем в Нанкин, надо обратиться в штаб гарнизона с просьбой взять под защиту нашу демонстрацию. Согласны?

— Как это так? — удивленно воскликнул Ло Да-фан. — Мы собираемся провести демонстрацию против продажного правительства и хотим просить, чтобы это правительство «взяло нас под свою защиту»? Я что-то не пойму тебя.

Неторопливо и спокойно Ли Мэн-юй с легкой улыбкой объяснил:

— Действуй умом и силой, сочетай мягкость и твердость — такая у нас должна быть тактика.

— Верно! — Лу Цзя-чуань поднял лежащий на вагонной полке маленький бумажный флажок и взмахнул им, словно отгоняя от себя сон. — То, что сказал сейчас Ли Мэн-юй, еще один пример правильного понимания законов диалектики. Помнишь: все явления имеют свою отрицательную и положительную стороны, свои преимущества и свои недостатки.

Ло Да-фан ушел спать. Лу Цзя-чуань свернулся калачиком на узкой койке и тоже заснул. Один Ли Мэн-юй все еще сидел возле столика. Множество мыслей теснилось в его голове и не давало ему уснуть. Через некоторое время он встал и, заметив, что Лу Цзя-чуань съежился во сне от холода, снял с себя ватное пальто и осторожно прикрыл им товарища, а затем вышел из купе.

Перешагивая через тела, в беспорядке лежавшие на полу вагона, он подошел к двери. Голова шла кругом от множества забот, и, хотя было холодно, Ли Мэн-юй чувствовал необходимость освежиться. Прижавшись к полуоткрытой двери, он смотрел в широкую щель на пробегавшую мимо темно-серую равнину. Близился рассвет. Край неба уже посветлел, широкая равнина, словно просыпаясь, постепенно меняла свою окраску. Неизменными оставались лишь мрачно вздымающиеся далеко на горизонте горы да блеск нескольких звезд над головой.

«Скоро Цзинань!» Ли Мэн-юй глубоко вдохнул холодный воздух. Когда он услышал предрассветные крики далеких петухов и собачий лай, сердце его вдруг сильно забилось. Словно боясь, что проносящаяся перед ним равнина исчезнет навсегда, он жадно впивался взглядом в мелькавшие перед глазами и быстро исчезавшие кусты и светлые речки.

С приездом бэйпинских студентов размеренная, спокойная жизнь гоминдановской столицы была нарушена. Словно перед приближением к городу врага, на главных улицах во множестве появились вооруженные до зубов патрули.

Прибывшие студенты разместились в спортивном павильоне Центрального университета. С первого же дня их приезда у главного входа в спортивный павильон без конца гудели машины — это приезжали и уезжали партийные работники городского комитета гоминдана и журналисты, которые все время кружились около студентов, выясняя их намерения.

4 ноября штаб нанкинского гарнизона наложил арест на несколько тысяч экземпляров «Обращения к народу», отпечатанного студентами, и арестовал владельца типографии.

Утром 5 ноября в студенческий штаб был доставлен ультиматум городских властей. Студенты поспешно окружили Ли Мэн-юя, читавшего вслух:

— «…Со времени приезда в столицу так называемой «Студенческой демонстрации Пекинского университета» в городе развернулась пропаганда за проведение в городе демонстрации. Благоразумные советы городских властей отвергаются. Руководители студентов делают лживые заявления и ведут себя вызывающим образом. Вчера они напечатали прокламацию, порочащую правительство, которое якобы «продает страну с молотка и попирает китайскую нацию», в конце которой они с явно пропагандистскими целями заявляют: «Мы не только не доверяем ему, но и хотим свергнуть его», и болтают вздор о каком-то «революционном правительстве». Безусловно, они поют в один голос с коммунистами…»

— Довольно! Хватит читать! — сказал Лу Цзя-чуань, беря «ультиматум» из рук Ли Мэн-юя. — Дальше, конечно, говорится, что мы заговорщики, замышляющие бунт, что они сделают все, чего требуют интересы государства и народа… Обстановка очень напряженная, и мы должны как можно скорее приниматься за дело.

Тут же началось экстренное совещание. На нем было решено, невзирая на угрозы штаба гарнизона, начать демонстрацию 5 ноября в одиннадцать часов утра. Кроме того, Лу Цзя-чуань должен был направиться в штаб гарнизона, чтобы объяснить командующему Гу Чжэн-луню действия студентов и даже, если можно, просить у него защиты.

Выслушав решение совещания, Лу Цзя-чуань долго молчал. Его глаза потемнели. Когда он был вместе со своими товарищами, он ничего не боялся. Но он должен один на один встретиться с Гу Чжэн-лунем.

— О чем задумался, брат Лу? — спросил Ли Мэн-юй, когда все разошлись организовывать колонны демонстрантов и в маленькой комнатке студенческого штаба остались лишь он и Лу Цзя-чуань.

Лу Цзя-чуань улыбнулся и встал.

— Брат Ли, вы правильно решили. Я отправляюсь немедленно! Но ведь вся тяжесть по руководству демонстрацией ляжет на твои плечи.

— Нет, подожди! — после короткого раздумья сказал Ли Мэн-юй. — Одному идти не следует. Если что-нибудь случится, то даже письма переслать будет не с кем. Пусть Сюй Нин отправляется вместе с тобой. Он находчивый парень.

— Ну, желаю удачи! — Лу Цзя-чуань хотел было выйти, но, вспомнив, что может больше не вернуться, еще раз крепко пожал руку товарищу.

Лу Цзя-чуань и Сюй Нин надели нарукавные повязки участников демонстрации и направились в штаб гарнизона. Они должны были передать командующему письменный ответ демонстрантов на его ультиматум.

Довольно долго они сидели в приемной командующего. Наконец вошел человек средних лет, с бледным лицом, одетый в европейский костюм. Чуть заметно улыбаясь, он закурил сигарету и поздоровался с Лу Цзя-чуанем и Сюй Нином. Опустившись на диван, он изучающе посмотрел на обоих студентов и медленно спросил:

— Что привело вас сюда?

— Вероятно, вы не командующий Гу Чжэн-лунь, а мы хотим видеть именно его, — неторопливо ответил Лу Цзя-чуань. Он хотел показать себя еще более вдумчивым и обходительным, чем этот вошедший в комнату господин.

Тот нахмурился, очевидно поняв, что оба эти парня далеко не так просты, как можно было подумать с первого взгляда. Затянувшись два раза, он сказал:

— Я начальник штаба гарнизона и полностью могу заменить командующего. Вы можете сообщить мне все, что хотели сообщить ему.

— Сегодня в одиннадцать часов утра мы, студенты, прибывшие сюда из Бэйпина, начнем демонстрацию. Мы пройдем перед Министерством юстиции, Министерством иностранных дел, зданием ЦК гоминдана, по улицам Чэнсянь, имени Сунь Ят-сена, Хуапайлоу, мимо храма Чжуанфуцзы, по улицам Чжунчжэн и Чжунхуа. Просим штаб гарнизона направить в эти районы военную полицию для защиты демонстрантов! — говорил Лу Цзя-чуань, пристально глядя на начальника штаба.

У того вдруг исчезла улыбка с лица. С силой отшвырнув сигарету, он строгим голосом спросил:

— Скажите, пожалуйста, почему представители многих учебных заведений прибыли в столицу, чтобы подать петиции, и лишь ваш университет настаивает на демонстрации? Зачем вам нужна демонстрация? Против кого вы хотите демонстрировать?

— Время петиций уже миновало, — чуть заметно улыбнулся Лу Цзя-чуань. — Многотысячные массы в течение трех месяцев подавали эти петиции, однако вы по-прежнему придерживаетесь «политики непротивления». Поэтому-то мы и хотим провести демонстрацию. Против кого мы хотим демонстрировать? Мы хотим протестовать против японского империализма, угрожающего китайской нации. Против прихвостней японских империалистов, продающих Китай!

— Иными словами, вы хотите продемонстрировать свою силу. Как же вы будете это осуществлять?

— Я только что сказал вам об этом, — серьезно ответил Лу Цзя-чуань. — В вашем ультиматуме говорится, что мы замышляем бунт и что необходимо пресечь наши действия. Мы пришли сюда специально для того, чтобы разъяснить командующему гарнизоном, что наши действия вытекают из чувства патриотизма и что мы отнюдь не ставим своей целью устроить беспорядки. В связи с этим мы просим не чинить препятствий в проведении демонстрации.

— Вы говорите неправду! — с прежней улыбкой сказал начальник штаба. — Вы говорите о патриотизме, а ваши листовки и лозунги могут принести Китаю только вред. Но мы обеспечим в столице спокойствие и порядок. Если потребуется, мы сумеем пресечь любые ваши действия!

Заговорил Сюй Нин, с силой взмахнув кулаком:

— Вы ничего не сможете сделать! Если даже примените вооруженную силу, мы все равно не подчинимся. Если же дело дойдет до кровопролития, то это только разоблачит правительство!

Ли Цзя-чуань бросил одобрительный взгляд на Сюй Нина. Начальник штаба, продолжая хранить молчание, лишь яростно задымил сигаретой.

Лу Цзя-чуань взглянул на часы: скоро одиннадцать. Он поднялся и сказал:

— Скоро наши колонны выйдут на улицу. Доложите, пожалуйста, об этом немедленно командующему. Необходим приказ, чтобы военная полиция не чинила нам препятствий.

Не успел он договорить, как в комнату вошел офицер и, протягивая Ли Цзя-чуаню листок бумаги, сказал:

— Напишите, пожалуйста, ваши фамилии.

Лу Цзя-чуань без малейшего колебания написал обе фамилии.

Взглянув на этот листок, начальник штаба поднялся и вышел, бросив им на ходу:

— Я доложу командующему!

В приемной остались лишь Лу Цзя-чуань и Сюй Нин. Обменявшись взглядами, оба улыбнулись и вздохнули.

— Наши уже выступили! — Сюй Нин с силой сжал руку Лу Цзя-чуаня.

Спустя полчаса снова появился начальник штаба. На этот раз он совсем не походил на того человека, который только что с ними разговаривал. Войдя в приемную, он закричал:

— Безобразие! Только что получено донесение, что ваши колонны уже выступили! Конечно, мы вынуждены послать войска! Вы оба останетесь здесь! — Офицер повернулся и вышел.

— Пойдем! Мы должны примкнуть к ним! — Лу Цзя-чуань схватил руку Сюй Нина и потащил его к выходу.

Но как только они подошли к двери, появился толстый человек, одетый в черную форму, и остановил их.

— Вы собираетесь уйти? Поздно! Теперь вы — наши гости!

— За что нас арестовали? — возмущенно спросили оба в один голос.

— На улице беспорядки, а здесь вам ничего не грозит, — засмеялся толстяк и вышел.

Тотчас же в комнату вошли несколько вооруженных солдат, окружили студентов и повели во двор.

Когда их ввели в коридор тюрьмы, расположенной рядом со штабом, гарнизонных конвоиров сменили восемь других солдат с винтовками в руках, которые повели их дальше куда-то вниз.

Когда у Сюй Нина отобрали его модный галстук, Лу Цзя-чуань улыбнулся и сказал:

— Смотри, как гостеприимно нас встречают!

Но его шутка не успокоила Сюй Нина. Он задумчиво произнес:

— Что они дальше будут с нами делать?..

Лу Цзя-чуань покачал головой и легонько похлопал его по плечу.

— Что вы топчетесь, черт вас возьми? Идите вперед! — закричали солдаты, подталкивая Лу Цзя-чуаня прикладом винтовки.

Вскоре их ввели в небольшую камеру с маленьким квадратным отверстием на двери.

«Вот уж действительно «гостеприимство!» — подумал Сюй Нин. В камере находились еще двое заключенных. Возле стены стояли нары, окно было забрано железными прутьями.

Как только заключенные в камере увидели вновь прибывших, они, не дожидаясь ухода конвоиров, бросились к ним:

— Вы из какого института?

Оба они были студентами Центрального университета в Нанкине. Арестованные после событий «18 сентября» за участие в патриотическом движении, они сидели в тюрьме уже более двух месяцев.

— Мы из «Демонстрации Пекинского университета», — оживленно говорил Сюй Нин, — в Нанкин приехали поездом.

— Ого! — радостно воскликнули в один голос оба нанкинских студента. — Что сейчас происходит на свободе?

Лу Цзя-чуань присел на нары и коротко рассказал им о приезде бэйпинских студентов в Нанкин и об обстановке в городе. Выслушав Лу Цзя-чуаня, один из студентов пожал ему руку и сказал:

— Меня зовут Ян Сюй, а его — У Хун-тао. Скоро час дня, а вы оба еще ничего не ели. Я скажу, чтобы вам принесли поесть.

Ян Сюй чувствовал себя в тюрьме как дома. Вскоре им принесли еду. Только Лу Цзя-чуань и Сюй Нин принялись за нее, как вдруг через «глазок» в камеру влетел какой-то предмет. Лу Цзя-чуань быстро оглянулся и увидел, как за дверью мелькнула тень. Ян Сюй подобрал маленькую записку, развернул ее, прочел и подозвал остальных.

«Только что на улице Чэнсянь арестовано много бэйпинских студентов. Вероятно, их поместят в тюрьме Сяолинвэй, — говорилось в записке.

Лу Цзя-чуань не проронил ни звука.

— Это достоверные сведения? — тихо спросил он через несколько минут у Ян Сюя.

Ян Сюй посмотрел на дверь и утвердительно кивнул головой. Лу Цзя-чуань побледнел.

Всю вторую половину дня Сюй Нин спал на нарах; Лу Цзя-чуань, опустив голову и прислонясь спиной к стене, сидел возле него. Он думал о судьбе своих товарищей, о ходе демонстрации. Сколько человек арестовано? Есть ли убитые и раненые? Какова судьба Ли Мэн-юя, Ло Да-фана и других руководителей демонстрации? Может быть, демонстрация сорвалась?.. Нет! Этого не может быть!

Он закрыл глаза и покачал головой. Из задумчивости его вывел странный гул с улицы, который донесся вдруг до темной тюремной камеры.

Все четыре студента вскочили и стали напряженно прислушиваться.

— Плохо слышно! Шум такой, словно ураган свирепствует!

— Войска, что ли, взбунтовались? — с сомнением произнес Ян Сюй.

— Может быть, это наши бэйпинские студенты повели демонстрантов к тюрьме? — воспрянул духом Сюй Нин.

«Долой!..», «Против!..» — Доносилось откуда-то издалека.

Тюрьма напряженно прислушивалась. Лу Цзя-чуань слышал стук собственного сердца. «Пришли! Может быть, действительно к тюрьме подошли друзья?..»

Все четверо припали к решетке окна. Небо было мрачное, темно-серое. Но уже в следующее мгновение им показалось, что оно вдруг посветлело.

— Против продажи правительством Трех Восточных провинций!

— Долой палача Гу Чжэн-луня!..

— Свободу арестованным бэйпинским студентам!

Словно могучий горный поток, проникал сквозь стены и решетки тюрьмы гул демонстрации, поднимая дух молодых узников и вселяя в них уверенность.

— Это, конечно, наши товарищи из Центрального университета! — радостно воскликнул худощавый У Хун-тао, бросив взгляд на Сюй Нина.

— Там есть и наши! — радостно ответил ему Сюй Нин.

Лу Цзя-чуань и Ян Сюй были старшими по возрасту и поэтому более опытными.

— Неужели действительно студенты пришли к тюрьме? — в их взглядах все еще было сомнение.

Судя по шуму голосов, толпа демонстрантов приблизилась к воротам штаба гарнизона.

Среди тюремной охраны началась паника.

Ян Сюй, дергая Сюй Нина за рукав, воскликнул:

— Смотри-ка, эти глупцы сняли со стены доску с названием тюрьмы и тащат ее по двору!

Узники толпились у окон.

Действительно, по главному проезду тюрьмы бегали из конца в конец офицеры и солдаты. Один солдат подхватил большую доску с названием тюрьмы и поспешно унес ее.

— Бегают, как бездомные собаки… — начал было Лу Цзя-чуань, но не договорил, так как снаружи послышались крики, заставившие их на мгновение замереть:

— На штурм, вперед!

— На штурм, на штурм!

— Освободим наших братьев из Пекинского университета!

Это были родные голоса. Сердца узников бешено забились; прижавшись лицами к решетке, они напряженно слушали:

— Долой японский империализм!..

— Долой продажное правительство!..

— Освободим наших братьев из Бэйпина!

Призывы становились все громче и громче. Удары в ворота, сливающиеся с криками демонстрантов, слышались все сильнее. Вдруг удары и крики на секунду смолкли: очевидно, демонстрантам удалось ворваться в первые ворота штаба гарнизона.

Электрическая лампочка в камере внезапно погасла. Штаб гарнизона и тюрьма погрузились во мрак.

На секунду крики демонстрантов смолкли, но стук прикладов и топот солдатских ботинок не прекращались. Обстановка в тюрьме накалялась, и казалось, что вот-вот раздадутся первые выстрелы.

Четверо юношей переглянулись и вытерли вспотевшие лбы.

Через мгновение снаружи опять послышались голоса:

— Почему еще не освобождены наши братья из Пекинского университета?!.

— Мы не можем сейчас дать удовлетворительный ответ на эти условия!

— Не можете! Тогда вперед! Мы сами их освободим!..

Послышались тяжелые удары по воротам.

Вслед за этим узники услышали, как по крыше тюрьмы прогрохотали колеса станковых пулеметов.

— Положение серьезное! Они, возможно, не остановятся перед применением оружия! — тихо сказал в темноте Ян Сюй.

— Да-а, положение серьезное, — поддакнул Лу Цзя-чуань, отойдя от окна и шагая по камере.

Он всеми силами пытался подавить волнение, старался хладнокровно проанализировать обстановку, с каждой минутой становившуюся все более и более напряженной. «Ведь если демонстранты будут продолжать попытки проникнуть внутрь тюрьмы, то может произойти кровавая трагедия, подобная событиям «18 марта». Как быть?» Он подумал о том, что студенты Пекинского университета, руководить которыми партия поручила ему, находятся сейчас в рядах штурмующих. Может ли он допустить, чтобы они жертвовали сейчас собой? Лу Цзя-чуань мучительно думал, что предпринять.

Крики демонстрантов становились все настойчивее:

— Вперед! Освободим братьев из Пекинского университета!

— У вас власть держится на пулях и штыках, но наша горячая кровь сильнее!

— Вперед! Вперед!..

Толпа демонстрантов подступила ко вторым воротам. Беспорядочные крики и шум все громче раздавались под мрачными тюремными сводами.

— Смотри! — Сюй Нин потянул Лу Цзя-чуаня к окну камеры: из него видна была казарма охранников.

При вспышках то гаснущих, то зажигавшихся вновь лампочек можно было разглядеть, как солдаты поспешно тащат на крышу ящики с патронами, заряжают винтовки, примыкают к ним штыки. Затем дула винтовок и пулеметов повернулись в сторону тюремных ворот.

Четверо узников, припав головами к решетке, с ужасом смотрели на эти приготовления.

Вдруг из-за двери донесся приглушенный шепот:

— Имеется приказ: если студенты сорвут третьи ворота, немедленно открывать по ним огонь!

Лу Цзя-чуань быстро обернулся к двери и увидел надзирателя, мелькнувшего за дверью.

— Кто это такой? — спросил он Ян Сюя.

— Один патриот…

При свете тусклой лампы широкое, круглое лицо Ян Сюя казалось необычно бледным.

В стену камеры опять постучали, и негромкий голос произнес:

— На крыше гарнизонного штаба несколько пулеметов, они нацелены на третьи ворота.

Подумав мгновение, Лу Цзя-чуань сказал:

— Брат Ян, обстановка требует от нас немедленного решения. Ты можешь переправить письмо к нашим товарищам? Для того чтобы избежать кровопролития и жертв, мы должны предложить им временно приостановить штурм тюрьмы. Что ты на это скажешь?

Подумав, Ян Сюй ответил:

— А это не соглашательство? Начали мы как тигры, а кончаем как змеи? Надо еще подумать!

— Нет, — настаивал на своем Лу Цзя-чуань, — время не терпит, нельзя долго раздумывать. Ты и я напишем на волю по записке. Ты — студентам Центрального университета, а я — студентам нашего университета. Не мог бы ваш патриот помочь нам?

Ян Сюй извлек припрятанные им в углу камеры огрызок карандаша и клочок бумаги. Для того чтобы тюремщики не раскрыли их намерений, У Хун-тао и Сюй Нин накрыли товарищей одеялами. Ян Сюй зажег спичку, и Лу Цзя-чуань быстро написал несколько иероглифов. Ян Сюй тоже написал таким образом записку. После этого Ян Сюй подошел к «глазку» и три раза тихонько кашлянул. В окно просунулась рука и тут же исчезла вместе с записками.

Из-за третьих ворот неслись крики:

— Стреляйте! Все равно наша горячая кровь сильнее вашего оружия!

Наступала ночь. Тысячи молодых голосов продолжали скандировать эти слова.

Демонстранты были возбуждены до предела. Они давили своими телами на ворота. Ворота скрипели и трещали под их ударами и вот-вот могли рухнуть.

Роковая минута приближалась. Дула пулеметов на крыше угрожающе глядели на демонстрантов.

Лу Цзя-чуань и остальные узники судорожно сжали прутья решетки и приникли к окну.

Это тихо пел Лу Цзя-чуань. Он не верил, что их записки принесут какую-нибудь пользу, и в душе уже приготовился к самому худшему. Его товарищи тоже подхватили песню тихими голосами:

Но спустя десять минут с улицы послышались голоса, которые словно пробудили их от тягостного сна:

— Студентам Центрального университета собраться вместе!

— Студентам Пекинского университета собраться здесь!

В тюрьме внезапно зажегся свет.

— У-ух!.. — только и вздохнул Сюй Нин, вскакивая и вытирая со лба пот.

Ян Сюй обернулся и крепко, до боли сжал руку Лу Цзя-чуаня.

— Я счастлив, что все обошлось, и готов теперь сидеть в тюрьме хоть всю жизнь!..

Лу Цзя-чуань улыбался.

 

Глава восьмая

Линь Дао-цзин до такой степени возненавидела директора Юй Цзин-тана, что, даже не дождавшись зимних каникул, потихоньку уехала из Бэйдайхэ в Бэйпин.

На свое жалованье она не могла сшить себе зимнее пальто. Этого жалованья едва хватало на еду, письма и другие мелкие расходы. Поэтому Дао-цзин надела свой единственный летний, без подкладки, халат и отправилась в дорогу с маленьким узелком. Музыкальные инструменты, с которыми она приехала в Бэйдайхэ, ей давно наскучили, и она раздарила их своим ученикам. Всю дорогу ее мучили сомнения: куда пойти, где остановиться в Бэйпине? Ждет ли ее до сих пор тот господин Ху, за которого мачеха хотела выдать ее замуж? Конечно, «уж лучше умереть с голоду, чем продать душу». Эту фразу можно было часто видеть в дневнике Дао-цзин. Она была человеком с чистой, возвышенной душой и не хотела пятнать ее мелочными стремлениями к материальному благополучию.

Поезд уже приближался к Восточному вокзалу Бэйпина, когда она, наконец, решила искать временного приюта у своей подруги Ван Сяо-янь.

Ван Сяо-янь была одних лет с Дао-цзин. Это была тихая и добрая девушка. В институте, где училась Ван Сяо-янь, студенты называли ее «старшей сестрой». Ее отец Ван Хун-бинь был профессором на историческом факультете университета, а мать, тоже образованная женщина, занималась домашним хозяйством. Ван Сяо-янь росла в спокойной и ласковой атмосфере небольшой семьи и по характеру была не похожа на стремительную и смелую Линь Дао-цзин. Она прилежно училась и хотела в будущем по примеру отца стать ученым.

Увидев подругу, Линь Дао-цзин схватила ее за руки и долгое время не могла от волнения ничего сказать. Ван Сяо-янь, глядя на утомленную дорогой Дао-цзин, на ее хлопчатобумажный поношенный халат без теплой подкладки, тоже молчала, словно не узнавая подруги.

— О! Дао-цзин, — сердечно улыбнулась Сяо-янь. Она засуетилась, не зная, как лучше принять и устроить гостью, — умойся и переоденься в мое платье. А в этом ты выглядишь, как простая крестьянка.

— Ты не смотри свысока на крестьянок, ведь моя мать… — лицо Дао-цзин передернула судорога.

Она почувствовала, что не может говорить об этом, поэтому попыталась сменить тему:

— Сяо-янь, до чего же ты счастливая! У тебя есть отец, мать, сестренка, все они такие хорошие… — Дао-цзин улыбнулась сквозь слезы; она поспешно отвернулась и стала искать полотенце среди своих вещей.

Сяо-янь с сочувствием посмотрела на нее и сказала:

— Ты не всегда будешь несчастна… Поживи у нас, я попрошу папу помочь тебе устроиться на работу.

— Хорошо, — горько улыбнулась Дао-цзин.

Несколько секунд подруги смотрели друг на друга. Наконец Дао-цзин, не выдержав, бросилась к Ван Сяо-янь на шею:

— Ты знаешь… Юй Юн-цзэ… Мы любим…

— Давно уже знаю! — теплая улыбка озарила лицо Ван Сяо-янь. Тихонько отстранив Дао-цзин, она сказала: — Беги скорее к нему. Он уже давно места себе не находит.

Вечером Дао-цзин пошла в общежитие университета к Юй Юн-цзэ. Они проговорили в его маленькой комнатке до глубокой ночи. Когда она собралась уходить, Юй Юн-цзэ пошел ее проводить. Они медленно шли рядом по ночным улицам. Дойдя до канала перед Тяньаньмынем, Дао-цзин и Юй Юн-цзэ остановились, опершись на каменный парапет. Их чуть освещал тусклый свет уличного фонаря. Юй Юн-цзэ с силой сжал закоченевшие пальцы Дао-цзин и проникновенно посмотрел ей в глаза. Помолчав некоторое время, он дрожащим от волнения голосом прошептал:

— Дао-цзин, хочешь стать моей женой?.. Я буду любить тебя вечно…

Дао-цзин опустила голову и ничего не ответила. Ее сердце бешено колотилось в груди, лицо пылало. «Неужели это и есть любовь? Какое счастье она приносит, как она сладка и прекрасна!» Невольно она сжала его руку и склонила голову ему на плечо…

Однако любовь не могла разрешить житейских трудностей Дао-цзин. Она жила в семье Ван Сяо-янь. Сяо-янь и ее родители очень хорошо относились к ней, но она понимала, что так долго продолжаться не может. Поэтому ей было крайне важно поскорее разрешить основную проблему — найти работу. Уже на второй день после своего приезда в Бэйпин Дао-цзин приступила к поискам. Она внимательно просматривала каждый день газеты, надеясь найти в них объявление о найме.

Прошел день, другой, прошла неделя, затем вторая. Дао-цзин начала волноваться. Она делала все возможное, чтобы устроиться куда-нибудь, но никаких надежд на получение места по-прежнему не было. Профессор Ван Хун-бинь, отец Сяо-янь, в ответ на ее просьбы уклончиво отвечал:

— В современном обществе без связей даже выпускник института или специалист нигде не может найти работы, а такой девушке, как ты, это и подавно трудно.

Он советовал ей поменьше обивать чужие пороги. Дао-цзин не верила ему. Она думала, что в таком большом городе, как Бэйпин, просто трудно найти маленькую работенку, подходящую для нее, и настойчиво продолжала свои поиски. Прошло полмесяца, затем месяц, а девушка не видела даже перспективы на получение места. Тетушка Ван предлагала ей не торопиться и пока спокойно пожить в их семье. Сяо-янь тоже убеждала подругу не метаться по городу в напрасных поисках. Она особенно предостерегала ее против плохих людей. Однако все эти советы, хотя и дружеские, отнюдь не могли погасить в душе Дао-цзин желания освободиться от опеки. Она побывала во многих местах, но все безуспешно. Однажды Дао-цзин увидела в городской газете «Сяошибао» объявление о том, что требуется молодая домашняя учительница. Условия были подходящими, и она тотчас решила пойти по этому объявлению попытать счастья.

Дао-цзин надела зеленое пальто подруги, привела себя в порядок, взяла под мышку маленькую черную сумочку и вышла. У ворот она столкнулась с Сяо-янь, возвращавшейся с занятий. Та остановила ее и спросила:

— Опять идешь испытывать судьбу?

— Нет, я хочу отправить письмо.

У Дао-цзин было уже много неудач, поэтому сейчас она решила пока не говорить правды.

Почувствовав, что Дао-цзин говорит неправду, Сяо-янь улыбнулась и, слегка подтолкнув подругу, проговорила:

— Иди уж. Желаю тебе успеха! Возвращайся поскорее!

Дао-цзин смущенно улыбнулась и выбежала за ворота.

Придя по указанному в объявлении адресу, она увидела перед собой особняк с красными лакированными воротами. Дао-цзин проводили в красивую гостиную, убранную в восточном стиле. После довольно долгого ожидания в комнату вошел усатый господин, одетый в европейский костюм. Он церемонно предложил Дао-цзин сигареты, чай, затем спросил, сколько ей лет и в какой школе она училась. Задавая вопросы, он все время маслеными глазами разглядывал девушку.

Дао-цзин смущалась, но через силу заставляла себя терпеливо отвечать на все его вопросы. Потом, наконец, сама спросила:

— Господин… Где же ученик, которого я должна обучать? В каком он классе? Какие предметы ему требуется подучить?

В ответ тот неуклюже развалился на диване и, разинув рот, полный золотых зубов, расхохотался. Успокоившись, он подкрутил усы, поправил галстук и, цинично ухмыльнувшись, сказал:

— Барышня, вы прелестны. Моя супруга находится сейчас в великой Японии. Поэтому вы сначала будете заниматься со мной. Вы получите много денег, очень много!.. Ха-ха-ха!..

У Дао-цзин было такое ощущение, будто ее ударили чем-то тяжелым. Не помня себя, она, как спасающаяся от охотника антилопа, стремительно выбежала из особняка. Лишь отойдя подальше от этого дома, Дао-цзин остановилась. Она оглянулась на покрытые красным лаком ворота и дрожащими пальцами вытерла слезы, затуманившие глаза.

Не заходя к Сяо-янь, она пошла прямо к Юй Юн-цзэ. Увидев ее, юноша встал и протянул ей руку, но она упала на стул, охватила голову руками и долго молча сидела без движения.

Юй Юн-цзэ, взволнованный, склонился к ней:

— Дао-цзин, что с тобой? Ты на меня рассердилась?

— Нет, не обращай внимания. Это скоро пройдет!

Юй Юн-цзэ не решился больше расспрашивать. Наконец она, как будто немного успокоившись, подняла голову и, взглянув на него, чуть заметно улыбнулась:

— Уже прошло!.. То, что произошло со мной сегодня, еще одно подтверждение… Китай приносится в жертву… Юн-цзэ, тебе знакома история о том, как Цзян Тай-гун продавал муку? Когда я была маленькой, бабушка Ван часто говорила: «Если человеку не повезет, с ним происходит то же самое, что и с Цзян Тай-гуном, который терял рыболовные крючки во время рыбной ловли и опрокидывал корзину с мукой, когда торговал ею. Я, я не знаю, удастся ли мне что-нибудь в жизни…

Дао-цзин изо всех сил сдерживалась, но на глазах ее невольно навертывались слезы. Переведя дыхание, она, по-детски склонив голову, добавила:

— Я все-таки не верю в судьбу. Все равно я добьюсь своего, добьюсь! Не верю, что никогда не смогу проложить собственную дорогу в жизни!..

И она рассказала Юй Юн-цзэ о том, что с ней произошло в этот день. Юноша внимательно слушал. С его лица сошло обычное ласковое выражение. Обойдя дважды вокруг стола, он серьезно посмотрел на нее и сказал:

— Дао-цзин, ты, пожалуйста, не сердись. Но наши отношения не позволяют мне больше молчать. Вот ты сейчас мечешься всюду в поисках работы. Это очень опасно. В нынешней обстановке даже мужчина, который старше и опытнее тебя, и то легко может сломать себе шею. Что же говорить о тебе! Ты, словно норовистый козленок, прыгаешь повсюду. А что это тебе дает? Мечты остаются мечтами, а жизнь сурова. Я лично уверен, что ты скоро растратишь на это все свои душевные силы.

Дао-цзин пристально смотрела в глаза Юй Юн-цзэ. Каким-то внутренним чутьем она вдруг ясно поняла, что он не является тем идеальным, выдающимся человеком, каким она видела его раньше. Что он говорит? Она взглянула на него отчужденно и ничего не сказала в ответ.

— Любимая! — помолчав мгновение, с жаром продолжал Юй Юн-цзэ, останавливаясь возле нее. — Дао-цзин, послушай меня, переезжай ко мне, будем жить вместе! Я уже десятый раз прошу тебя об этом… Представь себе, как мы будем с тобой счастливы! После занятий я буду возвращаться домой, а ты своими руками будешь готовить для меня обед… Я знаю, ты любишь литературу. Я буду помогать тебе. Ты пишешь стихи. Если хочешь, я буду их тебе править. Хотя денег у меня немного, но если жить экономнее, то на двоих хватит. Ты не хочешь уже готового реального счастья, тебе нравится борьба и суета. Но стоит ли метаться и жить чужими милостями?..

— Не говори так! — оборвала его Дао-цзин и закрыла руками лицо.

Через мгновение она опустила руки и сказала:

— Юн-цзэ, что с тобой? Ты словно стал другим человеком. Ты говоришь, я хочу жить чужими милостями? А жить вместе с тобой — это разве не жить чужими милостями?.. — Губы ее вздрагивали.

Юй Юн-цзэ взял ее за руку и испуганно пробормотал:

— Дао-цзин, дорогая, не говори так! Я люблю тебя и всегда, всегда буду любить. Ты моя жизнь… Я живу лишь для тебя!..

Дао-цзин снова улыбнулась. Слова Юй Юн-цзэ казались девушке чарующими.

 

Глава девятая

Несмотря на то, что Дао-цзин любила Юн-цзэ, она не спешила выходить за него замуж. Он несколько раз заговаривал с ней об этом, но добиться от нее положительного ответа до сих пор не мог. Это заставило его пойти на хитрость. Юй Юн-цзэ вдруг заболел. Он слег в постель и даже не пошел на занятия. Дао-цзин прибежала к нему взволнованная.

— Юн-цзэ, что с тобой? Чем ты болен? — Она пощупала его лоб — температуры не было, лишь на мрачном лице его было написано страдание.

— Дао-цзин, садись, — печально улыбнулся он, глядя на нее. — Не знаю почему, но у меня что-то очень тяжело на душе. У меня уже был сердечный припадок, и я чуть не умер. Несколько лет прошли хорошо, и вот вчера опять… Может быть, из-за того, что… — он закрыл глаза и замолчал.

— Из-за чего?

— Не стоит об этом говорить! — Он бессильно опустил голову на подушку и умолк.

— Нет стоит! — не выдержала Дао-цзин.

Она взяла Юй Юн-цзэ за плечи и, нахмурив брови, спросила:

— Да что же все-таки с тобой? Говори яснее! Что случилось? Я не разрешаю тебе ничего скрывать!

Глаза Юй Юн-цзэ стали вдруг влажными, крупная слеза скатилась по щеке. Его худые, тонкие пальцы до боли сжали руку Дао-цзин. Она удивленно смотрела на него.

Через некоторое время он с надрывом прошептал:

— Дао-цзин, ответь мне правду… Если ты не любишь меня, если я не заслуживаю твоей любви, то… скажи мне правду!

Дао-цзин продолжала изумленно смотреть на него, лишь через несколько секунд до нее дошел смысл этих слов. Она с силой сжала его руку и сказала:

— Юн-цзэ, как ты смеешь! Я не разрешаю тебе так говорить! — Отвернувшись, она вытерла слезы, появившиеся на глазах. Оказывается, он заболел потому, что очень страдает из-за нее!

Радостная улыбка промелькнула на его лице, но он поспешно согнал ее. Посадив Дао-цзин у изголовья, Юн-цзэ с прежним страдальческим выражением на лице сказал:

— Нет, ты совсем не любишь меня. Когда тебя нет рядом, я чувствую, что моя жизнь вот-вот оборвется, словно пожелтевший осенний лист… Дао-цзин, спаси, спаси меня! Я больше не могу без тебя…..

Эти слова прозвучали так искренне, что навсегда запечатлелись в ее памяти, — ведь Юй Юн-цзэ молил о спасении жизни. Его мольбы и поцелуи сделали свое дело: Дао-цзин согласилась переехать к нему.

* * *

Для нее наступала новая жизнь. Вечером того дня, когда она должна была покинуть семью Сяо-янь, Дао-цзин чувствовала себя невестой, которая расстается с родной семьей: она была полна сомнений и беспокойства. Когда вещи были уложены, Дао-цзин взяла руку подруги и тихо сказала:

— Сяо-янь, завтра я начинаю новую жизнь… Я… немного боюсь. Но что мне остается делать? Другого выхода нет… Желаю тебе осуществить свои мечты… Ты счастливее меня, а… мое будущее… — Она замолчала, опустив голову.

— Но ведь ты смелее и решительнее меня, — с трудом заставив себя улыбнуться, произнесла Сяо-янь. — Во всех жизненных вопросах, в вопросе о семье ты всегда была смелее меня. Я одобряю твой поступок и сочувствую тебе. Но я почему-то сомневаюсь в Юй Юн-цзэ. Ты действительно хорошо знаешь его, если собираешься связать с ним свою жизнь? Уверена ли ты в нем? — Сяо-янь считала нужным предупредить подругу.

Дао-цзин подняла голову, в ее глазах появилось упрямство.

— Сяо-янь, ты считаешь, что для того, чтобы выйти замуж, необходима пышная свадьба, автомашина, три свахи, куча свидетелей? Мне внушает отвращение мещанский ритуал. Ты читала «Автобиографию Дункан»? Мне эта книга очень понравилась. Айседора Дункан была великой танцовщицей. С малых лет она в одиночестве боролась за жизнь, прошла через множество трудностей и невзгод, но никогда не падала духом, не склонялась перед черными силами. Она восстала против традиционной морали! Однажды она поступила так. Оба ее ребенка утонули во время купания в Рейне. Она очень любила детей и хотела снова иметь ребенка. Но к тому времени у нее умер муж. Тогда Дункан пошла на пляж, легла там и стала ждать. Увидев красивого юношу, она встала и первая подошла к этому незнакомому ей мужчине…

Ван Сяо-янь, стремясь сохранить серьезность, смотрела на свою обычно молчаливую подругу, которая с неожиданным красноречием рассказывала ей эту романтическую историю. Затем, не выдержав, Сяо-янь засмеялась и проговорила:

— Так-то ты выполняешь данное тобой слово! Юн-цзэ, наверное, уже заждался тебя. Интересно, как отнесется он к твоему первому опозданию?

— А чего мне бояться! Пусть немного подождет, ничего с ним не случится. Да, и по правде сказать… ты себе представить не можешь, как он любит меня! — Дао-цзин смутилась и покраснела.

Ван Сяо-янь рассмеялась.

— Действительно, не представляю себе, как он любит тебя!

Ван Сяо-янь любила подругу за живой ум, решительность, за любовь к книгам. Будучи воспитанной в интеллигентной семье, она все равно не могла сравниться с ней в этом. Сяо-янь сочувствовала Дао-цзин и осуждала ее мачеху и отца. Она всегда горячо помогала подруге и любила ее, как старшая сестра. Но она, конечно, не могла согласиться с некоторыми поступками и взглядами Дао-цзин, которые считала неподходящими для девушки. Однако, зная, что не сможет убедить Дао-цзин, она никогда ей об этом не говорила. Правда, между ними иногда происходили небольшие размолвки, но они, как правило, оканчивались тем, что Ван Сяо-янь начинала первая улыбаться, и все шло по-старому.

— Ну, дорогая Линь, я от всего сердца желаю тебе счастья! — сказала Сяо-янь. Она всхлипнула и, сняв очки, вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

Дао-цзин растроганно посмотрела на нее, взяла ее руку в свои и, тоже улыбаясь через силу, сказала:

— Сяо-янь, не беспокойся! Я не позволю себе опуститься. Я буду достойна твоей дружбы…

* * *

Линь Дао-цзин и Юй Юн-цзэ начали жить вместе. Две их небольшие комнатки, обставленные в китайском стиле, всегда сверкали чистотой. На книжной полке стояла старинная фарфоровая ваза, на столе — ваза с цветами. На стене висели две фотографии: одна — Льва Толстого, а другая — увеличенный фотопортрет Дао-цзин и Юй Юн-цзэ. Эти фотоснимки были в изящных зеркальных рамках. В их комнатах веяло теплом, уютом, спокойствием. Казалось, что здесь всегда царит весна.

Юй Юн-цзэ был совершенно счастлив. Он сумел завоевать сердце девушки, которую так нелегко было покорить! Это наполняло его душу гордостью. По утрам, перед уходом на занятия, Юй Юн-цзэ, обнимая жену и глядя в ее чистые глаза, говорил:

— Дорогая, жди меня! Я скоро вернусь!

Словно отправляясь в дальний путь, он задерживался в дверях, чтобы бросить еще один прощальный взгляд на нее.

В полдень, когда Юй Юн-цзэ возвращался, он прежде всего целовал жену, затем садился у маленького обеденного столика и, барабаня пальцами по щеке, с довольной улыбкой спрашивал:

— Обед готов? Что ты сегодня приготовила? Рис и яичница? Прекрасно! Я очень люблю, когда ты сама готовишь. Дао-цзин, до чего же мы с тобой счастливы!

Действительно, Дао-цзин чувствовала себя счастливой. Теплота и участие, которые проявлял к ней Юй Юн-цзэ, согревали и успокаивали ее измученную душу. Он прилагал все силы, чтобы сделать ее семейное гнездышко уютным. Хотя Дао-цзин и Юй Юн-цзэ ютились в двух маленьких комнатушках, Дао-цзин считала, что она живет несравненно лучше, чем в Бэйдайхэ.

Однако с течением времени в душе ее начало расти чувство неудовлетворенности и беспокойства. Иногда она полушутя говорила мужу:

— Ты учишься в университете, у тебя есть книги и есть дело, которым ты занят, а я?.. Есть ли такое дело у меня?

Успокаивая ее, Юй Юн-цзэ говорил:

— Ну и что? Очень многие жены профессоров нашего университета закончили институты, а некоторые даже учились за границей, но теперь сидят дома: ухаживают за мужьями, воспитывают детей. Дао-цзин, если тебе скучно, помогай мне подбирать научные материалы, переписывай их. Если это тебе не нравится, изучай кулинарию, учись шить. Кроме того, ведь мы не вечно будем с тобой вдвоем… — Говоря это, он нежно целовал ее руку.

— Юн-цзэ, почему ты всегда так говоришь?.. — Дао-цзин отдергивала руку и с упреком смотрела на него. — Прежде, когда мы жили в Бэйдайхэ, твои взгляды казались мне такими широкими, а твои мысли — такими богатыми! Мне особенно нравилось, когда ты говорил о людях, о литературе… А теперь? Ты постоянно твердишь то о еде, то о детях. Ты ведь знаешь, что я мечтаю о другом.

— Чего же ты хочешь? — спрашивал он, улыбаясь.

— Я хочу самостоятельности, хочу занять достойное место среди людей, хочу стать настоящим человеком!

— Я не против этого, — поспешно уступал Юй Юн-цзэ. — Я и прежде стоял за то, чтобы женщина освободилась от кухни. Это важная социальная проблема. Но ведь ты не можешь найти себе работу, что же теперь делать?

Однажды Дао-цзин обрадованно сказала мужу:

— Я нашла работу!

— Что? Нашла работу? — переспросил Юй Юн-цзэ, словно испугавшись чего-то. — Кто тебе помог?

Дао-цзин рассказала, что отец ее школьной подруги Ли Юй-мэй стал управляющим книжного магазина в Сидане. В этом магазине сейчас как раз не хватает продавца, и Ли Юй-мэй говорила о ней со своим отцом. Она уже дала свое согласие и готовится завтра идти на работу.

Весь вечер Юй Юн-цзэ был в плохом настроении. Сидя за письменным столом, он пытался заниматься, но у него ничего не получалось. Подперев голову руками, он задумался. Дао-цзин же, напротив, была весела. Подняв голову от книги, она заметила, что Юн-цзэ чем-то обеспокоен, и легонько толкнула его:

— Юн-цзэ, что ты сегодня такой невеселый? Неужели не рад, что я нашла работу? Ведь это облегчит бремя, которое ты несешь.

Сильно сжав ее руку, он горячо заговорил:

— Дао-цзин, ты поступаешь неправильно! Подумай сама: через год с небольшим я кончаю университет. Я очень много думаю о своем будущем, о нашем с тобой будущем. Последнее время Ху Ши и другие ученые ратуют за изучение древней классики. Сейчас особенно ценятся критические исследования по литературе. Поэтому сейчас я не особенно много читаю художественных произведений, посещаю только нужные мне лекции и хожу в библиотеку лишь для того, чтобы усовершенствоваться именно в области критики. В наше время вопрос о работе очень сложен. Но я уверен, что после окончания университета передо мной он не возникнет. И тогда наша жизнь, я думаю, станет намного лучше. Поэтому-то я не хочу, чтобы самый близкий мне человек метался из стороны в сторону. Тебе не следовало соглашаться работать продавщицей в этом книжном магазине. Кроме того, я хочу тебе напомнить о начальнике управления Ху, твоем бывшем «женихе». Ты не боишься встретиться с ним?

— Я не истратила ни копейки из его «залога» — что он мне сделает? — Дао-цзин отвела руку Юй Юн-цзэ.

Какое-то смутное щемящее чувство, похожее на разочарование, зашевелилось в ее душе.

— Юн-цзэ, я не понимаю, о чем ты толкуешь: ты сторонник эмансипации женщин и в то же время не хочешь, чтобы я работала. Нет, я обязательно пойду работать, не удерживай меня.

Юй Юн-цзэ хорошо изучил ее характер; поэтому ему ничего не оставалось, как с мрачным выражением лица кивнуть головой.

На следующее утро Дао-цзин с радостно бьющимся сердцем поехала в другой конец города в книжный магазин.

Она осталась очень довольна первым днем работы: дел было немного, иногда даже удавалось почитать какую-нибудь книгу. На второй и третий день она начала расстраиваться, на четвертый уже еле-еле сдерживалась, а на шестой взяла расчет. Дело было в том, что, начиная со второго дня, группы бездельников стали то и дело приходить в магазин, чтобы позубоскалить. Покупателей обслуживала молоденькая красивая девушка, и они целыми толпами, словно мухи, вертелись около магазина. Утром на шестой день на дверях его появился клочок бумаги со стихами:

Увидев эту бумажку, Дао-цзин задрожала от возмущения. Она тут же пошла к заведующему и заявила, что уходит. Таким образом, не заработав ни копейки и вдобавок еще подвергшись оскорблениям, она вернулась домой. После этого Дао-цзин упала духом и долгое время не могла прийти в себя.

Больше она не пыталась искать работу. Юй Юн-цзэ был доволен и чувствовал себя победителем.

Потянулись долгие бессодержательные дни домашней жизни. Однажды она узнала, что ее хорошая школьная подруга Чэнь Вэй-жу вышла замуж и очень счастлива. Она решила навестить подругу и в приподнятом настроении отправилась к ней в гости. Однако, увидев Чэнь Вэй-жу, Дао-цзин не могла не испытать чувства разочарования.

Перед ней была совсем другая Чэнь Вэй-жу: с самой модной прической, в розовом шелковом халате, вышитых парчовых туфлях, с толстым слоем краски на лице. Из скромной школьницы она превратилась в холеную, богатую бездельницу.

«Как она изменилась!» — подумала Дао-цзин, неловко присев на софу.

Чэнь Вэй-жу очень обрадовалась подруге. Сев рядом с ней, она повелительно крикнула горничной:

— Приготовьте чай гостье!

Осматривая обставленную с шиком гостиную, Дао-цзин спросила Чэнь Вэй-жу, о том, как она жила последний год.

— О дорогая Линь, я сейчас тебе расскажу. — Чэнь Вэй-жу белым платочком вытерла губы, и на ее лице появилась самодовольная улыбка. — После того как в прошлом году мы с тобой расстались, я даже не стала сдавать экзамены в институт. Моя двоюродная сестра познакомила меня с господином Пань, за которого я и вышла замуж. Он окончил Тяньцзинский политехнический институт и работает заместителем директора Соляного банка. Живем мы хорошо. Посмотри сама: этот дом он купил в прошлом году, когда мы только что поженились. За мебель уплатили две тысячи. У моего мужа, дорогая Линь, хороший характер, он не похож на других мужчин, которые бегают по певичкам. В положенное время он всегда дома. Месяц назад у нас родился чудесный сынишка. Мы назвали его Бэй-бэй. Мальчик просто прелесть, и отец любит его до безумия!

Чем больше говорила Чэнь Вэй-жу, тем становилась оживленнее. Поправив легким движением прическу и смущенно покраснев, она поднялась с софы и крикнула:

— Кормилица, принесите Бэй-бэя! Пусть гостья посмотрит на него.

Она опять села, чтобы получше рассмотреть Дао-цзин.

— Дорогая Линь, ты все такая же «необыкновенная»? Такие талантливые женщины, как ты, если уж найдут себе хорошего мужа, станут жить почище, чем я, а?

Она опять несколько раз провела платочком по своим подкрашенным губам и осуждающим тоном закончила:

— Я слышала, что ты живешь со студентом. Это правда?

Дао-цзин кивнула головой.

— О, это совсем странно! Как же ты так?..

Чэнь Вэй-жу слегка нахмурила тонкие, выщипанные брови.

— В школе я ни в чем не могла сравниться с тобой, но сейчас… Почему ты не… не подумала… Наш Бэй-бэй, он… отец… — затрещала она, садясь на своего любимого конька, но Дао-цзин резко прервала ее.

— Чэнь Вэй-жу, я не ожидала, что ты до такой степени изменишься. — Дао-цзин печально смотрела на ее изогнутые гонкие брови и говорила медленно и раздельно:

— Помнишь ли ты, как мы с тобой на берегу Сихэгоу проклинали прогнившее общество и давали клятву хранить свою чистоту? Помнишь, мать не давала мне денег на учебу и насильно заставляла выйти замуж за богача? Ведь ты даже плакала, сочувствовала мне и убеждала меня бороться против этого? Как же случилось, что через год с небольшим ты же советуешь мне выйти замуж за богача? Неужели тебя подменили?

Чэнь Вэй-жу, которая в эту минуту брала от кормилицы ребенка, услышав последние слова Дао-цзин, поспешно вернула малыша в руки кормилицы.

— Унесите Бэй-бэя!

Она повернулась к Дао-цзин и уставилась на нее, потом покраснела и с укором сказала:

— Линь, зачем ты так говоришь?.. Не надо ссориться. Я совсем не советую тебе выходить замуж за богача, ведь ты сама распоряжаешься своей судьбой. — Слегка вздохнув, она опустила глаза. — А то, что было в школьные годы, — ведь это все детские фантазии. Я не думала, что ты еще их помнишь. Я считаю, что люди всегда должны быть немного практичны…

Но она не закончила — Дао-цзин поднялась, собираясь уходить.

Этим нерадостным свиданием окончилась дружба двух подруг.

 

Глава десятая

Наступила зима. На севере сильно похолодало. Однажды в полдень в уютных, чистых комнатках Линь Дао-цзин и Юй Юн-цзэ появился дряхлый старичок, одетый в какое-то тряпье.

Он тихонько постучал и робко спросил:

— Здесь живет молодой барин Юй из Янчжуана?

Юй Юн-цзэ в это время обедал. Отложив палочки для еды, он приоткрыл дверь и выглянул. Он смотрел на старика безразлично, видимо не узнавая его. Старик же при виде молодого человека очень обрадовался. На его сморщенном, как грецкий орех, лице засияла улыбка:

— А-а, господин, ты здесь живешь? Вот хорошо! Тебя трудненько было отыскать! — Старик, не ожидая приглашения, поднял с пола свой дорожный мешок и, покачиваясь под его тяжестью, хотел пройти в комнату.

— Кто ты? — стоявший в дверях Юй Юн-цзэ загородил ему дорогу.

— Я?.. Я живу напротив вас в Янчжуане. Ты… Неужели ты дядюшку Вэй Саня не узнал? — с обидой произнес старик.

— А, почтенный Вэй Сань! — Юй Юн-цзэ теперь только узнал старика и пригласил его войти. Показывая на него глазами, Юн-цзэ шепнул жене:

— Этот старик уже много лет арендует землю у моего отца.

Гость был явно голоден и весь иззяб. Дао-цзин поспешно поставила возле печки стул и, пригласив старика сесть, сказала:

— Вы, наверное, голодны? Давайте с нами обедать.

Не успела она это произнести, как Юй Юн-цзэ сделал ей отрицательный знак. Дао-цзин, не обращая на мужа внимания, продолжала:

— Я пойду куплю на обед лепешек, а вы пока немного закусите.

— Не надо, не надо! — Старик стал было отказываться, но его голодные глаза не могли оторваться от лежавших на столе белых маньтоу.

Юй Юн-цзэ пришлось пригласить старика к столу, но сам он не сел вместе с ним.

Вернувшись с пакетом лепешек, Дао-цзин пригласила мужа за стол, но тот демонстративно отказался и ушел в соседнюю комнату, отделенную от первой занавеской. Дао-цзин ничего не оставалось, как самой составить компанию старику. Тот ел с жадностью, а когда на столе ничего не осталось, вытащил кисет, закурил и, глядя с улыбкой на Дао-цзин, проговорил:

— Вы работали в нашей деревне учительницей? Вас зовут госпожа Линь, верно?

— Да, дедушка. Вы еще помните меня?

— Как же не помнить! Мой старший внук учился у вас. Дома он часто говорил: «Какая хорошая у нас учительница!» Он еще говорил, что учительница Линь учит их бороться с японцами…

Услыхав разговор, происходивший в соседней комнате, Юй Юн-цзэ вошел с книгами под мышкой и, бесцеремонно прервав старика, спросил:

— Дядюшка Вэй Сань, какое у тебя ко мне дело? Говори, а то я сейчас должен идти на занятия.

Старик вдруг весь напрягся. Вынув изо рта трубку, он сжал ее в дрожащих руках. Затем машинально выбил из нее пепел и спрятал трубку вместе с кисетом за кушак. Лишь после этого он заговорил:

— Барин, ты ученый человек… Я арендую у вашей семьи восточную низинку. И вот три года подряд ее заливает вода. Я даже того, что посеял, не собрал. Жена умерла с голоду, а У Фу ушел в солдаты — есть ведь дома нечего. Остались лишь я да сука со щенятами… Еще есть маленькая внучка Юй-лай — девчонка зовет меня злым за то, что я отдал ее в чужую семью, а что мне оставалось делать?..

По всему было видно, что старик едва только подходил к главному, но Юй Юн-цзэ постучал рукой по столу и снова прервал его:

— Дядюшка Сань, чего же ты в конце концов хочешь? Если у тебя дело, не задерживай меня, говори — я должен идти!

— Нет, нет! Подожди еще немного, я сейчас. — Старик поспешно вскочил и, протянув к Юй Юн-цзэ обе руки, жалобно продолжал:

— Бедняку в деревне совсем житья нет. Семья ваша уже два года не может собрать всю полагающуюся ей арендную плату. А твой отец подгоняет…

Старик вздохнул и покачал головой. Затем он вдруг принялся что-то искать в карманах и за пазухой. Спустя минуту он вытащил из кушака смятый конверт и дрожащими руками протянул его Юй Юн-цзэ.

— Прочти-ка, это от У Фу. Мы все до смерти обрадовались, когда получили это письмо. У Фу сообщил, что служит в Бэйпине, в районе Чансиньдянь. Я… я и пришел его искать.

— А зачем ты его ищешь? — чуть заметно улыбнулся Юй Юн-цзэ.

— Твоя правда! — поспешно ответил старик. — Прошел вот несколько сотен ли, еле упросил людей одолжить мне на дорожные расходы четыре доллара, а пришел в Бэйпин — узнал, что У Фу за это время уехал и неизвестно даже куда… Я… Все мы надеялись раздобыть у него немного денег, чтобы внести бы твоему отцу арендную плату, и все было бы хорошо. Владыка Неба отвратил от нас свой взор. Я не знаю даже, куда уехал У Фу. Смутное теперь, тяжелое время, а он солдат… Эх, несчастный мой парень!.. — Старик медленно опустился на стул и начал всхлипывать.

Дао-цзин не могла спокойно слушать. Глядя, как крестьянин грязными морщинистыми руками вытирает слезы, она быстро достала полотенце и подала его старику. Но не успел тот взять полотенце, как Юй Юн-цзэ перехватил его из рук жены. Криво улыбнувшись ей, он сказал:

— Дядюшка Вэй Сань, не горюй! У тебя нет денег на обратную дорогу? Ничего, я дам тебе немного денег, ты сходи еще куда-нибудь, попытай счастья. А лучше поскорее возвращайся домой. — Говоря это, Юй Юн-цзэ вытащил из кармана бумажный доллар и, пододвигая ассигнацию старику, улыбнулся Дао-цзин, всем своим видом говоря: «Смотри, какой я великодушный!»

Старик растрогался, но, увидев, что перед ним лежит всего один доллар, вдруг весь задрожал, глаза его часто замигали. Старик смотрел на Юй Юн-цзэ и стоявшую с ним рядом Дао-цзин, и дрожащие губы его бессвязно бормотали:

— Молодой господин, вот ведь как получается… Дома-то все помрут с голоду. Один доллар… его ведь не хватит даже на обратную дорогу! Ты добрый… Помнишь, когда ты был маленьким, ты часто приносил У Фу маньтоу из белой муки? А сейчас… — его выцветшие от старости глаза наполнились слезами, — а сейчас дай хоть восемь или десять долларов. Не дай собачонке и ее маленькой хозяйке — сестренке У Фу — околеть с голоду…

Из глаз старика одна за другой бежали слезы. Юй Юн-цзэ, которого Дао-цзин всегда считала добрым, ледяным тоном произнес:

— Почтенный дядюшка Сань, вот вы, арендаторы, не вносите арендной платы, откуда же отцу взять денег, чтобы послать мне? Я студент, сам еще не зарабатываю. Дал тебе доллар, ведь и это для меня не легко! — Он украдкой покосился на Линь Дао-цзин, но она резко повернулась и вышла из комнаты.

Юй Юн-цзэ хотел еще что-то сказать, но старик, дрожа всем телом, встал, с трудом взвалил на спину свою рваную дорожную котомку и заковылял к двери. Он едва слышно бормотал:

— Ничего не поделаешь, люди везде бедствуют!..

Увидев, что старик не взял со стола денег, Юй Юн-цзэ, не колеблясь, сунул доллар обратно в карман. Он даже не пошел проводить гостя до двери.

— Дядюшка Сань, подождите минутку! — услышал старик голос Дао-цзин. Она поспешно сунула ему в руку десятидолларовую ассигнацию.

— Дедушка, здесь десять долларов, не так уж много, но… — она посмотрела на дверь и, помолчав, спросила: — Вы знаете, где находится вокзал? Будьте осторожны, в вагоне у вас могут украсть деньги.

Старик заплакал, тщедушное тело его тряслось. Взяв ассигнацию обеими руками, он, словно слепой, начал ощупывать ее и лишь спустя некоторое время пробормотал:

— Везде есть хорошие люди! Есть хорошие люди!.. Спасибо вам! Вся наша семья низко кланяется вам за вашу доброту!

Глядя на бедного старика, Дао-цзин вспомнила своего седого дедушку… Погруженная в тяжелые раздумья, она продолжала стоять возле двери, глядя на удаляющегося старика. Лишь когда он совсем скрылся из виду, Дао-цзин вернулась в комнату. Войдя, она заметила, как исказилось злостью лицо Юй Юн-цзэ.

— Ты дала ему денег? — спросил он.

Дао-цзин вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, утвердительно кивнула головой:

— Да!

— Сколько?

— Десять долларов.

— Это как же понимать? За мой счет благотворительностью занимаешься?!

Юй Юн-цзэ впервые говорил с ней таким тоном.

Дао-цзин даже представить себе не могла, что Юн-цзэ способен с ней так разговаривать. Резко повернувшись к нему, она снова в упор поглядела мужу в лицо и сказала:

— Судя по твоим речам, ты полон любви и сострадания к людям, а к бедняку вон как относишься! Я… я верну тебе эти деньги!.. — Она подбежала к кровати, упала на постель и, укрывшись с головой одеялом, разрыдалась. Самым горьким было для нее разочарование. Юй Юн-цзэ, человек, которого она любила, оказался таким ничтожеством! Она начала пробуждаться от прекрасного сна, в котором находилась до сих пор.

Юй Юн-цзэ начал лихорадочно искать в голове выход из создавшегося положения. Забыв о своем гневе, он обнял жену и стал ее успокаивать. В одно мгновение он превратился в прежнего ласкового и доброго мужа.

— Дао-цзин, прости меня, я виноват, но ведь я о нас с тобой беспокоюсь. Я вовсе не эгоист. Ты сама посуди: почему старик пришел за деньгами именно ко мне? Потому, что я не похож на отца… Дао-цзин, не сердись, не будем даже вспоминать об этих десяти долларах… Отдай ему хоть все пятьдесят, которые прислал отец. Ради того, чтобы ты была весела, я готов больше никогда не произносить слова «нет».

Дао-цзин постепенно начала успокаиваться. Он прилег возле нее и продолжал:

— Ну, не сердись на меня, милая. Хочешь, я тебе расскажу одну смешную историю? Когда я был маленький, мы были хорошими друзьями с У Фу — сыном этого старика. Они жили напротив нас, и я частенько бегал вместе с ним на пруд купаться. Я родился, когда отцу было уже пятьдесят лет, поэтому родители берегли меня как зеницу ока. Мать не разрешала мне купаться, и я бегал к пруду тайком. У Фу вместе с другими ребятишками помогал мне в этом. Стоило кому-нибудь из домашних появиться поблизости, они становились вокруг меня и загораживали собой. Я, конечно, был очень рад, что домашние меня не найдут, и за это тайком приносил ребятишкам пампушки из белой муки. Однажды, улучив момент, когда на кухне никого не было, я через распахнутое окно залез туда и утащил ребятам все пампушки, что были на решетке котла. Повар, обнаружив пропажу, громко закричал: «Появился лис-оборотень! Ворует пампушки!» Смешно получилось, правда?

— Смешно, — холодно ответила Дао-цзин. — Но почему сегодня ты даже не предложил старику маньтоу?

— Как это не предложил? — Юй Юн-цзэ заговорил более уверенно. — Что же мне, жалко, что ли? Когда отец умрет и я стану хозяином всего имущества, я тотчас же, как Лев Толстой, раздам всю землю крестьянам.

— Разда-ашь? — звонко спросила Дао-цзин, пристально глядя на него. — Труд крестьян вскормил и вспоил тебя, а ты еще будешь считать себя «благодетелем», отдав им землю!

Юй Юн-цзэ промолчал. «До чего же своевольны бывают эти женщины!»

* * *

Однажды к Юй Юн-цзэ пришел какой-то студент. Он был похож на спортсмена — в узких хлопчатобумажных брюках и теннисных туфлях — и выглядел грубоватым и сильным. У него были большие ясные глаза. Когда он вошел в комнату, Юй Юн-цзэ представил его Дао-цзин:

— Это Ло Да-фан. Он учится в университете на историческом факультете, — затем повернулся к гостю: — Линь Дао-цзин — моя жена.

Ло Да-фан пожал руку Дао-цзин и, сердечно улыбнувшись, сказал:

— Ну вот, теперь мы знакомы. Ты сейчас не учишься и не работаешь?

Дао-цзин покраснела. Но, чувствуя, что Ло Да-фан искренне интересуется ее жизнью, она кивнула головой. Затем Дао-цзин подошла к мужу и стала слушать их беседу.

— Послушай, Юй, ты сейчас увлекаешься древней литературой?

— Да, я ведь учусь на литературном факультете, поэтому приходится копаться в древних книгах. Но я это дело очень люблю. А ты как? Все еще занимаешься спасением государства?

— Нет! — ответил Ло Да-фан, уклоняясь от дальнейших расспросов, и снова заговорил об учебе Юй Юн-цзэ. — То, что ты глубоко изучаешь нашу литературу — это очень хорошо и необходимо. Но постарайся не попасться на удочку Ху Ши, который заведет тебя в тупик. Знаешь его тезис: «Учитесь — этим вы спасете родину!» А это… — Его насмешливые, с искринкой глаза остановились сначала на Юй Юн-цзэ, а затем на Дао-цзин. Задорно усмехнувшись, он воскликнул: — О друзья, хотите, я вам процитирую один из шедевров доктора Ху Ши?

— Подожди, подожди, я хочу спросить тебя кое о чем, — поспешно прервал его Юй Юн-цзэ. На его лице появилась неестественная улыбка, — твой отец, я слышал, близко знаком с Ху Ши. Какие у них отношения сейчас?

— Ты спрашиваешь, какие отношения между отцом и доктором Ху Ши. Гм… Их водой не разольешь! Они вместе изучают прагматизм Джона Дьюи, чтобы затем преподнести его китайцам. Словом, хотят обрадовать нас открытием: «Материнское молоко нужно только тогда, когда есть новорожденный». Такие концепции им нужны для того, чтобы помочь империалистам и феодально-милитаристским кликам подчинить страну. Слушай, Юй, зачем тебе понадобился Ху Ши?

— Да так просто, — чуть заметно усмехнулся Юй Юн-цзэ. — Я сейчас читаю труды Ван Го-вэя и Ло Чжэнь-юя, некоторые места мне не совсем ясны, и я хотел обратиться за разъяснениями к Ху Ши. Хотя у него и есть кое-какие недостатки и многие ругают его, но, по моему мнению, это все же наш крупнейший и наиболее эрудированный ученый, и у него есть чему поучиться. Но Ху Ши слишком известный человек, а я всего лишь простой студент, и мне не совсем удобно обращаться прямо к нему. Твой отец хорошо с ним знаком, и я хотел через тебя…

Ло Да-фан громко рассмеялся.

— Есть много весьма эрудированных профессоров, почему тебе понадобился именно Ху Ши? Давай я тебя представлю кому-нибудь другому?

Юй Юн-цзэ старался скрыть свое недовольство. Ему очень не хотелось спорить с Ло Да-фаном в присутствии Линь Дао-цзин. Поэтому, неопределенно кивнув головой, он переменил тему разговора:

— Послушай, Ло, что с вашей делегацией, которая ездила в Нанкин для проведения патриотической демонстрации? О ней нет никаких вестей. Что с Ли Мэн-юем? Вот талантливый парень!

— Ты закопал себя в кучу старых книг, и до тебя не доходят никакие новости! — Ло Да-фан поднялся со стула и оглядел маленькую комнату. Он с интересом рассматривал ее хозяев и одновременно неторопливо отвечал Юй Юн-цзэ:

— После того как студенты, ездившие в Нанкин, были арестованы и возвращены в Бэйпин, семнадцатого декабря нанкинское правительство внезапно учинило кровавую расправу над нанкинскими студентами. Ты слышал об этом? Гоминдан показал свое истинное лицо. Ты ведь знаешь, что руководил всей поездкой в Нанкин Ли Мэн-юй? Так вот, после возвращения в университет он попал под надзор полиции и последнее время где-то скрывается. — Умолкнув на мгновение, Ло Да-фан горящими глазами посмотрел на Юй Юн-цзэ, а затем на Линь Дао-цзин и, нахмурившись, продолжал:

— Юй, вы с женой молоды и не должны терять смелости и отваги, свойственной молодости! Вы в силах бороться — значит, вам следует включиться в борьбу. Ведь во время нашей поездки в Нанкин ты, Юй, даже оставшись в Бэйпине, все равно горячо поддерживал нас.

— Да, — ответил Юй Юн-цзэ. — Я и теперь не отступаю, но что толку выкрикивать лозунги и размахивать кулаками? Я придерживаюсь своих собственных методов борьбы за спасение родины.

— Твои методы борьбы, по-видимому, состоят в том, что ты перестал читать книги, переплетенные по-европейски, а читаешь наши древние фолианты, и в том, что, сняв студенческую форму, ты нарядился в длинный халат, — произнесла насмешливо Дао-цзин. Она инстинктивно чувствовала правоту Ло Да-фана. Ей казалось, что в нем есть что-то, что делало его похожим на Лу Цзя-чуаня, которого она встретила в Бэйдайхэ.

Юй Юн-цзэ прежде носил короткую студенческую куртку. Но с тех пор, как он начал штудировать древние книги, стал носить чисто «национальный костюм». Летом он надевал шелковый халат или же халат из бамбукового волокна и матерчатые туфли на многослойной, тоже матерчатой подошве; зимой на длинный халат, подбитый ватой, надевал синий холщовый халат, на голову широкополую шляпу, а на ноги стариковские туфли на толстой подошве, похожие на два маленьких корабля.

Дао-цзин была не по душе его манера одеваться: ведь под одеждой старика и дух становится старческим.

Но Юй Юн-цзэ говорил, что это и есть патриотизм, что национальный дух и национальная одежда — это и есть его конкретное проявление. Именно это часто вселяло в Дао-цзин сомнение в правильности его взглядов.

Сейчас она высказала свои сомнения.

— Не слушай ее глупостей! — поспешно перебил жену Юй Юн-цзэ и, улыбнувшись Ло Да-фану, пояснил: — Она никак не может устроиться на работу, вот и ищет на ком бы зло сорвать. Частенько таким козлом отпущения делаюсь я. Да и как не обижаться на общество, в котором мы живем? Я уж столько сил потратил, чтобы найти ей какую-нибудь работу, столько переволновался! А результаты: она по-прежнему сидит дома, стирает и готовит для меня. Недаром говорится, что теперь окончить институт — это значит остаться без работы. Сейчас я обеспокоен тем, что с нами будет, когда я закончу учебу. Да-фан, тебе-то, конечно, нечего печалиться. Иметь отца с таким высоким положением — это не шутка!

— Мы с ним никогда не сможем договориться. Поэтому пусть уж лучше каждый идет своим путем, — сказал Ло Да-фан и направился к двери.

Юй Юн-цзэ и Линь Дао-цзин не стали удерживать его. Подойдя к самой двери, Ло Да-фан еще раз обернулся к ним.

— Я только что хотел процитировать вам один перл из трудов Ху Ши, но не успел. Позвольте мне сделать это теперь: «…Ты не можешь больше терпеть? Ты не выносишь уколов самолюбия? Твои товарищи по учебе шумят, а ты не можешь удержаться от соблазна, тебя ранят их насмешки? Ты в одиночестве сидишь в библиотеке и чувствуешь неловкость перед ними? У тебя неспокойно на душе?.. Мы можем рассказать тебе для утешения одну-две поучительные сказки…»

С расширенными глазами и серьезным выражением лица Ло Да-фан безостановочно цитировал Ху Ши. Юй Юн-цзэ старательно очищал платком нос, и было неясно, слушает ли он вообще Ло Да-фана. Дао-цзин еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Остановившись на мгновение, Ло Да-фан перевел дух и уже другим тоном сказал:

— Доктор Ху Ши перестал сочувствовать молодежи, он уводит ее в сторону, приводя в качестве примеров для подражания Геда и Фихте, уверяя в необходимости спокойно учиться даже тогда, когда враг у самого порога. Юй, сейчас такое время — не попади впросак! Одним чтением книг родины не спасешь!

Кивнув головой, он вышел. Линь Дао-цзин пошла его проводить. Юй Юн-цзэ заставил себя тоже проводить Ло Да-фана до ворот. Но, вернувшись домой, он бросился на кровать, уставился глазами в потолок и в течение долгого времени лежал молча и неподвижно.

Дао-цзин посидела одна у стола, потом, чувствуя, что Юй Юн-цзэ расстроен, медленно подошла к нему:

— Почему ты не рад был Ло Да-фану? Ведь он дал тебе хороший совет. — Она думала, что Юн-цзэ расстроили насмешки товарища.

Он отрицательно покачал головой:

— Дао-цзин, не в этом дело. Ты сама слышала: он не сказал ничего такого, что могло меня особенно расстроить. Но на сердце у меня действительно камень лежит: ведь у меня есть семья — это ты и будущие дети. Если я не очень горевал, когда умерла моя первая жена, то теперь положение изменилось — ты для меня так много значишь в жизни!.. Через несколько месяцев я окончу университет, но надежд на работу пока никаких. Ведь тогда отец перестанет высылать нам деньги. Что мы будем делать? — Юй Юн-цзэ тяжело вздохнул. — Я хотел встретиться с Ло Да-фаном, поговорить с ним, заручиться его поддержкой, познакомиться с Ху Ши — в будущем это помогло бы мне устроиться на работу. Кто мог подумать, что этот парень окажется марксистом!.. Ну, ничего, найдем другой путь. Дао-цзин, дорогая, иди сюда, успокой, утешь меня! — Он сел на кровати и, протянув к ней руки, хотел ее обнять, но Дао-цзин отпрянула от него — его ласка была для нее сейчас неприятной.

Яркие и радужные краски ее любовных иллюзий постепенно начали тускнеть. Дао-цзин медленно возвращалась из мира грез к действительности.

Она жила в этом узком, маленьком мирке, и ее душила тоска; Юй Юн-цзэ был женат на ней неофициально, и Дао-цзин, стыдясь этого, не хотела встречаться со своими прежними подругами. Она даже постепенно отдалилась от Ван Сяо-янь. Целыми днями Дао-цзин была занята тем, что готовила, чистила кухонный котел, мыла посуду, ходила покупать продукты, стирала, штопала и занималась другими мелкими домашними делами. Но тяжелее всего было то, что Юй Юн-цзэ оказался вовсе не таким, каким она представляла его раньше. Юй Юн-цзэ оказался заурядным эгоистом, которого заботило лишь собственное мелкое существование.

 

Глава одиннадцатая

Вечером в канун Нового года в маленькой комнате с квадратными окнами, заклеенными вместо стекла белой бумагой, сидело человек десять юношей и девушек.

В комнате было сильно накурено, но и сквозь завесу табачного дыма можно было разглядеть черные живые глаза на тонком, красивом лице хозяйки комнаты — Бай Ли-пин.

Стоя возле стола, она подняла бокал и, доверчиво улыбнувшись своим гостям, сказала:

— Сегодня все собравшиеся здесь — дети, разлученные со своими родителями. Японские бандиты не позволили нам встречать Новый год в кругу наших родных, но мы будем веселиться! Дети, давайте выпьем!

Бай Ли-пин была очень молода. Многие из находившихся в комнате были по возрасту старше ее, но она держалась как старшая и называла всех «детьми». Бай Ли-пин училась на юридическом факультете Пекинского университета, но родилась и выросла в провинции Гирин. После событий «18 сентября» все студенты, уроженцы северо-восточных провинций, потеряли связь со своими семьями. Поэтому сегодня, в канун Нового года, Бай Ли-пин пригласила земляков и друзей к себе для встречи Нового года.

Не успела она договорить, как поднялся пышущий здоровьем красивый парень и воскликнул:

— Я протестую! В канун Нового года я хочу во весь голос выразить протест реакционному гоминдану и правительству! Своей политикой непротивления Чан Кай-ши довел страну до потери трех северо-восточных провинций, позволил превратить тридцать миллионов наших соотечественников в жалких рабов, утративших родину. Я протестую! Я во весь голос заявляю Нанкину, что я протестую!

Это был тот самый Сюй Нин, который читал вслух лозунги в вагоне во время поездки бэйпинских студентов в Нанкин. Говоря о своем протесте, он вглядывался в лица всех находившихся в комнате, как бы ища у них поддержки. Нахмурив брови, Бай Ли-пин шутливо похлопала его по плечу.

— Сюй Нин, какой ты глупый ребенок! Что толку, что ты кричишь здесь? Ведь Чан Кай-ши все равно не услышит твоего протеста… А ты не боишься, что твои слова могут подслушать другие?.. Друзья! Не слушайте его! Давайте лучше выпьем!

Но этот призыв хозяйки остался гласом вопиющего в пустыне, его словно никто не расслышал. Некоторые из гостей принялись горячо обсуждать капитулянтскую политику правительства, другие, задумавшись, вспоминали родные места и тяжело вздыхали. Тоненькая, хрупкая девушка лет семнадцати вдруг упала на кровать Бай Ли-пин и разрыдалась. В комнате стало еще более шумно. Бай Ли-пин подбежала к ней:

— Цуй Сю-юй, перестань! Ты вспомнила маму?.. Она погибла, но все мы помним о том, что надо отомстить за нее… Не плачь, детка! Месть! Мы должны помнить о мести! Послушай, ты знаешь о том, как дерется Северо-Восточная добровольческая партизанская армия? Мы рано или поздно вернем себе утраченную родину.

Хотя Бай Ли-пин была постарше подруги, но по мере того, как она говорила, на нее нахлынули воспоминания о собственных отце и матери, о родных местах. Не в силах больше сдерживаться, она, так же как и Цуй Сю-юй, разрыдалась.

В этот вечер Линь Дао-цзин тоже была здесь.

Бай Ли-пин была ее соседкой. Ло Да-фан, который часто заходил к Бай Ли-пин, познакомил их. Когда наступили зимние каникулы и Юй Юн-цзэ уехал к родным в деревню праздновать Новый год, Дао-цзин не поехала с ним. Она одна сидела дома, и гостеприимная Бай Ли-пин пригласила ее на Новый год в свою компанию.

Из всех собравшихся Линь Дао-цзин знала лишь Бай Ли-пин и Ло Да-фана, поэтому она молча сидела в уголке и слушала других.

Обычно живой и общительный, Ло Да-фан сейчас сидел возле окна, молча опустив голову. Даже Сюй Нин, который только что громко выражал свой протест, и тот притих и задумался.

— Всякий раз, когда наступает веселый праздник, вдвойне тяжелы воспоминания о родных! О любимая Сунгари, все так же пре… прекрасны ли твои чистые воды? — всхлипывая, заговорил сидевший у стола с рюмкой в руке невысокий юноша в потертом костюме и с растрепанными волосами. Он был пьян. Теперь один лишь его голос, прерываемый пьяными всхлипываниями, нарушал общую тишину.

Взоры всех присутствующих устремились на него. Бай Ли-пин перестала плакать, вытерла глаза, быстро подошла к нему и отобрала у него рюмку.

— Как тебе не стыдно, Ю И-минь! Что за вздор ты мелешь!

Но даже вмешательство хозяйки не помогло: в углу послышался другой пьяный голос — это заговорил мужчина лет тридцати в сером ватном халате, с продолговатым неприятным лицом под шапкой длинных спутавшихся волос:

— Господа, давайте забудем о государственных делах! Человек живет один раз! Жизнь течет словно вода: миг — и приходит смерть… Я не могу вынести этого! Я не могу!.. Жизнь проходит, как короткий сон. Я не могу, не могу этого перенести!..

Цуй Сю-юй подскочила к пьяному и, тыча ему пальцем в нос, с негодованием сказала:

— Великий деятель искусства Ван, сколько вина ты выпил? Я вижу, ты напился до такой степени, что перестал походить на настоящего китайца. Подумай, в какое время ты живешь? Наша родина под угрозой, наши семьи гибнут, а ты… болтаешь подобный вздор, слизняк! Покинь башню из слоновой кости, в которую ты сам себя заточил!

Сюй Нин небрежным жестом отбросил со лба свои густые черные волосы и, в свою очередь, сказал:

— Отважный Ван, прошу тебя, очнись! Сейчас угроза нависла над провинцией Жэхэ, неспокойно стало во всем Северном Китае. И в это время ты напыщенно болтаешь о небытии?

Ван, вытянув шею, посмотрел посоловевшими глазами на холодно улыбавшихся Сюй Нина и Цуй Сю-юй и весь съежился, словно побитая собака. Глядя на него, все, кто был в комнате, разразились хохотом.

Через некоторое время общая беседа возобновилась.

— Бай Ли-пин, давай поговорим откровенно! Ведь твоя комната не чайная, где обычно висит объявление «говорить о государственных делах воспрещается»? — виновато попросил Ю И-минь, глядя на Бай Ли-пин.

Девушка улыбнулась.

— Я знаю, что сейчас у всех много горьких дум. Я не сторонница молчания, но мне не хочется бередить ваши душевные раны… И теперь, когда наступает Новый год, надо веселиться — ведь такой праздник бывает раз в году! — Бай Ли-пин задумалась на мгновение. — Хотите, я расскажу вам одну историю, а после меня еще кто-нибудь, и так все по очереди…

Молодежь утихла, и Бай Ли-пин начала:

— После событий «18 сентября», когда восемьсот тысяч шанхайских рабочих организовали Союз сопротивления Японии и спасения родины и в Нанкин были направлены делегаты, чтобы потребовать от правительства немедленного начала военных действий и выдачи оружия рабочим, наши бэйпинские студенты, так же как и студенты других городов, поехали в Нанкин, чтобы подать гоминдановскому правительству петицию. Чан Кай-ши, как всегда, решил славировать: он собрал в Центральной военной школе прибывших студентов и выступил перед ними с речью. Послушайте, что он говорил.

Бай Ли-пин увлекалась театром, и сейчас, приняв театральную позу, она заговорила, удачно подражая произношению и интонациям Чан Кай-ши:

— «…Сейчас… правительство как раз… активно готовится… дать отпор японцам; если через три года захваченные японцами районы не будут возвращены нам и Китай не сможет возродиться, то я умру. — Говоря это, Бай Ли-пин сделала рукой жест, будто перерезает себе горло. — А когда я умру, погибнет и весь Китай!»

Она так искусно подражала голосу и жестам Чан Кай-ши, что все хохотали до слез. Сидевший с опущенной головой и тяжело вздыхавший Ван улыбнулся, а Ю И-минь даже подскакивал на стуле от смеха.

— А!.. Кто слушает болтовню Чан Кай-ши! — возбужденно сказал Сюй Нин. — Вскоре же после его выступления студенты всей страны организовали в Нанкине мощную демонстрацию. В авангарде шли студенты нашего университета. Вместе со студентами Нанкинского университета они окружили и разгромили помещение ЦК гоминдана. Досталось и редакции газеты «Чжунян жибао». А когда студенты подошли к зданию, где заседало правительство, и над толпой пронесся крик: «Долой продажное правительство!», чванливые министры настолько испугались, что приказали покрепче запереть железные ворота. Эта демонстрация происходила в прошлом году, семнадцатого декабря. Помните? — Сюй Нин неожиданно поднес кулак к носу Вана, который опять весь съежился от испуга.

В комнате раздался взрыв хохота.

— Ну и молодцы Бай Ли-пин и Сюй Нин! Вы развеселили нас. Позвольте теперь и мне рассказать кое-что, — заговорил Ло Да-фан, весь вечер до этого молчавший и чем-то озабоченный. Но стоило ему заговорить, как его лицо просветлело. — Сюй Нин и Лу Цзя-чуань во время нанкинской демонстрации испытали на себе «преимущества» и «прелести» гоминдановского господства. Ли Мэн-юю и нескольким другим нашим руководителям удалось скрыться, но нас, сто восемьдесят пять человек, арестовали и бросили в Сяолинвэйскую тюрьму, где по ночам, особенно в ненастную погоду, было ужасно холодно лежать на каменном полу в камерах, похожих на склепы. Однажды для того, чтобы хоть как-нибудь согреться, мы улеглись один на другого целой кучей… Кое-кому даже удалось отогреться и заснуть. Положение наше было незавидное, и все же среди нас находились такие, которых, невзирая ни на что, посещало поэтическое вдохновение. Стихи сочиняли все, кто мог. Объяснялось это главным образом необходимостью хоть как-нибудь скрасить тюремное существование и поддержать бодрость духа.

И вот решили мы с одним товарищем организовать концерты. Успех наших выступлений, конечно, не был грандиозным, но наши номера все же нравились. Бывало, среди ночи откуда-нибудь из угла раздавался голос:

— А что, ребята, не хотите ли вы еще раз послушать нашу песню — песню студентов Пекинского университета?

Из другого угла подхватывали:

— Конечно, хотим, спойте!

Так мы нашу тюрьму, нашу мрачную камеру Сяолинвэя превращали в концертный зал. И, поверьте, товарищи слушали наши грубые, нестройные голоса с не меньшим вниманием, чем голоса каких-нибудь выдающихся певцов…

— Ло Да-фан, может быть, ты сочинил действительно что-нибудь гениальное? Продемонстрируй-ка свое искусство, иначе я умру от любопытства, — произнесла Цуй Сю-юй, маленькая, хрупкая девушка с большими глазами, смотревшими на Ло Да-фана с немым обожанием, считая, что все, что бы он ни сделал, прекрасно и выше всяких похвал.

Ло Да-фан рассмеялся:

— Друзья, вы ошибаетесь, я совсем не умею ни петь, ни сочинять. То, что я сочинил в тюрьме, очень несовершенно. Но когда мои товарищи были в тяжелом положении, мои «произведения» можно было слушать.

Он прищурился, склонил голову набок и неумело, но громко начал читать:

— «О Пекинский университет! Твои студенты ничего не боятся! Они понесли свои знамена на Юг, чтобы спасти наш Китай!» Дальше есть еще такое место: «Нас арестовали, нас избивали, два дня не давали пищи, но нам все было нипочем! Нас бросили в тюрьму, но и это не сломило наш дух! О неустрашимые герои, о Пекинский университет!»

— Неплохо! Просто прекрасно! Ну-ка, еще прочти что-нибудь! — раздался вдруг чей-то голос, от которого все, кто был в комнате, вздрогнули и повернулись к дверям.

Увидев, кому принадлежали эти слова, молодежь задвигалась и зашумела:

— Лу Цзя-чуань! Лу Цзя-чуань, наконец-то!

Бай Ли-пин подбежала к нему и, схватив за руку, потащила в комнату. Тихо смеясь, она говорила:

— Где ты так долго пропадал?

Сердце Дао-цзин застучало сильнее. Неужели это тот самый Лу Цзя-чуань, с которым она познакомилась в Бэйдайхэ? Да, конечно, это он: среднего роста, прекрасно сложен, большие умные глаза, длинные черные волосы, весь облик его дышит добротой и правдивостью. Несмотря на то, что тогда, в Бэйдайхэ, им пришлось поговорить всего несколько минут, эта встреча оставила глубокий след в ее душе. Она до сих пор во всех подробностях помнила ее. Но сейчас Лу Цзя-чуань не узнал ее, и ей неудобно было первой подходить к нему.

Лу Цзя-чуань поздоровался со всеми, нашел свободный стул и присел на него. Улыбнувшись, он кивнул Ло Да-фану:

— Продолжай Да-фан, прочти все, а потом я тоже кое-что расскажу.

— Хорошо, я постараюсь быстро кончить! — сказал тот и, кашлянув, продолжал: — Даже когда шли сильные дожди и по стенкам и полу камеры текли целые потоки воды, наши выступления делали свое дело; настроение у всех поднималось. Однажды глубокой ночью, когда во всей Сяолинвэйской тюрьме лишь у охранников тускло горело несколько лампочек да время от времени слышались шаги караульных, шлепавших по грязи вдоль стен тюрьмы, нам вдруг сообщили: «Власти прислали за нами тридцать автомашин и более тысячи полицейских, нас хотят насильно вернуть в Бэйпин».

Эта новость нас особенно не удивила. Мы призвали всех находившихся в тюрьме студентов к протесту. Наш боевой клич зазвучал громче, и у нас прибавилось сил.

«Не поедем! Не поедем! Пусть нам вернут свободу! Вам нужны чины, богатство и страдания народа! Мы же хотим счастья и свободы для своей родины! Свободы! Свободы! Не поедем! Не поедем!..» — Ло Да-фан настолько увлекся, что выкрикивал эти слова с поднятым кверху кулаком.

Все слушали его затаив дыхание.

В комнате опять наступила тишина.

— Позвольте и мне сказать пару слов, — с улыбкой проговорил Лу Цзя-чуань. — Я совсем недавно услышал эту маленькую историю. Несколько дней назад, как раз когда в провинции Жэхэ обстановка серьезно обострилась, Сун Цзы-вэнь прилетел на самолете в город Чэндэ. Тут же на аэродроме он, обращаясь к почетному караулу, произнес напыщенную речь, имевшую цель поднять боевой дух армии. Он заявил: «От вас требуется только одно — воевать! Я твердо заверяю вас, что ЦК гоминдана всегда будет с вами! Куда бы ни выступили войска, я, Сун Цзы-вэнь, всегда буду с ними: и на суше, и в воздухе, и на море…» Однако в первый же день боев за Жэхэ, когда японцы были еще черт знает как далеко, этот малопочтенный господин уже тайком сбежал на самолете в Нанкин.

Рассказ Лу Цзя-чуаня не вызвал смеха. После долгого молчания Цуй Сю-юй, наконец, тихо проговорила:

— Плохо дело. Скоро мы потеряем провинцию Жэхэ, затем наступит очередь всего Северного Китая.

Сюй Нин не выдержал и, взмахнув сжатым кулаком, сказал, обращаясь к Лу Цзя-чуаню:

— Брат Лу, расскажи, пожалуйста, о последних новостях! Сейчас такое творится, что мне не до занятий — совсем перестал ходить в университет.

— Да-да! Расскажи, Лу Цзя-чуань! — в один голос попросили Цуй Сю-юй и Бай Ли-пин.

— Да что там! Я ведь знаю не больше вашего, — покачал головой Лу Цзя-чуань.

— Расскажи, ведь все тебя просят! — обратился к нему Ло Да-фан.

Чувствуя, с каким уважением относятся товарищи к Лу Цзя-чуаню, Дао-цзин невольно стала внимательнее следить за всем, что он делал и говорил. Ей очень хотелось подойти к нему поближе и заговорить, но она стеснялась. Ведь все, кто здесь был, знали его лучше, чем она.

И Дао-цзин тихенько сидела в углу, не решаясь проронить и слова.

— Положение сейчас тяжелое, — вполголоса начал Лу Цзя-чуань, — после событий «28 января» Чан Кай-ши хоть и кричит о необходимости «одновременно оказывать сопротивление и вести переговоры», но по-настоящему и не думает противодействовать японским захватчикам. Совсем недавно наши войска, которые в течение пяти дней успешно отражали атаки японцев у Шанхайгуаня, получили неожиданный приказ отступать. Через семь дней был сдан город Чэндэ, и сейчас японские бандиты готовятся к наступлению на юг от Великой стены…

Лу Цзя-чуань вытащил платок и вытер выступивший на лбу пот. Выражение гнева и возмущения появилось на его лице. Звенящим голосом он продолжал:

— Наша нация стоит на грани гибели, а Чан Кай-ши твердит, что наш враг не японские агрессоры, а «коммунистические бандиты». Миллионы наших солдат не воюют с японцами, а брошены в карательные походы против Красной Армии. Но Красная Армия, руководимая Мао Цзэ-дуном и Чжу Дэ, уже отразила все атаки карателей, которыми командовал лично Чан Кай-ши, и добилась больших побед.

— «Лучше подарить дружественной стране, чем отдать своим рабам» — вот принцип Чан Кай-ши, — прервал его Сюй Нин. — Это не лучше другого его принципа: «Сначала успокоение внутри страны, а потом отпор внешнему врагу!»

Его слова потонули во взволнованном гуле. Все горячо заговорили, лишь одна Дао-цзин по-прежнему молча сидела в углу, внимательно прислушивалась к разговору. Все, о чем здесь говорилось, она впитывала в себя как иссохшая земля благодатный дождь. В ней зарождалось что-то новое, неведомое. Дао-цзин страстно захотелось присоединиться к этим людям, самой принять участие в их спорах. Но не хватало смелости.

Вдруг Ло Да-фан подскочил к столу и, опершись на него, воскликнул:

— Друзья, послушайте меня! Что толку в этих спорах и громких лозунгах? Мы должны заняться практической, полезной родине работой!

Слова Ло Да-фана вызвали бурю восторга. В это время Лу Цзя-чуань поднялся, не спеша подошел к Дао-цзин и протянул ей руку:

— Линь Дао-цзин, вы узнаете меня?

Она быстро встала ему навстречу и невольно покраснела:

— Узнаю — мы встречались с вами в Бэйдайхэ…

— Вы вернулись в Бэйпин? Давно ли из Янчжуана? — Голос Лу Цзя-чуаня звучал приветливо. Он говорил с ней как старый знакомый.

— Больше года. А вы как? Все еще учитесь?

Не успел он ответить, как к ним подошла Бай Ли-пин:

— Ого! Вы, оказывается, уже знакомы? Вот не ожидала!

— Мы познакомились больше года назад, причем в один очень ответственный момент и в одном очень красивом месте, — шутливо начал объяснять ей Лу Цзя-чуань. — И тогда же Линь Дао-цзин поспорила со мной… Но вы больше не работаете там учительницей? Чем же вы сейчас занимаетесь?

Дао-цзин смутилась. «Что мне ответить? Что я перестала работать учительницей и стала женой Юй Юн-цзэ, что теперь я ничего не делаю? Нет, это не то!..» Зардевшись, она в замешательстве смотрела на Лу Цзя-чуаня.

— Ты спрашиваешь, как она сейчас живет? Она обзавелась «камнем на шее», который тянет ее вниз! — ответила за нее Бай Ли-пин и, улыбнувшись, добавила: — Линь Дао-цзин — хорошая и милая… но вот муж связал ее по рукам и ногам!

— Бай Ли-пин, иди сюда! — послышалось из кружка, обступившего Ло Да-фана.

Отходя, она пошутила:

— Ну «идейные враги», поспорьте еще… — и присоединилась к остальным.

Лу Цзя-чуань и Дао-цзин разговорились.

 

Глава двенадцатая

…Было уже два часа ночи, но на улице царило оживление. В камине весело потрескивали угольки, и молодые люди горячо спорили. Сюй Нин и Цуй Сю-юй выбегали во двор и взрывали там хлопушки. Ло Да-фан сидел рядом с Бай Ли-пин и шепотом разговаривал с ней. Он, видно, в чем-то ее укорял. Наконец она заплакала и отошла. Ло Да-фан помрачнел. Говорили, что Ло Да-фан любит Бай Ли-пин, но никто не знал, почему они часто ссорились.

Дао-цзин и Лу Цзя-чуань сидели в углу и разговаривали. Лу Цзя-чуань держался просто и сердечно. Он расспрашивал Дао-цзин о семье, о ее прежней жизни, о ее вкусах и настроениях. Всегда молчаливая и сдержанная, Дао-цзин сегодня рассказывала ему о себе все, ничего не скрывая. Самым удивительным было то, что каждая его фраза, каждое короткое объяснение открывали для Дао-цзин что-то новое, неведомое прежде, делали многие вещи простыми и понятными. Именно поэтому она, забыв про усталость, продолжала задавать ему все новые и новые вопросы.

— Брат Лу (она стала называть его так же, как и Сюй Нин), расскажи мне о Красной Армии и Коммунистической партии. Они действительно стоят за народ и за спасение родины? Почему некоторые люди ругают их и называют бандитами?

На лице Лу Цзя-чуаня появилась усмешка:

— Вор, укравший что-нибудь, обычно указывает на другого человека и кричит: «Держи вора!». Ханжи и сластолюбцы любят поговорить о развращенности женщин. Так и наши правители. Уничтожив сотни тысяч молодых патриотов, они кричат о том, что убийцы, поджигатели и бандиты — это не они, правители, а другие. Тебе это понятно?

Дао-цзин улыбнулась и подумала: «До чего же он интересный человек!»

Чем больше ее сомнений рассеивал Лу Цзя-чуань, тем откровеннее она становилась с ним, тем радостнее и спокойнее было у нее на душе.

— Дао-цзин, ты очень искренняя и хорошая. Ты хочешь многое знать, это тоже очень хорошо! Но за один сегодняшний вечер мы не сможем переговорить обо всем. Лучше всего я через пару дней принесу тебе почитать одну книгу. Тебе приходилось читать социальную литературу? О, это большое упущение! Кроме того, есть много интересных советских книг. Ты любишь книги, вот и прочти «Железный поток», «Разгром», «Мать».

Подошедшая Бай Ли-пин вмешалась в их разговор:

— Брат Лу, Линь Дао-цзин — честная и умная девочка. Мы должны помочь ей сбросить «камень с шеи». Она живет как прекрасный цветок в навозной куче. Ее растопчут здесь. Ее надо обязательно спасти!

Лицо Дао-цзин вспыхнуло. Она с укором посмотрела на Бай Ли-пин: ей было очень неприятно, что та в такой момент вспомнила о Юй Юн-цзэ…

Позднее, ночью, Линь Дао-цзин и Бай Ли-пин вышли проводить Лу Цзя-чуаня и Ло Да-фана.

— Брат Лу, я еще не совсем понимаю, как можно спасти родину с помощью революции Завтра, пожалуйста, принеси или пришли мне книгу, о которой ты говорил, — попросила Дао-цзин.

— Хорошо! Обязательно принесу… До свидания! — Лу Цзя-чуань обеими руками горячо пожал руку Дао-цзин.

Линь Дао-цзин вернулась в свою выстуженную комнату только перед самым рассветом. Она очень устала, ей хотелось спать, но, забравшись в постель, она не могла уснуть. Вспышки и треск новогодних хлопушек заставляли ее вздрагивать. События этого вечера поразили ее. В ее воображении один за другим возникали незнакомые ей прежде люди: Лу Цзя-чуань, Ло Да-фан, Сюй Нин, Цуй Сю-юй, Бай Ли-пин. У всех у них одно горячее стремление — спасти любимую родину, повести народ к настоящей жизни.

Воробьи на ветках дерева под окном весело зачирикали, приветствуя восход солнца. Дао-цзин улыбнулась, но тут же вспомнила о Юй Юн-цзэ. Она не захотела поехать с мужем в Янчжуан, потому что не желала встречаться с его братом — Юй Цзин-таном.

Стоило Дао-цзин вспомнить о муже, как острое чувство сожаления когтями вонзилось ей в сердце.

«Разве Юй Юн-цзэ сравнишь с ними?.. О, как я несчастна!» Она горько вздохнула и укрылась с головой одеялом.

* * *

Лу Цзя-чуань и Ло Да-фан шли по улице и разговаривали.

— Почему ты сегодня такой невеселый? Случилось что-нибудь? Поссорился с Бай Ли-пин? — с улыбкой спросил Лу Цзя-чуань, повернувшись к другу, и похлопал его по широкому плечу…

— Вот именно — случилось! — горячо откликнулся Ло Да-фан. — Эта девчонка совершенно испортилась! Я ошибся в ней… Она разлюбила меня… Ничего не поделаешь… Но зачем она лезет к Сюй Нину? Он уже несколько лет дружит с Цуй Сю-юй. Хорошая пара, а этой бесстыднице на все наплевать. Прежде Ли-пин горячо интересовалась всем новым, и я по-настоящему любил ее. Но сейчас она даже книги перестала читать, не ходит на собрания. В голове у нее лишь театр, она хочет стать актрисой, да еще знаменитой. Конечно, она больше не станет любить такого человека, как я!

Лу Цзя-чуань молча кивнул головой, подумал с минуту, затем сказал:

— Друг мой, я уверен, что ты одержишь верх над своими чувствами: любовь — это всего лишь любовь… — Он внимательно посмотрел на Ло Да-фана, и в уголках его губ мелькнула озорная улыбка.

Тот шутливо ткнул его кулаком и, словно сам с собой, тихо заговорил:

— Верно! Я понимаю твою мысль… Но вот что удивительно. Почему ты, человек, обычно избегающий разговоров с женщинами, был сегодня так внимателен к этой Линь Дао-цзин? Ты беседовал с ней несколько часов подряд! Разве ты забыл, что у нее, как выражается Бай Ли-пин, «висит на шее камень»? Я знаком с ее мужем — это верный последователь доктора Ху Ши. Я хотел привлечь этого парня к нам, но это оказалось не так легко.

— Не мели вздора! — уже далеко не шутливым голосом прервал его Лу Цзя-чуань. — Я давно уже от мужа своей сестры знал настроения и мысли Линь Дао-цзин. Мы должны помочь ей. Она всем сердцем тянется к справедливости. Надо вырвать ее из среды, в которую она попала. Когда Линь Дао-цзин работала учительницей в Бэйдайхэ, она сильно переживала события «18 сентября» и горячо спорила с моим родственником, доказывая ему, что Китай не может погибнуть. Что же касается твоих намеков, то разве… А лучше не болтай чепухи!

Ло Да-фан улыбнулся.

— Шучу! Шучу! Я все прекрасно понимаю. Ради нашего общего дела ты совсем забываешь о себе. Мне просто было удивительно, что ты столько времени просидел с этой девушкой. Ты похож на монаха-проповедника, давшего обет целомудрия. Я бы так не смог. Для Бай Ли-пин… Эх, лучше и не вспоминать о ней!

— Я вовсе не монах, — задумчиво проговорил Лу Цзя-чуань. — Но сейчас обстоятельства складываются так, что некогда о себе думать.

Даже в эту новогоднюю ночь улицы были почти пустынны. В тусклом свете уличных фонарей редко-редко где-нибудь на перекрестке мелькал случайный прохожий. Перед тем как распрощаться, Лу Цзя-чуань и Ло Да-фан заговорили о своей учебе и работе. После возвращения из Нанкина Лу Цзя-чуань не мог больше оставаться в университете. Бросив учебу, он стал заниматься исключительно партийной работой.

— Ты должен всячески использовать связи твоего отца в университете… — сказал он Ло Да-фану. — Многие наши товарищи больше не могут работать легально. Поэтому ты и Сюй Хуэй должны делать все возможное, чтобы пока не вызывать ни малейших подозрений у наших врагов. Могу тебе сообщить, что Ли Мэн-юй находится сейчас на таншаньских угольных копях. Он ведет работу среди шахтеров.

— Это правда? — Ло Да-фан остановился. Глаза его засияли от радости. — Лу Цзя-чуань, я тоже хочу поехать к рабочим, Если бы ты знал, как мне наскучила эта интеллигенция!

— Не говори глупостей!.. До свидания! — Лу Цзя-чуань заметил впереди человека. Пожав товарищу руку, он, покачиваясь, пошел по улице, горланя пьяным голосом какую-то песню.

Вскоре он исчез в одном из переулков.

* * *

Перед началом занятий Юй Юн-цзэ вернулся в Бэйпин. Войдя в комнату и окинув ее взглядом, он отметил, что здесь все так же, как прежде: та же кровать, книжная полка, ваза для цветов, печка. Изменилась только его Дао-цзин. Молчаливая и нелюдимая прежде, она теперь что-то весело напевала, возясь у печки. Но больше всего Юй Юн-цзэ удивили ее глаза: красивые, но печальные раньше — они излучали радость, словно озера под лучами осеннего солнца.

«Юношей влюбленных узнаю по их глазам…» — пришла на ум Юй Юн-цзэ фраза из «Анны Карениной», и предчувствие какого-то несчастья вдруг охватило его. Он неспокойно вглядывался в Дао-цзин. Воспользовавшись тем, что она ненадолго ушла в лавку за овощами, он поспешно перерыл все чемоданы, ящики, книги на полке и даже заглянул в корзинку для бумаги под столом. Однако подозрительного ничего найти не удалось. Он заметил лишь несколько запрещенных книг, лежавших на столе и на кровати, и нервно заморгал, испуганно пробормотав:

— Конечно, кто-то завлекает ее на опасный путь!

Встретив вернувшегося из деревни мужа, Дао-цзин с радостью принялась готовить обед. Пока он ел, она рассказала ему о своих новых друзьях, о тех изменениях, которые произошли в ее взглядах, и о радости, наполнявшей теперь ее душу. Дао-цзин считала, что не должна ничего скрывать от своего мужа. Он хмуро слушал ее, потом вдруг изменился в лице, отбросил палочки для еды и сказал:

— Дао-цзин, я не ожидал в тебе таких перемен! Я раз и навсегда требую, чтобы ты покончила со всем этим… Это опасно! Стоит тебе один раз надеть красную шапку, как ты ее потеряешь вместе с головой!

Эти слова вызвали у нее гнев. Она еще ничего не сделала, лишь познакомилась с несколькими свежими людьми, прочитала две-три книги — и это уже грозит ей гибелью! Дао-цзин с презрением посмотрела мужу в глаза и через некоторое время, с усилием подавив в себе раздражение, произнесла слова, которых никогда бы прежде ему не сказала:

— Юн-цзэ, чего ты так разнервничался? Ведь ты и сам недоволен тем, что японские ботинки попирают нашу землю. Почему же нам с тобой не сделать что-нибудь полезное для родины?

— Я думаю, я думаю… — невнятно забормотал Юй Юн-цзэ. — Дао-цзин, я думаю, что это дело нам не по силам. Ведь есть правительство, есть армия, а что можем сделать мы, молодые, неопытные люди? Драться голыми руками? Выкрикивать лозунги каждый может. Ты знаешь, что и я принимал участие в патриотическом студенческом движении, но это было в прошлом. Сейчас… сейчас я считаю, что лучше всего — это полностью отдаться учебе. Мы с тобой создали семью, и нам надо ее укреплять…

— До чего ты глуп! — раздраженно прервала его Дао-цзин. — Именно ты занимаешься тем, что выкрикиваешь лозунги. На словах ты герой, а на деле просто трус!

Юй Юн-цзэ посмотрел на нее своими маленькими глазками и долго ничего не мог сказать. Вдруг его лицо побледнело, губы свела судорога. Уронив голову на стол, он разрыдался. Он рыдал не столько от оскорбления, сколько от ревности.

«Она… Она стала такой жестокой, такой жестокой!.. Конечно, влюбилась в кого-то!» — думал Юй Юн-цзэ, глотая слезы. Он полагал, что только любовь способна так изменить женщину.

После этой сцены Дао-цзин и Юй Юн-цзэ несколько дней не разговаривали. Покончив с домашними делами, Дао-цзин тут же садилась за книги и жадно читала. Она читала час, другой, не шелохнувшись, не поднимая головы, словно позабыв о гнетущей атмосфере, царящей теперь в их маленькой комнате, и о самом существовании Юй Юн-цзэ. Читая, она уносилась мечтами в неведомый, необозримый мир.

А Юй Юн-цзэ? Несколько дней он даже не ходил в университет на занятия и целыми часами с раздражением следил за каждым движением жены. Он решил проникнуть в ее тайну. Однако, наблюдая бесхитростное поведение Дао-цзин, чувствуя ее естественность и не обнаруживая ничего подозрительного, он понемногу начинал сомневаться в обоснованности своих подозрений.

Вечером Дао-цзин с увлечением начала изучать книгу Ленина «Государство и революция», делая при этом выписки и пометки. Утомившись, она стала читать роман Горького «Мать». Прочитанное доставляло неведомую прежде радость и удовлетворение. А Юй Юн-цзэ? После своего поражения в короткой стычке, разыгравшейся недавно, ему ничего не оставалось, как приняться за древние книги. Он уселся за стол рядом с Дао-цзин и принялся за чтение. Книги, которые он одну за другой извлекал из ящиков стола, образовали довольно большую стопку. Юй Юн-цзэ увлекся и позабыл обо всем. Его мысли витали в далеком прошлом, он размышлял над высказываниями древних мудрецов.

Когда Юй Юн-цзэ устал и решил немного отдохнуть, его увлекли мечты. Он представил себя ученым с большим именем, купающимся в богатстве… Честолюбивые думы, владевшие им, вселили в него бодрость и заставили с еще большим рвением углубиться в книги.

Что же касается Дао-цзин, то она не могла усвоить множества теоретических положений и не знала, как увязать их с действительностью. Она открывала для себя новый мир, раскрывавшийся перед ней все шире и шире, и искала правду, к которой стремилась ее душа.

С этого вечера так и повелось: Юй Юн-цзэ, погруженный в прошлое, и Дао-цзин, жадно познающая настоящее, читали до поздней ночи. А когда Лу Цзя-чуань прислал ей книгу, о которой она даже никогда не слыхала, ее взгляды начали быстро меняться. Даже много лет спустя она хорошо помнила название этой книги — «Как изучать новейшую социологию». Эту книгу она прочла за ночь. В комнате было холодно. Мелкие угольные брикеты, которыми она топила, давно уже прогорели. В щели стен дул холодный ветер, но она, не обращая на это внимания, с увлечением прочла книгу до конца.

Лу Цзя-чуань прислал ей всего четыре книги, которые в духе марксистско-ленинской теории излагали общие вопросы социологии. Запершись в своей комнате, Дао-цзин, позабыв обо всем, читала их пять дней. Она сама не ожидала, какую огромную роль сыграют эти пять дней в ее жизни.

Благодаря этим книгам она поняла, почему «в домах богатых вина и мяса слышен запах сытый, а на дорогах кости мертвецов», поняла, почему погибла ее мать… Бесследно исчез ее обычный пессимизм.

Прочитав все книги, полученные от Лу Цзя-чуаня, Дао-цзин с нетерпением ожидала, что он снова принесет ей что-нибудь, но он больше не приходил.

Тогда она начала доставать литературу у Бай Ли-пин и Сюй Нина и прочла много политических, экономических, философских и художественных произведений. Такие книги, как «Анти-Дюринг» и «Нищета философии», она не понимала, но молодой задор, жажда знаний, природная сообразительность заставляли ее читать независимо от того, понимала она прочитанное полностью или нет. До возвращения Юй Юн-цзэ из деревни она читала по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Она читала даже во время еды. Когда денег осталось совсем мало, она позволяла себе покупать лишь немного кукурузной муки, чтобы печь лепешки. Ей не хотелось даже тратить время на приготовление пищи. Пресные кукурузные лепешки были не очень вкусны, но, читая, Дао-цзин забывала об этом и, сама того не замечая, съедала все без остатка. Открыв этот «прогрессивный способ еды», она теперь совсем не хотела расставаться с книгой.

— Сюй Нин, объясни мне, пожалуйста: метафизика и формализм — это одно и то же? Три принципа диалектического метода применимы для объяснения закона отрицания отрицания? Почему в Советском Союзе еще не создано коммунистическое общество? Когда Китай достигнет коммунизма, какой будет наша страна?

Сюй Нин часто приходил к Бай Ли-пин и по дороге обычно заглядывал к Линь Дао-цзин. При каждой встрече она принималась расспрашивать его о том, что ей было непонятно. Сюй Нин покачивал головой и, отмахиваясь от нее, говорил:

— Дао-цзин, ты скоро превратишься в солидного книжного червя. Разве может человек вот так быстро переварить все эти премудрости? А из меня какой знаток?..

Однако сразу же после этого он очень подробно и увлекательно разъяснял ей до мелочей сложные теоретические вопросы. Дао-цзин гордилась, что имеет таких друзей. Наконец-то перед ней рассеялся беспросветный мрак, который окружал ее до этого! Радость жизни переполняла ее существо. Она, сама того не замечая, постоянно напевала что-нибудь и целыми днями, не ведая усталости, занималась домашними делами. Юй Юн-цзэ не мог объяснить себе ее поведения. Его еще больше обуяли подозрения, и он еще сильнее начал ревновать жену.

 

Глава тринадцатая

Дао-цзин разводила огонь во дворе, чтобы приготовить обед, когда увидела входящего в ворота Лу Цзя-чуаня. Она уронила на землю корзинку с угольными брикетами и, забыв про ярко загоревшуюся растопку, поспешно пригласила его в комнату.

— Что же ты не кладешь уголь?! Разожгла щепки — и все?

Лу Цзя-чуань с улыбкой остановился возле очага и, взяв корзинку с брикетами, начал аккуратно подкладывать их. Из трубы повалил густой дым. Дао-цзин смутилась: ей было стыдно оттого, что Лу Цзя-чуань застал ее за домашними делами. Она еще больше растерялась, когда увидела, как умело Лу Цзя-чуань растапливает лечь.

— Давно тебя не видно, брат Лу! — упрекнула она его. — Заходи в комнату, садись. Почему ты не приходил? Я так волновалась… — растерянно пробормотала она, остановившись посреди комнаты.

Лу Цзя-чуань спокойно пожал ей руку, пододвинул скамейку поближе к двери и сел.

— Ну как живешь, Дао-цзин? Я был немного занят, поэтому и не мог прийти раньше.

Дао-цзин изо всех сил старалась подавить свое волнение, но уважение к Лу Цзя-чуаню и радость оттого, что он, наконец, пришел, так и светились в ее глазах. Все еще не оправившись от смущения, она тихо сказала:

— Брат Лу, за эти дни я прочла много книг, очень многое поняла… Во мне словно что-то переменилось… — Не зная, как лучше выразить свои мысли, Дао-цзин покраснела и умолкла.

Лу Цзя-чуань вел себя так, словно не видел ее смущения и волнения. Она усилием воли подавила робость и начала рассказывать о прочитанных книгах, о том, как глубоко запали в ее душу новые идеи, о своих новых взглядах на жизнь. Чем больше Дао-цзин говорила, тем увереннее звучал ее голос. Постепенно она совсем оправилась от недавнего смущения и волнения.

— Брат Лу, вот удивительное дело, я стала совсем другим человеком! Я словно помолодела.

— Ты и сейчас молода, куда еще моложе? — заметил Лу Цзя-чуань. Его глаза прищурились, и на губах появилась лукавая улыбка.

— Нет, я не в этом смысле, — серьезно возразила Дао-цзин. — Брат Лу, ты вот не знаешь… мне хоть и двадцать лет, я… жизнь рано состарила меня. Я думала, что мне все безразлично, что все мечты разбиты, даже хотела покончить с собой… Но с того момента, когда я узнала тебя и ты посоветовал мне читать, я очень изменилась…

Вдруг она обернулась и увидела Юй Юн-цзэ, который незаметно вошел в комнату и смотрел на Лу Цзя-чуаня. У Дао-цзин слова застряли в горле, а Юй Юн-цзэ хмуро сказал:

— Печка давно разгорелась, почему ты до сих пор не готовишь? Думаешь, твоя болтовня может сделать человека сытым?

Не дожидаясь ее ответа, Юй Юн-цзэ выскочил из комнаты, сильно хлопнув дверью.

Дао-цзин сразу как-то увяла и померкла, словно цветок, обожженный морозом. В следующее мгновение краска бросилась ей в лицо, и ее охватил гнев. Лу Цзя-чуань молча посмотрел на захлопнувшуюся за ее мужем дверь и взглянул на Дао-цзин.

— Я уже встречался с твоим мужем… Если уж он так нетерпелив, тебе нужно быстрее готовить обед. Наши с тобой беседы ему мешать не должны. Принеси-ка печку в комнату: будешь готовить и разговаривать со мной, согласна?

— Согласна.

Дао-цзин очень боялась, что Лу Цзя-чуань рассердится и уйдет. Она обрадовалась, быстро принесла печку в комнату и поставила на огонь котел. Постепенно ее гнев сменился глубокой горечью. Она сказала, понурившись:

— Брат Лу, придумай, что мне делать. Моя жизнь стала невыносимой. Мне трудно здесь… — Дао-цзин подняла голову, и ее глаза вдруг блеснули. — Порекомендуй меня в Красную Армию или в Коммунистическую партию, а? Я думаю, что смогу принести пользу революции. Если нет, то я уеду на Северо-Восток и вступлю в Добровольческую партизанскую армию!..

Эта просьба была несколько неожиданной для Лу Цзя-чуаня. «Девочка считает, — подумал он, — что участвовать в революции очень легко и просто!»

— Что случилось? Почему ты вдруг решила вступить в Красную Армию?

— Лучше быть осколком яшмы, чем целой черепицей! Я не смирюсь с тем, что моя жизнь проходит бесполезно, серо, зря. С малых лет я думала так: я не проживу впустую… Но общество, в котором я живу, не сулит мне радости — лучше уж умереть! — Лицо Дао-цзин горело, черные глаза сияли. — Брат Лу, пошли меня в самую горячую схватку, я больше не могу жить так, как жила прежде!

Лу Цзя-чуань сидел на скамейке и тихо похлопывал ладонью по столу, словно в такт словам Дао-цзин. Он покачал головой:

— Дао-цзин, давай сначала обсудим один вопрос. Но ты должна помешивать рис в котле, иначе все подгорит. Ну так вот. Ты вела борьбу со своей семьей, ты недовольна обществом, в котором живешь, и вот теперь хочешь включиться в революционную борьбу, участвовать в боях за правду. Но скажи, ради чего ты собираешься все это делать?

Дао-цзин поняла, что не может ответить на этот вопрос. Закусив губу, она молчала. Она даже забыла о готовящемся обеде, и вскоре в комнате запахло горелым рисом. Лу Цзя-чуань вскочил, помешал рис и снял его с огня. Дао-цзин посмотрела на него и, помолчав немного, пробормотала:

— Я… я не совсем хорошо продумала все это… Но я уверена, что готова пойти на это не ради себя. Я ненавижу эгоистов, которые заботятся только о самих себе!

— Но ведь мысли и поступки, о которых ты только что говорила, пожалуй, продиктованы твоими личными интересами.

Дао-цзин внезапно вскочила.

— Ты хочешь сказать, что и я эгоистка?

— Нет, я этого не думаю, — Лу Цзя-чуань серьезно посмотрел на Дао-цзин. — Я лишь спрашиваю, ради чего ты прежде металась из стороны в сторону: ненавидела одно, презирала другое… Почему ты страдала? Вот и сейчас, ты хочешь уйти в Красную Армию, вступить в партию, стать героиней… Сама подумай: ты идешь на тяжкие испытания ради спасения нашего народа или же ради выполнения твоей мечты, пусть даже героической, вырваться из той обстановки, которая тебя сейчас окружает?

Дао-цзин молчала. Она не смогла сдержать смущенной улыбки. Подумав секунду, она сказала:

— Брат Лу, ты совершенно прав! Раньше я думала о том, чтобы стать хорошим человеком: не обманывать людей и не давать другим обманывать себя. Может быть, это и называется «делать добро для себя»? Действительно, я мало думала о других людях… Но мне немного не ясно: вот я отказывала себе в чем-то, чтобы побольше заплатить рикше, подать нищему; мне нравилось помогать беднякам — как ты думаешь, это тоже идет от индивидуализма?

Лу Цзя-чуань покачал головой.

— Чтобы оценить поступки человека, нужно рассматривать эти поступки в связи с целью, ради которой они совершаются. Надо принимать во внимание не только сами поступки, но и результаты, к которым они приводят. — Чуть заметная многозначительная улыбка промелькнула в его глазах. Он быстро выглянул за дверь и, посмотрев на злополучный котел с подгоревшим рисом, продолжал: — Дао-цзин, вот ты помогла нескольким рикшам и нищим, а можешь ли ты с уверенностью сказать, что тысячи других обездоленных всегда имеют необходимую горсть риса? Ты это делала для того, чтобы иметь основание назвать себя «доброй». А какую пользу принесла ты всему обществу, всем рикшам и нищим… Ты хочешь вступить в Красную Армию — это хорошее желание, но революционная работа многообразна: она полна и горячих рукопашных схваток и скромных обыденных дел. — Он повернулся к печке. — Это могут быть даже вот такие мелкие повседневные дела, как приготовление пищи и стирка одежды. Если эта работа идет на пользу народу, на пользу революции, она необходима, и мы должны делать ее. Как видишь, революционная работа не всегда состоит из одних горячих боев.

Лу Цзя-чуань умолк. Он смотрел на нее теплым, дружеским взглядом. Его слова, словно волна, вздымающая лодку, подняли ее настроение. Ее огорчение рассеялось, и она облегченно улыбнулась.

— Брат Лу, большое тебе спасибо! — Ее красивые глаза на порозовевшем лице стали еще больше и ярче.

— Как, уже полдень, а обед еще не готов? — сердито спросил Юй Юн-цзэ, который снова незаметно вошел в комнату. Бросив на кровать свою шляпу, он уселся рядом с Дао-цзин и неподвижным взглядом уставился на жену.

Дао-цзин побледнела. Она взглянула на него и ничего не ответила: ей не хотелось ссориться с Юй Юн-цзэ в присутствии Лу Цзя-чуаня.

Лу Цзя-чуань сообразил, что он сейчас здесь лишний, взял свою шляпу, с улыбкой поклонился Юй Юн-цзэ, а затем Дао-цзин и сказал:

— Мы сегодня хорошо поговорили… Ну, вы обедайте, а я должен идти… — Он опять кивнул Юй Юн-цзэ и пошел к двери.

Дао-цзин молча проводила его до самых ворот. Она не проронила ни слова, только кусала губы. Обернувшись, Дао-цзин увидела позади себя Юй Юн-цзэ. Его длинное, худое лицо вытянулось еще больше.

Дао-цзин не стала есть и легла спать. В ее душе теснилось множество сложных чувств, мысли путались. Прошло много времени, а она все лежала и не могла заснуть. Ее глаза были устремлены на Юй Юн-цзэ, который при тусклом свете лампы сидел за столом, опустив голову. К горлу вдруг подступили слезы.

«И это… это человек, которого я так горячо любила, к которому тянулась всей душой?..» Дао-цзин рывком натянула на голову одеяло, чтобы муж не увидел ее слез.

Юй Юн-цзэ сидел, глубоко задумавшись. Он давно уже считал, что Дао-цзин неравнодушна к Лу Цзя-чуаню. Сегодня, застав их за дружеской беседой, он понял причину перемены, которая произошла с Дао-цзин. Он изо всех сил старался справиться с самим собой, пытался думать о том, что настоящий мужчина не должен страдать из-за женщины. Но когда он вспоминал мужественный облик Лу Цзя-чуаня, его уверенную манеру держать себя и большие глаза Дао-цзин, полные радостного изумления, он не мог пересилить захлестывающую его волну ревности и гнева. Но он и не мог придумать ничего, что могло бы ему помочь. Дао-цзин была человеком с твердым характером, преисполненным чувства собственного достоинства. В борьбе с нею он не надеялся на свои силы. Даже его слезы не смогли бы поколебать ее. Что же оставалось делать? Наконец ему в голову пришла «спасительная» мысль — написать письмо Лу Цзя-чуаню, рассказать ему обо всем, предупредить его, если, конечно, он сколько-нибудь уважает правила человеческой морали.

И вот он написал такое письмо.

«Господин Лу!

Мы с Вами учимся в Пекинском университете, и Ваши и мои родственники живут в одной деревне, и между ними никогда не было ссор и недоразумений. Но неожиданно Вы под предлогом пропаганды некоего учения стали обольщать мою жену, подчиняете ее своему влиянию. Вы толкуете о революции, о борьбе, а на деле разрушаете наше семейное счастье. Причем делаете это спокойно, мимоходом, ради собственного удовольствия.

Человек должен уважать нормы человеческой морали и не делать ничего такого, что может разрушить счастье ближнего; в противном случае он отступает от правил приличия и нравственности.

Настоящим письмом я всего лишь вежливо напоминаю Вам об этом и призываю Вас хорошенько подумать над Вашими действиями.

Надеюсь, что Вы примете мои пожелания к сведению.

Юй Юн-цзэ. Март 1933 года»

Закончив письмо, Юй Юн-цзэ почувствовал, будто с его плеч свалился камень. Запечатав письмо, он встал, потянулся и подошел к кровати. Дао-цзин заснула. Ее чистое лицо, словно изваянное из мрамора, было безмятежным, добрым, полным сдержанной красоты. Мягкие черные волосы красиво обрамляли его. Уголки глаз вдруг дрогнули от еле заметной улыбки, по щеке скатилась хрустальная слезинка.

«Она плачет?..» Как только Юй Юн-цзэ пришла эта мысль, его охватила жалость к ней, и гнев прошел. Он вдруг понял, что Дао-цзин необыкновенная женщина, что она человек с возвышенными идеалами и что он должен понять ее и простить. «Она добродетельна и правдива, она не может обманывать, не может полюбить другого. Я просто становлюсь обывателем и сам себя мучаю…»

От этой мысли ему стало спокойнее и легче на душе. Он наклонился и тихо поцеловал Дао-цзин, затем взял со стола написанное письмо и бросил его в печку. Глядя на огонь, охвативший бумагу, он поднял руки, облегченно вздохнул, потянулся, зевнул и, быстро раздевшись, лег в постель.

 

Глава четырнадцатая

Сюй Нин пришел к Бай Ли-пин, но ее не оказалось дома. Тогда он заглянул в комнату Дао-цзин и, остановившись на пороге, спросил:

— Где Бай Ли-пин? Почему ее опять нет дома?

— А я откуда знаю? — ответила Дао-цзин, насмешливо глядя на расстроенное лицо Сюй Нина. — Ее часто не бывает дома.

Прежде Сюй Нину очень нравилась Цуй Сю-юй, но после ее отъезда на Северо-Восток он пленился обворожительной Бай Ли-пин. Последнее время они часто встречались. Однако знакомых у Бай Ли-пин было довольно много, и Сюй Нин частенько не заставал ее дома. Приходилось идти к соседке и расспрашивать.

Присев на скамеечку, Сюй Нин растерянно произнес:

— Дао-цзин, скажи, что происходит с Бай Ли-пин?

— Есть что-нибудь от Цуй Сю-юй? — в свою очередь, спросила Дао-цзин. — Это правда, что она вступила в Добровольческую партизанскую армию?

Сюй Нин густо покраснел. Этот обычно жизнерадостный, любящий посмеяться и пошутить юноша вдруг лишился дара речи. Он, растерянно моргая глазами, некоторое время смотрел на стену, затем на лице его появилась горькая улыбка.

— Ты ошибаешься, Дао-цзин. Моя любовь к Цуй Сю-юй гораздо серьезнее, чем увлечение Бай Ли-пин. Если бы не нужно было кончать институт, я уехал бы вместе с Цуй Сю-юй на Северо-Восток и вступил в Партизанскую армию. А Бай Ли-пин… Она ветреница… Я знаю…

— Знаешь — и хорошо!

Дао-цзин не умела лукавить, не любила говорить красивые слова, и ей было не по душе подобное отношение Сюй Нина к любви. Поэтому она прямо и честно сказала ему:

— Сюй Нин, не забывай Цуй Сю-юй. Ведь это такая девушка!..

— Да, ты права, Дао-цзин. По правде говоря, я постоянно думаю о ней. И как только вспомню, какая-то горечь…

Сюй Нина тронуло искреннее участие Дао-цзин, и он неожиданно заговорил с ней, как с закадычным другом, которому поверяют сердечную тайну:

— Собственно, я к Бай Ли-пин никаких чувств не питаю. Но она… ох, и ловко меня окрутила! Нам приходится все время заниматься вместе, поэтому… А, хватит о ней, я с собой справлюсь!..

Он замолчал, задумавшись, затем встал, собираясь уходить.

— Сюй Нин, я хотела тебя спросить, — остановила его Дао-цзин, — ты видел Лу Цзя-чуаня и Ло Да-фана?

— Ах ты, чуть было не забыл! Лу велел передать тебе: завтра день памяти жертв событий «18 марта». Студенты Бэйпина собираются провести большой митинг, потом, возможно, будет демонстрация. Ты пойдешь?

— Пойду! — ни секунды не колеблясь, ответила Дао-цзин. — А ты? Ты тоже? И Лу Цзя-чуань?

— Лу? Конечно, он будет!

С лукавой гримасой он слегка подтолкнул Дао-цзин.

— И я тоже буду, это уж точно! Да, еще, Дао-цзин, ты должна привлечь на митинг как можно больше своих друзей и знакомых. Лу Цзя-чуань говорит, что нужно собрать побольше людей. Ну, я пошел. До свидания! Сбор завтра в восемь утра на нашем стадионе. Обязательно приходи!

Сюй Нин уже был далеко, а Дао-цзин все еще стояла на пороге, с улыбкой глядя ему вслед. Никогда в жизни она не участвовала еще ни в одной демонстрации, не была ни на одном митинге. Как все это будет выглядеть, когда вместе соберется так много народу?

Когда со стопкой книг под мышкой из университета вернулся Юй Юн-цзэ, Дао-цзин порывисто схватила его за руку:

— Юн-цзэ, я иду на демонстрацию: завтра годовщина событий «18 марта»! Пойдем вместе?

— Что? Ты что надумала? — Юй Юн-цзэ удивленно посмотрел на Дао-цзин.

— Годовщина событий «18 марта»! Ты не пойдешь?

Юй Юн-цзэ медленно положил книги, помолчал и, наконец, холодно произнес:

— Дао-цзин, послушай меня, не ходи! Говорят, кругом аресты… Если бы речь шла о спасении родины, тогда другое дело. Но «18 марта» — подумаешь, какая памятная дата! Ни в коем случае. Дао-цзин, успокойся! Всех туч на небе не перечтешь — кто знает, из какой хлынет ливень!..

На лице его появилось жалкое, молящее выражение.

— Нет! Если все будут такими трусами, как ты, тогда, пожалуй, и одного падающего с дерева листа будет достаточно, чтобы убить человека.

Дао-цзин обычно терпеливо сносила ворчание Юй Юн-цзэ, но когда разговор касался революции, она сразу вспыхивала и не шла ни на какие уступки.

— Хорошо, оставим это. Я все-таки рассчитывала, что ты пойдешь со мной. Споришь с тобой, споришь, а ты все равно пытаешься тащить меня назад. Ну, ладно, хватит! Никто в конце концов не вправе вмешиваться в мои дела!

И Дао-цзин выбежала из комнаты.

Она направилась к Ван Сяо-янь, которую надеялась первой уговорить пойти на демонстрацию.

Но Сяо-янь сразу же спросила:

— В честь чего эта демонстрация?

— В знак протеста против агрессии японского империализма, против гоминдановской политики отказа от сопротивления, против лакеев империализма, в поддержку страны социализма — Советского Союза.

Сяо-янь молчала. Дао-цзин с волнением смотрела на подругу, как будто ожидала ее приговора. Наконец та с серьезным видом покачала головой:

— Дао-цзин, ты не обижайся на меня. Отец всегда говорит, что молодежь должна больше заниматься наукой и поменьше вести разговоров о всяких там принципах и «измах». Смотри, еще и демонстрации нет, а у тебя уже полон рот этих «измов». Я не разбираюсь в этом, честное слово, не разбираюсь.

Дао-цзин нахмурила брови и слегка покраснела. Она почувствовала досаду.

— Сяо-янь, все, что ты говоришь, — это слова Ху Ши! Его взгляды! Когда ты успела их нахвататься?

В больших глазах Сяо-янь вспыхнул задорный, самоуверенный огонек. Однако ответила она подруге, немного смущаясь и отнюдь не так решительно, как хотела в первую секунду:

— Дао-цзин, не спрашивай об этом… Я верю папе, он очень образованный человек. Послушай меня, не стоит слишком поддаваться лозунгам всех этих левых. Самое важное — это учеба. А какой-то там социалистический Советский Союз… Да какое мы имеем к нему отношение?

Хотя Сяо-янь и не соглашалась с Дао-цзин, но в ее словах чувствовалось неподдельное участие, по натуре она была добра — не в пример Юй Юн-цзэ, который был эгоистичен и труслив. Поэтому сейчас Дао-цзин испытывала лишь глубокое разочарование, а не гнев и раздражение, как это было у нее в разговорах с мужем. Да к тому же выражать свое раздражение ему легче, чем подруге. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Дао-цзин вздохнула и стала прощаться. Она вернулась домой ни с чем.

Поздно вечером Юй Юн-цзэ с неожиданной горячностью взволнованным шепотом начал рассказывать Дао-цзин любовные истории из жизни великих писателей и артистов прошлого и настоящего, китайских и иностранных, о том, как они жили в прекрасном мире любви, как жертвовали всем ради этого чувства. При этом он гладил ее волосы и все говорил, говорил…

— Дао-цзин, ты помнишь Бэйдайхэ, берег моря? Помнишь, как однажды ночью мы сидели на песке и молча слушали шорох волн? В лунном свете море переливалось серебристыми бликами, и я любовался твоими глазами — они были так похожи на море: такие же глубокие, блестящие и прекрасные. Ах, как это было чудесно! Я смотрел в твои глаза, и душа моя наполнялась пьянящей радостью. Дао-цзин, в тот миг мне так хотелось обнять тебя, поцеловать… Я никогда не забуду этого вечера! Никогда не забуду дней, проведенных нами в Бэйдайхэ! Как было бы хорошо, если бы люди всегда жили в мире этой чарующей поэзии!

Закрыв глаза, Юй Юн-цзэ весь ушел в воспоминания. Спустя некоторое время он вновь взглянул на Дао-цзин. Глаза его были печальными.

— Но посмотри, что происходит вокруг сейчас. Какой-то водоворот пошлости, суеты… Раздоры, войны, грабеж. Везде запах пороха, непонятная ненависть…

Он снова закрыл глаза и обнял Дао-цзин, бормоча что-то себе под нос.

Пока он говорил, перед глазами Дао-цзин отчетливо вставала картина безбрежного прекрасного моря, лунного света и серебристых волн. Взяв Юй Юн-цзэ за руку, она взволнованно произнесла:

— Да, это действительно чудесно!

Но, услышав его последние слова — о ненависти и о запахе пороха, — Дао-цзин, словно очнувшись ото сна, медленно отняла свою руку и тихо сказала:

— Юн-цзэ, не заставляй меня постоянно страдать. Ты должен понять меня… Конечно, я не забуду Бэйдайхэ: ведь там мы впервые увидели друг друга.

— Дорогая, я совсем не против того, что ты хочешь бороться за справедливость, — проговорил Юй Юн-цзэ, осторожно гладя ее волосы. — Я знаю, жизнь человека должна быть наполнена смыслом. Но ты еще очень молода, неопытна, почти не знаешь этого коварного, как злой дух, общества, в котором все так сложно и запутанно. Поэтому я очень беспокоюсь за тебя. Ведь неизвестно, что бы с тобой случилось, если бы я не встретил тебя в Бэйдайхэ. — Он помолчал. — Знаешь, только в одном нашем Пекинском университете есть и троцкисты, и националисты, и анархисты, не говоря уж о всяких других группировках. А настоящих коммунистов, перед которыми ты преклоняешься, очень мало. Говорят, что после чистки их почти не осталось. Кому же верить? Можно ли положиться на тех, с кем ты сблизилась? Ты уверена, что они не обманщики? Дао-цзин, я не косный человек, но ты просто не хочешь понять меня, думаешь, что я эгоист, забочусь только о себе… Мне так больно!..

Он печально вздохнул и умолк.

Ночь была холодная, в маленькой комнате чувствовалось последнее морозное дыхание уходящей зимы. За окном завывал свирепый северный ветер, от порывов которого дрожала и гудела бумага на окнах. Дао-цзин лежала, прижавшись к худому плечу Юй Юн-цзэ. Она почувствовала вдруг, что вся холодеет. «Обманщики?!. Лу Цзя-чуань, Ло Да-фан, Сюй Нин… Возможно ли?.. Нет! Нет!»

В ней все восставало против этого обвинения, она не могла сдержать себя:

— Юн-цзэ, прошу тебя, не разрушай моей веры в людей!

И уже в следующее мгновение, воодушевившись, она твердо проговорила:

— Хватит, довольно с меня твоего тиранства! Я верю им, верю во всем! И если я ошибусь, отвечу за это сама! Пусть даже ради этого я погибну, умру — я никого не буду винить!

— Да нельзя же так! — Юй Юн-цзэ сел на постели. Его маленькие глаза горели отчаянным блеском затравленного зверя. — Ты принадлежишь мне! Мы давно уже связаны одной судьбой. И жить и умереть мы должны вместе. Я не могу допустить, чтобы ты очертя голову шла навстречу гибели! Ты ни в коем случае не должна участвовать в завтрашней демонстрации. Поняла? Это первый случай, когда я вмешиваюсь в твои дела, но сейчас я должен это сделать!

— А я прошу тебя не вмешиваться! — также быстро поднявшись на постели и отвернувшись к стене, закричала Дао-цзин. — Наконец-то я поняла, к чему весь этот долгий ночной разговор — ты хочешь «вмешаться»! Но почему? Что я, иду поджигать, грабить? Или ухожу к другому? Ведь как красиво говорил, как трогательно! И все для того, чтобы незаметно сбить с толку, поколебать мою решимость. Это просто подло! Ты хочешь погубить меня!

Они так расшумелись, что не давали спать соседям. Лишь после того как за стеной кто-то начал громко кашлять, они, опомнившись, затихли.

В эту ночь Линь Дао-цзин не сомкнула глаз. Как только забрезжил рассвет, она, не спуская глаз с крепко спавшего рядом Юй Юн-цзэ, тихонько поднялась с постели. Даже не умывшись, Дао-цзин, крадучись, словно вор, выскользнула за дверь. Она боялась, что Юн-цзэ подымет крик и сбегутся соседи.

Дао-цзин направилась к Ван Сяо-янь. Здесь, умывшись, она снова стала уговаривать подругу пойти на демонстрацию, но та и на этот раз отказалась. Дао-цзин ничего не оставалось, как одной отправиться на стадион, находившийся за Красным корпусом университета.

 

Глава пятнадцатая

Было раннее весеннее утро. На зеленеющих ветвях деревьев резвились веселые воробьи, свежий ветерок дышал молодостью, заставляя людей чувствовать, что действительно пришла весна. К стадиону тянулся непрерывный поток студентов; они шли туда группами, парами и в одиночку.

Просторный стадион постепенно заполнялся юношами и девушками. Ветерок ласково перебирал тонкие бледно-зеленые листочки ив, окружавших низкую стену стадиона.

Под сенью склонившихся ветвей деревьев медленно брел Ло Да-фан. Лицо его было задумчиво, густые брови нахмурены. Время от времени он поднимал голову, окидывал взором все прибывавшую многоголосую толпу, и пасмурное лицо его невольно озарялось светлой улыбкой.

Накануне вечером он случайно столкнулся на улице с Бай Ли-пин. Мягко коснувшись его большой сильной руки, она улыбнулась и спросила с легким упреком:

— Друг мой, какой же ты нехороший, почему не заглядываешь ко мне? Или забыл уже?.. А ведь я тебе не изменила!

Ло Да-фан покачал головой и, преодолев волнение, заговорил о другом.

— Ли-пин, завтра день памяти «18 марта», приходи на митинг. А как ты поживаешь? Часто приходится выступать?

Бай Ли-пин рассмеялась. Ее брови взметнулись вверх, лукавые глаза смотрели прямо ему в лицо:

— Ло Да-фан, милый мой, я занята по горло! Репетиции, спектакли — ведь мне дали главную роль в пьесе Оскара Уайльда «Веер леди Уиндермиер». Да, знаешь, я скоро уезжаю в Шанхай, буду сниматься в кино. Столько дел!.. Просто закружилась! А на митинг, дорогой, пойди вместо меня ты…

Она крепко пожала ему руку и нежно улыбнулась. «Звезда экрана!» — Ло Да-фан покачал головой, горько усмехнулся и, повернувшись, пошел дальше.

Ло Да-фан обеими руками обхватил шершавый ствол ивы и, подняв голову, оглядел бурлившую толпу. Послышалось пение:

Звуки этой мужественной песни понемногу развеяли его тоску. Сжав кулаки, он пробормотал себе под нос:

— А ты, Лу Цзя-чуань, уже собирался отправить меня за негодностью в инвалидный дом! Нет, погоди!..

Теперь партийной работой в Пекинском университете руководил Лу Цзя-чуань. Он неоднократно предупреждал друга, чтобы тот не допускал опрометчивых поступков и не раскрывал себя: учил его использовать в тяжелых условиях белого террора любую возможность для того, чтобы накапливать силы и сделать организацию неуязвимой для врага. Он приказал Ло Да-фану не выступать на митинге, посвященном трагедии «18 марта», — на нем он собирался произнести речь сам. Свое желание Лу Цзя-чуань объяснял тем, что ушел из университета и не связан постоянной работой. Поэтому в случае необходимости он легко может скрыться. Все это угнетало Ло Да-фана, он чувствовал себя в какой-то странной пустоте, где не мог проявить кипучей энергии, таившейся в его могучем организме. Он видел несколько сотен людей, собравшихся на стадионе, и перед его взором возникла величественная картина студенческой демонстрации в Нанкине, когда многотысячная толпа ворвалась в здание Центрального Комитета гоминдана, разгромила помещение газеты «Чжунян жибао», ворвалась в штаб гарнизона… Он глубоко вздохнул.

— Партийная дисциплина — подчиняюсь, полностью подчиняюсь! — пробормотал он про себя, немного помедлил, затем прибавил шагу и смешался с толпой.

Дао-цзин вошла на стадион. Она искала в толпе Сюй Нина, Лу Цзя-чуаня, Ло Да-фана, но никого из них не могла найти. Люди все прибывали и прибывали, собралось уже человек триста-четыреста. Они переговаривались, шумели, и, казалось, все знали друг друга, и только Дао-цзин чувствовала себя одинокой. Вдруг на весь стадион прозвучали лозунги:

— Долой японских агрессоров!

— Долой продажный гоминдан! Да здравствует народное правительство!

— Студенты! Помните трагедию «18 марта»! Организуйтесь для разгрома японских захватчиков!

Пафос, возмущение, сила, звучавшие в этих голосах, взволновали Дао-цзин. Она хотела было присоединить свой голос к голосу толпы, сотрясавшему воздух над стадионом, но так почему-то растерялась, что не смогла выговорить ни слова. Она вынула белый платочек и энергичным движением отерла со лба пот. Рядом с ней стояла невысокая молоденькая студентка — худенькая, с прямыми короткими волосами, в поношенном синем халате. Неторопливо, звонким, сильным голосом она вместе с остальными выкрикивала лозунги и даже, как показалось Дао-цзин, руководила толпой. Дао-цзин в душе позавидовала ей: «Какая смелая!» В это время студентка, заметив растерянность Дао-цзин, кивнула ей:

— Ты в первый раз? Одна?

Дао-цзин, обрадованная тем, что девушка сама заговорила с ней, подошла к ней и торопливо ответила:

— Одна… Знакомых никого не нашла. А ты из какого института?

— Из Пекинского университета!

Девушка непринужденно потянула Дао-цзин за руку.

— В первый раз мне тоже было страшно, а потом вместе с товарищами стала кричать лозунги — и перестала бояться. Иди, иди к нам!

Множество глаз обратились к Дао-цзин; они смотрели на нее тепло и ласково, словно заранее знали, что эта стройная незнакомая девушка встанет в их ряды. Дао-цзин сразу почувствовала себя намного смелее, мужество вновь вернулось к ней. Новая знакомая схватила ее за руку, и они протиснулись вперед, к импровизированной трибуне, составленной из нескольких скамеек. На ней, возбужденно взмахивая рукой, стоял невысокий юноша в очках.

— Товарищи! Друзья! Гоминдану приходит конец! Волна революции нарастает! Мы должны вооружиться и разгромить японских империалистов! Свергнуть гоминдан! Поддерживайте Коммунистическую партию Китая! Поддерживайте Советский Союз! Поддерживайте Советское правительство Китая!..

Его слова неслись вслед за красными и зелеными листовками, подбрасываемыми кем-то вверх. Звонкий, энергичный голос Дао-цзин сливался с хором мужественных взволнованных голосов, от звука которых, казалось, сотрясалось весеннее небо над древним городом. Она выкрикивала те же лозунги, что и стоявшая рядом с ней студентка. Глаза Дао-цзин ярко сверкали, сердце неистово билось. Впервые в жизни она ощутила великую силу коллектива. Одиночество, страх остались позади. Она почувствовала себя членом новой огромной семьи; вместе со всеми этими людьми, у которых были те же мысли, те же стремления, что и у нее, она делала общее великое дело. Дао-цзин забыла о сомнениях, которые заронил в ее сердце Юй Юн-цзэ во время их последнего разговора, лицо ее раскраснелось, кулаки были крепко сжаты. Вдруг глаза ее расширились: на трибуне, готовясь к выступлению, стоял Лу Цзя-чуань! Он был в своем обычном черном ватном халате; весь его облик дышал решимостью. Дао-цзин торопливо дернула соседку за руку и зашептала:

— Смотри, это мой друг. Он собирается говорить!

Теплый весенний ветерок шевелил короткие, гладко причесанные волосы Лу Цзя-чуаня. Окинув собравшихся ясным выразительным взглядом, он негромко заговорил:

— Товарищи! Друзья! Откройте глаза, посмотрите, в какое жестокое время мы живем!

С первых же слов его речь приковала к себе внимание толпы. Гул голосов мгновенно стих, наступила мертвая тишина. Сотни людей не сводили глаз со спокойного, мужественного лица оратора.

— Каждый из нас преисполнен великих стремлений, все мы страстно мечтаем о процветании нашей родины, о своем счастливом будущем. Сколько героев революции пролили и проливают свою кровь во имя этой мечты! За это отдали свои жизни жертвы трагедии, происшедшей год назад! Мы работаем не покладая рук, мы упорно учимся, мы неустанно боремся за то, чтобы построить в Китае лучшее общество! А наши правители? Они погрязли в разврате и бесстыдстве. Их внешняя политика — это раболепие перед иностранцами, они охотно продают им нашу родину, ища лишь выгод для себя. Их внутренняя политика — это виселицы, расстрелы, аресты, тюрьмы, кабала… Жизнь народа неимоверно тяжела. После прихода к власти гоминдана расстреляны и замучены в застенках сотни тысяч наших юношей и девушек. Сотни тысяч!.. Их не вместили бы и несколько таких стадионов, как этот! Такова их внутренняя политика — здесь они смелы и безжалостны! Но посмотрите, как они ведут себя с иностранными державами! Японские бандиты развивают наступление на Лэнкоу, Сифэнкоу, Губэйкоу. Местные отряды обороны, движимые горячей любовью к родине, включились в борьбу и доблестно сражаются с японцами. Что же делает и что говорит председатель Военного совета Чан Кай-ши? Он отдал приказ тридцати или даже сорока дивизиям, дислоцированным в районе Бэйпин — Тяньцзинь, не оказывать японцам сопротивления и вести наблюдение за нашими сражающимися частями. Он даже приказал: «Беспощадно расстреливать всех, кто слишком много говорит о сопротивлении Японии…»

— Долой японских бандитов!

— Долой гоминдановских предателей!

Эти мощные, гневные возгласы были неожиданно прерваны звуками захлебывающихся полицейских свистков. Словно ураган пронесся над толпой — люди дрогнули и стали испуганно озираться по сторонам.

— Товарищи! Друзья! Реакционному господству скоро конец! Наш народ поднимается!

Лу Цзя-чуань по-прежнему стоял на трибуне. Он словно не слышал свистков и спокойно продолжал:

— Поэт Шелли сказал: «Пришла Зима, зато Весна в пути!»

— «Зато Весна в пути!», — отозвались из толпы страстные голоса.

Вслед за свистками полицейских воздух огласился треском винтовочных выстрелов. Толпу охватило смятение: одни продолжали громко выкрикивать лозунги, другие в беспорядке бежали куда глаза глядят. Дао-цзин в беспокойстве взглянула на свою соседку, потом перевела взгляд на Лу Цзя-чуаня. Спокойный и сосредоточенный, он стоял на трибуне. Дао-цзин немного успокоилась и невольно придвинулась ближе к нему. Она вопросительно смотрела на Лу Цзя-чуаня: «Почему он не спасается?»

— Без паники! — взмахнув рукой, громко крикнул Лу Цзя-чуань. — Товарищи! Друзья! Реакционные власти хотят разогнать наш митинг, мы окружены. Но смелые бойцы не отступают перед опасностью. Камнями, кулаками мы будем драться с ними! Мы прорвемся со стадиона и продолжим демонстрацию!

Слова Лу Цзя-чуаня подбодрили студентов, и дрогнувшие было ряды демонстрантов вновь сомкнулись. Восемью колоннами с камнями за пазухой плечом к плечу они двинулись к главному зданию университета. Студентка, новая знакомая Дао-цзин, оказалась ведущей одной из колонн. Спокойно и неторопливо вела она свою колонну к выходу. Дао-цзин протиснулась поближе к ней и запела вместе со всеми:

Звуки «Интернационала», заглушая отрывистые винтовочные выстрелы, стремительно неслись в воздух.

— Стой! Ни с места! Стрелять будем!

Вооруженные до зубов полицейские, похожие в своей черной форме на стаю воронья, с винтовками наперевес и дубинками налетели на безоружных студентов, словно перед ними была миллионная армия противника. Ло Да-фан не мог больше оставаться в бездействии. Появившись неизвестно откуда, он встал впереди колонны, и его звонкий голос потряс воздух:

— Вперед, вперед, на улицу! По кровавым следам героев «18 марта», вперед!

— Вперед! Вперед, на улицу! По кровавым следам героев «18 марта», вперед! — в единодушном гневном порыве откликнулась толпа.

Не успели передние ряды достичь ворот, как завязалась схватка. Послышались крики, со всех сторон посыпались камни, удары прикладов, засверкали штыки, толпа студентов смешалась с полицейскими. Не в силах остановить демонстрантов, полиция открыла огонь. Студенты яростно оборонялись камнями. Откуда-то сзади выскочили жандармы и начали хватать и связывать демонстрантов.

— Бей! Бей палачей! Долой гоминдановцев! — раздавались дружные возгласы.

— Хватай! Хватай этих коммунистов! За рубли продались! — неистовствовали жандармы.

В суматохе Дао-цзин потеряла Лу Цзя-чуаня и свою новую знакомую; и когда у нее кончились камни, ее охватило смятение. Многие студенты были ранены и обливались кровью, многие были связаны и увезены. Дао-цзин получила удар дубинкой, полицейский хотел было поймать ее, но она увернулась и скрылась в толпе. Оглянувшись, Дао-цзин увидела картину, заставившую ее оцепенеть от страха: ее новая знакомая, студентка, отчаянно боролась с верзилой в черной офицерской форме. Худенькая девушка превратилась в богатыря: ловко ухватив полицейского за воротник мундира, она отчаянно царапала ему лицо, кусала руки. Полицейский ревел, как бык, и осыпал девушку ударами; ее ветхий халат был разорван, сквозь рукав проглядывал голый локоть.

— Ах ты, собака бешеная! Сколько хороших людей арестовал! — громко кричала девушка. Казалось, она готова была перегрызть полицейскому горло.

Это был начальник шестого районного участка, руководивший разгоном демонстрации. Заметив эту худенькую девушку, он думал схватить ее без особого сопротивления, однако теперь уже не рад был, что связался с ней. Увидев, что его подчиненных оттеснили от него и он со всех сторон окружен разъяренными студентами, полицейский заорал так, словно его резали:

— Сюда! Хватайте их!

— Орешь, собака?! Хочешь попробовать наших кулаков?

Несколько студентов набросились на полицейского, повалили его на землю, стали бить кулаками, пинать ногами. Нос у него распух, рот скосило на сторону, глаза заплыли синяками. Офицер извивался на земле, не в состоянии подняться. Сквозь шум голосов и звуки ударов донесся его отчаянный, полный ужаса крик:

— Караул! Сюда! Караул! Погибаю!..

— Ха-ха-ха! — громко смеялись студенты.

Подскочив к отважной девушке, Дао-цзин обняла ее и хотела достать свой носовой платок, чтобы отереть ей кровь с лица, но рядом прогремел выстрел, и в поднявшейся суматохе Дао-цзин потеряла девушку. Когда к избитому полицейскому пробились вооруженные жандармы, он поднялся и в неистовой злобе зарычал:

— Арестуйте ее! Арестуйте эту мерзавку!

Укрываясь за товарищами, девушка бросилась бежать.

Она бежала быстро и легко, но полицейские догоняли ее. Дао-цзин тоже кинулась вперед, не упуская ее из поля зрения. Волнение и страх охватили ее сердце: полицейские вот-вот настигнут девушку. Что делать? В это время студентка резко повернулась, стремительно бросилась на бежавшего впереди полицейского, сбила его с ног и затем снова побежала. Она мчалась, ловко лавируя в толпе. Полицейские и толстый офицер преследовали ее.

Увлекшись этой погоней, полицейские пока оставили в покое остальных. Дао-цзин, бежавшая следом за своей новой знакомой, увидела, что девушка уже приближалась к Красному корпусу университета, но полицейский настигал ее.

— Держи! Держи ее!..

У самого входа громадная рука полицейского схватила девушку. Дао-цзин замерла от страха, позабыв, что ей сейчас следовало бы позаботиться о собственном спасении. В следующий момент жандарм, схвативший девушку, получил сильный пинок ногой и откатился в сторону. Рванувшаяся вперед Дао-цзин увидела, что человек, сбивший с ног полицейского, не кто иной, как Лу Цзя-чуань! Забыв о грозящей ей опасности, она бросилась вперед и закричала:

— Лу! Лу!

Дао-цзин хотела что-то сказать ему, но Лу Цзя-чуань, не обратив внимания на ее оклик, увлек ее и спасенную им студентку за собой и вместе с двумя другими студентами толкнул их к какой-то деревянной двери:

— Скорее! Идите в эту дверь, спуститесь в подвал, поверните направо — там типография, вас укроют в ней!

Не дав Дао-цзин вымолвить ни слова, девушка схватила ее и потащила за собой. Нащупывая в темноте ступени, они спустились вниз. В слабо освещенном подвале было темно. Едва они свернули направо, как перед ними вырос молодой типографский рабочий.

— Спрячьтесь пока, скоро все кончится, — тихо прошептал он.

— Спасибо!

Девушка крепко ухватила рабочего за руку, и они в темноте пробрались в маленькую комнатку, заваленную каким-то хламом. Пригласив девушек войти в каморку, рабочий погасил в ней свет, запер дверь и ушел с обоими студентами.

Хотя Дао-цзин радовалась, что ей и ее новой знакомой удалось уйти от опасности, однако ее очень волновала судьба Ло Да-фана и Лу Цзя-чуаня, руководивших митингом. Полицейские сразу же погнались за ними, сумел ли он… они ускользнуть? Она нащупала в темноте руку подруги:

— Как ты думаешь, Лу и с ним этот… Ло Да-фан — они в безопасности?

— Я думаю, да.

Девушка пожала руку Дао-цзин и зашептала:

— Сегодня больше половины полицейских — из местного шестого участка, а они порядочные болваны. Лу — человек сообразительный и находчивый, он сумеет скрыться. А ты, оказывается, и Ло Да-фана знаешь?

В голосе девушки слышалось удивление.

— Знаю.

Дао-цзин смутилась еще больше. Она тихо сидела на большом деревянном ящике. Перед глазами у нее проносились картины недавней схватки. Она все еще была в возбужденном состоянии. Впервые в жизни Дао-цзин своими главами видела, как жестоко расправлялась реакция с патриотической молодежью, как отважно вели себя Лу Цзя-чуань, Ло Да-фан, да и все, кому пришлось сегодня пролить кровь. А она? Вспомнив о своем смятении, Дао-цзин невольно с уважением посмотрела в сторону соседки, хотя в темноте не могла разглядеть ее лица. Перед нею, словно на экране, мелькали то решительные, смелые глаза девушки, то ее маленькие руки, яростно царапающие толстую физиономию полицейского. На душе у Дао-цзин стало тяжело и неспокойно…

— Как тебя зовут?

Тихий шепот девушки прервал поток беспорядочных мыслей Дао-цзин. Она ответила и, помедлив немного, в свою очередь, спросила имя девушки.

— Сюй Хуэй.

— Сюй Хуэй? — весело и удивленно переспросила Дао-цзин. — Я тебя знаю. Ты руководила демонстрацией на юге.

— Тише, не так громко, — понизив голос, проговорила Сюй Хуэй, зажимая ей рот рукой. — Ты слышала обо мне от Сюй Нина? Я тоже давно тебя знаю.

Они замолчали. Однако теперь, познакомившись, они сидели в темноте, крепко держась за руки, словно старые подруги.

Прошло часа два. Было, вероятно, уже за полдень, когда рабочий открыл дверь и включил свет. Дао-цзин увидела Лу Цзя-чуаня, стоявшего за дверью. На нем тоже была спецовка. Дао-цзин радостно бросилась к нему:

— Лу, у вас все в порядке?

Лу Цзя-чуань улыбнулся, но вид у него был мрачный. Пожимая руку Дао-цзин, он сказал:

— Выходите, господа полицейские убрались восвояси.

Сюй Хуэй тоже подскочила к Лу Цзя-чуаню и зашептала:

— Ну как? Много жертв?

Лу Цзя-чуань еще более помрачнел.

— Арестовано более сорока, убито двое… Сколько раненых, пока неизвестно… Арестовали Ло Да-фана.

— Ло Да-фана?

«Борьба… Борьба требует жертв, она ведется, не на жизнь, а на смерть…» Теория, которую Дао-цзин изучала, подтверждалась на практике.

Сюй Хуэй и рабочий ушли. Спустя некоторое время через задние ворота университета вышли Лу Цзя-чуань и Дао-цзин. Они миновали несколько переулков, прошли мимо ворот Дианьмынь и направились в западную часть города. Они шли молча, быстрым шагом, и только когда университет остался далеко позади, Лу Цзя-чуань вымолвил:

— Ты одна пришла на митинг?

— Да, — смущенно кивнула Дао-цзин. — Сюй Нин просил собрать побольше народу, но… никто не пошел.

— Почему?

— Как только я заговаривала об этом, мои знакомые сразу шли на попятный и малодушно отказывались.

Лу Цзя-чуань молчал. Он шел, глубоко задумавшись и глядя прямо перед собой. Горькие мысли одолевали его. Дао-цзин исподтишка поглядывала на него, опасаясь, не сказала ли она чего-нибудь лишнего.

— Дао-цзин, ты открыла мне глаза!

Дойдя до Шишахая, Лу Цзя-чуань повел Дао-цзин вдоль пустынного берега этого заброшенного озера.

— Некоторые наши лозунги зачастую не находят отклика в сердцах людей. К каждой памятной дате устраиваются митинги, демонстрации, каждый раз столько людей гибнет, попадает в руки полиции!.. В чем же дело?.. — Он, казалось, говорил сам с собой. — Что ты думаешь о сегодняшних событиях? — спокойно спросил Лу Цзя-чуань после длительного раздумья.

— Что думаю? Очень многое. — Дао-цзин понизила голос. — Я пережила и поняла гораздо больше, чем если бы прочла кучу книг или выслушала бы сотни ваших объяснений. Словно у меня вдруг выросли крылья, и я взлетела высоко-высоко, откуда все так хорошо видно!..

Дао-цзин улыбнулась своей милой, непосредственной улыбкой. Помолчав немного, она неожиданно спросила:

— А почему сегодня не было Сюй Нина? Он говорил, что придет.

Лу Цзя-чуань усмехнулся:

— Выросли крылья и сразу захотела взлететь в небо? Этого еще мало. Нужно закалить себя в борьбе, в общении с народом. А Сюй Нин? Он, вероятно, пошел по пути Бай Ли-пин: наверняка струсил. А ты не испугалась, Дао-цзин? Захочешь прийти в следующий раз?

— Лу, вы должны поверить мне, понять меня… Я не такая уж слабая. Я постоянно твержу себе, что непременно должна учиться у вас, настоящих революционеров… За эти два месяца вы научили меня многому, а сегодня я поняла еще больше… Вы не знаете, как я благодарна вам за то, что вы открыли мне новый мир!

На ее длинных ресницах заблестели слезы, волнение сдавило горло, она не могла продолжать. Лу Цзя-чуань подошел к ней ближе и крепко пожал руку. Ее энтузиазм, смелость и искреннее стремление к участию в революционной борьбе глубоко тронули его. Он долго смотрел ей в лицо, не произнося ни слова.

— Дао-цзин, меня ждут дела, нам пора расстаться! — через силу вымолвил, наконец, Лу Цзя-чуань: она, кажется, начинала ему нравиться. — Возвращайся поскорей домой, Юй Юн-цзэ наверняка уже сходит с ума.

Дао-цзин вспыхнула и смущенно забормотала:

— Зачем смеяться, Лу? Это довольно печальная история… — Она замолкла на минуту. — Подождите, я хочу спросить вас, как был арестован Ло Да-фан? Я видела его какое-то мгновение, когда он громко запел «Интернационал».

— Несколько полицейских набросились на двух студенток и хотели арестовать их, но тут подоспел он и своими кулачищами сбил двоих из них с ног. Студенткам удалось бежать, а Ло Да-фана окружили и арестовали.

Лу Цзя-чуань говорил это спокойно, однако в его словах Дао-цзин почувствовала скрытую боль. Не дав ей выговорить ни слова, он торопливо сказал:

— До свидания, меня ждут дела!

— Прощайте. Будет время — заходите!

Дао-цзин не хотелось расставаться с Лу Цзя-чуанем. Рядом с ним она чувствовала себя спокойной, отважной, сильной. Лу Цзя-чуань посмотрел на ее печальное лицо и улыбнулся.

— Хорошо! Непременно зайду, только…

Не договорив, он быстро зашагал прочь.

Дао-цзин понуро стояла под ивой, глядя вслед Лу Цзя-чуаню, пока он не скрылся из виду.

 

Глава шестнадцатая

Утром, проснувшись, Юй Юн-цзэ не нашел рядом с собой Дао-цзин. Прислушиваясь, не готовит ли она завтрак, он быстро вскочил с постели и, приоткрыв дверь, через щелку осмотрел двор. Двор был пуст. Юй Юн-цзэ с силой захлопнул дверь, так что лопнула бумага на окнах. Он вернулся к кровати и, повалившись на нее, закрыл глаза:

— Кончено!.. Кончено!.. Делаешь для человека только хорошее, а самому приходится…

Лицо его исказила гримаса. Ему не хотелось вставать, не хотелось двигаться. Он думал о том, какую изобретательность проявил он этой ночью, как мягко и ласково убеждал Дао-цзин не ходить на демонстрацию, и все оказалось напрасным! Какова упрямица!.. Тайком, не сказав ни слова, ушла… Поступок Дао-цзин сильно задел его самолюбие и причинял страдания. Юй Юн-цзэ раздумывал над тем, как ему дальше жить с такой женщиной, как сложатся их дальнейшие отношения? Неожиданно он вспомнил улыбающееся лицо Лу Цзя-чуаня, и новый прилив гнева охватил его. Юй Юн-цзэ вскочил с постели, отшвырнул прочь одеяло и, не умывшись и не позавтракав, тяжелым шагом направился в библиотеку.

Последние месяцы библиотека служила ему убежищем от семейных невзгод. Когда он испытывал неудовлетворенность своей личной жизнью, когда чувствовал свою слабость перед Линь Дао-цзин, когда замечал порой, что утратил юношескую прямоту и отвагу, или когда его душу терзали противоречивые чувства, он всякий раз укрывался в тиши библиотеки. Привычная обстановка, тишина, которую не нарушали ни борьба, ни лозунги, люди, мирно занимающиеся своим делом, — все это действовало на него успокаивающе. Здесь он просиживал часами, углубившись в толстые книги в шелковых переплетах. Когда ему удавалось найти в какой-нибудь книге полезный для себя материал, радость его отодвигала на задний план все личные неурядицы.

На стадионе университета шел митинг, а Юй Юн-цзэ сидел в тишине на жестком деревянном стуле, углубившись в свои занятия и забыв обо всем на свете. Сначала он никак не мог сосредоточиться — этому мешала злоба, кипевшая в груди. Но через несколько минут, окинув взором длинные столы библиотеки и примелькавшиеся уже лица нескольких студентов, склонившихся над книгами, он успокоился. Вскоре, сосредоточенный и серьезный, Юй Юн-цзэ полностью углубился в работу.

— Долой японский империализм! Долой гоминдановских предателей!

Бурные, мощные возгласы, доносившиеся со стадиона, время от времени врывались в тишину библиотеки, нарушая ее, подобно тому, как нарушают спокойную гладь воды камешки, бросаемые озорником мальчишкой. Но проходят мгновения, и волны на воде исчезают. Так и студенты, сидевшие за книгами в библиотеке: они поднимали головы, хмурили брови, нервно посматривая в окно. Но вскоре встревоженные лица их принимали обычное выражение.

неожиданно для себя вспомнил Юй Юн-цзэ строки из Цао Мэн-дэ. Странная, необъяснимая тоска на миг сжала его сердце. Он отложил книгу и подошел к окну. Ветви деревьев уже покрылись влажной зеленью, под теплыми лучами солнца готовились раскрыть свои лепестки первые цветы персика, в воздухе разливался пьянящий аромат весны. Юй Юн-цзэ стоял у окна, уставившись в одну точку, мысли его вновь вернулись к Дао-цзин. Что делает она в этот теплый весенний день?.. Воображение унесло его в далекий и прекрасный мир. Его Дао-цзин ушла… И не к этой шумной толпе, не для какой-то там борьбы — нет! Она ждет его на берегу моря вся в белом, словно святая. Стройная, изящная фигура, белое, нежное лицо, глаза большие и глубокие… Он думал о ней с такой тоской, как будто не видел ее много дней, как будто она никогда не вернется…

Раскатистые винтовочные выстрелы вернули Юй Юн-цзэ к действительности, гневные выкрики и нестройный шум за окнами заставили в страхе забиться его сердце.

— Что там происходит? — крикнул он стоявшему неподалеку студенту, который с испуганным видом выглядывал в окно.

— Стреляют! Слышишь? Это на нашем стадионе…

Подумав о том, что Дао-цзин сейчас наверняка там, Юй Юн-цзэ растерялся. Студенты, до этого сидевшие спокойно за книгами, вскочили со своих мест. Даже работники библиотеки выбежали во двор и боязливо озирались по сторонам.

Послышалось еще несколько торопливых выстрелов.

«Нужно найти ее!» — забыв обо всем, Юй Юн-цзэ быстро вышел из библиотеки.

Пробежав немного, он остановился недалеко от входа на стадион. Здесь творилось что-то невероятное. Слышались крики, злобная ругань, сверкали штыки, мелькали полицейские дубинки, со свистом летели камни, в лужах крови валялись убитые и раненые. При виде этого побоища Юй Юн-цзэ остолбенел. Его ноги приросли к земле, и он не мог сдвинуться с места. Прижимая руки к груди, словно пытаясь унять бешеный стук сердца, он пристально всматривался в толпу, надеясь отыскать Дао-цзин и, если она появится, побежать ей навстречу. Но Дао-цзин не было видно. Где же она? Может быть, ее сбили с ног или… Он волновался все сильнее.

Его охватило чувство стыда и раскаяния. Эти люди не боятся, Дао-цзин тоже не испугалась, так чего же боится он? Ему хотелось броситься в толпу и спасти Дао-цзин, как он сделал это в Бэйдайхэ на морском берегу, когда разбушевалась гроза. Но врожденная осторожность подсказала ему, что сейчас нельзя действовать так опрометчиво. Он охотно отдался этой спасительной мысли, как вдруг над самой его головой просвистела пуля. Юй Юн-цзэ охватил ужас. Лицо его побледнело как полотно, руки задрожали. Он был в смятении… Огляделся вокруг — по-прежнему ли мир на месте? Не ранен ли он? Юй Юн-цзэ поднял обессилевшую руку и тыльной стороной ее провел по лбу: все в порядке — он жив и здоров! Едва он успокоился, как над головой снова просвистела пуля. Забыв о жене, Юй Юн-цзэ бросился назад. Первым побуждением его было убежать как можно дальше от стадиона, но затем он передумал, вернулся во двор библиотеки и торопливо направился в читальный зал.

Был полдень, и он вспомнил, что еще ничего не ел с утра. На стадионе стояла тишина, и в библиотеке не было ни души. Он медленно собрал книги, бумаги и торопливыми шагами вышел из ворот. Не глядя больше в сторону стадиона, он отправился домой.

Дао-цзин не было дома, и Юй Юн-цзэ пришлось самому развести огонь. Оглядев холодную, неприбранную комнату, он принялся наводить порядок и подметать пол. Пока варилась лапша, он стирал со стола пыль, бормоча про себя:

— Вот без женщины и дом не дом. Хоть бы вернулась поскорей!

 

Глава семнадцатая

Близился рассвет. Густой утренний туман клубился над зелеными кронами ясеней, выстроившихся вдоль берегов реки Бэйхэ; древняя столица тонула в его плотной мгле. В этот ранний час Лу Цзя-чуань, ночевавший в общежитии университета, уже был на ногах. Ему пришлось провести ночь на узкой железной койке вдвоем с Ли Вэй-лунем. Товарищ его еще сладко спал. Лу Цзя-чуань пригладил рукой спутавшиеся волосы и осторожно открыл дверь. Пахнуло свежестью и прохладой раннего утра. Он приподнялся на носки и вздохнул полной грудью. Несмотря на усталость, несмотря на то, что он не выспался, Лу чувствовал необычайный прилив энергии. Он с беззаботным видом стоял на веранде, но взор его, скользивший сквозь утреннюю дымку по первому этажу дома, был настороженно-внимательным.

Не заметив ничего подозрительного, Лу Цзя-чуань собрался было вернуться в комнату, но в этот самый момент к общежитию подкатил небольшой грузовик и остановился у входа. Из него вылезли какие-то люди в штатском.

Увидев их, Лу Цзя-чуань стремглав бросился в комнату и поспешно разбудил товарища.

— Ли Вэй-лунь, ищейки пришли с обыском! Приготовься! Я ухожу в другое место.

— Куда ты? Сейчас отсюда не выйти!

— Нет! За тобой они не следят. Я не могу оставаться здесь. Если меня арестуют, скорее сообщи Сюй Хуэй!

С этими словами Лу Цзя-чуань выбежал из комнаты.

Вскоре общежитие загудело как пчелиный рой. С маузерами в руках жандармы ворвались в комнату У Да-гана, где часто останавливался Лу Цзя-чуань. Никого не найдя, они разделились на группы и рассыпались по комнатам студентов.

Трое полицейских во главе с переодетым шпиком вломились к Ли Вэй-луню, который притворился спящим.

— Черт бы тебя побрал! Развалился тут, вставай! — костлявая рука сыщика сжала горло спокойно лежавшего студента.

С видом неожиданно разбуженного человека студент в недоумении смотрел на полицейских, столпившихся вокруг кровати.

— Не забегал ли к тебе в комнату посторонний, по фамилии Лу?

У Ли Вэй-луня отлегло от сердца: «Лу Цзя-чуань не арестован!» Заплетающимся языком он забормотал:

— А? А? Что вы говорите? Ко мне забежал человек? А? Где он? Ищите его! Давайте я вам помогу!

Он вскочил и суетливо забегал по комнате. Полицейские подняли беспорядочную возню: на кровати нет, под кроватью нет, где же еще может спрятаться человек в такой комнатушке? Наконец дверь хлопнула — «гости» ушли.

На обоих этажах все было перевернуто вверх дном. Топот сапог, крики, ругательства, грохот сдвигаемых с мест вещей сливались в общий гул.

На втором этаже, в углу коридора находилась небольшая комнатка с табличкой «Обслуживающий персонал». Двери ее были плотно закрыты, и казалось, там никого нет. Молодой полицейский, проходивший мимо, внимательно посмотрел на деревянную табличку у двери и, пинком отворив дверь, вошел в комнату. Внутри было темно, окна — плотно закрыты, в нос ударил спертый воздух. Полицейский отступил на шаг. В полутьме он разглядел старика, который лежал на деревянной кровати, укрывшись толстым ватным одеялом. Старик был в маленькой войлочной шапочке, с полотенцем на лбу — он тяжело стонал. Полицейский поморщился, сплюнул и поспешно вышел, захлопнув за собой дверь.

До десяти часов утра полицейские и молодцы из «карательного отряда» городского комитета гоминдана шарили по всем этажам общежития, но так и не нашли Лу Цзя-чуаня, поимка которого обещала им награду и славу. Под конец, схватив нескольких студентов, они, озлобленные неудачей, убрались восвояси.

Дверь в комнату на втором этаже, где лежал больной старик, была приоткрыта, мимо нее взад и вперед сновали полицейские, а на кровати старого Вана — хозяина комнаты, лежал, замерев, в течение четырех часов Лу Цзя-чуань.

Когда в комнатушку донеслись гневные возгласы и ругательства студентов, Лу Цзя-чуань понял, что полицейские и шпики ушли. Он вскочил с постели и только собрался сорвать с головы шапку и полотенце, как в комнату вошел старый Ван. При виде молодого человека, одетого в его халат и шапку, он замер в изумлении. Но, разглядев Лу Цзя-чуаня, часто заходившего в общежитие к студентам, он моментально все понял. Старичок схватил его за руку и зашептал:

— Какой риск! Какой риск!.. Они за вами приходили?

— Может быть. Они же этим живут.

С этими словами Лу Цзя-чуань снял с себя одежду старика, аккуратно свернул одеяло на постели, затем вымел сор и открыл окно. Старый Ван неподвижно стоял с чайником в руках, удивленно наблюдая за Лу. Забыв о своих делах, он согнулся в почтительном поклоне, подошел к Лу Цзя-чуаню и забормотал:

— Эх-хе-хе! И эта компания еще называет себя каким-то там гоминдановским правительством, последователями Сунь Ят-сена! Да ведь они — извините меня — хуже разбойников! Да, многое я видел на своем веку. Стоит только какому-нибудь хорошему парню заговорить о спасении родины, о борьбе с японцами да начать читать книжки в красных переплетах, так у них поджилки трясутся, словно тот собирается раскапывать могилы их предков. Он уже и коммунистический преступник — тут и партия красных, и студенческие беспорядки — все взвалят на его голову. Да, на моих глазах столько хороших ребят забрали, что и не перечесть!

Он вздохнул.

— Глаза б мои не смотрели на это! Эх, господин Лу, ну скажите вы мне, что это за жизнь? — брызгая слюной, тараторил старик.

Лу Цзя-чуань с интересом слушал старика, но тот неожиданно заговорил о другом:

— Да, вы ведь торопитесь, я больше не буду, не буду… Я всех вас очень люблю. Друзей у меня — студентов, таких, как вы, — много, но и арестовали их сейчас немало… Эх, заболтался я совсем, а вы же торопитесь! Но сейчас не выходите. Если вам нужно идти, я сначала выйду посмотрю, не застряла ли тут какая-нибудь ищейка. Вы подождите!

С чайником в руках старый Ван, крадучись, вышел из комнаты.

Через некоторое время старик вернулся и сообщил, что у входа действительно крутятся какие-то типы, похожие на шпиков, и что поэтому ему придется пока остаться здесь, а часов в семь, переодевшись у кого-нибудь из товарищей, он сможет воспользоваться вечерней суматохой и с видом фланирующего повесы выйти через ворота у Третьего корпуса.

Лу Цзя-чуань был сыном учителя начальной школы одной из деревень уезда Лэтин провинции Хэбэй. Именно в этих местах проходила в свое время революционная деятельность товарища Ли Да-чжао, и это помогло Лу Цзя-чуаню с ранних лет познакомиться с революционерами. Позднее, когда юноша приехал в Пекин и поступил в среднюю школу, он часто бывал у Ли Да-чжао, и тот терпеливо воспитывал его и развивал его теоретические знания и марксистские взгляды. Поступив в Пекинский университет, Лу Цзя-чуань стал одним из руководителей университетской партийной организации. После возвращения из поездки бэйпинских студентов в Нанкин, Лу Цзя-чуань был взят полицией на заметку, и за ним стали охотиться. По решению партии он был переведен из Пекинского университета на работу в партийный комитет Восточного района города, где ему было поручено руководство революционными кружками в нескольких высших и средних учебных заведениях.

Летом 1933 года бэйпинская организация коммунистической партии была почти полностью разгромлена. Немногие оставшиеся на свободе коммунисты работали в условиях жестокого террора и все время находились под угрозой ареста. Поэтому Лу Цзя-чуань не имел постоянного места жительства. Сегодня он ночевал в одном общежитии, а завтра мог оказаться в другом. Благодаря своей сообразительности и находчивости Лу Цзя-чуаню до сих пор удавалось избегать ареста.

Близился вечер, когда Лу Цзя-чуань вышел из университета; на улицах царило оживление. Смешавшись с толпой, он быстрым шагом направился в условленное место, где его ждали члены районного комитета партии. Пройдя немного, он как бы невзначай оглянулся и, убедившись, что за ним никто не идет, прибавил шагу.

В одном из переулков в районе Дианьмынь он остановился перед невысокими воротами с облупившейся краской. Взглянув на кусок кирпича, аккуратно прислоненный к высокому порогу, он едва заметно улыбнулся…

Войдя во двор, Лу Цзя-чуань направился к южному флигелю. Переступив порог, он приподнял шляпу и важно поклонился:

— Ого! Трое ждут одного!

Навстречу ему поднялась болезненная на вид, худая женщина лет тридцати. Она крепко пожала ему руку:

— Как ты поздно! Мы уж думали, что-нибудь случилось.

— Ну что может случиться, сестра Лю!

Лу Цзя-чуань взглянул на нее и подошел к квадратному столику, где лежали приготовленные для игры в мацзян кости; три человека, сидевшие за столом — женщина и двое мужчин, — с улыбкой смотрели на него. Женщина была очень молоденькая, в нарядном пестром платье; она встала, уступая ему место, и, кивнув головой, вышла.

Послышался стук костей. Глядя на троих товарищей, Лу тихо сказал:

— Все в порядке, начинайте.

Секретарь районной организации Дай Юй — молодой человек лет тридцати, в очках, за которыми прятались выпуклые рыбьи глаза, — начал серьезным голосом:

— Заседание районного комитета партии объявляю открытым.

Первым на повестке дня стоял вопрос о праздновании Первого мая. Когда обсуждение этого вопроса подходило к концу, Дай Юй, взглянув на Лу Цзя-чуаня, суровым голосом проговорил:

— Ошибки товарища Фэн Сэня становятся все серьезнее, я предлагаю обсудить сегодня его поведение. Кризис режима гоминдана углубляется с каждым днем, час революционного подъема приближается. Если мы не будем готовить массового выступления, вооружать массы, организовывать забастовки студентов и торговцев, а также солдатские бунты, не будем широко пропагандировать идеи нашей партии и расширять ряды ее членов, а вместо этого станем вести праздные разговоры о теории и идеологии с мелкобуржуазными интеллигентами, то мы не добьемся победы. Нам следует помнить, что эти промежуточные элементы крайне ненадежны, крайне неустойчивы, что они являются резервом буржуазии.

Он в гневе сорвал очки и с силой стукнул косточкой для мацзяна по столу.

— Так больше продолжаться не может. Правый оппортунизм Фэн Сэня достиг нетерпимых размеров. Говорят, что он сблизился с женой одного студента-реакционера, некоей Линь Дао-цзин, так ведь? А нужно ли нам проводить коммунистическую пропаганду среди таких людей? Я сомневаюсь в том, что мотивы действий товарища Фэн Сэня…

Лю сидела, низко опустив голову и ни на кого не глядя, костяшки в ее руках монотонно постукивали. Маленький, полный У Фан также молчал. Лу Цзя-чуань, не отрываясь, смотрел на Дай Юя, выражение его ясных глаз было по-прежнему доброжелательным. Он молча слушал секретаря. Но когда тот кончил, лицо юноши приняло холодное выражение.

— Товарищ Дай Юй, — медленно проговорил он. — Твое выступление одностороннее и субъективное. Хочется, чтобы ты взглянул на вещи шире, сумел бы хладнокровнее и правильнее оценить современную обстановку в Китае. Народ требует борьбы с японцами, и партия должна руководить этой борьбой. Мы выдвинули слишком много таких лозунгов и требований, которые могут отдалить нас от народа. — Лицо его исказилось от сильной внутренней боли и побледнело, голос упал до шепота. — Ты должен хорошо представлять себе, в чем сегодня больше всего нуждаются массы, что больше всего волнует их… Что же касается пропагандистской работы среди интеллигенции, то это задание дала мне партия. Товарищ Мао Цзэ-дун в работе «О классах китайского общества» учит нас прежде всего ясно различать, кто наши друзья и кто — враги. Он говорит, что мелкая буржуазия — наш ближайший друг; даже левое крыло средней буржуазии может оказаться в числе наших друзей. Не забывай, что и мы с тобой, товарищ Дай Юй, тоже далеко не пролетарского происхождения.

О Дао-цзин он не стал ничего говорить, не стал оправдываться, считая это попросту ненужным.

— Что? Что ты говоришь! — Дай Юй побагровел, он почти кричал. — Это что еще за оппортунистические бредни? Средняя буржуазия сможет стать нашим другом? В таком случае пролетариат должен стать твоим врагом!

Дай Юй вздохнул, круглые глазки, спрятанные за стеклами очков, суетливо забегали; он торопливо заговорил, приводя одно за другим доказательства того, почему Лу Цзя-чуань не должен работать среди интеллигенции. Дай Юй говорил захлебываясь, забыв, по-видимому, о конспирации, и о том, что осталось еще много неразрешенных вопросов. В конце концов Лу Цзя-чуань не выдержал: он отодвинул кости, вскочил и тоже закричал:

— Хватит, товарищ Дай Юй! Послушай теперь меня!

Он резко взмахнул рукой и, с трудом сдерживаясь, продолжал:

— Я согласен с некоторыми твоими замечаниями. Партийное руководство дало нам указание ширить ряды членов партии, и мы должны неуклонно выполнять это указание. Однако как же можно в сложившейся обстановке сразу привлечь в ряды партии большое количество людей? С тех пор как сюда прибыл специальный полицейский полк, белый террор становится все более свирепым. Чан Кай-ши при поддержке немецкого и итальянского фашизма подготовил целую свору полицейских и шпионов, чтобы бороться с нами. Народ напуган, почти все организации разгромлены; в тех, которые уцелели, царит смятение, и очень трудно привлекать к нашей работе новых людей; я считаю, что в настоящее время нужно в соответствии с обстановкой укреплять партию, сохранять наши кадры. Нельзя, находясь в таком изолированном положении, обнаруживать себя. Но…

— Что «но»? — прервал его Дай Юй. Он возмущенно тряхнул головой и продолжал с холодной усмешкой. — Что «но»? Я сомневаюсь, товарищ Фэн Сэнь, в том, что ты действительно сторонник марксизма. Не привели ли тебя твои правоуклонистские колебания на антипартийный путь?

— Хватит, товарищ Дай Юй! Дай мне сказать, — не вытерпела Лю. Ее бледное, худое лицо, покрытое сетью мелких морщинок, раскраснелось от волнения. — Точка зрения Фэн Сэня заслуживает внимания. — Она резко отодвинула кости в сторону и решительно продолжала: — Я в основном согласна с мнением Фэн Сэня. Товарищ Дай Юй изрекает догмы. Он недостаточно хорошо понимает современную обстановку. На протяжении долгого времени меня мучили те же горькие сомнения, что и Фэн Сэня, я думала: руководство нашей партии преодолело путчизм и авантюризм «лилисаневского курса», но всегда ли мы применяем правильную тактику? Народ настойчиво требует борьбы с японцами, спасения родины, а выдвигаемые нами лозунги зачастую слишком высокопарны, и широкие массы, за исключением небольшого числа активистов, не воспринимают их. Поэтому я часто думаю… — При этих словах голос ее упал и стал почти неслышным. Казалось, она хотела сказать еще многое, но почему-то не сказала.

Все четверо молчали. Даже Дай Юй, с высокомерным видом сидевший напротив Лу Цзя-чуаня, не произнес ни звука. Только однообразно постукивали косточки мацзяна. Затем Лю взглянула на троих мужчин и тихо сказала:

— Дай Юй, что же касается той женщины, о которой ты говорил, то я знаю ее и несколько знакома с ее положением. Это активистка, которая в старом обществе вела отчаянную борьбу за существование и сейчас уповает на партию как на свою спасительницу. Мы должны помогать ей, воспитывать ее. И я считаю, что Фэн Сэнь прав, делая это.

Дай Юй сорвал с себя очки, яростно взмахнул рукой и холодно посмотрел на Лю:

— Сестра Лю, я уважаю тебя! Но ты должна понять, что я не могу допустить, чтобы люди пользовались высоким именем партии в своих личных интересах…

— Товарищ Дай Юй, не надо горячиться. Ты должен верить людям, — не выдержав, опять перебила его Лю. — Мы изучаем и обсуждаем нашу работу, почему же в такой сложной, напряженной обстановке ты считаешь необходимым в первую очередь говорить о личных делах? Разве сегодняшнее заседание созвано специально для разбора отношений между Фэн Сэнем и Линь Дао-цзин?

Пальцы Лу Цзя-чуаня машинально перебирали косточки мацзяна. Глаза выдавали его внутреннее волнение, он неотрывно смотрел на Дай Юя. Он не сердился и не оправдывался. Ему не хотелось, чтобы частный вопрос заслонял главное, поэтому, увидев, что Лю рассердилась, он медленно проговорил:

— Я учту мнение товарища Дай Юя и буду осторожнее. Если нет других, более важных дел, то я предлагаю все-таки продолжить обсуждение вопроса о Первом мая.

— Правильно, поговорим о Первом мая! — вымолвил, оживившись, У Фан. — Относительно того, левый у Фэн Сэня уклон или правый, мы, несколько человек, не можем сейчас решать. Так или иначе, а мы — члены партии и должны выполнять указания руководства.

Подошла девушка в пестром платье и тихо сказала:

— Все в порядке, продолжайте! — и снова вышла.

Дай Юй, сдерживая раздражение, пробубнил:

— Хорошо! Оставим это до следующего раза.

Они вернулись к вопросу о Первом мая. По мнению Дай Юя, партия, комсомол, социалистические союзы, левые ассоциации и другие прогрессивные организации должны поднять всех своих членов на демонстрацию.

Лу Цзя-чуань на мгновение задумался, затем поднял голову и сказал:

— Несколько дней назад на демонстрации, посвященной годовщине смерти товарища Ли Да-чжао, опять было арестовано много товарищей. Несомненно, что ко дню Первого мая враги подготовятся еще тщательнее. Надеюсь, что ты и городской комитет разъясните это людям, только боюсь, что…

— Боишься террора! — перебил его Дай Юй. Он опять со злостью сорвал очки и нахмурился. — Фэн Сэнь, ты что же, саботировать хочешь?.. Такое священное дело поручила нам партия… Всякие сомнения и колебания позорны!

Он вытащил платок и вытер уголки рта, затем сердито передвинул косточки; следом за ним передвинули кости и трое остальных. Этим было сказано многое. И только когда стук костей стих, краска вновь вернулась на побледневшие щеки Лу Цзя-чуаня. Глядя в рыбьи глаза Дай Юя, он все так же медленно проговорил:

— Товарищ Дай Юй, ты меня неправильно понял. Парторганизация поручила мне работу, и я не стану торговаться. Но я имею право высказать свои соображения. Может быть, я ошибаюсь, может быть, мои взгляды в корне неправильны, но ты должен спокойно разобраться, действительно ли я трус…

Он опустил голову, не в силах продолжать.

— Мы должны действовать в соответствии с указанием городского комитета партии. Сколько человек сумеем вовлечь в ряды партии, столько и вовлечем! — заговорил У Фан.

Не успел У Фан произнести эти слова, как его взволнованно перебила Лю:

— Вовлекать людей — это в принципе правильно! Но надо делать это с умом… А то вовлечем — и их тут же арестуют. Какая же польза?..

Воцарилось молчание, но горящие глаза собравшихся безмолвно продолжали спор. Наконец Дай Юй взял себя в руки.

— Хорошо, — произнес он, — если Фэн Сэнь и вы все согласны на массовую демонстрацию, то Первого мая все демонстранты нашего района должны собраться в районе Тяньцяо. О том, что делать дальше, нас известят позднее.

На этом совещание кончилось.

Когда все встали, собираясь уходить, Дай Юй неожиданно повернулся к Лу Цзя-чуаню, пожал ему руку и сказал, прищурив глаза:

— Ну как, Фэн Сэнь, Первого мая пойдешь на демонстрацию? Ты должен понимать, что партийная работа трудное, но великое дело…

Наставительный и в то же время насмешливый тон Дай Юя так разозлил Лу Цзя-чуаня, что тот едва сдержался. Однако умение владеть своими чувствами помогло ему — он только смерил Дай Юя долгим взглядом и тихо сказал:

— Поищи себе, товарищ, другой объект для насмешек!

Девушка в пестром платье выглянула на улицу и, не заметив ничего подозрительного, вернулась к подпольщикам и улыбнулась. Дай Юй и У Фан ушли; вслед за ними направились к выходу сестра Лю и Лу Цзя-чуань. Они молча шли по дорожке, залитой бледным светом молодого месяца. Лю остановилась и, крепко пожимая руку Лу Цзя-чуаню, тихо сказала:

— Фэнь Сэнь, не стоит огорчаться! Партия понимает тебя, и мы тоже…

Лу Цзя-чуань долго стоял, опустив голову, не произнося ни слова. Затем он крепко пожал худенькую руку Лю, и это рукопожатие выдало его глубокое волнение.

— Сестра Лю, не беспокойся обо мне! Я думаю… когда коммунист связывает с партией свои самые высокие устремления, то личная слава или позор, успех или неудача не имеют значения. Это уже неважно… Ну, до свидания.

Лю стояла, прислонившись к дверям, и смотрела вслед Лу Цзя-чуаню, удалявшемуся уверенными, спокойными шагами, до тех пор, пока он не дошел до поворота, где его поглотила вечерняя мгла. Тогда она закрыла дверь и едва слышно прошептала:

— Фэн Сэнь хороший товарищ! Но почему Дай Юй не хочет смотреть на вещи шире?

 

Глава восемнадцатая

Утром Линь Дао-цзин приготовила маньтоу и, взяв «Курс диалектики», села у окна. Красный лоскуток, попавшийся ей в книге, оторвал ее от чтения. Она отложила книгу и с улыбкой на лице принялась играть маленьким алым лоскутком, словно это была дорогая ее сердцу драгоценность. Губы ее тихо шептали:

— Эх, вот и Первое мая позади!

…Первого мая Линь Дао-цзин по просьбе Лу Цзя-чуаня участвовала в демонстрации. Сначала вместе с какими-то незнакомыми людьми она пряталась в переулке. Потом пришел Лу Цзя-чуань, передал им пачку листовок, спросил, захватили ли они с собой флаги и пакеты с известью. Получив утвердительный ответ, он тут же ушел. Через некоторое время связной передал, чтобы все выходили на главный проспект района Тяньцяо, и собравшиеся ринулись из переулка на проспект. Такие же толпы двигались и из других переулков. Вскоре они слились в мощную колонну. Дао-цзин хотелось быть ближе к Лу Цзя-чуаню, но он был очень занят и сразу же убежал вперед. Дао-цзин протискивалась сквозь толпу, стремясь пробиться вперед. В это время в воздух взвился огромный алый стяг — и словно яркое солнце озарило тьму. Дао-цзин подняла голову и увидела на полотнище знамени большие иероглифы: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Сердце ее учащенно забилось. Громкие возгласы, реющие в воздухе листовки, взлетающие вверх кулаки, море плывущих по воздуху флагов — все это словно всколыхнуло землю. Но длилось это недолго, лишь несколько минут. Вскоре послышались заливистые полицейские свистки, затарахтели мотоциклы, затрещали винтовочные выстрелы…

Дао-цзин, нахмурив брови, вертела в руках лоскуток. Перед глазами ее опять отчетливо встало мужественное лицо Лу Цзя-чуаня…

…Полицейские ворвались в толпу, хватали людей. Он охранял товарища, который нес знамя. Когда на знаменосца налетел полицейский и, сломав древко, хотел схватить юношу, Лу Цзя-чуань с яростью ударил полицейского кулаком и бросил в него горсть извести. Облако известковой пыли скрыло знаменосца, и ему удалось убежать. Полицейские погнались за Лу Цзя-чуанем. Дао-цзин побежала за ним. На бегу Лу Цзя-чуань делал ей знаки, чтобы она отстала, но Дао-цзин продолжала бежать. Едва он домчался до поворота в маленький переулочек, как полицейский в сером мундире дважды выстрелил, но, к счастью, не попал. Лу Цзя-чуань резко повернулся и швырнул еще один пакет с известью. Все вокруг заволокло удушливым белым дымом. Пакеты с известью сыграли свою роль: Лу Цзя-чуаню удалось скрыться. Дао-цзин последовала его примеру и тем же способом спаслась от преследования.

Как и было условлено заранее, они встретились в Таожаньтине. Взявшись за руки, молодые люди шли совсем как влюбленные. Однако, сказав друг другу всего лишь несколько слов, они были вынуждены расстаться. Дао-цзин заметила разорванный красный флажок, торчавший из кармана Лу, и взяла его на память об этом великом дне.

«Какой он смелый и энергичный!» При воспоминании о том, как вел себя Лу Цзя-чуань в день годовщины «18 марта» и Первого мая, ее сердце невольно наполнилось восхищением, преклонением перед ним и еще каким-то более сложным чувством. Она и сама не могла еще понять, что это такое, но ей хотелось чаще видеть Лу Цзя-чуаня, говорить с ним…

После полудня, когда Юй Юн-цзэ ушел на занятия, Дао-цзин, узнав, что Бай Ли-пин дома, зашла к ней.

— Ходила Первого мая на демонстрацию, Дао-цзин? — прищурившись, озорно спросила Бай Ли-пин.

— Ходила. А ты почему не была?

— Я? У меня других дел много! — поспешила прекратить расспросы Бай Ли-пин. Положив руку на плечо Дао-цзин, она с улыбкой спросила: — Дао-цзин, ты вчера вечером опять поссорилась со своим «профессором»? Глупенькая, и зачем ты сходишься с такими людьми? Неужели не можешь найти более привлекательного мужчину?

За длинный халат и куртку, делавшие Юй Юн-цзэ похожим на ученого, Бай Ли-пин прозвала его «профессором».

— Да где уж мне! — показывая два ряда ослепительно белых зубов, засмеялась Дао-цзин. — Кто же сумеет так, как ты: увидела одного — влюбилась, увидела второго — и этот тебе мил.

— Ладно, ладно! Не прибедняйся! Я ведь для тебя стараюсь. Ты сама посмотри: сух, как палка. Ну какая тут может быть любовь? Вот Лу Цзя-чуань — это парень! Смелый, талантливый и красивый! Хочешь, сосватаю?

Сердце Дао-цзин часто забилось. Она не ожидала от Бай Ли-пин подобной шутки. Услышав свое имя рядом с именем дорогого и уважаемого человека, она покраснела и беспомощно взглянула на Бай Ли-пин. А та, обняв Дао-цзин за плечи, пододвинулась к ней ближе и на ухо сказала:

— Ну что тут колебаться, девочка? Какой это писатель сказал: «Без новой любви не уничтожишь старую»? А твой «профессор» вообще любви не стоит. Нужно смелее строить новую жизнь!

— Нет, он любит меня, как же я могу его бросить? — покачав головой, тихо ответила Дао-цзин. Она чувствовала, что отшучиваться больше нельзя и что Бай Ли-пин говорит с ней искренне.

— Ждешь, пока Юй Юн-цзэ наградит тебя медалью за верность?

Лицо Бай Ли-пин стало серьезным, однако еле заметная насмешливая улыбка тронула уголки рта.

— Думаешь о всенародной революции, а в таком «маленьком» деле, как любовь, показываешь себя отсталой! Тоже мне революционерка!

Эти слова больно кольнули Дао-цзин. Она высвободилась из рук Бай Ли-пин и, опустив голову, молча села на стул. Она знала, что ее отношения с мужем разладились, и этот разлад растет тем больше, чем сильнее она тянется к новой жизни. Но Дао-цзин жалела Юй Юн-цзэ, и это чувство привязывало ее к нему; к тому же она считала, что революционер не должен уделять много времени своим личным делам. Поэтому она терпела, сдерживала свое недовольство и продолжала жить с мужем. Однако слова Бай Ли-пин отчетливо показали ей, что на деле она совсем не так относится к вопросу о личном, как ей это казалось раньше, и что ее нынешние оправдания — всего лишь попытка как-то успокоить себя.

Дао-цзин молчала, задумчиво глядя на синее небо, видневшееся за окном. Бай Ли-пин думала, что Дао-цзин сердится на нее; она нагнулась к ней, обняла и проговорила тоном капризного ребенка:

— Полно, Дао-цзин, не сердись! Если уж тебе так дорог твой Юй Юн-цзэ, пожалуйста, люби его на здоровье! Я и не подумаю разлучать вас. Но послушай, что я тебе скажу. Ты ведь знаешь, что Цуй Сю-юй уехала на Северо-Восток, в Добровольческую партизанскую армию. Сначала она надеялась, что Сюй Нин последует за ней: они так любили друг друга! А Сюй Нин… Ты ж его знаешь: на словах у него все красиво получается, а как до дела дойдет, смелости не хватает. Он не поехал — не захотел расстаться с мамой, с институтом… Ну, конечно, и без меня тут не обошлось. А Цуй Сю-юй я не могу не уважать, ведь у нее все было: и учеба, и Сюй Нин, которого она беззаветно любит, — и она все это бросила ради революции. Ты, Дао-цзин, не бери пример с меня и Сюй Нина, а учись у Сю-юй… Ты, наверное, не знаешь: ведь она кореянка.

— Кореянка!..

С изумлением глядя на Бай Ли-пин, Дао-цзин машинально повторила последнее слово и не нашлась, что сказать.

Вернувшись домой в подавленном настроении, она бросилась на кровать и погрузилась в размышления.

Стемнело, но Дао-цзин даже забыла про ужин.

— Дао-цзин, как ты прекрасна! Прямо спящая фея… — тихо произнес незаметно вошедший Юй Юн-цзэ, глядя на жену.

Дао-цзин, не обратив на него внимания, взяла книгу и спрятала за ней свое лицо. Юй Юн-цзэ подошел, отобрал у нее книгу и взглянул на обложку — «Капитал». Он слегка нахмурил брови и с улыбкой спросил:

— Ну, великая ученица господина Маркса, какую проблему вы сейчас изучаете?

— К чему эти насмешки?

Дао-цзин взглянула ему в лицо и вдруг поняла: того Юй Юн-цзэ, которого она любила, больше нет; каким пошлым и мелким стал этот человек! Какое горькое разочарование! Не сдержавшись, она ответила:

— Лучше быть ученицей Маркса, чем учеником Ху Ши!

— Что ты болтаешь! — вспылил Юй Юн-цзэ. — Чем плохо быть учеником Ху Ши?

— О, это прекрасно! Помогать реакционерам, быть прислужником империалистов, помогать Чан Кай-ши расправляться со студентами, чем же это плохо?

Дао-цзин швырнула книгу на кровать и с презрением отвернулась.

Юй Юн-цзэ, обхватив руками голову, сидел за столом. Он сдерживался изо всех сил, но через минуту поднял голову и холодно рассмеялся:

— Революция! Борьба! Какие прекрасные слова! Но что-то я не видел, чтобы господа революционеры спускались в шахты. Это ведь потруднее, чем разглагольствовать о пролетариате, о большевиках.

— Не болтай глупостей!

Дао-цзин вскочила с кровати:

— С меня довольно, я ухожу! Уж будь столь милостив — позволь мне сделать хоть это!

Эти слова в один миг разрядили атмосферу. Юй Юн-цзэ вдруг стал жалким, как осенняя муха. Охрипшим от волнения голосом он взмолился:

— Дорогая! Жизнь моя! Не уходи!..

* * *

Только перед сном они примирились. Юй Юн-цзэ, глядя на Дао-цзин, довольным голосом сказал:

— Я сегодня вернулся в таком хорошем настроении, спешил поскорее сообщить тебе важную новость и никак не думал, что мы опять повздорим. Дао-цзин, давай не будем больше ссориться!.. И никогда не говори мне, пожалуйста, таких ужасных слов. Знаешь, после окончания университета мне не придется искать работу — разве это не хорошая весть?

— Что же тебе предлагают? Ведь до окончания осталось еще почти три месяца.

— Нужно подготовиться заранее. Ты ведь знаешь, сколько всегда претендентов на одно и то же место.

С гордостью победителя и в то же время боясь рассердить Дао-цзин, он тихо сказал:

— Мой приятель Ли Го-ин хорошо знаком с Ху Ши — не сердись, я не превозношу его, но для нашей жизни… По рекомендации Ли Го-ина Ху Ши прочитал мою работу; она ему очень понравилась, и он попросил привести меня. Сегодня я как раз виделся с ним, и он подбодрил меня, советовал как следует работать, побеседовал со мной на философские темы и в конце сказал, что берет на себя устройство моего будущего по окончании университета… Дао-цзин!

Юй Юн-цзэ сжал ее руку, его маленькие глазки сияли:

— Говорят, что если какой-нибудь студент понравится ему, то судьба этого студента обеспечена и его ждет большое будущее!

— Вот как! — Дао-цзин, закусив губу, взглянула на его самодовольное лицо. — Оказывается, ты и в самом деле стал «великим» учеником профессора Ху Ши!

— Дорогая! — Юй Юн-цзэ ладонью закрыл ей рот и строго сказал: — Не увлекайся ты этими революционными химерами, будь ближе к жизни, к действительности. Ху Ши — великий ученый, проявивший себя после «4 мая», разве он может желать зла нам, молодежи? За эти два года ты достаточно натерпелась со мной, я частенько чувствую себя виноватым. Некоторые товарищи говорят мне: «Юй, твоя жена очень недурна собой, почему бы тебе не одевать ее понаряднее?» Как только кончу и получу хорошее место, я мечтаю прежде всего сшить тебе два шелковых халата, сделать несколько хороших платьев, красивое пальто. Какой цвет ты предпочитаешь? Дорогая, мне ты больше всего нравишься в коричневом и в светло-зеленом — ты выглядишь такой юной, нарядной… Тогда все увидят, как удивительно хороша моя Дао-цзин…

Воодушевившись собственной речью, он увлек Дао-цзин к свету и, отбежав в угол комнаты, смотрел на нее, словно видел впервые. Наклонив голову и сощурив глаза, он любовался ее красотой.

— Дорогая, ты — совершенство! Вот если бы еще плечи были чуть поуже и рот капельку меньше — у древних красавиц были узкие плечи и маленький ротик. Помнишь эти стихи:

Что? Ты опять сердишься? Отчего нахмурилась? Пойдем спать. Ну, побей меня, только не надо все время дуться.

Дао-цзин опять стало не по себе. Могла ли она стерпеть, чтобы с ней обращались так бесцеремонно, как с игрушкой? Но она была утомлена и испытывала такую слабость, что ничего не ответила. Она заснула почти сразу же, но во сне ее мучили кошмары. Она проснулась и в темноте взглянула на лежащего рядом с ней Юй Юн-цзэ. Неужели это тот, которого она так уважала, так горячо любила? Он спас ее, помогал ей, он любил ее, но все это только ради себя. Неожиданно ей вспомнились слова Бай Ли-пин о Лу Цзя-чуане, революции, отваге. «Вот он — настоящий человек!» — с улыбкой подумала Дао-цзин.

За окном шевелились тени деревьев.

«Вспоминает ли он хоть иногда обо мне?» Сладкая, щемящая боль пронзила ей сердце. Дао-цзин жадно ловила воздух, ей было радостно и горько.

В эту ночь Дао-цзин увидела странный сон.

Темный купол неба, безбрежные просторы моря, огромные водяные валы, вздымающиеся ввысь, и скользящая в волнах хрупкая лодочка, в которой сидит она. Буря, волны, черные тучи со всех сторон наступают на лодку, надвигаясь все ближе и ближе. Дао-цзин страшно, смертельно страшно. Она одна, совсем одна в этом грозном, огромном море. Волны, вставая отвесной стеной, хлещут ее со всех сторон, гигантскими чудовищами надвигаются на нее облака. Она кричит от ужаса и вся дрожит. Лодка качается и вот-вот опрокинется. Дао-цзин отчаянно гребет. Вдруг она оборачивается и видит перед собой мужчину — его лицо вроде бы хорошо знакомо ей, но она никак не может его узнать — он сидит на носу лодки и спокойно улыбается. Она волнуется и злится на него: «Негодяй! Не хочет помочь погибающему!» Она осыпает его бранью, он сидит по-прежнему спокойно и вынимает портсигар. Отшвырнув весла, она в бешенстве бросается на него и в тот момент, когда ее руки сжимают его горло, она узнает этого отважного, сильного человека: он улыбается ей, в его черных глазах страстная, чарующая сила. Она разжимает руки. В этот момент небо как будто светлеет, море становится ласковым и синим; они молча сидят и пристально смотрят друг на друга. Это Лу Цзя-чуань! Она в испуге роняет весло в воду. Лу Цзя-чуань прыгает за ним в море и скрывается в черных волнах. Небо вновь мрачнеет. Дао-цзин плачет, кричит и, приподнявшись, бросается за ним в воду…

Дао-цзин проснулась от осторожных толчков Юй Юн-цзэ:

— Дао-цзин, что с тобой? Что ты кричишь? Я не могу уснуть, все обдумываю свою вторую статью. Я думаю, что нужно показать ее господину Ху Ши после каникул.

Мысли Дао-цзин путались, она была еще во власти своих сновидений. Отворачиваясь, она пробормотала:

— Спи. Я смертельно хочу спать!

Но так же, как и Юй Юн-цзэ, Дао-цзин всю ночь не сомкнула глаз, занятая своими мыслями.

 

Глава девятнадцатая

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь бамбуковые занавески на окнах небольшого кабинета в красивом коттедже, расположенном среди цветущего сада, падали на пестреющие книжными корешками полки и, отражаясь от них, освещали комнату спокойным, мягким светом. Ло Да-фан, только что освобожденный из тюрьмы, лежал в плетеном кресле и беседовал с пришедшим навестить его Лу Цзя-чуанем. Гость сидел на вертящемся стуле около письменного стола и молча слушал Ло Да-фана, не спуская с него глаз.

— Вернувшись из тюрьмы, я в тот же вечер крепко повздорил с отцом… — Ло Да-фан улыбался и оживленно жестикулировал. — Пощипывая усы, отец заговорил со мной на нашем родном, северо-восточном диалекте: «Толстяк» — ты не смейся, это мое домашнее прозвище, — сколько сил я приложил, скольких друзей обошел, тысячу долларов истратил, чтобы взять тебя на поруки! Впредь, пожалуйста, занимайся одной только учебой! У меня для тебя есть хорошая новость: я посылаю тебя учиться в Японию или, если хочешь, в Америку. Но если до отъезда ты осмелишься встречаться с коммунистами, если опять свяжешься с этими отщепенцами, то я, то я…» Он сорвал свои золотые очки и уставился на меня так, словно собирался проглотить меня со всеми моими потрохами. Догадайся, Лу Цзя-чуань, что я ответил? Я сказал: «Отец, ты потерпел убыток! Но я не стою тысячи долларов, не стою высоких чувств твоих друзей, не стою того, чтобы ехать в Америку, — позолотой я все равно там не покроюсь! «Гнилое дерево не годится для резьбы!» Ты лучше отправь меня обратно в тюрьму!» И тут он взбеленился. Он кричал, что я маменькин сынок, что я не знаю, что такое почтение к родителям, что я ослеп, что меня одурманили коммунисты, что рано или поздно мне не миновать плахи… Я не рассердился и только сказал с улыбкой: «Отец, еще неизвестно, кого из нас ждет плаха. Вы с профессором Ху Ши зря стараетесь. Скоро ваше золото, которое вы привезли из Америки, превратится в прах!» Ха-ха, Цзя-чуань, он так разозлился, что сразу же отправился с мачехой на дачу в Лушань.

Из гарнизона Ло Да-фан был переведен в дом предварительного заключения, где просидел три месяца. Румяное лицо его несколько осунулось и побледнело, однако в нем не было заметно ни малейшего следа подавленности или утомления, чего можно было бы ожидать у человека, вышедшего из тюрьмы. Он был по-прежнему живым и веселым, большие глаза сверкали так же ярко, и так же энергичны были жесты и взмахи кулаков.

— Ух ты, черт! Сумел вывернуться! — рассмеялся Лу Цзя-чуань. Он подскочил к Ло Да-фану и дал ему здоровенного тумака — это было у них обычным проявлением дружеских чувств. — Ну, а дальше как думаешь? Останешься в доме молодым барином, «старшим сыном господина»?

— Это не по мне! — Ло Да-фан откинулся к застекленной дверце шкафа, покачал головой и улыбнулся. — Отец идет в гору, скоро будет каким-то начальником в Исполнительном Юане в Нанкине. Я решил навсегда порвать связи с семьей и не могу поэтому оставаться больше в Бэйпине и продолжать здесь учиться. Лу Цзя-чуань, я от всей души хочу, чтобы партия верила мне, чтобы меня испытали в самой жестокой борьбе.

Лу Цзя-чуань в глубоком раздумье расхаживал взад и вперед. Время от времени он вскидывал голову, чтобы взглянуть на Ло Да-фана, и снова принимался ходить.

За окном в тенистом саду пышным цветом цвели огненно-красные гранаты и нежные персики, легкий ветерок шевелил занавески, донося в комнату аромат цветов. Несмотря на то, что уже наступила жара, в саду, окружавшем особняк, было прохладно и тихо. Лу Цзя-чуань в своем коричневом европейском костюме, с гладко причесанными, напомаженными волосами походил на хозяина этой комнаты больше, чем всклокоченный, в помятой рубашке Ло Да-фан. Раздумье Лу Цзя-чуаня длилось довольно долго. Только когда вопрос стал для него окончательно ясен и все сомнения отпали, он поднял голову и решительно сказал:

— Ло Да-фан, дела обстоят так: на севере провинции Чахар героически сражается наша добровольческая армия. Сейчас мы все время направляем на север людей. Поедешь туда работать?

— Поеду!

Ло Да-фан схватил Лу Цзя-чуаня за галстук, словно тот собирался бежать, и воскликнул:

— Вот это друг! Спасибо тебе! Теперь побыстрее согласуй этот вопрос с парторганизацией!

Он стал расспрашивать Лу Цзя-чуаня о Северо-Чахарской добровольческой армии. И вот что тот ему рассказал.

— После того как в мае 1933 года гоминдановцы заключили с японскими захватчиками позорное «Соглашение в Тангу», возмущенный народ еще теснее стал сплачиваться вокруг своих мужественных защитников. 26 мая по инициативе народа в Чжанцзякоу были созданы вооруженные силы для борьбы с японцами — Добровольческая партизанская антияпонская армия, руководство которой возглавили коммунист Цзи Хун-чан и гоминдановские генералы Фын Юй-сян и Фан Чжэнь-у. В рядах этой армии, кроме партизан и местных вооруженных сил, сражались студенческие отряды, сформированные из молодежи Северного Китая. Чтобы спасти родину от смертельной опасности, патриотически настроенная интеллигенция по призыву Коммунистической партии устремилась в Чахар.

В конце Лу Цзя-чуань сказал:

— Сюй Нин тоже выражал желание поехать на север провинции Чахар, однако похоже, что всерьез он не собирается уезжать из Бэйпина. После поездки в Нанкин парень струсил; при проведении последующих мероприятий он только пассивно присутствовал, а иногда даже и этого не делал. Вот тебе типичный мелкобуржуазный революционер: и думает о революции и пасует перед трудностями.

Лу Цзя-чуань умолк. Ло Да-фан, усевшись на круглый стул, вытащил из ящика письменного стола карманные золотые часы, открыл их и начал потихоньку копаться в механизме. Через несколько минут, не выдержав молчания, он поднял голову и спросил:

— О чем задумался, Лу?

Лу Цзя-чуань, словно не слыша, продолжал рассеянно смотреть в окно, за которым виднелись редкие заросли бамбука. Через некоторое время он неожиданно тихо, как бы про себя, прошептал:

— Мы уже так давно не виделись!

— Ты это о Линь Дао-цзин?

Несмотря на внешнюю грубость, Ло Да-фан очень тонко подмечал перемены в настроениях людей. Продолжая ковырять тонкой проволочкой в часовом механизме, он взглянул на Лу Цзя-чуаня.

— Мне кажется, она нравится тебе. Почему ты не скажешь ей об этом?

Лу Цзя-чуань резко повернулся, подошел к кушетке и прилег на нее. Он заложил руку за голову и долго молчал, потом, наконец, произнес:

— Не болтай глупостей. Разве ты не знаешь, что у нее есть муж?

— Этот Юй Юн-цзэ, что ли? Пошли ты его подальше… Разве они смогут долго прожить вместе? В этой игре, старина Лу, ты сделал неверный ход!

— Нет, я не хочу видеть чужих слез, даже думать об этом противно… Поэтому я намеренно избегаю ее.

Ло Да-фан отложил часы, подошел к бамбуковой кушетке и, серьезно глядя в лицо друга, мягко и тепло сказал:

— Не огорчайся понапрасну. Я считаю, что семейный конфликт Дао-цзин разрешится независимо от твоего отношения к ней. Даже если она не любит тебя, она не сможет долго жить с Юй Юн-цзэ.

— Опять говоришь ерунду. Ты совершенно ничего не понимаешь, — закрыв глаза, тихо проговорил Лу Цзя-чуань. — Их связывает глубокое чувство… Потом… Одним словом, я не хочу!

— Не сломав старого, нельзя строить нового, — возразил Ло Да-фан. — Неужели ты допустишь, чтобы Юй Юн-цзэ погубил эту девочку? Ты должен стать молнией, разящей старые и гнилые деревья, а не следовать примеру Конфуция и Лао-цзы.

Лу Цзя-чуань открыл глаза и улыбнулся:

— У тебя все выходит легко и просто!.. Не говори так, все это слишком тяжело.

С этими словами он прикрыл глаза рукой и надолго замолчал.

Ло Да-фан вернулся к столу и вновь принялся за починку часов. Время от времени он украдкой бросал взгляды на печальное лицо Лу Цзя-чуаня, лежавшего с запрокинутой головой на кушетке, и раздумывал над тем, как прервать это тоскливое молчание. Как назло, в голову не приходило никакой подходящей темы.

— Лу, ты, кажется, снес свои часы в ломбард? Да они и старые у тебя. Вчера у отца в столе я нашел вот эти, золотые, марка очень хорошая, а он их, вероятно, и не хватится, они ему уже не нужны; я их сейчас починю и отдам тебе.

Видя, что тот никак не реагирует, Ло Да-фан добавил:

— Лу, помнишь, ты мне советовал относительно Бай-Ли-пин: «Любовь — это всего лишь любовь». Сегодня я хочу с этими же словами обратиться к тебе. — Разве может закаленный большевик страдать из-за любви?

— Да ну тебя! Что это еще за уговоры?

Лу Цзя-чуань вскочил с кушетки. Он протер глаза и, словно пыль, стряхнув с себя печаль, улыбнулся:

— Не беспокойся за меня, все это пустяки. Послушай, Да-фан, спой-ка что-нибудь, ты так хорошо поешь песню «На скачках», спой!

— Не буду. У нас обоих не то настроение…

Приятели беседовали долго. Лу Цзя-чуаню стало жарко. Он снял пиджак и, заметив большие дыры на рукавах рубашки, улыбнулся и подмигнул Ло Да-фану:

— У вас нельзя помыться? Один товарищ подарил мне этот красивый костюм, но белье, носки — все изорвалось вконец. Ты бы дал мне что-нибудь переодеться.

— Хорошо.

Ло Да-фан нажал кнопку звонка, и через минуту из внутреннего дворика в комнату вошла полная женщина лет сорока. На ней был белый фартук, волосы собраны в пучок. Лу Цзя-чуань торопливо надел пиджак, чтобы скрыть свои рваные рукава.

Женщина внесла поднос, на котором стоял чайник с горячим чаем и лежали конфеты и разное печенье, и поставила его на чайный столик. Ло Да-фан, напустив на себя строгий вид, сказал ей:

— Спасибо, няня. Оставь все здесь. Подойди сюда, я представлю тебе господина У. Это ученик отца, он только что вернулся из Америки, где получал образование, и вскоре займет крупный пост в одном из департаментов Бэйпина.

Женщина поспешила глубоко поклониться Лу Цзя-чуаню и сказала с любезной улыбкой:

— Господин V, вы давно приехали? У нас здесь такая жара!

Лу Цзя-чуань, сдерживая улыбку, кивнул ей в знак приветствия и уставился на Ло Да-фана, притворившегося чем-то крайне озабоченным.

— Няня, действительно очень жарко, и господин У не совсем хорошо себя чувствует. Я предложил ему принять у нас ванну. Пойди все приготовь, выбери лучшее белье, носки и предложи господину У — он сам наденет, что ему понравится. В Америке он привык к комфорту, поэтому достань самое лучшее.

Видя, с каким почтением нянька смотрит на Лу Цзя-чуаня, он прибавил:

— Это самый любимый ученик отца, будь к нему повнимательней.

Нянька вышла, вежливо поклонившись. Когда она была уже достаточно далеко, друзья посмотрели друг на друга и расхохотались. Лу Цзя-чуань смеялся до слез:

— Ловкач! И где это ты научился таким штукам?

Ло Да-фан, хохоча во все горло, говорил:

— Подожди, вернется отец, увидит, что меня нет, — начнет ругаться на чем свет стоит: «Подлецы, мошенники, бездельники!..» А, пусть его! И не относись свысока к этой няньке: она самая верная служанка родителей — рабыня рабов. Они приказали ей приглядывать за мной, вот и пришлось ее припугнуть.

Они выпили чаю, закусили, Ло Да-фан снял со шкафа граммофон:

— Давай сначала послушаем пластинки, а потом пойдешь мыться.

Он открыл альбом с пластинками и, не глядя, поставил первую из них. Комната наполнилась звуками игривой песенки:

— Что за чертовщина! — Ло Да-фан швырнул пластинку на пол, вытащил из альбома еще одну.

— Черт бы их побрал, сплошные американские пластинки! А! Ничего не поделаешь! Давай послушаем Макдональд!

Снова заиграл граммофон.

Прослушав пластинку, Ло Да-фан покачал головой и твердым голосом сказал:

— Настанет и такой день, когда мы вот так же, во весь голос, будем петь «Интернационал»!

 

Глава двадцатая

Глубокой ночью Сюй Нин и Ло Да-фан медленно брели вдоль ограды стадиона Пекинского университета. Сильная рука Ло Да-фана лежала на плече товарища. Они разговаривали. Сюй Нин чувствовал себя возбужденным и радостным. Ло Да-фан был далеко не так весел и жизнерадостен, как обычно; он был похож на великодушного старшего брата, терпеливо увещевавшего озорного и непослушного братишку. Летняя ночь почти скрывала фигуры молодых людей.

— Ло, успокойся. Я уговорю маму: она отпустит меня с тобой. Я понимаю, как должен человек правильно строить свою жизнь…

— Молодец, Сюй Нин! Я верю, что ты это сделаешь. Не знаю, как ты, а я, как только подумаю о горячих боях, — сердце прямо так и рвется из груди. Помнишь?

Как я жду этого времени!..

Ло Да-фан крепко пожал руку Сюй Нина.

— Я поговорю с мамой. Я так признателен тебе, Да-фан…

— Друг! Какое было бы счастье, если бы мы могли сражаться рядом, плечом к плечу!

Ло Да-фан так просто и тепло сказал это, что Сюй Нин долго не мог забыть его слов.

Расставшись с Ло Да-фаном, он стал ломать голову над тем, как уговорить мать. Мать с молодых лет осталась вдовой, единственное, что привязывало ее к жизни, был сын, и уговорить ее отпустить сына в армию было неимоверно трудно. Другая трудность была в том, чтобы убедить самого себя. Сюй Нин колебался. Студенты, уходившие в армию, должны были отправиться на следующий день, а он все еще не решил, едет он или нет.

Сюй Нин направился домой.

На душе у него было уныло и беспокойно. В последний раз… он должен в последний раз решительно поговорить с матерью.

Мать сидела на скамеечке и штопала носки. Увидев сына, она смяла в руках носок и запричитала, не дав ему даже открыть рта. Ее седая голова и руки слегка дрожали.

— Сын, ты опять хочешь говорить со мной об отъезде? Ох, я несчастная, почему я не умерла до сих пор?.. Когда тебе было три года, умер отец, и остался у меня один ты. Я жила на этом свете только ради тебя, целых двадцать три года тебя оберегала… С таким трудом вырастила. И что же! Ты хочешь уехать от меня в такую даль? Нет! Не бывать этому!

Из глаз госпожи Сюй лились слезы. Она хотела было вытереть их рукавом, но, испугавшись, что сын прервет ее, быстро продолжала:

— Сейчас ты стройный и сильный, а в детстве был таким хилым, болезненным. По двадцать ночей подряд не ложилась я из-за тебя спать, сколько раз молилась бодисатве… А в тот раз, когда ты тяжело заболел… казалось, ничто тебя уже не спасет, — я тоже не захотела жить и пыталась отравиться опиумом…

Сюй Нин не выдержал.

— Мама, все эго я уже слышал сотни раз! Зачем без конца твердить об этом? Я… я не забыл твоей заботы. Но… мама, откровенно говоря, могу ли я, молодой парень, сидеть сложа руки, когда над родиной нависла смертельная опасность?.. Мама, если я вступлю в армию — это не опасно. Там уже много наших студентов, и все они пишут, что ничего страшного.

— Сын мой, — прервала его взволнованная госпожа Сюй. — Не говори мне больше ничего — я все равно не могу отпустить тебя. Если… если ты все же… уедешь, я… я умру… умру…

Неожиданно выпрямившись и глядя сыну прямо в глаза, она гневно закричала:

— В Китае столько людей! Без тебя, что ли, не обойдутся?

Видя, что продолжать разговор дальше не имеет смысла, Сюй Нин вскочил и в гневе выскочил из дома. Пройдя несколько шагов, он обернулся и, глядя на плачущую мать, злым голосом прокричал:

— Не плачь! Я не поеду! Ты довольна?.. Если бы я твердо решил ехать, тогда и твои слезы не помогли бы. Все погибло. И почему я всегда должен советоваться с тобой?!

Сюй Нин отправился в парк «Бэйхай» и бродил там до темноты. Под порывами теплого летнего ветерка уныло шелестели сосны. Посетителей в парке почти не было. Сюй Нин невидящим взглядом смотрел на мрачный, серый купол небосвода, усеянный мириадами звезд. Перед его глазами возник образ хрупкой девушки… Где она сейчас? В горах Чанбайшань? Или в дремучей тайге Хэйлунцзяна?.. Цуй Сю-юй! Он так старался забыть ее, но последние дни образ девушки с новой силой завладел его сердцем, вызывая в нем чувство стыда и боли.

«Она наверняка забыла меня — разве трусов помнят!..» Сюй Нин с силой сжал виски, и в тот же миг в его ушах зазвучал голос Ло Да-фана: «Друг! Какое было бы счастье, если бы мы могли сражаться рядом, плечом к плечу!» Ему стало жарко. Он расстегнул рубашку и, обхватив руками голову, долго сидел, не двигаясь, на холодном камне.

Отец Сюй Нина был мелким чиновником. Умер он совсем молодым. Овдовев, мать на пенсию за мужа вырастила сына и дала ему возможность поступить в университет. С детства Сюй Нин рос в атмосфере достатка и уюта мелкобуржуазной семьи. Чрезмерная забота и любовь матери сделали его мягким и податливым, хотя с виду Сюй Нин казался крепким. Сблизившись с Лу Цзя-чуанем и его товарищами, он с энтузиазмом принял участие в революционной деятельности. Но как только дело дошло до решительной битвы, когда потребовалось кое-чем пожертвовать, Сюй Нин согнулся, как красивое, но хрупкое деревцо, неспособное противостоять сильному ветру.

Когда Цуй Сю-юй, преисполненная патриотических чувств, вступила в Северо-Восточную добровольческую партизанскую армию, она надеялась, что и ее любимый пойдет вместе с нею. А Сюй Нин колебался: еще каких-нибудь два года — и университет будет окончен… Потом, как быть с матерью?.. И еще — это были его сокровенные мысли, которыми он никогда и ни с кем не делился — ведь он не уроженец Северо-Востока, и ему чужд этот край, кажущийся таким холодным и пустынным по сравнению с его родиной — прекрасной Цзянсу! Наконец чары хорошенькой Бай Ли-пин… Цуй Сю-юй и другие смельчаки уехали, а он так и остался доучиваться в университете и сидеть с матерью. А впоследствии, когда белый террор усилился, Сюй Нин и вовсе перестал участвовать в революционной деятельности. С началом боев добровольческой армии с японцами на севере провинции Чахар, подбадриваемый Лу Цзя-чуанем и Ло Да-фаном и желая загладить прошлые ошибки, Сюй Нин стал упорно уговаривать мать позволить ему вступить в армию. Но эти разговоры ни к чему не привели: мать не соглашалась. И пыл Сюй Нина быстро остыл. В то время как вокруг него царил подъем, он страдал и пребывал в нерешительности.

В этих раздумьях привычка к теплой, спокойной жизни одержала верх: Сюй Нин решил не ехать. И тем не менее, когда он выходил из парка, у него дрожали ноги, а в глазах стояли слезы. Ему было стыдно.

Чтобы не привлекать к себе внимания гоминдановской полиции и избежать репрессий, студенты, направлявшиеся на фронт, уезжали из города со станции Парк Цинхуа за воротами Сичжимынь. Сюй Нин хотел было проводить их, но, дойдя до ворот Сичжимынь, повернул обратно: его мучила совесть. Вернувшись в общежитие, он целый день провалялся на кровати и только вечером, вспомнив о матери, в унылом настроении направился домой. Откинув прикрывавшую вход бамбуковую занавеску, он увидел мать, стоявшую на коленях перед статуей бодисатвы и шептавшую молитву:

— О бодисатва! Наимилосерднейшая Гуаньинь! Молю тебя, сжалься надо мной, пусть сын живет спокойной, тихой жизнью, пусть он навсегда останется дома! Помоги ему, вразуми его не покидать матери…

Не удержавшись, Сюй Нин прыснул от смеха. Мать в испуге вздрогнула. Повернувшись и увидев в дверях сына, она быстро встала, бросилась к нему и в безумной радости, словно небо наградило ее несметными богатствами, затараторила:

— Мальчик, мальчик мой! Ты не уехал? Вот и хорошо! Бодисатва помогла! Спасибо тебе, добрейшая! — повернувшись, мать снова стала на колени перед изображением богини. — Всемилостивейшая Гуаньинь! Помогли мои молитвы! Благодарю тебя за то, что защитила моего сына!..

— Мама, — с горькой улыбкой проговорил Сюй Нин, — оставь этих идолов! При чем тут боги? Я сам решил не ехать. Дай-ка что-нибудь поесть, я проголодался.

Несмотря на грубость сына, мать была страшно рада. Она быстро принялась готовить Сюй Нину еду, украдкой поглядывая на него, словно опасаясь, как бы не улетело ее сокровище.

За ужином она неожиданно спросила:

— У этих твоих уехавших товарищей… что, ни у кого нет семьи?

— Почему нет? Есть! Ведь не из глины же их вылепили.

— Выходит, матери отпустили их?.. Удивительно!

Застыв от изумления, она недоверчиво смотрела на сына.

— Не все же такие, как ты! — Сюй Нин метнул на мать гневный взгляд. — Они понимают, что такое любовь к родине, и хотят быть настоящими матерями… Придет враг — все погибнем!

Ничего не ответив, мать покачала головой, вздохнула и пошла мыть посуду. Сюй Нин кончил есть, почитал немного и, не обращая больше внимания на мать, лег спать. Среди ночи его разбудил монотонный шепот. Он прислушался.

— О бодисатва! Всемилостивейшая Гуаньинь! Защити всех тех, кто пошел драться с японцами! Охраняй их, чтобы все обошлось хорошо, пусть они скорее возвращаются!.. О, не вини меня! Я… я действительно не могу расстаться с моим сыном!..

Сюй Нин тихо улыбнулся. «Вот она, оказывается, какая!» Он только было подумал окликнуть мать, как вдруг яростный стук в дверь заставил и мать и сына вскочить. Через секунду в дом ворвалась большая группа жандармов и полицейских. Мать в испуге схватила сына за рукав. Сюй Нин застыл у двери. Одетый в штатское толстяк, на голове которого красовалась шляпа, спросил Сюй Нина:

— Ты Сюй Нин?

— Да, — с трудом сдерживая волнение, кивнул он.

Мать еще крепче вцепилась в руку сына, от страха у нее потемнело в глазах.

Жандармы начали обыск. Перерыв все, они ничего не нашли. Тогда один из них, повернувшись к человеку в штатском, покачал головой и выразительно посмотрел на него. Толстяк усмехнулся, обнажив золотые зубы, и проговорил:

— Ничего нет? А ну-ка, дайте я поищу.

Он выдвинул ящик стола, порылся в нем и тут же вытащил номер «Красного знамени Севера».

— А это что? Так ты, оказывается, коммунист?

Стремясь получить пятьсот долларов, полагавшихся в награду за коммуниста, сыщики не остановились перед подлогом и подбросили в стол принесенный с собой журнал.

— Вот и улика! У-у, чертов сын!

— Коммунист!

— Взять!

Мать отчаянно закричала, бросилась к Сюй Нину и, вцепившись в него, попыталась вырвать его из рук жандармов. «Почему его уводят?.. Какое… какое преступление он совершил?» Она ударила сыщика головой в живот и, обезумев, стала драться с ним. В этот миг в сознании Сюй Нина с холодной отчетливостью промелькнула мысль: «Если бы… если бы сегодня я проявил решительность и уехал вместе со всеми, ничего подобного бы не случилось».

Возмущение собственной трусостью вернуло Сюй Нину присутствие духа. Он резко оторвал от себя руки матери и, повернувшись к ней, отрывисто бросил:

— Мама, пусти меня. Мы сами виноваты…

Не обращая внимания на рыдания матери, Сюй Нин стоял с гордо поднятой головой, пока жандармы надевали ему тяжелые наручники.

 

Глава двадцать первая

Однажды вечером, поужинав, Юй Юн-цзэ ушел, а Дао-цзин принялась мыть посуду и палочки для еды. Соседи за стеной включили приемник, и до слуха Дао-цзин донеслась печальная песня, словно кто-то плакал, провожая умершего:

В удрученном состоянии Дао-цзин убирала посуду. Чем дальше, тем нестерпимее было слушать эти тоскливые звуки, однако соседи как нарочно пустили приемник еще громче. Дао-цзин беспомощно вздохнула и хотела было сесть почитать, как неожиданно чья-то большая рука легонько хлопнула ее по плечу. Обернувшись, Дао-цзин увидела перед собой Лу Цзя-чуаня. Сколько месяцев он не показывался! От радости она выронила из рук полотенце, покраснела и, задыхаясь от смущения, проговорила:

— Лу! Давно же вас не было… Где вы пропадали?

— Прошу прощения, последние месяцы я был занят. — Лу Цзя-чуань опустил на пол небольшую сумку, сел, но тут же опять поднялся. — Дао-цзин, как ты жила все это время? Опять страдаешь?

— Да, — грустно ответила Дао-цзин. — Жизнь как стоячее болото: если не ссорюсь с мужем, так читаю одну книгу за другой… Лу, скажите, как мне быть? — Она подняла голову и требовательно посмотрела ему в глаза, губы ее дрожали. — Я всегда надеялась на вас, надеялась, что партия спасет меня…

С рассеянным видом оглядев комнату и двор, Лу Цзя-чуань сел за стол:

— Твои переживания мне понятны. Не надо отчаиваться, Дао-цзин, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Только вот… — Голос его стал строже, хотя глаза по-прежнему смотрели спокойно и ласково. — Террор с каждым днем усиливается. Ты, наверное, еще не знаешь новость? Сюй Нина арестовали.

— Ай! И его тоже? — Дао-цзин была поражена. — Когда?

— Вечером того дня, когда Ло Да-фан и другие бэйпинские студенты уехали на север, в армию. Ведь Ло Да-фан вышел из тюрьмы. Сюй Нин решил было ехать, но потом заколебался. Вот и дождался! Дао-цзин, обстановка сейчас тяжелая, идет жестокая борьба. Не знаю, думала ли ты об этом?

— Думала, и не один раз! — Лицо Дао-цзин пылало, она вплотную придвинулась к столу. — Я давно решила: чем так бессмысленно жить, лучше геройски погибнуть.

Лу Цзя-чуань пристально смотрел на красивое, одухотворенное лицо Дао-цзин. Он окончательно поверил в нее… Немного помедлив, он взглянул ей прямо в глаза и проговорил:

— И ты все время только и думаешь о геройской смерти в боях за родину? — Он улыбнулся. — Ошибаешься, Дао-цзин. Мы делаем революцию не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить, жить хорошо, со смыслом, чтобы миллионы угнетенных были счастливы. Так почему же, еще ничего не сделав, мы должны думать о смерти? Это неправильно.

— Так укажите мне путь в революцию. Ведь я еще ничего не делала для этой великой цели.

— Хорошо. Тогда прямо сейчас и начнем. Нам нужна твоя помощь. — Лицо Лу Цзя-чуаня стало еще серьезнее. — Подумай, сможешь ли ты сделать следующее: во-первых, спрятать у себя на несколько дней кое-какие бумаги; во-вторых, отнести сегодня вечером письмо туда, куда я скажу; в-третьих…

Он запнулся и глубоко вздохнул:

— …В-третьих, я думал побыть у тебя немного и, если можно, переночевать… За мной следят: только что я отделался от одного «хвоста».

— Лу, я сделаю все, что нужно! — смело сказала она. — Я давно мечтала работать с вами. А вы оставайтесь здесь. Я поговорю с Юй Юн-цзэ, и все будет в порядке.

Упомянув имя мужа, она покраснела.

Лу Цзя-чуань стоял согнувшись, поставив ногу на скамеечку и потирая рукой лоб. После минутного молчания он покачал головой.

— Дао-цзин, не говори ему ничего. Я не останусь у вас. Только вот сегодня мне нужно написать одну вещь, и я хотел бы сделать это здесь. Не могла бы ты придумать что-нибудь и задержать приход Юй Юн-цзэ? — Взяв сумку, он протянул ее Дао-цзин. — Это листовки. Спрячь их хорошенько, так, чтоб и Юй Юн-цзэ не нашел.

— Хорошо.

Дао-цзин с величайшей осторожностью взяла в руки потрепанную, цвета старинной бронзы сумку. В этот миг она была счастлива, сердце ее переполняло такое огромное и светлое чувство, что оно заставило даже забыть о только что пережитом волнении. Она прижала к себе сумку и устремила на Лу Цзя-чуаня горящий взгляд:

— Лу, вы останетесь у меня! Если вас смущает Юй Юн-цзэ, мы уйдем с ним куда-нибудь в другое место. Я буду…

Дао-цзин хотела было сказать «оберегать вас», но слова застряли у нее в горле. Она еще так молода, неопытна — к лицу ли ей обращаться к уважаемому человеку, своему учителю со словами, которые могла бы сказать лишь мать?

— Не нужно. — Лу Цзя-чуань заметил волнение Дао-цзин. — А сейчас, Дао-цзин, тебе придется пойти к одному человеку. Он живет далеко на окраине, так что отправляйся поскорее. Это женщина, зовут ее тетушка Ли. Ты найдешь ее и скажешь: «Бабушка заболела, нужно немедленно позвать хорошего врача; будьте очень осторожны и не заразитесь сами!» Если она тебе ответит: «Вы говорите о докторе Цинь? Завтра в час дня я обязательно приглашу его», — считай, что задание выполнено. Но если не застанешь ее и кто-нибудь спросит, зачем она тебе нужна, — скажешь, что ты ее родственница, или что ошиблась дверью. В общем поступай по обстоятельствам, действуй осмотрительно, будь находчивой… — терпеливо посвящал ее в тайны конспирации Лу Цзя-чуань.

— «Бабушка заболела… позвать врача… не заразитесь сами…» Что это значит? — Непонятные слова заинтересовали Дао-цзин, она удивленно раскрыла глаза.

Лу Цзя-чуань, немного подумав, ответил:

— А значит это вот что: вчера были арестованы несколько наших товарищей. Возможно, среди нас есть предатель, и нужно предостеречь тетушку Ли.

Дао-цзин стояла, перебирая складки одежды. Необычное, немного таинственное поручение радовало ее, заставляя забыть о своих недавних переживаниях и сомнениях. Она смотрела на Лу Цзя-чуаня. Ей хотелось так много сказать ему, но слова не шли с языка.

Они молча стояли друг против друга. Наконец Дао-цзин вспомнила, что пора идти. Она кивнула Лу Цзя-чуаню и направилась к двери. Неожиданно ей пришла в голову мысль: «А что, если за дверью стоит сыщик, подстерегающий Лу Цзя-чуаня? Что, если ее схватят, как только она выйдет?» Дао-цзин почувствовала, как отяжелели ее ноги. Не в силах сделать и шагу, она прислонилась к двери, повернувшись к Лу Цзя-чуаню лицом. Два чувства обуревали ее: она любила Лу Цзя-чуаня — это было ей уже ясно — и ненавидела тех, кто преследует его. Эти два чувства смешались в ее душе. Она хотела, но не могла выразить их и только молча продолжала смотреть на Лу Цзя-чуаня.

— Дао-цзин, уже половина девятого, тебе нужно идти.

Но его взгляд не отпускал ее ни на минуту.

— Хорошо, я иду. Вы оставайтесь здесь и ждите меня!

Стиснув зубы, Дао-цзин оторвалась от дверей и пошла к воротам. Тут ее снова остановил голос Лу Цзя-чуаня.

— Ты должна взять себя в руки, тут нужно хладнокровие. Растеряешься — все провалишь. Я постараюсь дождаться тебя. Но если ты меня не застанешь, то в течение трех дней я обязательно приду за листовками.

— Дождитесь меня! Не уходите… — Дао-цзин подбежала и порывисто схватила его за руку, на ее длинных ресницах блеснули слезы.

Тем временем сложные противоречивые чувства боролись и в душе Лу Цзя-чуаня. Горячее стремление Дао-цзин к добру и тщетно скрываемое влечение к нему, Лу Цзя-чуаню, глубоко волновали его. У него возникло желание высказать ей, наконец, все то, что он столько времени носил в сердце. Но он не мог этого сделать, он обязан был сдерживать себя.

Лу Цзя-чуань взял Дао-цзин за руку и, как старший брат, строго сказал:

— Дао-цзин, у тебя еще нет опыта борьбы, борьбы жестокой, суровой, ты еще не понимаешь серьезности и трудности нашего дела… Итак, если в течение трех дней я не приду, тогда… — глаза его внезапно потеплели, — тогда сожги все эти листовки. А в дальнейшем… в дальнейшем, если только ты не потеряешь веры в наше дело и найдешь в себе силы стойко бороться за грядущее счастье, ты непременно достигнешь своей цели. Верь мне, Дао-цзин, коммунизм нельзя уничтожить, так же как нельзя уничтожить и сломить всех нас, борцов за его торжество! Возможно, мы с тобой еще увидимся…

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на него, изо всех сил стараясь осмыслить и запомнить каждую его фразу. Услышав последние слова, она вдруг поняла, что он имеет в виду, и застыла на месте. По щекам ее заструились слезы. «О, если бы я смогла найти какое-нибудь надежное место! — мелькнуло у нее в голове, — и надежно спрятать его там! Укрыть, не дать гоминдановцам его арестовать. Но где найдешь такое место?..» Она стояла в полной растерянности, пока, наконец, не вспомнила, что нужно уходить, не дожидаясь его нового напоминания. С трудом она заставила себя двинуться к выходу. И еще раз, совсем неожиданно для Дао-цзин, Лу Цзя-чуань остановил ее.

— Дао-цзин, — настойчиво проговорил он, — помни: тетушке Ли нужно передать все слово в слово. На улице будь осторожней. Заметишь, что кто-то идет за тобой, не возвращайся домой прямо… И последнее: не забудь попросить Юй Юн-цзэ задержаться.

— Сделаю все! — прошептала Дао-цзин и выбежала на улицу. Через мгновение она уже скрылась в темноте.

Одним духом Дао-цзин добежала до студенческого общежития. Разыскав Юй Юн-цзэ — он был у своего товарища Ли Го-ина, — она вызвала его из комнаты и тихо, но серьезно сказала:

— Сегодня вечером мне нужно уйти по делу, а ты побудь здесь, хорошо?

— По какому делу? И почему я должен быть здесь, а не ждать тебя дома? — Юй Юн-цзэ недоверчиво сощурил маленькие глазки.

Дао-цзин не знала, что отвечать. Она считала, что ничего не должна скрывать от своего мужа, тем более, если это касается такого важного дела. Дао-цзин наклонилась к уху Юй Юн-цзэ и шепотом проговорила:

— Юн-цзэ, помнишь Лу Цзя-чуаня? Так вот: за ним увязался сыщик, и Лу укрылся у нас. Ты задержись здесь подольше. А я схожу к одному человеку: меня Лу Цзя-чуань попросил.

Юй Юн-цзэ в изумлении застыл на месте. Так вот оно что! В эту ясную, наполненную ароматом лета ночь она назначает свидание другому… И еще просит собственного мужа не возвращаться домой…

Он зло прищурился, помолчал, затем проговорил сквозь зубы:

— Оказывается, тебя ждет любовник! Только дом пока мой — и я в него вернусь!

Юй Юн-цзэ стремительно бросился в комнату и с шумом захлопнул за собой дверь.

Гнев, разочарование и презрение острой болью отозвались в сердце Дао-цзин. С минуту она неподвижно стояла в темном коридоре. Ей хотелось побежать за Юй Юн-цзэ, объяснить ему все, но перед ней вдруг встал образ Лу Цзя-чуаня, и она тут же успокоилась. Стиснув зубы, энергичным движением Дао-цзин отбросила со лба короткие черные волосы, на лице ее снова «появилось прежнее решительное выражение. «Идти! Скорее! Что с ним говорить — только время зря терять!»

Разыскав тетушку Ли и передав ей все, что просил Лу Цзя-чуань, Дао-цзин вышла на улицу, наняла рикшу и поехала домой. На сердце ее было тревожно.

Было уже за полночь, свет в комнате не горел. Дао-цзин дрожащей рукой повернула выключатель и сразу поняла: Лу Цзя-чуаня нет. Юй Юн-цзэ лежал на кровати и вызывающе смотрел на нее. Не обращая внимания на его настроение, Дао-цзин быстро спросила:

— Ты когда вернулся? Где Лу Цзя-чуань?

— Я не принимал на себя обязательства охранять твоего драгоценного друга! Откуда мне знать, куда он делся?!

— Не думала я, что у тебя хватит совести… Послушай, если этой ночью Лу Цзя-чуаня арестуют, виноват будешь ты. Ты предал его!

Дао-цзин сама не знала, как у нее вырвались эти слова: она была так зла на Юй Юн-цзэ, что в эту минуту он казался ей врагом.

Юй Юн-цзэ вскочил с кровати. Он резко переменился в лице и с затаенной усмешкой произнес:

— Пока еще я до этого не дошел. Но если кто-нибудь захочет отнять у меня жену, то… я сделаю все, чтобы этого не случилось.

Оба были бледны.

Дао-цзин постепенно успокоилась: во что бы то ни стало нужно было узнать, куда ушел Лу Цзя-чуань. Подавив в себе гнев, она сбавила тон:

— Юн-цзэ, все твои страхи напрасны: никто не собирается отнимать у тебя жену. Лучше скажи мне, куда пошел Лу Цзя-чуань? Это очень важно!

— Он ушел в одиннадцать, как только я вернулся. — Юй Юн-цзэ развел руками и криво улыбнулся. — Разве он может оставаться с таким отсталым человеком, как я? Как увидел меня, тут же ушел. Можешь успокоиться: у меня есть совесть, и я еще не дошел до того, чтобы быть предателем!

Дао-цзин не знала, радоваться ей или огорчаться. Ее успокаивало то, что Лу Цзя-чуаня не арестовали у нее. И все же она не сумела оставить его у себя… Его могли схватить на улице. Если это так, виновата все равно она!

Дао-цзин сидела, низко опустив голову. Ее мучило сожаление, на душе было тоскливо. Она вышла во двор и, остановившись под жужубом, устремила печальный взгляд на усеянное звездами небо. Мысль о том, что она не сделала всего, что могла, подавляла ее и жгла сердце.

— Дао-цзин, иди спать! Ты что, думаешь до утра там стоять? — крикнул из комнаты Юй Юн-цзэ.

Дао-цзин не пошевельнулась. Она продолжала стоять под деревом и, не отрываясь, глядела на темное, пасмурное небо. Прошло больше часа, прежде чем она очнулась от своих раздумий.

«Нельзя так распускать нервы. Подожду. Три дня пролетят незаметно».

 

Глава двадцать вторая

Прошел один день, другой, третий, четвертый, а Лу Цзя-чуань не появлялся.

Что с ним?..

Дао-цзин хорошо помнила его слова: «В течение трех дней я обязательно приду за листовками». Но прошло уже десять дней, и Дао-цзин стала терять надежду; беспокойство росло в ней с каждым часом. Узнать, где Лу Цзя-чуань, было не у кого: Сюй Нин арестован, Ло Да-фан уехал. Ходила Дао-цзин к тетушке Ли, но та переехала в другое место, а куда точно, соседи не знали.

Целыми днями Дао-цзин не находила себе места.

«Почему я не настояла, чтобы он остался здесь? Почему не помогла ему?!» Мучительное раскаяние терзало Дао-цзин, словно она предала товарища. Она ненавидела себя за слабость, нерешительность, но еще больше возмущалась она поведением Юй Юн-цзэ, его эгоизмом. С утра до вечера Дао-цзин неподвижно сидела у окна, глядя на одинокий зеленый жужуб. Она чувствовала себя так, словно весь мир переменился: только было открывшиеся двери в счастье опять наглухо захлопнулись. Когда в комнате никого не было, она доставала оставленную Лу Цзя-чуанем сумку, задумчиво гладила ее. Дао-цзин не послушалась Лу Цзя-чуаня и не сожгла листовок: она все еще надеялась, что он придет за ними. С каждым днем она все больше бледнела и худела.

— Что-нибудь случилось? Отчего ты такая печальная? — заметив перемену в жене, спросил однажды Юй Юн-цзэ.

Дао-цзин лишь покачала головой и ничего не ответила. Но Юй Юн-цзэ не отставал. Наконец она не выдержала и возмущенно сказала:

— На моем месте всякий, у кого есть хоть капля совести, чувствовал бы себя виноватым. Кто знает, может быть, это я погубила его…

Юй Юн-цзэ впился в нее взглядом, в уголках его губ появилась ехидная, презрительная улыбка.

— Так… Оказывается, ты переживаешь все из-за своего «дорогого друга» господина Лу?.. Тогда послушай моего совета — выкинь его из головы! Такие люди плохо кончают: все они ходят по скользкой дорожке.

Дао-цзин внимательно смотрела на Юй Юн-цзэ. Подумав секунду, она схватила его за руку и быстро спросила:

— Это правда? Откуда ты знаешь?.. Он арестован?

Юй Юн-цзэ уверенно кивнул головой. На самом деле он не знал, арестован Лу Цзя-чуань или нет, но ему во что бы то ни стало хотелось разрушить веру Дао-цзин в этого человека.

Нервы Дао-цзин не выдержали. Она обхватила голову руками и зарыдала. Она не боялась больше ни насмешек Юй Юн-цзэ, ни его ревности. Юй Юн-цзэ вспылил:

— Не верю я в твоих коммунистов, не верю в их силу! Экая жалость! Забрали, не дали ему завершить его «благородное» дело! Но ты не волнуйся. Твоих «товарищей» еще много…

— Замолчи! — Дао-цзин в гневе вскочила. — Как ты смеешь издеваться надо мной?

Помолчав, она продолжала сквозь слезы:

— Какой же ты бессовестный! У тебя на глазах хватают революционера, ему грозит гибель, а ты еще злорадствуешь… убирайся!

Оттолкнув Юй Юн-цзэ, она выбежала из комнаты.

Вечером, когда Дао-цзин вернулась домой, они оба начали сетовать на свою неудавшуюся совместную жизнь. Дао-цзин жила, как на необитаемом острове — без близких, без друзей; рядом не было никого, кто мог бы разделить с ней ее страдания и надежды. Дни тянулись скучно и однообразно. Но одно она поняла ясно: если взгляды на жизнь у людей расходятся, жить вместе они не могут. Надеяться на то, что любовь поддержит этот союз, мечтать о каком-то спокойном сосуществовании — значит обманывать себя. «Уйти! Иначе он загубит всю мою жизнь!» — постепенно созрело в душе Дао-цзин решение.

Однажды Дао-цзин снова достала сумку, оставленную Лу Цзя-чуанем, и приготовилась сжечь ее. Ждать дальше не имело смысла: Лу Цзя-чуань все равно не придет. Она нерешительно открыла сумку и увидела пачки листовок — красных, зеленых, белых… Ей стало и горько и радостно. «Друг! Вот я и встретилась с тобой!..»

Когда Лу Цзя-чуань передал Дао-цзин сумку, ей очень хотелось посмотреть, что в ней лежит, но она поняла, что не должна этого делать и, пересилив любопытство, спрятала сумку в узел со старой ватой. Но сейчас Дао-цзин не удержалась. Заперев дверь, она высыпала листовки на стол и с необъяснимым волнением взяла в руки несколько из них. На тонкой бумаге мелкими иероглифами были напечатаны лозунги, призывы:

«Приветствуем великую победу Красной Армии, разгромившей гоминдановцев и сорвавшей их четвертый карательный поход!»

«Китайский народ! Вооружайся для отпора японским империалистам!»

«Да здравствует Коммунистическая партия Китая!»

«Да здравствует Советское правительство Китая!»

Тексты других листовок были длиннее, и под каждой стояла подпись: «Бэйпинский городской комитет Коммунистической партии Китая».

Она прижала листовки к груди и вдруг подумала: эти красные, зеленые листки, эти иероглифы, вызывающие злобу и ненависть реакционеров, уже связали ее судьбу с судьбой компартии. И если она сможет оправдать доверие и сохранить их, это для нее будет самой высокой честью!

От этой мысли Дао-цзин стало легко на душе, она вновь обрела цель в жизни. «Но что делать с листовками? — задумалась она. — Лу Цзя-чуань не придет за ними, а оставлять их у себя опасно и не имеет смысла». И тут ей вспомнилась Ниловна из романа Горького «Мать»: она пронесла листовки на завод и распространила их среди рабочих. «Правильно! И я должна так сделать!» Словно боец, придумавший, наконец, как разгромить врага, она всю ночь не могла сомкнуть глаз от обуревавших ее мыслей. Как распространить листовки? Несмотря на свою неопытность, Дао-цзин понимала, что сделать это очень трудно. Перебрав мысленно множество способов, к концу ночи она, наконец, остановилась на одном.

И вот что произошло через три дня.

Была теплая летняя ночь. В небе мерцали звезды. Млечный Путь, усыпанный ими словно мелкими песчинками, пересекал небосвод. Земля погрузилась в сон. Кроме легких порывов ветра и лая бродячей собаки, ничто не нарушало тишины опустевших улиц.

В это время в районе улицы Шатань бродила нарядная, красивая молодая женщина. В руках у нее была изящная дамская сумочка. Она переходила из одного переулка в другой и, казалось, кого-то ждала или подстерегала.

Когда до слуха ее доносились звуки шагов или голоса, она тут же останавливалась, прижималась к стене и затаив дыхание прислушивалась. Блестевшие в темноте глаза были широко раскрыты, сердце бешено колотилось… Но если, постояв так минуту, женщина убеждалась, что никто не идет, она облегченно вздыхала и, улыбнувшись милой детской улыбкой, снова, как тень, шла дальше.

* * *

О, это был необычный день! Никогда прежде Дао-цзин не переживала таких напряженных, беспокойных минут! С того момента, как она решила расклеивать листовки, ни о чем другом думать она уже не могла. А что, если ее схватят? Но тут ей вспомнилось прощальное напутствие Лу Цзя-чуаня: «Если только ты не потеряешь веры в наше дело и найдешь в себе силы стойко бороться за грядущее счастье…»

Не теряя времени, Дао-цзин начала готовиться: купила три пузырька клея, пару мягких, бесшумных туфель. Труднее оказалось придумать костюм, который бы не вызвал подозрений в случае, если ее кто-нибудь заметит. Она перебрала множество вариантов, но ни один не годился. Помог случай. Дао-цзин понадобилась щетка, и она пошла за ней к соседке; войдя в ее комнату, Дао-цзин сразу же обратила внимание на внешность женщины: на ней было розовое атласное платье-халат, плотно облегавшее фигуру, а лицо густо напудрено. Соседка выглядела очень пикантно. Блестящая мысль осенила Дао-цзин: ей нужно одеться так, как одеваются женщины легкого поведения — пусть даже ее и примут за одну из них.

Вечером, опасаясь, что Юй Юн-цзэ не даст ей уйти, тем более в таком виде, Дао-цзин ускользнула к соседке и занялась своим туалетом. Она надела бледно-зеленое шелковое платье-халат — подарок Юй Юн-цзэ, — шелковые розовые чулки, ярко накрасила губы, в руки взяла модную сумочку и сразу стала похожа на привлекательную женщину определенного типа. Наблюдая ее превращение, соседка даже рот открыла от удивления: ведь обычно Дао-цзин одевалась очень скромно и не любила прихорашиваться. И она, полагаясь на свой собственный опыт, решила: «Определенно идет на свидание!» Хитро сощурив глаза, соседка прошептала в самое ухо Дао-цзин:

— Госпожа Юй, вы это… Ха-ха-ха, я поняла: у вас завелся дружок?

Дао-цзин была рада, что соседка именно так расценила ее поведение, и улыбнулась в ответ. Перед самым уходом Дао-цзин тихо сказала ей:

— Ради бога, если муж спросит, где я, скажите, что скоро вернусь. Уж вы не подводите меня.

Дао-цзин вышла из дому. Она чувствовала себя новобранцем, впервые попавшим на фронт. Прежде всего она обошла переулки, как это делают девицы, подыскивая себе кавалера. Потом, оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, призвала на помощь всю свою смелость, вынула заранее намазанную клеем листовку, провела по ней языком и быстро приклеила листовку на стену. Руки Дао-цзин дрожали, ноги подкашивались… Как было бы хорошо, если бы рядом с нею сейчас находились друзья: ее сумка вмиг бы опустела!

Но, увы, в эту темную ночь она была одна — беспомощная, вся дрожащая от страха… Дао-цзин боялась не только полицейских — ее пугало и то, что кто-нибудь на самом деле примет ее за проститутку.

Наклеив пару листовок и торопливо засунув несколько из них под ворота, Дао-цзин не выдержала и вернулась домой.

Усталая, она опустилась на кровать. Тело ныло, руки и ноги не двигались. Но на следующую ночь Дао-цзин снова отправилась расклеивать листовки, подсовывать их под ворота. На этот раз она действовала спокойнее и увереннее. Из дому Дао-цзин вышла почти перед самым рассветом, дежурных полицейских к этому времени сильно одолевала дремота, и она смогла расклеить все захваченные с собой листовки и благополучно вернуться домой.

Горожан эти листовки повергли в крайнее изумление. Молодежь читала их нарасхват, даже осторожные старики потеряли спокойствие. «Коммунистов-то становится все больше!» — удивленным шепотом говорили друг другу люди.

Многие комитеты студенческого и школьного самоуправления получали неизвестно кем посланные бандероли. В них были все те же листовки: Дао-цзин продолжала действовать. Студенты снова заволновались. «Откуда поступают эти листовки?» — терялись они в догадках. Одно было ясно: компартия активизирует свою деятельность, и наступает революционный подъем.

Появление на стенах домов коммунистических листовок подняло на ноги полицию.

Несмотря на все уговоры Юй Юн-цзэ, Дао-цзин продолжала свою опасную работу. Она даже разослала листовки некоторым из своих знакомых — тем, кто придерживался наиболее передовых взглядов.

Чем больше Дао-цзин убеждалась в том, что она не пустая фразерка — Юй Юн-цзэ частенько подсмеивался над интеллигентами, которые дальше красивых фраз не идут, — тем радостнее становилось у нее на душе: она сумела стать полезной!

Вскоре наступили каникулы. Дао-цзин не терпелось узнать, какое впечатление произвели ее листовки, и она отправилась к Ван Сяо-янь.

— Сяо-янь, вчера утром я нашла странную вещь! — Изобразив на лице волнение, Дао-цзин схватила подружку за руку.

— Что такое? — И без того большие глаза Сяо-янь округлились.

— Ты только посмотри! — Дао-цзин вытащила из кармана три листовки. — Вчера утром я решила пойти прогуляться. Выхожу из ворот — и вдруг вижу их… — Дао-цзин понизила голос и продолжала, наклонившись к уху Сяо-янь: — Ведь это листовки, и… коммунистические!

Ван Сяо-янь взяла листки, взглянула на них и равнодушно бросила на стол.

— Я-то думала, что-нибудь интересное! Оказывается, просто листовки. Я их уже видела.

— Да что ты? Где же ты их видела?

Ван Сяо-янь не ответила. Она открыла ящик стола и достала из него конфеты:

— Дао-цзин, попробуй. Это шанхайские: папа привез. А почему тебя так интересуют эти листовки? Ты специально из-за этого пришла ко мне?

— Мне просто показалось странным… Разве сейчас так много коммунистов?

— Думаю, что да.

Ван Сяо-янь заставила Дао-цзин сесть, положила в рот конфету и серьезно сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Наш студенческий комитет позавчера, перед самыми каникулами, получил пакет с газетой «Дагунбао», в которую были вложены три листовки — точно такие, как у тебя. Увидев их, одни удивились, другие обрадовались, третьи испугались. Потом кто-то предложил наклеить листовки на доску объявлений. Но согласились с этим не все — побоялись.

— Ну, а ты? Тоже испугалась? Ведь ты же член студенческого комитета!

— Я? Да какое мне до этого дело! Пусть их поступают как хотят. Но представь себе: на следующий день листовки красовались на доске объявлений. Студенты заволновались… Дирекция распорядилась сорвать листовки, ректор пришел в ярость. Сейчас там такое творится: ничего не разберешь.

Ван Сяо-янь тряхнула головой, улыбнулась, но лицо ее оставалось по-прежнему серьезным.

Дао-цзин ликовала. Она порывисто обняла подругу, лицо ее сияло.

— Сяо-янь, милая! Как ты меня обрадовала!..

— Что? Чему ты радуешься? Разве это имеет к тебе какое-нибудь отношение?

Возбуждение Дао-цзин было так велико, что она не удержалась и тут же выложила Ван Сяо-янь свою тайну:

— Сяо-янь, послушай, что я тебе скажу — только не проболтайся… Эти листовки послала в университет я!

— Что? Что ты говоришь?.. Ты стала коммунисткой?

Это признание привело Ван Сяо-янь в полное смятение.

Она растерянно смотрела на Дао-цзин.

— Никакая я не коммунистка! — Дао-цзин с досадливым выражением на лице покачала головой. — У меня друзья — коммунисты. Они и оставили листовки, а сами… Их арестовали, больше я, наверное, их не увижу… Я подумала: «Что толку, если листовки будут лежать у меня без дела?» — и решила распространить их.

Ван Сяо-янь, не отрываясь, смотрела на Дао-цзин, словно видела ее впервые.

— А… а почему ты их не сожгла? Ведь рассылать их куда попало, как это делаешь ты, очень опасно.

— Нет, Сяо-янь, ты меня не понимаешь. — Дао-цзин обняла подругу за плечи и горячо заговорила: — Я уже далеко не та, что была год назад. То, что я сейчас делаю, приносит мне удовлетворение. Только… сейчас мне очень трудно: все мои друзья арестованы… Ничего не поделаешь. Но, как говорится: «Землю не испепелишь — она оживет с весенним ветром». Я верю, что рано или поздно они вернутся.

Дао-цзин посмотрела в окно на скользящие по небу облака. Лицо ее слегка омрачилось.

Ван Сяо-янь сжала руку Дао-цзин и, не то сожалея, не то успокаивая ее, сказала:

— Дао-цзин, я давно знаю тебя — ты как огонь. Но подумай о себе. Участвовать… э… э… в революции, что это тебе даст?

— А что даст тебе твоя зубрежка? — Лицо Дао-цзин стало еще серьезнее. — Родина в опасности, все рушится… Тут уж в стороне не отсидишься.

Ван Сяо-янь задумалась. Казалось, она соглашалась с подругой.

— Сяо-янь, что ж ты молчишь? Если ты не против, помоги мне. Ради нашей дружбы! — Дао-цзин слегка подтолкнула Ван Сяо-янь. — У меня осталось еще немного листовок, держать их дома опасно. Ты мне поможешь?

Подумав некоторое время, Ван Сяо-янь кивнула головой.

— Хорошо. Дай их мне. Я постараюсь найти тех студентов, которые предлагали наклеить листовки на доске объявлений. Только, откровенно говоря, всю эту твою затею я не одобряю.

Дао-цзин не дослушала ее. Она вскочила, схватила Ван Сяо-янь за руку и одним духом выпалила:

— Вот это здорово! Просто замечательно! Сяо-янь, ты настоящая подруга!.. Когда вернется мой руководитель Лу Цзя-чуань, я обязательно познакомлю тебя с ним!

 

Глава двадцать третья

Ночью Лу Цзя-чуань проснулся от мучительной жажды. Он лежал на полу в тюремной камере. На его потрескавшихся губах запеклась кровь, во рту была горечь…

— Воды… воды… — застонал он и пытался повернуться на бок. Тут же в спину вонзились тысячи иголок… От боли он снова заскрипел зубами:

— Воды… воды…

Помутившееся сознание Лу Цзя-чуаня сверлила одна мысль: пить! Острая боль заставила его очнуться. Он медленно открыл глаза и непонимающим взглядом обвел мрачные стены камеры. Высоко под потолком за решеткой окна были видны звезды, откуда-то доносился скрип сапог часовых. Рядом сновали голодные крысы; они, казалось, готовы были наброситься на распростертого на полу человека. Постепенно Лу Цзя-чуань пришел в себя. И сразу же им завладело желание, которое заглушило жажду и нестерпимую боль. «Сообщить товарищам! Сообщить своим!..» Он лежал на сыром полу лицом кверху, тело его было так истерзано, что он не мог пошевельнуться. «Сообщить во что бы то ни стало! Непременно!..»

Лу Цзя-чуаня арестовали на другой день после того, как он ушел от Дао-цзин. Уже четвертый месяц он томился в тюрьме жандармского управления. Жестокие пытки не сломили его, он упорно продолжал бороться. Несколько раз его избивали до полусмерти, он был весь искалечен. Но, несмотря на то, что ему угрожала смерть, Лу Цзя-чуань все же сумел организовать в тюрьме партийную ячейку и сплотить арестованных. Он возглавил голодовку политических заключенных, требовавших открытого судебного разбирательства и улучшения тюремных условий. На третий день голодовки, когда Лу Цзя-чуань и его друзья готовили статью в газету о допросах с пытками и о нечеловеческом обращении с политическими заключенными, намереваясь через своего человека в тюрьме доставить ее в редакцию, Лу Цзя-чуань неожиданно был увезен на допрос. Ему перебили ноги, кололи иголками пальцы; он был избит до полусмерти — на него было страшно смотреть. Но как ни стремились враги выведать у Лу Цзя-чуаня сведения о тюремной партийной организации, они не добились от него ни слова.

В холодных камерах, во время жестоких пыток рядом с ним всегда был товарищ Ли Да-чжао, который воспитал и закалил его. Ли Цзя-чуань был готов всю свою жизнь до последней капли отдать благородному делу революции. Но враги не спешили расстреливать его. Во время пытки, когда на какой-то миг сознание его прояснилось, Лу Цзя-чуань услышал обрывок разговора двух палачей:

— С этим подлецом надо кончать! Стоит ли еще утруждать себя?

— Какой ты прыткий! Нужен приказ, сам командующий интересуется этим негодяем. Так что тут, очевидно, придется запрашивать Нанкин…

* * *

Лу Цзя-чуань с трудом поднял опухшие веки. Оглядевшись, он понял, что находится в новой камере. Камера, где его держали прежде, была маленькой и находилась в углу тюрьмы, а над железной дверью виднелось небольшое квадратное оконце, в которое был виден кусок серой стены и колючая проволока. Теперь же в окно на Лу Цзя-чуаня смотрели лишь звезды и небо. Было ясно: враги решили сорвать голодовку политических заключенных и, чтобы лишить их возможности поддерживать связь друг с другом, перевести его и, возможно, некоторых товарищей в другую тюрьму. Пока же его поместили в изолированную камеру.

Лу Цзя-чуань лежал на голой земле и обдумывал создавшееся положение. Его или расстреляют, или переведут в другую тюрьму. Но что бы его ни ожидало, он должен сейчас же, пока в груди еще бьется сердце, передать товарищам важные сведения.

И он вступил в жестокую борьбу со своим телом, которое отказывалось повиноваться. Обе его ноги были раздавлены и перебиты, пошевелить ими не было никакой возможности. Руки и спина онемели, и Лу Цзя-чуань не ощущал их, окровавленные пальцы чудовищно распухли. Тяжелые наручники больно сжимали запястья. И все-таки он должен заставить себя сдвинуться с места. Выход был только один: подползти к стене и перестучаться с кем-нибудь — может быть, рядом свои.

Лу Цзя-чуань собирался с силами. Он закрыл глаза, немного передохнул и только тогда попытался повернуться. Но безуспешно: тело его, казалось, окаменело. Стиснув зубы и призвав на помощь всю свою волю, он сделал новую попытку, но и она окончилась безрезультатно. Лу Цзя-чуань лишь растревожил раны и от боли снова потерял сознание.

Через некоторое время Лу Цзя-чуань очнулся. Он не думал больше о боли — его мучило другое: «Скоро рассвет. А днем… Но доживу ли я до этого?» Ему вспомнилось все, что он пережил минувшим вечером.

…Примерно в десять часов, когда заключенные уже спали, его неожиданно поволокли на допрос. В небольшой темной комнате за длинным коричневым столом восседал толстый, незнакомый Лу Цзя-чуаню человек; на его холеном лице играла улыбка.

— Фэн Сэнь, — обратился он к Лу Цзя-чуаню, — а ты, оказывается, умный парень. Но, к сожалению, сейчас не то время, когда ты можешь развернуться… Так что лучше давай выкладывай фамилии членов вашей тюремной организации. Да поживее!.. Не хочешь говорить? Мало, значит, тебя пытали… Нам известно, что организация здесь, в тюрьме, коммунистической ячейки, голодовка, борьба за права — все это дело твоих рук. Молчать дальше бессмысленно. Хорошо. Я вижу, ты желаешь смерти своим товарищам. Нам точно известны планы вашей организации. До того времени, пока вам удастся сообщить что-нибудь «на волю», вы все будете расстреляны.

Как ни старался толстый гоминдановец обещаниями и угрозами заставить Лу Цзя-чуаня назвать имена товарищей, тот упорно молчал: он понимал, что если бы враги на самом деле имели сведения об организации, они не стали бы столько возиться с ним. Именно потому, что они не знали имен коммунистов, гоминдановец так напирал на слова «нам точно известно». Однако как бы там ни было, Лу Цзя-чуань убедился, что кто-то выдал врагам существование организации и план ее борьбы. Смертельная опасность быть заподозренным в «связях с коммунистами» нависла над его товарищами. Чтобы спасти их и продолжать борьбу, он должен быстрее поставить их в известность о готовящемся ударе.

Лу Цзя-чуань еще раз попытался сдвинуть с места одеревеневшее тело. Всю свою силу он вложил в руки и, стиснув зубы, уперся локтями в пол. «Ну!» От боли на его лице выступил пот, но сдвинуться он не смог. Лу Цзя-чуань задыхался, в глазах у него потемнело. Жажда, страшная жажда отнимала последний остаток сил, он чувствовал, что больше не выдержит. Передохнув, он облизал распухшие, потрескавшиеся губы, хотел проглотить слюну, но и ее не было. Тогда Лу Цзя-чуань решил наскрести с пола сырой глины, но пальцы не слушались…

Издалека донесся топот сапог и приглушенные голоса людей.

По опыту трехмесячного пребывания в тюрьме Лу Цзя-чуань понял, что пришла последняя предутренняя смена часовых — значит, три часа ночи. Через два часа начнет светать, и тогда… тогда… Нет! Его каждую минуту могут увести. И что значит жизнь одного человека в сравнении с делом партии, с судьбой народа! Какой бы жестокой ни была борьба, дело, за которое они борются, не может погибнуть. Лу Цзя-чуань сделал нечеловеческое усилие и, извиваясь, перевернулся на живот, но тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, губы его оказались прижатыми к холодной земле. Лу Цзя-чуань чуть улыбнулся, закрыл глаза, уперся локтями в землю и, превозмогая боль, медленно пополз.

Пока Лу Цзя-чуань добирался до стены, он дважды терял сознание. Но в нем, казалось, была неиссякаемая жизненная сила. Едва очнувшись, он принялся выстукивать по стене омертвевшими пальцами: «Та-та, та-та-та-та, та-та-та…»

Ответа не было. Тишину ночи нарушала лишь возня крыс.

Небо светлело, исчезали одна за другой звезды. С каждой минутой приближалась развязка, а он не мог выполнить своего последнего задания! «Жизнь дается только один раз…» На искаженном болью, покрытом ссадинами и синяками лице Лу Цзя-чуаня появилась слабая усмешка: «Что ж, так она и кончится? Так я и буду спокойно ждать, когда придут палачи и уволокут меня на казнь?..

Лу Цзя-чуань не помнил, как дополз до другой стены. Но и там на его стук никто не откликнулся. Тогда он пополз к третьей, последней стене. Если и здесь он не услышит отзыва — значит, все усилия прошедшей ночи были напрасны: рядом нет товарищей. «Тогда…» — думать дальше он был не в силах.

«Та-та, та-та-та-та, та-та-та».

Не обращая внимания на струившуюся из ран кровь, Лу Цзя-чуань повторил сигнал еще раз и весь превратился в слух.

«Та, та, та, та-та, та-та-та-та-та-та», — донесся с другой стороны стены ответный стук.

Это был условный сигнал. За стеной свои! Радость наполнила его сердце, и он снова потерял сознание…

Очнувшись, Лу Цзя-чуань прислушался. Стояла мертвая тишина. Он начал прерванный разговор с товарищем за стеной.

«Кто ты?»

«Номер восемь, Дай Юй».

«Я номер один, Лу…»

Лу Цзя-чуань закрыл глаза и сделал передышку.

«Срочное дело — передай быстрее товарищам. Враги узнали наши планы. Меня и других, наверно, расстреляют или переведут в другую тюрьму. Но мы должны продолжать борьбу. Сведения о нашей голодовке и замышляемом врагами злодеянии необходимо сейчас же передать товарищам на волю».

«С кем связаться? Кто передаст письмо?»

На минуту Лу Цзя-чуань представил себе круглые рыбьи глазки Дай Юя. Он поколебался, затем отстукал:

«Совершенно секретно — надзиратель номер восемнадцать. Если меня расстреляют или переведут в другое место, связь с комитетом партии будете поддерживать через него».

Лу Цзя-чуань истекал кровью, но лицо его озаряла спокойная, счастливая улыбка. Ему сразу стало легко — словно тяжелый груз свалился с плеч.

 

Глава двадцать четвертая

Юй Юн-цзэ выходил из себя: каждый день Дао-цзин, принарядившись, куда-то торопливо уходит и то возвращается за полночь, то ускользает из дома чуть свет. Она не объясняла ему, куда ходит и зачем, и все его расспросы пресекала одной фразой: «Не твое дело!»

Терпеть это дальше Юй Юн-цзэ не мог.

Однажды ночью, лежа в постели, он повернулся к Дао-цзин и, схватив ее за плечо, спросил сквозь зубы:

— Дао-цзин, успокоишься ли ты наконец? Не стыдно тебе… так?

Она лежала тихо, не говоря ни слова. Все пережитое ею за последние месяцы помогло сохранять хладнокровие. Наконец она медленно села, включила свет и с трудом, понижая голос до шепота, проговорила:

— Юн-цзэ, тебе нужно понять: между нами легла глубокая пропасть… Это заставляет страдать тебя, мучает и меня. Мы еще молоды… Подумай, не лучше ли нам расстаться?

Хладнокровие и спокойствие Дао-цзин были так неожиданны и так не похожи на ее прежнюю порывистость и вспыльчивость, что Юй Юн-цзэ понял: дела теперь уже не поправишь. Рядом с ним была женщина, которая совершенно охладела к нему, и в нем неожиданно заговорило самолюбие. Он сел и на мгновение задумался, затем, нахмурившись, проговорил:

— Хорошо. Раз так — каждый из нас пойдет своим путем.

На другой день ранним утром Юй Юн-цзэ, как всегда, ушел на занятия. После полудня Дао-цзин начала собирать свои вещи. К ней неожиданно постучали. Открыв дверь, она увидела невысокого человека с желтым круглым лицом, в очках. Она видела его впервые в жизни, но гость, как старый знакомый, прошел вперед, пожал ей руку и тихо проговорил:

— Вы Линь Дао-цзин? Я друг Лу Цзя-чуаня. Мое имя Дай Юй.

«Друг Лу…» Испуганная и обрадованная, она провела гостя в комнату и, едва успев предложить ему сесть, нетерпеливо начала спрашивать:

— Это так неожиданно… Правда, что Лу Цзя-чуань арестован? Где он? Что с ним?

Дай Юй обвел взором комнату, пристально взглянул в лицо Дао-цзин и только после этого тихо ответил, мешая южный диалект с северным:

— Да, к несчастью, он арестован три месяца тому назад. Его держали в тюрьме жандармского управления, а где он сейчас — неизвестно.

Последнюю фразу он произнес почти шепотом и взглянул на Дао-цзин: ее лицо побледнело, руки судорожно вцепились в спинку кровати.

— Товарищ Линь, вы так беспокоитесь о нем?.. — На лице Дай Юя появилась легкая улыбка.

«Товарищ Линь!» Дао-цзин сначала опешила от неожиданности, а потом даже обрадовалась. Лу Цзя-чуань никогда не называл ее так, несмотря на всю их дружбу, а этот незнакомый человек сказал ей «товарищ»… Сдерживая волнение, вызванное печальным известием, она проговорила тихо:

— Я так рада вас видеть! Хоть мы и не встречались раньше, но, наверное, Лу говорил вам обо мне… Я еще очень неопытная и надеюсь, что вы будете мне помогать…

— Конечно! Ведь мы с Лу старые приятели. Разве вы не знали?

— А-а!..

Горе и радость так тесно переплелись в сердце Дао-цзин, что она не знала, как лучше ответить ему в эту минуту.

Дай Юй закурил сигарету, сделал несколько затяжек и спокойно спросил:

— Скажите, Лу ничего не оставлял у вас? Какую работу он поручил, когда вы виделись в последний раз?

Дао-цзин рассказала ему о своей последней встрече с Лу Цзя-чуанем и о распространении листовок.

Дай Юй внимательно выслушал ее и, одобрительно кивнув головой, сказал:

— Хорошо, очень хорошо! Вы молодец, смелая! Но почему вы не разыскали кого-нибудь из наших товарищей, чтобы вам помогли? Одной заниматься таким делом опасно!

— А кого разыскивать? Я знаю только Лу Цзя-чуаня и Сюй Нина. Но ведь они арестованы?

— Ну да… конечно!

Рыбьи глаза Дай Юя сверкнули из-под очков, на его желтом лице мелькнуло некое подобие улыбки.

— Как же вы думаете дальше продолжать работу? — спросил он и, не дожидаясь ее ответа, продолжал — Молодежи с передовой идеологией, с левыми взглядами много. Нужно активнее расширять круг своих знакомых, только тогда…

— Нет, — грустно перебила его Дао-цзин. — Товарищ Дай Юй, у меня теперь нет таких знакомых. Вы бы познакомили меня с кем-нибудь. Подумайте только, как трудно мне сейчас приходится. С тех пор как арестовали Лу Цзя-чуаня и его товарищей, я совершенно одинока. Сейчас я собираюсь уехать от Юй Юн-цзэ, — вы ведь еще не знаете — это мой муж. У нас с ним совершенно различные взгляды на жизнь, лучше будет, если я оставлю его — только тогда я почувствую себя свободной. Мне хочется быть такой же, как вы.

— Правильно, правильно! — подхватил Дай Юй.

Он встал и, держа в зубах сигарету, внимательно осмотрел комнату. Увидев висящий на стене горшок с комнатным растением и изящную старинную фарфоровую вазу на книжной полке, он повернул голову к хозяйке и слегка улыбнулся.

— Товарищ Линь, недостойно революционера расставлять в своем жилище такие буржуазные безделушки. Пролетарские борцы выступают против всяких лишних вещей, которые могут увести их от борьбы. Ну, мне пора. Скажите свой новый адрес — как только выберу время, непременно зайду к вам. Если будут известия от Лу Цзя-чуаня — сообщу… А вы должны смелее включаться в борьбу, укреплять связи с революционерами… И я вас буду навещать.

Дао-цзин проводила Дай Юя и, вернувшись, присела на край кровати. Она приободрилась и даже на время забыла о переезде. Но, вспомнив о Лу Цзя-чуане, она опять расстроилась… «Где-то он сейчас?» Она долго сидела, неподвижно и задумчиво глядя в окно. Машинально взглянув на стену, где висела фотография, на которой она была снята вместе с Юй Юн-цзэ, и увидев на вешалке синий халат мужа, Дао-цзин очнулась. Она встала и обвела медленным взглядом каждый уголок комнаты. «Неужели я действительно расстаюсь с человеком, которого когда-то горячо любила? Неужели навсегда покидаю эту маленькую квартирку, где было пережито столько хороших минут?» Она посмотрела на приготовленный узел с постелью, на маленький чемоданчик, который собиралась захватить с собой, на вещи, оставляемые ею мужу, и глаза ее увлажнились. «Скорее!» Ей стало стыдно за свои колебания. С неожиданной силой она поспешно схватила узел и пошла к выходу. Дойдя до дверей, вернулась, присела на край стола и торопливо написала записку:

«Юн-цзэ, я ухожу и больше не вернусь. Береги себя. Прости! Желаю тебе счастья!

Дао-цзин. 20 сентября 1933 года»

* * *

Выйдя от Линь Дао-цзин, Дай Юй зашагал по узкой мостовой по направлению к улице Чжушидацзе, потом повернул к храму «Лунфусы», где была в этот день очередная ярмарка и наперебой зазывали покупателей лоточники. Он постоял немного около фокусника, чтобы унять волнение, затем повернулся и пошел к дверям храма. Остановившись перед входом и взглянув на часы, показывающие ровно пять, он подошел к лоточнику, торговавшему гребенками и сетками для волос. Здесь стояла женщина средних лет с живыми, блестящими глазами на худощавом лице. На ней был поношенный синий шелковый халат, волосы собраны в небольшой пучок; в руках она держала старенький черный зонтик. С виду обыкновенная домашняя хозяйка. Она придирчиво рассматривала несколько больших гребней, выбирая лучший. Это была Сестра Лю. Ее-то и искал Дай Юй. Он подошел и тихо спросил:

— Госпожа, сколько стоит этот гребень? Я хочу купить такой же.

Лю подняла голову и, взглянув на него, ответила:

— Гребень из финикового дерева стоит один мао и пять фэней. Вы тоже хотите купить? Вещь неплохая.

Пока Дай Юй выбирал, Лю заплатила деньги и, положив гребень в сумочку, отошла. Покопавшись в товаре и ничего не выбрав, Дай Юй двинулся следом за нею.

Из ярмарочной толпы они вышли уже вместе. Дай Юй надвинул поглубже свою панаму и взял из рук Сестры Лю сумочку с рукоделием и всякой мелочью. Так они дошли до улицы Ванфудацзе.

— Как чувствуешь себя? — повернув голову, спросила, наконец, Лю и пристально взглянула на его круглое, точно опухшее лицо.

— Пытали сильно… Но сейчас ничего.

— Ты как будто похудел, — Лю подняла голову и улыбнулась. — Как тебе удалось выйти?

Дай Юй отвернулся и заинтересовался католическим костелом с высоким шпилем, оказавшимся перед ними, на высокой стене которого золотились громадные иероглифы: «Да спасет нас Всевышний!»

— Я все время твердил, что это недоразумение, что я просто шел по улице и меня вдруг арестовали… — нахмурив брови, тихо проговорил он. — Меня пытали трижды, но я все отрицал. Потом отец узнал, что я в тюрьме, и приехал из Шанхая. Ему помогли друзья, да и денег он не пожалел… Я никаких показаний не дал, и им пришлось выпустить меня.

На лице Сестры Лю ничего не отразилось. Она шла медленно, глядя прямо перед собой, и только через некоторое время произнесла:

— Ну, а они поверили тебе? Ничего не узнали о твоей настоящей деятельности?

— Нет, не узнали.

Голос Дай Юя звучал тихо, но решительно. Они свернули в маленький переулочек. Разгоряченный ходьбой, Дай Юй достал из кармана белоснежный платок и отер со лба пот.

— Тебе очень повезло, Дай Юй… Дальше что думаешь делать?

— Убеждения мои, конечно, остались прежними. Так вот… — проговорил он быстро и несколько торжественно. — Я до тех пор не буду знать отдыха, пока наше дело не завершится победой. Я хочу, чтобы партия верила мне и позволила мне продолжать борьбу.

— Говори конкретнее, — ласково, но строго перебила его Сестра Лю. — Что ты намереваешься делать?

— Наладить связь!.. А почему ты об этом спрашиваешь, Сестра Лю? Разве для меня может быть другой путь?

Лю взглянула ему прямо в глаза и, кивнув головой, улыбнулась:

— Да, да, конечно… Но ты должен понять, что за эти месяцы организация понесла большие потери. Я потеряла все связи — и вот сейчас налаживаю… Дай Юй, нужно набраться терпения и ждать. Я верю, что нам удастся связаться с комитетом…

Дай Юй повернулся, взглянул на нее и неожиданно рассмеялся.

— Сестра Лю, только сейчас я поверил тебе. «Двоюродная сестра Сю Мэй вышла замуж, она сшила себе очень красивое зеленое пальто и лиловый шелковый халат… Она просила передать привет вам и бабушке».

Брови Лю слегка дрогнули, она тихонько пожала Дай Юю руку и улыбнулась.

— Очень хорошо! Значит, там, откуда ты пришел, работа продолжается. — Она посмотрела направо, потом налево и продолжала: — Мы поговорим подробнее в другом месте. Ну как? Я слыхала, жертв много… Ты не знаешь, что с Фэн Сэнем?

— Его как будто перевели в другую тюрьму, — со страданием на лице проговорил Дай Юй. — В одну ночь враги расстреляли пятнадцать человек.

Лицо Лю погрустнело. Но она ничего не сказала.

Когда они пришли на улицу Шатань, Сестра Лю взяла у Дай Юя свою сумку, тепло пожала ему руку и с минуту молча смотрела ему в лицо.

— До свидания. Свяжемся через Сяо Вана. Береги себя, тебе нужно отдохнуть.

Дай Юй кивнул головой. Он провожал Лю взглядом до тех пор, пока она не скрылась в глухом переулке. Тогда он глубоко вздохнул, словно избавился от тяжелого бремени, вытащил сигарету, закурил, постоял с минуту в задумчивости, потом повернулся и быстро зашагал по мостовой.

 

Глава двадцать пятая

Негромкие нежные звуки нарушали тишину небольшой комнатки. Дао-цзин сидела на скамеечке против печки, на которой стоял котел с окутанной клубами пара крытой решеткой для приготовления пампушек. Она негромко напевала песенку собственного сочинения:

Долго звучала тихая песня, повторяемая вновь и вновь. И неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Дао-цзин перестала петь. Она сняла крышку и достала с решетки большую белую пампушку. Едва заметная улыбка тронула ее губы. «А, готовы!» Она была довольна своим искусством. Сложив пампушки, она вынесла печку во двор, а решетку вернула хозяевам. Войдя в комнату, Дао-цзин взглянула на гору пампушек и ласково потрогала их:

— В какой-то из них грифель от карандаша? Сюй Нин и его друзья будут очень рады!

* * *

Расставшись с Юй Юн-цзэ, Дао-цзин поселилась в небольшом пансионе на улице Шатань. Теперь она была свободна и все силы отдавала тому, чтобы наладить связи с революционерами. Она разыскала мать Сюй Нина, и та помогла ей встретиться с сыном.

Сюй Нина держали в доме предварительного заключения Бэйпинского городского суда. Она ходила к нему вместе с его матерью под видом младшей сестры.

Когда Дао-цзин впервые увиделась с Сюй Нином в тюрьме, она вернулась домой полная глубокого удовлетворения за него. За время, что Сюй Нин просидел в тюрьме, он стал более спокойным и собранным: выглядел чистым и аккуратным, глаза блестели; он ослабел и похудел, но не унывал.

— Чувствую себя хорошо, есть дают достаточно… — рассказывал о своей жизни в тюрьме Сюй Нин, стоя за железной решеткой, отделявшей его от Дао-цзин. — Заседание суда состоялось дважды, адвокаты говорят, что дело мое не очень сложное. Нужно только поместить в газете заявление о том, что я раскаиваюсь, — и меня освободят.

Дао-цзин широко раскрыла глаза:

— Как это поместить заявление? Что это значит?..

Сюй Нин посмотрел в сторону надзирателя, медленно расхаживавшего поодаль, и улыбка его сменилась горькой усмешкой.

— Ну, то есть добровольно признать вину.

— Ну, а ты? Как ты поступишь? Будешь опубликовывать заявление?

— Нет, не буду, — покачал головой Сюй Нин; тон у него был очень решительный. — Наши политические все наотрез отказались это делать. Если они еще раз попробуют нажать на нас, мы объявим голодовку.

Увидев приближающегося надзирателя, юноша повысил голос и тепло, многозначительно улыбнулся Дао-цзин:

— И у вас в институте будет спартакиада? Это здорово!.. Нужно писать, нет карандаша. Переправь мне грифель в пампушке, — воспользовавшись тем, что надзиратель отошел, тихо проговорил Сюй Нин.

* * *

Вспоминая об этом, она машинально мяла в руках пампушку. Потом опять тихо запела:

Взгляд ее был устремлен за окно, она тихо напевала свою незамысловатую песенку. Она представила себе, как Сюй Нин и другие заключенные радуются обломку грифеля, который ей удалось переслать им, как они торопливо вписывают между строк книги мелкие иероглифы. Власти не разрешают заключенным иметь бумагу и кисти и запрещают им писать на волю, но они, найдя спрятанный ею в пампушке грифель, пишут, пишут не останавливаясь…

Поужинав, Дао-цзин убрала комнату и, торопливо отобрав несколько книг, обернула их. Она знала, что заключенным нужны книги, и поступила так, как ей подсказали недавно. Обернула революционные книги старым пергаментом и сверху надписала: «Три народных принципа», «Программа строительства государства», «Путешествие на Запад».

Вечером к ней пришел Дай Юй. Он принес с собой несколько запрещенных журналов. Держался он очень приветливо, но говорил запинаясь, как будто чего-то боялся. Оглядев новую комнату Дао-цзин, он улыбнулся:

— Хорошо, очень скромно. С кем вам удалось наладить связь?

— Я разыскала Сюй Нина.

И Дао-цзин рассказала ему о своем свидании в тюрьме.

— Хотя он в тюрьме, но я чувствую, что революционные силы есть повсюду. А Сюй Нин стал там каким-то крепким и уверенным в себе. Разве в этом не видна сила революции?

Дай Юй курил одну сигарету за другой. Время от времени он поднимал голову и кивал Дао-цзин.

— Прекрасно! Сюй Нина я знаю. Он станет еще лучше — ведь и в тюрьме есть партийное руководство. Вы еще не знаете этого?

— Нет.

Дао-цзин перелистала принесенный Дай Юем номер журнала «Красное знамя Севера» и негромким голосом прочитала: «Бороться за Советы на Севере…»

— Партия призывает создавать Советы на Севере? — Она удивленно подняла голову и вопросительно взглянула на Дай Юя. — Расскажите мне, пожалуйста, об обстановке. Я ведь ничего не знаю.

— Это старый номер журнала. Вы опрашиваете об обстановке? Революционный подъем в Китае приближается. Мы должны готовить силы, чтобы добиться еще больших побед…

Он медленно изрек несколько общеизвестных истин, и хотя Дао-цзин уже слышала или читала об этом, она жадно слушала его, радуясь, что снова обрела руководителя. Провожая Дай Юя к дверям, она неожиданно спросила:

— Завтра я пойду к Сюй Нину, вы не сможете пойти со мной?

Дай Юй покачал головой:

— Нет. И лучше не говорите ему обо мне.

* * *

На следующий день после визита в тюрьму Дао-цзин отправилась к Ван Сяо-янь. Ей нужно было на что-то жить, и Сяо-янь предложила подруге давать уроки двум ее младшим сестрам. Теперь ежедневно вторую половину дня Дао-цзин должна была проводить в ее доме.

Домой она возвращалась после ужина, когда уже совсем стемнело, и, чтобы сэкономить деньги, шла с западного конца города на восточный пешком. Она миновала Бэйхайский мост, Зимний дворец и подошла к улице Цзиншаньдунцзе, как вдруг навстречу Дао-цзин выехала небольшая автомашина и, заскрипев тормозами, остановилась рядом. Не обратив на это внимания, она продолжала свой путь. В это время дверцы машины открылись, и оттуда выпрыгнули два человека. Они подскочили к Дао-цзин и, словно клещами, стиснули ей руки. Затем из машины выскочил третий, и она не успела даже крикнуть, как во рту у нее оказался кляп. В мгновение ока трое незнакомцев втолкнули ее в машину, которая тотчас умчалась.

 

Глава двадцать шестая

Дао-цзин чувствовала себя словно в кошмарном сне. Она даже не успела сообразить, в чем дело, как чьи-то большие руки закрыли ей глаза. Затем на голову ей накинули большой кусок черной материи и плотно завязали внизу. Мир сразу стал темным и страшным, и Дао-цзин больше ни о чем не могла думать. Машина со свистом куда-то неслась, сердце Дао-цзин то бешено билось, то замирало, проваливаясь в бездонную пропасть.

Когда Дао-цзин вытащили из автомашины, втолкнули в какое-то помещение, а затем развязали глаза и руки, она смутно начала догадываться, что произошло.

«Что это — «похищение»?» — подумала Дао-цзин. Она слышала, что гоминдановцы часто прибегали к этому гнусному методу для ареста молодежи. Многие «похищенные» таким образом люди никогда не возвращались.

«Конец! Пришел мой смертный час». В этот момент ее снова втолкнули в какую-то дверь. Дао-цзин могла открыть глаза и посмотреть, куда ее привели, но она не сделала этого. Она не хотела видеть логово бандитов и, словно настал ее смертный час, крепко зажмурилась, дожидаясь последнего мгновения.

— Такая молоденькая студентка. Как ты сюда попала?

— За что тебя?

— Может, ты откроешь глаза? Здесь ведь не монашеская келья — вроде бы не к чему!

Женские голоса, довольно приветливые, заставили Дао-цзин открыть глаза.

Сырость, мрак, теснота и зловоние, царившие вокруг, помогли ей понять, что она не в преисподней и не в камере пыток, а в тюрьме. Кто-то уступил ей место. Она присела на край нар. Со всех сторон ее окружили женщины.

— За что тебя арестовали? — почти одновременно послышалось несколько удивленных голосов.

— Не знаю. — Дао-цзин ощупала свои болевшие руки и окинула взором незнакомые лица. — Я шла домой после занятий. И оглянуться не успела, как меня втолкнули в машину, завязали глаза и привезли сюда.

— А, так ты политическая! Но почему тебя привели сюда? — проговорила всклокоченная, худая женщина с испитым лицом, на котором выделялись обведенные черными кругами глаза.

Дао-цзин встревоженно спросила:

— А вы все здесь за что сидите?

Полная женщина с золотыми зубами, боясь, что ей не удается первой завладеть вниманием Дао-цзин, поспешно поманила ее пальцем и затараторила:

— За что сидим? За все, что угодно!.. За проституцию, за азартные игры, за курение опиума, за воровство, за контрабанду, за содержание притонов.

При этих словах толстуха улыбнулась, кивнув головой в сторону худощавой женщины, и обнажила ряд золотых зубов.

Та сразу вспыхнула, словно ее оскорбили в лучших чувствах, и, в свою очередь, набросилась на толстуху:

— Вы еще не знаете, из каких притонов тут есть птички! Старые шлюхи! Вот эта — по роже видно, какими «хорошими болезнями» болела…

Толстуха разозлилась и плюнула в лицо худощавой женщине. Визг и брань заполнили душную, темную камеру. Отборная ругань вбежавшей надзирательницы восстановила тишину. Дао-цзин охватило омерзение.

«Что это за люди?» Она думала, что ее поместят с политическими. А так — лучше бы ее расстреляли!

Одну за другой она оглядела всех арестанток: несколько женщин, похожих по одежде на крестьянок, понуро сидели на нарах, зато другие — в рваных и грязных шелковых платьях — чувствовали себя совсем непринужденно: одни напевали непристойные песенки; другие глотали опиумные шарики; третьи, лежа на спине на деревянных нарах, курили.

«Кого они мне напоминают?» — раздумывала Дао-цзин. Внезапно перед ней с поразительной ясностью всплыло злое лицо мачехи, ее вульгарные песенки, стук костей мацзяна. Она с отвращением сплюнула и отогнала от себя этот образ. Не найдя на нарах свободного места, Дао-цзин присела в углу на корточках и, обхватив голову, решила подремать.

На полу было сыро и холодно. Просидев некоторое время на корточках, она все же решила сесть прямо на пол. Ей было не до сна, и она снова и снова начала размышлять над тем, почему ее схватили гоминдановцы.

Откуда они могут ее знать? Если ее взяли из-за листовок, из-за знакомства с революционерами, то почему ее не поместили вместе с политическими? Она вспомнила, что в чемодане, в кармане платья осталось несколько листовок, а на дне чемодана — журналы, принесенные Дай Юем. «Найдут ли их? А что, если за это гоминдановцы меня расстреляют?» При этой мысли Дао-цзин стало бросать то в жар, то в холод, глаза широко открылись. Она и не помышляла о сне и задремала только перед самым рассветом.

На следующий день утром Дао-цзин вызвали на допрос. Следователь едва успел спросить ее имя, возраст и социальное положение, как откуда-то появился элегантный мужчина в европейском костюме. Подойдя к следователю, он шепнул что-то ему на ухо, и тот несколько раз подряд утвердительно кивнул головой. Мужчина показался ей знакомым, однако она не могла припомнить, где именно встречала его. Она почувствовала безотчетный страх, но в этот момент следователь произнес:

— Линь Дао-цзин, ваше дело передается на рассмотрение городского комитета гоминдана. Сейчас вы освобождаетесь под поручительство господина Ху Мэн-аня.

«Ху Мэн-ань? Кто это? Почему он берет меня на поруки?..»

В глубоком раздумье вышла Линь Дао-цзин из этого холодного, серого дома. Она наняла рикшу и поспешила домой. Почти следом за ней в комнату вошел незнакомец, взявший ее на поруки.

— Барышня Линь, натерпелись, вероятно, страху? Я зашел навестить вас.

Ху Мэн-ань снял красивую серую шляпу, улыбнулся и поклонился Дао-цзин.

— Ах!.. — Дао-цзин в испуге вскочила, словно ее ужалил скорпион.

Она отодвинулась в угол и впилась глазами в это худощавое желтое лицо с маленькими бегающими глазками. «Да не тот ли это начальник управления Ху, который, подкупив мачеху, когда-то домогался меня? Оказывается, он работает в гоминдановской контрразведке?»

— Ха-ха-ха, барышня Линь, не бойтесь! Мы с вами давно не виделись, вот я и решил зайти. Садитесь, пожалуйста.

Он жестом хозяина предложил Дао-цзин сесть, но она не сделала этого. Мгновение поколебавшись, Ху Мэн-ань сел сам.

Дао-цзин, растерявшаяся в первые минуты, теперь усилием воли подавила страх и отвращение. Она медленно подошла к дверям и прислонилась к косяку.

— Как быстро бежит время, не правда ли? Мы не виделись два года. — Ху Мэн-ань курил, медленно и спокойно пуская клубы дыма. Он держался, как культурный человек, говорил мягко и ласково. — Когда вы ушли из дому, госпожа Линь просто извелась. Я тоже страдал… Барышня Линь, вы ведь знаете, как я отношусь к вам… Я тогда так расстроился, что решил остаться холостым…

Он бросил недокуренную сигарету в пепельницу и взглянул на смертельно бледную Дао-цзин, словно ожидая ответа.

Дао-цзин молчала, не удостаивая его даже взглядом.

Подождав немного и чувствуя, что она не собирается отвечать, Ху Мэн-ань потянулся за новой сигаретой, чиркнул зажигалкой и закурил. Затем, откинувшись на стуле и вытянув ноги, он прислонился спинкой стула к стене.

— Вы еще не знаете?.. — Он прищурил глаза, всем своим видом выражая сочувствие. — Ваша матушка умерла, отец уехал на Юг. Я хотел оставить вашего брата Дао-фына у себя, чтобы он учился в Бэйпине, но он пожелал поехать с отцом. Они оба, вероятно, сейчас в Нанкине. Да, барышня, я слышал, вы удачно вышли замуж? Что же я не вижу вашего мужа?

Дао-цзин почувствовала озноб. Невольно отпрянув, она холодно ответила:

— Да, мы живем очень хорошо…

— Ха-ха-ха! — пронзительный смех заполнил тесную комнатку. — Не обманывайте меня, где уж там хорошо! Ведь вы же разошлись! Расхождение во взглядах, не так ли?.. Ну ладно, хватит об этом! Барышня Линь, я вижу, вам сейчас туго приходится, но мы ведь старые друзья. Чего нам церемониться друг перед другом — все заботы я беру на себя. Вы вряд ли обо мне что-нибудь слышали, а между тем последние два года дела мои идут очень неплохо, доходы тоже недурны… Да к тому же я одинок…

При этих словах Дао-цзин, наконец, не выдержала и с отвращением процедила сквозь зубы:

— Говорите прямо, зачем пришли ко мне. Почему меня схватили? Почему вы взяли меня на поруки? О прошлом я не желаю слышать. У меня нет ничего общего ни с моей семьей, ни с вами.

Он рассмеялся и взял со стола сигарету.

— Ах, вот что вас интересует! Все очень просто! Жандармы узнали, что вы принимаете участие в коммунистическом движении, поэтому вас и арестовали. Ваше счастье, что об этом услыхал я и, пользуясь своим положением в городском комитете гоминдана, временно взял вас на поруки. Милая барышня, не будьте ребенком, нужно же иметь хоть каплю разума! Вы поняли меня? Я люблю молодежь и занимаюсь своей работой исключительно ради ее спасения…

В порыве самолюбования он кивал головой в такт своим словам, затем, приняв театральную позу, медленно проговорил:

— Сейчас немало молодых людей, опутанных коммунистами, вступило на опасный путь борьбы с правительством. Барышня Линь, я никогда не думал, что, уйдя из дому, вы дадите им увлечь себя. Никак не думал! Никак!..

В голосе Ху Мэн-аня звучало огорчение; стараясь устроиться поудобнее, он откинулся на своем импровизированном кресле и медленно и печально проговорил:

— Но не нужно волноваться, барышня. Со мной вам ничто не страшно. Как бы ни были серьезны ваши действия против республики, я смогу помочь вам, поручиться за то, что вы не способны на эти действия.

— Я не принесла вреда республике, и мне не нужна ваша помощь! — взорвалась Дао-цзин. Глядя ему прямо в лицо, она гневно продолжала: — Я сразу поняла, что вы за птица.

— Нам не о чем разговаривать. Мне не нужны ни ваше поручительство, ни ваша жалость — поступайте со мной как хотите!

Улыбка сползла с лица Ху Мэн-аня: оно искривилось, словно он получил пощечину. Но это был опытный хищник. Он сумел сразу взять себя а руки и опять напустил на лицо самый доброжелательный вид. Пристально глядя в лицо смертельно бледной, но от этого еще более красивой Дао-цзин, он неторопливо, четко разделяя слова, проговорил:

— Поймите меня правильно, милая барышня. Мы старые друзья, и многословие между нами ни к чему. Вы знаете, что вам грозит? Кто расклеивал коммунистические листовки на улицах Бэйпина? Кто распространял листовки среди студентов? Кто намеревался принять участие в коммунистическом восстании в Бэйпине? В чьем чемодане лежит коммунистическая литература и документы?.. Вы и без меня в состоянии понять, насколько серьезно ваше положение. Начальник карательного полицейского полка Цзян Сяо-сянь расстреливает людей, не моргнув глазом. Он знает о вас все и лично занимается вашим делом, так что положение ваше… Сейчас все можно еще поправить, но можно и все потерять, — он сделал ударение на последних словах, — это будет зависеть исключительно от вас, барышня Линь. Вы умница и способны понять всю безрассудность вашего поведения. К чему рисковать своей жизнью?

Он говорил вкрадчиво, искренним тоном, но в то же время казалось, что за каждым его словом — кровь замученных.

Дао-цзин остолбенела: «Как же это? Да они знают обо мне абсолютно все!» То, что ее тайна раскрыта, усиливало ее страдания и страх. Упрямо закусив губу, Дао-цзин всеми силами сдерживала дрожь в теле и думала только об одном: кто же, кто сказал им об этом?..

— Милая барышня, не отчаивайтесь. Со мной вы…

Ху Мэн-ань медленно встал и подошел к Дао-цзин. Рука его медленно потянулась к ее плечу.

— Убирайся! — гневно крикнула Дао-цзин и отскочила к столу. Тяжело дыша, она смотрела ему прямо в лицо. — Говоришь: листовки? Восстание? Компартия?.. Кровопийцы? А доказательства?

Ху Мэнь-ань молча взглянул на Дао-цзин и взял со стола портфель. Медленно открыв его, он вытащил несколько красных и зеленых листочков и стопку книг, повертел ими перед глазами Дао-цзин, словно это были драгоценные камни, и спросил с улыбкой:

— А это что, милая барышня?

Дао-цзин взглянула на знакомые листки: в глаза ей бросились четкие иероглифы: «Коммунистическая партия Китая», «Красное знамя Севера» — и этот журнал, который приносил ей Дай Юй, тоже попал в их руки. Сердце у Дао-цзин готово было разорваться на части, и она чуть не расплакалась. Впервые в жизни она почувствовала, что значит настоящая ненависть. И эта ненависть ко всему тому, что всю жизнь давило и унижало ее с матерью, обратилась сейчас на этого негодяя, проникшего в ее комнату и угрожавшего ей. Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на Ху Мэн-аня, лицо ее пылало. В порыве гнева она забыла, как нужно вести себя с хитрым противником, и закричала:

— Листовки мои! И все их расклеивала я!.. Я ненавижу вас! Ненавижу тебя! Делайте со мной что хотите!

Лицо Ху Мэн-аня перекосилось, но, овладев собой, он с улыбкой произнес:

— Ха-ха, барышня Линь, мне, право, жаль вас: такая умница и так глупо себя ведете. Не нужно упрямиться! Сегодня вы, естественно, очень устали, вам надо отдохнуть. Я пойду, а как-нибудь на днях снова загляну.

Он убрал листовки в портфель и надел шляпу. Выходя из дверей, Ху Мэн-ань повернулся к Дао-цзин, застывшей у окна, и с усмешкой покачал головой:

— Подумайте хорошенько, подумайте, моя умница!.. Извините за беспокойство!

 

Глава двадцать седьмая

Дао-цзин, всю ночь не смыкавшая глаз, встала наутро совершенно разбитой. Едва она успела умыться, как явился Ху Мэн-ань. На нем был элегантный коричневый костюм, в одной руке он держал портфель, в другой — букет свежих роз.

— Доброе утро, барышня Линь! Вы уже встали?

Ху Мэн-ань отвесил глубокий поклон, поставил цветы в стеклянную вазочку, закурил и, прислонившись к двери, искоса поглядывал на Дао-цзин.

При виде букета лицо Дао-цзин залилось краской. В порыве гнева она чуть было не вышвырнула за дверь цветы, но, сдержавшись, заложила руки за спину и крепко сжала кулаки.

Некоторое время они оба молчали.

— Вчера у вас, по-моему, было дурное настроение. — Ху Мэн-ань, которому наскучило стоять, придвинул стул и расположился в нем точно так же, как и накануне. Он неторопливо продолжал: — Итак, вчера я ушел, так и не договорившись с вами. Сегодня вам следует быть хладнокровнее, и мы спокойно все обсудим.

Он закурил сигарету, откинул голову и, прикрыв глаза, на мгновение задумался. Затем повернулся к по-прежнему неподвижной Дао-цзин и с улыбкой произнес:

— Линь Дао-цзин, я старый друг вашей семьи и действительно забочусь только о вас. Что бы между нами ни было, но любовь свободна, и я не могу принуждать вас. Но считаю нужным предупредить: я очень, очень люблю вас… На протяжении этих двух лет не было ни одного дня, чтобы я не думал о вас. Возможно, вам неприятно это слышать, и я больше не буду об этом говорить… Я верю, что настоящая любовь способна тронуть даже камень. Постепенно вы поймете, насколько я искренен и насколько глубоко мое чувство. Но сначала поговорим о более важных и серьезных делах. Вчера вечером опять звонил Цзян Сяо-сянь, спрашивал о вашем деле. Он очень внимательно следит за ним, хватка у него мертвая, поэтому я счел за благо зайти к вам сегодня пораньше.

Ху Мэн-ань дважды глубоко затянулся и энергично смял не докуренную и до половины сигарету. Затем снова прикрыл глаза и сказал:

— Линь Дао-цзин, положение ваше очень серьезное. Вы должны поверить мне, поверить моим добрым намерениям. Вы еще дитя, еще очень молоды и не понимаете, как сложно и мрачно наше общество. Красивыми словами о спасении родины, нации и мира коммунисты опутали уже многих молодых людей и многих погубили. Разве можно спасти мир одним фанатизмом? Разве могут спасти наше погрязшее в пороках и прогнившее общество такие дети, как вы, каким бы энтузиазмом они ни горели! Дорогая барышня, советую вам, очнитесь, постарайтесь все попять и поскорее освободиться от этих пут…

— Не болтайте вздора! Кто вам поверит! — не выдержала Дао-цзин. В ушах у нее звенело от звуков этого резкого, уверенного голоса, сердце разрывалось от боли. Она еще громко кричала что-то, сама не понимая что.

Ху Мэн-ань откинулся на спинку стула и рассмеялся:

— Линь Дао-цзин, не стройте из себя героиню! Какой в этом толк? Многие такие же вот дети, когда их арестуют, поначалу пытаются играть в непокорность. Это как будто бы и модно, но в действительности глупо, очень глупо!..

С видом безграничного сожаления Ху Мэн-ань качал головой, и ноги его качались в такт его словам. Некоторое время он молчал, но, видя, что и Дао-цзин молчит, заговорил снова:

— Цзян Сяо-сянь жестокий человек. Вчера вечером он расстрелял пятнадцать коммунистов. Все они были славными молодыми людьми, совсем юными; среди них — три девушки. Вы подумайте, Линь Дао-цзин, стоит ли идти к такому концу? Неужели вы думаете, что в нашем мире смерть кучки таких, как вы, действительно поможет установлению великого согласия на земле?

— Низкой душе никогда не понять благородных поступков. Господин Ху, если есть у вас дело ко мне, говорите. Если же вас подослал Цзян Сяо-сянь, можете арестовывать меня снова.

Голос звучал спокойно, она отвернулась от него.

— Ха-ха-ха, барышня Линь! К чему эти шутки? Откуда у меня могут быть такие намерения? Если бы вопрос решал я, все было бы в порядке, но, к сожалению, вы попали в руки к Цзян Сяо-сяню, и только мое поручительство помогло вам. Но я подумаю над тем, чтобы спасти вас.

С этими словами Ху Мэн-ань встал, взял со стола портфель, достал из него несколько кредиток, затем медленно подошел к Дао-цзин и, протянув ей деньги, сказал:

— Оставляю вам немного денег, сделайте себе несколько красивых платьев. Эх, барышня, человеку дана только одна жизнь, а цветку только один сезон! Я видел много красивых женщин, но все они не стоят вас… Не обижайте меня — это ведь такой пустяк.

Дао-цзин была бледна и неподвижна, как каменное изваяние.

— Дайте руку. Я хочу вложить их в ваши милые ручки… — покосившись на Дао-цзин, Ху Мэн-ань взял ее за руку.

Удар — и пачка ассигнаций полетела в самодовольное лицо Ху Мэн-аня. Деньги упали на пол. Ху Мэн-ань остолбенел.

Подняв деньги, Дао-цзин вышвырнула их в окно, вслед за ними туда полетели и розы. Она стремительно выбежала во двор. Но как только она приблизилась к воротам, здоровенный верзила преградил ей путь:

— Нельзя!

У ворот дежурил вооруженный агент. Дао-цзин машинально отпрянула и устало прислонилась к инби перед вторыми воротами. Она с надеждой смотрела на двери соседей, выходившие во двор. Как хотелось ей в это мгновение найти хоть какое-нибудь местечко, где можно было бы спрятаться! Но двери были заперты — соседи, конечно, знали, что в доме что-то происходит: кругом стояла мертвая тишина.

Поняв, что убежать не удастся, Дао-цзин неожиданно успокоилась и замерла на месте, хладнокровно ожидая, что будет дальше.

Ху Мэн-ань выскочил во двор и подобрал деньги. От его вежливого и смиренного вида не осталось и следа. Он свирепо стиснул зубы и, размахивая пистолетом, проговорил:

— Ты дрянь! Коммунистическая преступница! Дрянь!.. Я еще намеревался тебя спасти… неблагодарная!

Дао-цзин неподвижно стояла на месте. Лучи поднимающегося солнца играли на ее бледном, ничего не выражавшем лице; она не испытывала ни страха, ни негодования, не чувствовала ничего и ни о чем не думала. Ее не пугало даже то, что этот палач может сейчас выстрелить. Но этого не произошло. Ху Мэн-ань только потрясал своим пистолетом. Увидев, как оцепенела Дао-цзин, он холодно рассмеялся:

— Ишь, какая храбрая! Драться! Осмелилась драться!.. Мне жаль только твоей молодости… Даю тебе три дня, и если за это время ты не образумишься… — Он сверкнул на Дао-цзин глазами и со злостью сплюнул. — Тогда уж, барышня, не обессудь!..

Тяжело застучали башмаки, и Ху Мэн-ань удалился, захватив с собой портфель.

Когда он ушел, Дао-цзин медленно вернулась в свою комнату и бессильно опустилась на стул. Она снова почувствовала себя бесконечно одинокой и слабой; ее маленькая комнатка показалась сейчас Дао-цзин такой пустой и холодной. Кто-то чужой хозяйничал в ней, на полу валялись окурки… Дао-цзин не выдержала и, упав головой на стол, горько разрыдалась.

— Не плачь, милая! Кто же это так тебя обидел?

Чья-то теплая маленькая рука коснулась Дао-цзин. Она вздрогнула и подняла голову. В ее комнате стояли люди, человек пять. Это были ее соседи и соседки по пансиону, в большинстве своем студенты Пекинского университета. Рядом с Дао-цзин, поглаживая ее по плечу, стояла маленькая стройная девушка. Дао-цзин не знала ее имени. Все лица выражали участие.

— Что это за человек? Почему он так?.. — торопливо спросила маленькая студентка. Она смотрела на Дао-цзин вопросительно и сочувственно. Дао-цзин словно ожила. Она предложила всем сесть, вытерла слезы и рассказала соседям обо всем, что произошло за эти два дня.

— Собака! Изверг! — выслушав Дао-цзин, в гневе воскликнула маленькая студентка.

— Черт возьми, пистолетом угрожать человеку! Ты должна пожаловаться на него в суд! — с возмущением произнес один из пришедших, человек лет тридцати, в длинном халате и очках.

— Ты уж лучше помолчи, Дэн, — заметил молодой студент, — копаешься целыми днями в своей древности — разве тебе понять, что суд и гоминдановское правительство — одна компания.

Молодые люди сочувствовали несчастью своей соседки, но никто не мог ей помочь.

— Спасибо вам! — тихо проговорила Дао-цзин. — Не со мной одной так случилось…

— Правильно! — отозвался кто-то.

Вздыхая, студенты разошлись. В комнате осталась лишь маленькая девушка. Она сочувственно тронула Дао-цзин за руку и спросила:

— Хочешь, я приведу Ван Сяо-янь? Я знаю: вы с ней дружите, и ты с ней посоветуешься. Меня зовут Ли Хуай-ин, я учусь вместе с ней.

— Я сама схожу.

— Нет, лучше я, а то, наверное, у ворот кто-нибудь торчит.

Ли Хуай-ин помахала рукой и, улыбнувшись Дао-цзин, как ласточка, выпорхнула за дверь.

Дао-цзин не обедала и не ужинала. Стемнело, но она не зажигала огня; сегодня в своей постели она чувствовала себя муравьем, оказавшимся в кипящем котле. Самые мрачные картины рисовались ей. Она поняла теперь, что положение ее действительно серьезное, и относилась к случившемуся уже не так безразлично, как в доме предварительного заключения. Там она думала только о смерти. А сейчас? Сейчас все было гораздо сложнее. Ей больше не хотелось умирать, она ненавидела Ху Мэн-аня — этого пса, этого изверга. Ей хотелось задушить его, хотелось бороться. Но силы ее так слабы… Она совсем одна, без близких, без друзей. Лу Цзя-чуань и Сюй Нин арестованы. Дай Юя не разыщешь. Как ей быть? Как быть?!

Стукнула дверь, послышались легкие шаги и мягкий, тихий голос Ли Хуай-ин:

— Почему ты не зажгла свет? Заждалась?

Дао-цзин включила свет, пожала холодную руку Ли Хуай-ин.

— Я была у Ван Сяо-янь, — тихо проговорила Ли Хуай-ин. — Сяо-янь страшно разволновалась, но ничего не могла придумать. Потом мы с ней пошли к Сюй Хуэй — она раньше была членом нашего студенческого комитета, — и она нам помогла. Сюй Хуэй сказала, что завтра во второй половине дня она встретится с тобой у меня. А вот тебе письмо от Ван Сяо-янь.

— Сюй Хуэй? Я знаю ее!

Услышав о том, что придет Сюй Хуэй, Дао-цзин очень обрадовалась. Она поблагодарила Ли Хуай-ин и хотела еще поговорить с ней, но та сказала:

— Я пойду. За пансионом все время ведется слежка. Сюй Хуэй сказала мне, чтобы мы были осторожнее в разговорах и виделись пореже. Лучше всего тебе пока никуда не ходить — и к Сяо-янь тоже…

На другой день в пять часов — в это время у студентов кончаются занятия и в пансион приходят его жильцы — в комнату Ли Хуай-ин вошла нарядно одетая, худенькая, живая студентка. Увидев ее через щель в двери, Дао-цзин сразу же узнала свою знакомую по демонстрации. Дао-цзин побежала к соседке. Сюй Хуэй тотчас поднялась ей навстречу и, пожимая руку, с улыбкой сказала:

— Линь Дао-цзин, как давно я тебя не видела!.. Вот уж не думала, что встретимся здесь…

Ли Хуай-ин закрыла дверь и вышла из дома купить что-нибудь поесть.

Дао-цзин держала Сюй Хуэй за руку, не в состоянии вымолвить ни слова от волнения.

Сюй Хуэй снова улыбнулась.

— Линь Дао-цзин, это ты просила Ван Сяо-янь помочь распространять листовки?

Глаза Дао-цзин заблестели, лицо разрумянилось. Она тихонько кивнула головой:

— Да, я. А ты помогала ей?

— Нет, но сейчас мы не будем об этом. Расскажи сначала, что с тобой произошло.

Глаза Сюй Хуэй стали строгими.

Дао-цзин принялась рассказывать о своем аресте и о встрече с Ху Мэн-анем. Сюй Хуэй внимательно слушала ее и то улыбалась и кивала головой, то похлопывала Дао-цзин по плечу, то хмурилась. Когда рассказ был окончен, она тоном старого друга стала отчитывать Дао-цзин:

— Линь Дао-цзин, ты не обижайся на меня, — действуешь ты смело, но неправильно. Зачем было раскрывать карты перед этим палачом? Просто глупо! Ты не должна была признаваться, что распространяла листовки. И еще я хочу тебя спросить: за что тебя, собственно, арестовали? Тебе самой это ясно?

Дао-цзин взглянула в блестящие глаза Сюй Хуэй и, краснея, сказала:

— Сестра Сюй, я действительно дура, ужасная дура! Почему меня арестовали? Просто не представляю, теряюсь в догадках. Скажи, что теперь мне делать?

— Да… — Сюй Хуэй умолкла — А что ты сама думаешь?

— Я хочу бежать. Но не знаю, как это осуществить!

Сюй Хуэй улыбнулась.

— Правильно. Так и сделаем! Только действовать нужно быстрее. Мы поможем тебе.

И этот момент возвратилась Ли Хуай-ин. Она принесла арахис, тыквенные семечки и яблоки. Не успев войти в комнату, она взволнованно сообщила:

— Дао-цзин, на улице кто-то спрашивает тебя.

— Кто? — в испуге вскочила Дао-цзин.

— Не знаю.

Дао-цзин растерянно посмотрела на Сюй Хуэй, словно спрашивая: «Как быть?» Сюй Хуэй неторопливо наклонилась к ней и что-то шепнула на ухо. Лицо Дао-цзин прояснилось.

 

Глава двадцать восьмая

Дао-цзин торопливо вышла во двор. Около ее двери стоял молодой человек в европейском костюме. Увидев Дао-цзин, он подбежал к ней и, протягивая руку, воскликнул:

— Сестренка, ты не узнаешь меня?

— Брат, братишка! — радостно закричала Дао-цзин, узнав Линь Дао-фына. Они не виделись три года. За это время Дао-фын вырос и стал совсем взрослым. Дао-цзин взяла брата за руку, привела его в комнату и, забыв обо всех горестях, с улыбкой начала расспрашивать:

— Садись, братишка. Ну, как ты? Как дома?

Но Линь Дао-фын не садился. Стоя посреди комнаты, он внимательно осматривал все: обстановку комнаты, наряд сестры. Постепенно на лице его появилось выражение растерянности.

— Сестра, я слышал, ты вышла замуж? Почему же ты живешь одна и… и здесь?..

— Да, я живу здесь одна. Садись, братишка.

Дао-фын достал носовой платок, обмахнул сиденье стула и только после этого сел.

— Ну, а твой муж? Чем он занимается? Он богат?

— Что об этом говорить? — нетерпеливо перебила его Дао-цзин. — Мы с ним давно расстались. Лучше расскажи мне, где сейчас наши? Откуда ты приехал?

Хотя Дао-цзин ненавидела свою семью и после ухода из дому совершенно не интересовалась ее судьбой, однако сейчас она расспрашивала брата искренне.

— Мама умерла, — безразличным голосом произнес Дао-фын, — в прошлом году. Эти два года я жил вместе с отцом. Да, ты знаешь, он опять стал чиновником. Мы живем в Нанкине, Нет, вернее, он живет в Нанкине, а я в Шанхае. Я ведь теперь студент «Чжэньданя».

— Как же ты очутился в Бэйпине? А где отец?

— Отец? — переспросил Линь Дао-фын. — Старик прожил все, а землю на Севере сдал в аренду и продешевил. Сейчас он просил меня с помощью властей выколотить с арендаторов настоящую цену, а сам уехал в Жэхэ. Я остался в Бэйпине и действую через вторую жену начальника секретариата провинциального правительства. Боюсь, что ничего не выйдет и придется прибегнуть к оружию. Иначе из этой голытьбы денег не выжмешь.

В этот момент Дао-цзин обратила внимание на то, как изысканно одет Дао-фын, на его напомаженные волосы, на незнакомое ей раньше выражение лица. «Вот он, оказывается, каким стал!» — подумала она, настораживаясь.

— Братишка, ты не должен помогать отцу в этом неблагородном деле! — не сдержалась Дао-цзин. — Ведь земля уже продана, как же можно снова требовать за нее деньги? Нельзя же драть с людей три шкуры! Брат, я только теперь поняла, что родители, да и мы с тобой, преступники. Мы всю жизнь пили кровь этих несчастных людей. Отец — старый человек, ему умирать пора, но мы еще молоды, мы можем найти другой путь… — Забывшись, Дао-цзин повысила голос.

Услышав эти странные речи, Дао-фын недоуменно щелкнул языком.

— Сестра, ты знаешь, у меня есть невеста, ее зовут Гао Лин-лин. Она красавица!.. Из богатой семьи. Мы с ней уже обручены, и отец сказал, что если получим эти деньги, он отдаст их мне и я смогу жениться. Ведь говорят же: «Если человек не перестанет заботиться сам о себе — тогда рухнет вселенная!» Я один ничего не сделаю для благополучия этих арендаторов, но могу заставить каждого из них дать немного денег, то есть заставить помочь мне.

Услышав эти циничные слова, Дао-цзин вся вспыхнула, словно ее оскорбили в лучших чувствах.

— Брат, я никогда не думала, что ты станешь таким… Что ты говоришь? Ведь это же слова помещика, капиталиста. А они все неизбежно будут уничтожены.

В волнении Дао-цзин принялась торопливо рассказывать брату о классовой борьбе, о путях развития человеческого общества.

Дао-фын старательно вычищал свой нос, но чем дальше говорила Дао-цзин, тем нетерпеливее он становился. Наконец Дао-фын не выдержал: он быстро встал и, схватив свою шляпу, с усмешкой проговорил:

— Что это за бред, сестренка? Ты что, коммунистка? Это не шуточки! — Он выразительно понизил голос. — Побереги свою голову!..

Дао-фын был уже на улице, а Дао-цзин все еще стояла не шелохнувшись. «Дура! Ну что я говорила? — встревоженно думала она. — Решила, что если он мой брат, так можно говорить все, что думаешь! «К чему откровенничать с подобными людьми?» — вспомнились ей слова Сюй Хуэй, и эта мысль стегнула ее как кнутом. Однако постепенно она успокоилась. Мысли ее обратились к последним событиям: уходя, Сюй Хуэй шепнула ей на ухо:

— Завтра под вечер жди, за тобой могут прийти. Держи это в строжайшем секрете. Никому ни слова!

Дао-цзин улыбнулась. Она потрогала свои пылающие щеки и пробормотала:

— Какая я глупая по сравнению с ней!

Чувство одиночества пропало. Сочувствие и поддержка, которую Дао-цзин встречала у большинства людей, ободряли ее. Она думала: «В житейском море непременно нужно плыть только вперед, бороться, стараться выплыть изо всех сил — и тогда ты не утонешь». Дао-цзин начала приводить в порядок свои вещи и размышлять о предстоящей ей жизни. И вдруг ее снова как огнем обожгла фраза, оброненная Сюй Хуэй: «За что же тебя все-таки арестовали?»

«За что же все-таки?..» Она опустила книги, которые держала в руках, и, присев на край кровати, задумалась. Кроме Юй Юн-цзэ и Ван Сяо-янь, которые — и то очень поверхностно — знали о ее деятельности, только одному Дай Юю было известно все. Юй Юн-цзэ не станет доносить на нее, прямая, чистосердечная Ван Сяо-янь тем более. Дай Юй? Этого не может быть! Ведь он революционер! Она ничего не понимала и терялась в догадках.

«Зачем было раскрывать карты? Это просто глупо!» — снова вспомнила Дао-цзин слова Сюй Хуэй. Разве среди революционеров не может быть предателей? Во время последней встречи Лу Цзя-чуань говорил ей, что многие товарищи были арестованы из-за чьей-то измены. У нее как будто вдруг открылись глаза. В поведении Дай Юя было очень много подозрительного. Она совершенно его не знает, их никто не знакомил, и так простодушно поверила тому, что он революционер. Как это было по-детски, как легкомысленно!

Теперь она корила себя за эту роковую ошибку. Но нет! Нет! Этого не может быть! Дао-цзин решительно отбросила все сомнения относительно Дай Юя, считая, что такие подозрения просто смешны. Была глубокая ночь. Дао-цзин, не зажигая огня, лежала в постели, вся во власти сомнений. Она поняла, что сама так и не сумеет в этом разобраться. Ей было просто необходимо с кем-то поговорить. Ей было так тяжело, так трудно!.. Вот если бы здесь был Лу Цзя-чуань! Дао-цзин вскочила и включила свет. Она подошла к столу и написала на бумаге «Лу», затем стерла и снова написала:

«Мой самый дорогой учитель и друг!

Я пишу это письмо в Бэйпине 19 октября 1933 года. Я не знаю, где вы сейчас, в какой тюрьме вы томитесь, какова ваша судьба, — я не знаю ничего. Но я не могу не написать вам! Я хочу поговорить с вами. Мне так много хочется сказать вам. Прежде всего о самом главном — это, несомненно, порадует вас: я решительно покончила со своими колебаниями и твердо иду по вашему пути. Я преодолела в себе опасные мелкобуржуазные черты — привязанность к старому и беспринципную жалость. Короче говоря, я начала новую жизнь. Я рассталась с Юй Юн-цзэ. Когда я вспоминаю этот прошедший год, мой друг, мне делается так больно, так стыдно, так тяжело! В тот вечер, когда я ушла к тетушке Ли, я по возвращении уже не застала вас, и вскоре вас арестовали. Я не смогла помочь вам в минуту опасности, мне никогда не искупить этой вины. Этой ошибки я не прощу себе всю жизнь… Но вы не думайте, что угрызения совести подавили и парализовали меня и что я прошу вас о снисхождении, — нет, я только хочу сказать, что, хотя вы арестованы, я стараюсь заменить вас. И я верю, что таких юношей и девушек найдутся еще сотни тысяч, пусть даже я еще очень молода и не могу равняться с вами».

Дао-цзин надолго задумалась. Ветер за окном крутил опавшие листья, и они шуршали по оконной бумаге. Стояла глубокая осень, сквозь щели в окне дул ветер, Дао-цзин, одетая довольно легко, ежилась от холода. Волнение заставило ее забыть о холоде, о своих горестях. Она продолжала писать:

«…Мой самый близкий друг! Еще хочу сказать вам, что я выдержала испытание. То, что случилось в последние дни, могло окончиться моей гибелью. Но в эту минуту смертельной опасности, когда положение казалось безвыходным, наша великая мать — партия протянула мне руку помощи. И хотя мне теперь очень тяжело, я счастлива. Сейчас еще висит надо мной опасность, но я верю, что смогу избежать ее. Как только я подумаю, что моя жизнь становится похожей на вашу, я радуюсь бесконечно!

И еще, мой дорогой друг, мне хочется сказать вам несколько слов, которых, может быть, не следовало бы произносить… Не смейтесь надо мной, но если вам доведется прочесть это письмо, то вместе с ним вы получите преданное вам сердце… Не смейтесь, мой друг! Мое сердце не забудет вас, никогда не забудет. Где бы я ни была, что бы со мной ни случилось, какая бы опасность мне ни грозила и как бы ни распорядилась мною судьба, вы всегда будете жить в нем. Когда-то нам доведется встретиться вновь? И сможем ли мы еще встретиться?.. Но я жду. Я непременно дождусь этого дня. И если этот день придет, как я буду счастлива! Друг мой, я желаю, чтобы мы оба опять встретились!.. Верю, что ваша твердость и боевой дух будут всегда служить мне примером!»

Окончив писать, Дао-цзин снова и снова перечитала написанное. Ей временами казалось, что это не ее письмо к Лу Цзя-чуаню, а что он через все стоящие между ними преграды прислал ей письмо. Она с жадностью перечитывала его и, объятая чувством неизъяснимого волнения, забывала о своих горестях и бедах.

«Ну, а как я передам ему письмо?» — Дао-цзин горько улыбнулась. Это было невозможно.

За окном начинало светать.

 

Глава двадцать девятая

Ван Сяо-янь с низко опущенной головой, не говоря ни слова, вошла в комнату отца.

— Янь, что с тобой? Опять какие-нибудь неприятности? — в волнении спросила мать.

— Нет! — Сяо-янь нахмурила брови и глубоко вздохнула.

— Что же случилось? Не мучай нас!

Сяо-янь молча уронила голову на стол.

Профессор Ван подошел к дочери, поднял ее и ласково проговорил:

— Сяо-янь, не нужно ничего скрывать от отца, расскажи о своей беде, детка.

— Папа, вы обязательно должны мне помочь, — поглядывая попеременно то на отца, то на мать, проговорила, наконец, Сяо-янь.

— Но расскажи же нам, что случилось?

— Линь Дао-цзин грозит арест и огромные неприятности со стороны этих проклятых гоминдановцев. У нее совершенно никого нет, мне так жалко ее. Папа, мы непременно должны спасти ее…

Сяо-янь расплакалась.

Профессор и его жена с испугом смотрели на дочь и, насторожившись, прислушивались к ее словам.

— Папа, я уже обещала ей, мы должны ей помочь. Ты только подумай, в какую гнусную историю она попала!..

И Сяо-янь рассказала отцу о злоключениях Дао-цзин.

Выслушав ее, пожилой профессор сорвал с себя очки и стукнул кулаком по столу.

— Черт знает, что такое! Просто безобразие!

Но в тот же момент, по-видимому почувствовав, что слишком разошелся, он умолк, подумал немного и уже спокойно проговорил:

— Хорошо, Сяо-янь, не волнуйся. И пусть Линь Дао-цзин не волнуется, что-нибудь придумаем.

Ван Сяо-янь улыбнулась. План, намеченный ею и Сюй Хуэй, близился к осуществлению. Она знала, что в начальную школу в уездном городке Динсянь, которой заведовала ее тетка, нужны были учителя. Опасаясь, что прямой разговор с отцом не даст результатов, она пошла на хитрость и решила вызвать в нем сочувствие к Дао-цзин и гнев к гоминдановцам. Хоть и не сразу, отец все же согласился порекомендовать Дао-цзин своей сестре, а после настойчивых уговоров Сяо-янь согласился и сопровождать Дао-цзин при отъезде из Бэйпина. Когда они обо всем договорились, профессор Ван с грустью и некоторым беспокойством предостерег дочь:

— Янь, что касается Дао-цзин, то тут уж мы не можем отказать. Но в дальнейшем старайся не касаться таких дел. Самое лучшее — это поменьше заниматься политикой. Учиться, только учиться — вот что тебе нужно!

— Ты прав, папа, я ничего не понимаю в политике, но мне просто жаль Линь Дао-цзин, — согласилась Сяо-янь.

На следующий день утром, взяв корзиночку с фруктами, Ван Сяо-янь пошла проведать Дао-цзин. Обычно тихая и спокойная, сегодня она еще с порога закричала:

— Дао-цзин, ты что это уже два дня не приходишь к нам на занятия? Заболела? Мама послала меня навестить тебя.

Как только Дао-цзин увидела Ван Сяо-янь, глаза ее наполнились слезами. Подруги крепко обнялись и долго не могли выговорить ни слова. Наконец Сяо-янь вытерла слезы и зашептала на ухо Дао-цзин:

— Сегодня вечером, в семь часов, будь готова: ты уедешь из Бэйпина. Поедешь к моей тетке в Динсянь и будешь там преподавать. Смотри, здесь в корзине мужской костюм. Часов в шесть к Ли Хуай-ин и другим студентам придут товарищи, и они все вместе пойдут в кино. Когда они гурьбой будут выходить из ворог, ты, переодевшись, выйдешь вместе с ними. Поняла?

Сяо-янь выпалила это одним духом. Боясь, что Дао-цзин чего-нибудь не расслышала, она перевела дыхание, выглянула в окно и снова зашептала:

— В семь часов уже начинает темнеть, народу много, они пойдут толпой, и ты без труда затеряешься среди них. Будь внимательна и переоденься как следует, обязательно стяни грудь. Мы-то не заметили, а Сюй Хуэй говорит, что у ворот пансиона все время дежурят шпики. Она велела нам быть осторожнее.

При этих словах Сяо-янь улыбнулась, затем глубоко вздохнула и продолжала уже громко:

— Дао-цзин, мама очень беспокоится о тебе! Сегодня она занята и не смогла к тебе зайти.

— Да у меня ничего страшного нет, через день-другой поправлюсь, — проговорила Дао-цзин, сделав гримаску, и зашептала: — А вы подумали о себе? Если скрыться не удастся и вы все окажетесь замешаны в эту историю, что тогда?

— Не беспокойся об этом. Сюй Хуэй всегда говорит: «Волков бояться — в лес не ходить».

Довольная, Ван Сяо-янь погладила холодные руки Дао-цзин, взглянула в ее грустные глаза и с нежностью проговорила:

— Как ты плохо выглядишь! Наверное, не ешь ничего. Сходила бы в ресторанчик рядом с пансионом, а? — И снова зашептала: — Сюй Хуэй велела тебе есть. Не будешь есть, в самом деле заболеешь. Ах ты, чуть не забыла самого главного: когда выйдешь из ворот, на углу у Красного корпуса тебя будет ждать машина. В ней будут сидеть отец и мама: они отвезут тебя на вокзал.

Сяо-янь собралась уходить, но Дао-цзин остановила ее, достала из кармана написанное ночью письмо и сказала:

— Отдай это письмо Сюй Хуэй. Пусть она постарается передать его Лу Цзя-чуаню.

— Лу Цзя-чуаню? — несколько удивленно переспросила Сяо-янь.

— Да! Не забудь и, смотри, не потеряй!

Сяо-янь взглянула на Дао-цзин, улыбнулась и вышла, не сказав больше ни слова.

Сяо-янь ушла, и тяжелые мысли вновь обступили Дао-цзин. Корзинка с костюмом, от которого зависело ее спасение, стояла на скамейке, но удастся ли ей побег?.. Три дня — срок, данный ей Ху Мэн-анем, — истекали. Завтра наступит день, о котором даже страшно подумать. Все, все должно решиться сегодня в семь часов.

— О чем задумалась, Дао-цзин? — вывел ее из раздумья чей-то шепот.

Она подняла голову. Перед ней в поношенной студенческой форме, с пачкой газет в руке стоял Дай Юй. Она вскочила со стула, на ходу задвинула под стол корзинку и предложила гостю скамейку.

— Дай Юй, как я ждала вас!..

После вчерашних размышлений Дао-цзин настороженно относилась к нему. Но эта настороженность все-таки не могла погасить в ней теплоты и доверия к товарищу. Она, как всегда, тепло пожала ему руку и приветливо предложила сесть.

Дай Юй сел, закурил, внимательно посмотрел на Дао-цзин и только после этого заговорил. Так он делал всегда, и Дао-цзин не обратила на это внимания.

— Ну, как дела? Еще даете уроки?

Дао-цзин забеспокоилась. Сказать или не сказать о последних событиях? Но Дай Юй не дал ей времени решить это. Он снова заговорил:

— Вы что-то неважно выглядите. Нездоровы?

— Нет, у меня большие неприятности.

Дао-цзин чувствовала, что было бы неправильно скрывать случившееся от своего товарища-революционера, который так заботится о ней, — ведь ее подозрения так неосновательны, что не дают ей права на эту скрытность.

— А что случилось? — озабоченно вглядываясь в Дао-цзин своими близорукими глазами, спросил Дай Юй.

Дао-цзин коротко рассказала ему о своем аресте и о вмешательстве Ху Мэн-аня; она все время помнила о семи часах вечера, и ей не хотелось много разговаривать с Дай Юем.

— Вон в чем дело, — удивился Дай Юй. — Черт возьми, реакция совершенно обнаглела!

— Дай Юй, как мне быть? Он дал мне всего три дня. Два дня уже прошли.

Дай Юй опустил голову и задумался. Он долго молчал, барабаня по столу пальцами, и, наконец, спросил:

— Дао-цзин, а сами вы что решили? Дело ведь нешуточное.

— Я… — Дао-цзин совсем было решилась рассказать ему о плане Сюй Хуэй, но предостережение Сяо-янь: «Никому не говори об этом», — остановило ее. Подумав, она укрепилась в своем решении и изменила тон. — Я просто не знаю, что делать. Я три дня не нахожу себе места, даже есть не могу.

— Вот как, — Дай Юй поднял голову и сочувственно вздохнул. — А вы не думали о побеге?

— Нет, бежать некуда, да это и невозможно. У ворот все время торчат шпики, я даже не могу выйти на улицу. Уже несколько дней не хожу на уроки.

Дай Юй не проявил особенного интереса к словам Дао-цзин. Он молча продолжал курить, низко опустив голову.

Дао-цзин, стоя у стола, перебирала карандаши. В ней росло подозрение: «Почему он не проявляет ко мне такого горячего участия, как Сюй Хуэй? Почему он так равнодушен?» Спустя некоторое время Дай Юй встал, стряхнул пепел с брюк и тихо произнес:

— Не волнуйтесь, Дао-цзин. Сначала нужно рассчитаться с Ху Мэн-анем. Я пойду и постараюсь что-нибудь придумать для вас. Как только надумаю, приду.

— Спасибо, — холодно проговорила Дао-цзин. На сердце у нее стало вдруг тяжело.

Дай Юй пожал холодную руку Дао-цзин, повернулся и направился к выходу.

Дао-цзин закрыла за ним дверь.

«В чем дело? Что это в конце концов за человек? Почему он расспрашивал меня, не собираюсь ли я бежать?» Этот страшный вопрос не давал ей покоя, подозрения терзали ее. Взглянув на корзинку для фруктов, она вспомнила, что нужно готовиться к побегу. Не раздумывая больше, Дао-цзин вытащила из корзины европейский мужской костюм. Было уже больше четырех, до назначенного Сяо-янь срока оставалось немногим более двух часов. Как раз в тот момент, когда она нерешительно примеряла костюм, вошел Линь Дао-фын. Вид у него был испуганный и растерянный, волосы всклокочены, костюм измят, галстук исчез. Уже не глядя, чистый ли стул, не обращая внимания на сестру, укладывавшую в корзину какие-то вещи, он сел и со слезами на глазах проговорил:

— Сестра, меня арестовали, спаси меня!

Дао-цзин выпрямилась.

— Как? Тебя арестовали?

— Да. Вскоре после того как я ушел от тебя — часа через два, — меня схватили полицейские. Они били меня, говорили, что я тоже коммунист, как и ты, что мы возбудители беспорядков… Просто ужас!

Дао-фын вытащил платок, но на этот раз он не стал заниматься своим носом, а утирал слезы.

— Сестра, спаси меня! Только ты можешь спасти меня…

— Что? Я могу тебя спасти?

Дао-фын, опустив голову, вытер слезы и, запинаясь, проговорил:

— Меня уже собирались убить, когда неожиданно появился господин Ху Мэн-ань и выручил меня. Он сказал, что знает тебя, и очень вежливо объяснил, что ты можешь меня спасти… Он сказал, что ты знаешь, как меня спасти, и велел мне пойти к тебе.

Дао-цзин опустила голову и задумалась. После предупреждения Сюй Хуэй, после первой встречи с братом, послужившей ей хорошим уроком, она решила быть осторожнее. Она не стала больше откровенничать с братом, не стала ругать Ху Мэн-аня. Помолчав немного, она подняла голову и весело проговорила:

— Не горюй, братишка. Господин Ху велел мне спасти тебя? Правильно! Ты мой брат, как же я могу не помочь тебе. Только…

— Что только? — перебил ее испуганный и в то же время обрадованный Дао-фын.

— Но только этот господин Ху очень вспыльчивый и грубый. Позавчера он грозил мне пистолетом, а эти два дня приставил ко мне шпиков. Так напугал меня, что я даже не могу ни есть, ни спать. Если он будет ко мне лучше относиться, я… я, может быть… — недоговорив, Дао-цзин улыбнулась.

Печальное выражение сразу же исчезло с лица Дао-фына. Обрадованный, он начал трясти руку Дао-цзин.

— Спасибо, сестра! Благодарю тебя от имени Лин-лин! Какая ты хорошая! Ты говоришь, господин Ху груб? А мне он показался очень вежливым. — Дао-фын хитро улыбнулся и, приблизив лицо к уху сестры, зашептал: — По-моему, он очень любит тебя. И очень богат.

Дао-цзин вспыхнула. С трудом сдерживая гнев, она покачала головой:

— Не говори глупостей! Он ужасный человек… Лучше скажи, как он велел спасти тебя?

— Он… он сказал: нужно только, чтобы ты согласилась, согласилась… Он сказал, что говорил с тобой… Что ты поймешь. Я думаю, что если ты станешь к нему повнимательнее… ему будет приятно…

— Чтобы я согласилась? — тихо и печально проговорила Дао-цзин. — Он дал мне три дня, остался еще один день с небольшим. Я должна как следует подумать. Пойди скажи ему, что если он будет меня тиранить, подсылать ко мне шпионов, я ни за что не соглашусь; но если он будет относиться ко мне лучше, почтительнее, послезавтра я дам ему ответ.

— Какой ответ? — снова забеспокоился Дао-фын. — Сестра, ради меня, ради отца, у которого я единственный сын, ради самой себя — согласись!

— Не волнуйся, — Дао-цзин подтолкнула Дао-фына к выходу. — Я не заставлю тебя страдать, ведь я должна и себя спасти… Иди скажи ему.

— Спасибо, сестра, Лин-лин будет так тебе благодарна!.. Я пойду скажу господину Ху, что послезавтра ты дашь ему ответ. — С жалкой улыбкой Дао-фын пятился к дверям, на ходу отвешивая Дао-цзин поклоны.

— Успокойся!

Проводив Дао-фына до ворот, Дао-цзин увидела, как два человека впихнули его в машину, которая тотчас тронулась с места. Дао-цзин стояла в воротах и смотрела вслед брату. Он оглянулся и посмотрел на Дао-цзин глазами затравленного зверя. Острая жалость к брату кольнула сердце Дао-цзин. Вернувшись в комнату, она села к столу, чувствуя неимоверную тяжесть на душе. «Продолжать борьбу! Никаких колебаний!» Она быстро встала. Лицо ее выражало твердость. Во дворе послышались шаги, смех, голоса. К соседям-студентам пришли друзья. Студенты громко смеялись, переговаривались. В маленьком пансионе стало оживленно.

Дао-цзин закрыла дверь и быстро начала переодеваться. Облачившись в пиджак и брюки, она зачесала волосы как можно выше. До семи оставалось совсем немного. Сердце Дао-цзин бешено стучало…

 

Глава первая

С помощью родителей Ван Сяо-янь Дао-цзин села в поезд Пекин — Ханькоу и, прибыв в Динсянь, устроилась учительницей в начальной школе.

Школьники вскоре очень полюбили новую учительницу за ее энергию и неустанную заботу о них. Даже строгая директриса Ван Янь-вэнь была довольна, что брат порекомендовал ей эту молоденькую учительницу. Однако, несмотря на свои успехи, в свободные минуты Дао-цзин все чаще вспоминала о прошлом и с тревогой думала о будущем. Она представляла себе тот счастливый день, когда Лу Цзя-чуань или кто-нибудь из товарищей-революционеров неожиданно приедет к ней… Но время шло, а о друзьях не было никаких вестей. Дао-цзин переписывалась только с Сюй Хуэй и часто получала от нее ободряющие письма. Однако сообщить о товарищах та ничего не могла. Дао-цзин опять начала ощущать неудовлетворенность: в ее жизни не хватало чего-то важного.

Так прошло несколько месяцев. Весной в одном из писем Сюй Хуэй сообщила Дао-цзин, что к ней приедет молодой человек по имени Цзян Хуа, и просила помочь ему устроиться на работу. Трудно выразить радость, которую испытала Дао-цзин, получив это известие. Прочитав письмо, она положила его на стол и долго сидела с блуждающей улыбкой на лице. Потом перечитала еще и еще…

Хотя к ней ехал не Лу Цзя-чуань, а совсем незнакомый ей человек, она подсознательно чувствовала, что он связан с ее друзьями общим делом. «Каков он из себя? Похож на Сюй Нина? На Лу Цзя-чуаня?» — думала Дао-цзин, взволнованная письмом. Мысли унесли ее к другу. Она оживилась и раскраснелась.

Но когда возбуждение, вызванное письмом, прошло, Дао-цзин овладели другие чувства. Ведь Сюй Хуэй просит ее устроить Цзян Хуа на работу. Но куда? К кому обратиться с этим? Охваченная тревогой, она ворочалась с боку на бок всю ночь. На следующий день утром, едва встав с постели, она пошла к госпоже Ван Янь-вэнь.

— Госпожа директриса, у меня есть двоюродный брат. Ему пришлось оставить университет. Он скоро должен приехать ко мне. Помогите ему, пожалуйста, устроиться на работу.

Немного удивленная, директриса с сомнением покачала головой.

— У нас занятия давно уже начались, и ты знаешь, что вакантных мест нет. Ведь ты никогда и не говорила, что у тебя есть двоюродный брат. Это действительно твой брат?.. — спросила директриса с многозначительной улыбкой.

Ван Янь-вэнь была сорокалетней старой девой и поэтому очень интересовалась сердечными делами своих друзей и подчиненных.

Дао-цзин смущенно улыбнулась.

— Госпожа директриса, не шутите, пожалуйста. Помогите мне! Его зовут Цзян Хуа, он учился в Пекинском университете. Родители хотели женить его на совершенно незнакомой ему девушке, а он не согласился на это. И ему пришлось порвать с семьей. Учебу продолжать он не может и хочет устроиться на работу. Госпожа директриса, вы так добры, у вас в Динсяне много знакомых… — Дао-цзин смутилась, покраснела и умолкла.

Ван Янь-вэнь обратила особенное внимание на слово «женить». Настойчивая просьба Дао-цзин привела директрису к мысли о том, что Цзян Хуа человек, которого та любит. Поэтому, подумав мгновение, она кивнула головой:

— Хорошо, не беспокойся. Подождем его приезда, а там что-нибудь придумаем. Когда он должен быть здесь?

— Наверное, очень скоро. И вы поможете ему, да? — Дао-цзин благодарно пожала ей руку и первый раз за весь разговор улыбнулась. — Какой вы замечательный человек!

— Ох, уж эта молодежь!.. — Вздохнула Ван Янь-вэнь, с улыбкой глядя на нежное лицо Дао-цзин.

В тот же день после обеда Дао-цзин, которой не сиделось в комнате, отправилась на вокзал встречать Цзян Хуа. Уже на вокзале она сообразила, что сделала глупость — ведь даже если бы Цзян Хуа и приехал, она все равно не узнала бы его. Досадуя на себя, Дао-цзин вернулась.

Спустя неделю как-то вечером школьный привратник сообщил Дао-цзин, что ее спрашивает господин Цзян. Дао-цзин мигом выскочила из комнаты. Еще издали она увидела в воротах высокого, крепкого сложения молодого человека в сером кителе и поношенной шляпе. Он был похож на обыкновенного студента или на мелкого служащего. Подбежав к нему и оглядевшись вокруг, Дао-цзин, смущаясь, проговорила:

— Как вас зовут? Откуда приехали?

— Цзян Хуа, приехал от Сюй Хуэй, — ответил он тихо.

Дао-цзин взяла небольшую сумку, которую он держал в руках, и повела его к себе в комнату. Как только они вошли, она заперла дверь и, обернувшись к гостю, сердечно, как старому другу, сказала ему:

— Я говорила всем, что вы мой двоюродный брат из Пекинского университета. Не забывайте этого, если кто-нибудь спросит.

Цзян Хуа взглянул на Дао-цзин, кивнул головой и сел. Дао-цзин, опершись на стол, смотрела на своего гостя, ожидая, что он расскажет о себе, но тот продолжал молчать. Его проницательные, но добрые глаза вопросительно смотрели на нее. Пауза затягивалась, и Дао-цзин чувствовала себя неловко. Цзян Хуа, наконец, спросил:

— Откуда вы знаете Сюй Хуэй? Сколько времени живете в Динсяне?

Дао-цзин подробно рассказала ему обо всех обстоятельствах, вынудивших ее приехать в Динсянь. Говорила она очень быстро, часто забываясь и повышая голос. Тогда Цзян Хуа делал ей предостерегающий знак рукой. Она улыбалась и говорила тише. Дао-цзин сказала ему о том, с каким нетерпением она ожидала его приезда, и о том, как просила директрису помочь устроить его на работу. Наконец она спросила, виделся ли он с Сюй Хуэй.

— Большое вам спасибо за все. Я привез письмо. — Он вынул из кармана письмо и передал его Дао-цзин. — Это вам от Сюй Хуэй. — Говорил он просто, звучным и выразительным голосом.

— Да?! Что же вы до сих пор молчали! — пожурила его Дао-цзин.

Прочитав письмо, она дружеским тоном сказала:

— Очень хорошо, что вы приехали! Я уже давно жду вас — мне даже снилось, что кто-то ко мне приехал. Но я не думала, что Сюй Хуэй пришлет именно вас.

Цзян Хуа поднял глаза на приветливое оживившееся лицо Дао-цзин. Его несколько удивили эти слова, но он не проявил своих чувств — напротив, тоном старого друга, без всяких церемоний спросил:

— Вы уже, наверное, ужинали? А я сегодня еще ничего не ел.

Дао-цзин всполошилась:

— Что же это я! Обрадовалась так, что голову потеряла. Мы, правда, уже поели. Ну, ничего, сейчас принесу воды и пошлю служителя в лавку.

Дао-цзин выбежала и вскоре вернулась с чайником в руках. Налив полную чашку чаю, она с радушием подала ее Цзян Хуа:

— Пейте.

Цзян Хуа несколькими глотками выпил чай. Дао-цзин поспешно наполнила чашку снова и только после этого села за стол. Наклонив голову, она спросила:

— Что привело вас в Динсянь? Вы где работали?

Не успел еще Цзян Хуа ответить, как вошел служитель с большим пакетом. В пакете оказался кусок тушеного мяса, копченая курица, колбаса.

— Зачем так много? — сказал Цзян Хуа, дождавшись, когда служитель вышел.

— Вы проголодались, вот и закусите. Копченая курица — известный динсяньский деликатес, — угощала его Дао-цзин.

Когда Цзян Хуа поел, на улице начало темнеть, и Дао-цзин зажгла керосиновую лампу. Они разговорились.

— Какая обстановка в школе? Здесь можно разговаривать спокойно? — спросил Цзян Хуа.

— Да. — Дао-цзин, склонив голову, задумалась. — Я даже не знаю, что вам сказать. Наша директриса, Ван Янь-вэнь, — тетка моей подруги Ван Сяо-янь. Она христианка, ей за сорок, не замужем. В школе работают девять учителей; трое из них, включая и меня, женщины.

— Каковы их взгляды? Как они живут? И вообще, что собою представляют?

— Я думаю, — начала Дао-цзин, — что это заурядные люди. Если говорить точнее, то двоих из них волнует судьба родины, они недовольны правительством, но лишь толкуют об этом и ничего конкретного не предпринимают; троих, по-видимому, ничего не волнует, живут, лишь бы день прожить: едят, учат детей, спят, играют в карты… Что же касается двух учительниц, то одна озабочена только тем, чтобы заработать денег и прокормить больного безработного мужа, а другая — чтобы выйти замуж за обеспеченного человека.

— Иными словами, вы не знаете в школе ни одного хорошего учителя? — спросил Цзян Хуа, наклонив голову и чуть заметно улыбаясь.

— Конечно, среди них есть и неплохие люди, — Дао-цзин чуть прищурила глаза с лукаво-простодушным видом, — но есть и препротивные.

— Расскажите-ка о тех и о других, — смеясь, попросил Цзян Хуа.

— Ну, слушайте, — сказала Дао-цзин, — противный — это толстяк У Юй-тянь: брови у него черные и смыкаются на переносице, как будто на лицо забралась целая куча муравьев. Начнет говорить — раскачивает головой. Но самое противное то, что он пристает к учительницам… — Заметив улыбку на лице Цзян Хуа, Дао-цзин тоже смущенно улыбнулась. — Этот господин не так уж безвреден: он член гоминдана и часто бывает в их уездном комитете.

— А вы не обратили внимание, — сразу заинтересовался Цзян Хуа, — он не занимается в школе чем-нибудь другим, помимо своей работы?

— Нет, не замечала.

— Хорошо. Тогда расскажите о других учителях. О хороших.

— Один — Чжао Юй-цин. Учился во Втором Баодинском педагогическом институте, молод, энергичен. Мы с ним разговаривали не раз: говорит, что принимал участие в студенческих выступлениях в институте. А однажды, когда рядом никого не было, он мне сказал, что мечтает стать коммунистом.

— И вы оказали, что вы тоже мечтаете? Правильно? — засмеялся Цзян Хуа.

— Д-да. — Дао-цзин замялась и покраснела: — Вы угадали. Часто во время наших бесед мы говорили о страданиях народа, о революции. Но, конечно, строго доверительно.

Цзян Хуа ничего не сказал. Он молча листал ученические тетради, лежавшие на столе. Лишь потом шутливо спросил:

— Линь Дао-цзин, а мне вы тоже очень доверяете?

— Конечно! Почему я должна вам не доверять?

Цзян Хуа кивнул головой, положил на место тетрадки и переменил тему:

— Давайте поговорим о ваших учениках.

«Для чего он все так подробно выпытывает у меня? — думала Дао-цзин, когда Цзян Хуа принялся расспрашивать ее о количестве учеников, их социальном составе, о том, сколько среди них сыновей крестьян, рабочих, детей из чиновничьих семей, об условиях их жизни. — Зачем это ему?»

Однако она рассказывала ему все, что знала. Конечно, знала Дао-цзин немного и не могла говорить конкретно. Наконец, с трудом улучив момент, она, в свою очередь, спросила:

— А почему вы приехали в Динсянь искать работу? Где раньше жили?

— В разных местах… — неопределенно ответил он и так открыто и добродушно улыбнулся, что никто не заподозрил бы его в хитрости. Затем он непринужденно сказал: — Я вас еще мало знаю — вы не расскажете мне о себе поподробнее?

— Почему же? Охотно. — Дао-цзин стала серьезной.

Рассказывать она начала задумчиво и медленно.

— Я дочь помещика, но моя мать была крестьянка — так что, как видите, во мне есть и «белая» и «черная» кость. — Она украдкой взглянула на Цзян Хуа и, увидев, что выражение его лица не изменилось, продолжала: — Я много перенесла и во многом разочаровалась. Отец и мачеха относились ко мне плохо; я в конце концов возненавидела все на свете. В то время я знала лишь ненависть и не могла найти ей выхода. Так продолжалось до тех пор, пока я не познакомилась с одним очень хорошим человеком. Он указал мне, какой дорогой я должна идти в жизни и как бороться с несправедливым обществом. Этот человек научил меня смотреть на людей и события с классовой точки зрения. И это… это, если можно так выразиться, убило все, что было во мне от моего отца-помещика. Я нашла свой путь в жизни, однако этот путь оказался страшно трудным… — Дао-цзин умолкла. Ее глаза были устремлены на Цзян Хуа, словно хотели сказать то, что она не договорила.

Он тоже молчал, но это молчание красноречивее всяких слов говорило о сочувствии, о товарищеской солидарности.

 

Глава вторая

Дао-цзин легла очень поздно, однако едва начало светать, она была уже на ногах. Считая, что Цзян Хуа еще спит, она пошла на луг неподалеку от школы. Проходя мимо одинокой могилы, она тихо запела песню «Весенние цветы». Ей вспомнился Лу Цзя-чуань. Дао-цзин, сама не зная почему, сравнивала его с Цзян Хуа. В эту минуту тоска, так долго таившаяся в самой глубине ее сердца, опять овладела ею. Чтобы развеять печаль, она принялась собирать цветы. Дул легкий утренний ветерок. Воздух был свеж и прохладен. Он как будто нес в себе успокаивающий и облегчающий душу аромат. Срывая душистые цветы, Дао-цзин думала все время о том, что приезд Цзян Хуа должен внести в ее жизнь много нового и важного.

Нарвав большой букет из крупных ромашек и гвоздик, Дао-цзин побежала к школе. Переодевшись в голубое платье, она надела сверху светло-голубой джемпер. Наряд ее дополнили белые туфли и белые чулки. На плечи Дао-цзин набросила белую шелковую косынку. Сейчас от нее так и веяло свежим дыханием весны. Вернувшись в школу, Дао-цзин поставила цветы в две стеклянные вазы, налила в них воды и с одной из ваз пошла в западное крыло здания, где ночевал Цзян Хуа. Боясь разбудить его, она подошла к двери на цыпочках. Но, заглянув в комнату, увидела, что Цзян Хуа уже встал и сидит над книгой. Заметив Дао-цзин, державшую руки за спиной, он поднялся и спросил:

— Почему не входите? Что у вас в руках?

— Это цветы. Вы, наверное, их не любите, но… — Дао-цзин смутилась и поставила вазу на стол. — Вы, конечно, станете шутить надо мной, но я очень люблю цветы, а эти я только что нарвала.

К ее удивлению, Цзян Хуа взял вазу и с удовольствием вдохнул аромат цветов.

— Какой запах! Каждый человек любит прекрасное. Почему вы решили, что я не люблю цветы? — спросил он, ставя вазу обратно на стол. — Дао-цзин, вы хорошо знаете Динсянь. Дело в том, что я хочу навестить одного приятеля…

— Вы хотите пойти в город? Ведь сейчас будет завтрак. Давайте позавтракаем, а потом я провожу вас.

— Не нужно, ведь вы должны идти на уроки. Я дойду один. — Подумав мгновение, Цзян Хуа улыбнулся: — Да, мне в голову пришла одна мысль: вы обязательно должны быть готовы к тому, что кое-кто может неправильно понять наши отношения.

Дао-цзин чуть зарумянилась и быстро ответила:

— А что тут страшного? Пусть себе думают, что хотят! Вы не волнуйтесь за меня.

— Ну, тогда все в порядке! — облегченно улыбнулся Цзян Хуа. — Дело в том, что мне бы хотелось пожить здесь несколько дней. Как вы на это смотрите?

— Прекрасно. Я попрошу директрису, чтобы она поскорее подыскала вам работу.

— Хорошо.

Когда школьные учителя увидели молодого человека, приехавшего к Дао-цзин, и заметили, какие хорошие отношения были между ними, они решили, что Цзян Хуа ее любовник. Об этом среди них пошли пересуды. За завтраком толстяк У Юй-тянь, о котором Дао-цзин рассказывала Цзян Хуа, громко спросил ее:

— Госпожа Линь, ответьте, пожалуйста, на один маленький вопросик: почему это у нас в Китае иногда любовники предпочитают называть себя двоюродными братьями и сестрами?

Все учителя, сидевшие за столом, расхохотались; один лишь У Юй-тянь остался серьезным. Густые брови на его лоснящемся лице озабоченно сошлись на переносице.

Дао-цзин не испугалась этого неожиданного нападения. Она была уже готова к нему. Оставаясь невозмутимой и прожевывая кусок лепешки, она не спеша ответила:

— Неужели вы даже этого не можете сообразить? Все очень ясно. Это происходит потому, что в Китае чрезвычайно сильны феодальные пережитки и на пути любви стоит множество препятствий. Поэтому открыто говорить о своей любви никто не решается, и люди называют себя двоюродными братьями и сестрами.

Глаза У Юй-тяня еще больше округлились. Ответ как будто не удовлетворил его, и он опять спросил:

— Ну, а вот вы оба, — он кивнул головой в сторону Цзян Хуа и опять посмотрел на Дао-цзин. — Этот господин ваш двоюродный брат? Просто любовник? Или то и другое по совместительству?

Все присутствующие снова разразились смехом.

— Вы угадали: он и то и другое вместе, — невозмутимо ответила Дао-цзин, когда смех немного стих.

Эта фраза и спокойствие Дао-цзин, молчаливая усмешка Цзян Хуа и хитрая физиономия У Юй-тяня — все вместе вызвало приступ еще более громкого смеха у сидевших в столовой учителей. Лишь директриса Ван Янь-вэнь, чувствуя, что учителя обходятся чересчур вольно с приезжим, постучала по столу и примирительно сказала:

— Господа, господа! Перестаньте же! Господин Цзян все-таки наш гость, это невежливо. Господин Цзян, не вините их, пожалуйста. Мы все относимся к Дао-цзин, как к младшей сестре.

— Верно, верно, господин У, прекратите ваши шуточки!

— Господин У, не стройте из себя Фа-хая, — послышались голоса.

После завтрака Дао-цзин повела Цзян Хуа к себе в комнату. Едва переступив порог, она спросила:

— Вы, наверное, рассердились? Они вели себя некрасиво!

— Чего тут сердиться? — добродушно ответил Цзян Хуа. — Мещане остаются мещанами. Дао-цзин, а вы молодец, в карман за словом не лезете. Ничего, мы с вами немного погодя предпримем ответные меры… — Цзян Хуа неожиданно расхохотался.

Спустя несколько минут они расстались: Цзян Хуа отправился в город, Дао-цзин пошла на занятия.

Наступил вечер, пробило восемь, затем девять часов. Уже совсем стемнело, когда Цзян Хуа, наконец, вернулся. Дао-цзин зажгла лампу. Ей не терпелось расспросить его, куда он ходил. Но Цзян Хуа заговорил первым:

— Дао-цзин, вы знаете, какая сейчас главная проблема китайской революции?

Она не смогла сразу ответить и долго молчала.

— Ну, тогда поговорим несколько о другом, — помолчав немного, продолжал Цзян Хуа. — Наша Объединенная добровольческая антияпонская армия в северной части провинции Чахар потерпела поражение. Однако она сыграла определенную роль в движении за отпор японцам, за спасение родины. Какую роль? Как вы думаете, каким путем будет развиваться теперь китайская революция?

Дао-цзин и на этот раз не смогла ничего сказать.

— Она считала себя достаточно начитанной: читала о трех принципах диалектического метода, об этапах и формах развития капитализма, она знала, что империализм неизбежно должен погибнуть, а коммунизм обязательно победит. Но когда Цзян Хуа задал ей конкретный вопрос, она призадумалась. Склонив голову, Дао-цзин напряженно размышляла, стремясь блеснуть перед ним своими знаниями. Но, очевидно, из-за того, что она обычно не особенно интересовалась газетами и читала мало статей, касающихся конкретных вопросов китайской революции, ее смятение увеличивалось по мере того, как она думала над этим. Она хотела сказать хоть несколько слов, но, почувствовав, что ответ ее будет неполным и невразумительным, решила лучше промолчать…

— Ну, тогда я задам вам еще один вопрос: как вы думаете, победит ли Китай Японию?

— Конечно, победит! — быстро ответила Дао-цзин. — Во-первых, потому, что из четырехсот миллионов китайцев никто не хочет стать рабом Японии; во-вторых, потому, что Китай обладает большим населением и ресурсами, а Япония невелика, да и население ее небольшое, и с помощью одного оружия она многого не добьется; в-третьих, потому… — Дао-цзин, закусив губу, подумала мгновение. — В-третьих, в Китае существует Коммунистическая партия и передовые люди, которые решили бороться против японцев. В Антияпонском фронте участвуют коммунисты… Брат Цзян, я правильно ответила?

Цзян Хуа сидел подле стола. Помолчав немного, он посмотрел на взволнованную Дао-цзин и медленно ответил:

— То, о чем вы говорили вначале, почти правильно. Но вот ваш третий вывод не совсем верен. Без руководства со стороны Коммунистической партии китайская революция не сможет увенчаться успехом. То же самое и в отношении антияпонской войны. Коммунистическая партия не только должна участвовать в ней — она должна руководить ею. Дао-цзин, вы понимаете смысл слова «руководить»? — Цзян Хуа говорил с подъемом.

Дао-цзин со вниманием слушала его. Она подлила ему чаю, налила и себе. Отпив несколько глотков, она оперлась локтями на стол и, глядя на Цзян Хуа, сказала:

— Я очень рада, что познакомилась с вами. Я еще так мало знаю. Мне казалось, что я во многом разбираюсь, а на самом деле это не так. Помогите мне, пожалуйста. Какой институт вы окончили? Наверное, уже давно занимаетесь революционной работой?

— Я не кончал никакого института. А точнее — я рабочий…

— Что? Вы рабочий? — удивилась Дао-цзин.

— Да. — Цзян Хуа улыбнулся. — Совсем еще недавно я работал на угольных копях.

Дао-цзин с сомнением покачала головой:

— По-моему, вы совсем не похожи на рабочего. Вы так много знаете… Я решила, что вы студент.

Цзян Хуа снова улыбнулся:

— Почему? Вы считаете, что все рабочие обязательно невежественны и грубы?

Эти слова больно задели Дао-цзин — ведь она только что не могла ответить на вопросы, поставленные Цзян Хуа, но в тот момент ей не было стыдно. Теперь же жгучий стыд охватил ее. Теребя полу куртки, она тихо сказала:

— На словах я знала, что рабочие обладают известными способностями, но в душе… Брат Цзян, я вам прямо скажу… Я считала, что ученье — превыше всего, остальное — мелочи жизни… и лишь сегодня поняла, насколько я не права.

Он ничего не ответил, только рассмеялся, да так заразительно, что Дао-цзин тоже начала неуверенно улыбаться.

— Дао-цзин, скажите, — спросил Цзян Хуа, подумав некоторое время, — вы бываете в семьях ваших учеников, например в семьях крестьян?

— Нет, — ответила Дао-цзин с беспокойством. — Мне даже в голову это не приходило. Свободное время я посвящаю чтению.

Цзян Хуа помолчал, затем, задумчиво взглянув на нее, сказал:

— Вам, по-моему, надо наладить связи с семьями ваших учеников. Необходимо больше общаться с крестьянами, подружиться с ними. Для вас это будет очень полезно. Эти люди совсем не похожи на тех, с которыми вам приходилось общаться прежде. К тому же это будет для вас и интересно. — В словах Цзян Хуа не было и намека на поучение.

— Вы правы. Иногда мне очень хотелось поговорить с ними, но я не знала о чем.

Цзян Хуа прошелся по комнату. Он выглянул в окутанный ночной темнотой двор, затем притворил дверь и некоторое время рассматривал висящий на стене портрет Льва Толстого, потом повернулся к ней:

— Дао-цзин, по-моему, вы представляете себе революцию в чрезмерно радужных тонах, слишком романтично… Поэтому-то мне и хочется, чтобы вы в дальнейшем имели более тесный контакт с трудящимся людом. Они очень хорошо разбираются в жизни, в окружающей обстановке, они — практики. А вам крайне необходимо знание этой практики.

Дао-цзин смотрела на него и молчала. Так и не узнав, соглашается ли она с ним, принимает ли этот его совет, он попрощался и вышел.

Цзян Хуа временно поселился в школе. Когда Дао-цзин уходила на уроки, он тоже куда-то исчезал и возвращался лишь поздно вечером. Вечерами они подолгу беседовали: он задавал вопросы, помогал отвечать на них, анализировал и разбирал вместе с ней различные проблемы революции. И если вдруг кто-нибудь из любопытных учителей заглядывал к Дао-цзин, он видел двух тихо беседующих людей. Цзян Хуа умолкал и с лепкой улыбкой поднимался с места, а Дао-цзин спокойно становилась рядом с ним, не скрывая своей радости и Счастья.

«Влюбленная парочка», — решал вошедший и, удовлетворенный, уходил, а они продолжали разговор, прерванный приходом незваного гостя. Однажды Дао-цзин настойчиво спросила Цзян Хуа:

— Скажите, где вы жили раньше? Что заставило вас приехать сюда? Я много раз уже спрашивала вас об этом. Почему вы избегаете этой темы?

— Я приехал к вам в Динсянь, чтобы найти работу. Больше ничего. А моя прошлая жизнь? Ну что о ней можно сказать?.. Она очень обыкновенная. Как-нибудь при случае расскажу.

* * *

Цзян Хуа обычно возвращался лишь поздно вечером. Сегодня Дао-цзин, прождав его до полуночи, начала беспокоиться. Ей не спалось. Цзян Хуа никогда не говорил Дао-цзин, по каким делам он уходит. Лишь далеко за полночь она, наконец, услыхала легкий стук в окно и тихий шепот:

— Дао-цзин, Дао-цзин…

Она поспешно вскочила с постели, подкрутила фитиль в лампе и открыла дверь.

Цзян Хуа был в рваной крестьянской одежде, весь измазан грязью.

При слабом свете лампы Дао-цзин увидела, что он очень бледен. Повалившись на стул, Цзян Хуа некоторое время был, недвижим и безмолвен.

Дао-цзин с испугом смотрела на него, ее сердце беспокойно стучало.

— Дао-цзин, произошла неприятность… Я должен немедленно уехать. — Его лицо скривилось, словно каждое слово доставляло ему нестерпимую боль. Умолкнув на минуту и переведя дух, он продолжал: — Сначала я рассчитывал, что побуду у вас подольше, но, к сожалению, мои планы нарушились. Прикрутите, пожалуйста, фитиль еще — чем меньше будет света, тем лучше.

Дао-цзин уменьшила огонь в лампе, затем подошла к Цзян Хуа, внимательно посмотрела на него. По ее лицу тенью промелькнул испуг. На его правом плече и руке расплывались красные пятна. Кровь?

— Вы… Вы ранены? — быстро спросила она шепотом. — Как это случилось?

— Найдите мне, пожалуйста, кусок материи для перевязки.

Когда Дао-цзин поспешно нашла все, что было необходимо, он взял у нее кусок полотна и левой рукой сям обвязал раненое плечо. Затем он попросил Дао-цзин потуже забинтовать его. Как только она немного стянула повязку, сквозь полотно яркими пятнами проступила кровь.

— Дао-цзин, очень жаль, что я не успел с вами о многом поговорить. — Цзян Хуа говорил тихим, слабым голосом. — Последние дни мы беседовали преимущественно о разных мелочах, и я не ожидал, что обстоятельства изменятся так быстро. Ну, так как, вы хотите выполнять какую-нибудь практическую работу?

— Конечно! Но, брат Цзян, скажите мне, пожалуйста… — Она хотела задать вопрос, который давно уже мучил ее. Сердце Дао-цзин застучало быстрее. Пересилив себя, она тихо спросила: — Скажи мне… ты член Коммунистической партии?

— А что?

— Я, я… Ты можешь рекомендовать меня тоже в партию?

Цзян Хуа сидел на стуле, прислонившись головой к стене.

Превозмогая приступ острой боли, он закрыл глаза. Через минуту он поднял веки и посмотрел на Дао-цзин. Его бледное лицо осветилось улыбкой:

— Ты, конечно, понимаешь значение слова «проверка». Жизнь научила тебя понимать, что такое партия, что такое революция. Но революционеры и партия также должны иметь ясное представление о тебе, должны испытать тебя… Дао-цзин, если ты выдержишь испытание, двери партии откроются для тебя, — он тихо кашлянул и бессильно поник головою.

Но через мгновение он выпрямился и ласково, как старший брат, глядя на нее, продолжал:

— Ты не переживай. У тебя будет возможность стать членом партии. А сейчас тебе нужно заняться практической деятельностью. Ты еще не проводишь никакой работы среди учащихся школы и твоих коллег-учителей, да и в семьях своих учеников тоже. После моего отъезда тебе нужно начать это делать. Давай-ка обсудим, как следует это начинать.

Их разговор закончился лишь перед рассветом. Цзян Хуа с усилием поднялся и посмотрел в окно.

Небо уж начало светлеть. Обернувшись к Дао-цзин, Цзян Хуа тихо сказал ей:

— Действовать надо смелее, но и осторожно. В первую очередь нужно добиться сплочения учителей. Я уверен, что ты стравишься с этим. Ну, пока еще совсем не рассвело, я должен идти. Достань-ка, пожалуйста, мой саквояж, я переоденусь.

Дао-цзин смотрела, как Цзян Хуа снял пропитанную кровью рубашку и свернул ее, как он умывался одной рукой, как собирал вещи. Ее сердце учащенно билось.

— Ты действительно хочешь ехать? Ведь рана кровоточит…

— Ничего, — улыбнулся Цзян Хуа побелевшими, без единой кровинки губами. — Вчера едва я открыл собрание, как мы были окружены баовэйтуанями. Когда прорывались из окружения, меня и зацепило. Ну, да это пустяк! Сейчас обстановка осложнилась, и я должен уехать в другое место.

— Ты еще вернешься? — с надеждой спросила Дао-цзин.

— Не обязательно. Но через некоторое время мы сможем установить с тобою связь. Может быть, кто-нибудь опять приедет к тебе. У меня в этих местах живет тетка. Она очень хорошая женщина. Возможно, что это будет она. А теперь проводи меня, пожалуйста. Мы выйдем через главные ворота и в случае чего скажем, что спешим на поезд.

Цзян Хуа, переодевшись, опять стал похож на служащего или студента. Он надел шляпу, Дао-цзин взяла его маленький саквояж, и они вышли.

Начало светать. На западной части небосвода горели звезды. Стояла тишина. Они шли по траве, мокрой от росы. Цзян Хуа за всю дорогу не проронил ни звука. Дао-цзин тоже подавленно молчала.

— Тебе больно?.. — не выдержав, спросила она. — Лучше бы ты остался у меня еще несколько дней… отдохнул, зажила бы рана.

Цзян Хуа отрицательно покачал головой и ускорил шаг. Немного не доходя до станции, он остановился:

— Дао-цзин, не следует быть такой мягкой. Борьба — вещь жестокая… Ну, иди домой.

— Цзян, — неожиданно спросила она, — как твое настоящее имя? Хоть это ты мне можешь сказать?

— Ли Мэн-юй… Ну, возвращайся. Я должен идти. До свидания! — Не дожидаясь новых вопросов, он повернулся и быстро зашагал к станции.

«Это тот самый Ли Мэн-юй, который руководил демонстрацией студентов в Нанкине!» — думала Дао-цзин, оставшись стоять под большой ивой.

 

Глава третья

Цзян Хуа действительно был известным нам Ли Мэн-юем из Пекинского университета. Почему же он назвался рабочим?

Ли Мэн-юй родился в провинции Хэнань. В тринадцать лет, едва успев окончить начальную школу, он вместе с отцом уехал в Шанхай, где поступил учеником в типографию. Работая, он продолжал учиться в вечерней школе. Здесь Ли Мэн-юй познакомился с коммунистами, которые воспитали и вырастили его, здесь же он вступил сначала в комсомол, а позднее в Коммунистическую партию Китая. В это время он, продолжая работать, уже учился в филиале Шанхайского университета и руководил подпольным рабочим кружком. После поражения революции начались жестокие расправы гоминдановцев с рабочими и революционерами. Во время одной из больших облав все известные ему партийные явки были провалены, и Ли Мэн-юй никак не мог установить связь с партией. Оставаться в Шанхае стало невозможно, и он уехал в Бэйпин к своему дяде — тоже рабочему-печатнику. В Бэйпине Ли Мэн-юй надеялся установить контакт с местной партийной организацией и поступить на какую-нибудь работу. Но наладить нужные ему связи было не так-то легко. Найти работу тоже оказалось делом не простым. В этом тяжелом положении ему пришла мысль о поступлении в Пекинский университет. С утра до вечера Ли Мэн-юй нанимался теперь на разные мелкие работы, чтобы не сидеть на шее у дяди, а вечерами при свете лампы готовился к экзаменам. Благодаря своей настойчивости и старанию он за какие-нибудь четыре-пять месяцев подготовился и успешно сдал экзамены на философский факультет.

Незадолго до этого Ли Мэн-юю удалось установить связь с районной партийной организацией, которая поручила ему руководить студенческим движением в Пекинском университете. Поэтому он с полным основанием мог называть себя и студентом и рабочим.

После возвращения из Нанкина, где он руководил студенческой демонстрацией, Ли Мэн-юй не мог больше оставаться в Бэйпине, и партия направила его в Таншань, где он свыше года работал на угольных копях и был одним из руководителей большой забастовки пяти таншаньских шахт. Когда в провинции Чахар начала организовываться Антияпонская добровольческая армия, Ли Мэн-юй тотчас приехал туда. Под Чжанцзякоу он был назначен командиром батальона. После поражения Добровольческой армии Ли Мэн-юй вернулся в Бэйпин и установил связь с Хэбэйским провинциальным комитетом партии, который направил его в окрестности Баодина для организации крестьянского движения. В то время широкие массы крестьян в уездах Гаоян, Бое, Лисянь, Взньсянь, Шэньцзэ, Жаоян, Динсянь, Аньго, не в силах больше терпеть гнета помещиков и ростовщиков, под руководством партии тайно готовились к восстанию. Перед приездом Дао-цзин в Динсянь Ли Мэн-юй, уже под именем Цзян Хуа, около полугода работал секретарем уездного комитета партии и вел здесь активную подпольную работу. Для того чтобы обмануть врагов и сбить их со своего следа, он благодаря Сюй Хуэй нашел убежище в Динсяньской школе. В это время он был занят организацией вооруженного восстания в местных частях баовэйтуаней. На берегах Танхэ часто можно было видеть торговца канцелярскими принадлежностями, ездившего на велосипеде по окрестным деревням. Это и был Цзян Хуа. Иногда он переодевался в крестьянскую одежду и бродил по дорогам, беседуя с крестьянами об их горьком житье, о тяжелых налогах и поборах. Так он постоянно менял свой облик и род занятий; враги, сколько ни старались, не могли обнаружить его, а революционные организации в деревнях были восстановлены и успешно действовали.

В тот последний вечер, когда Линь Дао-цзин так долго ждала его, Цзян Хуа находился на берегу Танхэ, медленно несущей свои воды вдоль низких дамб. Речка тускло поблескивала под светом то появлявшейся, то исчезавшей луны. Одна из заболоченных низинок берега густо поросла камышом. Прохладный весенний ветер колыхал его тонкие длинные стебли. Безмолвие ночи нарушал лишь один тихий шелест камыша, хотя в низинке собралось человек двадцать мужчин. Одеты они были в потрепанную военную форму или в старое крестьянское платье. Это были коммунисты и комсомольцы из окрестных деревень, входившие в состав отрядов баовэйтуаней. Одни из них стояли подле самой дамбы, опершись на винтовки, другие — тоже с винтовками в руках — присели на корточки в холодной болотной тине. На гребне земляной дамбы патрулировали два вооруженных дозорных.

Кроме Цзян Хуа, здесь находился также Дай Юй — особоуполномоченный Баодинского подпольного комитета партии, приехавший сюда всего два дня назад. Под их руководством шло собрание, на котором обсуждались вопросы дальнейшего роста членов партии и организации вооруженного восстания в отрядах баовэйтуаней. Цзян Хуа и Дай Юй, одетые по-крестьянски, сидели на корточках среди собравшихся; их ноги по щиколотку были погружены в холодную воду.

Первым выступил Цзян Хуа. Он обратился к присутствующим с просьбой сообщить о настроениях крестьян и высказать свои предложения.

Сначала все хранили молчание. Свет луны, пробиваясь сквозь камыш, отражался на лицах, полных решимости и воодушевления.

Несмотря на то, что молчание было очень коротким, казалось, что оно длилось целую вечность. Наконец послышался медлительный, полный скорби голос. Это заговорил крестьянин лет тридцати:

— Надо скорее приступать к делу! Мы, здешние крестьяне, больше не можем терпеть. Последнее наводнение затопило все наши поля, и мы не собрали даже на семена, а помещики все равно требуют арендную плату, заставляют выделять носильщиков, принуждают работать на них. Ростовщики пользуются случаем — всю кровь из бедняков высосали. Берешь сейчас взаймы меру кукурузы, а после уборки должен отдать две меры пшеницы. Соберешь, не соберешь — все равно. Дома дети с голоду умирают…

— Настроение у наших коммунистов боевое, — заговорил Ли Ло-гуй, командир одного из подразделений баовэйтуаней и секретарь подпольного районного комитета партии, — все рвутся в дело. Нужно только выработать план, как лучше рассчитаться с деревенскими паразитами. Уничтожив их, мы можем уйти в горы, создать там советский район, такой же, как в провинции Цзянси: истребим помещиков, поделим зерно… Это и будет нашим освобождением!

— Кто еще хочет выступить? Член партии может сказать партии все! — сказал Цзян Хуа.

— Все ясно! — произнес широкоплечий парень, большеглазый, с густыми черными бровями. Вид у него был решительный. — Что прикажет партия, то и сделаем! Ради своего освобождения мы пойдем на любые жертвы…

Цзян Хуа, повернувшись к нему, кивнул головой:

— Ли Юн-гуан, не торопись! — И он негромким голосом продолжал: — Наша Красная Армия сейчас наносит поражение за поражением гоминдановским войскам, выступившим в карательный поход. Она ведет тяжелые бои. Поэтому нам необходимо усилить свою борьбу, чтобы сковать в нашем районе часть вражеских сил. Давайте обсудим, как нам действовать…

Не успел Цзян Хуа закончить, как Ли Юн-гуан опять заговорил горячо и торопливо:

— У нас с Ли Ло-гуем все готово. Стоит уездному комитету партии приказать, как восстанет весь наш отряд баовэйтуаней. Прежде всего необходимо окружить дом помещика-тирана Син Цзы-цая. Я ворвусь туда и прикончу его. Потом пойдем дальше…

Молчавший до сих пор Дай Юй легонько похлопал Ли Юн-гуана по плечу, но вдруг сильно закашлялся. Наконец он проговорил:

— Молодец! Ты коммунист или комсомолец? Смело говоришь! Мы теперь действительно должны бороться за уничтожение помещиков-тиранов, за создание на Севере Советов!

Едва успел он закончить фразу, как ночную тишину один за другим прорезали три выстрела. Это был сигнал тревоги. Все присутствующие вскочили, защелкали затворы винтовок. Цзян Хуа шепотом приказал:

— Не двигаться!

— Эй, коммунисты, очнитесь, вы окружены! — сквозь частые звуки выстрелов донесся до них визгливый голос.

— Вот мерзавец!.. Это Син Цзы-цай со своими людьми! — быстро шепнул Ли Ло-гуй Цзян Хуа и Дай Юю. — Как быть? Наверное, с ним весь уездный охранный отряд. Как они смогли нас обнаружить?

Цзян Хуа прислушался и спокойно помахал рукой:

— Тихо! Товарищи! Если не дать им отпор, мы все погибнем. Надо решительно обороняться. Нас здесь двадцать человек, и у каждого есть оружие. — Он крикнул часовым, которые находились на гребне дамбы. — Ложитесь! Если кто сунется, стреляйте! — Затем, осторожно ступая по воде, он подошел к крестьянам, тут же обступившим его, и сказал:

— По-моему, нам не следует вступать с ними в перестрелку. Надо незаметно отойти, а затем рассредоточиться и скрыться.

— Товарищ Чжэн, что ты скажешь? — обратился он к Дай Юю по его партийной кличке. Цзян Хуа хотелось, чтобы тот поддержал его.

Дай Юй с побелевшим лицом испуганно прошептал:

— Вот уж не ожидал! Не ожидал… Надо сопротивляться… Иначе нельзя… пожалуй!..

Со всех сторон раздавались частые выстрелы.

Дозорные, залегшие на гребне дамбы, отвечали им. Эти два молодых деревенских парня стреляли и кричали:

— Идут! Идут! Они наступают!

Цзян Хуа не стал больше прислушиваться к тому, что бормотал Дай Юй, он повернулся к Ли Ло-гую и остальным крестьянам и приказал:

— Ли Юн-гуан, останешься со мной — будем прикрывать отход. Остальные под командой Ли Ло-гуя отходят — отстреливаются и отходят! Перед рассветом встретимся возле «поля в два му». Там окончим собрание.

Ли Ло-гуй тронул Цзян Хуа за локоть:

— Как же так! Ведь я местный житель, уж лучше ты отходи, а я вас прикрою.

Остальные крестьяне тоже смотрели на Цзян Хуа взволнованно и с уважением.

— Слышали приказ? Враг скоро подойдет совсем близко. В путь! Сейчас не время препираться! — Цзян Хуа, сражаясь в Добровольческой армии, прошел хорошую закалку, поэтому он так уверенно командовал этими деревенскими парнями, не имевшими еще настоящего боевого опыта.

Они подчинились. Ли Ло-гуй передал ему самую лучшую в отряде винтовку и несколько ручных гранат.

Солдаты из уездного отряда баовэйтуаней вели себя трусливо. Они лежали, прижимаясь головою к земле и не осмеливаясь даже глядеть в сторону противника. Ли Ло-гуй, воспользовавшись этим, повел небольшую группку своих бойцов на прорыв. Цзян Хуа и Ли Юн-гуан залегли возле самой воды и не спеша начали стрелять. Человек пятьдесят-шестьдесят солдат, приведенных сюда Син Цзы-цаем и командиром отряда, залегли и не решались идти на сближение.

— Вперед! В атаку! Мятежники бегут! Бояться нечего! Нечего! — неистовствовал толстый командир отряда.

Ему вторил визгливый голос Син Цзы-цая. Но едва кто-то из солдат решился двинуться вперед, как раздался выстрел Ли Юн-гуана, потом выстрел Цзян Хуа. После того как двое солдат уже попались к ним на мушку, остальные не осмеливались поднять голову. Рассчитывая, что бойцы, руководимые Ли Ло-гуем, уже далеко, Цзян Хуа и Юн-гуан, взявшись за руки, побежали по полю, поросшему высоким гаоляном. В эту самую минуту Ли Юн-гуана настигла пуля, и он упал. Цзян Хуа, не оглядываясь, взял его винтовку, повесил ее себе на шею, подхватил на руки товарища и побежал дальше. Пробежав немного, он почувствовал, что тело Ли Юн-гуана стало тяжелым и мелко задрожало. Цзян Хуа замедлил бег. Ли Юн-гуан открыл глаза и прошептал:

— Скажи матери… чтобы не горевала… продолжала борьбу… — Он вздохнул и затих.

В одной из низинок Цзян Хуа бережно положил на землю его холодеющее тело и молча смотрел на него. Приближающиеся сзади выстрелы заставили его поторопиться.

Во время быстрого бега Цзян Хуа не почувствовал, что пуля поцарапала ему плечо. Ему удалось прорваться, и он побежал к «тетушке» — матери Ли Юн-гуана, чтобы спрятать у нее две винтовки. Затем он вернулся в школу к Линь Дао-цзин, поспешно распрощался с ней и уехал.

 

Глава четвертая

Прекрасна в начале лета Северная равнина! Она вся полна жизни. По лазурному небу медленно плывут облака, на полях везде видны земледельцы, неутомимо работающие группами по два-три человека. Тонкие, нежные ветви ивы низко склонились над медленно текущей речкой.

Покой, царивший на берегу речки, вдруг нарушили звонкие ребячьи голоса:

— Смотри, смотри! Рыба! А вон лягушонок!

Веселый смех и благоухание только что распустившихся цветов заставляли еще глубже чувствовать радость этого весеннего утра.

— Учительница Линь, посмотрите, этот камень — известняк?

— Учитель Чжао, смотрите, какой красивый цветок!

По проселочной дороге шло человек десять мальчиков и девочек в возрасте двенадцати-тринадцати лет; в центре этой группы была Линь Дао-цзин и еще один учитель.

Позади всех шли две девочки с коротко подстриженными волосами: видимо, подруги. Они тихо разговаривали:

— Лю Сю-ин, видишь, как наши ребята любят учительницу Линь! Да и учитель Чжао тоже хороший, — говорила толстенькая девочка с живыми глазами, бросая на дорогу сорванный ею полевой цветок. — Знаешь, многие наши ребята хотят стать революционерами. Лю Сю-ин, я тоже хочу вступить в Красную Армию, но вот не знаю, где она.

— Нет, нет, Ли Го-хуа, — протестовала тонкая и худощавая Лю Сю-ин, — мы еще малы и пока должны учиться. Настанет время, и Коммунистическая партия и Красная Армия придут в наши края.

— Нет, ты не права. Если хочешь стать революционером, нужно поскорее вступать в Красную Армию и брать в руки винтовку.

— Ли Го-хуа! Лю Сю-ин! — позвала девочек Дао-цзин, оборачиваясь назад. — О чем вы спорите? Идите скорее сюда. Вот придем на место, там обо всем поговорим.

В это воскресное утро на поросших ивами берегах небольшой речки стало необычно шумно от голосов школьников, которые бродили вдоль берега. Время от времени раздавались восторженные возгласы: «Смотри, черепаха!», «Пескаря поймал!» Несколько мальчиков и девочек уселись под ивой и запели. Все эти звуки наполняли воздух радостным дыханием весны.

Дао-цзин присела на песке. На ее плечах был белый шелковый шарф. Наблюдая за игравшими детьми, она тихо говорила молодому учителю Чжао:

— Чжао, видишь результаты своей работы? — она указала на ребят, увлеченных ловлей рыбы. — Раньше они только шалили, а теперь… Ты только посмотри на них… — Дао-цзин счастливо улыбалась.

— Ну, что это за результаты! — ответил Чжао Юй-цин — юноша чуть старше двадцати лет с чистым худощавым лицом, на котором светились живые яркие глаза. В эту минуту он, склонив голову, чертил пальцем на песке иероглифы. — Нами никто не руководит. Мы, как бумажный змей с оборванной ниткой, носимся по ветру. Так долго не может продолжаться, — задумчиво проговорил он.

— Я тоже так думаю. — Дао-цзин вспомнила Цзян Хуа и невольно вздохнула. — Ты видел моего двоюродного брата? Вот если бы он был здесь, наша работа стала бы значительно лучше. Когда Цзян Хуа уезжал, он говорил, что к нам приедет человек; но прошло уже столько времени, а этого человека все нет и нет. — Сорвав ивовую веточку, Дао-цзин тихо помахивала ею, задумчиво глядя на Чжао Юй-цина.

— Хотя мы и работаем пока без руководства, но дела идут не так уж плохо. Многие ученики настроены революционно, некоторые учителя тоже сочувствуют нам. Мы можем взяться и за какое-нибудь дело поважнее.

Кивнув головой, Дао-цзин ответила:

— Я уже написала письмо в организацию с просьбой прислать кого-нибудь для связи, но ответа что-то нет. — Задумавшись на секунду, она продолжила: — Ребята, пожалуй, уже наигрались, давай позовем их сюда.

Чжао Юй-цин вынул свисток и свистнул. Школьники, побросав лопатки, маленькие ведра, удочки, поспешили к учителям. Кроме Ли Го-хуа, Лю Сю-ин и нескольких девочек постарше, все остальные основательно перемазались в иле. Хохоча, они показывали друг на друга и усердно утирали рукавами испачканные лица, но чем больше старались, тем сильнее размазывалась грязь. Наконец Дао-цзин не выдержала и рассмеялась сама.

— Ребята, пойдите сначала умойтесь в речке, а потом уж приходите сюда.

Дети шумной ватагой побежали к речке, быстро умылись и, возвратившись обратно, окружили своих преподавателей. Лица детей посерьезнели. Помолчав немного, Дао-цзин мягким голосом, сказала:

— Ребята, все вы — великая надежда нашего Китая. Вы любите свою страну, понимаете, что такое настоящий патриотизм, беспокоитесь о судьбе родины. Вы понимаете, по какому пути пойдет Китай. Ребята! Мы с вами будем жить в очень хорошем, счастливом обществе, в таком же, какое существует сейчас в Советском Союзе. Вы все прочитали книгу «Счастливая жизнь советских детей»? Хорошо, что прочитали! Ну, а теперь давайте побеседуем о том, почему жизнь советских детей такая радостная и счастливая и почему наши китайские ребята живут так плохо.

Теплые лучи солнца, пронизывая ветки ивы, освещали раскрасневшиеся лица ребят, усевшихся кружком на песчаном берегу. Дети наперебой заговорили:

— Дайте я скажу. В Советском Союзе дети хорошо одеваются, хорошо едят, их отцы и матери имеют работу… — тараторила Ли Го-хуа, поблескивая большими глазами.

— И я скажу. По-моему, самое главное, что они все могут учиться, — перебил ее круглоголовый паренек, под носом у которого висела прозрачная капелька. — Нашим китайским ребятам очень трудно учиться… Например, мне: у папы пятеро детей, а зарабатывает он в месяц пятнадцать долларов… Откуда же нам достать денег, чтобы я учился? А в Советском Союзе дети могут поступить в любую школу, а когда вырастут, то и в институт, лишь бы было желание. Они могут сколько… сколько… сколько угодно… учиться, а мы, взять хотя бы меня… как трудно… как трудно мне ходить в школу! — От волнения он все сильнее и сильнее заикался. Мальчик покраснел, глаза стали большими и печальными.

В эту минуту другой мальчик, глядя на него, сказал:

— Пи Дэ-жуй, хватит! А то у тебя глаза сейчас выскочат!

— Ребята. — Дао-цзин встала и, строго глядя на мальчика, поддразнившего Пи Дэ-жуя, сказала: — Пи Дэ-жуй говорит правильно. Он связывает свои слова с жизнью. Он учится очень хорошо, но его семья бедная. Ему хочется получить образование, но для этого нет средств. После уроков он ходит на станцию собирать уголь, тряпье, часто приходит на уроки голодным… Ребята, давайте подумаем вместе, почему жизнь китайских детей такая трудная?

Не отвечая на ее вопрос, все смотрели на Пи Дэ-жуя. Мальчик, который насмехался над ним, опустив голову, подошел к нему и смущенно тронул за рукав.

— Правильно, У Сюе-чжан, — сказал ему, улыбаясь, Чжао Юй-цин.

В это мгновение один из мальчиков крикнул:

— Ой, кто-то едет!

Это предупреждение немного запоздало. К ним подъезжал на велосипеде толстый учитель У Юй-тянь.

Дао-цзин быстро поднялась и пошла ему навстречу.

— Вы тоже решили отдохнуть? А мы с ребятами устроили здесь литературное чтение. Присоединяйтесь к нам. Какие замечательные стихи в сборнике «Богини» Го Мо-жо!

У Юй-тянь, поддерживая одной рукой велосипед, покачал головой:

— Решил в воскресенье навестить родственников, и никак не ожидал встретить вас здесь… в пяти ли от школы. Ну, продолжайте читать, продолжайте. Вы, наверно, все решили стать великими поэтами.

У Юй-тянь замолчал и внимательно посмотрел на детей. Те тоже выжидательно на него поглядывали. Толстяк взгромоздился на велосипед и медленно поехал прочь. Не успел он отъехать, как за его спиной раздался чистый детский голос, читавший стихи. Это было стихотворение «Утренняя радость»:

Месяца через два после того, как Цзян Хуа приехал в Динсянь и посеял здесь семена революции, обстановка в школе изменилась. Дао-цзин, следуя указаниям Цзян Хуа, всеми силами сплачивала всех, кого можно было сплотить. Прежде всего она начала с Чжао Юй-цина — молодого, прогрессивно настроенного учителя. Они быстро сдружились, помогали один другому, советовались о том, как лучше вести в школе нелегальную работу. Постепенно среди многих учеников и учителей получили распространение идеи антияпонской борьбы и спасения родины. В школе начали создаваться легальные союзы и кружки: литературный, музыкальный и драматический. У Дао-цзин улучшились отношения со многими учителями. Дао-цзин даже сумела завоевать расположение директрисы Ван Янь-вэнь — консервативной старой девы — и заставила ее доверять им и не вмешиваться в их деятельность. Но однажды директриса между прочим сказала Дао-цзин:

— Дорогая, зачем ты так часто уходишь с учениками за город? Прошло уж полгода, как ты приехала сюда, тебе бы пора остепениться, а ты ведешь себя, как девчонка.

— Так ведь я хожу за город с ребятами из литературного кружка. Я очень люблю литературу, мои ученики тоже ее любят, а на лоне природы приятнее читать стихи и отрывки из литературных произведений. Разве это не так? Пойдемте завтра утром вместе с нами?

Директриса утирала уголки рта носовым платочком и улыбалась:

— Стара я для этого стала, стара, не то, что вы, молодежь… — Перестав вдруг улыбаться, она наклонилась к Дао-цзин и тихо сказала: — Господин У все время твердит мне, что ты ведешь себя подозрительно… Ты и Чжао Юй-цин… Он утверждает, что вы уходите для того, чтобы проводить какие-то собрания. Будь поосторожнее, не возбуждай излишних разговоров, ведь это может подорвать репутацию нашей школы.

Она с любовью погладила Дао-цзин по голове и посмотрела ей в лицо.

— Что с тобой? Мне кажется, что ты за эти дни похудела. Пишет ли господин Цзян? Мой старший брат и Сяо-янь в письмах все время просят меня заботиться о тебе. Ах, девушка, не давай людям повода для пустой болтовни.

— И вы верите господину У? — Дао-цзин с укором посмотрела на директрису.

Та легонько потрепала ее по щеке и, качая головой, ответила:

— Конечно, не верю, но я — директор школы и за все отвечаю. Стоило мне лишь услышать о каких-то коммунистах, как я перепугалась.

Дао-цзин вдруг рассмеялась и, схватив худую руку Ван Янь-вэнь, сказала:

— Милая госпожа Ван, не беспокойтесь понапрасну! Ведь гоминдан всегда называет патриотов коммунистами. Я стараюсь лишь привить детям любовь к родине, говорю, чтобы они получше учились. Сами посудите, какой честный китаец не любит своей родины? А над нашей страной нависла сейчас такая опасность…

Ван Янь-вэнь согласно кивнула головой. В ее маленьких глазках даже появились блестящие слезинки.

Нелегальная работа в школе продолжалась.

Приближались летние каникулы. Однажды вечером школьный служитель зашел к Дао-цзин и сказал, что ее спрашивает какой-то господин. Сердце Дао-цзин учащенно забилось: кто бы это мог быть? Неужели Цзян Хуа?..

Дао-цзин поспешила к воротам школы.

— Дай Юй! — чуть не вырвался у нее возглас. Но она сдержалась и протянула ему руку.

— Давно не виделись. Вот проездом зашел навестить тебя, — тепло сказал Дай Юй, пожимая руку Дао-цзин.

— Да, мы давно не виделись. Входи, пожалуйста. — Дао-цзин пригласила его в свою комнату. Когда она читала рекомендательное письмо, в котором Цзян Хуа писал, что Дай Юй должен оказать ей помощь, ее глаза радостно блестели.

— Подумай только, Цзян Хуа пропал и до сих пор не написал ни строчки. У нас нет руководителя. Как хорошо, что ты приехал! — говорила Дао-цзин, проникаясь полным доверием к Дай Юю.

— Разве здесь, в Динсяне, никто с тобой не связан? — спросил тот, затягиваясь сигаретой.

— Нет, — смущенно ответила Дао-цзин. Перед своими товарищами-революционерами она еще чувствовала себя ребенком. — Нас здесь всего двое: я и еще один учитель, по фамилии Чжао. Вместе с ним мы сплотили несколько учителей и учащихся и с их помощью ведем пропагандистско-воспитательную работу. Самых проверенных, самых верных всего немногим больше десятка.

— Их фамилии? Как проявили себя на работе? — прервал ее Дай Юй.

«Может быть, тебе пока лучше об этом не знать?» — подумала Дао-цзин.

— Я не стану называть своих товарищей. Цзян Хуа приказал мне никому об этом не говорить.

— Верно, об этом не надо говорить, — согласился Дай Юй, беря в руки чашку с чаем. — Расскажи-ка лучше о ваших планах. Вы что, так и думаете довольствоваться одной лишь пропагандистской работой?

— Цзян Хуа говорил, что не следует чрезмерно спешить. Надо в течение длительного времени накапливать силы. И маленькая искра может вызвать пожар…

— Ну, это ошибочная, правоуклонистская теория, — решительно ответил Дай Юй.

Это заявление несколько удивило Дао-цзин, но она продолжала внимательно слушать то, что он говорил дальше. Дао-цзин слушала его пространные рассуждения о великих принципах революции, но особенной уверенности в том, что эти рассуждения правильны, у нее не было. Она отчетливо поняла лишь фразу:

— Позови этого твоего товарища Чжао. Я с вами обоими побеседую о вашей дальнейшей работе.

Когда пришел Чжао Юй-цин, Дао-цзин зажгла керосиновую лампу. Все трое уселись за маленький стол, и Дай Юй начал шепотом передавать им указания партии. Когда он поднялся из-за стола, был уже десятый час. После его ухода Дао-цзин и Чжао Юй-цин горячо заспорили. С раскрасневшимся лицом Дао-цзин пылко говорила:

— Если мы сделаем так, увидишь — все провалится! Мы привлекли на свою сторону директрису и некоторых учителей — это позволило нам изолировать У Юй-тяня, обречь его на бездействие. Мы смогли подняться на ноги, и наши дела пошли хорошо. Если же мы выступим открыто и добьемся ухода из школы директрисы, то и сами не сможем здесь оставаться.

— Нет, ты не права, — тоже горячился Чжао Юй-цин, — Линь Дао-цзин, не спеши с выводами. Мы не должны беспокоиться об этом. Ведь нам даны указания партийного руководства; даже не соглашаясь с ними, мы должны подчиниться. — Он смотрел на Дао-цзин и, тихонько постукивая кулаком по столу, добавил: — Эта Ван Янь-вэнь заискивает перед начальником департамента просвещения. Она в компании с У Юй-тянем прикарманивает деньги на содержание учащихся — об этом все знают. Слушаясь У Юй-тяня, она шпионит за учителями и учащимися. В школе многие недовольны ею. Товарищ Дай Юй хорошо назвал людей, подобных Ван Янь-вэнь, — гоминдановские прихвостни. Мы не должны упускать благоприятного момента, наши учащиеся и учителя должны получить боевое крещение.

Дао-цзин опустила голову на руки и долго сидела без движения.

— Ну, что ты скажешь? Если возражаешь, то говори прямо, — в голосе Чжао Юй-цина чувствовалось сочувствие, но в то же время и необычная настойчивость.

— Что уж тут говорить! Будем добиваться изгнания из школы и У Юй-тяня и директрисы… — Дао-цзин подняла голову и с сомнением посмотрела на него. — Раз получено такое указание руководства, мы должны подчиниться. Но я все же не могу понять, почему следует считать директрису нашим врагом?

— Может ли революция подчиняться настроениям и сомнениям отдельных лиц? — Чжао Юй-цин стал вдруг серьезным, его глаза настойчиво искали взгляда Дао-цзин, брови нахмурились. — Ты вот тоже якшаешься с ней. Меня это возмущает! Но теперь это дело прошлое. Получено указание сверху, и мы должны действовать решительно. Надо поступать по-революционному, так, чтобы по всему району гром пошел, — он забылся и заговорил во весь голос, но, спохватившись, опять перешел на шепот. — Товарищ Линь, я принимал участие в студенческом движении в Баодинском педагогическом институте и имею некоторый опыт. Не надо много раздумывать. Давай лучше поговорим о том, как действовать.

Чжао Юй-цину опротивела директриса, поэтому он решительно настаивал на изгнании ее из школы вместе с учителем У Юй-тянем. Дао-цзин не решалась более настаивать на своей точке зрения и пассивно согласилась.

Прошло три дня.

Утром, когда младшие ученики в обычное время с сумками за плечами пришли в школу, они почувствовали что-то неладное: ученики старших классов начали собираться группами во дворе и на спортивной площадке, о чем-то шепчась между собой и споря. Когда раздался звонок, никто из них не пошел на занятия. Звонок продолжал звенеть, но в классных комнатах по-прежнему не было ни одного человека.

Классный руководитель второго класса высшей ступени У Юй-тянь подошел к дверям своего класса, сердито нахмурил густые брови и стремительно зашагал к директору. Классный руководитель первого класса высшей ступени Чжао Юй-цин мельком заглянул в класс и тоже ушел.

У Юй-тянь и Ван Янь-вэнь о чем-то тихо совещались, когда толпа учеников, крича и топая ногами, подбежала к кабинету директора. Худое лицо директрисы стало восково-желтым, колени задрожали.

В кабинет вошла делегация: У Сюэ-чжан, Ли Го-хуа и трое других ребят. Не поклонившись, как обычно, они прямо обратились к Ван Янь-вэнь и У Юй-тяню:

— Госпожа директриса, почему ученики, постоянно живущие при школе, едят одни кукурузные лепешки? Вы прикарманиваете себе деньги, которые получаете на питание учеников?

— Эй, У Юй-тянь, гоминдановский прихвостень, зачем ты шпионишь за нами? Почему преследуешь патриотически настроенных учеников, которые ненавидят японцев.

В ту же минуту во дворе послышался гневный крик:

— Долой гоминдановского прихвостня У Юй-тяня! Долой директрису Ван Янь-вэнь!

Собравшиеся во дворе учащиеся с раскрасневшимися лицами потрясали кулаками.

— Немедленно замолчите! — завопил У Юй-тянь, как только крики на минуту смолкли. Он медленно подошел к дверям школы и, глядя на толпу учеников, стоявших во дворе, закричал: — Марш в классы! Вас спровоцировали коммунисты! Вы на опасном пути. Если будете устраивать беспорядки, вам плохо придется!

— Дети! — губы директрисы Ван Янь-вэнь побелели, в глазах стояли слезы. Собравшись с силами, она заговорила громче: — Не надо шуметь, дети, не надо… Вернитесь в классы! — По ее щекам текли слезы.

Некоторые из ребят, испуганные угрозой У Юй-тяня и растроганные слезами Ван Янь-вэнь, потихоньку пошли в классные комнаты. Во дворе осталось около тридцати учеников, которые под руководством У Сюэ-чжана и Ли Го-хуа продолжали стоять перед окнами директорского кабинета, громко требуя изгнания из школы У Юй-тяня и Ван Янь-вэнь. Это были наиболее смелые ребята, с которыми Дао-цзин беседовала больше, чем с другими. Смелая, горячая и мечтательная Ли Го-хуа была одним из вожаков.

— Долой гоминдановского прихвостня У Юй-тяня!

— Долой глупую и корыстолюбивую директрису Ван Янь-вэнь!

Они разбились на две группы: одна направила свои усилия против У Юй-тяня и Ван Янь-вэнь, а другая — против тех из товарищей, которые вернулись в классы.

Обстановка становилась все более накаленной. Ученикам младших классов тоже передалось настроение старших ребят. Дети из состоятельных семей разбежались по домам. Младшие ученики хотя и сидели на местах, но учителя, придя в классы, не начали с ними занятий, а стояли возле окон и наблюдали за тем, что происходит во дворе.

А во дворе мальчики и девочки громко кричали, словно подзадоривая всех, кто был в классах. Некоторые из преподавателей, захваченные происходящим, тоже вторили им:

— Долой!..

— Долой!..

Большинству младших ребят было совершенно неясно, против кого были направлены возгласы «долой!», но и они, следуя примеру товарищей, тоже активно присоединили свои голоса к общим крикам.

 

Глава пятая

Ван Янь-вэнь и У Юй-тянь долгое время молча сидели в кабинете. Потом, заметив разрыв в цепи школьников, толстый У Юй-тянь поспешно вскочил и, выбежав во двор, стремительно бросился к воротам школы.

— Держи! Держи! Держите этого прихвостня!..

— Скорее! Скорее бежим в департамент просвещения и подадим туда петицию! — призыв Ли Го-хуа тотчас же был подхвачен остальными.

Часть ребят с криками и улюлюканьем бросилась за У Юй-тянем.

— А ты почему не побежал вместе со всеми? Пошли подадим петицию, — обратились к Пи Дэ-жую Ли Го-Хуа и рослый паренек с лицом, изрытым оспой, — Ли Чжань-ао.

— Я, я не пойду!.. — забормотал худенький Пи Дэ-жуй, шмыгая носом. — Какая из этого польза? Я пойду собирать уголь, — он опустил голову.

— Эх ты, соглашатель! — сердито крикнул ему вслед Ли Чжань-ао и выбежал со двора.

После того как часть ребят бросилась в погоню за У Юй-тянем, Дао-цзин велела оставшимся расклеить по всей школе и на наружных стенах разноцветные полоски бумаги с лозунгами. Рядом с лозунгами «Долой директора школы!», «Долой У Юй-тяня!» неожиданно появились листки, на которых было написано: «Поддерживаем Советское правительство Китая!», «Поддерживаем Коммунистическую партию Китая!» Эти запрещенные лозунги вызвали всеобщее возбуждение. Возле них толпились ученики младших классов и с радостью, удивлением и страхом на разные голоса читали их вслух.

— Смотри! Смотри-ка! Коммунистическая партия…

Одни учителя, охваченные беспокойством, загнали своих учеников в классы, другие же с изумлением и даже некоторым уважением рассматривали эти листочки.

Дао-цзин вела в школе третий класс. Сначала она, так же как и другие учителя младших классов, оставалась в помещении, глядя через окно на то, что происходило во дворе, и чутко прислушиваясь к доносившимся оттуда крикам. Когда же часть ребят бросилась вдогонку за У Юй-тянем и почти все учителя вышли во двор, она бросилась искать Чжао Юй-цина. Однако юноша исчез. Опасаясь, что школьники не сумеют объяснить свои требования, он пошел вслед за ними в департамент просвещения.

«Нужно всеми силами скрывать свое настоящее лицо, растворяться в массе, добиваться ее всемерной поддержки…» — Дао-цзин вспомнились слова Цзян Хуа, сказанные им в последний памятный вечер. Цзян Хуа говорил ей тогда, что она должна всегда помнить эти принципы и методы подпольной работы в гоминдановских районах. Подумав об этом, Дао-цзин ощутила тревогу и томительное беспокойство. Добьются ли успеха те, кто пошел подавать петицию? Чжао Юй-цин, она сама, эти революционно настроенные ребята, что будет с ними? Зачем они так быстро раскрыли свои намерения? Прозвенел звонок, извещающий об окончании занятий. Школьники разошлись по домам. В глубокой задумчивости Дао-цзин вернулась в свою комнату. Однако не успела она сесть, как к ней неожиданно вошла Ван Янь-вэнь. Волосы директрисы были растрепаны, глаза покраснели и припухли. Она взглянула на Дао-цзин, тяжело упала на стул и сказала:

— Госпожа Линь, человек должен иметь хотя бы минимальное чувство благодарности. Скажите, пожалуйста, разве я плохо относилась к вам со времени вашего приезда?

— Госпожа Ван, в чем дело, говорите прямо?

Она знала, что директриса может к ней прийти. Хотя Дао-цзин еще не совсем раскрыла себя, все ученики знали о ее роли в сегодняшних волнениях в школе, и поэтому Ван Янь-вэнь это тоже могло стать известно.

— О чем тут еще говорить! — Ван Янь-вэнь вскинула голову. Ее худое лицо стало еще более бледным. — Вы приехали сюда по рекомендации моего брата, и, честно говоря, я питала к вам особое расположение. Мне говорили, что сразу же после приезда вы занялись подозрительной работой, но я не верила. Я не думала, что такая молоденькая девушка может состоять в какой-то партии, заниматься запрещенной деятельностью… Затем господин У часто говорил мне, что вы и Чжао Юй-цин проводите с учениками коммунистические собрания, ведете какую-то пропаганду… А я все не верила, я даже защищала вас и покрывала ваши проступки!

Она всхлипнула и умолкла, затем брови ее нахмурились, и она строго посмотрела на Дао-цзин.

— Конечно, по внешности трудно судить о человеке. Я не ожидала, что вы станете настраивать детей против меня, против господина У… А теперь… на стенах школы появились коммунистические лозунги… Куда уж дальше? Госпожа Линь, факты налицо. Но есть люди, которые за нас постоят.

Не дожидаясь ответа, она поднялась со стула и, пошатываясь, вышла.

Дао-цзин хотела ей все объяснить, но не успела. Она долго сидела без движения в своей комнате.

После обеда в школу пришло очень мало учеников. Многие родители, услыхав, что произошли волнения учащихся, не разрешили детям идти на уроки. Занятий не было. Дао-цзин не находила себе места. Хорошо еще, что с ней поддерживала связь Лю Сю-ин, которая через трех ребят сообщала ей обо всех новостях.

«Учитель Чжао привел ребят к департаменту. Они выкрикивали лозунги, требуя замены директора школы и учителя У. Затем они пошли к зданию уездного правительства и перед ним тоже начали выкрикивать лозунги».

«Учитель У сидит в городском комитете гоминдана, а директор школы — в департаменте просвещения…»

Время тянулось томительно медленно. Дао-цзин была полна тревоги и гнетущего беспокойства.

«Уже три часа… Ни Чжао Юй-цина, ни ребят до сих пор нет!» Не выдержав, Дао-цзин вместе с десятком школьников побежала к зданию уездного правительства. Узкие улочки городка были пыльными, летнее солнце немилосердно жгло голову и плечи. От бега и жары стало тяжело дышать. Вдруг Дао-цзин увидела Чжао Юй-цина, который во главе толпы учеников шел им навстречу. Школьники из обеих групп закричали и запрыгали.

— Вернулись! Вернулись!

— Победа! Ребята! Мы победили!

Все обнимали друг друга и радостно размахивали руками. Чжао Юй-цин и Дао-цзин, взволнованные, пожали друг другу руки. Юноша был весь в пыли, но его глаза сверкали радостно.

Линь, наша борьба увенчалась победой! В департаменте просвещения нас даже слушать не хотели, и мы пошли к зданию уездного правительства. Там тоже сначала не захотели с нами разговаривать. Но мы не отступили: стояли перед уездным правительством и требовали своего. И знаешь, они пошли на попятную. Начальник уезда и начальник департамента просвещения собственными персонами приняли нас и согласились на замену директора школы и У Юй-тяня!

Худощавое лицо Чжао Юй-цина даже загорело за сегодняшний день. Он похлопал Дао-цзин по плечу и улыбнулся:

— Ну как, а? — Глаза его победно блестели, словно говоря ей: «Я все-таки был прав!»

Дао-цзин была очень рада. Но эта радость вызывалась не столько успехом их выступления, сколько тем, что все обошлось благополучно. Она ничего не сказала Чжао Юй-цину о посещении директрисы и, взяв за руки двух ближайших ребят, радостно улыбнулась:

— Хорошо! Хорошо! Вы вернулись! Молодцы!..

* * *

Ночью пошел сильный дождь. Дао-цзин лежала в постели и никак не могла заснуть. Ее очень взволновали дневные события. Она не знала, радоваться ей или печалиться. Дао-цзин не поверила в напускной оптимизм Чжао Юй-цина. Но и самой себе она также не особенно верила. Ей вспомнились Цзян Хуа, Лу Цзя-чуань — опытные в революционной работе товарищи. Как бы поступили они на ее месте? Когда она стала засыпать, их образы все еще продолжали витать над нею и словно звали: «Линь, Линь, проснитесь… проснитесь…»

Дао-цзин явственно услыхала голос, звавший ее. Она проснулась и прислушалась. Действительно, кто-то тихо стучал в раму окна.

— Учительница Линь! Учительница Линь! — голос был торопливый и тревожный, но едва слышный.

Дао-цзин поспешно вскочила. Открыв двери, она увидела мокрого, как цыпленка, дрожащего от холода Пи Дэ-жуя, стоявшего под проливным дождем. Увидев Дао-цзин, он поспешно схватил ее руку и торопливо заговорил:

— Учительница Линь, плохо! Плохо!.. — Он задохнулся и испуганными глазами смотрел на Дао-цзин.

Дао-цзин испугалась. Стремясь сдержать собственное волнение и успокоить мальчика, она сказала:

— Не торопись, Пи Дэ-жуй. Скажи, что случилось?

— Госпожа учительница!.. Госпожа учительница… мой отец… послал меня сказать вам… Вы… Плохо… плохо!

— Пи Дэ-жуй, говори яснее. Что плохо? — спрашивала Дао-цзин, все больше волнуясь.

Очевидно, действительно произошло что-то из ряда вон выходящее, если мальчик под проливным дождем прибежал к ней в этот поздний час.

— Госпожа учительница, спасайтесь! Скоро они придут, чтобы арестовать вас и учителя… учителя Чжао.

— Что?.. — Дао-цзин прижала к груди маленькую голову Пи Дэ-жуя и втащила его в комнату.

— Мой отец служит в здании уездного правительства. И вот когда он подавал им чай, он услышал. Он… он говорил, что сегодня вечером было совещание начальника уезда… с руководителями городского комитета гоминдана. — Пи Дэ-жуй говорил заикаясь, глядя в глаза Дао-цзин. — Мой отец услыхал… сегодня ночью в двенадцать часов они хотят прийти и арестовать вас вместе с учителем Чжао… Мой отец прислал меня сказать, чтобы вы… вы поскорее спасались.

Дао-цзин взглянула на часы: скоро одиннадцать.

— Молодец! Спасибо тебе, Пи Дэ-жуй. Спасибо твоему папе. Скорее возвращайся. Какой сильный дождь!.. Подожди, ты не слышал, собираются ли арестовать кого-нибудь еще?

— Нет, никого больше. Госпожа учительница, вы… скажите скорее учителю Чжао… Скорее… Скорее спасайтесь! — тихо говорил Пи Дэ-жуй, уже выходя из комнаты. Дао-цзин, стоя в дверях, проводила взглядом его маленькую фигурку, которая тотчас растворилась в густой сетке дождя, и она поспешила к Чжао.

Через минуту Дао-цзин и Чжао Юй-цин уже совещались о том, как поступить. Сначала Чжао Юй-цин не поверил и отказался уезжать. Дао-цзин уговаривала его:

— Положение очень серьезное, почему ты упрямишься? Если ты не скроешься сейчас, то я тоже останусь здесь.

— Ладно, уйду, если уж ты так… — проговорил Чжао Юй-цин, застегиваясь. — Но куда бежать? Мы не можем так вдруг бросить школу и наших учеников.

— Верно! Мы и не уйдем далеко. Ведь мы должны передать наши классы другим учителям.

Подумав немного, Дао-цзин продолжала:

— Послушай, Чжао, давай сделаем так: я спрячусь у моей ученицы Лю Сю-ин. Она живет в деревне Ванцунь. С ее помощью можно будет поддерживать связь с учениками. А ты можешь спрятаться в доме Ван Пи-фу. Согласен? Да, вот еще что: надо предупредить близких нам учителей: Цзиня, Вана и Хэ.

— Я все сделаю. Беру это на себя, — согласился Чжао Юй-цин. — Ты иди первая, а я закончу тут некоторые дела и последую за тобой. Завтра до обеда я пришлю кого-нибудь к тебе. В зависимости от обстановки мы снова посоветуемся, как быть дальше.

— Ладно, но ты обязательно должен скрыться. Я пойду соберу вещи, и через десять минут уйдем вместе.

— Нет, вместе нельзя. Сначала уходи ты, а потом уж я. В таких делах я опытнее тебя. Не будем пререкаться!

Дао-цзин ничего не ответила. Все в ней было напряжено до предела. Она лишь усилием воли заставила себя промолчать.

— Слушай, будь осторожнее. Счастливо тебе!.. До встречи! — ее голос слегка задрожал.

Чжао Юй-цин покраснел. Он очень уважал Дао-цзин, считал ее своим верным товарищем. Но Дао-цзин всегда держалась серьезно и строго. Кроме обсуждения вопросов их совместной работы, они никогда не говорили ни о чем постороннем. Теперь же, когда они должны были расстаться, Дао-цзин проявила столько заботы и сердечности! Это глубоко тронуло его. Чжао Юй-цин не знал, как ему выразить Дао-цзин свою глубокую признательность. Посмотрев ей в лицо, он только тихо и взволнованно сказал:

— Линь, я лишь теперь понял тебя… Ну, иди скорее. Мы с тобой скоро встретимся. — Он пожал ее руку и выбежал из комнаты.

 

Глава шестая

Вся промокнув под сильным дождем, Линь Дао-цзин глубокой ночью добралась до дома Лю Сю-ин.

* * *

Следуя советам Цзян Хуа, Дао-цзин не только проводила работу среди учителей и учащихся, но также и близко познакомилась со многими родителями своих учеников. Среди них самые лучшие дружеские отношения установились у нее с матерью Лю Сю-ин. Это была крепкая женщина средних лет, имевшая шестерых детей. Несмотря на пережитые ею тяготы и невзгоды, она не утратила оптимизма и веры в жизнь. Больше всего Дао-цзин привлекал в ней жизненный опыт и трезвый взгляд на вещи. Дао-цзин была интеллигенткой, родившейся и выросшей в городе, и хотя ей и приходилось иногда бывать в деревне и встречаться с крестьянами, в душе она всегда считала их примитивными и невежественными. «Крестьяне бедны, — думала Дао-цзин, — им не хватает культуры и знаний. Что они могут знать, кроме работы в поле и домашних дел?» Сблизившись с матерью Лю Сю-ин, Дао-цзин вынуждена была пересмотреть свои взгляды. Эта женщина не только хорошо разбиралась в сельском хозяйстве. Она прекрасно знала жизнь крестьян, так как ее муж, плотничая, часто бывал в крестьянских фанзах, и хорошо понимала всю остроту классовой борьбы в деревне. Благодаря этой простой, обремененной большой семьей деревенской женщине Дао-цзин поняла, что она ошибалась, считая крестьян примитивными. Во время бесед с матерью Лю Сю-ин она чувствовала, как охотно и щедро эта женщина делится с нею своим знанием жизни, помогает ей разобраться во всех ее сложностях. Вот почему в эту тревожную ночь она без колебаний пришла к ней в дом, и мать Лю Сю-ин не побоялась оставить ее у себя.

Небольшой дворик семьи Лю был очень чист. Ограду его густо увивала люфа, сочные зеленые листья ее купались в ласковых лучах солнца. Все здесь дышало спокойствием и безмятежностью. Над маленьким домиком, разделенным внутри на три части, медленно курился дымок. Время близилось к полудню. Мать Лю Сю-ин, присев перед очагом и разжигая огонь, спокойно разговаривала с сидевшей рядом с ней Линь Дао-цзин.

— Ты, девушка, не волнуйся, — говорила она, ласково улыбаясь. — Поживи у нас день-другой, послушай, что творится кругом. Наши крестьяне говорят: «Нет на свете реки, через которую нельзя переправиться».

— Но, тетушка, как же мне здесь оставаться? В школе… — Дао-цзин не договорила: в комнату вошла Лю Сю-ин.

Рано утром она побежала в школу, чтобы разузнать, что там произошло ночью. Однако вернулась она лишь к полудню. Опустив голову, со слезами на глазах девочка сказала Дао-цзин:

— Они арестовали учителя Чжао.

— Сю-ин, расскажи подробнее, — попросила расстроенная этим неожиданным известием Дао-цзин. — Как им удалось его арестовать?

— Ночью больше десятка жандармов и солдат из охранного отряда окружили школу. Учитель Чжао не успел уйти, он что-то еще делал. Его и схватили, — говорила Лю Сю-ин, утирая слезы.

— А больше они никого не арестовали?

Сквозь слезы Лю Сю-ин ответила:

— Они арестовали еще Ли Го-хуа и У Сюэ-чжана… Утром, когда мы пришли в школу, всех наших ребят, которые вчера ходили подавать петицию, директриса и У Юй-тянь собрали в актовый зал, где нам сделали внушение. Какой-то худой, похожий на мартышку чиновник сказал, что если мы еще будем бунтовать, то нас расстреляют. Они говорили, что нужно расстрелять учителя Чжао и вас…

— Не плачь, Сю-ин! — Дао-цзин глазами, полными слез, смотрела, не отрываясь, на зеленые листья вьющейся люфы и через минуту тихо добавила: — Не плачь! Они вас не расстреляют. Какие еще новости?

— Никаких больше новостей нет, — всхлипнула Лю Сю-ин. — Госпожа учительница, а что же будет с вами? Ведь они… они разыскивают вас, хотят арестовать.

— Лю Сю-ин, не волнуйся, со мной этого не случится. Сходи сейчас к Пи Дэ-жую, Ли Цзюй-ин, Чжу Ю-гуану, Ван Гуан-цзу и к Ли Чжань-ао и скажи, чтобы они сегодня вечером пришли к озеру, что возле вашей деревни. Мне надо с ними поговорить.

— Ли Чжань-ао, подлый, предал нас, — сказала Лю Сю-ин, утирая слезы. — Он помогает гоминдановцам из городского комитета, издевается над нами. Кто думал, что этот мальчишка окажется таким негодяем!

Дао-цзин побледнела, но спокойно взяла руку девочки и сказала:

— Ну, что ж, нас будет меньше на одного — только и всего. Ты все-таки иди оповести остальных ребят.

Во второй половине дня, еще до встречи Дао-цзин с ее учениками, в дом Лю пришла пожилая женщина. В руках у нее была корзинка, которые носят обычно продавцы искусственных цветов и вышитых выкроек для матерчатых туфель. На ее худом, потемневшем от загара лице было приветливое и несколько смущенное выражение. Очевидно, она была хорошо знакома с хозяйкой, потому что, поздоровавшись со всеми, она медленно направилась прямо в дом. В это время Дао-цзин, сидя на кале, писала. Увидев незнакомую женщину, она немного растерялась. Однако делать было нечего. Дао-цзин оставалось лишь поздороваться и пригласить ее садиться на кан.

— Вы работаете. Продолжайте, пожалуйста. Я и здесь посижу, ничего, — спокойно проговорила женщина с легкой улыбкой. Усевшись на скамейку, она поставила свою корзинку на скамейку рядом.

Следом за женщиной в комнату вошла мать Лю Сю-ин. На ее лице тоже играла лукавая улыбка, как будто она была посвящена в какую-то тайну.

Дао-цзин с недоумением поглядывала на обеих женщин. Ей было неловко, она не знала, о чем ей говорить с гостьей.

Но незнакомка заговорила первой:

— Девушка, хочешь купить цветок? Цветы у меня совсем как живые, красивые.

— Нет, мне не нужно. — Дао-цзин отрицательно покачала головой. — И вышитых туфель я не ношу.

— Молоденьким девушкам очень к лицу красивые вышитые туфли! — женщина внимательным взглядом окинула Дао-цзин с ног до головы и, обращаясь к хозяйке, с улыбкой сказала: — Красивая девушка!.. Как я была бы счастлива, если бы у меня была такая дочка!

Дао-цзин смущенно улыбнулась. Глядя в доброе лицо этой пожилой женщины, она тихо спросила:

— Матушка, вы из этой деревни? Неужели у вас нет детей?

— У нее теперь никого нет, — ответила за женщину мать Лю Сю-ин. — Мужа ее давно не стало, был сын, да и тот недавно тоже умер… — Посмотрев на женщину, она тихо вздохнула и вышла.

Дао-цзин чувствовала некоторую неловкость. С какой целью хозяйка привела сюда эту незнакомую женщину? Разве она не просила ее хранить тайну? Она спокойно продолжала разговаривать с женщиной, хотя волновалась все больше.

— Матушка, как вам теперь, наверное, тяжело, вы остались совсем одна на свете?

— Ничего… проживу! — ответила женщина так спокойно, что Дао-цзин удивилась. — Девушек в деревнях много, спрос на мой товар — большой. Хожу по деревням со своей корзинкой, на свете есть добрые люди — они не дадут мне умереть с голоду. Девушка, позволь спросить тебя, ты сама-то откуда? Как попала сюда?

На мгновение сердце Дао-цзин замерло. «Как быть? С какой целью она спрашивает меня? Может быть, ей все обо мне рассказали?»

— Я пришла сюда в гости, — не спеша ответила Дао-цзин, — вчера вечером разразился сильный ливень… В этом году, наверно, поля опять затопит…

— В самом деле, — сказала женщина, пристально глядя на Дао-цзин и вздыхая. — Каждый год если не засуха, так наводнение, да еще война… бандиты кругом… Крестьянам просто житья не стало!.. Девушка, а ты все-таки не здешняя? Наверно, учительница?

— Да, я учительница. — Дао-цзин усилием воли подавила тревогу, охватившую ее. — Я учу Лю Сю-ин, пришла вот поговорить с ее матерью, а она и оставила меня ночевать. А вы здешняя? Вам, наверное, нужно, чтобы я написала для вас письмо? — в свою очередь, поинтересовалась Дао-цзин.

— Нет, — женщина засмеялась. — Я пришла разузнать у вас об одном человеке. Есть такой Цзян Хуа, господин Цзян, вы с ним знакомы.

Когда Дао-цзин услышала имя Цзян Хуа, ее сердце сильно забилось. Кто эта женщина? Почему она спросила о Цзян Хуа?.. В эту минуту Дао-цзин увидела улыбающееся лицо Лю Сю-ин, вошедшей вместе с матерью в комнату, и у нее мелькнула мысль: может быть, это и есть та самая «тетушка», о которой говорил ей Цзян Хуа?

— Да, я знаю его, — откровенно ответила Дао-цзин. — А вы кто?

Женщина бросила взгляд на Лю Сю-ин и ее мать, встала и, подойдя к Дао-цзин, улыбнулась:

— Девушка, он тебе никогда не говорил о своей «тете»?

— Ой! Неужели это вы! — Дао-цзин бросилась к ней и схватила ее за руки.

Эти руки были худые, огрубевшие от работы, но какими ласковыми и сильными они показались Дао-цзин!

— Доченька, прости меня! — произнесла женщина, усаживая Дао-цзин на кан. В это время Лю Сю-ин и ее мать вышли из комнаты. — Цзян Хуа говорил мне, что ты работаешь в школе. Наверное, надо было пораньше связаться с тобой, но в нашем районе обстановка была очень тяжелая. Я уходила на некоторое время отсюда и поэтому не смогла разыскать тебя. Но я кое-что о тебе знаю…

Дао-цзин молчала и с еле заметным выражением удивления на лице продолжала слушать «тетушку».

— Ты неплохо поставила работу в школе, почему же все вдруг пошло прахом?

Дао-цзин ответила:

— Пришел человек по имени Дай Юй. У него было рекомендательное письмо от Цзян Хуа. Он приказал нам выступить против директора школы и учителя У. Мы выступили, раскрыли себя, и нас сразу разгромили.

— Что? Кто пришел к тебе? — в голосе «тетушки» послышалось волнение, но говорила она по-прежнему неторопливо и ровно. — Странно! Мой племянник уехал отсюда более двух месяцев назад, и, кроме меня, ни один человек не знал ничего о твоей работе.

Дао-цзин обомлела. Ей вспомнилось поведение Дай Юя еще до ее приезда в Динсянь, и подозрения с новой силой овладели ею.

«Тетушка» задумалась на минуту.

Дао-цзин выжидающе смотрела на ее простое морщинистое лицо.

— Доченька, — ласково обратилась к ней «тетушка», беря в руки корзинку, — я очень виновата, что не связалась с тобой пораньше, но сожалеть об этом теперь поздно. Давай-ка лучше поговорим о настоящем. Враги озверели, и тебе ни в коем случае нельзя здесь оставаться. Ты должна поскорее уезжать. Сегодня вечером ты это и сделаешь. Доченька, я полюбила тебя сразу, как увидела, но не имею права задерживать тебя здесь.

Дао-цзин внимательно слушала ее. Из ее слов она еще лучше поняла всю трудность и сложность революционной борьбы: стоит человеку хоть немного проявить беспечность, чего-нибудь не предусмотреть, как получаются катастрофические ошибки. Так случилось с Чжао Юй-цином, так было раньше и с ней самой.

— Тетушка, — Дао-цзин невольно, сама того не замечая, стала так называть ее, — куда же мне ехать? Ведь у меня здесь ученики… Я не могу этого сделать.

На лице «тетушки» появилась горькая усмешка. Она тихонько погладила Дао-цзин по руке.

— Детка, революция требует строгой дисциплины. Здесь ты не можешь спрятаться. Я не могу оставить тебя прямо в пасти тигра… Рано или поздно мы победим, но знаешь: «Коль стоишь в комнате с низким потолком, приходится наклонять голову». Подумай, куда ты сможешь уехать, где сумеешь устроиться, — туда и поезжай. А о своих учениках не беспокойся: здесь есть кому о них позаботиться.

Дао-цзин больше не возражала. Она поняла, что перед ней находится руководитель, о котором ей говорил Цзян Хуа. Этому руководителю она должна верить и подчиняться. Поэтому, помолчав минуту, она наклонилась к уху «тетушки» и сказала:

— Тетушка, в таком случае я вернусь в Бэйпин. Только не забывайте о моих учениках и еще о Чжао Юй-цине — это очень хороший молодой товарищ. Его арестовали… — когда она говорила это, из ее глаз закапали слезы.

«Тетушка» кивнула головой.

— Доченька, не расстраивайся. Придет день нашей победы, и мы рассчитаемся с врагами сполна. Ты знаешь, мой сын… Ты слышала когда-нибудь о Ли Юн-гуане? Он… он совсем недавно погиб… Как тяжело это матери, как горько!.. Но ничего, ничего. Сыночек мой… Ничего!

«Тетушка» покачивала головой и чуть слышно шептала «ничего», но по ее морщинистым щекам, словно ручейки, бежали слезы.

Дао-цзин долго, не отрываясь, смотрела на это полное скорби лицо, и ее губы невольно произнесли:

— Тетушка, не горюйте так! Вы потеряли сына, но у вас есть много, очень много других…

Когда «тетушка» с корзиной в руках, прихрамывая, вышла из комнаты, Дао-цзин схватила за руку мать Лю Сю-ин и настойчиво попросила:

— Расскажите, расскажите мне об этой женщине!

— Всего-то я и сама точно не знаю, — ответила та. — Знаю только, что они с мужем были хорошими, работящими людьми и жили в пятнадцати ли отсюда, в Даванчжуане. Жили очень бедно, у них не было ни клочка собственной земли, и они батрачили у богатеев. Во время волнений в уездах Гаоян и Лисян ее муж присоединился к восставшим и погиб. У нее остался лишь сын — Ли Юн-гуан. Хороший был парень, тоже тайно руководил крестьянами в наших местах. Эта женщина — редкий человек. У нас в округе нет никого, кто бы не знал и не любил ее. Стоит кому-нибудь попасть в беду, она обязательно поможет. Вот так она работает среди крестьян. Сегодня здесь, завтра там. — Мать Лю Сю-ин подолом куртки вытерла с лица пот и продолжала: — Так она и живет. Днем иногда работает у помещиков и богатеев, продает их женам и дочерям свой товар, а вечерами ведет работу среди нас, крестьян. — Тетушка Лю улыбнулась и замолчала, но Дао-цзин не удовлетворилась сказанным и продолжала выжидательно смотреть на нее.

 

Глава седьмая

Уже смеркалось, когда Сюй Хуэй вышла из восточного корпуса Пекинского университета, намереваясь вернуться к себе в комнату и немного поработать. Подойдя к воротам женского общежития, она вдруг услышала позади себя голос:

— Госпожа Сюй… Сюй Хуэй!

Сюй Хуэй остановилась и оглянулась. При тусклом свете уличного фонаря она увидела, что поблизости нет никого, кроме мужчины, стоявшего в тени росшего перед воротами дерева. Она приблизилась к нему. Перед ней стоял одетый в лохмотья незнакомец, длинные волосы его, видно, давно не стрижены, лицо и руки перепачканы угольной пылью. Человек походил на рабочего-угольщика.

— Госпожа Сюй, я получил письмо, которое вы мне писали…

— Ой, это ты!.. Ли Мэн-юй… — тихо вскрикнула Сюй Хуэй и, оглянувшись на прохожих, шепнула: — Иди за мной. Дойдем до ближайшего переулка и там поговорим.

— Вот здесь можно остановиться, — сказал Цзян Хуа, когда они подошли к дверям угольной лавки. Спокойно глядя на Сюй Хуэй, он сказал:

— Я приехал сегодня в полдень на товарном поезде. У меня нет ни денег на еду, ни одежды, чтобы переодеться. У тебя с собой есть деньги?

Сюй Хуэй, передавая деньги Цзян Хуа, заметила приближающегося к ним прохожего и громко сказала:

— Возьмите, вот вам деньги за уголь.

Когда прохожий ушел далеко, она спросила Цзян Хуа:

— Давно уже не имела известий от тебя. Что ты делал это время?

— Из деревни я переехал на шахту… Но здесь нам неудобно разговаривать, я пойду. Через день зайду, и мы поговорим более обстоятельно. — Отойдя на несколько шагов, он опять обернулся: — Есть что-нибудь новое? Я давно не был в Бэйпине.

— Партия создает на Севере народные вооруженные силы, организовала комитеты самообороны, выдвинула лозунг вооруженной защиты Северного Китая, — одним духом выпалила Сюй Хуэй.

Затем огляделась по сторонам.

— Пойдем вместе и еще поговорим по дороге. Сун Цин-лин, Хэ Сян-нин… более трех тысяч человек поставили свои подписи под «Основной программой войны китайского народа против японского империализма». Ты читал эту Программу? Говорят, что ЦК партии выдвинул также предложение о создании Единого антияпонского фронта.

Цзян Хуа внимательно слушал. Однако, пройдя немного, он, словно что-то вспомнив, обернулся к Сюй Хуэй и сказал:

— До свидания, я должен спешить. Через несколько дней встретимся! — повернулся и большими шагами пошел в противоположную сторону.

* * *

После того как Цзян Хуа расстался с Дао-цзин, динсяньской партийной организации было нанесено подряд несколько серьезных ударов, и она оказалась разгромленной. Условия не позволяли продолжать больше работу в этих местах, и Цзян Хуа уехал на Цзинсинские угольные копи с задачей подымать рабочих на вооруженную борьбу. Более двух месяцев Цзян Хуа вел там подпольную работу, пока Хэбэйский провинциальный комитет партии не направил его в Бэйпин. Цзян Хуа был так перегружен партийной работой, что у него почти не оставалось времени заработать себе немного денег на еду. Средств на поездки в Бэйпин тоже не было, и ему пришлось тайком сесть на товарный поезд, груженный углем. Конечно, даже такая поездка была бы сносной, если бы ему удалось беспрепятственно добраться до места назначения. Но когда поезд прибыл в Баодин, его заметил контролер. Это тоже сошло бы благополучно, если бы у Цзян Хуа была хоть малая толика денег, чтобы дать кондуктору «на табак». Однако, к сожалению, у него не было ни копейки. Он и так уже два дня ничего не ел. Контролер, приняв Цзян Хуа за мелкого воришку, дал ему несколько тумаков и отпустил. Цзян Хуа уже не раз приходилось бывать в подобных переделках: работая в Таншане, он частенько не имел денег на железнодорожный билет и ездил «зайцем». Пропустив поезд, с которого его ссадили, Цзян Хуа сел на следующий. На этом поезде он без происшествий доехал до Бэйпина.

С поезда Цзян Хуа спрыгнул возле городских ворот Сибяньмынь. Усталой походкой он добрался до какого-то крестьянского поля, отдохнул там немного и поднялся, чтобы снова двинуться в путь. Заметив, что весь испачкался в угольной пыли, Цзян Хуа медленным шагом дошел до городского рва и начал умываться. Но сколько ни старался, он так и не мог отмыться: его одежда была насквозь пропитана пылью.

Цзян Хуа нахмурил брови, горько усмехнулся и отошел ото рва. Затянув пояс потуже, он направился в город. Он ослаб от голода. Однако, пересиливая себя, он довольно бодро зашагал по улице, изображая из себя рабочего-угольщика, и даже запел песенку «Молодая вдовушка у могилы».

По двум старым адресам он не нашел тех, кого искал, и отправился к университету, надеясь увидеть там Сюй Хуэй. В ворота его не пустили, поэтому ему ничего не оставалось, как прилечь под деревом и дожидаться ее.

Спустя дней десять Цзян Хуа уже совсем не походил на грязного рабочего-угольщика. Несмотря на палящее солнце, он быстро шел по улице Дунсыдацзе, направляясь к Сюй Хуэй. Однако одна непредвиденная встреча задержала его.

— Эй, брат Цзян, давненько мы с тобой не виделись!

Цзян Хуа обернулся. Небольшого роста мужчина средних лет, с непомерно большой головой, одетый в старую, потрепанную куртку, поспешно подошел к нему и схватил за руку.

— А, старина Мэн! — Цзян Хуа улыбнулся и поздоровался с ним.

Это был Мэн Да-хуань. Они вместе воевали в Северной Чахар, в Добровольческой партизанской армии. Мэн Да-хуань — в качестве командира взвода. До этого он был продавцом в магазине. Сейчас он с необычайной радостью пожимал руку Цзян Хуа.

— Старина, вот так встреча!..

Взглянув на потрепанную одежду фронтового друга, на его расплывшиеся в улыбке толстые губы, Цзян Хуа спросил:

— Старина Мэн, что ты поделывал эти два года?

— И не вспоминай лучше! Прямо ужас! — отвечал тот и, склонившись к самому уху Цзян Хуа, зашептал: — Ищу связь с партией — и ничего не могу добиться. Работал по мелочи, так, где придется: в Бэйпине, в Тяньцзине. Всей душой стремлюсь найти своих — и все никак! Вот тебя, наконец, встретил. Ну, пойдем ко мне, у нас с тобой есть о чем поговорить.

Цзян Хуа колебался. Тогда Мэн Да-хуань серьезно посмотрел на него и сказал:

— Эх, как вспомнишь былые дела, приятно на сердце становится: за несколько дней наша армия тогда освободила Баочан, Долоннор, Гуюань, Чжанбэй!.. Здорово долбанули тогда японцев! А этот каналья Чан Кай-ши… Ты понимаешь, силы нашей Коммунистической партии снова растут! — его маленькие глазки довольно блестели. — Я хочу разыскать… Ты поможешь мне? С кем ты сейчас связан?

Как опытный партиец, Цзян Хуа осторожно отнесся к человеку, о котором он так долго ничего не знал. Он улыбнулся и с безразличным видом покачал головой:

— Э-э!.. Я давно уже не занимаюсь этим. У меня нет никаких связей. Я вернулся только что из деревни. Думаю вот заняться чем-нибудь в Бэйпине.

По лицу Мэн Да-хуаня мелькнула тень разочарования, но он тут же расплылся в улыбке, схватил за руку собиравшегося уходить Цзян Хуа и торопливо проговорил:

— Неужели ты?.. Я не могу поверить в это… Однако все равно. Мы, как братья в беде, должны держаться друг друга. Пойдем ко мне, поговорим. — Не обращая внимания на то, что Цзян Хуа вовсе не был расположен идти с ним, он крепко схватил его за руку и повел по улице.

Цзян Хуа пришлось подчиниться. По дороге они вспоминали то одного, то другого из своих прежних знакомых. Мэн Да-хуань не получил большого образования, но в разговоре стремился показать себя передовым человеком. Он не переставая ругал старое общество, надеясь, что Цзян Хуа проникнется к нему доверием. Однако тот по-прежнему старался избегать этой темы. На одной из улиц им встретилась крикливо одетая молодая женщина в розовом платье-халате, с завитыми волосами и сильно накрашенными губами. Взглянув на нее, Цзян Хуа рассмеялся и сказал Мэн Да-хуаню:

— Посмотри-ка, господин Чан Кай-ши проповедует «движение за новую жизнь», но эти девушки одеваются все же чересчур вызывающе. Старина Мэн, ты слышал, сам мэр города господин Юань однажды стоял у входа в парк Сунь Ят-сена и задерживал девушек с голыми руками. Любопытно, правда!

Мэн бросил долгий масляный взгляд на белую шею и плечи только что прошедшей женщины, хихикнул и осклабился. По лицу Цзян Хуа промелькнула чуть заметная усмешка.

Так, разговаривая, они незаметно подошли к воротам жандармского управления. Здесь Мэн Да-хуань неожиданно остановился и пристально посмотрел на Цзян Хуа, словно хотел что-то сказать.

Цзян Хуа подтолкнул его плечом.

— Пойдем, старина, уж не твое ли это новое жилье?

— Не мое, друг, а твое. И ты, дорогой, уже прибыл.

Мэн Да-хуань преобразился. Сунув руки в карманы, он самодовольно рассмеялся:

— Старина Цзян, «честный человек не говорит намеками». Могу тебе признаться: я служу в жандармерии.

Но Цзян Хуа не растерялся. Притворившись, что он принял слова «друга» за шутку, Цзян Хуа похлопал его по плечу и сказал:

— Ладно, старина, кто не знает, что ты любитель пошутить! Да разве так нужно разговаривать со старым другом? Пойдем, я знаю за Цяньмынем одно местечко, где можно посидеть. Разве тебе больше нечего мне сказать? — голос Цзян Хуа звучал теперь уже по-другому, в лад с многозначительной интонацией Мэн Да-хуаня.

Это ввело в заблуждение провокатора; он надеялся выведать у Цзян Хуа побольше или даже завербовать этого коммуниста, что сулило ему значительную награду. Поколебавшись мгновение, он махнул рукой в сторону часового, стоявшего у дверей. Тотчас же из управления вышли четыре агента в штатском и окружили Цзян Хуа. Мэн Да-хуа быстро вошел в здание. Спустя несколько минут, когда он оттуда вышел, на нем был новенький габардиновый китель, а на голове красовалась соломенная шляпа с плоской тульей.

Выпятив грудь и самодовольно ухмыляясь, он обратился к Цзян Хуа.

— Пошли! Веди туда, где, как ты говорил, можно поболтать.

Мэн Да-хуань шел рядом с Цзян Хуа. Четверо агентов шествовали с ними: два спереди, а двое сзади.

— Старина Цзян, ты видишь, как я добр? Но это еще не все. Раз уж спасать человека, так спасать его до конца! Хочешь, я поручусь за тебя, порекомендую, и ты тоже сможешь поступить к нам? — обернувшись к Цзян Хуа, он оскалил зубы в улыбке. — Жалованье сто восемьдесят долларов в месяц, в театр можно ходить бесплатно, в баню — тоже, проезд по городу бесплатный, даже в публичный дом — и то бесплатно, ты вот уставился на эту девку, а таких там полно! Стоит тебе чего-нибудь захотеть — никто не решается нам прекословить! — Он продемонстрировал все сказанное выразительными жестами. — Где только у меня раньше глаза были? Вступил зачем-то в эту чертову Добровольческую армию, мучился целых три года, терпел всякие лишения. А сейчас, стоит раскрыть дело, поймать коммуниста — и доллары сами катятся в карман! Ну, что ты скажешь?

Цзян Хуа с сосредоточенным видом слушал его, кивая головой. Затем задумался и отрицательно покачал головой.

— Нет! Я думаю, я с этим не справлюсь. Старина Мэн, ты пойми: у меня сердце доброе, я человек мягкий… Я просто не смогу!

— Да брось ты! По-моему, вся прежняя работа не идет ни в какое сравнение с нынешней. — Мэн Да-хуань показал большой палец и покачал головой. — Я тебе все-таки напишу рекомендательное письмецо.

Цзян Хуа улыбнулся:

— Да нет, не стоит! Я все равно не смогу.

Мэн Да-хуань пристально посмотрел на него и что-то пробормотал. Вскоре они подошли к ресторану. Здесь Цзян Хуа остановился:

— Ну, время уже за полдень. Давай зайдем, выпьем, закусим, поговорим… Я угощаю!

— Ладно, ни один уважающий себя человек не откажется выпить и закусить, когда предлагают.

Мэн Да-хуань вслед за Цзян Хуа поднялся по лесенке на второй этаж. Два агента последовали за ними, а двое других остались внизу.

За обедом Мэн продолжал свои увещевания. Этот тупой провокатор мерил Цзян Хуа на свою мерку: стоит только припугнуть, посулить что-нибудь — и человек согласится стать предателем.

— Старина Цзян, ты ведь не знаешь небось, как выглядят доллары? Светленькие такие, позвякивают. Оставь сомнения! С моей рекомендацией тебе обеспечены и карьера и богатство. Могу тебе сказать, — я теперь командир роты особого назначения.

Цзян Хуа продолжал молча улыбаться, глядя в его покрасневшие от вина маленькие глазки.

— Старина Мэн, во время революции ты не отличался особыми талантами. Я никогда бы не подумал, что ты теперь сумеешь себя так проявить. Того и гляди скоро станешь командовать батальоном. Жаль, но я не гожусь для такой работы.

Цзян Хуа ел, пил, разговаривал, улыбался. В его мозгу один за другим мелькали планы побега. Ему было ясно, что если он не согласится стать агентом жандармерии, то немедленно будет брошен в тюрьму. Единственным средством было бегство. Но, поднявшись на второй этаж ресторанчика, Цзян Хуа понял, что убежать отсюда невозможно. Расплатившись за обед, он предложил Мэн Да-хуаню:

— Старина, мы с тобой столько не виделись, как следует и поговорить не успели. Давай сходим вместе куда-нибудь в кино? Можно пойти в кинотеатр «Чжэньгуан». Что ты на это скажешь?

Подумав, Мэн Да-хуань согласился. Но он предложил пойти не в «Чжэньгуан», а в кинотеатр «Дагуаньлоу», так как там было больше его агентов и он мог не опасаться, что Цзян Хуа сбежит.

Мэн Да-хуань посадил Цзян Хуа рядом с собой. Четверо агентов расселись вокруг. На экран Цзян Хуа не смотрел. Сидя в темном зале, он украдкой следил за выражением лица сидящего рядом Мэн Да-хуаня. Когда на экране появились девицы с голыми бедрами, а мужчина под завывание джаза стал целовать какую-то женщину, Цзян Хуа, посмотрев на Мэн Да-хуаня, заметил, что тот плотоядно хихикает, а из углов его большого рта текут слюни. Нельзя было медлить ни секунды. Он тихо поднялся, положил на свое сиденье шляпу и хотел идти. Но ему это не удалось. В темноте чьи-то руки стиснули его, а Мэн Да-хуань удивленно закричал:

— Куда это ты?

— Купить сигарет, — спокойно ответил Цзян Хуа и снова хотел идти.

Но Мэн схватил его за руку и громко сказал:

— Пусть другие сходят за сигаретами. Кто не знает, что ты коммунист. Сбежать вздумал, но номер не пройдет!

Он сделал особый упор на последней части фразы, чтобы его агенты не спускали глаз с «пленника».

Однако Цзян Хуа не потерял присутствия духа. Он вернулся на место, решив, что раз уж отсюда ему не удалось убежать, надо хотя бы посмотреть кинокартину.

После окончания сеанса агенты со всех сторон окружили их и сопровождали до самого выхода. На улице, когда толпа рассеялась и людей стало поменьше, Мэн Да-хуань сказал Цзян Хуа:

— Ну, хватит канителиться, пойдем со мной без всяких разговоров в управление!

Взглянув на него, Цзян Хуа удивленно спросил:

— Как ты можешь так поступать? Вспомни, какие мы с тобой были друзья! Позволь мне еще подумать.

— Хватит раздумывать! — Мэн с угрожающим видом схватил его за плечо. — И так я с тобой много времени потерял. Пошли!

— Ну что же, идти так идти! — согласился Цзян Хуа. — Но, старина Мэн, мне нужно покончить с одним дельцем, и здесь не обойтись без твоей помощи. Два дня назад, еще до моего отъезда сюда, я по почте перевел на имя одного приятеля двести долларов. Дело в том, что в наших местах полно бандитов, и я боялся быть ограбленным. Сегодня утром пошел к этому приятелю, но не застал его дома. Пришлось оставить записку, чтобы он подождал меня после обеда. Вот я и хотел бы зайти сейчас и взять свои деньги. У вас в управлении без денег никак не обойдешься.

Стоило Мэн Да-хуаню услышать о деньгах, как у него от жадности загорелись глаза. Он тут же согласился помочь Цзян Хуа. И они в сопровождении все тех же четырех агентов наняли рикш и поехали.

Цзян Хуа сидел в середине, ему запретили разговаривать. Через некоторое время процессия быстро въехала в небольшой переулок.

Возле старых, облупившихся ворот Цзян Хуа велел рикшам остановиться. Подойдя к Мэн Да-хуаню, он тихо сказал:

— Старина Мэн, я хотел бы с тобой посоветоваться, как мне сейчас поступить? Мой друг Ван Ю-дэ живет здесь. Если вы войдете вместе со мной, он увидит, что меня арестовала полиция, испугается и может не отдать денег.

Мэн Да-хуань поморщился, но затем махнул рукой.

— Ладно уж, иди один. «Убежишь от монахов, но от монастыря не уйдешь!» Но только побыстрей!

Агенты жандармерии около получаса бдительно следили за тем, чтобы Цзян Хуа как-нибудь незаметно не выскользнул из ворот. Но когда их терпению пришел конец и они ворвались во двор, они увидели, что здесь никто не живет, что это всего-навсего проходной двор.

Мэн Да-хуань в бешенстве накинулся на агентов. Он так разозлился, что готов был сам себя избить.

Наблюдательный Цзян Хуа всегда старался получше запомнить расположение городских улиц, переулков и домов. Теперь эти наблюдения пригодились ему. Размышляя над тем, как избавиться от агентов, он вспомнил про этот проходной двор.

Ускользнув от «друга», Цзян Хуа отправился к Сюй Хуэй. Сидя в ее маленькой аккуратной комнатке, освещенной светом лампы, он прихлебывал из чашки чай и, посмеиваясь, говорил:

— Сюй Хуэй, я не думал, что твоя студенческая жизнь протекает так спокойно.

— Да, верно, я здесь чувствую себя так же спокойно, как наши прежние императоры на своем золотом троне. Я выработала целую систему приемов для своей безопасности.

Сюй Хуэй подлила ему чаю. Затем она закрыла окно и села рядом:

— Ли Мэй-юй, я вижу, ты становишься все опытнее. — Она улыбнулась, но улыбка получилась грустная. — Ты знаешь, Лу Цзя-чуаня арестовали… если его отправили в Нанкин, то, наверное, уже расстреляли… От Ло Да-фана с тех пор, как он ушел в армию, тоже нет никаких известий.

— Ты знаешь что-нибудь о Шэнь И?.. Его присудили к пожизненному заключению, и я очень боюсь, что больше никогда его не увижу… — Из глаз девушки потекли слезы.

Шэнь И был подпольщиком, которого Сюй Хуэй любила, и хорошим другом Цзян Хуа еще по Шанхаю, где они вместе руководили рабочим движением. Услышав печальную весть, Цзян Хуа повернулся спиной к лампе и, глядя невидяшим взглядом на портрет Монтескье, висевший на стене, после долгого молчания медленно произнес:

— Сюй Хуэй, я понимаю твое горе и знаю, что слова тут не помогут. Сколько хороших товарищей мы потеряли за последние два года!.. Но, несмотря ни на какие жертвы и муки, стоит лишь вспомнить о победе, и весь этот кошмар отступает на задний план. Верно?

— Верно! Ты прав, — несколько оживилась Сюй Хуэй. — Все же как долго мы с тобой не виделись. Расскажи-ка о себе. Что с тобой случилось после твоего отъезда из Динсяня? Я не ошиблась, когда говорила, что Линь Дао-цзин надежная явка?

Листая страницы конспекта лекции на столе, Цзян Хуа ответил:

— Обо мне потом. Сейчас давай поговорим о тебе. Сюй Хуэй, тебе больше не придется спокойно восседать на своем «троне»: организация переводит тебя на другую работу. Ты можешь отсюда уехать?

Сюй Хуэй с удивлением посмотрела на него: Цзян Хуа по-прежнему, наклонив голову, листал конспект.

— Что? Я должна покинуть университет?..

Он отложил конспект и встал:

— Имеется необходимость перевести тебя на работу в комитет. Я еще не представился тебе — я сейчас являюсь секретарем партийного комитета Восточного района Бэйпина. Наша организация поручила мне передать, что завтра вечером ты должна будешь прибыть к товарищу Лю И-фэн — она уже предупреждена.

— Но ведь мне остался лишь год до окончания… — Сюй Хуэй смотрела на Цзян Хуа, и на ее лице отражалось все, что она чувствовала.

Цзян Хуа посуровел. Иногда молчание бывает в тысячу раз красноречивее самых убедительных слов. Посмотрев в его глаза, Сюй Хуэй покраснела.

— Конечно, я без малейшего раздумья выполню приказ партии, — решительно сказала она. — А мои некоторые сомнения объясняются тем, что наши силы в университете стали значительно слабее. Я опасаюсь, что мой отъезд еще больше ухудшит положение. Мы постоянно ведем борьбу с гоминдановскими молодчиками из «Центрального клуба» за влияние в школе «Пинминь», а борьба с ними очень сложная.

Выслушав ее, Цзян Хуа вынул старый носовой платок и, вытирая со лба пот, сказал:

— Можешь не беспокоиться. После твоего отъезда здесь будет работать наш человек, который заменит тебя. Вот так, Сюй Хуэй, на этом и порешим!.. Теперь нам с тобой еще нужно поговорить о личных делах, однако у тебя здесь слишком жарко… Пойдем пройдемся?

При тусклом свете уличных фонарей они шли к парку «Бэйхай» и тихо разговаривали. Они были старыми друзьями и сейчас рассказывали друг другу о своей жизни, вспоминали общих знакомых. Когда они заговорили о работе в Динсяне, он вдруг спросил Сюй Хуэй:

— Там есть некто Дай Юй, его еще зовут Чжэн Цзюнь-цай. Ты знаешь его?

— Нет, не слышала о таком.

— Этот человек кажется очень подозрительным, хотя и член партии. Я стараюсь где только можно раздобыть сведения о нем… — Цзян Хуа больше не хотелось говорить об этом, и он переменил тему: — Шэнь И часто тебе пишет? Где он теперь?

— В Ханчжоуской военной тюрьме. После того как его приговорили к пожизненному заключению, от него нет никаких вестей. — Сюй Хуэй гневно взмахнула рукой. — Проклятые убийцы! Сил нет терпеть все это! Когда только можно будет в открытую схватиться с ними!

— Не торопись. Все еще впереди, — Цзян Хуа остановился под фонарем. — «Жизнь есть борьба». Шэнь И часто говорил это, помнишь?

Сюй Хуэй шутливо подтолкнула его:

— Я вот встретилась с тобой — старшим братом и товарищем по борьбе — и расчувствовалась, разоткровенничалась. Но если бы вместо меня здесь стоял какой-нибудь другой молодой товарищ, то я бы на твоем месте говорила с ним все-таки лучше, чем ты со мной… Послушай, Цзян Хуа, когда ты найдешь себе подругу жизни?

Заметив позади себя какого-то прохожего, Цзян Хуа взял Сюй Хуэй под руку и, не говоря ни слова, двинулся с ней в «Цзиншань».

Долгое время они шли молча. Наконец Сюй Хуэй опять спросила:

— Цзян, скажи-ка, неужели за эти годы ты не встретил никого?..

— Нет, не встретил. Да я и не искал. — Цзян Хуа растерянно заморгал глазами.

— Ой, совсем забыла тебе сказать! — заговорила Сюй Хуэй, словно припоминая. — Линь Дао-цзин прислала несколько писем, и все расспрашивает о тебе. Ты на нее произвел очень хорошее впечатление. Ты ей ни разу не писал?

— Нет, некогда было. Тогда, в Динсяне, она очень хорошо отнеслась ко мне, особенно, когда я был ранен… Этот Дай Юй все расспрашивал меня о ней, и я сказал ему, что она работает в Динсяньской начальной школе. Сейчас я думаю, что напрасно это сделал. Ну, да ладно, Сюй Хуэй, хватит об этом. Меня только-только перевели сюда на работу, многое еще мне не ясно, во многом нужно разобраться. Вот и сегодня меня чуть-чуть не арестовали… Завтра вечером ты найдешь сестру Лю, расскажешь ей все об университете.

— Тебя ранили? Тебя сегодня чуть не арестовали?.. — взволнованным шепотом спросила Сюй Хуэй, глядя на спокойное лицо Цзян Хуа. — Ты не волнуйся, я выполню приказ организации. Будут ли еще какие-либо указания?

— Нет. Но будь бдительна. После твоего отъезда работу в университете мы временно поручим одному надежному товарищу. На некоторое время тебе придется оставить учебу. Ну, до свидания!

Сами того не заметив, они уже углубились далеко в парк. Самый высокий холм одиноко и непоколебимо темнел на фоне неба, как горб гигантского верблюда. После ухода Сюй Хуэй Цзян Хуа подошел к табачному лотку купить коробку спичек. Когда он обернулся, ища глазами в темноте Сюй Хуэй, ее уже не было видно.

Цзян Хуа поднял голову и посмотрел на изящный силуэт беседки, высящейся на самой вершине Цзиншаня. В это мгновение ему вспомнилась Линь Дао-цзин и пришли на ум слова Сюй Хуэй о том, что она в письмах часто спрашивает о нем. А он-то даже ни разу не написал ей… Цзян Хуа нахмурился, но затем по его губам пробежала чуть заметная улыбка: образ красивой и энергичной девушки отчетливо встал перед его глазами.

 

Глава восьмая

Близился рассвет, и монотонный перестук колес поезда, мчавшегося по просторной равнине, навевал чувство одиночества. В вагоне третьего класса тусклый свет лампы падал на редких пассажиров, спавших на своих местах.

Не спала лишь Дао-цзин, сидевшая в темном углу вагона. Задумываясь, она иногда закрывала глаза, а когда открывала их, то настороженным взглядом окидывала вагон: не наблюдает ли кто за ней. Однако вскоре она всецело отдалась своим мыслям.

Она смотрела на темнеющую за окном равнину, на мерцающие звезды, и перед ее глазами возникли лица ее учеников, которые стали для нее родными. Она никак не могла отвлечься от дум об этих смелых и горячих ребятах; разлука с ними глубоко ранила ее душу. Но теперь ей оставалось лишь одно: вернуться в Бэйпин — туда, откуда она бежала всего лишь год назад. Дао-цзин вынула из небольшого саквояжа несколько писем и под стук колес при тусклом свете лампы стала их перечитывать.

«Дорогая госпожа учительница, меня выпустили! Вы можете быть спокойны и поскорее уезжать из Динсяня, чтобы избежать жестоких рук палачей. Я всегда буду помнить Вас! Вы воспитали в нас сознательность и любовь к правде. Мы всегда будем помнить это!

Ли Го-хуа».

«Госпожа учительница. Вы должны поскорее уехать из Динсяня. Мой отец говорит, что начальник уезда и секретарь городского комитета гоминдана разослали всюду людей, которые должны Вас найти и арестовать. Относительно учителя Чжао, госпожа учительница, Вы только не переживайте. Говорят, что ему угрожает большая опасность…»

Дао-цзин опустила голову, медленно отложила письмо Пи Дэ-жуя и взяла в руки маленький, мелко исписанный листок:

«Дорогой товарищ, — позволь мне так назвать тебя. Очень прошу простить мне мою ошибку! В этом, может быть последнем, письме, я хочу откровенно рассказать тебе всю правду о себе. Ты знаешь, что я и раньше участвовал в революционной работе, но за последние два года я отошел от нее. Этого ты не знаешь. После того как я увидел твой горячий революционный энтузиазм, та искра, которая еще теплилась во мне, вдруг вспыхнула ярким пламенем. Ты снова принесла в мою душу весну. Я начал работать вместе с тобой. Это были счастливейшие дни в моей жизни. Однако, вспоминая прошлое, я начинаю думать, что совершил одну большую ошибку. Чтобы не показать перед тобою слабости и стать в твоих глазах героем, я в тот опасный момент, когда враги должны были прийти и арестовать нас, решил задержаться в школе, считая, что настоящий мужчина не должен быть трусливым. Прошло несколько дней, я сижу на полу в темной и сырой тюремной камере и все время думаю, думаю…

…Дорогой товарищ, я прошу тебя простить меня! Я только сейчас понял, что был тогда чересчур самонадеян.

Ты должна немедленно уехать подальше от Динсяня, здесь больше нельзя оставаться. Обо мне, пожалуйста, не беспокойся; я знаю, каким я должен быть перед самим собой и перед врагами. Хотел бы, конечно, когда-нибудь вновь встретиться с тобой, дорогой товарищ!..»

Холодный ночной ветер развевал коротко подстриженные волосы Дао-цзин. Высунувшись из окна, она подставила лицо встречному ветру, словно хотела, чтобы он охладил ее разгоряченную голову.

«…Товарищ, дорогой товарищ Чжао Юй-цин, до свидания!»

Дао-цзин тихо вздохнула, сложила письмо вместе с другими и, медленно разорвав их, выбросила клочки за окно. Подхваченные ветром, они закружились в темноте, как снежинки.

«К кому обратиться в Бэйпине? — словно клочки писем, подхваченные ветром, замелькали в голове Дао-цзин мысли. — Как быть, если я наткнусь на Ху Мэн-аня? Удобно ли будет снова встретиться с Сяо-янь? Где Цзян Хуа? Что с Сюй Хуэй?»

Больше всего Дао-цзин беспокоила возможность случайной встречи с Ху Мэн-анем. Его облик, чем-то напоминавший ядовитую змею, неотступно преследовал ее с момента, когда она села в поезд. Дао-цзин знала, что теперь этот агент охранки ни в коем случае не пойдет с ней на мировую. Но, несмотря ни на что, она должна найти Сюй Хуэй, разузнать о местопребывании Цзян Хуа и Лу Цзя-чуаня, а для этого нужно вернуться в Бэйпин. Это, конечно, опасно, но это нужно сделать. Дао-цзин закрыла глаза.

После обеда поезд прибыл в Бэйпин. Затерявшись среди толпы пассажиров, Дао-цзин вышла из вагона со своим нехитрым багажом в руках. Не успела она сделать нескольких шагов, как вдруг услыхала женский голос позади себя:

— Линь! Линь Дао-цзин!

Чья-то мягкая рука легла на ее плечо. Дао-цзин обернулась и увидела красиво одетую женщину с жемчужными серьгами в ушах. Женщина сердечно улыбалась:

— Линь, не узнаешь?

— Бай Ли-пин! Это ты? Я сразу тебя и не узнала!..

— Противная девчонка! — Бай Ли-пин покраснела и принужденно засмеялась. — Стоило мне немного принарядиться, и ты меня уже не узнала? Линь, а я тебя приметила еще издали. — Она внимательно посмотрела в лицо Дао-цзин, затем, окинув ее взглядом, взяла за руку и пошла с нею рядом:

— Только что провожала одного друга… Уж никак не ожидала встретить тебя здесь. Я иногда с удовольствием вспоминаю старые времена: сколько романтики было тогда в нашей жизни! Ой, Линь, откуда ты приехала? Что делала все это время?

Дао-цзин изучающим взглядом окинула Бай Ли-пин: накрашенные губы, подведенные брови, изящное платье, запах дорогих духов, две, словно выставленные напоказ, жемчужины в ушах. Все это так не походило на прежнюю Бай Ли-пин. Сама не зная почему, Дао-цзин почувствовала себя очень неловко.

— Ты спрашиваешь, что я делала? Преподавала в школе, в деревенской начальной школе.

Бай Ли-пин удивленно подняла брови:

— Преподавала в деревенской школе? А что с твоим мужем?

— Я уже давно разошлась с ним.

— Да? — удивилась Бай Ли-пин. — Ну и правильно! Что хорошего жить с таким человеком.

Когда они вышли из вокзала, Дао-цзин хотела нанять рикшу и уехать, но Бай Ли-пин схватила ее за руку:

— Линь, мы несколько лет не виделись. Давай сегодня поболтаем всласть. Позволь мне пригласить тебя покушать со мной. Ведь ты только что с поезда. Конечно, еще ничего не ела.

— Бай… — Дао-цзин умолкла, не зная, как лучше называть ее. Ей больше не хотелось называть ее «сестра Бай». — Я не голодна, да и дела у меня есть. Я лучше потом как-нибудь зайду к тебе.

— Ну, нет! — Бай Ли-пин шутливо похлопала ее по плечу. — Ты уедешь, а я что буду делать в одиночестве? — Она позвала двух рикш и, не обращая внимания на протесты Дао-цзин, усадила ее в коляску, уселась сама и приказала ехать к самому большому европейскому ресторану.

Сидя за столиком, сервированным по-европейски, они ели и разговаривали.

Дао-цзин узнала, что Бай Ли-пин стала артисткой в одной шанхайской кинокомпании, снималась уже в двух фильмах; что она вышла замуж за директора этой кинокомпании и, став его второй женой, живет, ни в чем себе не отказывая. Однако такая жизнь надоела ей, и она часто вспоминает старые времена и своих старых друзей.

Дао-цзин молча слушала, а потом спросила:

— Где сейчас Юй И-минь и Ван?

Бай Ли-пин усмехнулась:

— Черт бы побрал этого Юй И-миня! Крутится вокруг меня как муха: я в Шанхай — он в Шанхай, я в Нанкин — и он туда же. Однажды напился пьяный и начал читать мне свои стихи: что-то о любви, ненависти, слезах, душе — гадость! Он живет в парке, в каком-то павильоне! Денег у него никогда нет, и он часто приходит ко мне, чтобы одолжить. Мне он страшно надоел, но в то же время жаль его… А Вана ты помнишь?.. Он стал чиновником, да еще каким ревностным! Из анархиста превратился в рьяного поклонника правительства. Однажды в Нанкине я встретила его случайно на улице. Он самодовольно шествовал рядом с какой-то женщиной и важно прошел мимо, сделав вид, что не заметил меня. Ну, у меня тоже не было желания замечать этого шута! Вот только Сюй Нин… Его присудили к тюремному заключению. Черт возьми! Несколько дней назад я ходила к нему на свидание: бритая, как у монаха, голова, тюремная одежда… Испортили такого красавца! — Она печально улыбнулась. — Линь, а ты знаешь, я ведь его любила. Он даже сейчас мне немного нравится. Из-за него я поссорилась с Ло Да-фаном. А теперь, к сожалению, с ним больше не увидишься. Да, а как Лу Цзя-чуань? Вы, кажется, с ним дружили?

Щеки Дао-цзин стали пунцовыми. Как трудно забыть прошлое!.. Долгое время любовь к Лу Цзя-чуаню была тайной, скрытой в самой глубине ее сердца, и вот сейчас Бай Ли-пин одной фразой перевернула ей всю душу… Дао-цзин чуть слышно ответила:

— Он арестован более года назад…

— Тоже арестован? Какой был хороший юноша! Эта революция просто…

Она не закончила фразы, обернулась к официанту и по-английски приказала принести две чашки шоколада. Затем Бай Ли-пин вытерла губы платочком и, бросив взгляд на Дао-цзин, улыбнулась:

— Скажи, ты сейчас замужем?

— Нет.

— А любишь кого-нибудь?

— Нет. — Дао-цзин вспомнила прошлое, и к ней вернулось чувство расположения к Бай Ли-пин; однако она уже не могла быть с ней такой же откровенной, как прежде.

Бай Ли-пин похлопала Дао-цзин по плечу и рассмеялась:

— Линь, ты странная женщина! Я вот, например, и дня не могу обойтись без мужчины!.. Хочешь, подыщу тебе хорошего мужа, заживешь на славу!

Дао-цзин улыбнулась и ничего не ответила. Допив шоколад, она поднялась, намереваясь уходить. Бай Ли-пин усадила ее:

— Глупышка, ведь мы столько не виделись, а через несколько дней я уезжаю в Шанхай. Пойдем ко мне, а завтра вместе сходим к Сюй Нину. Муж тебя не ждет, и некому беспокоиться о том, куда ты пошла.

— А где ты живешь? — спросила Дао-цзин.

— В гостинице. Я ведь приехала в Бэйпин одна. Пойдем ко мне. Скучать не будешь!

— Нет, у меня есть важное дело, я должна поскорее найти своих родственников. Я постараюсь снова увидеться с тобой. — Решительно отказавшись ехать к Бай Ли-пин, Дао-цзин взяла свой маленький саквояж и хотела уходить.

— Ну нет, так просто я тебя не отпущу!

Бай Ли-пин, не слушая никаких возражений, отобрала у нее багаж и, взяв ее за руку, направилась к выходу. Выйдя из ресторана, она подозвала двух рикш и, не торгуясь с ними, приказала Дао-цзин садиться.

Заметив, что Дао-цзин недовольно хмурится, садясь в коляску, Бай Ли-пин подождала, пока рикши тронутся с места, и лишь потом сказала:

— Дао-цзин, дружба проверяется в беде. Раньше мы с тобой были так близки… Разве сейчас ты мне не веришь? Ну, да ладно, едем со мной. Я ручаюсь, что ты в конце концов развеселишься.

Дао-цзин промолчала. Сначала она хотела даже спрыгнуть с рикши, но сдержала себя: ведь Бай Ли-пин когда-то была ее подругой, участвовала в студенческом движении, дружила со многими революционерами, да и сама была такой активной… Дао-цзин вспомнила об этом, и ее раздражение постепенно улеглось.

Бай Ли-пин жила в отдельном, хорошо обставленном номере на втором этаже. Дао-цзин села на роскошную кожаную софу и подумала: «Как во сне! Бежала из Динсяна и вот попала прямо в рай!»

Из ванной комнаты послышался голос Бай Ли-пин:

— Дао-цзин, иди сюда, умойся и приведи себя в порядок.

Поднявшись с софы, Дао-цзин ответила:

— Не хочу. Я сейчас тебя на некоторое время оставлю, а потом снова приду.

— Нет, так не пойдет! — запротестовала Бай Ли-пин и выскочила из ванной.

Она успела переодеться, нарядившись в красивое вечернее платье. Взяв Дао-цзин под руку, она усадила ее обратно на софу и, ласково потрепав по щеке, сказала:

— Ты просто глупышка, и я не позволю тебе уйти! — Внимательно разглядывая Дао-цзин, она добавила: — Какое красивое лицо! Да любой мужчина может потерять голову. Но, к сожалению, — я это вижу по твоим глазам, — ты все еще помешана на революции. Иначе ты бы не оставалась в одиночестве. Одной так трудно!..

— Не говори вздора, — торопливо заговорила Дао-цзин. — Я уже давно ничего не знаю о своих прежних друзьях. Сейчас я не думаю ни о чем, кроме того, как бы заработать себе на жизнь. Но я действительно спешу, у меня дела. — Дао-цзин поднялась.

Бай Ли-пин снова усадила ее подле себя и, пристально глядя ей в глаза, с легкой улыбкой сказала:

— Эх ты, глупая! Твои глаза меня не обманут. Ты что же, думаешь, что я ничего не понимаю, что я сама не прошла через это? Я ведь, как и ты, была полна энтузиазма и увлечена идеями пролетарской революции. Какой интеллигент — выходец из мелкой буржуазии — не питал революционных иллюзий! Но потом перед лицом действительности я постепенно поняла многое, освободилась от этих иллюзий. Конечно, революция дело хорошее, но ведь это дело далекого-далекого будущего. Сколько поколений пройдет, прежде чем наступит коммунизм! Когда еще революция победит?.. А тут еще надо сидеть в тюрьме, жертвовать жизнью, соблюдать какую-то железную дисциплину, безоговорочно подчиняться… Все это освободило меня от иллюзий. — Бай Ли-пин легко вздохнула и, помолчав, продолжала. — Вспомни, что человеческая жизнь коротка. Она проходит так же быстро, как облачко, гонимое ветром. Поэтому надо брать от жизни как можно больше. Вот я, например, сейчас ни над чем не задумываюсь, не мечтаю ни о чем героическом. Я просто наслаждаюсь молодостью. Пройдет несколько лет, и она останется позади. Дао-цзин, стоило мне тебя увидеть — твое платье, манеры, разговоры, — я сразу поняла, что ты все еще помешана на этом… Мне, мне просто жаль тебя…

Бай Ли-пин говорила с воодушевлением. Обняв Дао-цзин за плечи, она ласково шептала ей:

— Дао-цзин, я хотя и не революционерка, но и в лагерь реакции тоже не перешла. Я советую тебе ценить свою молодость, найти хорошего мужа, жить радостно и счастливо. Зачем выбиваться из последних сил? Ведь этим ты все равно ничего не добьешься. Ну как, ты поняла или пропускаешь все мимо ушей? Ну ничего, потом поймешь.

Сдерживая себя, Дао-цзин терпеливо слушала Бай Ли-пин и думала: «Я уже где-то слышала все это, но где, от кого?» Вдруг она вспомнила: то же самое советовала ей Чэнь Вэй-жу — ее первая школьная подруга. Но Чэнь Вэй-жу никогда не принимала участия в революции и превратилась в барыньку, а Бай Ли-пин? «Эта ведь была нашей… И вот тоже барыней стала… Может быть, для китайской женщины иного пути и нет?» — с усмешкой подумала Дао-цзин.

Она заставила себя успокоиться и серьезно сказала:

— Ли-пин, твоя забота трогает меня, но, по-моему, я не смогла бы наслаждаться счастьем, которое создал бы для меня муж. Может ли материальное благополучие восполнить душевную пустоту? Мне бы хотелось видеть тебя человеком, который, не довольствуясь тем, что дает ей муж, стремится к самостоятельности в жизни. Ты могла бы сниматься в глубоких, содержательных кинофильмах и тем самым приносить пользу обществу.

Проведя параллель между Бай Ли-пин и Чэнь Вэй-жу, она многое поняла и постаралась спокойно, мягко и откровенно поговорить с подругой, попробовать переубедить ее.

Но Бай Ли-пин была умной и находчивой женщиной. Разгадав намерение Дао-цзин, она поспешно переменила тему разговора:

— Да, ты права. Сейчас китайским фильмам, как и фильмам Голливуда, присуща сексуальная тематика, пессимизм… Я часто мечтаю сняться в прогрессивном фильме, сыграть какую-нибудь интересную роль, но хороших сценариев почти нет. — Она сокрушенно вздохнула.

Обе замолчали.

Дао-цзин, понимая, что ей не удастся быстро отделаться от Бай Ли-пин, решила расспросить ее о Сюй Нине. Она ничего о нем не слыхала со дня отъезда в Динсянь.

— Сюй Нин, — начала Бай Ли-пин, ласково поглаживая руку Дао-цзин, — этот мальчик, к сожалению, так же, как и ты, не послушался меня. Я ходила к нему, специально для него надела новое платье, но как с ним говорить? Он так изменился! Да в этом и нет ничего удивительного. Он расспрашивал о тебе. По-моему, вы оба могли бы… — Бай Ли-пин ласково посмотрела на Дао-цзин и умолкла.

Дао-цзин рассмеялась.

— Не говори глупостей, специалист по любовным делам! Ты только об этом и думаешь.

Дверь неожиданно открылась, и один за другим в номер вошли четверо: молодая женщина и трое мужчин в европейских костюмах. Бай Ли-пин за руку подняла Дао-цзин с софы и представила ее вошедшим:

— Это моя младшая сестра. Посмотрите: мы похожи или нет?

Гости смеялись и оживленно разговаривали между собой. Дао-цзин ничего не слышала. В ее мозгу промелькнула мысль: «Что, если бы сейчас в комнате вот также появился Ху Мэн-ань?..»

Дао-цзин заставила себя приветливо кивнуть гостям. Она взяла саквояж и вышла в ванную. Она очень устала; ей хотелось помыться с дороги, сменить платье и подумать о том, как бы ускользнуть отсюда.

Но когда она приняла ванну и, сидя в спальне, приводила себя в порядок, вошла Бай Ли-пин и потащила ее к гостям:

— Линь, пойдем! Мы все поедем а одно прелестное местечко!

— Я не могу. Я должна идти.

— Нет, нет! Ты намереваешься улизнуть, но из этого ничего не выйдет! Человек должен успеть взять от жизни как можно больше! — Хохоча, Бай Ли-пин настойчиво тащила Дао-цзин к двери и говорила: — Скажу тебе еще: революционер должен иметь широкое представление об обществе. Ты борешься против буржуазии. Так вот, сегодня вечером увидишь, как живет буржуазия. Пойдем! Мы собираемся на танцы в гостиницу «Пекин».

Терпению Дао-цзин пришел конец. Нахмурившись, она сказала:

— Ли-пин, я не могу пойти с вами. Да я и танцевать не умею. Не тащи меня так!

— Ну и что? Посмотришь, как другие веселятся! Пошли! Ведь там мои друзья — директор банка с супругой, начальник канцелярии муниципалитета, главный редактор одной крупной газеты. А ты заставляешь этих уважаемых людей ждать. Пойдем повеселимся. Что хорошего в одиночестве?

Дао-цзин покраснела и гневно воскликнула:

— Бай Ли-пин, что ты делаешь в конце концов? Разве я не принадлежу сама себе?

Но хитрая Бай Ли-пин и теперь нашлась: своей нежной щекой она прижалась к лицу Дао-цзин и ласково шепнула:

— Не сердись! Я действительно не хочу расставаться с тобой. Давай пойдем, а потом быстро вернемся. Разве это так трудно? — Бай Ли-пин, обняв Дао-цзин за плечи, вышла с ней из комнаты.

Дао-цзин была рассержена, но ей ничего не оставалось, как молчать: не могла же она в присутствии посторонних людей препираться с Бай Ли-пин. Она, словно пленница, позволила усадить себя в автомашину.

В огромном танцевальном зале гостиницы Бай Ли-пин еще раз представила своих гостей Дао-цзин и пошла танцевать с начальником канцелярии господином Фанем. Директор банка и его супруга последовали их примеру.

За столиком остались Дао-цзин и редактор газеты.

В зале сияла множеством огней голубая люстра. Ее хрустальные подвески создавали волшебную игру света на полу и опущенных шторах окон.

Послышались звуки джаза, и женщины, драгоценности которых блистали в мягком свете люстры, положили обнаженные руки на плечи обнявших их талии мужчин. Зал заполнили звуки джаза, возгласы танцующих, аромат духов…

Хотя Дао-цзин и жила в помещичьей семье, ей никогда прежде не приходилось видеть что-либо подобное. Опустив голову, она смотрела на женщин, на высокие каблуки их туфель, на покрытые красным лаком ногти их рук, отчего руки казались окровавленными.

— Мисс Линь, пейте лимонад! — услышала Дао-цзин голос редактора. Его звали Лин Жу-цай.

— Спасибо, я не хочу, — ответила она и снова стала смотреть на танцующих.

— Не стесняйтесь, пожалуйста. Здесь, конечно, скучно… Я тоже, знаете ли, не люблю этого. Что вы будете пить? Давайте немного поговорим. Сегодня я так счастлив, что познакомился с вами!..

Дао-цзин вынуждена была повернуться к нему лицом. Только теперь она как следует разглядела его. Лин Жу-цай был красивым мужчиной лет тридцати. На нем был хорошо сшитый европейский костюм и яркий галстук. Вел он себя скромно, даже немного застенчиво. Не дожидаясь, когда она ответит ему, он тихо заговорил с сильным южным акцентом:

— Я старый друг госпожи Бай Ли-пин. От нее я слышал, что вы очень прогрессивная девушка. Да, в настоящее время общество вынуждает порядочного человека подчас презирать себя! А как быть нам, людям пера? Против реальной действительности не пойдешь…

Дао-цзин не слушала того, что он говорил. В ее мозгу, словно ядовитая змея, шевелилась одна-единственная мысль: «Только бы с Ху Мэн-анем здесь не встретиться!»

Внезапно музыка прекратилась. К столу подошла оживленная, раскрасневшаяся Бай Ли-пин. Прежде чем сесть, она пошутила:

— Вы так нежно разговариваете! — Повернувшись к Дао-цзин, она продолжала: — Лин Жу-цай талантливый человек. У него недавно умерла жена, и он очень горюет… Будь с ним поласковее. Ну ладно, не хочу вам мешать.

Улыбнувшись Лин Жу-цаю, она отошла от столика.

Только теперь Дао-цзин все поняла. Вот, оказывается, почему Бай Ли-пин так «заботливо» отнеслась к ней! Она просто с помощью Дао-цзин хочет снискать себе расположение этого господина. Эта мысль заставила Дао-цзин отбросить последние остатки дружеского расположения к Бай Ли-пин. Чувствовала она себя подавленной. Со своего места Дао-цзин было видно, как Бай Ли-пин любезничает с банкиром и откровенно флиртует с начальником канцелярии муниципалитета, да еще поглядывает в ее сторону, словно проверяя, насколько она, Дао-цзин, обворожила Лин Жу-цая. Посмотрев на нее, Дао-цзин подумала: «И это ты, Бай Ли-пин, которая вместе с Цуй Сю-юй лила слезы и скорбела о родном Северо-Востоке?!.» Перед взором Дао-цзин возникла вся компания студентов, которые два года назад в новогоднюю ночь собрались в комнате Бай Ли-пин. Именно этой ночью в ее жизнь вошел Лу Цзя-чуань. Дорогой друг Лу Цзя-чуань…

Снова играла музыка, снова Бай Ли-пин танцевала. Лин Жу-цай осторожно поставил перед Дао-цзин бокал с вином, но она, словно не замечая этого, отодвинула стул и, кивнув ему, сказала:

— Простите, мне нужно выйти…

 

Глава девятая

Дао-цзин вышла из дверей гостиницы. Серебристо-серое небо было усеяно яркими звездами, дул прохладный ветерок. Она внезапно почувствовала, что мир стал как будто шире и светлее. Воздух дышал свежестью и свободой. Дао-цзин вздохнула полной грудью и, глядя на сверкающие звезды, подумала: «Уже два часа ночи. Куда же мне идти?»

Боясь преследования, она поспешно свернула в ближайший переулок и пошла в северном направлении.

«Уже поздно, куда мне деваться?» Она машинально брела вдоль берега Бэйхэ. Отсюда было недалеко до Пекинского университета, где она прожила столько лет, имела таких хороших друзей, любила… И тут она вспомнила о Ван Сяо-янь. Ее ласковые, добрые глаза манили к себе Дао-цзин. «Пусть она сердится на меня, я все-таки пойду к ней. Она не может возненавидеть меня из-за своей тетки. Пойду непременно!» Дао-цзин ускорила шаг. Радость предстоящей встречи с Ван Сяо-янь заставила ее забыть усталость последних дней, и она быстро зашагала по пустынной ночной улице.

Миновав несколько знакомых улиц, Дао-цзин, сама не зная как, очутилась на улице Шатань, около дома, где они жили с Юй Юн-цзэ. Она невольно остановилась и, глядя на темные, плотно закрытые ворота, нерешительно подумала: «Живет ли он все еще здесь?..» Какое-то необъяснимое чувство надолго приковало ее взор к этому небольшому домику, как будто она хотела сквозь мрак ночи и толщу стен увидеть ту комнату. Резко повернувшись, Дао-цзин пошла прочь. «Сколько времени можно помнить о прошлом, которое давно умерло!» — ругала она себя.

Был уже третий час ночи, когда Дао-цзин подошла к пансиону. Она постучалась в дверь, затем нажала кнопку звонка. Только ее прерывистое дыхание нарушало тишину холодной пустынной улицы. Прошло довольно много времени, прежде чем за дверью раздался невнятный старческий оклик:

— Ночь на дворе, кого вам нужно?

— Я пришла к Ван Сяо-янь. Будьте добры, откройте, пожалуйста! — охрипшим от усталости голосом проговорила Дао-цзин.

В этот момент ей больше всего хотелось, чтобы дверь скорее открыли и она смогла лечь на постель Сяо-янь или еще на чью-нибудь и уснуть, уснуть… Но голос за дверью все так же невнятно пробормотал:

— Сейчас нельзя, я не могу открыть. Пансион открывается только в половине шестого. Подождите до рассвета.

— У меня важное дело, откройте, пожалуйста!

— Нельзя, нельзя…

С этими словами старик удалился. Было слышно, как хлопнула дверь его комнаты.

«Не могу же я стоять здесь и ждать рассвета!» — подумала Дао-цзин. Она прислонилась к темно-красным дверям с облупившейся краской и, бессильно склонив голову, вслушивалась в безмолвие ночи. «Куда идти? В гостиницу? Нельзя! К Бай Ли-пин? Тем более! Скоро рассветает, поброжу пока, а потом вернусь». И она устало побрела по улице. Уехав из Динсяня, Дао-цзин ни разу как следует не отдохнула и почти не спала несколько ночей подряд. Напряжение борьбы осталось позади, и нервы ее сдали; бесцельное брожение по ночным улицам еще сильнее утомляло, и ее клонило ко сну. Но ночевать было негде, и она бродила по улицам, бродила до бесконечности. Чтобы не проходить мимо дома, где они жили с Юй Юн-цзэ, Дао-цзин по знакомым улицам побрела к каналу у Гугуна. Прислонившись к столбу на набережной и с трудом преодолевая сон, Дао-цзин смотрела на серебрящуюся гладь воды. В сердце ее была пустота. Она пыталась о чем-то думать, старалась что-нибудь вспомнить, чтобы скоротать время, но это ей плохо удавалось. Небо на востоке начало светлеть. Впервые за долгое время Дао-цзин с тоской подумала о доме, о собственной кровати, впервые со всей полнотой осознала, что такое тепло и любовь семьи. И снова почему-то она вспомнила Юй Юн-цзэ, подумала о двери, мимо которой только что прошла.

«Как-то он там, бедняга! Может быть, страдает, тоскует обо мне!» — подумала она. Легкая угловая беседка дворца в предутреннем тумане казалась ей сказочным чудовищем. Внезапно перед ее глазами снова промелькнула белая холеная рука Лин Жу-цая, подававшего ей бокал, и она невольно с отвращением сплюнула.

Усталость брала свое, и, прислонившись к холодному парапету набережной, Дао-цзин задремала.

Когда она проснулась, на востоке уже пробивались первые лучи солнца. Она облегченно вздохнула и весело зашагала обратно. Однако, вернувшись к общежитию, Дао-цзин увидела, что был всего только пятый час. Она не стала стучаться и, присев у дверей, снова задремала. Неожиданно до ее слуха невнятно донесся слабый, как стук дождевых капель, звук:

— Ма! Мама…

Она очнулась, думая, что слышит это во сне, протерла глаза, но голос не исчез:

— Мама, мама! Где моя мама?..

Послышался плач. Окончательно разогнав дремоту, Дао-цзин поняла, что звуки раздаются где-то совсем рядом. Она встала и отправилась на поиски. Под навесом лавчонки, находившейся напротив общежития, на холодных каменных ступеньках, тесно прижавшись друг к другу, лежали двое малышей. Дао-цзин наклонилась и при слабом свете утренней зари посмотрела на ребят: старшему мальчику было лет восемь-девять, младшему — пять или шесть; их крошечные худенькие личики были грязными, тела детей не прикрывала ни одна тряпка. Малыши, казалось, спали. Но вот младший, заливаясь слезами, снова принялся звать мать.

При виде ребятишек у Дао-цзин сон как рукой сняло. Где они живут? Где их мать?.. Несмотря на то, что стояло лето, в эти предрассветные часы Дао-цзин дрожала от холода, а малыши совершенно голые лежали на холодных камнях. Сердце Дао-цзин разрывалось от жалости. Она склонилась над детьми и тотчас в испуге вскочила: дети горели, как в огне. Она хотела было разбудить и расспросить их, но передумала. Ей невольно вспомнилась гостиница «Пекин», которую она только что покинула, синие бархатные занавеси, разодетые дамы и господа. Она горестно покачала головой и достала пять долларов — все свое состояние. Отделив от них два, она тихонько подсунула их под головы спящих детей и, поспешно вернувшись к общежитию, постучала в дверь.

Проснувшись и увидев стоящую у изголовья кровати Дао-цзин, Сяо-янь лениво произнесла:

— А, это ты… Садись.

Холодность подруги сразу подействовала на Дао-цзин. Она была готова к тому, что Сяо-янь будет сердиться на нее, но не ожидала, что она может так перемениться. Ей стало невыносимо тяжело. Она молча стояла у кровати, глядя прямо в лицо Сяо-янь, и, наконец, проговорила:

— Сяо-янь, ты сердишься на меня из-за тетки? Но пойми, я вовсе не хотела…

— Я не знаю, чего ты хотела! — прервала ее Сяо-янь, зевнув. Она включила свет и надела очки. — Линь Дао-цзин, когда бьешь собаку, не мешает вспомнить о ее хозяине!

Сяо-янь села на скамейку возле кровати и уставилась в окно. Дао-цзин присела у стола. Обе молчали.

— Сяо-янь, ты добрая, ты поймешь, что это был не мой личный выпад… — проговорила, наконец, Дао-цзин. — Тетка относилась ко мне очень хорошо, но у нее такие отсталые взгляды…

— Можешь не рассказывать. Она обо всем уже мне написала. — Ван Сяо-янь поднялась, ее густые брови насупились, голос прервался. — Мне… мне так тяжело… Вы не вправе обижаться, когда вам говорят, что у вас каменные сердца, что вы бесчувственные. Революция! Что ж, теперь ни друзья, ни родственники не имеют значения?

Дао-цзин посмотрела на Сяо-янь, на ее печальные глаза. С трудом подняв тело, дрожавшее от неимоверной усталости, она встала и с болью в голосе проговорила:

— Сяо-янь, прости меня! Но я не могу вот так сразу объяснить тебе всего… А сейчас мне остается только уйти. Прощай!

Лицо Дао-цзин было мертвенно-бледным, в глазах стояли слезы. Она медленно направилась к двери.

Сяо-янь с испугом смотрела вслед удалявшейся подруге, сердце ее отчаянно билось; видя, что Дао-цзин уже выходит в коридор и вот-вот скроется из глаз, она вскочила и, сделав несколько быстрых шагов, схватила ее за руку.

— Дао-цзин, не сердись на меня. Вернись! — со слезами на глазах, задыхаясь, проговорила она.

Дао-цзин остановилась и, повернувшись, взглянула на Сяо-янь. Нежное личико подруги было бледным. Дао-цзин не выдержала и расплакалась.

— Дао-цзин, есть вещи, в которых я ничего не понимаю. Не обращай на меня внимания, пойдем в комнату и поговорим.

Дао-цзин послушно вернулась в комнату и сразу же опустилась на узенькую железную кровать Сяо-янь. Она не могла шевельнуться, словно ее вдруг сковал паралич.

Сяо-янь подсела к ней, взяла за руку. Как старшая сестра, с теплой, ласковой улыбкой смотрела она на Дао-цзин; глаза ее застилали слезы.

— Почему ты вернулась? Когда приехала в Бэйпин? Где провела ночь?

Глядя на осунувшееся лицо и ввалившиеся глаза Дао-цзин, которая от усталости была близка к обмороку, Сяо-янь испуганно положила руку на ее лоб:

— Что с тобой? Ты заболела?

Дао-цзин покачала головой, закрыла глаза и откинулась на кровать.

— Ничего… Я просто не спала несколько ночей. Я посплю здесь немного… а потом все тебе расскажу.

— Спи! Потом, потом. — С этими словами Сяо-янь направилась к выходу, но Дао-цзин торопливо окликнула ее:

— Подожди! Подожди! Я хочу узнать: Сюй Хуэй еще в университете? Она мне нужна.

— Сюй Хуэй? — Сяо-янь с нескрываемым интересом взглянула на Дао-цзин. — Она сказала, что у нее тяжело заболела мать, и уехала, не дождавшись экзаменов. Но в университете говорят, что дело не в этом. Недавно прошли аресты, и Сюй Хуэй скрылась, опасаясь, что ее могут схватить.

— Глупости! Не скрылась!.. И не боялась, что схватят! — не открывая глаз, запинаясь, проговорила Дао-цзин. — Сяо-янь, хорошая моя, ты посмотри, как свирепствует террор. Повсюду аресты, расстрелы…

Дао-цзин была не в силах разжать слипавшиеся веки, сон одолевал ее, но она повторяла как в бреду:

— Всех не перестреляют, не перехватают. Землю… не… испепелишь…, не… — не договорив, она уснула мертвым сном.

Сяо-янь укрыла ее одеялом и с глубокой нежностью смотрела на осунувшееся лицо подруги.

* * *

Проснувшись в полдень, Бай Ли-пин съела пирожное, растянулась на диване и принялась лениво перелистывать журналы мод. Но вот она подняла голову и взглянула в угол на лежавший там саквояж. Кровь бросилась ей в голову. Обернувшись к развалившемуся рядом с ней господину Паню из муниципалитета, она кокетливо посмотрела на него и проговорила:

— Тоже мне, друзья называются! И как ей только не стыдно! А у меня еще были благие намерения познакомить ее с Лин Жу-цаем. Так нет, дала заморочить себе голову какой-то марксистской чертовщиной. Терпеть не могу таких людей! Провалиться мне на этом месте, если она не удрала откуда-нибудь тайком! Ну, ничего, — я ей этого не прощу!

— Ну что ты разворчалась? О ком это? — поправляя очки, несколько рассеянно спросил господин Пань.

— О ком? Да об этой вчерашней дряни. Я познакомилась с ней еще в университете, она казалась мне неплохой, да и на мордочку очень недурна. Я хотела познакомить ее с этим мошенником Лин Жу-цаем — у него ведь умерла жена. Он бы нам очень пригодился. Кто же знал, что эта поганая девка… — Бай Ли-пин вздохнула и сама улыбнулась своей горячности. — Разные люди бывают на свете. Я считала, что о революции всякий может болтать, но уж никогда не думала, что есть такие, которые готовы за нее жизнь отдать. Ничего не боятся, ни страданий, ни смерти!

Господин Пань закурил сигарету и, откинувшись на спинку дивана, рассеянным взглядом скользил по светло-зеленому потолку.

— Ты говоришь, твоя подруга революционерка? Но, наверное, не настоящая. Ей не понравился Жу-цай, и, естественно, она могла уйти, не попрощавшись, — медленно и безразлично произнес господин Пань.

Бай Ли-пин вскочила и, тыча в него изящным пальчиком с накрашенными ногтями, раздраженно проговорила.

— Ты, что же, меня за дурочку считаешь? Уж я — то ее как-нибудь знаю, раскусила! Пусть мне глаза выцарапают, если не из-за этих несчастных коммунистов она отказалась от моей дружбы!..

Не успела она договорить, как, низко кланяясь, вошла служанка:

— Госпожа, вам принесли письмо и просят вернуть вещи.

— Давай письмо! — нетерпеливо кивнула Бай Ли-пин.

Служанка принесла письмо. Бай Ли-пин неторопливо распечатала его и принялась читать:

«…Ли-пин, ты, конечно, сердишься на меня. Извини, но я не могла вынести обстановки, в которую попала, и решила убежать. Может быть, тебе нравится эта ослепительная, но бессмысленная жизнь, но, по-моему, она лишь ослабляет волю человека, заставляет его все больше и больше опускаться. Ли-пин, ты когда-то была моим советчиком, у тебя были передовые взгляды… Неужели ты не могла бы жить более интересной жизнью?..»

— Ерунда!

Не дочитав до конца, Бай Ли-пин со злостью изорвала тонкую бумажку на мелкие кусочки:

— Может сказать несколько слов о пролетариате и уж воображает о себе черт знает что! Кричать пустые лозунги все мы умеем!

— Госпожа, там студентка, ждет вещи, — позволила себе напомнить служанка, видя, что Бай Ли-пин со злостью разорвала письмо.

Бай Ли-пин, поняв, что та была свидетельницей ее вспышки, разозлилась еще больше.

— Идиотка! Возьми эти проклятые вещи и отдай ей! Еще спрашивает! — закричала Ли-пин.

Служанка молча взяла саквояж Дао-цзин и вышла. Отдавая его ожидавшей у дверей Ван Сяо-янь, она с любопытством спросила:

— Ты пришла за вещами вчерашней барышни? Послушай-ка, наша госпожа водится все с богатыми, что это она вдруг так привязалась к этой студентке? Оставляла ее жить у себя… Ты только не говори барышне: госпожа как только увидела ее письмо, рассердилась. Ха-ха-ха! Каждому свое. Госпоже она, видно, не потрафила…

Ван Сяо-янь прервала болтливую служанку:

— Хватит, я с вами рассчиталась. Да свидания!

Сяо-янь поставила саквояж в коляску рикши и села сама.

* * *

Господин Пань нежно улыбнулся Бай Ли-пин:

— Деточка, я пойду позвоню.

Он вышел в коридор и повернул за угол, где на стене висел телефон. Назвав номер, он торопливо зашептал в трубку: «Ху? Скорее! Из гостиницы «Литун» только что вышла студентка из Пекинского университета. Надо проследить за ней. Скорей пошли кого-нибудь…. Нет, не она, она может навести на след другой — Линь Дао-цзин. Правильно! А? Что ты говоришь? — Господин Пань приник к трубке, брови его удивленно поползли вверх. — Что? Ты как раз ее и ищешь? Уже долгое время? Вот удача! Эй, Ху Мэн-ань, с тебя за это причитается… Бай Ли-пин? Не болтай ерунды, забавляюсь понемножку. Она ничего, закружить голову умеет! Заходи как-нибудь, выпьем по бокалу шампанского. Ну, ладно, пока!»

Повесив трубку, Пань с довольным видом потянулся, привел в порядок светло-зеленую шелковую пижаму и вернулся в номер. Бай Ли-пин в комнате не было. Он быстро закурил сигарету, вынул из портфеля пузырек с кокаином, насыпал чуть-чуть белого порошка в сигарету и жадно затянулся, потом, прищурив опухшие веки, несколько раз самодовольно кивнул головой:

— Ну что же, прекрасно — все идет как надо!

 

Глава десятая

Дао-цзин поселилась в небольшом пансионе недалеко от университета. Здесь она решила дожидаться Сюй Хуэй, а также попытаться разузнать, где теперь Цзян Хуа. Она понимала, что люди эти очень хорошие и что она никогда не отойдет от них, тем более, что теперь у нее было больше оснований завоевать их доверие. Днем Дао-цзин занималась самообразованием, не решаясь выходить из дому, и только иногда по вечерам ходила с Ван Сяо-янь на прогулки. Сяо-янь стала намного осторожнее ее; каждый раз, когда они выходили из пансиона, она с беспокойством говорила:

— Берегись этих гоминдановцев! — Она имела в виду Ху Мэн-аня.

— Ничего. Кто меня увидит в такой темноте! — улыбалась Дао-цзин, не придавая значения ее словам.

Улица, ведущая к Гугуну, с обеих сторон была густо обсажена софорами. По вечерам цветы софоры распространяли нежный, пьянящий аромат. Пройдя эту душистую аллею, Дао-цзин и Ван Сяо-янь частенько останавливались у невысокой стенки, ограждавшей канал Зимнего дворца. При бледном свете луны они любовались величественным видом дворца, его высокими крышами, сверкающими желтой черепицей, и монументальностью угловых беседок, торжественно и таинственно возвышавшихся над широким защитным рвом. В минуты этого молчаливого наслаждения красотой они испытывали чувство глубокого благоговения перед древней культурой и великим искусством своей родины и долго стояли молча, погруженные каждая в свои думы.

Но иногда в такие минуты их охватывал необычайный подъем, и, тесно прижавшись друг к другу, они вели между собой нескончаемые беседы. Время от времени Дао-цзин пыталась перейти к темам революции, классовой борьбы, но Сяо-янь сразу же прерывала ее, не давая возможности продолжать.

— Какая ты отсталая — совсем твердолобая! — сердилась Дао-цзин, чувствуя, что ей не удается добиться взаимопонимания.

Но Сяо-янь, хотя и любила Дао-цзин, уважала их дружбу и даже простила подруге ее вину перед теткой, однако в своих убеждениях и взглядах ни в чем ей не уступала. Она надеялась, что Дао-цзин будет уважать ее убеждения и взгляды так же, как это делала она сама по отношению к Дао-цзин. Поэтому она упорно не желала слушать идейных рассуждений подруги. Высокие истины Дао-цзин стали для нее беспокойной, надоевшей темой.

Однажды, когда они, как обычно, беседовали, гуляя по аллее, Дао-цзин неожиданно упомянула о Цзян Хуа.

— Сяо-янь, вот Цзян Хуа, с которым я познакомилась в Динсяне, — настоящий революционер. Он рассказывал мне об Октябрьской революции в России, о движении за Советы в Китае, о том, что Коминтерн поставил перед Китаем три задачи: создать советскую власть, укрепить Красную Армию и возглавить народное движение в белых гоминдановских районах. Он говорил, что земельный вопрос — это главный вопрос китайской революции. Не смотри, пожалуйста, на небо, ты слышишь, что я говорю?

— Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь. Россия, Советы — все это так далеко от нас! — Сяо-янь тепло улыбнулась и пригладила волосы подруги, спутавшиеся от ветра. — Поговорим лучше о реальных вещах. Ты виделась с тех пор с Юй Юн-цзэ?

— Опять о нем! — Дао-цзин нахмурилась и бросила в канал камешек. — Ведь я же говорила тебе, что вчера вечером ходила к Юй Юн-цзэ. Когда я уезжала, я забыла у него свою записную книжку и вчера… Сама даже не знаю… под влиянием какого-то порыва пошла к нему. Несколько дней тому назад я встретила на улице его приятеля Гу, и тот дал мне адрес Юн-цзэ. Он работает в Пекинской библиотеке, снимает маленький домик. Как только я вошла… — Дао-цзин взглянула на внимательно слушавшую ее Сяо-янь, вздохнула и продолжала: — Угадай, как встретил меня Юн-цзэ? Он вышел во двор и долгое время рассматривал меня, словно не узнавал, затем холодно рассмеялся — это был страшный смех. «Ну как, вернулись с победой, великая революционерка?» В это время из комнаты вышла молодая женщина. Он схватил ее за руку и со злобой проговорил: «Это моя новая жена, госпожа Ли Мэн-лань, а это революционерка Линь…» Не дослушав его, забыв о своей записной книжке, я выбежала вон. Я, дура, думала, что он горевал обо мне, а он оказался вон какой! — сердито проговорила Дао-цзин, но тут же рассмеялась.

Сяо-янь укоризненно покачала головой:

— Ну что ты за безобразница, везде суешься! Зачем тебе понадобилось идти к нему домой? Я этого самодовольного типа часто встречаю, но даже внимания на него не обращаю. Очень уж он себя любит.

— Он карьерист и лижет сейчас пятки Ху Ши, зато получил солидное место. В свое время Ху Ши после встречи с Сюань-туном хвастался, что тот называл его «господином», а он его — «величеством». Если бы Юй Юн-цзэ побывал у императора, то уж наверняка бы кричал: «Да здравствует его величество! Да здравствует император! Тысячи лет жизни императору!..» Рабская душонка! — поддержала Дао-цзин подругу и весело рассмеялась.

Ветер растрепал ее мягкие темные волосы, и она была похожа сейчас на озорного мальчишку.

— Ну хватит, а то ты опять заговоришь о классовой борьбе, — заявила Сяо-янь. — Лучше расскажи мне что-нибудь интересное, ты ведь столько ездила!

— Что интересного я могу рассказать? Да я и не умею.

Но через некоторое время Дао-цзин начала рассказывать о своем детстве. Тогда ей часто приходилось бывать в Губэйкоу, куда ее мачеха ездила собирать арендную плату. Прошло уже немало лет, но события тех времен навсегда сохранились в ее памяти. Сюй Фэн-ин и Линь Бо-тан наказывали своих неплательщиков-арендаторов плетьми, они довели до самоубийства вдову Сунь, бросившуюся в реку; в водах Байхэчуани нашел свою смерть и ее дедушка…

— Оставим это! — Дао-цзин задумалась, голос ее вдруг упал до шепота. — Я расскажу тебе лучше историю своей маленькой подруги Хэй Ни. Всю свою жизнь я буду помнить эту бедную девочку!..

Зимой крестьяне-арендаторы жили впроголодь. А Дао-цзин, ее мачеха, отец и младший брат, останавливавшиеся в доме арендатора Чжэн Дэ-фу, не знали никаких забот. У Чжэн Дэ-фу была дочь Хэй Ни — умная, живая девочка. Дао-цзин подружилась с ней и часто потихоньку от старших играла с девочкой. Однажды, когда Дао-цзин пришла к Хэй Ни, она застала подружку в слезах. Мать ее сидела на кане и тоже горько плакала. Отец стоял рядом с дочерью и тянул ее куда-то за руку.

Остановившись в дверях, Дао-цзин с изумлением смотрела на эту сцену.

Хэй Ни с плачем умоляла:

— Папа, мама, сжальтесь! Я не хочу в дом мужа… Если вы не умрете с голоду, и я не умру!

Мать Хэй Ни утирала слезы. Она тоже была не в силах расстаться со своей единственной дочкой. Помолчав, она тихо проговорила:

— Детка, если ты останешься у нас — мы все трое умрем с голоду. Ты умная девочка, ты все знаешь. Весь урожай мы отдали в уплату за землю и у нас давно уже нечего есть. Мы съели даже все листья и кору с деревьев. Если ты останешься с нами, ты… ты не выживешь…

Женщина горько разрыдалась; время от времени она украдкой поглядывала на дочку и тут же с болью отворачивалась.

— Ну, доченька, иди! Вот придет весна, зазеленеют деревья, распустятся листья, в полях появятся всходы, — у нас будет еда. Тогда мама возьмет тебя домой, а сейчас… иди с отцом!

Дома было нечего есть, и Хэй Ни еще с девятилетнего возраста каждый год отдавали в дом будущего мужа — сына мелкого торговца. Каждый раз, когда девочка приходила к родителям погостить, она ни за что не хотела возвращаться в дом мужа. Но отец с матерью жили впроголодь и каждый раз вынуждены были отсылать ее туда.

Хэй Ни горько рыдала, ее худенькие плечи, прикрытые ветхой одежонкой, судорожно вздрагивали. Нельзя было удержаться от слез при виде ее огромных глаз, полных смертельной тоски. Двенадцатилетняя девочка, рыдая, как взрослая, умоляла родителей:

— Папа, мама! Хорошие мои! Не посылайте свою дочь в этот ад! Там, если не с голоду, так от побоев пропадешь…

Чжэн Дэ-фу, сорокалетний мужчина, и тот расплакался. Женщины зарыдали еще громче. Но боязнь голода, страх за дочь, которая могла погибнуть вместе с ними, ожесточили сердце отца. Он стиснул зубы, решительно схватил Хэй Ни и, взвалив ее на плечи, как мешок, не повернув головы, не отерев слез с лица, вышел за дверь. Девочка отчаянно билась в руках отца, плакала. Дао-цзин взбежала на пригорок и долго смотрела вслед удаляющемуся Чжэн Дэ-фу, уносившему ее подругу, пока они не скрылись среди пустынных холмов. Дао-цзин не могла даже плакать.

Вскоре, не выдержав тиранства свекрови, Хэй Ни умерла. Ей было всего тринадцать лет. Мать, страшно тосковавшая по дочери, ненадолго пережила ее. Оставшись один, Чжэн Дэ-фу решил пойти в солдаты. Так распалась эта семья…

Начав рассказ, Дао-цзин говорила тихо, всматриваясь в серебристую гладь реки, но постепенно волнение все сильнее и сильнее охватывало ее, голос становился громче, глаза пристально смотрели на Сяо-янь. Сяо-янь сначала слушала спокойно; непринужденно опершись на невысокий кирпичный парапет, она стояла со своим обычным строгим видом. Однако в конце рассказа неожиданно отвернулась и стала вытирать глаза платком.

— Я впервые слышу такую трагическую историю.

Сяо-янь подняла голову, глаза ее были красными от слез.

Острая боль пронзила сердце Дао-цзин; она вспомнила о своей матери, чья судьба была еще более трагична.

— Еще страшнее история моей настоящей матери, но я никому не рассказывала ее…

И Дао-цзин рассказала историю жизни своей матери.

— Сяо-янь, хоть я и выросла в помещичьей семье, но, когда я узнала, каких мук натерпелись мы с мамой от этих помещиков, когда я поняла, в чем причины этой зверской тирании, я возненавидела своих «родителей»! Когда я вижу этих людей, я вспоминаю Хэй Ни, свою маму… — закончила Дао-цзин свой рассказ. Она часто дышала, рука ее еще крепче сжимала руку Сяо-янь, голос дрожал. — Сяо-янь, раскрой глаза, посмотри, как жесток мир, какой кризис переживает теперь наша родина. Разве ты можешь равнодушно смотреть на все это, жить по-прежнему спокойно?

Сяо-янь медленно подняла голову и пристально посмотрела в лицо Дао-цзин. При бледном, слабом свете луны она видела лишь ее большие черные глаза, излучавшие яркий свет.

— Ты права. Только сегодня я поняла, что существует еще другой, совсем другой мир, — тихо и медленно проговорила Сяо-янь. В ее голосе звучали раскаяние, боль и тоска. — Посоветуй мне, что читать. Что нужно прочесть в первую очередь? Смешно! Ты оставила у меня столько книг, а я ни в одну из них даже не заглянула.

Дао-цзин часто пыталась убедить Сяо-янь силой революционных идей, пыталась помочь ей стать более сознательной, но консервативную, уверенную в своей правоте Ван Сяо-янь трудно было переубедить. И вдруг неожиданный случайно зашедший разговор о Хэй Ни, о бедной матери Дао-цзин вызвал в ней перелом.

— Сначала прочти «Как изучать новейшую социологию». Это была и моя первая книга. Она лежит у тебя. Потом можешь прочесть «Куда идет Китай?» Цюй Цю-бо, «Государство и революция», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» Ленина, потом еще «Очерки по политэкономии»… Книг много, вот увидишь, чем больше ты будешь читать, тем будет интереснее, — просто и весело сказала Дао-цзин.

— Хорошо. Если ты будешь мне помогать, я быстро пойду вперед.

— Только не относись к этому легкомысленно, Сяо-янь. От изучения теории до настоящего революционного пути, до революционной практики еще очень далеко. Вот я…

— Ничего себе! Ты, кажется, действительно, превратилась в мою наставницу. Я еще не успела переступить порога школы, а ты уже меня учишь, — смеясь, перебила ее Сяо-янь.

Подруги расхохотались. Впервые за много лет они почувствовали счастье настоящей дружбы, основанной на взаимопонимании.

— Ты коммунистка? — негромко спросила Ван Сяо-янь.

— Нет. — Голос Дао-цзин прозвучал совсем тихо, но это было вызвано не опасением за себя, а глубокой печалью. — Если бы я могла стать коммунисткой, если бы могла стать такой, как они, то, кажется, была бы счастливее всех на земле. Но я не коммунистка.

— Ты можешь ею стать! — Сяо-янь обернулась и строго взглянула на печальную Дао-цзин. — Ты можешь ею стать. Я уверена, что ты должна непременно вступить в партию.

— Простите, не вы госпожа Линь Дао-цзин?

Увлеченные разговором, они незаметно подошли к пансиону Дао-цзин. У дверей стоял мужчина в длинном халате и форменной фуражке. Вопрос его прозвучал быстро и неожиданно.

— В чем дело?

Едва испуганная Дао-цзин успела вымолвить эту фразу, как из дверей вышло еще несколько вооруженных полицейских. Один из них, по виду офицер, смерил девушку взглядом и, нахмурившись, хрипло проговорил:

— Ты и есть Линь Дао-цзин. Пошли!

Дао-цзин поняла: произошло то, что так часто случается с революционерами. Она повернулась к Сяо-янь и кивнула ей:

— Возвращайся в университет. Занимайся как следует. Прощай!

Она посмотрела на офицера и сказала:

— Сейчас?.. Мне нужно бы домой зайти…

— Не волнуйся, мы уже там побывали. Пошли!

Подъехала черная машина, полицейские втолкнули в нее Дао-цзин. Прежде чем машина тронулась, Дао-цзин успела выглянуть наружу: она увидела Сяо-янь, неподвижно застывшую около столба; при свете фонаря было видно, что лицо ее стало белее бумаги.

— Сволочь, еще смотрит куда-то. Сиди!

Полицейский грубо втолкнул ее в глубь машины и с треском захлопнул дверцу.

— Дао-цзин! Дао-цзин!.. — донесся вслед удаляющейся машине горестный вопль Сяо-янь, но казалось, что он прозвучал где-то очень далеко.

Дао-цзин обеими руками закрыла глаза. Сердце ее разрывалось на части. «Сяо-янь, дорогая Сяо-янь, увидимся ли мы еще с тобой?..»

 

Глава одиннадцатая

…Вечер. Легкие облака неторопливо проплывают в темном небе над величественными и прекрасными дворцами Гугуна. Искрятся серебром воды канала, низкая балюстрада из серого кирпича, горячая, живая беседа, слезы истинного волнения… «Только сегодня я поняла, что существует еще другой мир!..»

Все это еще стояло перед глазами Дао-цзин, но вместе с тем казалось таким далеким, как события давно минувших лет. Уж не снилось ли ей все это? Только сейчас она и ее лучшая подруга мирно беседовали, заглядывали в прекрасное будущее, говорили о книгах, о том, что их ожидает. А теперь… Дао-цзин разомкнула усталые веки и осмотрелась: мрачная комната, спертый, как в подземелье, воздух, темно, холодно. Как далека она сейчас от остального мира! Она дрожала, перед глазами мелькали какие-то беспорядочные образы. Она думала о том, что неминуемо должно было случиться: она в руках гоминдановских палачей и ее ждали допросы, пытки и смерть. «Смерть» — это слово особенно отчетливо представлялось ей в эту минуту.

В полном одиночестве, сидя на сырой земле, Дао-цзин вспомнила Цю Цзинь, ее предсмертные стихи:

вспоминала о Лу Цзя-чуане, о его теплой, веселой улыбке, о Цзян Хуа, о Сюй Хуэй. Сама не зная почему, она внезапно подумала о молодом Чжао Юй-цине и, закрыв глаза, слабо улыбнулась: «Товарищ, меня ждет такая же судьба». Дао-цзин считала, что он погиб.

Дао-цзин с детства мечтала умереть геройской смертью, и вот этот час настал.

Она погрузилась в беспорядочные воспоминания. В эти последние мгновения она должна вспомнить и вновь пережить все, что достойно воспоминания, все те радости и страдания, которые ей довелось изведать за всю ее короткую жизнь. Она уже не испытывала страха и чувства одиночества, как при первом аресте, и довольно спокойно думала о том, как тяжело расставаться с жизнью, наполненной борьбой.

— Выходи!

Со скрипом отворилась дверь, сверкнул луч карманного фонаря. Грубая рука вцепилась в Дао-цзин и выволокла ее из мрачной, похожей на подземелье камеры.

В небольшой комнате за письменным столом сидел бледный мужчина средних лет в штатском. Чуть поодаль от него в углу стояли двое вооруженных солдат; рядом за маленьким столиком, подперев голову руками, примостился секретарь.

Дао-цзин, выпрямившись, стояла перед столом, отвернув лицо в сторону.

— Ты и есть Линь Дао-цзин? Сколько тебе лет?

Голос у штатского был тягучий и хриплый, словно он еще не очнулся ото сна.

Воцарилось молчание. Дао-цзин не проронила ни звука и по-прежнему стояла отвернувшись.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! Ты знаешь, что ты преступница? — голос стал торопливым — видимо, от нетерпения.

— Я не преступница, — Дао-цзин по-прежнему стояла неподвижно. — Преступники — вы!

Стол заскрипел, штатский злобно уставился на Дао-цзин.

— Ну хорошо, проклятая коммунистка! Нечего тебя и спрашивать: и так видно, что красная. Отвечай. Когда вступила в партию? Кто руководитель? Из какой ячейки? Скажешь правду, образумишься — облегчишь себе наказание.

Дао-цзин медленно повернула голову и прямо взглянула на тонкие извивающиеся губы своего врага. Бледное, худое лицо, горящие злобой глаза, бескровные, посиневшие губы делали его до странности похожим на Ху Мэн-аня — ту змею, что опутывала ее однажды. У всех коммунистов мира много общих черт, и все агенты, все фашистские бандиты похожи друг на друга.

— Я была бы счастлива, если бы действительно была коммунисткой! Но, к сожалению, я еще не достойна этой чести.

Голос Дао-цзин прозвучал тихо, но настолько отчетливо, что было слышно каждое слово.

— Не крути! У нас есть все основания арестовать тебя. Ты не просто коммунистка, ты выполняла важную работу. Рассказывай!

Следователь хлопнул по столу с силой, откуда-то взявшейся в его изнуренном беспутной жизнью теле.

— Я уже сказала. — Дао-цзин снова отвернулась и уставилась на свою тень на серой стене комнаты. — Я всегда мечтала вступить в партию, но, к сожалению, мне пока не представилось такой возможности.

Стол задрожал. Вцепившись себе в волосы, разъяренный чиновник вскочил со стула:

— Притворяешься! Я еще не видел такой хитрющей и упрямой бабы! Если не скажешь правды, расстреляем! Знаешь об этом?

— Знаю. Я давно готова, — еще тише ответила Дао-цзин. Она внезапно почувствовала усталость и страшную слабость.

— А-а!..

Следователь хотел сказать еще что-то, но в это время из боковой двери в комнату вошел другой штатский. Он подошел к Дао-цзин и помахал рукой словно в знак приветствия. Затем прищурился и холодно рассмеялся.

— Барышня Линь, не узнаете меня?

«Опять эта змея!» — Дао-цзин невольно отшатнулась, ощущение усталости и слабости сразу же исчезло. Гнев, ненависть, боязнь издевательств заставили бешено забиться ее сердце. Она содрогнулась.

— Не ожидали? Как видите, опять пришлось встретиться.

Ху Мэн-ань стоял перед Дао-цзин, впившись в нее злобным взглядом и оскалив в хищной усмешке зубы. В лицо Дао-цзин ударил сильный запах алкоголя.

«Царю обезьян не выпрыгнуть из ладони Будды!» Ну как ты чувствуешь себя сегодня, маленькая коммунистка? Сегодня небось склонишь голову перед великими «тремя народными принципами»?

— Убирайся! — крикнула Дао-цзин, с силой оттолкнув от себя пьяного. — Кровавый палач! Прочь!..

Сидевший за письменным столом опять стукнул кулаком по столу. Стакан с водой со звоном упал на пол. Перед полицейскими, перед своими сотрудниками из городского комитета гоминдана Ху Мэн-ань счел для себя унизительным отступить. Напротив: он выпятил грудь, вытянул шею и, не отрываясь, несколько секунд смотрел на Дао-цзин, затем хищно ухмыльнулся:

— Барышня Линь Дао-цзин, сколько русских рублей тебе заплатили? Что хорошего дала тебе Коммунистическая партия, что ты так храбро готова умереть за нее? Почему не хочешь раскаяться? Я спасал тебя, всем сердцем хотел спасти. Теперь ты должна понять, что вторично попалась мне в руки, и если… — он медленно цедил слова, — если и на этот раз не образумишься, не покаешься во всем, то будет уже поздно. Даже сам дух вашего Маркса тебе не поможет!

Сидевший за письменным столом следователь поспешил вмешаться:

— У нас есть все материалы. Нам известно о твоей деятельности в Динсяне и других местах. Рассказывай о своей организации, да побыстрее. Если назовешь нам имя хотя бы одного коммуниста, мы сразу же освободим тебя.

Дао-цзин задрожала. «Динсянь? Они знают о Динсяне?» Она закрыла глаза и медленно проговорила:

— Мне нечего говорить. Хотите расстрелять — расстреливайте быстрее.

Град тяжелых ударов обрушился на Дао-цзин. Из уголка ее нежного рта поползла струйка крови. Но Дао-цзин по-прежнему стояла отвернувшись и, стиснув зубы, не отводя глаз, в упор смотрела в физиономию Ху Мэн-аня.

— Нечего возиться с этой шлюхой! — Ху Мэн-ань разозлился и вскочил. Его налившиеся кровью глаза сверкали холодным яростным блеском. — «Око за око, зуб за зуб» — так вы, кажется, любите говорить? Вот тебе и ответ за твои пощечины! Увести ее! — Ху Мэн-ань сверкнул глазами в сторону солдат, стоявших у дверей, и махнул рукой. — Пытать ее, да посильней!

«Не сон ли это?» Огромная, мрачная комната, на полу, на стенах какие-то странные предметы — орудия пытки. Бандиты в черной униформе злобно уставились на нее, словно боялись, что она убежит. Дао-цзин приволокли сюда солдаты, и вот она стоит на полу, ощущая жуткую усталость и слабость во всем теле. Она вспоминает о том, что сейчас ночь, глубокая-глубокая ночь; сколько матерей сладко спит подле своих детей, сколько влюбленных, нежно обнявшись, шепчут друг другу заветные слова, а она?.. Спит ли сейчас ее дорогая подруга Ван Сяо-янь? Спят ли Лу Цзя-чуань, Цзян Хуа, Сюй Нин, Ло Да-фан, Сюй Хуэй, Чжао Юй-цин, «тетушка»?.. Где они, ее славные товарищи? А ее дорогие ученики? Никто из них даже не знает, в какое страшное место она попала… При этой мысли на глаза невольно навернулись слезы. Если бы она не была в руках палачей, то наверняка бы громко разрыдалась.

Дао-цзин стояла с закрытыми глазами, не произнося ни звука.

Палачи, думая, что она струсила, гремели своими страшными орудиями и громко переговаривались:

— Ни один герой не выдерживает, когда начинают ломать его на перекладине да заливать в ноздри воду с перцем.

— Это еще ничего. А вот каленым железом пройдутся, как зашипит мясо… впору жаркое готовить!..

— А я скажу одно: надо понимать что к чему. Раз уж попал сюда — поскорей образумься, чтобы поменьше досталось. Порядочный человек не станет себя понапрасну мучить.

Дао-цзин стояла все так же безмолвно, закрыв глаза, словно спала. Что она могла сказать? Губы ее были плотно сжаты, мозг сверлила одна мысль: «Держаться! Стиснуть зубы и держаться! Так делают все коммунисты!»

— Ну, попалась, так терпи!.. — И палач начал свое черное дело…

Дао-цзин держалась. Ее жестоко пытали… Перекладина, вода с перцем… Она так стиснула зубы, что на губах выступила кровь. Сознание то уходило, то возвращалось к ней вновь, но она молчала. И только когда раскаленным железом ей стали жечь бедро, она закричала и потеряла сознание.

Начинало светать, сквозь щели окна, находившегося где-то под потолком, в мрачную и темную камеру пыток проникали слабые лучи света. Два палача торопливо отирали со лба пот, глядя на лежавшую без сознания на полу бледную и окровавленную Дао-цзин.

Один из негодяев вздохнул:

— А эта девочка молодец! Никак я не пойму: почему это китайцы, как только свяжутся с коммунистами, так словно дурман какой на них находит — для своего коммунизма им даже жизни не жалко. А по правде говоря, что может быть дороже жизни?

Другой громко чихнул и окровавленной рукой, которой только что стирал кровь с лавки, почесал шею.

— Ничего не поделаешь. Тут нужно действовать, как говорит председатель Совета Чан Кай-ши: лучше убить тысячу невинных, чем упустить одного виноватого. Убивать! Убивать! Убивать! Вырвать с корнем эту заразу! Изничтожить все красное отребье!

 

Глава двенадцатая

На третий день Дао-цзин очнулась от тяжелого забытья. Приоткрыв глаза, она застонала от страшной боли… «Я жива?» — подумала она и снова забылась в беспамятстве. Когда спустя некоторое время Дао-цзин опять пришла в себя, ей стоило большого труда вспомнить, где она и что с ней произошло.

— Очнулась? А я так волновалась за тебя! — донесся до уха Дао-цзин тихий ласковый голос.

Дао-цзин повернула голову и при слабом свете, проникавшем через забранное решеткой окно в темную вонючую камеру, увидела бледную, худую женщину, лежавшую на соседней койке.

Собрав все свои силы, Дао-цзин еле слышно проговорила:

— Я еще жива? А вы?..

Увидев, что Дао-цзин заговорила, женщина, не отвечая ей, громко закричала в окно:

— Эй! Кто-нибудь сюда! Раненая пришла в себя! — Повернувшись к Дао-цзин, она продолжала так же горячо, но уже тише: — Пусть они лечат тебя — мы должны бороться за жизнь.

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на это бледное, но полное энергии лицо. Только теперь она разглядела, что женщина удивительно хороша собой. На вид ей можно было дать лет двадцать шесть — двадцать семь; бледное и гладкое, как мрамор, лицо, большие черные глаза, блестевшие в темноте, словно кристаллы драгоценного камня. «Греческая богиня», — неожиданно пришло в голову Дао-цзин такое далекое от окружающей действительности сравнение.

Она была настолько слаба, что не могла даже пошевелить языком. Ценой огромных усилий Дао-цзин прошептала:

— Спасибо! Не надо врача — все равно мне уже не жить…

Отперев тяжелую железную дверь, вошла надзирательница, за ней тюремный врач с длинными волосами, похожий на преступника. Врач подошел к Дао-цзин и стал снимать с нее окровавленную, изорванную одежду. От страшной боли она снова потеряла сознание.

Когда Дао-цзин очнулась, то первое, что она увидела, были внимательные, озабоченные глаза женщины, смотревшей на нее. Длинноволосый врач по-прежнему стоял рядом; в руках он держал маленький докторский чемоданчик. Взглянув на Дао-цзин, он обратился к женщине:

— На этот раз, пожалуй, все — сознания больше не потеряет. Успокойтесь. Она крепкая. — Повернувшись к Дао-цзин, он улыбнулся ей. — Мне велели лечить тебя — вот я и лечу. Раны не глубокие, кости целы — поправишься быстро.

Прошло еще несколько часов. Дао-цзин поела немного жидкой рисовой болтушки, и силы действительно стали возвращаться к ней — молодость брала свое. Но боль, режущая, жгучая, по-прежнему не проходила: ныл каждый сустав, каждая клеточка тела. Однако Дао-цзин не плакала. Она смотрела на свою красивую соседку и думала: «Что она за человек? Коммунистка?»

— Вот и хорошо! Ешь больше — быстрее поправишься, — с улыбкой проговорила женщина. — А когда совсем придешь в себя, расскажешь, как тебя арестовали и что происходит в городе, — а то сижу здесь и ничего не знаю. Нет, нет! Сейчас ничего не нужно рассказывать. Пройдет дня два — окрепнешь, тогда и поговорим.

В камере находилась еще одна истерзанная пытками совсем молоденькая девушка, и женщина говорила теперь, обращаясь к ним обеим. Сама она, по-видимому, была больна и лежала без движения на жесткой деревянной кровати. Однако глаза ее заботливо следили за Дао-цзин и девушкой. Из камеры в коридор то и дело доносился ее слабый голос:

— Надзирательница! Воды! Девушки хотят пить!

— Эй! Кто там! Надзирательница!

— Послушайте, — обратилась она к вошедшей тюремщице, — принесите что-нибудь поесть — видите, в каком они состоянии.

Когда же та принесла кусок почерневшей кукурузной лепешки и пиалу тухлого овощного супа, на поверхности которого плавало несколько пожелтевших листиков капусты, женщина нахмурилась и сказала:

— Да разве это можно есть?! Постарайтесь достать что-нибудь получше. Мы потом не забудем ваших услуг.

И удивительное дело: надзирательница всегда слушалась ее. Женщина, казалось, командовала ею так же, как и любым другим охранником или надзирателем, и заставляла ее поступать так, как ей того хотелось.

Девушке было лет пятнадцать-шестнадцать, у нее было тонкое, продолговатое лицо, хрупкая, изящная фигурка. Пытали ее не так жестоко, и она, правда с трудом, могла вставать с кровати и делать несколько шагов. Но она была до предела напугана и целыми днями молча плакала, лежа на кровати.

Ночью Дао-цзин услышала, как она испуганно закричала во сне: «Мама! Мама! Я боюсь, боюсь!..» — и стала всхлипывать. Девушка, видимо, никогда прежде не расставалась со своей мамой. Женщина на соседней койке еще не спала. Она протянула руку и, дотронувшись до ее вздрагивавшего плеча, тихо проговорила:

— Больно?.. Не очень? Так почему же ты все время плачешь? Думаешь о доме, о маме — правда?.. Не надо плакать! Это не поможет. — Женщина вздохнула, помолчала и, убедившись, что девушка перестала плакать, продолжала: — Когда мне было пятнадцать лет, меня арестовали. Это было в Шанхае. От страха я плакала, плакала без конца. Но чем больше я лила слезы, тем сильнее гоминдановцы били и запугивали меня. Тогда я решила, что ни одной слезинки больше не увидят они на моем лице. И я стала учиться у старших подруг по тюрьме, учиться, как надо бороться с врагами, как говорить им в лицо правду. Все эти бандиты всего лишь «молодцы против овец» и ловят людей на их слабостях. Поэтому, когда я перестала хныкать и бояться их, они больше меня не били.

Она тихо засмеялась. Дао-цзин и девушка ответили ей улыбками.

— Сестрица Чжэн Цзинь, — еле слышно проговорила девушка, — я плачу потому, что меня несправедливо обвинили.

Несмотря на то, что Чжэн Цзинь задыхалась после своей речи и выглядела очень слабой, она принялась утешать ее.

— Юй Шу-сю, милая, — голос Чжэн Цзинь звучал тихо, но горячо, — ты говоришь, несправедливо обвинили? А кто из хороших людей может спокойно жить в этом обществе, где правят свирепые тираны? Мерзавцы делают карьеру, богатеют, а хороших людей осуждают, заставляют терпеть страдания. Это обычное дело, и удивляться тут нечему.

Юй Шу-сю, казалось, воспрянула духом и постепенно успокоилась.

Дао-цзин с изумлением слушала Чжэн Цзинь, от слова к слову проникаясь к ней все большим уважением.

Чжэн Цзинь раньше них попала в тюрьму и хорошо знала все здешние порядки. Но Дао-цзин не переставала удивляться, когда видела, как надзирательница Лю слушается ее и выполняет все ее желания. «Кто же в конце концов эта женщина?»

— Ну, рассказывай, кто ты и за что тебя арестовали, — на следующий день вечером, после поверки, тихо сказала Чжэн Цзинь.

— За что арестовали, не знаю, — так же тихо ответила Дао-цзин. — Я была студенткой, но потом оставила учебу. Я верю в коммунизм, верю в Компартию, — может быть, за это? Я не коммунистка, но я хочу всю свою жизнь отдать партии, благородному делу служения человечеству. И вот этот день настал. Я ни о чем больше не думаю и готова спокойно встретить свой смертный час.

Чжэн Цзинь молча слушала Дао-цзин. Лицо ее приняло холодное и строгое выражение. Несколько минут прошло, прежде чем она медленно подняла голову и при тусклом свете лампы пристально взглянула на Дао-цзин.

— Не надо думать, что если тебя арестовали — значит все, смерть. Нет! Коммунист везде, даже в тюрьме, должен и может работать. Мы должны быть на посту до последней минуты, до последнего дыхания. Мы должны собственными глазами увидеть победу коммунизма в Китае и должны дожить до этого радостного дня.

Чжэн Цзинь посмотрела на Дао-цзин, потом перевела взгляд на Юй Шу-сю. Ее черные глаза тихо засветились. Она стала рассказывать о светлом будущем, о том времени, когда Китай превратится в независимое, свободное, равноправное и процветающее государство.

Дао-цзин слушала, удивленно посматривая на Чжэн Цзинь. Какая глубокая мудрость и душевная красота светились в прекрасных глазах этой женщины! Ее слова оказали глубокое воздействие на Дао-цзин. На сердце у нее вдруг стало тепло, словно она чудесным образом в одно мгновение очутилась на свободе. Какое счастье, что рядом с тобой такой сильный и преданный друг! Она ждала его, искала повсюду — и вот, наконец, нашла. Она не думала только, что вместе их сведет черная рука врага.

На третий день после ужина Чжэн Цзинь снова завела разговор с Дао-цзин и Юй Шу-сю. Видно было, что она любила поговорить. Сегодня она говорила так взволнованно, будто хотела за один вечер выложить собеседницам все, что знала.

— Сестренки, я расскажу вам немного о своей тюремной жизни. Это было четыре года назад, в Сучжоуской тюрьме…

— А мы где находимся? Я до сих пор не знаю, — вставила Дао-цзин.

— В секретной тюрьме жандармского управления. Хотя между командованием третьего жандармского полка и городским комитетом гоминдана и существуют трения, однако иногда они находят общий язык, — ответила Чжэн Цзинь и продолжала начатый рассказ: — Так вот. В Сучжоуской тюрьме я поступила в университет марксизма-ленинизма. За три года научилась очень многому…

— Как же это, в тюрьме — и вдруг поступила в университет? — Юй Шу-сю в изумлении уставилась на Чжэн Цзинь.

— А ты слушай, это и в самом деле необычная история. — Чжэн Цзинь прикрыла глаза, затем пересилила приступ слабости и продолжала: — Каждое утро, как только рядом с тюрьмой раздавался заводской гудок — вы только представьте себе: почти две тысячи политических заключенных, — мужчины, женщины разом поднимались с кроватей. Сделав зарядку, каждый брал книгу и садился за чтение. Одни были приговорены к смертной казни, другие — к пожизненной каторге, третьи — к пятнадцати, десяти, восьми годам, заключения. Однако никто не терял ни минуты, все усердно занимались. Кто изучал английский, кто русский, а кто немецкий или японский языки. Но политические дисциплины и теория были обязательными для всех. Я овладела немецким, а потом сама стала обучать других.

— Просто не верится! Людей приговорили к смерти, а они еще учат иностранные языки! Какой смысл? — С тех пор, как Юй Шу-сю ближе познакомилась со своими соседками по камере, настроение ее немного улучшилось. Сейчас, слушая Чжэн Цзинь, она и верила ей и не верила; в широко раскрытых глазах горело любопытство.

Чжэн Цзинь подняла голову. Тусклый свет лампы освещал теперь ее лицо — такое чистое и прекрасное, что, хотя в нем не было ни кровинки, это ничуть не уменьшало его редкой красоты. Дао-цзин снова про себя подумала: «Как она похожа на мраморное изваяние! Жаль, что я не скульптор!»

Она хотела что-то сказать, но Чжэн Цзинь тихо остановила ее:

— Подожди!

Из коридора донесся топот тяжелых сапог часовых. Подождав, пока шаги удалились, и не дав Дао-цзин говорить, Чжэн Цзинь продолжала:

— Сестренки, вам кажется это удивительным? А ничего удивительного тут нет. Вы должны понять: это ведь не обычные люди, а коммунисты, члены нашей партии. А когда человек верит в коммунизм, хочет бороться за правду, за счастье для большинства людей и не боится пожертвовать ради этого собой, он один становится таким же сильным и могущественным, как десятки, сотни людей, как все человечество. Вам понятно, девушки? Такой человек не может умереть никогда! Поэтому в тюрьме я видела много коммунистов, которым оставалось жить всего лишь несколько минут, но они не унывали и продолжали упорно работать. Ведь коммунисты не умирают!

Дао-цзин жадно ловила каждое ее слово. Подумать только, перенесла жестокие пытки, больная, а сколько в ней бодрости, веры в жизнь, желания всеми силами помочь им, воспитать их!

«Еще не начав борьбу, думать о смерти — это неправильно», — промелькнули в сознании Дао-цзин слова, сказанные когда-то Лу Цзя-чуанем. Но она так и не сумела до конца избавиться от своих наивных фантазий. Сколько еще нездорового, неустойчивого было в ней! У нее не хватало смелости бороться до последнего вздоха, она мечтала о смерти, которая сделает ее героиней. А в этом ли заключается настоящий героизм? Повернув голову, она взглянула на Чжэн Цзинь, и ей стало стыдно.

А Юй Шу-сю? Эта девочка хоть и продолжала тосковать о маме, о доме, плакала она все меньше и меньше… и, наконец, потихоньку соскользнула со своей койки и подсела к Дао-цзин — глаза ее, не отрываясь, следили за рассказчицей. Юй Шу-сю была захвачена необыкновенным, почти фантастическим рассказом о борьбе заключенных.

На четвертый день вечером Чжэн Цзинь продолжила свой рассказ.

— В тюрьме у нас была своя редакция… — Она улыбнулась и закрыла глаза. — Мы выпускали два-три журнала и одну газету — «молнию», служившую нам источником информации и средством связи. Одни из нас писали статьи, другие редактировали их, третьи по очереди переписывали. Я была переписчицей. Днем писать было нельзя, поэтому ночью, под охраной дежуривших у дверей подруг я, накрывшись с головой ватными одеялами — одного было недостаточно, и приходилось брать два-три, — зажигала под ними коптилку или фонарик и всю ночь писала на полу…

— Вы почему разговариваете? Пора кончать! Часовой заметит — шутить не будет! — прильнув к замочной скважине тихо проговорила надзирательница.

— Мамаша, помогать — так до конца! Вы хороший человек, позвольте уж нам поболтать, — ответила ей Чжэн Цзинь. — Заключенным ведь так тяжело — вот и вспоминаем родных.

Надзирательница ничего не ответила.

Чжэн Цзинь улыбнулась и проговорила:

— Эта женщина из бедной семьи, она сочувствует нам… Ну, на сегодня хватит. Я что-то очень ослабла, да и сердце пошаливает.

Она дышала порывисто и не проронила больше ни слова, будто задремала. У Дао-цзин и Юй Шу-сю от боли сжались сердца, они не решились больше тревожить Чжэн Цзинь. Но, передохнув немного, Чжэн Цзинь сама протянула к Юй Шу-сю руку и ласково сказала:

— Милые девочки, мне, как и вам, так хочется жить! У меня есть отец, мать, сестра, братишка, много хороших друзей, товарищей… Я люблю их и мечтаю вырваться из этой зловещей тюрьмы, чтобы снова надо мной сияло солнце и я могла вместе с ними петь, веселиться.

Юй Шу-сю наивно спросила:

— А муж у вас есть? Мне кажется, он должен быть таким же прекрасным, как и вы.

Чжэн Цзинь оживилась.

— Муж? Ты права: он действительно замечательный человек. Высокий, сильный, любит музыку, искусство, хорошо пишет, всегда жизнерадостный. Мы с ним вместе учились. Он очень любит меня.

— А где он сейчас? — спросила Дао-цзин. — Сестра Чжэн, мне бы так хотелось увидеть его!

— Сейчас? Сейчас он очень далеко отсюда. Я не виделась с ним уже четыре года… Линь Дао-цзин, Юй Шу-сю, не будем о нем говорить. Я расскажу вам лучше другую историю, которая также произошла на моих глазах. Хотите послушать, если вы не устали, конечно? А у меня бессонница — все равно не засну, и часовые ночью не очень следят. — Чжэн Цзинь воодушевилась. Она призвала на помощь все свои силы и стала рассказывать, часто останавливаясь. — Ли Вэй был умный, способный юноша — настойчивый и любознательный. Перед Революцией двадцать пятого года он вступил в Коммунистическую партию. Ли Вэй занимался подпольной работой в Шанхае, а его жена работала там же на шелкопрядильной фабрике. Для конспирации Ли Вэй вынужден был маскировать свой дом под богатый особняк. И послушайте, как жена приходила к нему. На фабрике она работала в короткой куртке, а чтобы прийти к мужу, должна была переодеваться в длинное шелковое платье-халат. Но переодеваться было негде. Оставалось заворачивать платье в сверток, брать его под мышку и, свернув в безлюдный тупичок рядом с особняком, выжидать удобный момент, чтобы быстро переодеться. Только после этого она могла войти в дом.

— Ай-й-я! А если бы в это время кто-нибудь вошел в переулок, да еще мужчина — стыд-то какой! — не выдержав, перебила Юй Шу-сю. Она так переживала за эту незнакомую ей женщину!

— Юй Шу-сю, не перебивай. Она любила своего мужа и, чтобы встречаться с ним, не останавливалась ни перед чем, — сказала Дао-цзин, а затем обратилась к Чжэн Цзинь. — Прошу вас, рассказывайте скорее, что было дальше.

Чжэн Цзинь улыбнулась.

— Сестренки, не торопите меня. Дайте вспомнить. Так вот. В тридцатом году их обоих арестовали и поместили в Сучжоускую тюрьму. Враги были рады, что схватили Ли Вэя. Они знали, что он один из руководящих деятелей Компартии и ему многое известно. И они решили любыми средствами — угрозами, подкупом — заставить его выдать им организацию и явки. Но как враги ни изощрялись, как ни пытали Ли Вэя, им не удавалось сломить его. Он стойко переносил нечеловеческие мучения. Даже когда он узнал, что его жена в той же тюрьме, то он, чтобы не выдавать ее, подавил в себе свои чувства и притворился, будто не знаком с ней. Он продолжал упорно бороться с врагами и руководил борьбой товарищей-заключенных. Гоминдановцы пришли в ярость и, наконец, решили испытать последнее средство. Это было хуже пытки. Они привезли Ли Вэя в Шанхай, надели на него шикарный европейский костюм, бросили в машину и поехали вместе с ним арестовывать его товарищей. Когда прибыли на место, они стали вытаскивать его из машины, но Ли Вэй ни за что не соглашался выходить. Они били его, выкручивали руки, но ничего не помогало. Он громко закричал, обращаясь к толпе: «Я заключенный, но они заставили меня надеть этот костюм, посадили в машину! У меня болят раны, я не хочу выходить, а они бьют меня! Смотрите, какое зверье эти гоминдановцы!..» Враги не знали, что делать. В дикой злобе они отправили Ли Вэя обратно в тюрьму. Вернувшись, он сказал товарищам: «Больше со мной возиться они не будут. Настала пора прощаться с вами». Тяжело было товарищам слушать эти слова. А он каждый день по-прежнему садился за книги, работал, делал зарядку — словом, был все таким же бодрым и веселым. Он любил чистоту и, как только ему удавалось раздобыть где-нибудь немного воды, тут же с удовольствием принимался мыться. У него были большие глаза, черные волосы, он был высокого роста, широкоплеч и очень красив. Все товарищи, даже тюремные надзиратели, уважали и любили его. Ли Вэй был хорошим оратором и пользовался любым случаем, чтобы вести пропаганду наших идей. Иногда он пел — у него был чудесный тенор. Некоторые еще не потерявшие совесть надзиратели под его влиянием изменили свое отношение к заключенным: перестали их бить и издеваться над ними.

Но вот наступил день казни. Пришли тюремщики, чтобы увести Ли Вэя. У выхода он остановился, отряхнул приставшую к платью землю и спокойно проговорил, обращаясь к товарищам: «Прощайте! Не склоняйте головы перед врагами! Будьте стойкими до конца. Коммунизм непременно победит!» Он крепко пожал каждому руку, произнося при этом: «Желаю добиться победы!» — затем с высоко поднятой головой смело зашагал к месту казни. Товарищи стояли у дверного «глазка» и с болью провожали его глазами; у каждого словно что-то оборвалось на сердце. Послышались звуки «Интернационала» — это запел Ли Вэй, голос его звучал мужественно и уверенно. Затем донеслись вдохновенные слова: «Да здравствует Коммунистическая партия Китая!..» «Трах-тах-тах!» — затрещали выстрелы, и голос Ли Вэя оборвался… Тогда все заключенные — и не только политические — мощным хором подхватили «Интернационал». Вместе со всеми пела и жена Ли Вэя. Многие плакали…

Последние слова Чжэн Цзинь произнесла совсем тихо. По ее щекам струились слезы.

— Сестра Чжэн, не надо больше ничего говорить. Я все поняла…

Дао-цзин гладила Чжэн Цзинь по лицу, вытирала ей глаза и сама тоже плакала.

Но Юй Шу-сю была не удовлетворена рассказом и продолжала допытываться:

— Сестра Чжэн, а что стало потом с женой этого Ли Вэя? Ей, наверное, так тяжело было узнать о смерти мужа!

— Не надо об этом спрашивать, Юй. Неужели ты ничего не поняла? — Дао-цзин боялась, что эти расспросы больно ранят Чжэн Цзинь.

Но девушка не унималась:

— О чем вы говорите?. Я ничего не понимаю!

Чжэн Цзинь молчала. Наконец она еле слышно проговорила:

— Юй, милая, ты ничего не поняла? Сестрица Линь, оказывается, опытнее тебя… Ли Вэй, о котором я рассказывала, и есть мой муж. Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с ним расстались…

Воцарилось молчание. Тюрьма как будто погрузилась в бездонную мрачную пучину. Стало так тихо, что, казалось, можно было услышать, как упадет иголка. И вдруг среди этой гробовой тишины раздался громкий плач: рыдала Юй Шу-сю. Но теперь она плакала не по маме. Всхлипывая, она без конца повторяла:

— Сестра Чжэн… сестра Чжэн! Благодарю вас, вы помогли… мне узнать… настоящую жизнь… узнать правду…

К двери подбежал часовой.

Он громыхнул прикладом в дверь и злобно заорал:

— Вы что, вздумали бунтовать? Твари! Распустились!.. Погибели своей ищете?!

Как только ругань стихла, Дао-цзин схватила Юй Шу-сю за руку и проговорила:

— Поняла, сестренка? Мы сейчас не в тюрьме — мы в университете марксизма-ленинизма.

 

Глава тринадцатая

В эту ночь Дао-цзин так и не смогла заснуть. Болели раны — загноились ожоги на ногах. Но не это было главным: Дао-цзин не могла забыть истории, рассказанной Чжэн Цзинь. Ли Вэй! Мужественный большевик, боровшийся до последнего дыхания. И Дао-цзин подумала: если ее не вызывают больше на допрос — значит, она должна быть готова… готова к борьбе на суде. О смерти она уже не думала. «Мы должны быть на посту до последней минуты, должны собственными глазами увидеть победу коммунизма в Китае!» — эти слова Чжэн Цзинь влили в нее новые силы, ей было и радостно и больно.

— Дао-цзин, ты не спишь?

Было уже за полночь. В окошко проникал бледный свет луны. Чжэн Цзинь слышала тяжелые вздохи Дао-цзин и знала, что она не спит.

— Сестра Чжэн, я вот все думаю: если гоминдановцы снова поведут меня на допрос, что мне отвечать? Научите меня, в этих делах у меня нет опыта.

— Какие у них есть улики? Какое ты имеешь отношение к партии? Если веришь мне, отвечай правду.

Дао-цзин верила Чжэн Цзинь и поэтому откровенно сказала:

— Я сейчас не имею связей с партией, и у них нет никаких улик.

— Тогда все в порядке, товарищ Линь. Если я проживу еще несколько дней, я сделаю все, чтобы помочь тебе. Пока мне кажется, что они не очень интересуются тобой и Юй Шу-сю. Может быть, тебя и выпустят. Ты должна только все время твердить одно и то же: что ты простая девушка, безработная. Если будут снова пытать, стисни зубы и терпи… Хотя вряд ли — на тебе и так живого места нет. Помни только, что мы не должны склонять голову перед палачами, должны стойко бороться до конца. Поверь мне, победа в конце концов будет за нами. Ты ведь хочешь вступить в партию? Если выдержишь эту борьбу, сможешь стать достойной коммунисткой.

Чжэн Цзинь проговорила все это одним духом. Она задыхалась от усталости, внезапно начавшийся сильный кашель заставил ее надолго замолчать.

— Товарищ Чжэн Цзинь. — Дао-цзин взяла в свои руки ее худую, безжизненную руку, голос ее дрожал. — Я никогда не забуду эту ночь, не забуду вашей помощи. Я буду учиться у вас, каким должен быть коммунист, буду бороться до последнего вздоха. Всю свою жизнь я посвящу достижению этой славной цели. И если умру, прошу считать меня коммунисткой…

— Как я рада, дорогой мой товарищ!..

В темноте Дао-цзин ощутила теплое пожатие руки Чжэн Цзинь, и ее захлестнула горячая волна признательности. На глазах Дао-цзин показались слезы.

— Дао-цзин, я должна сказать тебе, — снова заговорила Чжэн Цзинь, голос ее звучал по-прежнему ласково и спокойно. — На последнем допросе я поняла, что жить мне осталось недолго… Они считают, что я член нашего Центрального Комитета. Поэтому я готова…

Дао-цзин застыла в изумлении, на сердце у нее что-то оборвалось. Рванувшись к Чжэн Цзинь, она быстро спросила:

— Что, что вы говорите?..

Проснулась Юй Шу-сю. Сквозь сон она слышала последние слова Чжэн Цзин и удивленно воскликнула:

— Сестра Чжэн, о чем это вы?

— Так, ни о чем, — осторожно ответила Чжэн Цзинь. — Нам с Дао-цзин не спится, и мы просто болтаем. Дао-цзин, а почему у тебя такое странное имя? Как у монахини.

— Мой отец был буддистом, хотел уйти в монастырь, но не мог расстаться со своими наложницами. Вот… — Дао-цзин вытерла слезы. — Вот он и дал мне это противное имя.

Юй Шу-сю, довольная чем-то, смеясь, сказала:

— Послушайте теперь, что я вам расскажу. Я видела во сне маму и братишку. Как будто я вернулась из тюрьмы домой, и они, обрадованные, обступили меня…

Чжэн Цзинь вытерла слезы, оставшиеся на лице Дао-цзин, поправила одеяло на кровати Юй Шу-сю и спокойно сказала:

— Уже поздно. Давайте спать. А то услышит снова часовой, опять будет шуметь.

На следующий день утром явились тюремщики и потребовали Чжэн Цзинь на допрос.

— Подождите, я причешусь, — ответила она.

Она, не торопясь, привела в порядок длинные мягкие волосы, и ее унесли на носилках. Прошло немного времени, и Чжэн Цзинь снова внесли в камеру. Вид у нее был измученный, и она несколько минут молча лежала на деревянной кровати. Подождав, пока она наберется сил и сможет отвечать, Дао-цзин и Юй Шу-сю в один голос с беспокойством спросили:

— Сестра Чжэн, что они от вас хотели?

— Ничего. Они спросили только, как я себя чувствую. Сказали, что если плохо, то, вероятно, придется перевести меня в другое место.

Юй Шу-сю этот ответ успокоил. Дао-цзин же почувствовала в нем что-то неладное, но сказать ничего не решилась.

Все оставшееся время до обеда Чжэн Цзинь шепотом разучивала с Дао-цзин и Юй Шу-сю «Песню заключенных». Начиная с тридцатого года, эту песню пели во всех тюрьмах Шанхая, Ханчжоу и Сучжоу.

Песня была длинной, а Чжэн Цзинь очень ослабла и поэтому смогла продиктовать только начало и конец. Первая половина дня пролетела незаметно.

После обеда они заснули. Дао-цзин проснулась оттого, что кто-то тормошил ее. Это была Чжэн Цзинь. Она шепотом сказала:

— Товарищ Линь Дао-цзин, я должна сказать тебе несколько слов. Наверное, сегодня меня расстреляют… Прошу тебя, если сможешь, передай партии: мое настоящее имя Линь Хун, в октябре прошлого года партия послала меня из Шанхая в Бэйпин. Среди нас оказался предатель, он выдал врагам организацию, и меня схватили в самом начале работы. Я не уронила звания коммунистки, не опозорила партию — я боролась до конца. Я верю, что партия умножит ряды своей Красной Армии, усилит руководство антияпонской борьбой и победа будет за нами. Дорогой мой товарищ, я надеюсь, что и ты будешь упорно бороться до последнего дыхания и станешь стойкой коммунисткой.

В полумраке камеры большие, прекрасные глаза Линь Хун горели. Она не была похожа на осужденного на казнь человека: говорила, как всегда, страстно и взволнованно, без нотки обреченности в голосе. Она умолкла, передохнула и опять подняла на Дао-цзин свои горящие глаза.

— Дао-цзин, ты обещаешь мне, что передашь мои слова товарищам?

Дао-цзин была не в силах отвечать, по щекам ее катились слезы. Она лишь молча кивнула головой, протянула руку, сжала безжизненные пальцы Линь Хун и долго неподвижно смотрела на ее необыкновенное лицо. Кровь стыла у нее в жилах, сознание заполняла одна лишь мысль: «И такой человек должен умереть!»

Поздно вечером, прежде чем заснуть, Линь Хун сняла с себя розовую вязаную безрукавку и протянула ее Дао-цзин.

— Дао-цзин, ты еще очень слаба. Надень-ка вот это. — Затем она взяла лежавшую рядом с подушкой изящную пластмассовую гребенку и с улыбкой протянула ее Юй Шу-сю. — Сестренка, тебе нравится эта гребенка? Дарю на память.

Юй Шу-сю уже поняла, что ожидает Линь Хун, и вместе с Дао-цзин заливалась слезами. А ночь была темная, зловещая, как будто собиралась буря. И тянулась она мучительно долго!..

Потом открылась железная дверь, Линь Хун положили на принесенную створку двери и понесли к выходу. В дверях она протянула к Дао-цзин и Юй Шу-сю руки и тепло проговорила:

— Прощайте, сестренки! Берегите себя!

Едва Линь Хун вынесли из камеры, как ночную тишину тюрьмы взорвал ее мужественный голос, громом отозвавшийся во всех уголках тюрьмы:

— Долой гоминдановских реакционеров!

— Да здравствует Коммунистическая партия Китая!

— Коммунизм остановить нельзя!

— Товарищи! Отомстите за меня!

Вначале звучал голос одной Линь Хун, но постепенно ее слова подхватили другие — и вот уж десятки, сотни голосов повторяли их. Они разливались, крепли, становились все энергичнее, и казалось, что весь мир наполнился этими благородными героическими призывами.

Дао-цзин кричала вместе со всеми. Она прижимала к груди розовую безрукавку и кричала всеми силами своих легких, хотя ее слабого голоса, возможно, никто и не слышал. Юй Шу-сю не кричала. Когда она увидела, как Линь Хун понесли к двери, она соскочила с кровати и, как ребенок, у которого отнимают мать, бросилась за ней.

— Сестра Чжэн! Сестра Чжэн! Не уходи!.. Ты не можешь умереть! Не должна!..

Страшный удар сапога часового отбросил ее к стене, она ударилась о стену затылком и потеряла сознание.

Выстрелов слышно не было. С тех пор как Чан Кай-ши прислал в Бэйпин своего верного пса — командира третьего жандармского полка Цзян Сяо-сяня, расстрелы коммунистов и молодых патриотов проводились ежедневно. Одних расстреливали открыто, других умерщвляли тайно. В эту ночь Линь Хун и вместе с ней десять других мужественных борцов были заживо закопаны в окрестностях города.

 

Глава четырнадцатая

В опустевшей камере остались Дао-цзин и Юй Шу-сю. Нащупав в темноте друг друга, они крепко взялись за руки и прильнули одна к другой, словно сироты, потерявшие мать.

— Сестрица Линь, мы только вдвоем… Я… ты у меня теперь единственный близкий человек!

Юй Шу-сю обняла Дао-цзин и горько заплакала. Она плакала о Линь Хун, жалея о том, что только теперь стала разбираться во всем происходящем на свете. Ей было всего шестнадцать лет.

— Шу-сю, девочка, не надо плакать! — со слезами на глазах проговорила Дао-цзин, поглаживая в темноте волосы подруги. — Запомни эту ночь навсегда!..

После смерти Линь Хун Дао-цзин невольно взяла на себя ее обязанности. Она относилась к Юй Шу-сю как мать и товарищ, воспитывала ее и заботилась о ней.

Дао-цзин чувствовала себя очень плохо. Целыми днями лежала она в забытьи на грязной, сырой деревянной кровати. Большая потеря крови, скверная пища, воспалившиеся раны делали свое дело: после гибели Линь Хун она сама была близка к смерти. На ее счастье надзирательница оказалась неплохой женщиной и часто приносила им мучной суп или бульон с яйцами, приводила тюремного врача. Юй Шу-сю тоже нежно и заботливо ухаживала за Дао-цзин, и в конце концов ее молодой организм поборол недуг.

На пятый день после казни Линь Хун в камеру принесли еще одну заключенную. Это была круглолицая полная женщина лет тридцати с желтым, дряблым лицом, но со звонким и чистым голосом. Едва коснувшись кровати, она сразу тепло заговорила с Юй Шу-сю, с удивлением смотревшей на новую узницу:

— Сестренка, сколько тебе лет? Такая молоденькая и уже в тюрьме! Вот уж не подумала бы…

Дао-цзин приоткрыла глаза. Юй Шу-сю ответила:

— Мне шестнадцать лет. А вы за что сюда попали?

— За революцию… А ты за что? Коммунистка? — Затем она повернулась к Дао-цзин и с теми же вопросами обратилась к ней.

В душу Дао-цзин закралось подозрение: эта женщина не похожа на революционерку. А если она обыкновенная преступница, то почему ее поместили сюда?.. Она бессильно покачала головой и не ответила. Вместо нее заговорила Юй Шу-сю:

— Сестру Линь очень сильно пытали. А несколько дней назад у нас здесь была Чжэн Цзинь — очень хорошая женщина, но ее казнили… У сестрицы Линь очень болят раны!

Юй Шу-сю простодушно намеревалась продолжать свой рассказ, но Дао-цзин кашлянула и тихо попросила:

— Шу-сю, дай мне глоток воды.

Девушка умолкла, быстро встала с кровати и, налив из старого жестяного бачка чашку воды, протянула Дао-цзин. Дао-цзин повернула голову и, когда брала чашку, крепко сжала руку Юй Шу-сю, многозначительно посмотрев на нее. Юй Шу-сю поняла, лицо ее залилось краской, она тихонько кивнула головой.

Женщина успела заметить, что Юй Шу-сю моложе и разговорчивее Дао-цзин, поэтому продолжала расспросы, обращаясь только к ней.

— Сестренка, как здесь хорошо, спокойно! — Она закурила и, подняв голову, следила, как дым поднимается к низкому потолку. Потом улыбнулась девушке.

— Я из восточного женского корпуса. Уж и наголодалась там! Три дня, как они объявили голодовку, — вы об этом, наверное, знаете?

Дао-цзин опешила.

— Голодовку? Где объявили голодовку? Вот глупые!

— Правильно! Действительно, дураки. — Женщина обрадованно повернула голову к Дао-цзин. — Даже те, кто не в партии, голодают вместе с коммунистами. Они выступают против каких-то тайных арестов гоминдановцев, против тайных казней, против какого-то предательства и отказа от борьбы с японцами… Там и в помине нет той тишины, что у нас здесь. А-а!.. Шумят, ну и пусть!.. — Она снова повернулась к Юй Шу-сю и улыбнулась. — Девочка, а вам передавали записку? Я слышала, что в тюрьме голодают все заключенные — человек триста-четыреста. Они договорились об этом, рассылая, по камерам записки.

Дао-цзин разволновалась и напряженно думала, что ответить провокаторше. Юй Шу-сю опередила ее:

— Вы совершенно правильно спросили. Мы хотим знать, от кого исходит решение объявить голодовку. Мы не видели записки. Почему они в нашу камеру ничего не прислали? Просто безобразие!

— Глупенькая ты. Вы люди ненадежные, поэтому коммунисты вам и не писали. И прекрасно! Будем кушать в свое удовольствие. Я, пока с ними сидела, наголодалась, они ведь и меня заставляли отказываться от еды. Разве такое выдержишь!

Провокаторша, притворявшаяся заключенной, была так раздражена, что сразу же обнаружила себя.

Юй Шу-сю вдруг пристально посмотрела на нее и злобно плюнула ей в лицо:

— Ах ты, дрянь бессовестная! Змея! Обжора! Боялась помереть с голоду, так напрасно сюда заявилась, мы тоже объявим голодовку!

Женщина остолбенела.

Дао-цзин взглянула на Юй Шу-сю: лицо ее тоже пылало гневом и ненавистью, на губах блуждала едва заметная улыбка. Помедлив немного, она сказала провокаторше:

— Спасибо за хорошие новости. Если бы не ты, мы бы оказались предателями. — Она перевела взгляд на Юй Шу-сю и решительно, непререкаемым тоном приказала: — Шу-сю, не будем больше откладывать. С этого момента мы тоже объявляем голодовку!

Юй Шу-сю кивнула головой. Из глаз ее потекли слезы. Вытирая их, она тихо вымолвила:

— Сестрица Линь, я буду все делать так, как ты скажешь. Чжэн Цзинь умерла, и я во всем буду тебя слушаться…

Провокаторша, повернувшись к девушкам, смотрела на них во все глаза и ловила каждое их слово и каждое движение. Потом она холодно усмехнулась и со злостью проговорила:

— Надзирательница сообщила мне, что вы хорошие женщины, что вы обе не хотите участвовать в голодовке; поэтому я и пришла сюда. Оказывается, вы коммунистки! А я еще хотела просить начальство освободить вас. Ах, подлюга она такая — обманула меня!

Дело было в том, что надзирательница Лю, сочувствовавшая заключенным, узнав про объявленную в тюрьме голодовку, испугалась, как бы к ней не присоединились Дао-цзин и Юй Шу-сю, у которых и без того было слабое здоровье. Поэтому она скрыла это от девушек, а начальству доложила, что они не желают голодать. Уже от себя она старалась давать девушкам еду получше.

Через некоторое время принесли обед, но Дао-цзин и Юй Шу-сю не притронулись к нему. Провокаторша все еще оставалась в камере, хотя она и выдала себя с головой. Обед был прекрасный: суп из копченого мяса, рис, ароматное мясо в красном соусе. Дао-цзин и Юй Шу-сю даже не взглянули на еду; зато соседка, сидя на кровати, уписывала все за обе щеки и, сладко улыбаясь Юй Шу-сю, тараторила:

— Сестренка, тебе всего шестнадцать лет, к чему эти глупости? Если бы твоя мать узнала, что ты голодаешь, как бы ей было тяжело. Слушай-ка, иди поешь! Покушаешь — и я отправлю тебя домой.

Юй Шу-сю подняла глаза и взглянула на Дао-цзин, Дао-цзин тоже посмотрела на нее: обе промолчали. Все старания провокаторши пропали зря. Наевшись, она завалилась спать. Когда принесли ужин, Лю посоветовала девушкам поесть, но ни одна из них не притронулась к еде. Их соседка с аппетитом съела весь ужин и опять улеглась. Она так храпела, что Дао-цзин никак не могла уснуть. Среди ночи она закашлялась, и в темноте сразу же поднялась голова Юй Шу-сю:

— Сестрица Линь, ты не спишь? Хочется есть?

— Нет, Шу-сю, не хочется. — Голос Дао-цзин слегка дрожал. — Нелегкая это вещь — голодовка, трудно приходится. Шу-сю, дорогая моя сестренка, ты выдержишь?

Воцарилось молчание.

— Думаю, что выдержу, — послышался, наконец, голос Юй Шу-сю. — Сейчас, когда мне приходится так трудно, у меня перед глазами все время стоит наша Чжэн Цзинь… Сестрица Линь, ведь у меня раны не такие тяжелые, как у тебя, так что ничего. Я вот за тебя беспокоюсь…

— А я тем более выдержу. Я молодая, здоровье у меня крепкое, — тихо ответила Дао-цзин. Лицо ее горело. — Шу-сю, мы непременно победим: ведь не только мы двое — сотни человек объявили голодовку. Это великая борьба!.. Цзян Сяо-сянь не посмеет уморить нас всех голодом.

— Сестрица Линь, я пойду за тобой: как ты, так и я. Если придется умереть с голоду, это тоже не так уж страшно. — Юй Шу-сю всхлипнула. Она сдерживала рыдания, не желая, чтобы их слышала Дао-цзин.

— Глупая девочка, ну к чему живому человеку морить себя голодом? — послышался звонкий голос провокаторши.

Обе девушки в испуге подскочили. Оказывается, она притворялась спящей! А эта дрянь между тем продолжала уговаривать Юй Шу-сю:

— Послушай хорошего совета, поешь. Такая молоденькая. Ну, чего ради тебе напрасно погибать из-за этих коммунистов? Ты подумала о матери, об отце?.. И, наверно, молодой человек у тебя уже есть? Эх, сколько парочек гуляют сейчас в парках… как им, должно быть, хорошо!..

Стояла мертвая тишина. Дао-цзин молчала, молчала и Юй Шу-сю. Это был их единственный ответ на подлые советы. Им казалось, что темная комнатка наполнилась смрадом. Юй Шу-сю не плакала, она лежала, стиснув зубы, и прижимала руки к животу: от голода внутри жгло; ей отчаянно хотелось вскочить и вцепиться зубами в эту мерзавку.

На другой день после обеда, чувствуя, что ничего не получается, провокаторша слезла с постели и, злобно покосившись на обеих девушек, которые от слабости не могли даже пошевельнуться, разболтанной походкой вышла из камеры. Вскоре после этого Юй Шу-сю уволокли на допрос. Когда ее притащили обратно, она была вся в крови, лицо представляло сплошную рану, волосы растрепаны. У нее даже не было сил плакать. Ее швырнули на кровать, и она рухнула, словно мертвая.

Очнувшись, Юй Шу-сю сразу не заговорила. Дао-цзин, в беспокойстве не сводившая с нее глаз, не успела даже раскрыть рта.

— Сестрица Линь, я ничего не сказала! Я обыкновенная школьница и ничего не знаю. Откуда я могу знать, кто был зачинщиком?.. Я не сдалась. Я буду вместе с тобой… вместе со всеми… голодать…

Юй Шу-сю не проронила ни одной слезинки, но сознание оставило ее.

Девушки остались одни. Прошел день, другой, третий. Раны и голод сделали свое дело, и они почти все время находились без сознания. Надзирательницу Лю перевели за обман в другой корпус, и в изолированной камере было пустынно, душно и тихо, как в могиле. В те короткие мгновения, когда они приходили в себя и с трудом приоткрывали глаза, бросая друг на друга теплые взгляды, Юй Шу-сю, вся дрожа, протягивала высохшую, как хворостинка, руку и слабыми, посеревшими губами шептала Дао-цзин:

— Мама! Ты как мама…

Дао-цзин была для нее такой же близкой, как Чжэн Цзинь, как родная мать. Добрые, горячие глаза, ее твердость заставляли Юй Шу-сю со всей глубиной понять великую силу революции. Эта сила согревала сердца людей и поднимала их дух.

На четвертый день — это был седьмой день общей голодовки — Дао-цзин сквозь забытье почувствовала, как что-то стукнуло ее по лицу. Очнувшись от неожиданности, она бессознательно провела рукой по лицу: на подушку скатился крошечный бумажный шарик. Она развернула его. На бумажке было нацарапано карандашом:

«Знаем о вашей упорной борьбе и поддержке всеобщей голодовки. Мы, ваши товарищи, радуемся за вас. Сегодня мы кончаем голодовку (местное начальство удовлетворило часть наших требований). Разрешаем вам принять пищу. Берегите себя — не ешьте сразу слишком много. Устанавливаем с вами постоянную связь».

Дао-цзин разбудила Юй Шу-сю и показала ей записку. Тоненькие руки Юй Шу-сю задрожали:

— Сестрица Линь, это… это… не… не сон? Мы сначала… поедим не… немного… рисового отвару… а?

Дао-цзин улыбнулась. Она так исхудала, что лицо у нее стало почти с кулачок.

— Осторожнее, враги очень хитры. Давай подождем немного, послушаем.

Прошло еще часа два, наступило время ужина. Из коридора донесся звон ведер, ругань разносящих пищу тюремщиков и охранников:

— Сукины дети! Голодали, так и помирали бы с голоду! А то шумели-шумели, а теперь подавай им. Да еще каши требуют! Ведь не подохли же.

Новая надзирательница холодно и сердито спросила девушек, будут ли они есть. Дао-цзин быстро ответила:

— Мы — как все. Принесите нам скорее жидкой рисовой каши!

Велика и безгранична сила товарищества. Когда Линь Дао-цзин узнала, что они с Юй Шу-сю не одиноки в своей борьбе, их сердца словно влились в великий коллектив — невидимый, разделенный множеством железных стен, но крепко спаянный в единое целое. Они не видели мужественных лиц товарищей, но они ощущали их горячие руки в своих руках, мысленно видели перед собой их полные энтузиазма лица, они дышали одним воздухом с ними. Полученная записка подействовала на них как животворное лекарство. Они сразу же воспрянули духом, а когда поели, настроение у них поднялось еще больше. Ночью Юй Шу-сю тихонько пробралась на постель к Дао-цзин и, прижавшись к ней, таинственно зашептала:

— Сестрица Линь! Сестрица Линь! Угадай-ка, что я скажу? Я только сегодня поняла смысл нашей борьбы. Оказывается, здесь много таких людей, как Чжэн Цзинь.

Дао-цзин улыбнулась. Лицо ее было спокойным и радостным. Она невольно сделала такое же движение, какое часто делала их подруга — погладила Юй Шу-сю по волосам и проговорила тепло и страстно:

— Юй Шу-сю, я так рада! Я сама чувствую, что стала намного лучше разбираться во всем.

 

Глава пятнадцатая

Ван Сяо-янь беспокойно расхаживала взад и вперед по своей маленькой, аккуратно прибранной комнатке в пансионе. В руках у нее были «Очерки по политэкономии», но чтение не шло на ум. Отбросив книгу, она остановилась перед зеркалом и стала пристально разглядывать в нем свое отражение. Лицо ее, обычно бледное и спокойное, горело лихорадочным румянцем; брови были страдальчески сдвинуты; она вдруг со всей отчетливостью ощутила, как отчаянно бьется ее сердце.

«Скорей бы уж он приходил…»

При одной мысли о встрече с Дай Юем она вся задрожала от радости. Первая девичья любовь! Любовь, которая пробудила в ней прекрасные мечты, заставила почувствовать радость жизни и укрепила ее веру в революцию. Ван Сяо-янь разбиралась в теории слабее, чем Дао-цзин, но вера ее была тверда: никогда преступное старое общество не найдет у нее поддержки. Люди должны подняться на борьбу за новое, счастливое и справедливое будущее. Дай Юй произвел на нее сильное впечатление с первой встречи. Ей понравилось, как строго и резко осуждал этот спокойный молодой человек преступления и бесчинства гоминдановцев. Затем последовала вторая и третья встречи, Они познакомились ближе. Дай Юй рекомендовал ей для чтения книги, разъяснял прочитанное; он был очень эрудирован, наизусть цитировал целые абзацы из «Капитала» и других известных книг, что постоянно вызывало удивление и восхищение его товарищей. Сяо-янь любила науку, и ее уважение к такому знающему человеку, да при этом еще революционеру, скоро переросло в любовь.

Дай Юй часто бывал у Сяо-янь. Каждый раз, подойдя к дверям ее комнаты, он сначала тихонько трижды стучал в дверь, а затем тихо и вежливо входил в комнату.

— Сколько страниц «Капитала» прочла за эти дни? — спокойно спрашивал он, садясь и поправляя очки. Глаза его не отрывались от лица Сяо-янь.

При встрече с Дай Юем лицо Сяо-янь заливалось краской. Беседа с ним заставляла учащенно биться ее сердце. Она всеми силами старалась скрыть свои чувства, но лицо выдавало ее.

— Я дошла до пятьдесят первой главы — «Отношения распределения и производственные отношения». Скоро кончу, но я ничего не понимаю.

— Очень хорошо. А то, что не понимаешь, — это не страшно. Таков марксизм! Дочитала до пятьдесят первой главы? Там говорится так, — он надел очки и, подумав немного, процитировал: — «Напротив, научный анализ капиталистического способа производства доказывает, что он — способ производства особого рода, специфической исторической определенности, что он, как и всякий другой определенный способ производства, предполагает данную ступень общественных производительных сил и форм их развития…» — Дай Юй остановился и с улыбкой посмотрел на Сяо-янь.

— Какая у тебя память! — Сяо-янь низко опустила голову; в голосе ее звучала искренняя зависть и уважение.

Но чем дальше, тем труднее им было вести подобные разговоры. Придя к Сяо-янь, Дай Юй садился и не сводил с нее глаз. Он не уходил, но и ничего не говорил. Сяо-янь была гордой девушкой, она знала, что влюбилась в Дай Юя, но не хотела первой открыть свои чувства.

Часто, посидев так некоторое время и так и не сказав ни слова, Дай Юй уходил. Однажды, глядя вслед удалявшемуся Дай Юю, Сяо-янь прислонилась к двери, со слезами на глазах тихо прошептала про себя: «Я как будто бы нравлюсь ему… но он… Почему он никогда не показывает этого?..»

Сяо-янь похудела. Любовь иссушила ее сердце. Часто, лежа в кровати, она думала: «Взять и прямо сказать ему, что люблю. Если он не любит, я сумею подавить в себе это чувство». Но при встрече с Дай Юем вся ее храбрость исчезала, ей становилось стыдно.

Но почему же Дай Юй не хотел сказать Сяо-янь о своей любви? Объяснялось это тем, что при каждой встрече с ней он невольно вспоминал о другой женщине.

* * *

Лежа на широкой двуспальной кровати, сверкающей никелем, Дай Юй, поколебавшись некоторое время, толкнул спавшую рядом с ним немолодую, очень худую женщину и тихо сказал:

— Фэн-цзюань, проснись! Я хочу что-то сказать тебе.

Женщина раскрыла сонные глаза и, обняв Дай Юя за шею, игриво проговорила:

— Дай Юй, ну что тебе? Обними меня и давай еще немножко поспим!

— Нет, мне нужно идти.

Но Дай Юй продолжал лежать и через некоторое время снова заговорил:

— Послушай, в меня влюбилась одна студентка Пекинского университета, но, не узнав твоего мнения, я не решаюсь сблизиться с ней. Что ты скажешь на это?

Женщина закурила сигарету и сделала две глубокие затяжки. Подняв глаза к потолку, она холодно проговорила:

— Ты еще не сошелся с ней? Отчего же не поторопился? Хватайся за нее! — Она повернула голову и кокетливо, хотя и с подозрением, покосилась на Дай Юя. — В Пекинском университете не много красных, но и наших не густо, больше всего тех, что увлекаются вредными книжками. Эта девушка, вероятно, тоже из таких? В таком случае действуй смелее. Но смотри, как бы она в самом деле не околдовала тебя. — Женщина сердито покосилась на Дай Юя, крепко обняла за шею и в упор спросила: — Скажи, ты ее любишь?

— Нет! — Дай Юй покачал головой. Он не сказал о своих истинных чувствах к Сяо-янь, умолчав также и о том, что она придерживается передовых взглядов, однако острые глаза женщины все успели заметить. Пристально глядя на Дай Юя, она холодно и зло проговорила:

— Гм, любовь!.. Ты не годишься для настоящей любви! Ты не понимаешь любви! И не стоишь ее!

Дай Юй, испугавшись, не решился что-либо возразить. Он медленно оделся и, захватив с собой документы, вышел.

В тот же вечер Дай Юй опять сидел у Сяо-янь. Он не был у нее две недели, и при встрече с ним Сяо-янь покраснела. Неожиданно она расплакалась и торопливо отвернулась к окну.

Дай Юй встал, медленно и робко, как настоящий влюбленный, подошел к стоявшей у окна Сяо-янь и, положив руку на ее плечо, тихо сказал:

— Янь, дорогой мой товарищ, я… люблю тебя…

Он снял очки и горячо поцеловал похолодевшее, бледное лицо девушки.

Опьяненная неожиданным счастьем, Сяо-янь была как во сне. Она не сводила глаз со своего любимого, о котором так давно мечтала. В его глазах тоже стояли слезы; усталое лицо имело какой-то нездоровый, серый оттенок. Только сейчас, обратив на это внимание, Сяо-янь испуганно спросила:

— Что с тобой? Ты болен?

Она уложила Дай Юя в кровать, дала ему воды и молча села у постели, не сводя с него влюбленных глаз.

Дай Юй закрыл глаза и некоторое время отдыхал, затем снова открыл их и виновато улыбнулся Сяо-янь:

— Янь, какая ты хорошая, мягкая, добрая! С тех пор как я впервые увидел тебя, я не могу тебя забыть — ты как святая. Увидев тебя, хочется стать чище, лучше, смыть грязь со своей души…

Он взял руку Сяо-янь и осыпал ее горячими поцелуями. Сяо-янь чувствовала, что его сухие губы жгут ее как огонь.

Сяо-янь отняла свою руку и, склонившись к нему, тихо прошептала:

— Цзюнь-цай, когда я увидела тебя в первый раз, я тоже… Ты лучше меня. Кроме Линь Дао-цзин, мне впервые так хорошо… с тобой. Ты для меня как солнце.

— Нет, я плохой!. Я не тот, о ком ты мечтала. — Дай Юй (Чжэн Цзюнь-цай) крепко обнял ее и тихо проговорил: — Янь, любимая моя! Ради тебя я стану другим, я буду Стараться… Люби меня, Люби меня всегда!

* * *

В томительном ожидании прошла неделя, и, наконец, настал день, когда Сяо-янь должна была снова встретиться с Дай Юем.

Сяо-янь присела перед туалетным столиком, причесалась и, посмотрев на свои пылающие щеки, улыбнулась. Стыдливо, словно любимый был уже здесь, рядом, она обвела взором комнату — кругом было чисто, все аккуратно прибрано, в вазе благоухали белоснежные жасмины. Сяо-янь снова улыбнулась, выдвинула ящик и достала из красной лаковой шкатулки коробочку пудры, которую ей подарила в прошлом году тетка в день рождения. Сяо-янь никогда не пудрилась и тогда же спрятала подарок в ящик. А сегодня, сама не зная почему, она вдруг вспомнила о нем и достала. Открыв коробочку, она взяла пуховку и напудрила лицо. Увидев в зеркале свое еще более побелевшее лицо с пылающим румянцем, подчеркивавшим ее юную прелесть, Сяо-янь схватила платок и смущенно стерла пудру. Она была скромной девушкой и никогда не занималась косметикой. Сегодня, ожидая любимого, Сяо-янь изменила себе, но ей вдруг стало стыдно, она отвернулась от зеркала, быстро подошла к письменному столу и взяла книгу.

Был уже четвертый час. Сяо-янь в нетерпении сидела за столом, время от времени поглядывая во двор.

Когда со двора донесся голос сестренки: «Сестра, к тебе пришли!», Сяо-янь отложила книгу и выбежала из комнаты. Сегодня Дай Юй выглядел прямо великолепно: на нем был синий европейский костюм, воротник белой рубашки выпущен наверх, лицо чисто выбрито. Сяо-янь всегда думала, что ему лет тридцать, сейчас же ей показалось, что ему не больше двадцати пяти.

Дай Юй впервые был у нее дома. С восхищением оглядевшись вокруг, он сказал:

— Сяо-янь, у тебя очень хорошо, уютно. У вас состоятельная семья?

Сяо-янь достала конфеты, печенье и села рядом с ним.

— Разве можно было бы прожить на жалованье отца? Ему так часто задерживают деньги, что мы давно бы умерли с голоду. Мой дядя держит меняльную лавку, он очень богат и помогает нам. Так что живем ничего. — Взглянув на Дай Юя, она продолжала: — Сегодня ты выглядишь лучше. Как ты себя чувствуешь? Почему ты не хочешь мне сказать, где ты живешь? Ты знаешь, мне очень хочется побывать у тебя.

Дай Юй взял Сяо-янь за руку и, напустив на себя печальный вид, промолвил:

— Янь, наша работа не позволяет открыть тебе это. Ну, как прошла неделя?

— Хорошо. Только я скучала по тебе.

Дай Юй привлек Сяо-янь к себе и крепко обнял.

— Ты знаешь, Линь Дао-цзин скоро освободят, — сказала через минуту Сяо-янь. — Через несколько дней станет точно известно, и я пойду ее встречать. Знаешь… я все хочу спросить у тебя одну вещь, но стесняюсь. Она говорила, что ты приходил к ней в Динсяне. Она как будто недовольна тобой. Говорит, что ты плохо руководил их работой, что это ты настоял на том, чтобы школьники выступили против моей тетки.

Дай Юй закурил сигарету, затянулся и медленно ответил:

— Она введена в заблуждение. Ей и этому юноше по фамилии Чжао я постоянно советовал: не впадайте в левацкий уклон. Я настаивал, чтобы сняли преподавателя V, и, наоборот, поддерживал твою тетю. Кто же знал, что они там понаделают, я был там всего два часа.

— Вот как? — Сяо-янь с облегчением вздохнула, взглянула на Дай Юя своими чистыми глазами и виновато улыбнулась. — Не обращай внимания: вероятно, я ее неправильно поняла. Знаешь, она будет так рада, когда узнает о наших отношениях! Дао-цзин уже давно испытала, что такое любовь, а я хоть и старше ее, но у меня еще не было друга. Она часто смеялась над тем, что я такая замкнутая, и называла старой девой.

Дай Юй покосился на Сяо-янь и, играя глазами, промолвил с улыбкой:

— Ну, теперь ты можешь гордиться — у тебя есть любимый, и, может быть, он станет твоим мужем — верно?

Сяо-янь легонько оттолкнула Дай Юя и, покраснев, отвернулась.

— Я не собираюсь так скоро замуж. Вот кончу университет, тогда будет видно…

— Я не заставляю тебя, любимая моя…

После его ухода Сяо-янь направилась в комнату матери ужинать. Глаза ее блестели, обычно молчаливая и неразговорчивая, она как маленькая девочка шалила сегодня с сестренками. Мать заметила перемену, в дочери и, обратившись к сидевшему за обеденным столом отцу, тепло проговорила с улыбкой:

— Хун-бинь, ты знаешь, у нашей Сяо-янь появился друг.

Профессор Ван взглянул на покрасневшую от смущения Сяо-янь, затем на двух других дочерей и рассмеялся:

— Мне уж давно доложили! Я ничего не имею против. Ничего! Сяо-янь ведь в этом году исполнится двадцать два? Можно уже заводить друга. Только… — Он положил в рот кусок и, прожевав, продолжал: — Только нужно, чтобы это был хороший и образованный человек. Янь, как у него насчет образования?

Сяо-янь, опустив голову, подала на стол блюдо и, наконец, проговорила:

— Неплохо. Он эрудирован, у него есть взгляды: человек честный, искренний…

— Да, я понимаю. За последний год взгляды Сяо-янь резко изменились, она теперь ученица господина Маркса, даже на меня повлияла. Я думаю, что этот молодой человек тоже, тоже… Ну ладно, я приветствую ваши стремления. Положение настолько напряженное, гоминдан так прогнил… И неудивительно, что весь народ недоволен… — Он погладил по голове младшую дочку Лин-янь и улыбнулся: — Сяо-янь, лишь бы ты была счастлива, и отец будет доволен. Только будь осторожнее. Родители всегда беспокоятся о детях. Иногда, правда, напрасно.

Сяо-янь то краснела, то бледнела. Она с волнением смотрела на своих добрых родителей, на озорниц сестренок, исподтишка грозивших ей пальцем. Наконец она проговорила:

— Вы не беспокойтесь. Он очень хороший… — И, подняв голову, продолжала с легким беспокойством: — Папа, Линь Дао-цзин скоро выйдет из тюрьмы. Деваться ей некуда. Можно она пока поживет у нас?

Улыбка исчезла с лица профессора Вана. Жена с беспокойством поглядывала на него.

— Она девушка неплохая, только уж очень большая фантазерка… — Профессор закурил сигарету, сделал несколько глубоких затяжек. — Ладно. Пусть приезжает. Как бы там ни было, а, видно, молодежь не запереть в кабинетах… И в самом деле: когда родина в опасности, стоит ли удивляться, что люди переживают это, волнуются.

Видя, что отец откинулся на стуле и погрузился в грустные размышления, Сяо-янь прикрыла рот рукой и тихо улыбнулась.

— Папа, — она коснулась рукой плеча отца, — папа, ты по-прежнему считаешь, что я должна целиком отдавать себя науке и не заниматься политикой? Ты по-прежнему остаешься сторонником теории Ху Ши о спасении родины?

Профессор удивленно взглянул на дочь и стукнул кулаком по столу:

— Все развивается и изменяется. На свете нет ничего неизменного. Таково и человеческое мышление! — взволнованно закричал он.

Жена его сидела рядом и вязала младшей дочке платьице. Подождав, пока профессор кончит говорить, она с улыбкой подняла глаза на Сяо-янь:

— Сяо-янь, ты ничего не знаешь. Последнее время твой отец каждый вечер, ложась в кровать, читает часа два что-нибудь из философии: «Анти-Дюринга», «Диалектический материализм» или «Нищету философии». Я не понимаю в этом, но, по-моему, его взгляды изменились.

 

Глава шестнадцатая

В мае 1935 года председатель гоминдановского совета провинции Хэбэй Хэ Ин-цинь подписал с японскими захватчиками соглашение, по которому одним росчерком пера передал им всю полноту власти в Северном Китае. Ху Мэн-ань сбежал на юг вслед за гоминдановским горкомом и войсками, отведенными по требованию японцев из провинции Хэбэй.

За отсутствием улик и свидетельских показаний Линь Дао-цзин и Юй Шу-сю удалось в июле вырваться из тюрьмы, где они пробыли год.

Юй Шу-сю была освобождена первой. Незадолго до этого, встретив Дао-цзин во дворе тюрьмы во время прогулки, она, с трудом сдерживая слезы, сказала:

— Сестрица моя, на воле мы, пожалуй, не сможем видеться так часто.

Дао-цзин улыбнулась и похлопала ее по плечу:

— Глупенькая! Ты все время вспоминала маму. Какая радость будет, когда вы с ней встретитесь!..

— Нет, — сжала губы Юй Шу-сю, — мама теперь не самый близкий мне человек. Ты и Чжэн Цзинь… вас я никогда не забуду. Мама вырастила меня, а вы вложили в меня душу.

Дао-цзин была глубоко тронута такой искренностью. Крепко пожав девушке руку, она ласково посмотрела ей в глаза:

— Если мы пойдем в жизни одним путем, то всегда будем вместе. Понятно тебе? Где бы мы ни оказались, если только помыслы наши будут едины — мы будем неразлучны.

На нежном лице девушки появился румянец. Склонившись к плечу Дао-цзин, она взволнованно проговорила:

— Враги запугивают нас. Они думают, что если упрятали в тюрьму, так мы сразу станем послушными. Как бы не так! Они послали нас в университет марксизма-ленинизма — вот что! Дали нам возможность познать истину. Стоит поблагодарить их за это.

Она настороженно оглянулась и, убедившись, что никто за ними не следит, торопливо продолжала:

— Сестра Линь, как выйду на свободу, сразу возьмусь за дело. Ты поможешь мне?

* * *

Через десять дней Ван Сяо-янь пришла в тюрьму за Дао-цзин и отвела ее к себе домой.

Было обеденное время. Жена профессора в белом фартуке готовила на кухне. Дао-цзин в сопровождении Сяо-янь прошла к столу. Профессор Ван Хун-бинь уже ожидал их. Он стремительно поднялся навстречу с двумя бокалами вина:

— Приветствую! Приветствую бойца, вернувшегося с фронта классовой борьбы!

Протянув один бокал Дао-цзин, он сказал с сердечной улыбкой:

— За вашу победу!

— Спасибо! — ответила растроганная Дао-цзин, приняла бокал и немного отпила.

Профессор же, осушив вино залпом, обратился к стоявшим рядом Сяо-янь и двум девочкам-подросткам:

— Садитесь. Сюэ-янь и Лин-янь, что же вы не здороваетесь с лучшей подругой вашей сестры? Ведь вы о ней так тревожились…

— Здравствуйте! — застенчиво произнесли девочки и молча с обожанием и трепетом уставились на бледную, осунувшуюся Дао-цзин.

— Спасибо вам за помощь… — начала было Дао-цзин, но профессор перебил ее.

Он высоко поднял бокал с вином и, видно, дал волю нахлынувшим на него чувствам:

— Это я тебя должен благодарить. Ты учила мою дочь, а она — меня. Ты и не подозреваешь, что все это время Сяо-янь раскрывала мне глаза на события в стране, анализировала их и делала выводы. И она всегда оказывалась права! Гоминдановское правительство ни на что не способно. Из-за его пресловутой политики — «вначале успокоение внутри, а потом отпор внешнему врагу» — оказался потерянным Северо-Восток, а за ним и Север Китая. На наших глазах хищники терзают родину…

Профессор поправил очки и бросил быстрый взгляд на девушек. Покачав головой, он воскликнул:

— Как же можно терпеть, чтобы маленькая страна, расположенная всего лишь на каких-то трех островах, так издевалась над нашей древней родиной с пятитысячелетней цивилизацией? Вот почему я одобряю вашу борьбу. А ведь прежде у меня при одном только слове «борьба» начинала болеть голова. Ха-ха!

— Господин профессор, вы не на лекции! — с улыбкой перебила его жена: она незаметно вошла в комнату. — Молодежь знает больше тебя, старика. Кушать! Дао-цзин от голода еле на ногах держится, а ты ее разговорами занимаешь. Сию минуту кушать!

Разговор продолжался за столом. Дао-цзин с одобрением отметила про себя, что во взглядах Сяо-янь и ее семьи произошли значительные изменения.

Обильная и вкусная пища, забота и теплота, с которой ее встретили в этом доме, свобода и радость возвращения к жизни — все это воспринималось Дао-цзин как во сне.

После обеда Сяо-янь увела Дао-цзин к себе, и подруги остались наедине. Солнечные лучи освещали стоявшие на подоконнике жасмины и наполняли аккуратную комнатку теплом и спокойствием. Девушки взялись за руки и долго не могли вымолвить ни слова. Первой заговорила Дао-цзин:

— Сяо-янь, ты бежала за машиной в тот день, когда меня арестовали? Весь этот год я вспоминала тот вечер. Как задушевно мы тогда говорили! Как легко и хорошо было нам! С тех пор наша дружба стала еще сильнее.

— Да, — тихо ответила Сяо-янь, кивнув головой. — Я тогда не выдержала и побежала следом. Мне было так тяжело… Я хотела догнать машину и вернуть тебя. Я проплакала всю ночь. С тех пор я отчетливо поняла всю сущность нашего мерзкого общества, звериный облик гоминдана. Когда тебя преследовал Ху Мэн-ань, я думала, что это один какой-то негодяй. А теперь убедилась… Твои страдания сняли пелену с моих глаз. Я часто вспоминала твои слова: «Землю не испепелишь, она оживет с весенним ветром». Как это верно! Бывало, вспомню, что ты арестована, и говорю себе: «Я должна заменить ее!» Если и меня арестуют, то на смену мне придут много других. Землю не испепелишь!..

— Из твоих писем я поняла, что ты сильно изменилась, стала много работать, и поставила себе ясную цель в жизни. Меня это очень радует, — сказала Дао-цзин, устало опускаясь на кровать и не сводя глаз с Сяо-янь.

— Но ты еще не знаешь подробностей. Я с тех пор всегда выступала на стороне коммунистов, комсомольцев и прогрессивно настроенных студентов, участвовала во всех их мероприятиях. Стала активисткой… — Она задумчиво продолжала: — Ты не помнишь Ли Хуай-ин? Это девушка, которая так сочувствовала тебе в этой истории с Ху Мэн-анем… Однако сейчас она решила стать поэтессой и ради этого все дни запоем читает Шекспира. Кроме того, ее выбрали университетской «королевой красоты». Стала такой известностью, что дальше ехать некуда!

— Мелкая буржуазия всегда колеблется, — ответила Дао-цзин. — Такие люди, как Ли Хуай-ин, не редки. Да, Сяо-янь, тебе ничего не приходилось слышать о Лу Цзя-чуане, Ло Да-фане, Цзян Хуа, Сюй Нине, Сюй Хуэй? Что с ними?

— О Лу Цзя-чуане и Ло Да-фане ничего не знаю. Сюй Нин — в Первой тюрьме. Не понимаю откуда, но его мама знает меня. Она как-то раз приходила к нам. Сюй Хуэй все еще не вернулась. Вот только один человек… — Сяо-янь внезапно сделала хитрую мину, подтолкнула Дао-цзин и засмеялась, — приходил два раза ко мне и все по вечерам… Он назвал себя Ли и спрашивал про тебя. Наверное, эго и есть тот самый Цзян Хуа, которым ты интересуешься. Он как будто сильно беспокоился о тебе.

— Нет, это вряд ли он… — с интересом и некоторым недоверием произнесла Дао-цзин. — Откуда Цзян Хуа мог узнать про нашу с тобой дружбу? Да, ведь ему могла рассказать Сюй Хуэй. Эх, Сяо-янь! Если бы ты знала, какие это все мужественные люди: Лу Цзя-чуань, Цзян Хуа и Линь Хун! С Линь Хун я познакомилась в тюрьме. Она погибла. Как вспомню про них, так становится тяжело на сердце. Лу Цзя-чуань в тюрьме… Если Цзян Хуа в Бэйпине — это замечательно. Ты не знаешь, где он живет? Он не дал тебе своего адреса?

— Нет, — покачала головой Сяо-янь и тихо сказала: — Я слышала, что Линь Хун — это та же Чжэн Цзинь, она переменила фамилию.

— А ты откуда это знаешь?

— Мне говорила Юй Шу-сю. Она навестила меня сразу же, как только вышла на свободу. Полдня рассказывала мне о борьбе, которую заключенные вели в тюрьме. Она говорила и про Линь Хун и про тебя. — Сяо-янь закрыла глаза и вздохнула. — Я даже зримо представляю себе облик этой сильной и красивой женщины…

— Да, такие люди не умирают, — сказала Дао-цзин.

В это время в комнату с радостным возгласом вбежала Юй Шу-сю.

— Линь, сестричка! Ты на свободе, вернулась! Мама не разрешила мне идти в тюрьму и оставила дома. Я знала, что ты приедешь сюда, и потихоньку ускользнула. Как я рада! Мы снова вместе и можем вести борьбу против этого плешивого Чан Кай-ши!

Сяо-янь с восхищением глядела на эту энергичную, живую девушку. Несмотря на перенесенные потрясения, на тяготы, жизнерадостность и неукротимое стремление к правде ничуть не уменьшились в ней. На глаза Сяо-янь навернулись слезы.

Дао-цзин крепко обняла Юй Шу-сю и внимательно посмотрела на нее.

— А ты уже поправляешься. Чем же вкусным тебя кормит мама?

— Мама ругает меня, папа — тоже. Они говорят, что меня досыта накормили в тюрьме! Пусть я и пострадала невинно, но кто просил меня идти в тот день в Пекинскую библиотеку с запрещенной книжкой в руках? Они и думать не могли, что я выйду из тюрьмы и стану революционеркой. Мама говорит, что за такие дела можно лишиться головы, и поэтому никуда меня не пускает. Все политические книги у меня отобрали — все равно что охранка. Папа — ужасный трус, а мама прячется за его спину и только все время молится. Ах, мама! Станет она меня теперь вкусным кормить!

Дао-цзин и Сяо-янь расхохотались. Но Юй Шу-сю нахмурила брови:

— Чего вы смеетесь? Я пришла к вам за советом: хочу вступить в Красную Армию, а если не удастся — пойду работать на завод, чтобы стать настоящим пролетарием. Иначе в этой семье так и останешься несознательной.

— Хорошо, Шу-сю, успокойся! — пожала ей руку Дао-цзин. — Мы обязательно поможем тебе. Но ты должна набраться терпения, ибо поспешность сейчас может причинить большое огорчение твоим родителям. Для того чтобы стать бойцом Красной Армии или рабочим, нужно сначала установить связи с партией. Только с помощью партийного руководства можно решить этот вопрос. Мы не имеем права делать, что нам вздумается.

Юй Шу-сю подняла свои большие глаза на Дао-цзин:

— А ты установила связь с организацией?

— Я всего полдня, как на свободе. Но уверена, что вскоре сделаю это.

— Тогда сразу же сообщи. Ну, мне пора, — и Юй Шу-сю торопливо ушла, опасаясь, как бы родители не хватились ее.

Дао-цзин и Сяо-янь весь вечер никак не могли наговориться.

— Скажи, Сяо-янь, ты так и не встретила за это время человека, которого могла бы полюбить?

— Встретила… Ты его знаешь… Только… я еще не решила…

— Я его знаю? Кто же он?

— Чжэн Цзюнь-цай. У него есть и другая фамилия — Дай Юй.

— Он!.. — Дао-цзин как будто чем-то ударили.

Но вправе ли она высказать свои сомнения? После долгой паузы она лишь выговорила:

— Поздравляю! Как вы познакомились?

— В университете, у одной моей подруги — Фан Шу-лин, — радостно ответила Сяо-янь, ничего не подозревая. — Они земляки. Он часто заходил к ней. Бывала у нее и я. Вот и познакомились… Он знает наизусть весь «Капитал»!

— А чем он раньше занимался, ты знаешь?

Сяо-янь уловила в голосе Дао-цзин нотки сомнения.

— Нет… Я собиралась расспросить его. А как твои дела? У тебя тоже…

— У меня никого нет, — перебила ее Дао-цзин.

— Неужели у тебя нет любимого? — участливо спросила Сяо-янь.

Дао-цзин ничего не ответила. Наступило молчание. Затем Дао-цзин медленно, как будто каждое слово стоило ей большого труда, проговорила:

— Сяо-янь, ты не понимаешь… Мысли о нем, мои чувства никогда не изменятся. Я буду всегда его ждать…

— Кто же это? О ком ты говоришь? Ты же никогда ни с кем не дружила! — спросила Сяо-янь, пораженная и взволнованная.

Дао-цзин вскочила с кровати и зажгла лампу. Из подкладки своего старого платья она достала скатанную в трубку бумажку, развернула ее и передала Сяо-янь:

— Только ты не смейся… Это мне в тюрьме удалось написать стихи про него.

Сяо-янь в волнении стала читать. В тесных колонках иероглифов она видела горячее и страдающее сердце подруги.

Дао-цзин сидела, облокотившись на стол. Раскрасневшаяся Сяо-янь закончила читать и выпрямилась. Она еле сдерживала слезы:

— Дао-цзин, я понимаю тебя, твою боль и надежды… Я верю, что придет день, когда мы разрушим тюрьмы, и все, все мы и наши любимые, будем наслаждаться жизнью… Такой день придет!

— Да, такой день придет! — твердо повторила Дао-цзин, глядя на подругу.

 

Глава семнадцатая

Дао-цзин стояла около окна и любовалась цветущим жасмином. На душе было неспокойно. Еще в тюрьме она узнала от одной заключенной, что на свободе с ней сразу же установят связь. Однако прошло уже два дня, а ее никто не разыскивал. Кто же будет этот связной?..

Сяо-янь ушла на занятия. Дао-цзин не решалась выйти из дома, все ожидая, что к ней придут. Она сидела в пустой комнате, не зная, что ей делать.

В одиннадцатом часу пришел Цзян Хуа. Для Дао-цзин это было полной неожиданностью. Она обрадовалась встрече и долго трясла ему руку:

— Цзян, мы с тобой почти два года не виделись!

— Рад, что ты на свободе, — улыбаясь, ответил Цзян Хуа.

Сегодня он был одет как мелкий чиновник: в темно-синем халате и черных ботинках. В ласковых глазах его была твердость и уверенность.

— Да, с тех пор, как мы расстались с Динсяне… — сказала Дао-цзин, не зная, с чего начать разговор.

Глаза выдавали ее радостное настроение. Цзян Хуа улыбался и молча смотрел в ее худое и бледное лицо.

— Ты как будто подросла.

— Куда уж мне расти! Мне уж вон сколько! Это просто кажется, оттого что похудела. Цзян, садись, давай поговорим.

— Нельзя. Я только на минутку. Тебе сегодня нужно еще написать автобиографию.

— Автобиографию? — Дао-цзин в недоумении посмотрела на Цзян Хуа. — Зачем?

— Твоя мечта осуществилась. В тюрьме ты показала себя стойким борцом, и руководство нашей организации решило принять тебя в партию, — сказал Цзян Хуа, его широкое, чуть смуглое лицо оживилось.

Еще не веря этим словам, Дао-цзин в растерянности присела. Она покраснела, широко раскрыла глаза и ничего не могла промолвить.

«Неужели это правда?» Глаза Дао-цзин увлажнились. Она со смущенной улыбкой смотрела на Цзян Хуа. Ее губы дрогнули, как будто она собиралась что-то сказать.

— Надо написать все. От партии ничего нельзя скрывать, — тихо добавил Цзян Хуа.

— Хорошо, — тоже негромко ответила Дао-цзин, сдерживая рвавшиеся наружу чувства.

— Так, значит, ты и есть тот связной, о котором мне говорили в тюрьме? Мне еще нужны рекомендации?

— Да, нужна еще одна рекомендация, — деловито сказал Цзян Хуа.

Он умел скрывать свои чувства. Встреча с Дао-цзин несказанно обрадовала его. Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, но он держался спокойно и даже несколько строго. Вскоре он ушел, на прощанье легко пожав Дао-цзин руку. Выйдя из ворот, он обернулся и еще раз посмотрел на Дао-цзин. Его долгий взгляд говорил о глубоких и искренних чувствах.

— Цзян, подожди!.. — Дао-цзин догнала его и спросила: — Ты не знаешь, что собой представляет Дай Юй?

— Дай Юй? У тебя что, есть какие-нибудь подозрения?

Дао-цзин передала ему то, что слышала от его «тетушки» в Динсяне, а потом рассказала, как Дай Юй подделал его письмо к ней. Цзян Хуа долго молчал.

— Сяо-янь влюбилась в него. Ты об этом еще не знаешь?

— Не знаю, — встревожился Цзян Хуа. — В таком случае мы должны быть осторожны. Ты должна поскорее уехать от Сяо-янь. Спасибо тебе! Это очень важные сведения. До свидания!

Стоял полуденный зной. Пыль висела над городом плотной туманной завесой. Все было серым: и дома, и улицы, и текущие по ним непрерывным потоком люди и повозки. Этот серый город навевал тоску. Казалось, что он разваливается от дряхлости. Одни лишь пышные кроны деревьев, поднимающиеся ввысь, в синее небо, придавали городу юный вид. Все остальное твердило о том, что город безнадежно одряхлел, пришел в запустение, застыл в каком-то странном оцепенении.

Дао-цзин легким и быстрым шагом шла по улице. Давно у нее не было такого радостного настроения. Однако к радости временами примешивалось смятение и беспокойство. Она шла, погруженная в свои мысли, и вдруг, сама того не замечая, улыбнулась встречному юноше. Осознав это, она покраснела от смущения. Трудно бывает иногда объяснить, почему улыбнешься на улице незнакомому человеку!

Свернув в узкий переулок, она нашла нужный ей дом — старый, с маленькими воротами. Она осторожно оглядела их и нашла два покосившихся написанных мелом крестика. Все совпало с тем, что говорил Цзян Хуа. Дао-цзин облегченно улыбнулась. Но ее сердце тут же учащенно забилось. Она дважды звякнула кольцом и осторожно спросила:

— Госпожа Ван дома?

Худенькая девушка в цветном халате открыла дверь, взяла Дао-цзин за руку и втянула во двор:

— Здравствуй!

Дао-цзин остановилась как вкопанная, не веря своим глазам. Перед ней стояла Сюй Хуэй. Как она сюда попала?

— Проходи. Тебя ждет Сестра Лю.

Сюй Хуэй бросила взгляд в переулок. Убедившись, что там никого нет, она закрыла дверь и увлекла за собой Дао-цзин.

Это был типичный старый пекинский домик. Во дворе по углам валялась вышедшая из употребления домашняя утварь. Сюй Хуэй толкнула дверь в комнату. Там сидели Цзян Хуа и похудевшая невозмутимая Лю. Дао-цзин невольно бросилась к ней.

— Я вас знаю! Вы были «тетушкой» в Динсяне, да?..

— Товарищ Линь Дао-цзин, районный комитет проверил твою автобиографию и сегодня утвердил тебя членом Коммунистической партии, — тепло сказала Лю, пожала руку Дао-цзин и внимательно заглянула ей в глаза.

У Дао-цзин заколотилось сердце. Глядя на ласково улыбающуюся Лю, она от волнения забыла, что хотела сказать. Остальные тоже улыбались, но молчали. Это молчание нарушила Сюй Хуэй, просунувшая в дверь голову из соседней комнаты:

— Мы сегодня для гостей приготовили пельмени!..

Загремели костяшки домино, которые кучкой лежали на столе, — их нечаянно задел Цзян Хуа. Он смотрел прямо на Дао-цзин. В его ласковых глазах было столько теплоты, участия и надежды, что она невольно вздрогнула и перевела взгляд на свитки с пейзажами, висевшие на стене перед нею. Выражение ее лица стало строгим, дыхание участилось. Она не видела картин. Перед ее глазами волновались, бурлили огромные алые знамена с серпом и молотом, такие величественные и яркие, что глазам, казалось, от них больно.

— С сегодняшнего дня я всю свою жизнь безраздельно отдаю партии, отдаю самому великому и святому делу на земле… — смогла лишь прошептать Дао-цзин.

Смеркалось. В комнате стояла тишина.

Дао-цзин, заметив радость на лицах товарищей, смущенно улыбнулась. Лю пожала ей руку и тихо сказала:

— Поздравляю! С сегодняшнего дня в партии стало еще одним хорошим товарищем больше. Нашу партию никогда не уничтожить: на смену одному всегда приходит другой.

— И я хочу тебя поздравить, товарищ Линь Дао-цзин. Наше дело — великое и трудное, путь к победе сложен и долог. Я дал тебе рекомендацию и надеюсь, что ты всегда будешь помнить о том, что ты член Коммунистической партии! — произнес молчавший до сих пор Цзян Хуа и крепко пожал руку Дао-цзин.

Пришла и Сюй Хуэй, которая в целях предосторожности находилась во дворе и готовила там ужин. Ее руки были в муке, но, несмотря на это, она тоже крепко пожала руку Дао-цзин и поздравила ее. Сколько было ликования в ее умных и проницательных глазах!

Дао-цзин взволнованно пожимала руки товарищей. Румянец освежил ее лицо, на душе было спокойно и торжественно.

Дао-цзин засветло вернулась к Сяо-янь, но той еще не было дома. Дао-цзин села за письменный столик у окна и начала внимательно знакомиться с документами, полученными от Лю. Она читала их с нарастающим подъемом. Тесная вязь иероглифов, напечатанных на гектографе, объяснила многое, непонятное прежде. Горячая любовь партии к родине и народу и ее ясные и понятные идеи раскрыли ей глаза.

Стемнело. Дао-цзин зажгла свет и не могла оторваться от чтения.

— Что ты сегодня такая возбужденная? — спросила Сяо-янь, входя в комнату.

Дао-цзин настолько увлеклась, что не слышала ее вопроса.

— Да ты что? — толкнула ее Сяо-янь.

— А? Это ты! — разогнула спину Дао-цзин и тут же спрятала в карман документы. Несколько смущенно она спросила: — Дай Юй придет сегодня? Я вам не помешаю?

— Что ты! Нисколько! Я хочу вас поближе познакомить. Кстати, он должен сейчас прийти. — Сяо-янь взяла подругу за руку и доверительно сказала: — Помоги мне разобраться в нем. Я верю ему… Он хороший человек.

Вскоре пришел Дай Юй. Поздоровавшись за руку с Дао-цзин, он спросил:

— Дао-цзин, почему вы никуда не выходите? Вам нужно помогать ей. — Он кивнул на стоящую рядом Сяо-янь. По его темному лицу промелькнула тень беспокойства.

Все сели за стол. Сяо-янь зажгла настольную лампу.

— Чжэн, ну что вы говорите! Я теперь от всего отстала, ничего не знаю… Я ведь год пробыла в тюрьме. — Дао-цзин откинула голову назад и, сощурившись, посмотрела на собеседников. Ее поведение было непонятным и странным.

Однако бесхитростная Сяо-янь подвела ее:

— Чжэн, ты не находишь, что Дао-цзин изменилась? Я внимательно наблюдаю за ней с тех пор, как она вышла на свободу. Раньше она тоже была энергичной, но такой… юной, легкомысленной. А сейчас совсем другая. Раньше она очень любила поговорить о своих мечтах, делилась всем… Теперь уже несколько дней подряд она говорит только о самом необходимом. А о себе — ничего, пока я ее не спросила об одном человеке… — Сяо-янь подмигнула и таинственно улыбнулась. — Ты, верно, и сам заметил? Она совсем стала другой. Энергия осталась, но, чувствуется, направлена она на какое-то одно большое дело.

— Да перестань ты выдумывать! — перебила ее Дао-цзин. — Все, что я видела последнее время, было странным и бессмысленным. Поверь, я не могу присоединиться к тебе, когда ты так горячо говоришь о политике. — Дао-цзин покачала головой. — Смутное сейчас время. И не хочу я ни о чем думать!

Сяо-янь изумленно посмотрела на свою подругу. С чего это она так быстро изменилась? Такие разговоры на нее совсем не похожи. Нет, у нее явно что-то на уме.

Дай Юй тем временем сидел молча и, часто затягиваясь, курил. На слова Сяо-янь он лишь кивал головой и через силу улыбался. Дао-цзин заметила его холодность, но промолчала, а Сяо-янь не вытерпела и ехидно спросила:

— Чжэн, что с тобой? То ты красноречив, то молчалив, будто озабочен какими-то важными делами… — продолжить дальше она не решилась.

Добрая и ласковая по натуре, Сяо-янь больше всего боялась, как бы своими словами не сделать больно любимому человеку.

— Ничего, — ответил Дай Юй. — Вы, женщины, всегда слишком возбуждаетесь по пустякам. — Он улыбнулся Дао-цзин, как бы ища у нее поддержки. — Сяо-янь, если уж ты так заботишься о Дао-цзин, то посмотри лучше, во что она одета. Ей непременно нужно помочь. Ты должна придумать что-нибудь.

— Э-э, да я чуть не забыла. Несколько дней тому назад я хотела попросить у мамы денег, но потом раздумала: у нас теперь дела не блестящи. Однако сегодня мне удалось раздобыть пятнадцать долларов. Хоть это и мало, но все-таки кое на что хватит. Линь, купи себе что нужно. — Сяо-янь положила на стол деньги.

— Очень кстати, — ответила Дао-цзин. — Мне действительно нужны деньги, чтобы поменять это тряпье.

— Разве это не лучшее доказательство, что Линь Дао-цзин изменилась? — засмеялась Сяо-янь. — Что, я не права? Она никогда ни от кого не брала деньги. «Не поклонилась бы и за пять мер риса». А сейчас ради нашего дела готова гнуть спину даже «за горстку риса».

— Да, она сильно изменилась, — улыбнулся Дай Юй.

Однако в его улыбке Дао-цзин уловила фальшь.

— Да перестаньте вы ерунду городить! Я только что вырвалась на свободу, а ваши рассуждения, пожалуй, вновь загонят меня в тюрьму! — отрезала не на шутку рассерженная Дао-цзин.

Сяо-янь с глубоким изумлением смотрела на нее.

 

Глава восемнадцатая

На следующий вечер, когда Ван Сяо-янь и Дай Юй пошли на прогулку, Дао-цзин переоделась и отправилась на встречу с Цзян Хуа. Не успела она переступить порог скромного дома, как он поднялся ей навстречу. Он был аккуратно одет и гладко выбрит. Белая рубашка и брюки делали его даже щеголеватым.

— Ты в курсе событий? В тюрьму, наверное, новости доходили плохо? — прямо, без околичностей спросил он Дао-цзин.

— Да, я знаю очень мало. Расскажи мне. Для меня теперь все это гораздо ближе, чем раньше. — Дао-цзин пришел на память инцидент в Динсяне, и она, мельком взглянув на Цзян Хуа, не смогла удержаться от улыбки.

— Много новостей не пропускает гоминдановская цензура: о положении в советских районах, об указаниях ЦК и сообщениях Коминтерна мы обычно можем узнать только из газет, издающихся в Советском Союзе или за границей.

— В Париже, например, выходит очень хорошая газета «Цзюго шибао». Она печатает много полезного. Ты не читала ее?

— Читала. Но всего лишь несколько номеров. Цзян, расскажи мне о последних новостях.

Цзян Хуа задумался.

— В результате японской агрессии и гоминдановского предательства в Китае складывается очень сложная обстановка. В мае 1935 года японская Квантунская армия выдвинула перед командующим Бэйпинским военным советом Хэ Ин-цинем наглые требования. Для этого японцы нашли новый предлог: якобы китайские власти помогли Добровольческой партизанской армии Северо-Востока «вторгнуться» в демилитаризованные районы, что является нарушением «соглашения в Тангу». Правительство покорно согласилось удовлетворить все выдвинутые требования и подписало новое соглашение, по которому отдало японцам весь Северный Китай. Японцы потребовали вывода китайских войск из провинции Хэбэй. Правительственные войска тут же получили приказ направиться на юг для того, чтобы блокировать Красную Армию, двигающуюся на север для отпора интервентам. Японцы потребовали выделить Тяньцзинь из состава провинции Хэбэй, и провинциальное китайское правительство тут же переехало в Баодин. Японцам, естественно, хотелось запретить печатные издания, выступающие за отпор Японии и за спасение родины, и многие прогрессивные газеты и журналы прекратили свое существование. В журнале «Синьшэн», например, была опубликована статья «Пустослов-император». Японцы объявили это покушением на «величие» японского императора, и главный редактор журнала тотчас угодил в тюрьму. По требованию японцев в Китае было введено воспитание в духе покорности и смирения, и Чан Кай-ши занялся сожжением книг и искоренением «вольнодумства». Последовала новая волна массовых арестов и казней патриотически настроенной молодежи, профессоров, работников печати. Дело дошло до того, что в соглашении предусматривался немедленный роспуск гоминдановских партийных организаций: Бэйпинского горкома и Хэбэйского провинциального комитета. И теперь эти организации угодливо переводятся на ют. Прослывший «смелым» на казни коммунистов Цзян Сяо-сянь, оказавшись лицом к лицу с интервентами, первым постыдно обежал. Гоминдановская политика отказа от сопротивления сыграла на руку таким предателям, как Хуан Фу, Ян Юн-тай, Ван Цзи-тан и Чжан Цюнь, которые во весь голос начали распинаться о каком-то китайско-японском «сближении», «сотрудничестве», «экономическом процветании», создании «Великой Азии» и тому подобном. Теперь, когда захвачен Северо-Восток, Северный Китай находится под непосредственной угрозой. Терпению народа пришел конец. По всей стране звучит призыв к вооруженной борьбе с агрессорами. Красная Армия перебазируется на север, чтобы дать отпор японским захватчикам. Ее ведет товарищ Мао Цзэ-дун. Она уже несколько месяцев совершает свой Великий поход, прошла через провинции Цзянси, Хунань, Гуйчжоу, Гуанси и сейчас вступила в Сычуань. Многочисленные гоминдановские армии преследуют ее, пытаясь окружить и уничтожить, однако из этой затеи ничего не получается. В провинции Гуйчжоу Красная Армия создала свой опорный пункт в городе Цзуньи, а когда разгромила сычуаньскую группу гоминдановских войск под Сунканем, то чунцинские богачи поспешили перевести свои деньги в Шанхай. Революционная ситуация нарастает…

— Цзян, так, значит, наша Красная Армия скоро будет на севере? — обрадовалась Линь Дао-цзин. — Я думаю, что она долго не заставит себя ждать. Белые районы будут освобождены, и над страной взовьется знамя с серпом и молотом. Правда?

Цзян Хуа улыбнулся, но продолжал серьезным тоном:

— События развиваются быстро. В окончательной победе, безусловно, нет никакого сомнения. Однако весь вопрос во времени, условиях и правильном руководстве со стороны партии. Сталин говорит, что у китайской революции много могущественных врагов как внутренних, так и внешних. Поэтому думать, что победа будет легкой и быстрой, — это, Дао-цзин, романтические мечты.

— Ты прав, — ответила она. — Я знаю, что мы взялись за нелегкое дело и путь к победе будет извилистым и сложным. Но мне иногда хочется помечтать о том дне, когда мы своими глазами увидим нашу победу. — Дао-цзин задумалась. — Я тебе еще не сказала, что в тюрьме встретилась с товарищем Линь Хун. Она просила меня передать партии ее последние слова…

Цзян Хуа был глубоко взволнован рассказом Дао-цзин. Он долго, задумавшись, глядел на мерцавшие за окном звезды и, наконец, произнес:

— Дао-цзин, у тебя есть очень хорошая черта. Ты можешь любого тронуть своей горячей верой… И я вижу, что на тебя произвела неизгладимое впечатление встреча с Линь Хун. Мне даже совестно, что я не смогу подать тебе такой пример мужества и стойкости, как она.

— Нет! — торопливо возразила Дао-цзин. — Ты для меня наставник, старший товарищ. Я так благодарна тебе, что ты помогаешь мне разобраться во многом!.. Ты — человек дела, в этом даже Лу Цзя-чуань уступает тебе… — При упоминании о Лу Цзя-чуане она невольно вновь покраснела.

Цзян Хуа не заметил ее минутного замешательства или не обратил на него внимания. Не возвращаясь более к этой теме, он стал рассказывать Дао-цзин, о чем должен помнить молодой член партии.

— Дао-цзин, мы решили дать тебе постоянное задание. Согласна ли ты?

Дао-цзин не ожидала подобного вопроса:

— А что я должна делать?

— Будешь вместе с Сестрой Лю распространять материалы, обеспечивать связь, — просто ответил Цзян Хуа.

— Хорошо. Когда приступать к работе?

— Завтра. Но ты должна быть готова к тому, что это исключительно трудная и кропотливая работа. — Цзян Хуа задумался. — И, кроме того, тебе нужно будет переменить имя и фамилию: в Бэйпинской тюрьме на тебя уже заведено дело.

— У меня такое неудачное имя! Ты для меня как отец — дай мне новое имя.

Всегда невозмутимый Цзян Хуа на этот раз покраснел. Он не знал даже, как реагировать на это предложение. Почему она называет его своим наставником, старшим товарищем, отцом?

Цзян Хуа не стал больше говорить о новом имени для Дао-цзин, а вместо этого спросил ее о подробностях встречи с Дай Юем в Динсяне. Дао-цзин рассказала. Тогда Цзян Хуа попросил написать все о ее знакомстве с Дай Юем на бумаге и передать ему в ближайшие дни.

Луна уже переместилась на запад. Цзян Хуа проводил Дао-цзин до ворот и на пороге, неожиданно обернувшись к ней, так крепко пожал ей руку, что Дао-цзин удивилась.

Никогда еще Цзян Хуа не казался ей таким взволнованным, если не считать того дня, когда ее приняли в партию.

— Иди отдыхай… — сказал он на прощанье. На его лице, слабо освещенном луной, проглядывавшей сквозь ветви ивы, Дао-цзин заметила какую-то новую, непонятную ей улыбку. Но Цзян Хуа резко повернулся и ушел не оборачиваясь. Сердце Дао-цзин забилось…

В ту ночь она долго не могла заснуть. Впервые за последние годы она ощутила свое одиночество. Оно тяготило ее. Ее душа хотела любви и ласки, и вместе с тем страх овладел всем ее существом. Она была в смятении. Ей стало душно. Она вышла во двор, залитый мягким лунным светом. Неожиданно на память пришли стихи, о которых она говорила Сяо-янь. Душевное волнение и владевшее ею беспокойство не позволили вспомнить их полностью, и она вспоминала отдельные строчки:

На глаза набежала слеза. Дао-цзин даже не смахнула ее. Она, не отрываясь, смотрела на скрывавшуюся в облаках луну. «Почему… почему от него нет вестей? Как бы он обрадовался, если бы узнал, что я вступила в партию!..» Ее бледное и похудевшее лицо озарила счастливая улыбка.

 

Глава девятнадцатая

Мать Ван Сяо-янь готовила обед в маленькой и темноватой кухне. На ее морщинистом лице, освещенном ярким пламенем очага, было возбужденное выражение. В воздухе вкусно запахло: она бросила в котел мясо с перцем и молодым чесноком. В этот момент, вспомнив о чем-то очень важном, она повернулась к хлопотавшей рядом служанке.

— Чэнь, а ты знаешь, кто к нам сегодня пришел?

— Нет, — лукаво прищурив глаза, ответила та, но можно было без труда догадаться, что она все знает.

— Наша Сяо-янь стала уже совсем взрослая. Скоро, может, и замуж выйдет… Сегодня у нас в гостях ее молодой человек. И, кроме того, профессор Фань и профессор У. А как ты находишь его? Порядочный и образованный, правда?

— Да, да. Очень! Я сразу увидела, что это хороший человек. И Сяо-янь замуж пора. Ей ведь скоро двадцать три? У нас бы в деревне ее выдали замуж в пятнадцать-шестнадцать, и уже большие ребята были бы…

— Студентки — это не деревенские девушки. Сяо-янь у нас решительная. Мать вот волнуется, а она нисколько! Познакомилась с молодым человеком, господином Чжэном, любит его, а говорит, замуж выйдет только тогда, когда окончит университет, на будущий год. А только — ты заметила? — они и сейчас друг без друга прожить не могут! — продолжала хлопотать у очага госпожа Ван, делясь своей радостью со служанкой.

Чэнь, рассудительная деревенская женщина, при виде счастливого лица госпожи Ван тоже засмеялась и степенно ответила:

— Да уж это всегда так… А там и внуки пойдут… У нас в деревне нянчить внуков — великое дело для бабушки. Кормить их сладостями, яйцами! А всякие там пеленки, постельки, штанишки, шапчонки! Все должна делать бабушка. Вот только если рождается девочка — это беда для бедной семьи: не нужна она никому… Вырастить мальчика — значит поправить дела и укрепить свой род, а девочки — убыточный товар…

Тут она почувствовала, что говорит не то, ведь у хозяйки три дочери и ни одного сына. Какой же это убыточный товар? Сообразительная Чэнь быстро поправилась.

— Да так только у нас в деревне, а в больших городах, конечно, совсем по-иному. Такая дочка, как ваша, — ученая да способная — о родителях будет заботиться не хуже какого другого сына. Верно ведь?

Госпожа Ван слушала служанку рассеянно: мысли ее унеслись в комнаты — к мужу и дочери. Там их будущий зять Дай Юй, Сяо-янь, ее тетка Ван Янь-вэнь и профессора — сухонький маленький Фань и тучный бритоголовый У сидели за столом в уютной гостиной с большими светлыми окнами. Атмосфера была непринужденной.

Гости потягивали вино и отведывали приготовленные госпожой Ван кушанья, которые одно за другим приносила служанка.

— Коллега, вы где занимаетесь? — опросил Дай Юя профессор У, отпив глоток вина и вытирая капельки пота, выступившие на лысине.

Нарядно одетый Дай Юй — в темно-синем костюме, с гладко зачесанными назад волосами, которые обычно торчали у него в разные стороны, словно щетка, — удивленно посмотрел на профессора своими рыбьими глазами. В это время Ван Сяо-янь украдкой дернула его за полу пиджака. Он чуть заметно повел в ее сторону глазами и ответил:

— В «Цинхуа», профессор.

— В «Цинхуа»? А-а… Так это очень хорошее учебное заведение, — рассмеялся профессор V, кивнув Сяо-янь, как будто его слова относились непосредственно к ней. Профессор был чем-то похож на ее отца — Ван Хун-биня: такой же честный, прямой, тоже, даже, пожалуй, еще больше, понимавший и любивший шутку.

Отведав курицы с перцем, он одобрительно закивал головой:

— Хун-бинь, жена твоя отменно готовит. Я в восторге! Казалось бы, нехитрые вещи — бобовый сыр и редька, а как вкусно! Это надо уметь, уметь!.. — Покачивая головой, он обернулся к профессору Фаню. — Старина, ты здесь редко бываешь, а? Я хожу по меньшей мере дважды в неделю, поэтому давно знаком с Чжэном.

Тут профессор вспомнил, как он только что спрашивал молодого человека, где тот учится. Он несколько смутился и углубился в еду. Вскоре, однако, он постучал по столу, призывая к вниманию.

— Скажите, пожалуйста, кто из студентов редактирует у вас «Еженедельник Цинхуа»? Уж очень он интересен, интересен!

Не дожидаясь ответа, он обратился к профессорам:

— Коллеги, вы его читали? Последнее время я не пропускаю ни одного номера. Не смотрите, что издают студенты. Какое содержание, какие суждения! Под стать какому-нибудь большому журналу! По некоторым вопросам он высказывается более эрудированно, чем «Душу шэнхо»: «Не смиряться, а призывать к борьбе». Теперь такая обстановка. Нечего удивляться, что студенты призывают к революции, к спасению родины. Я уже стар и ни на что не годен, но думы и скорбь себе не закажешь… — В глазах его появилось печальное выражение. Он выпил вина и замолчал.

В комнату неслышно вошла госпожа Ван. Она уже успела снять фартук и переодеться в серый халат. Профессор У первый заметил ее и шумно встал:

— Сюда, сюда! Большое спасибо за такое вкусное угощение! Кусочек доуфу в твоих руках превращается в изумительно вкусную вещь. Наслаждаться вкусным блюдом — это тоже радость в человеческой жизни. Чудесно! Присаживайся сюда. Кушай сама!..

Сяо-янь подставила матери стул, и она села, ласково посмотрев на мужа и гостей.

— Не делала сегодня ничего особенного. Просто так — на скорую руку… — Она глянула на Дай Юя и, наклонившись к нему, заботливо проговорила:

— Вы что-то мало кушаете.

— Спасибо! Вы ведь, наверное, устали? — стараясь говорить как можно искреннее, спросил Дай Юй.

— Нет, — госпожа Ван легонько коснулась его плеча и улыбнулась дочери. — А Сяо-янь вот не умеет готовить. Я буду потом для вас все делать. Ладно?

Воспользовавшись мгновением, когда профессор У отдыхал после очередной бурной тирады, Ван Хун-бинь протянул жене бокал вина:

— Сю-вэнь, выпей с нами! Ты сегодня потрудилась для наших гостей. За тебя!..

Госпожа Ван сделала глоток. Профессор У тоже поднял свой бокал:

— До дна! За счастье Сяо-янь и Цзюнь-цая! Сяо-янь, пью за тебя!

Сяо-янь сегодня весь вечер приходилось смущаться, словно она была новобрачной. Мать настояла на приглашении Цзюнь-цая и друзей отца. По ее мысли, это нужно было для того, чтобы поставить лучших друзей в известность о предстоящем семейном торжестве. Готовиться к приему она стала за неделю. Дочери она сшила нарядный темно-зеленый халат, а Цзюнь-цаю купила пальто и свитер. Сегодня Сяо-янь торжественно сидела за столом в своем новом халате, сгорая от смущения. Обычно она любила побеседовать с друзьями отца, которые часто приходили к ним, так как хотела проводить агитацию среди высшей интеллигенции. В этот же вечер она молчала. Хотя мать и не говорила прямо о ее близкой свадьбе с Цзюнь-цаем, но все присутствующие догадывались об этом.

— Жених и невеста! Жених и невеста! — закричала шаловливая младшая сестренка, показывая пальцем на Дай Юя и Сяо-янь.

Сяо-янь, покраснев до ушей, поднялась и в замешательстве стала подкладывать угощение молчаливому профессору Фаню:

— Кушайте, пожалуйста! Что это вы сегодня такой невеселый?

— Да, да, что с тобой? — вставил слово Ван Хун-бинь.

Профессору Фаню перевалило за шестьдесят. Это был медлительный, спокойный человек с узкой седоватой бородкой. На нем был старый и засаленный темно-желтый халат. После долгой паузы он медленно поднял веки и проговорил:

— Хун-бинь, старина У! Скажите, сколько вам задолжал государственный университет? Сколько месяцев не выдавали жалованья?

— Лучше об этом не говорить! — незамедлительно ответил профессор У. — Испокон веков было так, что чем больше служили чиновники, тем сильнее они богатели, а те, кто обучал других, постепенно беднели. А после образования республики стало еще хуже… Сяо-янь, ты только посчитай, сколько лет продолжается «движение за выплату жалованья» — год, два, три?.. Да что говорить! Еще в 1916 году, когда я начинал преподавать, оно уже было. Восемнадцать лет! Я сорок восемь раз участвовал в нем, требуя выплаты жалованья! Нет, что я, — все пятьдесят! Говорилось-то все очень красиво! Профессора университетов — опора государства, а зарабатываем мы меньше рикш. Шумели, шумели и в конце концов все равно оставались ни с чем. Проходил месяц, другой, третий… полгода, а нам и гроша ломаного не выплачивали. А как говорит народ, «и чиновнику есть хочется». Нам три раза в день — вынь да положь. Остается только закладывать имущество, брать в долг, умоляя родственников или кланяясь знакомым. Печальная и убогая жизнь. Развяжешься с одной бедой, идет другая. Смешно говорить, но ведь ты — профессор, ты должен поддерживать свою репутацию. Ведь неудобно отказать рикше или рассчитать прислугу, да и не пойдешь же со своим портфелем пешком. Вот и приходится пускать пыль в глаза, А что, по правде-то говоря, в этом портфеле? За исключением старых лекций, нет и гроша в помине, да и на самом тебе — единственный костюм. Ха-ха! Так и прошла вся моя жизнь. Вся жизнь!.. А что, Фань, у тебя совсем плохи дела? Постарайся как-нибудь отвлечься от этих мыслей. Я лично так всегда поступаю… — тяжело вздохнул профессор V, вспотев от напряжения. Он вытер голову и хотел продолжать, но Ван Хун-бинь опередил его.

— Профессор У очень правильно сказал о нашей жизни, — улыбнулся он. — Я раньше не понимал, отчего это так было. Думал, что все дело поправит хорошее правительство. Теперь же… — Он положил на стол палочки для еды и закурил, откинувшись на спинку стула. — Пусть лучше нам молодежь ответит. Она лучше нас, стариков, разбирается во многих вопросах и видит дальше. Цзюнь-цай, как, по-твоему, будут развиваться события? На Севере с каждым днем все напряженнее становится. Японские самолеты днем и ночью летают над Бэйпином. Народ волнуется…

Внезапно в небе послышался оглушительный рокот мотора, оборвавший Ван Хун-биня на полуслове.

— Легок на помине! — воскликнул профессор У и устремился во двор.

За ним торопливо последовали остальные.

Самолет пролетел низко, показывая свои опознавательные знаки — красные круги на крыльях — запыленной, замершей земле. Профессор У долго смотрел ему вслед. Ван Хун-бинь отвернулся в сторону, а Сяо-янь с болью сказала Дай Юю:

— Чего смотреть! Пошли в дом.

Все вернулись в подавленном состоянии.

Профессора продолжали прерванную беседу. Госпожа Ван и Чэнь убирали со стола.

Профессор У вновь пришел в возбуждение и горячо заговорил. Энергии его можно было только удивляться. Даже Ван Хун-бинь, живой и подвижной человек, любивший поговорить и посмеяться, в его присутствии стушевывался.

— Что же это такое?! На каком основании?! — кричал У, стуча по столу. — Друзья! Родина в опасности… Если бы мне было лет двадцать, я тотчас взялся бы за оружие, чтобы смыть этот позор!

— Старина У, поменьше шумных слов, — нетерпеливо перебил его профессор Фань, тряхнув бородкой. — Ты вот только кричишь, как молодой забияка, а почему пожертвовал всего несколько грошей, когда наши студенты ехали с протестом в Нанкин? Тогда надо было бы раскошелиться! Терпеть не могу пустозвонства… В сорок лет уже не следует заблуждаться, а в пятьдесят пора знать жизнь. Мы рано ее познали, и к чему же сейчас молоть ребячий вздор?

Профессор У изумленно посмотрел на него, покраснел и залился громким смехом:

— Всему свое время. Я же не святой, чтобы с пеленок предвидеть ход мировых событий… Ладно, я не буду спорить с тобой. Ты ведь упрямый старик. А вот взять, к примеру, Хун-биня! Раньше он почитал Ху Ши, а теперь ненавидит его прагматизм, его лозунг «спасай родину учебой», его пресмыкательство перед империализмом. Разве заблуждавшимся возбраняется раскаиваться? Ха-ха! Мы, интеллигенты, говорим, но делать не умеем, а ты, старина, пожалуй, и говорить-то не умеешь!

Пока они спорили, Сяо-янь шепнула Дай Юю:

— Почему ты молчишь? Мы должны воздействовать на них.

Дай Юй взглянул на профессора У и с сожалением покачал головой:

— Такие люди ничего не стоят. Ну, мне пора идти. Сяо-янь, я еще зайду попозже. Есть о чем поговорить.

— Что ты… какой-то странный! — прошептала Сяо-янь, показывая глазами на профессора. — Это вовсе не плохой человек. Почему ты о нем так?

Дай Юй не ответил ей и распрощался с присутствующими.

Тетка Сяо-янь — директриса Динсяньской школы Ван Янь-вэнь — оттащила ее к чайному столику, усадила, радостно и в то же время с печалью в голосе стала говорить:

— Сяо-янь, я так рада за тебя! Судя по всему, он хороший человек. Но я почему-то боюсь его. Скажи мне, он тоже… опасный человек? Ты изменилась, стала как Линь Дао-цзин. Даже твой папа — и тот изменился… Я, я на самом деле боюсь… Через день-два собираюсь вернуться в Динсянь. Здесь у вас мне как-то неспокойно.

— Не волнуйся, тетя! — ласково посмотрела Сяо-янь в худое желтое лицо Ван Янь-вэнь. — Мы сумеем построить свою жизнь. Я давно хотела спросить тебя: ты все еще сердишься на Линь Дао-цзин? Не бойся ее. Она хорошая.

 

Глава двадцатая

В тот же вечер Дай Юй пришел опять и долго беседовал с Сяо-янь в ее комнате.

— Цзюнь-цай, — назвала его Сяо-янь настоящим именем, — по-моему, мама днем зря все это затеяла? — на ее нежном лице появился румянец. — Я, как и Линь Дао-цзин, терпеть не могу быть в ложном положении.

— Почему как Дао-цзин?

— Не скажу, — улыбнулась Сяо-янь. — Ты слышал что-нибудь о ней? Мы так и не виделись с тех пор, как она уехала. Уже два месяца. Я очень беспокоюсь, часто вспоминаю о ней.

Взяв на себя порученное ей задание, Дао-цзин переехала к Сестре Лю. Будучи связана работой, а также из-за близости Сяо-янь к Дай Юю Дао-цзин так и не встречалась с тех пор со своей лучшей подругой.

Дай Юй взял Сяо-янь за руки, погладил, и в его глазах что-то мелькнуло. Он кашлянул:

— Янь, я заметил, что ты беспокоишься о Линь Дао-цзин больше, чем обо мне. Однако ты, глупенькая, очень наивна. Боюсь, что она тебя давно позабыла.

— Что ты! — удивилась Сяо-янь. — Линь Дао-цзин? Просто она занята или, может быть, заболела.

По лицу Дай Юя пробежала загадочная улыбка. Он посмотрел на Сяо-янь, закурил и, затягиваясь дымом, сказал:

— Ты, говоришь, расспрашивала о ней и ничего не могла узнать? А вот мне вчера один товарищ рассказал о ней все. Ты, наверно, не поверишь, лучше уж я промолчу.

— Говори же, что случилось?! — оборвала его взволнованная Сяо-янь.

Дай Юй обнял ее и тихо сказал:

— Янь, хороший мой товарищ, поверь мне: Линь Дао-цзин — презренная изменница. Она обманула тебя!

— Неправда! Как ты мог поверить такой клевете?!

— Хочешь — верь, хочешь — нет. Это мне официально сказали товарищи из городского комитета партии. Разве ты не помнишь, как она говорила, когда жила у тебя, что ей надоела революционная работа?

Ван Сяо-янь горько разрыдалась, уронив голову на стол, будто получила известие о смерти своего лучшего друга.

— Не может быть!.. Нет и нет! Я не верю! — Она подняла голову и резким движением сняла очки. — Это клевета! Такой человек, как она, не способен на измену!.. Врешь ты! Врешь!

Дай Юй не на шутку встревожился:

— Успокойся, Янь! — стал гладить он Сяо-янь по плечам, продолжая бесстыдно лгать: — Дорогая моя, кто, кроме тебя, может быть ближе мне на свете? Я люблю тебя, искренне люблю всем сердцем. Разве мог бы я клеветать на твою лучшую подругу? Нет, мало у тебя еще опыта борьбы, не хватает теоретической подготовки. Ты не знаешь, что под пытками, угрозами и посулами врагов часто изменяют даже высокие партийные руководители. Так что же говорить про Линь Дао-цзин, которая к тому же из помещичьей семьи? Враги пригрозили ей, посулили что-нибудь — и налицо измена партии. Все это естественно.

— А ведь ты тоже из семьи крупных помещиков, — со слезами на глазах возмущенно сказала Сяо-янь. Ей было очень больно, как будто это он, Дай Юй, был виноват в измене подруги. Свое возмущение она излила на него.

Дай Юй повел себя осторожнее. Он помог Сяо-янь дойти до кровати и, прижавшись к ее побледневшему лицу, изобразил сожаление и испуг.

— Прости меня. Может быть, это и неправда… — говорил он медленно и тихо. — Как бы там ни было, наша революция делается не ею одной. Твой любимый — коммунист, ответственный работник бэйпинской организации. Разве ты не можешь заниматься революционной работой без Линь Дао-цзин?

— Цзюнь-цай! — вновь зарыдала Сяо-янь, привлекая его к себе. — Я забуду эту бессовестную женщину. Цзюнь-цай! Ты… Мы никогда не будем такими, как она!

Дай Юй побледнел как полотно. Перед такой искренностью и чистотой он, человек с мелкой и подлой душонкой, внутренне содрогнулся. Он лихорадочно курил. Несколько капель холодного пота с его лица скатились на мягкие черные волосы Сяо-янь.

 

Глава двадцать первая

«Я зову ее «мама» — так же, как звала незабвенную Линь Хун… Тогда на душе становится теплее, и я ощущаю новый прилив сил. Ей тридцать три года, она не на много старше меня.

Она худощава, с нездоровым цветом лица, ослабевшая и сгорбленная — все это от долгого сидения в тюрьме и зверских истязаний. Жизнь ее сложилась очень тяжело. Муж погиб, сын где-то затерялся, родных нет. Она совсем одна. Но когда бы я ни обратилась к ней, она всегда ласкова, спокойна и ровна. Она очень мало говорит о себе, немногословна. Официально мы — мать и дочь, и живем тем, что стираем и штопаем белье людям. Но это для отвода глаз. На самом же деле она — член райкома, а я — связная. Когда она передает мне важный и срочный документ, то в ее глазах светится ласка и уверенность; она по-матерински заботливо говорит: «Отнеси это белье господину Вану. Будь осторожна, не потеряй ничего». Каждый раз, когда я получаю задание отнести белье «господину Вану», у меня прибавляются силы, а ее взгляд как огонь жжет мне сердце и ведет за старые ворота дома, в котором мы живем. В такие минуты я мысленно говорю: «Дорогая мама, я обязательно выполню задание!» — писала в своем дневнике Линь Дао-цзин о Лю И-мэй — Сестре Лю.

«Наша работа ужасно трудная. Не хватает рук. Мне нужно и переписывать материалы, и разносить их, и стирать, и штопать, потому что у нас тяжелое положение с деньгами. Часто приходится писать и днем и ночью. Есть почти нечего. По ночам гудит голова, и в глазах идут круги. Мама всегда рядом со мной. Ее спокойный и ласковый взгляд и преждевременные морщины от переутомления заставляют меня забыть о голоде и усталости, и я с удвоенной энергией продолжаю работу. Я пишу, а мама проверяет. Глубокой ночью она устало разгибает спину, улыбаясь, наливает чашку кипятку и достает пару лепешек. Ту, которая побольше, она протягивает мне.

Да, мама часто остается голодной, стараясь накормить меня. Я пью кипяток, гляжу на ее изможденное лицо и возвращаю лепешку: «Мама, я сыта, а ты ничего не ела. Возьми!» — «Нет, ты ешь. Ты молода, тебе нужно набираться сил. Я за тебя в ответе перед партией». Мама! Дорогая моя мама!.. Преклоняюсь перед тобой!..

Мама проявляет заботу обо мне не только в житейских делах. Она еще больше беспокоится о моих взглядах на жизнь. Когда я начала работать, мне было очень трудно, хотя я и не сказала об этом Цзян Хуа. Мне нравится мечтать. Часто я вижу себя в Красной Армии или в горячих сражениях, там, где жизнь и борьба, а не обыденная работа. За годы испытаний я не преодолела еще этого недостатка. Поэтому такие мелочи, как переписка, рассылка материалов, стирка белья, не удовлетворяли и даже огорчали меня. Мама об этом догадывалась. И однажды ночью — я никогда не забуду эту ночь! — она по душам поговорила со мной. Тогда же я вспомнила про человека, образ которого запал мне в душу, которого я уже много лет люблю… Если он жив, если он не погиб от рук гнусных гоминдановских палачей, то я буду самой счастливой на свете. Но иногда мне кажется, что моим мечтам не суждено осуществиться и я, так же как мама, стану горемыкой-вдовой… Пишу эти строки, и мне хочется плакать. Если мне скажут, что он покоится на Юйхуа, я готова век обливать слезами его могилу…»

Осенней ночью ветер шелестит старой бумагой на окнах. Луна висит высоко в небе. Яркий свет ее проникает через оконные щели и падает на оживленные лица Лю и Линь Дао-цзин. В эту прекрасную, чуть морозную ночь две подпольщицы долго не могут заснуть. Они тихо беседуют о работе и о личной жизни. Лю лежит на своей маленькой постели и, приподняв голову, спрашивает:

— Сю-лань (к этому времени Линь Дао-цзин переменила фамилию и имя на Чжан Сю-лань), ты мне обо всем рассказала, только про одно забыла: у тебя есть любимый?

Обычно словоохотливая, Дао-цзин сейчас долго молчит.

— И есть и нет… Мама, мне тяжело об этом говорить…

— А все же? Кто он?

Дао-цзин накинула кофту, сунула ноги в туфли. Лю молча наблюдала за ней. В лунном свете выделялось полное печали лицо Дао-цзин. Она подсела на кровать к Лю, сжала ее худые руки. Голос ее слегка дрогнул.

— Ты даже представить себе не сможешь… Лу… Лу Цзя-чуань! Я все это время жду его, но он…

Лю восприняла все так, как будто давно это знала:

— А-а, вот кто… Очень хороший товарищ! Когда же вы объяснились?

— Нет, мы не объяснялись… На словах не объяснялись. Я чувствую только, что он меня любит, поэтому и жду его… уже несколько лет. — На глазах Дао-цзин блеснули слезы. Она опустила голову и еще крепче сжала руки Лю. — Мама, скажи, он жив? Ты получала от него известия?

Лю откинулась на подушку и покачала головой. В душе у нее шла борьба: открыть ей правду или не открывать? Сказать — значит положить конец мечтам, ввергнуть человека в безграничное отчаяние. Как перенесет его это преданное сердце?

— Мама, я редко делюсь тем, что у меня на сердце. Я впервые встретила такого человека. Как увидела его, так он сразу показался мне давно-давно знакомым… — Лицо Дао-цзин зарделось, а в голосе слышалось нескрываемое волнение. Лю внимательно слушала, гладя ее руку. — Я поняла, что люблю Лу Цзя-чуаня, когда Юй Юн-цзэ сказал мне о его аресте.

Дао-цзин замолчала. Она говорила сегодня о чувствах, которые берегла три года.

Лю тоже безмолвствовала. Порыв холодного ветра проник в комнату через ветхую бумагу. Она укрыла Дао-цзин одеялом, выпустила ее руки и приподнялась.

— Дитя мое, я не могу больше скрывать от тебя. Лу Цзя-чуань погиб.

— Погиб?! — машинально повторила Дао-цзин и закрылась с головой.

Стало тихо. Лю зажгла свет, достала из старой ивовой плетеной корзинки том «Лучшие произведения древней литературы». Она раскрыла книжку и полистала потемневшие от времени страницы. Между ними оказалось несколько торопливо исписанных листков бумаги. Дао-цзин по-прежнему лежала, закрывшись с головой. Лю откинула с ее лица одеяло и тихо проговорила:

— Сю-лань, будь мужественна. Это его письмо тебе… Прости меня, что я сразу не передала.

Дао-цзин вскочила с кровати и широко раскрытыми глазами посмотрела на Лю:

— Он мне написал письмо?

— Да, — осторожно ответила Лю. — Это письмо принесли мне в сентябре прошлого года и просили передать тебе при удобном случае. В это время ты еще была в тюрьме. Вероятно, в тот же месяц Лу казнили в Нанкине. Я не знала, какие у тебя к нему чувства, поэтому решила не показывать тебе письмо, когда ты вышла на свободу.

Лю передала Дао-цзин бумагу, мелко исписанную карандашом. Дао-цзин бережно приняла ее в дрожащие руки. Она еще не прочитала ни строчки, но слезы уже капали на бумагу. Она собрала все свое мужество.

«Когда к тебе попадет это письмо, я верю, ты будешь моим настоящим товарищем. Хоть ты и в тюрьме, я часто мечтаю, что ты станешь передовым бойцом армии освобождения рабочего класса, станешь моим соратником, продолжателем дела нашей революции. Дня не проходит, чтобы во имя грядущей победы не лилась здесь наша кровь. Товарищ, дорогая Линь, победа не за горами. Тогда в Бэйпине мне удалось спастись: помог счастливый случай. Я еще несколько месяцев воевал. Для меня это было высшим счастьем. Но вот сейчас я живу последние дни. Меня это не печалит. Мне не жалко отдать свою жизнь за коммунизм, за мир и счастье родины и человечества. Когда ты будешь читать эти строки, я, наверное, уже буду на Юйхуа. Но я испытываю гордость, радость и счастье оттого, что нас миллионы, что на смену павшим придут новые бойцы, и в их рядах будешь и ты.

— Я кое-что слышал о тебе, твое письмо получил. Жаль, что нам не придется больше вместе работать. Последнее время мне очень хотелось рассказать тебе о своей любви. Нет, уж лучше не говорить об этом… Презренные палачи лишили счастья и нас и многих-многих других любящих друг друга людей. Линь, иди вперед! Будь крепка как сталь! Отомсти за нас! Не знай ни минуты отдыха в борьбе за дело коммунизма! Желаю тебе счастья. Твой верный друг…»

Глаза Дао-цзин были сухими, она словно окаменела, превратившись в прекрасную мраморную статую. Пусть он пал жертвою и его нет среди товарищей, она не будет сидеть сложа руки и все время лить слезы! Он оправдал славное звание коммуниста, он любил ее и в последнюю минуту своей жизни думал о ней!..

Несмотря на крушение надежд, Дао-цзин в эту печальную минуту была спокойна. «Такие люди не умирают!» — думала она, и это придавало ей силы.

Весь вечер следующего дня Дао-цзин сидела около кровати в глубоком раздумье. Слезы непроизвольно струились из ее глаз. Любила ли она кого-нибудь до Лу Цзя-чуаня? Нет и нет! Она гнала от себя прочь, как дурной сон, воспоминания о своем жалком, бесплодном чувстве к Юй Юн-цзэ. Любовь пришла к ней позднее, когда она стала старше, познала жизнь, повстречала достойного любви человека и собиралась отдать ему свое настоящее чувство. Но она даже не успела открыть его. Ее любимого арестовали, враги навеки разлучили их. Всегда, в самые опасные и тяжелые минуты, у нее перед глазами вставал его образ, он придавал ей мужество. День шел за днем, год за годом… И вот, наконец, она слышит: «Он погиб». «Я, наверное, уже буду на Юйхуа…» Какой это удар! Сердце Дао-цзин сжалось. Отомстить! Отомстить за Лу Цзя-чуаня и тысячи других товарищей, павших за дело революции! Отомстить за утраченное счастье!.. Дао-цзин резко встала, сжала руку стоявшей рядом Лю и посмотрела на нее покрасневшими глазами.

— Мама, разреши мне уехать в Советский район! Я возьму винтовку… Я не могу больше…

Лю села на кровать. Наступило долгое молчание.

— Сю-лань, есть еще одно письмо. Прочитай и его. Мне тоже пришлось многое пережить. — Лю достала из-за пазухи выцветшую бумажку.

Дао-цзин взяла ее и молча углубилась в чтение.

«Мэй-сян, мои предположения оправдались: сегодня вынесен приговор. Пишу последнее письмо. Не мучайся — тебе скоро родить. Трудно придется. Береги ребенка и следи за своим здоровьем. Готовься отомстить за меня!

Моя судьба была решена не сегодня. Я давно ожидал такого исхода. Меня ждет славная смерть. Мне не трудно. Даже наоборот: я чувствую безграничное удовлетворение, что до последнего вздоха боролся за дело пролетарской революции. Мэй-сян, ты верный и жизнерадостный товарищ. Давай не будем печалиться!

Одно только беспокоит меня: твоя горячность, стремление идти вперед, пренебрегая опасностями. Революция пройдет длительный, трудный и сложный путь. Отдай себя всю без остатка народу! Окунись с головой в трудности! Никоим образом не дрогни, не сорвись на необдуманные поступки из-за моей гибели!

Если ребенок будет мешать тебе, отдай его на воспитание. В память обо мне прошу тебя назвать нашего единственного ребенка Нянь Линь.

Мои последние слова тебе: борись до победного конца! Закаляй себя и будь непреклонным большевиком! Смело заверши то, что не успел сделать я!

Вэнь-линь. 27 марта 1928 года».

В эту глухую ночь две женщины с одинаковыми судьбами делились воспоминаниями. Лю не скрывала слез.

— Вэнь-линь и теперь вдохновляет меня. С тех пор как он погиб и я прочитала это письмо, Сю-лань, меня перестали узнавать. Хотя я и вышла из рабочих, но раньше часто действовала неправильно, была заносчива, стремилась попасть в герои. После этого письма я образумилась и углубилась в работу. Через все опасности борьбы я пронесла его с собой, ибо оно зовет вперед. — Лю потушила лампу. — Сю-лань, мне пришлось очень много пережить, было так трудно… Погиб Вэнь-линь… Многих близких товарищей сегодня встречаешь на собрании, а завтра узнаешь, что их настигла рука палача. Ребенка мне пришлось отдать в семью одного рабочего-шанхайца. Организация была разгромлена, рабочий этот с семьей куда-то уехал. Так я и не могла найти его. Сколько раз ходила под видом странствующей торговки около того места, где жил мой малыш, пытаясь навести справки, но все напрасно…

Дао-цзин ожидала, что Лю будет плакать, но та осталась спокойной, будто речь шла о ком-то постороннем, а не о ней. Лишь губы слегка дрожали. Она хотела еще что-то добавить, но задумалась и только грустно улыбнулась. Наступило молчание.

Дао-цзин прижалась к Лю. Ее била дрожь. Она посмотрела на искаженное болью лицо своей новой матери и, охваченная глубоким волнением, спросила:

— Мама, как же ты жила все эти годы? С тех пор прошло семь лет!

К Лю вернулось самообладание.

— После гибели Вэнь-линя меня тоже арестовали. Ребенок родился в тюрьме. Три года заключения и пытки сильно надломили здоровье. Мне ведь всего тридцать три, хотя на вид можно дать и все пятьдесят, — она неожиданно улыбнулась. — А все-таки я еще, пожалуй, молода… Только не придется мне больше наслаждаться семейной жизнью. А ты, я надеюсь, будешь счастлива. — Лю стала строгой и суровой. Глядя прямо в глаза Дао-цзин, она продолжала: — Я хочу посоветовать тебе то же самое, что Вэнь-линь советовал мне: добросовестно и честно работай! Будь там, где ты нужна партии. Тебе не обязательно держать в руках винтовку, рази врага своим пером, своим умом и даже стиральной доской — она тоже оружие!

— Мама, успокойся! Я все поняла…

 

Глава двадцать вторая

Лю часто отлучалась. Дао-цзин оставалась дома, готовила еду, стирала, рассчитывалась с заказчиками.

Однажды после обеда Лю куда-то ушла. Дао-цзин переписала прокламацию и принялась разделывать тесто из кукурузной муки на пампушки, быстро сделала несколько штук и положила на плиту. Когда она умывала руки в тазике, за стенкой послышался стон и сердитый голос:

— Тьфу! Будь проклята такая жизнь!

Дао-цзин бросила полотенце и заторопилась в соседнюю комнатенку. Здесь, в полумраке, на кане около окна, лежал молодой человек с почерневшим лицом и длинными, отросшими волосами. У него были большие утомленные глаза, выдающиеся скулы, бескровные губы. При виде Дао-цзин он приподнялся и радостно заулыбался:

— Вы ко мне?

— Лежи, лежи. Что, болит? Пить хочешь? — участливо спрашивала Дао-цзин. Она налила из термоса чашку кипятка и дала больному. — Скоро будут готовы пампушки. Есть будешь? Отец ушел? Ничего… поправишься!

Минуту тому назад молодой человек бранился, а сейчас он не мог оторвать глаз от Дао-цзин; слезы капали на его грязную подушку.

— Сестрица, вы… вы… Я никогда не забуду вашей доброты!

Дао-цзин смутилась. Этот юноша, которому было не больше двадцати двух лет, назвал ее сестрой. Одинокий и больной, он как к родным привык к «матери и дочери», проявившим заботу о нем. Ему хотелось почаще видеть кого-нибудь из них, и он то стонал, то легонько стучал в стену, то, не вытерпев, просто звал их. И Дао-цзин всегда бежала к этому прикованному к постели человеку.

Лю и Дао-цзин снимали две комнатки в доме, где жили отец с сыном. Сын — безработный железнодорожник, отец — тоже бывший железнодорожный рабочий. Сейчас он занимался только поденной работой либо мелкой торговлей. Они влачили полуголодное существование.

Молодой рабочий — Жэнь Юй-гуй — служил кочегаром на Бэйпин-Ханькоуской дороге. Получив ожог ног, он несколько месяцев не мог ходить на работу, и поэтому администрация уволила его. Раны гноились, и юноша испытывал невероятные мучения.

Когда Лю и Дао-цзин переехали сюда, больной, голодный и заброшенный Жэнь Юй-гуй был еле жив. Но уже через какой-нибудь месяц благодаря стараниям женщин он стал поправляться. Несмотря на занятость, Лю или Дао-цзин топили ему печку, приносили горячую пищу. Отец обычно целый день не бывал дома, оставляя сыну только что-нибудь поесть, и Лю либо Дао-цзин разогревали больному пищу. Когда отцу нечего было оставить сыну, женщины кормили его, хотя и сами испытывали лишения. Дао-цзин приходилось больше заботиться о больном, так как она чаще оставалась дома, и поэтому не мудрено, что Жэнь Юй-гуй проникся к ней очень теплым чувством.

Дао-цзин посидела около Жэнь Юй-гуя и вернулась за пампушками. В это время пришла Лю.

— Какие новости? Принесла материалы? — спросила Дао-цзин.

Лю сняла старый темно-синий халат, переоделась, выпила воды.

— Мне только что передали, что Центральный Комитет опубликовал важный документ о текущем моменте. Но он еще не получен.

— Когда же он будет у нас? Так волнуешься… Ведь неизвестно, где сейчас Красная Армия… Мама, есть хочешь? Пампушки готовы. Кушай!

— Нет, я сыта. Что ты там завернула? — кивнула она на стол.

Дао-цзин смутилась:

— Это пампушки… на завтра.

Лю рассмеялась и лукаво посмотрела на Дао-цзин.

— Зачем хитришь? Ты хочешь отнести их Жэнь Юй-гую? Скажи-ка мне, а ты сама сыта? Да и мне оставила самые лучшие. Нет, тебе нужно есть. Тебе нужно заботиться о здоровье больше, чем мне…

Дао-цзин смущенно улыбнулась.

— Мама, надо же поделиться! Старый Жэнь каждый день приносит домой гроши. Мы должны помочь ему… ведь человек тяжело болен.

— Правильно! Сю-лань, ты поступаешь хорошо. Неси скорее. Но я не позволю больше морочить мне голову: ты и сама должна есть досыта. Да, кстати, не говори с ним о политике…

В этот момент из соседней комнаты донесся стон, и Дао-цзин заторопилась. Худой, словно спичка, слабый и больной юноша вызывал у нее материнское чувство.

Отец Жэнь Юй-гуя был странным человеком. Вначале он не обращал никакого внимания на Лю и Дао-цзин, хотя и жил рядом с ними. Целыми днями он ходил с печальным лицом, никого не замечая вокруг. Потом он увидел заботу о своем сыне, и морщины на его лице чуть разгладились. Но, несмотря на это, он так и не разговаривал со своими новыми соседками.

Однажды, когда Дао-цзин расспрашивала Жэнь Юй-гуя о его работе, разговор зашел о большой Февральской забастовке на Бэйпин-Ханькоуской линии. Глаза Жэнь Юй-гуя загорелись, на лице появился румянец. Отец же остался равнодушен. Он молча сидел на скамейке и дремал. Дао-цзин это не понравилось. Хотя Лю и предостерегала от разговоров на политические темы, чтобы тем самым не поставить под угрозу подпольную работу, однако Дао-цзин не удержалась от такого разговора, по крайней мере с Жэнь Юй-гуем.

После этого Жэнь Юй-гуй стал мало-помалу изменяться. Он не только поправлялся, но и повеселел. Раньше он лежал на кане, стонал, ругался, разглядывал пустые и бессодержательные иллюстрированные книжонки. Теперь же он читал «Жизнь масс», «Всемирные известия» и другие прогрессивные книги и журналы, которые украдкой приносила ему Дао-цзин. Когда никого не было дома, он часто звал Дао-цзин к себе.

— Извините за беспокойство, сестрица. У вас есть время?.. Скажите, пожалуйста, что такое классовая борьба? Когда победит наш пролетариат?

И обрадованная Дао-цзин отвечала ему.

Иногда их разговор украдкой подслушивал старик отец. Возвращаясь домой, он тихонько подходил к двери и слушал. Однажды Дао-цзин натолкнулась на него. Старик потянул ее за рукав и укоризненно сказал:

— Почему вы при мне не рассказываете? Что вы зря морочите голову моему сыну?

Дао-цзин страшно рассердилась. До чего же странный этот старик!

Правда, больше старик так никогда не говорил, а частенько украдкой садился на ступеньки около двери и слушал их беседы.

Цзян Хуа под видом клиента часто навещал их. Взяв необходимые ему материалы, он тут же уходил. Как-то раз он пришел с радостной улыбкой. В узле с бельем, который он принес, оказалось нелегально отпечатанное обращение Центрального Комитета к соотечественникам «На борьбу с Японией, за спасение родины» и «Декларация от первого августа», всколыхнувшая всю страну. Это и был как раз тот важный документ, о котором несколько дней назад говорила Лю.

Дао-цзин не могла оторваться от обращения.

«…Соотечественники!

Все, кто не хочет быть рабом! Честные патриоты — братья офицеры и солдаты! Товарищи из партий и организаций, стремящиеся принять участие в священной борьбе против Японии, за спасение родины! Молодежь из гоминдана, обладающая национальным сознанием! Соотечественники за границей, чье сердце с родиной! Братья угнетенные национальности Китая! Вставайте на борьбу с японскими захватчиками и гоминдановскими предателями! Смело действуйте вместе с Советским правительством и Антияпонским правительством Северо-Востока. Создавайте единое правительство национальной обороны Китая! Вместе с Красной Армией и народной Антияпонской добровольческой армией Северо-Востока создавайте Объединенную антияпонскую армию Китая!..»

Друзья долго не могли оторваться от тоненькой прокламации.

— Я сегодня счастлив. После совещания в Цзуньи направление нашей работы в белых районах изменилось, влияние партии еще более возросло, — сказал улыбающийся Цзян Хуа.

Вдруг на дворе раздался возглас старика:

— Чего проверять?! Там больной, дайте ему спокойно умереть!

В мгновение ока все было спрятано в укромное место. Лю спокойно посмотрела в окно. Старый Жэнь во дворике сердито кричал на полицейских, пришедших с проверкой прописки. Для Лю и Дао-цзин стало ясно, что добрый старик решил ответить на заботу о его сыне не словами благодарности, а практическими делами — защитой их деятельности. Старик, несомненно, догадался, что в действительности из себя представляют его соседки.

Лю подала знак. Цзян Хуа, взяв в руки кипу выстиранного белья, медленно пошел к воротам. Лю достала свое свидетельство о прописке и спокойно направилась к стоявшим около ворот полицейским в черной форме.

После ухода полиции Лю сурово сказала Дао-цзин:

— Ты знаешь, в чем твоя ошибка? Ты нарушила основной закон подпольной работы. Ты ни в коем случае не должна была раскрывать наше подлинное лицо. Наше счастье, что старик оказался честным человеком, а не то… — Лю отошла и тихо продолжала: — Ты знаешь, что наша партия нуждается в железной, суровой, безоговорочной дисциплине и организованности.

Дао-цзин опустила голову и долго ничего не могла сказать. Наконец она подняла виноватые глаза:

— Мама, поверь мне, я учту это!..

Лю кивнула головой:

— Ты знаешь Дай Юя? Организация разобралась в нем. Он предатель, шпион. Как же мы прозевали этого прохвоста? Где была наша бдительность?

Для Дао-цзин это было громом среди ясного неба.

— Он предатель?

— Да, в этом нет сомнения. Цзян Хуа потратил много времени, чтобы установить это доподлинно.

Вечером к ним в комнату неожиданно вошел старик Жэнь:

— Скажите мне откровенно, вы коммунисты?

«Мать и дочь» молчали: настолько странным был этот вопрос.

— Я вам ничего плохого не сделаю. Я должен только показать вам… — Старик дрожащими руками достал из-за пазухи старую грязную куртку, на которой виднелись следы крови. — Вот доказательства. Да, нелегко, даже через два года…

— Отец, в чем дело? — спросила удивленная Дао-цзин.

— Подождите, я посмотрю, нет ли кого на улице, а потом расскажу…

* * *

Это случилось в ненастную осеннюю ночь два года тому назад. Старый Жэнь работал стрелочником на маленькой станции Цинфындянь. Пропустив очередной поезд, он возвратился в сторожку и уже собрался лечь вздремнуть, как в дверь раздался стук. Вслед за ним в будку вбежал весь окровавленный юноша. «Это человек или привидение?» — подумал изумленный старик. Не успел он раскрыть рта, как гость сказал:

— Отец, спаси! За мной гонятся!

— Ты что, бандит? — подозрительно спросил Жэнь.

— Нет.

— Тогда, кто же? Говори правду!

Юноша протянул ему обессилевшую руку:

— Я учитель… Мы не ради себя… Гоминдановцы схватили меня и отправили в Бэйпин… По дороге я убежал… Меня ранили…

Тут старик заметил, что этот юноша чем-то напоминал его сына Жэнь Юй-биня, тоже железнодорожника, коммуниста, расстрелянного во время Февральской забастовки в Чжэнчжоу солдатами У Пэй-фу. В свое время отец был против вступления сына в Коммунистическую партию, но тот говорил, что идет в партию не ради себя, что жить только ради себя бессмысленно. Теперь молодой человек тоже говорит, что и он «не ради себя». В таком случае он, вероятно, тоже коммунист? Старый Жэнь помог ему снять окровавленную, насквозь промокшую от дождя одежду, перевязал рану на груди, дал ему свою куртку и хотел оставить у себя, но молодой человек покачал головой:

— Я не останусь. Спасибо вам… У меня еще есть дела… Как ваша фамилия? Я никогда не забуду вас!

Он открыл дверь и с трудом при помощи старика вышел под проливной дождь, но тут же подался назад. Острая боль исказила его лицо, и он прошептал:

— Дело дрянь. Я, наверное, долго не протяну. Не хочу быть вам обузой. Сохраните мои вещи… Прошу вас, если удастся, передайте партии, что я — не коммунист — отдал свою кровь за пролетарскую революцию… Моя фамилия Чжао Юй-цин, я родом из Бое в провинции Хэбэй…

— Чжао Юй-цин?.. — переспросила Дао-цзин и залилась слезами.

— Если вы коммунисты, возьмите эту одежду. Вы можете спросить, почему я вам раньше не рассказал? Боялся, как бы мой младший тоже не погиб, как его брат и Чжао Юй-цин. Но потом я понял, все понял. Особенно после того, как послушал ваши с ним разговоры.

Лю молчала, а Дао-цзин схватила одежду, которую передал старик, и с рыданиями бросилась на кровать. Старик был удивлен.

— В чем дело? — испуганно спросил о».

Лю вкратце рассказала ему о динсяньских событиях. Старик искренним голосом сказал:

— Если вам потребуется в будущем моя помощь, я готов жизнью пожертвовать… Я должен отомстить за сына и за Чжао Юй-цина!

Дао-цзин перестала плакать и приблизилась к старику. Она хотела пожать ему руку, но сочла это неудобным. Помолчав, улыбнулась:

— Сегодня я поняла: вы… вы очень хороший человек!

— И я сегодня понял, кто вы… — На худом морщинистом лице старика впервые появилась нерешительная улыбка.

 

Глава двадцать третья

Поздним осенним вечером по затихшим бэйпинским улицам двигалась черная машина с тусклыми фарами. Машиной управлял молодой парень. Его лицо скрывала низко надвинутая на лоб кепка с длинным вытянутым козырьком. В машине сидели два пассажира — с виду рядовые служащие. Один из них был Дай Юй. На его лице был написан страх, но он старался держаться хладнокровно. Глаза его бегали по собеседнику — единственному члену партии, с которым Дай Юю удалось установить связь. Дай Юй не знал его настоящей фамилии, рода занятий и адреса. Знал лишь, что его зовут Юй Чан. Они каждый раз встречались на какой-нибудь трамвайной остановке и шли по улице, обмениваясь ничего не значащими фразами. Осторожный Юй Чан вскоре исчезал. Дай Юй решил его не трогать, выжидая, пока он свяжет его с партийной организацией. Дай Юй прикидывался честным, просил у партии побольше работы для себя.

Сегодня Юй Чан повел себя необычно: посадил Дай Юя в машину и куда-то повез. Дай Юй обрадовался, думая, что организация поручает ему важное задание. Однако, когда машина поехала по узким улочкам, ему стало страшно.

— Сегодня я от имени партии буду разбирать твое подлое предательское поведение! — тихо, но отчетливо произнес Юй Чан, гневно сверкнув глазами в полумраке. — Говори все!

— Я не понимаю! Что за шутки? — хотел было возмущенно крикнуть Дай Юй, но слова застряли у него в горле. Он в ужасе покосился на задернутые занавесками окна машины и лихорадочно стал искать выход из создавшегося положения.

— Не понимаешь?! — холодно переспросил Юй Чан.

Заметив бегающий взгляд Дай Юя, он медленно сжал кулаки.

— Успокойся! Я сейчас не стану тебя убивать, только официально сообщаю: ты исключен из партии.

— Исключен? — захныкал Дай Юй. — За что? Ведь я с двадцать пятого года в партии, немало сделал… В чем я провинился?

Юй Чан откинулся на сиденье и бросил презрительный взгляд на Дай Юя.

— Ты еще отпираешься? Напрасно: партия все проверила и установила твои преступления… — Юй Чан достал из кармана бумагу. — Тебя арестовали в 1933 году, но потом выпустили. С тех пор ты и стал изменником: вновь пролез в партию и по указке врагов свершил целый ряд кровавых злодеяний… На, читай. Здесь все написано! Имей в виду, что ты не только исключаешься из партии: за все твои преступления китайский народ приговорил тебя к смерти.

— К смерти? — Дай Юя всего передернуло.

— Да, к смерти! — сурово произнес Юй Чан. — Но приговор пока не будет приведен в исполнение. Если ты сумеешь смыть позор, то будешь помилован. Если же нет, если осмелишься продолжать предавать товарищей — пеняй на себя! А сейчас можешь катиться на все четыре стороны!

Машина притормозила на широкой безлюдной дороге. Юй Чан огляделся по сторонам, открыл дверцу и вытолкнул Дай Юя. Шофер дал газ, и машина исчезла.

Дай Юй от толчка выскочил из машины и, как ком грязи, упал на дорогу. Страх у него вскоре прошел, и он овладел собой. «Прохожих нет — значит, меня не могли заметить», — пронеслось у него в мозгу, и он поднялся, пытаясь определить район, куда его завезли. Вскоре он понял, что это была улица Дафосы.

— Ха! Большевички! — потер он ушибленное плечо и прошептал: — Смертный приговор? — его рыбьи глаза злобно сверкнули. — Нет, «товарищи», упустили вы в машине удобный случай. Просчитались!..

В тот вечер Дай Юй не пошел к своей любовнице, которая одновременно являлась и его начальником по охранке. Он не получал от нее разрешения на сегодняшнюю встречу и, кроме того, побаивался часто бывать у этой женщины. Дай Юй вернулся домой, в шикарный просторный номер гостиницы, зажег свет и вытащил из кармана листок бумаги, полученный от Юй Чана.

Это был приговор, вынесенный от имени китайского народа:

«Дай Юй, он же Ли Тянь-мин и Чжэн Цзюнь-цай, тридцати лет, родом из Нинбо провинции Чжэцзян, выходец из семьи крупных помещиков, окончил Фуданьский университет. В 1925 году в Шанхае вступил в Коммунистическую партию Китая. После поражения революции в 1927 году скрылся в Бэйпин и прервал связи с партией. Затем он их восстановил и был членом районной организации Антиимпериалистической лиги в Тяньцзине, заведующим отделом пропаганды Союза социалистов, секретарем райкома Восточного района Бэйпина. Будучи арестован в мае 1933 года, перешел на сторону врага, проявил фальшивую стойкость в тюрьме, чем ввел в заблуждение товарища Лу Цзя-чуаня и других заключенных коммунистов и втерся к ним в доверие. В результате этого были казнены три наших товарища. По выходе из тюрьмы он вновь пробрался в партию и занялся активной подрывной деятельностью…»

Он перевел дыхание. В этих скупых строках, как в зеркале, отобразилось все его мерзкое обличье.

Дай Юй стал читать дальше. Здесь было все, кроме деятельности в уезде Динсянь, взаимоотношений с Линь Дао-цзин и Ван Сяо-янь и его последних действий. Это обрадовало Дай Юя, и он облегченно улыбнулся: «Нет, ничего. Откуда им все узнать?..»

Он встал, залпом выпил чашку чая и успокоился. Потом снова взял в руки приговор и усмехнулся: «Посмотрим, кто кого, товарищи большевики!»

Развалившись на огромной двуспальной кровати, Дай Юй закрыл глаза и задумался, куря беспрерывно сигарету за сигаретой.

Раскрыть измену Дай Юя было сложным и нелегким делом. На основании заявления Цзян Хуа и косвенных улик, сообщенных отдельными товарищами, Бэйпинский горком и Хэбэйский провинциальный комитет произвели тщательное расследование. Факты полностью подтвердились. Это была не просто измена партии, а сознательный шпионаж в пользу врага. Дай Юй выдал полиции Лу Цзя-чуаня и его семерых товарищей, трое из которых были казнены. После того как Дай Юя выпустили из тюрьмы, он установил связь с Сестрой Лю в надежде на то, что будет оставлен в Бэйпине и тем самым снова проберется на руководящую партийную работу. Но партия решила проверить его и направила в Баодин. Здесь у Дай Юя все сорвалось: только он хотел установить местонахождение Баодинского комитета партии, как получил назначение в уезд. Вскоре он узнал, что в местном отряде баовэйтуаней готовится мятеж. Лучшего случая проявить себя ему не представлялось. Люди были арестованы, Ли Юн-гуана расстреляли, а уездная партийная организация подверглась разгрому. Однако это навлекло на него подозрение Цзян Хуа, который тут же дал знать в Бэйпинский горком партии. Дай Юй был взят под наблюдение и в конце концов полностью разоблачен.

Этот случай поставил перед партийной организацией серьезную проблему: во-первых, Дай Юй мог причинить еще больший урон; во-вторых, враг получил возможность использовать сведения человека, который много лет был в курсе внутрипартийной жизни; и, в-третьих, Дай Юй мог, прикрываясь именем партии, искажать деятельность коммунистов и вербовать в охранку молодежь. По последним сведениям, поступившим в Бэйпинский горком, Дай Юй, действуя от имени партии, занимался провокационной деятельностью в учебных заведениях города. Он увлек Ван Сяо-янь, видимо для того, чтобы проникнуть в революционную студенческую среду. В связи с этим городской комитет партии наметил контрмеры: поручить Юй Чану огласить в машине решение об исключении Дай Юя из партии и вынесении ему приговора в качестве сурового предупреждения; направить на работу в Пекинский университет Линь Дао-цзин. Перед последней была поставлена задача — усилить в университете партийную работу, сплотить студентов, активизировать патриотическое движение за отпор Японии и спасение родины, а также вырвать Сяо-янь из-под влияния Дай Юя, разоблачив перед нею его подлинный облик, раскрыть студентам глаза. Вот почему в приговоре ничего не было сказано о Линь Дао-цзин и последних занятиях Дай Юя. Матерый агент охранки оставался в неведении.

 

Глава двадцать четвертая

В начале октября Линь Дао-цзин была назначена секретарем партячейки на улице Шатань. Она изменила фамилию на Лу Фан и распростилась с Лю. На новом месте она сразу же связалась с руководителем партийной группы университета Хоу Жуем — худеньким двадцатичетырехлетним студентом четвертого курса исторического факультета, однокашником Ван Сяо-янь.

Однажды после обеда Дао-цзин под видом землячки пришла к нему с рекомендательным письмом от партийной организации. Они встретились в комнатке Хоу Жуя, на втором этаже серого корпуса университета. Разговор был коротким и деловым.

— Очень хорошо, что ты пришла. За последние два года наша партийная организация очень ослабла: было подряд несколько арестов… Очень ослабла… До сих пор не можем оправиться.

— Каким образом удалось уцелеть тебе и Сюй Хуэй? — спросила Дао-цзин.

Хоу Жуй улыбнулся, посмотрел в окно и доверительно ответил:

— Помогла моя маскировка. Я тут на хорошем счету, все время сижу за книгами, никуда не хожу, ни с кем не говорю о своих взглядах. Сюй Хуэй держала себя активнее, но тоже общалась с отсталыми и даже реакционно настроенными студентами. Это не вызывало подозрений.

«Как же ты мог развернуть работу, если сидел, как улитка?» — подумала Дао-цзин и решила спросить у него про Ван Сяо-янь.

— Мне бы хотелось начать с троцкистов в нашем университете, — продолжал Хоу Жуй. — Вначале они называли себя «Движущей силой», а потом влились в «Движение за новую жизнь». Эти прохвосты обманывали и разобщали молодежь своими левыми фразами, а действовали заодно с гоминдановскими молодчиками и собирали сведения для охранки. Теперь о Ван Сяо-янь. Она связалась с этими троцкистами, особенно с их руководителем Ван Чжуном — студентом третьего курса исторического факультета.

Дао-цзин было больно слушать такое про свою подругу. Она долго молчала, глядя на худое, неуверенно улыбающееся лицо Хоу Жуя, потом резко встала.

— Товарищ Хоу Жуй, давай подумаем, что делать. Может быть, ты соберешь партийную группу? Надо открыть огонь по этим мерзавцам. Нельзя сидеть сложа руки! Посмотри, события на севере подняли всю учащуюся молодежь Бэйпина. Славный Пекинский университет не должен остаться в стороне!

Дао-цзин ушла, попросив Хоу Жуя помочь ей установить связь с Сяо-янь.

Дао-цзин наметила план действий: во-первых, встретиться с Сяо-янь и разоблачить Дай Юя; во-вторых, обезопасить свою работу в университете, не выделяться из массы студентов. Последнему благоприятствовали традиционные «свободы» университета: студенты любого факультета и даже из других институтов могли беспрепятственно ходить на все лекции. Поэтому их никто не мог запомнить в лицо — ни профессора, ни даже однокурсники.

Поведение Сяо-янь очень огорчало Дао-цзин. Однако она надеялась на многолетнюю дружбу. На пороге ее дома у Дао-цзин радостно замерло сердце. Вопреки всем ожиданиям Ван Сяо-янь встретила Дао-цзин холодно и неприветливо.

— Пришла? Что тебе? — спросила она, не поднимая головы от бумаг, разложенных на столе, и тут же густо покраснела.

Дао-цзин сдержалась, подошла к Сяо-янь и протянула руку:

— Янь, как ты живешь? Почти три месяца не виделись. Я скучала по тебе…

Сяо-янь оттолкнула ее и молча отвернулась в сторону. Дао-цзин вспыхнула:

— В чем дело, Сяо-янь? В чем я перед тобой провинилась?

Сяо-янь уткнулась в книгу. В комнате наступила гнетущая тишина. «Нет, надо все выяснить», — решила Дао-цзин.

— Сяо-янь, что с тобой? Тебе, наверное, кто-нибудь наговорил на меня? — голос Дао-цзин дрожал.

Сяо-янь медленно подняла голову. В ее черных печальных глазах Дао-цзин прочитала тоску и страдание.

Вместо ответа она заплакала. Дао-цзин это крайне удивило:

— Сяо-янь, неужели ты теперь не доверяешь мне? Разве я…

Ван Сяо-янь хранила молчание.

— Ну ладно, я пошла. Если хочешь, поговорим потом. Мы сможем теперь часто встречаться: я слушаю здесь лекции.

Ван Сяо-янь подозрительно посмотрела на нее.

Через два дня, после лекции по древней истории, Дао-цзин встретила Сяо-янь на улице перед Красным корпусом университета. Та попыталась ускользнуть, но Дао-цзин успела окликнуть ее.

— На лекцию собралась? Как дела дома? — приветливо спросила она.

Сяо-янь процедила сквозь зубы:

— Спасибо. Дома все в порядке. А ты тоже на лекцию?

Дао-цзин взяла ее за руку:

— Сяо-янь, я вижу, тебе нелегко. Ты в чем-то не разобралась! Если веришь мне… — Дао-цзин посмотрела по сторонам.

В глазах Сяо-янь промелькнул страх. Она что-то хотела сказать, но раздумала и, резко повернувшись, ушла, почти убежала.

Эта неожиданная перемена в Сяо-янь нарушила все планы Дао-цзин и создала новые осложнения. Несомненно, здесь поработал Дай Юй. Но как это ему удалось? Дао-цзин терялась в догадках. Сяо-янь пользовалась авторитетом среди студентов. Поэтому, если ее не вырвать из-под влияния Дай Юя, она может стать орудием в руках врага. Дао-цзин больно переживала поведение своей подруги. Она лишилась сна. Партия впервые поручила ей самостоятельное задание, а у нее с самого начала такая серьезная неудача. Что делать?..

Прошло еще два дня. Дао-цзин вместе со всеми слушателями возвращалась с лекции. Неожиданно на лестнице ее догнали два студента. Один из них схватил ее за плечи, а другой — худой, похожий на обезьяну — ударил по лицу и, потрясая кулака ми, заорал:

— Изменница! Шпионка! Бесстыжая! Как ты осмелилась появиться в университете?! Убирайся!

— Попробуй приди еще раз — вышвырнем! — пригрозил другой.

Возмущенная Дао-цзин стала сопротивляться и ответила пощечиной обидчику, но хулиганы с силой столкнули ее вниз по лестнице. Дао-цзин споткнулась и покатилась, больно ударяясь о ступени. Она с трудом поднялась. Чьи-то заботливые руки помогли ей… В толпе зевак Дао-цзин заметила побледневшее как полотно лицо Ван Сяо-янь. Рядом с ней скалил зубы ударивший ее сопляк с обезьяньим лицом.

Словно пелена застлала ей глаза. Потом ее охватил гнев. Кто мог знать здесь, что она Линь Дао-цзин? Только Ван Сяо-янь! Значит она, лучшая подруга, выдала ее! Кто же иначе? Об этом страшно было подумать! Дао-цзин бросила на Ван Сяо-янь взгляд, полный презрения, и вытерла кровь на лице.

* * *

Вечером Дао-цзин созвала чрезвычайное совещание коммунистов университета. Их было трое — Хоу Жуй, У Юй-пин и Лю Ли.

Собрались в скромной чистенькой комнатке Лю Ли — двадцатидвухлетней студентки английского факультета. Избиение Дао-цзин вызвало возмущение товарищей. Совещание было бурным и коротким.

— По мнению товарищей, к которому, ознакомившись с обстановкой в университете, присоединяюсь и я, сегодня нашей важнейшей задачей является пробуждение студенческой массы и руководство выступлениями студентов. — Дао-цзин сняла с лица повязку, которая мешала ей говорить. — Надо поднять тех, кто активно участвовал в движении за спасение родины. Их надо сделать костяком нашей организации и затем с их помощью сплачивать остальных студентов. Нас, коммунистов, очень мало. Если мы не вовлечем в борьбу прогрессивное студенчество, то никогда не покончим с этим, небывалым прежде затишьем в университете.

— Товарищ Лу Фан права, — взяла слово Лю Ли. — Мы не должны быть коммунистами только на словах. Скоро год, как Сюй Хуэй ушла, а что мы сделали? Ничего. Боялись раскрыть себя и очутиться в тюрьме. Посмотрите на другие университеты — на «Цинхуа», «Яньцзин»! — Лю Ли строго посмотрела на Хоу Жуя. — Там активно развертывается патриотическое движение. Это все работа коммунистов, проявление боевого духа партийной организации. И у нас должно быть так!

Лю Ли говорила смело, резко, энергично. Это было трудно ожидать от девушки с пухлым, почти детским лицом.

— Правильно! — сказал молчаливый У Юй-пин. — У нас надежные студенты, есть много молодежи, настроенной патриотически и готовой отдать все свои силы родине. Только за последнее время мы ничего не предприняли, чтобы организовать людей. Чего мы ждем? Если даже прогрессивные студенты не находят сегодня применения своим силам, то что говорить про средних! А всякие там гоминдановцы, троцкисты, националисты, анархисты и прочие действуют вовсю.

Дао-цзин внимательно слушала эти выступления. Они придавали ей силу. «Пекинский университет с его славными традициями «Движения 4 мая», конечно, не отстанет. Он лишь пока окутан туманом», — подумала Дао-цзин и улыбнулась; теперь даже боль от ушибов казалась легче.

— Критика очень и очень правильная. Приход товарища Лу Фан, ее кровь пробудили нас, — чуть заикаясь, начал Хоу Жуй. Сегодня он уже не улыбался. — Я не хочу сейчас углубляться в теорию. Нам надо действовать. В Бэйпине готовится создание Единой студенческой ассоциации, а наши студенты топчутся на месте. Кого только нет в нашем союзе: и отсталые, и прогрессивные, и даже реакционные студенты. Нам нужно переизбрать руководство студенческого союза и подумать над тем, как оздоровить его, взять под наш контроль и слить с Ассоциацией. Правильно я говорю?

— Правильно! Но для этого необходимо изолировать реакционеров, разоблачить их подлинное лицо. Конечно, потребуется повлиять и на среднее студенчество, — быстро проговорила разрумянившаяся Лю Ли.

— А мне кажется, что в первую очередь надо организовать прогрессивно настроенных студентов, — перебил ее У Юй-пин. — Привлечь прежде всего тех, о ком говорила Лу Фан: Ли Хуай-ин — с английского факультета, Дэн Юнь-чуаня — с факультета родного языка и литературы. Они далеки от нас, но зато пользуются в университете большим авторитетом. Они могут повлиять на большинство средних студентов.

— Очень серьезен вопрос с Ван Сяо-янь. — Хоу Жуй невольно посмотрел на синяки на лице Дао-цзин. — Если мы окрепнем, если наша работа пойдет успешно, кто посмеет тронуть наших товарищей?

— Ван Сяо-янь упряма, самоуверенна, — продолжал он, помолчав. — С ней трудно говорить. Ее ввели в заблуждение троцкисты. Только неопровержимым разоблачением их можно раскрыть ей глаза.

— Хоу Жуй, ты прав! Я хорошо знаю характер Ван Сяо-янь. Мы в прошлом дружили, а сейчас ее обманули, и она считает меня шпионкой. Думаю, что нам теперь будет очень трудно снова привлечь ее на свою сторону, — сказала Дао-цзин.

— Давайте это сделаю я! — решительно предложила Лю Ли.

— Нет, — покачала головой Дао-цзин. — За Ван Сяо-янь отвечаю, в основном, я. А ты возьми на себя Ли Хуай-ин; это легче — вы с ней на одном факультете.

— Хорошо!

Был намечен еще ряд мероприятий, после чего они стали расходиться. Дао-цзин надела повязку. Лю Ли украдкой наблюдала за ней. Дождавшись, когда юноши ушли, она ласково взяла Дао-цзин за руку:

— Болит? Хочешь, отдохни у меня денька два? Мои родители очень хорошие…

— Лю Ли, ничего… Пройдет. Такая уж наша работа…

 

Глава двадцать пятая

Спускались сумерки. Резкий холодный ветер гнал листья по переулку. Со скрипом открылись ярко-красные лакированные ворота, и из них, вобрав голову в плечи и придерживая рукой серую шляпу, вышел Дай Юй. Не успел он отойти, как послышался визгливый женский окрик:

— Вернись! Куда помчался? Я еще не все сказала!

Дай Юй трусливо остановился, напустив на себя, однако, независимый вид.

На улицу высунулась взлохмаченная женская голова. Дай Юй быстро вернулся. Женщина прикрыла ворота. В проходе сразу стало темно.

— Прохвост! Дурак! Подлец! — раздался звук пощечины. Женщина со злостью рванула Дай Юя за рукав, однако в голосе ее слышались теперь капризные и кокетливые нотки. — Никак не можешь выбросить из головы Ван Сяо-янь? Дня без нее прожить не можешь? Слышишь, что говорю? Найдешь ты погибель на свою идиотскую голову!

— Ты меня вечно коришь, будто я совершил что-то ужасное, — промямлил Дай Юй.

Ему хотелось поскорее отделаться от этой женщины. Но она дала ему еще одну затрещину, снова схватила за руку и потащила в комнату.

— Я давно заметила, что ты очки втираешь! Выдумываешь какие-то там успехи. Кругом заврался! Ты боишься меня, хочешь улизнуть. Но это будет не так-то легко, запомни…

Женщина говорила, однако, мягче и теплее. Она отступила на шаг, скользнула взглядом по лицу Дай Юя и усадила его на диван. Ее острый взгляд не отпускал его ни на минуту.

— По правде говоря, подстроенная тобой ссора Линь Дао-цзин с Ван Сяо-янь еще не означает, что Ван Сяо-янь находится теперь под нашим контролем. Нам предстоит еще немалая работа. Интеллигентики в Китае хуже солдатни. Их нужно своевременно ограничивать и никоим образом не допускать, чтобы они организовывались и объединялись. Именно это я хотела тебе сказать, а ты побежал. Послушай, эту твою «невесту» нужно взять в руки и заставить вступить в нашу «коммунистическую партию». Пусть она восстановит прежние связи с Линь Дао-цзин и войдет в курс дел университетской партийной организации. Не думай, что в Поднебесной все спокойно: в университете наверняка орудуют коммунисты. Линь Дао-цзин — это такой человек, за которым необходимо следить. Если ты узнаешь в довершение к этому фамилии и адреса новых ответственных коммунистов бэйпинской организации, пусть даже одного, то наш шеф здорово вознаградит тебя. Дело стоящее! — Женщина похлопала Дай Юя по плечу и выразительно улыбнулась.

Дай Юй встал и деревянной походкой пошел к выходу.

В темном переулке в лицо ему ударил холодный порыв ветра. Он зябко поежился, застонал и торопливо зашагал. Ему опротивела эта женщина, похожая на змею, но он боялся порвать с ней. В его мерзкой душонке теплилась любовь к Сяо-янь, но как слаба была эта искорка любви! Дай Юй навсегда отравил жизнь себе, многим другим людям и своей любимой девушке.

Если на деле он был презренным рабом этой страшной, вульгарной женщины, которая помыкала им как хотела, то при встрече с Ван Сяо-янь Дай Юй преображался: становился молчаливым и благородным молодым человеком. Его рыбьи глаза внимательно смотрели на Ван Сяо-янь, и он заботливо спрашивал:

— Янь, ты как будто похудела за эти дни? Что тебя тревожит?

— Ничего. Не знаю почему, но мне сейчас больше, чем когда-либо прежде, хочется участвовать в политической жизни, а некоторые студенты как-то сторонятся меня…

— Нет, это не так, — нравоучительным тоном произнес Дай Юй. — Мелкобуржуазным интеллигентам свойственны колебания. Сегодня они настроены революционно, а через несколько дней их энтузиазм пропадает из-за какого-нибудь пустяка, и они становятся даже на путь контрреволюции. Разве твоя лучшая подруга Линь Дао-цзин не служит типичным примером? Янь, не переживай, организация готова принять тебя в партию.

— Что? — взволновалась Сяо-янь. — Что ты говоришь, Цзюнь-цай?

Дай Юй схватил руки Сяо-янь и прижал их к своим губам. Его желтое лицо приблизилось к светлому лицу девушки. Закрыв глаза, он зашептал:

— Дорогая, ты вступаешь в передовой отряд пролетариата. Мы пойдем с тобой по одному пути…

— Правда? — радостно и в то же время с печалью в голосе произнесла Сяо-янь. Больше она не проронила ни слова.

Прощаясь, Дай Юй склонил голову к ней на плечо и вкрадчиво заговорил:

— Янь, если тебе трудно без Линь Дао-цзин, поищи ее, возобнови с ней дружбу… — Заметив, что Сяо-янь никак не реагирует, он добавил: — Только тебе нужно будет проявить бдительность и сразу же сообщать в организацию о всех ее поступках, высказываниях, делах и людях, с которыми она общается. Докладывать об этом надо секретарю нашей ячейки — это будет твоя первая работа в университетской партийной организации.

Сяо-янь слушала безучастно, и Дай Юй стал злиться:

— Это главный наш принцип: коммунист не должен ставить выше всего личные отношения. В интересах работы ты обязана сблизиться с Линь Дао-цзин и разобраться в ее контрреволюционной деятельности. Могу сообщить тебе, что у нее давно установлены тайные связи с агентом охранки Ху Мэн-анем. Он ее любит. Разве ты этого не знала?

— Ху Мэн-ань? — Сяо-янь передернуло, словно она увидела змею. — Как же так? Ведь Дао-цзин ненавидит его…

— Представь себе! Тебе просто не хватает диалектического подхода к явлениям. — Дай Юй принял строгий вид. — Ты совсем не разбираешься в марксизме. Тебя одолели мелкобуржуазные фантазии и правый оппортунизм. Это решение организации. Завтра пойдешь к Линь Дао-цзин. Говорят, что она продолжает орудовать в университете. Твоей работой будет руководить Ван Чжун с исторического факультета. Ты должна добросовестно выполнять его указания.

После ухода Дай Юя Сяо-янь легла ничком на кровать. Ее терзали сомнения. «О Небо, что же это такое? Как во сне!.. Разве… разве я смогу говорить теперь с ней?» — подумала она, и тут же перед глазами Сяо-янь встало окровавленное лицо Линь Дао-цзин и ее распростертая на ступенях лестницы фигура. «И та обезьяна, которая ударила Линь Дао-цзин, будет теперь руководить мною?» — задала себе вопрос Сяо-янь.

«Прием в партию» не обрадовал, а скорее вызвал какое-то непонятное ощущение тяжести на душе. Она подошла к столу, рассеянно пролистала книгу. Сяо-янь выдвинула ящичек, достала записку Линь Дао-цзин и прочитала от начала до конца снова. Удивительно, как она до сих пор не отдала ее Дай Юю? Несколько раз она собиралась это сделать, но удерживало глубокое чувство старой дружбы к Линь Дао-цзин.

Вот что было в записке:

«Дорогая Янь, хоть ты не выносишь меня и почему-то презираешь, я все-таки по-прежнему люблю тебя, верю тебе — ведь мы вместе с тобой выросли. Какая у нас была глубокая дружба и вера друг в друга! Когда мне бывало трудно, ты всегда шла мне на помощь! Я не могу забыть тебя. Никогда тебя не забуду!

Янь, поверь, я не лгу. Забота о тебе заставляет меня писать только правду. Тебя обманули! Дай Юй — опытный провокатор. Он обманывает тебя. На его совести множество грязных дел. Ты поверила ему и порвала нашу дружбу, ты идешь по опасному пути, Янь… Это тревожит меня и всех нас. Ты — наша надежда. Я знаю, Янь, ты сейчас не веришь мне, тебя ослепляет любовь. Но я думаю, что у тебя еще остался рассудок. Взвесь все хладнокровно, и ты убедишься, что заблуждаешься. Будет трудно — знай, что я остаюсь твоим лучшим другом. Только позови меня! Янь, дорогая моя, я к тебе приду в любую минуту!»

Прочитав это дружеское и заботливое письмо, Сяо-янь забыла слова Дай Юя о том, что Линь Дао-цзин шпионка. Глубоко взволнованная, она расплакалась; немного погодя успокоилась, собралась с мыслями и положила записку в коробочку. Теперь у нее снова мелькнула мысль: «А кто все-таки кого обманывает?» Сяо-янь холодно усмехнулась: вера в Дай Юя брала верх. «И эта изменница еще говорит, что я иду по опасному пути?.. А что, если Линь Дао-цзин права? Тогда Дай Юй… Нет, не может быть!» — Сяо-янь боялась и мысли об этом. Вот почему при встрече с Дай Юем она не могла найти себе места и даже равнодушно восприняла свой «прием в партию».

 

Глава двадцать шестая

Комнату Ли Хуай-ин, похожую на кабинет и вместе с тем на салон светской женщины, заполняли книги и множество разных безделушек. На застекленном шкафу, в котором стояли английские книги в красивых переплетах, возвышались горшки с декоративными растениями, преимущественно молодыми побегами бамбука. На белых стенах висело несколько репродукций с известных европейских картин. Светло-зеленый абажур мягко рассеивал свет.

Дао-цзин пришла в седьмом часу. В комнате было два незнакомых ей человека, поэтому она сделала вид, что первый раз видит Хоу Жуя, и тепло поздоровалась лишь с одной Ли Хуай-ин.

Ли Хуай-ин защебетала, как ласточка:

— Знакомьтесь: Лу Фан, моя старая подруга. А это — У Цзянь-чжун, Чжан Лянь-жуй, Хоу Жуй — студенты нашего университета.

Дао-цзин пожала всем руки и подсела к столу:

— Я вижу, у вас тут серьезный разговор идет. Я не помешаю?

— Нет, Лу Фан, ты очень кстати пришла. Они мне уже все уши прожужжали. Им не нравится, что я читаю Шекспира. Один говорит: «Родина погибает», другой: «Обстановка накалилась». Ах!.. К чему все это? Лучше уж о чем-нибудь другом поговорить.

— Хватит! Тебе бы только твердить песенки из «Сна в летнюю ночь», — полушутя-полусерьезно прервала ее полная, краснощекая Чжан Лянь-жуй. — Меня тоже мало волнуют государственные дела, но я не могу равнодушно слушать тебя. Неужели ты еще не знаешь, что из Гугуна начали вывозить на юг все ценности? Неужели не видишь, как над нашими головами каждый день летают японские самолеты? А нашего ректора японцы увезли в расположение своих войск и три часа «беседовали» с ним. Что это все предвещает, как не гибель родины?

— Ну ладно, ладно! — заткнула уши Ли Хуай-ин. — Почему это ты вдруг так горячо заговорила? Делать нечего, что ли? Если не замолчишь, прогоню отсюда! «Спасение, спасение»!.. Хочешь, чтобы я вместо тебя, как попугай, твердила это слово?

Чжан Лянь-жуй только смеялась.

Постепенно Ли Хуай-ин вовлекла в разговор всех присутствующих. У Цзянь-чжун, спокойный, молчаливый юноша, обратился к Хоу Жую:

— За последние дни появилось много тревожных слухов. Говорят, что Сун Чжэ-юань замышляет с японцами какую-то «автономию». Что ты на это скажешь, Хоу Жуй?

— Да, обстановка очень напряженная, — чуть заикаясь, начал Хоу Жуй. — Вы, наверно, знаете, что мэр Тяньцзиня послал телеграмму гоминдановским властям, в которой открыто потребовал «создать автономию пяти провинций для борьбы с коммунистами». Японские войска со вчерашнего дня начали крупные маневры в районе Бэйпин-Шэньянской и Бэйпин-Ханькоуской железных дорог, избрав Бэйпин в качестве «условного противника». Ввиду этого университет «Цинхуа» эвакуируется в Чанша, а Северо-Восточный университет — в Тайюань… Вообще говоря, мы все ходим, наверно, на свои последние лекции…

— Что? Разве и «Цинхуа» собирается эвакуироваться? — тревожно спросила Ли Хуай-ин, широко раскрыв глаза.

— А! Это тебя обеспокоило! Еще бы, ведь «он» там… — засмеялась Чжан Лянь-жуй. — Я вот что хочу еще сказать. Смотрите: Абиссиния — маленькая страна с населением в пять с половиной миллионов человек, а как она сопротивляется Италии — великой державе! Даже одержала ряд побед. Наш же Китай — эх!.. Северо-Восток потерян, да откажемся еще и от севера… Увидишь японцев на улицах Бэйпина — пожалуй, умрешь от стыда и гнева.

— Вчера на проспекте Дунчананьцзе я видела, как два японских солдата затащили в военную машину нашу девушку, — сурово произнесла Дао-цзин. — Как она плакала!.. Прохожие были вне себя от возмущения, но китайская полиция делала вид, что ничего не замечает.

— Ну, полно врать-то! — вырвалось у Ли Хуай-ин. — Это вы повсюду агитируете, чтобы создать напряженность. Не может быть, чтобы среди бела дня случилось такое! Ну ладно, хватит об этом. Угощайтесь, я пока отдохну. У меня недавно была Лю Ли, и я очень устала от ее разговоров, а тут еще вы пришли.

— Что ж, ты не хочешь слушать и про эвакуацию «Цинхуа»? — спросила Чжан Лянь-жуй.

— Ах ты, ведьма! Но постойте, неужели это на самом деле? Что же я ничего не слышала? Почему они едут? Ведь если даже японцы займут Бэйпин, они все равно не посмеют тронуть это всемирно известное учебное заведение! — Ли Хуай-ин прилегла на кровать и притворно равнодушно зевнула.

— Развалилась наша «королева» и забыла про свою национальную гордость! — возмутилась Чжан Лянь-жуй.

На этот раз Ли Хуай-ин действительно рассердилась, надулась, взяла английскую книгу и углубилась в чтение, не глядя ни на кого вокруг.

У Цзянь-чжуну и Хоу Жую, мало знакомым с Ли Хуай-ин, было неловко. Дао-цзин постаралась разрядить обстановку.

— В этом году министерство просвещения призвало к изучению древней литературы, после чего началось увлечение старинными канонами и внедрение древних методов обучения. В одном университете решили горячо откликнуться на призыв и устроили экзамены перед тем, как распустить студентов на каникулы. Предложили две темы: «Ученые сначала приобретают эрудицию, потом занимаются вопросами литературы и искусства» и «Князь южных оу Чжао То присягает ханьскому императору Вэнь-ди». Так один студент в своей экзаменационной работе крупным почерком написал…

— Что он написал? — позабыв, что она сердится, с интересом спросила Ли Хуай-ин и отложила в сторону книгу.

Он написал: «Ханьский император Вэнь-ди как будто жил в древности. Не знаю только, каким по счету внуком он приходится императору Гао-цзу. Что же касается Чжао Та, — заметьте, он даже имя перепутал, — то он мне неизвестен. Вернусь с каникул, постараюсь почитать. Привет! До будущего года!» Изумленный экзаменатор красными чернилами написал: «Вэнь-ди — сын Гао-цзу! Чжао То, а не Чжао Та! Поговорим в будущем году!»

Раздался дружный хохот.

Дао-цзин подождала, пока наступит тишина.

— А другой студент на тему о душевных качествах написал еще хлестче, всего лишь две фразы: «Приятно провести время с красивой девушкой. Но как только услышишь разговоры о своей нравственности — кайся». Написал — и ушел, понурив голову. Даже ручку свою забыл. Экзаменатор пришел в негодование: «За такое следует всыпать как следует и выгнать!»

Такова судьба гоминдановского «возврата к древности»…

— Дао-цзин, разве можно так говорить? — забылась Ли Хуай-ин, назвав Линь Дао-цзин настоящим именем.

В комнате сразу наступила тишина.

— Линь Дао-цзин? — Чжан Лянь-жуй метнула тревожный взгляд на У Цзянь-чжуна и что-то зашептала ему на ухо. Оба разом уставились на Дао-цзин, будто перед ними было чудовище.

— Вы что? — удивленно спросила Ли Хуай-ин, но Чжан Лянь-жуй схватила за руку У Цзянь-чжуна, и они, как будто спасаясь от опасности, бросились к выходу.

Хоу Жуй хотел что-то сказать, но Дао-цзин так глянула на него, что он счел за благо промолчать.

— Я знаю, почему они убежали. Они боятся, что ты… — Ли Хуай-ин смущенно заулыбалась. — Верно? Я давно говорила: «Хороший человек не пойдет ни в какую партию». Мне так надоело! Всюду партии, всюду грызня. Политика — это борьба за известность и выгоду.

— Ли Хуай-ин, ты заблуждаешься! — под впечатлением только что перенесенного удара несколько резко произнесла Дао-цзин. — Ты против политики, но ведь кто, скажи мне, может жить вне ее? Вот ты аполитична, а вспомни, как несколько лет тому назад укрывала меня и говорила о своей ненависти к Ху Мэн-аню? Ведь это была самая настоящая политическая борьба.

— Ладно! — надула губы Ли Хуай-ин. — С вами, политиками, лучше не связываться. Дао-цзин, скажи, чем ты заслужила такую неприязнь Чжан Лянь-жуй? Говорят, что Ван Чжун избил тебя? С какой стати? Вот бандит!

Дао-цзин ничего не ответила и подошла к книжной полке.

Кроме книг по литературе, здесь были американские и французские журналы мод. Дао-цзин перелистала несколько страниц и остановилась на большой цветной фотографии золотоволосой девушки в костюме, сшитом по последней парижской моде.

— Я слышала, что тебя избрали в этом году «королевой красоты» Пекинского университета. Ты действительно хороша. Красивая внешность — счастье. Но если у человека к тому же и душа прекрасная, тогда он подлинно красив!

Ли Хуай-ин покраснела, но не рассердилась:

— Линь Дао-цзин… э-э, Лу Фан — никак не могу привыкнуть к твоему новому имени, вот я и оплошала. Я сегодня очень устала.

Когда Хоу Жуй с Дао-цзин вышли на безлюдную улицу, уже было темно.

— Не пойму, зачем тебе это нужно. Потратить столько времени и сил, чтобы завоевать доверие какой-то «королевы красоты»? Что проку от таких людей? Ради встречи с тобой я проторчал у нее целый вечер, да так ничего и не сделал полезного!

— Хоу Жуй, ты вникнул в то, о чем говорилось в «Декларации от первого августа»? Мы не должны отгораживаться от всех, как это делали раньше. Ли Хуай-ин — хорошая девушка, справедливая, энергичная. Конечно, сказывается ее происхождение, а также буржуазные взгляды поэтессы Хуан Мэй-шуан из «Фужэня», с которой она водит дружбу. Поэтому она еще путается в политике. Но ты учти другое: она имеет влияние на студентов, она «королева красоты» университета, успешно учится, искренне помогает другим. Она пользуется авторитетом не только у себя на факультете. Разве мы не должны завоевывать на нашу сторону таких «середняков»? Не следует видеть только их отрицательные стороны.

Некоторое время они шли молча. В лицо дул резкий холодный ветер. Хоу Жуй поеживался.

— Лу Фан, дела наши не блестящи, — серьезно сказал он. — Мы наметили реорганизацию студенческого союза и вступление в Ассоциацию, а в результате может получиться…

— Что может получиться?

— Что… — Хоу Жуй запнулся. — Что мы сами себе выроем могилу. Может случиться, что лишь небольшая часть студентов согласится вступить в Ассоциацию.

— Говори конкретнее, — обернулась к нему Дао-цзин. — Почему мы должны потерпеть поражение? По-моему, часть студентов с одобрением встретит предложение о вступлении в Ассоциацию, и это тоже будет нашим успехом.

Хоу Жуй кивком головы выразил свое согласие.

— Мы объединили пока небольшое число прогрессивных студентов, таких, как Чжан Лянь-жуй, например. Пусть их немного, но они понимают серьезность положения и настроены весьма активно. Беда, однако, в том, что всякие националисты — гоминдановцы, троцкисты, правые и прочие — поднимут крик и заявят, что те, кто хочет вступить в Ассоциацию, попались на удочку коммунистов… Прогрессивные студенты уже открыли в союзе борьбу с таким обманом, причем борьба идет тяжелая. В результате отдельные «средние» студенты перешли на нашу сторону: например, У Цзянь-чжун, — ты его сегодня видела. Но многие студенты не выдержали напряжения, пали духом и решили «стоять вне группировок». Характерно, что реакционеры заранее подготовились: в самый разгар дискуссии кто-то швырнул в окно камень…

— Как же вы это допустили? — замедлила шаг Дао-цзин.

Хоу Жуй задумался.

— Мы плохо подготовились, не использовали всех наших возможностей. Мы хотели на этом общем студенческом собрании переизбрать руководство союза — иначе говоря, создать новую студенческую организацию и от ее имени вступить в Ассоциацию. Однако к открытию собрания в актовом зале была только треть всех студентов университета. Реорганизация союза не удалась. Пришлось лишь выступить с предложением о вступлении старого союза в Ассоциацию. Здесь мнения разделились… Дело кончилось одним шумом.

В узком переулке Дао-цзин остановилась, оглянулась и пожала товарищу руку.

— Не падай духом. Мы все равно возьмем верх. Ты прав — надо было лучше подготовиться. Вы поторопились с собранием, а основная масса студентов осталась в стороне. Нечего и удивляться, что так получилось.

В голосе Дао-цзин не было и тени недовольства. Она очень терпеливо излагала свои мысли:

— Я твердо считала, что студенты Пекинского университета — передовые и сознательные. Из-за отсутствия должной организационной работы некоторой части молодежи ничего не остается, как углубиться в учебу, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей.

Уверенность Дао-цзин передалась Хоу Жую, и он улыбнулся:

— Лу Фан, я тебе очень признателен. В трудную минуту всегда нужна помощь и поддержка. Я тоже думаю, что скоро обстановка в нашем университете изменится. Я хочу посоветоваться с тобой о дальнейших планах. Давай еще пройдемся. — Чтобы не вызывать подозрений у прохожих, Хоу Жуй обнял Дао-цзин, и они пошли дальше.

— Лу Фан, хотел было сказать тебе, но…

— Лучше скажи, раз уж начал.

— Лу Фан, не лучше ли тебе держаться немного в стороне? Среди студентов прошел слух, что в университете появилась изменница, агент охранки. Поэтому-то Чжан Лянь-жуй и убежала, как только услышала твое имя. Лу Фан, может, ты пока укроешься где-нибудь?

Дао-цзин долго молчала, а потом решительно сказала:

— Нет. Я отсюда никуда не уйду. Сейчас у нас самое трудное время. Я не могу никуда уйти от вас!.. Я буду всеми силами помогать тебе, Хоу Жуй. В партийной организации университета осталось всего три коммуниста, а работать надо в любых условиях.

— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Только ты будь осторожнее. У меня к тебе есть еще один вопрос: как ты стала… вот такой, Лу Фан?

— Что? Говори яснее! — Дао-цзин остановилась и посмотрела по сторонам.

— Ты раньше была какая-то грустная и нелюдимая. Верно ведь? А сейчас совсем другая.

Дао-цзин была удивлена подобным вопросом.

— Вот странно, откуда ты знаешь, какой у меня был раньше характер. Мы с тобой только начали работать.

— Да, ты, конечно, удивляешься. Это естественно. Я давно слышал фамилию Линь Дао-цзин. Еще когда учился в школе, я часто бывал у своей тетки. Моя двоюродная сестра тогда дружила с тобой и много мне рассказывала о тебе. Она говорила, что о тебе можно книгу написать. Я не думал, что ты и есть та Линь Дао-цзин. Только сегодня вот Ли Хуай-ин проговорилась.

— А как звать твою сестру?

— Чэнь Вэй-жу.

— А-а! Как она поживает?

— Она умерла.

— Что ты говоришь! Отчего?

— Покончила с собой…

Слова Хоу Жуя болью вонзились в сердце Дао-цзин. Она вспомнила свою неразлучную подругу детства — чернобровую красавицу Чэнь Вэй-жу. Медленно повернув голову к Хоу Жую, она спросила:

— Как же так? Ведь она вышла замуж за богача?

Послышался скрип ботинок полицейского. Хоу Жуй тотчас же непринужденно обнял Дао-цзин.

— Ее муж завел себе «новую радость», и сестра с горя отравилась, оставив двух детей. Тяжелая история… Это произошло в прошлом году…

— Да, я на самом деле была такой, как тебе рассказывала сестра. Но и сейчас я стала не намного лучше. Не помню, как я удержалась от слез, когда Чжан Лянь-жуй отвернулась от меня… — Дао-цзин схватила Хоу Жуя за руку. — Хоу Жуй, дорогой товарищ, знал бы ты, как мне трудно!.. Никого нам в помощь не присылают, студенты не верят мне, ругают. Да тут еще контрреволюционеры распоясались… И Ван Сяо-янь вот… Хоу Жуй, помогай мне, иначе я не выдержу.

— Да, трудно. Но ты, Лу Фан, выдержишь. В этом я не сомневаюсь, — тихо сказал Хоу Жуй. — Кстати! — торопливо добавил он. — Я знаю: у тебя наверняка нет денег. У меня немного осталось. Возьми себе, я обойдусь.

Дао-цзин за целый день съела только две лепешки. У нее не оставалось ни гроша. Помощь товарища была как никогда более кстати. Она ответила Хоу Жую долгим благодарным взглядом.

 

Глава двадцать седьмая

Полуденное зимнее солнце бросало свои слабые лучи. Ван Сяо-янь со стопкой книг понуро брела домой мимо парка «Цзиншань». Вдруг откуда-то сбоку вынырнул Дай Юй.

— Янь! Куда? — скривил он губы в улыбке.

— Ты? Где ты целую неделю пропадал? — удивилась Сяо-янь и покраснела. Сердце у нее забилось.

Дай Юй пошел рядом с ней, касаясь ее руки.

— Ты никуда не спешишь? Поговорим?

— Пойдем к нам.

— Нет, лучше в «Бэйхай». Давно мы там не были.

Сяо-янь согласилась. Дай Юй взял у нее из рук книги, и они повернули к воротам парка.

Зимой в «Бэйхае» пустынно и холодно. Тесно прижавшись друг к другу, они сели на скамью около ограждавшей искусственное озеро парка решетки. Поблизости никого не было. Дай Юй прижал к своим губам руки Сяо-янь и уставился в ее печальные глаза.

— Янь, что с тобой? Все грустишь и грустишь! Давай скорее поженимся, и у тебя переменится настроение. Почему ты упрямишься… и молишься на свое девичество?

— Перестань ты! — резко оборвала его Сяо-янь и отодвинулась. — Я еще не старая дева. У тебя мысли всегда работают в одном направлении. Я и сама не знаю, почему у меня эти дни такое настроение. Цзюнь-цай, ты не ошибся? Ведь Ван Чжун — плохой человек: преследует девушек, запугивает и избивает людей… Какой же он коммунист? Я не хочу, чтобы этот тип руководил мною!

Дай Юй, глядя вниз, приминал ногой увядшую траву.

— Ван Чжуна нужно покритиковать. Но ты, Янь, не понимаешь характера подпольной работы. Организация не может слишком строго контролировать людей. Как, нашла ты Линь Дао-цзин? Говорила с ней?

— Лучше не спрашивай! Ее нет в университете. Кто знает, где ее искать! — вдруг раздраженно выпалила Сяо-янь. — Не говори мне больше о ней… Ради тебя… Я, я, убедилась, что ты прав! — Сяо-янь отвернулась и удрученно стала смотреть на скованное тонким прозрачным льдом озеро.

— Сяо-янь, ты заблуждаешься. Разве может называться коммунистом тот, кто руководствуется в работе одними личными отношениями? Как так ее нет в университете? Ты это нарочно выдумываешь! Она не только здесь, но и ведет активную работу! Ее группа стала тянуть на свою сторону отсталых, например Ли Хуай-ин. Все они попались в ловушку. Их ввели в заблуждение фальшивые лозунги отпора Японии, спасения родины и создания Единого фронта. Это не иначе, как дело рук Линь Дао-цзин. Неужели ты не понимаешь, какую опасность представляет ее деятельность? Ты безответственно слушаешь, как они сбивают с толку честных людей.

— А я не вижу вреда от такой деятельности, — глухо ответила Сяо-янь. — Цзюнь-цай, а может быть, тебя ввели в заблуждение? По-моему, чем дальше, тем больше ты противоречишь себе. Каждый раз я жду встречи с тобой… боюсь. Мне так тяжело… — Сяо-янь опустила голову и начала теребить полу пальто. Ее слезы упали на пожелтевшие от табака пальцы Дай Юя.

Дай Юй достал сигарету, щелкнул зажигалкой и торопливо стал курить, откинувшись на спинку скамейки.

Оранжевое солнце медленно скрывалось за окутанными дымкой Сишаньскими горами. Дай Юй резко швырнул в сторону окурок и повернулся к Сяо-янь:

— Должен предупредить самым строжайшим образом: ты забыла о политической бдительности, не различаешь, где правда, а где ложь, не имеешь представления об организации. Ты губишь себя. Я всячески стремлюсь помочь тебе, защищаю, проявляю заботу, а ты платишь тем, что подозреваешь меня. В чем дело? Не веришь мне — иди к этой изменнице Линь Дао-цзин и имей с ней дело! Что такое Единый фронт? Это насквозь ошибочная капитулянтская политика. Просить прощения у врага, протягивать руку милитаристам, бюрократам и капиталистам — вот к чему клонят Линь Дао-цзин и ей подобные. И ты поверила им, Янь? Ты губишь себя!

Ван Сяо-янь становилась все серьезнее. На нее подействовали доводы и критика любимого человека, который к тому же был и ее политическим руководителем. Она опустила голову.

— Цзюнь-цай, ты же знаешь, что я еще неопытная. Недавно стала участвовать в революционном движении, во многом плохо разбираюсь… Успокойся, я исправлюсь.

— Хорошо! — Дай Юй схватил Сяо-янь за руку. В его черных глазах мелькнула зловещая и довольная улыбка. Ему опять удалось подчинить себе эту искреннюю и мягкую девушку! Обняв Сяо-янь, он пошел с ней вдоль берега к выходу.

— Янь, тебе следует повысить идеологическую бдительность, — убеждал он ее. — Во что бы то ни стало нужно помешать этим людям использовать для обмана молодежи лозунг создания Единого фронта. Сейчас во всех группах проходит подготовка к выборам руководителей Союза студенческого самоуправления. Ты это уже знаешь. Поэтому нам нужно стоять на пролетарской классовой позиции и вести непримиримую борьбу со всякими буржуазными взглядами.

Сяо-янь слушала его не перебивая. Около выхода она неожиданно прислонилась к большому дереву и позвала к себе Дай Юя:

— Иди сюда!

Дай Юй, недоумевая, подошел к ней.

— Цзюнь-цай, скажи мне честно: ты, ты… любишь меня?

В рыбьих глазах Дай Юя отразилось крайнее изумление:

— Конечно! И ты еще сомневаешься?..

Сяо-янь опустила глаза, перебирая в руках платочек.

— Ты многое скрываешь от меня.

— Например?

— Дом, где живешь. Потом ты говорил мне, что не пьешь, но от тебя пахнет вином…

— А еще что?

— Еще пахнет пудрой, духами. Причем, я это замечала не раз. Цзюнь-цай, если у тебя кто-то есть — скажи откровенно. Я так не могу… — произнесла побледневшая как полотно Сяо-янь.

Дай Юй, не дрогнув в лице, улыбнулся. Слегка похлопав Сяо-янь по плечу, он зашептал ей на ухо:

— Ревнуешь? Дурочка, начиталась книжек! Ты совсем забыла, кто мы и где находимся. Мы в подполье. У меня ответственнейшее задание. Где я живу — это строгая тайна. В нашей работе нужна железная дисциплина! Даже тебе я и то не могу этого открыть. Ты должна понять. Что же касается запаха вина, пудры, духов, то ты, Янь, просто все выдумала. У меня никого нет, кроме тебя. Разумеется, я общаюсь с женщинами. Иногда нам приходится разыгрывать влюбленных. А вино — это для обмана врагов: иногда нужно притворяться пьяным. Неужели тебе непонятно?

Сяо-янь улыбнулась. Но улыбка получилась принужденная и неестественная.

Распростившись с Дай Юем, Сяо-янь пошла домой. Во дворе ей попался отец. Сяо-янь едва посмотрела на него и побежала мимо в свою комнату. Профессор крикнул вслед:

— Сяо-янь, что с тобой?

Она чуть приостановилась и через силу ответила:

— Ничего, папа. Ты читал сегодня газету? Выступление Чан Кай-ши на открытии пятого расширенного пленума ЦК гоминдана?

— Читал. Эти прохвосты, предатели родины рвутся к славе, разразились пустой трескотней. Пыль в глаза пускают!

Сяо-янь было сейчас не до разговоров. Сославшись на нездоровье, она ушла к себе.

В ее комнате около туалетного столика сидела Юй Шу-сю и расчесывала волосы. Увидев Сяо-янь, она отложила гребенку и бросилась на шею к подруге.

— Наконец-то ты вернулась! Опоздай немного — и мы бы не увиделись. Сегодня вечером я уезжаю.

— Куда?

— Не угадаешь. Организация удовлетворила мою просьбу: больше не буду учиться, еду работать на завод, к рабочим. Понятно? — радостно сообщила Юй Шу-сю.

— На какой завод? Почему тебя так давно не видно? — спросила обрадованная Сяо-янь.

Юй Шу-сю сделала гримаску и звонко, по-ребячьи ответила:

— Уроков много да всякой другой работы. Я и Линь Дао-цзин давно не видела. А куда еду — не скажу, нельзя. Но еду к рабочим. Понимаешь, к рабочим! Я так рада!..

— А родители позволяют тебе? Любимая дочь бросает учиться и берется за трудную и тяжелую работу.

— А я им ничего и не говорила. Решила уехать тайком. Они меня не найдут. Как хорошо, что ты все-таки пришла! Мне хотелось попрощаться с тобой. Я так рада, что партия поручила мне работу, пусть все равно какую — я страшно довольна!

Лицо Юй Шу-сю горело юным задором. Глядя на нее, Сяо-янь забыла о своих треволнениях.

— Из тебя определенно будет толк. Мне надо поучиться у тебя.

Юй Шу-сю подошла к столику, взяла расческу и вернулась к Сяо-янь.

— Зачем у меня учиться? Ты лучше поучись у хозяйки этой расчески. Ты знаешь, кто она? Линь Хун! Она отдала мне ее перед казнью. Как только я беру ее, так и вспоминаю Линь Хун. У меня как бы вырастают крылья и прибавляются силы. Когда бывает трудно, я достаю расческу, прижимаю ее к груди — и чувствую, что становлюсь похожей на Линь Хун. Мне ничего не страшно. Сегодня я уезжаю из дому. Грустно… Ты знаешь, что я у родителей единственная дочь. Мама так будет беспокоиться обо мне! Будет плакать, повсюду искать меня. Поэтому я и беру с собой эту расческу…

На глазах Юй Шу-сю навернулись слезы.

Сяо-янь взяла в свои руки эту маленькую вещицу и, не отрываясь, стала смотреть на нее. Она готова была разрыдаться, но переборола себя и спросила:

— Ты едешь поездом? Будет кто провожать? Любимый? Он тоже, наверное, такой же, как ты?

— У меня никого нет. Нет! — крикнула Юй Шу-сю. — А кому нужны эти противные мужчины? Я тебе еще не все рассказала про свои дела. После тюрьмы давно не виделась с Линь Дао-цзин, и это меня очень тревожит. Я хотела встретиться с ней, но не могу. Теперь она очень строго законспирирована. Ты, наверно, часто видишься с ней? Как она? Что делает?

Юй Шу-сю говорила без умолку и не замечала, что Сяо-янь меняется в лице. Наконец это бросилось ей в глаза.

— Что с тобой? Она… она?.. — Юй Шу-сю побледнела, думая, что с Дао-цзин случилось что-нибудь плохое.

— Ничего, — холодно ответила Сяо-янь. — Она слушает лекции в университете.

— Тогда вы часто встречаетесь? Вместе работаете? — торопливо произнесла Юй Шу-сю и радостно улыбнулась.

«Что же делать? — Сяо-янь охватило сложное и противоречивое чувство. — Сказать, что Линь Дао-цзин оказалась плохим человеком и между нами все порвано? Но кто знает, может, и Юй Шу-сю тоже такая, как Линь Дао-цзин?» Она решила промолчать.

Смятение и беспокойство, терзавшие Сяо-янь, не ускользнули от наблюдательной Юй Шу-сю.

— У вас что-то произошло? Вы обе такие хорошие. Нет, даже в голове не укладывается. Так что же с Линь Дао-цзин?

Искренность Юй Шу-сю подействовала на Сяо-янь, и она раскрыла ей свою душу.

— Знаешь… — после долгой паузы, запинаясь, сказала Сяо-янь. — Дао-цзин обманула нас всех. Никогда подумать не могла бы, что она шпионка…

Сяо-янь ожидала, что Юй Шу-сю выразит возмущение или растерянность. Но этого не последовало. Девушка только вдруг посерьезнела. Ее живые глаза пристально смотрели в лицо Сяо-янь.

— Ты не ошиблась? — выделяя каждое слово, спросила она. — Тебя никто не обманул? Мы сидели вместе в тюрьме, вместе и на свободу вышли. Я ее знаю. Не может быть, чтобы она изменила! Враг хитер. Уж не попалась ли ты на его удочку? Враги любят, когда у нас из-за их провокаций возникают раздоры.

— Хватит, — едва слышно произнесла побелевшая Сяо-янь. — Все эти дни я живу как в страшном сне, чувствую себя как в лодке на бурном море, мечусь всюду, места себе не нахожу. Вся извелась… — Она залилась слезами и уткнулась лицом в подушку.

…Но факты неопровержимы. Они стоят перед глазами, как ярко освещенная солнцем гора. Если Линь Дао-цзин не изменница, если она по-прежнему не на жизнь, а на смерть борется за родину и народ, то кто же тогда ее любимый. Дай Юй-Чжэн — Цзюнь-цай, которому она отдает молодость и горячую любовь? Презренный негодяй, самозванец?.. Страшный человек! А она сама? Да, да, она сама? С головой ушла в омут. Даже на письмо Дао-цзин не обратила внимания. Какой ужас!.. Как она может жить дальше! Сяо-янь гнала от себя эти мысли, но они упорно возвращались к ней. Как же она теперь восстановит свое доброе имя? Как посмотрит в глаза товарищам?

 

Глава двадцать восьмая

Наступили холода. На работу Дао-цзин устроиться не удалось. Инструктор из организации не приходил. Остро встал вопрос с питанием. В это тяжелое для нее время она вспомнила Цзян Хуа, который имел связи с товарищами из горкома и мог помочь ей.

Цзян Хуа жил за городскими воротами Сюаньу в маленькой гостинице. Дао-цзин давно уже с ним не виделась. Когда она подошла к дверям гостиницы, ее вдруг охватило сомнение: здесь ли он еще живет?

Дао-цзин замедлила шаг. Со стороны казалось, что она ищет номер дома. В сознании Дао-цзин лихорадочно пронеслось: «Наверно, нельзя идти туда, будь осторожна!» Дао-цзин посмотрела на потемневшие старые ворота гостиницы, на вывеску, зевнула и прошла мимо.

Вернувшись к себе, она написала Цзян Хуа письмо, в котором сообщила, что хочет встретиться с ним через два дня в три часа у «второй тетушки», что означало: в парке «Чжун-наньхай».

В условленное время Дао-цзин была на месте. Прошел час, а Цзян Хуа не появлялся. Она стала волноваться за него. Дао-цзин медленно пошла по пустынному берегу. Высокие громады дворцов дремали под толстым слоем пыли, и лишь на озере, подернутом тонкой коркой льда; переливались лучи солнца. Дул пронизывающий ветер, кружа опавшие листья. Прекрасный парк выглядел сиротливо и уныло. Дао-цзин устала от ходьбы и прислонилась к стволу огромного кипариса. Неожиданно перед ней вырос круглолицый красивый молодой человек.

— Линь, это ты? — приветливо спросил он.

— Сюн Нин?! — Дао-цзин протянула руку. — Не думала здесь с тобой встретиться!

— Я давно увидел тебя, но боялся, что ошибся. Линь, ты так похудела! Что случилось? — Он вновь взял выпущенную было руку Дао-цзин.

— Пустяки. Ты когда вышел из тюрьмы? Как родные?

Сюй Нин промолчал, усадил Дао-цзин на скамейку и пытливо посмотрел на свою собеседницу:

— Я давно расспрашивал про тебя, но все напрасно: никто не знал, где ты. Совсем не ожидал… Как говорится: «Порою в поисках истопчешь железные ботинки — и все зря, а иногда успех приходит безо всяких усилий». Подумать только, как судьба распорядилась людьми: кто погиб, кто сидит в тюрьме, а кто стал изменником либо соглашателем! Не знаю только, кто ушел в подполье. Как ты? Что делаешь? Больше в тюрьме не сидела?

— Хочу тебя спросить: почему ты задаешь мне так много вопросов? — рассмеялась Дао-цзин и высвободила свою руку. — Я вырвалась из тюрьмы в июле, просидела год. А тебя когда выпустили?

— Месяц тому назад. Эти два с половиной года оказались для меня хорошей школой.

Перед Дао-цзин сидел жизнерадостный, окрепший и уверенный в своих силах молодой человек.

Дао-цзин вкратце рассказала о своих делах и спросила, что Сюй Нин собирается делать дальше.

— Я? — улыбнулся Сюй Нин. — Поеду на север Шэньси. Говорят, туда пришла Красная Армия. Товарищ Мао Цзэ-дун тоже там. Линь, скажу откровенно, я тебя искал, чтобы вместе поехать.

Сердце Дао-цзин радостно дрогнуло. Сколько лет она мечтала принять участие в вооруженной борьбе!

— Почему ты предлагаешь мне ехать? Веришь мне? А уверен ли ты, что мои взгляды не переменились?

— Конечно, верю! Я знаю, что если и ты стала другой, то еще лучше!

— Ты когда едешь? Я пойду провожать.

— А ты? — разочарованно спросил Сюй Нин. — Почему не едешь? Я думал, что ты обязательно согласишься. Мне нельзя оставаться в Бэйпине: мать не дает шагу ступить. Линь, решайся. Это пойдет на пользу тебе, нашему общему делу.

Дао-цзин задумалась. В ней происходила напряженная борьба. Как давно она мечтала об этом! Она вспомнила обезьянье лицо Ван Чжуна, испуганную Чжан Лянь-жуй, попавшую в беду Ван Сяо-янь, трудности, когда приходится работать без руководителя.

— Ты колеблешься? — серьезно спросил Сюй Нин. — Но ведь там очень важный участок и, несомненно, нужны люди: Красная Армия пришла, чтобы бороться с японцами. Что тебе мешает поехать? Может быть, нужна помощь?

После недолгих колебаний Дао-цзин твердо сказала:

— Сюй Нин, извини. Я не могу ехать. У меня здесь много дел. Мы еще встретимся там.

Сюй Нин больше не стал задавать никаких вопросов. Он убедился, что за это время Дао-цзин тоже изменилась. Она по-прежнему была полна жизни и задора, однако решительность свидетельствовала о зрелости. Сюй Нин уже не мог читать ей прописные истины, а должен был разговаривать с нею, как с равным товарищем. Он не отрываясь смотрел на Дао-цзин. Какая сила держит его около этой женщины? Почему он так уговаривает ее? После долгого молчания он робко произнес:

— Хорошо. Оставайся в Бэйпине. Мы едем через десять дней. Я буду ждать тебя там!

Мимо них, задрав голову, проследовал полицейский. Дао-цзин улыбнулась Сюй Нину. Тот обнял ее, и они пошли по дорожке, выложенной каменными плитами.

Около искусственной горки Сюй Нин замедлил шаг и снял руку с плеча Дао-цзин.

— Посидим? Ты не торопишься?

Она кивком головы согласилась, и они сели на камень.

— Дао-цзин, — первым начал Сюй Нин. — Ты уже выдавала себя за мою сестру. Последи, пожалуйста, теперь за матерью. Тебе это будет удобно. Успокой ее. Когда это нужно будет, уговори уехать в Шанхай. Ей так трудно одной!..

Сюй Нин был выпущен из Первой тюрьмы в октябре 1935 года. Дома его встретила мать, но она как будто впервые увидела своего сына. Обняв его, она и плакала и смеялась.

— Ах ты, чертенок! Я все ждала, когда ты вернешься. Будешь теперь вести себя как следует!

Сюй Нин заметил, что на лице матери появились морщины, а виски поседели, и сказал ей об этом.

— Это все из-за тебя. Ты больше никуда не уезжай, — ответила она и тут же сообщила, что дядя подыскал для него приличное место в одном из шанхайских банков.

Сюй Нин улыбнулся:

— Я слышал, что ты задабривала земляка Ху Мэн-аня, посылала ему подарки. Можешь поблагодарить его…

Мать вытаращила глаза, будто перед ней был сам Ху Мэн-ань.

— Лучше не говори мне про него! Я убедилась, что он подлец. Скоро мы уедем в Шанхай и, слава богу, позабудем, что было. Я только мечтаю о том, чтобы ты меня больше не волновал.

Сюй Нин немного помедлил, потом сказал:

— Мама, я не поеду в Шанхай. Мне надо остаться здесь.

Мать упала в обморок…

Вспомнив об этом, Сюй Нин долго молчал.

— Успокойся. Если я буду в Бэйпине, сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь твоей матери.

Их взгляды встретились, и Сюй Нин покраснел.

— Дао-цзин, скажи, пожалуйста, — тихо произнес он, чувствуя, как бешено колотится сердце, — ты замужем?

— Нет…

— Тогда… поедем вместе! Я не могу без тебя! Если мы опять расстанемся, нам, может, не придется больше встретиться!..

Солнце садилось. Парк опустел. Дао-цзин поднялась и посмотрела по сторонам. Цзян Хуа нигде не было видно.

— Пора идти. Поговорим по дороге, — обратилась она к Сюй Нину. — Я согласна быть твоей сестрой, твоим лучшим другом. И только. У меня был человек, которого я горячо любила. Он навсегда остался в моем сердце.

Сюй Нин побледнел и низко опустил глаза:

— Дао-цзин, может быть, я не так понял тебя. Ты прежде очень хорошо относилась ко мне. Спасибо за откровенность… Я всегда буду считать тебя своим лучшим другом.

Чтобы отвлечь и подбодрить Сюй Нина, Дао-цзин перевела разговор на другую тему.

— Я даже во сне мечтаю о поездке на север Шэньси. Но я сдерживаю эти мечты. Ты сам знаешь, здесь тоже обстановка накаляется с каждым днем, — извиняющимся тоном сказала она.

Когда Дао-цзин вернулась домой, уже стемнело. Она открыла дверь и зажгла керосиновую лампу. На стенах отразилась ее худая и сгорбленная тень. Дао-цзин собралась лечь, но в комнате было холодно; плохая одежда и недостаточное питание усиливали этот холод. Печка была для Дао-цзин роскошью. Пришлось сбегать к соседям попросить хоть кипятку.

Дао-цзин по привычке села к столу, собираясь почитать, но никак не могла сосредоточиться. Тревожные мысли не давали покоя. Во-первых, она так и не встретила Цзян Хуа, который объяснил бы сейчас все ее трудности. Обострение обстановки на севере волновало всех студентов вне зависимости от их политической сознательности. С каждым днем сильнее звучали призывы к спасению родины. А что могла сделать она, неопытный молодой член партии, без руководства со стороны организации, без материальной помощи?

За целый день она так ничего и не поела. Дао-цзин собиралась попросить денег у Цзян Хуа, но вместо него она встретилась с Сюй Нином, а просить у него было неудобно. На всякий случай она еще пошарила в кармане: пусто. Пожалуй, завтра придется опять идти в ломбард. Но все, что можно было, она уже отнесла туда. На ней осталось последнее платье. Дао-цзин посмотрела на голые стены и усмехнулась. Затем села к столу и прижалась к нему, чтобы хоть как-то унять терзающий ее острый голод. В ушах зазвучал голос Сюй Нина: «Поедем вместе. Если тебе трудно, я помогу…» Дао-цзин подошла к кровати и раскрыла плетеную корзинку, стоявшую у изголовья. В ней лежало несколько старых журналов и носки. Этого не заложишь. В уголке находился аккуратный сверток. При виде его сердце Дао-цзин дрогнуло. Бережно развернула она безрукавку — подарок Линь Хун. Опасаясь, чтобы тюремщики не отняли ее, она целый год носила эту вещь на себе. На свободе Дао-цзин решила беречь ее: завернула в платок и уложила на дно корзинки. Как бы ни было холодно, она не решалась носить эту дорогую для нее реликвию.

В эту холодную ночь Дао-цзин прижала к груди подарок…

тихо зазвучала в комнате любимая песня Линь Хун.

Холодный ветер стучался в бумажные окна. Лампа чуть освещала голую комнату. Печаль и мечты о счастье овладели Дао-цзин. Она вспомнила Лу Цзя-чуаня, и ни голод, ни темная ночь не могли остановить лившихся из груди строк:

 

Глава двадцать девятая

По утрам Дао-цзин обычно два часа читала что-нибудь по теории. В этот день перед ней лежала «Детская болезнь «левизны». Вдруг с улицы донесся оклик:

— Лу здесь живет?

Дао-цзин выскочила во двор.

— Цзян Хуа! — вырвалось из ее груди.

Руки друзей сплелись в крепком рукопожатии.

— Письмо получил? Я тебя тогда напрасно прождала в парке.

Цзян Хуа был в поношенном суконном пальто. Его усталое лицо говорило о нелегкой жизни. Он потер руки и оглядел комнату:

— Трудно тебе?

— Ничего. Все в порядке. Только вот инструктора нет, а без него тяжеловато, — искренне сказала Дао-цзин.

Цзян Хуа улыбнулся:

— Ты поступила очень рискованно, написав письмо: я ведь давно там не живу. Хорошо, что письмо попало в руки нашего товарища, он и передал мне. Конечно, прошло много времени, и я не мог прийти туда, куда ты просила. Потом мне удалось установить, что ты живешь здесь. Ну, как дела? Вижу: нелегко. Плакала небось?

Поведение Цзян Хуа удивило Дао-цзин. Раньше он был серьезным и молчаливым, а теперь так и сыпал словами.

Дао-цзин начала рассказывать о своих делах в университете:

— Вот уже два месяца, как я здесь. Но никогда в жизни не было так трудно. Меня избили троцкисты, но это еще полбеды. Самое неприятное — Ван Сяо-янь. Ты знаешь, она была моей лучшей подругой, а сейчас стала злейшим врагом. Все мои трудности и неудачи в университете — из-за нее. Если бы я предвидела это раньше, то студенты не сочли бы меня шпионкой, а фашиствующие гоминдановские молодчики и троцкисты не преследовали бы. Что мне делать с ней? Я жду не дождусь, когда поступят указания, но вот уже месяц, а от вас ничего нет. Почему районный комитет партии не дает о себе знать? — резко взмахнув рукой, сердито спросила она.

Цзян Хуа слушал Дао-цзин, засунув от холода руки в рукава, и когда она закончила, прошелся по комнате.

— За последнее время произошли большие изменения. Именно поэтому с тобой нельзя было связаться. Тебе, наверное, известно, что в конце октября японцы вновь потребовали очистить от антияпонских элементов органы власти Бэйпина и Тяньцзиня, — Цзян Хуа перешел на шепот, внимательно глядя на Дао-цзин. — Отрадно, что Красная Армия закончила Великий поход и в октябре вышла на север Шэньси. Враги хвалятся, что разгромили и разогнали нас. Плохо только, что положение страны по-прежнему остается очень тяжелым. Японские захватчики протянули свои лапы к Северному Китаю. Инцидент в уезде Сянхэ случился именно в тот момент, когда начались крупные осенние маневры японских частей вдоль Тяньцзинь-Пукоуской и Бэйпин-Шэньянской железных дорог. Какие-то «крестьяне» захватили уездный город Сянхэ. Японцы тут же объявили, что эти «крестьяне» хотят «автономию». После этого началась кампания за «автономию» Северного Китая, за антикоммунистическую «автономию» восточной части провинции Хэбэй, а скоро, пожалуй, заговорят и о Хэбэе и Чахаре. Прикрываясь красивым словом «автономия», которым спекулируют предатели, японские войска наводнили Север Китая, скапливаются у Бэйпина и Тяньцзиня. Такова обстановка, Дао-цзин, — нахмурив густые брови, закончил Цзян Хуа.

Дао-цзин смотрела на Цзян Хуа и с печалью в сердце думала: «Сколько еще студентов захвачено помыслами об ученых степенях, сколько еще людей стремится только к личному благополучию!..» На память пришли беззаботная Ли Хуай-ин, упорствующая в своих ошибках Ван Сяо-янь. Дао-цзин присела на кровать и тяжко вздохнула.

— Цзян, скажи мне, какой смысл тратить столько сил и энергии на работу среди интеллигентов — студентов и учащихся? Ведь когда мы победим в вооруженной борьбе, когда рабочие и крестьяне свершат революцию, то все эти сюцаи и цзюйжэни, разумеется, тоже последуют за ними. Так зачем же сейчас…

Дао-цзин прочла усмешку в глазах Цзян Хуа и замолкла, обхватив голову руками.

— Вот уж не думал, что ты можешь нести такой вздор, — откровенно сказал ей Цзян Хуа. — Вооруженная борьба в китайской революции, безусловно, занимает основное место. Поэтому мы все так заботимся о Красной Армии и желаем ей победы. Трудовые классы — рабочие и крестьяне — разумеется, являются основным костяком китайской революции. Ты говоришь, что работа среди интеллигенции не имеет смысла. Так? Тогда странно, почему «Движение 4 мая» вызвало волну антиимпериалистической и антифеодальной борьбы и значительно продвинуло вперед китайскую революцию? Или это не так? А кто начал это движение, позволь спросить? Та же интеллигенция… — Цзян Хуа улыбнулся и сделал несколько глотков из чашки, стоявшей на столе. — Твоя работа не только имеет смысл, но и очень важна. Это так же важно, как и работать среди рабочих и крестьян.

Дао-цзин улыбнулась.

— Что же делать? Я согласна, что нужно отстаивать свои позиции. Только в университете наша работа развертывается крайне медленно.

— Да, в университете сегодня нет единой и сильной организации, — сказал Цзян Хуа, сев на стул. — Нет общей цели, которая бы объединила людей. Вот почему отдельные студенты и ушли с головой в учебу. Такое положение наблюдается не только в Пекинском университете, но и в других учебных заведениях. Восемнадцатого ноября была создана Ассоциация студентов. Может быть, теперь дело изменится к лучшему. От Пекинского университета есть представители в Ассоциации?

— Есть, — уныло произнесла Дао-цзин. — По этому поводу здесь чуть лбы себе не расшибли. Но в конечном итоге получилось, что в Ассоциации представлена только часть студентов.

— А ты знаешь, что я там работаю?

— Да ну? — удивилась Дао-цзин.

— После событий «восемнадцатого сентября» и поездки студентов в Нанкин в студенческом движении наступило затишье. Оно длится вот уже четыре года. Но, посмотри, последнее время началось оживление. Сколько студентов университета прочитало «Манифест» студенческих союзов десяти учебных заведений Бэйпина и Тяньцзиня?

— Почти все. Конечно, нашлись и такие, которые не пожелали даже взглянуть на «Манифест», расклеенный на доске для объявлений. Цзян, а что ты делаешь в Ассоциации? — вырвалось у Дао-цзин. — Ты по собственному желанию пришел, чтобы руководить нами?

— Нет. Вам будет помогать Сюй Хуэй.

— Очень хорошо! — обрадованно воскликнула Дао-цзин. — Она тоже работает среди студентов?

— Партия направила немало своих людей на усиление работы в белых районах. Я слышал, что приехал представитель Центрального Комитета.

— Скоро наступят хорошие времена. Цзян, я просто завидую тебе: ты имеешь опыт работы среди студентов — в свое время блестяще организовал демонстрацию студентов Пекинского университета в Нанкине. Не приходится удивляться, что тебе поручили Ассоциацию… Ты наверняка должен знать Лу Цзя-чуаня. Он был тогда заместителем руководителя демонстрации.

— Конечно, хорошо знал его, — тепло улыбнулся Цзян Хуа. — Я с ним давно работал. Мы были большие друзья.

— Цзян, расскажи мне о нем хоть немного.

— Хорошо… Мне рассказал о Лу Цзя-чуане один товарищ, вышедший из тюрьмы. Его рассказ произвел очень большое впечатление. Я всегда вспоминаю, какую силу воли проявил Лу, когда во время одной из пыток ему сломали ноги. Он руководил в тюрьме голодовкой заключенных.

Дао-цзин облокотилась на стол и, не отрываясь, слушала Цзян Хуа. Лицо ее стало суровым.

— Как подумаю об этом человеке, так еще лучше кажется жизнь на земле! — сказала она. — Мне досадно, что мои взгляды еще во многом ошибочны… Недавно трудности поколебали меня, и я чуть не уехала на север Шэньси вместе с Сюй Нином…

Цзян Хуа ничего не ответил, только оглянулся по сторонам.

— Ты чего ищешь? Хочешь пить? Извини, но у меня не на что топить печку. Каждый раз я покупаю еду в городе, а воду прошу у соседей. Сейчас принесу. Подожди.

Цзян Хуа удержал ее:

— Не надо. Лучше я сам схожу куплю пампушек и еще чего-нибудь, и мы закусим, а то скоро уже полдень. Хорошо?

— Ой, как хорошо! — обрадовалась Дао-цзин. — Ты никуда не спешишь?

— До четырех я свободен. А как ты?

— Тоже. У меня много свободного времени. Я еще раз перечитала «Капитал».

— Хорошо. Ну ладно, я сейчас приду!

Дао-цзин принесла от соседей печку. Вскоре вернулся Цзян Хуа с, мясом и пампушками.

— Так много? Это мне на год хватит, — изумилась Дао-цзин.

— Ну, положим, не на год, а на несколько дней хватит. Ведь я же вижу, как ты похудела.

— Твои свертки напомнили мне один случай, — улыбнулась Дао-цзин.

— Какой?

— Помнишь, как ты приезжал ко мне в Динсянь? Тогда я тоже покупала еду, и ты спросил, зачем так много. Уж не возвращаешь ли сейчас долг?

Цзян Хуа рассмеялся.

В комнате стало тепло и уютно. Дао-цзин вскипятила чайник и подогрела пампушки. Цзян Хуа ловко порезал мясо и овощи и поджарил их. Она с завистью смотрела на его быстрые и умелые движения.

Дао-цзин достала чашки и палочки, и они принялись за еду. Поев, Цзян Хуа помог ей убрать со стола и вымыть посуду; причем сделал это так охотно и непринужденно, что Дао-цзин не посмела удержать его.

— Сегодня я еще раз убедилась, что ты и рабочий и интеллигент, — с улыбкой сказала Дао-цзин.

Цзян Хуа посмотрел в чистые, словно горные озера, глаза Дао-цзин. Его тронули ее искренние слова. Что можно было сказать в ответ? Он любил ее, любил давно. Любовь крепла по мере того, как Дао-цзин росла и из сочувствующей революции интеллигентки превращалась в стойкого коммуниста. Однако Цзян Хуа долго таил это чувство и даже пытался гнать его от себя. Что же делать? Как поступить теперь? Ведь она любила его боевого товарища — Лу Цзя-чуаня. Они были бы хорошей парой. Но недавно Цзян Хуа услышал о гибели Лу Цзя-чуаня и о его письме к Дао-цзин. Разве мог он в такой момент говорить о своих чувствах? Нет и нет! Цзян Хуа тяжело переживал за подругу. Он заботился о Дао-цзин, как брат, как верный друг, но ради того, чтобы скрыть свои чувства, не раз умышленно прятался от нее. Прошло два года, и вот сегодня Цзян Хуа понял, что Дао-цзин не только волевой товарищ, но и нежная женщина, которой нужны ласка и любовь.

В ее глазах он видел тоску и печаль. А он сам? Разве он не страдал из-за нее?

Цзян Хуа думал об этом, грея руки над огнем. Он поднял голову, посмотрел на Дао-цзин и что-то хотел сказать, но сдержался. Через минуту он взглянул на часы и спокойно произнес:

— Пора идти. Уже половина четвертого. Встретимся завтра вечером. У тебя будет время?

Дао-цзин очнулась. Казалось, она догадалась, о чем хотел сказать Цзян Хуа.

— Приходи. Буду ждать, — приветливо ответила она.

Около ворот они невольно задержались.

— Приходи. Буду ждать, — повторила с улыбкой Дао-цзин.

Когда она собиралась идти обратно, Цзян Хуа удержал ее и достал из кармана деньги.

— Чуть не забыл. Ты плохо одета. Небось все заложила? Вот тебе деньги — выкупи свои вещи.

 

Глава тридцатая

Утром Ли Хуай-ин собралась идти в библиотеку, поскольку в первой половине дня занятий не было. Вдруг в комнату, стуча каблучками, вбежала изящная и нарядно одетая девушка.

— Ты уже встала? — вся сияя, протянула она ей руку. — Едем скорее на вокзал!

— Что случилось, Хуан Мэй-шуан?

Из розовой сумочки девушка достала телеграмму.

— Ты, глупенькая «королева», ничего не знаешь! Читай!

Ли Хуай-ин пробежала телеграмму.

— А-а, наконец-то едет! Ждала и дождалась? Конечно, поеду с тобой встречать. Ведь «он» едет! — при последнем слове Ли Хуай-ин погрозила подружке пальцем и улыбнулась.

Девушки наняли рикш и отправились на Цяньмынский вокзал. Ехавшая впереди Хуан Мэй-шуан обернулась.

— От Лю я давно получила письмо. Он писал, что окончил в Токио Императорский университет и скоро приедет. Не знаю, почему он долго задерживался. Вчера поздно вечером пришла телеграмма: он прибыл пароходом в Циньхуандао и в четверть одиннадцатого будет в Бэйпине. Ой, скоро десять! — посмотрела она на часы. — Я сегодня пропустила две лекции. Скажу по правде: он для меня дороже самого бога. — Хуан Мэй-шуан вдруг затопала ногами по дну коляски и резко закричала: — Скорей! Вези живее! Опоздаем к поезду!

Но проехать дальше им не удалось. На площади перед вокзалом что-то произошло. Бросалось в глаза множество полицейских в черных мундирах. В руках у них были плети, которые, словно коричневые змеи, зловеще извивались над головами людей.

Доносились женский и детский плач и грубые окрики:

— Разойдись!

— Все — в зал ожидания!

— Очистить площадь!

Прохожие разбегались по сторонам, а многочисленные пассажиры с узлами и чемоданами торопились укрыться на вокзале. Вместе с другими подруги протиснулись в здание вокзала. Хуан Мэй-шуан потянула за рукав Ли Хуай-ин и направилась к перронной кассе. В это время над ее головой просвистела плеть.

— Куда? — полицейский с перекошенным от злобы лицом готов был пустить в ход плетку, но тут заметил, что имеет дело не с бедняками из деревни или мелкими лоточниками, а с богатыми девушками. Его рука опустилась.

— Извините! — заискивающе улыбнулся он. — Подождите, пожалуйста.

Пустой в иной день зал на этот раз был забит битком. Выход на перрон охранялся полицейскими.

Хуан Мэй-шуан сморщила нос:

— Какая вонь! Кого сюда пускают?! Хуай-ин, давай подождем у выхода. Да еще тут эти!.. — Она сердито посмотрела на полицейских.

Вскоре все затихло. На вокзал как будто опустилась глубокая зимняя ночь. Стоявшие на перроне полицейские выстроились двумя колоннами до самого здания вокзала. Плетки исчезли, и вместо них появились белые дубинки.

Послышался гудок паровоза. Полицейские вытянулись по стойке «смирно». К ним подстроились жандармы.

Вокзал замер, как при встрече самого императора.

Услышав, что прибыл поезд, люди, загнанные в душный и вонючий зал ожидания, зашумели. Раздались возмущенные голоса:

— Кто же прибыл в конце концов?

— Самого Чан Кай-ши так не встречали!

— Тихо! Прибыли дружественные войска! Кто будет шуметь — расстреляем! — громко, на весь зал крикнул офицер с маузером на боку.

— Дружественные войска?.. — Люди не решались смотреть друг другу в глаза.

Вот что происходило на китайской земле: из вагонов подошедшего поезда стали высаживаться японские солдаты — низкорослые, вооруженные до зубов, с красными погонами и в больших ботинках, самоуверенные и наглые. Они построились и, высоко подняв головы, твердым шагом проследовали в город, неся на себе пулеметы и винтовки. Холодно поблескивали штыки. «Охраняли» их китайская полиция со своими жалкими дубинками да жандармы, вооруженные маузерами.

Японские войска с видом победителей широким шагом проходили мимо перепуганных китайских полицейских. Томившиеся на вокзале люди затаив дыхание смотрели на японские погоны и знамя с ярко-красным кружком… В их глазах был гнев и тревога. Японцы без единого выстрела заняли Северо-Восток. А теперь они и в Бэйпине — городе древней китайской культуры, — и никто не противодействует им!

Когда мимо них проходили первые ряды японцев, вытолкнутые наружу Ли Хуай-ин и Хуан Мэй-шуан в страхе подались обратно в зал. Хуан Мэй-шуан то затыкала нос платком, то размахивала перед лицом сумочкой. Ли Хуай-ин, сжав брови, смотрела на незваных пришельцев. На сердце ее лежала огромная тяжесть. В толпе поднялся ропот:

— Что же это такое? Конец, видно, Бэйпину: столько японцев прибыло!

— Разве вы не знаете? Север хочет быть «автономным». Его по дешевке продал Хэ Ин-цинь, когда был здесь.

— Черт побери! Китайцы держат себя как дети. Будто японцы — провались они пропадом! — наши предки.

— Братцы, да ведь это же китайская земля, а не японские острова! Как выйдут на проспект Дунчаньаньцзе, так надо их бить!

— Молчи! Головы не жалко! Убьют ведь!..

В толпе по-разному реагировали на событие. Некоторые лишь наблюдали за японцами, терпеливо дожидаясь, когда те пройдут и их выпустят. Но большинство открыто высказывало свое возмущение. В тот момент, когда проходил очередной отряд, жандарм, не осмеливаясь громко крикнуть, зашипел на людей, выпучив глаза:

— Замолчите! Тише!

Но в зале со всех сторон раздавались возмущенные голоса. Ли Хуай-ин, не отрываясь, смотрела, как за широкими окнами непрерывным потоком идут японцы. Вдруг кто-то дотронулся до ее плеча. Она обернулась и увидела Дэн Юнь-чуаня — студента с факультета родного языка и литературы, ее земляка из провинции Цзянси. Весь взмокший, он протиснулся к ней.

— Ты видишь?.. Как ты попала сюда?

— Ли Хуай-ин показала на Хуан Мэй-шуан и сердито проговорила:

— Встречаем одного человека. А ты?

— И я тоже — тетку. Она должна приехать с Северо-Востока. — Дэн Юнь-чуань наклонился к уху Ли Хуай-ин. — «Королева красоты», а ты оказалась права, что японцы будут здесь. Откуда ты это знала?

— Газеты читаешь? — усмехнулась Ли-Хуай-ин.

— Нет. Так спокойнее, — ответил Дэн Юнь-чуань, слывший примерным студентом.

Хуан Мэй-шуан волновало другое: почему нет Лю Вэнь-вэя?

С Лю Вэнь-вэем они вместе учились в Фуданьском университете в Шанхае и полюбили друг друга. Потом он уехал учиться в Японию, а Хуан Мэй-шуан перешла в бэйпинский университет «Фужэнь». Она ждала его три года, целых три года! Как ей хотелось выйти замуж за этого богатого буржуйского сынка! В Японии он изучал политические науки и по возвращении мог сделать блестящую карьеру. Как бы они жили! В доме обстановка была бы не на японский, а на европейский лад. Но вот его нет. Проклятые японцы заняли весь состав! Конечно, он должен был приехать на этом поезде. Мысли путались в голове Хуан Мэй-шуан. Вдруг она вздрогнула и впилась глазами в человека, прошедшего мимо них в рядах японцев.

— Он!.. Приехал! — подпрыгнула она от радости и побежала вдогонку.

Это было настолько неожиданно, что жандармы даже не успели задержать ее. Лю Вэнь-вэй в модном костюме европейского покроя шел в группе так же, как и он, одетых японцев, среди которых выделялись высокопоставленные военные чины. Хуан Мэй-шуан подлетела к нему, схватила за руку и очаровательно улыбнулась:

— Вэнь-вэй, здравствуй!

Лю Вэнь-вэй остановился. Японцы — тоже. Миловидная китаянка оказалась в центре внимания.

— Вэнь-вэй, а я тебя так давно жду! Ты, ты… — она с изумлением и страхом посмотрела на японцев.

На чистом, несколько вытянутом лице Лю Вэнь-вэя, появилось выражение тревоги, когда он увидел, что Хуан Мэй-шуан задержала японцев. Он кивнул ей, торопливо повернулся к японцу в штатском и что-то сказал ему по-японски. Тот расплылся в улыбке, показав золотые зубы, закивал головой. У Лю Вэнь-вэя отлегло от сердца. Японцы прошли вперед. Лю приблизился к Хуан Мэй-шуан и стал что-то тихо говорить ей. Они пошли следом за японцами.

Ли Хуай-ин оказалась забытой. Она видела, как Хуан Мэй-шуан вместе с японцами вышла из вокзала. Ей было не по себе. Хотелось уйти, но полицейские еще никого не выпускали. В эту неприятную минуту Дэн Юнь-чуань пристал еще к ней со своими нудными разговорами.

— Ты последнее время не видела Линь Дао-цзин? На днях она несколько раз приходила ко мне, говорила о том, о сем. По-моему, все-таки жалко ее: холода наступили, а она ходит еле одетой. И еще мне было жалко ее в тот раз: помнишь, когда она подверглась нападкам того прохвоста. Ведь и ты ей помогала?

— Да, сидя за книгами, ты только поглупел! — рассмеялась Ли Хуай-ин. — Не такая уж она жалкая, как ты думаешь. У нее есть своя цель, есть голова на плечах. Они собираются выступить против… — Ли Хуай-ин, сжав губы, показала на последнюю колонну японских солдат. — А ты, дурак, только и думаешь про стихи да про цитаты!

Дэн Юнь-чуань утвердительно закивал головой:

— Правильно! Ты открыла мне глаза. — Он зашептал Ли Хуай-ин на ухо: — Она делает только вид… Вот хитрая! — Дэн Юнь-чуань прищурился и улыбнулся.

Ли Хуай-ин бросила на него предостерегающий взгляд, и он замолчал.

Было уже двенадцать часов пополудни. Прибывшие в Бэйпин японские войска давно покинули вокзал. Несчастных китайских пассажиров наконец-то выпустили. Толпа забурлила.

— Идем. Срок «заключения» вышел! — Ли Хуай-ин потащила Дэн Юнь-чуаня к выходу. — Приду домой — разделаюсь с Мэй-шуан!

* * *

Днем Ли Хуай-ин была возмущена поведением Хуан Мэй-шуан и осуждала ее за то, что та ударила лицом в грязь, присоединившись к японцам. Однако вечером она поддалась на уговоры подруги и пошла с ней в новый фешенебельный клуб, где еще никогда не бывала.

В роскошном зале горели разноцветные фонари, полы были в коврах, повсюду бросались в глаза редкие произведения искусства. Но на фоне всего этого особенно выделялись люди. Первыми явились около десятка особ, разодетых в цветастые курмы с атласными сумочками и в остроконечных высоких шапочках — ну, прямо представители бывшей маньчжурской придворной знати. Затем мимо них проследовало несколько очень нарядно одетых и густо напудренных женщин, распространявших вокруг сильный запах духов. Наконец появился «дорогой гость», приглашенный хозяином сегодняшнего вечера. Присутствующие почтительно встали.

Это был один из японских офицеров, прибывших сегодня днем. Волоча за собой меч и печатая шаг, он с гордым видом вошел в освещенный зал, сопровождаемый переводчиком в штатском, чем-то похожим на ояпонившегося китайца Лю Вэнь-вэя.

Ли Хуай-ин и Хуан Мэй-шуан сидели в стороне. Им ничего не оставалось делать, как тоже подняться вслед за остальными. Шелковый бордовый полог почти скрыл их. Ли Хуай-ин тихонько потянула Хуан Мэй-шуан за сумочку и шепнула:

— Тоже… удовольствие смотреть! Не хотела я сюда идти. Это все из-за тебя!

— А я тоже не знала, что они придут, — сказала Хуан Мэй-шуан, нахмурив брови и наблюдая за японскими офицерами, входившими в зал один за другим. — Лю мне ничего не сказал… А, ладно! — Она толкнула подругу в бок. — Человек рожден, чтобы веселиться при каждом удобном случае. Будем же как эти дамы.

— Нет, не будем! — Ли Хуай-ин поправила на себе светло-зеленую шерстяную кофточку, которая очень шла к ее миловидному лицу и темным волосам.

— Тот старик с усами, наверное, хозяин вечера? — нетерпеливо спросила она.

— Это Ван И-тан, полный — Гао Цзюнь-вэй. Вон тот, тоже полный, в темных очках, — Вань Фу-линь. Остальных я не знаю. А где же Лю?

Не успела она закончить фразу, как к ним подошел Лю Вэнь-вэй. При виде Ли Хуай-ин он низко поклонился на японский манер.

— Извините, не угодно ли пройти к нашим дорогим гостям? — сказал и опять склонился в глубоком поклоне, блеснув перед глазами Ли Хуай-ин напомаженными волосами.

Не дав подруге опомниться, Хуан Мэй-шуан взяла ее за руку, и они, сопровождаемые Лю Вэнь-вэем, направились к гостям.

В большом холле стояло несколько десятков круглых столов, покрытых белоснежными скатертями. Несмотря на зимнее время, на каждом из них красовалась ваза со свежими розами. За столами вперемежку с японскими офицерами сидели дамы и политиканы в халатах или куртках. Рядом были переводчики. Лю Вэнь-вэй усадил девушек за разными столами.

Поначалу гости и хозяева вели себя сдержанно. Китайцы старательно наливали гостям вино и почтительно кланялись. «Хозяева Восточной Азии» — высокопоставленные японские офицеры — сидели, с чувством собственного превосходства глядя прямо перед собой. Время от времени они с важным видом тянулись за угощением. Хотя очаровательные китаянки и оказывали им знаки внимания и подливали вино, японцы как будто никого не замечали.

Ли Хуай-ин стало не по себе. «До чего же они церемонятся с ними», — подумала она, глядя на усилия хозяев занять японцев. Как китаянка, она возмущалась высокомерным поведением врагов, чувствовала себя оскорбленной. Но «Веселись при каждом удобном случае!» — вспомнила она слова Хуан Мэй-шуан и улыбнулась. «К чему принимать это близко к сердцу? Что тут такого?» Ли Хуай-ин терпеливо сидела, хотя на сердце было неспокойно.

— Благодарим за то, что вы подвергли себя трудностям далекого пути и прибыли сюда, чтобы помогать Китаю, — подняв бокал и непрерывно кланяясь, обратился к японцам какой-то старик.

Ли Хуай-ин показалось, что по огромному залу в вихре ветра пронесся сам сатана. Ее охватил озноб.

За центральным столом с бокалом в руке поднялся японский генерал — низкорослый субъект лет пятидесяти на вид. Он медленно погладил усы, величественно посмотрел вокруг и что-то важно произнес. Стоявший рядом переводчик — его голос-баритон тоже был удивительно похож на голос Лю Вэнь-взя — перевел:

— Мы прибыли в вашу высокочтимую страну на основании трех принципов министра иностранных дел Хирота. Надеемся рука об руку сотрудничать с уважаемыми господами. Три принципа заключаются в следующем: первое — пресечение в Китае антияпонского движения; второе — установление китайско-японо-маньчжурского сотрудничества; и третье — совместная борьба трех стран — Китая, Японии и Маньчжурии — против коммунизма. Уважаемые господа, вы пользуетесь в Китае доверием, обладаете и талантами и высокими моральными качествами. Наша армия очень надеется, что уважаемые господа будут идти вперед вместе с ней рука об руку.

Раздались вежливые аплодисменты. Главный спектакль окончился. Обстановка разрядилась.

Однако Ли Хуай-ин приходила все в большее и большее волнение. Сидевший рядом с ней офицер сначала держался высокомерно и даже не смотрел на нее. После нескольких рюмок он оживился и вежливо и церемонно стал ухаживать за соседками, наливая им вина и подавая закуски. Но по мере того как он пил, его поведение изменилось; он снял головной убор, отстегнул меч и стал шутить и смеяться. Про старика, который произнес тост, все забыли.

Вскоре офицеру это надоело. Он начал пить коньяк без меры, придвинулся к Ли Хуай-ин и оскалил рот, полный золотых зубов.

— Барышня, яблоко кушай! Как зовут? Спасибо… — проговорил он на ломаном китайском языке.

Кровь ударила в лицо Ли Хуай-ин. Отказаться было неудобно. После минутного колебания она взяла яблоко и положила его на стол. Потом глазами поискала Хуан Мэй-шуан и направилась к ней. Та сидела за одним столом с только что державшим речь генералом, который теперь что-то бормотал ей по-японски. Лю Вэнь-вэй переводил. Ли Хуай-ин нетерпеливо толкнула Хуан Мэй-шуан.

— А, это ты? Ну как, весело? — смеясь, спросила Хуан Мэй-шуан и потянула подругу за руку. — Ты слышала, как бегло переводит Лю? — Не дав Ли Хуай-ин опомниться, она с улыбкой повернулась к генералу и сидевшим за столом гостям. — Это «королева красоты» Пекинского университета. Вы только посмотрите, какая красавица!

Ли Хуай-ин густо покраснела и сердито проговорила:

— Еще чего придумала!

Но тут в разговор вмешался офицер, угостивший ее яблоком. Он подошел к девушкам, ткнул пальцем в Ли Хуай-ин и восхищенно произнес:

— Барышня красивая! Не стесняйся… королева…

Ли Хуай-ин не выдержала. Она сорвалась с места, побежала в гардероб, нашла там свое пальто и, ничего не сказав подруге, выскользнула через парадный подъезд на улицу.

Она прошла совсем немного, как вдруг рядом резко затормозил автомобиль. Из него вышел японец — ее сосед по столу. Он был настолько пьян, что не мог связать двух слов. Зловеще улыбаясь и подталкивая Ли Хуай-ин рукояткой меча, японец загнал ее в машину. Рявкнул гудок, машина развернулась и умчалась. Безумный крик девушки и шум мотора эхом отозвались в дали пустынной улицы и растворились в глухой тиши морозной ночи.

 

Глава тридцать первая

Ранним утром Хоу Жуй пришел к Дао-цзин. Не успела она открыть дверь, как он схватил ее за руку:

— Хорошая новость: у нас… создан Союз… студенческого самоуправления! — Он заикался от радости.

— Да? Сколько факультетов вошло? — не веря себе, спросила Дао-цзин.

— Четыре: родного языка и литературы, географический, экономический и английского языка, — улыбался Хоу Жуй, потирая покрасневшее от мороза лицо.

— А как на математическом и факультете естественных наук?

Улыбка исчезла с лица Хоу Жуя. Помолчав, он ответил:

— Студенты только и знают, что сидят в лабораториях над своими расчетами. Их не растормошишь. Правда, недавно некоторые студенты химического, физического и строительного факультетов стали разделять наши взгляды, но действуют они пока в одиночку. Думаю, однако, что создание союзов на этих факультетах не представит больших затруднений.

— Но, Хоу Жуй, нам нельзя повторять прошлых ошибок, — тихо сказала Дао-цзин, присаживаясь на скамейку. — Создание студенческого союза — нового единого Союза студенческого самоуправления университета — связано с развитием всего движения на целые годы вперед.

— Лу Фан, после твоего прихода прежде всего оживилась деятельность основного ядра — нас, трех членов партии. Затем пришел в движение второй слой — прогрессивные студенты, сочувствующие революции, и патриоты, которым дорога судьба родины. Что же касается третьей группы — обычных студентов, то в сложившейся новой обстановке они тоже подготовлены к активной деятельности. Да, забыл сказать… — улыбнулся Хоу Жуй. — В Ли Хуай-ин произошла какая-то разительная перемена. Она пришла к Лю Ли, расплакалась и сказала, что непременно хочет стать другой. Просила помочь. Она почему-то возненавидела японцев. Выходит из себя при одном упоминании о них. Поэтому перевыборы на английском факультете прошли вчера очень успешно. Кроме того, почтенный господин Дэн Юнь-чуань стал читать газеты, а на собрании группы впервые в жизни поднял руку за перевыборы союза.

— С Ли Хуай-ин что-то стряслось? — заинтересовалась Дао-цзин.

— Я тоже так думаю. Только она молчит. Надо будет поговорить с ней.

— Хорошо. Хоу Жуй, организация утвердила прием в партию новых членов: Хань Линь-фу и Мэй Хуэй.

— Значит, они могут принимать участие в нашей работе?

— Да. Хоу Жуй, есть еще одна хорошая новость: нашим руководителем будет Сюй Хуэй. Ты рад?

Хоу Жуй улыбнулся во все лицо:

— Еще бы! Она очень хорошо знает положение в университете. Только ей, наверное, нельзя действовать легально?

— Конечно. Охранка давно следит за ней. Придется принять меры предосторожности. Но как полезно это будет для нас! Спасибо тебе, Хоу Жуй! Теперь наша работа пойдет по-настоящему. Давай сегодня вечером соберем всех коммунистов и хорошенько подумаем, что нам делать дальше. Может быть, придет и Сюй Хуэй. Место сбора — у Лю Ли.

— Хорошо. Ее отец сочувствует нам. Все ясно!

Хоу Жуй ушел. Дао-цзин торопливо умылась, дочитала книгу и отправилась выполнять свою ежедневную работу: помимо университета, ей еще было поручено заниматься юридическим институтом. Она встретилась с рядом студентов, а в конце дня отыскала Ли Хуай-ин и Дэн Юнь-чуаня и поговорила с ними.

Вечером в комнате Лю Ли собралось пять человек. Заседание еще не начиналось. Хоу Жуй вслух читал статью:

«По сообщениям печати, с момента основания столицы здесь было казнено большое количество молодежи — свыше трехсот тысяч человек. А сколько пропало без вести в тюрьмах — не поддается никакому исчислению. Тяжело раненных при расстрелах закапывали живьем. Заключенным создавали невыносимую обстановку. Что такое ад по сравнению с этим?.. Раньше хватали под предлогом «красный», а сейчас преступлением считается «мешать дружеским связям»…»

Все не сводили с него глаз и готовы были слушать дальше, но Хоу Жуй прервал чтение:

— Это из обращения Коммунистической партии к шестому пленуму ЦК гоминдана.

— Мне только одно непонятно: почему от врага нужно требовать демократии? — резко возразила Лю Ли. — Очень нужны гоминдановским чиновникам всевозможные наши «декларации» и «обращения». Да они, вместо того чтобы читать их, все свободное время лучше потратят на поиски новых наложниц.

— Ты не поняла основного духа «Декларации от первого августа», — ответил Хоу Жуй. — Лу Фан помогла мне разобраться: от врага нужно требовать демократических форм правления, поскольку в его руках находится политическая власть. Это новая установка Центрального Комитета партии. Во временной гоминдановской конституции много говорится о высоких демократических идеалах. Мы должны разоблачать всю их несостоятельность. Если гоминдановцы не будут придерживаться своей собственной конституции, то, таким образом, они сами себя высекут. Манифест студенческих союзов десяти учебных заведений Бэйпина и Тяньцзиня — исключительно правильный и действенный шаг!

— Постойте! — вступил в разговор молчавший до сих пор У Юй-пин. — Вы узнаете стиль автора этой статьи? По-моему, ее написал Хуан Чэн из университета «Цинхуа». Он сейчас руководит Бэйпинской Ассоциацией студентов. Говорят, это исключительно талантливый, волевой и работоспособный человек. Редактируемый им журнал «Дунфанцзибай» пропагандирует диалектический материализм и пользуется благодаря этому большой популярностью. Несколько дней тому назад один студент показал мне переписанные от руки стихи Хуан Чэна. Замечательные стихи! Я их выучил наизусть. Хотите послушать?

— Хотим! — сказала Лю Ли.

У Юй-пин достал авторучку, продекламировал стихи и потом записал их в блокнот.

Хоу Жуй и недавно принятые в партию Мэй Хуэй и Хань Линь-фу окружили У Юй-пина и слушали его тихую и проникновенную декламацию. Лю Ли принесла чай и присоединилась к ним. Стихи выражали сокровенные думы молодых людей и поэтому захватили их.

— «Возвестят петухи неизбежное утро…» — замечательно! Как говорится, «у каждого это на уме, да не на языке», — доставая чашки, сказала Лю Ли.

В этот момент пришли Дао-цзин и Сюй Хуэй.

Хоу Жуй без лишних слов, по-деловому тут же открыл собрание. Затем слово взяла Дао-цзин. Она говорила, делая ударения на особенно важных местах:

— Товарищи, обстановка такова: после сформирования «антикоммунистического автономного правительства восточной части провинции Хэбэй» стало назревать создание другого правительства предателей — Хэбэй-Чахарского политического совета. Над родиной нависла серьезная опасность. Это ставит перед нами новые задачи. «Декларация от первого августа», провозглашенная партией, выдвинула необходимость объединения всех сил для прекращения гражданской войны и совместного выступления против японской агрессии. Поэтому мы должны как можно быстрее привести в движение тех, кто стоит на передовом рубеже защиты отечества. Конкретно будем говорить о Пекинском университете, который прославился своей борьбой во время «Движения 4 мая». За истекшие год-два он плетется позади других. Троцкисты, гоминдановские фашиствующие молодчики и прочие реакционные подонки развили здесь необычайную активность. Хотя за последнее время произошли изменения в лучшую сторону, однако этого далеко не достаточно. От нас требуется как можно скорее найти пути к изменению существующего положения. Наступает решительный момент. Вот почему мы и собрались сегодня.

Сюй Хуэй сидела в углу. На ее худом лице была довольная улыбка. «Как выросла Дао-цзин за эти несколько месяцев!» — думала она. Слушая сегодняшнее выступление Дао-цзин и наблюдая за ней, Сюй Хуэй вспомнила, как несколько лет назад Дао-цзин боялась даже выкрикнуть лозунг во время демонстрации на стадионе.

— Хочу сказать товарищам еще одну новость, — продолжала Дао-цзин. — Ли Хуай-ин, наша «королева», сильно изменилась в лучшую сторону. Причина — об этом нельзя говорить спокойно! — заключается в том, что ее опозорил японский офицер под покровительством местных предателей. Нам понятны ее гнев и страдания. Я вместе с Лю Ли говорила с ней. Это повлияло на нее, теперь она с нами. Перемена, происшедшая с Ли Хуай-ин, очень положительно сказалась на нашей работе, — закончила Дао-цзин.

Сюй Хуэй посмотрела на собравшихся.

— Товарищи! Международное и внутреннее положение также очень благоприятствуют нашей борьбе. Трудящиеся массы угнетенных стран мира поднимаются на героическую борьбу за национальное освобождение. Абиссиния борется против итальянских захватчиков. Египет — против английских. Все это вдохновляет китайский народ. У нас на родине Красная Армия победоносно дошла до севера Шэньси, где встретилась с нашими партизанскими соединениями. Это имеет огромное значение в нынешней обстановке. Партия недавно опубликовала обращение к народным массам Северного Китая, призывая их к совместному отпору врагу.

Несколько слов о наших студенческих делах. В студенческом движении в Бэйпине после четырехлетнего затишья сделан крупный шаг вперед. Манифест десяти учебных заведений Бэйпина и Тяньцзиня расширил рамки нашей деятельности, содействовал образованию Ассоциации студентов Бэйпина и Тяньцзиня. Во многих высших и средних учебных заведениях неизмеримо вырос авторитет нашей партии. Мы объединили широкие массы студентов и учащихся, оторвали их от древних книг и вовлекли в борьбу. Теперь о Пекинском университете. Я знаю, что мы понесли здесь в свое время крупные потери. Поэтому многие студенты впали в пессимизм и ни о чем, кроме учебы, не хотят слышать. Мы должны пробудить и сплотить их, вырвать из оцепенения. Первым шагом к этому, как мне кажется, должно быть создание общеуниверситетского Союза студенческого самоуправления. Нам следует взять в свои руки эту организацию, с тем чтобы она шла в ногу со всем городским студенческим движением. — Сюй Хуэй ясными глазами посмотрела на каждого из присутствующих, помолчала и заговорила снова: — Надо только иметь в виду, что нашим лозунгом должна быть борьба за национальное освобождение. Нам не следует повторять левые лозунги, чтобы не оттолкнуть тех, у кого еще недостаточно развито классовое сознание. В прошлом мы преждевременно раскрывали наши планы и поэтому не раз терпели урон.

Началось обсуждение предстоящей работы. Собрание затянулось до глубокой ночи.

Молодежь расходилась в приподнятом настроении. Дао-цзин и Сюй Хуэй продолжали разговор, шагая в темноте.

— Тебе нужно закрепить успех с Ли Хуай-ин, — сказала Сюй Хуэй. — Нужно будет обратить внимание и на Ван Сяо-янь, при удобном случае вернуть ее на нашу сторону. Следует собрать как можно больше фактов, разоблачающих подлинное лицо Ван Чжуна. Лишь только так удастся изолировать эту шайку и нанести ей сокрушительный удар.

— Ты права! — крепко пожала ей руку Дао-цзин.

 

Глава тридцать вторая

Поздний вечер в начале декабря. В порывах холодного северного ветра кружатся бесчисленные снежинки. Безмолвные улицы и переулки покрыты сплошным белым ковром.

Дао-цзин при свете лампы что-то пишет. Рядом еле теплится печка. Вдруг в дверь раздается стук. Это Цзян Хуа. Он пришел, невзирая на пургу. Дао-цзин помогает ему отряхнуть снег и раздувает печку.

— Снег идет? Холодно? — спросила она, подавая чашку кипятку. Ее лицо озарилось радостной улыбкой. — Знаешь, Цзян, сегодня союз, наконец, создан и принято решение вступить в Ассоциацию студентов Бэйпина и Тяньцзиня.

Цзян Хуа подошел к огню, с улыбкой посмотрел на Дао-цзин и ничего не ответил, как будто все это уже было ему известно.

Дао-цзин возбужденно продолжала:

— Спасибо партии за то, что прислала к нам Сюй Хуэй. Ты не представляешь, как я обрадовалась встрече с ней! С ее приходом работа пошла гораздо лучше. Не знаю, как у других, а у нас с курсом на Единый антияпонский национальный фронт не так-то все гладко было. Даже члены партии кое-чего сначала не понимали. Думали, что временное объединение с гоминданом — капитуляция. Сейчас картина совсем иная: основная масса студентов сплочена, а реакционеры изолированы. Ван Сяо-янь на собрании сидела с опущенной головой, как побитая, не смея смотреть людям в глаза. У Юй-пин на глазах у девятисот студентов разоблачил обезьяну Ван Чжуна. Нам удалось достать его расписку в получении денег от гоминдановского горкома, и У Юй-пин при всех зачитал ее. Студенты были вне себя от гнева. Ругаясь на чем свет стоит, они выгнали его с собрания. Хорошие новости! Правда?

Дао-цзин перевела дух и, к своему удивлению, обнаружила, что каждый раз при встрече с этим молчаливым, но располагающим к себе человеком она становится более жизнерадостной и веселой. Почему с другими ей никогда не удается так разговаривать, как с ним? Дао-цзин смутилась от этой мысли и покраснела, по быстро взяла себя в руки.

— Цзян, извини, — спокойным тихим голосом сказала она, — ты, кажется, хотел мне что-то сказать?

Теперь смутился Цзян Хуа. Решиться? Или не стоит? Как быть? Он густо покраснел и стал торопливо потирать руки над огнем, пытаясь этим скрыть свое волнение. Ему двадцать девять лет. Он никогда еще не любил, за исключением одного раза, еще мальчишкой в школе. Но разве может сравниться его теперешнее чувство с тем, что было тогда! Сколько он сдерживал себя и откладывал решительную минуту объяснения! Больше ждать он не будет. Цзян Хуа поднял голову, осторожно сжал руку Дао-цзин и, сдерживая дрожь, тихо произнес:

— Я хотел спросить тебя… Мы с тобой теперь товарищи, но могут наши отношения быть не только товарищескими…

Дао-цзин не могла оторвать взора от светящегося любовью лица Цзян Хуа. Его глаза, в которых таились и любовь и страдание, сказали ей все. Догадки подтвердились. Радоваться? Печалиться? Быть счастливой? Дао-цзин не могла отдать себе отчета. Сердце стучало, голова пошла кругом, ноги подкосились… Этот сильный и давно уважаемый ею человек будет любимым? Но ведь тот, которого она страстно любила и в течение многих лет часто видела во сне, не Цзян Хуа…

Дао-цзин отбросила в сторону эти мысли. В самом деле: такой несгибаемый коммунист, как Цзян Хуа, достоин самой глубокой ее любви. Почему она должна отвергать человека, который давно любит ее?

Дао-цзин молча посмотрела на Цзян Хуа и с нежностью в голосе ответила:

— Могут, Цзян Хуа. Ты мне очень нравишься…

Цзян Хуа минуту неподвижно Смотрел на нее, потом неожиданно протянул свои сильные руки и обнял Дао-цзин.

Было поздно, но Цзян Хуа не собирался уходить.

— Тебе пора. Скоро час. Приходи завтра.

Лицо Цзян Хуа светилось счастьем. Он опять обнял Дао-цзин и с дрожью в голосе прошептал ей на ухо:

— Почему ты меня гонишь? Я не пойду…

Дао-цзин выскользнула от него и пошла к двери. Поведение Цзянь Хуа ее встревожило, и ей даже стало немного больно.

На улице все было покрыто чистым белым снегом: крыши, земля, деревья. Налетал холодный ветер. Дао-цзин остановилась в безлюдном дворике, ноги увязли в снегу. В эту счастливую минуту ей невольно стало грустно: она не могла забыть Лу Цзя-чуаня. Ей представились его ясные, глубокие глаза, мрачная тюрьма, перебитые ноги… Навернулись слезы.

Дао-цзин одолевали сложные и противоречивые чувства. Она постояла на морозе, думая, что свежий воздух освежит ее. Потом, вспомнив, что Цзян Хуа сидит один в комнате, заторопилась обратно.

— Ты… ты еще не ушел? Тогда… тогда оставайся… — Дао-цзин зарделась и спрятала лицо на его широкой груди.

На рассвете, когда снятся самые счастливые и сладкие сны, в дверь вдруг кто-то постучал тихо, но тревожно. Цзян Хуа и Дао-цзин мгновенно проснулись и соскочили с кровати, вглядываясь в предрассветную мглу.

— Документы есть? Дай сюда, я их проглочу! — в волнении прошептала Дао-цзин и перевернула подушку в поисках бумаг.

— Спокойно! — сказал Цзян Хуа. Подкравшись к окну, он украдкой выглянул наружу.

Раздался повторный стук, и вслед за ним до них донесся слабый женский голос:

— Линь, открой! Это я, Сяо-янь…

Цзян Хуа отскочил от окна и стал торопливо одеваться. Дао-цзин, накинув на себя одежду, побежала открывать дверь. На пороге появилась возбужденная Сяо-янь, без очков, с растрепанными волосами. Увидев в комнате Дао-цзин мужчину, она невольно отступила, но потом, даже не поздоровавшись с Цзян Хуа, подбежала к Дао-цзин, обняла ее и расплакалась.

— Сяо-янь, успокойся. Что случилось? — ласково спросила Дао-цзин, как будто между ними ничего не произошло.

Но Сяо-янь рыдала у нее на груди.

Дао-цзин молча стала гладить подругу по плечам.

— Линь, я виновата перед тобой! Я… — Сяо-янь говорила с трудом. — Чжэн… Чжэн Цзюнь-цай — предатель! Лакей! Я, я только сейчас узнала об этом!

Ван Сяо-янь вновь залилась горькими слезами. Для нее это был тяжелый и неожиданный удар. Постепенно она успокоилась и смогла рассказать о случившемся.

Дай Юй в разговорах с нею называл себя секретарем Бэйпинского горкома партии. Ван Сяо-янь любила и уважала его, поэтому последние три месяца, когда она порвала отношения с Дао-цзин, она верила его клевете и составила о своей подруге совершенно ложное мнение. Но вместе с тем у нее постепенно крепли подозрения в отношении самого Дай Юя. В его словах и поступках было все больше и больше противоречий. Иногда он вел себя так, будто действовал по принуждению. Запах вина и пудры он пытался объяснить, ссылаясь на маскировку. Многочисленные подозрения в отношении личной жизни Дай Юя Ван Сяо-янь перенесла и на его политическое поведение. А секретарь ли горкома он вообще? На самом ли деле она, Ван Сяо-янь, член партии? Могут ли быть настоящими людьми Ван Чжун и ему подобные, если они занимаются травлей честных студентов? А случай с Линь Дао-цзин? Она стала наблюдать за ним.

Решив выяснить до конца, что же представляет из себя Дай Юй, Сяо-янь стала действовать энергично. Прежде всего нужно было выяснить, где он живет, кто его родные и друзья. Узнать это от Ван Чжуна не представлялось возможным. Любовь — ее первая, всепоглощающая любовь, ее грезы — твердила ей, что она не может расстаться с любимым, что все ее подозрения — это выдумка, проявление ограниченности и ревности, а Дай Юй, как говорит об этом он сам, хороший, честный товарищ, целиком посвятивший себя делу партии. Как бы она была счастлива, если бы это было так! Но действительность оказалась горькой. Прекрасные мечты, построенные на одной беззаветной преданности, рассеялись как мираж.

Однажды она осторожно последовала за Дай Юем по пятам. В одном из глухих переулков он постучал в ворота, покрытые ярким красным лаком. На стук вышла худая женщина средних лет в роскошной шубе. Дай Юй подал ей руку, но женщина оттолкнула ее, залепила ему пощечину и закричала: «Входи и жди меня!» После этого она скрылась, а Дай Юй вошел в ворота, словно нищий.

Сяо-янь была потрясена до глубины души. Кто эта женщина? Жена? Любовница? Но ведь он постоянно говорит ей, Сяо-янь, о своей любви и уважении, и в его глазах можно прочесть искреннее чувство?!

Сяо-янь несколько дней не могла смотреть на Дай Юя, а тот с надрывом в голосе лил перед нею слезы. На вопрос, кто та женщина, он отвечал, что это только товарищ по работе, что ей нужно маскироваться, чтобы ввести в заблуждение врагов. После этого случая Сяо-янь с болью в сердце руководствовалась его «указаниями», продолжая обманывать молодых студентов.

На общем собрании, вчера, когда У Юй-пин во всеуслышание зачитал расписку Ван Чжуна, Сяо-янь все стало ясно. Она не могла найти себе места. А ночью, вот этой, только что истекшей ночью, к ней пришел пьяный Дай Юй. Он выдавил из себя что-то несвязное и повалился на ее кровать как подкошенный. Сяо-янь вывернула его карманы и обнаружила письмо, странное удостоверение с непонятными условными знаками и какой-то список. Сяо-янь глянула на письмо, и ее поразило словно молнией.

Это было письмо Ху Мэн-аня. Он отвечал на вопросы Дай Юя и повелевал ему спокойно работать в университете, внимательно прислушиваться к голосу начальства и быть готовым к действиям. Перевод его в Наньчан не может состояться из-за структуры их организации. Все стало ясным! А в списке — фамилии коммунистов или активистов, подлежащих аресту. Удостоверение, разумеется, говорило о принадлежности Дай Юя к охранке! Оказывается, этот подонок давно добровольно стал предателем! Сяо-янь, как безумная, стала колотить Дай Юя до тех пор, пока не отбила себе все руки. Но тот так и не очнулся. Сяо-янь схватила бумаги и выскочила во двор.

Сяо-янь долго стояла на морозе. Часов около трех ночи из дома вывалился Дай Юй. Он нетвердой рукой схватил окоченевшую Сяо-янь и втащил ее обратно в комнату. Потом упал на колени и ударился в слезы, распинаясь в том, что виноват перед ней и партией. Он бичевал себя за слабость и утрату совести, каялся в совершенных преступлениях. Но Сяо-янь неподвижно лежала на кровати с остановившимся сердцем, пропуская мимо ушей его дьявольские речи. Ей казалось, что наступил конец света. Однако Дай Юй не собирался оставить ее. Он со слезами на глазах клялся в любви, и это еще сохраняло за ним какой-то человеческий облик. В его грязной душонке было маленькое светлое место… след благотворного влияния Сяо-янь.

Выслушав все объяснения, Сяо-янь по-прежнему осталась безучастной. Она машинально ходила по комнате, не замечая Дай Юя, который тоже ходил следом за ней, словно сумасшедший, распространяя вокруг себя винный перегар. Он говорил, что минутная слабость причинила ему непоправимый вред, что он обманул ожидания партии, что опытный враг воспользовался этим и шаг за шагом привел его на преступный путь, откуда нет возврата и спасения, что он не «по своей вине» ставил под удар товарищей. А женщина, которую видела Сяо-янь, — агент охранки. Она прибрала его к рукам, требует выполнения заданий и удовлетворения своей похоти. Ему ничего не остается делать, как беспрекословно подчиняться ее приказам, иначе — смерть. Когда он полюбил Сяо-янь, то попытался вырваться из этого преступного круга, зажить с ней «свободной» жизнью. После долгих колебаний и сомнений он решил написать Ху Мэн-аню и попросить перевода в другое место. Дай Юй клялся, что хотел жениться на Сяо-янь, как только избавился бы от этой женщины. Он любит ее, будет хорошим мужем и никогда не покинет. Сяо-янь ничего не хотела слышать. Она с болью думала: между ней и этим негодяем все кончено. Облокотившись на стол, Сяо-янь притворилась уснувшей. Дай Юй ушел пошатываясь, а Сяо-янь тут же побежала к Дао-цзин.

Рассказав все это, Сяо-янь вновь залилась слезами:

— Линь! Конец мне! Спаси!..

— Сяо-янь, все можно начать снова… — с болью и со страданием на лице тихо произнесла Дао-цзин, вытирая слезы на щеках Сяо-янь. — Но откуда ты узнала, где я живу? Странно…

— Я тоже однажды пошла следом за тобой, но ему, этому прохвосту, не сказала. Линь, что же мне делать, как жить дальше? Как поступить с ним? — спросила Сяо-янь, вытирая платком покрасневшие глаза и глядя поочередно то на Дао-цзин, то на Цзян Хуа.

— Сяо-янь, а куда ты дела бумаги Дай Юя? — спросил Цзян Хуа.

— Он отнял.

— Да-а… — Цзян Хуа задумался. — Сяо-янь, я хочу предупредить тебя, что тут дело не только в твоих с ним отношениях. Поэтому одними переживаниями дела не поправишь. Ты это понимаешь?

— Что? — спросила Сяо-янь, повернув к нему свое заплаканное лицо. — Я ни о чем не думаю. Я пришла лишь сказать, что виновата перед Дао-цзин, и попросить у нее прощения.

— Не говори об этом! — перебила ее Дао-цзин и схватила за руку. — Сяо-янь, я вижу, ты очень устала. Иди полежи.

Цзян Хуа и Дао-цзин взяли ее под руки и уложили на кровать.

— Дело может принять такой оборот: Дай Юй протрезвеет, вспомнит, как глупо себя вел, рассказывая «бредни», и как, кроме того, важнейшие для него документы побывали у тебя в руках, и задумает какое-нибудь грязное дело… В таком случае, как подсказывает логика, если ты откажешься быть орудием в его руках, он начнет бояться тебя, даже может возненавидеть и захочет уничтожить. Ты об этом думала?

— Нет, — закрыла глаза Сяо-янь, и ее лицо стало мертвенно бледным, — этого не может быть. Он не сможет! Нет, он любит меня!..

Тут Дао-цзин не вытерпела:

— И ты еще можешь так говорить о нем? Как? Ты веришь в его любовь? Не играй с огнем!

Сяо-янь молчала, закрыв глаза. По ее щекам катились слезы.

— Сяо-янь, как бы там ни было, а бдительность всегда полезна, — дружески сказал Цзян Хуа. — Она нужна не только тебе, но и всем нам. Суди сама: этот агент охранки составил черный список и собирается предпринять в отношении нас жестокие меры. Мне кажется, что тебе и Дао-цзин лучше спрятаться куда-нибудь на несколько дней. Твоих домашних тоже следует предупредить, причем поскорее. Да, Сяо-янь, а ты не запомнила, чьи фамилии были в списке?

— Всех не помню, — вытерла слезы Сяо-янь. — Были там Хоу Жуй, Ли Хуай-ин и она, — Сяо-янь показала на Дао-цзин.

Дао-цзин посмотрела на Сяо-янь, которая сидела вся в слезах, и вытерла ей глаза.

— Вот видишь: даже Ли Хуай-ин и та попала в черный список. Какой же он опасный негодяй! Ты убедилась в этом? Поэтому нам следует прислушаться к совету Цзян Хуа. Знаешь, Янь, мне было очень больно, когда ты отдалилась от меня. А сейчас я рада вновь видеть тебя со мной. Ладно, не будем вспоминать старое. Давай лучше подумаем, что нам делать. Я могу тебя спрятать в одном месте. Согласна?

— Хочу еще раз поговорить с ним, — просящим тоном сказала Сяо-янь. — Не беспокойся, я не поверю ему, я вернусь.

— Янь, я не разрешаю тебе этого делать! — решительно сказала Дао-цзин и притянула ее к себе. — Пошли отсюда скорее, пока он не узнал, где мы находимся. Если Дай Юй не найдет тебя дома, то, вероятно, придет сюда. Цзян Хуа, ты уходи первым, а мы за тобой. Студенты приютят нас на несколько дней.

Цзян Хуа ласково посмотрел на Дао-цзин и что-то сказал ей на ухо. Потом подошел к Сяо-янь, пожал ей руку и направился к двери.

— Это из-за меня приходится вам расставаться, — печально посмотрела Сяо-янь вслед Цзян Хуа. — Дао-цзин, пошли и мы. Я не желаю встречаться с Дай Юем!

 

Глава тридцать третья

Дай Юй проспал у себя в номере почти целый день. Протрезвев, он вспомнил о ссоре с Сяо-янь и встревожился. За эти дни события развивались крайне неблагоприятно для него: в Бэйпине резко возросло студенческое движение, в одних институтах создавались союзы студенческого самоуправления, в других — союзы сопротивления Японии и спасения родины. В Ассоциацию входили новые и новые студенческие организации. Его агентуру выбрасывали отовсюду, как мусор. За это Дай Юй получил серьезный нагоняй от хозяев. Ему сделали предупреждение. Расстроенный этим, он мертвецки напился. А тут свалилась еще одна неприятность: Ван Сяо-янь распознала его подлинное лицо. Плохи дела. Раньше Сяо-янь была единственной искоркой в его опустошенной душе. А сейчас из-за этого проклятого вина все рухнуло. Что же делать? Как выпутаться? У Дай Юя не было даже желания встать и умыться. Он лежал в полутемной комнате и в мучительных раздумьях курил одну сигарету за другой. Шторы на окнах были спущены, висевший в комнате дым резал глаза.

В два часа дня он встал и открыл окно. Свежий, холодный воздух и лучи солнца ударили ему в лицо. Он взъерошил волосы, откашлялся, торопливо захлопнул окно.

Есть не хотелось. Дай Юй начал приводить себя в порядок: умылся, причесался, освежился одеколоном, надел белоснежную рубашку, костюм кофейного цвета и пальто, а на напомаженную голову — английскую фетровую шляпу.

Он решил идти к Сяо-янь.

По его предположениям, дальнейшие отношения с Сяо-янь должны сложиться следующим образом: естественно, Сяо-янь разочаровалась в нем, увидев секретные бумаги, но она любит его, очень любит. Как говорится, «зерно сварилось и превратилось в кашу». Пусть попереживает. Что ей еще остается делать? Только надо найти более утонченный способ «объяснения», с тем чтобы горячие слезы снова растопили ее любовь к нему. Разве может так быстро изменить свое отношение к нему эта цельная и честная девушка?

Сяо-янь дома не оказалось. Она ушла еще рано утром.

Дай Юй побежал в университет, облазил общежития, аудитории, но ее нигде не было. Он удивился. Куда она могла деться? Он решил поискать ее у подруг. Опять бесполезно. Пришлось опять пойти к ней домой в надежде дождаться ее и объясниться.

Госпожа Ван стала занимать его разговором, налила чай. Профессор Ван Хун-бинь сел на своего любимого конька.

— Цзюнь-цай, ты знаешь, что происходит у нас в университете? — с жаром начал он. — Не только мальчишки пришли в движение, но и мы, старики профессора. Все говорят о спасении родины. У нас тоже вскипела кровь, и мы вместе с другими обсуждаем нависшую над страной опасность! Тут не останешься безучастным. Верно ведь? — стукнул он кулаком по столу, встал и громко расхохотался.

Сидевший на софе Дай Юй испуганно сжался и побледнел, но тут же овладел собой и сочувственно заулыбался:

— В таком возрасте беспокоитесь о государственных делах! Вот уж поистине… Ваш пример вдохновляет нас, молодежь, на большее.

Профессор махнул рукой:

— Что ты, Цзюнь-цай! Кто я такой? Как говорит Маркс, массы — вот кто подлинный герой и творец истории. Одиночка так слаб, что не одолеет трудного пути. Скажу тебе, Цзюнь-цай, что в науке старые профессора сильны, а когда заходит речь о любви к родине, революции, борьбе, то тут первое слово предоставляется вам, молодым. Я видел, как на днях студенты, позабыв обо всем на свете, кричали о спасении родины. У меня даже слезы выступили на глазах. — Профессор сдвинул очки и вытер набежавшую слезу.

— Ох уж этот старик! — поспешно вмешалась в разговор супруга профессора. — Цзюнь-цай, ужинай у нас. Сяо-янь как ушла утром, так до сих пор не появляется. Уж не поссорились ли вы вчера вечером?

Дай Юй отрицательно покачал головой:

— Нет. Мы только выяснили, что у нас с ней разные взгляды на методы нашей работы. Сейчас обстановка крайне напряженная. Японцы с каждым днем продвигаются все дальше и дальше. Сяо-янь очень пассивна, я ее немного пробрал, а она рассердилась. Вот я и пришел сегодня, чтобы принести извинения.

— Пустяки! — громко сказал профессор. — Сяо-янь еще девчонка, нечего ей проявлять характер. Не беспокойся, она придет, и я с ней поговорю…

— О чем? — спросила его жена. — Что мы понимаем в их делах? Ну, ладно, вы тут беседуйте, а я пойду готовить. Скоро придет дочка и захочет кушать.

Профессор Ван Хун-бинь опять начал говорить о событиях в стране. Дай Юй выдержал паузу и как бы невзначай спросил:

— Вы только что говорили об участии профессоров в собраниях. Кто же это? Вероятно, я их знаю.

— Да, многие ходят, — неопределенно ответил профессор, вспомнив о том, что они договорились не сообщать никому из посторонних фамилий участников. Хотя Чжэн Цзюнь-цай и был женихом дочери, однако профессор не мог нарушить уговора.

Старик громко рассмеялся, как будто забыв, о чем только что спрашивал его Дай Юй:

— Цзюнь-цай, расскажи о своих делах. Как работа? Наверное, идет успешно?

— Потихоньку… Устал я, — выпучив рыбьи глаза, уныло ответил Дай Юй и под нос себе прошептал: — У-у, лиса старая, дьявол красный! В список тебя надо!

Сяо-янь не возвращалась. Профессор и его жена стали волноваться. Они позвонили в университет, потом подругам дочери. Везде отвечали, что Сяо-янь никто не видел. Дай Юй тревожился еще больше, чем родители. Его надежды рушились. «Покончила с собой? Или сбежала к коммунистам?» — лихорадочно думал он. Ни то, ни другое ничего хорошего для него не сулило. А последнее предположение вызывало озноб.

Дай Юй ушел в одиннадцатом часу. Ему нужно было предпринять срочные меры. Он шел один по темному переулку, втянув голову в плечи. Дул пронизывающий ветер. «Убить ее? Нельзя. Тогда я пропал…» Внезапно Дай Юй вспомнил добрые и ласковые глаза Ван Сяо-янь, и его пронзило словно током. Он, шатаясь, прошел несколько шагов, потом овладел собой. «Арестовать Ван Хун-биня и от него узнать фамилии профессоров. Этим будут возмещены все убытки». Дай Юй пощупал в кармане, как величайшую драгоценность, свой черный список и успокоился. Холодная усмешка скривила его губы.

Дай Юй вошел в длинный узкий переулок. Рикш поблизости не было, и пришлось идти пешком. Вдруг, словно из-под земли, перед ним вырос человек, и железные руки схватили Дай Юя за горло. Его окружили трое неизвестных. Дай Юй захрипел.

— Предатель! Собака! Узнаешь? — донеслось до него.

Голос был удивительно знаком. Как в тумане Дай Юй увидел Юй Чана, с которым когда-то ехал в машине, и ему все стало ясно. «Конец! Может быть, они отпустят меня, как тогда в машине?» — пронеслась в его сознании последняя надежда, и он хотел крикнуть: «Пощадите! Я больше никогда не буду этим заниматься!» Но сжимавшие его шею руки уже сменила прочная веревка, и Дай Юю стало нечем дышать.

— Ты продолжал предавать товарищей, по-прежнему по дешевке торговал своей поганой душонкой! — звучал голос Юй Чана. — Твои руки обагрены кровью революционеров. Тебе этого показалось мало. Захотел еще пролить кровь студентов? Нет тебе пощады! Сейчас будет приведен в исполнение смертный приговор, вынесенный китайским народом! — Юй Чан повернулся к стоявшему рядом товарищу: — Обыскать!

В мгновение ока в руках спутника Юй Чана оказались преступный черный список, удостоверение агента охранки и прочие документы.

В переулке стояла гробовая тишина. Казалось, что весь мир замер. Стих даже ветер. Звучал лишь суровый и ясный голос Юй Чана. Его устами говорил китайский народ.

В ночном небе насмешливо сверкали звезды, глядя на лежавшего в переулке Дай Юя. Таков был конец этого презренного изменника.

* * *

Взволнованный Ван Хун-бинь, заложив руки за спину, взад и вперед ходил по узкой комнатке своего приятеля.

За столиком в полном молчании с опущенной головой сидела Ван Сяо-янь. Она осунулась и выглядела лет на десять старше.

Наконец профессор остановился и, сдерживая себя, тихо спросил:

— Сяо-янь, ты не должна так волновать отца! Говори мне, что случилось? Почему ты так переживаешь? Почему гоминдановцы ворвались к нам и хотели арестовать тебя? К счастью, никого не оказалось дома. Куда же мы денемся теперь? Что случилось?

— Папа, не говори только ничего маме, — посмотрела на отца расстроенная Сяо-янь. Слезы мешали ей говорить. — Прости меня за неприятности, которые я тебе доставила. Мама надеялась на меня, а я…

Ван Хун-бинь изменился в лице. Он не мог понять, что случилось с дочерью. Подойдя к Сяо-янь, профессор погладил ее по растрепавшимся волосам:

— Сяо-янь, дочка моя. Не надо… Что у тебя произошло с Цзюнь-цаем? Я заметил, что последнее время вы постоянно ссоритесь.

— Папа! — Сяо-янь порывисто приподнялась. В ее безжизненных глазах мелькнула решимость. — Он подлец и предатель. Шпион! Он погубил меня!.. — Сяо-янь уронила голову на стол и затряслась от рыданий.

Изумленный Ван Хун-бинь снял, потом надел и опять снял очки. Он не знал, куда девать свои большие руки. Постояв около двери, он осторожно приподнял ее голову и ласково сказал:

— Девочка моя, как же так получилось, что он хотел арестовать нас? Расскажи-ка отцу… Нет, лучше не надо. Мне все понятно! — решительно махнул он рукой и гневно посмотрел перед собой, словно воочию увидел Дай Юя. — Понятно! Шпион и предатель! — прошептал он сквозь зубы. — Прикидывался порядочным человеком, а оказался негодяем. Раз так, то нечего расстраиваться. Пусть он занимается своим подлым делом, а мы будем работать. Посмотрим, чья возьмет!

— Его уже нет в живых. Казнили… — еле слышно прошептала Сяо-янь и этим окончательно изумила отца.

Профессор чуть не лишился дара речи и уставился на дочь:

— Удивительная история — как в романе! Сяо-янь, это правда?

Ответа не последовало. По бескровному лицу и плотно сжатым губам Сяо-янь было видно, что в ней происходит напряженная внутренняя борьба. Она гнала от себя всякие воспоминания об этом мерзком человеке.

— Сяо-янь, не надо падать духом, — спокойно сказал Ван Хун-бинь, усаживаясь на стул и с любовью глядя на дочь. — События развиваются так стремительно. От вас, молодежи, требуется удвоить усилия, забыть старое и начать все заново. Да, скажи, пожалуйста, коммунисты не подозревают тебя? Доверяют? — профессор строго нахмурил брови.

— Папа, я помирилась с Линь Дао-цзин, — улыбнувшись, ответила Сяо-янь. — Это он поссорил нас. Ты спрашиваешь, доверяют ли мне коммунисты? Конечно! И полностью доверяют. Я бы совсем пропала, если бы партия не спасла меня.

В комнату торопливо вошла мать. В тот вечер, когда ушел Дай Юй, она получила записку от Сяо-янь и вместе с мужем скрылась из дому. Мать слышала весь разговор и переживала за дочь:

— Дочка, маленькая моя… Эта скотина…

К Сяо-янь вернулось спокойствие:

— Не волнуйся, мама. Вы можете вернуться домой. Гоминдановцы не посмеют тронуть вас. Им не позволит это сделать общественное мнение. Меня ждет Линь Дао-цзин. У нас много работы. Ассоциация готовит грандиозную демонстрацию. Папа, ты знаешь об этом?

Родители были и удивлены и успокоены ее твердым и уверенным тоном. Ван Хун-биню теперь казалось, что вся грязь и мрак навеки миновали его дочь. Он вздохнул полной грудью.

— Собирается гроза. Посмотри, как смело летают молодые орлы!

 

Глава тридцать четвертая

Вечером 8 декабря 1935 года начались мощные студенческие волнения, вошедшие в историю как «Движение 9 декабря».

Но Дао-цзин свалилась с ног. С высокой температурой она лежала в забытьи в опрятной комнатке общежития, куда недавно переехала. Вокруг топившейся печки сидели Сюй Хуэй, Сяо-янь и Хоу Жуй и тихо беседовали.

— Когда она заболела? Врач был? — спросила Сюй Хуэй у Сяо-янь.

— Был. Сказал, что сильная простуда. Она за эти два дня переутомилась, день и ночь на ногах: всюду бегала, беседовала с людьми, организовывала борьбу с реакционно настроенными студентами, ничего не ела — вот организм и не выдержал, — ответила Сяо-янь.

— Да, она переутомилась, — покачал головой Хоу Жуй.

— Надо следить за ней, — тревожно проговорила Сюй Хуэй, глядя на Дао-цзин.

Дао-цзин проснулась и с трудом посмотрела на своих товарищей.

— Когда вы пришли — я не заметила. Сюй Хуэй, на завтра все готово? Никаких изменений?

— Никаких, — наклонившись к больной, ответила Сюй Хуэй. — Тебе нельзя волноваться. Хоу Жуй, как ты думаешь, сколько студентов пойдет завтра на демонстрацию?

— Трудно сказать. Сегодня вечером и завтра утром будем продолжать агитацию. По-моему, человек двести-триста наберется.

Дао-цзин приподнялась на кровати и в волнении произнесла:

— Сюй Хуэй, стоит только начать, как все взорвется словно вулкан. Масса людей пойдет!

— Тебе же говорили, иго нельзя волноваться! Зачем поднялась? — сердито сказала Сяо-янь, укладывая Дао-цзин обратно в постель.

— Обширен наш Север, но не осталось ни клочка земли, не занятого японцами, — обратилась Сюй Хуэй к присутствующим. — Мы об этом скажем завтра в манифесте. Он отразит антияпонские настроения широких масс народа. Ассоциация учла их требования и выступила с лозунгом организовать демонстрацию. Правильно? Ну, мне пора идти. Сяо-янь, идем со мной, но потом ты вернешься: нужно посмотреть за больной. А ты, Дао-цзин, лежи и не вставай. Завтра я опять приду. Да, между прочим, Цзян Хуа просил передать тебе, что он зайдет после демонстрации. Наберись терпения!..

Сяо-янь и Хоу Жуй поправили одеяло, налили воды и, подбросив угля в печку, ушли.

«Он придет завтра!» — радостно подумала Дао-цзин и задремала. Ведь они не встречались после той памятной ночи.

Вскоре вернулась Сяо-янь и заботливо склонилась над Дао-цзин.

Едва рассвело, она была уже на ногах и стала одеваться, боясь сделать лишнее движение, чтобы не разбудить подругу. Но Дао-цзин тоже проснулась, с трудом села в кровати и зажгла свет. Сяо-янь бросилась к ней:

— Не выдумывай! Ты вся горишь!

Дао-цзин улыбнулась и потянулась за одеждой.

— Пустяки. Жар спал. Мне полегчало. Похожу — и станет еще лучше.

Сяо-янь покраснела от волнения и схватила Дао-цзин за руку:

— Дао-цзин! Сюй Хуэй просила меня смотреть за тобой. Я перед ней в ответе. Ты никуда не пойдешь!

— Ты в ответе перед Сюй Хуэй, а я перед кем? Не надо обо мне беспокоиться. — Дао-цзин торопливо ополоснула лицо и причесалась. — Сяо-янь, хорошая моя, не сердись. Дел много, как же тут усидишь на месте? Лучше идти. Нельзя нам с тобой сидеть сложа руки в этот великий день.

Продолжая разговаривать, Дао-цзин увлекла за собой Сяо-янь на улицу.

Было еще темно и холодно. Дул сухой колючий ветер. Ослабевшая Дао-цзин покачнулась и упала. Сяо-янь подхватила ее и потащила обратно домой. Но Дао-цзин быстро пришла в себя.

— Дао-цзин, иди ложись в постель! Не беспокойся, я все сделаю за тебя! Если я пролью кровь, то это будет и твоя кровь… — со слезами на глазах уговаривала ее Ван Сяо-янь.

Дао-цзин облокотилась на ее плечо и что-то хотела сказать. В предрассветной тиши вдруг отчетливо послышалась песня — суровая и торжественная. Казалось, что она исходит из самого сердца земли и несет необычайную силу людям. Дао-цзин и Сяо-янь повернулись в ту сторону, откуда доносилось пение, и прислушались, застыв в строгом молчании:

Песня не была для них новой, но на рассвете, перед предстоящей им яростной схваткой, она прозвучала совсем по-новому — величественно и сильно. Кровь вскипела в жилах. Это призыв к штурму, к борьбе! Дао-цзин выпустила из рук плечо подруги и взволнованно сказала:

— Иди скорее! Жду от вас добрых вестей!..

Весь день она пролежала в кровати, не сомкнув глаз. Временами она напрягала слух. На улице ей чудились людской говор и мощные призывы, сливавшиеся с бурными порывами ветра. Казалось, что они приходят из другого мира и сотрясают ее комнатку, заставляя сердце биться учащеннее.

Наконец стемнело. За окном продолжал завывать ветер. Мела поземка. Дао-цзин съежилась под одеялом и заснула, устав от томительного ожидания. Холодный сквозняк заставил ее открыть глаза и зажечь свет. Перед кроватью стояли, дрожа всем телом, Ли Хуай-ин и Ван Сяо-янь.

— Вернулись! Ну, как там? — хватая их за руки и пытаясь сесть, взволнованно спросила Дао-цзин.

— Л-лежи! Мы… мы з-з-замерзли! — еле выговорили девушки.

Их лица посинели, а волосы обледенели. Шуба на Ли Хуай-ин стояла коробом. Но настроение у обеих, особенно у Ли Хуай-ин, было необычайно приподнятым.

— Расскажите, как все было? Не томите! — Дао-цзин сняла с себя куртку и протянула ее Ли Хуай-ин: — На, надень скорее. Твоя шуба стала куском льда.

Та внезапно бросилась на шею к Дао-цзин.

— Сколько лет я бродила в потемках и лишь сегодня поняла, как должен жить человек! — смеясь и плача, сказала она.

Ван Сяо-янь оттащила ее со словами:

— Хуэй-ин, ты что это? Мы же должны поздравлять друг друга!

Дао-цзин, забыв про болезнь, вскочила. Легко одетая, она стояла посреди холодной комнаты и пожимала руки своим подругам:

— Как же вам досталось! Идите скорее к себе, переоденьтесь! Я буду вас ждать.

Лед на волосах Сяо-янь и Ли Хуай-ин растаял, и вода потекла им на лицо.

— Ложись сию же минуту! — подталкивая Дао-цзин, сказала озябшая Ван Сяо-янь. — У тебя жар! А за нас не волнуйся. Нас на Ванфуцзине полицейские облили из пожарной кишки, и то ничего. Мы скоро придем.

— Вы Сюй Хуэй видели? Как она?

— Уже вернулась. Скоро тоже придет к тебе. А почему ты не спрашиваешь про Цзян Хуа? Ты должна беспокоиться и о нем! — оживилась Ван Сяо-янь.

Но Дао-цзин мимо ушей пропустила этот вопрос:

— Ладно. Иди-ка лучше переодевайся!

Лишь оставшись одна, Дао-цзин вспомнила про Цзян Хуа.

После той памятной ночи они не виделись вот уже целый месяц! Разлука есть разлука. Сколько тревожных мыслей несет она с собою! За это время Цзян Хуа удавалось через товарищей на словах передавать, что он жив-здоров и что, как только выберет время, навестит ее. Но день за днем прошло уже полмесяца, потом месяц, а Цзян Хуа не появлялся. «Пусть не приходит, лишь бы у него все было хорошо!» — думала Дао-цзин.

Вскоре вернулась успевшая переодеться Ван Сяо-янь. Ли Хуай-ин задерживалась. Сяо-янь не утерпела и стала подробно рассказывать о всех событиях этого необыкновенного дня подругам, которые не ходили на демонстрацию.

По ее словам, дело было так.

Ранним утром 9 декабря студенты Пекинского университета начали стекаться к воротам Дунчжаймынь. Было холодно. Шарфы покрывались инеем, но молодой задор взял верх над морозом. Ли Хуай-ин пришла в роскошной меховой шубе и ботинках на высоких каблуках, вызвав немало удивленных взглядов, но это ее не смутило, и она звонким голосом крикнула:

— Товарищи! Покинем башню из слоновой кости! Выйдем из аудиторий! Все на борьбу в это опасное для нации время!

Ей дружно ответили. Пример Ли Хуай-ин подействовал и на тех, кто раньше колебался. Студенты гурьбой направились на Дунчананьцзе. Там уже волновалось море голов.

«Долой японский империализм!», «Долой движение за автономию и раздел нашей земли!», «Кровью проложим дорогу к жизни!» — неслись отовсюду страстные призывы, разрывая тишину древнего города.

Студенческая делегация направилась с петицией к властям. В петиции выдвигались шесть требований: первое — долой тайную дипломатию; второе — долой раздел территории страны; третье — гарантировать народу свободу слова, собраний и патриотических движений; четвертое — прекратить гражданскую войну в стране; пятое — прекратить аресты патриотов; шестое — немедленно освободить студентов, арестованных за патриотическую деятельность.

Требования были четкими и справедливыми, однако Сун Чжэ-юань под каким-то предлогом отказался принять делегацию. Тогда началась грандиозная демонстрация.

Улицу заполнили колонны. Тесно сплоченными рядами шла молодежь, выкрикивая лозунги и разбрасывая листовки. К ней стихийно присоединялись рабочие, служащие, лоточники, рикши и даже домашние хозяйки. Прозревшие люди гневно кричали. Прекратилось движение транспорта. На пути демонстрантов встали солдаты и полицейские. Зловеще поблескивали штыки. В районе Сидань колонны были рассеяны угрозой применения оружия. Тотчас же вступили в действие связные, выделенные от каждого учебного заведения, и вскоре студенты, просочившись к центру окольными переулками, вновь собрались на улице неподалеку от Сиданьского пассажа и двинулись дальше. На улице Хугосы демонстранты остановились около университета «Фужэнь». В университет ворвался страстный призыв. Студенты побросали занятия, выбежали на улицу и влились в колонны. Демонстрация двинулась дальше, нарастая по дороге. Огромные массы людей запрудили Ванфуцзин и приближались к посольскому кварталу. Тут им опять преградили дорогу вооруженные до зубов солдаты и полицейские. Они пустили в ход пожарные брандспойты. В морозном воздухе над головами демонстрантов пронеслись струи ледяной воды. Впереди ощетинились штыки. Гоминдановцы решили любыми средствами разогнать патриотов, но в наступивших сумерках по-прежнему гремели лозунги. Студенты смело шли вперед. Тогда в ход были пущены сабли, плетки, дубинки, штыки. Полилась кровь, но люди не дрогнули.

Началась схватка с войсками. Выбившаяся из сил студентка оступилась и упала. На нее обрушились удары палачей. Обливаясь кровью, девушка продолжала кричать:

— Люди! Организуйтесь и вооружайтесь! Китайский народ, поднимайся на спасение Китая!

Борьба продолжалась до тех пор, пока зимнее солнце не скрылось за Сишаньскими горами и штаб демонстрации не отдал распоряжения разойтись во избежание дальнейших жертв.

Ван Сяо-янь достался по плечу удар дубинкой, а Ли Хуай-ин оказалась совершенно невредимой. Верткая, как обезьяна, она сновала в бурлящей толпе, взяв на себя роль разведчика. При виде полицейского с саблей она кричала: «Осторожно!» Упавших Ли Хуай-ин поднимала. Один раз полицейский замахнулся на нее рукояткой сабли, но она хладнокровно спросила: «Чего дерешься? Не видишь, мне здесь пройти надо!» Ее уверенный тон и дорогая шуба сбили того с толку. Когда подруги возвращались обратно, Ли Хуай-ин, поддерживая раненую Сюй Хуэй, с улыбкой сказала: «В сражении нужны и смелость и расчет».

— Сегодня я по-настоящему поверила в наш университет! — закончила свой рассказ Сяо-янь. — Я думала, что у нас уже не будет того подъема, который был «4 мая» и «18 сентября», но теперь думаю совсем по-другому. Да, когда мы проходили по улице Шатань, к демонстрации присоединилась еще большая группа студентов из университета. Борьба подняла всех.

Несмотря на то, что много юношей и девушек ушло ранним утром на сборный пункт, в университете осталось еще немало студентов. Они направились в аудитории, библиотеку, на спортплощадки. Когда основная колонна приближалась к университету, по указанию штаба подбежали связные и закричали: «Пекинский университет! Поднимайся!», «Друзья, возродим дух «4 мая»!» Словно искра пронеслась по общежитиям, аудиториям, лабораториям, библиотеке, стадиону. Отовсюду стали сбегаться студенты и собираться у ворот. Вскоре они присоединились к рядам борцов. А когда в колоннах стали кричать: «Приветствуем участие студентов Пекинского университета!» и «Пекинский университет, возрождай славные традиции «Движения 4 мая»!», Хоу Жуй побежал на стадион и ударил в колокол, которым обычно давали сигнал окончания занятий. Да, это было похоже на то, что пришел конец курсу Ху Ши: «Учебой спасай родину!»…

Вошла, прихрамывая, Сюй Хуэй. На ее лбу виднелись запекшиеся пятна крови. Не дав Дао-цзин и рта раскрыть, она подскочила к кровати:

— Ну как? Лучше? Температура еще есть?

Дао-цзин пожала ей руку:

— Сюй Хуэй, ты почему не пошла в больницу? Такие раны очень опасны.

— Ты волнуешься, как старенькая мама, — Сюй Хуэй заботливо поправила на ней одеяло и улыбнулась. — Не беспокойся. Легкие царапины. Стоит ли идти в больницу? Лучше расскажи, как твои дела.

— Хорошо. А потерь много? Кого арестовали?

— Двух студентов из педагогического серьезно ранили штыками. Много потерь и у нас. Еще не подсчитали. Арестовано… Пока только знаем, что арестовано свыше десяти человек.

— Что дальше намечено? — тревожно спросила Дао-цзин, внимательно глядя на Сюй Хуэй.

— Да. И я тоже об этом хотела спросить, — присоединилась Сяо-янь.

Сюй Хуэй выпрямилась, хотела налить себе чаю, но, заметив, что чайник пустой, покачала головой:

— Соседи тоже ходили на демонстрацию? Так ты и сидишь без капли воды? Да-а… Вы спрашиваете, что будем дальше делать? — Сюй Хуэй задумалась, потом улыбнулась. — Направлять студенческое движение в русло борьбы рабочих и крестьян! Вулкан уже действует! Пусть все зло и мрак сгорят в потоке его лавы!

Сюй Хуэй говорила так, будто произносила клятву.

 

Глава тридцать пятая

На третий день после демонстрации Дао-цзин стало лучше, хотя она все еще была очень слабой. Чтобы дать ей окончательно выздороветь, а также чтобы уберечь от врагов, Сюй Хуэй категорически запретила ей выходить на улицу. Дао-цзин пришлось отлеживаться и читать — она оказалась надолго оторванной от внешнего мира.

Цзян Хуа 9 декабря так и не пришел. Он появился лишь на третий день вечером.

Весь светясь радостью, потирая замерзшие руки, он ласково сказал:

— Теперь, наверное, ничто не помешает нам быть вместе… целый месяц.

— Правда? — не веря себе, спросила Дао-цзин и положила свою руку в его большую ладонь. — Это правда, Цзян Хуа? Но как ты плохо выглядишь! Уж не заболел ли? — встревожилась Дао-цзин.

— Нет, нет, не заболел. А ты как? — улыбнулся Цзян Хуа и прилег на кровать.

Дао-цзин с беспокойством посмотрела на него:

— Не может быть. Если бы у тебя было все в порядке, то не выглядел бы таким желтым. Попал в переплет?

Цзян Хуа навалился на подушку и устало закрыл глаза:

— Нет. Штаб демонстрации находился в кафе неподалеку от университета и не подвергся нападению. Но вчера вечером две сотни полицейских окружили Северо-Восточный университет и стали хватать руководителей демонстрации как раз в то время, когда мы были там. Но нам повезло: мы перемахнули через стену и ушли от погони. Было много снега, и когда я перелезал, то поскользнулся и свалился на какие-то доски у стены. Вот и ушибся.

— Чем спокойнее говорил Цзян Хуа, тем больше нервничала Дао-цзин:

— Дай-ка я посмотрю, где ты ушибся.

Но Цзян Хуа воспротивился:

— Не надо. Уже все прошло!

Он взял ее за руки и тихо спросил:

— Дао-цзин, ты знаешь, к чему привела демонстрация? В Бэйпине началась студенческая забастовка. На нее откликнулись студенты всей страны. Невзирая на невероятные трудности, нашей партии удалось зажечь факел борьбы среди студентов!

— Да, я знаю об этом. — Дао-цзин прижалась к лицу Цзян Хуа и перевела разговор на другую тему: — Ты устал? Мы так давно не виделись… Ты знаешь, что я сейчас хочу? Чтобы мы больше никогда, никогда не расставались!

Цзян Хуа в знак согласия кивнул головой. На его бледном лице появилась счастливая улыбка. Он медленно приподнял отяжелевшие веки и крепко сжал руки Дао-цзин:

— Дао-цзин, мне уже двадцать девять лет, и лишь сейчас я впервые полюбил… тебя. Ты так похожа на мою маму, поэтому я отдаю тебе свое сердце и любовь. Всеми силами хочу дать тебе радость и счастье… Но, прости, меня беспокоит, что я тебе даю очень мало.

— Ты ошибаешься. Разве мы не делим пополам и горести и радости? Как ты можешь думать, что я тобою недовольна? Неправильно! Я счастлива, как никогда. — Дао-цзин перевела дыхание, ее бледное лицо стало строгим, но потом опять потеплело: — Я часто думаю, что настанет день, когда осуществится моя мечта — стать достойным борцом за дело коммунизма. Кто вселил в меня эту мечту? Партия и ты тоже… Что значат все наши личные интересы? Ничего. Лишь бы продвигалось вперед наше дело, лишь бы народу была польза. — Она смущенно прижалась к нему. — Так ты все-таки сильно ушибся?

— Да нет, — медленно ответил Цзян Хуа, закрыв глаза. — На самом деле, нечего беспокоиться. Если бы серьезно, я бы сказал, — он рассмеялся. — Дао-цзин, ты еще не знаешь меня и считаешь, что я не способен ни на какие чувства. Верно? Но это же не так. Я люблю и помечтать.

— Вот не знала!

— Да, я всегда мечтал о тебе. Веришь? — он порывисто обнял и поцеловал Дао-цзин.

Она прижала голову Цзян Хуа к подушке и стала укачивать словно ребенка:

— Дорогой, я знаю тебя… Верю.

Цзян Хуа молча улыбался и держал в своих руках руку Дао-цзин, словно боялся, что ее у него отнимут.

— Какие стихи ты написала за эти дни? — спросил Цзян Хуа.

— Откуда ты знаешь, что я сочиняю стихи? — удивилась Дао-цзин.

— Не только знаю, но и читал.

«Не иначе как он читал стихи, написанные в память о Лу Цзя-чуане! — мелькнула догадка у Дао-цзин. — Он их, наверное, случайно нашел в книге». Дао-цзин покраснела и прижала его руки к своему лицу.

— Ты не удивляйся. Я не умею слагать стихи. Это было один раз написано ради него, ради твоего друга. Ты должен понять меня…

Цзян Хуа ничего не ответил. Выражение лица его было спокойно, взгляд был чистый и понимающий. Так мог вести себя лишь только настоящий друг. Спустя минуту Цзян Хуа тихо сказал:

— Дао-цзин, ты говоришь, что мы и радость и горе делим пополам. Не пойми меня превратно: я очень доволен, что ты умеешь писать стихи… Но поговорим о другом. Иного случая у нас не будет. Ты часто спрашивала о моей прошлой жизни, но я все не имел возможности рассказать. Хочешь, я расскажу сейчас. Хорошо? — Цзян Хуа глубоко вздохнул. — Мой отец был типографским рабочим и один содержал семью из шести человек. Вообще еле-еле сводили концы с концами. А когда отец оказывался безработным или когда задерживали жалованье, то мы сидели голодные. До сих пор забыть не могу, как я, двенадцатилетний мальчишка, плохо поступил по отношению к маме. В детстве я был страшным сорвиголовой. Однажды в каникулы — мы тогда жили в Шанхае — я убежал на улицу с приятелями. В то время мама родила сестренку, а папа был безработным и весь день ходил по городу в поисках работы. Мама лежала, и за ней некому было ухаживать. Она попросила меня, самого старшего, сходить к соседям и принести ей поесть. Но я как выскочил на улицу, так сразу же ввязался в игру, позабыв о ее просьбе. Мы побежали с ребятами на пристань. Наигравшись до упаду, я вернулся домой поздним вечером. Папа еще не приходил. Мама лежала на кровати вся в слезах. При тусклом свете лампы ее лицо показалось мне мертвенно-бледным. Братья и сестры вповалку спали на кровати. Мама ничего тогда не сказала, но мне врезалось в память печальное выражение ее лица. Я заплакал, поняв, что плохо поступил. Вот с тех пор я и изменился…

— Сегодня для тебя радостный день, и ты много говоришь. Отдохни немножко.

— А я не устал. Нам нужно о многом поговорить, — он улыбнулся. — Дао-цзин, не было бы партии, не был бы и я сегодня таким. Партия спасла меня. Она занялась моим воспитанием, когда я стал учеником на заводе. Я поступил в среднюю школу, созданную нашей партийной организацией.

— Твоя мать жива?

— Четыре года не имею о ней сведений. — Цзян Хуа умолк и посмотрел на Дао-цзин. — Почти все рассказал. Невесело на душе… Да, совсем забыл: Сюй Нина опять арестовали.

— Что ты говоришь! Ведь он уехал в Шэньси. Как же так?

— Он не уехал. Партия послала его в Северо-Восточный университет. Его арестовали в тот вечер, когда мы ушли от погони. Он спрятался в одном доме, но там его нашли…

* * *

Студенты Пекинского университета глубоко понимали опасность, нависшую над родиной после событий «Восемнадцатого сентября». Они перетерпели обман и принуждения, голод и скитания. Чтобы не бросать учебу, они четыре года, стиснув зубы, влачили рабскую полуголодную жизнь, «из милости» получая от администрации два раза в сутки отвратительное питание. Но 9 декабря они не поддались ни обману, ни угрозам властей и приняли участие в демонстрации. По возвращении в университет был разыгран фарс. Всех студентов собрали в актовом зале, и администрация стала поучать их: «Коллеги! Только что к нам в университет приходили японцы, спрашивали нас, можем ли мы обуздать вас? Если нет, то они сделают это сами! Мы им тут же ответили, что, разумеется, у нас достаточно своих сил». После этого лицемерного выступления на весь зал разорался начальник секретариата: «Мальчишки! Смерти не боитесь! Захотели с ружьями идти против японцев! Мы не будем всякую шваль держать в университете!» У выходов появились вооруженные полицейские. Студенты превратились в арестантов: никого в город не выпускали. Однако, невзирая на запугивания, патриотическое движение не прекратилось. Тогда через два дня — 11 декабря — в снежную ночь прибыл отряд полицейских и окружил университет. Обстановка накалилась. Цзян Хуа, Сюй Нин и члены партии — руководители студенческого движения в университете оставались на своих местах. Едва забрезжил рассвет, как прибыл новый отряд вооруженных полицейских. Они стали рыскать по общежитиям и хватать студентов прямо по списку, полученному от администрации и даже написанному на официальном бланке университета. Полицейские увезли с собой свыше тридцати человек. Начальник секретариата и руководитель кафедры военной подготовки тут же издали «приказ о чрезвычайном положении». Оставшиеся полицейские блокировали все выходы. В этих условиях студенческим вожакам, попавшим в черный список, нужно было как можно скорее скрыться. Цзян Хуа благополучно перебрался через стену, если не считать, что напоролся на гвоздь, а Сюй Нин попал в чей-то двор. Он пытался выбраться на улицу, но его заметил полицейский и выстрелил. Сбежались остальные полицейские. Хозяин дома — старик — и его молоденькая дочь, заслышав шум, в страхе выглянули во двор. Сюй Нин подбежал к старику:

— Папаша, спаси! Я студент.

Тот, хотя и был напуган, все же затолкал беглеца за ширму. Ворвавшиеся полицейские набросились на старика и девушку:

— Где этот человек? Показывай живее!

— Не знаем. Никого не видели, — отвечали те.

Один из полицейских закричал:

— Нечего прикидываться! Мы видели, как он сюда спрыгнул. Вон его следы! Вы что? Хотите к нам попасть за укрывательство коммунистического бандита? Если не укажешь, где он, ты, старый ублюдок, понесешь такое же наказание, как и этот бандит!

Старик и его дочь твердили:

— Никого не видели! Никого не видели! — у них дрожали колени.

Прятаться дальше Сюй Нин просто не мог. Он выпрямился во весь рост и тут же был схвачен.

* * *

Цзян Хуа прилег на подушку и спросил:

— Ты знаешь, кто возглавляет реакционеров в Северо-Восточном университете? Отец Ло Да-фана. Отец и сын пошли совсем разными путями. Ло Да-фан сейчас в Объединенной добровольческой армии Северо-Востока.

Дао-цзин стояла около кровати и смотрела на утомленное лицо уснувшего Цзян Хуа. Ведь только ради нее он промолчал о своем ушибе и проявил величайший такт, когда речь зашла о стихах, посвященных Лу Цзя-чуаню.

На халате Цзян Хуа было оторвано несколько пуговиц. Дао-цзин достала нитки и иголку. Из кармана халата выпал истрепанный клочок бумажки. Бросились в глаза четкие слова: «Дао-цзин, я перед тобой виноват; в третий раз нарушаю свое слово…»

— Лу дома? — раздался чей-то голос.

«Кто бы это мог быть?» — тревожно подумала Дао-цзин, опустив руки. Оказывается, пришел отец соседа — Жэнь Юй-гуя. Старик теперь стал связным горкома партии. Дао-цзин и обрадовалась и испугалась. Пожав руку, она пригласила старика в комнату:

— Что-нибудь случилось? Он ранен.

Старик кивнул головой и заботливо поглядел на спящего Цзян Хуа.

— Ранен? Когда? Товарищи ничего об этом не знают. Сегодня вечером будет важное собрание. Если он не сможет пойти, то я им передам. Серьезно ранен?

— Он не показывает рану. Говорит, что напоролся на гвоздь. По-моему, он потерял много крови и ослаб. Я его разбужу.

— Не надо. Я попрошу, чтобы ему разрешили несколько дней побыть у тебя, — старик направился к выходу.

— Подожди! Пойдем вместе, — окликнул старика проснувшийся Цзян Хуа. Он встал с кровати. — Прости, опять не сдержал слова. Ложись спать. Не жди. Я, вероятно, задержусь.

Дао-цзин молча проводила их и долго смотрела вслед, пока они не исчезли за углом.

 

Глава тридцать шестая

Было еще темно. Профессор Ван Хун-бинь зажег свет и встал. Он не спал всю ночь. Что за день? В его жизни это был первый беспокойный день! Он, человек в годах, ученый, посвятивший себя науке, как юноша, идет в день борьбы китайской нации за спасение и свободу родины. 16 декабря, на демонстрацию.

Его одолевали противоречивые мысли. Профессор вспомнил угрозы реакции, аресты и даже казни патриотов за их борьбу во имя свободы и демократии. Ведь за это он тоже может лишиться места в университете и угодить в тюрьму. Что будет тогда с женой и его любимой дочерью? А с ним самим? Будут такие трудности, каких он еще и не видывал. Однако эти размышления только усилили в душе профессора благородный порыв и твердое решение действовать. Он, Ван Хун-бинь, всегда был честным человеком, верным сыном родины и демократом. Он никогда не отступал перед грубой силой. Хотя профессор и подпал на время под влияние Ху Ши и не совсем разбирался во многих вопросах, тем не менее под воздействием прогрессивно настроенных коллег, а также своей дочери и студенческой молодежи он изменил свои ошибочные взгляды.

Профессор понял, наконец, в каком направлении идет развитие человечества, понял, что коммунизм в будущем одержит окончательную победу во всем мире. Непреклонная решимость коммунистов жертвовать собой во имя народа и родины производила на него глубокое впечатление. Он презирал себя за колебания и индивидуалистические настроения и не делал скидки на возраст и слабое здоровье. Если человек живет только ради своих мелких интересов, то пусть он доживет хоть до ста лет, все равно от него не будет никакой пользы обществу, в его жизни не будет счастья. Поэтому профессор был готов пойти на жертвы и убеждал других сделать то же самое — участвовать в практических действиях, а именно — в демонстрации 16 декабря. Он уговорил своего лучшего друга профессора У Фан-цзюя и других прогрессивных профессоров пойти на демонстрацию. Кое-кто под разными предлогами уклонился, но профессор Ван Хун-бинь, всю ночь не смыкая глаз, с нетерпением ждал рассвета. Жена тоже встала рано.

— Хун-бинь, — тревожно спросила она, — ты не передумал? Ты не забыл, что тебе уже пятьдесят девять лет?

— Знаю, — торопливо ответил профессор и налил себе чаю. — Дорогая, на белом свете есть девяностолетние люди, но поступают они, как молодые. А можно и в двадцать лет стать стариком. Я уже решил. Не будем больше говорить понапрасну. — Он взял со стола очки, протер их и, волнуясь, добавил: — Эти очки — плохие, не подходят. Судя по опыту «девятого декабря», пожалуй, придется драться. Принеси мне те, в черепаховой оправе: будут сидеть прочнее, а то, если разобьют, я в двух шагах ничего не увижу.

Жена замерла на месте:

— Хун-бинь, чем дальше, тем больше ты становишься похожим на ребенка! Это же смешно. Мы разрешили Сяо-янь участвовать в революции. Но ты… ты только подумай, Хун-бинь, ведь мне в этом году тоже исполняется пятьдесят лет, а младшая дочь еще очень мала. В твоем возрасте, да еще в такую холодную погоду может всякое случиться… — Она замолчала и приложила платок к глазам.

— Ха-ха! — вопреки ее ожиданиями громко рассмеялся профессор и похлопал жену по плечу. — Вы, женщины, всегда преувеличиваете. Если рассуждать так, как вы, то не найдется ни одного человека, который стал бы рисковать. Так, чего доброго, и свету конец придет! Нет, пойду! Приготовь мне что-нибудь поесть, да поплотнее! Я еще потягаюсь с молодежью!

Жена принесла чашку супа-лапши с яйцами и несколько пирожков, зажаренных в масле. Довольная, она глядела, как профессор с аппетитом ел все это, но на сердце у нее росла тревога. Да, старик действительно превратился в ребенка! Он торопился и напоминал пылкого юношу, собирающегося на вечер танцев. Закончив еду, он посмотрел на улицу. Едва брезжил рассвет. Профессор стал рыться в карманах, достал свою любимую паркеровскую ручку, адреса многочисленных знакомых, толстую записную книжку, связку ключей и торжественно вручил все это жене:

— Это мои самые дорогие сокровища. Возьми их. Мало ли что… Тогда сбереги. Здесь мой труд за многие десятилетия научных исследований…

Госпожа Ван заплакала, опустив голову. Потом взяла себя в руки, аккуратно сложила вещи и с неожиданной для нее твердостью сказала:

— Хун-бинь, я пойду вместе с тобой!

— То есть как? — удивился профессор. Ему и в голову не могла прийти мысль, что его жена, слабая женщина, решится участвовать в таком опасном предприятии.

— Почему тебе можно, а мне нельзя? — решительно спросила она.

Профессор был в затруднении и не нашелся, что ответить. Он поднял руки и улыбнулся:

— Хорошо, хорошо! Пойдешь. На фронте борьбы за спасение родины одной старухой больше станет.

И профессор с женой, борясь со студеным ветром, направились к женскому общежитию Пекинского университета в поисках Ван Сяо-янь. Там ее не оказалось. Им сказали, что она ушла к воротам Дунчжаймынь. Ван Хун-бинь подхватил жену под руку и заторопился к месту сбора.

Около ворот бурлил людской поток. У профессора зарябило в глазах. Сердце сжалось. Вдруг он увидел своего студента Ван Чжуна, который держал речь, размахивая тонкими руками. В морозной утренней дымке слабые лучи солнца падали на его темное и узкое лицо. Доносился визгливый голос:

— Друзья! Здесь только что выступал представитель студенческого союза. Он, пожалуй, прав, что мы, студенты Пекинского университета, должны пробудиться и, не боясь жертв, подняться на борьбу. Но позвольте спросить, с кем мы должны бороться? Против кого должны быть направлены наши усилия? Я хочу предупредить всех: мы не должны попасть в сети всяких там капитулянтских партий и стать их орудием! Нельзя допустить, чтобы наша кровь и впредь проливалась в навозную яму. Знаете ли вы, что кое-кто во весь голос призывает к созданию единого антияпонского фронта? Но на деле это не что иное, как единый капитулянтский фронт, который означает объединение с гоминданом, то есть с предателями родины…

9 декабря многие из нас попались на удочку. Нам говорили про отпор, про выступление против продажи Северного Китая. А на деле? Самая настоящая западня. Наши молодые сердца и кровь были использованы для того, чтобы кое-кто сделал себе карьеру и нажил политический капитал. Не поддадимся на эти уловки! Мы, молодежь, горячо любим родину и будем бороться не только с японским, но и с любым другим империализмом! Нас больше не обманешь! Мы — за революцию! И безоговорочно! А пройтись раз-другой по улице, выкрикнуть лозунг — это пустозвонство!

В наэлектризованной толпе послышались одобрительные выкрики:

— Правильно! К чему заниматься чепухой?!

Студенты заволновались, одни потянулись домой, другие попрятали флажки, которые были у них в руках, и тоже стали расходиться.

Ван Хун-бинь пришел в негодование:

— Каков, а? Молокосос!

Вдруг его жена вздрогнула. Кто это возбужденно размахивает руками в гуще толпы? Кто так страстно говорит? Да ведь это их любимая, всегда застенчивая и сдержанная Сяо-янь! Она гневно жестикулировала перед самым носом Ван Чжуна и голосом, полным гнева, кричала:

— Товарищи! Постойте! Выслушайте меня! Этот Ван Чжун — презренный троцкист. Он выслуживается перед гоминдановскими молодчиками из охранки. Он… он и меня обманул! Многие знают, как мне было трудно. Все они прикрываются фальшивыми вывесками и водят за нос нас, молодых и неискушенных студентов. Они тянут нас на преступный путь! Это из-за них я, сама того не зная, наделала много опасных ошибок! Но сейчас я все поняла! Они меня больше не обманут!.. Товарищи! Не верьте им! Сегодня студенты Бэйпина объявляют забастовку на шесть дней и выходят на новую грандиозную демонстрацию. Перед этой демонстрацией содрогнутся наши враги. Кто из нас станет равнодушно смотреть, как враги и предатели хозяйничают на священной и прекрасной земле наших предков? Только такие, как Ван Чжун!

Ван Сяо-янь вышла из себя: обман и оскорбления, которым она подвергалась, до глубины души возмутили ее. Она подскочила к Ван Чжуну. Тот стоял с вытянувшейся физиономией и готовился опровергать ее выступление. Послышались звонкие пощечины. Ван Сяо-янь хлестала его по лицу и кричала:

— На тебе, собака! Получай!

Кто бы мог подумать, что эта девушка совсем недавно прилежно изучала древние оды? «Бей его! Бей гада!» — поддержала ее толпа студентов. Вернулись и те, кто попрятал флажки. Вокруг Ван Чжуна и его приверженцев немедленно образовалось плотное кольцо возмущенных студентов.

«Бей его! Смерть собаке!» — звенело в морозном утреннем воздухе. На прохвоста обрушился град ударов. Профессор Ван Хун-бинь не удержался и крикнул дочери:

— Молодец, Сяо-янь! Так ему!

Дружки Ван Чжуна трусливо разбежались. Профессор схватил жену за руку и стал пробираться через толпу к дочери. Изумленно оглядев Сяо-янь со всех сторон, Ван Хун-бинь сделал одобрительный жест и довольно улыбнулся:

— Добро, добро, дочь. Ты повзрослела. Как здорово с ними обошлась! Их и след простыл.

— Папа! Мама! — Сяо-янь смутилась. — Папа, потише, пожалуйста! Здесь же люди. — Сяо-янь бережно взяла мать за руку. — Мама, и ты здесь?

— Твоя мама тоже переменилась. Вот мы все и оказались здесь… Ну как? Пора выступать? — спросил Ван Хун-бинь.

— Да, сейчас пойдем к Сичжаймыньским воротам и там соединимся с остальными студентами, — заторопилась Сяо-янь.

В это время в толпе раздались дружные возгласы:

— Почет и уважение профессору Ван Хун-биню! Почет и уважение супруге профессора! Профессор с нами!

Ван Хун-биню стало неловко. Он смотрел в ясные, горящие глаза юношей и девушек, и к его горлу подкатил комок. Отвечая на приветствия, он взял под руку жену и пошел в строящиеся ряды демонстрантов.

 

Глава тридцать седьмая

В течение недели после событий «9 декабря» партийная организация сплотила студентов, выявивших себя в процессе борьбы за национальное освобождение. Поставив целью развить достигнутые успехи, вовлечь в борьбу новые студенческие массы и выступить против продажного Хэбэй-Чахарского политического совета, вечером 15 декабря в маленькой комнатке гостиницы «Чанань» собрались члены партии, руководившие Ассоциацией студентов. Маскируясь игрой в мацзян, они постановили — на второй день после официального создания этого марионеточного совета, то есть 16 числа, организовать мощную демонстрацию студентов и учащихся города.

Ночью Сюй Хуэй разбудила Дао-цзин и сообщила ей о принятом решении. Вся работа в Пекинском университете возлагалась на Дао-цзин. Сюй Хуэй уходила в другой университет.

Остаток ночи Дао-цзин провела на ногах, распределяя обязанности между Хоу Жуем, коммунистами и активистами. К четырем часам утра незаметно для посторонних глаз была приведена в готовность большая группа студентов — участников демонстрации. Были образованы пропагандистская бригада, отряд по охране порядка, группа связи.

К рассвету вся сложная и срочная работа была закончена. Дао-цзин решила пойти в женское общежитие к Лю Ли и отдохнуть, как вдруг у нее начался приступ кашля. Когда она откашлялась, ей сообщили весть, которая болью отозвалась в сердце: Цзян Хуа арестован… «Я виноват перед тобою, опять нарушил свое слово», — прозвучали в ушах Дао-цзин слова, сказанные им на прощанье. Неужели он, как и Лу Цзя-чуань, никогда не вернется?!

Тем временем на улице раздались звуки песен, послышались призывы, и Дао-цзин вышла к демонстрантам.

Трудности были позади, однако Дао-цзин волновалась. Она побежала к воротам Дунчжаймынь, где находился Хоу Жуй. Лишь проверив все еще раз и убедившись, что первая группа пришла на сборный пункт у ворот Сичжаймынь, Дао-цзин немного успокоилась.

На повороте улицы Машэньмяо Дао-цзин встретилась с Ли Хуай-ин. На этот раз та была одета скромнее. Синий хлопчатобумажный халат очень шел к ее нежному румяному лицу. Ли Хуай-ин бросилась к Дао-цзин:

— Здравствуй! Сегодня я выгляжу как простой боец. Теперь не дам полицейским повода лупить только других. А где Ван Сяо-янь? Постой, почему ты такая бледная? На тебя страшно смотреть!

— Решила стать простым бойцом? Хорошо, — сказала Дао-цзин, уклонившись от ответа. — Сяо-янь ушла к Дунчжаймыньским воротам. А ты идешь к Сичжаймыньским? Пошли вместе.

В морозном воздухе, который приятно холодил щеки, зазвучала песня:

Со всех сторон к воротам Сичжаймынь, расположенным около храма Машэньмяо, стекались студенты. Они принесли с собой задорные и бодрые песни, разбудившие окрестных жителей. Появились любопытные.

«Это что? Опять патриотическая демонстрация студентов? Хорошо».

К семи часам собралась значительная часть демонстрантов. Подняв вверх знамя, они двинулись в путь. Неожиданно из засады выскочили вооруженные полицейские:

— Назад! Всем назад! Бунтовать вздумали?

Угрожая оружием, они окружили студентов и сорвали с древка алое знамя.

— Вперед! На прорыв! — разорвал морозный воздух гневный возглас.

— Вперед! Смелее! — свыше сотни студентов образовали живую стену и двинулись на полицейских.

Те преградили дорогу штыками и пустили в ход плети. Что делать? Время проходит, а надо поспеть к месту общего сбора в Тяньцяо.

В этот критический момент со стороны Дунчжаймыня на площадь подоспела еще большая группа студентов, и общими усилиями окружение было прорвано.

В демонстрации 16 декабря приняло участие больше людей, чем за неделю до этого. Несмотря на то, что Сун Чжэ-юань запретил публиковать в бэйпинских газетах сообщение о первой студенческой демонстрации и в течение почти недели держал в учебных заведениях наряды полиции, весть об учиненном реакцией кровопролитии стала всеобщим достоянием. Правители выступили перед народом в своем отвратительном обличье. Народ пришел в движение. В Пекинском университете за какие-нибудь девять часов подготовительной работы в демонстрацию были вовлечены все студенты.

Дао-цзин заметила в рядах демонстрантов Дэн Юнь-чуаня. На четвертом курсе он был старше всех по возрасту и слыл прилежным студентом. В демонстрации 9 декабря Дэн Юнь-чуань не принял участия. Сегодня он был в сером хлопчатобумажном халате и черной крашеной шапке из обезьяньего меха. Одной рукой Дэн Юнь-чуань старательно придерживал очки, а другой — свою спутницу. Шаг его почему-то был неуверенный. Оглянувшись назад и заметив Линь Дао-цзин, он испуганно и в то же время радостно закивал головой:

— А-а, и ты здесь? Хорошо, хорошо!..

— Ну как? Пока все спокойно? — обратилась к нему Дао-цзин.

Дэн Юнь-чуань предостерегающе поднял руку:

— Нет, нет! Но я уже подготовился… — он замедлил шаг, но потом опасливо поежился и заторопился вперед.

Около парка «Цзиншань» передние ряды демонстрантов замешкались. По обеим сторонам улицы около пожарных рукавов суетились полицейские, подключая их к водяным колонкам.

— Проскочим, пока они не успели! — закричали находившиеся в разных местах колонны демонстрантов Хоу Жуй, Мэй Хуэй, Лю Ли и Дао-цзин. Демонстранты всколыхнулись и двинулись вперед.

Кипящая гневом лавина захлестнула суетившееся черное воронье. Полицейские, почувствовав, что обстановка явно не в их пользу, бросили шланги и разбежались. Брандспойты оказались в руках студентов. В это время подоспела Ван Сяо-янь с двумя студентами. Они принесли новое знамя университета, вызвав бурное ликование.

— Товарищи, наша взяла! — закричали в колоннах.

Однако не все складывалось удачно. От парка «Цзиншань» до места сбора в Тяньцяо путь не очень далек, но сегодня каждый шаг по этому пути давался с трудом. Появлялись все новые и новые полицейские с карабинами на плечах. По обеим сторонам дороги наготове были пожарные рукава. Ударила сильная струя воды. Дао-цзин, Сяо-янь и Ли Хуай-ин трижды пытались пройти, но каждый раз струя сбивала их с ног. С растрепанными волосами, все в синяках и кровоподтеках, они, как и остальная масса студентов, упорно продвигались вперед, невзирая ни на что.

Когда началась демонстрация, профессор Ван Хун-бинь шел, поддерживая жену. Но потом его одолел кашель: чрезмерное возбуждение ослабило организм, и он заметно отстал. Теперь жена помогала ему идти. Каждый раз, когда положение становилось угрожающим, профессор рвался вперед, но студенты удерживали его и отводили в спокойное место. Сердца их были преисполнены уважением к этому пожилому профессору, который медленно, но непреклонно продвигался вперед.

Внезапно его кто-то окликнул:

— Ван! Профессор Ван Хун-бинь!

Голос был знакомый, но кто же это? Профессор, вздрогнув всем телом, обернулся, но никого не заметил. Ему помогла жена:

— Смотри! У Фань-цзюй тоже здесь!

Ван Хун-бинь замедлил шаг и начал шарить глазами по колоннам. Наконец в соседней колонне он заметил профессора У. Его лысая блестящая голова выделялась среди черных голов молодых людей. Рядом с ним было еще несколько убеленных сединами стариков. Сомнений нет: это тоже преподаватели! Их шляпы, вероятно, были сбиты, и они шли с непокрытыми головами…

Эта неожиданная встреча взволновала старого профессора. Он обернулся к жене и с воодушевлением произнес:

— Ты только посмотри!..

Ван Хун-бинь хотел еще что-то добавить, показав на седовласых профессоров, но его внимание привлекла группа людей, которая неподалеку от них вступила в борьбу с полицейскими. Профессор удивленно воскликнул:

— Смотри, рабочие! Они тоже вышли на демонстрацию.

Оживленно жестикулируя, он одобрительно кивал головой и кричал рабочим:

— Братья рабочие! Привет вам! Народ всего Китая, объединяйся!

— Братья рабочие, объединяйтесь! — дружно грянула молодежь.

Вдруг гнев и бурный порыв, написанный на лице профессора, сменились неподдельной радостью и облегчением. Профессор увидел, как рабочие и студенты, осыпаемые ударами, прорвались через цепь полицейских и сжимали друг друга в объятиях. У профессора навернулись слезы. Он сжал руку жены и заторопился вперед, возбужденно повторяя:

— Соединились! Весь Китай должен так объединиться!

Вначале в колоннах была одна интеллигенция: студенты, учащиеся и небольшое количество профессоров и преподавателей. Однако страстные призывы и медленно летавшие в небе, словно хлопья снега, листовки, а также жестокость полиции изменили состав демонстрации. В ее ряды постепенно влились рабочие, лоточники, служащие, рикши, работники газет, молодые домашние хозяйки и даже демобилизованные солдаты. Они взяли знамя, переданное им студентами, и рука об руку с ними двигались на полицейских.

Дао-цзин шла в университетской колонне и поддерживала ослабевших. После очередного прорыва полицейской цепи связь с одной из групп демонстрантов нарушилась. Ван Сяо-янь и Ли Хуай-ин тоже куда-то исчезли. Были приняты срочные меры, и вскоре разрозненные колонны собрались воедино. Продвигаться приходилось медленно, но зато шли вперед все время.

Около почтамта Дао-цзин побледнела как полотно и чуть не упала. Ее поддержал шедший рядом студент.

— Что случилось? — удивленно спросил он.

— Ничего. Пройдет. Пошли скорее! — спокойно ответила Дао-цзин и двинулась дальше.

А случилось то, что Дао-цзин на ступеньках почтамта увидела знакомую фигуру. Ее словно ударило током: это был Юй Юн-цзэ! Безучастный, он стоял с каким-то мужчиной в европейском костюме и разговаривал с ним, показывая пальцем на демонстрантов. Их взгляды встретились. Дао-цзин показалось, что Юй Юн-цзэ злорадно посмотрел на ее свежие синяки и разбитый нос. Ее охватил гнев. Она еле удержалась на ногах. Но это было лишь мимолетной слабостью. Она вскоре успокоилась и, сдерживая озноб и бурное сердцебиение, вместе с массой людей, стекавшихся к Тяньцяо, гневно кричала:

— Долой японский империализм!

— Китайцы, вставайте на спасение Китая!

— Долой движение за «автономию»! Не допустим раздела страны!

— Долой гражданскую войну! Она угрожает существованию нации!

— Вставай, кто не хочет быть рабом!

Дао-цзин увидела впереди себя профессора Ван Хун-биня и его жену. Очки старого профессора были разбиты, а халат разорван. На запыленном лице виднелись следы крови. Однако он бодро шагал вперед, поддерживаемый женой.

«На одном полюсе священное горение, а на другом распутство и бесстыдство!» — мелькнуло в голове Дао-цзин: в кипящей толпе ей почудились Лу Цзя-чуань, Линь Хун, Чжао Юй-цин и Цзян Хуа — раненый и арестованный; откуда-то всплыло волчье обличье Ху Мэн-аня, опухшее и желтое лицо Дай Юя, холодные и глубоко запрятанные глаза Юй Юн-цзэ; потом их образы вытеснили расплеснувшееся людское море, отдаленные выстрелы, пролитая кровь, горячие песни… У Дао-цзин опять закружилась голова, и она чуть не упала. Ее поддержала под руку какая-то студентка. Они были незнакомы, но крепко обняли друг друга.

— Долой японский империализм!

— Люди, вооружайтесь! Организуйтесь!

— Китайский народ, подымайся на спасение родины!

Гремел и клокотал людской поток, неудержимо двигаясь вперед…

1951–1957 гг. Пекин