Tre volte te © by Federico Moccia, 2017 by Agreement with Pontas Literary & Film Agency

© Издание на русском языке, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

* * *

 

 

1

«Люблю Джульетту безответно». Небольшое граффити на деревянном заборе свидетельствует обо всей безнадежности этого разочарования. Я улыбаюсь. Может быть, Джульетта никогда об этом и не думала, но мне не дано этого знать, и я, взволнованный, вхожу в дом. Иду молча до тех пор, пока не дохожу до той самой комнаты. Смотрю на море из того самого окна. Теперь это все мое – и смотровая терраса, плавно опускающаяся к скалам, и эти закругленные ступени, и распылители садового душа с перегородками из желтых и голубых плиток, вручную расписанных лимонами, и мраморный стол перед большим окном, отражающий горизонт. Строптивые морские волны то ли бунтуют против моего присутствия, к которому они еще не привыкли, то ли приветствуют мое возвращение. Они бьются о скалы, окружающие особняк в этой живописнейшей части высокого утеса. Солнце заходит, и от его света стены гостиной становятся красными. Точь-в-точь как в тот день девять лет назад.

– Вы передумали? Вы уже не хотите покупать дом?

Хозяин вопросительно глядит на меня, а затем – спокойный, неторопливый, невозмутимый – разводит руками и говорит:

– Вы, конечно, можете делать, что хотите: это же вы платите. Но если вы передумали, то вам придется или оплатить мне задаток в двойном размере, или судиться так долго, что, учитывая мой возраст, мне уже, разумеется, не увидеть моих денег.

Я смотрю на него и про себя усмехаюсь: старый-то он старый, но проворней любого мальчишки. Хозяин хмурится.

– Конечно, если вы такой хитрый, то спешить не будете. У меня-то вы суд, разумеется, выиграете, но уж моих детей и моих внуков вам не одолеть. Да и к тому же в Италии можно судиться годами!

Его одолевает приступ глухого надрывного кашля, так что старику поневоле приходится закрыть глаза и прервать свою обвинительную речь в духе последнего римского сенатора. Он немного ждет, переводит дух и, отдышавшись, откидывается на шезлонг, трет глаза и снова их открывает.

– Но вы-то хотите купить этот дом, правда?

Я сажусь рядом с ним, беру лежащие передо мной листы и, даже не читая, визирую страницу за страницей: мой адвокат уже все проверил. И на последней странице расписываюсь.

– Значит, вы его покупаете?

– Да, я не передумал; я получил то, что хотел…

Хозяин собирает документы и передает их своему поверенному.

– Что ж, должен сказать вам правду: я согласился бы и на меньшее.

– Так и я хочу сказать вам правду: я бы заплатил за него и двойную цену.

– Не может быть; вы говорите это нарочно…

– Думайте, как хотите.

Я ему улыбаюсь.

Наконец хозяин встает, идет к старинному деревянному серванту и открывает его. Он достает из холодильного отделения для вин бутылку шампанского и, немного попотев, с истинным удовольствием и удовлетворением откупоривает ее. Налив шампанское в два бокала, он спрашивает:

– А вы действительно заплатили бы двойную цену?

– Да.

– И не сказали это, чтобы меня позлить?

– Зачем это мне? Вы мне симпатичны: вот, вы меня даже угощаете отличным шампанским, – говорю я и беру бокал. – К тому же оно идеальной температуры, именно такое, как мне нравится. Нет, я бы никогда не захотел вас злить.

– Надо же…

Хозяин поднимает свой бокал вверх, в мою сторону.

– Я же говорил моему адвокату, что мы могли бы запросить и больше… – ворчит он.

Я пожимаю плечами и не говорю ничего – даже про те десять тысяч евро, которые я дал его адвокату, чтобы тот убедил хозяина принять мое предложение. Я чувствую на себе его встревоженный взгляд. Кто знает, о чем он сейчас думает.

Он кивает головой и улыбается: похоже, я его убедил.

– Что ж, хорошая сделка, я доволен… Давайте выпьем за счастье, которое приносит этот дом.

Он решительно подносит бокал ко рту и одним махом его осушает.

– Вот скажите-ка мне… И как это, интересно, вам удалось оставить за собой этот дом, как только я выставил его на продажу?

– Вы бывали в магазине «Виничио» – там, на горе? Знаете, где он?

– Еще бы, как не знать.

– Так вот: я, скажем так, давно знаком с его хозяином…

– Вы подыскивали себе дом в этой местности?

– Нет, я хотел знать, когда вы решите продавать свой.

– Именно этот? Этот и никакой другой?

– Именно этот. Он должен был стать моим.

И я мгновенно переношусь назад, в прошлое.

Мы с Баби любим друг друга. В тот день она со всем классом поехала во Фреджене, в ресторан «Мастино», отмечать наступление тех ста дней, которые остаются до выпускных экзаменов. Она видит, как я подъезжаю на мотоцикле, и подходит ко мне, улыбаясь такой улыбкой, от которой могут рассеяться все мои сомнения. Я иду за ней, достаю ту синюю бандану, которую я у нее украл, и завязываю ей глаза. Она садится на заднее сиденье моего мотоцикла, прижимается ко мне, и мы под звучащую в наушниках музыку Тициано Ферро проезжаем всю Аврелиеву дорогу, до самой Фенильи. Море серебрится, мелькают заросли дрока, темно-зеленые кусты, а потом показывается этот дом на скале. Я останавливаю мотоцикл, мы слезаем, и я мгновенно придумываю, как туда пробраться. И вот мы входим в этот дом, о котором мечтала Баби. Это просто невероятно, словно я снова теперь вижу все это наяву – вижу, как держу ее за руку, и она, с завязанными глазами, окружена тишиной того дня. Солнце заходит, и в этой тишине мы слышим только дыхание моря, а наши слова эхом отдаются в пустых комнатах.

– Где же ты, Стэп? Не бросай меня здесь одну! Я боюсь…

Тогда я снова беру ее за руки, и она вздрагивает.

– Это я…

Она меня узнает, успокаивается, и я веду ее дальше.

– Это невероятно, но тебе я позволяю делать со мной все, что вздумается…

– Эх, хорошо бы!

– Дурак!

Ее глаза до сих пор завязаны, и она машет руками, тщетно пытаясь меня ударить, но, наконец, натыкается на мою спину и уж тогда отыгрывается на мне волю.

– Ой-ой-ой! Когда на тебя находит, ты делаешь больно!

– Так тебе и надо… Но я хотела сказать, что это мне кажется дикостью – то, что я здесь. Мы проникли в дом, выбив стекло, и я делаю все это с тобой, не споря, не протестуя. И, в довершение всего, я ничего не вижу… А это значит, что я тебе доверяю.

– А разве это не здорово – доверяться другому человеку во всем? Полностью подчиняться его воле, не размышляя и не сомневаясь – точь-в-точь так, как сейчас доверяешь мне ты? Думаю, что на свете нет ничего лучше.

– А ты? Ты тоже мне доверяешь?

Я молчу и вглядываюсь в ее лицо, пытаясь заглянуть в ее глаза, скрытые под банданой. Потом она отпускает мои руки и замирает, как в пустоте – может быть, разочарованная тем, что я ей ничего не ответил. Стойкая, независимая, одинокая. И тогда я решаюсь ей открыться:

– Да, и я тоже. И я тоже – в твоей воле. И это прекрасно.

– Эй, о чем вы там думаете? Вы как будто витаете в облаках… Давайте, возвращайтесь-ка на землю, к нам, радуйтесь! Вы же только что купили дом, который хотели, не так ли?

– Да-да, я просто задумался, на меня накатили приятные воспоминания… Я снова вспоминал те отчаянные слова, которые иногда говорят в порыве чувств. Не знаю почему, но мне пришла в голову нелепая мысль – словно когда-то я уже прожил это мгновение.

– А, ну да, дежавю! Со мной тоже часто такое случается.

Он берет меня под руку, и мы подходим к окну.

– Смотрите, какое красивое сейчас море.

Я бормочу: «Да», но, честно говоря, не понимаю, что он хочет мне сказать, и почему мы с ним отошли в сторону.

Его зачесанные назад волосы пахнут слишком сильно, и меня от этого запаха мутит. Неужели и я когда-нибудь стану таким же? Неужели и меня будет так же пошатывать? Неужели и у меня будет такая же неровная, неуверенная походка? Неужели и у меня будет так же дрожать рука, как и у него, когда он указывает мне на что-то, чего я еще не знаю?

– Вон, посмотрите-ка туда, раз уж вы уже купили этот дом. Видите эти ступеньки, которые спускаются к морю?

– Вижу.

– Так вот, когда-то давно по ним поднялись. Это немного опасно, потому что иногда люди поднимаются сюда со стороны моря, и вам, если вы решите остаться тут жить, нужно быть начеку, – говорит он мне с лукавством человека, умолчавшем об этом умышленно.

– Ну так кто поднимался со стороны моря?

– Думаю, какая-то парочка молодых, хотя, может, их было и больше. Они вышибли окно, бродили по дому, все разломали, а потом, в довершение ко всему, даже осквернили мою постель. На ней были следы крови. Либо они принесли в жертву животное, либо женщина оказалась девственницей!

Он говорит это с ухмылкой и оглушительно хохочет, задыхаясь от смеха. А потом продолжает:

– Я нашел мокрые халаты. Они развлекались, даже вытащили из холодильника бутылку и вылили из нее шампанское. И, самое главное, украли драгоценности, серебро и другие ценные вещи на пятьдесят тысяч евро… Хорошо, что я их застраховал!

И он самодовольно смотрит на меня, словно гордясь своей ловкостью.

– Знаете, господин Маринелли, вы бы могли мне этого не говорить. Так, пожалуй, было бы лучше.

– А почему?

Он смотрит на меня с любопытством, удивленный, раздосадованный моими словами и даже слегка расстроенный.

– Потому что вам теперь страшно, да? – уточняет он.

– Нет, потому что вы лжец. И потому, что они пришли не от моря, и потому, что бутылку шампанского они принесли из дома, и потому, что они у вас совершенно ничего не украли, а единственный ущерб, который они, может быть, вам нанесли, – вот это разбитое окно… – Я ему на него показываю. – Около двери.

– Да как вы себе позволяете ставить под сомнение мои слова? Да кто вы такой?

– Я? Никто, просто влюбленный парень. Я проник в этот дом девять с лишним лет назад, выпил немного моего шампанского и занялся любовью с моей девушкой. Но я не вор и ничего у вас не украл. Ах да, я позаимствовал два халата…

И я вспоминаю, как мы с Баби развлекались тем, что выдумывали имена по инициалам, вышитым как раз на тех самых махровых халатах – по «А» и «С». Мы наперегонки выбирали самые замысловатые, пока не остановились на Амарильдо и Сигфриде, а потом бросили халаты на скалы.

– А-а… Так вы знаете правду?

– Да, но только вот в чем дело: ее знаем лишь мы с ней и, самое главное, дом, который вы мне уже продали.

 

2

Этот день не такой, как любой из предыдущих.

Как и каждое утро, Джулиана, секретарша, ходит за мной по пятам со своим блокнотом, куда она записывает все важное, что нужно сделать.

– Напоминаю вам, что через полчаса у вас назначена встреча в Прати, в «Рэтэ», насчет приобретения вашей программы, а потом обед с Де Джиролами.

Она понимает, что это имя у меня ни с чем не ассоциируется, и приходит мне на помощь.

– Это автор, который работает для греческого телевидения, – уточняет Джулиана.

– А, ну да. Отмени эту встречу. Мы с ними уже не сотрудничаем: поляки предложили нам сделку повыгодней.

– И что мне ему сказать? Он же наверняка меня спросит…

– Не говори ничего.

– Но Де Джиролами потратил целый месяц, чтобы устроить эту встречу. И теперь, когда ее, наконец, назначили, он явно не обрадуется, что ее отменили просто так, безо всякой на то причины.

Джулиана замолкает и ждет, что я отвечу. Но мне нечего сказать Де Джиролами. А ей – и подавно.

– Обед отменяем. Еще что-нибудь на сегодня есть?

– У вас встреча в студии «Диар», а потом в шесть вечера вам нужно пойти на ту выставку. Она для вас очень важна. Вы сами велели напомнить о том, что ее нельзя пропустить.

Джулиана передает мне приглашение, и я верчу его в руках. На нем написано только одно: «Бальтюс, вилла Медичи».

– От кого оно?

– Мне его передал курьер, вы – единственный адресат.

На пригласительном билете нет ни единой надписи, штемпеля или подписи. Нет даже сопроводительной записки. Наверняка это одна из тех выставок, из которых делают медийные события, – выставок, организуемых Тицианой Форти, или, того хуже, Джорджой Джакомини. На них ходят искусствоведы – слишком сильно надушенные, странные женщины со следами подтяжек на лице. А еще – продюсеры и директора телеканалов и телепрограмм – люди, созданные для того, чтобы заниматься бизнесом, особенно в таком городе, как Рим.

– Совершенно не могу вспомнить про эту выставку. Ты уверена?

– Вы мне сами про нее сказали, и я вас даже спросила: «Может, мне сделать какую-то особую пометку?» – Но вы, как всегда, мне просто ответили: «Да, мне нужно пойти на эту выставку».

Я сую приглашение в карман и беру портфель из черной кожи. В нем уже лежат проекты разных телеформатов, которые я собираюсь представить на собрании в «Рэтэ».

– По любому вопросу звони мне на мобильный.

Я выхожу из кабинета. Джулиана, секретарша, провожает меня пристальным взглядом.

Для меня эта выставка была всего лишь последней на сегодня встречей. А вот для нее она имела совсем другое значение – чуть-чуть приврать, чтобы положить в карман пятьсот евро. Джулиана смотрит, как я ухожу, и улыбается. Все, что может произойти дальше, – не ее проблемы. Но она даже не подозревает, как сильно ошибается.

 

3

Я захожу в большой кабинет на седьмом этаже, где меня вместе с другими людьми ждет директор.

– Добрый день, Стефано. Располагайтесь, пожалуйста. – Он усаживает меня в центре переговорной. – Могу предложить вам кофе?

– С удовольствием.

Директор сразу же набирает номер на черном телефоне, лежащем у края стола, и заказывает для меня кофе.

– Рад вас видеть… очень рад, – говорит он и, обернувшись, смотрит на руководителя отдела, который сидит на другом конце стола. – Потом снова переводит взгляд на меня и с улыбкой добавляет: – Я выиграл пари – ужин или обед на двоих. Он не верил, что вы придете.

Начальник отдела смотрит на меня без улыбки и молчит, играя ногтями своих холеных рук. Про него, про Мастроварди, говорят, что его пристроил сюда один политик, который умер через день после этого, сделав компании расчудесный подарок в лице столь же бесполезного, сколько и неприятного руководителя отдела. У него крючковатый нос и землистого цвета кожа, словно он так и не оправился от давней желтухи. В довершение всего, он из семьи могильщиков. Может, это всего лишь слухи, но на похоронах Ди Копио – политика, который навязал его компании, – Мастроварди, в его сером двубортном костюме, было почти не узнать. Он организовал похоронную церемонию вплоть до мельчайших деталей, не считаясь с расходами, – в том числе потому, что, как говорят, их вообще не было.

Наконец приносят кофе.

– Вам с сахаром?

– Нет, спасибо, я пью без сахара.

И только теперь, безо всякой на то причины, начальник отдела с крючковатым носом улыбается. И я ему улыбаюсь.

– Не беспокойся: на обед или ужин он пойдет с кем-нибудь другим. Наверняка с одной из тех красивых девушек, с которыми ты, как я вижу, фотографируешься для журналов. – Я весело смотрю на директора. Он улыбается уже не так приветливо, как раньше. Но я продолжаю: – Но в этом же нет ничего плохого, правда? Это работа.

Руководитель отдела совсем перестает улыбаться – так же, как и двое других, сидящих напротив. Все боятся потерять свое место, учитывая, что через несколько месяцев в компанию должны набрать новых сотрудников. И если директора, похоже, уже утвердили, то всех остальных ждут большие изменения в штате.

– Ну и что вы мне теперь скажете? Будем повторять эту программу об отцах и детях? Права истекают через два месяца, и я уже получил предложение от «Мединьюс». – Я достаю из своего дипломата черную папку и кладу ее на середину стола. – Мне кажется, что эта программа идет гораздо лучше, чем «Сделка», и с большим отрывом от «Ленты». Ну и, естественно, ее захотели купить по хорошей цене. Но я хочу остаться здесь. Мне здесь нравится, и нравится, как вы делаете эту программу.

Держа руку на папке, я медленно, но решительно постукиваю по ней три раза, тем самым подчеркивая особую значимость моей передачи для этого канала и, самое главное, те очень серьезные последствия, которые влечет за собой перспектива ее потерять.

– Он блефует.

Начальник отдела с крючковатым носом, желтушной кожей и светлыми маслянистыми волосами, напомаженными и зачесанными назад, но болтающимися внизу, за ушами, улыбается.

Улыбаюсь и я.

– Может быть. А может, и нет. Я хочу на двадцать процентов больше, чем в прошлом году, за уступку права на этот формат и за каждый выпуск.

Директор поднимает бровь.

– Мне кажется, это много – а особенно сейчас. К тому же он уже был очень удачно продан…

– Верно. Но если бы он не приносил той прибыли, которую приносит, то вам бы он был больше не нужен. Вы не отвечали бы на мои телефонные звонки, и мне бы оставалось слушать отговорки секретарши.

И я пристально смотрю куда-то в пустоту.

Этот тупой, бесполезный директор, которого тоже посадили сюда из политических соображений, не принимал меня больше месяца. Мне пришлось позвонить приятелю моего приятеля, чтобы устроить эту встречу.

Если я чего и добился в мире телевидения, то обязан этим лишь моему упорству, чутью на хорошие форматы и всей этой злости, которая меня распирает. Отличный ежегодный доход я поднял на программах, купленных на международных телебиржах и в Каннах. Я приобретал их, немного приспосабливал к итальянскому рынку, а потом как можно выгоднее продавал. Теперь у меня небольшой офис прямо за зданием компании «Итальянское радио и телевидение», две секретарши и команда очень молодых авторов, работающих по моим указаниям.

– Он блефует. «Мединьюс» ему ничего не предлагал.

Теперь у меня совсем другое выражение лица. Я снова постукиваю по моей кожаной папке; на этот раз – всего дважды, но сильнее.

– Ну хорошо, тогда сделаем так. Если в этой папке нет предложения от «Мединьюс», то я согласен на тот же гонорар, что и в прошлом году. Но если там есть их предложение, то тогда вы снова получите этот формат по цене, которую предложили они. И добавите тысячу евро сверху.

Другой молодой начальник отдела с темными волосами, обилие которых компенсировалось абсолютной пустотой в его голове, сын известного журналиста, который устыдился бы столь нелепого вопроса своего отпрыска, в недоумении говорит мне:

– Но если это предложения от «Мединьюс» действительно существует, то почему бы не пойти туда? Только из-за тысячи лишних евро?

И он смеется, демонстрируя, какой он, действительно, дурак. Я оглядываюсь вокруг: смеются все, кроме директора. Осматриваю комнату. Стены увешаны красивыми фотографиями мотоциклов, живописных пейзажей, островов. Здесь же несколько маленьких современных фигурок из железа, изображение Мэрилин, Марлона Брандо, неизвестно где полученный приз и несколько книг молодых или старых писателей, подаренных лишь в надежде на их экранизацию в «Рэтэ» и какую-никакую узнаваемость. Я встречаюсь взглядом с директором и говорю:

– Симпатичная комната.

А потом замечаю на столе детский водяной пистолет. Я видел, как иногда директор ходил с ним по студии и брызгал водой в танцовщиц, как самый озорной на свете мальчишка. Но об этом я, естественно, помалкиваю.

– Действительно симпатичная комната, – уточняю я.

Директор в восторге.

– Спасибо, – благодарит он.

А потом снова становится серьезным и объясняет молодому начальнику отдела, этому придурку:

– Если это предложение от «Мединьюс» существует, то они, может, предлагают ему даже больше тех двадцати дополнительных процентов, которые он запросил у нас. Здесь мы без проблем признаем постановление Итальянского общества авторов и издателей, если оно оценит его формат как продукт первой категории. Следовательно, он, оставаясь у нас, в любом случае получил бы больше денег за авторские права – в том числе и потому, что мы даем повторы и ночью, и днем, на Четвертом или на Пятом канале, и летом. А у них этот формат используют меньше.

Один из руководителей отдела готов его перебить, но директор продолжает:

– А эта тысяча евро – только для того, чтобы посмеяться над нами.

– Если это предложение существует… – вмешивается желтушный. – Но я говорю, что его не существует. Нам стоит его посмотреть.

А я вспоминаю наши партии в покер, когда по вечерам мы собирались у Луконе с Полло, Банни, Хуком и всеми остальными. Уже занимался рассвет, а мы все еще играли, смеялись, курили – только сигареты (по крайней мере, я) и пили ром и пиво. И Полло всегда кричал: «Черт возьми, Стэп, я знал, что у тебя было очко!» – и изо всех сил стучал кулаками по столу. А Луконе злился: «Эй, полегче, а то ты мне его пробьешь!» И тогда Полло пускался в пляс, тащил танцевать с собой Скелло, смеялся и пел, как самый счастливый из игроков, как если бы этот банк сорвал он. Эх, Полло…

– Так значит, ты рискнул бы закрыть с ним сделку на двадцать процентов больше… и вот так, вслепую…

Желтушный начальник отдела остается при своем и улыбается, уверенный в своей правоте.

– Если предложение от «Мединьюс» существует, – твердит он. – Но я уверен, что ничего нет.

И он смотрит на меня решительно, даже не улыбаясь. Он просто уверен, забавляясь тем, что я, по его мнению, оказался в затруднительном положении. А я смотрю на него с улыбкой и, несмотря на ту естественную антипатию, которую я к нему испытываю, делаю вид, что он мне симпатичен. Но тут директор делает новый выпад, и он бледнеет.

– А если бы, помимо денег «Рэтэ», ты рисковал бы и своим креслом… то был бы ты так же уверен?

Начальник отдела колеблется, но всего несколько секунд. Он смотрит на меня и решает стоять на своем.

– Да, никакого предложения от «Мединьюс» нет, – говорит он.

Я улыбаюсь и подвигаю папку к директору, которому сразу же становится любопытно, и он опять превращается в мальчишку с водяным пистолетом. Он берет ее в руки и крутит, пытаясь снять резинку, но я его останавливаю и говорю:

– Если предложение есть, то оно становится вашим предложением. Плюс тысяча евро сверху.

– В противном случае мы заключаем по нему сделку, как в прошлом году… – говорит желтушный начальник отдела, и другой, с густыми волосами, его поддерживает.

– Да-да, конечно, – говорю я, протягивая одну руку директору, но держа другую на папке: я жду, что он одобрит этот договор прежде, чем я позволю ему ее открыть.

– Да, конечно, мы согласны. – Он крепко пожимает мне руку. И только после этого я любезно передаю ему папку.

Тогда он почти в исступлении снимает резинку, достает из папки листы и раскладывает их на столе. Такое впечатление, что он почти счастлив, обнаружив предложение от «Мединьюс». Похоже, желтушный руководитель отдела неприятен и ему, и он только искал способ от него избавиться.

– Но тут же вдвое больше того, что даем ему мы! – восклицает директор.

– Плюс тысяча евро, – весело улыбаюсь я.

– И ты бы согласился на сделку с двадцатью процентами?

– Разумеется, – отвечаю я. – Я же не знал, что получу эту едва ли не божественную помощь. – Я перевожу взгляд на желтушного начальника отдела. Теперь он уже не улыбается, а откидывается на кресло, сидеть в котором, судя по всему, ему осталось совсем недолго.

– Да, я хотел заключить сделку именно с «Рэтэ», чего бы мне это ни стоило. И именно по тем причинам, о которых говорили вы. Меня бы устроили и пятнадцать процентов.

Я думаю о Полло, который стал бы стучать кулаками по этому важному столу переговорной и пустился бы в пляс. И я с ним.

– Мы сорвали хороший банк, правда, Стэп?

– Да, но самое главное, мы больше не увидим этого желтушного олуха!

 

4

Я вхожу в спортклуб «Париоли» и приветствую швейцара Иньяцио – низенького и совершенно лысого.

– Добрый день, Стефано. Как дела?

– Все в порядке, спасибо. А у вас?

– Превосходно.

– Я оставил машину перед «Рейндж-Ровером» Филиппини.

– Да пожалуйста, он уедет сегодня вечером в девять. – Иньяцио подходит ко мне поближе, чтобы сообщить секрет: – Чего он только ни делает, лишь бы не возвращаться домой…

Тоже мне новость! Об этом и так все знают. Но я делаю вид, что он поделился со мной великой тайной, хлопаю его по плечу и прощаюсь, оставляя ему ключи от своей машины и пять евро.

Швейцар клуба «Париоли» в союзниках – это не только гарантия, что о твоей машине позаботятся лучше остальных. Это еще и уверенность в том, что тебя всегда встретят с распростертыми объятиями в этом клубе.

По пути я здороваюсь с несколькими членами клуба, занятыми болтовней.

– Э нет… Мы должны его поменять. Тебя устраивает, чтобы он оставался нашим председателем и дальше? Он же болван. – И они слегка кивают, подавая знак, что меня увидели. Но чрезмерного значения мне не придают, ведь я могу оказаться на стороне председателя.

Уже собираюсь войти в раздевалку, как слышу, что меня окликают:

– Стэп!

Я оборачиваюсь и вижу ее, такую элегантную. Она идет ко мне. В руках у нее сумка в разноцветную полоску. Она одета в легкое голубое платье – совсем не прозрачное, но под ним все равно видны ее формы – точеные и неповторимые. Ее зеленые глаза подернуты легкой поволокой, словно на них всегда лежит пелена тоски и печали; словно, несмотря на ее невероятную красоту, ей так и не удалось стать счастливой.

– Привет, Франческа. Как дела?

Тогда она улыбается. Это невероятно, но кажется, что ее взгляд сразу же лишается всей этой затаенной печали, и она, здороваясь, проявляет эту свою забавную одержимость:

– Прекрасно. Ведь я вижу тебя! – Она смотрит на меня растерянно. – А почему ты смеешься?

– Потому что ты всегда так говоришь…

И я думаю: «Кто знает, скольким мужчинам она это говорит».

– Ни скольким.

Она серьезно смотрит мне в глаза.

– Что?

– Я ответила на то, о чем ты подумал. Ты предсказуем, Манчини. Так вот: я не говорю этого другим. Ты мне не веришь? Хочешь, чтобы мы прошлись по клубу и расспросили? Я не говорю этого никому, кроме тебя. Одного тебя.

Она молчит, пристально смотрит на меня и вдруг снова улыбается своей прекрасной широкой улыбкой.

– Мне хорошо, когда я тебя вижу. Мне хорошо только тогда, когда я тебя вижу.

Я чувствую себя словно виноватым, что она несчастлива, потому что абсолютно ничего к ней не испытываю.

– Франческа…

Она разводит руками.

– Ничего больше не говори. А ты знаешь, что за мной увивается полклуба, и я старательно уклоняюсь от всяких предложений, пока тот единственный, кто мне нравится, на меня плюет?

Она делает небольшую паузу.

– Вот именно, плюет! Тебе нравится, что я выражаюсь, как девчонка из подворотни? Может, это тебя заводит… Да и вообще, не имеет смысла тебе говорить, что тот единственный, кто мне нравится, – это ты. А если ты этого не понял, значит от всех нанесенных и полученных ударов ты, наверное, стал конченым идиотом. И нравишься ты мне не потому, что ты был или остался драчуном.

– Но я не драчун и никогда им не был.

– Ну ладно, раньше ты был таким, что это должно было оттолкнуть меня от тебя, но, как ни странно, ты мне нравишься еще больше.

Мимо проходит уборщица.

– Добрый день! – здоровается она.

– Добрый день, – отвечаем мы почти в унисон. Может, она что-то и слышала, но мне все равно.

– Послушай, Франческа…

– Нет, это ты послушай. Я знаю, что ты собираешься жениться. Знаю, но не говорю тех глупых слов, которыми бросаются некоторые женщины, я не ревнива… Я сдержанна, ни с кем не разговариваю, об этом не узнала бы ни одна живая душа. Ты хоть когда-нибудь что-нибудь про меня слышал?

– Нет, действительно, нет.

Она упирается руками в бока и мотает головой, освобождая свои чудесные темно-каштановые волосы, густые и сильные, уложенные в стиле Эрин Брокович.

– Да ладно, я это сказала просто так, к слову. Но у меня правда не было ни с кем романов в клубе, так что можешь быть спокоен. Тем более что всех здешних ты бы мог запросто уложить, драчун. – Она замечает, что я собираюсь что-то сказать, и сразу же себя поправляет: – Раньше ты не сдерживался.

– Вот это правильно. Так-то лучше.

– Послушай, Стэп, а ты не мог бы сделать усилие? Давай попробуем и посмотрим, что из этого выйдет. Я не хочу поднимать шума, но с тех пор, как я тебя узнала, мне… В общем, короче говоря, мне хочется быть с тобой.

Внезапно она делает странное движение, переносит свой вес на другую ногу и, может быть, почти непроизвольно приобретает более сладострастную – да, более возбуждающую – позу. Короче говоря, она хочет, чтобы у меня возникло желание рассмотреть ее предложение. Стоя передо мной, она немного наклоняет голову набок, словно спрашивая меня: «Хорошо, ну и что ты собираешься делать?» Она напоминает мне Келли Леброк в конце фильма «Женщина в красном», когда, лежа в постели голой, она говорит Джину Уайлдеру: «Ну что, ковбой, вперед, и бери то, что хотел».

Франческа смотрит на меня весело, с любопытством, с той слабой надеждой, которая, впрочем, быстро рассеивается.

– Мне жаль, серьезно. А теперь извини, но мне нужно идти: меня ждут на корте, чтобы сыграть партию в падел.

И я ухожу, не оглядываясь. Мне даже становится почти смешно, когда я представляю, что она могла бы подумать: «Даже не верится: он предпочел идиотский мяч моим дынькам!»

 

5

К тому моменту как я прихожу на корт для падела, команды уже подобрались, и мне предстоит играть в паре с неким Альберто, которого я почти не знаю. Зато два наших противника сразу же переглядываются, посмеиваясь, как будто победа уже у них в кармане.

– Будешь подавать? – спрашиваю я у Альберто.

– Нет-нет, начинай ты, так будет лучше.

– Вы готовы?

Противники кивают. Тогда я подаю и сразу же бегу к сетке. Они пытаются наносить перекрестные удары, посылая мячи ровно между мной и Альберто. Может, они хотят, чтобы мы ударились ракетками, но я не вижу в этом проблемы: в крайнем случае, моя ракетка сломается; подумаешь, какое дело. Но Альберто, впечатлительный и встревоженный, даже не пытается отбивать, и тогда сразу же отбиваю я – да с такой силой, что он пролетает над ними настолько высоко, что становится недосягаемым.

– Отлично! Пятнадцать ноль.

Ну вот, партия, возможно, будет неплохой. Двое наших противников переглядываются: похоже, они уже не такие самоуверенные, как в начале. Я опасаюсь только одного: не чересчур ли она приветливая, эта улыбка Альберто? А вдруг он голубой? Но даже если это и так, меня это не особенно волнует: мы набираем очки, действуя идеально слаженно. Мы с Альберто не оспариваем друг у друга первенства, не сталкиваемся, понимаем, как перемещаться в пространстве, как заполнять его. А они потеют, упорствуют, мечутся из стороны в сторону, время от времени сталкиваются и падают на землю, как сейчас. И я наношу очень удачный удар, посылая мяч с другой стороны корта.

– Очко!

Мы продолжаем в том же духе – потея, бегая, напрягаясь. Альберто бросается на мяч, и ему удается отбить удар, падая на землю. Он играет отлично и, независимо от того, в какую сторону бежит, всегда по-настоящему стремителен и внимателен. К тому же у него отличная интуиция. Он поджарый и гибкий.

– Очко!

На этот раз Альберто протягивает ко мне правую руку и изо всех сил хлопает по ней своей ладонью, гордясь очком, заработанным после тяжелого обмена ударами. Теперь их очередь. Один из них готовиться подавать, высоко подбрасывает мяч, заводит за него короткую ракетку и подпрыгивает, чтобы ударить по нему еще сильнее. Мяч, отскакивая от ракетки, летит с невообразимой скоростью. Я инстинктивно успеваю поднести ракетку к лицу и отбить мяч, и он изо всех сил бьет по другому противнику, попадая ему в нижнюю часть тела – туда, где у него другие мячики.

– Извини, я не хотел…

Мяч оказывается на земле. Вместе с ним падает и ушибленный парень.

– Извини меня, правда.

Изображая озабоченность, к нему подходит Альберто. Под предлогом того, что ему надо подобрать мяч, он нагибается и шепчет мне на ухо:

– Отличный удар, черт побери.

Меня разбирает смех, и, когда я слышу эти слова, которые он прошептал мне так задушевно, таким заговорщическим тоном, мне кажется, будто я вновь слышу моего старого друга – Полло. Я оборачиваюсь, чтобы его отыскать, но вижу только Альберто, который мне улыбается и подмигивает. Я отвечаю ему тем же, но уже через секунду он – если бы он умел читать эмоции по лицу – увидел бы всю мою печаль.

Мы с Полло никогда не играли в падел: нам стало бы противно при одной только мысли о виде спорта с таким названием. Но зато вместе и буквально, и образно мы отражали удары той жизни, которая неслась нам навстречу. Я вспоминаю его с обкусанными ногтями и с его старенькой «кавой-550», прозванной гробом на колесах: так мы назвали его мотоцикл в шутку, но это прозвище оказалось зловещим предзнаменованием. Полло, с присущими ему эмоциями, всегда несся на максимальной скорости, никогда не оглядываясь назад.

Я продолжаю играть, и мои глаза застилает не только пот. Мы набираем очки и смеемся, Альберто мне еще что-то говорит, прежде чем ударить по мячу: теперь его очередь. Я киваю, хотя не очень-то понял, что он сказал; может быть: «Они спеклись».

А они и правда кажутся обессиленными. Зато Полло был неутомим, он был все время в движении, словно не хотел никогда останавливаться, словно ему было страшно задумываться, принимать что-то в расчет, словно он убегал, вечно убегал… Еще один удар, бесконечная череда ударов, нескончаемый обмен ударами, словно те двое не хотят уступать. Когда-нибудь мне нужно будет сходить к родителям Полло; у меня никогда не хватало смелости это сделать. Скорбь парализует. Нас пугает то, что мы испытаем, и мы замыкаемся в нашей броне, которая сильнее даже этой колющей боли в сердце. Больше ни о чем не думая, я набрасываюсь на подлетающий мяч, отбивая его с такой силой и яростью, что, ударяясь о землю, он почти расплющивается, но потом разбухает снова и отскакивает так далеко, что до него не дотянуться ни одной ракеткой.

– Очко! Партия! – радостно кричит Альберто.

Мы пожимаем друг другу руки и обнимаемся с настоящим восторгом. И только потом слегка приветствуем наших противников.

– Мы должны отыграться.

– Да, конечно.

Я улыбаюсь, но мои мысли уже далеко. Кто знает, живут ли они еще там, родители Полло. С этой последней мыслью я покидаю корт. Хоть я и победил, чувствую себя ужасно разбитым.

 

6

Когда я собираюсь зайти в душ, Альберто начинает раздеваться.

– Какие у тебя планы? Останешься пообедать? – любезно спрашивает он меня.

– Да, только надо разделаться с кое-какими делами.

– Хорошо. Отличная партия.

– Побеждать всегда приятно.

– Да, но еще приятнее побеждать тех, кто слишком много о себе вообразил! Они вышли на корт с видом, будто им заранее скучно играть с такими, как мы!

– Точно. Но зато в конце им пришлось весело.

– Ага, и особенно мне, когда ты их загонял своими ударами!

И мы смеемся, а потом прощаемся, пожимая друг другу руки – но нет, не тем почти братским жестом, когда закадычные друзья сцепляют большие пальцы: мы же друзья не по жизни, а просто партнеры в этой игре. Я открываю кран душа, ставлю шампунь в углубление стены и встаю под струю, не обращая внимания на температуру воды. Она свежая и приятная. Потом становится чуть теплее. Мышцы расслабляются, я ни о чем не думаю, закрываю глаза и чувствую, как вода успокаивает даже самые сокровенные печали, внезапные страдания от нахлынувших воспоминаний. Да, эта дружба с Полло, которой мне и сейчас не хватает, эта его безграничная любовь ко мне – он любил меня больше всего на свете. Когда я смотрел фильм «Мятежный гений», то думал об отношениях между Беном Аффлеком и Мэттом Деймоном. Так вот: Полло был для меня немного Беном, хотя я никогда не считал себя гением. Я открыл свою фирму и начал работать благодаря везению и неплохой интуиции. Придумал себе трудовую биографию без расчета, но когда понял, что я на правильном пути, то уже не только не отказывался от нее, но и решил максимально ее раздуть.

Теперь вода уже горячее, мысли путаются. Потерять такого большого друга еще в молодости тяжело. Ты воображал себя бессмертным, а оказалось, что ты болван. Инвалид – живой, но без друга. Если бы я потерял руку, то, наверное, чувствовал бы себя не таким калекой. К тому, что Полло уже нет, я привыкал медленно, но в конце концов привык. Это было так, как будто после долгой жизни во тьме я увидел свет. Я больше не искал сильных ощущений, потрясений, которые дает ночь, адреналин мотогонок. Я вернулся к жизни, научив себя радоваться мелочам. Иногда меня забавляют всякие смешные вещи, которые происходят, но на которые никто не обращает внимания. Например, когда женщина переходит дорогу по переходу, у нее рвется полиэтиленовая сумка с апельсинами, и какой-то мальчишка хватает один из них и сует его себе в карман. Или вот мама и дочка спорят по дороге, когда дочка едва вышла из школы. «Сегодня вечером у меня восемнадцатилетие». – «Как, еще одно?» – «Мама, ты отдала меня в школу на год раньше; в этом году всем исполняется восемнадцать!» – «Хорошо, но только чтобы в час ночи ты была дома». – «В час? Но в час вечеринка только начинается!» – «Но восемнадцатилетие празднуют в полночь!» – «В том смысле, что в час только начинают отрываться». – «Отрываться?» – «Тусоваться. На прошлой вечеринке я тусовалась до двух». – «Да что ты говоришь? Я тебя не понимаю!» – «Боже мой, мама, охота же тебе делать из всего проблемы!»

Парень и девчонка целуются на полуденном солнце, прислонившись к мопеду, а мимо проходят люди и поглядывают на них с завистью. В карманах этих двоих, может, разрываются мобильники. Напрасны звонки обеспокоенных родителей, когда они так поглощены друг другом. Они улыбаются, смотрят друг другу в глаза, целуются, дерзко высовывая языки: так они горды этой любовью, этим желанием. В их улыбках сквозит вожделение и то обещание, которое ищет, прежде всего, он. Если, конечно, они еще не сделали того, что хотели.

А вода все льется, обволакивая меня, как воспоминания о Полло. Но вот он уносится вдаль, а я еду на вечеринку с Баби. Последние гонки. А потом все как будто гаснет. Полло лежит на земле, упав с мотоцикла в этом соревновании придурков, и я ему шепчу единственные, какие только возможно, слова: «Мне будет тебя не хватать». И я глажу его по лицу, как никогда не делал. Полло несется сквозь мои воспоминания на своем мотоцикле и, веселясь, наблюдает за мной, словно он в курсе всего, что происходит в моей жизни – всего того, что было и будет. Он как будто смеется и качает головой, говоря: «Но какого черта ты смеешься, если даже и я совсем не знаю, что будет». И я представляю, что было бы, если бы Альберто сейчас сюда вошел и увидел бы, как я разговариваю в душе с телефоном в руке – разговариваю с тем, кого нет. Но он всегда со мной. Тут Полло сразу же поднимает мотоцикл на одно колесо и исчезает из виду, удаляется из моих воспоминаний, и в них появляется кто-то другой. Да, я поворачиваюсь, и вот она здесь. Сидит на скамейке и читает книгу. Она молодая, красивая, волосы до плеч, большие очки. Внезапно она подносит руку к странице книги, словно боясь пропустить место, до которого дочитала. А потом поднимает взгляд, сдвигает очки на лоб, чтобы лучше видеть, и слегка потирает глаза – может быть, из-за слишком яркого солнца. Она безмятежно улыбается. Вот она меня заметила, и я, словно желая уверить ее в этом еще больше, выхожу на авансцену. «Я здесь, мама! Смотри, что я нашел!» И бегу к ней. Мои длинные волосы развеваются на ветру, а в руках что-то зажато. Я подбегаю к ней. Мои руки сложены на животе; я его даже немного раздуваю и делаю забавную гримасу, словно уже знаю, что меня накажут. «А ну-ка дай я посмотрю». И тогда я уже не жду, разжимаю руки и улыбаюсь. «Смотри, старинная стрела – древних римлян или индейцев сиу!» Между большими и указательными пальцами обеих рук я крепко держу кусок деревянной палки с каменным треугольным наконечником – раскрошившимся, старым. «Где ты ее нашел?» – «Там, внизу». И я указываю в какое-то место за собой, более или менее неопределенное. «Можно я отнесу ее домой?» – «Да, дай-ка ее сюда…» Я вспоминаю, как она вынула из полиэтиленового пакетика бумажный платок и обернула им этот кусок стрелы, придав ему определенную значимость – по крайней мере, для меня. Что в то же время не помешало мне обеспокоиться. «Потихоньку, мама…» – «Да-да, тихонечко-тихонечко, хотя я тебе уже тысячу раз говорила, что с земли ничего поднимать нельзя». Мы отнесли ее домой, и я сразу же показал ее папе, как только он вернулся с работы, и он тоже был рад моей находке. «Я нашел ее в парке виллы Боргезе». – «Тогда, значит, должно быть так, как говоришь ты: она принадлежала индейцам сиу. Однажды летом они там проходили, и я их видел». – «Правда?» Мне хотелось узнать об этих индейцах больше, и я спросил, не погнались ли за ними конные карабинеры, которых я всегда видел в парке виллы Боргезе. Папа рассмеялся. И мама – тоже. «Наверное, погнались», – ответил мне папа, а потом обнял ее, и они поцеловались. Я был счастлив – и потому, что они рассмеялись, и потому, что им так хорошо.

Вода в душе стала горячее, мне хорошо. Усталость после игры в падел как рукой сняло, но это последнее воспоминание о моей матери не исчезло. Я думаю о ее красоте; о том, как застал ее с другим; о том, как все разрушились и в наших отношениях, и в отношениях между родителями, они уже не любили друг друга; о том, как она умерла, и том, как меняется жизнь. И напротив, как все продолжается.

– Вам повезло.

Я открываю глаза. Вошли те двое, которые играли против нас. Похоже, что к ним вернулась прежняя самоуверенность. Мне хочется рассмотреть их получше. Нет, не такие уж они и «фигуристые». На меня нападает смех. «Да, это правда, действительно правда. Нам повезло». Выхожу из душа. Хорошо, что хоть всегда есть кто-то, кому удается меня рассмешить.

 

7

– Да, вот это, дайте мне это.

Официант жарит на плите куски мяса. В баре спортивного клуба я беру ассорти из овощей на гриле и блюдо из артишоков, приправленных сыром грана.

Мимо меня бесцеремонно проходит чересчур надушенная женщина, но я делаю вид, что не замечаю. Наполнив свою тарелку бифштексами, она оборачивается, улыбается мне и без всякого стеснения продолжает накладывать себе отовсюду разные кушанья, наполняя свою тарелку до краев. Я недоумеваю. И ведь это клуб «Париоли»! Здесь должны были собираться самые сливки римского общества, а я вижу, как мимо меня проходит эта морщинистая и настолько прожаренная в солярии дама, что ее кожа темнее шоколадки! Официант смотрит на меня, улыбается и пожимает плечами, словно говоря: «Ну что я могу сказать?» А потом профессиональным тоном спрашивает: «Вам что-нибудь принести?»

– Да, спасибо. Дайте мне половину того, что взяла себе эта обжора!

Официант смеется, качает головой и кладет в мою тарелку лучшие куски мяса, которые он высмотрел на гриле.

Я сажусь у окна: оно как большая картина. Под ним стоит чудесный диван, вокруг – бронзовые бра… Неудивительно, что это заведение стало одним из лучших столичных клубов. Сквозь зелень деревьев я смотрю вдаль. Какие-то люди играют в теннис: я вижу, как они бегают по корту, но не слышу звука отбиваемого мяча.

Альберто, с тарелкой в руках, видит меня издали, кивает мне и подходит к какому-то другому члену клуба, благоразумно решив оставить меня в покое. Так что я отправляю в рот еще один кусок, наливаю себе немного пива и, вытерев рот салфеткой, делаю хороший глоток.

Спокойно, не торопясь. Я стал лучше. Джин потешается надо мной, потому что я ем слишком быстро. Она говорит, что в глубине души меня что-то тревожит и что я импульсивен во всем, что делаю. С особенной жадностью я набрасываюсь на картошку фри и пиво. Я ем эти ломтики один за другим, не останавливаясь, иногда только замедляя темп, чтобы обмакнуть их в горчицу или майонез, но потом вдруг снова становлюсь еще прожорливей, съедая их по три, по четыре сразу.

– Да ты же так подавишься!

– Ты права…

Тогда я ей улыбаюсь и ем медленней, успокаиваюсь – как если бы я больше не торопился, не испытывал беспокойства. Красивая, с черными волосами, которые теперь она носит короткими, с худощавой фигурой, длинными ногами и восхитительной грудью. С этой своей улыбкой, которую временами, в самые прекрасные мгновения, она прячет в волосах, приоткрыв рот, откинув голову назад, отдаваясь мне… Джин.

– Хотите кофе?

Официант – с кофейником в руке и маленьким подносом с чашечкой, которая так и ждет, чтобы ее выпили, – вторгается в мои эротические воспоминания.

– Почему бы и нет?

– Пожалуйста. С сахаром?

– Нет, спасибо, и так хорошо.

Этот официант безупречен, умеет своевременно появляться и исчезать так, что этого и не замечаешь. Да и кофе превосходный. Я улыбаюсь, снова думая о Джин, – о том, какой мы будем семьей и кем станем – может быть, родителями девочки или мальчика. Ребенок будет копией Джин? Будут ли у него мои глаза? Но характер, надеюсь, не мой. Вглядываясь в эту прекрасную юную улыбку, я что-то узнаю и о себе, вижу свое воплощение, достоинства и недостатки, свое продолжение. «В молодости я обожал мотоциклы, но бросил это дело, потому что иначе твоя бабушка не согласилась бы на нашу свадьбу». Вспоминаю, как об этом говорил мой дед, мамин отец, когда я оставался с ним поболтать. У него всегда было что рассказать интересного и занимательного. Делаю последний глоток кофе, ставлю чашку, и мне кажется, что моя жизнь наконец-то вошла в правильную колею.

– Простите.

Я оборачиваюсь. За мной стоит официант. Он только что встал, подняв с пола конверт.

– Он выпал у вас из пиджака.

– Ага, спасибо.

Я беру конверт из его рук. Или, лучше сказать, он мне его вручает и какое-то время на меня смотрит, как если бы этот конверт обжигал, и он боялся бы узнать тайну, которая в нем содержится. Он забирает со стола пустую чашку и уходит, больше не оборачиваясь. И тогда я открываю конверт – с любопытством, но без особого волнения. И вижу эту открытку. Какая глупость! И ради нее-то так хлопотала секретарша! Верчу ее в руках. И вот что там написано: «Прекрасные дни». И ниже: «Выставка Бальтюса на вилле Медичи, Французская академия в Риме, бульвар Тринита-деи-Монти». Внимательно осматриваю эту бумажку. Никакой информации об организаторах. Указано только название самой выставки – «Прекрасные дни». Но мне нравится. Я кое-что знал о Бальтюсе, о его вызвавшей осуждение выставке, когда он, уже восьмидесятилетний, упорствовал и все рисовал ту девочку, те спорные картины. Его обвиняли в использовании «третьей руки», то есть фотоаппарата: полароид выплевывал фотографии в огромном количестве – в его сумбурном, но дотошном исследовании на грани педофилии. Эта маленькая девочка начала ходить в мастерскую Бальтюса с восьми лет, каждую среду, с согласия родителей, и позировала ему для портретов. И все это происходило вплоть до ее шестнадцатилетия. Бальтюс, ненасытный Бальтюс, не обращавший внимания на условности буржуазного общества. Вдруг я почувствовал, что очарован этим человеком, о котором столько всего слышал: он странным образом привлекал меня, вызывал любопытство. Я, конечно, знаю его работы, но не очень хорошо. Да и само название выставки: «Прекрасные дни». Я решаю туда пойти, даже не догадываясь, что буду заинтригован этими картинами и сам, вопреки своей воле, стану героем картины, о которой не мог и помыслить.

 

8

Вилла Медичи – величественная, ухоженная, изящная, с залом, расписанным птицами, очаровательным парком с несколькими фонтанчиками и аккуратными живыми изгородями, которые заставляют тебя идти в нужном направлении. У входа мне улыбается распорядительница и забирает приглашение, так что мне не остается ничего другого, как войти и плестись следом за остальными. Они спокойно идут по красной ковровой дорожке и не позволяют себе с нее сходить. Фоновая музыка льется из мощных колонок, спрятанных в зелени деревьев. Нас сопровождает несколько официантов с шампанским. Впереди меня дама с темными волосами и в длинном шелковом платье восточной расцветки, словно она – одалиска, которую вынудили одеться, берет бокал шампанского, быстро его выпивает и ускоряет шаг. Женщина спотыкается на высоких каблуках, но ей удается удержать равновесие, и она кладет руку на плечо официанта. Он оборачивается, останавливается, дает ей время, чтобы поставить пустой бокал, пока гостья хватается за поднос, чтобы взять следующий. Официант идет дальше, и дама выпивает залпом и этот второй бокал. Мне приходит в голову мысль, что и она тоже – член клуба «Париоли».

Вскоре мы оказываемся в самом дворце. Высоченные потолки, закатный свет, старинные кессоны, огромные пурпурные диваны и безупречный, выложенный плитами пол. Старинные термосифоны из серого чугуна безмолвно отдыхают в разных углах зала. Над каждой из золоченых дверей надписи на латыни восхваляют возможные добродетели человека. И вот уже в первом зале сразу же замечаю великолепную картину Бальтюса. Я подхожу поближе, чтобы прочитать табличку с датой ее написания и историей. «1955, Nude before a Mirror» – «Обнаженная перед зеркалом». На ней изображена голая девушка перед зеркалом. Но ее лицо скрыто, закрыто руками, упрямо пытающимися удержать наверху длинные темные волнистые волосы. И тут же рядом эскиз этой картины – набросок карандашом и некоторые разъяснения: «“Обнаженная перед зеркалом” поражает скульптурной монументальностью модели и мягким серебристым светом, обволакивающим фигуру и наполняющим комнату». Чуть ниже – название места, откуда ее привезли на выставку: «Pierre Matisse Gallery» [«Галерея Пьера Матисса»], которая любезно ее предоставила. Далее указано полное имя художника – Бальтазар Клоссовски де Рола, французский художник польского происхождения, Бальтюс. Вот серия картин, изображающих девочек: портрет Алис, молодой девушки с голой грудью, неуклюже поставившей ногу на стул и пытающейся убить время, бесцельно заплетая длинные волосы. А вот еще одна девочка: она сидит, положив руки на голову. Ее ноги немного раздвинуты, юбка задралась, и все это происходит в комнате, написанной в теплых тонах. Изображенная в тех же тонах кошка лакает молоко из блюдечка: похоже, ей будет просто скучно в любом случае, что бы ни произошло. И я иду дальше, вдоль этих стен, покрытых эскизами, карандашными набросками, которые мало-помалу обретают жизнь и превращаются в большие масляные картины, насыщенные чувственностью. Тихие шаги посетителей кажутся гулкими, и вот я, наконец, оказываюсь в небольшом зале с роскошным окном, открывающим красное зарево заката. Я опираюсь на перила и смотрю вдаль. Над парком возвышается несколько сосен пиний. Они, словно зеленый покров, реющий над плотным ковром крыш, антенн и нескольких мятежных тарелок спутниковой связи. А купол собора Святого Петра, чуть дальше, словно дает точные указания, как его найти. И пока я теряюсь в этом бесконечном римском горизонте, в моей голове возникают рассеянные мысли – о завтрашнем собрании, о телеформате, который нужно представить, о проекте предполагаемой летней программы.

– Стэп?..

Этот голос внезапно преображает все, что меня окружает, обращает в пыль все, в чем я был уверен, обнуляет все мои мысли. Моя голова пуста.

– Стэп?

Я думаю, что мне все это мерещится: окликающий меня голос эхом отдается в голубом, слегка розоватом небе. Может, одна из девочек Бальтюса сошла с полотна и потешается надо мной? Может быть.

– Стэп? Или это не ты?

Значит, мне это не снится.

 

9

Она стоит за мной, элегантная, у нее на плече дизайнерская сумка Майкла Корса. Она мне улыбается. Волосы у нее короче, чем в моих потускневших воспоминаниях, зато голубые глаза такие же яркие, как всегда, а улыбка так же прекрасна, как и всякий раз, когда она улыбалась из-за меня. Она молчит и смотрит на меня. Вот так мы и стоим, на этой вилле Медичи. За мной – огромная панорама римских крыш, а передо мной – она, пронизанная этим красным закатом, отблески которого я вижу в ее глазах и в витрине за ней. Мы в этом зале одни, и никто, похоже, не прерывает этот волшебный, особый, единственный в своем роде миг. Сколько лет прошло с последнего раза, когда мы виделись? Четырнадцать? Шестнадцать? Пять? Шесть? Да, наверное, шесть. А она прекрасна, слишком прекрасна, к сожалению. Молчание, которое все длится, становится почти неловким. И все-таки у меня не получается ничего сказать; мы смотрим и смотрим друг другу в глаза и улыбаемся, и это так глупо, так по-детски. Но внезапно улыбку омрачает легкая тень. Именно теперь, думаю я, именно теперь, когда моя жизнь приобрела такое важное направление, когда я уверен в своем выборе, спокойный, как никогда. И я злюсь: мне хотелось бы быть раздраженным, равнодушным, холодным, безучастным к ее присутствию, но это не так. Совсем не так. Я испытываю любопытство и страдаю, скорбя о том времени, которое я потерял, которое мы потеряли; обо всем том, чего я в ней не видел – всех ее слез, улыбок и радостей, ее мгновений счастья без меня. Думала ли она обо мне? Появлялся ли я хотя бы иногда в ее воспоминаниях, тревожил ли я ее сердце? Или этого никогда не бывало? Или, может, она меня хотела, но боролась с собой, боролась больше меня, чтобы не сожалеть, чтобы отдалить меня? Возможно, ей нужно было убедиться в правильности своего выбора, поверить, что, останься она со мной, это было бы полным крахом. И я продолжаю любоваться ее улыбкой, отметая ненужные размышления и тщетные попытки понять, почему мы снова здесь, друг против друга, как если бы жизнь поневоле заставляла нас задаваться этим вопросом. Баби делает странную гримасу, наклоняет голову набок и улыбается с тем своим недовольным выражением лица, которым она меня покорила и от которого у меня и до сих пор щемит сердце.

– Знаешь, а ты похорошел! Вам, мужчинам, ужасно везет: старея, вы становитесь лучше. А мы, женщины, – нет.

Она улыбается. Ее голос изменился. Она стала женственней, похудела, волосы стали темнее. У нее идеальный, аккуратный макияж без излишеств. Она еще красивее, но я не хочу ей об этом говорить. Она на меня все еще смотрит.

– Да и к тому же ты совсем другой и, черт побери, нравишься мне больше.

– Ты хочешь сказать, что я прежний никуда не годился?

– Нет-нет, дело не в этом, наоборот. Ты же сам знаешь, как мне нравился тот, прежний: было достаточно одного твоего прикосновения, чтобы меня словно ударило током.

– Да, здорово нас ударило током, когда мы наряжали елку!

– Точно!

И внезапно она начинает весело смеяться. Она закрывает глаза, откидывает голову назад, снова щурится, будто и впрямь пытается вспомнить тот день. Мы говорим о том, что произошло несколько лет тому назад.

– После того, как нас ударило током, мы поцеловались.

Я улыбаюсь, словно для объяснения природы наших отношений это обстоятельство имело решающее значение.

– Мы целовались всегда. А потом мы обменялись подарками.

Она смотрит на меня и продолжает рассказывать, словно ей хочется понять, что именно я запомнил из того вечера. Она не знает, что я отчаянно пытался ее забыть, но мне никогда этого не удавалось, что маниакально смотрел фильм «Вечное сияние чистого разума» с Джимом Керри, надеясь, что и впрямь смогу стереть ее из памяти.

– Так, значит, ты помнишь, как это было?

Она лукаво улыбается, надеясь меня уличить.

– У них были две разные карточки.

– Но подарки-то были одинаковые!

Она совершенно счастлива и, бросая на пол свою сумку от Майкла Корса, бросается ко мне, обнимает меня, прижимается и кладет мне голову на грудь. А я все так и стою – нерешительный, изумленный, опустив руки и не совсем понимая, куда их девать, словно они чужие, не на месте. С ощущением, будто что бы я с ними ни сделал, это в любом случае будет неправильно.

– Я так счастлива снова тебя увидеть!

Услышав эти слова, наконец обнимаю ее и я.

 

10

Мы выходим в безупречно ухоженный сад. Солнце выглядывает из-за крыш самых далеких домов. Воздух совершенно неподвижен. Сейчас лишь четвертое мая, но уже жарко. Мы сидим друг напротив друга, еще ничего не заказав. Да, надо попросить принести что-нибудь выпить, а, может, и поесть. Я и сам не очень-то понимаю, что именно – может быть, холодный капучино.

– Ты вообще не меняешься.

– Пожалуй.

Не помню, что мы еще сказали друг другу. Мы все еще молчали, рассматривая руки, одежду, ремни, обувь, пуговицы, детали одежды друг друга, которые могут что-нибудь рассказать. Но мне ничто ни о чем не говорит, и я не хочу слушать. Я боюсь, что мне станет плохо, боюсь страданий, я больше не хочу ничего чувствовать.

– Помнишь, мы развернули свертки и онемели: в них были совершенно одинаковые толстые моряцкие свитера, цвета синей сахарной бумаги. Когда-то мы проходили мимо магазина, и нам обоим они понравились; мы оба говорили о них с восторгом. Я решила тебе его купить, а потом на мой день рождения я бы попросила тебя подарить мне такой же. Но вот я нашла его в рождественском свертке! Он был восхитительным.

– «Дентиче».

– Что? – Она смотрит на меня в изумлении, ошарашенно, думая, что я сошел с ума.

– «Дентиче». Тот магазин, в который мы зашли, а потом поодиночке купили свитера, назывался «Дентиче».

– Да, правда, на площади императора Августа. Интересно, открыт ли он до сих пор?

Да, открыт, но я ничего не добавляю. Потом она отпивает свою газировку, ест картошку фри и, наконец, вытирает рот. Положив салфетку на стол, она какое-то время сидит неподвижно. Одной своей рукой она касается другой и начинает крутить кольцо на безымянном пальце. У нее обручальное кольцо. Ничего не изменилось; в конце концов, она замужем. На мгновение у меня прерывается дыхание, у меня комок в горле, сводит желудок, и накатывает тошнота. Я пытаюсь взять себя в руки, снова набрать в легкие кислорода, восстановить дыхание, успокоить бешеное биение сердца, и мало-помалу мне это удается. Но чему ты изумляешься? Ты же это знал, Стэп, неужели не помнишь? Она сказала тебе об этом в тот вечер, в последний раз, когда вы были вместе, занимались любовью под дождем. Когда вы вернулись в машину, она тебе это сказала.

– Стэп, я должна тебе сказать одну вещь: через несколько месяцев я выхожу замуж.

Теперь, как и тогда, мне кажется невероятным, что это действительно произошло, но я делаю вид, что ничего не случилось, беру капучино и смотрю вдаль. Мои глаза немного затуманены, но я надеюсь, что это незаметно, и потому медленно пью, немного щурюсь, чтобы придать себе важности, отыскать бог знает какой ответ, следить за полетом какой-нибудь испуганной чайки, которой на этот раз, к сожалению, как раз нет.

– И я сделала это, да, – говорит она. Оборачиваясь, я вижу, что она мне спокойно, безмятежно улыбается; она хочет, чтобы я ее понял. – Я не нашла в себе сил остановиться. – Она проводит пальцем по обручальному кольцо. – Может, для нас было лучше так, не считаешь?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты не спрашивала меня ни о чем, когда я мог ответить.

Мне хотелось продолжить: «…когда я мог все это остановить; когда твоя жизнь еще могла стать нашей; когда мы не потеряли друг друга; мы бы повзрослели, наплакались, были бы счастливы и в любом случае остались бы самими собой, вместе. И тогда не было бы этого ужасного пробела, мы бы не потеряли времени, которого нам сейчас так не хватает, мы бы не сожалели об этой пройденной, потерянной и, может быть, бесполезной жизни. Все кажется мне таким пустым, таким ужасно растраченным. Я не могу согласиться с тем, что пропустил даже секунду твоей жизни, один лишь вздох, улыбку или печаль. Мне хотелось бы быть, пусть даже молча, рядом с тобой, возле тебя».

– Ты сердишься?

Она смотрит на меня серьезно, но все так же спокойно. Кладет свою левую руку на мою и гладит ее.

– Нет, не сержусь.

Тогда она кивает и снова улыбается. Она довольна.

– Да нет же, сержусь, – непроизвольно говорю я.

И убираю свою руку из-под ее руки. Она кивает головой.

– Верно, ты прав, иначе это был бы не ты. Кроме того…

Но больше она ничего не добавляет, а я предоставляю все воображению, думая о том, что могло бы произойти; о том, что я мог бы сказать, как я бы мог просто с ней поздороваться, едва ее встретив. И мы снова молчим.

– Стэп?

Ей нужно мое одобрение; ей хотелось бы, чтобы я согласился, чтобы так или иначе ее простил. Да, она ждет моего милосердия, но я не знаю, что сказать. Мне не приходят на ум слова, не приходит в голову ни одна фраза – ничего, что могло бы поправить положение, устранить эту странную неловкость, возникшую между нами. Тогда она снова кладет свою руку на мою и улыбается.

– Я знаю, что ты имеешь в виду, знаю, почему ты сердишься…

Я хотел бы ей ответить и сказать, что она абсолютно ничего не знает, не может знать того, что я испытал, что чувствовал всякий раз, когда думал о ней, и что мне следовало бы забыть ее навсегда. Но этого не произошло. Я был не в силах запретить ей проникать в мои мысли. Она гладит мою руку и продолжает смотреть на меня. Ее глаза почти увлажняются, словно она вот-вот заплачет, и нижняя губа слегка дрожит. Либо за это время она стала прожженной притворщицей, либо действительно испытывает сильное волнение. Но я не понимаю, к чему вся эта растроганность? Может, она что-то узнала про меня и Джин? Но даже если и так? Мне нечего скрывать. Она успокаивается, приходит в себя, делает большие глаза, словно собираясь меня рассмешить, и, внезапно повеселев, восклицает:

– Я принесла тебе подарок!

И достает из сумки сверток в синей бумаге, с голубым бантиком. Она знает мои вкусы, и там, разумеется, есть записка. Она привязана веревочкой и запечатана половинкой свинцовой пломбы. Я смотрю на этот сверток. Должен сказать, что я изумлен и смущен. Я уже собираюсь открыть сверток, но она быстро выхватывает его из моих рук.

– Нет! Подожди…

Я смотрю на нее с недоумением.

– В чем дело?

– Сначала ты должен кое-что увидеть, а то не поймешь.

– Да я и впрямь, клянусь тебе, не понимаю…

– Сейчас поймешь…

Она говорит это голосом женщины – уверенной и решительной. Теперь Баби смотрит вдаль, словно зная, что там, чуть дальше, под деревьями, в глубине парка, есть кто-то, кто ждет ее знака. Но она разочарована: такое впечатление, что она не обнаружила того, что ждала. Она вздыхает, будто кто-то нарушил договор.

Но потом она восклицает: «Да вот он!» – и ее лицо озаряется улыбкой.

Она поднимает руку, машет ей, чтобы показать тому человеку, кем бы он ни был, где она находится, а потом встает и радостно кричит: «Я здесь! Здесь!»

Я смотрю в том же направлении и вижу ребенка. Он бежит к нам, с ним женщина в белом, которая остается в стороне; рядом с ней – маленький велосипед. Мальчик подбегает ближе, задевает прохожих, почти спотыкается на белой дороге, вымощенной маленькими камушками. Он вот-вот потеряет равновесие и упадет на землю, но Баби протягивает к нему руки, и он бросается к ней, а она чуть не падает вместе с закачавшимся стулом.

– Мама! Мама! Ты не представляешь, просто не представляешь, как это здорово!

– Что случилось, солнышко?

– Я сделал круг на велосипеде. Сначала Леонор меня немного придерживала, а потом отпустила. Дальше я крутил педали сам и не упал!

– Молодец, солнышко!

И они крепко обнимаются. Глаза Баби за волосами ребенка ищут мой взгляд, и она кивает, словно хочет, чтобы я что-то понял. Внезапно мальчик вырывается из ее рук.

– Я чемпион, мама! Правда же? Я чемпион?

– Да, солнышко. Могу я тебе представить моего друга? Его зовут Стефано, но все зовут его Стэп!

Ребенок оборачивается и видит меня. Он смотрит на меня несколько нерешительно, а потом неожиданно улыбается.

– А можно и я буду звать тебя Стэпом?

– Конечно, – улыбаюсь я.

– Тогда я буду звать тебя Стэпом! Отличное имя. Оно напоминает мне Стича!

И он убегает. Красивый, со смуглой кожей, пухлыми губами, ровными белыми зубами и черными глазами. На нем футболка в белую, голубую и синюю полоску.

– Чудесный малыш!

– Да, спасибо.

Баби довольно улыбается. Настоящая мама! Должен сказать, что мне приятно видеть ее такой красивой в своем счастье, которого я, может быть, не смог бы ей дать. Об этом она, наверное, и думала, когда решила разорвать наши отношения. И тут Баби внезапно вторгается в мои мысли.

– А еще он умный и очень чуткий, романтичный. Мне кажется, что он понимает гораздо больше, чем показывает. Иногда он меня изумляет, и у меня сжимается сердце.

– Да, – соглашаюсь я, но думаю, что так рассуждают все матери. Баби следит взглядом за своим ребенком. Он вернулся к няне, снова взял велосипед, сел на него, пробует ехать. Наконец у него это получается, и он немного проезжает по дорожке, не упав.

– Браво! – Баби хлопает в ладоши.

Она сияет от радости, гордясь этим достижением, которое кажется ей выдающимся, а потом поворачивается ко мне и протягивает мне сверток.

– Возьми. Теперь ты можешь его открыть.

Точно! А я о нем уже и забыл. Я даже смущаюсь.

– Не бойся, это не книга и даже не пистолет! Давай, открывай его!

Тогда я начинаю его разворачивать и, сняв тонкую оберточную бумагу, которая его скрывала, обнаруживаю футболку моего, пятьдесят второго размера, с белым воротничком. Разглядываю ее внимательней. Глазам своим не верю! Она в белую, голубую и синюю полоску – точь-в-точь такая же, как на ее сыне. Тогда я поднимаю взгляд на нее, но она серьезна.

– Да. Да, это так. Может быть, именно поэтому я по тебе никогда не скучала.

Я чувствую, что у меня перехватывает дыхание. У меня кружится голова. Я стою с открытым ртом – потрясенный, взволнованный, удивленный, рассерженный, смущенный. Ошеломленный. Я не могу в это поверить, этого не может быть! Так, значит, тот вечер, тот последний раз… стал тем, что «навсегда»?

– Мама, смотри, смотри, я отлично еду!

Малыш проезжает мимо нас, крутя педали своего маленького велосипеда; он улыбается, его волосы развеваются на ветру. Я смотрю на него, он смеется, на секунду отрывает руку от руля и машет мне:

– Пока, Стэп!

Потом снова быстро берется за руль и сильно его сжимает, чтобы не выпустить его и не упасть на землю, возвращается к своей няне, исчезая так же, как и появился в моей жизни. В его глазах, в его губах, в его улыбке я вижу что-то такое, что напоминает мне мою мать, но еще больше – мои детские фотографии из семейного альбома. И тогда Баби снова трогает меня за руку.

– Почему ты ничего не скажешь? Видел, какой красивый у тебя сын?

 

11

В мою жизнь ударила молния. У меня есть сын. Подумать только: это всегда было одним из моих самых затаенных желаний. Быть связанным с женщиной, не обещанием любви или браком, а ребенком. Соединением двух людей в этом почти божественном мгновении, которое проявляется во встрече двух существ, в сочетании, которое стремительно вращается, выбирает детали, оттенки, цвета, набрасывая, словно мазками, маленький эскиз будущей картины. Этот невероятный пазл, который, элемент за элементом, складывается, чтобы потом, однажды, появиться на свет из чрева женщины. И оттуда начать свой полет, подобно бабочке, или голубю, или соколу, или орлу, для неизвестной, другой, невероятной жизни – может быть, совсем не такой, как у тех, кто ее породил. Я и она. Я и ты, Баби. И этот ребенок. Я пытаюсь пролепетать что-нибудь разумное:

– Как ты его назвала?

– Массимо. Как полководца, хотя пока он научился водить только велосипед. Но и это уже победа.

Баби смеется, выглядит легкомысленной, вдыхает окружающий нас благоуханный воздух и распускает свои волосы, подставляя их ветру, которого на самом деле нет. Она не ищет ни прощения, ни сочувствия, ни оправдания. Однако это наш сын. И я мысленно возвращаюсь в то время, на шесть лет назад, на тот праздник, вечеринку на роскошной вилле, куда меня привел мой друг Гвидо. Я хожу между людьми, на ходу беру стакан рома – «Памперо», самого лучшего. Потом выпиваю еще один стакан, потом еще один. И, под звучащую у меня в голове музыку Баттисти, брожу по комнате. «Как может скала сдерживать море?» Даже сейчас не могу ответить на этот вопрос. Я подхожу к картине – натюрморту Элиано Фантуцци. Помню, как мое внимание привлек изображенный на нем большой кусок арбуза на столе. Он довольно нечеткий, как и вся живопись этого автора. На его полотнах все выглядит, словно увиденное глазами близорукого человека без очков, – почти выцветшим. И мне внезапно вспоминается Баби, наклонившаяся вперед с куском арбуза в руках. Она смеется и, не мешкая, сразу же погружает лицо в эту красную мякоть, в самую середину. Стоит лето, мы на проспекте Франции со стороны Флеминга, в конце моста, под последним орлом. Ночь жаркая; местный киоск всегда открыт. А чуть дальше делают колбаски сальсиччи; об этом можно догадаться по запаху и тому белому, плотному, густому дыму, который поднимается от углей, словно знаменуя, что избран новый папа. Мы слышим шипение масла, на котором жарятся сальсиччи; его запах липнет к телу, но ветер, к счастью, его уносит (или, по крайней мере, мы тешим себя такой иллюзией).

– Привет, Стэп! Берите, берите, потом рассчитаемся.

Я приветствую Марио улыбкой, и Баби набрасывается на кусок арбуза, ей не нужно напоминать об этом дважды.

– Вот молодец! Выбрала себе самый темный, самый спелый.

– Да, но если хочешь, я дам тебе кусочек.

И это ее обещание заставляет меня рассмеяться.

– Нет уж, я возьму его себе весь, целиком, жадина!

И я в него впиваюсь. Мой кусок арбуза чуть светлее, но такой же чудный и концентрированный, как этот изумительный вечер, который мы проживаем. Баби ест справа налево, как пулемет, и веселится, выплевывая оставшиеся во рту косточки.

– Да я прямо как Джулия Робертс в «Красотке».

– Это как? – весело смеюсь я. – В каком смысле?

– Дурак! Когда она выплевывает жвачку.

Да, вот такими мы были, в ту прекрасную ночь в середине лета. И, вспоминая о ней, я снова оказываюсь на той вечеринке, и словно эхо из соседней комнаты, до меня доносится знакомый смех; я к нему прислушиваюсь и меняюсь в лице. У меня нет сомнений. Это она. Баби. Она в центре внимания, смеется сама и заставляет смеяться остальных, что-то рассказывая. И тогда я ставлю стакан, протискиваюсь в толпе, пробираюсь между незнакомыми людьми, между проходящими мимо меня почти как в замедленном темпе официантами и, наконец, вижу ее: она сидит на подлокотнике дивана, в центре гостиной. Не успеваю вернуться назад, смешаться с толпой других, находящихся тут же, в нескольких метрах от меня, как она оборачивается, словно что-то почувствовала – будто то ли сердце, то ли разум, то ли какая-то загадочная причина побудила ее это сделать. Лицо Баби сначала выражает изумление, а затем расцветает от счастья.

– Стэп… Как здорово! Но что ты тут делаешь?

Она встает и нежно целует меня в щеки. Я почти растроган. Она берет меня под руку, и я чувствую, как она подводит меня к людям, сидящим вокруг дивана. Я пьян, я ничего не понимаю и только иду туда, куда перемещается ее бокал вина «Карон».

Что я здесь делаю? Как я тут оказался? Баби… Баби. Мы прогуливаемся, знакомимся с другими людьми. Время от времени она берет себе что-то со шведского стола или с подносов официантов. Помню, у меня был с собой телефон. Я вытаскиваю его из кармана, перевожу на беззвучный режим и делаю так, что он для меня исчезает, забываю о нем. Но не о ней. Теперь я ей улыбаюсь и на ходу беру бокал шампанского.

– Нет, извините, дайте два.

Она почти недовольна, что я не подумал о ней сразу же, и передаю ей бокал.

– Извини меня…

– Ничего страшного. – И она его выпивает, посматривая из-за стекла. Я хорошо знаю этот взгляд. – Я так счастлива тебя видеть.

– И я тоже, – почти непроизвольно отвечаю я.

Она выпивает шампанское залпом, а потом ставит бокал на подоконник.

– Как же мне нравится эта песня! Пойду танцевать. Ты смотришь на меня, Стэп? Я только немного попрыгаю, и потом мы уйдем отсюда вместе. Подожди меня, пожалуйста…

И она целует меня в щеку – но так пылко, что касается и губ. И убегает. Было ли это случайностью? Она танцует среди людей, кружится с закрытыми глазами… Оставшись на середине площадки одна, она поднимает руки к небу и громко, во весь голос, поет песню «Просто» группы «Абсолютный ноль». Я тоже допиваю шампанское и ставлю мой бокал рядом с ее. Мне бы хотелось уйти. Да, я сейчас уйду, исчезну… Может, она и обидится, но так будет лучше. Но я не успеваю даже пошевелиться, как она стискивает мне руку.

– Какая красивая эта песня… «…Страсть, которая остается… просто не забывай… на-на-на-на! Просто, как встретиться, потерять друг друга, снова найти, любить, расстаться… Может, могло быть и лучше… Просто».

Она меня обнимает, крепко ко мне прижимается и почти шепчет: «Как будто ее написали для нас». – И замолкает в моих объятиях, но я не знаю, что делать и что сказать. В чем дело, Баби? Что происходит?

Баби берет меня за руку и уводит с почти закончившейся вечеринки, из этого особняка, мимо лужайки, аллеи, ворот. Уводит в свою машину, в ночь. Мы любили друг друга так, словно мы встретились снова, словно с этого времени уже больше ничего не могло измениться. Как будто это было знаком судьбы и вечеринка должна была стать памятной датой, причиной, воссоединением. Начинается дождь, и она вытаскивает меня из машины. Ее блузка уже расстегнута, она хочет заняться любовью под дождем. Она не противится ни ласкам струящейся воды, ни тому, как я целую ее мокрые соски. Под юбкой у нее ничего нет. Она чувственная, дерзкая, страстная… Я позволяю ей быть главной. Баби садится на меня верхом, сильно меня сжимает, стискивает меня, и я теряю всякий контроль. Она шепчет: «Еще, еще, еще», и кончает только после меня. Она падает на меня и нежно целует – тут-то я и чувствую вину. Джин… Когда мы вернулись в машину, она произнесла слова, которые были для меня острее ножа:

– Через несколько месяцев я выхожу замуж.

И вот это мне сказала Баби, еще горячая от нас обоих, от моих поцелуев, от моей любви, от наших вздохов.

– Через несколько месяцев я выхожу замуж.

Словно ее заклинило.

– Через несколько месяцев я выхожу замуж.

Это был всего лишь миг, но у меня сжалось сердце, у меня перехватило дыхание.

– Через несколько месяцев я выхожу замуж.

В тот вечер мне показалось, что все кончено. Я почувствовал себя грязным, глупым, виноватым. Поэтому и решил сказать правду Джин. Я попросил у нее прощения, потому что хотел вычеркнуть из своей жизни и Баби, и даже этого Стэпа, пьяного от рома и от нее. Но существует ли прощение для любви?

– Ты пытаешься понять, когда это произошло?

Голос Баби переносит меня в настоящее.

– Не думаю, что могут быть какие-то сомнения; это невозможно перепутать. Все произошло в последний раз, когда мы с тобой виделись. Когда мы встретились на той вечеринке.

Она смотрит на меня лукаво, словно она снова стала тогдашней девчонкой. Почти мучительно отвести от нее глаза, но я должен их отвести, должен.

– Я был пьян.

– Да, правда. Может, именно поэтому твои поцелуи казались особенно страстными. Ты себя совсем не контролировал. – Она делает паузу. – Это случилось в тот вечер. – Она говорит это с полуулыбкой, надеясь разделить со мной эту уверенность. Если бы только потом, сразу же, она не добавила нечто жестокое. Баби опускает глаза, как если бы ей было легче говорить, обращаясь к земле, к этому глухому гравию у нас под ногами. И начинает странную исповедь. – Я знала, что так или иначе ты остался во мне, или что в любом случае что-то произошло, что-то потерялось… или нашлось. Но если бы ты меня не отпустил, то, я уверена, моя жизнь изменилась бы. Я изменила бы свой выбор, отказавшись от решения, которое приняла. Страсть – это совсем не то, что повседневная жизнь. Моя мама мне так всегда и говорила: через несколько лет остается все, кроме страсти. Ты помнишь, сколько мы с тобой в последнее время ссорились? Мы набирались опыта – но по-разному.

И правда, мы часто ссорились. Я ее уже не узнавал; я боялся ее потерять и не знал, как удержать ее. Те волны, которые сбили нас с ног, теперь били нас о все более непрочную, зыбкую землю. По крайней мере, так это чувствовал я.

– Так что на следующий день я была с ним. Мне это стоило огромных усилий, потому что я была еще пропитана твоим запахом. Мне пришлось пустить его по ложному следу. Потом я плакала. Чувствовала пустоту, тоску, абсурдность. Я бы хотела быть свободной решать, как строить свою жизнь… Но я не была свободна, не знала, что делать. – Она поднимает голову, поворачивается ко мне. Я чувствую, что она на меня смотрит, но я гляжу на землю, а потом и сам поднимаю голову и смотрю вдаль, как можно дальше. Что значит: «Быть свободной решать, как строить свою жизнь»? Если она не твоя, твоя жизнь, то чья же? Чьей она может быть? Почему у Баби всегда были эти странные мысли, которых я, честно говоря, никогда не понимал? Как будто ее жизнь была обусловлена кем-то или чем-то, как будто принадлежала другим, как будто она не могла исполнять свои желания полностью, по-настоящему быть самой собой. И лишь иногда она казалась мне независимой, веселой, свободной и непокорной – когда мы теряли ощущение времени, забывали о том, что нужно вернуться домой, о школе и об экзаменах, когда она была со мной и говорила, что любит меня, и крепко прижималась ко мне, когда мы занимались любовью, и она обвивала своими ногами мою спину, чтобы быть еще больше моей, чтобы не отпускать меня. Как в тот вечер.

– Почему ты думаешь, что это мой сын?

Но я не успеваю это сказать, как вижу, что он подъезжает на своем велосипеде. Он едет ловко, стоя на педалях, приподнявшись над седлом. Подъезжая, он тормозит одним колесом назад, и велосипед заносит вбок, раздается странный скрежет. В конце концов велосипед падает на землю, и Массимо, хотя и удерживается на ногах, смотрит на нас несколько недоуменно.

– Мама, но у того мальчика получилось.

И, подняв подбородок, указывает им куда-то назад.

– Кто знает, когда он этому научился! А для тебя это первый день.

Услышав это объяснение, он становится гордым и уверенным.

– И правда, я хочу снова попробовать. – Потом, словно вспомнив обо мне, спрашивает:

– Стэп, а ты умеешь ездить на велосипеде?

– Да, немножко.

– А…

Мне кажется, он доволен. И, в довершение ко всему, Баби добавляет:

– Он скромничает. Он ездит на нем превосходно, умеет выделывать с велосипедом такие штуки, что ты себе даже не представляешь.

– Круто! – Он мне улыбается, увидев меня совсем в другом свете. – Тогда тебе нужно вернуться сюда, в парк, и самому взять свой велосипед: так ты меня научишь.

И после этих слов, чтобы не ждать ответа, чтобы не услышать «нет» и не разочароваться, или по какой-то другой причине, он убегает.

Баби смотрит ему вслед.

– И у тебя еще есть какие-то сомнения? Ты еще думаешь, что он не твой сын? Он похож на тебя, как две капли воды, во всем и по всему, даже в том, что он делает. Есть только одно, в чем он немного отличается.

Внезапно я словно просыпаюсь, быстро оборачиваюсь к ней, испытывая такое любопытство, как еще никогда в жизни.

– В чем?

– Он красивей!

И она разражается смехом, радуясь тому, что меня надула. Она закрывает глаза, запрокидывает голову и перебирает ногами; ее платье задирается, и ее ноги можно хорошенько рассмотреть только сейчас. Она красивая. Прекрасная, более женственная, более чувственная, но еще и мама. Может, именно это делает ее еще желанней? И мне вспоминаются ее прежние слова: «Мне пришлось пустить его по ложному следу…» Это меня странным образом возбуждает, и именно поэтому я чувствую себя виноватым. Баби перестает смеяться и кладет руку мне на руку.

– Прости, не понимаю, что это на меня нашло.

Баби становится серьезной. И, хотя ее снова одолевает смех, она пытается остановиться и молча машет рукой, словно говоря: «Подожди, сейчас у меня получится». И действительно: она фыркает от смеха в последний раз и потом уже не смеется.

– Ну вот, я серьезна. – Она переводит дыхание. – Ты не знаешь, как я счастлива, я каждый день представляла себе это мгновение с того дня, как он родился. Я хотела только одного: встретить тебя, показать его тебе, чтобы ты разделил со мной это счастье – каждый день, когда держала его на руках, кормила его грудью, баюкала его, укачивала, снова кормила, по ночам, одна, на рассвете. Так вот, в каждый из этих моментов ты был со мной. – Она на меня растроганно смотрит, ее глаза полны слез. – Потому-то я без тебя не скучала – потому что ты никогда и не уходил.

Я молчу и смотрю на футболку – точно такую же, как и у Массимо, нашего сына. Потом Баби встает. Кладет на стол свою визитку и деньги – внутрь счета, который нам принесли. Я не успеваю ничего сказать. Она делает все сама.

– Мне приятно заплатить… В конце концов, это я надеялась на нашу встречу. Вот мои номера. Звони мне, когда хочешь. Мне было бы приятно, если бы мы опять встретились. Мне нужно столько всего тебе рассказать.

И она уходит. Мне вспоминается эта песня Бальони: «…этот беспорядок, который ты оставила в моих бумагах, уйдя вот так, как во время нашей первой размолвки – только тогда мы уходили, повернувшись спиной…» Я ее всегда ненавидел, эту песню – может быть, потому, что всегда боялся, что этот момент настанет и для меня. И сейчас так оно и есть. «…Было ли оно на самом деле – это мгновение вечности, которого уже нет…» Я вижу, как она ерошит волосы этого ребенка – такие же темные, как мои. И смотрю на эту женщину, на ее джинсовую куртку поверх белого платья с красными, синими и голубыми рисунками, похожими на парусники и зонтики. Оно похоже на те платья, которые я тискал бесчисленное количество раз, хотя мне их все равно не хватало. Но настанет ли когда-нибудь такой момент, когда меня насытит твоя любовь? Что бы ни произошло, даже если когда-нибудь ты станешь совершенно моей, удовлетворю ли я когда-нибудь эту страсть к тебе? И я отвечаю себе, что нет, что мне тебя всегда будет мало.

Я обречен. Баби была создана специально для меня, и я не могу всего этого понять. Я не слушаю никаких доводов разума, и это лишает меня возможности быть решительным, непреклонным, суровым, даже злым. Я продолжаю смотреть, как она уходит вот так, повернувшись спиной, своей неповторимой походкой; хотя и прошло шесть лет, я ее никогда не забывал и, пожалуй, никогда не забуду. Ее попа, ее ноги, уже слегка загорелые, и эти синие высокие туфли на веревочной или, может, на пробковой подошве, которые постукивают при каждом шаге… Она не оборачивается, но зато оборачивается этот ребенок: он поднимает руку, машет мне и улыбается. И от этого я испытываю такую боль, которая сильнее всего, что я чувствовал до сих пор.

 

12

Я возвращаюсь к машине. Не могу в это поверить: вот так, внезапно, в самый обычный день, каких много, моя жизнь меняется: у меня есть сын. И это не сообщение о чем-то, что произойдет, что создается, что будет когда-то. Нет, мой сын здесь, похожий на меня, красивый, улыбчивый, забавный. И вдруг я чувствую к нему такую ревность, о какой никогда бы и не подумал. Я ревную к мужчине, пусть даже он и мальчик. Потому что я представляю его отца, который к тому же совсем не отец. Представляю, как он его ругает, обнимает, целует, прижимает его к себе, говоря ему ласковые слова. Слова, которые должны быть моими, которые следует говорить мне, которые должны были бы принадлежать мне – только мне, и никому другому. А потом мне представляется другая картина – вид этого псевдоотца, который с силой хватает малыша за ручонку, бьет его, кричит на него, издевается над ним, унижает его перед незнакомыми людьми – так, как это однажды происходило на моих глазах в ресторане, пока я ждал друзей. Мужчина – только потому, что маленький сын немного шумел во время еды, – схватил его руку и несколько раз ударил ею по столу, заставив мальчика молча заплакать. И женщина, мать этого ребенка, ничего не сказала, сделала вид, что ничего не произошло, продолжала потягивать вино. Потом она внезапно обернулась, словно почувствовав мой взгляд, и когда поняла, что я видел все то, что произошло, – тогда и только тогда она покраснела и что-то прошептала этому мужчине на ухо. А я так и смотрел на этот стол, на этого молчаливо плачущего ребенка. По его лицу все текли и текли слезы, и он сидел с опущенной головой, как это делают дети, когда хотя скрыть, что им грустно. И что же он такого страшного натворил? Его наказали за то, что он немного шумел? Женщина была в явном замешательстве; она смотрела на мужа, вылупив глаза, как бы говоря: «На нас смотрят». Она повела себя так только потому, что почувствовала осуждение постороннего? Но разве наше поведение становится постыдным только тогда, когда на нас смотрит кто-то другой? Разве мы не в состоянии судить о неправильности наших действий сами? Разве для того, чтобы нам стало за них совестно, нам нужен кто-то другой? Я продолжал смотреть на тот стол. Женщина делала вид, что меня не видит, но я чувствовал, как она исподтишка за мной наблюдает. Мужчина на мгновение повернулся, оглядевшись вокруг, и, когда встретился со мной взглядом, пожал плечами и продолжил есть то, что было перед ним в тарелке. Потом он резко толкнул мальчика, который испуганно вздрогнул. Мужчина показал ему на тарелку и снова махнул рукой, словно говоря: «Давай ешь, не тяни, чего ты ждешь?» И тогда ребенок, все так же, не поднимая головы, взял вилку и другой рукой принялся играть с тем, что было на тарелке, но потом, после другого подзатыльника отца, положил еду себе в рот. Так вот: казалось, что все в порядке, но время от времени его плечи вздрагивали в такт тем всхлипам, которые так и не могли прекратиться. Мне бы хотелось снова встретиться взглядом с этим человеком и вызывающе поднять подбородок. А если бы он ответил на мой вызов, то, может быть, мы подрались бы прямо там, в ресторане, или я предложил бы ему выйти на улицу. Но потом этот ребенок оглядывается вокруг, видит меня и, когда я ему улыбаюсь, он, немного стыдясь, улыбается мне в ответ. Нет, ради него я бы, пожалуй, этого не сделал, не стал бы унижать его отца. Его отца. Этого человека, который так с ним обращался. А Массимо? Как, интересно, ведет себя с ним человек, который велит называть себя папой? Как относится к моему сыну муж Баби? Терпеливый ли он? Заботливый ли он? Играет ли он с ним? Или он раздражен его криками, его возражениями, его желанием играть? И вот я представляю себе Массимо: он встал между ним и телевизором во время футбольного матча. Может быть, этот человек тоже из Рима, болеет за местную команду. А поскольку мальчик не дал ему увидеть дурацкий гол, а любимая команда отставала на три очка, и шли последние минуты компенсированного времени второго тайма, это человек пинает моего сына и потом давит ногой игру, которую очень любит Массимо. Он разбивает на тысячу осколков пожарную машину, которая уже больше не сможет никого спасти, или куколку Машу, так что медведь будет всегда об этом печалиться, или еще что-нибудь другое. Однако в любом случае он делает это с яростью, приводя в отчаяние Массимо, который пытается собрать обломки, соединить их… Мои мысли, болезненные проекции, образ этого ребенка. И вдруг все взрывается. Чернота.

– Черт, смотри, куда идешь, скотина!

Я с кем-то сталкиваюсь; его лицо – перед моим. Я вижу большие глаза, всклокоченные темные волосы, бороду, куртку. Взрослый, крупный мужчина, лающий голос. И инстинктивно мои руки тянутся к его горлу, швыряют его к стене за его спиной. Я сильно сжимаю его шею, приподнимаю его, продолжаю давить и вижу, как он брыкается ногами в воздухе, почти в нескольких сантиметрах от земли. А я все толкаю и толкаю его, сжимая его горло еще сильнее, – и потом внезапно вижу Массимо: он проезжает рядом на велосипеде и улыбается мне. И качает головой.

– Стэп… Нет, он здесь ни при чем.

Это правда. Я соображаю, что происходит; я сжимаю руками шею человека. На вид ему около сорока; его глаза прикрыты, зажмурены, словно он напрягается в попытке отдышаться, вдохнуть… Я его отпускаю, разжимаю хватку, и он медленно сползает по стене, кашляет. И я смотрю на мои еще красные, опухшие руки. Я смотрю на них в ужасе, словно они испачканы кровью. Только теперь я понимаю, как меня ослепила ярость. Но человек из моих мыслей мучил моего сына. Моего сына. И я оборачиваюсь. Массимо уже нет, нет никого. Я помогаю мужчине подняться.

– Извините меня… – Я не знаю, что еще сказать. – Я не хотел вас обидеть…

Но я вижу, что он смотрит на меня в замешательстве, и понимаю, что лучше уйти без лишних слов, чтобы не осложнять ситуацию.

 

13

Я вхожу в офис и запираюсь в своем кабинете, ни с кем не здороваясь; открываю синий холодильник и достаю бутылку кока-колы. Я стою, прислонившись к дверце, чувствую спиной магниты, привезенные из многочисленных поездок, пытаюсь узнать какой-нибудь из них, но у меня не получается. Хотя если бы я по-настоящему сконцентрировался, то смог бы назвать все. Но я этого не делаю. Это меня не занимает. Мне хотелось бы, чтобы вместо кока-колы у меня была бутылка «Джона Балли». Я бы выдул ее всю, как в фильмах. Хотя я понимаю, что в таких сценах ром и виски – это просто вода и кока-кола… Но некоторые пили по-настоящему, чтобы быть еще убедительнее, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. В фильме «Апокалипсис сегодня» так делал Мартин Шин, и эта сцена получилась действительно правдоподобной, ну еще бы! Говорят, что он лупил кулаками по зеркалу и порезал себе руки. Может, это случилось потому, что в день съемок Мартину Шину исполнялось тридцать шесть, и он был в свой день рождения совершенно пьяным. Мне почти тридцать, это не мой день рождения, но, может, и мне есть что отпраздновать. На тех же съемках, которые должны были продлиться «всего лишь» пять месяцев, а на деле продолжались до бесконечности, с Мартином случился сердечный приступ. Так что я открываю бутылку и прикладываюсь к ней, пытаясь максимально подражать Мартину Шину, даже без алкоголя! Я допиваю кока-колу, и мне приходит в голову одна вещь: у Мартина Шина несколько детей, и некоторые из них использовали его настоящую фамилию – Эстевес. И только один использовал артистическую фамилию: Чарли Шин. Он пользовался большим успехом, но он алкоголик. Чего он только ни вытворял – настолько, что его отстранили от участия в телесериале, на съемках которого он зарабатывал по два миллиона долларов за эпизод, рекордную сумму для многих американских актеров. Тонкая и проклятая нить связывает беспокойные жизни Мартина и Чарли Шинов. Их связь невероятна – вплоть до сходства черт лица. Произойдет ли такое и у меня с Массимо? Может, я об этом никогда не узнаю. И эта мысль приводит меня в отчаяние, так что мне и впрямь хочется раздобыть бутылку рома и выпить ее, припав к ее горлышку, без стакана, не останавливаясь, одним махом, пока не упаду без чувств.

Я слышу стук в дверь и потому делаю последний глоток и швыряю бутылочку в корзину, не промахнувшись, по крайней мере, в этом.

– Кто там?

– Я.

Я узнаю этот голос и его уверенность. Да, пожалуй, мне не помешало бы с кем-нибудь поговорить.

– Входи.

Он открывает дверь и идет к холодильнику. Берет колу и, прежде чем закрыть его, смотрит на меня, улыбается и задает чисто риторический вопрос:

– Можно?

– Дурак, – отвечаю я ему.

Он продолжает улыбаться, открывает бутылку и садится в большое кожаное кресло у окна.

– Ладно, но «дурак» наводит меня на мысль, что не все так уж плохо.

Я смотрю на Джорджо Ренци. Он смеется, уверенный в своей хитрости. Он старше меня как минимум на пятнадцать лет, но все еще выглядит как молодой парень. У него длинные волосы; он занимается серфингом и кайтсерфингом, выиграл множество соревнований по всему миру, и однажды я видел, как он дрался. В общем, я бы не хотел попасться ему под руку. Его специализация – финансы. Он знает, как преумножить их, знает, как давать деньги взаймы и как их возвращать, когда они уже принесли доход. То, что я в этом офисе, его заслуга. По сути, и кока-колу, и холодильник, и все остальное подарил мне он. Но самое главное, я ему доверяю. Он не может заменить Полло, но умеет сделать так, чтобы мне было не так плохо, когда мне его не хватает.

– Ну и? Расскажи-ка об этом твоему Джорджино…

– Что именно?

– Откуда мне знать? Но если ты вот так запираешься в кабинете, то, наверное, что-то произошло. Да и к тому же, когда я вошел, ты уже выпил кока-колу, а это значит, что не все так уж хорошо… А теперь я задам тебе такой вопрос: тебе бы хотелось, чтобы вместо этой колы у тебя бы была бутылка рома, виски или какого-нибудь спиртного?

– Да…

– Ну, значит, тогда положение гораздо хуже, чем я предполагал.

Он скрещивает ноги и делает глоток.

– У меня есть сын.

Он начинает давиться. Немного кока-колы проливается ему на свитер, но он быстро вытирает его рукой и вскакивает с кресла одним прыжком, благодаря своим сильным ногам.

– Вот черт! Хорошая новость, мы должны ее отметить! Я рад за вас! Это замечательно! Джин сказала тебе об этом сегодня?

– Моему сыну шесть лет.

– Да ну!

Он больше ничего не говорит и снова падает в кресло, утопая в нем.

Я развожу руками.

– Я не говорил тебе, что Джин ждет ребенка. Я сказал: «У меня есть…»

– Да, я не уловил этого нюанса. Но тогда ситуация осложняется. А чей он? Я ее знаю?

– Баби.

– Баби? Но как это может быть? Ты мне о ней рассказывал, это да, но я не думал, что вы встречались. А как это произошло? Как ты об этом узнал?

– Я встретил ее сегодня на вилле Медичи… Случайно.

И в тот же самый момент, когда я это говорю, все становится мне невероятно ясно.

– Джулиана.

– А при чем здесь Джулиана?

И пока Джорджо пытается хоть что-то понять, я вызываю ее по внутреннему телефону.

– Ты можешь зайти сюда к нам? Спасибо.

Через несколько секунд слышится стук в дверь.

– Входите.

Она одета сдержанно и выглядит спокойной. В руках у нее папка.

– Я принесла вам вот это: авансовые платежки на подпись для двух новых форматов, которые по вашим указаниям написал Антонелло.

– Да, спасибо, положи их сверху.

Я указываю на красный столик.

– Закрой дверь. Спасибо.

Она собирается уходить.

– Нет-нет, останься здесь. Или, может, ты торопишься уйти?

Я вижу, как она краснеет. Это замечает даже Джорджо. Он меняется в лице, словно говоря: «Черт, я не знаю, почему, но ты в любом случае прав».

– Садись же, садись…

Джулиана садится на стул в середине кабинета, напротив моего стола. И я начинаю прохаживаться, поворачиваясь к ней спиной.

– Ты не спросила меня, понравилась ли мне выставка Бальтюса.

– Правда. Но я видела, как вы стремительно вошли и закрыли за собой дверь, думала, что вы не хотите, чтобы вас беспокоили.

– Ты права, но сейчас ты здесь, можешь меня об этом спросить.

Я оборачиваюсь и пристально на нее смотрю. Она глядит сначала на меня, а потом – на Джорджо, словно ищет у него помощи; но, не найдя никакой поддержки, глубоко вздыхает и начинает говорить:

– Вы ходили на выставку? Она вам понравилась?

Я смотрю на ее руки. Они лежат на коленях. Джулиана сдержанная, воспитанная, выглядит элегантно, но если хорошенько приглядеться к ее шее, то можно увидеть, как ускорился пульс. Я улыбаюсь.

– Она мне очень понравилась, но я не понимаю, сколько мог стоить билет.

Она смотрит на меня, поднимает бровь, улыбается и удивленно качает головой.

– Да нет, это был бесплатный билет… Это было приглашение.

Внезапно я становлюсь жестким, холодным.

– Знаю. Я имел в виду, во сколько обошлось той даме – пригласить меня через тебя.

– Но, честно говоря…

Я жестом показываю ей, чтобы она больше ничего не говорила, закрываю глаза, а потом их открываю и пристально на нее смотрю. Молчу. Может, она начинает понимать, каким я становлюсь, когда теряю над собой контроль. Но я все еще говорю с ней спокойным тоном, четко выговаривая слова.

– У тебя есть единственная возможность. И я повторю это всего один раз: «Сколько она тебе дала?»

Тогда Джулиана делано смеется, почти фыркает.

Я мгновенно кидаюсь к ее стулу и кричу во все горло:

– Джулиана, не пудри мне мозги! Это важно.

Джорджо Ренци подскакивает на кресле. Она бледнеет, сглатывает слюну, понимает, что положение серьезное, очень тяжелое.

Потом за ее спиной звучит голос Джорджо – спокойный, но твердый:

– Пожалуй, тебе стоит говорить.

В кабинете повисает глубокая тишина, никто не дышит. Джулиана начинает играть с указательным пальцем левой руки, нервно его царапает, трет, делает на нем ранку, пытается как-нибудь подрезать несколько кусочков кожи вокруг ногтя и, не поднимая головы, признается:

– Она мне дала пятьсот евро.

Я смотрю на Джорджо, улыбаюсь, развожу руками, снова сажусь в кресло, кладу руки на стол.

– Пятьсот евро. Сколько она зарабатывает у нас?

Джорджо вздыхает.

– Тысячу пятьсот, чистыми.

– Пятьсот евро – это нынешние тридцать сребреников… – саркастически комментирую я.

Джулиана поднимает голову. Ее взгляд молит меня о прощении.

– Расскажи мне, как это было.

Тогда она делает глубокий вдох и начинает рассказывать.

 

14

«Я видела ее каждый день в кафе, куда хожу завтракать. Она всегда туда приходила раньше меня. Сидела в углу, читала газету – думаю, что „Республику”, но у нее был такой вид, будто мыслями она где-то в другом месте.

Однажды утром я подошла к стойке, чтобы попросить мой обычный рогалик из зернового хлеба с медом, но их уже не было. Тогда она подошла ко мне и предложила мне свой. Я не хотела его брать, но она деликатно настаивала; в конце концов, мы разделили его пополам и позавтракали вместе. Так мы и познакомились. И с того дня мы начали общаться и стали, так сказать, подругами».

Джорджо Ренци внимательно слушает и делает знак руками, словно говоря: «Ты попал в переделку, дружок, эта женщина все спланировала». И я не могу с ним не согласиться.

– Так, ну и что ты рассказала по секрету этой твоей новой подруге? Джулиана все молчит.

Я ее подгоняю:

– Что ты рассказала ей про меня?

Джулиана резко поднимает голову и качает ею.

– Я ей ничего не рассказывала.

Но я ей не верю.

– Не отклоняйся от дела, давай дальше.

Джулиана начинает понимать, что вступила в игру, которая ей не по силам. Может, она думает, что было бы лучше, если бы рогалик из зернового хлеба она заменила бы булочкой с кремом. И продолжает:

– Она спрашивала у меня банальные вещи типа того, где я работаю, чем занимаюсь. А когда я ей объяснила, в чем состоят мои обязанности и на какую фирму я работаю, она осыпала меня комплиментами. Но больше она ни о чем меня не спрашивала…

«А о чем еще она могла бы тебя спросить?» – задаюсь я вопросом, но не прерываю ее.

– В следующий раз, наоборот, она рассказывала мне о том, чем занимается сама. Она иллюстрирует детские книги. Она сказала мне, что стала художницей случайно, что после лицея она поступила на факультет экономики и торговли, но ей там не нравилось. Потом она показала мне свое портфолио; она училась в Европейском институте дизайна. Мне показалось, что она здорово рисует, у нее отличная манера. А еще она очень любезно добавила: «Может, мои работы могли бы понравиться вашей фирме, я могла бы создать более художественный логотип». И тут она меня спросила, как зовут моего начальника. Я ей это сказала; не секрет, как его зовут. Она удивилась: «Не может быть, не могу этому поверить, это же мой старый друг». И тогда я сказала: «Тем лучше, тогда ты можешь обойтись и без меня, чтобы показать ему твои работы».

Я смотрю на Джорджо, нам обоим не по себе.

– Однако она немного опечалилась, – продолжает Джулиана. – Я это заметила и спросила, все ли в порядке. И тогда она призналась, что в прошлом у вас были проблемы и, к сожалению, не по ее вине, но вы не сохранили хороших отношений.

Я еще больше обескуражен, но, к счастью, на помощь мне приходит Джорджо.

– Что-то я не понял… Так она предложила тебе пятьсот евро, чтобы случайно встретить Стефано? Объясни нам точнее; в твоем рассказе слишком много несоответствий.

– На самом деле, в тот день больше ничего не случилось. Потом я ее больше не видела. Я даже расстроилась, но потом она опять появилась, примерно через месяц или, может быть, меньше. Она уже взяла рогалики из зернового хлеба, сказав, что так они не закончатся, и пока я сидела за столиком, сделала знак официанту, чтобы он принес мне капучино с холодным обезжиренным молоком. Она уже знала все мои вкусы.

Джулиана начинает смеяться, и я смотрю на Джорджо, который избегает моего взгляда, но говорит ей:

– Продолжай. Что было потом?

– В тот день и впрямь что-то произошло. С тем же милым видом, как всегда, она мне сказала: «Ты должна знать правду, только так ты сможешь решить, помогать мне или нет…» – Джулиана делает паузу, словно намеренно хочет создать эффект тревожного ожидания. – Я почувствовала себя немного неловко и потому пошла в туалет. Вернувшись, я увидела на столе папку. Я думала, что там другие ее работы, но ошиблась.

На этот раз Джулиане удалось по-настоящему создать некое напряжение. Может быть, она видела слишком много серий «Секрета». К счастью, рекламной паузы у нас нет, и она продолжает свой рассказ:

– Она мне сказала: «Открой ее». Так я и увидела, что это была страница из старого номера газеты «Мессаджеро».

Джорджо поднимает бровь, выражая растерянность. Зато я сразу же все понимаю.

– Это была ваша фотография. Вы были на мотоцикле, удирали от полиции. Так, по крайней мере, было сказано в подписи. Я ничего не понимала, и так ей и сказала: «Что все это значит?»

Джулиана умолкает, словно вновь переживая эту сцену. Но только на сей раз здесь находимся мы с Джорджо, каждый по-своему снедаемые любопытством. Так что в унисон, не сговариваясь, мы произносим:

– Ну и?..

– Она мне ничего не объяснила, только сказала: «Я потеряла возможность быть счастливой».

 

15

Греки говорили, что рок – вторжение непредвиденного; изменение происходит мгновенно, но обладает силой урагана. Я чувствую себя выбитым из седла. В один день со мной случилось столько, сколько не происходило за шесть лет. Наверное, потому греки и ходили к оракулам – чтобы спросить, как преобразовать судьбу в характер. К счастью, у меня есть Джорджо, который берет ситуацию в свои руки, хотя он и не дельфийский оракул.

– А теперь оставь нас, пожалуйста, одних.

Тогда Джулиана встает и молча идет к двери, но перед тем, как выйти, на секунду оборачивается и смотрит на меня:

– Не знаю почему, но эта фраза меня как-то задела. Я подумала, она может иметь значение и для вас. Да, в каком-то смысле я сделала это для ее счастья.

И Джулиана слегка улыбается, как тот, что знает, что совершил промах. А потом выходит, закрывая за собой дверь.

Джорджо встает со своего кресла, подходит к холодильнику, открывает его и заглядывает внутрь.

– Учитывая то, что происходит в этом кабинете, я бы заменил в нем напитки. Отныне будем держать здесь не кока-колу и не зеленый чай, а пиво, водку, ром. Одним словом, я бы перешел на крепкие спиртные напитки. С другой стороны, мы пойдем навстречу переменам, не так ли? Мне кажется, я понимаю, что мы имеем дело с так называемым «поиском счастья».

– Черт, не смеши меня и передай мне еще одну колу…

– Никто и не собирался тебя смешить, – говорит он, с сомнением разглядывая бутылку.

– Ну что тогда? По крайней мере, может получиться хороший сюжет для сериала…

– Да, это уж наверняка. Мы же делаем развлекательные программы, викторины и игры. Так почему бы не начать выпускать сериалы? Неплохая идея.

– И это будет отличным началом первой серии. Но вот в чем вопрос: «А что произойдет потом?» – Так что я почти вынужден рассматривать ситуацию именно под этим углом. – Выходит, я оказался на выставке Бальтюса потому, что она хотела со мной встретиться. Таков первый неоспоримый факт. А второй заключается в том, что Баби не имела ни малейшего намерения работать с нами.

– Ты в этом уверен?

– Баби никогда бы не сделала ничего подобного. – Я произношу эти слова и тут же понимаю, что больше не могу быть уже ни в чем уверенным. Кто же Баби на самом деле? Что произошло за все это время? Насколько она могла измениться? Я смотрю на кока-колу. Точно, в этом кабинете нужны крепкие спиртные напитки: они бы помогли в ситуациях, подобных этой. – Скажем так: Баби и не собиралась к нам на собеседование. Она пришла, чтобы показать мне моего сына.

Произнося это слово, я испытываю новое, неизведанное ощущение: у меня сжимается и желудок и в то же время сердце. Я теряю ясность мысли и чувствую, что меня вот-вот охватит приступ паники. Однако мне удается успокоиться, не думать об этом, сделать глубокий вдох. Джорджо так или иначе что-то понял и потому мне не мешает, дает мне передышку и больше не одолевает меня своими вопросами.

– Хочешь, чтобы я на какое-то время оставил тебя одного?

– Нет, не волнуйся.

– Хочешь, чтобы мы об этом поговорили?

– Да, хотя, уверяю тебя, я не очень-то понимаю, что сказать.

Внезапно я вспоминаю о футболке, которую подарила мне Баби, – такую же, как на моем сыне.

– Его зовут Массимо, ему шесть лет, и он моя копия. Только очень красивый.

Джорджо начинает смеяться.

– А что бы ты еще мог сказать! Он же твой сын!

– Да, но я спрашиваю себя, почему она ждала так долго. Почему захотела, чтобы я узнал об этом именно сейчас?

– Потому что ты поднял бы скандал, потому что, может, ты захотел бы, чтобы она жила по-другому.

– Конечно.

Я ошеломлен. Жить по-другому… С ней. Она носила под сердцем моего ребенка и собиралась замуж за другого. Это было несправедливо. Она действовала по своему усмотрению, не думая обо мне, хотя я был частью этой жизни – того, что зарождалось, того, что уже было создано. Мне полагалось сказать, что я думаю. И внезапно я вспоминаю эту последнюю ночь с Баби и то, как она мне сказала: «Продолжай, не волнуйся». И потом ее слова в машине, когда я пытался понять, почему она хотела, чтобы я в нее проник. Она меня успокаивала: «Не волнуйся, я принимаю противозачаточные». И больше я об этом не думал. Я забыл все из-за ее последних слов: «Через несколько месяцев я выхожу замуж».

Во мне все словно окоченело. Будто все погасло после обрыва пленки, как это иногда бывало дома, когда папа в гостиной показывал видео со своей камеры «Супер-8», и внезапно слышался глухой шорох рвущейся пленки; экран становится совершенно белым, заполнившись светом, которому опять предоставили свободу. Но я знал, что мой отец склеил бы пленку, и я бы смог смотреть это видео и дальше, понять немного больше, узнать, чем все кончится. А вот с Баби после той ночи пленка разорвалась навсегда.

– Ну и что ты решил? Что ты хочешь делать?

Я, все еще ошарашенный, удивленно смотрю на Джорджо.

– Думаешь сказать об этом дома?

– Не знаю. Все это так странно… Надо об этом подумать.

– Баби хочет, чтобы ты признал своего сына?

– Не думаю, но мы об этом не говорили.

– Наверное, она хочет денег на содержание ребенка, на школу?

– Слушай, может, ты не понял, но я не имею об этом ни малейшего понятия. Все произошло так быстро. Я был сбит с толку, отброшен в прошлое. И теперь выясняется, что это прошлое – настоящее и даже будущее… Я думал, что забыл Баби, но оказалось, есть нечто, что нас связывает навсегда: у нас есть сын.

– Конечно. По крайней мере, ясно одно…

Джорджо встает и решительно направляется к двери. И в этой его уверенности я наконец-то усматриваю хоть какую-то отчетливость, потому что когда ты настолько сбит с толку, тебе годится любой, кто незамутненно мыслит и за тебя. Так что я смотрю на него с большим любопытством.

– И что же?

– Я немедленно уволю Джулиану.

 

16

Я сажусь за стол и решаю приняться за работу. Проверяю документы, читаю сюжет новой дневной программы. Я отвлекаюсь, с удовольствием читая фрагменты сценария. Неплохо. Это игра, посвященная школе, – с темами и вопросами по общей культуре. Тут есть директриса, учителя и, естественно, ученики, которые в этой игре становятся соперниками. Они уходят за классную доску, если три раза дают неправильные ответы, и идут к директрисе за последним вопросом. Участников всего шесть, потом их становится четверо и, наконец, двое. Мне кажется, эта передача идеально подходит для показа в прайм-тайм на Втором канале, после окончания новостей. Кьяра Фаланьи, референт директора, сообщила Джорджо о том, какие проекты они отклонили и что ищут; похоже, им нужна программа именно такого типа. На завтра у нас назначена встреча. Сила Джорджо именно в этом: он использует деньги с умом. Сорок процентов от полученной прибыли он вкладывает в дальнейшее развитие: в отношения, связи, приобретения, доли в компаниях, доли от новых проектов, возможных мобильных приложений, возникающих каналов, небольших студий видеопроизводства.

«Нам никогда нельзя останавливаться. Идти вперед – вот будущее „Футуры”». Именно так мы назвали нашу компанию. Джорджо изучал рынок, рассчитывал риски и инвестиции; он планирует открыть одну фирму в Майами, другую – в Марбелье и еще одну – в Берлине: «небольшие фирмы, которые будут продвигать наш продукт…» – говорит он. И вот результат этой шестилетней методичной работы: несколько наших программ уже показывают, а две даже проданы за границу. Мне не на что жаловаться. Джорджо Ренци – лучший партнер, о котором я никогда не мог и помыслить. Мне его посоветовал Маркантонио Мадзокка, графический дизайнер, с которым я начинал работать на «Рэтэ». Мы время от времени встречаемся и остались в хороших отношениях. Странно, что Ренци не захотел стать акционером «Футуры», когда я ему это предложил. Может, не решился. Речь шла о том, чтобы внести начальную часть капитала. Если бы у него хватило смелости и было желание, то он бы вернул себе эти деньги совсем скоро – учитывая, как пошли дела. Но он предпочел остаться свободным; самое главное, он не хотел рисковать. Зато такой человек, как Ренци, смог бы прекрасно создать «Футуру» сам по себе; он наверняка во мне не нуждался, и все-таки, когда я познакомился с ним благодаря Мадзокке, его твердость меня изумила. «Я знаю про тебя, и хочу с тобой работать», – сказал мне он. А когда я спросил его, почему, он просто ответил: «Это как заниматься кайтсерфингом или виндсерфингом. Ты не ждешь ничего, кроме ветра…»

Я кивнул, делая вид, что понял, но на самом деле мне было не совсем ясно, что он имел в виду. Должен сказать, что в тот день я был в недоумении и подумал: «А правильно ли я делаю, объединяясь с этим типом? Он напоминает мне одного из тех парней с мышцами, накачанных анаболиками, которых я встречал в тренажерном зале». И тем не менее иногда нужно довериться тому, кто доверяется тебе. Отогнать страхи и предрассудки. Самое лучшее всегда делается в паре. Два – это положительное число, как две руки, которые завязывают шнурки на ботинках, или которые стискивают руки какого-нибудь другого человека, чтобы его спасти: попробуй сделать это только одной рукой! И тогда я думаю о тех, кто составлял мою жизнь прежде – о моей компании. Нас было много, но иногда среди всех я чувствовал себя одиноким. Они понемногу мне вспоминаются: Сицилиец, Хук, Скелло, Банни, Луконе и, конечно же, Полло. Невероятные прозвища для трудных парней с мощными мотоциклами, своеобразным чувством юмора, шершавыми и короткими руками, отлично приспособленными для драк. Как же я смеялся с ребятами из этой компании! Мы не чувствовали времени. Утром, ночью, днем, мы всегда были вместе, в абсурдном несоответствии. Если бы они увидели меня сейчас, чего бы они мне только не наговорили! Шесть лет назад я представлял, что стану, в лучшем случае, темным дельцом, одним из тех адвокатов, которые, чтобы как-то перебиться, ведут мелкие дела, связанные с автомобильными авариями, в которые попадают их родственники или друзья.

Мне интересно, чем сейчас занимается каждый из них. Может, они открыли какие-нибудь захудалые закусочные на одном из многочисленных нелегальных пляжей в Италии или за границей, или мини-гостиницы, или работают в какой-нибудь мастерской. Какое-то время назад я проезжал мимо клуба «Пайпер» и увидел у входа Хука. Он улыбался, и у него все еще была та повязка на глазу, из-за которой ему подарили эту кличку сопляки, которые приходили на вечернюю дискотеку. Я не поверил своим глазам: он по-прежнему там, в своей кожаной куртке, такая же деревенщина, как и раньше, если не больше, потому что теперь у него небольшое брюшко и чуть меньше волос. Может, кто-то из них даже завел семью. И тогда меня внезапно поражает как молнией, рассекающей ясное небо. Случилось неожиданное, удивительное. У меня есть сын. Я даже не знаю, когда он родился, крестили ли его, где он живет, кто его отец. Его отец? Его отец – это я, а другой – всего лишь отчим, муж Баби. Но знает ли все это Массимо? А Баби? Что планирует делать Баби? Неужели она ему об этом никогда не скажет? Он прожил шесть лет без меня, столько всего произошло… Я достаю из кармана ее визитку, смотрю на нее. Она выглядит изящно, на ней вытеснена четкая надпись: Баби Джервази. Здесь же указаны номера телефонов, личный и рабочий. Мне следовало бы написать ей. Стоило бы попросить у нее больше информации. Но хочу ли я знать больше? И пока я беру телефон и в нерешительности смотрю на него, не зная, что делать, приходит сообщение. Это она.

 

17

«На этой пожелтевшей газетной странице я снова увидела весь наш роман. Ты помнишь, как сильно я к тебе прижималась? Ты хорошо это помнишь, потому что всегда жаловался». Я словно ошарашен этими словами. Снова вижу себя мчащимся на мотоцикле, за нами гонится городская полиция. В этой погоне Баби осталась в нижнем белье и моей наброшенной сверху куртке. В ту ночь она свалилась в грязь, оказавшуюся навозом. Я забавлялся тем, что подшучивал над ней; сказал, что испачканная и вонючая она ни за что не сядет на мой мотоцикл. В конце концов я ее достал, и ей пришлось раздеться. Я не мог не заметить, какая она красивая. Она злилась, и от этого выглядела еще привлекательнее. Когда мы подъехали к ее дому, я не хотел ее отпускать. Растрепанные длинные волосы, белая кожа, покрывшаяся мурашками от холода… Синева ее глаз, в которой мне нравилось тонуть – как в тот раз, когда я увидел ее танцующей в модном магазине «Витрины», и мы, упоенные любовью, унеслись в ночи на моей темной «хонде». Я чувствую возбуждение каждого из этих мгновений, они возвращаются, как цунами эмоций, и я спрашиваю себя, почему Баби от всего этого отказалась, почему захотела разорвать наши отношения, отказаться от всего, отречься, уничтожить. Я испытываю злость: исчезнуть на долгие шесть лет, а потом вот так появиться снова, как ни в чем не бывало, да еще и с сюрпризом в виде сына. Она всегда все делала по-своему, как хотела, и продолжает поступать так же. Я перевожу взгляд на экран мобильника и читаю: «Даже если ты этому и не веришь, я очень страдала, пытаясь тебя забыть. Я пишу „пытаясь”, потому что если все сложилось так, и в конце концов я тут, с тобой, то, пожалуй, должна признать, что у меня так и не получилось».

Ну конечно… Но ты замужем, произвела на свет моего сына, неизвестно в какой клинике, с другим мужчиной, изображающим из себя отца, и с твоей матерью – этой женщиной, которая всегда меня ненавидела и, наверное, взяла младенца на руки даже раньше тебя, такая уж она эгоистка. Как бы мне хотелось, чтобы именно тогда Массимо на нее написал, обмочив ее шелковую кофточку или какую-нибудь другую чересчур нарядную вещь, которую она надела в тот день. При мысли о моем сыне-мстителе меня разбирает смех.

«Теперь я снова здесь. Я увидела тебя и обнаружила, что ты выглядишь хорошо, просто прекрасно, и я счастлива, что познакомила тебе с Массимо. Я ничего не знаю о твоей жизни, и мне было бы очень приятно увидеться снова. Может быть, как друзья, хоть ты и не веришь в дружбу между мужчиной и женщиной. Ты всегда говорил: „Какая чушь… Это возможно лишь в одном-единственном случае – когда два человека уже пресытились друг другом, и прошло много времени”».

Это правда. Я это все еще помню: мы ужинали с Полло и Паллиной, и Полло разразился одной из своих скабрезных шуточек. «Мне проще стать гомиком и спутаться с тобой!» – воскликнул он, указывая на меня. Мы смеялись и продолжали пить пиво в ту веселую и безмятежную ночь, когда все казалось возможным: было ощущение бесконечности, и не было предела ни нашим шуткам, ни нашему счастью. Я вижу, как Полло поднимает свою бутылку «Хейнекена» и чокается со мной, а потом исчезает в порывах ветрах. Точь-в-точь, как мое воспоминание, как жизнь, которая у меня его отняла. Зато здесь ты. Ты, Баби. Та, что не выполнила нашего уговора и заставила меня бесконечно страдать. У меня возникает желание обратиться к Богу:

«Господи, ну что плохого я тебе сделал? Почему ты послал мне ее снова?»

Я не нахожу ни единой причины, и смотрю на экран телефона в поисках хоть какого-нибудь объяснения.

«В любом случае, несомненно одно: я очень счастлива, что снова тебя увидела, и ты даже не знаешь, насколько. Давай встретимся еще раз, если ты не против. Я тебе напишу, если только ты не скажешь, что больше не хочешь меня слышать. Пока. Баби».

Ну почему? Почему судьба меня всегда испытывает? Чтобы посмотреть, правильный ли выбор я сделал? А нужно ли это? Снова пристально смотрю на телефон. Это было бы так просто, ответить ей: «Не звони мне больше никогда. Исчезни навсегда из моей жизни». Поступить с ней так, как она поступила со мной. Но у меня не получается. И я замираю в нерешимости: пусть жизнь рассудит сама. Зато в одном я уверен и потому звоню ему:

– Это ты, Джорджо?

– Говори.

– Ты прогнал Джулиану?

– Да, а что? Ты передумал?

– Нет.

 

18

Когда я вышел, уже стемнело. Я взял портфель и послал сообщение Джин, предупредив ее, что вернусь позже. Больше я ничего не написал. Не знаю, что сказать. Мне тут же приходит ее ответ: «Я уже вернулась. Не беспокойся, любимый. Поужинаем, когда закончишь». Впервые это слово, «любимый», кажется мне немного фальшивым. Как будто что-то внезапно сломалось. Будто я отнесся к ней без уважения, скрыв от нее тайну, которой и сам не знал. Но больше меня изумляет совсем другое: я не один, существует часть меня, которая останется в этом мире и после меня. И это приносит мне необъяснимое утешение. Мой сын. Массимо. Хочу я этого или нет, он все-таки существует, и я необъяснимо улыбаюсь, чувствуя, как связан с этим маленьким незнакомцем. Вспоминаю его первые слова, адресованные мне, его темные волосы, глаза, улыбку.

– А можно и я буду звать тебя Стэпом?

Жаль, что я был не в силах сказать ему что-то еще, немного с ним поболтать, задать ему вопросы, которые сейчас у меня в голове. Я здороваюсь с девушкой около проходной и захожу в раздевалку. Возможно, когда-нибудь и мой сын тоже пойдет в тренажерный зал, но я об этом не узнаю. В большом зале музыка звучит громко, но, несмотря на толстые стекла, я ее все-таки слышу. В тренажерном зале только девушки – ловкие, проворные, мускулистые: на шесте они отрабатывают акробатические фигуры, даже очень сложные: они хватаются за него, крутятся на нем, пытаются переворачиваться в вертикальном или в горизонтальном положении. Одна смуглая девушка с длинными светлыми волосами вытягивается на шесте и изображает «флажок». Ее живот обнажается, и на нем рельефно выступают мышцы идеально накачанного брюшного пресса. Похоже, в этом положении она чувствует себя непринужденно. Не рискую вообразить ее в других позах… Я по-прежнему имею в виду шестовую акробатику, разумеется. Словно услышав мои мысли, танцовщица меняет положение и повисает в воздухе параллельно полу, удерживаясь на шесте одной лишь силой своих ног. Потом она спрыгивает и разводит руки, будто желая подчеркнуть финал своего выступления. Другие девушки аплодируют, и она весело кланяется. Наверное, она преподавательница этой новой спортивной дисциплины. Молодая женщина в темносиних эластичных лосинах и длинной футболке готова занять ее место. Однако в отчаянной попытке сделать что-то хоть отдаленно похожее, она больше напоминает одну из тех странных колбасок, которые подвешивают на картонное дерево во время сельских праздников и которые какой-нибудь весельчак с завязанными глазами должен попытаться сбросить вниз. Так вот: какое-то время девушка остается в вертикальном положении, пока преподавательница кричит ей названия приемов, а потом подходит ближе и продолжает орать, сложив ладони рупором около рта. Одно из двух: либо ученица глухая, либо она и впрямь колбаска.

Я кладу полотенце на край скамейки и, укладываясь на нее, как раз успеваю снова увидеть эту девушку: она спрыгивает с шеста и недовольно качает головой. Я решаю больше не обращать на это внимание и начинаю надевать диски на гриф штанги. Хочу сделать несколько жимов лежа, упражнений для грудных мышц. Я ложусь на скамейку и начинаю потихоньку: сначала поднимаю всего двадцать килограмм для разогрева. Вот мне кажется, будто я снова вернулся в те славные времена, когда ходил в «Будокан» – спортивный зал, где начал тренироваться после того, как около кафе «Флеминг» меня побил Поппи, здоровенный чувак. Он тогда нехило меня отделал, и я решил взять реванш, чтобы хорошенько отыграться. Но без крепких мышц у меня бы ничего не получилось. Луконе, Полло, Хук, Банни, Сицилиец – со всеми ними я познакомился там, в «Будокане». Там, где я начал качаться, завтракали яйцами и анаболиками, начиная с дека-дураболина и заканчивая всякими невероятными стероидами, предназначенными для коров или беговых лошадей. Но, может, об этом только болтали. И все-таки у некоторых менялся голос, становился более глубоким, почти загробным, а волосы начинали расти там, где еще недавно не было намека даже на легкий пушок. Ходили слухи, что анаболики, если ими злоупотреблять, убивают половое влечение. Помню, что Сицилиец принимал их в большом количестве и говорил: «Тем лучше. Дам себе передышку, а то слишком многие жалуются!» И разражался своим смехом, пропитанным табачищем и пивом. Он качался и нагружал штангу больше всех – на 140, 160, 180, 200 килограмм. Обгонял всех, а потом брал 240 килограмм, и кричал так, что девушки, занимавшиеся гимнастикой этажом выше, пугались. Сицилиец продолжал накачивать себя нандролоном, несмотря на опасные последствия: ведь ему объяснили, что от этого препарата увеличивается все, кроме «этого» – лекарство настолько пагубно влияет, что от него то, что находится ниже пояса, даже уменьшится. Я часто видел карикатуры, подчеркивающие величину мышц и маленькие размеры всего остального. Даже в «Будокане», в душе, я обращал внимание на это странное несоответствие, но списывал все на наследственность. Сам же я никогда не принимал ничего такого. Ел много, это да: много яиц по утрам, любил печенку и пивные дрожжи, которые с удовольствием жевал. В такие моменты Полло смотрел на меня с недоумением, потому что у него это пристрастие вызывало отвращение. Я ходил в спортзал каждый день, дисциплинированно, решительно, с яростью. Каждая тренировка означала новые успехи: удерживать вес, контролировать его, увеличивать и идти вперед исключительно благодаря силе воли. До тех пор, пока не начнешь чувствовать, как мышцы кричат от боли, а тело просит пощады под натиском штанги.

Я поднимаюсь со скамьи и навешиваю на гриф новые диски – пятьдесят килограммов с одной стороны и еще пятьдесят – с другой. Снова ложусь под штангу и быстро поднимаю ее шесть раз. Теперь я чувствую вес, и последние жимы даются мне с трудом, но я делаю их до конца. Отдыхаю. Восстанавливаю дыхание. Закрываю глаза, снова поднимаю штангу, делаю еще десять подъемов лежа. На этот раз мне трудно с самого начала – но не потому, что диски тяжелые. Во мне снова поднимается гнев. Смех Баби и этот сверток, прекрасный и жестокий подарок, который она кладет передо мной, а потом убирает и, в конце концов, разрешает открыть. Я вновь вижу футболку в белую и синюю полоску, точь-в-точь такую, как на ребенке, моем сыне. Гнев нарастает; она сговорилась с Джулианой, они все подстроили у меня за спиной. Нет, все сделала она. Баби всегда решала – врываться в мою жизнь или исчезать из нее. Я почти подбрасываю штангу: она кажется мне легкой – настолько я в ярости. Снаряд поднимается вверх, еще выше, выше своей опоры, а потом снова падает, подскакивает и покачивается из стороны в сторону, рискуя обрушиться на пол, но я останавливаю его руками.

– Эй, ты же Стэп, да?

Я встаю и пытаюсь понять, кто ко мне обращается. Передо мной стоит парень.

– Стефано Манчини, не так ли? Ты был для нас легендой. Моя девушка вырезала из газеты твою фотографию на мотоцикле, с той телкой, которая к тебе прижималась, и всегда говорила мне: «Ты должен быть непокорным, как он, а не тюфяком, как сейчас». Черт, ты погубил мою юность. Правда: мы расстались, и она мне не дала!

Парень смеется вместе с другом, стоящим рядом. Он худой, сухощавый, но хорошо сложен. У него густые длинные волосы и темные глаза. Он был бы копией барда Франческо Ренга, если бы не его зубы, немного испорченные. Друг, протянув руку, ударяет по его ладони, словно тот выдал невероятную шутку.

– Меня зовут Диего; я уже давно хожу в тренажерный зал, но тебя никогда не видел.

– Я записан в этот спортклуб, но тренируюсь здесь нечасто, в основном играю в падел.

– А, в игру гомиков!

Его друг начинает хохотать, как сумасшедший.

– Нет, ну ты крутой, реально крутой! Я едва не обоссался!

И за это хлопает его по спине.

– Блин! Ну мне же больно! А вот ты зато тяжелый, реально тяжелый!

И правда: его друг толстый, просто жирный, он как бурдюк, и его жир буквально переливается через край.

– Ему было бы полезно играть в падел. Что бы ты ни думал, это хорошо. Падел придает бодрость, учит правильно дышать. И от него худеют.

Я беру полотенце со скамьи, встаю, кладу его себе на плечи и собираюсь уходить.

– Эй, Стэп, почему бы нам не обменяться парой ударов?

Я оборачиваюсь и вижу, как Диего держит перед лицом сжатые кулаки и поигрывает ими. Он подмигивает; ему хотелось бы выглядеть симпатичным, но чего нет, того нет.

– Давай, там есть ринг.

Диего указывает мне на него подбородком и наклоняет голову к плечу, как бы говоря: «Давай, не заставляй себя упрашивать», – и снова подмигивает, но как-то чересчур. Хотя может у него просто тик.

– Нет, спасибо.

– Давай же, я хочу узнать, была ли права моя девчонка. Действительно ли я тюфяк. – Толстяк рядом с ним опять начинает ржать, чуть не сворачивая себе челюсть. – Или ты боишься?

Я думаю, что это уже в прошлом, мне больше не интересно драться, доказывать, что я сильнее всех. А еще мне приходит в голову, что я стал отцом. Да, у меня есть сын, и я должен быть ответственным. Мне следовало бы учитывать все это, но вместо этого я вдруг улыбаюсь и говорю:

– Нет, не боюсь.

 

19

Мы готовимся, не говоря друг другу ни слова. Надеваем боксерские перчатки, которые находим на полке. Здесь есть и шлемы, но он шлем не надевает, так что без защиты обхожусь и я. Диего снимает толстовку, потом футболку. Он крупный, в хорошей форме, с длинными руками и очень короткими ногами. Он начинает скакать, отпрыгивая то вправо, то влево. На этих сильных ногах ему легко двигаться: верхняя часть туловища весит не много, поэтому он очень проворен. Его друг подтаскивает стул к краю ринга, достает жвачку и снимает с нее обертку. Это «жвачка с мостом» – жвачка под названием «Бруклин». Он складывает ее и засовывает в рот, бросая обертку на пол. Она лакричная; единственный вкус, который мне не нравится.

– Засекаешь время? – спрашивает у него Диего. – Три минуты пойдет? – обращается он ко мне.

– Да.

– Как будем драться? Фулл-контакт или кикбоксинг?

– Как хочешь.

Диего улыбается. «Кикбоксинг», – отвечает он, а потом кричит другу: «Три минуты пошли!» – и, воображая гонг, ударяет перчаткой о перчатку и бросается ко мне. Его удары точны, все они направлены в лицо или корпус, но мне удается их отбивать. Он быстрый, хорошо двигается, грамотно дышит и, когда начинает новую серию ударов, ему даже удается болтать:

– Черт, ее звали Марианна, классная телка, серьезно, действительно красивая, выделывала разные приятные штучки, но хотела настоящей любви. «Как у Стэпа!» Понимаешь, дурак, она была влюблена в тебя, хотя даже не была с тобой знакома! Так ты мог бы ее и оттрахать. – Может, он даже щелкает пальцами под перчатками. – А вот я ее ни фига не интересовал!

Его друг начинает хохотать, он – тоже, и, пока я отвлекаюсь, Диего делает круговой прыжок и бьет меня в спину. Он сшибает меня с ног, и я отлетаю к канатам. А когда отскакиваю от них и снова вступаю в бой, он наносит мне прямой лобовой удар, ногой в грудь, а потом быстро налетает на меня, словно хочет вышвырнуть за пределы ринга. Но я действую быстро: опускаю правую руку и перемещаю за ней все тело, тем самым уклоняясь от направленной на меня ноги, и он ударяет ей в пустоту. Однако соперник этим пользуется и наносит мне два хука, правый и левый, попадая в самое лицо. Я чувствую удар, у меня темнеет в глазах; теперь я вижу двух Диего, которые покатываются со смеху. «Видела бы тебя теперь Марианна. Пожалуй, тебе следовало бы надеть шлем!» – говорит он. Диего уже снова готов атаковать, нанести мне несколько ударов в лицо, но едва он начинает движение, я этим пользуюсь, делаю полный оборот, раскрываю руку и молниеносно бью его, как бейсбольной битой, в самую рожу. Диего уже ничего не видит, делает резкий вдох и валится на пол. Его друг восклицает: «Черт!» – и застывает с открытым ртом. Я расшнуровываю перчатки и делаю вид, что я совершенно в своей тарелке, не зная, как мне это удается.

Я говорю: «Знаешь, если бы здесь была Марианна, она бы сказала: „Вот видишь, я была права, ты тюфяк”. Передавай ей от меня привет». И ухожу с ринга, забирая свое полотенце. Друг Диего пытается привести его в чувство, бьет по щекам, зовет по имени, трясет его. А потом, когда толстяк уже совсем его измочалил, я вижу в зеркало, как Диего отталкивает его руками, но так и не может поднять голову, пытаясь восстановить силы.

Я прохожу мимо девушек. Та, прежняя, снова на шесте. На этот раз она, похоже, держится за него руками правильно и уже не похожа на колбаску. Ей удалось совершить свой маленький подвиг, и тренерша одобрительно кивает. Легким прыжком довольная девушка опускается вниз. Мне нравится радоваться успехам других, с этой мыслью я вхожу в раздевалку. Нужно разрабатывать дыхание, возобновить пробежки. Нужно ходить в спортзал чаще. Я не в форме. Стэп – и не в форме! Кто знает, как теперь проходят соревнования по отжиманиям среди посетителей «Будокана»! На меня нападает смех. Я похож на зануду, тоскующего по прежним временам. Ну, с Сицилийцем я бы еще померялся силами; он сейчас общается с одним из тех парней, с которыми мне пришлось бы несладко. Наступает момент, когда тело становится уже не тем: слишком много собраний, сидячих переговоров в офисе; небрежности, которая превращается в лень. Я открываю шкафчик, в котором оставил одежду, и вижу, как вспыхивает экран моего телефона.

Я отвечаю.

– Ты где, любимый?

– В спортзале.

– Надо же! А я думала, что ты на каком-нибудь собрании.

– Нет, мне было нужно выпустить пар.

– Почему? Что-то не так на работе?

Эх, не стоило мне этого ей говорить.

– Эй, ты слушаешь?

– Нет-нет, все в порядке.

– Ну да, с таким-то голосом… Ладно, расскажешь, когда вернешься. – И она начинает смеяться. – Если хочешь, я тоже приду в тренажерный зал, и мы подеремся так, как когда познакомились. На этот раз, чувствую, я положу тебя на лопатки. Ты не слишком в форме!

– Это правда. Представь себе, я был на ринге.

– И как все прошло?

– Хорошо. По крайней мере я, как видишь, отвечаю по телефону.

– Ха-ха-ха! Давай, не задерживайся.

Вот какая она – Джин. Джин и ее жизнерадостность. Джин и ее смех. Джин и ее непринужденность. Джин и ее изящество. Простые вещи, которые ей так идут и делают ее такой привлекательной. Джин и ее преображение – стоит ей немного накраситься и надеть туфли на высоких каблуках, как она становится соблазнительной. Я снимаю одежду, надеваю шлепанцы, беру полотенце.

Джин, как трудно было вернуть твою любовь, уважение, спокойствие. Я встаю под душ и вспоминаю все, что сделал, чтобы снова ее завоевать.

 

20

Каждое утро я стою у ее подъезда. Я прихожу туда еще до восьми, так что Джин знает, что я здесь. Она должна знать, что я ее люблю, что совершил ошибку. Я надеюсь, что она сможет меня простить, даже если прошло недостаточно времени для того, чтобы ее чувства, вызванные моим поступком, сгладились. Поэтому я здесь. Когда Джин не выходит и остается дома, я знаю, что она смотрит на меня из окна. Люди, живущие по соседству, наблюдают за мной с любопытством. Они знают меня не как Стэпа, а как того, кто тут стоит. Однажды утром мимо прошла мамаша, державшая своего ребенка за руку. Когда они поравнялись со мной, ребенок указал на меня.

– Мама, вот дядя, который всегда ждет.

Женщина слегка дернула его за руку, потянув к себе.

– Тихо!

– Но это он, я его узнаю.

Меня разбирает смех. Обо мне уже говорят в соседних домах. Марио, продавец в киоске, уже приветливо со мной здоровается. Я узнал, что Алессия, каждое утро выгуливающая собаку, – адвокат. Еще есть Пьеро, цветочник; Джакомо, булочник; Антонио, шиномонтажник. Все со мной здороваются, но ни у кого не хватает смелости спросить меня, почему я здесь. Прошел целый месяц. Сегодня Алессия упустила свою собаку: питомец удрал и уже собирался перебежать дорогу прямо перед подъезжающей машиной, как мне удалось его остановить. Я обхватил пса обеими руками и прижал его к себе. Золотистый ретривер светлой масти, красивый и очень сильный, тем не менее мне удалось его удержать. Алессия кинулась к нам бегом.

– Улиссе! Улиссе! Я же тебе тысячу раз говорила! – И она пристегивает поводок к его ошейнику. – Тебе нельзя убегать. Ты понял? – кричит она, подняв руку перед мордой, хотя Улиссе бесстрастно смотрит вперед. – Ты понял? Понял или нет? – Потом она успокаивается и обращается ко мне: – Он всегда делает то, что хочется ему.

Эх, и чего ты еще ожидала, дав ему такое имя – Улиссе! Но этого я ей не говорю; она еще слишком напугана, чтобы понять, что это всего лишь глупая шутка.

– В любом случае спасибо. – И она расплывается в улыбке. – Меня зовут Алессия.

Я уже знаю, как ее зовут, потому что каждое утро мать ей кричит из окна, чтобы она купила сигареты.

– Стэп. – Пожимаю ей руку.

Она немного думает, потом поводит плечами.

– Можно я угощу тебя кофе? Знаешь, мне это было бы очень приятно.

Она видит, что я в нерешительности.

– Эй, или не кофе, а то, что ты хочешь.

– Кофе – это будет отлично.

Мы пересекаем улицу, чтобы дойти до бара, и тут из окна высовывается ее мать; даже не высматривая свою дочь, она кричит на весь квартал:

– Алессия!

– Сигареты, – отвечаем хором мы оба.

– Да, мама, хорошо. – Потом она обращается ко мне: – Ей нравится курить. Ты можешь понять, почему?

– Нет.

В баре нас встречает пухлая физиономия Франко.

– Сделаешь нам два кофе? Стэп, какой ты хочешь?

– Жидкий и горячий макиато, без сахара.

Алессия повторяет мой заказ, а потом добавляет:

– А мне как обычно, спасибо.

Она гладит Улиссе и задает мне единственный возможный вопрос: «Я вижу тебя тут каждый день. Это пари, или ты хочешь, чтобы тебя за что-то простили? – спрашивает она с проницательностью, характерной для адвокатов. И добавляет: – Что бы там ни было, я тебе, если хочешь, помогу, ты так здорово управился с Улиссе». И она еще сильнее гладит его под шеей.

– Ты не можешь мне помочь, но я тебя благодарю.

День великолепный, ни облачка; не небо, а равнина лазури. Мы останавливаемся на пороге бара.

Алессия держит в руке свой крепкий кофе – ристретто, – а я играю с Улиссе, не испытывающим ни малейшего желания возвращаться домой. Но Алессия должна его там запереть, у нее дело в суде, в одиннадцать утра.

Именно тогда, когда я собираюсь с ней попрощаться, Джин появляется на другой стороне тротуара, оглядывается вокруг и изумляется, что меня нет, но, когда видит меня, прищуривает глаза; выражение ее лица трудно назвать любезным. Алессия это замечает.

– Кажется, вместо того, чтобы помочь тебе, я совершила глупость. – Она говорит об этом с легким сожалением.

– Не волнуйся.

– Знаешь, в таких делах мысль о том, что может быть другая, может даже улучшить положение…

Алессия берет Улиссе, тянет его к себе, смотрит на меня снизу и пожимает плечами.

– Ладно, надеюсь, все будет хорошо. Мне было приятно с тобой познакомиться, так или иначе еще увидимся. В любом случае, извини… – Она мне улыбается и больше ничего не произносит, исчезая на улице в направлении табачного ларька. Кто знает, что она хотела сказать. Но меня это не особенно интересует. Я только знаю, что теперь знаком и с Франко – барменом, который готовит отличный кофе.

На следующий день я снова здесь, на своем обычном месте. И тут Джин выходит из подъезда. Она со своей матерью. Она видит меня и что-то ей говорит. Мать кивает. Джин идет в мою сторону. Она решительна, непреклонна, и ее походка не сулит ничего хорошего. Она не смеется, не перестает на меня смотреть и, переходя дорогу, даже не оглядывается, подъезжает ли какая-нибудь машина. Ей повезло, никаких машин нет. Джин идет так быстро, что уже через мгновение оказывается передо мной и толкает меня. Потом, вплотную приблизив свое лицо к моему, она демонстрирует мне всю свою ярость.

– Ну как? Ты и ее тоже трахал?

Я не могу сдержать глупую улыбку, хотя в действительности не знаю, какого черта мне теперь делать.

– Кого «ее»? – И, произнося эти слова, понимаю, что мне стоило бы повести наш разговор совсем в другом направлении.

– Кого ее? Ее! Ясно же, что не ту, другую! Ее, Алессию, адвокатшу. Я ее знаю с самого детства. Она живет на втором этаже в доме по соседству. Уже три года встречается с врачом, но изменяет ему с другим, помоложе, придурком по имени Фабио, таким же, как ты.

Я закрываю глаза и решаю попробовать:

– Прости меня.

– Простить тебя за ту, которую ты трахал раньше, или простить тебя за ту, которую ты трахаешь сейчас? Нет, объясни мне. Тогда мне будет понятно, какие извинения я должна принять во внимание.

Я вижу, что она оскорблена и раздражена, как еще никогда прежде. Ее лицо похудело, отмечено следами страданий, кажется почти угловатым. И в этом виноват только я.

– Прости меня, Джин…

Но она не дает мне говорить.

– Ты мог подумать об этом раньше. Ты что, не знал, что я обижусь? О чем ты вообще думал? Что я смирюсь с твоей изменой, как будто ничего не произошло? Ты видел, как давно я тебя ждала? Нет?

У нее в глазах, как в огромной плотине, которую вот-вот прорвет, собрались слезы.

– Серьезно, не знаю, что со мной произошло. Клянусь тебе, что хотел бы вернуться назад и никогда не совершать того, что я сделал.

– Ты не можешь перед ней устоять, вот в чем дело. И так будет всякий раз, когда ты ее встретишь. – Я чувствую в этих ее словах горестное смирение.

– Нет. Ты ошибаешься, Джин. Это было желание доказать, что она еще моя. Но все, наоборот, было кончено, и я это понял…

– Пока трахал ее?

Джин никогда со мной так не говорила; гнев делает ее другой, заставляет становиться настолько злой, какой она не бывала никогда.

– У нас с тобой могла быть чудесная любовь, но ты предпочел не меня, меня тебе было недостаточно. Ты все испортил. Как раньше уже не будет.

И она уходит прежде, чем расплакаться. Она догоняет свою мать, и они идут дальше, не говоря друг другу ни слова. Матери было достаточно мимолетно взглянуть на Джин, чтобы понять, что нет таких слов, которые могли бы хоть как-то ее утешить. Потом она оборачивается и смотрит на меня. У нее такое же выражение лица, как в то утро, когда она впустила меня в дом с букетом роз. Это была моя первая попытка добиться у Джин прощения. В ее комнате я положил цветы на стол и там же нашел дневники. Вот она, правда Джин, ее мечта, скрытая от всех. Этой мечтой был я. Она любила меня давно, знала про мой роман с Баби, знала обо мне многое, хоть я и был в Америке, потому что ей удалось подружиться с моей матерью. Да, с моей матерью. А потом была наша первая встреча, на заправке самообслуживания, ночью, где она крала у меня бензин. Я думал, что все это произошло случайно, но на самом деле она это подстроила. Джин и ее женское терпение. Джин и ее безграничная любовь. Джин и ее большая мечта. Я разрушил все за одну ночь. В последний раз гляжу на ее мать. Она смотрит на меня без укора; без осуждения, пожалуй, ей бы хотелось понять непостижимое, эту боль своей дочери, которая кажется безмерной – такой огромной, что у нее не хватает смелости даже спросить об этом. Но если она видела меня и то, как Джин кричала мне прямо в лицо, то понимает, что речь идет о разочаровании, моей вине, ошибке. Так ли она велика, чтобы ее нельзя было простить? Означает ли, что нужно отказаться от возможности быть счастливыми? Кажется, именно эти размышления я прочитал во взгляде, которым она меня провожала. А после кое-что еще наводит меня на мысль, что, возможно, именно она – мой последний шанс.

 

21

На следующий день.

Примерно в половине одиннадцатого утра Джин выходит из дома, и я появляюсь из своего укрытия – из-за дерева, за которым я прятался. Сегодня я не встретил ни Франко, ни Алессию, никого другого. На Джин темные очки «Рэй-Бэн» и черная куртка; волосы собраны в хвост. Обычно она не носит очки, да и солнце сегодня совсем не слепящее, но это единственный способ скрыть следы бессонной ночи, когда она, возможно, меня проклинала. У нее неповторимая манера плакать. Она плачет так, как мне еще не доводилось видеть: слезы льются безостановочно в полной тишине. Они неудержимы, как если бы, плача, она действительно освобождалась от всей боли, которую испытывает. До сих пор виновником этих слез был не я, а Франческо, ее женишок, как она его называла, оправдывая этим уменьшительным суффиксом мою бесполезную ревность. Франческо был ее первым и единственным парнем, редкостным козлом: так она его теперь вспоминала. Красоту этой первой любви он превратил в худшую ошибку ее жизни. В ту ночь они расстались довольно поспешно, и она вернулась домой, чтобы закончить уроки. Однако в голове у нее крутились беспокойные мысли, так что она попробовала ему позвонить, но он не брал трубку. Она пошла искать его в «Джильду» – в клуб, куда он должен был пойти. Джин рассказывала и начинала рыдать – от ярости, уверяла меня она, «потому что он оказался настоящим ублюдком», и, растравляя себя, добавляла: «Он предал мое доверие». Шестое чувство привело ее к дому Симоны, ее подруги, которая, однако, совсем не нравилась Эле, та всегда говорила: «Ты просто дурочка, что доверяешь этой твари». Без четверти четыре дверь дома Симоны отворилась, и на пороге появился Франческо. Джин почувствовала, как ее пронзила сильная боль, но вскоре испытала единственное возможное удовольствие – отомстить тому, кто не соблюдал правила любви. Она села в свой «поло», отпустила сцепление и на полном ходу врезалась в принадлежащий Франческо двухсотый спортивный «мерседес». Этот фантастический удар попал в самую цель: он пришелся по левой стороне и дверце. В этом вся Джин – любовь и ярость, гордость и слезы. В глубине души я думаю, что воспоминание о Франческо причиняло ей боль до сих пор, и поэтому, рассказывая об этом, она безмолвно плакала и просила меня: «Никогда не делай ничего подобного, я бы не смогла вынести этого еще раз».

В тот день я поцеловал еще мокрое от слез лицо, и мы отправились в Монти, на открытие магазина ее подруги, и вскоре она отвлеклась среди этих неопреновых сумок и цветных ремней, среди сережек с дорожными знаками, в виде шариков и длинных висюлек всевозможных оттенков. Она остановилась на серьгах с восточным орнаментом, примерила их, просияла, но, в конце концов, решила не брать. А жаль, она была чудо как хороша в этих висячих сережках. Затем она встретила свою подругу, и они поздоровались, приветливо обнявшись. Ее звали Габриэлла, они учились в одном классе, сообщила мне Джин. Они так и продолжили болтать, хихикая по поводу того, что приключилось с их общими знакомыми, как они изменились и чем занимались, а еще удивляясь тому, что у некой Паскуалины наконец появился жених. Я смотрел на нее издалека; она ужасно много болтала; казалось, что уже не остановится, и время от времени взмахивала руками. Наконец-то она избавилась от подавлявшей ее печали. Джин весело слушала свою подругу и в конце концов заливисто рассмеялась. Ну вот, от ее грусти не осталось и следа – примерно так, как это случается с детьми, которые переходят от слез к смеху, сами того не замечая. Она посмотрела на меня издалека, улыбнулась и подмигнула, что, видимо, означало: «Все в порядке, мне лучше, спасибо». По крайней мере, так я это истолковал.

Когда мы добрались до ее дома, был уже вечер. Она спрыгнула с мотоцикла и крепко меня обняла. Она долго прижимала меня к себе и прошептала мне на ухо:

– Спасибо, ты был очень мил.

Мы пристально посмотрели друг на друга. Потом она покачала головой и добавила:

– Ты даже не представляешь, Стэп, как я тебя люблю.

Но не дала мне ответить. Она убежала и влетела в подъезд, даже не обернувшись, будто устыдившись своего признания.

Действительно. Может, я не воспринял этого всерьез. У нее такая своеобразная манера любви.

Не успел я приехать домой, как у меня зазвонил мобильник.

– Любимый! – Она ошеломила меня своим восторгом. – Но тебе не следовало этого делать!

– Ты о чем?

– Дурак! Они такие дорогие!

– Мне кажется, ты ошиблась. Я бы с удовольствием, но, к сожалению, это, наверное, был подарок от какого-нибудь другого твоего поклонника.

Она стала смеяться как сумасшедшая.

– Может, ты и не обратил на это внимания, но в том магазине единственным моим потенциальным поклонником был только ты; все остальные были женщины или геи!

Я тоже рассмеялся: я и впрямь не обратил на это внимания, все время смотрел только на нее, надеясь, что ей удастся развеять эту тоску.

– Они мне ужасно понравились, я хотела их купить, но они слишком дорого стоили.

Тут мне на телефон пришла фотография: она с серьгами, которые благодаря мне обнаружила в кармане куртки. А под фото – текст: «Они тебе они нравятся? Мне – очень, почти как ты! И не из-за этих коварных сюрпризов». Я снова услышал ее смех в телефоне. «Она до тебя дошла? Может, потом я пришлю еще одну – на ней я буду соблазнительной и полуобнаженной, в качестве приза. Сегодня ты был действительно безупречным».

И она отключилась. Что ж, я рад. Ей лучше. Я решил пойти на кухню, налить себе пива, немного расслабиться – может, посидеть за компьютером, посмотреть фильм, как вдруг неожиданно зазвонил мобильник. Пришло сообщение, фотография. Я был поражен. И это она, с ее стыдливостью. Она, с ее застенчивостью. Она, с ее невинностью. Она снялась в полумраке, голой. На ней были только ярко освещенные серьги. Под фотографией она написала: «Только для тебя, навсегда». Мне ее захотелось, и я решил ответить: «Мне бы хотелось быть там. Чтобы снять с тебя и серьги и заняться с тобой любовью прямо сейчас».

Она сразу же послала мне «сердечко».

Такая уж она, Джин. В ту ночь она преодолела свою боль только благодаря тому, что ощутила себя любимой.

Но как мне сделать, чтобы она преодолела ее сегодня? На этот раз виноват я, и я должен добиться того, чтобы она снова в меня поверила.

И вот я стучусь в дверь и придумываю слова, которые можно будет сказать. Но мне приходит на ум только это. «Вы должны мне помочь». Может, было бы лучше сказать: «Джин – изумительная, а я – скотина». Это была бы чистая правда, но думаю, что она бы захлопнула дверь прямо перед моим носом, не желая больше ничего слушать. Я молчу, смотрю на эту пока еще закрытую дверь и продумываю другие возможные фразы. Но мне ничего не приходит в голову. В жизни бывают моменты, которые кажутся бесконечными. И это один из них. Наконец я слышу шаги; они приближаются и стихают прямо за дверью.

– Кто там?

– Стефано Манчини.

– Кто?

Ну вот, конечно. Самое худшее. Она даже не знает, кто я. Однако дверь открывается, и на пороге появляется женщина, которая часто выходит на улицу вместе с Джин, ее мать.

– Добрый день, я друг вашей дочери…

– Я знаю, кто ты.

Я молчу. Мне хочется провалиться сквозь землю. Черт, в жизни я дрался с такими типами, которые были в два раза здоровее меня, но не испытывал никакого страха. А сейчас под взглядом этой женщины мне совсем не по себе.

– Ты же Стэп, да? Моя дочь говорила мне о тебе.

– Да, это я. А что вам сказала Джин?

– «Скажи, что не откроешь». – Она мне улыбается. – Но я уже открыла…

 

22

В то утро Джин выходит из дома и не видит его. С одной стороны, она довольна, но в глубине души это ей не нравится. Она не думала, что он устанет так быстро, но если уж так случилось, то значит, так будет лучше для всех. Ее бабушка Клелия всегда ей напоминала: «Ты должна заставлять ждать мужчин до тех пор, пока им уже совсем невтерпеж, как и тебе. Так вот: тот, кто выдержит и останется, – само совершенство».

Стэп не был совершенным. Жаль, но он нравится ей даже в своем несовершенстве.

В университете, поглощенная лекциями по праву, она об этом особо не думает. Отправляет эсэмэску домой, предупреждает мать, что вернется около шести и пообедает бутербродом с семгой и коктейлем из яблок, апельсинов и моркови. Мама читает сообщение и улыбается. «Что скажет обо всем этом моя дочь? Да я уже знаю: она обвинит меня в предательстве, но в глубине души подумает, что я поступила правильно. По крайней мере, я на это надеюсь». Решив так, она берет конверт и прячет его на кухне до тех пор, пока не настанет момент отдать его Джин. В шесть вечера с небольшим она слышит, как открывается дверь.

– Мама, ты здесь? Это я.

У Франчески начинает учащенно биться сердце. Она боится, что обнаружит себя, что волнение, отразившееся на ее лице, может ее выдать. Ее дочь очень чуткая.

– Ага, вот ты где! А что ты делаешь?

Джин стоит на пороге кухни.

– А ты как думаешь? – Мать показывает ей на утюг, который она держит в руке, и на рубашку отца, разложенную на гладильной доске.

– Попробую угадать. Ммм… – Джин улыбается, делая вид, что ее осенило. – Ага, ты пытаешься сжечь папину рубашку!

– Точно! И если у меня это получится, то ты сама от него натерпишься, учитывая, какой он аккуратист.

– Кстати, где он?

– Играет в мини-футбол с друзьями.

– Он держит себя в форме, тут уж ничего не скажешь.

Джин идет в свою комнату и на секунду задумывается об отце, который держит себя в форме, и о матери, которая гладит для него рубашки, всегда стараясь, чтобы он выглядел красивым, нарядным, соответствующим любой ситуации, безупречным. Вот именно – безупречным. Кто знает, сколько она заставляла его ждать, в соответствии с правилами бабушки Клелии. Джин смеется. И кто знает, может, они и до сих пор друг другом увлечены? Кто знает, что происходит в этой спальне раз в неделю? Или в месяц? Или в год? Джин мысленно возвращается к Стэпу; к тому, как они жили раньше; к тем дням, которые провели на Мальдивах, почти без одежды, в горячей воде, на пляже, в бунгало, без расписания, без времени, не назначая встреч. Секс, любовь… Не было ни одного момента, когда бы они не обнимались. Стэп был для нее своего рода магнитом; ее к нему влекло, стоило только ему слегка коснуться ее ноги, спины или даже руки – она уже возбуждалась. Такого с ней никогда не случалось ни с одним мужчиной, тем более что у нее их было не много. А потом его запах, запах Стэпа: когда они обнимались, она его всюду целовала. Природный афродизиак, вопрос химии. Джин даже пыталась это обосновать: речь шла о феромонах, ароматных веществах, вырабатываемых людьми и прямиком направляющих нас к нужному партнеру. И вспомнить, что одни даже обвиняли ее в холодности, другие – во фригидности… Нет, правда заключалась в том, что она никогда не была по-настоящему влюблена. Джин про себя смеется. Не то, что не фригидная, наоборот! Ей казалось, что со Стэпом она стала кем-то вроде нимфоманки; ее пугало и в то же время удивляло, что она стала такой. Как в ту ночь в бунгало, где под звездами он ей сказал: «Хватит, прошу тебя, хватит». Она дрожала от своих ощущений и наслаждения. Стэп смеялся, думал, что она над ним подшучивает. «Ты не понял, я была его Омегой. Я совершенно очумела!»

– Очумела? Лучше скажи: «одурела»!

– Вот именно, точно, одурела!

И они продолжали смеяться, а потом пить холодное пиво, глядя на звезды. Джин теряла голову и в этих его объятиях, и в его глазах, и в каждом из поцелуев, который казался ей неповторимым, особенным.

– Ты мой?

– Только твой.

Следующей ночью они занимались любовью еще нежнее; она чувствовала, как он в нее проникает – сначала тихо, потом сильнее, страстно, и Джин укусила его за шею, прижала к себе: она была близка к тому, чтобы закричать.

– Тихо! – со смехом прошептал ей Стэп. – Тут соседи.

– Так и они тоже будут счастливы, если услышат, как я кричу!

Они уснули вот так, утонув в аромате этой любви, еще горячие после секса, с открытыми ртами, слившись друг с другом, наполняясь одним дыханием, уже не разделяясь.

Кажется, что Джин почти пробуждается от этого воспоминания; у нее на глазах наворачиваются слезы. «Разве этого было мало? Ты хотел больше? Разве это было не самое прекрасное, что мы могли испытать? Тебе надо было снова закрутить с ней роман? Но ты же с ней уже был, это даже не было завоеванием. Так почему?» Джин уже несколько месяцев задает себе этот вопрос, и несколько месяцев не находит на него ответа. И с тех самых пор не занимается сексом. И, может быть, уже больше никогда им не займется! Боже мой, об этом страшно и подумать.

– Мама! – Джин идет на кухню и, вспоминая по пути о том, что она подумала про нее и про папу, готова рассмеяться.

Франческа только что закончила гладить, убирает со лба прядь волос, упавшую ей на лицо.

– Да, дорогая, я тебя слушаю.

Джин появляется в дверях в спортивном костюме.

– Я пойду немного побегаю. Мне нужно развеяться. Буду дома через часик.

Франческа кивает; ей бы так хотелось рассказать дочери все или хоть что-то – да, одним словом, изложить план, то, что было намечено, но она не решается.

– Конечно, сокровище. Пока.

Она смотрит, как Джин уходит, оставаясь перед закрытой дверью и не зная, что делать с печалью Джин: этой печали не видно, но она дает о себе знать. И виноват в этом тот парень, Стэп. Франческа качает головой. «Еще неизвестно, как это воспримет Джин, даже не знаю». Но она уже решила; ей не нравится мириться с происходящим, ничего не пытаясь изменить. Франческа считает, что всегда лучше делать хоть что-то, чем бездействовать в надежде, что время загладит страдания. А если даже времени будет мало? Она начинает раскладывать поглаженную одежду по местам. И позволяет себе небольшую улыбку. Нет, она уверена, что поступила правильно.

Джин подъезжает к пруду в квартале Тор-ди-Квинто, паркуется и, едва выйдя из машины, надевает наушники, выбирает свой плейлист на «Спотифай» и начинает пробежку. Первой звучит песня: «Yellow» группы «Coldplay». «Вот именно, – думает Джин, – мне нужно начать думать о новой жизни. Стэп перестал меня искать, он познакомился с Алессией или какой-нибудь другой, понял, что не стоит тратить время и что так будет проще». Эта мысль ее огорчает. Ей хотелось бы, чтобы он еще долго, очень долго стоял перед этим подъездом, и, в конце концов, она бы его простила. «Но возможно ли прощение в любви? Буду ли я на него способна? Не буду ли я продолжать всегда думать, что в те минуты он не был моим? Его губы, язык, дыхание, объятия, голова, сердце, его… Нет. Я не хочу думать об этом, черт побери! Вот, я должна была ему это сказать!» И она смеется, немного удлиняя шаг. «Хорошо, начнем представлять себе новую жизнь, да, новую жизнь с другим. Начнем с тех, кто в последнее время так или иначе пытался меня закадрить. Во-первых, Джованни: с виду он симпатичный, но довольно глуповатый. Учится в медицинском, но говорит только о себе: „я, я, я”. „Я умею делать это, я умею делать то”. Интересно, какой он в постели? О боже, только не это! Я даже не могу представить, чтобы он ко мне прикоснулся. Во-вторых, Массимо. Высокий, худощавый, симпатичный, интересный. Но слишком неуверенный. Пришлось бы соблазнять его мне, а мне это, честно говоря, не по душе. Он слишком часто повторяет, что я красивая, как будто это предел, вместо того, чтобы просто попробовать доставить мне удовольствие. Он себя ограничивает. Он всегда будет страдальцем, будет постоянно себя мучить. Полная противоположность этому охламону, это наглецу Стэпу! К черту!» Она думает об этом почти с яростью, зная, каким безупречным он был для нее, даже будучи абсолютно несовершенным. «Хватит! Точка! Стоп! Только не Стэп. Прочь из моей жизни, навсегда. Окончательно. Я должна выходить из подъезда, даже не любопытствуя, ничего не ожидая, не думая о том, что он может быть тут, и что наши отношения могут развиваться. Нет, надо оставить его там, в той жизни, которая больше не должна мне принадлежать, которая приносит слишком сильные страдания».

И Джин сосредоточенно бежит, разрабатывая дыхание, сохраняя ритм, и в этом ей помогает мелодия песни «Come» певицы Джейн. Потом ее осеняет. «А что, если это будет Никола? Он единственный, кто меня смешит; с ним в университете мне иногда весело, беззаботно. Один раз он даже проводил меня домой. Если бы нас встретил Стэп! Это было бы для него справедливо, он это заслужил. Хотя, может, для Николы это было бы несправедливо. Он всегда внимательный, вежливый, никогда не скажет лишнего слова, не позволит себе ни одного намека. Он умеет чувствовать мое настроение. Он понял, что сейчас не время, что пока хорошо просто общаться, развлекаться, смеяться. Несколько раз он приглашал меня на ужин, но я ответила отказом. Если он будет настойчив и пригласит меня снова, то я уже точно не откажусь».

Джин бежит быстрее, начинает бежать с азартом: это последний круг перед тем, как возвратиться домой, чтобы поужинать со своими. Она еще не знает, что все пойдет совсем по-другому.

 

23

– Мама, я вернулась!

Джин закрывает за собой дверь и замечает странную тишину.

– Мама, ты здесь?

И тут появляется Франческа, которая, судя по всему, успокоилась, как полагается.

– Да, конечно, я здесь…

– А что ты делала?

Джин поднимает бровь, слегка заподозрив что-то неладное.

– Готовила, а что?

– Ммм… И правда, чувствую, как вкусно пахнет! Что у нас на ужин?

– Готовлю вкусный грибной суп для папы.

– Как это? А для меня – нет? Ты от меня что-то скрываешь.

– Ну что ты говоришь! – Франческа начинает смеяться. – Разумеется, и для тебя тоже! Только не знаю, может, тебя куда-нибудь уже пригласили или…

Джин немеет. Ее сердце начинает бешено биться. Она чувствует, что ей не хватает дыхания, у нее кружится голова. «Кто? Что? Он не мог быть здесь. Не опять. Не сейчас. Не с моей матерью». Тогда Джин пронзает ее взглядом, но мать спокойна, улыбается ей и качает головой, словно спрашивает: «Что с тобой, моя девочка?» А потом произносит простую фразу: – Элеонора оставила в твоей комнате конверт, может, с пригласительными билетами, я не знаю, я его не открывала.

– Ну еще бы! Этого еще не хватало!

Джин становится суровой, уверенной в себе и быстро идет в свою комнату. Франческа с облегчением вздыхает; самое трудное уже сделано. «Слава Богу, я думала, что не получится». На столе лежит запечатанный конверт, Джин его открывает, разрывая сбоку, и находит записку, написанную характерным почерком Эле:

«Приветик, как ты? Мы с тобой уже сто лет не перезванивались! Придешь сегодня вечером в ресторан „Мирабелле” на улице Порта Пинчиана, дом четырнадцать? Давай, это будет отличный ужин на двоих! Я должна тебе сказать что-то важное. Очень важное, настолько важное, что я, разумеется, не могу сказать этого по телефону! И без всяких твоих обычных отговорок, поняла? Я забронировала столик на имя Фьори, на девять вечера. Давай, я тебя жду!»

Джин складывает записку. «Черт, уже двадцать минут девятого. Мне еще нужно принять душ, не знаю, успею ли к девяти. Ладно, сейчас ей позвоню». Джин берет мобильник, выстукивает номер, но там включен автоответчик. «Ни слова… Эле, как всегда, растяпа. Какая ерунда! Теперь мне придется все делать второпях!»

– Мама! – кричит ей Джин из своей комнаты, быстро раздеваясь.

– Что, милая?

– Нет, ничего, сегодня вечером я буду ужинать в ресторане.

«Ну надо же! – думает Франческа. – Серьезно?». И про себя смеется, но вслух говорит:

– Хорошо, но только не слишком задерживайся.

– Нет, нет, – обещает Джин и прыгает под душ.

 

24

Оставляя машину на парковке в Лудовизи, Джин слышит вибрацию мобильника. Пришло сообщение. Джин смотрит, который час. Ровно девять. «Это чтобы Эле стала такой пунктуальной? Да она такой никогда в жизни не была. А теперь ей хотелось бы, чтобы пунктуальной стала я! Безумие!» И тут она видит, как сильно можно ошибиться. Нет, это от Николы! Невероятно, но совпадения действительно существуют. Ведь именно о нем она только что думала.

«Привет, Джин, как ты? Надеюсь, все хорошо. Ты не против, если завтра вечером мы куда-нибудь сходим? Например, на открытие нового кафе? А если нет, то в ресторан, про который я тебе говорил. Дай мне знать. Хорошего вечера! Или доброй ночи, если ты скоро ляжешь спать. Хотя я сомневаюсь…»

«Да уж, это не Стэп, но, по крайней мере, он симпатичный». Так что она ему сразу же отвечает. В самом деле, хватит откладывать.

«Все в порядке, спасибо. Мне будет очень приятно тебя увидеть. Я бы предпочла новое кафе. В любом случае, созвонимся завтра. Спокойной ночи».

«Да, гораздо лучше аперитив в кафе, чем ужин только вдвоем. Очень странно, что он предложил мне именно „Мирабелле” – ресторан, который выбрала Эле. Что ж, сразу видно, это модное место». Джин входит в подъезд гостиницы и идет дальше, следуя указателям. Заходит в лифт, нажимает на кнопку с цифрой «семь». Двери закрываются и лифт едет вверх, на верхний этаж этого великолепного здания. Когда двери лифта открываются, она замирает с открытым ртом. Рассеянный свет, цветы повсюду, застекленные витрины, заполненные хрустальной посудой, сосудами из выдувного стекла и старинного фарфора – совершенными, безупречными. Из огромных окон открывается умопомрачительный вид, от зданий в умбертинском стиле квартала Пинчиано вплоть до исторического центра и даже дальше, где римские крыши сливаются с бесконечностью. Ресторан совершенно пуст. Здесь только официант: ему слегка за пятьдесят, он лысоват. Он улыбается ей. Рядом с ним, одетый, как положено, в униформу, с непременным колпаком на голове, – шеф-повар с аккуратной бородкой. Он весь внимание.

– Добрый вечер, вы, наверное, Джиневра, – любезным тоном говорит официант. И Джин удается только кивнуть. – Мы вас ждали, прошу вас, сюда. Столик на имя Фьори, верно?

Джин снова кивает и молча следует за официантом. Шеф-повар ее сопровождает и передает ей лист бумаги.

– Я позволил себе приготовить эти блюда, но если вы хотите что-то другое, только скажите.

Джин берет меню, отпечатанное на слегка рифленой бумаге цвета сливок, и начинает читать. Глотает слюну. Она не верит своим глазам.

«Спагетти с морскими черенками и прессованной икрой кефали. Соленый сибас с гарниром из спаржи и фиолетового картофеля. На десерт – ананас и фисташковое мороженое».

Это ее любимые блюда. Джин удается только пролепетать: «Нет, нет, все отлично». Шеф-повар улыбается, но Джин понимает, что здесь что-то не так. «Это не в духе Эле – придумывать что-нибудь такое: она даже не помнит, кладу я в кофе сахар или нет. А тут такой подробный список…»

– Прошу вас. – Официант отодвигает стул, приглашая ее сесть. – С вашего позволения я вернусь на кухню.

И они оба, вместе с шеф-поваром, уходят. В центре стола стоит закрытый ноутбук с наклеенной на него липкой бумажкой, на которой написано печатными буквами: «Это для тебя, открой его».

Джин подвигает его к себе, открывает крышку с экраном и слегка наклоняет ее назад, пока экран не оказывается ровно перед ней. На клавиатуре лежит другая записка, тоже написанная печатными буквами: «Нажми здесь». Джин так и делает. Начинается ролик с чудесной музыкой Тициано Ферро, с его песней «У тебя в глазах острова», завершаясь как раз тогда, когда на экране появляется Элеонора:

«Я тебе сразу скажу, чтобы ты не сердилась: к сожалению, у меня дела, но я тебе клянусь, что ужинать в этом ресторане с тобой было бы чудесно, чудеснее всего на свете, и я хотела бы сделать это с огромным удовольствием. Черт, я бы охотно пообедала и с этими двумя, которые, как я вижу, тебя тут обслуживают. Да ладно, нет, я шучу! К сожалению, я пока еще очень влюблена в Маркантонио, и именно он заставил меня все это сделать… То есть я не слышала его больше двух месяцев, и он мне позвонил только из-за этого, понимаешь?»

Потом Элеонора смотрит вправо от экрана и кивает. «Да, да, хорошо», – говорит она кому-то за пределами видимости. Потом она снова поворачивается к камере компьютера и фыркает; видно, что этот кто-то, ей, наверное, что-то запретил. «А сейчас, к сожалению, я должна с тобой проститься, развлекайся, прошу тебя, а завтра ты мне все расскажешь, поняла? Но именно все-все-все».

Она ехидно улыбается, и видео заканчивается.

Джин продолжает смотреть на черный экран, когда начинается следующий ролик. Появляется ее мать; она смотрит потерянным взглядом.

«Мне надо говорить? Что, уже началось? Ах, да, хорошо, тогда начинаю». Франческа немного скована и скорее смотрит на кого-то другого, чем в камеру. Потом кто-то за кадром объясняет ей, что делать, и, наконец, Франческа сосредотачивается и начинает говорить: «Милая, я уже знаю, что отныне буду для тебя предательницей, но иногда мать должна брать на себя ответственность. Вот я и подумала, что будет правильно вмешаться в это дело, потому что я вижу, что тебе все еще очень плохо. Хочешь знать, о чем я думала все эти дни? И вот что я тебе скажу: иногда мы упрямствуем и только из-за гордости отказываемся от нашего счастья. Видишь, как мы с папой счастливы? Счастливы, правда? Да, но ты должна знать, что и мы тоже совершали ошибки, в наших отношениях были кризисы; один из нас совершил ошибку, изменил. Представляю себе, что ты можешь удивиться или даже расстроиться, но ты должна об этом узнать. Ты должна знать и, самое главное, понимать, что твои родители – живые люди. И он тоже человек, и это естественно, что он ошибается. Он меня попросил… – И видно, что Франческа указывает на кого-то за кадром, – убедить тебя, попросить тебя поразмыслить и понять, что он тебя любит. Да, так он мне и сказал! Нет, не волнуйся, он не рассказывал мне ничего из того, что произошло, но он дал мне понять, что ошибся. Я твоя мать, и мне не нужно знать всего; я уже прекрасно обо всем догадалась. Я была бы совсем дурочкой, если бы не заметила, сколько ты плакала и что парень, который каждое утро стоит перед нашим подъездом, – это не новый почтальон, а кто-то, кто ищет твоего прощения. Неужели так трудно простить? Может быть. Страдания велики, я это знаю, я и сама страдала, но я счастлива, что дала еще один шанс твоему отцу. Ой, мне изменяли; вот я тебе и сказала, что это изменял он. – Франческа смеется. – Однако если бы я его не простила, то тебя и твоего брата сейчас бы не было, а я точно знаю, что моя жизнь без вас была бы не такой счастливой. Милая, поступай так, как считаешь нужным, но я хотела, чтобы ты знала про эту часть нашей жизни, о которой не знала раньше; может, это тебе поможет принять правильное решение. Люблю тебя. Твоя предательница-мама».

Джин молчит, смотрит на экран, и не проходит и секунды, начинается новый ролик. На сей раз это он, Стэп.

«Так ты думала, что я оставил тебя в покое, правда? Нет, я никогда не отступаю. Я убедил Маркантонио умолять Элеонору написать записку, которую ты нашла. Я заставил его сделать это, не гнушаясь шантажом. Одним словом, так или иначе все мы друг другу что-то должны. Все, кроме твоей мамы. Вот она-то была по-настоящему милой; серьезные проблемы у нее были только с тем, как попасть в кадр. Ты заметила, да? Но потом она наловчилась. И все-таки учти, что мы сняли это практически с двадцатого дубля! Короче говоря, мы сняли почти целый фильм! – Джин хохочет. – В общем, он уже готов для телепередачи или сериала. Но я ей ничего не сказал – ни про нас, ни про то, что ей нужно говорить. Она спросила меня только об одном: „Стэп, а ты и вправду хочешь сделать ее счастливой?” И я ей ответил: „Больше всего на свете”. Тогда твоя мама улыбнулась и сказала: „Ладно, давай, доставай кинокамеру, будем снимать”. Правда, потом она изумилась: „Как, этой штуковиной? Неужели? Просто мобильником? А я-то бог знает что себе воображала!”».

«Да уж, – думает Джин, – мама – она как раз такая, технически безграмотная». И продолжает смотреть видео.

«Теперь, дорогая Джин, есть два выхода. Я бы мог поднять переполох и привлечь и твоего брата, и отца, и дядю, и людей, о которых ты мне рассказывала. Или же я мог бы пойти на телевидение, на программу Марии де Филиппи. В любом случае то, что я хочу тебе сказать, останется тем же самым. Ты не веришь, что Стэп, который делает это все для тебя, тебя любит, чувствует себя виноватым и хотел бы, чтобы его простили? Ладно. Если ты не хочешь меня прощать, то просто люби меня так, как любила раньше, мне и так хорошо».

Ролик распадается на несколько фотографий, которые в прежние времена они снимали вместе. А фоном звучит ее любимая песня – «Некоторые ночи» Лучано Лигабуэ. А вот фотографии с прослушивания в театре Делле-Витторие; их первый ужин; прогулка вдвоем. А вот они едят мороженое в баре, а потом оба смеются, потому что у Стэпа согнулся вафельный рожок, и мороженое шмякнулось на прилавок. Фотография на мотоцикле, сделанная тайком с его зеркальца; одно селфи на проспекте Франции, другое – на мосту на закате, третье – на фоне висячих замков, еще одно – на рассвете какого-то дня на том таком диком и пустынном пляже Мальдивских островов. Потом песня Лигабуэ совмещается со словами песни «Гордость и достоинство» Лучио Баттисти: «Без тебя, уже без корней… Сколько еще дней впереди, и все их надо потратить…», воспоминания обо всем времени, проведенном вместе… «Я чувствую себя пустым мешком, брошенной вещью…» «Да, такой и я себя чувствовала, Стэп. Ни одна песня никогда не была точнее и уместнее, и даже музыка передает душераздирающую боль от ощущения пустоты вместо любви». Слезы безмолвно начинают стекать по ее щекам, одна за другой, пока она сидит перед этим темным экраном, в освещенном зале, на великолепной террасе над крышами Рима. Но эта красота не может сгладить боль. «Нет, не могу», – думает Джин. Потом на темном экране ноутбука появляется ее отражение. А за ним – Стэп:

– Привет, Джин. Твоя боль меня мучает. Я сейчас на тебя смотрю и стыжусь еще больше. Я бы никогда больше не захотел совершать того, что сделал, я бы вернулся назад и уничтожил бы то, что было, но это невозможно. Только ты можешь это сделать, если хочешь: стоит только тебе улыбнуться и оставить все эти страдания в прошлом. Прошу тебя, подари мне еще один шанс. Клянусь тебе, такого больше никогда не повторится.

Стэп разводит руками, потом закрывает глаза и ждет, что так или иначе судьба свершится, и что-нибудь произойдет. Он слышит звук отодвигаемого стула и тогда еще сильнее зажмуривает глаза, делает глубокий вдох и ждет. И наконец чувствует, как она крепко, от души его обнимает. Стэп открывает глаза. Джин у его груди. Он немного отклоняется и улыбается ей.

– Я спрашиваю себя, почему я так сильно тебя люблю, но не нахожу никакого ответа. Единственное, что я знаю – это то, что ты невероятно красивый.

И они страстно целуются. Из другого конца ресторана, из-за стеклянной двери официант и шеф-повар наблюдают эту сцену.

– Ну вот, – вздыхает повар, – можно подавать ужин.

Но официант продолжает улыбаться и радоваться счастливому концу этого странного фильма.

– Эй, давай, пошевеливайся, иди в зал, узнай, какое вино они хотят! – ругает его шеф-повар и возвращается на кухню, чтобы завершить приготовление блюд «меню для Джин».

Чуть позже. За большими окнами темно-синее небо освещено несколькими дальними звездами.

– Какое чудесное место… Какой отсюда вид, – говорит Джин. Стэп улыбается и ставит бутылку траминера в ведерко со льдом.

– Да, изумительный.

– Но как ты это сделал?

– Забронировал? Просто позвонил, проще простого.

– Дурак! Я имею в виду, забронировал его только для нас.

– Хочешь честно? Я и сам не понимаю. Думаю, они узнали о нашем романе и потому сжалились надо мной.

Джин фыркает:

– Неужели ты не можешь говорить серьезно хотя бы раз?

– Ну хорошо. Они задолжали одну услугу Полло, так что я воспользовался этой, если можно сказать, любезностью… И все-таки, эх, они заставили меня заплатить за ужин!

– Ну и скотина же ты!

– Ну извини, ты же сама меня спросила. Или я не должен был тебе этого говорить?

– Мог бы и умолчать.

– Ну уж нет. Ты должна знать, что я пытался вновь завоевать тебя во всем и для всего. И совсем не только благодаря любезности Полло.

– Наверняка у твоего друга были должники по всему Риму.

– Да, он много кому делал добро. Да и к тому же, хотя он был немного… такой, все относились к нему с симпатией.

– «Такой»? Какой такой? Что ты имеешь в виду?

– Такой, такой… такой Полло. Вот и все.

Джин кивает и пробует кусочек сибаса.

– Ммм, пальчики оближешь. «Меню для Джин» – такая вкуснятина!

– Это да.

– Шеф-повар просто гений.

– Да, правда.

Джин смотрит на Стэпа, и внезапно ее настроение меняется.

– Так ты уже был здесь с какой-то другой?

Стэп становится серьезным.

– Нет, никогда.

Джин снова на него пристально смотрит.

– Я говорю правду.

Она успокаивается и снова берется за еду, но потом вдруг снова перестает, словно о чем-то вспомнила.

– Поклянись, что больше никогда не придешь сюда с другой.

Стэп берет салфетку, вытирает губы, поднимает обе руки и скрещивает указательные пальцы около рта.

– Кляну… – начинает он.

– Да, да, клянется он всеми святыми! Нет, давай серьезно, ты должен сказать это серьезно.

– Ладно.

Тогда он поднимает правую руку к лицу – ладонью к себе и тыльной стороной к ней.

– Клянусь, что больше никогда не приду сюда в «Мирабелле» ни с какой другой… – и добавляет: —…кроме тебя. И надеюсь, для того, чтобы отпраздновать что-то хорошее, а не для того, чтобы заслужить прощение.

– Хорошо, я согласна.

Ее лицо светлеет: похоже, у нее не осталось никаких опасений.

В тишине этого прекрасного зала – только они вдвоем. Не слышно никаких звуков, кроме песни «Взгляд любви» Берта Бакарака.

Не поднимая глаз от тарелки, Джин говорит ему тихо и таким тоном, который почти не кажется ее собственным.

– Не знаю, как ты убедил мою мать, и тем более не знаю, как ты убедил меня. Но прошу тебя, не заставляй меня больше страдать. Иначе я просто умру. Если ты не уверен, что сможешь, то тогда встань прямо сейчас и уйди, прошу тебя.

Стэп смотрит на нее: она все еще не поднимает взгляда от тарелки. Он немного молчит, и вдруг ему, как никогда, становится стыдно за то, что случилось.

– Джин, прости меня, серьезно, больше такого не произойдет, клянусь тебе.

Он берет ее за руку, и тогда Джин поднимает глаза и улыбается ему. Кажется, что теперь она уже не сомневается и успокоилась, наконец-то успокоилась, и они продолжают есть, часто переглядываясь и иногда улыбаясь друг другу, хотя и немного смущенно.

Потом Джин внезапно любопытствует в последний раз.

– Извини, а если бы я не согласилась тебя простить, то за весь этот ужин заплатила бы я?

– Боюсь, что так.

– Тогда хорошо, что ты остался! Я ушла из дома без денег.

 

25

Ворота автоматически открываются, и я въезжаю во двор на своем «смарте». Я живу в районе Камиллучча, в небольшом коттедже внутри квартала. Сад освещен. Выходя из машины, вижу, что посаженные вдоль фасада жасмин, белые розы и бугенвиллеи разрослись так пышно, что заполонили почти весь дворик.

В окнах первого этажа я вижу гостиную и кухню, две единственные комнаты, в которых горит свет. Быстро поднимаюсь по лестнице, открываю дверь и слышу ее голос:

– Это ты, любимый?

– Да, я пришел.

Ключи от машины и дома кладу на столик в прихожей, снимаю куртку и вижу Джин. Она улыбается и как всегда светится, жизнерадостная и веселая. Она меня крепко обнимает.

– А вот и ты! Как здорово! Наконец-то ты вернулся! Давай-ка, присядь здесь, я должна тебе показать одну вещь. – Она исчезает на кухне, но продолжает говорить со мной издалека: – Ну как там все прошло в тренажерном зале?

– Хорошо. Как я тебе говорил по телефону, один парень попытался меня завалить, но у него ничего не вышло. Как видишь, я цел и невредим.

– А на работе?

– Все в порядке.

Запускаю на айфоне попурри из джазовой музыки и сажусь на диван посреди гостиной.

Я не буду рассказывать ей о том, что случилось; о том, как были подписаны договоры. Не буду рассказывать и о секретарше, ее сговоре с Баби; о том, с каким абсолютным спокойствием я пошел на эту выставку; каким невероятным сюрпризом была встреча с ней – настолько, что пришлось поверить в шутки судьбы, в то, как курьезна жизнь. А потом обнаружить, что все это было подстроено, что люди вламываются в твою жизнь и уходят из нее, не спрашивая разрешения, без стука. Люди? Нет, она. Та, что когда-то вдруг исчезла, не предупредив, теперь пришла, чтобы поздороваться и сообщить мне новость: так, ничего особенного, ага: «Знаешь, а у тебя есть сын…»

– Вот твое пиво.

Джин прерывает мои беспокойные мысли, появившись передо мной с бутылкой «Бада» и стаканом, но я пью прямо из бутылки.

– Некоторые привычки ты никогда не меняешь…

Я киваю и делаю другой глоток, еще больше. Чувствую себя виноватым, и, в довершение ко всему, Джин проявляет странное любопытство.

– Но что же произошло на работе? Расскажешь мне? У тебя по телефону был такой странный голос.

Я смотрю на нее, и на мгновение мне приходит в голову мысль, что было бы неплохо ей все рассказать. Но вместо этого я улыбаюсь и всего лишь отвечаю:

– Да ну, ничего особенного.

И я думаю о том, что люди часто слышат эти слова – «Да ну, ничего особенного», – но за ними стоит целый мир, куча разных вещей, которых к тому же просто не могло быть. Между тем, что я думаю сказать Джин, и тем, что я ей действительно скажу, пролегает бездна, которую я заполняю своей улыбкой. Да, я улыбаюсь как можно беспечнее, чтобы не показывать ей, что моя жизнь необратимо изменилась. Да и, пожалуй, ее тоже.

– Ну как, ты готов? – весело дразнит она меня. – Тебе придется принять кое-какие решения. И если ты умный, проницательный и решительный на работе, то и здесь ты должен быть таким же.

– А кто тебе сказал, что на работе я такой?

– У меня свои осведомители.

Надеюсь, что не секретарша. Меня разбирает смех.

– Ах, ну да, Джорджо. Но у него обо мне прекрасное мнение, которое, уж не знаю, почему, изменилось.

– Думаешь, он голубой?

Похоже, Джин по-настоящему встревожена.

– Да нет, я пошутил!

– Тогда ладно. А теперь подожди здесь.

Не успеваю я сделать еще один глоток пива, как Джин возвращается с несколькими буклетами.

– Ну вот. В те дни, пока я была у родителей, я собрала все материалы. Сейчас я их тебе покажу. – И она кладет каталоги на низенький стол перед нами. – Итак… – Она смотрит на меня с огромным удовлетворением. – С чего мне начать, как ты хочешь?

– Еще с одного пива! – Я встаю и иду на кухню. – Тебе чего-нибудь принести?

– Да, колу «зеро», спасибо.

Я возвращаюсь к ней со стаканом с долькой лимона и двумя бутылками – ее колой «зеро» и моим «Бадом» – пивом, которое мне ужасно нравится.

– Ого, да здесь же три четверти литра!

– Мне хочется пить, я как следует пропотел в тренажерном зале.

Я не говорю ей правду. Мне нужно расслабиться, отвлечься. Делаю большой глоток и слушаю, что она говорит.

– Так вот: ресторан – вот этот, на берегу озера. Посмотри, как красиво здесь все освещено. – И она показывает мне фотографию виллы с большим ухоженным садом и вариантами размещения фуршета и гостей как внутри, так и снаружи. – А вот здесь могли бы разместиться музыканты. – Она достает айпад. – Что скажешь про Франки с группой «Кантина»? Они играют чудесную музыку из семидесятых и восьмидесятых годов, а еще песни Тициано Ферро, Бейонсе, Джастина Тимберлейка…

Я утвердительно киваю, почти по-идиотски, потому что все больше думаю, что мне следовало бы рассказать ей все. Как я могу жениться, не поделившись тем, что со мной только что произошло?

Джин продолжает показывать мне, что она выбрала.

– Что касается бонбоньерок, то в конце концов я решила, что мне нравятся акварели с видами Рима – те, которые рисует художница, подруга Эле. Красивые, правда? А вот меню будет разнообразным… Кстати, в понедельник мы поедем все это пробовать с моими родителями. Ты же не забыл, правда?

Я киваю и говорю: «Да, конечно…», хотя, естественно, это совершенно вылетело у меня из головы.

А она продолжает рассказывать мне о деталях, наполненных любовью, об элементах того, что будет нашим самым прекрасным днем.

– Платье и прическу я не могу тебе показать, но ты даже не представляешь, как бы меня порадовал твой совет!

Она улыбается, целует меня и крепко обнимает. И мне кажется, что я сделал ей предложение совсем недавно, учитывая случившееся.

 

26

Мы занимаемся любовью при открытых окнах. Свет луны проникает в темноту комнаты и освещает Джин, местами ее обнажая. У нее чувственная, немного детская красота; коротко подстриженные волосы, нежные, но четко очерченные губы. Я смотрю на нее в полутьме; ее грудь омыта лунным светом.

– Что такое? Почему ты так смотришь?

– Ты чертовски красивая, сногсшибательная.

– А ты сногсшибательный врун! Ты это мне говоришь, чтобы я чувствовала себя красивой, но сам этому ни капельки не веришь.

– Да ну, перестань, ты мне безумно нравишься и знаешь это.

Тогда Джин подвигается ко мне поближе ко мне и шепчет мне на ухо:

– Возьми меня снова… Хочешь?

– Ужасно.

И я не заставляю себя упрашивать. Мне хотелось еще до того, как я услышал эти слова.

Позже мы стоим, обнявшись, вместе под душем, намыленные, понемногу утрачивая этот запах любви, но не желание, которое разгорается, как угли, при малейшем дуновении ветра. После, завернувшись в толстые халаты, мы пьем пиво, болтаем о работе, о возможных проектах, о поездках, которые предстоит сделать, о странах, которые предстоит узнать, об общих друзьях, о новых интрижках и оконченных романах.

– А мы? С нами-то что будет?

Джин смотрит мне в глаза с той же беспечностью, с какой она меня иногда очень страстно любит, не сдерживая криков.

– С нами-то что будет? – Она ждет моего ответа совсем недолго, улыбается мне и продолжает: – Прошло уже шесть лет, а я все еще возвращаюсь домой, оставляя тут тебя одного. И это происходит каждый раз. Часто. И если, с одной стороны, мне в этих свиданиях нравится все, то, с другой стороны, мне не нравится всякий раз тебя покидать. Знаешь, что я подумала? Мне кажется нелепым терять все это время.

Она сбрасывает халат на пол, остается голой, делает большой глоток пива, улыбается мне, потом ставит стакан на столик рядом и идет за одеждой, совершенно не стесняясь. Наклоняется, собирает ее и одевается, прикрывая свою наготу и одновременно с этим сообщает мне о своем решении.

– Если до конца месяца ты не сделаешь мне предложения – как полагается, с кольцом, – то я тебя брошу!

Я начинаю смеяться.

– Ты наконец-то работаешь, снимаешь этот красивый дом, у нас будет все хорошо, мы могли бы создать семью…

– Да, но…

– Ну вот видишь? «Но…» Мне не нравится это «но». Ты бьешь всех, но боишься самых простых вещей.

Джин говорит это с иронией и даже слегка язвительно. Одним словом, она входит во вкус.

– Извини, но деньгами, которые ты заработал, ты можешь заплатить одному из тех, как ты их называешь, литературных негров, и пусть он тебе напишет любовное признание. А потом сходишь к моим родителям и попытаешься их убедить.

– И что дальше?

– Прости, но ты же убедил мою мать сняться в ролике, чтобы заставить меня вернуться к тебе! А теперь ты не хочешь выступить перед ними обоими с трогательной речью, чтобы они узнали, что ты хочешь жениться на их дочери?

– Ну да, конечно, это правильно…

Джин награждает меня легкой улыбкой, но потом становится серьезной.

– Смотри, я не шучу; у тебя есть месяц, иначе мы расстанемся.

– А как же наша любовь? Эти чудесные моменты? Ты бы от всего этого отреклась?

Джин берет сумку.

– Нет, я, пожалуй, время от времени бы с тобой встречалась. Трахаешься-то ты хорошо, но это не означает, что ты меня достаточно любишь.

Я собираюсь встать с постели и собраться, но Джин останавливает меня жестом.

– Не беспокойся… Я возьму такси.

И, не попрощавшись, выходит из комнаты, оставляя меня одного. Я смотрю на эту закрытую дверь и все еще слышу эхо в невероятной пустоте. Как один вечер, так хорошо начавшийся, казавшийся идеальным, романтическим и забавным, может внезапно принять такой оборот? И ведь магию не нарушала неудачная фраза, неуместное слово, обнаруженное сообщение, неожиданный звонок или какие-нибудь другие внешние обстоятельства. Я никак не мог этого понять. Или женщины все такие? Да и с Баби у меня однажды случилось. Мне хочется рассмеяться; ведь если бы Джин все еще была здесь и догадалась бы, о чем я думаю… Даже не могу себе представить, какой новый оборот мог бы принять тогда этот вечер!

И вот я оказываюсь в одиночестве, чтобы разобраться в своей жизни, выпить еще одну бутылку пива. Я смотрю на пасмурное небо, теряюсь среди этих туч и высматриваю луну или хотя бы звезду – что-нибудь, что бы так или иначе указало мне, какой нужно сделать выбор. Тогда непонятно почему – без четкого замысла, без определенной причины – мне вспоминается такое видео. На нем – мои родители, в один из их счастливых дней в небольшой мансарде около Мульвиева моста, на улице Мамбретти. Я тоже там, иду, прижимаясь к стене, прилагая усилие, чтобы не упасть. Моя мать изумительно красива, мой отец, как всегда, улыбается. Там же и мой брат Паоло: он уже умеет ходить и одет безупречно: с тех пор он одевается так всегда. Я вспоминаю всего лишь запись на видеокассете, которую видел уже давным-давно, но этот миг общего счастья производит мощное впечатление. Тогда все работало, каждый делал то, что должен был делать, все были довольны, и каждый доверял остальным. В детстве мы доверяем людям, а когда вырастаем, нужно иметь мужество, чтобы это доверие не утратить. А я? Смогу ли я не подвести Джин? Удастся ли мне сдержать такое важное обещание? При одной только мысли об этом я отставляю в сторону бутылку пива. Я ставлю ее туда, на подоконник, беру стакан и наливаю в него ром – «Джон Балли сельский белый». Для серьезного выбора и напиток должен быть серьезным. Поставив стакан, я ощущаю вкус рома. Он обжигает – крепкий и сухой, – но у него приятное послевкусие с нотками имбиря. И вот я начинаю искать выход, который был бы больше решением, чем проблемой. Инстинктивно захожу в Интернет и, как бы абсурдно это ни звучало, пытаюсь найти текст, который можно было бы использовать в качестве предложения руки и сердца. Невероятно, что я, Стэп, готовый сделать этот шаг, искал бы помощи! В Сети есть все, но мой взгляд падает на эти слова: «Брак – это прекрасно. Это чудесно – найти такого уникального человека, который будет надоедать тебе всю жизнь!» За такую фразу Джин избила бы меня, как в тот раз, на ринге, если не сильнее. Потом нахожу видео флешмоба, в котором все самые близкие друзья будущего супруга поют девушке отрывок из песни, чтобы она поняла, как сильно он ее любит. В конце появляется он и, встав на колени, дарит ей кольцо. Что ж, неплохо, есть только одна маленькая проблема: мои друзья. Представьте себе кого-нибудь вроде Сицилийца, Хука или Банни, парней с мышцами, высоким уровнем тестостерона и хулиганским образом жизни за плечами. Ну и как они будут петь нежную песню о любви? Нет, лучше поискать что-нибудь еще: «Пойти в ресторан, и пусть она найдет кольцо под тарелкой». Банально! Боже мой, сколько раз такое уже видели! Я нахожу и другие решения, но все они неубедительны. Делаю еще один глоток рома и включаю телевизор. Большой палец, которым я автоматически щелкаю по пульту, внезапно останавливается, когда я вижу сцену из фильма, который кажется мне знакомым. Ну точно, он ей даже понравился. И как я не подумал об этом раньше?

И тогда происходит то же, что и тогда, когда заканчиваешь собирать пазл – когда последние фрагменты сложнейшего рисунка вдруг очень легко встают, куда нужно. Все мои взаимосвязанные рассуждения вдруг складываются в четкую последовательность. Я наливаю себе кофе и беру несколько листов бумаги: лучше разработать план до того, как вдохновение иссякнет.

 

27

На следующий день Джин продолжает упорствовать и не дает о себе знать. Может, она ждет моего звонка, цветов или даже решения… Но я весь день стараюсь получше подготовить мой сюрприз.

Утром Джин выходит из дома, жутко опаздывая.

– Джин? – окликает ее какой-то господин возле черного «мерседеса».

– Да. Но только учтите, что я страшно опаздываю, так что давайте быстрее или поговорите с моей мамой, потому что она всегда кого-то или чего-то ждет, понятно? Ума не приложу, как моя мама может вежливо отвечать даже тем, кто звонит ей по выходным и предлагает новый тариф для мобильного, хотя она им почти не пользуется. – Джин смотрит на него внимательней. – Извините, я вам рассказываю все эти вещи из моей жизни… Которые, во-первых, личные, и, во-вторых, могу себе представить, совершенно вас не интересуют. – Потом Джин смотрит на него в упор и подбоченивается. – Короче говоря, можно узнать, что вам нужно?

– Меня предупреждали, что вы отреагируете именно так, если не хуже. Это для вас. – И господин в элегантной униформе протягивает ей записку.

Джин с любопытством ее открывает, уже кое-что заподозрив.

«Милая, мне жаль, что в тот день ты ушла после того, как мы так чудесно занимались любовью, и больше мне не звонила. Ты, как всегда, упрямая».

Джин прикрывает листок рукой.

– Вы же не читали эту записку, правда?

– Еще чего не хватало.

«Ну и дурацкий же я задала вопрос, – думает Джин. – Если бы он ее прочел, то ничего бы мне не сказал». Она продолжает читать:

«Надеюсь, что это было чудесно и для тебя. Так вот, я понял, что у тебя сильный стресс, и потому я решил подарить тебе этот день исполнения всех твоих желаний. Делай, что хочешь, езжай, куда хочешь, развлекайся и пользуйся этим любезным господином, который стоит перед тобой, как тебе угодно. В профессиональном смысле, имею в виду! Стэп».

«Даже не верится… Да ты просто красавчик, Стэп! И не только красавчик, а „Пятерка с плюсом”, как тебя называли совсем недавно!» – думает Джин.

– Хорошо, поехали!

Господин открывает дверцу машины, и Джин устраивается внутри – точь-в-точь, как великосветская дама.

– Ну и? Куда мне вас везти?

– В университет, пожалуйста. И побыстрее, а то я еще больше опоздаю!

– Отлично. Приложу все усилия.

– Прекрасно. Тогда поверните там и поезжайте по вон тому переулку: так мы объедем светофоры. А потом все время прямо по бульвару Льежа…

– Простите, но эта машина может проехать везде. Мы срежем путь, проехав через виллу Боргезе, и приедем раньше. Вот увидите, положитесь на меня.

– Ну хорошо, давайте сделаем так, как вы говорите.

Джин достает мобильник и пишет мне сообщение: «Дурак… Уж не знаю, восстановлюсь ли я полностью, но, во всяком случае, мне это нравится. Ты действительно сделал мне сюрприз, и я тебя люблю, хотя я и могла бы от всего отказаться».

Через пару секунд ей приходит мой ответ: «Я знаю, ты такая. Я тебя тоже люблю и ни от чего не отказываюсь. Развлекайся».

Джин смеется, надевает наушники и расслабляется, подпевая песне Мики «Relax». Она смотрит на город, мелькающий за окном.

«Да, ехать с шофером – одно удовольствие; от стресса не остается и следа. К тому же появилось больше времени на размышления. Каждое утро у меня было бы больше времени, хотя, с другой стороны, думать слишком много – вредно. Лучше делать это время от времени. Ладно, может стоит раз в месяц закатывать ему скандал? – думает Джин, грациозно выскакивая из машины. – Посмотрим».

– Когда вы освободитесь, я буду здесь, – говорит водитель.

Джин идет на кафедру правоведения, на лекции, а после них, как всегда, останавливается поболтать об автоматах и о конспектах со своей иногородней подругой Марией Линдой, которая просит ее подвезти.

– Ты на мопеде?

– Нет, на машине.

– Нашла место на парковке?

– В каком-то смысле. Давай сделаем так: я тебя подвезу, если не будешь задавать слишком много вопросов!

Мария Линда пожимает плечами:

– Ладно.

Но когда она подходит к черному «мерседесу» с элегантным шофером в темных очках, который галантно открывает перед ней дверцу, она не выдерживает.

– Нет уж, извини, но так нечестно! В такой ситуации просто невозможно не задавать вопросы!

– Садись и возьми себя в руки!

Не успевают они проехать и сотню метров, как Мария Линда, подвинувшись к Джин, шепчет ей на ухо:

– К тому же он просто обалденный, этот шофер! Черт возьми, все тебе!

Джин усмехается, а Мария Линда пытается настаивать:

– Давай или говори, или останови машину, и я выйду. Нет, правда, у меня больше нет сил терпеть, умираю от любопытства.

– Хорошо, все расскажу, ладно? Главное, чтобы ты не смеялась.

– Ни за что, клянусь! Но ты сама-то понимаешь, что ты противоречива до нелепости? Поменяла факультет, потому что с филологическим дипломом, по твоему мнению, ты не смогла принести пользу обществу. Потом ты как сумасшедшая изучаешь историю права на политическое убежище, ведешь себя совершенно по-левацки, ненавидишь мои фирменные кроссовки «Хоган», а потом я встречаю тебя около университета на черном «мерседесе» с шофером! Ты должна мне как минимум это объяснить.

– На днях я поссорилась со Стэпом, а утром получила этот сюрприз.

– Нет! Не верю! От моего не дождешься и розы, одни только унылые эсэмэски, да еще и с орфографическими ошибками! Черт побери, как несправедлива жизнь!

Вскоре они подъезжают к дому Марии Линды, которая, прежде чем выйти из машины, советует Джин:

– Ссорься с ним каждый день: тогда ты сможешь меня подвозить, особенно когда у нас экзамены, от души советую: так мы доедем спокойней!

Джин смеется и прощается с ней.

– Куда поедем? – спрашивает шофер.

– Извините, если сегодня утром я вела себя немного агрессивно…

– Не волнуйтесь, меня предупредили.

– Но я даже не спросила, как вас зовут.

– Эрнесто. Так куда вас везти, Джин?

– Домой. Спасибо.

Машина быстро набирает скорость и несется по улицам. Когда они подъезжают к дому, Джин смотрит на себя в зеркальце и улыбается. Да, день оказался просто отличным.

– Можете уезжать, Эрнесто. И спасибо за все.

– Не за что, но мне заплатили до позднего вечера. Так что вам не мешало бы воспользоваться.

– Отлично, тогда я сейчас зайду домой, быстренько перекушу, и мы поедем дальше.

– Прекрасно.

– Хотите, я вам что-нибудь принесу?

– Нет, спасибо, не беспокойтесь.

– Что ж, как хотите.

Джин выходит из машины как раз тогда, когда к дому подходит ее отец со своим сослуживцем.

– Привет, папа. Привет, Джанни.

– Привет, Джин.

– Увидимся дома, папа, – бросает Джин и исчезает в подъезде. Джанни, заинтригованный, смотрит на Габриэле.

– Разве у твоей дочери есть шофер?

– Да что ты! Она еще даже не получила диплом.

Джанни качает головой.

– И не говори. Мой сын Томмазо не учится, другой, Пьетро, думает разбогатеть на компьютерных играх и целый день проводит перед приставкой. Знаешь, что он говорит? «Папа, Цукерберг делал так же!» Понимаешь, во всем виноват тот, кто придумал Фейсбук: потому-то они ничего и не делают. Кадрят по Интернету девушек, весь день сидят в чатах. Единственный предмет, в котором они по-настоящему подкованы – это футбол. Они хорошо знают даже самых малоизвестных игроков из команд других стран.

– Вот увидишь, с возрастом они изменятся, – пытается ободрить его Габриэле, думая о том, как же ему повезло, что у него дочь.

– Будем надеяться, что так оно и будет.

Сослуживцы прощаются, и, едва войдя в дом, отец Джин разводит руками.

– Я рассчитываю на убедительное объяснение… или на выигрыш в Супереналотто.

– Ну ладно, папа, дело в том, что это придумал мой парень, – отвечает Джин и смущенно смеется.

– Да, в тот раз он заставил мою жену, твою мать, сыграть роль в каком-то дурацком ролике… А теперь у моей дочери неизвестно по какой причине появился шофер!

– Да нет, просто мы поссорились, и он решил извиниться таким образом.

Тут входит мать.

– А вот и наша актриса!

– Да-да, давайте сядем за стол, так будет лучше.

Отец кладет салфетку на колени.

– Что ж, теперь время от времени надо будет с ним ссориться и мне… Может, перепадет что-то хорошее.

Джин давится.

– Нет, папа, лучше не надо, он не всегда такой любезный.

– А… ну ладно. Давайте лучше поедим.

Джин и ее мать обмениваются заговорщическими взглядами. Франческа начинает есть, и ненадолго ее посещает сомнение. «Надеюсь, я сыграла роль ради правого дела», – думает она.

Джин выходит из дома, шофер открывает перед ней дверцу.

– А вот и я! Мне нужно съездить на студию «Де Паолис», на пробы.

– Разумеется, без проблем. В это время дорога должна быть не очень загружена.

– Тем лучше!

Джин достает телефон и набирает сообщение:

«Что делаешь? Ты где?»

«Работаю и думаю о тебе», – отвечает Стэп.

«Ну да… Баттисти для бедняков! Давай, скажи правду!»

«Думаю о тебе и работаю».

«Поняла, у тебя дела. Жаль. Я-то надеялась, что после проб на студии „Де Паолис“ мы с тобой сможем отпустить шофера и воспользоваться машиной сами, и тогда ты точно будешь прощен… Только нужно было арендовать машину, как в кино, с тонированной перегородкой, которая поднимается и отделяет пассажиров от водителя. Не знаю, понял ли ты меня. Этот, как мне кажется, немного вуайерист».

«Ты серьезно?!»

«Да нет, шучу. Созвонимся вечером. И еще раз спасибо за этот чудесный сюрприз».

«Да ну, не за что».

И Джин достает сценарий с шутливыми репликами, которые ей предстоит произнести.

А вот Стэп не убирает мобильник и, прежде чем выйти из своего офиса, отправляет эсэмэску Эрнесто:

«Выезжаю. Встретимся там».

Эрнесто слышит, как его телефон вибрирует, незаметно для Джин смотрит на него, читает сообщение Стэпа, а потом, описывая дугу, поворачивает, паркуя машину около студии «Де Паолис».

– Вот мы и приехали. Как называется организация?

– «Italian movie».

– Отлично.

Эрнесто опускает стекло и обращается к охраннику:

– Извините, а как проехать к «Italian movie»?

– Дальше и направо, к Театру-7.

– Спасибо.

Охранник поднимает шлагбаум, Эрнесто едет в нужном направлении, пока не останавливается перед Театром-7.

Джин выходит из машины.

– Я вернусь, как только закончу.

– Хорошо. Ни пуха, ни пера. Так говорят?

– Ничего, иногда и жаргон уместен… Так что к черту!

И она идет ко входу в театр.

Проходит мимо двух парней, один из которых говорит:

– Видел, какая цыпочка?

– Хорошенькая. Разве ты ее не узнал? Она же из «Места под солнцем»!

– Да ну? Неужели это она?

– А ты не видел, что она приехала с шофером?

– Да, точно. Неужели эти, из «Italian movie», загребают себе все деньги?

– Похоже на то.

Джин смеется и входит в Театр-7, на пробы. Вскоре она возвращается к машине. Эрнесто открывает ей дверцу.

– Все в порядке? Можем ехать?

– Да, спасибо, ждать не надо. Здесь снимают рекламу. Никогда не понятно, понравилось ли им. Здесь совсем не так, как когда готовишь текст для театра или для кино, и когда можно догадаться, что думает режиссер – берет он тебя или нет. Вообще-то режиссеры решают все сами, но, по крайней мере, можно о чем-нибудь догадаться. Возвращаемся домой.

Эрнесто снова заводит машину, и они отъезжают от студии «Де Паолис».

– Во всяком случае, спасибо, на сегодня я сделала все. Я уже даже не знаю, куда бы мне на ней еще поехать, серьезно…

– Вы уверены?

– Конечно! Вы были очень любезны, и это был поистине необычный день.

Тогда Эрнесто ей улыбается и достает из бардачка какой-то конверт.

– Это для вас.

Заинтригованная Джин сразу же его открывает. Внутри – еще один конверт и коротенькое письмо:

«Хотел бы я быть там и увидеть, какое у тебя будет выражение лица… Но я хотел бы быть там не только поэтому. Я доволен, потому что думаю, что ты провела прекрасный день, и я хотел бы его завершить наилучшим образом. В этом конверте есть кое-что для тебя».

И Джин, еще более заинтригованная, открывает маленький конверт, в котором лежит айпод и еще одна записка: «Каждый из этих треков станет для тебя подсказкой».

Джин надевает наушники и нажимает play. На фоне мелодии песни «Даже море» группы «Неграмаро» она слышит голос Стэпа:

«Ага, ты этого не ожидала, правда? Видишь, к чему может привести одна твоя вспышка? Когда-то я прочитал фразу: „Любовь делает обычных людей необычными”. Нам стоило бы заменить ее такой: „Джин и ее выходки делают необычными всякого!” Сейчас ты, может, будешь смеяться, и я счастлив. Помни, что когда шофер остановится, ты должна включить вторую композицию». Это песня Эроса Рамаццотти. «Нет никого красивее, ты лучше всех». Джин заливисто смеется. Сколько раз она пела ему эту песню, подражая Эросу Рамаццотти и имитируя гнусавый голос; она приплясывала перед ним в одной своей голубой рубашке и с пустой бутылкой из-под пива вместо микрофона.

«Спасибо, что ты есть». Это ее любимая песня. Джин вспоминает множество подробностей ее романа со Стэпом: они, таинственным образом исчезнувшие, поднимаются из глубины памяти и внезапно возникают снова, заставляя ее понять, как сильно она влюблена.

Следуя указаниям, Джин включает вторую композицию – песню Брюса Спрингстина «Рожденный в США».

И, словно аудиогид, Стэп начинает рассказывать: «Здесь мы познакомились, здесь увидели друг друга в первый раз…» Тогда машина стояла на заправке на проспекте Франции. «Ты крала мой бензин, будто пыталась надуть кого-то постороннего. Ты заставила меня поверить, что это чистая случайность, что судьба заставила нас встретиться. И только потом я понял, что все было подстроено…» Джин вспоминает о своем плане, о тех двух годах, которые она прожила, думая о нем, сбежавшем в Америку. Потом – известие о его возвращении, попытки с ним встретиться – до тех пор, пока не получилось столкнуться лицом к лицу, в тот вечер. Машина снова трогается в путь, несколько раз останавливается, и всякий раз звучит новая композиция.

«Здесь я оставил тебя в машине, перелез через решетку Ботанического сада и принес тебе дикую орхидею, помнишь? К сожалению, на Капитолийскую площадь я тебя отвести не могу, а вот на Форум – да. В нише руин была скамейка, на которой мы занимались любовью». Джин переполняют чувства: перед ее глазами проплывают образы стольких дней, проведенных с ним; они узнавали друг друга все лучше и лучше, пока не слились воедино, как она ему однажды сказала.

«Ты всегда во мне…» – прошептала ему она. И Стэп, у которого всегда наготове шутки, ответил: «Хорошо бы!» Тут Джин его толкнула, крикнув: «Не в этом смысле! Дурак, ну какой же ты дурак».

Машина внезапно останавливается. Композиция номер семь. Но на этой улице нет ничего знакомого. Джин велит шоферу ехать дальше.

«Ага, ты, наверное, спросишь, что мы тут делали, что здесь произошло. Или, может, разозлишься, потому что подумаешь, что я что-то перепутал». Слышно, как Стэп смеется. «Нет, это не так. Скажи Эрнесто: „Я Джин, я упрямая, и я его любила!”». Джин со смехом повторяет эти слова шоферу. Эрнесто кивает и передает ей какой-то мешочек. «Ну вот, а теперь, если мешочек у тебя в руках, выйди из машины». И Джин в точности исполняет то, что говорит голос Стэпа. «Теперь открой его, там брелок с ключами, видишь? Так вот: красный ключ – от ворот дома номер четырнадцать». Джин оглядывается. Прямо перед ней – именно четырнадцатый номер. «Ну вот, а теперь иди. Так, молодец». Джин улыбается и останавливается перед дверью подъезда. «Этим ключом ты можешь открыть дверь. Вот, ты уже, наверное, там… Теперь поднимись на первый этаж и остановись». Джин доходит до лестничной площадки и осматривается.

«Ты, наверное, уже пришла. Теперь возьми синий ключ и открой им ту дверь, которая побольше».

Джин входит в квартиру. Она совершенно пуста, если не считать маленького стола посреди комнаты.

«Помнишь его? Мы купили его вместе, в Кампаньяно. Мы шутили и смеялись, и ты сказала: „С него начнется наш дом”. Пока здесь только цветы, но мне кажется, что это отличное начало, не правда ли?» И тут начинает звучать песня Элвиса Костелло «Она».

Однажды в кино, услышав ее, Джин ему сказала: «Вот, если захочешь меня растрогать, включи ее. Это будет наверняка!»

И Стэп, естественно, этого не забыл. От этой музыки Джин приходит в волнение и начинает плакать. Кто-то нежно обнимает ее сзади, она слегка вздрагивает, но потом оборачивается. Это он – красивый, дерзкий, но тоже взволнованный. Джин снимает наушники.

– Черт, какой же ты дурак, ты меня снова надул. И я плачу, как последняя дура! Клянусь, что больше никогда не устрою тебе скандала!

Стэп улыбается, потом наклоняется к ней и достает из кармана маленькую коробочку.

– Гарантирую, что нам придется нелегко, и в какой-то момент один из нас или мы оба захотим с этим покончить. Но я точно знаю и то, что если не попрошу тебя стать моей, то буду сожалеть об этом всю жизнь, потому что чувствую, что ты моя единственная.

Он открывает коробочку, показывая ей восхитительное кольцо, и смотрит ей в глаза.

– Джин, хочешь выйти за меня замуж?

Джин прижимает его к себе, кричит как сумасшедшая: «Дааааа!» – и страстно его целует. Когда они размыкают объятия, Стэп надевает ей кольцо на палец. Джин смотрит на него; ее глаза полны слез, она волнуется, она в смятении.

– Оно прекрасно…

– Это ты прекрасна…

И они снова целуются.

Потом Джин отходит в сторону.

– Эге… А вот эти слова я уже слышала…

– «Если ты сбежишь, я на тебе женюсь»: они тебе так понравились!

– Да ты повторюшка!

– С тобой я хочу, чтобы все было наверняка.

И они снова целуются.

 

28

И теперь я смотрю, как Джин ходит по дому – по этому самому дому, на который я взял ссуду, думая, что совершаю большой шаг, но мне бы никогда и в голову не пришло, что это будет такой шаг. Что же заставило меня так внезапно принять решение? Явно не ее выходка. Вспоминая о ней, я улыбаюсь. Джин красивая, улыбчивая, всегда жизнерадостная, при этом страдает и любит меня. Она единственная в своем роде, особенная. Может, я сделал ей предложение из страха ее потерять? Из страха больше не найти такого совершенного человека. Но разве совершенство – причина любви? Если бы сейчас здесь был Полло и сидел бы со мной на этом диване, что бы он мне сказал? «Эй, Стэп, да о чем ты говоришь? Разве это нормально, чтобы такой человек, как ты, пускался в мещанские рассуждения? Итак, первое: женщины приходят и уходят, а друзья остаются. Ну хорошо, я ушел…» – Да, он бы долго меня поддразнивал. – «Черт, ну ты же Стэп, вспомни об этом!» Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь по-настоящему, чтобы я мог внимательно выслушать его слова, потому что, несмотря на то что его уже нет, он по-прежнему единственный, кто знает меня лучше всех. – «Ну так что? Продолжай». – «А что я должен тебе сказать? Я бы никогда не подумал, что когда-нибудь ты возьмешь ссуду, купишь дом, да не где-нибудь, а в районе Камиллучча, придумаешь кучу сюрпризов, чтобы сделать предложение девушке. Если бы мне такое сказали, я бы никогда не поверил, клянусь тебе. Однако что вышло, то вышло, значит, я уже не могу спорить, ты застал меня врасплох. И это ты, который любил драки, теперь полюбил брак? Ну и ну! Но если я должен понять, почему ты так поступил, вернее, почему поступаешь так… Потому что у тебя пока еще есть время, и ты это знаешь, правда? В общем, у меня нет четкого объяснения. Я лишь знаю, что на такой шаг решаются, когда любят человека. Не думаю, что могут быть другие причины. И поэтому я спрашиваю тебя: „А любишь ли ты Джин?”».

И я смотрю на пустое место на диване и последний гипотетический вопрос моего друга все еще звучит у меня ушах:

«А любишь ли ты Джин?»

Но Полло нет, никого нет. Есть только этот вопрос, звучащий без остановки:

«А любишь ли ты Джин?»

– Эй, что стряслось? – Она стоит рядом и весело смотрит на меня, с любопытством покачивая головой. – У тебя вид, будто ты увидел призрака!

Она и сама не знает, как близка к истине.

– Нет-нет, я думал.

– О чем ты думал? Ты казался таким сосредоточенным.

– О работе, о решениях, которые нужно принять…

– Хорошо, пойду на кухню. Я приготовила для тебя кое-что вкусненькое. Надеюсь, тебе понравится.

– А что?

– Это сюрприз… Потому что у меня есть сюрприз.

И, больше ничего не говоря, она исчезает.

– Хорошо, пойду в кабинет.

Я встаю с дивана и иду в самую дальнюю комнату. Мне нравится этот дом, я чувствую его своим. Он полон света, окружен зеленью и яркими бугенвиллеями. Это была идея Джорджо Ренци, это он убедил меня его купить: «Не упусти его. Это хорошее приобретение. А потом, если захочешь, перепродашь. Он принадлежит моему приятелю, который мне обязан».

Я хотел сделать Джин сюрприз, и поэтому ничего ей не сказал, но, едва его увидев, она сказала: «Улетно!» – так она говорит всегда, когда у нее нет слов от радости. «Это такой дом, который я выбрала бы для себя. Но раз ты выбрал его для нас, то он еще красивее».

Потом она бродила по комнатам: сначала – по гостиной с большим камином, потом по спальне с супружеским ложем, по гардеробной, ванной. И, наконец, по смотровой площадке, на которую попадаешь с веранды. Тогда она улыбнулась. «Он прекрасный. Он новый, и мы тоже чувствуем себя здесь по-новому…» Я посмотрел на нее, до конца не понимая, что она имеет в виду. Тогда она объяснила:

– Здесь нет ни одного воспоминания, которое могло бы отдалить тебя от меня. Мы сначала начинаем вместе.

И она меня обняла и крепко прижала к себе. Тогда я понял. Когда ты приносишь человеку много страданий, эта боль не уйдет никогда, этот шрам останется на сердце, как легкий листок, который, упав в октябре с большого дерева, навсегда останется на земле. Хочешь ты или нет, никакому ветру, никакому старательному дворнику уже больше никогда не удастся очистить это сердце.

Как и в тот день.

– Что такое? Что с тобой, любимая?

– Ничего.

– Как это ничего? Ты совершенно изменилась…

– Знаю, и тебе придется с этим смириться. Мы должны научиться жить вместе.

Так она мне ответила в тот раз, через несколько месяцев, сидя на диване, когда у нее внезапно изменилось выражение лица. За минуту до того мы смеялись, уже не помню над чем. Зато печаль этого взгляда я никогда не забуду.

И сегодня, накануне нашей свадьбы, в моей жизни снова появилась Баби. Она красивая, она женственная, она мать. Мать моего сына. Должна ли узнать об этом Джин? И что я почувствовал к Баби? Хочу ли я снова ее увидеть? Когда мы коснулись друг друга, я почувствовал ее кожу, ее запах, который остался все тем же – аромат духов «Карон», которые она не меняла с тех пор, с тех первых дней, с нашего первого поцелуя…

«А любишь ли ты Джин?» Полло снова вторгается в мои мысли, подстрекает меня. Ну вот, теперь это выглядит так, словно он сидит перед моим столом, играет моим ножом для бумаги; держит его в правой руке и постукивает им по ладони левой, и нож отскакивает то вверх, то вниз, как метроном. Полло мне улыбается и отсчитывает мое время. Потом он кладет нож на стол и разводит руками. «Только ты можешь знать». И исчезает так же внезапно, как появился. Оставляет меня одного, наедине с моими сомнениями, моими страхами, моей неуверенностью. Как я могу жениться именно сейчас, когда узнал, что у нас с Баби есть сын? Как мне рассказать об этом Джин? Но я знаю, что не могу не разделить с ней столь важную часть моей жизни. Как же я настолько усложнил свою жизнь?! Самое страшное, я даже не вижу выхода. С этими мыслями, выстроившимися в ряд, как неподвижные солдатики, я замечаю, как вожу мышкой, оживляя экран компьютера, а потом импульсивно набираю ее имя в поисковике Гугла и начинаю лихорадочный поиск до тех пор, пока не нахожу ее. Баби Джервази, ее фотографии на страничке Фейсбука. Доступ на ее страницу открыт всем, без ограничений приватности. Это меня задевает, но одновременно приносит мне странное удовольствие. На главной странице помещена фотография. Наша фотография, мост проспекта Франции, с надписью: «Я и ты… В трех метрах над уровнем неба». Словно она только и ждала, чтобы ее увидели, чтобы ее увидел я. Проверяю, когда завели эту страницу. Ровно шесть лет назад. Рассматриваю подборку фотографий, загруженных с мобильного, углубляюсь в прошлое… Это снимки с ее свадьбы, ее фотография в подвенечном платье, но фотографий мужа нигде нет. Смотрю внимательней. А, вот их совместное фото, но оно старое, почти размытое. Я вижу высокого стройного блондина. Но я его не узнаю. Никаких моих фотографий здесь нет, словно для нее никогда не было человека более далекого, чем я. Такого далекого и такого близкого. Вот фотографии Массимо. Он родился 18 июля. Вот Баби, в белой ночной рубашке, держит его на руках. Она еще в больничной палате, и у нее такое выражение лица, будто она этому еще не верит. Наверное, такие чувства испытывает женщина, ставшая матерью в первый раз. Это естественно, хотя и необычно. Я просматриваю фотографии одну за другой. Вот снимок со дня рождения Массимо; вот он играет с песком на море; вот он на карнавале в костюме Питера Пэна, вот он подбрасывает конфетти. Каждая фотография – как нож в сердце. У меня возникает желание увидеть его снова.

– Милый! Я тебя звала! Ты не слышал?

– Прости, нет.

– А что ты смотрел?

Я едва успеваю закрыть страничку, пока Джин ходит вокруг стола, что-то разыскивая.

– Ничего, я только что закончил разговаривать по скайпу насчет завтрашнего собрания. Все в порядке.

– Тогда пойдем к столу, а то все остынет.

– Да, конечно. Только помою руки, я быстро.

Я иду в ванную. Как только вхожу, закрываю дверь и останавливаюсь перед зеркалом. Вот я уже и лгу. Ставлю руки на раковину. У меня не хватает смелости посмотреть на себя в зеркало. Открываю кран с холодной водой и немного жду. Набираю воды в обе руки и несколько раз споласкиваю лицо. Закрываю кран, кладу полотенце на место и оглядываюсь. Сзади, в углу, стоит ваза с засушенными японскими цветами; на полу – весы, мой халат, шампунь и мыло в выемке душевой. Все идеально. Все в полном порядке, на своем месте, и это полная противоположность тому, что теперь происходит в моей жизни. Я выхожу из ванной и иду в столовую. По пути я вижу, как Джин зажигает свечи в центре стола. Окно открыто, на террасе горит свет. Ночь идеальна: небо ярко-синее, ждет наступления темноты. Джин подключает свой айфон к колонкам. Звучит джазовая композиция Джона Колтрейна «A Love Supreme».

– Тебе нравится, правда?

Ужасно нравится, и она это знает. Джин берет бутылку белого вина и ставит ее в середине стола. Протягивает мне штопор.

– О чем ты думаешь? О любви?

– Да, конечно.

Закрываю глаза, держа в руках бутылку.

«…О чем ты думаешь? О любви?»

Нет, я не в состоянии ни о чем думать, Джин, но ты, разумеется, не можешь себе этого представить. Так что я срезаю фольгу, защищающую пробку, потом открываю штопор, ввинчиваю в затычку металлическую спираль, закрепляю зажим на верхней части горлышка и начинаю выкручивать пробку. Потом закрепляю второй зажим и извлекаю ее целиком. Я нюхаю пробку, делаю это автоматически. Наливаю вино в бокалы, и, когда в него проникает немного воздуха, принюхиваюсь лучше и понимаю, что это изумительный совиньон, крепостью в двенадцать с половиной градусов. Я его пробую: температура тоже идеальная. Джин возвращается к столу с ведерком воды и льда.

– Ну вот! – Она мне улыбается. – Можем начинать.

Рядом с ней, на тележке, все блюда, которые она приготовила, так что ей не придется больше вставать.

– Давай выпьем… – Она берет в руку бокал, который я для нее только что наполнил, и сразу же находит слова, которые кажутся ей самыми уместными: – …за наше счастье.

И она смотрит мне в глаза.

– Хорошо, – тихо отвечаю я, но в душе у меня полная сумятица.

Джин немного отпивает из бокала с белым вином и ставит его рядом со своей тарелкой.

– Отличное, холодное, идеальное.

– Да.

– Но я не поняла. Может, я должна была его сначала поставить, а уже потом выпить? Некоторые так говорят, но я никогда не понимала, почему.

– Это правда. Странные легенды. Единственное, что я знаю наверняка – что при этом надо смотреть друг другу в глаза.

– Что мы и сделали.

Джин весело улыбается, а потом, ужасно обрадовавшись, решает описать мне меню вечера.

– Так вот, я приготовила тебе мидии с перцем. Взяла такие большие, испанские, сбрызнула их белым вином, лимонным соком и приправила разными травами. Далее: сырые лангусты для тебя и на пару для меня. И, наконец, соленый сибас с картофелем фри. Тебе нравится?

– Ты гениальная, Джин.

Я беру половник и собираюсь положить ей мидий.

– Нет-нет, мне не надо…

– Почему?

– В магазине их было мало, а я знаю, как они тебе нравятся.

– Ладно, спасибо, но одну-то я тебе попробовать разрешу.

Я чувствую себя виноватым и хотел бы начать свою исповедь прямо сейчас. Но как ей это сказать?

«Знаешь, у меня есть сын, но мы можем от этого и абстрагироваться».

Я ем мидию за мидией, я ненасытен, а она смеется – та, которой всегда хотелось, чтобы я ел медленнее, в этот вечер ничего не говорит: похоже, она позволяет мне все. Тогда я вытираю рот, выпиваю немного вина, снова наполняю бокал и опять пью. Но я должен сказать ей, должен.

– Они тебе нравятся?

– Ужасно, серьезно. Спасибо.

Я смотрю ей в глаза и понимаю, что бы я сейчас ни сказал, это все разрушит. Хрустальный сервиз, падающий на пол вместе с буфетом, – вот каким был бы гул ее разбивающегося сердца. К тому же я еще должен кое-что понять сам. Так что я ей улыбаюсь.

– Ты приготовила фантастический ужин.

Джин безупречна, и на этот раз совиньон наливает мне она. Он кажется мне еще вкуснее, с легким фруктовым привкусом. Зато в ее бокале вино еще есть. Сырые лангусты – свежайшие, тают у меня во рту. Я беру кусок «музыкальной бумаги» – сардинского хлеба каразау, разрываю его на части и ем их одну за другой. Она смеется, качает головой, но ничего не говорит, уносит тарелки и передает мне блюдо с сибасом. Я чищу его, вынимаю косточки, удаляю жабры и передаю одну из рыб ей.

Джин продолжает смотреть на меня и есть картошку фри. А я, заканчивая чистить сибаса, даю себе время вынуть из него последнюю косточку прежде, чем решиться сказать ей.

– Эй, Стэп…

Но я не отвечаю, не говорю даже «да».

– Ты-то знаешь, что ты меня безумно возбуждаешь. И если этот ужин тебе так нравится, то ты нравишься мне, как сто таких ужинов!

– Но ты не попробовала сибаса…

– Нет, но я поела картошку фри. Она еще горячая и такая же потрясающая, как ты.

Она обходит вокруг стола и целует меня долгим, страстным поцелуем.

– Мммм, правда, картошка вкуснейшая, совсем свежая. Но ты всегда лучше.

Мы продолжаем есть молча. Я должен ей это сказать, по крайней мере намекнуть. Вытираю рот, я уже достаточно выпил и знаю, что момент настал, потому что я даже доел последний кусок, и уже нет ничего, что могло бы меня остановить.

– Подожди! – Она поспешно встает и возвращается с двумя пиалками, полными черники, земляники и малины. – Ну вот, есть даже ягоды. Хочешь?

Я киваю, и она добавляет немного взбитых сливок в мой десерт, а затем делает то же самое со своим.

Сочетание лесных ягод комнатной температуры и прохладных взбитых сливок восхитительно. Мне ужасно не хочется все это рушить. Джин встает и снова уходит на кухню. Возвращаясь, она улыбается еще шире. Она принесла бутылку шампанского и два фужера.

– Что происходит?

– Возьми, открой ее. И следи за пробкой, смотри, куда она полетит… Если она коснется одного из нас, то это хороший знак – знак того, что мы поженимся. Но не дай ей упасть, а то мы уже опубликовали объявление о свадьбе!

Она смеется, а я, наверное, на секунду покраснел. Пробка отлетает и рикошетит далеко, на диване, я тороплюсь разлить шампанское по бокалам.

– Но с какой стати еще и шампанское?

– Я же тебе говорила, что будет сюрприз!

Она ко мне подвигается, улыбается мне, поднимает свой бокал и чокается со мной.

– Поздравляю, папа!

Она берет мою руку и прикладывает ее к своему животу. Не могу поверить, что все это происходит со мной.

– Я так счастлива! Как же хорошо, что мы уже решили пожениться, а иначе это выглядело бы как брак по залету!

Мокрыми от шампанского губами она меня целует, а потом берет за руку.

– Мы должны отпраздновать это как следует… Пойдем туда, – лукаво шепчет мне она. Я иду за ней, и, в конце концов, мне даже хочется рассмеяться. Ну и жизнь! Сегодня я обнаружил, что стал отцом дважды, и не могу произнести ни слова.

 

29

В полумраке комнаты она ведет меня к кровати, сама меня раздевает, расстегивает на мне рубашку, быстро стягивает с меня брюки, нечаянно отрывая последнюю пуговицу. Мы смеемся. На моем ремне автоматическая застежка, так что я ей помогаю. Она встает, мгновенно сбрасывает на пол свое платье, снимает лифчик и трусики, подходит ко мне и обнимает. Наши тела дрожат от желания, и она безо всякой застенчивости берет его в руку.

– Это он во всем виноват, но я его люблю, он сделал меня самой счастливой женщиной на свете… – и добавляет: – Я хочу отблагодарить его по-особенному…

Она опускается вниз, садится на корточки и начинает его целовать. Время от времени она поднимает глаза кверху и лукаво улыбается. Или она соблазнительна как никогда, или это я ее такой вижу? Она делает глоток шампанского и снова садится на корточки – так же, как и раньше, – и меня охватывает невероятная холодная дрожь. Пузырьки шампанского и она, ее губы, ее язык… Она передает мне бутылку, выходит из комнаты и гасит свет во всем доме. Потом я слышу, как она где-то возится, открывает ящики, чиркает спичкой. Возвращается в комнату, ставит передо мной стакан, я его нюхаю. Ром.

– Знаю, как он тебе нравится. Я купила ром «Сакапа» столетней выдержки, самый лучший. А вот мне лучше его не пить, алкоголь мне теперь противопоказан.

Она улыбается, она невероятно уступчива. Я пробую ром, делаю большой глоток, а потом она берет меня за руку.

– Пойдем со мной, я хочу…

И Джин ведет меня по темному дому. В гостиной, в кабинете и столовой я вижу свечи, по одной на каждую комнату. Она продолжает тащить меня за собой до тех пор, пока мы не оказываемся в моем кабинете. Отодвинув в сторону вещи на столе, она на него садится.

– Вот, ты даже и не знаешь, сколько раз я хотела сделать это, словно я твоя секретарша и хотела тебя завести.

Это слово вызывает у меня смех.

– Да, заведи меня…

Я ее целую. А она вытягивает ноги и одну кладет на подлокотник кресла, а другую – на стоящую рядом тумбу. Она, нежная и бесстыдная, смотрит мне в глаза, потом берет в руку мой член, аккуратно направляет его в себя. И начинает двигаться.

– Ох… Что это с тобой случилось?

– А в чем дело?

– Сегодня ты жутко сексуальная, ты еще никогда такой не была…

– Просто ты никогда этого не замечал.

Джин обвивает меня ногами и сильно прижимается ко мне. Она проводит рукой по столу и задевает лежащую на коврике компьютерную мышь: сдвигаясь, курсор оживляет экран.

Джин это замечает.

– Ой, а так, при свете, нас увидят.

На мгновение я вижу за ее спиной открытую страницу браузера, панель инструментов; под ней – история поисковых запросов: все, что я просматривал раньше – фотографии Баби, ее жизни, свадьбы. Монитор гаснет. Джин смеется.

– Так лучше. Нас же не увидят, правда?

– Не думаю.

– Будем надеяться.

Я слышу, что она произносит это с трудом, ей все нравится, она будоражит меня все больше. Джин ложится животом на стол, вытянув слегка раздвинутые ноги, и снова направляет мой член в себя, продолжая возбуждать меня все сильнее. Она хватается за стол и пытается удержаться, пока я двигаюсь в ней и набираю темп.

– Подожди, не так быстро…

Джин отрывается от меня и берет стакан рома.

– Хочу, чтобы и он тоже попробовал, – говорит она.

И набирает рома, но не глотает его, а наклоняется и берет мой член в рот. Она сводит меня с ума, я горю, как в огне, но это безумное наслаждение.

– Ой, не могу больше, это потрясающе.

Тогда она снова встает, тянет меня за собой, бросает на диван, садится сверху, и я тут же проникаю в нее. Она все быстрее и быстрее, скачет на мне до тех пор, пока не шепчет на ухо:

– Мне хорошо, любимый.

Кончаю и я, вместе с ней. И мы остаемся лежать так, обнявшись, соединив губы, все еще пахнущие ромом и сексом. Я слышу, как быстро бьются наши сердца. Мы дышим в тишине, и постепенно наш пульс успокаивается. Волосы Джин упали ей на лицо, но сквозь них я вижу ее глаза и довольную улыбку.

– Ты был улетным!

– Нет, это ты будто обезумела, никогда такой не была.

– Я никогда не была такой счастливой.

Она крепко прижимается ко мне, и я чувствую себя виноватым. А потом крепко обнимаю ее, еще сильнее прижимая к себе.

– Эй, мне так больно!

– Да, действительно… – И я ослабляю хватку.

– Теперь тебе нужно быть осторожным. – Я ей улыбаюсь. – Знаешь, это было так здорово – чувствовать, как ты во мне кончил, зная, что все, что могло бы произойти, уже и так произошло…

– Да.

Я не знаю, что еще сказать. И тут же вспоминаю ту ночь с Баби, шесть лет тому назад – как мы, пьяные, занимались с ней любовью после вечеринки. Вспоминаю, как она давала мне полную волю, как наслаждалась, с каким азартом на мне скакала. Что она хотела меня, еще и еще, и отрывалась от меня только тогда, когда я уже кончал. Да, наверное, так оно и было.

– О чем ты думаешь, любимый? Эй, ты где? Кажется, далеко…

– Нет, я здесь.

– Ты рад, что у нас будет ребенок?

– Конечно, ужасно рад. Но как так вышло?

– Ну ты у меня и дурачок, есть кое-какие предположения. Ты мне, наконец, скажешь, о чем думал?

Я пытаюсь найти хоть какой-то правдоподобный ответ.

– Я думал о том, что в этот вечер ты действительно преподнесла мне столько сюрпризов, что у меня нет слов.

– Да. Но вроде ты не показался расстроенным.

– Нет, правда. Но я не понимаю, как у тебя могли появиться такие фантазии.

– Да ты же сам дал мне про них почитать! Я имею в виду «Торговцев грезами» Гарольда Роббинса. Там была одна сцена, в которой героиня делала все то же самое, что я с тобой сегодня вечером.

– Серьезно? Не помню.

– Я тогда подумала, что это твой подсознательный намек, что ты хотел показать мне, как можно заниматься любовью по-новому.

– Придется мне внимательней проверять книги, которые я тебе даю. Это как дать пистолет ребенку.

– Я бы сказала: пистолет плохой девочке… Ха-ха-ха!

– А вот это мне не понравилось!

– Почему? Из-за пистолета или плохой девочки?

– И из-за того, и из-за другого.

– И правда. Теперь, когда я становлюсь мамой, мне нужно вести себя хорошо.

Мы продолжаем болтать, смеемся, весело шутим, доедаем лесные ягоды со сливками. Джин надевает мою рубашку, я – футболку и пижамные штаны, и мы ложимся в постель. Джин начинает фантазировать, пытаясь угадать пол нашего будущего ребенка, придумывает ему имена.

– Если будет девочка, назовем ее, как мою мать, – Франческой. А если будет мальчик, то, я думаю, – Массимо: мне всегда ужасно нравилось это имя. Что скажешь?

Не могу поверить. Такое впечатление, что жизнь делает это нарочно: два сына от разных матерей с одним и тем же именем.

– Да, почему бы и нет, можно и так. Это имя полководца…

Спонтанно мне приходят в голову слова Баби. Я выпиваю еще один стакан рома и думаю, что уже слишком много выпил, и что мне стоило бы перестать и рассказать ей все. Вот, например, так:

«Любимая, и у меня есть сюрприз. Сегодня я видел Баби…» – «И ты мне так просто об этом сообщаешь?» – «Это еще не все. Можешь себе представить, какое совпадение: у меня от нее сын, и его зовут именно Массимо».

Но я ничего не говорю. Она, веселая и довольная, продолжает болтать. А я чувствую себя ужасно виноватым, потому что понимаю, что ее радость висит на волоске, который я могу перерезать, навсегда лишив ее чудесной улыбки.

– Когда об этом узнают мои родители, их хватит удар от счастья. Но все-таки я скажу им после свадьбы. Знаешь, они немного старомодные; если бы они узнали, что я уже беременна… Я знаю отца: он бы сказал, что я потаскушка, могла бы подождать. Да ладно, шучу, мой папа меня обожает, очень любит.

Я наливаю себе еще немного рома и выпиваю его залпом, как будто это может мне помочь. И пока слушаю, как Джин все еще щебечет о том, кого из подруг выбрать в свидетельницы, как будет проходить церемония в церкви, каким будет наше свадебное путешествие, – в глубине комнаты, на кресле, я вижу тень. Это снова он, мой друг Полло, только на этот раз он мне не улыбается. Он расстроен; он видит, в каком трудном положении я оказался, и знает, о чем я думаю, но он так и не дождался ответа на свой вопрос, и продолжает его задавать:

«А любишь ли ты Джин?»

 

30

– Ее зовут Аличе.

– Очень приятно.

Красивая девушка с короткими светло-каштановыми волосами, худая, но не слишком, с решительной улыбкой. На ней темные джинсы и небесно-голубая блузка с белыми отворотами на рукавах и кармашке. Туфли темные, может быть, бренда «Тодс».

Она кажется мне чересчур идеальной, но сейчас я бы не стал доверять своим ощущениям, которые довольно сумбурны.

Джорджо Ренци мне улыбается, он доволен.

– Я рассказал ей, что произошло. Можешь идти, Аличе.

– Да, спасибо, я хотела сказать только одно. Для меня очень важна эта работа; мне нравится, как развивается «Футура», и мне нравится то, что вы уже создали. Я никогда бы не продалась за деньги, никогда не выдала бы другим вашего секрета. Если бы у меня появилось более выгодное предложение, я бы обсудила его с вами и попыталась договориться.

Сказав это, она уходит и закрывает за собой дверь моего кабинета.

Джорджо смотрит на меня.

– Ну как? Что скажешь? Тебе нравится?

– С какой точки зрения?

– С профессиональной.

– Я ее немного побаиваюсь.

– Побаиваешься того, кто говорит правду? Это не в твоем стиле.

– Ты прав, я пошутил. Мне кажется, на нее можно положиться. Она прямая, искренняя, открытая. Может, лесбиянка…

– Я тоже так подумал. И благодаря этому понял одну вещь.

– Какую?

– Что мы с тобой оба – жуткие сексисты.

– Это да.

– Если женщина сильная и толковая, она не вполне женщина.

– Точно.

– Но в ее случае нет. У нее двое детей и муж, с которым она ладит. Он отличный дизайнер; сам и придумывает, и моделирует, и рисует комиксы – словом, всего понемногу. Его артистический псевдоним – «Люмино», и должен сказать, что его стиль мне нравится. Вот, смотри, что он сделал.

Джорджо показывает мне логотип с надписью «ФУТУРА». Это стилизованное солнце с двумя линиями – синей внизу, красной наверху. Просто, но эффектно.

– Неплохо.

– И мне нравится. Попрошу его сделать эскизы, чтобы посмотреть, как это выглядит на бумаге и на конвертах.

– Хорошо.

Я сажусь за стол.

– Позволь полюбопытствовать. А как ты нашел эту Аличе?

– Поиском.

Джорджо хорошо знает свое дело. Неизвестно, что стоит за этим «поиском». Он указывает мне на какую-то вещь на столе.

– Если не веришь, то я положил ее резюме сюда. Вы придаете такое значение Интернету, а когда кто-то пользуется им так, как полагается, вы становитесь подозрительными и не верите ему, потому что считаете Интернет ненадежным источником. Я ввел нужные критерии и запустил поиск. Пришло около пятисот резюме, но потом я добавил свои фильтры, и тогда появилась Аличе Аббати.

– Ну и что, интересно, у тебя за фильтры?

– Ты хочешь слишком много знать.

– Пожалуй. Мне просто интересно, что же могло от меня ускользнуть.

– Ну, например, это: она идеально говорит по-английски и знает китайский. А еще она представляет, как было бы неплохо развивать «Футуру» в Китае. И вот еще одна, последняя деталь: ее отец – большая шишка в налоговой.

Я смотрю на него с любопытством.

– Когда-нибудь это может нам пригодиться.

– А вот я надеюсь, что нет. Я бы хотел всегда работать так, чтобы не создавать проблем.

– Иногда проблемы тебе создают другие. Поэтому нам и могут пригодиться такие связи.

– Хорошо, согласен. А теперь знаешь, что я тебе скажу?

Я просматриваю резюме, оно впечатляет. У нее отличные навыки.

– …Скажу, что Аличе действительно кажется мне идеальным референтом, спасибо тебе за этот выбор. Нам уже придется поднять ей жалованье.

Джорджо смеется.

– Что-то я не понимаю, то ли ты действительно меня благодаришь, то ли ты, как всегда, меня разыгрываешь.

– Одно из двух – правда. Выбирай сам.

Он садится напротив меня.

– Сила компании – это ее команда: чем мы сплоченнее, тем больше шансов у нас победить, а сегодня очень важный день. Кстати, а как все прошло вчера? Об этом можно говорить?

Я смотрю на него. Мне кажется, что справа от меня, на диване, сидит Полло, и он мне кивает. Итак, передо мной стоят две задачи. Нужно меньше пить и пройти обследование по поводу постоянных галлюцинаций. Я открываю железные решетки, распахиваю окно над садом. Так гораздо красивей, и больше света.

– Да, все в порядке. За один только день я обнаружил, что я папа…

– Это ты мне уже говорил.

– Да, но папа двух детей!

– Как, еще одного?! Ну, этого я от тебя не ожидал. Думаю, тебе стоит принять во внимание один аспект твоей жизни. Я понимаю, что тебе нравятся женщины, но напоминаю, что ты скоро женишься. К тому же, «Футура» развивается, и, если ты будешь и дальше так клепать детей, то даже не знаю, будет ли за тобой поспевать наша фирма. Неужели ты никогда не слышал про эти странные вещицы из латекса наподобие надувных шариков, которые называются презервативами?

– Да успокойся ты. Второго ребенка ждет Джин.

– Тогда я рад. Или нам еще ждать сегодня подобного рода новостей? Или, может быть, произойдет что-то еще? Нет уж, извини, я и так слишком много узнал.

– Может, это и покажется тебе странным, но в последние годы не произошло ничего, что могло бы принести мне других детей, понимаешь? Я предан «Футуре» душой и телом, и все-таки…

– Два, как мне кажется, отличное число, чтобы начинать становиться хорошим родителем, а там посмотрим, ладно? Уже есть какие-нибудь идеи, как его назвать?

– Джин предложила назвать его Массимо, если будет мальчик. Так будет проще, и я не ошибусь.

Джорджо снова смотрит на меня с удивлением.

– Серьезно? Вроде бы Баби и Джин не знакомы, не так ли?

– Разве Джин и Баби подруги, чтобы позволять себе такие откровенности? Нет ничего более безумного. С какой стати?

– Плохо думать о других – грех, но часто угадываешь.

– Хорошо сказано.

– Эта фраза принадлежит Андреотти, но на нее нет авторских прав, так что пользуйся ей, если хочешь. Можно я тебя еще кое о чем спрошу?

– Конечно.

– Ты поговорил с Джин?

– Пока нет.

– А собираешься?

– Не знаю. Я хотел сделать это вчера, но у нас был чудесный ужин, который она с такой любовью приготовила, и мне не хотелось его портить. Тогда я решил сказать ей все после ужина, но это она сообщила мне новость.

– Значит, ты ей больше уже никогда про это не скажешь?

– Не знаю. Пока я не понимаю, к чему это может привести.

– Точно. Ты еще встретишься с Баби?

– Не знаю.

– Но ты, наверное, в курсе, что скоро у нас встреча с директором «Рэтэ» по сериалам, и ты должен будешь подготовить презентацию по всему, что мы представили?

– Да, помню.

– Ну и хорошо. По крайней мере, хоть по одному вопросу у тебя есть ясность.

 

31

Мы заходим в просторный вестибюль главного здания «Рэтэ» и идем к окошку, чтобы получить пропуск. Из окна выглядывает девушка.

– Добрый день, нас ждет директор Кальви, – говорит Джорджо.

Администратор быстро проверяет по компьютеру. Ее зовут Сузанна, так написано на ее бейдже. Она говорит с кем-то по телефону, отвечает: «Спасибо» – и кладет трубку. Джорджо достает удостоверение, Сузанна ему улыбается.

– Джорджо Ренци и Стефано Манчини, я вас уже зарегистрировала, – говорит она и сразу же вручает нам два пропуска, давая указание: «Шестой этаж».

– Спасибо.

Мы направляемся к большим стеклянным дверям, вставляем в считывающее устройство карточки пропуска и подходим к лифту. На шестом этаже уже ждет девушка.

– Здравствуйте. Ренци и Манчини?

– Да.

– Следуйте за мной.

Мы идем по длинному коридору. Когда доходим до его середины, девушка поворачивается ко мне.

– Меня зовут Симона, я хотела поблагодарить вас за сувениры, которые вы прислали мне и моей коллеге. Как вы догадались? Знаете, когда я его открыла, у меня не было слов. Еще раз спасибо. – Она останавливается перед комнатой, в которой предлагает нам расположиться. – Хотите кофе? Воды?

– Мне кофе, спасибо, и немного простой воды, – отвечает Джорджо.

– А вам?

– То же самое, спасибо.

И я получаю улыбку благодарности за подарок, о котором даже не знал. Как только она выходит из комнаты, я обращаюсь к Джорджо.

– Прости, не мог бы ты мне объяснить?

– Отлично, ты не ударил лицом в грязь.

– Не имею ни малейшего представления, в связи с чем.

– Она без ума от Алессандро Барикко, а ее коллега – от Луки Бьянкини. И ты, человек особенно чуткий, подарил каждой из них именно ту книгу, какую нужно.

– Допустим. Но она показалась мне как-то уж чересчур счастливой, почти растроганной.

– Наверное, из-за дарственной надписи, которую тебе удалось заполучить от автора!

– Ты серьезно? Мне удалось добиться, чтобы Барикко и Бьянкини подписали мне свои книги? Ну тогда я крутой.

– Логично, что Симона от тебя в восторге.

– Так я бы и сам тоже растрогался. Как тебе удалось?

Джорджо улыбается.

– Ты должен стать безупречным, обворожительным, любимым и желанным. Ты хозяин «Футуры», моей компании. Прошу тебя лишь об одном: учитывая, что Симона очень симпатичная, и ты ее по праву завоевал, было бы неплохо, чтобы пока ты не заводил бы новых детей.

Мы смеемся. Я уже собираюсь ответить, но тут снова входит Симона в сопровождении другой девушки.

– Вот… – Она ставит на стол поднос. – Кофе и вода. А это моя сослуживица, она очень хотела с вами познакомиться.

– Очень приятно, Габриэлла.

Габриэлла наводит меня на мысль, что в жизни все-таки есть определенное совершенство. Она блондинка, высокая, с пышными формами, большими голубыми глазами и прямым носом. Она протягивает мне изящную руку, и я говорю:

– Очень приятно, Стефано Манчини.

Она краснеет и опускает глаза.

– Я счастлива, – отвечает она, поворачивается и уходит.

– Моя коллега стеснительная, – уточняет Симона. – Еще несколько минут терпения, и вы сможете войти. – И оставляет нас одних.

– Бедная Габриэлла… Ты подал ей руку – и она уже беременна!

Слегка ударяю Джорджо кулаком по спине.

– Ну хватит уже об этом.

– Ладно, будем серьезны, у нас скоро встреча. – Джорджо открывает пакетик сахара и высыпает его в кофе. – Сейчас пять минут двенадцатого, а она назначена на одиннадцать. Вот увидишь: раньше, чем через двадцать минут, Джанна Кальви нас не примет.

– Прости, откуда ты знаешь?

– Она читает только Марко Травальо, «Бизнес и финансы» – приложение к «Республике» – и, в качестве полной противоположности, Николаса Спаркса и его книги о любви, о судьбе и о Боге. По поводу ее сексуальной ориентации я бы не смог сказать ничего определенного; хотя у нее и есть двадцатилетняя дочь, с мужем она давно рассталась. Она заставляет нас ждать, хотя сегодняшней встрече мы обязаны тому, кто поставил ее на эту должность. Видишь, что с человеком делает власть? Она хочет дать нам понять, что в любом случае именно она тут главная, она всем заправляет. А что ты ждешь от женщин, которые ненавидят мужчин?

Джорджо мрачно улыбается. Именно так и поступает Джорджо: он видит самую суть проблемы и высмеивает ее.

Я тоже пью кофе, пока он не остыл, и прихлебываю воду. Бросаю взгляд на три проекта, которые мы представляем, и вижу, что к каждому из них приклеен листок.

– А это кто сделал?

– Аличе, сегодня утром, хотя я ей ничего не говорил, сказала, что это краткие конспекты каждого проекта, которые могут пригодиться для быстрого просмотра перед презентацией.

– Отлично сделано.

– На твоем месте я бы ее поблагодарил при следующей встрече. Мы выгоняем тех, кто нас предает, но по справедливости ценим тех, кто этого заслуживает.

– Точно.

Я смотрю на часы. Двадцать восемь минут двенадцатого.

Если Джорджо прав, то нас должны позвать сейчас. Замечаю, что на телефон пришло сообщение. Оно от Джин.

«Как дела, любимый? Ты рад вчерашней новости? Мы с тобой еще толком об этом не поговорили!»

И правда. У меня не хватило слов. Все, что я мог сказать, заглушил алкоголь. Джин как всегда попала в точку: да, мы говорили немного.

«Это чудесная новость!»

Едва я успеваю отправить сообщение, входит Габриэлла.

– Хотите что-нибудь еще? Я вам принесла шоколадные конфеты, они очень вкусные.

И она ставит на стол коробку «Джандуйотто». Мы оба берем по конфетке и благодарим ее.

– Следуйте за мной, директор Кальви вас ждет!

Я иду рядом с ней, Джорджо за нами. Прежде чем нас оставить, Габриэлла поворачивает ко мне голову, смотрит на меня своими голубыми глазами, кладет мне что-то в руку и, покраснев, говорит:

– Это мой номер.

Убираю записку в карман, и мы с Джорджо заходим в кабинет. Директор встает.

– Извините, если заставила вас ждать.

– Да нет, ну что вы…

– Я Стефано Манчини, а он – господин Ренци.

– С ним мы уже общались, а вот с вами мне хотелось познакомиться. Я много хорошего слышала о вас.

Странное дело: было время, когда обо мне говорили только плохое. Или изменился мир, или я. Но сейчас, как мне кажется, не тот момент, чтобы обдумывать эту мысль, так что я улыбаюсь и больше ничего не говорю.

– Садитесь, пожалуйста. Вам уже что-нибудь предложили?

– Да, спасибо, нас приняли прекрасно. Даже угостили конфетами. – Я достаю из кармана свою конфету. – Так что я ее съем, пока она не растаяла.

Джорджо, взглянув на меня, сохраняет невозмутимость. Мое поведение соответствует четкой и разумной логике. Кальви заставила меня ждать полчаса, чтобы показать мне, кто тут главный; так что и она может подождать, пока я съем конфету, так я покажу, что тоже чего-то стою, не так ли? Джорджо передает мне платок, я вытираю рот и спокойно начинаю излагать ей суть трех наших проектов. Я говорю уверенно – в том числе потому, что мне удалось пробежать глазами конспект. Директор Кальви слушает меня и кивает. Краем глаза я вижу, что Джорджо тоже внимателен.

– Хорошо, – говорит директор.

Незаметно от нее смотрю на часы. Двадцать две минуты. Я должен был уложиться не больше, чем в двадцать пять минут, предупреждал меня Джорджо, и мне удалось.

– Ваши предложения кажутся мне очень интересными, – сообщает директор Кальви.

Я пытаюсь объяснить причину нашего выбора:

– Мы хотели говорить прежде всего о женщинах, обращаться именно к ним.

Джорджо предупредил о редакционной политике, которой собиралось придерживаться новое руководство канала, и наши авторы выполнили его указания с идеальной точностью. Не знаю, какими они были, но, учитывая успех у секретарш, он, похоже, не ошибся и в остальном.

– К сожалению, сейчас у нас уже есть несколько таких проектов, как эти… – Кальви разводит руками, словно извиняясь. – Но, в любом случае, оставьте мне их: я над ними немного подумаю.

Джорджо встает, а я – за ним.

– Спасибо, госпожа директор, будем на связи.

– Конечно! И еще раз извините за ожидание.

Она провожает нас до двери, прощаясь улыбкой исключительно из вежливости. Ни одной из двух секретарш нет, так что мы идем к лифту одни. Проходим мимо комнаты ожидания, вижу в ней несколько человек. Джорджо цепенеет. Один из них поворачивается к нам и узнает его.

Незнакомец встает и слишком преувеличенно улыбается.

– Джорджо Ренци, какой сюрприз! Как ты?

– Хорошо, спасибо, а ты?

– Отлично! Как я рад тебя видеть! Даже не представляешь, сколько раз я собирался тебе позвонить.

Он энергично пожимает Джорджо руку.

Он низенький, коренастый, с растрепанными волосами, маленькой бородкой и в круглых очках. Одет экстравагантно: на нем кожаная куртка, черные джинсы, темные «хоганы» и белая рубашка. Кажется, он рад этой встрече.

– Позволь тебе представить мою новую референтку, Антонеллу, – говорит он.

Джорджо пожимает руку миниатюрной блондинке. В ее лице явно что-то подправлено – может, нос и уж наверняка – рот, с двумя варениками вместо губ. Она улыбается, но, судя по всему, не рада его видеть.

– А это мой литагент, Микеле Пирри.

Он указывает на высокого крепкого мужчину с редкими волосами и пухлым лицом, шеи у него почти нет. Да уж, наружность оставляет желать лучшего.

– Очень приятно, – Джорджо пожимает руку и ему. – Могу вам представить моего шефа? Стефано Манчини.

– Ах, да, конечно. Очень приятно, Дженнаро Оттави. Много о тебе слышали.

Я улыбаюсь, но мне почти нечего сказать. Однако мне нужно подготовить какой-то ответ, поскольку, судя по всему, положение довольно неловкое, а у меня в таких случаях никогда не находится подходящих реплик. К счастью, Джорджо помогает мне выпутаться:

– Хорошо, а теперь извините нас, у нас встреча.

– Да, пожалуйста.

Джорджо идет впереди, и мы направляемся к лифту. Тут дверь кабинета директора открывается, и выходит Джанна Кальви.

– Дженнаро! – восклицает она. – Входите, пожалуйста.

Мы видим, как он располагается в ее кабинете, и, пока дверь закрывается, Джорджо нажимает на кнопку цокольного этажа. Лифт тоже закрывается.

– Кто они такие были?

– Он – глава компании, в которой я работал раньше.

– А, точно, ты мне о нем говорил, просто я не знал его лично. Кальви не заставила его ждать.

– Они большие друзья.

– В каком смысле?

– Оттави засыпал ее подарками.

– Откуда ты знаешь?

– Я сам их выбирал.

– Понятно.

Мы молчим, пока лифт едет вниз.

– А почему ты у него не остался?

– Он использовал меня до тех пор, пока я был ему нужен, а потом решил, что я ему больше не нужен. У меня не было доли в его компании.

– Зато я предлагал ее тебе, но ты отказался.

– Ты прав, я подумаю.

Джорджо потирает лоб и с решительным видом говорит:

– Я правильно сделал, что не стал к нему привязываться. Но когда-то мне даже казалось, что мы друзья.

Мы молчим до тех пор, пока не приезжаем на цокольный этаж.

– Вернешься со мной в офис?

– Нет, у меня обед.

Джорджо протягивает руку и смотрит на меня с лукавой улыбкой.

– Хочешь мой пропуск?

– Нет, бумажку, которую дала тебе Габриэлла.

– Хочешь позвонить ей сам?

– Нет. Но у «Футуры» должно быть будущее. Начинают с фундамента. Если такая красивая девушка здесь, это не случайно. Я тебе говорил: сюрпризы мне больше не нужны…

– Я бы не стал ей звонить.

– Ну а вдруг?

– Искушение – оружие женщины или отговорка – мужчины.

– Зато Оскар Уайльд говорил: «Я могу сопротивляться всему, кроме искушения». Мне ужасно нравится Оскар Уайльд, и я с ним согласен.

Я вынимаю из кармана бумажку и отдаю ему. Джорджо хватает ее и бросает в стоящую рядом мусорную корзину.

– Поверь мне, шеф, лучше обойтись без этого номера.

Мы прощаемся. Странно, что он не спросил, куда я иду обедать.

 

32

Папа идет открывать мне дверь, весело улыбаясь.

– Стефано! Как здорово! А я думал, ты не придешь! Проходи, проходи, Паоло уже здесь.

Я захожу в гостиную и вручаю ему бутылку в фирменной упаковке, которую он сразу же узнает.

– Спасибо, «Феррари Перле» черное – отличное шампанское, но тебе не стоило его покупать, – говорит он, снимая обертку с бутылки, купленной у Бернабеи, в его любимом винном магазине. – Открою прямо сейчас; вижу, оно уже холодное.

Меня разбирает смех: не стоило его покупать, но он сразу же посмотрел, что это за бутылка.

– Конечно, папа, для того-то я ее и купил.

В гостиной – мой брат Паоло и его жена Фабиола, маленький Фабио, который что-то рисует, и чуть дальше – коляска, в которой спит Виттория.

– Привет, – тихо говорю я, подходя к коляске.

– Да можешь хоть кричать: она ничего не слышит, когда спит. Проблема в другом: «когда она спит».

Паоло хохочет.

Фабиола начинает его бранить:

– Да ты-то что об этом знаешь? Продолжаешь дрыхнуть, как ни в чем не бывало, так что приходится вставать мамочке… Но теперь все изменится, понял? В этом году все будет по-другому. Хоть ты и открыл новый офис, мне все равно. Я хочу оставаться с Фабио и водить его на плавание, на баскетбол, на английский, помогать ему с уроками. Значит, я должна быть отдохнувшей, и мне нужно больше спать.

Паоло делает вид, что согласен, но улыбается.

– Я ей предложил нанять няньку, потому что согласен, что труд мамы – тяжелый и утомительный…

– Тебе бы все шутить, – подзуживает его Фабиола.

– Нет, я серьезно. Но она не захотела.

– Конечно, своих детей я должна воспитывать сама, а не как у некоторых приятелей Фабио, отпрыски которых день-деньской сидят с няньками.

Я смотрю на Паоло и делаю жесты, словно говоря: «Ну и жену же ты себе выбрал, одни неприятности!» Но ему такая женщина подходит; она заставляет его расти; основательная женщина, немного консервативная: хочет самого простого и никогда не хитрит. С ней можно поссориться, но с толку ее не сбить.

– Привет, дядя, посмотри, что я сделал…

Фабио показывает рисунок.

– Прекрасно, молодец. А что это такое?

– Как это что? Ты надо мной смеешься? Это же Каа из «Книги джунглей»!

– Да, правда, я шутил. Ты его так здорово нарисовал.

– Привет, Стефано, как дела?

Входит Кира, новая подружка папы, они вместе примерно год. Она албанка и, самое главное, гораздо моложе его. Ей лет тридцать. Она красивая, высокая и холодная. Неприятная, но я уже зарекся ее обсуждать.

– Спасибо, хорошо. А у тебя?

– Отлично. Я тут кое-что приготовила на скорую руку, надеюсь, вам понравится.

Мне хочется спросить: «Прости, но почему на скорую руку? Вы пригласили нас неделю назад, так чем ты занималась сегодня утром?» Но я думаю о маме, которая посмеялась бы надо всеми этими моими мыслями, и просто говорю: «Да, хорошо, это будет отлично».

И иду в ванную мыть руки. Здесь стоит белая корзиночка с несколькими короткими полотенцами цвета ила, аюрведическое мыло, засушенные цветы в гладкой стеклянной вазе и маленькая картина Клее, или, лучше сказать, литография. Все кажется безупречным. Кира заставила папу полностью переделать квартиру. Уж и не знаю, сколько ему пришлось потратить, но то, что я вижу, мне не нравится: оно кажется мне чужеродным, фальшивым, начищенным до блеска. Это похоже на один из тех магазинов выставки-продажи, спроектированных каким-нибудь начинающим архитектором, который должен продемонстрировать, что минималистский стиль – это последний писк моды. У этого дома нет души. Однако мой отец доволен, и этого достаточно, чтобы был доволен и я; к тому же это ему здесь жить с Кирой. Я подхожу к столу, за которым все уже сидят, папа разливает шампанское, но Фабиола загораживает свой бокал рукой.

– Нет, спасибо, мне не надо, я не пью.

– Но я хотел произнести тост.

– Ну тогда самую капельку, спасибо.

– Это плов, – показывает Кира. – А это долма с мясной начинкой, я положила в нее баранину, а вот здесь – тушеное рагу.

Последнее блюдо представляет собой странную мешанину, которой трудно дать определение. А вот блюдо со свежим салатом мне удается идентифицировать.

– Спасибо. Думаю, попробую всего понемногу.

Начинаю с риса – естественно, после того, как его подали Фабиоле. Не успеваю я поднести вилку ко рту, как папа берет свой бокал.

– А теперь я бы хотел произнести тост.

Мы все поднимаем бокалы и ждем.

– Прежде всего, я хотел бы выпить за этот день; мы уже давно не встречались и должны бы делать это чаще, потому что это всегда прекрасно – видеть вас рядом, хоть мамы и нет… – На секунду он бросает взгляд на Киру, словно говоря: «Ты мне это простишь, правда?» И она улыбается, не выказывая ни малейшего неудовольствия. – Мы остались прекрасной семьей и даже стали еще дружнее, чем раньше. – Он смотрит на нас, надеясь на наше одобрение. Я слушаю его безучастно, а Паоло, естественно, более сочувственно.

– Конечно, папа, это правда.

Воодушевленный этими словами, отец продолжает свою речь:

– Так вот, да, сегодня я счастлив, что вы здесь, и именно потому, что семья – это так важно… – Он взволнованно сглатывает. Одним словом, чувствуется, что он собирается сообщить нечто важное, но не знает, как это сказать. В конце концов он все-таки решается броситься с головой в омут. – Я хочу вам сказать, что… Да, именно… Что у вас будет братик… Или, может, сестричка.

Тут Паоло бледнеет, а вот я, наоборот, улыбаюсь. Не знаю почему, но так или иначе я этого ожидал. Хотя нет, по правде говоря, я думал, что он заговорит о свадьбе.

Теперь отец немного успокоился и поднимает свой бокал в нашу сторону.

– Выпьете со мной?

– Конечно, папа. – Я слегка толкаю Паоло локтем. – Эй, возьми себя в руки, – тихо говорю ему я. – Это хорошая новость.

– Да, правда. – Паоло как-то внезапно перестает быть настороженным. И все мы чокаемся.

– За твое счастье, папа.

– Да…

– За ваше! – добавляет Фабиола, улыбаясь Кире.

– Спасибо. – Кира смотрит на папу, который тут же кивает, словно вспоминая, что он что-то забыл.

– Ах, да. Мы поженимся в июле. В Тиране.

Это кажется мне странным.

– Отлично, тогда мы это и отпразднуем.

– Ну да!

Папа наконец-то расслабился.

– А теперь давайте есть! – говорит он и обращается ко мне: – В Тиране, насколько я знаю, много работают с итальянцами, там хорошее телевидение…

– Да, знаю.

– Ты мог бы этим воспользоваться.

– Конечно.

Я не рассказываю, что они уже купили несколько наших проектов, хотели заполучить даже наших авторов, но после первой недели больше никому уже не платили. Почти все авторы вернулись, кроме двоих. Один из них обрюхатил албанку, а другой влюбился в албанского парня и решил, что там ему будет проще жить со своим каминг-аутом. В том числе, потому что он почти не говорил по-английски, и мало кто понял, о чем он объявил.

– Попробуйте это. – Кира передает нам странную мешанину. – Это таве-коси. Оно очень вкусное, я приготовила его из яиц, баранины и йогурта. А потом вы должны попробовать и бурек… – И она передает нам пирожок с начинкой из соленого сыра. Я зачерпываю таве-коси половником. Паоло ждет, чтобы я попробовал его первым, чтобы понять, стоит ли рискнуть и ему. Зато у Фабиолы отличное оправдание: «Я на диете». И она кладет себе лишь немного салата. Маленький Фабио перед выходом уже поел дома. Я решаю попробовать всего, что мне тут предлагают; вообще-то мне любопытно. Так что я ем и одновременно смотрю на папу, который гладит Киру по руке и говорит ей: «Вкусно, действительно вкусно, пальчики оближешь».

Но это не так, он бессовестно врет. Он заставлял маму готовить всегда одно и то же, любое другое блюдо вызывало у него отвращение. А вот с Кирой он, наоборот, стал совершенным подкаблучником. Неужели мы, мужчины, все такие? Неужели достаточно того, чтобы какая-нибудь вертихвостка была на двадцать лет моложе, чтобы превратить нас в таких тюфяков?

– Ну как? – спрашивает меня Кира.

– Отлично, действительно специфический вкус.

На самом деле я бы с удовольствием съел карбонару или пиццу, но почему бы не сделать их счастливыми? Папа счастлив, и она тоже. Зато шампанское – отличное, и я тоже счастлив, что сделал такой выбор. А еще тому, что не рассказал, что Джин ждет ребенка, мальчика. Или, может, девочку? Кто знает, может, они будут играть вместе. Если к тому же их дочь будет тетей моей дочки или сына!

– Прекрасно, действительно прекрасно! – говорю я, в некотором замешательстве размышляя о том, какой будет наша разросшаяся семья.

И думаю о моей матери и о том, как мне ее не хватает. По крайней мере, в этом я искренен.

 

33

Вернувшись в офис, я замечаю, что дверь кабинета Джорджо открыта. Одной рукой он водит компьютерной мышью, другой держит телефон, по которому тихо с кем-то разговаривает.

– Да. – И он начинает смеяться. – Вот именно. Еще чего не хватало… За это тебе и платили. – Он кивает мне головой и продолжает: – Конечно, с моим шефом! Да, спасибо, это было легко! Так что заплатить должен был ты. – Потом он говорит что-то еще, чего мне не удается расслышать, и заканчивает разговор.

– Ну как прошел обед?

– Хорошо. Я был у отца.

– А, и как он?

– Отлично, ждет ребенка.

– И он тоже? Значит, это семейный дефект, вы очень плодовиты. Тут входит Аличе.

– Хотите кофе?

– Да, спасибо.

– Пожалуй, мне тоже, – говорю я и, прежде чем она уйдет, добавляю:

– Аличе, спасибо за конспекты проектов, они очень хорошо подготовлены. И последнее. Мы можем перейти и на «ты».

Она улыбается.

– Спасибо, но я предпочитаю обращаться к вам «вы».

– Как хочешь.

И все-таки она счастлива.

– Так, значит, они вам пригодились?

– Да, очень.

– Я очень рада.

Аличе идет за кофе для нас, и Джорджо вставляет один из своих метких комментариев:

– Ну и отлично, так она будет работать все лучше и лучше. Увидимся позже.

Я вхожу к себе в кабинет и вижу на столе тщательно запечатанный сверток. При нем – сложенная записка. Открываю ее.

«Ты всегда был со мной. Б.»

Всего одна «Б.», но у меня нет сомнений.

Я выхожу в коридор и зову Сильвию – секретаршу, дежурную в приемной.

– Слушаю вас.

– Кто положил этот сверток на мой стол?

Сильвия краснеет.

– Я…

– А кто его принес?

– Курьер, около полудня.

– Хорошо, спасибо.

Вижу, как Джорджо опускает очки. У него в руках какие-то листки. Может быть, проект.

– Ну и какой он?

– Замечательный. Очень хороший, мне кажется. Я тебе потом о нем расскажу.

– Хорошо, пока.

Я закрываю дверь. Сажусь за стол и какое-то время смотрю на этот сверток. Потом беру его, пытаюсь определить вес. Похоже на книгу. Может, это и впрямь книга, только большая. Разворачиваю бумагу. Я ошеломлен. Этого я никак не ожидал. В свертке альбом с фотографиями. К первой странице прикреплена еще одна записка.

«Привет. Я рада, что ты его открыл. Боялась, что ты можешь его выбросить, даже не развернув. К счастью, этого не произошло. У меня их всегда было два. Мой альбом – точь-в-точь такой же, как этот – может быть, потому, что я всегда думала, что когда-нибудь это случится. Я так счастлива, как уже давно не была. Как будто снова сомкнулся круг, как если бы вдруг нашлось то, что я уже давным-давно потеряла. Увидев тебя снова, я почувствовала себя красивой, интересной, какой я себя еще никогда не чувствовала, – или, во всяком случае, уже этого не помню. Да, правильнее сказать именно так, потому что когда мы были вместе, я испытывала то же самое ощущение. Теперь я не хочу надоедать, говорить что-то еще. Если ты случайно решишь его выбросить, то, пожалуйста, дай мне знать. Я над ним очень трудилась, и мне было бы неприятно, если бы все то, что я сделала с такой любовью, оказалось в мусорной корзине. Б.».

Опять одна только эта «Б.». Я смотрю на письмо. Ее почерк стал лучше. Он округлый, но теперь она уже не играет по-ребячески с некоторыми гласными. Нет, Баби, ты не была надоедливой. Ты заставила меня вспомнить нашу прежнюю жизнь. Как я умел делать тебя счастливой. Как умел понимать, когда ты в плохом настроении, и ждать, сколько нужно, чтобы вновь тебя обрести. Привередливую, требовательную. С этими надутыми губами.

«Я тебя предупреждала, что такая уж я есть», – твердила мне ты. Ты умела меня развлекать. Ты умела делать меня терпеливым, терпимым, хотя мне всегда казалось, что я никогда таким не стану. Ты делала меня лучше. Или, может, ты заставляла меня в это верить. Тогда, когда мне все казалось неправильным, когда меня терзало глубинное беспокойство, и я чувствовал себя, как тигр в клетке. Я был в постоянном движении, не мог успокоиться и по самым разным поводам ввязывался в драки. Я смотрю на свои руки. Небольшие шрамы, вывихнутые суставы… Это неизгладимые следы обезображенных мною лиц, угасших улыбок, выбитых зубов, сломанных носов, рассеченных бровей и губ. Запрещенные удары. Ярость, агрессия, злость, гнев – на меня словно налетал ураган. А потом, с тобой, наступал покой. Было достаточно, чтобы ты меня погладила, и я словно усмирялся. Зато другие ласки – нежные и чувственные – воспламеняли меня совсем другой дрожью. «Мы с тобой пара повышенной возбудимости; тебе, наверное, хватит», – говорила мне ты, когда я позволял себе лишнего спиртного. Иногда ты позволяла себе словечки женщины раскованной, без комплексов, даже непристойные, но всегда забавные. Как в тот раз, когда ты сказала: «Твой язык творит чудеса». Тебе нравилось заниматься любовью и смотреть мне в глаза – ты их держала открытыми до тех пор, пока не зажмуривалась от удовольствия и отдавалась мне без остатка.

«Только с тобой, – говорила она. – Но я хочу все. Хочу делать все».

Я погружаюсь в воспоминания, сладостно тону в них, в этих внезапных проблесках прежних времен. Она тает от нежности, она смеется, она на мне, она вздыхает и откидывает голову назад, она двигается все быстрее… И я, как дурак, возбуждаюсь и снова вижу ее грудь, такую красивую – два идеальных маленьких холмика, от которых я терял голову, и словно созданных для моих губ. Она моя. Когда я задерживаюсь на этих последних словах, ее образ разлетается вдребезги. Я вижу ее на пороге, с грустной улыбкой, она смотрит на меня в последний раз и уходит. Она не моя. Она никогда не была моей. С этой ужасной мыслью я открываю альбом. Первая фотография в нем – наша. Мы совсем юные. Мои волосы длинные, а ее – светлые-светлые, выцветшие от моря. Мы оба были загорелые. И наши улыбки ярко сияют. Мы сидим на заборе приморского домика, я это и сейчас помню: мы поехали туда в последнюю неделю сентября, когда родители Баби уже вернулись в Рим, и мы прожили тот день, как взрослые, как будто тот дом был нашим.

Мы затоварились в «Виничио» – единственном открытом там, в Анседонии, магазине, купив несколько бутылок воды, кофе на следующий день, хлеб, помидоры, немного нарезки и отличную моцареллу, которую привезли из Мареммы. И еще – два бифштекса, мелких угольков, красного вина, две уже хорошо охлажденных бутылки пива и большие зеленые оливки. Кассирша, слегка удивившись, спросила Баби: «Да сколько же вас?»

– Да нет, это для аперитива… – Как будто то, что пиво и оливки предназначались для аперитива, оправдывало все остальное. Мы расположились в саду ее дома, на бульваре Джинестра, в нескольких километрах от дома на утесе, куда я в наш первый раз приводил ее с завязанными глазами.

– Я знаю эту улицу, я всегда хожу по ней к морю. Дом моих дедушки и бабушки – на бульваре Джинестра, чуть дальше, – сказала она, когда я снял с ее глаз бандану.

– Да и я всегда сюда приезжал; мои друзья, Кристофори, живут в Порто Эрколе. И я ходил на пляж в Фенилью.

– И ты тоже?

– Да, и я.

– Ну надо же! И мы никогда не пересекались?

– Нет, судя по всему, нет. Я бы это вспомнил.

И мы посмеялись над иронией судьбы. Мы всегда ходили на один и тот же пляж, но в разные концы.

– Фенилья длинная, больше шести километров, и я иногда проходил ее всю, из конца в конец.

– И я тоже!

– И мы ни разу не встретились?

– Мы встретились сейчас. Пожалуй, именно тогда, когда нужно.

Я развел в садике костер, пока она накрывала на стол, а потом мы стали греться в последних лучах закатного солнца. Баби только что приняла душ, и я до сих пор помню, что на ней был мой желтый спортивный балахон, который я купил во Франции, во время путешествия с родителями. Ее волосы были мокрыми и поэтому казались темнее, и она пахла душем, который только что приняла. И еще я помню, как она расчесывала мокрые длинные волосы щеткой, закрыв глаза, балахон почти закрывал ее ноги, она носила кроссовки «Сайонара», а ногти были идеально накрашены красным лаком. В другой руке Баби держала бутылку пива, и время от времени из нее отпивала. А вот оливки ел только я. Потом, какое-то время спустя, она поставила пиво на забор, взяла мою руку и запустила ее под свой балахон.

– Но на тебе ничего нет… Ты без трусов.

– Точно.

И тут на «веспе» приехал Лоренцо, которого все звали «Лилло», – чувак из компании из Анседонии, который всегда, с самого детства, бегал за ней, хотя Баби не оставляла ему ни единого шанса.

– Привет, Баби, привет, Стэп. Что делаете? Все собрались у меня дома. Почему бы вам не присоединиться?

Баби под балахоном была голой, и там была моя рука, которая, несмотря на появление этого парня, продолжала свое дело. Баби посмотрела на меня, а я просто улыбнулся, но не остановился. Потом она повернулась к Лоренцо.

– Нет, спасибо… Мы останемся здесь.

Лоренцо несколько секунд молчал. Молчали и мы. Мне показалось, что он хочет настоять.

Но в конце концов он понял, что лишний.

– Ну ладно… Как хотите.

И, ничего не сказав, исчез на своей «веспе» в конце улицы. Баби меня поцеловала и увела с собой в дом. Мы занялись любовью, проголодались и поужинали в полночь. Было темно, я снова разжег костер, и мы грелись, попивая красное вино и осыпая друг друга поцелуями, словно нас ничто не могло разлучить. Все было настолько идеально, что мы могли бы остаться вместе навсегда. «Навсегда»… Какое ужасное слово! Я переворачиваю страницу, и у меня перехватывает дыхание.

 

34

Он лежит в люльке, с небесно-голубым бантом и браслетом на запястье, чтобы его не перепутали, чтобы мой сын не потерялся. На браслете написано: «3201-Б». Это его номер и его лицо, с едва определившимися чертами. Это день его рождения. Он еще не знает ничего – даже того, что его отца, то есть меня, тут нет. В этом мы уже похожи, поскольку и я о нем ничего не знал.

Под фотографией, в качестве пояснения, слова Баби. «Мне бы хотелось, чтобы ты был со мной рядом сегодня, 18 июля. Вы оба – одного знака. Будет ли он, как ты? Всякий раз, когда я его поцелую, обниму, буду вдыхать его запах, это будет, как если бы ты был со мной рядом. Ты здесь, ты со мной. Навсегдамой». Она так и пишет это, все слитно: «Навсегдамой».

Я просматриваю его фотографии одну за другой, словно последовательность разных времен, моментов и этапов. Некоторые из них я видел на ее страничке в Фейсбуке, но теперь, когда они у меня в руках, подобранные так продуманно и размещенные не наобум, я поневоле чувствую себя частью чего-то, чего никогда не мог себе представить и чему не могу дать имени. А вот у него оно есть. Массимо на высоком детском стульчике для кормления, Массимо, ползающий на четвереньках по голубому ковру, Массимо в смешной футболке с надписью: «I WILL SURF». И для каждой фотографии – какая-то запись, какое-то примечание, какое-то размышление Баби для меня. «Сегодня он произнес свое первое слово. Сказал „мама“, а не „папа”. Я разволновалась и расплакалась. Эти слезы из-за тебя. Почему тебя тут нет?» Она пишет это, обращаясь к некому Стэпу, которого нет, который ничего не знает и с которым она хотела бы разделить самое прекрасное, что у нее есть. «Сегодня он был просто молодцом. Придерживаясь за стену, он начал ходить, шажок за шажком. Потом он остановился, обернулся ко мне и посмотрел на меня, Стэп… В тот момент я была готова умереть. У него твои глаза, твой взгляд и точно такая же, как у тебя, решительность. Я подошла, чтобы ему помочь, но он оторвал руку от стены и вместо того, чтобы схватиться за мою, ее оттолкнул. Понимаешь? Да это же вылитый ты!» Мне хочется смеяться, и не только, но тому, что во мне кипит, я не даю выхода. На следующих фотографиях у Массимо уже другой взгляд. Он более уверенный, он подрос. «Сегодня он съел все, не выплюнув на меня ничего! Это чудесный день. Только что проехал мотоцикл, напомнив мне рев твоего, когда я слышала, как он несется с площади Дельфийских игр, потом вниз, по улице Винья Стеллути, потом по улице Коладжанни. Ты ехал на нем на полной скорости до площади Джачини. Охранник Фьоре тебя пропускал, быстро поднимая шлагбаум, прежде чем ты его разобьешь. Но на этом сегодняшнем мотоцикле был не ты. Где ты, Стэп? Ты буквально исполнил совет из той песни, которая тебе так нравилась: „Старайся избегать всех тех мест, где я бываю, и которые знаешь и ты…” И тебе удалось. Мы больше не встречались. Это так». И я молча продолжаю переворачивать страницы этого альбома. Праздник на второй, третий, четвертый день рождения. Волосы длиннее, темнее. Он похудел, стал выше. Пока не стал тем ребенком, которого я всего несколько дней назад видел вживую. Наблюдать, как он меняется и растет, фотография за фотографией, страница за страницей… Мне кажется, что я уже проживал это время. Отчаянно стараюсь все это вспомнить, мои мысли блуждают в прошлом. Я зажмуриваюсь – словно для того, чтобы лучше сфокусироваться на чем-то, что от меня ускользает. Чувствую себя как человек, который, ползая на четвереньках по пляжу, разгребает руками песок, пытаясь найти сережку, потерянную красивой женщиной. Когда я внезапно открываю глаза снова, прекрасная незнакомка исчезает, а в моих руках словно остается это ожившее воспоминание. А вот и я. Я там. В доме Баби, на диване. Она наклоняется, открывает белый шкафчик и достает оттуда альбом. Мы начинаем листать его вместе, и, фотография за фотографией, становится взрослее и она. А вместе с этим усиливается и мое любопытство, моя ревность ко всему тому, что я пропустил… Я подшучиваю над ней, говоря, какой смешной она была в детстве, но не рассказываю ей о том, как она мне нравится в каждое мгновение ее жизни. Эти разные прически, эти килограммы – чуть больше или чуть меньше, уже прошедшие юбилеи. Она не хочет, чтобы я видел одну из фотографий, хочет ее пропустить, и тогда мы деремся до тех пор, пока я ее не одолеваю. Это тот снимок, на котором она дурачится, скосив глаза. Я смотрю на него со смехом. «Как ни странно, но именно здесь ты похожа на себя больше всего». В тот же самый день она злится, потому что в ее комнате я нахожу дневник и начинаю его читать. Но вскоре мы миримся и начинаем целоваться. В какой-то момент мы останавливаемся, она внезапно отодвигается и подносит указательный палец к губам.

– Тсс…

– Что такое?

Она подходит к окну, отодвигает занавеску. «Мои родители приехали!» И быстро провожает меня до порога – меня, умирающего от желания остаться с ней.

– Эй! Можно?

Дверь открывается, и в нее заглядывает Джин.

– Привет! Что ты задумал? Я тебя отвлекаю? – говорит она, широко улыбаясь.

– Нет, конечно. Ты шутишь? Входи.

Я едва успеваю закрыть альбом и положить на него папку с проектом.

– А разве ты не помнишь, любимый? У нас с тобой очень важная встреча. Я зашла только потому, что ты не отвечал на мои звонки…

– Да, правда, извини меня, я перевел телефон на беззвучный режим.

– Давай скорее, нас ждут.

– Да-да, иду.

Я закрываю за собой дверь и прощаюсь с Джорджо:

– Увидимся завтра; похоже, что я сильно опаздываю.

– Хорошо. Пока, Джин.

– Пока, Джорджо.

Мы покидаем офис и входим в лифт. Джин нажимает на кнопку, чтобы ехать на первый этаж.

– Эй! Все в порядке?

– Да-да. Просто я слишком задумался.

– Извини, если это было что-то важное. Но мы никак не можем отложить сегодняшнюю встречу.

– Нет, не беспокойся. Ничего важного. Один старый проект. Не думаю, что он удачный.

– Хорошо, поговорим о нем, когда захочешь; тогда я тебе скажу, что думаю. Учти, я разбираюсь в телевизионных делах…

– Я хорошо это знаю, ты умница. Нам надо было порекомендовать тебя на должность ведущей. Но ты была бы слишком красивой, тебе бы слишком много завидовали.

– Была бы? – И она стучит мне кулачком по спине. – Послушай, ты, поросенок…

Но тут лифт открывается. Перед нами Парини – пожилые супруги со второго этажа.

– Все в порядке, не бойтесь. Мы скоро поженимся и проводили генеральную репетицию, чтобы проверить, поладим ли мы.

– Вот оно что… – говорит он, делая вид, что и впрямь этому поверил. Джин быстро идет к машине, и я иду за ней, но думаю, что не стану рассказывать ей об этом «старом проекте».

 

35

– Извините!

Габриэле, отец Джин, улыбается мне из зеркальца машины.

– Ничего страшного.

Ее мать тоже встречает меня улыбкой. Мы производим впечатление идеальной семьи.

Джин садится рядом со мной.

– Он не слышал моего звонка, был весь поглощен проектом.

Франческа на секунду оборачивается ко мне.

– Ну и как он теперь? Увидим по телевизору что-нибудь стоящее? – Ее мать всегда говорит со мной так, словно я отвечаю за все программы итальянского телевидения. – К тому же за те деньги, что мы платим по обязательному тарифу, нам должны были бы предоставлять гораздо более широкий выбор. Но они всегда показывают одно и то же.

Габриэле тоже высказывается:

– И не только: в этом сезоне они показывают одни повторы. Разве телесезон уже кончился? Как ты думаешь? А сколько в этом году денег «Итальянское радио и телевидение» выкачало из нас, итальянцев?

– Двести шестнадцать миллионов евро.

Франческа внезапно поворачивается. Она по-настоящему удивлена.

– Да неужели столько? Серьезно? И ты на них работаешь?

– Да, и еще на «Рэтэ», «Мединьюс», «Медиасет», «Скай», на все цифровые каналы и другие сети.

– А…

Они замолкают. Родители Джин обмениваются нерешительными улыбками, словно хотели прояснить для себя что-то, кажущееся им обоим неясным.

– Наверное, они думают, что я богач. И что ты сделала правильный выбор! – шепчу я на ухо Джин.

– Дурак. – И вместо ответа она кусает меня за ухо.

– Ай-ай-ай!

Мы выезжаем на Старую Кассиеву дорогу. Машин стало меньше, и Габриэле прибавляет скорость. Я чувствую, как в кармане моего пиджака вибрирует мобильник. Пришла эсэмэска с неизвестного номера.

«Тебе понравился подарок? Надеюсь, что да. Я написала тебе кое-что на последней странице, прочитал? Эй, не выбрасывай его. И дай мне знать. Спасибо. Б.».

Я чувствую, что краснею. Мое сердце бьется быстрее, пытаюсь его усмирить.

– От кого это? Что происходит?

Джин это заметила.

– Да так, ничего. Это по работе.

Она мне улыбается.

– В эти дни на тебя навалилось столько дел. Мне жаль.

Пытаюсь ее успокоить:

– Не волнуйся. Я разберусь с ними позже. В крайнем случае, завтра.

Джин дает мне руку. Я ее крепко пожимаю. Потом она откидывается на спинку кресла и смотрит в окно. Отец включает радио, звучит музыка, на которую он набрел наугад. Это Дэмьен Райс, «The blower's daughter». Джин ее узнает. Теперь уже я беру ее за руку. Это саундтрек к фильму, о котором мы столько говорили – «Близость» – об отношениях, о любви, о предательстве. Помню, как после этого фильма она ушла в комнату и закрыла за собой дверь. Я понял, что она хочет какое-то время побыть одна. Есть такие фильмы, которые неизбежно бередят старые раны – как шрамы, которые начинают ныть при перемене погоды. В тот вечер у нее изменилось настроение. Так что я пошел на кухню готовить ужин и накрывать на стол. Я нарочно шумел, чтобы она меня слышала. Я помыл листья салата, нарезал помидоры, открыл банку с тунцом и не порезался. Поставил кипятить воду и бросил в нее две щепотки соли крупного помола. Взял деревянную ложку, перемешал и не обжегся. Взял самую маленькую сковородку – если вдруг придется поджаривать лук с овощами. Банку с протертыми помидорами я перевернул, несколько раз постучал по дну, а потом открыл. Откупорил пиво и, когда уже собрался его пить, вышла она, в одной моей рубашке, босиком. Ее лицо было без макияжа или, лучше сказать, омыто слезами. Наверняка она не хотела, чтобы я это заметил. Или, может, мне было удобнее так думать.

– Хочешь немного пива?

Джин схватила бутылку, даже не поблагодарив меня, сделала большой глоток.

– Поклянись мне, что больше никогда с ней не встретишься.

– Она замужем.

– Это не тот ответ.

– Клянусь тебе.

Тогда она отхлебнула пива еще раз и крепко меня обняла. Она немного постояла так, молча, прижавшись лицом к моей груди. Ее глаза оставались открытыми. Я это знаю, потому что видел ее отражение в стекле, за окном темнело.

– Пойдем немного прогуляемся… – внезапно сказала она. – Я пьяна.

Я взял ее на руки.

– Давай я сам тебя одену.

И я стал развлекаться тем, что выбирал для нее одежду в шкафу. Я снял с нее рубашку, и она осталась в лифчике и трусиках. У меня возникло желание, но я понимал, что сейчас этого делать не стоит. Так что я надел на нее футболку, потом гольфы и, наконец, джинсы. Надел ей на ноги кроссовки, и, когда она собиралась пойти в ванную, чтобы накраситься, остановил ее, взяв за руку.

– Нет, краситься не надо, ты прекрасна и так.

– Ты все время только врешь, Стэп, просто беда. И уже не умеешь отличать реальность от вымысла.

– Ты мне и правда нравишься такой, я не вру. Я тебе всегда говорил все – и плохое, и хорошее.

– Действительно.

Мы сели на мотоцикл и понеслись прочь из города. Объезжая пробки, мы на полной скорости неслись к морю и, остановившись в Маккарезе, зашли в первый попавшийся ресторан, который оказался открытым, – в ресторан, шеф-повара которого показывали по телевизору. Как ни странно, там никого не было, но хозяин меня узнал: мы с ним встречались, чтобы обсудить проект пилотного выпуска кулинарной программы, которую, однако, так и не стали больше снимать. У меня хватило ума ему позвонить, объяснить, что произошло, сказать, что я расстроен, но надеюсь, что еще представится случай. И ему это понравилось.

– Я уже столько раз приходил на подобные совещания, но случалось так, что часто похожие программы не запускали. Но никто и никогда мне не звонил, чтобы сообщить мне об этом. А вот ты позвонил. Спасибо тебе.

– Да ладно, это самое меньшее, что я мог сделать.

– Нет, парень, ты смелый, и в этом вся разница. Приходи ко мне, когда захочешь, – к Филиппоне из Маккарезе, меня тут все знают.

– Конечно, с удовольствием.

Но больше я об этом не думал. Тем не менее в тот вечер мы оказались именно там. Хозяин сразу же меня вспомнил и очень приветливо меня принял.

– Ой, извините. Я открыл ресторан совсем недавно, но сегодня вечером тут никого нет, потому что я всем сказал, что откроюсь на следующей неделе… – Потом он приблизился ко мне и прошептал: – Да просто мне захотелось сюда прийти, осточертело сидеть дома, постоянные скандалы… Понимаешь меня, да?

Я кивнул, и он посадил нас за столик с видом на море и оставил нас в покое. «На сей раз это целиком моя заслуга, Полло здесь не при чем», – подумал я, когда подошел Филиппоне, чтобы сказать мне, что угощает нас ужином за счет заведения.

Рокот волн, вечер на фоне звездного неба, вино и рыба на гриле – все это поспособствовало тому, чтобы Джин успокоилась. Она смотрела на меня с такой нежностью, что совсем скоро мысленно вернулась в прошлое, вспомнила весь наш роман и загрустила. Так что я смеялся, шутил, развлекал ее, рассказывая понемногу обо всем, и в конце концов ее поцеловал. Вернувшись домой, мы занялись любовью и, лежа в постели, не размыкали объятий всю ночь.

Я беру телефон и удаляю сообщение. Не хочу его больше видеть. Но когда замолкли последние звуки песни Дэмьена Райса, я уже перестал чувствовать себя таким уверенным.

 

36

Вскоре мы приезжаем в Сан-Либерато. Дорога идет в гору, и сверху открывается вид на все озеро Браччано. Отблески закатного солнца нагревают воздух, делают его горячим. Такое впечатление, будто все вокруг – виноградники, деревья, дома, даже церковь – окрашены ярко-оранжевым цветом. В воздухе разлито спокойствие; идиллическое, безмятежное. Мы приезжаем на небольшую площадку, и Габриэле паркует машину. Мы выходим. К нам сразу же направляется Лаура, секретарша, а вскоре, следом за ней, – Пьетро, организатор. Первым делом они показывают нам церковь. Она маленькая и скромная, без украшений, но свет заходящего солнца создает идеальную атмосферу, делая ее особенно теплой. В ней около сотни мест, а алтарь, где будет происходить церемония венчания, находится на небольшом возвышении. Друзья и родные увидят все снизу. Лаура объясняет нам, как она предполагает его украсить.

– Здесь и у входа я бы поставила вазы с каллами, а вот здесь, на полу, разместила бы большие букеты белых маргариток. И по краям алтаря – белые розы…

Франческа и Джин кивают. Лаура уточняет:

– На длинных стеблях.

Обе улыбаются одновременно:

– Да-да, разумеется.

Мы с Габриэле слушаем, но гораздо спокойнее, он даже изрекает свою максиму:

– Ничего не поделаешь, женщины без ума от свадеб, а мужчины к ним почти равнодушны.

Я довольно весело киваю, хотя на секунду меня посещает странная мысль. Что значит: «Мужчины к ним почти равнодушны»? «Почти» – это как? Однако я нахожу благоразумным не углубляться в этот вопрос. Потом, с распростертыми объятиями и приветливо улыбаясь, подходит Манлио Петторини: волосы у него уже поредели, но он худощавый и сильный.

– Габриэле! Как же я рад тебя видеть!

Они искренне, крепко обнимаются. Те, кто смотрит на них со стороны, поневоле думает о том, что вместе они, наверное, пережили многие очень важные события. Габриэле показывает ему на Джин:

– Вот, это моя дочь Джиневра. Ты ее помнишь, да?

Манлио Петторини хлопает ладонью своей руки по ладони Габриэле.

– Да как же мне ее не помнить? Боже мой, как же она выросла!

– Моя жена Франческа…

– Да, конечно. Как дела?

– Спасибо, Манлио, хорошо, а у тебя?

– Грех жаловаться.

– А вот он – Стефано Манчини, жених.

Услышав, как меня представляют, я чувствую себя нелепо, но все-таки улыбаюсь и протягиваю Манлио руку. Он сразу же ее берет и крепко пожимает.

– Ого, да ты не представляешь, как тебе повезло… Знаешь, сколько людей тебе завидует? Когда эта девчушка приезжала к нам в Рошиоло, в деревню, нужно было видеть очередь, выстроившуюся перед ее домом. Она не могла выйти!

– Да, я знаю. Это правда, мне повезло.

Манлио Петторини смотрит на меня с довольным видом.

– Ну и отлично! А теперь давайте! Быстро все за стол, а то мне ужасно хочется узнать, что вы об этом думаете.

Джин берет меня под руку.

– О, счастливчик, которому так повезло, будь рыцарем, проводи меня к столу.

– Конечно, прекрасная селяночка из очереди перед домом…

– Дурак. – И она слегка толкает меня локтем в бок.

– Ой-ой-ой, – покорно говорю ей я.

– Учти, что я такая селяночка, которая может и врезать.

– Да знаю я, знаю, испытал на своей шкуре!

Все мы располагаемся вокруг большого стола на свежем воздухе, под гигантским фиговым деревом с широкими листьями. Солнце отражается в озере, и из этого уголка села вид восхитительный. Петторини подробно объясняет нам все, что собирается делать.

– Так вот, кухню я расположу там, сзади. – И он показывает туда, где заканчивается луг, то есть в противоположную сторону от церкви. – Зато столы мы поставим здесь, вокруг, под деревьями, чтобы нам было не так сыро. А наверху мы натянем тенты, все по той же самой причине, и укрепим светильники. Они будут соединены, и каждый стол будет освещен – но не слишком.

Габриэле смотрит на него удовлетворенно.

– Манлио хорошо знает, как делать свою работу.

– Да ты шутишь, а? Я люблю мою работу. И наконец-то могу делать так, как хочу. А не так, как тогда, когда я устраивал ужины в Сенате, во дворце Мадама. Вы знаете, что там швейцары решали, что полагается подавать на стол в самые торжественные дни? Вы и понятия не имеете, как они к нам придирались при выборе вина!

– И мы тоже будем придираться! – Габриэле стучит кулаком по столу, тоже прикидываясь требовательным.

– Ну конечно! – И они оба смеются.

Потом Петторини зовет официантов:

– А ну, давайте, несите первое. Так вот: я приготовил их три, чтобы то, которое вам не понравится, мы отбраковали, хорошо?

– Манлио, но нам нравится все, что ты делаешь…

– Ну хорошо, тогда отбракуем то, что вам понравится чуть меньше! У меня уже было представление, как бы я это сделал, но я не могу решать все один. С другой стороны, это же вы платите.

– Ну конечно! Но если решишь ты, и еще будет скидка, то тогда мы доверяем!

И они снова смеются. Тем временем начинают приносить тарелки с первым.

– Так вот: это спагетти «на гитаре» с трюфелями и грибами. А вот это равиоли с начинкой из овощей и рикотта на сливочном масле с шалфеем. А это – паккери из гречневой муки с вишнями, оливками и растительным маслом, настоянным на перце.

– Мне они все кажутся восхитительными, – говорит Франческа.

– Да, – кивает, улыбаясь, Джин. – Аромат исключительный.

После этого одно за другим начинают приносить вкуснейшие блюда, заботливо и очень внимательно их подают молоденькие официанты.

– Все они – выпускники школы гостиничного дела, – замечает Петторини.

Потом подают на пробу разные вина и щербеты, чтобы усилить вкусовые ощущения, потом – вторые блюда и всевозможные закуски.

– Тебе лучше есть немного, – советует мне Джин. – Придется попробовать еще кучу всего…

– Но эта телятина под соусом из тунца просто обалденная.

Произнося эти слова, я понимаю, почему мне она так нравится. Ее всегда готовила моя мать. Мамина телятина тоже была исключительной: мясо было невероятно хорошим, без единой жилки, всегда искусно нарезанным – как правило, тонко-тонко, – что делало его еще нежнее, под соусом, приготовленным из свежайших яиц и уксуса с щепоткой сахара: по крайней мере так мне казалось. Я понимал это из разговоров, которые вели на кухне женщины, обмениваясь секретами рецептов… Мы продолжаем есть, пока солнце окончательно заходит за озером, и вокруг нас зажигается несколько светильников.

– Ну вот, будет примерно так. С белыми лампами около всех деревьев и, наоборот, с желто-оранжевыми – там, подальше… Чтобы еще больше создать атмосферу.

Мне кажется очаровательным все, а этот последний совиньон, который нам дали попробовать, оказался холодным и безупречным, с нежнейшим фруктовым послевкусием. Потом подают землянику и малину с очень легкими домашними сливками и поливают их несколькими ложками горячего расплавленного шоколада. А потом приносят два торта-мороженого: один – с сабайоном, другой – с орехами. И, наконец, отличный кофе.

– Вот, а потом, подальше, я бы поставил стол со спиртными и крепкими спиртными напитками, которые в такой чести на каждой свадьбе… Ох, непонятно, почему оно так, но вы, молодые, счастливее нас и потому должны и пить больше!

Габриэле весело кивает:

– Мы, по крайней мере, топили в вине наши горести, а не наше счастье!

– Да! – смеется Джин. – Это точно, мы действительно друг друга обижаем.

– А вот к столу я бы, наоборот, подал эти горькие настойки.

И Манлио велит принести разные ликеры: «Капо», «Филу-э-ферру», «Аверна» и «Егермейстер».

– Одни известны больше, другие – меньше, про настойку из горечавки знают немногие, но она просто фантастическая… Попробуйте ее.

И он понемногу, буквально на глоток, разливает ее по рюмкам для ликеров.

– Правда, отличная.

– Она способствует пищеварению. Думаю, это потребуется!

Петторини смеется. И впрямь: всего того, что они решили приготовить, будет немало. Разнообразные закуски по всему парку. На одних столах будет ветчина, на других – нарезка. А еще – моцарелла, буррата, кусочки пармезана и другие итальянские и французские сыры. Жареную еду будут готовить в нескольких местах, где поставят фритюрницы для свежих лангустов и маленьких осьминогов, для приготовления панелле – блинчиков из нутовой муки, маленьких моцарелл, белых и красных миниатюрных аранчини, оливок по-асколански и польпеттин – мясных котлеток. Все это закуски. Потом подадут два первых: спагетти «на гитаре» с трюфелями и грибами; паккери с помидорами и оливками и два вторых – филе кианской говядины и сибас. Разнообразные гарниры: картофель всех видов, овощи, от цикория до брокколи, и три салата, один из которых – с грецкими орехами, кедровыми орехами и кусочками ананаса, а потом – сладости и фрукты.

Франческа и Джин говорят с Петторини о выборе хлеба, обсуждают вина, и все, как мне кажется, уже решено наилучшим образом.

– А вон идет отец Андреа.

Мы оборачиваемся и видим, как в глубине парка, освещенного последними отблесками озера, появляется священник. Он приближается быстро, и я вижу, как он улыбается и издалека кивает головой.

– А вот и я, а вот и я. – Он смотрит на тележки с блюдами около нашего стола. – Похоже, я пропустил чудесную трапезу.

Джин встает и искренне его приветствует.

– Отец Андреа! Какой приятный сюрприз! А я и не знала, что ты придешь; иначе бы мы тебя подождали.

Он ее обнимает, а потом немного отходит в сторону и с любопытством рассматривает ее.

– Так что, неужели церквушка еще дальше? Добираясь сюда, я едва ли не сжег мотор моей «симки»!

Петторини смеется.

– Кто знает, сколько раз ты сворачивал не на те дороги!

Они пожимают друг другу руки.

Петторини, показав на священника, говорит:

– Вы даже не представляете, сколько мы с ним провели свадеб!

– И все эти браки все еще крепкие!

– Серьезно?

– Конечно. Перед венчанием я провожу с новобрачными отменную беседу. Да вы, похоже, немало выпили?

Он смотрит на нас с улыбкой.

– Пожалуй, что нет, не слишком.

– В меру, – добавляю я.

– А кофе вы пили?

– Да.

– Тогда давайте хорошенько поговорим. Начнем с тебя. – Отец Андреа показывает на Джин. – Ты мне ничего не хочешь сказать?

Джин краснеет, может быть, подумав о своем животе. Я улыбаюсь, но делаю вид, что ничего не понимаю. Должно быть, отец Андреа ко всему привык.

– Ладно, давайте не будем терять времени, отойдем немного в сторону: так нам будет спокойнее говорить.

– А вы не хотите чего-нибудь выпить? – спрашивает Габриэле.

– Нет-нет, на работе я не пью.

– Ну хотя бы кофе…

– Нет, потому что после кофе мне хочется спать.

Потерпев поражение, Габриэле пожимает плечами.

Джин встает из-за стола и, прежде чем отойти в сторону, бросает на меня взгляд и улыбается. Думаю, этой улыбкой она хочет сказать вот что: «Наверное, я ему скажу». А потом следом за отцом Андреа идет к столу в глубине парка. Вот, они уже сели. Теперь я вижу их силуэты, словно нарисованные на поверхности озера позади них, которое теперь похоже на школьную доску цвета индиго. Джин размахивает руками, смеется, качает головой. Она веселая, легкомысленная и, самое главное, счастливая. А я? Я-то какой? Мне почти непроизвольно приходит в голову мысль достать из кармана мобильник и посмотреть на него, словно именно там я искал ответ на этот вопрос. Ничего, никаких сообщений. Тишина. К тому же она, в стороне, – это ответ. Я беру маленький стаканчик, наливаю туда немного ликера «Капо» и снова сажусь. Медленно его потягиваю. Справа от меня, недалеко, Габриэле и Франческа разговаривают с Петторини. Он показывает им скатерти, потом все рассматривают ткань, кивают; судя по всему, они окончательно одобрили этот вариант. Манлио тоже кивает. Мне кажется, он говорит: «Это самая лучшая».

– Эй, все в порядке?

Я оборачиваюсь. Передо мной стоит Джин.

– Да, отлично. Вечер просто изумительный.

– Ну вот. – Джин садится рядом. – Я ему рассказала.

– Ну и правильно сделала, если хотела с ним поделиться.

– Да, думаю, так оно лучше.

Не знаю, что она имеет в виду. Не знаю, почему может быть лучше, но ничего не говорю. Делаю еще один глоток «Капо» и продолжаю молчать. Тогда Джин берет мой стаканчик и тоже отпивает из него совсем немного.

– Крепкий.

– Тебе не стоит его пить.

– Знаю, ну да ладно, уж позволь мне время от времени немного нарушать правила. Эй, смотри, отец Андреа тебя ждет.

– Хорошо.

Я встаю и иду к нему.

Джин кричит мне издалека:

– Эй, со стороны кажется, что ты идешь на плаху!

Я оборачиваюсь и смеюсь. А потом сажусь напротив отца Андреа.

– А ты и в самом деле, похоже, смирился.

– Да, но не слишком.

Он мне улыбается.

– И правда. Я доволен тем, что мне сказала Джиневра.

– И я тоже.

– Серьезно?

Я смутился.

– Конечно. Я собираюсь на ней жениться и решил это задолго до того, как оступился.

Он смеется.

– Да-да, знаю-знаю… Так вот, Стефано, хочу тебе сказать одну вещь. Это особая исповедь, с которой приходят к священнику до свадьбы. Если ты скажешь что-то особенное, то на деле когда-нибудь этот брак может оказаться недействительным. Но в любом случае священник вынужден сохранять тайну исповеди. – Он умолкает, словно желая дать мне немного времени, чтобы я подумал, чтобы принял решение. – Многие говорят что-нибудь нарочно: они хотят быть уверенными, что, как бы ни пошло дело, потом можно было бы признать брак недействительным. – Он снова молчит, потом поворачивается к озеру и, не глядя на меня, спрашивает: – Ну как, хочешь мне что-нибудь рассказать? Хочешь исповедаться?

И я сам удивляюсь тому, что говорю.

 

37

Возвратившись к столу, чувствую, что мне, кажется, стало легче.

– Прекрасный вечер, не правда ли? Что скажешь, любимый?

Джин крепко сжимает мне руку, пытаясь убедиться, что я тоже испытываю восторг.

– Да, в самом деле.

– Тебе понравилось то, что мы ели?

– Очень, точнее, очень-очень. Это будет просто идеально, все очень вкусное.

Пока мы садимся в машину, она смотрит на меня искоса, а потом смеется.

– Это точно? А ты не передумал? Не бросай меня у алтаря! Мы же не будем устраивать ту странную свадьбу, когда невеста ждет жениха… Правда же?!

– Нет…

Джин, словно испугавшись, разводит руками.

– Помогите! Ты сказал «нет» как-то неуверенно. Не вполне убедительно, очень рискованное «нет»!

Я вижу, что ее мать смеется. Они сидят впереди нас; Габриэле за рулем. Они наверняка слышали.

– Да нет же…

– О Боже! А это еще хуже! Нет, нет, черт побери, ты бросишь меня у алтаря!

Она бросается ко мне, смеясь и колотя меня кулачком по спине.

– Ой-ой-ой!

– Ничего, пустяки! Может, ты и не помнишь, но я много боксировала. Я говорю серьезно, никаких шуток! Ну же? Говори!

Она поколачивает меня по бокам, но не столько бьет меня, сколько щекочет.

– Говори!

– Что я должен говорить?

– Что придешь в церковь раньше меня и не будешь устраивать никаких сюрпризов!

– Клянусь, даю слово скаута.

Я целую свои пальцы, несколько раз скрестив их около рта.

– Э, так не годится! Ты, как всегда, врешь!

– Да ладно, я пошутил. Ты считаешь, что я опоздаю? Обычно это я всегда тебя ждал!

– Да, здесь ты прав, – говорит она и становится серьезной. – Ты так долго говорил с отцом Андреа.

– Да.

– Тебе надо было столько всего сказать.

– Просто ему хотелось слушать. Мы говорили о кино.

– Послушай, ну почему ты никогда не говоришь серьезно?

– А что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Это тайна исповеди.

– Для него! А ты можешь рассказать все!

– А вот теперь уже ты не хочешь быть серьезной.

Джин замолкает, отворачивается и смотрит в окно. Но совсем не долго. Потом она поворачивается ко мне.

– Да, правда. Ты прав. – Она опять улыбается. – Надеюсь, что, так или иначе, он был тебе полезен.

– Да, он мне нравится, очень приятный.

– Ну еще бы! Чтобы я выбрала для моей свадьбы неприятного? Смотри, он мне дал этот небольшой текст, чтобы я прочитала его на оглашении. Выберем из него, ладно?

– Ага. Так, значит, сегодня вечером мы будем молиться?

Джин мне улыбается, а потом тихо говорит:

– Ну конечно. А ты как хотел? Тут же мои родители!

– Я же не говорил, что этим надо заниматься в машине. Но вот дома…

– Дурак. Мы уже подъезжаем к твоему офису. У тебя же там мотоцикл? Возьмешь его сейчас или поедем домой, а мотоцикл заберешь завтра?

– Нет, не хочу оставлять его здесь. Заодно зайду на минутку к себе в кабинет, а то мне нужно кое-что почитать к завтрашнему дню. А потом приеду к тебе.

– Ладно.

– Вот здесь, останови здесь, Габриэле. Спасибо.

Машина сбавляет ход и останавливается. Я открываю дверцу и выхожу.

– Спасибо за все, скоро увидимся.

– Да.

Они со мной прощаются. Я целую Джин в губы и закрываю дверцу. Машина трогается, а я иду к себе в офис. В нем уже погасили свет. Вызываю лифт, поднимаюсь на свой этаж, открываю дверь. Никого нет, тишина. Включаю свет и закрываю за собой дверь. Подхожу к кофеварке и включаю ее. Беру пульт от музыкального центра, включаю радио, настраиваюсь на волну радиостанции «Ram Power». Вот она, 102.7 FM, с ее слоганом «Ты это помнишь, ты этим живешь». Это кажется случайностью, но звучит песня Лучано Лигабуэ «Иногда ночью». Не думаю, чтобы это было знаком свыше. Иду к себе в кабинет. Дверь закрыта, как я ее и оставил. Вхожу, зажигаю свет. На столе лежит папка с проектом, которую я использовал для прикрытия. Подняв ее, вижу альбом: он в том же самом виде, в каком я его и оставил. Похоже, никто ничего не трогал. Возвращаюсь в коридор и делаю себе кофе. Когда он готов, снова иду к себе в кабинет, закрываю дверь и сажусь за стол. Вынимаю из кармана мобильник и кладу его рядом с альбомом. Ничего нет. Ни одного сообщения. Ни одного звонка. Так даже лучше. Я дую на горячий кофе и смотрю на лежащий передо мной закрытый альбом. Может, мне стоило бы согласиться с тем, о чем говорил отец Андреа. Но ничего не поделаешь: я не могу совладать с любопытством. Так что я делаю глоток кофе, ставлю чашку на стол, смотрю на нее и почти маниакально переставляю ее немного вправо, чтобы она заняла часть пустого пространства, поворачиваю ее ручкой к себе. И только потом открываю альбом.

 

38

И возвращаюсь туда, где остановился. К фотографиям ребенка, который растет, взрослеет, улыбается, корчит рожицы, жалуется, смеется как сумасшедший… Он учится ездить на велосипеде, у него получается, он несется под гору с развевающимися на ветру волосами, сжав руками руль. Ребенок, который похож на меня. И все это прошло мимо меня. Вместо меня с ним был другой. Тот, кого на этих фотографиях почему-то никогда нет. Можно подумать, что его вообще не существует. Ни руки, ни плеча, ни одного фрагмента или даже вещей. Может, неслучайно, может, она сделала это ради меня. Но когда я дохожу до последней страницы, то вижу. Всего одна фотография, на которой она с ним. С ним – человеком, который думает, что он отец этого ребенка. И когда я его вижу, то теряю дар речи, не верю своим глазам. В Фейсбуке я его не узнал. Это Лоренцо. Не может быть. Я не хотел знать ничего – ни того, в какой день и в какой церкви это было, ни того, каким был банкет. И, самое главное, я не хотел знать, кто он такой. И теперь выясняется, что это Лоренцо, Лилло. Этот идиот. Один из тех, кто всегда, с самого детства, за ней увивался, классический вечный влюбленный. Тот, кто обычно после всех любовных романов остается твоим другом; тот, кого ты всякий раз встречаешь с симпатией; тот, кто женится на другой, а не на той, в которую он был так влюблен. Но с Баби произошло иначе. Я пытаюсь вспомнить, каким он был, какие-нибудь его особенности. Он хорошо играл в футбол, я несколько раз видел его летом, на пляже в Фенилье, но красавцем он не был. Он был коротконогим, с низко посаженной задницей, широкоплечим, курчавым, темноглазым, с поломанным зубом. Я смотрю на фотографию. Да, он не сильно изменился. Только теперь у него короткая стрижка, и одет он модно. Когда-то мы были одни в доме на море, и он даже явился, чтобы нас позвать – то есть, на самом деле, позвать Баби. Он пригласил нас на вечеринку, но Баби сказала ему, что не пойдет. Только сегодня об этом вспоминал! Нет, мне не верится. Он столько старался, что, в конце концов, у него получилось. Я представляю их вместе; пытаюсь вообразить, как начался их роман, куда он ее водил, где он впервые ее поцеловал, где… Нет, Стэп, хватит. Так нельзя, нельзя браться за старое. Останови свои мысли, заставь их, черт побери, абстрагироваться от всего этого, не распаляй воспоминаний, образов, не усугубляй ту мучительную боль, которую они у тебя вызывают. Постепенно именно так все и происходит, как будто я сам дал себе успокоительного. Внезапно мною овладевает странное спокойствие. Словно внезапно пошел дождь, и все тучи рассеялись. Снова появляется солнце, но радуги нет. Это еще похоже на море во время шторма – темное, с гигантскими волнами, смывающими все на своем пути… Но проходит всего несколько секунд, и снова видишь его ровным, спокойным. Ну вот, хорошо, теперь я даже дышу медленней. Все уже произошло. Как-то раз Полло, увидев, как я прихожу в ярость из-за Баби, как будто только она могла затронуть те струны, которые превращали меня в зверя, сказал мне одну вещь: «Знаешь, что я тебе скажу? Может, тебя это и расстроит, но, может, это и есть истинная причина того, почему ты совсем потерял голову из-за этой чертовой девчонки». И он стал на меня пристально смотреть. И, в конце концов, я рассмеялся. «Из-за чего ты смеешься?» – «Из-за того, как ты мне это сказал: „…эта чертова девчонка”». – «Но ведь так оно и есть. Посмотри, до чего ты себя довел…» И он протянул ко мне обе руки, указывая на меня ими обеими. «Ты не в себе! Так вот: хочешь узнать гениальный вывод, к которому я пришел?» Я сел на мотоцикл. «Хорошо, послушаем». Полло мне улыбнулся и сел на свой байк. Он немного помолчал и, прежде чем я его снова об этом спросил, наконец, сказал: «Одно только слово: „смирись”». Я встал с мотоцикла и жестом послал его к черту. «Отличный вывод! Ты и твои гениальные решения». – «Ты меня недооцениваешь. Запомни это слово: „смирись”».

И теперь я здесь, перед последней фотографией этого альбома, и на ней она с этим козлом. Я вспоминаю, что однажды мы это даже обсуждали. В тот день.

– Но ты не можешь ревновать, Стэп, к такому, как он, не можешь… Он всего лишь друг.

– Он меня раздражает. Да и потом, он всегда ходит за тобой по пятам и даже не считается с тем, что у нас с тобой роман.

– Неправда, очень даже считается и всегда приглашает нас, а не меня!

Она смотрит на меня с улыбкой и нежно меня гладит.

– Я тебя убедила?

– Нет.

– И что тогда?

– Тогда я, похоже, ему врежу, и все станет яснее.

– Да хватит тебе! Меня злит, когда ты такой.

Вот именно. Я бы поступил правильно, если бы тогда ему врезал. Тогда, может, все сложилось бы по-другому. Нет. Все равно сложилось бы так. На самом деле я снова думаю о том, что упускал из виду. Он богат, очень богат, чертовски богат – настолько, что, едва закончив учебу, открыл несколько магазинов нижнего белья – чтобы, как он говорил, «создать новое направление бизнеса». Баби рассказывала, чем занимались в этой семье. Дед основал транспортную компанию в Марке. Он создал сеть междугородних автобусных перевозок там, где не было никакого сообщения – между самыми отдаленными и никак не связанными между собой городками. Так он начал зарабатывать и продолжал вкладывать деньги в свою компанию, расширив ее до Молизе и Абруццо и накопив еще больше средств. В начале восьмидесятых его компания стала государственной транспортной сетью, захватив и Эмилию-Романью. С тех пор они стали вкладываться особенно удачно, открывая разные фирмы, а та, что окончательно укрепила их коммерческую империю, занималась продажей рекламных мест по всей Италии. Все, что рекламировали щиты в самых захолустных и отдаленных местах, в любом случае было связано с их фирмой. Сыну этого основателя, то есть отцу Лоренцо, не нужно было делать ничего, кроме как укреплять эту монополию, абсолютно ничего не меняя. В таком виде Лоренцо, разумеется, и принял бы фирму независимо от его собственных способностей. Потом он смог бы сделать ее доходной или убыточной, но ему нужно было очень постараться, чтобы разрушить такую империю. Да, я прекрасно помню, как она об этом рассказывала. Так, значит, Баби, твоя жизнь действительно заполнена всем этим? В тот вечер в машине, когда ты сообщила мне о том, что выходишь замуж, я потерял дар речи. Ты посмотрела на меня и сказала: «У меня никогда и ни с кем не будет, как с тобой, но с тобой просто невозможно». Продолжая молчать, я на секунду подумал, что ты, видимо, захотела сказать мне это на десерт – после того, как мы занялись любовью или, пожалуй, просто потрахались. Кто знает. Похоже, это были как раз те самые слова, чтобы поставить точку. Но я помню, что, прежде чем от меня уйти, ты сказала: «С другой стороны, жизнь – это работа, дети, друзья, а любовь, – это только десять процентов…» В то мгновение мне показалось, что я умираю, и я сказал себе: «Что я здесь делаю? С такими мыслями она выходит замуж?» Мне стало стыдно, я почувствовал себя скотиной, подумал о Джин, о ее доверчивости и о том, что я уже сделал… И тогда ты включила радио. Было впечатление, что ты хотела убить время, чтобы меня не прогонять, но на самом деле с нетерпением ждала, когда я уйду. Может, потому что ты знала, что лжешь, ломаешь комедию, что эти слова – не твои: это все рассуждения твоей матери. Это она заставила тебя выйти замуж за Лоренцо, или, лучше сказать, за его автобусы, рекламные места и трусы в его магазинах. Мне до сих пор приятно считать этот эпизод сомнением, оправданием, которое мне удобно принимать. Я уже собираюсь закрыть альбом, как вдруг замечаю, что рядом с фотографией этого козла находится конверт, на котором написано: «Для тебя».

 

39

«Вот, я уже не знаю, как тебя называть. Мне бы хотелось сказать: „Сокровище”, „Любимый” или даже „Мой любимый”. Но я знаю, что ты уже не мой. И тем не менее когда-то был, и ты сделал бы для меня все и даже больше, чем кто-нибудь другой мог представить, – кто-нибудь „нормальный”, как ты их называл. Но ты к ним не относился. Ты был особенным. Иногда быть особенным неудобно, это неизбежно вызывает непреодолимые трудности. По крайней мере, отчасти ты был для меня недосягаемым. Может быть, потому, что я боялась, потому что не была достаточно смелой, чтобы сказать: „Хватит, он мой, и я его люблю”. Только это. Но то, что произошло, уже произошло. Бесполезно жалеть о прошлом. Я отчаянно пыталась сделать так, чтобы ты был со мной каждый день, и в какой-то мере у меня это получилось. Ты был со мной каждое мгновение, даже когда я болтала с подругами, что-нибудь слушала, смеялась или когда мне было плохо; каким бы ни было мое душевное состояние, ты был со мной.

А потом, когда родился Массимо, все стало еще проще, потому что в его губах, его улыбке, в этих глазах, которые смотрели на меня даже тогда, когда он еще не умел говорить, я снова видела твой взгляд, твою любовь, твое любопытство… Это были те же самые глаза, которые неизвестно что искали во мне. Так вот: я уверена, что когда ты увидел фотографию Лоренцо, когда узнал, кто мой муж, то сказал: „Вот видишь? Я правильно делал, что его бил!”» Я улыбаюсь. По крайней мере, в этом она меня знает. «Он всегда меня любил, мечтал быть со мной, и когда мы начали встречаться, я поняла, что в нем есть качества, идеальные для человека, за которого можно выйти замуж. Он щедрый, любезный, достаточно внимательный. И потом… помнишь, что я тебе говорила? Для меня брак занимает в жизни немного места, а остальное – работа, друзья, дети». Да, ты действительно говорила о любви и отводила ей лишь десять процентов. «Однажды я пересмотрела фильм „Знакомьтесь, Джо Блэк”. Там есть сцена, когда героиня летит в самолете с отцом, и он ее спрашивает: „Ты любишь Дрю? Того парня, за которого собираешься замуж?” Дочь ничего ему не отвечает, и тогда отец говорит: „Я хочу, чтобы кто-нибудь свел тебя с ума, чтобы ты летала, как на крыльях, хочу, чтобы ты пела в экстазе и кружилась в танце, как дервиш. Пусть с тобой случится безумное счастье. По крайней мере, не отвергай его. Знаю, что это звучит сентиментально, но любовь – это страсть, одержимость, когда ты не можешь жить без человека. Вот что я тебе скажу… Бросайся сломя голову, найди человека, которого ты полюбишь до беспамятства, и который полюбит тебя так же. Как его найти? Забудь о разуме и слушай свое сердце. Я не чувствую твоего сердца. Потому что правда, моя дорогая, в том, что, если этого нет, жизнь не имеет смысла. Пройти жизненный путь и глубоко не полюбить – все равно, что не жить. Ты должна попробовать, потому что если ты не пробовала, то, значит, и не жила“. Я пересмотрела этот эпизод столько раз, что выучила его наизусть, но в первый раз, увидев его, я разрыдалась. Я плакала, и Лоренцо, когда вошел, испугался и спросил меня, что случилось, но я не могла вымолвить ни слова. И тогда он разозлился, он хотел узнать, он думал, что что-то случилось с Массимо. Но случилось-то со мной. Никто не говорил мне таких слов, никто меня не останавливал. Наоборот: моя мать почти заставила меня выйти замуж за Лоренцо. Она искусно промывала мне мозги, ежедневно показывая мне, какой могла бы стать моя жизнь, и какая она – жизнь женщины, которую осыпают знаками внимания, окружают комфортом, красивыми вещами, к тому же, когда у нее есть ребенок… Естественно, когда я сказала ей, что беременна, не возникло ни малейшего сомнения, кто отец. Но несколько месяцев тому назад мы ходили на обед к моим родителям, и в какой-то момент Массимо стал смеяться точь-в-точь так, как ты. Мама посмотрела на него. До этого и она тоже смеялась, но тут выражение ее лица изменилось и стало таким, словно внезапно ее посетила какая-то мысль. Она обернулась, посмотрела на меня, ее глаза вспыхнули, и она мне сказала: „Он очень красивый, твой сын”. – „Да“. – „Кто знает, каким он станет“.

И больше мы друг другу ничего не сказали. После того фильма я поняла, что должна тебя увидеть и что на самом деле я всегда знала, что этот момент настанет. Фотографии Массимо я собирала с первого дня – с тех пор, как он родился, и до того дня, когда должна была с тобой встретиться. Сцена из того фильма была такой, будто кто-то поставил передо мной большое зеркало, и я увидела в нем всю мою жизнь. Зная, что потом я плакала навзрыд и больше не могла говорить, ты можешь представить, что я в нем увидела. Пустоту, не считая моего сына. В моей жизни нет ничего, чтобы я могла почувствовать себя так, как хотела бы. Красивый дом, машина, вечеринки, друзья, но ежедневно все это словно обостряет мою боль, заставляя ощущать мое существование еще более пустым, более бесполезным. Мы даже думали подарить Массимо сестренку или братишку, но у нас не получилось». При мысли об этой ее попытке у меня внезапно сводит желудок, перехватывает дыхание, меня начинает тошнить, но мне удается с этим справиться. Мне хотелось бы разорвать это письмо из-за того отвращения, которое я испытываю, из-за того, что она рассказывает с такой легкостью. «У нас не получилось». И я представляю себе грубую попытку, направленную только на это. Представляю себе это тоскливое удовольствие, жалкое наслаждение, пассивную, почти скучающую женщину, притворную соучастницу акта, словно она лучшая актриса какого-нибудь мягкого порно. И потом представляю этого глупого, ни на что не годного парня, который трепыхается на ней, под ней, или сзади… И почему я его тогда не побил? Я знал, что должен всегда прислушиваться к своим ощущениям, они самые точные. А теперь? Что мне подсказывает интуиция? У меня в руке это письмо. Осталось прочитать только полстраницы, просвечивающиеся на обороте. Что еще могут таить для меня все эти слова? Они представляются грозными воинами, прячущимися в окопе, готовыми броситься в атаку, чтобы причинять боль, убивать, разрушать. Я уже знаю, что не устою перед искушением, и, несмотря ни на что продолжу. Так что я переворачиваю страницу и продолжаю читать. «Однако хватит, не хочу тебе докучать подробностями моей личной жизни. Я хочу сказать тебе одно: с тех пор, как я посмотрела “Джо Блэка” и снова подумала о тебе, я только и делала, что представляла нашу встречу – то, какой она будет, где произойдет, каким ты окажешься, как удивишься и как будешь счастлив увидеть меня. Или, наоборот, как ты разозлишься, или, еще хуже, останешься равнодушным. И когда это наконец произошло, я только и делала, что смотрела в твои глаза. Да, я пыталась обнаружить в них какое-нибудь твое впечатление, понять, что ты испытываешь, встретив меня после стольких лет, одним словом, чтобы задать вопрос, который тебе так нравится: „Пламя погасло или горит?” Мне пришлось прибегнуть к помощи твоей секретарши, я кое-что про нас рассказала, и она приняла это близко к сердцу. Она сказала, что мы теряем прекрасную возможность, но пока еще не слишком поздно. Она показалась мне умной, стремительной, способной; ты сделал отличный выбор». Да уж, жаль, что она у нас больше не работает. И именно из-за тебя. Впрочем, она не обладала всеми теми качества, которыми ты ее наделяешь. «Она не захотела рассказывать ничего о тебе; я должна сказать, что пыталась разговорить ее всеми способами, но у меня этого не получилось. В этом она оказалась надежной. Может, ты с кем-нибудь встречаешься, собираешься жениться, или тебя бросили. Я этого не знаю. Знаю, что ты не женат, я видела, что на тебе нет обручального кольца, да и к тому же в Интернете об этом ничего нет. Впрочем, для меня гораздо важнее другое. Ты счастлив? Мы еще поговорим? Еще встретимся? Можно на это надеяться? Мне было бы так приятно». Ну надо же: сегодня вечером все так интересуются моим счастьем. И как раз тут раздается сигнал моего мобильника. Пришло сообщение. Я его открываю. Это Джин.

«Что делаешь, любимый? Смотри не перетрудись! Скоро все станет еще сумбурнее. Возвращайся… я тебя хочу».

Я улыбаюсь. Складываю письмо, засовываю его в альбом, который прячу в дальний ящик. Так вы все действительно хотите это знать? Ладно, подумаю об этом завтра. Это кажется мне ответом Скарлетт О'Хара. На самом деле вся эта история представляется мне увлекательным блокбастером, и я – его герой, который, к сожалению, не знает, что произойдет. Кто его знает, что будет дальше. Или, перефразируя того же Баттисти, можно сказать: «Жизнь покажет».

 

40

– Всем здравствуйте.

Я захожу в офис с позитивным и веселым настроем, который на самом деле неоправдан, но я решил, что лучше всего преодолевать сегодняшние трудности именно так – не думая о них. Потом будет видно, потом что-нибудь произойдет, настанет момент, когда я приму решение. Или, может, все уже просто разрешилось само собой.

– Добрый день. Приятно видеть вас в таком настроении. – Ко мне подходит Аличе, передавая мне какие-то листки. – Тут я отметила ваши сегодняшние встречи. А это – некоторые из писем, которые только что принесли.

– Хорошо, спасибо. – Я направляюсь в свой кабинет.

– Хотите кофе?

Я оборачиваюсь к ней с улыбкой и говорю:

– Да, спасибо, почему бы и нет?

И Аличе удаляется. Она идет спокойно, почти не виляя бедрами. Должен сказать, что она еще и очень симпатичная, почти не красится и очень мила в своей простоте.

– Все в порядке, шеф? – Джорджо здоровается со мной из своего кабинета.

– Все в порядке.

– Ничего нового? Больше никто не появился?..

Задавая последний вопрос, он делает жест левой рукой, словно поглаживая мячик, или, точнее, изображая округлый живот.

– Эх, не стоило мне тебе ничего говорить. Больше я тебе, чертяка, ничего не скажу. Я тебе здесь кто – клоун?

И я закрываю дверь. Сегодня на моем столе никаких подарков. Тем лучше. Я бы, пожалуй, не вынес еще одного бог знает какого откровения. Да и среди писем, похоже, нет ничего, что показалось бы странным. Да нет. Вот. Письмо для Стефано Манчини. Оно не отпечатано на машинке или на компьютере; его, наверное, вручили лично. Нет ни марки, ничего в этом роде. Я вглядываюсь в почерк; мне он, похоже, не знаком. Я беру складной нож. Он лежит на столе, и я его использую для разрезания бумаги. Открываю письмо.

«Уважаемый господин Стефано Манчини! Я – Симоне Чивинини, мне двадцать три года. Я бы хотел у вас работать. Поскольку вы в этой сфере недавно, но начинали с низов, я уверен, что в моих словах вы разглядите две главные вещи: желание и энтузиазм. Я был бы рад с вами встретиться. Прилагаю к письму мой проект и оставляю вам номер моего телефона и адрес электронной почты. Я в вашем распоряжении, когда захотите. Я готов выполнять мелкие поручения, делать рутинную работу, а когда-нибудь, если вы сочтете это своевременным, хотел бы стать сценаристом. Я написал, что вы начинали с низов, не для того, чтобы вам польстить. Я следил за вами с тех пор, как начались все эти проблемы на спутниковом канале „ТДВ“, знаю всю вашу историю. Поэтому был бы рад с вами познакомиться. В любом случаю благодарю за внимание».

В конце письма я нахожу номер телефона и адрес электронной почты. Смотрю код. Он указывает на город Чивитавеккья, но автор письма, наверное, сейчас в Риме – проездом или у кого-то остановился, поскольку это письмо передали лично. В приложении – проект под названием «Кто кого любит». Забавное название. По крайней мере, необычное. Начинаю читать. Передача длится пятьдесят минут. Игра укладывается в несколько отдельных раундов, за которыми интересно наблюдать. Написано хорошо, просто, без прикрас. Так что я продолжаю читать. Суть в том, что шесть мужчин и семь женщин или наоборот по очереди рассказывают о каком-то моменте их жизни, о чем-то, что произошло с любимым человеком, партнером или супругом, то есть одним из тех, кто находится в другой группе. Люди будут рассказывать о том, как они встретились, о первом свидании, о первом поцелуе, о том, как они впервые занялись любовью – где или каким-то необычным образом. Игроки должны правильно соединить людей попарно, в соответствии с историями, которые расскажут все тринадцать человек. Если угаданы все пары, то значит, выявили и лишнего человека, оставшегося без пары. Дальше дается всего одна минута, чтобы среди сидящих в студии людей найти того, кто влюблен в этого тринадцатого. Никто ничего не рассказывает, на это нужно огромное везение. Если кто-то сможет отгадать, то сорвет куш. Суммы выигрышей могут быть разными. Одна величина для более «сложных» пар, или одинаковые суммы для всех пар и более солидная сумма в случае, если угадают и тринадцатого с его возлюбленным среди публики.

Закончив читать, я испытываю истинное удовлетворение. Просто невероятно: этот двадцатитрехлетний парень придумал формат, который может стать настоящей новинкой не только для итальянского рынка, но и для зарубежного. Поэтому я выхожу из кабинета и иду к Джорджо.

– Посмотри это.

Я кладу сценарий на стол. Приходит Аличе. Она, молча, но со своей обычной милой улыбкой приносит нам два кофе.

– Спасибо.

Она оставляет нас одних. Джорджо берет письмо.

– Что это? Какое-то особое требование?

Он поднимает бровь, неизвестно что имея в виду.

– Да, требование выкупа.

Джорджо смотрит на меня в недоумении.

– Да ладно, шучу. Это проект молодого сценариста. И, по-моему, неплохой. Он очень подошел бы для прайм-тайма, учитывая, что и «Рэтэ», и «Мединьюс» искали что-то подобное, чтобы немного освежить сетку вещания…

– Неужели это действительно такая масштабная вещь? Написанная молодым автором?

– Да.

– Итальянцем?

– Да?

– И насколько молодым?

– Ему двадцать три. Он никогда не работал на телевидении и выбрал нас как компанию, которой хочет предложить свой проект.

Джорджо читает сопроводительное письмо, прилагающееся к проекту. И начинает смеяться.

– Он выбрал нас? Как бы не так! Он выбрал тебя! Он твой фанат! Ты сейчас на таком подъеме, что от поклонников отбоя нет… Правда, а?

Я качаю головой. Тогда Джорджо быстро встает, проходит мимо меня и закрывает дверь. Мы остаемся одни. Он садится на диван.

– Должен сказать тебе две вещи, даже три.

Я сажусь в кресло напротив.

– Я весь внимание.

– Так вот, я узнал, что Оттави два раза перечислял деньги директриссе Джанне Кальви.

– Ого. Но так ее же засекут.

– Он перечислил их на счет матери своего партнера.

Джорджо настоящий молодец; даже не могу себе представить, как ему удалось получить такого рода информацию, но должен признать, что наверняка это было нелегко.

– Кроме того, он подарил ей «Ролекс» последней модели с бриллиантами и недельное пребывание в «One & Only» по системе «все включено» на две персоны.

– А это что?

– Один из самых эксклюзивных поселков на Мальдивах; на острове всего шестнадцать бунгало, и в каждом из них – свой дворецкий, обслуживание по системе «все включено» и отличный спа. Думаю, речь идет о трех тысячах евро в день.

– Отлично! Я сам подумал туда съездить, когда ты сказал о шестнадцати бунгало. Но теперь не поеду, когда ты упомянул о трех тысячах.

– Ладно. Сделаем вот что. Если у нас получится завоевать зарубежный рынок, как минимум десять стран, продав им два новых формата и пристроив один сериал, тогда мы обязательно туда поедем, договорились? Для нас это стимул достичь результата. Ты знаешь, что многие американские компании в начале года намечают цели, которые можно достичь? Это становится своего рода забегом, чтобы получить лучший приз.

– Договорились.

Цель настолько амбициозна, что я прекрасно понимаю: уж этим-то мы не рискуем.

– Вот моя рука.

Несмотря ни на что, я с большим удовольствием ее пожимаю.

– Хорошо, а теперь перейдем ко второму пункту. Продюсер сыграл очень грязно, и мы, если ты не против, поступим не лучше.

– Но он занимается подкупом, а мне, извини, не хочется идти в том же направлении.

Джорджо улыбается.

– Отлично, именно это я и хотел услышать. Нет, должен был это услышать. Мы не будем делать никаких подарков, но в любом случае так или иначе постараемся заполучить тот сериал.

– Не хочу ничего противозаконного. Не хочу ни от кого зависеть. Не хочу, чтобы меня шантажировали.

– Но этого и не будет. Уверяю тебя, ты ничем не рискуешь. Ни ты, ни «Футура».

Этот разговор был важным. Джорджо Ренци – человек корректный. Потом он смотрит на меня так, словно ему в голову пришла другая мысль.

– Сделаем так. Ответственность будет только на мне. Я действую на собственный страх и риск, а не от лица «Футуры». У меня с Оттави свои счеты, и я бы, так или иначе, их свел, это только вопрос времени. Единственное, я не хочу тебе ничего рассказывать, ни в коем случае не хочу тебя в это впутывать.

Я ему улыбаюсь.

– Не понимаю, о чем ты говоришь…

– Хорошо, отлично, именно этого я и хотел. А теперь третий вопрос, самый для меня важный…

Я встаю, беру бутылочку с минеральной водой и делаю большой глоток. Он ждет. Потом я снова сажусь в то же кресло. Похоже, этот последний вопрос его немного смущает. Уж не знаю, что он хочет мне сказать.

– Ну так вот… Мне очень нравится эта компания, мне нравится то, что мы сделали, делаем и, надеюсь, сделаем. Однако мне хотелось бы кое-что прояснить… – Джорджо делает небольшую паузу. Я его не тороплю. – Если ты думаешь, что иногда я позволяю себе чрезмерные шутки, если что-то не так, ты должен мне об этом сказать. Люди часто ошибаются, следуя моим советам. Слишком многое держат в себе. И от того, что не умеют время от времени решать свои проблемы, в конце концов не выдерживают, взрываются – да так, что потом отношения уже не восстановить. Так вот: я не хочу, чтобы это произошло между нами.

Джорджо смотрит на меня. Похоже, что он закончил. Он с облегчением вздыхает, словно сбросил с себя груз, и устраивается поудобней.

Я ему улыбаюсь.

– Все в порядке. Пока нет ничего, что бы меня раздражало. Думаю, я бы тебе об этом сказал.

– Даже когда я шучу по этому поводу? – Джорджо снова показывает на живот.

– Конечно. И в этих случаях тоже. Более того: ты заставляешь меня смеяться и тебе удается разрядить обстановку.

– Хорошо, я рад.

Я собираюсь встать.

– И последнее.

У него меняется тон.

– Да, говори.

– Если тебе потребуется совет, если ты захочешь узнать мое мнение или излить душу… В общем, если захочешь чем-нибудь поделиться – я здесь.

– Так я уже поделился!

– И когда?

Я указываю на листок с проектом.

– Я поделился с тобой словами моего фаната…

Джорджо смеется.

– Я имел в виду твоих фанаток!

– Я понял. – Я открываю дверь. – А теперь пока. Увидимся после.

– А куда ты?

– У меня обед, следующий фанат. Но я тебе не скажу, мужчина это или женщина.

 

41

Увидев меня, он улыбается. Он сидит за столиком. Перед ним бутылка и несколько оливок. У него все тот же забавный взгляд в стиле Джека Николсона.

– Как дела?

Маркантонио встает и здоровается со мной.

– А у тебя? Я получил твое приглашение на свадьбу. – Он смотрит на меня и качает головой. – Черт, вот никогда бы не подумал. От тебя можно было ожидать всего, чего угодно, но только не этого.

– Чего всего?

– Откуда мне знать? Я бы не удивился, если бы ты спутался с какой-нибудь манекенщицей, уехал в Америку, кого-нибудь обрюхатил… Но только не того, что ты женишься!

Я бы хотел сказать, что в действительности обрюхатил двух женщин, но собираюсь жениться на одной. Но предпочитаю ничего ему не говорить, а просто улыбаться.

– Почему брак кажется тебе таким буржуазным? Тебе, с твоими убеждениями, твоими политическими взглядами, твоими дворянскими титулами, требующими заключать браки, чтобы жить и укреплять свое положение…

– Да, но на самом деле в наше время брак революционен! Давай сделаем заказ… Что ты будешь есть?

Мы находимся в Прати, в ресторане «Сеттембрини», куда выходят показать себя. Очаровательнейшая официантка-негритянка обслуживает столики и, улыбаясь, подходит к нам.

– Вы готовы?

– Всегда готовы! – отвечает Маркантонио, улыбаясь ей. Она улыбается ему в ответ, и кажется, что они уже давно и хорошо знакомы. Мы заказываем здоровую пищу. Маркантонио, хотя и пьет франчакорту, заказывает запеченного лосося и стручковую фасоль, а я – салат «Цезарь». Девушка, получив наш заказ, удаляется.

– Ты ее знаешь?

– Хотел бы узнать ее получше. Кое-что в ней мне пока не совсем ясно…

Он, как обычно мрачно, улыбается и наливает мне немного франчакорты.

– Эй, немного, а то мне потом еще работать!

– Какой же ты серьезный, каким же ты стал занудой… Ну и где он, тот симпатичный драчун, которого мне удалось ввести в мир телевидения на канале «ТДВ»?

– Ушел в отпуск, к счастью!

Мы смеемся. Потом Маркантонио поднимает бокал и смотрит мне в глаза. Похоже, он стал серьезным.

– За твое счастье.

Уф. Все просто помешались на этой стороне моей жизни.

И тем не менее он добавляет:

– Каким бы оно ни было.

Он смотрит на меня, улыбается, мы чокаемся и пьем. Вино холодное, действительно замечательное, и Маркантонио осушает бокал за секунду.

– Тебе нравится?

– Очень. Оно идеальное.

– Хорошо, я рад. На самом деле оно, по моему мнению, должно быть еще чуть менее кислым. Оно из винограда, который мы выращиваем, там, на наших холмах в Вероне.

– По-моему, оно просто изумительное.

– Но может стать и лучше.

– Расскажи, как ты.

Маркантонио смотрит на меня и качает головой, словно говоря: «Терпимо».

– Я не думал, что буду так сожалеть о смерти родителей. Помню, когда ты говорил мне о своей матери… Знаешь, тогда, слушая тебя, я пытался почувствовать себя в твоей шкуре. Ты мне в какой-то мере пригодился, ты мне помог, но недостаточно.

Я не знаю, что сказать, и молчу, улыбаясь подобающей случаю улыбкой – наименее бесполезной из тех, которые я мог бы изобразить, – но не знаю, какой она у меня получилась. Маркантонио наливает себе еще немного вина.

– Моя мать была очень сильной; она смогла остаться с моим отцом, несмотря на его измены, а на последнем этапе, когда он заболел, опекала его еще больше, по-настоящему его опекала, помогала ему оставаться в хорошей форме. А потом однажды утром она не проснулась… Подумай, какая нелепость. Не прошло и месяца, не стало и его. Я думал, что он умрет раньше мамы, но они меня застали врасплох даже в этом. – Маркантонио улыбается и делает еще один глоток вина. – Может, так они хотели мне показать, что, несмотря на скандалы, которые они устраивали, а мы с сестрой это слышали, они по-своему любили друг друга. Они не могли жить друг без друга. Я рад, что вышло именно так, это наводит меня на мысль, что у них была большая любовь, они показали мне это только перед смертью, но она все же была…

В этот момент подходит официантка. Она ставит перед нами тарелки.

– Вижу, вы разговариваете. Если я вам понадоблюсь, позовите.

– Конечно, спасибо, Пришилла.

Они улыбаются друг другу, а потом она уходит, но, не сделав и пары шагов, что-то берет и возвращается. Ставит на стол около Маркантонио пепельницу, снова улыбается и на этот раз уходит окончательно.

– Она знает, что мне нужно…

И он вынимает из кармана пиджака пачку сигарет и зажигалку «Зиппо».

– Хочешь закурить?

– Спасибо, нет.

Маркантонио зажигает сигарету и глубоко затягивается.

– Завидую твоей привычке курить время от времени и только по вечерам. Ты не зависишь от дыма… Это здорово. Ты ни от чего не зависишь!

Я начинаю есть мой «Цезарь».

– Время от времени у меня возникает ощущение беспокойства и тревоги, и я так или иначе от них завишу. Но я к своим тревогам привык, сроднился с ними.

– Будь осторожен, не держи это все в себе слишком глубоко. Иногда возникают бурные реакции – и они, как оказывается, гораздо сильнее тех, что были на нашей памяти. И, самое главное, сильнее тех, что, как нам казалось, мы можем контролировать, – говорит Маркантонио.

– Спасибо, – говорю я ему с улыбкой.

– Не за что. Мой отец был таким. Время от времени его прорывало, и ему становилось плохо… – Маркантонио замолкает и о чем-то думает. Наверное, вспоминает об отце, о нем и о матери; может, это какие-то его давние детские воспоминания. Я ему не мешаю. Но потом он внезапно возвращается к действительности. – Спасибо за твои сообщения. И спасибо за телеграмму.

– Я бы приехал на похороны под Верону или туда, где они были.

– Спасибо. Но в этом не было необходимости. Мы хотели, чтобы на похоронах были только самые ближайшие родственники. Ты же понимаешь, люди не должны знать, что род Мадзокка вымирает, как и все остальные. – Маркантонио смеется и качает головой. – Ну мы и семейка дураков, гордых упрямцев.

И сам Маркантонио – в первую очередь. Но я ему этого не говорю, он еще и обидчивый.

– И ты там не остался? Я-то думал, ты решишь управлять землями, хуторами и тем бесчисленным имуществом, которое, как ты мне говорил, есть в каждом доме, – мебелью, виноградниками… – Я указываю на бутылку. – А еще картинами, коллекциями антиквариата…

Маркантонио закрывает глаза и машет руками, словно останавливая меня и отказываясь от всего этого.

– Я тебя умоляю! Меня тошнит от общения с людьми. Это теперь заботы моей сестры, она делает все. Она терпеливая и спокойная, расчетливей меня, она все умеет делать лучше меня! – Он гасит сигарету, наливает мне еще немного вина и наполняет свой бокал. – Я предпочитаю работать здесь, в Риме, графическим дизайнером, со всеми чертовыми проблемами – а ты сам знаешь, какие они… – Он мне улыбается. – Но сколько бы здесь, в Прати, ни крутилось людей, эти красивые девушки не такие, как в Вероне.

– Доподлинно знаю, что там они даже лучше.

Маркантонио начинает есть своего лосося. Потом качает головой:

– Ладно, но, во всяком случае, мне здесь лучше.

Его детские капризы мне смешны.

– Хорошо, хорошо, оставайся здесь.

– Нет, ну правда… А тем более теперь, когда «Футура» развивается, как дура. Видишь, даже рифмуется!

– Тебе бы все шутить.

– Но ведь так и есть: вы становитесь сильнее, я знаю. Если бы у меня не было контракта с обязательством работать исключительно на компанию «Итальянское радио и телевидение», где меня держат издательским консультантом по всей графической продукции, то я бы с удовольствием поработал с вами.

– Мне тоже было бы приятно.

Теперь он ест с куда большим аппетитом. Потом вытирает рот салфеткой.

– Если серьезно, то на «Итальянском радио и телевидении» о «Футуре» отзываются прекрасно. Вы разместили несколько программ, и все они идут с большим успехом.

– Да, нам повезло.

– Не скромничай. Рано или поздно вы выйдете на уровень «Эндемола» или «Магнолии», если не больше.

– Ну, это только мечты! Для этого нам придется столько всего сделать!

– Да, но не спеша. Ничего, у вас все получится. Я скоро зайду к вам в офис. Ренци меня пригласил.

– Серьезно? Мне он ничего не сказал.

– Я его об этом попросил. Сказал ему, что сегодня обедаю с тобой и все тебе сам расскажу, даже вот это…

– Что именно?

– Сейчас скажу.

Я отпиваю воды и начинаю слушать. Мне любопытно.

– На днях через одного высокопоставленного политика – того самого, который меня устроил…

– Ты мне никогда об этом не говорил.

– Мы с тобой еще не были такими близкими друзьями.

– Неправда.

– Ну, значит, я тебе не доверял!

– Еще хуже!

– Эй, ты будешь меня слушать или нет?

– Рассказывай.

– Так о чем я говорил? Ах, да: мне звонит этот политик и просит встретиться с одним человеком. Я, разумеется, соглашаюсь. Ко мне приходит женщина, профессионал, с портфолио, в котором множество отличных работ, действительно отличных! И вот я думаю: она хорошо одета, на ней драгоценности, она автор прекрасных работ. Так почему она хочет работать художницей на «Итальянском радио и телевидении» и быть у меня в подчинении? Это не очень престижная работа и не та, что приносит хороший доход.

Внезапно я цепенею и инстинктивно настораживаюсь. А потом думаю, что Маркантонио – друг, и мне нечего бояться. Так что я расслабляюсь и решаю слушать дальше:

– Продолжай…

– Так вот, показав мне свое портфолио, она начинает задавать мне вопросы, но очень уверенно – то, чего обычно человек, надеющийся получить работу, никогда не делает на собеседовании. Во всяком случае, он не так спокоен. Зато она была совершенно невозмутима. – Маркантонио делает небольшую паузу, а потом продолжает: – И знаешь почему? Потому что на деле, я думаю, эту женщину работа совсем не интересует. Вопросы, которые она мне задавала, касались передачи, которую я делал с тобой там, на ТДВ, и всех тех передряг. А потом она еще кое о чем полюбопытствовала. И смотри, какая случайность: все эти вопросы непременно имели отношение к тебе. Мне кажется, эта женщина напросилась на встречу только для того, чтобы больше узнать о тебе… – Маркантонио вынимает из кармана пиджака визитку и кладет ее передо мной.

– Вот, смотри, как ее зовут, – говорит он.

Я смотрю на эту белую визитку. Надпись: «ГРАФИЧЕСКИЙ ДИЗАЙНЕР», а над ней – ее имя.

– «Фабриция Джервази». Ты ее знаешь, правда? Учти, что, предположив, что ты можешь ее знать, и что, может, между вами что-то было, я не позволил себе ни единой шуточки, ни одного намека, ни одного комментария. Хотя она и очень красивая женщина… Видишь, какой я тебе друг!

– Я бы тебя не побил, не бойся.

– Но я же не приставал к ней не из-за этого! – Маркантонио смеется. – Так ты ее знаешь или нет, эту Фабрицию Джервази?

– Знаю.

– Хорошо?

– Очень хорошо.

– Как я знаю Пришиллу?

– Так я не знаю, в каком смысле ты знаешь Пришиллу.

– Черт… Ну и ответ. Значит, это что-то важное. Так вот почему…

– Что?

– В какой-то момент она перестала осторожничать и спросила меня: «А это правда, что он собирается жениться?»

– А ты?

– Я ей ответил.

Маркантонио смотрит на меня, улыбаясь. Он насмешливо хмурится и медленно отпивает еще один глоток франчакорты. Он нарочно держит меня в нетерпении, но я пытаюсь взять себя в руки. И не выдерживаю.

– Ну и? И что, черт побери, ты ей сказал?

– Правду. Сказал: «Я только знаю, что он еще не женат…»

 

42

Я брожу по городу. Почему именно сейчас? Почему именно она? Я мог встретить новую девушку, заинтересоваться ей, а потом понять, что она мне не подходит. С Баби все не так. Словно внезапно вспомнилось все, что с нами было, все то многое, что я будто бы забыл, почти вычеркнул из памяти, но вот, пожалуйста, – оно тут. И ее тело, и ее смех, который мне так нравился, и вечера, которые мы проводили вместе, и то, как мы занимались любовью в машине или у нее дома, подогретые мыслью о том, что с минуты на минуту могут прийти ее родители, как это однажды произошло, и меня едва не застали на месте преступления… Это кажется таким странным – то, что она вернулась в мою жизнь именно сейчас, после шести лет полного молчания, будто догадавшись, что я собираюсь жениться, будто узнав, что это ее последняя возможность возобновить наши отношения. Но так ли это? Есть ли в моей жизни место для нее? И чего она хочет? Что она на самом деле хочет понять? Она казалась мне такой простой, когда я с ней познакомился, но со временем я понял, что и ее терзает какое-то странное беспокойство, что ее безмятежность – только видимость. Особенно это было заметно, когда мы занимались любовью. Но довольно скоро Баби вошла во вкус, и, освободившись от первоначальных страхов, стала импульсивной, ненасытной и, когда наслаждалась, любила демонстрировать все свое удовольствие – безграничное и бесстыдное. Она была как река, вышедшая из берегов, – совсем не похожая на ту Баби, с которой я познакомился. Однажды она сказала: «У меня так никогда не будет ни с кем другим; уверена, что такого наслаждения, как с тобой, я уже не испытаю никогда». Мы были у меня. Паоло в тот вечер не возвращался, и мы, обнявшись, молчали, хотя у меня внутри, я это чувствовал, все кричало. Как она могла подумать, что может быть кто-то другой, хотя бы предположить… И тем не менее она уже говорила о чем-то таком, что произойдет. Но потом мне хватило лишь нескольких ее нежных прикосновений, и мы опять занялись любовью. Она села на меня, крепко прижав мои руки к кровати всем своим весом, как будто хотела быть главной. Мне это безумно нравилось; я чувствовал, что никогда и никому не принадлежал так, как ей сейчас. Она проникала мне в душу. И теперь, стоит мне подумать, что она могла заниматься этим с кем-то другим, я выхожу из себя. Не могу об этом думать. Не хочу. Но мой разум словно уносит течением. И вот внезапно я ее снова вижу, отлично вижу. Такое ощущение, что это было только вчера, в один из тех многочисленных дней. Она раздевается, идет впереди меня, оборачивается, зная, что я на нее смотрю, снимает лифчик и улыбается, ощущая себя желанной. Потом снимает и трусики. Я околдован ее наготой, которую она мне демонстрирует. Ошеломленный, я сижу, дышу ее очарованием, упиваюсь ее взглядом, ее бесстыдством. Мое желание нарастает, и я совершенно не могу этому помешать. Но внезапно все меняется, и я вижу с ней другого мужчину. Вижу, как он ее трогает, ласкает, проникает в нее, поворачивает, переворачивает, заставляет ее себя целовать, касается ее волос, кладет ей на грудь свою голову. Все это приводит меня в ярость, разрывает мне сердце, раскалывает голову, убивает меня, изнуряет, разрушает. Меня переполняет боль, зрение затуманивается, но внезапно что-то привлекает мое внимание, я прихожу в чувство и мгновенно понимаю, что веду машину и почти теряю управление на повороте. Мне удается удержать ее от падения, слышу, как визжат шины: машина задела дорожное ограждение. Я даже не замечал, на какой скорости еду, но теперь сбавляю ее. Мое сердце бьется медленней, я дышу спокойней. Я на Фламиниевой дороге, и мне кажется почти естественным ехать дальше, нырнуть в тоннель и оказаться у цели. Я едва проехал пятнадцатый километр автострады. Выхожу из машины. Иду, вспоминая дорогу. Вот, в конце аллеи, если повернуть за угол перед мраморным сооружением с синеватыми стеклами, находится могила моей матери. Как же давно я не приходил к ней! Мне так нужно с ней поговорить. Но надо немного успокоиться, чтобы попытаться услышать голос, увидеть свет, выход. Завернув за угол, вижу, что на кладбище почти никого нет. Только пожилая женщина, поправляющая цветы, и чуть дальше, среди других надгробных плит, – всего один мужчина. Однако чем ближе я подхожу, тем больше мне кажется, что он стоит прямо перед могилой моей матери. Когда я уже в нескольких шагах, сомнений у меня больше нет: да, он перед ее могилой. И тогда он оборачивается. Наши взгляды встречаются. Мне кажется, я его уже видел. Он продолжает на меня смотреть, потом внезапно выражение его лица меняется, словно, узнав меня, он испугался и потому собирается уйти.

– Пожалуйста, – говорю ему я. – Пожалуйста…

Я продолжаю это твердить, чтобы привлечь его внимание, но он не только не оборачивается, но даже прибавляет шаг. Такое впечатление, что он собирается побежать. Я стремительно обгоняю его и останавливаюсь прямо перед ним. Он сразу же закрывает лицо руками, будто я собираюсь его побить.

– Ты хочешь разбить мне лицо и на этот раз?

Джованни Амброзини. Он жил в мансарде напротив; тот, у кого был роман с моей матерью; тот, кого я застал в постели с ней и, схватив за горло, вышвырнул из квартиры. Я сбросил его с лестницы, бил кулаками по затылку, и он разбил себе скулы о железные перила лестницы.

– Ну и как? Снова хочешь меня избить – в конце жизни? Или убить? Раз уж мы тут…

Внезапно мне вспоминается сумочка моей матери, лежащая на том стуле, полуоткрытая дверь той комнаты, и она там, раздетая в постели, с сигаретой во рту. Она пристально на меня смотрит. Никогда не забуду ее взгляд; я увидел, как ее жизнь сгорает вместе с той сигаретой, как внезапно ей стало до смерти стыдно, и она испытала такую боль, что останется с ней навсегда. Но Джованни прогоняет мои воспоминания.

– Ну и как? Ответишь?

Он все еще стоит передо мной со сжатыми кулаками, которые неумело держит у лица в тщетной попытке защититься. Мне бы не стоило почти никаких усилий расправиться с ним. Но я уже не нравлюсь себе таким. Мне печально, что моя мать умерла, запомнив меня таким. И теперь, если Бог есть, Он, может быть, заставит ее увидеть и эту сцену. Прости меня, мама, ревность меня ослепила. Я разворачиваюсь и собираюсь уходить. Джованни Амброзини опускает руки, расслабляется и замирает в изумлении, почти не веря этому. Воображаю, что происходящее кажется ему нелепым. Но меня это не волнует. Я продолжаю идти до тех пор, пока не нахожу скамейку. Падаю на нее, закрываю лицо руками и безудержно, навзрыд, плачу, не задумываясь, не стыдясь и не заботясь ни о его мнении, ни о мнении других возможных посетителей кладбища. Я скучаю по тебе, мама, мне тебя так не хватает. И только это имеет значение. Я все плачу и плачу. Я хотел бы перед тобой извиниться, хотел бы с тобой поговорить, как в последний день, когда пришел к тебе в больницу, хотел бы спросить тебя, что ты думаешь о Баби, о Джин, обо всей этой ситуации, о детях, о том, что мне делать. Только ты смогла бы мне помочь, взяв меня за руку, приласкав меня, – помочь своей любовью, которой мне всегда, каждый день, не хватает. Потом я чувствую, как кто-то садится со мной рядом. Я потихоньку успокаиваюсь, восстанавливаю дыхание, унимаю, насколько могу, свою боль. Я смотрю сквозь пальцы, пытаясь понять, кто сел на скамейку. Это именно он, Джованни Амброзини.

– Я часто навещаю твою мать и всегда прихожу после полудня: мне казалось, что это самое безопасное время. И правда: до сих пор я никогда никого не встречал. А сегодня я встретил тебя. Мне жаль.

Я ничего не говорю. Потом глубоко вздыхаю – один раз, другой… Ну вот, мне стало спокойней. Я убираю руки от лица, откидываюсь на спинку скамейки, но не смотрю на него. И, пока он говорит дальше, смотрю в одну точку, вперед и вдаль.

– Теперь ты повзрослел, и, возможно, сможешь меня понять. Я любил твою мать, больше всего на свете. Я даже сказал ей, что, если она захочет, я откажусь от суда. Она сказала, что беспокоится за тебя, что ты слишком агрессивен, что, может, суд пойдет тебе на пользу… Поэтому мы не стали забирать заявления. Когда твои родители расстались, мы стали жить вместе. Мы были так счастливы… Хотя я довольно долго не мог жевать. Но это не имело значения. Дело было не в этом. Твоя мать была особенной. Она настрадалась с твоим отцом: он ее так обижал, и она мне об этом рассказывала, но, думаю, тебе об этом не следует знать. Я хочу, чтобы ты по-прежнему продолжал считать его таким, каким его представляешь…

Я бы и сам хотел что-нибудь сказать, хотел бы извиниться за тот случай, хотел бы узнать больше, расспросить его, но не могу произнести ни слова. При каждой попытке что-то сказать слова застревают у меня в горле. И мне почти стыдно, что я не могу скрыть от него этого слабого, почти не существующего усилия. Так что он продолжает. Меня оглушают, бьют, как пощечинами, его слова – и мне так же больно, как было ему, когда я его бил.

– Я пытался сделать ее такой счастливой, какой она никогда не была. Я столько слышал о тебе; она мне каждый день что-нибудь рассказывала; ты был для меня как сын. Я давал ей советы, как с тобой обращаться, как сладить с твоим характером, но не знал, что однажды ты обратишь свою ярость против меня, доведешь меня до такого состояния… – Он робко улыбается. – Что такое? У тебя не хватает смелости на меня посмотреть? Ну и зря. Ты был таким дерзким, таким суровым… А теперь тебе стыдно? Посмотри на меня. Это сделал ты. И еще будешь этим гордиться, не так ли?

И тогда я оборачиваюсь. И вижу эту его уродливую улыбку, этот почти нелепый оскал из-за вывихнутой челюсти… Он продолжает на меня смотреть. Теперь он совсем не боится. Он почти бросает мне вызов, хочет, чтобы меня это уязвило. И я уязвлен. Может быть, он это замечает.

– Вот и подумай: несмотря на все это, я продолжал очень сильно любить твою мать. И если я должен был заплатить эту цену, то согласился ее заплатить, но это несправедливо, что именно тогда, когда мы наконец-то могли быть счастливы, я ее снова потерял.

И больше он ничего не говорит. Мы сидим так, в тишине, на этой скамейке, в замешательстве, вызванном общей болью. Мы – каждый по-своему – любили одну и ту же женщину. Но я не могу принять его без оговорок, целиком. И потому я встаю. Мне бы хотелось что-нибудь сказать, но мне кажется, что «прости меня» или «мне жаль» не имеют смысла. Предпочел бы я его не встречать? Оставить его в моем прошлом со всеми его грехами – таким, каким я его увидел в тот день? Не знаю. Больше всего меня терзает, что он знает то, чего я никогда не узнаю. В чем именно мама была несчастлива? Почему? Что сделал ей папа? Вот, и все это принадлежит женщине, которой уже нет, и этому постороннему, понапрасну обезображенному человеку, ревниво скрывающему эту тайну за своей неопределенной улыбкой.

Так что мне едва удается процедить: «Я пошел». Но и это, как мне кажется, уже много.

 

43

Я прихожу в офис, закрываюсь в кабинете и принимаюсь просматривать проекты, смотрю ролики с несколькими программами, которые мне прислали из-за границы. Вот забавная немецкая игра, а вот неплохая французская развлекательная программа. И она очень хорошо сделана: двум семейным парам задаются вопросы про их способности адаптироваться во время путешествий; все это сопровождается роликами и показами местных достопримечательностей. Это позволяет совершенно по-новому, без скуки, познакомиться со страной. Финал игры позволяет семье, которая дошла до этого этапа, получить какую-нибудь составляющую поездки. Можно выиграть полет бизнес-, эконом-классом, люксовый номер в пятизвездочной или в четырех-, трехзвездочной гостинице и так далее – в зависимости от того, как участники игры отвечают на вопросы. Неплохо. Людям нравится путешествовать, нравится видеть, как семья оказывается в более или менее сложном положении, а в конце им интересно узнать, куда она отправится в отпуск, поедет ли с комфортом или в менее удачных условиях. Завтра нужно будет сказать Ренци, что предпочтительны именно эти две программы. Мне на мобильный приходит сообщение: «Привет, любимый. Сегодня я пойду ужинать с Антонеллой, Симоной и Анджелой. Если хочешь поесть дома, я сходила в магазин, и в холодильнике для тебя много всякой вкуснятины. Или можешь сходить поужинать с друзьями. Но только с друзьями мужского пола, ладно? Люблю тебя. Время от времени позванивай мне. Эй, ты помнишь, кто я такая? Я та, на которой тебе следовало бы жениться!»

Она меня всегда смешит. Звоню ей.

– Ты меня так бросаешь?

– Но мы же ничего не планировали!

– Нет, но я как раз думал…

– Ну так думай и дальше. Видишь ли, пропадают огромные возможности…

– Куда вы пойдете обедать?

– Думаю, что в «Мет» или в «Дулкамару» в Мульвиевом мосту. Когда мы будем там, пришлю тебе сообщение. А ты что собираешься делать?

– Не знаю. Еще немного поработаю, потом что-нибудь перекушу тут, в кафе, и вернусь домой, не волнуйся.

– Все в порядке?

– Да, все в порядке. А почему ты спрашиваешь?

– Не знаю. Сегодня я по тебе ужасно скучала, не знаю, что это со мной такое. Внезапно я испытала странное ощущение, мне до смерти хотелось тебя обнять. Серьезно, я даже расплакалась.

– О Господи!

– Ну вот, я знала, что ты так ответишь. Вместо того чтобы быть ласковым и заботливым, ты поднимаешь меня на смех.

– Солнышко, но это же чтобы разрядить обстановку!

– Да-да, ты всегда смеешься у меня за спиной. Я тебя веселю. Тебе следовало бы платить мне жалованье, как твоему личному шуту!

– Но я смеюсь не над тобой, я смеюсь с тобой. Я по тебе тоже очень скучал.

– Ну конечно, теперь ты это говоришь, чтобы меня успокоить, но я-то знаю, что, закончив со мной говорить, ты посылаешь меня ко всем чертям. Я так и вижу, как ты сейчас машешь рукой…

– Клянусь, она у меня в кармане.

– Вот видишь? Это потому, что ты хотел ею махать!

– Но я это сказал нарочно! Ты же у меня дурочка.

– Ты прав, я немного капризная; наверное, это из-за беременности…

– Почему? Что-то не в порядке?

– Нет, успокойся! Просто из-за беременности я стала эмоционально уязвимой, и поэтому, если хорошенько подумать, то это все из-за тебя.

И мы продолжаем шутить в том же духе. А потом, когда прощаемся, она говорит, что в любом случае не задержится, что ей бы хотелось остаться дома, обнимая меня.

– Нет-нет, поезжай, поезжай с подругами, развлекайся.

– Уф!

Наконец мы заканчиваем. Я еще немного остаюсь у себя в кабинете, прощаюсь с девушками, которые уходят домой, с Аличе, оставляющей для меня на столе записи по завтрашнему дню, и, наконец, с Джорджо, который останавливается в дверях.

– Хочешь, составлю тебе компанию?

– Нет-нет, иди.

– Значит, компания тебе не нужна?

– Нет, спасибо.

– Точно? – Он смотрит на меня с улыбкой и поднимает бровь.

– Оставайся, если хочешь.

– К тебе придет девушка?

– Какой же ты подозрительный. Я остаюсь здесь один, поработать на благо «Футуры» и подумать о нашем будущем….

– И о будущем твоего ребенка. То есть одного из твоих детей.

И он начинает смеяться, но потом сразу же разводит руками, извиняясь:

– Да ладно, я пошутил. И все-таки… Есть какие-то новости?

– Нет, никаких, все тихо.

– Ну и хорошо. Знаешь, как говорится? «Лучшая новость – отсутствие новостей». Тогда я с тобой прощаюсь. Зато новости о сериале у нас, думаю, скоро будут.

– Серьезно? Мне любопытно.

– Пока я еще ничего точно не знаю, но надеюсь, что очень скоро смогу тебе что-нибудь рассказать. Во всяком случае, звони мне по любому поводу, удачного вечера.

И он тоже уходит, оставляя меня в офисе одного.

Я включаю классическую музыку, открываю пиво и располагаюсь на диване переговорной, думая о том, что мне было бы приятно увидеть по телевизору. По-моему, именно этот вопрос должен задавать себе автор – точно так же писатель, когда он пишет книгу, так же и сценарист на съемках фильма. Что хотят видеть люди? Какую историю они захотели бы услышать? И так мне приходят в голову кое-какие идеи. Я беру блокнот и кладу его на подлокотник дивана. Время от времени кое-что записываю, пополняя блокнот заметками, идеями, которые приходят мне в голову. Мне любопытно знать, существуют ли они уже, эти идеи, думал ли уже кто-нибудь о них. Я допиваю пиво, бросаю бутылку в стоящую рядом корзину и ухожу. Сажусь в машину и решаю поехать обедать в ресторан «Бернинетта» на улице Пьетро Каваллини, около площади Кавура.

– Привет, Раффаэле! – здороваюсь я с сыном Дарио, хозяина ресторана. – А где папа?

– Только что ушел.

– Хорошо, передавай ему от меня привет. Где я могу сесть?

– Здесь.

Он сразу же освобождает для меня стол и сажает меня в уголок, из которого я могу видеть весь ресторан. Он полон, он всегда полон. Тут действительно отличная еда, и мне смешно при мысли, что ему удалось отлично пережить кризис, даже не обновив обстановку. Секрет, по моему мнению, – в закупках, которые делает хозяин. Может, когда-нибудь и его сын Микеле тоже станет опытным, и именно с ним, кто знает, это заведение станет еще успешней. Он приносит мне пиво, а потом я заказываю артишоки по-еврейски и красную пиццу с помидорами и острым красным перцем.

– И еще давай две жареные трески…

Раффаэле улыбается.

– Несмотря на то, что ты ешь, Стэп, ты совсем не меняешься.

Он уходит, и я улыбаюсь при мысли о том, что он – неисправимый вегетарианец, но при этом ему приходится подавать блюда, которые ему совершенно не нравятся. Он бы всех от них отговорил, но, конечно, учитывая его роль в ресторане, он, разумеется, не может этого делать. Со мной здоровается Джованни, один из официантов. Я ему улыбаюсь. Неутомимые труженики, отличные профессионалы, официанты снуют среди столов. Некоторые из них были свидетелями возникновения этого заведения и сделали состояние вместе с ним. Уж не знаю, как они воспринимают этот успех – не ощущают ли они его отчасти своим, не хотят ли большего признания, и получили ли они его…

– Вот пиво, а вот блюдо, которое я хочу дать тебе попробовать: немного спагетти с сыром и перцем, по-особому приготовленные…

Микеле меня удивляет, принося мне это блюдо, которого я не заказывал. Я его пробую.

– Пальчики оближешь. Просто отлично.

Довольный, он улыбается и уходит. Так же всегда поступает и его отец. Микеле подходит к только что прибывшей паре и готов выслушать, что они закажут. Вижу, как он кивает, улыбается, но не предлагает ничего нового. Это постоянные посетители, привыкшие к своим классическим блюдам. Я оглядываюсь. Нет, здесь я никого не знаю. В этом ресторане хорошо то, что сюда приходят люди разного возраста, все понемногу. За одним столиком сидит семья с несколькими бабушками, за другим – парочка двадцатилетних, еще за одним – супруги, которым за сорок, с ребенком пяти или шести лет, за другим – четверо приятелей-парней, едва достигших совершеннолетия. Они смеются, шутят, модно одеты. Мы были не такими. Мы обедали прямо в куртках, носили распоротые джинсы, американские рубашки, ковбойские сапоги, широкие ремни. Мы были уже взрослыми парнями. Мы носились на огромной скорости, дрались и, потеряв друга, много раз напивались. Еду мы не ели, но почти сразу ее друг в друга швыряли, целясь в лицо, в голову или в соседний столик. Мы были молодыми по-настоящему. Или, лучше сказать, мы были зверями, яростными зверями. Мы просто были такими, вот и все.

– Хочешь еще чего-нибудь?

Раффаэле смотрит на меня со своей вежливой улыбкой, с этим его невероятным спокойствием. Хватит, пора удовлетворить любопытство.

– А тебе никогда не хочется послать кого-нибудь к черту?

Мой вопрос его изумляет.

– А? – переспрашивает он.

– Да-да, ты не ослышался. Неужели никто никогда не бесил тебя так, чтобы тебе хотелось бы послать его к черту? Ты всегда такой спокойный! Слишком спокойный! А потом такие, как ты, входят в какое-нибудь заведение и открывают стрельбу по всем.

Он смеется и пожимает плечами.

– Но я действительно спокойный! Отец доводит меня до белого каления, и иногда я с ним даже дерусь, но не слишком, потому что у него уже был инфаркт. Видишь ли, для меня люди делятся на воспитанных и невоспитанных. Мне повезло. У меня много официантов. И этих невоспитанных я посылаю обслуживать их…

И он уходит с блаженной улыбкой – как всегда, не слишком отягощая себя мыслями. Я делаю вид, что ем, и слышу, как вибрирует мой мобильный. Пришло сообщение. Беру телефон, оглядываюсь вокруг, словно я что-то натворил, словно я уже должен чувствовать себя виноватым. За столиком я один. В ресторане я единственный, кто один, по крайней мере, физически. Не знаю, читать ли сообщение; у меня есть дурное предчувствие, от кого оно может быть. Иногда мы испытываем такие странные ощущения, которые потом, в реальности, не знаем, как истолковать. Как тогда, когда Баби гадала – крутила хвостик от яблока. Время от времени она говорила: «Ну-ка, посмотрим, кто обо мне думает!» И она это делала для меня, нарочно, потому что встречалась со мной. Она увидела, как я меняюсь в лице. «А, Б, В, Г…» Но, заметив, что мне совсем не весело, она внезапно затараторила: «М, Н, О, П, Р… С!» И на «С» она остановилась.

– «С»! Обо мне думает… Саверио!

А потом она бросалась ко мне и смеялась, как сумасшедшая, над моей ревностью. Хотя, думаю, она ее никогда не понимала. Я ревновал к другому – к ее любви, к ее интересу, к ее любопытству. Мне бы хотелось разделить каждую ее мысль, все, что она видела. А еще я хотел, чтобы каждая ее улыбка была и моей. Разделить с ней жизнь – вот что я хотел. Почему я так много о ней думаю? Я смотрю на мобильник. Мигание время от времени напоминает мне, что пришло сообщение. Я беру телефон, откидываю крышку экрана и, больше не раздумывая, решаю его прочесть.

 

44

«Любимый мой, где ты? Знаешь, я сегодня какая-то очень странная. Я по тебе скучаю, даже зная, что ты у меня есть, и что, самое главное, ты мой. Мы поменяли ресторан: мы в „Дзандзара“, на улице Крещенцио. Мы тут ужинаем, а потом мне хотелось бы немного потанцевать – только для того, чтобы переварить еду! Но, наверное, не пойду. Люблю тебя».

Джин. Джин и ее счастье, которое она выражает только с помощью ста с лишним символов. Джин и ее веселье. Джин и ее любовь. Джин и наш ребенок в ее чреве. Джин и ее умение ждать, ее влюбленность, забота, настойчивость, упорное желание сохранить нашу любовь. Желание выстроить эти отношения, преодолевая все трудности, забывая даже мою измену, прощая меня. По крайней мере, так она мне сказала. Но действительно ли можно преодолеть измену? Разве она не как рана, в любом случае оставляющая отметину, этот ожог? Может, это падение и произошло по молодости, но разве оно не оставило на твоей коже это неизгладимое белое пятно? Иногда я видел, как менялся ее взгляд, и она становилась грустной – когда что-то напоминало ей о той боли. Какой-нибудь фильм, шутка, со смехом рассказанная за столом, история измены одной пары, с которой мы особо и не дружим – вот, даже и какой-то пустяк сразу же опять начинал терзать ее сердце. Однажды утром, когда она была в ванной, наши взгляды встретились в зеркале. Я ей улыбнулся, но она прополоскала рот, вытерла его и потом мне сказала: «Когда в той церкви ты мне рассказал о своей измене, твои слова произвели на меня такое впечатление, как тот ужасный скрежет мела, когда в детстве учительница пишет на доске. Но тот звук длился секунду, а боль от твоих слов бесконечна».

Твердость, с которой она это сказала, была для меня больнее, чем удар кулаком в живот – удар, оказавшийся сильнее многих реальных, которые я получил. И потому я ее попросил:

– Попытайся забыть, любимая…

– А ты поклянись, что больше никогда не заставишь меня страдать.

– Клянусь.

– Прошу тебя: если ты думаешь, что не в силах сдержать эту клятву, уходи сразу же. Чтобы не было так, будто ты убиваешь меня медленно. Сейчас я еще могу устроить свою жизнь, могу снова влюбиться… Может быть.

А потом она начала смеяться; тогда я ее обнял и сказал ей:

– Я остаюсь, но, прошу тебя, не напоминай мне об этом больше. Мне стыдно.

Теперь я в машине, еду медленно, по радио заучит песня «Я бы хотела тебя утешить» Элизы. Я поймал ее случайно, но кажется, что она как нельзя более кстати. «Поклянись, что больше не заставишь меня страдать». И я ей в этом поклялся. И словно услышал внутренний голос: «Ты не можешь оступиться, больше не можешь. Если ты думал, что неспособен сдержать обещание, то тогда тебе не следовало бы брать на себя эту ответственность. Или ты такой слабый?» Этот строгий голос, который, к сожалению, похоже, знает, что я за человек, задает мне риторические вопросы, прекрасно зная ответ. «Правду? Хочешь знать правду?» Но я ее не знаю. Я уже больше ничего не знаю. Более того: трагизм заключается в том, что я, наоборот, кое-что знаю. Я нашел ответ на то, о чем вы, многие, меня спрашивали. Мне жаль, но я несчастлив. И, не отдавая себе в этом отчета, я останавливаю машину. Я здесь, через дорогу, напротив ресторана «Дзандзара». Вот она, я ее вижу. Джин там со своими подругами, сидит на улице, около ресторана, за столиком справа. Я выключаю свет и смотрю на нее. Они слушают, что рассказывает Антонелла, потом вмешивается Симона, и внезапно они все начинают смеяться. Джин качает головой, закрывает глаза, ей очень смешно, она держится за живот и машет левой рукой, словно говоря: «Ой, мне плохо, не могу больше, вы заставляете меня слишком много смеяться». Потом подходит официант – молодой, симпатичный парень. Он останавливается рядом с их столиком, и все девушки становятся серьезными. Они его слушают. Симона и Анджела быстро переглядываются и слегка улыбаются. Он действительно красивый, этот парень. Наверное, он рассказывает им о десертах. Потом замолкает, улыбается и ждет, что решат заказать девушки. Симона что-то спрашивает, выслушивает ответ официанта и кивает, словно говоря: «Вы меня убедили», – и делает заказ. Антонелла поднимает указательный палец и заказывает то же самое. Зато Анджела выбирает что-то другое, и Джин с ней солидарна. Официант благодарит, собирает маленькие меню и уходит. Но как только он исчезает из предела их досягаемости, Симона наклоняется над столом, словно собираясь сказать что-то по секрету. Не успевает она закончить, как все они снова хохочут. Джин изображает из себя моралистку, я читаю по ее губам: «Да ладно вам!» – словно замечание насчет официанта выходило за рамки. Зато Симона утвердительно кивает головой, словно говоря: «Поверь мне, я права, так оно и есть». А потом – уж не знаю, как – парень из-за соседнего стола что-то говорит. Антонелла ему отвечает. Другой парень, из-за того же самого столика, говорит еще что-то. Девушки смеются. Эти трое парней одни, без спутниц. Они пьют пиво и, похоже, люди хорошие. Невозмутимая Симона отпускает шуточку, подруги смеются. Смеются и парни. Потом приносят десерт, официант его раздает, прекрасно помня, кто что заказал, и снова удаляется. Парни из-за соседнего столика отворачиваются и оставляют их в покое: они знают, что во время десерта мешать не следует. Какое-то время все спокойно. Потом Джин встает, что-то говорит своим подругам, входит в ресторан, о чем-то спрашивает девушку за кассой, а потом идет вглубь ресторана, исчезая из моего поля зрения. Один из трех парней встает и тоже заходит в ресторан. Я вижу, как он идет к стойке. Его приятели не обращают на это особого внимания, продолжают пить. Один из них зажигает сигарету. Вскоре я вижу, как возвращается Джин. Парень, стоявший у стойки, от нее отходит, и, прежде чем Джин выйдет из ресторана, останавливает ее. Джин оборачивается. Она удивлена, стоит рядом с ним. Теперь они видны как два силуэта, потому что сзади по ним бьет очень сильный белый свет. Джин его слушает, он жестикулирует, говорит, объясняет, смеется. Наконец она что-то с улыбкой произносит, оставляет его там, выходит из света, возвращается к столику и садится на свое место. Парень не унывает, догоняет ее, здоровается с подругами, представляется, потом сует руку во внутренний карман куртки, достает визитку и кладет ее на столик перед Джин. Что-то объясняет – может быть, про свою работу – или приглашает ее. Или всех их… По крайней мере, я это так понял. Продолжаю наблюдать за этой сценой – но без гнева и даже, должен сказать, без ревности. И это меня удивляет. Неужели я так изменился? И все-таки этот парень меня раздражает: он кажется мне бесполезным или, лучше сказать, пустым. Вот именно: это что-то докучливое, что вошло в жизнь Джин, в мою жизнь. Словно какая-то мошка, или, того хуже, как одна из тех мух, которые время от времени садятся тебе на руку или на ладонь, надоедают тебе. И тогда ты время от времени шевелишься только потому, что надеешься, что эта муха решит улететь куда-нибудь в другое место или исчезнуть навсегда. Но дело только в этом и ни в чем больше. Я не испытываю того внезапного приступа ярости, который меня ослеплял; меня не переполняет желание избить этого парня, раздавить его, как если бы он был той бесполезной мухой. Нет, я на удивление спокоен. А если бы на месте Джин была Баби? Если бы эту визитку получила она? Визитку, которую положили туда, на стол, так дерзко – как вызов, как искушение, как возможный призыв уединиться? Остался бы я тогда вот так, через улицу, ничего не делая? Парень еще что-то говорит, Симона перебивает, другие девушки смеются. Джин кивает, и тогда парень, судя по всему, замолкает. Он больше не смеется, он потерял свой энтузиазм… Может, ему сказали, что у Джин есть парень, что она влюблена или собирается замуж. Однако парень все равно оставляет визитку на столе и опять садится. Джин улыбается, берет визитку и кладет ее в кармашек куртки, потом хлопает по нему рукой и что-то говорит подругам. Они тоже улыбаются. Может, она предложила воспользоваться этим парнем – но всем вместе. И тут я слышу, как звонит мой мобильник. Я вынимаю его из кармана и, не раздумывая, отвечаю.

– Привет! Как здорово, что ты мне ответил! Мне обязательно надо тебя увидеть. Я должна сказать тебе что-то очень важное. Прошу тебя…

Но я не удивлен. Я ждал этого звонка.

 

45

Она открывает мне дверь. Она одета элегантно, но не чересчур: на ней светлая небесно-голубая рубашка и темные, очень широкие, чуть ниже колен, укороченные джинсы. На ногах – классические синие «Конверсы». У нее от волнения блестят глаза, но она ничего не говорит, а бросается мне на шею и обнимает меня – сильно-сильно, словно желая передать мне все, что накопилось за время, пока мы не встречались, и заразить меня симпатией, которую она всегда ко мне испытывала. Потом она отстраняется и улыбается мне, сладив с волнением.

– Давай, входи. Что стоишь в дверях?

– Да, конечно. А это тебе.

Я передаю ей пакет с бутылкой шампанского.

– «Кристалл»? Ну что ты, не стоило! Ты же знаешь, чем это заканчивается…

Она оборачивается ко мне, поднимает бровь и начинает смеяться. Я осматриваю гостиную, пока она ненадолго уходит.

– Ого! Ну у тебя и квартира! Изумительно красивая, правда.

Ковры пушистые, в современном стиле, с рисунками серым на белом или синим на бирюзовом; сиреневая кушетка; кислотного цвета занавески. Одна стена – светло-оранжевого цвета, другая – бледно-желтая, еще одна – вся белая, с красной дверью. Это могло бы показаться беспорядочным сочетанием цветов, но они, наоборот, продуманно расположены: контрастно или с постепенным смягчением, неизменно идеально в деталях. Огромная прямоугольная хрустальная ваза с большими сухими ветвями, выкрашенными в светло-серебряный цвет; два кресла из темно-синей кожи; низкие стеклянные столики на резиновых колесах, с окантовкой из оцинкованного железа, несколько кованых картин со старинными надписями.

– Кто же так хорошо ее обставил? Тут бездна вкуса.

– Я!

– Ты?

– Э… Да ты же никогда не обращал на меня внимания.

Я ей улыбаюсь.

– Как это нет? Во всяком случае, Паллина, ты просто удивительная. Твоя квартира изумительна. Да и ты, вижу, в прекрасной форме. Ты словно расцвела, стала женственней, вот именно, женственней. И даже похудела.

– Судя по тому, как ты меня описываешь, раньше я была уродиной! Это потому, что мы с тобой не встречались!

Я смеюсь.

– Да что ты говоришь! Вот дурочка! Ты же сама знаешь, почему мы с тобой не встречались.

Мы молча смотрим друг на друга с волнением, но оба сразу же решаем с ним справиться. Так что я продолжаю над ней подшучивать и делаю это не без ехидства.

– Да у тебя и волосы чуть длиннее обычного. Да и этот взгляд, я не знаю…

Она весело на меня смотрит, пытаясь открыть бутылку шампанского.

– Что ты имеешь в виду? Ты передумал и хочешь попробовать это сейчас?

– Ну не знаю… Подумаю над этим сегодня вечером… – Я аккуратно забираю у нее бутылку. – Посмотрим, может быть, станет проще, если мы немного выпьем.

– А, ну конечно, ты хочешь переложить ответственность на алкоголь! Нет уж, так будет слишком просто… Это нехорошо, нужно всегда отдавать себе отчет в своих действиях, не искать оправданий.

– Ты права…

Я откупориваю бутылку, придерживая пробку рукой, потом кладу ее рядом и начинаю разливать шампанское в два принесенных ею бокала.

Она смотрит на меня, изображая ревность.

– К тому же я узнала, что ты женишься… Так ты хотел бы воспользоваться последними свободными деньками?

– Что значит «узнала»? Я же прислал тебе приглашение на свадьбу!

– Да что ты говоришь?

– Говорю правду. Смотри, я просто требую, чтобы ты пришла. – Я передаю ей бокал с шампанским. – Я прислал его по тому единственному твоему адресу, который у меня был, по адресу твоей матери – по адресу, который ты мне дала еще совсем недавно.

– Хорошо, завтра проверю. Я спрошу Беттину, домработницу, потому что с мамой мы сейчас не слишком много разговариваем.

– «Сейчас»… Да ты с ней уже целую вечность не разговариваешь. И все-таки, если я тебе говорю, что посылал приглашение на тот адрес, то ты должна мне поверить. Ты же знаешь, что я не говорю неправды…

Паллина подходит ко мне с бокалом в руке и деликатно, но решительно чокается.

– За неправду, которую ты не говоришь, за неправду, которую ты, может быть, сказал, и за твое счастье!

Да, вот именно, что-то про него давно не говорили! Потом мы обмениваемся улыбками и пьем. Паллина садится на большой серый диван.

– Давай, расскажи мне, я хочу знать все.

Я сажусь напротив.

– А вот я хочу знать, от кого ты об этом узнала…

– А ты разве не знаешь, что Рим – это большая деревня? Здесь только и ждут, чтобы рассказать тебе, кто с кем расстался, кто с кем сошелся, кто с кем гуляет, кто кому изменил, кто женится… Да и потом ты пригласил парней из «Будокана» – тех, которые ходили с тобой в тренажерный зал. Следовательно, об этом все знают.

– Ты с ними еще встречаешься?

– Должна сказать тебе одну вещь… – Она молчит. Видно, что она слегка смущена, и я боюсь узнать, что же она мне скажет. – Я встречаюсь с Сандро.

Ну, я знал, что она с кем-то встречается, но не мог себе представить, что именно с ним!

– С Банни? Да нет, не могу этому поверить! Послушай, Паллина, ну он же скотина. И потом он… он… он большой, толстый, грязный! У него всегда были эти сальные волосы… А как он ел! Нет, он не для тебя.

Паллина смеется.

– А ты давно его видел?

– Да…

– Вот и не говори так! Во-первых, он теперь с дипломом…

– Не может быть!

– Да, по социальным наукам, по связям с общественностью.

– Тогда он купил этот диплом.

– Нет-нет, он действительно учился. Он привел себя в порядок, похудел, одевается хорошо, элегантно, всегда в порядке, даже надушен.

– Он что, побывал в Лурде? Или мы говорим о ком-то другом?

– Ну почему ты так говоришь? Не веришь, что люди могут меняться? – Она весело на меня смотрит и, наконец, улыбается. – Послушай, Стэп, ты и сам тому живой пример: ты ужасно изменился…

– Да ладно…

– Стэп, ты же собираешься жениться!

Улыбаюсь и я.

– Действительно: эта теория о «невозможности перемен» – это последнее, что можно бы защищать. – Я немного молчу. – Да, но Банни… Черт, не могу этому поверить, с ним это невозможно. Я даже видел, как он занимался любовью… Это ужасно!

– Фу, какие вы свиньи. Однако он явно изменился к лучшему и в этом тоже, понял?

Это откровение Паллины меня словно обожгло. Да, конечно, это правильно, это естественно, это нормально; они занимаются этим – точь-в-точь так же, как когда она была с Полло.

– Да и к тому же Банни был большим другом…

– Да, другом Полло, знаю, мы с ним действительно были очень близки.

– Паллина, тебе были близки все… – говорю я ей с намеком.

– Да, правда, и некоторые даже подкатывали ко мне сразу же, но не он. Он проявил себя настоящим другом, был всегда со мной рядом, часто ходил со мной на могилу Полло, всегда говорил о нем хорошо. Он плакал вместе со мной. Да и потом… Может, ты этого и не замечаешь, но прошло много времени, и он изменился вместе со мной. Однажды он мне сказал: «Ты сделала меня лучше». И я ему ответила: «Но ты в любом случае стал бы лучше». А он продолжил: «Нет, это у тебя есть эта невероятная способность делать людей лучше. Полло стал бы еще лучше меня…» Потом он ушел, а я расплакалась, потому что в этих его словах я почувствовала всю его любовь не только ко мне… Но и к Полло. Это правда, Полло, может, и стал бы лучше него, но его, к сожалению, больше нет.

Паллина пытается взять бутылку, но это делаю я, подливая ей шампанское. И она его быстро проглатывает, словно благодаря этому вину она хотела бы забыть или хотя бы перевернуть страницу. Потом она закрывает глаза – может быть, потому, что шампанское немного пощипывает, или потому, что на глаза наворачиваются слезы. Но потом она сразу же становится всегдашней Паллиной.

– Ну да ладно, хватит говорить обо мне. – Она мне улыбается, светлеет, ставит стакан и начинает подпрыгивать на диване. – Послушай, а вот это я действительно хочу узнать! А она? Она-то тебе что сказала?

– Кто она?

– Она!

– Но кто?

– Как это кто? Ничего себе! Не прикидывайся дурачком! Она, она, Баби. Кто же еще? Ну и как? Что она тебе сказала? Она закатила тебе скандал? Нет, она теперь уже совсем сбрендила и, берегись, способна и впрямь тебе его закатить! Так вот, я не знаю, знаешь ли ты… – У Паллины меняется выражение лица. – Но она мне позвонила, я ее уже сто лет не слышала, и пригласила меня к себе в гости. У нее потрясающая квартира около проспекта Триеста, на площади Капрера, ты это знал?

– Нет.

– Ну тогда слушай. Прихожу я, значит, к ней. А она живет в огромной квартире с террасой на верхнем этаже, великолепно обставленной. Но Баби мне говорит, что хочет поменять обстановку, хочет, чтобы она была немного посовременней. Просит меня составить для нее смету на занавески, диваны, ковры… – Паллина ее передразнивает: – «Хочу в корне изменить это так, как я хотела бы сделать это со своей жизнью».

Потом Паллина бросает на меня взгляд и говорит:

– Слушай, а ты серьезно ничего не знаешь?

– Нет, ничего, я же тебе сказал, что ничего не знаю…

– Ладно. Короче говоря, вначале я подумала, что она шутит, но она-то делала это всерьез! Она полностью поменяла всю обстановку, теперь там все как с иголочки, и муж ей все это позволил. Она хотела поменять и детскую. А ребенок у нее прелестный, воспитанный, симпатичный, увлекающийся…

Вдруг мне приходит в голову, что Паллина, может быть, что-то поняла, но, к счастью, она, и глазом не моргнув, рассказывает дальше. Я тоже отпиваю немного шампанского и немного расслабляюсь.

– Комнату я переделала и ему тоже, но слегка, не травмируя его, потому что те двое уже думают…

– Что?

– Не знаю, может, расстаться. Насколько я поняла, они часто ссорятся.

Я с облегчением вздыхаю, она пожимает плечами.

– Но вообще-то я не знаю, мне всего лишь показалось, может, я ошибаюсь. Короче говоря, я делаю всю эту работу, и она уже после первых поставок мне платит, сразу же выплачивает мне гонорар, не требуя от меня счета, то есть я ей прислала его позже, чего никогда не случалось. Иногда приходилось сражаться, выбивая деньги, а иногда их даже и не выбьешь… Причем не платят именно друзья, или с ними больше мороки. А вот она преспокойно, как ни в чем не бывало, сразу же выплатила мне всю сумму.

Я выпиваю еще шампанского.

– Ну и отлично, сразу видно, что свою работу ты сделала отлично. С другой стороны, у них очень красивая квартира; наверняка даже и там тебе удалось сделать что-то хорошее.

Паллина улыбается.

– Да, но та квартира в этом совершенно не нуждалась! Однако Баби мне позвонила и разговаривала со мной как с какой-то знакомой: я уже не была «ее Паллиной», как она когда-то говорила… Клянусь тебе, вначале мне было не по себе, но потом я себе сказала: «Слушай, плюнь, сделай свою работу и получи деньги, потому что, если не сделаешь ты, ее сделает кто-нибудь другой». Но мне было так грустно…

– Ничего, бывает. К тому же, вы, женщины, так непостоянны в своей дружбе.

– Смотрите-ка, какой философ! Видишь ли, когда я отправилась к ней, то уже знала, чего она хочет. Но она спросила меня об этом не сразу; сначала она хотела дать мне работу. И я подумала: «Отлично, так ты мне платишь, чтобы я прикидывалась дурочкой?» Ну я ею и прикинулась. Она хотела узнать про тебя. Заплатив мне за работу, она мне сказала: «Давай-ка посидим и чего-нибудь выпьем, как в старые времена». Так мы попили пива, а потом она меня спросила о том, про что хотела узнать с самого начала: «Ты ничего не знаешь про Стэпа?»

– И что ты ей ответила?

– Правду, я всегда говорю правду: «Я его уже сто лет не видела». – Паллина улыбается и разводит руками. – Но это же правда! Извини, но я тебя так давно не видела!

– Да, конечно, но ты и так все знала. Рим – большая деревня, не правда ли?

– Только для того, кто умеет находить хороших осведомителей, а у нее, как видно, их нет! Но я совсем не шпионю… Так что я ей ничего не сказала – взяла деньги и ушла.

– А при чем здесь шпионить? Свадьба – мероприятие публичное, о ней могут знать все, мы даже дали о ней объявления.

– Правда? Ну тогда пусть ей сообщит об этом кто-нибудь другой! Нельзя же снова появляться в жизни человека, когда тебе заблагорассудится и взбредет в голову! Я потеряла Полло, мне было так плохо, а вот она вместо того, чтобы быть со мной рядом, взяла и исчезла, так что я потеряла и мою лучшую подругу. С одним различием: она, если бы захотела, могла бы ей быть, потому что она еще жива.

Суровая, нетерпимая, безжалостная, но на самом деле оскорбленная. Баби навредила даже здесь. Паллина смотрит на меня с любопытством.

– Ну и что ты думаешь? Думаешь, что она засранка?

Я улыбаюсь:

– Немного.

– Черт, да она хуже своей матери. А ведь мы были подругами! Да и потом, это же я вас познакомила, разве нет? Может, она мне кое-что должна.

– Она же заплатила тебе за дизайн обстановки.

– Иди к черту, Стэп.

– Да ладно, я пошутил! Все-таки если есть человек, который может предъявлять тебе претензии, то это я.

Она оборачивается и смотрит на меня с удивлением.

– Почему?

– Черт, ты же сама только что сказала: это ты нас познакомила.

Она смеется.

– Да ладно! К сожалению, если кто-то становится тем, кем становится, то этим он обязан и своим ошибкам. Следовательно, своей судьбой ты обязан и Баби, и мне, познакомившей ее с тобой… Значит, ты должен быть нам благодарен.

– Как? Обеим?

– Ну да.

– Тогда спасибо обеим. Но только мое «спасибо» передай своей подруге сама…

– Бывшей подруге. Да, но ты сделал обалденную карьеру, создал крупную компанию, делающую отличные вещи.

– Пока еще рано говорить.

– Ну ладно: которая сделает отличнейшие вещи, я не сомневаюсь. И ты собираешься жениться… У тебя, наверное, будут дети. В общем, хочешь ты этого или нет, но всем тем, что с тобой случилось и случится, ты обязан и Баби.

– Какая интересная теория! Так можно договориться и до того, что я, может, должен ей платить авторские права на мою жизнь…

– Ну это только если снимут фильм! Но если снимут, то вся первая часть будет фантастической, слишком забавной! Этому бы никто не поверил: сказали бы, что сценаристы преувеличили… Вот мы засвидетельствуем, что все так и было. И более того: кое-чего сценаристы даже не могли рассказать!

– Почему?

– Иначе бы тогда вышел фильм, запрещенный для несовершеннолетних, они понесли бы убытки!

Паллина смеется. Ничего не поделаешь: она слишком сильная, она не изменилась. Она была идеальной женщиной для моего друга Полло, они были бы отличной парой. Чего не скажешь о Банни. Ладно, не хочу об этом и думать.

– Прости, Стэп, скажи мне правду: разве то, что я сказала, – не правда? Ты себя не чувствуешь, так сказать, «результатом» того, что было вашим романом? У вас же была большая любовь, да? Скажи мне правду: ты бы хотел все это вычеркнуть? Никогда ее не встречать?

– Здесь нужен ром. И сигареты. Черт, я думал, что это будет веселый, забавный вечер, но он оказался хуже, чем сеанс у психоаналитика.

Паллина со смехом встает.

– Да, может, и так, но здесь ты, по крайней мере, не платишь!

Она уходит и вскоре возвращается с маленькими стаканом, бутылкой рома и пачкой сигарет. Их она достает из кармана и кладет на столик вместе с зажигалкой.

– Ну вот, у тебя есть все, теперь говори…

Я смотрю на ром, поворачиваю бутылку этикеткой к себе.

– Ого! Однако! «Джон Балли» двенадцатилетней выдержки, «пирамида», хорошо живешь…

– Я заработала на нашей подруге, и теперь должна инвестировать в отношения.

Я наливаю себе рома.

– Хочешь?

– Нет-нет, когда работаю, не могу…

Смотрю на нее с любопытством.

– Ну так я же твой психоаналитик, не так ли?

Я посылаю ее к черту, зажигаю сигарету и делаю глоток рома. Отличный ром! Паллина приносит пепельницу.

– Спасибо. Так в чем состоял твой вопрос?

– Он очень простой. Ты хотел бы или нет, чтобы в твоей жизни была Баби? Ты жалеешь, что встретил ее?

Я снова затягиваюсь сигаретой и делаю еще один глоток рома.

– Черт… А полегче вопроса у тебя нет?

Паллина улыбается.

– Ну тогда за тебя отвечу я. Ты бы хотел ее встретить в любом случае, потому что с ней ты познал настоящую любовь – любовь, которая сделала тебя таким, какой ты есть.

Делаю еще один глоток. Я стал таким, какой я есть. Но почему раньше я был другим? Я был агрессивным из-за человека, которого встретил сегодня, из-за моей матери, которую я застал с ним. И больше я ничего собой не представлял. Моя жизнь шла под откос до тех пор, пока я не встретил ее. И она меня изменила. С ней я снова начал жить, захотел что-то создать, но не был на это способен. Агрессия была во мне. Поэтому Баби меня и бросила. Когда потом я застал ее в машине с другим, я понял, что ярость и сила ничего не значат. Силой я бы ее не вернул. В тот вечер моя душа снова умерла. Но с ней я испытал счастье; меня захлестнула любовь. Я смотрю на Паллину.

– Да, это правда. Если бы я вернулся назад, то все равно захотел бы ее встретить и пережить то, что мы пережили.

Паллина берет бутылку и наливает мне еще немного рома. Потом берет свой стакан, наполняет его, чокается со мной и выпивает одним махом. На секунду у нее перехватывает дыхание. «Ну и ну, какой же он крепкий!» Она ждет, когда пройдет жжение, и когда оно проходит, продолжает:

– Вот видишь! Ты действительно изменился. Раньше ты даже не допустил бы такой мысли. В свое время ты бы сказал: «Ты что, шутишь? Я бы даже не захотел знать, существует ли эта такая-сякая!»

– Точно!

Мы вместе смеемся.

– Я был просто невыносимым.

– Да. Как всегда, эгоист. «Я… я… я». Ты и твой друг. Он от тебя не отставал, а?

– Нет. – Я ей улыбаюсь. – Он был лучше.

Паллина становится серьезной.

– Это правда. Подожди меня здесь. – Вскоре она возвращается и говорит: – В четверг я устраиваю здесь ужин с Банни и несколькими друзьями: придут многие из тех, кто будет на твоей свадьбе. Мне бы хотелось, чтобы вы с Джиневрой тоже пришли. Но, самое главное, чтобы пришел ты.

– Ну конечно.

– Нет, серьезно, это очень важно, ты не можешь не прийти. Если придешь в четверг, то это будет значить, что ты меня простил.

– А почему ты мне это говоришь?

Тогда Паллина дает мне белый конверт. Я его беру, кручу в руках. Он закрыт, запечатан, и на нем написано: «Стэп». Я узнаю почерк. Он – моего друга. Я удивлен. Нет слов. И что она скажет?

– Мне не удавалось передать его тебе раньше. Скоро ты женишься, и у тебя, думаю, будут дети. Пришло время узнать.

Я молчу. Почему она ждала так долго? Прошло больше восьми лет. Почему она не отдала мне его сразу? В чем тайна? Что такого могло быть в этом письме, чего бы я не знал?

– Ты расстроишься, если я уйду?

Она улыбается, качая головой.

– Да нет, я сама собиралась об этом попросить. Жду тебя в четверг.

 

46

Я сажусь в машину, завожу мотор, трогаюсь с места и, сам не знаю как, приезжаю на площадь Эвклида, поворачиваю на светофоре и еду в сторону парка «Вилла Глори». Въезжаю в еще открытые ворота и еду вверх, до площади на вершине – там, где крест. Доехав, глушу мотор, выхожу и сажусь на скамейку. Никого нет. Тишина. Высоко в небе светит луна, бледная и полная, она освещает все вокруг. Так что я вынимаю из кармана письмо Полло и решаюсь его открыть. Отрываю край конверта, вынимаю листок и начинаю его читать.

«Дорогой Стэп, черт, я подумал об этом только сейчас, мы же никогда не писали друг другу письма. Знаю, это немного в духе голубых, но, ты и сам знаешь, в некоторых вещах я похож на них, и я даже не знал, как тебе об этом сказать. Ну ладно, гомики тебе симпатичны, ты питаешь к ним слабость… Ой, только не перегни палку!» Ничего не поделаешь, ему удается вызвать у меня улыбку даже через столько лет, когда его уже нет. Я смотрю на листок, который держу в руках. Но действительно ли я хочу его читать? Что он хочет мне сказать? Почему все это время Паллина мне его не отдавала? Она ко мне хорошо относится, но при этом попросила, чтобы я ее простил… Значит, она в какой-то степени виновата. Полло велел ей передать мне это письмо, а она этого не сделала. Она отдает мне его теперь, через восемь лет, в тот момент, когда я собираюсь жениться. Фу! Похоже на ребус, только он очень трудный. Несмотря на сомнения, я продолжаю читать.

«И все-таки всякий раз, когда ты не хотел идти с нами в Большой цирк их бить, я тебя уважал. У тебя есть характер; ты не делаешь чего-то потому, что это делают все. Ты размышляешь и делаешь выбор. Нет никакой гарантии, что ты согласен, вот оно что. Ты мне скажешь: „Ты ходишь вокруг да около, но ничего не говоришь“. И верно! Как же ты меня знаешь, Стэп. Никто не знает меня так, как ты. Мои родители думают, что им подменили сына. Какие дураки! Они обожают мою старшую сестру, потому что она вся такая правильная, одевается так, как они велят, делает им подарки, но что по сути? Она трахается направо и налево, одним словом, легкого поведения… А насчет того, что может показаться, будто мне все до лампочки, и тебя это может удивлять, – вот от этого я страдаю. И потом Паллина. Паллина знает меня, как облупленного. Она поняла буквально все, даже самое сокровенное, – что мне нравится, и чего я совершенно не выношу. От чего меня тошнит, и что доставляет мне удовольствие. С ней мне очень хорошо, и мне бы хотелось, чтобы мы всегда были вместе. Но есть одна проблема, Стэп. Мне сказали, что вообще-то я не вечен. Или, лучше сказать, будет не так, как хотелось бы мне: мне придется до посинения лечиться, но я все равно окажусь в инвалидной коляске. Не могу и подумать, что моя жизнь будет такой – дома, с родителями, чтобы мне больше не удалось даже подрочить. Представляешь себе, Стэп? Даже такому, как я, пришлось бы несладко. Ну вот, сейчас ты скажешь: „Ну и что дальше? Что ты хочешь мне сообщить? Что означает это письмо?” Если ты его получил, это значит, что у меня не хватило смелости сказать тебе об этом, но я сделал свой выбор. Вчера вечером я был у Паллины, и мы смотрели по телевизору смешной фильм. В конце она жутко расплакалась, – так что поскольку ее родителей не было дома, я решил, что не помешает заняться сексом и начал ее раздевать, и она мне сказала: „Нет-нет, любимый, давай займемся только обнимашками”. Фу! Если существует такое слово, от которого меня тошнит, – то от этого! „Обнимашки”! Какого лешего оно значит? Эти „обнимашки” можно спутать с какашками! Не говоря о том, что для меня яснее ясного правило: лучше сначала сразу же заняться сексом, а потом – чем-нибудь другим. Например, посмотреть кино, даже обсудить какую-нибудь тему на выбор, как в школе, но всегда – только после секса, потому что существует столько всего, что могло бы помешать хорошему траху! В общем, как я тебе говорил, мы, к сожалению, не перепихнулись, но хотя бы фильм оказался хорошим. Он называется „P. S. Я люблю тебя”. Это история человека, который знает, что он умрет, и оставляет несколько писем своей жене. Он, этот мужик, был очень клевым, а его жену играла Хилари Суонк – та самая, которая играла и боксера в фильме Иствуда «Малышка на миллион». Фильм мне понравился; в конце концов главный герой сделал все для того, чтобы его жена смогла найти себе другого мужчину и, самое главное, продолжала любить жизнь. По крайней мере, я так это понял, или, лучше сказать, понял то, что мне сказала Паллина: по ее мнению, посыл фильма – именно такой. И так мне пришла в голову мысль оставить тебе это письмо, но только одно. Сейчас я не хочу тебе говорить, чтобы ты стал встречаться с Паллиной, хотя, конечно, ей было бы лучше с тобой, чем с кем-нибудь другим. Не хочу говорить тебе и того, что у тебя никогда не будет другого такого друга, как я, хотя я и думаю, что такого, как Полло, ты уже никогда не найдешь, но я тебе этого не желаю, потому что иначе я поступил бы слишком эгоистично. Но я говорю, что меня, к сожалению, больше не будет. Если ты читаешь это письмо, значит, все уже произошло. Я достал одно очень сильнодействующее вещество; я подмешаю его в пиво и выпью перед гонками. Ты знаешь, Стэп, я бы мог выиграть любое соревнование, но на сей раз этого не произойдет. Шеф мне сказал, что оно начинает действовать примерно через минуту; значит, я буду нестись на полной скорости, когда мое сердце остановится. Для всех это будет несчастным случаем, хотя на самом деле это будет суперпередозировка. Лучше уж так, Стэп; мои родители наверняка воспримут это ужасно, но только Паллина, а теперь и ты, благодаря этому письму, только вы знаете, как оно на самом деле. Это была не последняя гонка и не дурацкий несчастный случай; нет, это было то, что решил я. Следовательно, ты совершенно не виноват. Вот, я написал тебе в основном ради этого. Крепко тебя обнимаю, не обижайся на меня. Я буду твоим ангелочком… Или, может, твоим чертенком. Но так или иначе я буду любить тебя всегда. Полло».

Я складываю письмо и поднимаю взгляд к небу. Оно все усеяно звездами, а луна делает весь парк Виллы Глори словно волшебным. Я плачу – сначала безмолвно, а потом навзрыд. Я не могу в это поверить; мне всегда казалось, что это я был виноват в том, что в тот день решил не участвовать в гонках. Я всегда думал, что, если бы я тогда поехал, то все сложилось бы по-другому, но, оказывается, все уже было предрешено. Но почему друг, которого я считал больше, чем братом, ничего мне не сказал? Я бы смог для него что-нибудь сделать, бороться вместе с ним, противостоять этой болезни, заставить его передумать… Передумать. Может, он не хотел делиться всем этим со мной, потому что защищал меня от своего выбора. И тут я вижу свет фар. Они приближаются снизу, из-под горы, но сразу сворачивают направо. Это машина полиции. К счастью, они меня не увидели, а то они бы мне не позволили даже спокойно поплакать. Так что я сажусь в машину, еду по склону вниз с выключенными фарами, чтобы, завершая патрулирование, полицейские меня не засекли. Мне не хочется сейчас давать объяснения. Но одну вещь я хочу понять. Выехав за пределы Виллы Глори, я останавливаю машину на обочине и набираю номер. Она мне сразу же отвечает.

– Почему ты дала мне его только теперь?

– Прости меня, Стэп, я не знала, как тебе об этом сказать. Мне было стыдно.

– Чего?

– Того, что мне не удалось его остановить. Он мне сказал: «Можешь пробовать, что хочешь, но я все равно сделаю то же самое». И еще: «Ты не можешь меня предать, это знаешь только ты».

Я молчу.

– Да, я понял. Но почему ты мне его дала именно сейчас?

– Потому что было нечестно, что этот груз все еще на тебе. Даже если бы ты и был в тот вечер на гонке, он все равно бы погиб. Вот так. Да и к тому же, я не хотела… Не знаю.

И она начинает плакать.

– Что, Паллина?

– Не хотела, чтобы ты увидел его таким трусом; у него не было мужества жить. Прости меня, Стэп, прости, пожалуйста.

Мы молчим.

– Ладно, – говорю я ей. – Успокойся. Все в порядке.

– Спасибо. Так я увижу тебя в четверг?

– Да, но давай больше никогда не будем говорить об этом.

– Конечно. Будем говорить об этом, только если ты захочешь.

Я заканчиваю разговор. Медленно еду к дому. Мне вспоминается тот фильм с Томом Крузом – «С широко закрытыми глазами». Однажды он выходит из дому на полчаса позже обычного и понимает, что все происходящее каждое утро, то, что он видел в своей жизни всегда, – совершенно другое, не такое, каким он себе это представлял. Так вот: сегодня то же самое произошло и со мной. И я себя спрашиваю: «Сколько всего происходит у нас за спиной? Сколького мы никогда по-настоящему не узнаем?» Я больше не понимаю, что испытываю. Жизнь моей матери, смерть Полло, возвращение Баби… Нет, я больше ничего не понимаю. Говорят, что ночь приносит утешение. А я лишь надеюсь, что эта ночь не принесет других сюрпризов.

 

47

Не знаю, сколько я спал, но, приоткрыв глаза, в полумраке комнаты вижу Джин: она сидит на кровати около меня и улыбается.

– Эй, привет, добрый день. Ты наконец-то выспался, да?

Я поворачиваюсь в кровати, потягиваясь.

– Да, мне так нужно было выспаться…

– Как прошел вечер? Знаешь, я предполагала, что ты подъедешь. Нарочно послала тебе сообщение с адресом. Я сказала себе: «Хочешь увидеть, как ему станет любопытно, он начнет ревновать и заявится к тебе в „Дзандзару”»?

– Мне не нравится…

– «Дзандзара»?

– Ревновать.

– Да ладно!

Джин смеется и ставит на мой ночной столик большую чашку. Чувствую запах кофе.

– А вот еще рогалик из цельнозерновой муки, если хочешь.

И она кладет его рядом. А я тем временем поправляю подушку у себя за спиной и сажусь в постели.

– А сколько времени?

– Десять минут десятого. Я посмотрела в твой ежедневник и увидела, что у тебя полно всяких дел, но с половины одиннадцатого.

– А, так ты смотрела мой ежедневник…

Джин выходит из комнаты, но продолжает говорить:

– Только чтобы узнать, надо ли будить тебя, дурачина. – Она снова входит в комнату. – …Хотя я и ненавижу это делать. Клянусь тебе, мне было бы жутко противно, если бы я дошла до того, чтобы рыться в твоих вещах, чтобы что-нибудь узнать. Вот этого я бы никогда не сделала.

Я смеюсь.

– Ну тогда мне повезло.

Она улыбается, но нехотя, потом останавливается у порога, оборачивается и внезапно становится серьезной.

– Думаю, что у нас с тобой сейчас особое время. Такое случается раз в жизни. Мы так старались, чтобы у нас, наконец, все наладилось, и вот, наконец, все в порядке. И если ты решишь все это разрушить, то тем хуже для тебя.

– Да ты у меня философ! И такая суровая… я тебя почти не узнаю. Так об этом вчера вечером ты говорила со своими подругами? О том, как становиться занудами в легких отношениях? Или о том, как дать мужчине понять, что он должен быть ревнивым?

– Нет, мы много смеялись и даже кое-кого закадрили.

– Серьезно? Ну и кто из вас закадрил?

– Может, тебя это и удивит, но из всех нас запали только на меня…

– Ну надо же!

– Да, вот этот парень.

И она достает визитку, бросая ее на кровать около меня.

Я продолжаю пить кофе. Потом ставлю чашку на столик и отламываю кусок рогалика.

– Ну и как он? Тебе пришло в голову меня бросить?

– Он симпатичный, предприимчивый, интересный, работает продюсером.

Я беру визитку и читаю.

– «Энрико Тоццо». Он даже поместил на визитку свою фотографию, но ее не разглядеть. Наверное, он деревенщина… но из Рима.

– Вот об этом мы совсем ничего не говорили.

– Подожди, подожди… Дай-ка я представлю себе эту сцену. Ну вот: он обратился к тебе с просьбой рассказать что-то о фильме или о театре, который теперь в моде?

Джин качает головой.

– Нет? Ну ладно. Тогда, пока ты ела, он спросил, вкусно ли то, что ты взяла, или, во всяком случае, что-то о еде…

Джин улыбается и снова качает головой.

– Нет, не угадал.

– Ну тогда посмотрим… Ты пошла в туалет, он встал и пошел за тобой. А когда ты вернулась, он уже поджидал тебя в укромном месте, ты его даже не видела, и тебя остановил, взяв за руку…

– Не может быть! Значит, ты проезжал мимо! Ты был рядом?

– Да нет же, нет. Видишь ли, это само собой разумеется. Все провинциалы делают так, особый классический метод подцепить девушку. Я от него уже давным-давно отказался.

– Да нет же, нет, ты там проезжал! Ну хорошо, ты в любом случае знаешь этого парня, да? Он сделал много сериалов для «Итальянского радио и телевидения» и «Медиасета», часто работал с матерью, большой шишкой, раньше она была актрисой. Фамилия мне ничего не говорит, но все-таки я хочу узнать… – Джин смотрит на меня с любопытством. – Так ты там проезжал или нет?

Я ей улыбаюсь.

– Да.

– Тогда почему ты мне говоришь всякую ерунду?

– Я шучу!

– Ну хорошо. Тогда я тебя спрошу вот о чем: ты ревновал, когда он меня остановил, а потом дал мне визитку?

– Когда он к тебе притронулся – ужасно.

Джин подносит к лицу сжатую в кулак правую руку, вращая ее.

– Ага!

А потом, подпрыгивая на месте, вскидывает руки вверх, словно выиграв бог знает какое соревнование.

– Дурочка!

– Я так счастлива! И поэтому пойду в душ и хорошенько помоюсь!

– Но только не думай о нем, ладно?..

Я допиваю кофе с последним куском рогалика. Я по-настоящему изменился. Я знаю, что лучше сказать, и даже делаю это!

Когда я приезжаю в офис, на часах четверть одиннадцатого.

– Добрый день.

Девушка в приемной встречает меня приветливой улыбкой. Ко мне подходит Аличе. Она принесла бумаги.

– По электронке пришло несколько важных писем; я их вам распечатала и пометила самое интересное… – И она мне показывает на каждом листе выделенные фразы. – Предложения выделены красным, а то, что, по моему мнению, может оказаться сомнительным, я выделила синим. Например, я считаю очень важным, чтобы были люди, которые будут следить за адаптацией программы в каждой отдельной стране. Для успеха, как мне кажется, это просто необходимо.

– Хорошо, отличная работа.

Аличе улыбается.

– Я бы могла, если хотите, съездить в несколько стран. Сначала я посмотрю формат здесь, а потом посмотрю то, что получается у них. Или я бы могла поехать с вами. Я говорю на пяти языках.

– Да, знаю, помню из твоего резюме. Почему бы и нет? Это неплохая идея.

По пути в кабинет я вижу, что Джорджо Ренци у себя: он с кем-то разговаривает. Это парень. Он сидит ко мне спиной и подписывает бумаги.

Джорджо меня замечает.

– А вот и пришел мой шеф. Заканчивай, я тебе его представлю. Подпиши здесь… И здесь.

Парень ставит последнюю подпись и встает.

– Добрый день, я Симоне Чивинини, очень рад!

Он с восторгом протягивает мне руку. У него короткие каштановые волосы, рост выше среднего, смугловатый цвет лица, пухлые губы и черные глаза. Впечатляющий парень, чертовски похож на Полло. Я подаю ему руку и отвечаю крепким рукопожатием. Он мне улыбается.

– Не могу поверить, что я вам совсем недавно написал, и вот я уже здесь! Вы оба меня приняли сразу же, и я уже подписал с вами договор.

Я в изумлении смотрю на Джорджо.

– Ну что сказать? Этот офис полон постоянных сюрпризов.

– Мы приобрели его формат и взяли его стажером за пятьсот евро в месяц. Симоне всего двадцать три года, но он полон идей и энтузиазма. Он станет отличным сценаристом.

– Да, я согласен с господином Ренци. Твоя программа мне очень понравилась. Уверен, что ее ждет мировой успех.

Джорджо кивает и добавляет:

– Но сначала мы должны показать ее здесь, в Италии.

– Конечно.

Джорджо переводит взгляд на меня.

– Если ты не против, на сегодня я назначил встречу с директором развлекательных программ «Мединьюс».

– Но сегодня в полдень у нас тестирование субботней передачи. Я хотел там присутствовать. Если поедем в Милан, то не успеем.

– Да нет, Калеми приехал сюда, в Рим, остановился в гостинице «Российская». Там он нас ждет к обеду. Пойдем?

Он просто изумительный, Джорджо Ренци. Это шаг вперед. То, что только можно было бы сделать, он уже сделал, и наилучшим образом. Мне приходит в голову одна мысль.

– Слушай, а давай возьмем с собой и его.

– Его?

Джорджо смотрит на меня совершенно ошарашенно.

Я его убеждаю:

– Послушай, кто лучше него сможет объяснить программу, которую он же и придумал? Мы продаем ее экономически, а он – интеллектуально.

– Ты меня убедил!

 

48

Выйдя из офиса, мы берем такси и вскоре приезжаем на улицу Бабуина. Пока Джорджо платит таксисту, утонченный господин в цилиндре открывает нам дверцу, и мы входим в отель. Он очень изысканный, по нему постоянно снуют туристы туда-сюда. Мимо проходит испанский футболист, и некоторые, увидев его, улыбаются. Мальчишка указывает на него отцу, дернув его за руку, но детский восторг равен скуке и разочарованию папаши, к тому же, этот футболист наверняка не играет в команде, за которую болеет родитель.

– Добрый день, господа. Могу я вам помочь?

Джорджо сразу же отвечает:

– Да, я Ренци, нас ждут в ресторане.

– Прошу сюда.

Он указывает нам на стеклянную дверь, выходящую во внутренний дворик.

– Спасибо.

Мы идем в этом направлении, и вскоре оказываемся в идеально ухоженном прекрасном саду. Живые изгороди образуют самые настоящие отдельные кабинеты, отделяя один столик от другого, а большие белые зонты защищают многочисленных гостей от солнца. Официанты в фартуках цвета экрю более или менее ловко ходят между столами. Многие разносят воду или пиво, а у некоторых на подносах готовые блюда. Большинство посетителей приходит сюда на бранч не столько ради экономии, сколько потому, что это – как и многие другие необъяснимые вещи в определенных кругах Рима – стало модным.

К нам подходит распорядитель.

– Добрый день. Я могу вам помочь?

Обернувшись к Джорджо, говорю ему вполголоса:

– Да что же такое? Похоже, это не столько гостиница, сколько сборище людей, горящих желанием постоянно оказывать помощь. Просто скорая помощь какая-то!

Джорджо смеется.

– Нас ждет господин Калеми.

– Прошу вас, следуйте за мной.

Распорядитель нас какое-то время сопровождает, а потом останавливается, указывая вперед.

– Подниметесь по этой лестнице и направо.

– Спасибо.

– Не за что.

И, улыбнувшись, он исчезает. Мы поднимаемся по роскошной широкой лестнице. Такое впечатление, будто столики в верхней части сада представляют собой нечто вроде последнего круга ада или, вернее, круга избранных. За одним из столиков я вижу директора отдела сериалов компании «Медиасет», за другим – директора отдела сериалов компании «Рэтэ», Джанну Кальви. А мужчина на заднем плане, который, поднимая руку, приветствует нас, – это наверняка тот, с кем у нас назначена встреча.

– Ренци, я здесь.

Мы к нему подходим, и Джорджо с Калеми обнимаются.

– Ну как ты? Как же я рад тебя видеть!

– Спасибо, я тоже рад. Позволь тебе представить моего нового начальника, Стефано Манчини, и нашего юного автора, Симоне Чивинини.

Мы пожимаем руки.

– Садитесь, так нам будет удобней.

Он нам улыбается. Похоже, он искренне рад, что мы сели за его столик. Это видно по тому, как он обращается к Джорджо.

– Я по-настоящему рад, что ты поменял компанию. Оттави мне совершенно не нравится: он думает, что за деньги можно купить все. У него нет друзей, и все для него подчинено только одному – возможности сколотить состояние. На Рождество он мне, как и директорам других телекомпаний, подарил «Ролекс». Но разве я как они? Черта с два! Я ему вернул этот «Ролекс». «Зачем ты меня так оскорбляешь? Ты выставляешь меня, у всех на виду, подлым дураком!» – вот что я ему сказал.

Джорджо Ренци весело смеется.

– Алессандро, да ты прирожденный комик! Тебе следовало бы играть скетчи в «Зелиге»!

– Для того-то я и изобрел «Зелиг»: время от времени я велю комикам высмеивать тех, кто мне противен! Хотите немного морепродуктов? Смотрите, они свежайшие. Я хожу сюда всегда, с тех пор, когда это заведение еще не было известным. Так что даже теперь, когда эта гостиница стала модной, Альберто, шеф-повар, все равно откладывает для меня свежие морепродукты. Хотите их?

Джорджо смотрит на меня. Я не против и киваю. Да и молодой автор тоже, похоже, очень рад такому выбору.

– Да, почему бы и нет?..

– Хорошо, я ему сразу же сообщу. – Калеми надевает очки и берет айфон последней модели. – Черт, мне надо поменять очки, я уже больше ничего не вижу…

– Подожди. – Джорджо подвигается к его телефону. – Можно?

– Конечно.

Калеми передает айфон Джорджо, и он ищет на экране иконку «Настройки».

Калеми снимает очки и обращается ко мне и к молодому автору:

– Мне бы следовало сделать эту операцию на глазах лазером, но я боюсь!

Когда Джорджо возвращает ему айфон, мы из вежливости улыбаемся.

– Возьми.

Калеми снова берет устройство, начинает набирать сообщение, и понимает, что шрифт стал крупнее.

– Ой, что это ты сделал? Сотворил чудо?

Джорджо улыбается.

Калеми смотрит на меня.

– Эй, не поступай с ним, как Оттави, который позволил ему улизнуть! Он золото, а не человек! Умеет делать все, достигает всего, чего хочет. И может удивить тебя всегда, помни это. К тому же он знает, что такое дружба, – не то, что этот подлец… Оттави, может, тоже способный, но он низкий, этот коротышка, низкий и пошлый. Для него дружба – это всего лишь контракт, но на самом деле дружба – это святое; может казаться, что ты терпишь убыток, но ты всегда что-то приобретаешь…

– Если ты отзываешься о нем так, то, мне кажется, дело только в часах «Ролекс» – таких же, как у всех остальных. Тут что-то более серьезное, – говорит Джорджо.

– Вот видишь? Ты слишком хорошо меня знаешь. Когда-нибудь нам надо будет встретиться в более спокойной обстановке – может быть, у меня дома. Тогда я тебе много всякого расскажу. Но только не сейчас, а то им скучно нас слушать. Подождите, я пошлю сообщение. – Он что-то набирает на айфоне крупным шрифтом и потом, сняв очки, кладет их на стол. – Все, написал. Так чем же я обязан удовольствием видеть вас?

Джорджо начинает говорить:

– Прежде всего, я хотел, чтобы ты лично познакомился с хозяином «Футуры», Стефано Манчини.

– Я его уже знаю. Или, лучше сказать, много о нем слышал. Я рад, что вы нашли друг друга. Уверен, что «Футура» далеко пойдет. Не буду говорить: «“Футура” – это футуристично», это банальность.

Джорджо смеется.

– Алессандро, ты можешь говорить все, что хочешь. Сам знаешь.

Калеми смотрит на меня с любопытством.

– А где ваш офис?

– В Прати.

– Хорошо. Я бы с удовольствием зашел к вам на днях. И еще мне хотелось бы, чтобы вы взяли на работу одну из моих дочурок. Ее зовут Дания. Возьмите ее стажеркой, она перестанет хулиганить.

Джорджо поворачивается ко мне, а я продолжаю смотреть на Калеми, разводящего руками.

– Если, конечно, она вам подойдет, если решите, что она может быть вам полезна. С другой стороны, вы на подъеме, вам нужны новые силы, а она девушка серьезная и честная. В общем, поговорите с ней. А подойдет вам она или не очень – это уж вам решать.

Джорджо решает вмешаться:

– Ну конечно, мы встретимся с ней с большим удовольствием. Калеми ему улыбается.

– О, а вот и морепродукты!

К нам с большими блюдами подходят две очень симпатичные официантки – блондинка и брюнетка с собранными в пучок волосами.

– Добрый день, господин Калеми. Как здоровье?

– Просто отлично, раз уж вы тут!

– Да нет, вы счастливы потому, что принесли ваши морепродукты!

– Но я еще счастливей потому, что принесли их вы…

Потом он обращается к нам:

– Ну разве они не великолепны? Просто пальчики оближешь! Смотрите, какие свеженькие!

Одна из двух девушек ему улыбается.

– Вы говорите о креветках, не так ли?

Калеми весело смеется.

– Они не только красивые, но и остроумные! И смотрите, какая улыбка…

Брюнетка делает вид, что немного хмурится.

– Понятно, вы хотели вогнать нас в краску, но на этот раз у вас ничего не вышло; мы уже поняли, что вы над нами подшучиваете. Еще неизвестно, скольких красивых женщин вы видите каждый день… Мы возвращаемся на кухню.

– Спасибо, вы всегда так милы! Эта «Российская» благодаря вам еще красивее!

Девушки уходят веселыми и довольными всеми этими комплиментами.

– О, блаженная молодость! Ладно, давайте попробуем эти морепродукты, которые кажутся мне еще вкуснее обычного. Не хотите немного болличине?

Мы переглядываемся, но он не ждет нашего решения.

– Будьте любезны! – он подзывает проходящего мимо официанта.

– Я весь внимание.

– Принесете нам холодное вальдоббьядене высшего сорта?

– Да, конечно.

– Давайте скорее, а то нас мучает жажда.

И Калеми начинает есть молча, больше не отвлекаясь. Только Джорджо, как я замечаю, смотрит вокруг, потом берет бутылку воды, очень спокойно наливает ее каждому из нас и тоже начинает есть.

– А вот принесли и болличине.

Калеми вытирает салфеткой рот, пока официант открывает для нас шампанское. Он наливает его немного в бокал Калеми, который его нюхает и, даже не пробуя, кивает, тем самым разрешая налить напиток и в наши бокалы.

– А теперь… – Калеми поднимает свой бокал и ждет, когда будет наполнен и последний, молодого автора. – Пусть эта встреча будет полна… «Футурой»! – Он весело смеется, все мы поднимаем наши бокалы и пьем отличный вальдоббьядене. Калеми ставит свой бокал первым. – Да, к этим морепродуктам нужно было именно немного болличине… Так и что вы мне теперь расскажете? Ренци, ты мне говорил, что, кажется, есть хорошая идея для прайм-тайма.

– Надеюсь, что да. Но ты мне об этом сам скажешь; ты же все решаешь.

– Да ничего я не решаю! Иногда мне удается упросить моего шефа поразмыслить, а иногда, наоборот, он упрямится и упорно хочет делать или не делать какие-то программы или фильмы, которых я совершенно не понимаю… Ну ладно, давайте, а то я как на иголках. Кто будет рассказывать?

Мы все трое переглядываемся, а потом слово беру я. Джорджо удивлен.

– Так вот, программа очень занимательная; можно собрать перед экраном людей всех возрастов, даже в это время. И знаете, почему? Потому что играть будут в любовь.

Уже это кажется Калеми отличной идеей, и он, сгорая от любопытства, немного зажмуривается.

– У нас уже давно не делают программ о парах.

– Я тоже так думал, но тут мне хотелось бы, чтобы об этом непосредственно рассказал автор идеи. Наверняка он сделает это гораздо лучше меня.

Симоне ел омара, но, услышав, что внезапно упомянули о нем, сглотнул и едва не подавился. Тогда он отпил воды и испуганно посмотрел на меня, но Джорджо ему улыбнулся и кивнул, словно говоря: «Не беспокойся, можешь говорить».

Симоне медленно вытирает рот и бросается с головой в омут.

– Так вот, я придумал эту программу, когда однажды вечером смотрел «Привычных незнакомцев» с Фабрицио Фрицци. Мне было очень интересно, но мне не хватало каких-то сведений об участниках. Я ничего не знал об их жизни, и так мне пришел в голову вопрос, которым втайне задаются все люди: «А счастлив ли я?»

Я не могу в это поверить… Что, и здесь тоже? Тогда это заговор! Но почему? Да и какое это имеет значение? Однако Симоне спокойно продолжает свое объяснение:

– Можно ли быть счастливым, когда ты влюблен, хорошо ли тебе с этим человеком, правда? И тогда я подумал: «А если попробовать угадать, с кем у этого типа роман, вместо того, чтобы угадывать, кем он работает?»

Калеми отпивает еще немного шампанского и слушает его с закрытыми глазами. Симоне продолжает объяснять идею программы. Калеми представляет себе эту сцену – истории, которые рассказывают люди: как они познакомились, где поцеловались, где впервые занимались любовью. В итоге он смеется, снова отпивает еще немного шампанского, и Джорджо, увидев, что тот все выпил, снова наполняет его бокал. Потом Симоне объясняет, что за каждую отгаданную пару участникам присуждают денежные призы до тех пор, пока не появится возможность разыграть суперприз.

– Вот такая идея программы.

Калеми, вытерев рот салфеткой, кладет ее на стол.

– Но это же, черт побери, классно! Действительно сильная идея. Слушай, а почему бы тебе не поехать работать в Милан? Нам нужна такая голова, как у тебя. Если ты о чем-то таком подумывал, то… Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– Вот именно. Ты только подумай, что придет тебе в голову через год или два! Давай заключим с тобой хороший эксклюзивный договор на два года.

Я решаю вмешаться.

– Слушайте, я остановлю вас прежде, чем вы нас огорчите. Что бы вы ему ни предложили, мы уже взяли его на работу меньше, чем за половину.

Джорджо улыбается:

– Скорее за одну пятую…

– Ну хорошо, – настаивает Калеми. – Тогда… я его перекуплю!

Симоне смотрит на него, потом на Джорджо, потом на меня, потом снова на Калеми и наконец говорит:

– Извините, конечно, но я живу в Чивитавеккья, и там со мной не здороваются даже уборщики пляжных кабинок… Я приехал сегодня утром, и со мной сразу же заключили договор, а теперь за мной охотятся все. Это слишком странно. Или я участвую в передаче «Шутки в сторону»?

Мы смеемся.

Джорджо сразу же расставляет все по местам:

– Алессандро, его незачем перекупать, он уже и так на тебя работает, но он у нас… вместе с твоими родственниками!

Калеми улыбается и качает головой.

– Вот видите? Он всегда первый, он всех нас уделывает. Ну ладно. Дело сделано. – Он наклоняется над столом и протягивает мне руку. – Могу я считать эту программу нашей?

– Не будем слишком спешить…

– Ты прав, поговорим об этом спокойно, но она меня действительно интересует. – Потом он обращается к молодому автору: – А как ты ее назвал? Следовало бы ей дать название вроде этого… «Угадай влюбленного».

Калеми немного думает, но потом кривит губы, качает головой и сам себе опровергает:

– Нет-нет, слишком банально.

Молодой автор осмеливается сказать:

– Мне пришло в голову такое название: «Кто кого любит».

Калеми загорается:

– Отлично, это даже музыкально, можно сделать эмблему с этими словами.

И продолжает фальшиво напевать, импровизируя:

– «Кто кого любит, кто кого любит, кто, кто, кто!» Очень сильно! Серьезно. Молодцы. Все молодцы! – Потом встает со стула и говорит: – Вы должны попробовать замороженные фруктики, они очень вкусные. Это такое мороженое, которым наполняют расколотые пополам орехи, каштаны, инжир и разные фрукты. Я попрошу их вам принести? Если не хотите, закажите себе что-нибудь по вкусу. Я возвращаюсь в Милан. Поговорим завтра утром по поводу договора. Я просто счастлив. В этом году мы всем покажем!

И он уходит так быстро, что мы едва успеваем с ним попрощаться. Джорджо мне улыбается.

– Мне кажется, неплохо, да?

– Черт, да лучше и быть не может!

Симоне допивает свое шампанское.

– А мне все кажется, будто я участвую в «Шутках в сторону».

– А вот и нет: ты здесь, с нами, чтобы подписать договор, сулящий тебе первый успех.

Джорджо останавливается официанта:

– Простите, можно вас?

– Да, сейчас подадут фруктики с мороженым.

– Да, спасибо, но я хотел вас спросить о другом. Можете принести нам хорошего вина?

– Господин Калеми уже заказал вам «Дом Периньон». Он сказал, что вы должны отметить.

– Хорошо, спасибо.

Официант уходит, а Джорджо весело на нас смотрит.

– Ничего не поделаешь… На этот раз опередил меня он.

 

49

Симоне донельзя возбужден, и я, разумеется, не могу его огорчить, учитывая, что происходит в его жизни.

– Извините, ребята, но я не могу поверить. Я о чем-то таком мечтал, и вы даже не представляете, с каких пор, но мне всегда казалось, что это невозможно. И вот со мной это действительно произошло! – Симоне сидит впереди, около таксиста. С тех пор, как он сел в машину, он говорит, не закрывая рта. – Нет, серьезно, это просто невероятно! Чем больше я об этом думаю, тем больше волнуюсь!

Таксист время от времени на него поглядывает; на вид ему за шестьдесят. Похоже, это непомерное счастье ему докучает. Или он просто недоверчив и думает, что этот парень что-то разыгрывает.

Симоне поворачивается к нам.

– Значит, Калеми приедет сейчас в Милан, покажет программу, и ее пустят в эфир? Но хорошо ли он ее объяснит? Все ли он запомнил? Не было бы лучше мне с ним поехать? – Но он тут же соображает, что сказал. – То есть я, конечно, имею в виду, если вы согласны…

Мы с Джорджо улыбаемся друг другу. И Ренци решает ему лучше объяснить, как все это устроено.

– Смотри, берегись, тебе нужно всегда сомневаться в истинности того, о чем тебе говорят люди из этого мира…

– Как это? Значит, ему не понравилось? Но тогда к чему это все было: морепродукты, эта сказочная еда, фруктики с мороженым… и даже шампанское в конце? Чтобы отметить успех, разве нет?

– Но это могло быть и сплошной постановкой. Может, он просто хотел с нами встретиться, прощупать почву, узнать, какие козыри у нас действительно есть в руках.

– А-а-а…

Он немного расстроен.

Но тут беру слово я:

– Но даже если ему это действительно понравилось, то должна собраться комиссия, которая решает, какие делать программы. Одним словом, это дело может и затянуться; никто не смел настолько, чтобы взять на одного себя такую ответственность.

Джорджо улыбается.

– Да уж, только не в этом случае. Если она действительно ему понравилась, то ее запускают, и все тут. Комиссия слушает его потом, только из вежливости. Ты помнишь фильм «Крестный отец»?

– Ну еще бы…

– Так вот, не спрашивайте меня, почему, но я думаю, что Калеми – это то же самое, только в мире телевидения. Остановите, пожалуйста, здесь. Спасибо.

Таксист, с его, казалось бы, взглядом кретина, внезапно встрепенулся.

– Вам нужна квитанция?

– Да, спасибо.

Он отрывает листок от лежащей на пепельнице книжечки с квитанциями, пишет, а потом внезапно, даже не глядя на него, начинает говорить:

– Эх, имей мой сын хотя бы половину твоего энтузиазма, я был бы на коне. – Таксист отрывает листок и передает его Джорджо. – Я ему сказал: «Подменяй меня, води это такси, делай хоть что-нибудь, так ты отложишь немного денег». И знаете, что он ответил? «Знаешь, папа, я человек творческий, я как Тициано Ферро, а он вначале весил сто одиннадцать килограмм…» И знаете, что мой сын теперь делает? Он хочет потолстеть, жрет денно и нощно. Он сказал, что песни хорошо сочиняются только тогда, когда человеку плохо. Я бы его хорошенько попинал по жопе; знаете, какие песни из него бы тогда вышли? Ладно, больше не буду вам надоедать, удачного дня.

Выходя из машины, мы смеемся, и Джорджо рассказывает нам такую историю.

– А вы знаете, что делал Дженнаро Оттави – тот самый, у которого я работал раньше? Когда мы заканчивали наши собрания с клиентами и директорами, им часто было нужно такси, и он просил нашу секретаршу его вызвать. Только на самом деле к офису подъезжало мнимое такси, и таксиста изображал его сотрудник, но, как полагается, в белой машине с фирменной табличкой. Этот мнимый таксист сажал в машину людей, участвовавших в собрании, и одновременно включал диктофон. Вы даже не представляете, что люди говорят сгоряча: они выбалтывают все и даже этого не замечают. Мнимый таксист привозил их в Фьюмичино, в Термини или куда они хотели приехать, а потом возвращался в офис и передавал Дженнаро Оттави кассету со всей этой записью. Так он сразу же узнавал, что они собираются ему предложить, что они на самом деле собираются делать, и, ну надо же, Дженнаро Оттави всегда вел себя, как нужно, проявляя себя человеком особенно чутким, почти предсказателем…

– Эх, ну и ловкач же он, этот Оттави.

– Да, большой ловкач, но только иногда, если ты слишком хитрый, начинаешь думать, что все остальные – идиоты. Именно тогда, когда начинаешь мнить себя таким всесильным, – тогда ты обычно и попадаешься… И я надеюсь, что скоро смогу тебе сообщить на этот счет кое-какие хорошие новости.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего, мне нечего сказать. Пока… Ну вот, мы приехали.

Мы входим в «Ванни» – ресторан-бар, в котором тусуется весь телевизионный мир римского района Прати. Джорджо здоровается с Лоренцо, хозяином, которого когда-то доводилось знать и мне, а потом уверенно идет к другому столику в глубине ресторана.

– Привет, Альдо. Как дела?

Он с чувством приветствует человека, который чуть старше нас, и тот встает из-за стола в самом углу.

– Отлично. А у тебя?

– Спасибо, прекрасно.

– Давайте, садитесь. Что вам заказать?

– Мне кофе, спасибо.

– И мне тоже.

– И мне один.

– Отлично, по крайней мере, в этом мы хорошо начали, все одного мнения!

Мимо проходит девушка – конечно, не такая красивая, как официантки из «Российской», и гораздо более пухленькая.

– Лучия, принесешь нам четыре кофе? Спасибо.

Джорджо представляет нас, рассказывая о «Футуре» и том, как он, в конце концов, расстался с Оттави.

– Ну и правильно сделал.

С этим, как мне кажется, искренне согласны директора всех каналов.

– А как тебе, Альдо, твоя новая жизнь на должности руководителя отдела? Должен сказать, что раньше он был сценаристом, как и ты… – И указывает на Симоне, который смотрит на него с улыбкой. – Он всегда работал на совесть, был рядом с ведущими, умел быть терпеливым, в тяжелые моменты их успокаивал, и так создал прекрасные программы и добился неплохих успехов. В этом году руководство «Рэтэ» решило его вознаградить, назначив на должность руководителя отдела.

– Фактически они меня надули! У меня нет ни одного свободного дня, я не вижу жену, детей, но, самое главное, больше не вижу и своих любовниц…

Мы смеемся.

Альдо продолжает:

– Серьезно, так оно и есть. Ненавижу лицемеров. Заводить романы с очаровательными женщинами – это еще один дополнительный бонус этой работы, к чему скрывать? Но зато теперь я понимаю, почему все в конце концов останавливаются на секретарше – потому что нет времени на других…

Мы снова смеемся, и тут приносят кофе.

Альдо открывает пакетик с сахаром и высыпает его в чашечку, а потом начинает быстро размешивать его ложкой.

– Ну так и что же это за отличная идея, которую вы нашли? Ведь Джорджо даже не сказал мне, иностранный ли это формат и привезли ли вы его из Испании… Теперь, увы, все привозят оттуда!

Джорджо улыбается.

– Не знаю, разочаровать тебя или ты почувствуешь гордость, но это совершенно итальянская идея, родом из Чивитавеккья.

– Ни больше ни меньше? Серьезно? И кто ее автор? Тут у нас больше никто не способен ничего придумывать. Теперь уже и программы делают непосредственно сами ведущие – но только некоторые, совсем не все. И авторы их даже не обсуждают, не пытаются их улучшить, нет, ничего, только говорят: «Какая хорошая идея!» И им за это щедро платят, но вы же понимаете… Ну так и кто же, короче говоря, этот гений?

– Не знаю, гений ли, но это он. – Джорджо указывает на парня.

Руководитель отдела удивленно смотрит на Симоне, у которого почти извиняющийся вид.

– Ну да, видимо, я…

– Ты? Да сколько тебе лет? Погоди, только не делай так, как некоторые женщины, которые называют возраст своей дочери, в том плане, что ты, может, назовешь мне возраст своего отца!

– Двадцать три.

– Черт, а я думал, больше. А что в двадцать три года делал я? Я жил в Болонье, играл в баскетбол, крутил роман с какой-нибудь девчонкой. Мечтал выпустить успешный диск, прославиться с моей группой, колесить по свету и иметь как минимум трех фанаток, преданных мне душой и телом. Ну ладно, хватит воспоминаний, а то мне станет грустно. Я даже не знаю, где они теперь, парни из моей группы… Но мы, как-никак, выпустили три диска. А один из них даже представили на «Дискоринге». Ну ладно, так что же это за идея, которой можно будет блеснуть после новостей? Давайте выкладывайте, а то я снова поддамся ностальгическому настроению и расплачусь! Или, что еще хуже, снова соберу свою группу и попытаюсь разрекламировать себя в какой-нибудь своей же программе…

Этот новый руководитель отдела симпатичный – может быть, потому, что еще не испортился на своей должности. Во всяком случае начинаю я – и точно такими же, как и раньше, словами:

– Так вот, программа очень занимательная, может собрать перед экраном людей всех возрастов даже в это время. И знаете, почему? Потому что играть будут в любовь.

Похоже, Альдо Локки сразу же стало любопытно. Потом о программе начинает рассказывать Симоне и, естественно, чувствует себя гораздо уверенней, чем раньше. Он делает это с энтузиазмом, очень непринужденно и раскрывает весь потенциал своей идеи.

– Ну вот… Вот в чем тут дело. Это все.

– «Это все»? – Альдо Локки смотрит на нас с удивлением. – Как это «это все», черт побери? Это очень сильно, креативно, очень ново – но в то же время классически, приятно, забавно, знакомо! Это совсем не как та чушь, которую сочиняют некоторые авторы и в которой ничего не поймешь! И знаешь, почему они это делают? – На сей раз он обращается непосредственно к Симоне. Этот вопрос застал его врасплох, и он честно отвечает:

– Нет, не знаю…

– Очень просто: потому что они хотят «казаться» молодыми и потому только изображают из себя молодых. Но вот твоя программа живая, она работает. И знаешь, почему?

Симоне искренне качает головой и на этот раз.

– Нет, почему?

– Потому что тебе не надо ничего изобретать: ты молодой! Вот почему, черт побери! В любом случае, это чудесно. Созвонимся завтра, днем я буду у вас. У вас есть визитка?

Джорджо вытаскивает ее из кармана пиджака. Локки бросает на нее взгляд, потом берет бумажник и убирает ее туда.

– Хорошо, буду у вас в полдень.

Джорджо вежливо просит его о любезности:

– После обеда, если ты не против…

Локки поднимает бровь, потом кивает:

– Ладно, тогда в три. Идет?

Джорджо улыбается:

– Да, отлично, спасибо.

Руководитель отдела встает из-за стола и указывает на Симоне.

– Эй, поздравляю. Серьезно, молодец.

Сказав это, он, кивнув головой, уходит.

Симоне удивленно смотрит на нас.

– И что из этого следует? А теперь что?

– Пока оплати вот это… – Из-под чашки кофе Джорджо достает чек и передает его парню. Симоне бросает на него недоуменный взгляд, потом улыбается. – Ну конечно. – И уходит.

Мы остаемся одни. Джорджо мне улыбается.

– Ну вот, все складывается удачно. Локки это понравилось, но он всегда в первую очередь автор, а не руководитель отдела, следовательно, ему досадно, потому что ему самому хотелось бы это придумать. Похоже, он в нерешительности. С одной стороны, ему хотелось бы рассказать об этом директору, но с другой – ему бы хотелось, чтобы у Симоне никогда не было успеха. Не понимаю, почему люди так рвутся к власти, если потом она их потихоньку портит. Они ее и любят, и ненавидят. «Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris. Nescio…»

– Понятно. Прости, но если ты так думаешь, то тогда почему не сходил напрямую к директору? Ты с ним не знаком?

– Еще как знаком. На самом деле я назначил Локки встречу на три, потому что сначала мы пообедаем с директором.

И тут возвращается Симоне.

– Все, оплатил. Возвращаемся в офис?

Джорджо встает.

– Сначала нам еще нужно пройтись…

Мы уже собираемся выйти из «Ванни», как кто-то окликает меня по имени:

– Эй, Стэп, Стефано, как дела?

Я оборачиваюсь и вижу, как ко мне, улыбаясь, идет очаровательная девушка – высокая, светловолосая, с потрясающей грудью, виднеющейся в вырезе белой блузки, в обтягивающих джинсах и в туфлях на очень высокой платформе.

– Я Аннализа Пьяченци. Ты меня не помнишь? Я была одной из телефонисток твоей первой передачи.

– Конечно, помню. Но ты немного изменилась.

– К лучшему или к худшему? – Она делает смешное, немного сердитое лицо, изображая, что ее беспокоит, каким может быть ответ, но потом выставляет руки вперед: – Нет-нет, ничего не говори.

Словно мое мнение было бы для нее хоть сколько-нибудь важно.

– Я бы сказал, что очень и очень к лучшему: ты стала другой, еще красивей, – говорю я, хотя на самом деле совершенно не помню, какой она была раньше.

– Спасибо! Именно это я и хотела услышать. Хотя на самом деле я нарастила себе волосы, понял?..

– А, ну да.

– Знаю, что ты занимаешься очень важными делами…

Джорджо Ренци смотрит на меня с любопытством, ожидая моего ответа. Зато Симоне Чивинини просто утонул в этом ее декольте, и небезосновательно.

– Да, мы пытаемся…

– Хорошо, я рада. Наверняка это будет что-то очень хорошее, не сомневаюсь. Я тебе оставлю мою визитку, может, позовешь меня на какие-нибудь пробы.

– Конечно, – отвечаю я и рассматриваю визитку.

– Хочу пройти пробы безотносительно к тому, что мы делали… – И она дважды целует меня в щеку, но на самом деле сначала подставляя мне одно ухо, а потом – другое. И уходит – естественно, виляя бедрами.

Ко мне подходит Джорджо.

– Разумеется, когда мы начнем делать программу, то проведем с ней пробу. Я, конечно, не вмешиваюсь в твои дела, но что это такое – то, что вы с ней «делали»? Нет, лучше скажи мне, стоит ли волноваться? Может, ждать еще одного «пополнения»?

– Так вот: во-первых, хотя ты и говоришь, что не хочешь вмешиваться в мои дела, но на самом деле, как мне кажется, делаешь это с размахом. Во-вторых, я не имею ни малейшего представления о том, что мы с ней делали, но думаю, ничего, потому что я даже не вспомнил, кто она такая. В-третьих, меня тошнит от женщин, от которых так пахнет. И особенно от тех, которые, целуя тебя, подставляют тебе ухо, думая, наверное, что ты покусишься на их губы… И, наконец, последнее, но не по важности: будем помнить, что я собираюсь жениться. Следовательно, кроме, в виде исключения, мальчишника, я не предвижу других развлечений… – Визитку этой Аннализы я кладу в карман пиджака Джорджо. – Возьми, тогда, может, и ты мне что-нибудь расскажешь!

Мы направляемся к выходу, но, когда собираемся открыть стеклянную дверь, я вижу Аннализу. Она сидит за столиком человека на другом конце зала, и они целуются – вот так, бесстыдно, взасос. Когда они перестают целоваться, он прикасается к ней, приглашая ее сесть рядом, но в этом жесте читается все сладострастие, ощущение обладания, возможности делать с этим телом все, что угодно.

– Что такое? Ты ревнуешь?

Джорджо Ренци вторгается в мои мысли.

– Нет, но мне кажется, я его знаю. – И я вглядываюсь в этого человека. У него темные, с легкой проседью волосы – короткие, но курчавые, – маленькая бородка, черные очки. – Ну или, может, я ошибаюсь.

И мы выходим на улицу, чтобы взять другое такси.

– Да куда нам ехать? Офис же рядом, – с любопытством спрашивает Симоне.

– Нам надо нанести последний визит, – мрачно улыбается Джорджо. – Вот так всего за день ты поймешь, как устроен телевизионный мир.

Вскоре мы едем в направлении Трионфале, выезжаем на улицу «Роща Саккетти» и поворачиваем на маленькую улочку, чтобы остановиться перед большим домом; в нем находится телестудия «Ла-7». Выходим из такси. Джорджо расплачивается, берет квитанцию, и вместе с ним мы входим в холл около стойки администратора.

– Добрый день. Нас ждет Сара Маннино.

– Да. Предъявите мне документы?

Он больше похож на ефрейтора сухопутных войск, чем на секретаря крупной телестудии, но, поскольку мне нечего скрывать, я ему очень спокойно их предъявляю. Вскоре он протягивает нам три пропуска и показывает, куда идти.

– Третий этаж, выходите из лифта и сразу направо. Потом она вас встретит, я ее предупредил, она вас ждет.

– Спасибо.

Мы следуем его указаниям и, выходя из лифта, встречаем ее. Она нас ждет.

– Привет, Джорджо! Как дела? – Она его обнимает, целует и сразу же берет под руку. – Я так рада тебя видеть!

– И я тебя тоже.

– Прошло столько времени! Ты куда-то исчезал.

– Правда, но я вернулся, и в отличной компании. Представляю тебе моего шефа, Стефано Манчини, и Симоне Чивинини, нашего молодого автора.

Сара лукаво на меня смотрит.

– А он совсем недурной, этот новый шеф. А то на Пирожка было противно смотреть…

Услышав, как она его назвала, я смеюсь, но Сара, смерив меня взглядом, говорит:

– Берегись, я придумаю кличку и для тебя. Во всяком случае, она будет не хуже, чем у того, кто считает себя большим хитрецом, а других – дураками! Хотя, в конце концов, настоящим дураком оказался именно он!

Джорджо становится любопытно.

– А почему ты так говоришь?

– Потому что, если он позволил удрать от него такому, как ты, значит, его хитрость сделала двойной оборот, оставив его идиотом. Ладно, давайте пойдем ко мне в кабинет, а то здесь и у стен есть уши. – С этими словами приводит нас к себе и закрывает дверь. – Ну? Хотите чего-нибудь? – Она открывает маленький холодильник. – Здесь у меня фанта, пиво, кока-кола зеро, лайт, обычная, кинотто и спума.

Симоне просит первым:

– Мне кока-колу, спасибо.

Джорджо не хочет ничего, а я предпочитаю спуму.

– Просто хочу узнать, какой у нее вкус. – И, открыв ее, говорю: – Хорошо, практически как кинотто.

Сара мне улыбается.

– Да, но бутылка прикольнее.

– Это точно.

Джорджо уточняет:

– Никогда не стоит судить по внешнему виду.

– И это верно. Ну и что вы мне расскажете хорошего? Какую карту собираетесь разыгрывать?

– Можно мне? – спрашиваю я у Джорджо.

– Ну конечно, разумеется, ты же начальник.

– Ах, да, а я и забыл.

Сара смеется.

– Я уже придумала две клички: Античный или Блистательный.

– Хорошо, может, появится и третья. Так вот: это идея для всех – для детей, взрослых, молодых, не таких молодых, для семей… потому что она о любви.

– Мне пришла в голову и третья: Завораживающий. Рассказывайте подробно.

– Но я же еще ничего не сказал!

– Да я иронизировала, но меня не поняли.

– Тогда лучше пусть все расскажет наш юный автор: это же его идея.

– Хорошо, ну наконец что-то итальянское… Или ты иностранец?

– Из Чивитавеккья.

– Отлично. А поскольку я занимаюсь и маркетингом, это могло бы быть еще одним, дополнительным, элементом: «Телестудия „Ла-7” открывает таланты везде. Из Чивитавеккья поступила отличная идея…» – Она смотрит на него несколько неуверенно. – Только если то, что ты мне сейчас расскажешь, действительно отлично.

Симоне оборачивается к нам, немного обеспокоенный.

– Хорошо, я надеюсь…

И он начинает рассказывать о своей программе – сначала нерешительно, а потом – все более уверенно.

– Подожди, подожди секунду, – прерывает его Сара. Она берет трубку стационарного телефона и набирает номер. – Извините, можете спуститься вниз на минутку? Думаю, что это именно то, что вы искали. – Она кладет трубку и улыбается нам. – Мне бы в любом случае пришлось это сделать, но лучше сделать сразу и при всех, чтобы потом Джорджо не говорил, что это из-за меня все застопорилось….

– Да, но в тот раз было именно так.

Сара его сразу же останавливает:

– Пирожок играл грязно. Я думала, что ты понял, я это сделала для него.

Но Джорджо больше не успевает ничего добавить, потому что слышится стук в дверь. Не дождавшись ответа, входит мужчина шестидесяти с лишним лет, с темными и густыми волосами, приятной улыбкой, черными глубокими глазами, решительным лицом и крупным носом. Он с чувством пожимает нам руки.

– Здравствуйте. Я Джанмарко Байдо.

– Очень приятно, Стефано Манчини.

– Симоне Чивинини.

– Джорджо Ренци, но мы уже знакомы.

– Святая правда.

Байдо берет стул и ставит его у стола, сбоку.

Сара встает.

– Директор, хотите сесть здесь? Тут вам будет удобней.

– Нет-нет, мне все отлично: так я ближе к ним. Ну так и о чем же речь?

Сара рассказывает директору все то, что ей только что рассказали, а потом обращается к Симоне.

– Так вот, мы остановились на этом. Продолжай.

И Симоне, без всякого страха, продолжает свое объяснение, теперь уже безупречное, четко и по существу, учитывая все послеобеденные репетиции.

Когда Симоне заканчивает, директор смотрит на него удовлетворенно.

– Прекрасно! Мне кажется, это отличная идея! – Он переводит взгляд на нас. – Мои поздравления, серьезно. Просто невероятно, но это именно то, что мы надеялись найти; отвечает всем необходимым требованиям. Давай, Сара, постарайся договориться, чтобы запустить эту программу немедленно.

Директор уже собирается выходить из кабинета, но Сара его останавливает.

– Нет, минуточку, думаю, что вам надо остаться…

Директор, удивленный, останавливается на пороге.

Сара продолжает:

– Как мне кажется, тут у нас была последняя остановка, после двух или трех уже состоявшихся встреч. Правда, Ренци?

– Примерно так.

– Следовательно, если мы хотим подписать договор, то должны это сделать немедленно, потому что завтра уже может быть слишком поздно. Правда, Ренци?

– Да, тоже примерно так.

– Значит вы, директор, должны остаться, потому что то, чего они хотят, можете дать только вы. Правда, Ренци?

– Тоже совершенно справедливо.

Директор улыбается и снова садится.

Сара смотрит на Ренци.

– Видишь, это произошло и с Пирожком. Он пришел сюда, директор его выслушал, мы согласились на все его условия, а на следующий день он подписал договор с «Итальянским радио и телевидением». Вот почему внезапно отменили все его передачи, даже уже запущенные… Пирожок считал себя умным, но оказалось, что это не так.

Джорджо ей улыбается.

– Если мы сегодня договоримся, то можешь быть уверена, что и завтра договор останется в силе.

– Да. И именно поэтому я попросила директора остаться. Я бы не стала рисковать: нам ни к чему снова позориться, как в тот раз.

Здесь беру слово я, подключая и Симоне.

– Хорошо. Тогда мы, пожалуй, пойдем.

Директор и Сара в изумлении переглядываются.

– Да-да, согласитесь со мной, так будет лучше. «Футура» в хороших руках… – Я указываю на Ренци. – А мы были бы только помехой. Было приятно познакомиться. – Я подаю руку директору, который сразу же отвечает на рукопожатие.

– И мне тоже. – Директор подает руку и Симоне. – Мои поздравления, мне действительно очень понравилось. Я уверен, что вместе мы сделаем много хорошего.

Джорджо, естественно, уточняет:

– Конечно, вместе с «Футурой» все будет просто прекрасно.

Директор кивает:

– Да, разумеется.

Мы идем к двери.

– Подождите, я провожу вас до лифта.

Сара идет впереди, и мы, все трое, выходим из кабинета. Я смотрю, как она идет. На ней светлое платье из легкой ткани, собранной у талии на резинке, и туфли на низких каблуках. Ее светлые волосы высоко на голове собраны в хвост, и теперь, когда я вижу ее лучше, хотя и сзади, на ее скулах заметны маленькие веснушки. Она похожа на девчонку, но это неплохо. Потом она начинает весело болтать.

– Я очень рада, это действительно новая, забавная программа, в ней много всего любопытного… Черт, у нас не было ничего по-настоящему сильного! А вот с этой программой, чувствую, наш канал вырвется далеко вперед. Давно пора! Нам это было так нужно! – Мы подходим к лифту, и Сара нажимает кнопку, чтобы его вызвать. – Я только надеюсь, что Ренци не попросит слишком много или, лучше сказать, не попросит невозможного!

– Думаю, что он попросит ровно столько, сколько нужно… чтобы оставаться в теме.

Сара смеется, и мы входим в подъехавший лифт. Она просовывает в него голову и подносит палец к кнопке первого этажа, а другой рукой передает мне визитку, которую я уж не знаю, как она взяла, выходя из кабинета.

– Я придумала тебе прозвище: Ироничный. Оно отличное, звони мне, когда захочешь…

Она улыбается, нажимает на кнопку и успевает выйти из лифта прежде, чем он закроется.

Симоне смотрит на меня.

– И правда. «Ироничный» – это здорово, немного напоминает мне «Комичный». Прикольно, а?

Я на него смотрю, но ничего не говорю.

А потом в тишине, сопровождающей спуск лифта, Симоне поворачивается ко мне, немного раздосадованный.

– А вот мне она даже и не попыталась придумать прозвище…

 

50

– Мам, но я этих родственников никогда не видела.

– Какая разница, милая? Их хочет пригласить твой отец.

И потому Франческа, мать Джин, оставляет их имена в списке приглашенных.

– Поняла. Но выхожу-то замуж я, а не он. И к тому же Аделайде неприятная, от нее исходит негатив, она всегда приносила несчастье, делает все назло!

– Ну перестань, Джиневра! Это же праздник! Причем тут «делает все назло»?

В дверь звонят. Франческа с любопытством поворачивается к Джин.

– А это еще кто? Сегодня нам нужно побыть в покое, немного оглядеться…

– Я знаю, мама, кто это.

Джин идет открывать. Это и вправду она, Элеонора Фьори. Она врывается в дом, едва не сбивая Джин с ног.

– Так вот, исходим из того, что без меня тут ничего не решают. Ясно? А что вы решили?

Джин и ее мать переглядываются и потом говорят хором: «Все!» И смеются.

– Вот вы какие бойкие! Ну и радуйтесь! Но ведь так совершенно не годится… Ладно, давайте сначала зайдем в гостиную. – Элеонора садится на диван и обращается к Джин: – Я за эти дни столько всего для тебя сделала, вот, смотри…

Она вынимает из сумки несколько журналов и кладет – почти швыряет – их на столик.

– Эле, но так ты его разобьешь, он стеклянный!

– Это бремя культуры.

– Да это всего лишь журналы о свадебных платьях!

– Вот именно. Ты должна повышать свой культурный уровень, раз уж до сих пор не решилась. На днях мы ходили к портнихе, которую тебе так рекомендовали, ее зовут Брутта! Так вот она считает… – Элеонора обращается к Франческе. – Ну и как та, которую зовут Брутта, может сшить платье для вашей дочери, такой красивой? – Потом она снова смотрит на Джин. – Вот видишь? Даже твоя мать не отвечает, она не уверена, ты ее словно заговорила! Брутта запугала и ее тоже!

Джин смеется.

– Да ладно, Эле! Чтобы такая, как ты, обращала внимание на внешнее? Так и поверила! Наоборот, ты должна оценить смелость стилистки, которая сохраняет свое имя, Брутта, именно потому, что она уверена в своей красоте, или, лучше сказать, в красоте того, что она создает.

– Для меня Брутта – уродина, как и ее имя, и все тут… Знаешь, что я тебе скажу? Она играла именно на этом, чтобы пудрить мозги таким наивным дурочкам, как ты. Это же оксюморон, поняла?

– Да ладно, не перегибай палку. Учти, выпускные экзамены мы сдали давным-давно! Так что я тут совсем не на экзамене.

– Хорошо, но можно я тебе покажу хотя бы несколько вариантов? А ты потом сама решишь, вместе со своей мамой, естественно…

– Еще чего не хватало! Ведь это я выхожу замуж.

И они начинают листать журналы, пестрящие картинками с подвенечными платьями.

– Это слишком закрытое, похоже на корейское. У этого слишком большой вырез. Это прозрачное, не подходит. А вот это, укороченное спереди, симпатичное… – Джин оборачивается и видит нахмуренное лицо матери. – Но оно не подходит… – Мать снова улыбается. – Это слишком классическое. Это современное, но слишком узкое. А вот это, с голой спиной, вырезом лодочкой и длинноватое сзади очаровательно!

Элеонора смотрит на него и кивает.

– И правда, оно и мне очень нравится. Дай-ка я посмотрю, чье оно.

Она переворачивает журнальную страницу в поисках имени стилиста, и, обнаружив его, краснеет.

Джин это замечает.

– Ну и чье же оно? – Она отнимает у Элеоноры журнал и поворачивает его к себе. – Не может быть… Брутты? Вот видишь? Я была права! Она просто молодец! Теперь и ты должна признать, что была предвзята.

– И правда. Тогда остановимся на нем, оно потрясающее. Дай мне посмотреть, как ты упаковала акварели.

– Извини, а разве тебе не пора на работу? Ты же очень занята в этом маленьком издательстве как редактор, корректор и еще кто-то, ты не можешь исчезать на весь день…

– А вот и нет, я взяла на весь этот день отгул, чтобы быть с тобой вместе. И к тому же моя мечта – стать организатором свадеб.

– Как это «стать»? Ты уже организатор! Хочешь совета? Заключи договор с Бруттой. С ней ты добьешься успеха, поверь мне.

 

51

– Твой муж – просто чудо! Видишь? Ты сделала правильно, что меня послушалась.

Баби смотрит на Раффаэллу и щурится.

– Мама, ты меня злишь, когда так делаешь.

– Как ты разговариваешь? Мы с твоим отцом пытались научить тебя всему именно для того, чтобы этого избежать. К тому же там твой сын, сидит перед телевизором, он может тебя услышать.

Баби смеется с нарочитой иронией.

– Подумаешь! Он уже знает все и даже то, что еще хуже.

– Но я говорила про твоего мужа. Ты захотела поменять квартиру, сказала, что в прежней мало света, и он тебе нашел эту, на площади Капрера – четвертый этаж, светлая-пресветлая, все комнаты уже обставлены… И что же? Тебе взбрело в голову перевернуть в ней все вверх дном, ты велела настелить белый паркет, поставить серые диваны, столы – сначала из светлого дерева, потом из стали, потом прозрачные, и квартира стала игрушкой, хотя она и раньше была недурной. Ну и где ты найдешь такого мужа, который бы тебе всегда потакал? Лоренцо – именно тот, кто мне нравится.

– Вот именно, тебе! Ты могла и сама за него выйти.

– Мы не подходим по возрасту.

– Но теперь уже полно взрослых женщин, живущих с молодыми парнями, как он.

На этот раз смеется Раффаэлла.

– Да, правда. И, может, он был бы мне верен.

– Сомневаюсь. Мне-то он изменяет.

– Да ты-то откуда знаешь? Это только твои предположения, потому что он много работает или вечно в бегах. Ты, вероятно, ошибаешься. А как вы живете?

Баби поворачивается к ней и пожимает плечами. Раффаэлла уточняет:

– Я имела в виду, в сексуальном плане.

– Да я поняла! Сейчас мы не подарим Массимо никакого братишку.

Мать молчит, берет кофейную капсулу, вставляет ее в кофеварку, но, вспомнив, что это все-таки квартира ее дочери, оборачивается и, демонстрируя улыбку по случаю, спрашивает ее:

– Извини, можно я сделаю себе кофе?

– Конечно, мама, тебе незачем церемониться. Это и твой дом.

– Спасибо. А в каком смысле не подарите братишку?

Баби садится на скамейку и начинает поигрывать с лимоном, взяв его из стоящей впереди вазы с фруктами.

– В том смысле, что, если снова не вмешается Святой Дух, то это практически невозможно…

– Вот оно что.

– Да, мы не трахаемся. – Баби замечает, что матери неприятно. – Тебя шокирует это слово? Тогда, если хочешь, я притворюсь и скажу тебе так: «Мы не занимаемся любовью». Употребляй любое выражение, какое хочешь, но факт остается фактом.

Кофе начинает подниматься, Раффаэлла выжидает нужный момент и нажимает кнопку на кофеварке, чтобы его остановить. Потом берет с полки сахарницу, а из верхнего ящика – кофейную ложечку.

– Жаль. Мне бы хотелось, чтобы у Массимо был братишка или сестренка. Ему было бы веселее, да и рос бы он лучше, не таким одиноким и более активным в смысле общения.

– Слушай, мам, не волнуйся. У него прекрасные отношения в школе, он ходит на футбол, на плавание, на детские праздники, абсолютно ни в чем не нуждается. Лоренцо никогда нет, он всегда, как ты говоришь, «в бегах» по работе, но Массимо нисколько не страдает от одиночества, абсолютно не страдает, он независимый, научился одеваться и раздеваться, вечером он засыпает один, не боится.

– Да, но я говорила с Флавией, учительницей, и она мне сказала, что в классе он побил одного мальчика. Он ему поставил здоровенный синяк.

– А он тебе сказал, почему это произошло? Этого мальчика зовут Ивано, по прозвищу Иван Грозный. Его родители дома кричат, как сумасшедшие, швыряют в спину друг другу вещи, и, если я правильно поняла, его мама, Кьяра, пришла в школу в больших темных очках, потому что у нее опух глаз. Значит, ее муж, Донато, поднимает на нее руку, а Ивано ему подражает и поэтому стал «Грозным». На самом деле разбил нос маленькой девочке. Она потеряла много крови и горько плакала. Вот здесь-то и вмешался Массимо, чтобы заступиться за нее.

Раффаэлла помешивает ложечкой кофе, потом решает его пить. Она вытирает губы бумажной салфеткой, делая это медленно – настолько, насколько необходимо. Смотрит в сторону кабинета. Массимо сидит на диване, открыв рот, смотрит мультфильм. Он очаровательно смотрится в профиль. Время от времени он негромко смеется, прикрывает глаза и откидывается на спинку, глубоко погружаясь в этот волшебный мир.

– Какой он красивый мальчик, какой энергичный!

– Да, точь-в-точь, как его отец.

Раффаэлла поворачивается к Баби.

– Честно говоря, мне кажется, что он больше похож на тебя, чем на Лоренцо.

– Мама, ты отлично знаешь, что я имела в виду. Не будем валять дурака.

И Баби оставляет ее на кухне с тем же ощущением бесполезности, как у этой использованной бумажной салфетки.

 

52

– Отлично, платье идеальное. Ты уже, как я вижу, сногсшибательная! Но могла выбрать свидетельниц получше.

– Ты это о чем? Одна из них – ты!

– Да, и это хорошо, но меня беспокоит Илария. Бог знает, во что она вырядится.

– Да ладно! Вы встретитесь, немного пообщаетесь, и обо всем договоритесь.

– Уже… Сегодня утром мы встретились, и смотри, что выплыло. – Элеонора берет свой мобильный и открывает папку с фотографиями. – Вот, посмотри сюда…

Это своего рода фотосессия Иларии, стоящей посреди своей гостиной: сначала в голубом платье, потом в платье василькового цвета, потом – в зеленом и в оранжевом.

– То есть ты хочешь сказать, что нагрянула к Иларии утром…

– …Рано утром. Было без четверти девять.

– То есть ты пришла к ней рано утром и заставила ее примерить все, какие у нее были, платья, потому что хотела ее сфотографировать?

– Вот именно.

– И как тебе это удалось?

– Я сказала, что об этом попросила ты, что ты хотела посмотреть, как мы будем одеты.

– Эле-е-е! Ну ты что! Она же меня возненавидит!

– Нет-нет, она оказалась очень адекватной и поняла, как ты нас уважаешь. Да ты лучше посмотри… Тогда ты начнешь по-настоящему беспокоиться.

Джин покачивает головой, пока Элеонора продолжает перелистывать, справа налево, картинку за картинкой, фотографии дефиле Иларии.

– Посмотри на это! Боже, какое унылое! А теперь смотри дальше… – Она останавливается на фотографии Иларии в черном тюлевом платье. – В нем она похожа на мою бабушку!

– Да, я поняла. Но оно не пошло бы даже тебе.

– Точно. И вместо того, чтобы похудеть, она поправилась как минимум на восемь кило!

– Но она же рассталась с парнем!

– Ну и что! Мне тоже хреново, у меня полно проблем, но я совсем не жалуюсь. Но разве я жру, как свинья, наплевав на свадьбу моей лучшей подруги? Я бы на твоем месте ее заменила!

– Да что ты говоришь, Эле? Подумай, как бы это выглядело! Сначала я ей предложила быть свидетельницей, а потом заменила? Тогда она наберет как минимум еще десять кило и уже никогда не придет в себя.

– Послушай, но у тебя же полно других подруг – красивей, элегантней, богаче и воспитанней. Почему ты выбрала именно ее? Я не понимаю, ты ставишь меня в трудное положение. А мне это нужно?

– Но это нужно мне! Перестань уже твердить «я, я, я» и подумай о том, что существует и Джин. А поскольку замуж выхожу я и надеюсь, что в первый и последний раз, то мне бы хотелось, чтобы ты учитывала мои желания и следовала моим указаниям…

Элеонора молчит, а потом внезапно вспыхивает снова:

– Ну хорошо, ладно, ты права. Тогда давай посмотрим, что ты будешь читать в церкви на оглашении, и как ты собираешь продолжать праздник.

– Так вот на праздник я собиралась пригласить Пупо и начать с «Шоколадного мороженого», потому что с ним я познакомилась в «Ванни».

– Да ты сошла с ума! Тогда я не приду!

– Ладно, я пошутила! Боже мой, но неужели ты подумала!..

– Конечно, подумала! Меня чуть удар не хватил: твоя свадьба с Пупо в качестве почетного гостя! И чтобы он пел! Может, он даже что-то почитает в церкви! Тогда ты закончишь так же, как и он, живущий с двумя женами! Я тебе все сказала!

– Но это было бы неплохо… два мужа. Я буду первой «арабской» итальянкой.

– Тебе и с одним проблем хватает… К тому же, ты выбрала себе такого, который стоит двоих. Осталось только, чтобы ты добавила и третьего! Лучше скажи, как идут дела?

– Мне кажется, хорошо.

– Что значит «мне кажется»? Дела идут или хорошо, или плохо, они не могут «казаться»…

– Боже мой, какая зануда! Дела идут отлично. Ты довольна?

– Как сказать. Это зависит от…

– От чего?

– От того, сказала ли ты мне правду.

– Ладно. Тогда, по моему мнению, все отлично. Я очень рада, что выхожу замуж. Думаю, и Стэп тоже рад. И тот шаг, который мы собираемся сделать, – это прекрасно.

– М-м-м… Нет, ты меня не убедила. Это похоже на то, что втайне появился кто-то другой.

Джин смотрит на Эле и улыбается ей.

– Меня кое-что беспокоит. Мне не хотелось бы, чтобы Стэп сделал это только потому, что чувствует себя обязанным.

– А почему? Если бы его это не устраивало, то он бы тебе сказал: «Хватит, мы не женимся». Или: «Ладно, поженимся, но позже». Или: «Будем, как и раньше, жить вместе, но без свадьбы». Так почему же он должен быть обязанным?

Джин улыбается и подносит руки к животу:

– Потому что я жду ребенка!

– Ни фига себе! – Элеонора бросается к ней и, прижимая к себе, крепко ее обнимает. – Отлично! – Потом, сообразив, что сделала, оправдывается: – Ой, лапочка, прости! – И, заметив ее мать, с любопытством наблюдающую эту сцену с порога кухни, Элеонора оправдывается, крикнув издалека: – Она выбрала музыку, которая мне ужасно нравится!

Мать улыбается, радуясь их замечательной дружбе, и кивает.

– Хотите что-нибудь выпить?

– Нет-нет, спасибо, мне ничего.

– Мне тоже ничего, мама…

И мать уходит на кухню.

– Я правильно сделала, правда? Думаю, ты ей ничего не сказала. Правда же?

– Нет, не хочу, чтобы она волновалась. Наверное, она хотела бы, чтобы это у меня произошло только после свадьбы.

– Да ладно! Твоя мать не такая. И все-таки ты делаешь правильно. А Стэп? Он сделал тебе предложение еще до того, как узнал об этом? Нет?

– Да…

– Ну тогда здесь это вообще ни при чем, он нисколько не чувствует себя обязанным.

– Знаю, но в какой-то мере именно я захотела, чтобы он сделал этот шаг.

– Послушай, но вы прекрасная пара, а теперь еще и появится этот ребенок. Он уже вполне перебесился, остепенился, работает, все в порядке. Думаю, все будет отлично и позитивно, не морочь голову, свадьба будет прекрасной… Если не считать Иларии, этой коровы!

Джин смеется.

– Вот умеешь же ты всегда разрядить обстановку!

– Да, это верно. Слушай, бывают ситуации, когда случаются трудности, но зато они разрешаются наилучшим образом. А бывает, наоборот, как у моих родителей. Казалось, что у них все отлично, но мой отец влюбился в тридцатилетнюю и бросил мать, хотя с виду у них все было в полном порядке, потому что, даже постарев, они оставались вместе. Но все пошло не так. Так что я бы не стала так волноваться; я бы на твоем месте наслаждалась каждой минутой жизни с этим красавчиком, твоим парнем, который скоро станет мужем, и не стала бы забивать голову тем, что, скорее всего, у тебя и не произойдет! Или, может, ты влюбишься в кого-нибудь другого!

Джин смотрит на нее с улыбкой, несколько обреченно.

– А что такое? Думаешь, это невозможно?

– Ты себе даже не представляешь, как я его люблю. Я любила его, еще когда была совсем девчонкой и буду любить всегда.

– Чего бы он ни сделал?

– Чего бы он ни сделал.

– Даже если он спутается с коровой Иларией?

– Даже тогда.

– Ну и ну, подруга, да ты действительно свихнулась…

 

53

Звонят в дверь. Баби идет открывать.

– Кто там?

– Это я, Даниэла.

Баби открывает сестре и сразу же ее впускает.

– Как здорово, что тебе удалось зайти!

Даниэла и ее сын Васко входят в квартиру.

– Привет, тетя, как дела?

– Хорошо, спасибо. Поцелуй меня.

Мальчишка поднимается на цыпочки и целует свою тетю.

– Смотри, Массимо там, в своей комнате. Иди к нему, если хочешь.

– Конечно, хочу!

И мальчик убегает по коридору.

– Боже мой, как он вырос!

– Да, просто невероятно.

Даниэла и Баби идут к матери, которая сидит в гостиной.

На только что пришедшую дочь Раффаэлла смотрит раздраженно.

– Привет. А Васко ты с собой не взяла?

Даниэла подходит и целует ее в щеку.

– Привет, мама. Конечно, взяла, он пошел к Массимо.

– А с бабушкой поздороваться не надо, а?

– Но я даже не знала, что ты здесь…

– Я же тебе говорила, что приду.

– Да, но я не знала, что ты уже пришла. В чем проблема, мам? Почему тебе так нравится все усложнять?

– На самом деле, как мне кажется, все очень просто. Я прошу немного – хотя бы элементарной воспитанности. С другой стороны…

– С другой стороны что, мама?

– Ничего. С другой стороны, и все тут.

– Да нет, когда ты так говоришь, такое впечатление, будто ты хочешь что-то подчеркнуть. Например, свое недовольство. Или тебе было бы лучше, если бы я сделала аборт? – Мать смотрит на дочь и кривит рот. – А что такое? Тебе неприятно? Тебе нужно было бы набраться смелости и сказать то, что думаешь. Ты не хотела, чтобы я рожала Васко, потому что я не знала, кто его отец. Да, я наглоталась наркотиков, и произошло то, что произошло. Ну и что? Я могла остаться испорченной, но все сложилось так, как сложилось: я осталась одна и немного беременной. Тебе это не нравится? Мне очень жаль. Я бы с удовольствием подарила тебе внучонка после приличной свадьбы – например, с другим богатым зятем – со сватами и всей этой прочей чепухой. Но так не вышло. И ты хочешь, чтобы я из-за этого чувствовала себя виноватой?

– Я только сказала, что твой сын мог бы вести себя воспитанней.

– Нет, мама, я думаю, что если бы ты меня действительно любила, то не давила бы на меня этим постоянно.

– Я думаю, что ты связала себя по рукам и ногам, а иначе бы теперь все могло бы быть по-другому.

– Но и гораздо хуже! Почему ты никак не можешь понять, что иногда люди живут не так, как это хотелось бы тебе? И что то, что нравится тебе, что хорошо для тебя, необязательно так для других? Ты всегда к нам приходишь с недовольным лицом.

Баби смеется.

– Вообще-то сегодня ей здесь у меня понравилось все. – Даниэла смотрит на нее удивленно. Баби продолжает: – Странно, и что же это у нас случилось? Нет, я все-таки не верю. А ты правда считаешь, что тут нет ни одной неподходящей по цвету вазы? Ни одной неправильно подобранной занавески? Или домработницы, которая подает тарелки левой рукой, наливает в чашку слишком много кофе или остается послушать что-то, что ее, и не без оснований, интересует или забавляет? С нашей мамочкой все в порядке? Ну тогда, наверное, звезды сошлись каким-то невероятным образом, даже не рискую вообразить, что могло произойти в этот столь эпический день…

– Предупреждайте меня, когда надо смеяться…

Но тут приходит Васко.

– Мама, я хочу пить.

– Поздоровайся с бабушкой.

– Привет, ба. – И он снова поворачивается к Даниэле. – Но я все равно хочу пить.

Баби смеется.

– Поцелуй бабушку, а я пока схожу для тебя за водой.

Даниэла идет на кухню. Васко подходит к Раффаэлле, и она его обнимает, прижимает к себе и целует. На самом деле Васко ее только терпит: он молча переносит это объятие, надеясь как можно скорее от него избавиться. Потом бабушка замечает, что у него новые кеды.

– Какие красивые! Тебе их купила мама?

– Нет, Филиппо.

– А кто такой Филиппо?

– Мамин друг. Я увидел на нем такие же и попросил его дать мне их поносить. Но его кеды были мне велики, так что он мне купил вот эти. Они тебе нравятся?

– Очень. А какой он, этот Филиппо? Воспитанный мальчик?

– Он не мальчик, он дядя – лысый и с бородой.

И тут со стаканом воды возвращается Даниэла. Васко готов его схватить, но Даниэла придерживает стакан до тех пор, пока он не понимает и не говорит, улыбаясь: «Спасибо».

Потом выпивает всю воду залпом и снова убегает в детскую, играть с Массимо.

Раффаэлла смотрит на Даниэлу.

– Кто он, этот Филиппо?

– Друг.

– Ну да, это мне по силам сообразить. Ясно, что не враг, если он подарил твоему сыну новые кеды. Но что он значит в твоей жизни?

– Не знаю, мама. Не знаю, что он значит. А разве все должно иметь значение? Он человек, с которым я встречаюсь, и этого мне достаточно.

– И ты хочешь так растратить свою жизнь?

– Ну что ты говоришь, мама? Ты же ничего про него не знаешь.

– Знаю, что он лысый, с бородой. Значит, он взрослый – наверное, разведенный или, того хуже, женатый и, следовательно, только развлекается с тобой… И все это, к тому же, на глазах у твоего сына.

Баби вмешивается:

– Мам, а как дела с папой?

– Отлично. Спасибо, все в порядке.

– Ты уверена? Ты пришла сюда злой на весь мир. А мы с Дани тут ни при чем.

– К тому же, – вставляет свое слово Даниэла, – хочу тебя успокоить. Филиппо старше меня всего на два года, сейчас он со мной и очень влюблен, чего, к сожалению, нельзя сказать обо мне.

Раффаэлла молчит, но потом, как ей кажется, находит решение:

– Попробуй как-нибудь устроиться, как твоя сестра.

– Почему ты мне это говоришь? Может быть, потому, что ты меня содержишь? Предпочитаешь, чтобы я связалась с первым попавшимся только для того, чтобы больше не брать у тебя деньги?

– Нет, но…

– Мама, я нашла работу, так что можешь немного успокоиться. Может, у меня получиться платить за все самой. Но я никогда не сделаю ничего подобного.

Баби встает с дивана.

– Хочешь еще чего-нибудь, мама?

– Нет, спасибо.

– Тебе нравится эта квартира?

– Да, очень, очень нравится, я тебе уже говорила.

Баби ей улыбается.

– И правда, она красивая, большая, с фантастическим видом. Мы часто устраиваем ужины, квартира изумительная, в ней всегда полно народу. Но я чувствую себя одинокой и, самое главное, несчастной. Когда ты несчастлив, то даже и куда более красивые квартиры, чем эта, могут показаться безобразными. Ты же понимаешь, мама, правда?

Раффаэлла молчит, а потом встает, идет в детскую и останавливается рядом с двумя мальчишками, которые смотрят по телевизору мультфильм. Они оба сидят с открытыми ртами, так захватывает происходящее на экране.

– Пока, я ухожу. Вы меня поцелуете?

Но мальчишки, естественно, не двигаются и даже не замечают стоящую рядом бабушку.

С порога детской доносится голос Баби:

– Если вы не попрощаетесь с бабушкой, выключу телевизор.

Тогда они пулей слетают с дивана и идут к Раффаэлле, которая встает на колени и дает себя поцеловать.

– Пока, ба!

И оба, счастливые, возвращаются к телевизору – посмотреть, чем закончится этот мультфильм.

Баби стоит у порога и открывает дверь квартиры как раз тогда, когда подходит ее мать.

– До свидания, мама.

– До свидания. До свидания, Даниэла! – кричит она, чтобы проститься издалека.

– Пока! – отвечает дочь из кухни.

Раффаэлла смотрит на Баби.

– Опекай сестру.

– Да ладно, мам, она прекрасно обходится и без меня. Все в порядке. Успокойся. Мы, разумеется, не сделаем ничего такого, что потом могло бы оказаться ошибкой…

– Она ее уже сделала и знает об этом, хоть и не хочет этого признать.

– Мама, прекрасный ребенок не может быть ошибкой. Он здоровый, смышленый, веселый. Это едва ли не самое прекрасное, что может случиться с женщиной, даже если рядом с ней нет мужчины.

Раффаэлла вызывает лифт, потом оборачивается и издали смотрит на этих двух мальчишек на диване. Они ее внуки, сыновья ее дочерей. Один из них – сын того агрессивного парня, которого ей так или иначе удалось отвадить от Баби, другой – сын непонятно кого. Но они оба очень красивые. Прямо как эта квартира.

– Лоренцо – идеальный муж. Держись за него. Если ты ищешь другое счастье всеми способами, то никогда его не найдешь.

– Да, мама, может, ты и права, но, если пытаться стать счастливым с помощью другого, то, думаю, несчастливы будут оба.

Раффаэлла входит в лифт и смотрит на свою дочь Баби, стоящую в дверях. Они смотрят друг на друга до тех пор, пока Раффаэлла не нажимает кнопку первого этажа.

– Послушайся меня, постарайся подарить братика Массимо или, во всяком случае, пытайся делать это почаще. Лоренцо этого заслуживает.

И дверь лифта закрывается до того, как Баби могла бы ответить.

 

54

Я вхожу в ресторан «Четыре зеленых поля» на улице Костантино Морина. Там все, как всегда. Картины, фотографии, перевернутые бокалы, висящие над стойкой, маленькие столики из темного дерева, крашеные стулья с закругленными спинками.

– Добрый день, – здороваюсь я с парнем за стойкой, который смотрит на меня без особого интереса. Здесь уже нет Антонио в его очках с толстыми стеклами, встречавшего всех приветливой улыбкой.

– Я пойду вниз, в бильярдную.

Парень кивает, не произнося ни слова. Может, он немой, но, в любом случае, неприятный. Мне не нравятся люди, делающие свою работу неохотно. Даже директора больших компаний – почему они не рискуют подыскать себе работу, которая бы их действительно удовлетворяла? Чего они ждут? Отмеренное нам время бежит неумолимо, и потом уже никто не сможет ничего сделать.

Я спускаюсь по последним ступенькам лестницы в подвальный этаж. И здесь тоже ничего не изменилось. По крайней мере, хоть в чем-то это заведение не нарушает моих воспоминаний. Я снимаю пиджак, вешаю его на вешалку, закатываю рукава моей белой рубашки бренда «Братья Брукс» и оглядываюсь в поисках кого-нибудь, с кем можно сыграть.

– Эй, Стэп! Думаешь, если заработал денег, то можно не здороваться? Мне говорили, что твои дела пошли в гору, но это нехорошо – становиться таким говнюком… и даже педиком, судя по тому, как ты одеваешься.

Я смотрю на типа, который произнес эту реплику. Он сидит за столиком один. Перед ним – наполовину выпитая бутылка пива и лежащая на пепельнице сигарета, догорающая сама по себе. У него седые волосы. На нем – куртка военного покроя, которая ему велика и которую он носит, несмотря на жару. Он покачивает головой то вверх, то вниз, как те искусственные и бесполезные собаки, которых ставят у заднего стекла своих машин, чтобы на них глазели, но не обгоняли. Я смотрю на него внимательней и внезапно его узнаю. Не может быть! Это же Сицилиец!

– Привет, Адельмо, как дела?

– Ты меня не сразу признал, а?

Он встает и идет ко мне. Мы здороваемся, как раньше: протягиваем друг другу правые руки и, сцепившись большими пальцами, сталкиваемся.

– Я в порядке, в порядке. Не так, как ты, но не могу жаловаться. Тебя не видели уже целую вечность. Знаю, что ты работаешь на телевидении, у тебя целая куча компаний, и ты даже купил себе особнячок в Прати.

Я смеюсь.

– Да кто тебе говорит всю эту чушь? Я занимаюсь своими делами. Пытаюсь развивать ту единственную компанию, которая у меня есть.

Сицилиец глядит на меня во все глаза. Похоже, он не особо мне верит, но меня, честно говоря, это не особенно волнует.

– А еще я знаю, что ты женишься!

– Ты приглашен, вы все приглашены.

– Да-да… Мне говорили. Может, меня не могли разыскать. Знаешь, чего только я не поменял… И не только адрес… – И он смеется, потом затягивается сигаретой и сразу же отпивает пива. Он похож на придурка; кто знает, что его подкосило. Кто-то мне говорил, что он измотан. Во всяком случае, он уже не в форме, как раньше.

– Ты не против сыграть в бильярд?

– Нет, Стэп, спасибо, я бы с удовольствием, но не могу, жду одного человека. Я даже пойду наверх; тот чувак, наверное, знает, что тут есть и подвальный этаж.

Он берет с собой пиво, оставляет сигарету в пепельнице и, покачиваясь, как тогда, идет к лестнице, но потом, поднявшись на несколько ступенек, оборачивается:

– Отлично, Стэп! Я был рад тебя увидеть. Если что, я как-нибудь загляну к тебе в офис.

– Заходи.

Он смотрит на меня и качает головой, словно заранее зная, что этого произойти не может. Представляю его себе в переговорной с директором отдела художественных фильмов, начальником студии «Ла-7» или директором Пятого канала… И в их компании он, Сицилиец, толкующий о чем-то нашем. При первом же отказе или просьбе объяснить подробнее он – я прямо это вижу – поступил бы так: схватил бы одного из директоров за горло. Или, что еще хуже, плюнул бы в лицо Джанне Кальви; я уж не говорю о том, что он мог бы при этом сказать. Но что он сейчас делает? Как живет? Что делает здесь, в «Четырех зеленых»? Я сюда пришел в приступе ностальгии, а он, наверное, бывает здесь каждый вечер. Несколько дней назад, проезжая по улице Тальяменто, у дверей клуба «Пайпер» я увидел Хука. Там, как и раньше, он работает вышибалой, но с одной небольшой разницей: у него уже нет волос, вырос живот, и он никого не боится. Но почему им так и не удалось оторваться от того времени, отказаться от тех привычек? Теперь они смотрятся почти нелепо. Это как татуировка на теле красивой женщины: в определенном возрасте она великолепна, потому что это символ бунтарства. Ты восхищаешься этой татуировкой, нанесенной на ее формы, тебя забавляет, какое место эта женщина для нее выбрала, но когда ты попытаешься представить, как она будет выглядеть среди складок ее дряблой кожи, эта же самая татуировка приведет тебя только в уныние.

– Эй, хочешь сыграть?

Я оборачиваюсь. Передо мной стоит худощавый парень в синей футболке, темных штанах и мокасинах. У него короткие волосы и симпатичное лицо.

– Конечно. Почему бы и нет?

Я беру кий, стоявший у стены, а он обращается к человеку за стойкой.

– Мауро, включишь нам шесть?

Человек за стойкой, ничего не говоря, включает что-то около кассы, и я слышу странный гул. Свет над бильярдным столом медленно зажигается. У парня свой собственный кий. Может, он ас, но кажется мне мальчишкой. Думаю, ему где-то около семнадцати. Смотрит на меня с любопытством; он совершенно ничего про меня не знает. Так даже лучше. Интересно, а что он узнает потом?

– Меня зовут Серджио. Ты не против, если мы сыграем восемью и пятнадцатью шарами?

– Да, я предпочитаю именно так.

– Отлично. Играем на деньги?

– Хорошо.

Паренек, Серджио, смотрит на меня – возможно, оценивая.

– Двести евро тому, кто выиграет два из трех. Согласен?

– Да, мне кажется, это честно.

Он собирает все шары, складывает их рядом, снимает с висящей над бильярдным столом лампы треугольник и укладывает в него шары. Серджио двигает треугольник по столу то вперед, то назад, а потом внезапно останавливается и очень аккуратно его убирает.

– Разбивай ты.

– Хорошо.

Я выбираю белый боковой шар и сильно по нему ударяю. Мне повезло: «четверка» оказывается в лузе первой. Так я продолжаю играть со всеми; мне удается подогнать «восьмерку» к центральной лузе, но забить ее у меня не получается. Наступает очередь Серджио. Он ходит вокруг стола, чтобы рассмотреть расположение шаров. Время от времени он наклоняется, чтобы высчитать возможную траекторию и вероятность самого легкого удара. Наконец он выбирает одиннадцатый шар. Белый шар пролетает между другими, не коснувшись ни одного, и, наконец, боком ударяет по одиннадцатому, придает ему нужное ускорение, и шар медленно катится к дальней левой лузе. Одиннадцатый на секунду останавливается на краю, покачивается, а потом, словно приняв решение, медленно соскальзывает в лузу. Парень играет хорошо; думаю, это было нелегко. Оттуда он ударяет по двенадцатому, который решительно катится вперед, касается моего шара, смещает его, хотя и немного, и попадает в центральную лузу. Да он и правда сильный игрок. И тут я вспоминаю вечер с Клаудио, отцом Баби, вспоминаю о той партии против двух незнакомцев, самоуверенных хвастунов. Мы очень постарались, приложили все усилия, и, в конце концов, их победили. Я слышу неожиданный гул: его тринадцатый шар летит быстро, но вместо того, чтобы попасть в лузу, ударяется об угол, останавливается, подпрыгивая около лузы, в которую его направили, и оказывается за белым шаром, оставляя для меня все пространство.

– Твоя очередь. Как тебя зовут?

– Стэп.

– Твой удар.

Обходя вокруг стола, я окрашиваю кончик моего кия голубым мелком, потом натираю мою левую ладонь порошком магния из контейнера, чтобы кий в руке скользил лучше. Выбираю шар «двойку», сильно по нему ударяю. Он вылетает из кучки, ударяется о край стола, направляется к центральной лузе, падает в нее. Белый шар вылетел удачно, оказался за «восьмеркой»; теперь она в удачной позиции. Так что я делаю то же, что сделал он: ударяю по «восьмерке», она ударяется о его «десятку», которую ему как-то удалось подогнать к этой лузе, и загоняю туда этот шар. И продолжаю играть, спокойно и невозмутимо, мне все время везет, и я загоняю в лузу все мои шары, один за другим. Осталась лишь одна «единица», но я занял удачную позицию, не могу ошибиться – по крайней мере, надеюсь, что не ошибусь. И я решительно, не раздумывая, по ней ударяю. Желтый шар быстро летит по зеленому сукну и падает в лузу. Один ноль в мою пользу.

– Э, да ты хорошо играешь, а я не верил. Поздравляю.

Потом Серджио подходит к мобильнику, который он оставил на стуле, проверяет его и замечает, что ему пришло сообщение, и его читает.

– Черт, это от матери. Она хочет, чтобы я вернулся домой, какая зануда. Ты не против, если мы продолжим в другой раз?

– Конечно, в следующий.

– Прости меня, бегу. За стойкой наверху можешь взять себе пива, угощаю.

– Хорошо, спасибо.

И я вижу, как он убегает. Я иду в туалет мыть руки. Надеваю пиджак, чищу штаны, на которых осталось несколько следов от голубого мелка, которым я натирал кий, и поднимаюсь наверх. Подхожу к стойке, и бармен сразу же приносит мне пол-литра пива.

– Возьми, это, наверное, для тебя… От Серджио, нет?

– Да, спасибо.

Я сажусь на табурет и начинаю его пить. Делаю большой глоток, оглядываюсь вокруг, осматривая бар. В другом конце зала Сицилиец разговаривает с каким-то человеком старше него. На нем джинсовая куртка и темно-синяя бейсболка. Они о чем-то спорят. Время от времени Сицилиец ударяет кулаком по столу, как будто это как-то может подтвердить его правоту. Может, мне не следовало приглашать на свадьбу всех, но, наверное, некоторые не придут при мысли о том, что нужно что-нибудь подарить. Это моя последняя надежда. Развлекая себя такими мыслями, я отпиваю еще пива и слышу у себя за спиной голос:

– Что тебе сказал Серджио? Что ему нужно домой? Что его мать рвет и мечет?

Я оборачиваюсь и вижу того немого за стойкой, который внезапно стал говорливым и, самое главное, любопытным. Я ему не отвечаю.

– Если он угостил тебя пивом, это значит, что он понял: ты сильный игрок. И не хотел потерять двести евро.

Я смеюсь:

– Вообще-то первую партию я проиграл.

Бармен изумлен, словно ошарашен, так что я допиваю пиво и, не дав ему возможности приставать ко мне с новыми вопросами, покидаю заведение. Теперь я на улице, значит, можно закурить. Раньше в «Четырех зеленых» было лучше. Никогда не возвращайся в места, где ты был мальчишкой: найдешь их несомненно более некрасивыми или, может, не найдешь вообще. Затягиваюсь сигаретой и оборачиваюсь к мотоциклу. Около него копошится какой-то тип – возможно, собирается его взломать. На сиденье моего мотоцикла он положил белый шлем.

– Эй, какого черта ты делаешь? – кричу я ему издалека.

– Кто? Я? Да нет, ты ошибаешься, я взял свой шлем, а раньше на этом мотоцикле сидел парень.

Он низенький, коренастый, с круглым лицом, небольшой бородкой, с ровными, одинаковыми, но плохими и желтыми зубами. На нем джинсы, белые кеды и зеленая ветровка бренда «K-Way». Поскольку я иду к мотоциклу, он хватает шлем и уходит – быстро, но покачиваясь. Мне хватает секунды, чтобы понять, что руль мотоцикла был взломан.

– Вот черт…

Но он надевает шлем – понял, что я его накрыл, – и пускается наутек. Я бросаю сигарету и бегу за ним. Он скрывается за углом, но, завернув, я вижу, как он прыгает на включенный мопед и, даже не поджав ноги, уносится, газуя, прямо по тротуару, практически по встречной. Номерной знак закрыт черным носком. Так что я бегу к своему мотоциклу, снимаю с него блокировку, пытаюсь завести двигатель, чтобы пуститься в погоню, но, убрав подпорки, замечаю, что руль стал жестким и не поворачивается. Наверное, парень нанес по нему классический удар, попытался его выбить, но у него не получилось. Черт, он, наверное, уже удрал. Что-то я не понял: он был один, без грузовика, чтобы погрузить на него мотоцикл, без напарника, который стоял бы на стреме, без сообщника, который отогнал бы в сторону его мопед, пока он уезжал бы на моем мотоцикле. Не могу этого понять. Но его лицо отпечаталось у меня в памяти. Надо было взять смартфон и сфотографировать его. Хорошо, а что делать потом? Писать на него заявление? Как, я обращаюсь к полицейским? При мысли об этом я начинаю смеяться. Пытаюсь повернуть руль, осторожно на него нажимаю, чтобы выправить. Потом застегиваю ремни шлема и, еле-еле газуя, в надежде, что мотоцикл внезапно не встанет, еду в сторону дома.

 

55

Войдя в офис на следующее утро, обнаруживаю, что Джорджо заперся у себя в кабинете с молодым руководителем отдела, и тот орет. Я смотрю на них через стекло: Джорджо сидит и спокойно слушает, а руководитель отдела стоит и громко кричит. Должен признать, что звукоизоляция, которую велел сделать Джорджо, оказалась изумительной. Я вижу, что руководитель отдела довольно возбужден, но не слышу совершенно ничего, что он говорит. Потом вижу, как Джорджо предлагает ему присесть, но он качает головой, и тогда Джорджо берет папку с проектами, кладет ее на стол, открывает, снова предлагает своему собеседнику сесть, и на этот раз он соглашается. Аличе подходит ко мне как раз тогда, когда я собираюсь войти в свой кабинет.

– Добрый день. Хотите кофе?

– Да, пожалуй. Без сахара.

– Хорошо, сейчас принесу. А вот сегодняшняя корреспонденция.

Она кладет на стол кипу бумаг и выходит из кабинета. Я начинаю просматривать почту. Никаких необычных писем нет. По крайней мере, мне так кажется. Приглашение на коктейль… Открытие ресторана… Вечер, организованный телекомпанией «Фокс» по поводу запуска их нового проекта… Еще одно приглашение на выставку… Открываю его. «Корреджо и Пармиджанино». А вдруг и это приглашение – тоже «с целью»? Мне становится смешно. Нет, наверняка, нет. Хотя кто знает, чем она занимается; может, пойдет туда. Я слышу, как открывается дверь, и из коридора доносятся голоса.

– Хорошо, я рад, что мы нашли решение. Сообщи мне что-нибудь как можно скорее.

– Да, но только уж больше не шутите со мной!

– Ну ладно, я тебе уже все объяснил.

– Да-да, понял.

Они прощаются, а потом я слышу, как дверь кабинета Джорджо закрывается. И тогда я выхожу из собственного.

– Ну как, удалось его успокоить?

– Да, это было легко. Я сказал, что это ты виноват, я бы никогда такого не сделал.

– Да уж, ты меня выставляешь циничным манипулятором, хуже твоего друга Пирожка.

– Нет-нет, здесь совсем другое. Я сказал, что директор телестудии «Ла-7» вложил в нашу компанию большие деньги через жену и что договоренность такова: мы вынуждены устроить ее на работу, а у него будет своего рода преимущество на каждый проект. Следовательно, ему полагалось выбирать первым и получать с него доход.

– И он поверил?

– Да. Мне кажется, его сделали руководителем отделом именно поэтому. Он не создает проблем и всему верит.

– Мы в хороших руках…

– Но я еще кое-что сделал.

Мы устраиваемся в моем кабинете, чтобы продолжать рассказ, но тут с двумя чашками кофе приходит Аличе.

– Я приготовила кофе и вам…

Джорджо ей улыбается.

– Отлично, ты читаешь мои мысли, я как раз собирался тебя об этом попросить.

Аличе ставит кофе на стол и выходит из кабинета.

– Я закрою за собой дверь?

– Да, спасибо.

Мы остаемся одни.

– Еще раз поздравляю тебя с Аличе. Правда, хороший выбор.

– Она тебе правда нравится?

– Очень. Она чуткая, пунктуальная, аккуратная. Но умеет быть и сдержанной, знает свое место. Пока я не вижу у нее недостатков.

– Хорошо.

Я отпиваю кофе.

– Ну и как? А что ты еще сделал, чтобы успокоить этого завотделом после того, как выдал меня за сурового циника?

– Кто-то, наверное, растрезвонил о твоем прошлом драчуна…

– Драчуна? Ты придаешь мне вид человека с политическими убеждениями.

– А у тебя их не было?

– Почему, были. Но только я никогда и никого не трогал за идеологию; это делали другие. Или посылали это делать других, к сожалению, не понимая значимость слов и силу идей.

– Хорошо, но в любом случае, многие думают, что у тебя есть политические убеждения, и это может быть нам полезно, как образ. Пусть это останется одним из тех мифов, постоянно заставляющих сомневаться: что это – правда или чушь? Но если ты теперь вдруг отдубасишь кого-нибудь у входа в «Ванни», это станет невыгодным. Легенда о своего рода вершителе правосудия прекрасна даже для тех, кто презирает насилие, но вспыльчивый драчун, который уже будучи продюсером колотит всех подряд, просто смешон. Даже если тебя что-то заденет, попробуй сдержаться.

– Это не проблема. Вчера вечером я засек одного типа, который пытался спереть мой мотоцикл. Он погнул мне весь руль, взломал блокировку, но я ему ничего не сказал, фактически я облажался.

– Но ты помешал краже.

– Да, но, чтобы поддержать легенду, я должен был набить ему морду.

– А если бы, пока ты хватал его за куртку, он бы обернулся, выхватил пистолет и выстрелил бы в тебя? Что бы мы тогда делали? Каким стало бы наше будущее?

– Вот этого я не учел. Или, может, наоборот, учел. Ну вот: я ему ничего не сделал потому, что подумал о «Футуре». Так что пусти в оборот и эту легенду. Она мне нравится!

– Думаешь, это я дал ход легенде о драчуне?

– Да я и не думаю. Я уверен, что был именно ты.

– Во всяком случае, я уже начал обдумывать твое предложение насчет доли в «Футуре».

– Она стала меньше. Ты можешь получить самое большее двадцать процентов… Придется поторопиться.

Джорджо смеется и садится напротив меня.

– Не учитывая многочисленных наследников, которые могут заявиться!

– Это да. Но пока о других больше не слышно.

– Тем лучше. Мы не можем отвлекаться на это сейчас, когда нам предстоит столько важных встреч. Только что мне удалось успокоить молодого руководителя отдела, всучив ему несколько проектов, которые якобы должны были достаться «Ла-7». Он оценил мой огромный риск, и мы заключили тайный договор, хотя, как мне кажется, он возьмет несколько наших программ именно в надежде заставить нас нарушить договор с «Ла-7».

– Следовательно?

– Он идиот, и так к нему и надо относиться…

Я смеюсь.

– Отличный вывод.

– А вот с директором «Ла-7» мы заключили договор с размахом. «Кто кого любит» будет ключевой программой ближайшего сезона, с рекламными роликами, в которых будет мелькать логотип «Футуры». Таких роликов будет по десять в день – и так в течение двух месяцев до запуска программы. Следовательно, учитывая, что факты – упрямая вещь…

– …получится шестьсот реклам для «Футуры».

– Точно, по десять секунд каждая. И если учесть, что за тридцатисекундную рекламу цены колеблются от тридцати до трехсот пятидесяти тысяч евро в зависимости от времени показа…

– …то при минимальной цене мы бы заплатили три миллиона.

– Вот именно, но мы договорились, что в первый вечер будет как минимум пять таких вставок. Даже и без трансляции получается так, словно ты уже заработал восемь миллионов и реинвестировал их в «Футуру».

Он передает мне листок, в котором расписана вся схема с точными расписаниями выхода программы в эфир на каждый отдельный день, а внизу – заверенная подписью сумма денежного эквивалента: целых восемь миллионов двести тысяч евро.

Я внимательно все это рассматриваю.

– Отличная работа. Но заработал их не я; мы вместе собрали их для «Футуры».

– Да, конечно. Кроме того, я заключил договор по новой утренней программе, и она уже включена в сетку: через полгода ее выпустят.

– Ага, и что мы им даем?

– Вот этого я не знаю. Я только сказал, что ты нашел что-то грандиозное, совершенно новое… Чтобы подготовить для них ее презентацию, тебе остается около сорока дней.

Я бледнею, а он, тем временем, продолжает развлекаться.

– Потом мы сделаем программу для второго прайм-тайма – но ее через четыре месяца, то есть у тебя есть около двух месяцев, чтобы найти гениальную идею. Ну и, естественно, ты уже нашел и ее…

– Ну конечно, я самый настоящий «разведчик талантов»!

– Разумеется. Ты – просто сборище замечательных талантов, твоя репутация растет, как на дрожжах, и я этому рад. Сара дала мне понять, что хотела бы посмотреть наши офисы, но, думаю, дело не только в этом… Или, может, она сама хочет тебе что-то показать.

– А ты, естественно, учитывая текущие заботы и хрупкое равновесие «Футуры», наверняка отвел эту гипотетическую угрозу.

– Нет, думаю, что такой драчун, как ты, смог бы поставить на место довольно страстную девушку…

Тут раздается стук в дверь.

– Войдите.

Дверь открывается и появляется Аличе.

– Простите, но пришла некая Паола Бельфьоре. Я ее проведу в гостиную?

Я смотрю на Джорджо. Он мне улыбается.

– Налог в пользу «Мединьюс».

– А, ну да.

– Нет, проводи ее сюда, к нам.

– Отлично.

Аличе ненадолго уходит, но вскоре вновь возникает на пороге, указывая кому-то дорогу. В дверях появляется потрясающе красивая девушка – блондинка с зелеными глазами, веселая, улыбчивая, с большим декольте. Ее волосы собраны в хвост, а большая грудь выглядит чересчур идеально, что наводит на мысли о пластической операции.

– Добрый день, очень рада с вами познакомиться! Какой же красивый у вас офис!

У нее тонкий, почти детский, голос, и я не понимаю, то ли она разговаривает так нарочно, чтобы создать странный контраст со своей утрированной сексуальностью, то ли это ее настоящий тембр. Я встаю из-за стола и иду к ней.

– Очень приятно, Стефано Манчини.

– Джорджо Ренци.

Она смотрит на меня с особой улыбкой, но Ренци здоровается с ней лишь мимоходом и указывает на кресло.

– Можно?

– Конечно. Более того: извините нас, мы несколько ошеломлены этим неожиданным, но приятным сюрпризом…

Джорджо поднимает бровь, как будто его действительно задели мои слова, а эта сисястая смеется, притворяясь дурочкой, хотя она, разумеется, совсем не глупа.

– Я рада, что наконец-то появились новые идеи. По телевизору всегда показывают одно и то же; там крутятся одни и те же люди, и никто не идет на риск. Мы становимся народом дураков. Но Калеми очень счастлив, что получил такую программу. Он сказал, что скоро ее запустит и проведет огромную рекламную кампанию. Будет очень много рекламных пауз – и как минимум за месяц…

Я смотрю на Джорджо. Он мне улыбается.

Паола это замечает.

– Что-то случилось? Я сказала что-то не то?

– Мы говорили с Калеми сегодня утром и все уже выяснили. Мы больше не будем делать эту программу на «Мединьюс», но скоро там появится другая.

– Но я хотела вести эту! Я каждый день выступаю комментатором утренних передач и на этой идее хотела рвануть!

– А какую роль вы себе представляли?

– Как это какую роль? Калеми мне ее поручил, ее вела я… Я была ведущей! В крайнем случае, вместе с соведущим, который бы меня поддерживал, но только на первых порах, вот…

Мы с Джорджо снова переглядываемся, но на этот раз без улыбки. Потом он встает.

– Послушайте, я уверен, что мы найдем какое-нибудь другое решение, работать с вами будет приятно. – Он показывает ей жестом, что пора вставать. – В любом случае я хотел бы познакомить вас с автором этой программы. Может быть, вы поговорите, узнаете друг друга лучше, и в результате появятся новые, более подходящие вам проекты.

Паола Бельфьоре немного раздумывает, а потом с улыбкой смотрит на Ренци и понимает, что в любом случае все уже решено.

– Ну конечно, и правда… отличная идея.

Она встает с кресла и подает мне руку.

– Стефано, мне было по-настоящему приятно.

– И мне тоже.

– Так что мы будем встречаться часто, правда?

– Думаю, что да.

Джорджо выводит ее из кабинета и провожает к Симоне.

– Можно? – Он стучит в полуоткрытую дверь.

Симоне снимает наушники.

– Конечно!

На самом деле он, кажется, раздосадован этим вторжением, потому что был поглощен тем, чем занимался.

Ренци входит в кабинет.

– Ну вот, это Паола Бельфьоре. Она пришла к нам, потому что мы попросили Калеми порекомендовать нам новых ведущих, которые взорвут рынок…

Увидев ее, Симоне сияет.

– Привет. Очень рад.

И сразу же протягивает ей руку.

Паола улыбается и, заметив, что он не отрывает глаз от ее сисек, понимает, что он уже у нее в руках – или в каких-нибудь других частях ее тела, там, где ей заблагорассудится.

– Я принесла резюме. Достать его?

Эта фраза, непонятно почему, приводит Симоне в такое возбуждение, что он даже закрывает глаза. Ренци делает то же самое, но по другой причине, словно давая понять: «Да уж, очень оно нам нужно! У нас и так все в порядке». Потом Симоне напускает на себя вид профессионала, берет резюме Паолы и снова становится хозяином положения.

– Пожалуйста, садись. Мы будем на «ты», ладно?

– Конечно… А сколько тебе лет?

– Двадцать три.

Паола немного колеблется.

– Хорошо. Хотя с виду и не скажешь, но мы почти ровесники.

Это то самое расплывчатое «почти»… Паоле, скорее всего, за тридцать.

– А теперь я оставлю вас одних.

И Ренци уходит, не до конца прикрыв дверь.

Резюме Паолы Бельфьоре Симоне рассматривает очень внимательно и профессионально.

– Ого, тут у тебя столько всего…

– Да уж, – улыбается она. – Но я еще не нашла программу, которая принесла бы мне такой успех, какой бы хотелось. – Сказав это, она почти непроизвольно перекладывает ногу на ногу, – То есть я не могу жаловаться, у меня двухлетний эксклюзивный договор на участие в разных передачах, и только на эти деньги я смогла купить квартирку на улице Кроче здесь, в Риме, но как мне оплатить все остальное? Например, в этом году на Рождество мне хотелось бы поехать на Мальдивы, в «Спортинг», куда едут все – чтобы завязать знакомства, а не для чего-то другого. Но я не могу себе этого позволить! Так вот: я хочу быть независимой.

И, естественно, Симоне даже приблизительно не понял, сколько ей еще нужно денег, но, судя по всему, он с ней абсолютно согласен.

– Ну конечно, ты права, это верно…

Джорджо снова входит в мой кабинет.

– Мне не удалось рассказать тебе остальное… Мы заключили неплохой договор с Калеми, и, если не считать налога в виде Бельфьоре, добились своего по всем фронтам. У нас теперь договор на развлекательную передачу и на программу в прайм-тайм, а потом нам было бы неплохо получить место в сетке до новостей. Ты видел? Их рекламные предложения пока распространялись только на месяц, нам это было бы невыгодно.

– Хорошо, мне кажется, отлично.

– Да, все сложилось наилучшим образом. Я видел, ты приехал со сломанным мотоциклом. Если ты не против, я провожу тебя до мастерской: так у нас будет возможность еще кое о чем поговорить.

Делать нечего, Джорджо умеет помогать во всем.

– Спасибо, с удовольствием.

– Тогда, если ты не против, мы отвезем твой мотоцикл к моему другу, он профи и давно хотел с тобой познакомиться.

– Так и он тоже очарован блистательным миром зрелищ?

– Нет-нет, думаю, он хочет попросить тебя о другом…

 

56

Мы подъезжаем к представительству «Хонды» на улице Григория VII. Открываются большие ворота, и по крутому спуску мы съезжаем вниз. Останавливаемся перед гаражом, заполненным мотоциклами. На некоторых из них – таблички с множеством цифр; ими отмечены уже починенные. Джорджо слезает со своего скутера «Хонда СХ», а я оставляю свой мотоцикл немного впереди. Молодой менеджер объясняет действие нового противоугонного устройства не очень сообразительному парню.

– Да нет же, повторяю: тебе нужно нажать на кнопку сверху, и после двух пиков противоугонное устройство включается.

Парень, услышав сигнал, пытается сдвинуть с места свой скутер.

– Но он не ревет!

– Тебе нужно подождать как минимум двадцать секунд. В противном случае будет так, словно ты отменил команду.

– А если за эти секунды вор его у меня угонит?

– Но ты же будешь рядом…

– А что мне делать?

– Кричи сам! Или нажми на эту кнопку – здесь внизу, она называется тревожной, и сразу же начинает вопить.

Так оно и происходит. Парень подносит руки к ушам, и по его губам можно прочитать: «Да-да, я понял…»

Менеджер «Хонды» делает гримасу, видимо, означающую: «Ну и отлично…» Потом он опять нажимает кнопку, и вой противоугонной сигнализации замолкает.

Я захожу в отдел запчастей и приемки, где Джорджо разговаривает с высоким, коротко подстриженным крепышом. Увидев меня, он, судя по всему, и обрадовался, и удивился.

– Вот теперь-то ты его и в самом деле ко мне привел!

Ренци кивает.

– Я не вру. Стефано, можно я представлю тебе Гаэтано?

– Рад познакомиться.

Он с жаром пожимает мне руку.

– Ты шутишь? Я тебя давным-давно знаю! Встретить здесь великого Стэпа – это для меня честь.

Честно говоря, меня изумляет его восторг.

– Ты даже не представляешь, сколько я из-за тебя просадил денег…

А, вот оно что! А то мне уже казалось, что в этом есть что-то странное.

– Потому что вначале я ставил против тебя, совершенно не понимая, что ты – самый сильный. На гонках с «ромашками» если на трассе был ты, другим там уже нечего было делать. И точно: потом я начал ставить на тебя и снова стал участвовать в пари. И даже заработал пять, шесть тысяч евро…

– Ну и отлично… а то я уже чувствовал себя виноватым.

– Ты? Чтобы ты чувствовал себя виноватым? Да ладно… – Гаэтано смеется. – Ты слишком сильный. – Потом он внезапно становится серьезным. – А ты знаешь, что я был и в тот проклятый вечер, когда в гонках участвовал Полло? Бедолага… Представляешь, я даже поставил на него. Он был по-настоящему сильным… Черт, прости, ну конечно, тебе ли этого не знать. Я никогда не мог понять, как это произошло. В какой-то момент, на повороте, он вдруг свалился, хотя его никто не задевал. Клянусь тебе, ерунда какая-то. Мне кажется, что в него выстрелили. Нет, серьезно… А ты знаешь, что в тех гонках крутилась куча денег?

У меня сжимается сердце. Это хуже, чем выстрел, – теперь, когда я знаю правду. Но я делаю вид, что ничего не знаю.

– Больше я в них уже не участвовал.

– Ты прав, зря я тебе об этом напомнил, извини. – И он снова принимает вид профессионала. – Так что у тебя стряслось?

Я рассказываю о попытке кражи, о взломанном руле.

– Не понимаю, как он собирался отогнать мотоцикл. У него не было ни сообщника, ни фургона, я все проверил, он удрал на своем скутере с закрытым номером.

Гаэтано улыбается.

– Теперь они используют этот метод, он называется «фальшивая стоянка». Украденный мотоцикл они отгоняют в сторону, на соседнюю улицу, во двор или тупичок. Когда, выйдя, ты его не обнаруживаешь, то заявляешь в полицию, в любом случае ты оттуда уходишь, а они преспокойно проходят мимо и увозят его гораздо позже, может быть, ночью.

– Не могу поверить. Чего только не придумают!

Гаэтано улыбается.

– Жаль. Посмотрим, что можно сделать.

Он выходит во двор и подходит к моему мотоциклу. Пробует повернуть руль.

– Ничего страшного. Он попытался вышибить блокировку ударом, но ему это не совсем удалось. Потом он попробовал открыть здесь. Наверное, у него был блок питания, чтобы все перезагрузить и попытаться его завести, но тут, думаю, появился ты.

– Ага.

– Тебе повезло.

– На самом деле мне стоило бы оснастить его, как в старые времена, но, учитывая, как все изменилось, уже то хорошо, что у меня еще есть мотоцикл.

– Смотри, как мне кажется, нам нужно поменять только руль, но мне надо посмотреть, в каком состоянии блокировка рулевой передачи. Я тебе позвоню насчет предварительной сметы.

– Хорошо.

– Эй, – вмешивается Джорджо. – Он мой брат, предупреждаю.

Гаэтано улыбается.

– Понял, отлично понял!

– Ну и молодец.

Потом Гаэтано переводит взгляд на меня.

– Хочешь установить «Пуш-энд-блок»?

– А это что такое?

– Вот это…

Гаэтано подходит к скутеру и показывает мне на блокировку под стойкой.

– Даже если взломают замок блокировки руля и подсоединят блок питания, на нем все равно не смогут уехать и не сдвинут его с места, потому что мотоцикл так и останется на стойке.

– Если только не уедут на одном колесе.

– Ну тогда это ас, заслуживающий за это максимального уважения!

Гаэтано смотрит на меня взглядом, подразумевающим, что это невозможно. Но я-то помню, что Полло был способен въехать на мотоцикле в метро!

Гаэтано продолжает объяснять:

– Эту штуку, «Пуш-энд-блок», придумали в Неаполе. Теперь, чтобы умыкнуть мотоцикл, не остается ничего другого, как только перепилить стойку, а это практически невозможно.

– Значит, теперь у них уже никак не получается угонять мотоциклы?

– В Неаполе уже придумали систему разблокировки, но здесь, в Риме, на это пока еще не способны. Хорошая вещь.

– Ну и сколько это будет стоить?

– Сто двадцать евро.

Ренци бросает на него взгляд.

– Я хотел сказать: сто евро.

– Ладно, поставьте мне ее.

Я оставляю мотоцикл в этом сервисе, сажусь на заднее сидение скутера Джорджо, и вскоре мы опять оказываемся в офисе.

– Вот мы и вернулись.

Аличе сразу идет нам навстречу.

– Прогон пилотного выпуска перенесли на более раннее время, на половину третьего. Я уже собиралась вам звонить.

– Ага, спасибо, отлично.

Направляясь к нашим кабинетам, мы замечаем, что дверь кабинета Симоне закрыта. Инстинктивно мы оба в нее заглядываем и видим, что Паола Бельфьоре все еще там. Но не только она: Симоне сидит на своем столе перед ней, и они, с чашками кофе в руках, смеются.

– Еще они взяли булочки. Он попросил меня заказать их в баре внизу. Я подумала, что об этом могли бы попросить и вы, поэтому сделала. Надеюсь, я не ошиблась, – говорит Аличе.

Джорджо оказывается проворней меня:

– Уж две булочки, разумеется, не поставят нас на колени.

– Он заказал их четыре.

– И четыре тоже. Ты сделала правильно. А теперь оставь нас.

Аличе уходит. Джорджо приближается к стеклянной двери, так что Симоне его видит и, естественно, перестает смеяться, становится серьезным, спрыгивает со стола и начинает говорить с Паолой Бельфьоре профессиональным тоном. Похоже, сейчас их разговор уже закончен, она встает со стула, Симоне идет впереди и открывает дверь.

– Ну тогда мы скоро созвонимся.

– Да, конечно, пожалуйста. Мне кажется, это отлично – то, что ты мне сказал…

Она приближается к двери кабинета и выходит. Симоне возвращается к себе как ни в чем не бывало, но не успевает он закрыть дверь, как Джорджо набрасывается на него и начинает кричать.

– Ты что, ополоумел? Из автора-креативщика ты превратился в автора-идиота! Что ты тут делал, пока нас не было?

– Да ничего, мы разговаривали, я узнал ее получше….

– А что ты должен узнать получше? Всего через пять секунд тайна Бельфьоре уже раскрыта: две вот таких сиськи – и все тут! Неужели ты думаешь, что ее к нам прислали для того, чтобы она приносила какой-нибудь философский трактат или относила наверх что-нибудь другое для Калеми и его начальства? Мне просто не верится… – Ренци начинает кружить по кабинету Симоне. – Нет, ты мне скажи, что у тебя за голова, и что эта женщина может тебе посоветовать! Ты придумываешь такую милую передачу, а потом тебе приходит в голову такая жуткая идея!

– Какая?

– Обкатать ее с Паолой Бельфьоре!

Симоне на него смотрит, а потом скрещивает руки.

– Послушай, но Паола мне нравится.

Джорджо не верит своим ушам. Он бросается к столу Симоне, упирается руками в его углы и, наклонившись всем телом вперед, орет на него со зверской гримасой:

– Так ты думаешь, мы тебе платим за то, чтобы ты так влюблялся? Может, чтобы ты ее трахал? Ты-то счастлив, но все мы остаемся в дураках! Черт возьми, в таком случае ты просто форменный идиот. Мы только-только раскрутили «Футуру», а ты уже хочешь, чтобы ее прихлопнули? Да нет, ты мне скажи, прошу тебя, объясни мне, растолкуй, какой такой невероятный замысел, какой нелепый план у тебя в башке, потому что, уверяю, как раз сейчас я тебе потакать не буду.

И тут слово беру я.

– Джорджо, успокойся.

Ренци оборачивается. Он ничего не говорит, делает глубокий вдох, пытается отдышаться. Потом он идет ко мне. Я отхожу в сторону, и он, больше ничего не говоря, выходит из кабинета. Я смотрю, как он удаляется, потом оборачиваюсь к Симоне и пытаюсь привлечь его внимание.

– Ну, я думаю, что Джорджо не почувствовал уважения к себе…

Симоне по-прежнему стоит со скрещенными руками. Он поворачивает голову к стене.

– Но это не так. Тебе кажется, что я его не уважаю?

– Ну, увидев, как ты вел себя с Паолой, он решил, что да.

Симоне, удивленный, резко поворачивается ко мне, словно он и впрямь не понял того, что я ему говорю, или это показалось ему нелепым.

– Давай объясню лучше. Для него ты уже член «Футуры», он считает тебя частью нашей компании, так что для него это так, как будто ты предал его доверие. «Да как же так? – думает он. – Я даю ему так много, а он ради глупой девчонки, показывающей сиськи и жопу, ставит под угрозу все?» И я действительно не могу с ним не согласиться. Если Калеми или те, кто стоит за этой Паолой Бельфьоре, узнали бы, что вместо того, чтобы заставить ее работать, мы тащим ее в кровать, то мы бы предали их доверие. Неужели ты не понимаешь, что такая, как она, штучка использует тебя специально для того, чтобы ослепить их ревностью и получить более значительный годовой контракт с «Рэтэ»? Или ты думаешь, что действительно ей нравишься и что из этого может что-нибудь выйти?

– Мне кажется, она девушка серьезная, настоящая. Да и к тому же она мне нравится. У нас много общего.

Джорджо вбегает с кабинет. Могло показаться, что он куда-то уходил, хотя видно, что он подслушивал.

– Ты меня действительно достал, черт бы тебя побрал! – снова кричит он Симоне, подбегая к его столу, и я выхожу. – Так ты ничего и не понял! Да как ты можешь думать, что она серьезная девушка? У тебя с ней нет ничего общего! Она истолчет тебе весь мозг, доведет его до размера тех горошинок, которые ты ел в детстве, превратит его в кашу! – Джорджо подходит к парню и дважды или трижды стучит ему указательным пальцем по виску. – Если, конечно, он у тебя есть!

Симоне, раздосадованный, отклоняет голову в сторону.

– Она бы встретилась с тобой два, три, четыре раза, может, даже десять, а потом исчезла бы. И тогда ты бы обнаружил, что ее телефон выключен, стал бы искать ее по ресторанам, увидел бы на ее страничке в Фейсбуке фотографии, как она путешествует по миру: Нью-Йорк, остров Форментера, Абу-Даби. Более того, она бы в любом случае рассказала о вас Калеми или бог знает кому – тому, кто над ним. Она бы веселилась, рассказывая об этом, и они разорвали бы с нами все отношения. Тебе такая нужна? Тебе плачу я! Но только, черт тебя побери, не впутывайся в передряги. Я-то думал, что ты гений, а ты болван!

И после этой реплики Джорджо окончательно оставляет его одного, выходит в коридор и обгоняет меня.

– Давай, идем, нас ждут в театре Делле-Витторие на репетиции пилотного выпуска.

– А он?

– Оставим его здесь, пусть подумает! Гений должен прийти в себя. Оставим его одного, это пойдет ему на пользу!

Аличе видит, как мы проходим, но отводит взгляд и ничего не говорит.

Едва мы оказываемся в лифте и закрываются двери, Джорджо начинает хохотать.

– Черт, да мы с тобой были на высоте!

– Да, мы были похожи на двух полицейских – хорошего и плохого!

– Точно.

– Обычно я разыгрывал плохого, но…

Я мгновенно вспоминаю Полло, нашу дружбу, все наши выходки, и у меня застревает ком в горле. Но сейчас не время, нет, не сейчас.

– Хорошо, тогда в следующий раз плохим придется быть тебе.

– Будем надеяться, что следующего раза не будет.

– Будет, будет.

И я уже знаю, что он, к сожалению, прав; он предугадывает слишком многое.

 

57

Когда мы входим в театр, там стоит абсолютная тишина. Низенький толстенький человечек с очень длинными волосами и заметным брюшком бродит вокруг с микрофоном, отдавая приказы.

– Черт, ну сколько раз повторять? Вы должны снимать медленно, это же кран-штатив. Он поднимается, проходит над головой ведущего и, наконец, в кадр попадает съемочная площадка со всеми разметками. Мне кажется, это совсем не трудно… Давайте, повторяем еще раз.

Риккардо, ведущего, перемещают на специальном приспособлении в центр сцены. У него в руках папка, в которой, на самом деле, всего лишь «рыба» сценария.

– Добрый вечер, начинаем второй прогон. Надеюсь, Антонио с ним справится…

В этот момент кран поднимается, проходит перед ведущим, движется вперед, дальше, скользит над студией и застывает над временной сценой.

– Нет-нет, стоп! Никуда не годится. Ну почему так быстро? Ты куда-то спешишь? Черт, зрители у себя дома пугаются! Это не значит, что если ты делаешь в таком темпе, то репетиция кончится раньше, и ты сможешь вернуться домой трахать эту бедняжку, которая вынуждена с тобой жить…

Я поворачиваюсь к Джорджо.

– И что, этот режиссер – такой ушлый?

– Роберто Манни – гений.

– То есть ты хочешь сказать, что среди менее ушлых подходящих нет? Ты только представь, что должен чувствовать тот, кто приводит в движение кран!

Тут Роберто, режиссер, замечает, что мы пришли, и представляет нас людям в студии.

– Ребята, смотрите, кто пришел! Наш продюсер Стефано Манчини и его преданнейший Джорджо Ренци.

С этими словам он указывает микрофоном на руководителя маленькой музыкальной группы, расположившейся под съемочной площадкой, и маэстро при виде этого жеста мгновенно дает знак оркестрантам сыграть приветственную мелодию. Несколько секунд все с энтузиазмом играют, потом дирижер машет ладонью в воздухе и тут же сжимает ее в кулак: это знак чтобы прекратить. Все перестают играть, и только одна труба издает последнюю ноту без сопровождения других, но поскольку все это было сплошной импровизацией, режиссер не обращает на это особого внимания.

– Как хорошо, что вы пришли нас навестить. Прошу вас, прошу, устраивайтесь здесь…

Он указывает нам на сидения в первом ряду, с которых быстрым жестом заставляет встать нескольких человек, словно приказывая им исчезнуть. Мне за него стыдно, но в конце концов я усаживаюсь.

– Мы репетируем, оттачиваем кое-какие стандартные вещи, потому что они будут в передачах всегда. Поскольку эту игру будут показывать в начале вечера, в прайм-тайм, и в ней будет столько вопросов и ответов, то, думаю, было бы неплохо, чтобы люди привыкли к рутине.

Я слышу его сицилийский акцент и вижу, как он себя держит – уверенно и дерзко. Он длинноволосый, с бриллиантовой серьгой в ухе. Одет он странно: его галстук фирмы «Эрмес» соседствует с обтрепанными, спадающими с него брюками, которые не держатся на его толстом брюхе. Этот тип мне не нравится: он – своего рода телевизионный Марадона. На самом деле я терпеть не могу Марадону. Ни один человек, получивший в дар такой, как у него, талант, не имеет права его растрачивать. Он должен быть примером, а не посмешищем.

– Вот, хочу вам кое-что показать… – предлагает нам режиссер.

– Конечно, почему нет? – Ренци более привычен ко всему этому.

– Эй, давайте, начинаем сначала.

К нам подходит девушка.

– Здравствуйте, меня зовут Линда, я помощница режиссера. Вот схема программы, если вы хотите следить за ее разными блоками.

– Спасибо.

Один из сценариев она передает мне, другой – Джорджо, а потом уходит. И тут же около нас садится молодой парень.

– Добрый день, рад познакомиться. Я Витторио Мариани, один из авторов программы. На самом деле я мог бы считаться руководителем проекта, но отказался от этого титула; он слишком ограничивает других.

Я обращаю внимание на сходство, и решаю ему об этом сказать:

– Я работал с твоим отцом, очень приятным человеком. В какой-то степени это он ввел меня в телевизионный мир.

– Да, знаю. Знаю и все, что произошло здесь, в этом театре.

– Он помог мне и в этом. Ты на него похож.

– Надеюсь стать похожим на него и в профессиональном смысле!

– Поживем – увидим.

Витторио смотрит на меня приветливо.

– В любом случае, спасибо, что вы меня взяли. Папа обрадовался, когда я ему об этом сказал.

– Как он?

– Спасибо, лучше.

– Хочу его навестить. Должен сказать тебе правду: мы взяли тех, кого нам порекомендовали как авторов в «Рэтэ». Резюме просматривал Ренци, так что он выбрал тебя за твои способности, а не из-за твоего отца.

– Хорошо. В любом случае эта программа мне очень нравится, и я надеюсь сделать ее как можно лучше.

– Уверен, что так и будет.

Витторио возвращается к работе. Репетиция продолжается, режиссер с микрофоном у рта называет номера камер, а Риккардо, ведущий, продолжает спокойно объяснять, делая вид, что обращается к телезрителям, и совершенно серьезно разговаривает с подставными участниками, которых здесь рассадили.

Режиссер следит за отбивками по монитору.

– Два, три, один, два…

Потом он вызывает одиннадцатую камеру, требуя провести ее на штативе высоко над площадкой.

– Стоп! Нет, так не пойдет. Никуда не годится… Черт, ну неужели это так трудно?

По всей видимости, да, приходит мне в голову. Может, дело в том, чтобы найти для этой камеры другую траекторию, проще. И тут взрывается Риккардо.

– Э нет! Да хватит уже! Можно я продолжу? Может, уже хватит меня то и дело прерывать? Ведь и я должен понимать происходящее. Такое впечатление, будто я снимаю «Бен-Гур»!

Режиссер смеется.

– Ну и что такого сложного в том, что ты должен говорить? Как тут можно ошибиться? Тебе даже и репетиции не потребовались бы!

– А ты? У тебя двенадцать камер! Даже у слепого получилось бы!

– Но я это сказал в том смысле, что ты такой мастер, что тебе и репетировать не нужно!

– Ну да, конечно, издевайся надо мной, издевайся… Будто я такой идиот, что не понимаю.

И с этими словами Риккардо швыряет листок с вопросами на пол и уходит с площадки. Леонардо, ассистент студии, тут же торопится его подобрать. Кто-то суетится, кто-то устремляется за ведущим и пытается его догнать.

Похоже, Роберто Мани, как никто другой, привык к происходящему.

– Ну да, не хватало мне еще истерики примадонны! Но на программе он себя всегда ведет хорошо… Леонардо, продолжай ты.

Ассистент, как ни в чем не бывало, отключает свой микрофон, встает на место ведущего и обращается к статисту, изображающему участника программы.

– Ну и каков твой окончательный ответ?

– Но я его уже дал ведущему!

– А теперь ты должен повторить его мне. Тебе заплатили за то, чтобы повторять его до семи вечера, да хотя бы тысячу раз, и все за ту же цену. Потом, если станешь знаменитым, сможешь задавать любые вопросы типа этого, а если нет, продолжай повторять, и все тут. Так что повторяй.

– Хорошо… – Статисту становится стыдно. – Наполеон страдал от мигрени.

– Нет, неправильно, от гастрита. У тебя же была возможность поменять вопрос, но ты все равно ошибся.

– Да какая разница, это же только для проформы, я знаю…

Ко мне подходит Джорджо.

– Может, лучше, чтобы ты сходил за ведущим в гримерку…

– Ты уверен?

– Ты же продюсер. А то кажется, будто тебе все равно.

– Ладно, схожу.

Я встаю с кресла и прохожу мимо режиссера, который продолжает приказывать операторам камер:

– Вторая, восьмая, девятая камера, вытяни чуть подальше… Да, вот так. Первая.

Я иду по боковому коридору, по которому, как я видел, пошел ведущий. Встречаю девушку, выходящую из редакции.

– Где здесь гримерка Риккардо Валли?

– Последняя справа.

– Спасибо.

Подойдя к его двери, я стучу.

– Кто там?

– Стефано Манчини.

– Входи.

Риккардо сидит на диване перед журнальным столиком. Напротив него, на другом диване, сидят два молодых автора, парень и девушка. Когда я вхожу, они сразу же встают и представляются.

– Рад познакомиться, я Коррадо.

– Паола.

– Очень рад, Стефано Манчини.

Риккардо обращается к ним с улыбкой:

– Оставьте нас одних, продолжим потом.

Ничего больше не говоря, они выходят из гримерки и закрывают за собой дверь.

– Хочешь чего-нибудь, Стефано? Попить? Кофе, немного воды? Чего-нибудь поесть…

– Нет, спасибо. Мне бы хотелось, чтобы ты успокоился!

– Я? С этой деревенщиной и дубиной это невозможно. Он заставляет меня переделывать сцены сто тысяч раз только потому, что над нами должна проходить эта чертова «рука»! Да и к тому же мне эта постановка не нравится, мне видится другая площадка. Она у меня здесь, в голове. – С этими словами он наклоняется вперед, показывая мне поредевшие волосы на затылке. Потом он снова садится и, судя по всему, немного успокаивается. – Да и к тому же телезрители хотят видеть первые планы, понимать, что происходит. Всем, кто меня смотрит, больше шестидесяти. Как тебе кажется, они думают, что они на дискотеке? Он чувствует себя Ридли Скоттом из Рагузы! Он должен показать своим землякам, что стал крутым, но тогда пусть наберется смелости и снимет фильм! Пусть он уходит из этого проекта, разрывает договор и пробует! Не понимаю людей, которые не хотят признавать свою роль. Ты режиссер на телевидении? Ну так делай это хорошо, делай, как положено, делай нормально! И не издевайся надо всеми потому, что они не выполняют твоих идиотских указаний!

Действительно: в чем-то он прав.

– Хорошо, Риккардо, а тебе нравится передача?

– Очень. Мне нравится, как она идет, нравится идея с девушками и финальная игра. Но особенно мне бы понравилось, если бы я смог ее репетировать!

– Ну и давай!

– А вам что, обязательно надо было выбирать этого Роберто Манни? Эту передачу сделать легко, ее мог бы сделать каждый, но он, и именно из-за своего мастерства, тут все запорол!

Они оба играют совершенно одинаково.

Потом Риккардо бросает на меня лукавый взгляд.

– А вот это неплохо: «тут он все запорол». Мне кажется, что, если ты ему это скажешь, это будет для него ударом.

– Сомневаюсь. Мне кажется, он достаточно толстокожий, чтобы перенести любой удар.

Наконец Риккардо кивает.

– Да, мне кажется, что ты прав. Но я очень рад работать с «Футурой». Поможешь мне в этом? Мне бы хотелось сделать это как можно лучше, для этого мне только нужна возможность. Но если я не смогу репетировать, то как я это сделаю?

– Хорошо. Дай мне, пожалуйста, кофе.

– Конечно.

Он встает, сразу же бросает кофейную капсулу в кофеварку «Неспрессо» и нажимает кнопку, чтобы ее включить. Проходит немного времени, и он передает мне чашку:

– Вот, возьми. Тебе с сахаром?

– Да. Не знаю, пьет он его или нет, но я отнесу его Ридли Скотту из Рагузы и так с ним немного поговорю…

Риккардо смеется.

– Да-да, вот именно, но только не говори ему, как я его называю!

– Нет, это уж нет!

И я выхожу из его гримерки. Пройдя по всему коридору, возвращаюсь в студию и приближаюсь к режиссеру, который продолжает отключать камеры со своим псевдоведущим Леонардо, ассистентом студии.

– Четвертая, пятая, одиннадцатая. Вот-вот! Вот, так хорошо, вот так «рука» в идеальном положении. Молодец! Уверен, что сегодня вечером дома ты ее оттрахаешь еще лучше, чем обычно.

– Роберто…

– Что такое?

– Возьми, я принес тебе кофе.

– О, спасибо, не стоило беспокоиться.

– Да ладно, не за что. Можно тебя на секундочку?

– Ну конечно. Леонардо, давай устроим для студии десятиминутную паузу. Хорошо?

– Хорошо! Студия, стоп. Увидимся ровно через десять минут, без опозданий, позаботьтесь о камерах!

Все с облегчением вздыхают. Статисты встают со своих мест, и студия, с царившей в ней до сих пор тишиной, внезапно оживляется; многие начинают разговаривать, но студийный ассистент Леонардо дает четкое указание:

– Если хотите болтать, выходите. Спасибо.

– Ну и как? Скажи мне всю правду. Тебе нравится, как оно идет?

– Да. Мне кажется, что именно то, что надо.

Мы садимся в первом ряду, и Джорджо встает. Краем глаза я вижу, как он берет стоящую на столе бутылку воды и садится в дальнем конце съемочной площадки.

– Если тебе что-то не нравится в постановке кадра, ты мне скажи, ладно? Я совсем не как те упертые режиссеры, которые думают, что нет ни малейшей возможности улучшить то, что они делают.

– Нет, мне, разумеется, все нравится. Спасибо.

Если бы он знал, что за глаза его зовут Ридли Скоттом из Рагузы, то он бы так не думал.

– Так вот, судя по тому, что я видел, передача идет именно так, как я ее себе и представлял. Я бы только попросил тебя провести полную генеральную репетицию выпуска. Ты можешь позвать Линду, диктовать ей свои замечания, говорить ей, что нужно переделать, но уже не останавливаясь…

– А, моя ассистентка! Ты даже помнишь, как ее зовут… Классная телка, а? И какая умница!

– Да, она мне показалась очень профессиональной, она дала нам сценарные планы.

– Да-да, она умница, серьезно.

– Так вот, я бы тебя попросил только об одном: записываем весь выпуск целиком, чтобы мы смогли посмотреть все от начала до конца. Вот тогда мы вместе с авторами поймем, все ли в порядке. Знаешь, раньше этой программы не было, она пока существует только на бумаге, и пока не было ничего, с чем можно было бы сравнить…

– Ты прав. Не, серьезно, ты прав. А я-то думал, что это одна из очередных истерик Риккардо…

– Нет-нет, он мне ничего не сказал.

– А, ну вот, тем лучше… Я думал, что он психует потому, что хотел, чтобы тут был его авторишка, который к тому же и его парень, а тот, наоборот, уехал в Милан, изображать из себя талантище. Вот он и изнывает от ревности. Ничтожество, которое ощущает себя Опрой Уинфри из Торпиньяттары и хочет, чтобы думали только о нем!

– Понятно…

Про себя я думаю, что эти двое идеальны и сделают отличную передачу: они дополняют друг друга.

– В любом случае хорошо, не волнуйся, отрепетируем всю передачу без перерывов, тогда вам будет понятней, как это работает.

– Хорошо, отлично.

Он мне улыбается, делает последний глоток и поднимает стаканчик:

– Спасибо за кофе!

– Спасибо тебе.

Я иду к Джорджо и, подмигнув, даю ему знать, что все в порядке.

– Хорошо, отлично.

И тут мы видим, как в студию возвращается Риккардо. Он берет свою папку и устраивается перед центральной камерой. Но какой-то толстяк из первых рядов начинает горячиться:

– Э, нет, черт побери, вы мне обещали. Вы мне еще с утра твердите: «Потом, потом», но здесь продолжаете вести себя так, будто меня нет.

К нему подходит студийный ассистент Леонардо и спокойно разговаривает с ним вполголоса, пытаясь успокоить. Какое-то время кажется, что толстяк понимает его объяснения, но потом он улыбается и начинает снова:

– Ты очень милый, но мне на это наплевать, понял? А этими семьюдесятью евро в день я подотру себе жопу.

Режиссер, который до этого держался в стороне, вмешивается в скандал и говорит в микрофон:

– Ты закончил? Нам не нравится твое шоу, хотелось бы продолжать работу.

Риккардо, стоящий перед пюпитром, открывает, можно сказать, рот, приходя то ли в обморочное, то ли в восторженное, то ли зачарованное состояние.

Толстяк поворачивается к режиссеру, поднося правую руку к уху:

– Что-что ты сказал? Я не очень понял…

– Что тебе пора кончать.

– А если нет? Нет, ты мне объясни, что будет, если нет?

И он, озлобившись, идет вперед.

Услышав эти слова, я моментально вспоминаю Сицилийца, Хука, Манчино, Банни и всех остальных… Как они заводились от пустяков и тут же давали волю рукам. Так что я сразу же спускаюсь вниз, тогда как режиссер кладет микрофон на монитор и быстро и решительно идет толстяку навстречу. Но я оказываюсь быстрее и его опережаю, становясь между Леонардо и тем типом.

– Привет… Я Стефано Манчини, продюсер этой передачи.

Я протягиваю ему руку. Он немного колеблется, но, увидев, что я спокоен, невозмутим и улыбаюсь, пожимает ее, не очень понимая, что еще сделать.

– Очень приятно, Джури Серрано.

Рука у него большая, он выше меня, крупнее. У него темные напомаженные волосы, черные глаза. Если и делать это, то сейчас. Я должен врезать ему кулаком прямо в горло, чтобы он задохнулся, потом дать по коленке, чтобы упал, а потом добить его, уже лежачего. О чем я думаю? Я же продюсер этого шоу! Я не имею права запачкать студию кровью. Что тогда обо мне скажут? А Ренци? Что он обо мне подумает – учитывая то, что мы уже сделали? Так что я улыбаюсь этому Джури и вежливо его прошу:

– Пожалуйста, давайте выйдем. Так мы поговорим спокойней, правда же?

И он становится другим, ничего больше не говорит, берет свой пиджак, лежащий на сиденье, и выходит со мной. Пройдя мимо будки охранника, мы, очутившись во внутреннем дворике, останавливаемся на дорожке.

– Ну так и в чем дело?

– В чем дело, в чем дело… Да в том, что сегодня утром, на рассвете, мне пришлось выехать из Милана, чтобы я тут сидел, как кукла. Мой агент, Пеппе Скура, меня уверял, что в этой передаче я что-нибудь сделаю.

– А как это? И что, извини, ты должен был бы сделать?

– Откуда мне знать? Ну, наверное, быть ведущим или, на худой конец, соведущим, да хоть ассистентом на шоу, но в любом случае быть на сцене, действовать, а не сидеть и хлопать в ладоши…

Меня разбирает смех. Ведущим? Соведущим? Ассистентом на шоу? Я пытаюсь сохранить серьезность, но как ему это вообще пришло в голову? Он очаровательный парень, но действительно олух. Пеппе Скура отсидел в тюрьме за мошенничество: вокруг него собиралось множество красивых парней и девчонок, боготворивших его так, словно он был халифом телевидения, хотя временами он посылал парней сопровождать гомосексуалистов, а девушки заканчивали там, где услуги оказывались какими угодно, но только отнюдь не профессиональными.

– Слушай, Джури, мне жаль, но нас никто не предупредил, мы ничего не знали про эту роль.

– Но сегодня даже приходил руководитель отдела; он со мной поздоровался и сказал, что очень рад, что я участвую в этой программе. А вчера мы с Пеппе Скура были у директора, у этой красивой модной дамы, у Джанны Кальви. Мы пошли туда вместе, она сделала мне кучу комплиментов и сказала, что будет рада, что я сделаю что-то в этой программе, что это отличная идея! Ну и что вместо этого теперь? Сижу, как кукла? Как тот болван, который смотрит репетиции и время от времени хлопает в ладоши? Черт, да я вам тут все разнесу! И этот режиссер… Этот хрен издевается над массовкой и статистами, а они, бедняги, торчат тут весь день за семьдесят евро… Они что, продали свое достоинство? Черт, да я бы вышиб ему все его желтые зубы и заставил бы его их съесть!

И действительно: у Ридли Скотта из Рагузы желтоватые зубы.

– Послушай, Джури, я тебя понимаю, но так ты не продвинешься; так ты только погубишь свою репутацию, и все этим кончится.

Произнося эти слова, я думаю: «А какую репутацию? Разве я его знаю? Уфф… Может, это я его не знаю, а на самом деле он знаменитый; может, он делал „Мужчин и женщин“ или какую-нибудь другую программу?»

– Послушай, давай сделаем вот что. Мы вернемся на площадку, и я попробую разобраться с этой ситуацией. Но ты должен мне обещать, что будешь держать себя в руках. – Он поднимает большой палец и улыбается мне. Теперь я уже не сомневаюсь: он действительно олух. И при этом опасный. – Даже если ничего не получится, ты должен сидеть тихо. Если у меня не получится здесь, найдем тебе что-нибудь где-нибудь в другом месте. Но если ты дашь волю рукам или заставишь съесть зубы того типа, я тебе уже не смогу помочь.

Он смеется.

– Да-да, я понял, будь спокоен… Тебя задели эти слова про желтые зубы, правда?

– Да, но только его ты не задевай.

– Да-да, я же тебе сказал, будь спокоен.

Мы возвращаемся. Я замечаю, что Джорджо стоит в конце коридора. Он был готов вмешаться, но, увидев, что все под контролем, идет впереди нас к съемочной площадке. Джури занимает место в одном из задних рядов. Я зову режиссера Манни, Мариани вместе с другими авторами, приглашаю и Риккардо, потому что мою идею должен поддержать именно он. Когда мы все собираемся в редакционном кабинете и остаемся одни, я закрываю дверь.

– Извините, что я прерываю съемки, но мне кое-что пришло в голову. Я изложу идею не для того, чтобы вы ее приняли, но потому, что я думаю над ней серьезно. Если она вам не понравится, особенно тебе, Риккардо, то ничего делать не будем, ладно? Никаких проблем, нам не надо ни перед кем отчитываться, программа – только наша.

Вижу, что все кивают; они спокойны, им любопытно, они готовы слушать.

Когда мы выходим из комнаты, все в студии горят желанием узнать, какое решение было принято. Режиссер берет микрофон и стучит по нему пальцем, чтобы проверить, включен ли он. Услышав это постукивание, усиленное колонками, расставленными по всей студии, он делает объявление:

– Итак, продолжаем репетицию. Джури, если ты не против, подойди сюда к нам, поближе к Риккардо.

Джури встает и, сияя от радости, подходит.

– Ну конечно, конечно, не против.

Переступая своими длинными ногами в новых остроконечных сапогах, начищенных до блеска и сверкающих, как темное зеркало, он быстро поднимается по ступенькам, отделяющим его от Риккардо. Остановившись рядом, Джури ему улыбается.

– Привет, для меня это огромная честь – работать с вами.

И они пожимают друг другу руки.

Риккардо почти краснеет, но ему удается с собой совладать.

– Давай на «ты», мы же коллеги.

От этих слов Джури становится еще счастливей.

– Так вот… – продолжает режиссер. – Ты будешь сценическим ассистентом Риккардо, согласен? Будешь с ним в каждой сцене. Время от времени подыгрывай ему, и по ходу программы мы скажем, что тебе делать.

– Отлично.

Режиссер прикрывает микрофон, обращается к Леонардо и говорит ему:

– Я был не согласен, но так решили они…

Леонардо кивает, но его это не особенно интересует, достаточно и того, чтобы репетиция продолжалась. Тогда я подхожу к Роберто Манни, тоже прикрываю микрофон и говорю:

– Спасибо, что поддержал мое предложение. Может, выйдет что-нибудь хорошее и оригинальное и, уж конечно, это не испортит программу. С меня причитается…

Роберто мне улыбается:

– Да ладно, не стоит благодарности… Во всяком случае, я готов поверить. Может, ты и прав.

Теперь мне еще больше бросаются в глаза его желтые зубы, но я ничего не говорю и иду к выходу, а потом поднимаю руку и машу ею на прощание:

– До свидания и всем спасибо. Скоро увидимся.

Джури, улыбаясь, снова поднимает большой палец.

Меня догоняет Джорджо. Одна из статисток, сидящая в зрительских рядах рядом с нами, показывает на нового сценического ассистента:

– Вот это да! Да это же действительно Джури из «Мужчин и женщин»! Конечно, он жутко красивый!

– Да, – отвечает ей сидящая рядом другая девушка из массовки.

– Говорят, что он, может, спит с Риккардо!

– Ну и зачем растрачивать себя так! Боже мой, все лучшие мужики – с ними!

При этих словах мы с Джорджо смеемся и уходим из театра.

– Вот молодец! Ты настоящий продюсер. А я-то думал, что, оказавшись снаружи, ты собьешь его с ног, всего лишь боднув…

– Да ладно, ну что ты говоришь, я даже не думал. За кого ты меня принимаешь?

 

58

После обеда в офисе уже спокойней. Время от времени мы принимаем правки от Витторио Мариани; даже отказавшись от роли руководителя проекта, он все равно остается в центре внимания. Наконец-то работа над пилотным выпуском продвигается хорошо. Да и к тому же, говорит мне Джорджо, глупо называть его пилотным, это же самый настоящий первый выпуск. Мы заключили сто сорок контрактов, но это наш первый серьезный проект. Мы проходим становление, или, точнее сказать, мы уже состоялись. Было бы труднее, если бы нас признали поставщиками передач для «Рэтэ», но, с точки зрения Джорджо, это бы, наоборот, было детской игрой. В некоторых вещах он поистине непредсказуем. Он огорошил меня даже своим расчетом нашего заработка: за каждый выпуск, за вычетом всех расходов, мы получим лишь пятьсот евро.

– Стефано, этот первый контракт мы получили благодаря моим связям. Если бы мы сразу показали себя алчными, для нас это было бы нехорошо. Поверь мне. Будут и другие программы, со временем мы обгоним всех и, в конце концов, будем зарабатывать больше других, но ты должен мне доверять.

Он стал смотреть на меня молча, ожидая ответа.

– Хорошо, сделаем так, как ты говоришь.

– Я рад.

На следующий день Джорджо попросил отгул и не появился в офисе. Не знаю, где он был, но после того разговора наши отношения укрепились. Я ему полностью доверился, серьезно рискуя. Из сорока двух тысяч евро, которые «Рэтэ» дает нам за выпуск, сорок одну с половиной мы вкладываем в производство. Следовательно, кладем в карман всего пятьсот евро за серию. В итоге на этой программе мы заработаем семьдесят тысяч евро, зато тратить придется по девяносто тысяч в год. Одной программы в год нам не хватило бы, мы были бы вынуждены закрыться. Джорджо говорит, что мы сделаем еще много других, и я ему верю.

Сейчас он в кабинете Симоне. Дверь открыта. Они разговаривают в мирном, спокойном тоне. Войдя к себе в кабинет, я замечаю, что из-за странного эффекта эха я слышу все, о чем они говорят. Я узнаю голос Джорджо.

– Ты должен понять, что мы в тебя вложились.

– Ага, вложился ты в меня, черта с два! Да ты пер, как трактор, и так орал мне в лицо…

– Ради твоего же блага. Мне не хочется, чтобы тебя облапошили.

– Ты думаешь, я такой дурак? Я смогу отлично справиться с Паолой.

– Ты даже не можешь себе представить, на что способна такая девчонка.

Симоне смеется.

– Ну ладно, я рад. Знаешь, у меня никогда не было отца, он ушел, когда мне было два года; по крайней мере, так мне рассказывала моя мать. Мне был так нужен человек, который был бы для меня как отец. Можно, я буду называть тебя папой?

– Жаль, что так вышло с твоим отцом, серьезно, жаль, но когда-нибудь ты вспомнишь этот день и поймешь, что я это сделал тебе на пользу.

– Разве было нужно так орать?

– Так лучше запомнится. Иногда, к сожалению, нужно и это.

– Да я бы, папа, и так все понял – даже если бы ты вел себя вежливо…

Джорджо смеется.

– Сейчас ты, похоже, не оценишь моей помощи, и не надо. Главное, чтобы ты не забыл об этом.

– Хорошо, а теперь, если ты не против, я бы хотел посмотреть новые программы. Может быть, пришло что-нибудь стоящее. Вы же за это мне платите?

– А еще за то, чтобы ты не делал глупостей. Найди себе девушку не у нас, послушай моего совета. Не бери работу на дом.

– Да, но…

– Не заставляй меня снова кричать. Я же делаю это ради тебя. И ради нас. Ради «Футуры» и того, что мы сделаем вместе. Если ты позвонишь Паоле Бельфьоре, то впутаешь нас в передряги, поверь мне. Я вижу в тебе креативного парня с большим будущим. Смотри, не пусти его под откос. Я тебя предупредил, а ты поступай, как хочешь.

Джорджо не ждет ответа и выходит из кабинета. Увидев меня, он кивает и подходит.

– Черт побери, он будет гением, настоящим творцом, он – сценарист будущего, но в некоторых вещах он дурак дураком.

– Да ладно, брось. Мне понравилась твоя нотация. Да и к тому же, сам видишь, теперь и ты тоже…

Джорджо смотрит на меня изумленно.

– Что – «тоже»?

– Тоже папа!

– Да ладно тебе! Если бы он был моим сыном, то я бы отлупил его по жопе.

И Джорджо уходит в свой кабинет.

Остаток дня после полудня мы спокойно работаем. И вдруг я слышу, как вибрирует лежащий на столе мобильник. Мне пришло сообщение. Я его открываю. Оно от Джин.

«Любимый, ты, конечно, помнишь, что сегодня вечером мы ужинаем?

Конечно, я как раз собиралась тебе об этом напомнить.

Вот видишь, как мы чувствуем друг друга!

Куда пойдем?

Ну, я даже не знаю. Эле жутко нравится „Моло-10“, новый ресторан, который открыли на Мульвиевом мосту».

Я читаю это сообщение и не верю своим глазам. Сразу же набираю номер и звоню ей.

– Привет, какой приятный сюрприз! Так тогда я говорила с твоим автоответчиком?

– Нет, но было бы долго тебе писать. Прости, но при чем тут Эле? Разве ты не помнишь, что сегодня вечером мы встречаемся с Маркантонио?

– Да нет же, сразу видно, что ты не вспомнил! Мы уже дали слово Эле, которая хотела познакомить нас со своим парнем…

После того, как она мне это сказала, я и в самом деле вспомнил.

– Ты права. Извини, такая путаница… И что нам теперь делать? Да и к тому же Маркантонио тоже пришел бы со своей новой девушкой.

Джин смеется.

– Мы женимся, а наши свидетели расстаются!

– Это было бы слишком…

– Да ладно, они уже не вместе больше года, да и расстались, как мне кажется, цивилизованно.

– Ну я не знаю, не уверен…

– Но мне это сказала Эле!

– Твоя подруга столько всего говорит!

– Да что ты? Тогда будет лучше, если они встретятся сегодня вечером за ужином, а не увидятся прямо на нашей свадьбе.

– Ага, а то они закатят скандал в церкви, начнут ругаться, и отец Андреа нас уже не благословит. Ну и что будем делать?

– Давай позвоним, послушаем, что они скажут, а потом снова созвонимся.

– Ладно.

Я заканчиваю разговор и набираю номер Маркантонио. Он отвечает мне на бегу, даже не здороваясь.

– Ты уже не женишься?

– Да нет, нет…

– Ты женишься на другой?

– Нет.

– Я уже не твой свидетель?

– Может быть.

– Как это «может быть»?

– Если ты пройдешь испытание сегодня вечером, то им и останешься.

– Сегодня вечером? А разве это не будет для нас простым ужином?

– Не простым, а усложненным. На него придет Эле со своим новым парнем.

– Дурацкое испытание, черт побери. Но кто это придумал?

– Так вышло.

– Вышло? А по мне, так это придумали вы с Джин. Сильный ход. И я, естественно, должен буду прийти с Мартиной, моей новой девушкой…

– Ну конечно. А иначе какое это было бы испытание?

– Верно. А Эле что будет делать?

– Для нее, она сказала, это не проблема.

Маркантонио немного думает, а потом отвечает:

– Ну ладно, я буду. Это даже забавно!

Я завершаю разговор и посылаю сообщение Джин.

«Я все сделал».

«Я тоже. Созвонимся».

Джин отвечает после первого же звонка.

– Ну и как?

– Эле восприняла это как вызов. Она сказала: «Да ну, какие у меня с ним могут быть проблемы! Мне даже интересно посмотреть, какая она, его новая женщина. Он же такой привередливый. Ну и посмотрим, – та, что лучше меня».

Я смеюсь.

– Мы с тобой сыграли одинаково! Я тоже сказал Маркантонио, что Элеонора с легкостью согласилась. И он тоже сразу воспринял это как вызов. Я действительно хочу сегодня вечером посмотреть, как все пройдет. Куда пойдем?

– Куда-нибудь в спокойное место, где нас не знают.

– Боишься, а? Твоя подруга могла бы все провалить.

– Да какое там! Это твой друг мог бы потерять голову.

– Ну хорошо, но так или иначе лучше пойти туда, где нас не знают!

– Хорошо, подумаем, потом решим и им сообщим. Чему быть, того не миновать. А когда ты думаешь вернуться домой?

– Я уже закончил.

– Хорошо. Тогда до скорого, любимый.

Я нажимаю «отбой» и улыбаюсь. Как же мне хорошо с ней. Нет ничего лучше, чем найти женщину, с которой, кроме всего прочего, тебе весело.

«Может, я не знаю, что говорю, выбирая тебя – женщину – другом». Мне внезапно вспоминаются эти слова, и в горле застревает комок. Это точно. Эту песню я всегда пел с Баби, и мы выделяли именно эти слова.

 

59

Мы всеми силами пытаемся приехать раньше двух других пар.

– Ну давай же, Джин, шевелись! Или я всегда тебя должен ждать? Одно дело в церкви, но не каждый же вечер! Знаешь, мне стоит подумать, сколько я тебя ждал всякий раз, когда нам нужно было выходить… Это все равно что целую неделю просидеть в машине около твоего подъезда, ничего не делая! Понимаешь?

– А ты об этом не думай! Не трать свое время.

Потом она внезапно выходит из комнаты. На ней сарафан цвета хаки, короткий, выше колена, с небольшим разрезом сбоку, и белая, закрытая до самой шеи, блузка с довольно большими пуговицами. От нее исходит нежнейший аромат, она кажется мне прекрасной. Джин смеется.

– Что такое? Ты никогда не видел женщин?

– Таких красивых – нет.

– Сколько же ерунды ты говоришь! Но ты стал гораздо элегантней, умеешь выражать свою мысль словами… Может быть, даже лучше, чем кулаками. Так ты гораздо очаровательней.

– Да и ты смотришься неплохо.

– Если будешь хорошо себя вести и тебе удастся удержать их от скандала, то на сладкое… У меня тут появилась одна фантазия.

– Какого рода?

– Я тебя удивлю. – Говоря это, она бросает мне ключи. – Веди машину ты… Я без трусов.

Я удивлен. Джин смотрит на меня и начинает смеяться.

– Не может быть! Какой же ты, однако, ханжа. Да ты почти шокирован.

– Нет, я удивлен, что ты угадала мое желание!

– Да ладно, врунишка! Будь обходителен, а то у меня сегодня выдался трудный денек. И не гони: нас уже трое, не забудь.

На секунду эти слова как будто переворачивают мой мир, но потом, понемногу, все возвращается в свое русло. Я включаю табло, поворачиваю ключ, и ее «пятисотый» «фиат» трогается с места. Я веду его осторожно, не слишком нажимая на газ. Нас уже трое. Это так, мы уже не одни. Я поворачиваюсь к Джин, кладу руку ей за коленку и поднимаю ее чуть выше, но Джин меня останавливает.

– Что за дела? Хочешь проверить, есть на мне белье или нет? Ты мне не веришь?

– Нет, я хотел потрогать живот.

Тогда она улыбается и позволяет мне это сделать. Я нежно кладу руку ей на живот, продолжая крутить руль.

– Он иногда шевелится?

– Ну, может быть… То есть, я не знаю, иногда мне кажется, что я что-то чувствую.

– Он красивый, круглый, маленький.

– Будем надеяться, что он не станет слишком большим, не хочу слишком толстеть – а то ты потом меня не захочешь.

– Если потолстеешь, то будешь нравиться мне еще больше.

– Ну и врун же ты!

– Почему ты мне не веришь? Почему я обязательно должен тебе врать? Нет, серьезно, так ты будешь нравиться мне больше… Больше в теле.

– Послушай, но я же тебе его отдала. У нас даже есть подтверждение тому, что это случилось. Так почему ты мне говоришь все эти лицемерные вещи? Такое впечатление, что ты надо мной подтруниваешь, как будто ты за мной ухаживаешь и пытаешься заманить в постель. Успокойся… Я и так с тобой.

– А какие у тебя фантазии, скажи мне?

– Нет, может быть, после ужина.

– Хорошо.

И я опускаю руку чуть ниже ее живота.

– Ого! Да на тебе действительно нет трусов!

– Это и есть одна из моих фантазий.

– Тогда сегодня вечером я воздержусь и не пророню ни слова.

– А почему? В знак протеста?

– Нет, чтобы быстрее закончить ужин и сразу же вернуться домой.

– Дурак! Ну я и влипла! Кто знает, всегда ли у нас будет такое настроение, будет ли у тебя желание трогать меня, как сейчас, трахать меня…

– Джин… Да с кем ты сегодня общалась?

– А что такое?

– Ты еще никогда не произносила таких речей.

– Я прочитала статью, пока сидела в парикмахерской, где мне делали новую прическу.

– Кое-какие журналы стоило бы запретить.

– Нет, не стоило бы. Они расширяют кругозор и много чему учат.

– Ты, как мне кажется, уже достаточно подготовлена.

– Знаешь, все, чем ты пользовался, я вычитала в «Космополитене».

– Серьезно? А я думал, что в «Микки Маусе»!

– Дурак!

Она толкает меня кулаком в живот; я не успеваю напрячь пресс и потому чувствую удар.

– Ой-ой-ой. Эй, не так сильно.

– Да ты ничем не рискуешь, ты же не беременный.

– И это тоже несправедливо. Вы, женщины, проводите с ребенком в животе девять месяцев и, разумеется, становитесь с ним заодно. Потому-то дети любят мам больше.

– Это если мальчики. А если девочки, то они сразу же будут к вам ластиться, чтобы получать все. Так и я делала с папой.

– Ну и как?

– Больше я получала от мамы.

– Вот видишь… Значит, это не всегда так.

– И все-таки мне хотелось бы увидеть тебя действительно беременным, с таким огромным брюхом, что тебе пришлось бы ходить, подбоченившись, и переносить вес назад. Да и не только: два первых месяца тебя бы тошнило!

– Ты преувеличиваешь, так бывает совсем не всегда.

– Почти всегда.

– Послушай, мне хотелось бы это попробовать только для того, чтобы капризничать и требовать все, что мне хочется.

– Из-за такой ерунды? И это все наши бонусы? Вы, мужчины, хоть понимаете, сколько у вас преимуществ? Одно то, что с этой пиписькой вы можете писать стоя, где угодно… Да и к тому же вам не нужно ни краситься, ни снимать макияж…

– Но мы бреемся.

– Но только лицо, вот именно! А нам воск для депиляции приходится наносить почти везде. Да и потом, чтобы одеваться, вам действительно нужно немного одежды; вам не приходится надевать сережки, браслеты, бусы, всегда рискуя, что их у вас украдут.

– Для этого есть я, чтобы присматривать.

– Короче, вам повезло родиться мужчинами, поверь мне. И это еще не считая того, что в отношениях с детьми вам выпадает все самое хорошее: если у вас девочки, то они сразу же влюбляются в вас, и у вас дома появляется еще одна влюбленная. А если мальчики, то вы деретесь, играете в футбол, катаетесь на велосипеде, рыбачите, бегаете за женщинами…

– За женщинами?

– Да, когда мужчина с сыном, то он, неизвестно почему, цепляет женщин больше, тогда как для женщины ребенок может стать помехой! И в довершение всего вы станете настоящими мальчишками, да, вы доведете ребенка до слез, потому что в компьютерную игру хотите выиграть вы!

– Уфф… Хорошо, что мы приехали… Еще немного, и того, кто у тебя в животе, ты бы отдала на усыновление.

– Дурак, я так счастлива! Я только спрашиваю себя, смогу ли я и второму ребенку отдать всю ту любовь, которую я испытываю к своему первенцу. Я себя уже чувствую виноватой, потому что знаю, что буду любить его меньше.

– Прости, Джин, но еще не родился первый, а ты уже думаешь о втором? Нельзя ли нам притормозить? Осталось только, чтобы ты себе вообразила еще и детей наших детей… Так, я уже чувствую себя дедушкой. Давай воспринимать все в шутку, а то мне становится тоскливо.

– Ты прав, я же тебе сказала: сегодня у меня был тяжелый день!

Я ставлю машину прямо перед рестораном. В конце концов мы решили встретиться в ресторане «Джиджетто» на улице Александрии. Там вкусная пицца, и, самое главное, можно ужинать на улице, так что, если бывшие вдруг начнут скандалить, то наверняка это будет не так заметно.

– Привет, Эле!

Она уже здесь, сидит за столиком на шесть персон, который я забронировал, в последнем внешнем углу.

– Привет. Как вы? Все в порядке? Как подготовка к свадьбе? Ну и жарища же сегодня!

Она явно напряжена и сыплет вопросами без передышки, чтобы мы не заметили ее опасного возбуждения.

– Это Сильвио.

Со мной здоровается парень со светло-каштановыми волосами и зелеными глазами, лохматый, в расстегнутой рубашке и с деревянным крестиком на кожаном шнурке на шее.

– Привет… Да, меня зовут Шильвио.

Он шепелявит и очень похож на другого Сильвио, Муччино, того самого, который вечно ссорится со своим братом и продолжает ходить на телевизионные ток-шоу, где рассказывает об этой истории, хотя она уже совершенно никого не интересует.

Он встает и приветствует сначала Джин, а потом меня. Мы садимся. Подходит официант с айпэдом.

– Вы знаете, как по нему заказывать?

– Попробуем.

Он передает нам айпэд, я беру его и кладу на стол. Ведь в любом случае нам надо ждать Маркантонио.

– Ну ты же понимаешь. Он всегда опаздывает. – Эле сразу же забрасывает нас вопросами. – Ну как там дела? Как идет подготовка?

– Все в порядке, дело идут очень хорошо… Надеюсь, что и дальше все будет продолжаться в том же духе.

Сильвио улыбается.

– Да, я узнал, что вы женитесь. Ну, мои поздравления. Для этого нужна смелость…

Мы с Джин переглядываемся, нам становится смешно. Видно, что Эле выбрала красивого простофилю; это единственный комментарий, которого я бы никогда не озвучил.

– Да, мы смельчаки. Но наша смелость – ничто в сравнении с той, которую проявил ты, познакомившись с опаснейшей Эле.

Сильвио смотрит на нее, улыбается, кладет свою руку поверх ее руки и гладит.

– Мы ужинали и болтали, потом снова встретились у одного приятеля, чтобы посмотреть игру итальянской сборной, а на следующий вечер пошли в ресторан. Там-то мы и обменялись номерами телефонов.

Не могу поверить: он рассказывает это всерьез, он не понял шутки.

– Ну да, конечно, с тех пор все стало гораздо проще, могу себе представить.

– Вот именно!

Он смотрит на нее взглядом, в котором читается невероятное счастье.

– А вот и мы! Извините за опоздание…

Подходит Маркантонио с невероятно красивой девушкой – высокой, худощавой, с длинными черными волосами, большими глазами и пухлыми губами. Она жует жвачку и улыбается. Нам она говорит только: «Привет».

– Это Мартина.

Все мы с ней здороваемся, представляемся. Эле, естественно, рассматривает, как она одета.

– Ну так чего же вкусненького мы поедим? Когда вы сказали, что мы встречаемся в «Джиджетто», я был так рад! Я не был здесь уже целую вечность. Только приехав в Рим, я жил именно на этой улице.

Эле смотрит на него с любопытством.

– А ты все еще живешь в Монти?

– Нет-нет, я переехал, живу в Прати. В одном из переулков, выходящих к улице Кола ди Риенцо, Мартине так удобней.

– Почему?

Маркантонио смотрит на меня, понимая, что сейчас может произойти непоправимое.

– Она ходит в местную школу, на улице Вергилия: ей только выйти из дома – и она уже там…

– А, понятно. Ну и как ты себя чувствуешь, когда делаешь уроки вместе с ней? Должно быть, это для тебя приятное воспоминание: прошло уже двадцать лет…

– Плюс-минус. Повторять пройденное всегда полезно.

Эле качает головой, искренне возмущенная этой разницей в возрасте.

Я беру в руку айпэд и пытаюсь их отвлечь:

– Тут столько всякой еды… – Делаю вид, что я удивлен, пытаюсь вернуть ситуацию в нормальное русло. – Ну как, что будем делать? Закажем?

Эле берет бумажное меню:

– Да, но лучше по этому.

Просматриваю его и начинаю читать вслух:

– Ну, кому жареное?

– Я вегетарианка!

Мартина улыбается, словно намекая: «Вы совсем не могли ожидать от меня ничего другого, не правда ли?»

Эле, наоборот, намеренно перегибает палку:

– А вот я, наоборот, просто обожаю все жареное, так что мне – артишоки по-еврейски, два боккончини из моцареллы и жареную буррату.

Сильвио присоединяется:

– Мне – два жареных шарика из риса с мясной начинкой и треску по-венециански.

– И мне тоже.

По крайней мере, в этом мы можем быть одного мнения.

А вот Джин, несмотря на ее тайну, полагает, что она все еще в пределах нормы:

– Мне – два жареных цветка тыквы.

Мы продолжаем в том же духе, заказывая всего понемногу: пиццу «Маргарита» с моцареллой и помидорами, кальцоне, «Маргариту» без помидоров, с моцареллой и грибами, так что если бы не было огромного блюда салата ассорти по-вегетариански, у нас был бы настоящий классический стол.

Маркантонио в восторге:

– Здешняя пицца действительно исключительная: тонкая и хрустящая – именно такая, как мне нравится.

Эле смотрит на него с удивлением:

– Но почему это мы никогда сюда не приходили? Мы всегда ходили обедать в «Монтекарло» или в «Баффетто».

– Не знаю, иногда это немного зависит от времени: привыкаешь к одному месту и всегда ходишь туда, без особой причины.

– Да, правда…

– И все-таки мы пришли сюда.

И они улыбаются друг другу. Похоже, они сложили оружие. Потом они снова переглядываются. Теперь это уже другой взгляд – лукавый взгляд сообщников, рассказывающий историю их прошлого, их романа. Бог знает, какие воспоминания пробудила в каждом из них эта улыбка. Потом Эле опускает взгляд. Маркантонио на меня смотрит, улыбается и пожимает плечами. Кажется, они почти счастливы, что встретились снова. И если раньше мы волновались, что между ними может пойти что-то не так, то теперь нас волнует противоположное.

– Ладно, я закурю сигарету. – Похоже, вегетарианка уже раздражена. – Пересяду в другое место, а то тут семья с маленьким ребенком в коляске. Хотя мы и на улице, мне бы не хотелось, чтобы они докучали мне из-за того, что я курю.

Сильвио тоже встает.

– Давай я тебя провожу, мне тоже захотелось.

Так что за столом мы остаемся вчетвером – точь-в-точь как тогда, по время нашей первой телепередачи, когда я только что познакомился с Джин и вскоре после этого – с Эле и Маркантонио.

– Эй, если мы будем молчать слишком долго, мне станет не по себе.

Джин пытается растопить лед.

– И не спрашивайте у меня подробностей о свадьбе, потому что я в жутком стрессе. Может, это и самовнушение, но сначала кажется, что это будет проще простого, а потом мало-помалу начинаешь волноваться, тосковать и думать, что все может пойти не совсем так, как хотелось бы. Сначала думаешь о свадебном приеме, который кажется тебе катастрофой, а потом представляешь себе жениха, который за день до свадьбы удирает со своей бывшей или со стриптизершей с тоскливейшего мальчишника…

Я смеюсь.

– Сожалею.

– Почему?

– Потому что я заранее знаю, что мой мальчишник будет развеселым.

– Ай да молодец, браво! И ты надо мной посмеешься, убежав с какой-нибудь?

– Пока нет… Я это решу в последний момент: если ты приедешь в церковь, а там никого нет, значит, произошло именно так, как ты сказала.

– Это как?! Нет, погоди-погоди… Давай-ка скажи мне об этом сразу. Избавь меня от напрасных волнений.

– Ладно, ты меня убедила. Так уж и быть, приду.

– Отлично, я рада! Только не передумай, ладно? Я была на нескольких свадьбах и не понимаю невест, которые идут к алтарю в слезах. Некоторые прямо рыдают, словно идут на казнь! По мне, так свадьба должна быть красивой, веселой, приносящей счастье…

Я смотрю на Джин – на то, как она говорит. Она кажется мне такой милой; ее глаза светятся, в них стоят слезы радости, она лучезарно улыбается. Ее восторг удивительный, заразительный.

Она смотрит на нас, потом на секунду задумывается, и наконец ее одолевает сомнение.

– Ой, вот я говорю-говорю, а может, и сама зарыдаю первой.

И все мы смеемся.

– Я осушу твои слезы.

Джин оборачивается и внезапно бросает на меня пристальный взгляд.

– При условии, что это будут слезы радости. Тогда осуши их своими поцелуями.

Маркантонио поворачивается к Эле.

– Черт побери, а вот ты мне никогда ничего подобного не говорила.

– Ты не дал мне времени!

– Если бы ты мне сказала что-нибудь подобное, я бы на тебе женился.

Эле оборачивается к Джин.

– Но почему? Ты ему сказала что-нибудь подобное, чтобы убедить его на тебе жениться?

– Нет, я ему пригрозила.

– И он испугался?

– Ужасно.

Эле подхватывает игру и качает головой:

– В самом деле… Я-то знала, что этот Стэп только блефует! Я думаю, что он даже никого никогда не бил, это все миф.

Я смеюсь.

– Совершенно верно: били всегда меня.

– Ну вот, наконец-то, в этот вечер выходит наружу вся правда.

Эле меня толкает, а потом оборачивается к Маркантонио.

– Ну вот ты объясни мне одну вещь… Почему мы с тобой расстались?

Маркантонио смотрит на нее удивленно и кивает:

– Знаешь, а я и сам не знаю. Мы начали с того, что перестали видеться, а потом и созваниваться…

– Значит, тогда мы боялись… Иногда не хватает смелости жить красивей.

Мы остаемся сидеть так, словно в нерешительности, при этих словах Эле, на которые у Маркантонио нет ответа. И тут вдалеке появляются Мартина и Сильвио; они возвращаются к столу. Эле это замечает.

– Ладно, поживем – увидим… А теперь хватит, а то твоя сиделка возвращается.

Джин присвистывает.

– Ух ты! В самую точку!

Маркантонио сразу парирует:

– Но почему? А разве твой – не мальчик для развлечений?

– Нет, он преподает в университете.

– Ну надо же! А я думал, что он учится в одном классе с моей сиделкой.

Но когда те двое подходят к столу, все, естественно, ведут себя уже по-другому.

Мартина садится. Ей любопытно:

– О чем вы говорили? Я видела, что вы смеялись…

Джин знает, что ответить:

– О моей свадьбе.

– И о той, которая будет и у меня, – вмешивается Эле.

Мартина смотрит на нее удивленно:

– Так ты тоже выходишь замуж?

– Если найду смелого человека…

Она избегает взгляда Маркантонио.

Но Мартина решительно продолжает:

– А разве вы не боитесь выходить замуж? Все говорят, что брак – это могила любви! Может быть, дело не ладится потому, что люди чувствуют себя обязанными. Думаю, в браке люди в конечном счете плохо живут, потому что это обязанность, договор.

Сильвио с ней соглашается:

– Молодец. Я тоже так думаю.

Маркантонио улыбается и смотрит на Эле:

– Смотри, они нашли друг друга. Это чувство.

Эле пожимает плечами:

– Иногда еда бывает вкусной. А иначе что это за жизнь? Вот, например, жареные штучки, которое нам сейчас принесут… От них, конечно, может потом быть плохо, но такие они вкусные… Примерно так же с браком. Брак – это тот смелый шаг, который придает всему другой вкус. Но он не может привести ни к чему, кроме хорошего.

И, словно желая подчеркнуть свою последнюю мысль, она берет с тарелки одну из тех жареных штучек, которые только что принесли, и откусывает от нее большой кусок:

– Ай, какое горячее!

Маркантонио начинает смеяться, накладывая себе в тарелку немного еды.

– Вот видишь? А вот этого ты не учел. Сейчас она тебе совсем не нравится, твои вкусовые рецепторы уже давным-давно потеряли чувствительность, и в этом виноват ты сам.

Мартина, совершенно счастливая, улыбается.

– Ну надо же, вкусовые рецепторы! Просто невероятно! Мы как раз проходим их в школе!

На этот раз Маркантонио и Эле переглядываются и смеются вместе.

– Да, вот именно…

Мартина смотрит на них.

– А что такое? Что я такого сказала? Это же правда, а? Я совсем не вру, мы их действительно изучаем.

Маркантонио и Эле смеются еще сильней, никак не могут остановиться. Они заражают своим смехом и нас; реплика Мартины действительно оказалась слишком комичной. Этот тот хохот, который неизвестно почему всегда нападал на нас, пока мы учились в школе. Потом с нами долго такого не случалось, но, как это ни абсурдно, он может охватить нас в трагические моменты. Даже во время скорби, но когда все-таки еще есть какая-то надежда. Когда, например, ты находишься рядом с больным или с кем-то еще, вспоминаешь что-то печальное из прошлого, и вдруг происходит что-то необъяснимое, все начинают смеяться и никак не могут остановиться. Однако на самом деле за этим смехом тщательно скрываются слезы. Наконец Маркантонио немного отдышался, а мы с Джин начинаем хохотать снова.

– Боже мой, мне даже плохо.

– И мне тоже.

Наконец Эле начинает дышать, как обычно.

– Хорошо посмеялись, слишком хорошо… Я уже сто лет так не смеялась. Делать нечего, нам надо набраться смелости.

– Да-да, я согласен, – говорит Маркантонио.

Сильвио и Мартина смотрят на них, но не понимают этот странный тайный язык. Потом приносят салат, Мартина его приправляет и, не говоря ни слова, начинает есть. Сильвио расправляется с тем, что лежит у него на тарелке – шариками из риса и треской. Я же сначала передаю блюдо с жареной едой Джин, а потом принимаюсь за свою треску и шарики из риса. Теперь мы едим молча, потягивая отличное пиво. Я замечаю, что Эле и Маркантонио время от времени переглядываются и, посмеиваясь и шутя, болтают со своими новыми партнерами, а Мартина и Сильвио не осознают, что в этой шуточке про смелость сквозило их желание заниматься любовью, даже возобновить свои отношения. Но больше всего меня удивляет вот что: «Почему, если они испытывают это желание и сейчас, они расставались? Как они соглашаются с тем, что через их постели проходили другие? Что другие были у них между ног? Что другие целовали их губы?» Мне, когда я хочу женщину, это показалось бы неприемлемым. Если бы я знал, что когда-нибудь мне придется все это вынести, я бы не захотел больше ничего об этом слышать.

– Здесь всегда готовят превосходно…

– Да, правда.

– И впрямь хорошо, что мы сюда пришли.

– Да.

Я только говорю «да» и делаю вид, что слушаю. Но на самом деле я растворяюсь в их взглядах и пристально наблюдаю за тем, как после каждой реплики они ищут друг друга глазами. Мне кажется, то влечение, которое они испытывают друг к другу, гораздо сильнее влечения к их новым партнерам. Джин болтает со всеми и, кажется, не понимает, о чем я думаю. А я все время делаю вид, что слушаю, и когда они смеются, тоже смеюсь, потом пью пиво, киваю, но, когда перевожу взгляд на Эле, замечаю, что она всегда смотрит на рот Маркантонио, зачарованно на него смотрит, следит за его губами. Не знаю, действительно ли она слушает то, что он говорит, но Эле ему улыбается и, судя по всему, согласна с ним, что бы он ни говорил. Ну и как они вернутся домой в этот вечер? Подумают ли снова о своей старой любви, подумает ли каждый из них о своем бывшем, о том, что они снова встретились, о том, как сложилась их жизнь? И не было бы тогда лучше остаться вместе? Сохранить близость, а не растрачивать себя с другими? Быть собой, собой, только собой и еще раз собой? Не знаю. Знаю только, что они продолжают смотреть друг на друга, смеются, подшучивают друг над другом и хотят друг друга, словно тех двух других и не существует; их абсолютно ничего не волнует. Или я сошел с ума, или именно это я с абсолютной ясностью и вижу. Внезапно мне вспоминается история одного приятеля Джин, Раффаэлло Вьери. У него был роман с очаровательной девушкой, Катериной Соави. Эта девушка уезжает в Майами, работать хостес на большом фестивале, а он, вынужденный продолжать учебу, остается на время в Риме. Но они друг другу пишут, каждый день созваниваются, всегда говорят о любви – говорят те чудесные слова, которые получается говорить только тогда, когда ты по-настоящему влюблен, и которые так прекрасны, когда вы друг от друга далеко. Благодаря этим словам ты чувствуешь себя таким счастливым, что тебе кажется, что любимый человек, хотя он и далеко, на самом деле рядом. А потом, примерно через месяц после того, как она приехала туда, Раффаэлло решает сделать ей сюрприз: он хочет отправиться туда и там с ней встретиться. Он сообщает об этом лишь своей матери, потому что с отцом у него ужасные отношения, и мать ему говорит: «Конечно, сынок, ты поступаешь прекрасно. Тебе что-нибудь нужно?» – «Нет, мама, спасибо, завтра я куплю билет, у меня все есть». Едва закончив говорить с ним по телефону, она сразу же звонит двум своим дочерям, Фабиане и Валентине, сестрам Раффаэлло, и они решают немедленно встретиться. Мама Раффаэлло знает что-то очень важное: у Катерины Соави, девушки его сына, в Майами роман с директором фестиваля. Узнав об этом, сестры очень расстраиваются, целый вечер обсуждают с матерью, что делать, но в конце концов все трое решают ничего не говорить Раффаэлло. Он должен будет уехать и обнаружить все сам. Поэтому обе сестры и мать пришли к печальному выводу: даже если бы они ему об этом сказали, он бы им никогда не поверил. Итак, Раффаэлло отправляется в путь и приезжает в Майами. Здесь я не очень-то знаю, что там на самом деле произошло, какой была встреча, занимались ли они в тот день любовью или нет, были ли они все равно рады друг с другом встретиться. Достоверно известно, что в следующие вечера Катерина, судя по всему, с ним не была, оправдываясь тем, что у нее дела вне офиса, и тем, что она приехала сюда работать, и потому естественно, что она всегда занята. Так что Раффаэлло находился среди участников фестиваля, но всегда был один. Он подружился с разными людьми, среди которых была некая Ирене, которая, точь-в-точь как все, кто там находился, прекрасно знала, в чем заключались настоящие обязанности Катерины Соави. И вот однажды вечером Ирене, снова увидев Раффаэлло одного и вспомнив о том, как люди смеялись у него за спиной, – или, может, просто потому, что он был ей симпатичен, или потому, что ей и самой хотелось бы стать женщиной Раффаэлло, которую он так бы любил, – подходит к нему и ему говорит: «А тебе не кажется странным, что ты приехал в такую даль ради нее, но все время проводишь один? Ее никогда нет; здесь все хостес, кроме нее… и директора». На секунду Раффаэлло становится плохо, он бледнеет, но потом берет себя в руки и говорит очень простую вещь: «Спасибо. Дело в том, что я, может, просто не хотел этого видеть». И потом исчезает. Некоторые говорили, что он отправился в Нью-Йорк, поехал смотреть спектакли на Бродвей, а потом – путешествовать по Америке, что его видели на концерте Брюса Спрингстина, потом – на концерте группы «Supertramp», но все это, может быть, только легенда. Доподлинно известно только то, что он послал Катерине сообщение: «Я все знаю. Не ищи меня». А еще известно, что потом он ей больше никогда не писал. «Не ищи меня». Но что означает «не ищи меня»? Не ищи меня сейчас? Не ищи меня завтра? Не ищи меня как минимум год? Или не ищи меня больше никогда? У нас никогда не хватает смелости написать: «Не ищи меня больше никогда» – может быть, потому что втайне мы всегда надеемся, что нам может остаться эта последняя надежда. И я непроизвольно вспоминаю о Баби. Мне кажется, что я вижу, как она сидит со мной рядом – но не теперешняя женщина, а Баби того времени, моя Баби. Да, потому что тогда она принадлежала мне полностью. Но когда все кончилось, разве я ей сказал: «Не ищи меня больше никогда»?

– Эй, да о чем ты думаешь? – Джин вторгается в мои мысли. – У тебя такое лицо…

– Я думал о Катерине Соави, о той истории, которую ты мне рассказывала.

Джин смотрит на меня с удивлением:

– А почему ты о ней думал? При чем тут она сейчас?

На самом деле я чувствую себя виноватым; у меня такое чувство, будто я ей почти изменил, потому что думал о Баби и так явно, хотя и абсурдно, представлял ее сидящей со мной рядом. Но самое ужасное, что я даже не решаюсь сказать об этом Джин.

– Ни при чем. Она тут ни при чем. Но я думал о том, как сильно меня задела эта история.

Я рассказываю всем про Раффаэлло, про его поездку в Майами, про то, что он обнаружил, и про легенду о том, что он отправился путешествовать по Америке.

– Потом он вернулся в Италию и встретил какую-то женщину, и она от него забеременела. Он этого не хотел, но упрямо решил на ней жениться, одновременно как бы искупив грех отца, бросившего его мать, его самого и сестер. Раффаэлло хотел ему показать, что если кто-то делает ребенка, то он его не бросает. Правда, Джин? По крайней мере, так это я понял из того, что ты мне рассказала.

– Да, это так.

Я продолжаю:

«Но Катерина отказывается признать то, что произошло. И, хотя виновата она сама, она не успокаивается, хотела бы помешать этой свадьбе, получить прощение. Она думает, что они с Раффаэлло – идеальная пара, что она оступилась, но нельзя все вот так бросить. Но у нее ничего не получается, и все идет своим чередом. Раффаэлло женится, у него рождается ребенок, и в конце концов Катерине поневоле приходится все это принять. Тогда она уезжает жить за границу – может быть, потому что думает, будто так она будет страдать меньше, но это не так. Она толстеет, погружается в депрессию, подстригает волосы под ноль; ее уже не узнать. И вскоре уже кажется, что больше о ней никто ничего не знает, не получает никаких новостей. Может быть, какая-нибудь самая близкая подруга о ней что-то и знает, но, в любом случае, ничего не выходит наружу. Через какое-то время Катерина знакомится с другим мужчиной, и выходит замуж. Проходит несколько лет, и однажды им обоим случайно, по разным причинам, приходится вылететь в Лондон. Они садятся в самолет, и оказывается, что их места рядом».

Я обвожу их взглядом и замолкаю. Все захвачены моим рассказом, им любопытно, они жаждут узнать, чем все кончится.

Первой сдается Мартина.

– Ну и как? Что было потом?

Я улыбаюсь и смотрю на Джин. Она тоже улыбается. Она эту историю знает.

– А потом было то, что они бросили своих супругов и снова стали жить вместе. До этого у Катерины детей не было, а теперь их у них четверо, да еще ребенок Раффаэлло от первого брака. И они до сих пор вместе.

– Красивая история.

– Да.

– А она не выдуманная? – Маркантонио смотрит на меня с некоторым сомнением.

– Конечно, нет.

– Впечатляет. Но почему ты о ней вспомнил?

Джин смотрит на меня с любопытством: ей интересно, как я отвечу.

– Да, почему?

Она слегка прищуривается, но, как мне кажется, остается спокойной.

– Не знаю. Может быть, потому что я знал их, когда они были вместе. Или, может, потому, что однажды, еще до того, как все произошло, я обедал с ними именно здесь, в этой пиццерии.

Мартина пожимает плечами.

– А мне эта история кажется нелепой. Разве было бы не лучше простить Катерину? Ведь это Раффаэлло заварил всю эту кашу, завел ребенка с другой, а потом они сошлись снова. Он только потерял время.

Джин не согласна.

– Но она ему изменила.

– Если все из-за этого, то не нужно было мириться и потом. Разве нет? Или нет, погоди… – вмешивается Сильвио. – Может, им помогла судьба. Этот самолет, соседние места. И он понял, что наступил момент ее простить.

Мартина ему улыбается:

– Да-да, точно! – Внезапно она заводится. – На самом деле Раффаэлло понял, что он не мог ничего поделать и что, несмотря на то, что он убежал, все равно навсегда остался мужчиной той женщины.

Мартине нравится ее теория.

Джин решительно парирует:

– А ты бы согласилась с изменой?

Маркантонио берет свой бокал.

– Ну вот, так я и знал. Я ненавижу маринованные огурцы, но, хочешь не хочешь, они все равно достаются мне.

И он пьет. А я смеюсь.

Мартина задумывается, а потом отвечает:

– Может, да, а может, и нет, но я должна была бы найти в себе для этого силы.

Эле отзывается:

– Лучше уж нет, это ужасно, поверь мне.

– Да я это знаю, я тоже через это проходила. У меня был парень, и когда оказалось, что он мне изменяет, мне стало не по себе. А потом я поняла вот что: я его не любила по-настоящему, потому что не пришла в отчаяние. То есть на самом деле благодаря его измене я поняла, что встречалась с ним потому, что он мне нравился, но это не была любовь с большой буквы, понимаете? Потому-то я его и бросила – а не потому, что он мне изменил.

Внезапно над столом повисает тишина. К счастью, приносят пиццу.

– «Маргарита» с моцареллой и помидорами.

– Это мне!

– «Маргарита» без помидоров с белыми грибами.

– Это мне. А еще пива мне принесете?

– Да, конечно.

Мы все начинаем есть – все, кроме Мартины, которая уже поела свой салат. Однако этот рассказ словно оставил после себя вопрос, которым, я уверен, втайне задаемся мы все: «А Маркантонио – не та ли эта любовь с большой буквы?»

Я смотрю на него. Он отпивает немного пива, потом встречается со мной взглядом и фыркает, ставит пиво на стол и вытирает рот.

– Ладно-ладно, я отлично понимаю, что вы хотите узнать. Ну хорошо, тогда я вам отвечу. Нет, я не любовь с большой буквы, понятно? Но, если что, с большой буквы «М», потому что меня зовут Маркантонио. Правда же, сокровище?

Мартина смеется.

– Нет-нет, ты с большой буквы «Л»; дело в том, что ты боишься.

Эле, воспользовавшись случаем, говорит:

– Ага, я с тобой согласна: он трус!

Но больше они ничего не говорят, только обмениваются взглядами. А потом все мы снова беремся за еду. И разговор переходит на другие темы. Мы говорим о последних увиденных фильмах, о кое-каких неплохих спектаклях, поставленных недавно, о приятельнице, вернувшейся из отпуска, о новой парочке, о тех двоих, которые поссорились. Я слушаю их спокойно. Но внезапно мне вспоминается эта фраза Мартины: «Он понял, что не мог ничего поделать и что, несмотря на то, что он убежал, все равно навсегда остался мужчиной той женщины».

У меня внутри все сжимается, словно мне одним махом нанесли маваши гери – тот единственный удар, который позволяет борцу, после долгого ожидания победы, выиграть мировой чемпионат всего одним, но неслыханной силы движением. Иногда так происходит и с любовью.

Я ем молча.

Маркантонио встает.

– Хочу выбрать бутылку на потом; хочу, чтобы вы попробовали одну вещь.

– А я схожу на минутку в туалет.

И Эле нас оставляет.

Мы продолжаем есть. Подходит официант.

– Все в порядке?

– Да, спасибо.

– Отлично.

Он уходит. Я откидываюсь назад и в окно вижу, как Маркантонио и Элеонора останавливаются в дальнем углу зала ресторана. Там совсем немного людей среди нескольких неубранных столов, уже покинутых посетителями. Они разговаривают, потом начинают смеяться, Маркантонио становится серьезным и что-то ей говорит. Элеонора опускает голову, качает ею, ей стыдно. Она ответила «нет» на то, о чем он ее спросил. Тогда Маркантонио берет ее рукой за подбородок и целует. Они целуются самозабвенно, словно они одни, как будто тут никого нет – ни в ресторане, ни на улице, ни тем более их новых партнеров, будто они никогда не расставались. Потом Маркантонио отходит и оборачивается в мою сторону; я едва успеваю скрыться. Вскоре я вижу, как они выходят из ресторана, снова садятся за стол, и все продолжается, как и прежде. Эле шутит с Джин.

– Одно время ты меня всегда провожала в туалет.

– Ты уже большая.

«Не очень-то», – сказал бы ей я.

Маркантонио снова кладет салфетку на колени и бросает на меня взгляд.

– Эх…

Мы продолжаем есть. Он знает, что я его видел. Что ж, скоро мы, пожалуй, увидим, как это воспримет Мартина, и с большой ли у них буквы любовь. Не знаю, была ли удачной эта идея поужинать.

 

60

На обратном пути, по дороге домой, Джин молчит. Я веду машину и время от времени поглядываю на нее, но она не оборачивается, слушает музыку и смотрит на дорогу. Она неспокойна. Когда знаешь человека, который с тобой рядом, ты прекрасно понимаешь, если с ним что-то не так: ты это чувствуешь по его вибрациям, слышишь молчание или внезапную музыку, чувствуешь счастье или грусть, покой или беспокойство. Ты чувствуешь этого человека. И Джин странно печальна. Я это чувствую.

– Все в порядке? Хороший был ужин…

– Да, очень. Мне было весело, мне было приятно снова увидеть Эле и Маркантонио вместе, это мне напомнило старые времена, когда мы познакомились.

– Правда, и мне тоже.

– Знаешь, что я подумала? Что когда люди знакомятся, все прекрасно, все еще только предстоит открыть. А потом, со временем, некоторые вещи оказываются, может, совсем не такими, какими ты их себе представлял.

– Это потому что мы всегда чего-нибудь ждем.

– Правда, следовало бы ничего не ждать.

– Какие-то у тебя пораженческие настроения.

– Да, может быть. Узнать про твою жизнь мне, с одной стороны, было приятно, но, с другой стороны, теперь мне приходится все время сравнивать. Я думаю о том, как ты встречался с другой, или о том, как страдал из-за матери, или о том, как ты, может быть, разочаровался.

Я продолжаю вести машину, следя за дорогой.

– На днях я ходил ее навещать.

– Кого?

– Свою мать. Я ходил на кладбище, там было пусто, никого не было, кроме человека, стоявшего прямо перед могилой мамы. Это был ее любовник. И я вспомнил, как застал их, когда случился весь этот скандал.

Джин смотрит на меня удивленно.

– Но ты мне ничего не говорил. Ты об этом не рассказывал.

– Нет, извини, но я не знал, как все это воспринимать. Сначала мне нужно было согласиться с его словами. Я понял, что этот человек был по-настоящему влюблен, что они оба были влюблены. Что мой отец заставлял ее страдать и…

– Стэп… Это уже прошло, забудь. Я не знала, не могла себе ничего такого представить. Да и потом неизвестно, правда ли это.

– Я увидел его там, с цветами. Мой отец почти никогда ее не навещал.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Люди переживают смерть очень по-разному. Внезапная потеря близкого человека может выбить нас из колеи.

Я улыбаюсь и, пока веду машину, время от времени на нее смотрю.

– Что такое? Почему ты на меня так смотришь?

– Потому что ты красивая.

– А это сейчас при чем?

– Ты красивая, когда оправдываешь людей. Мой отец – сволочь, и все тут. Еще неизвестно, какие страдания он ей причинял.

– Но ты не знаешь, так ли это на самом деле. Может быть, тот тип сказал это тебе только для того, чтобы оправдаться. Так почему он не может быть сволочью?

Мы замолкаем, а я продолжаю вести машину. Вдруг по радио заиграла песня «Я счастлив» Фаррелла Уильямса. Она очень веселая, эта песня, отличная, ее легко запомнить, но сейчас мне совсем не до чего. Иногда музыка в нашей жизни звучит диссонансом. Я продолжаю вести машину, а Джин на меня смотрит.

– Вот этого, например, ты мне не рассказывал.

– Как не рассказывал? Сейчас-то я рассказал…

– Да, но ты мне мог этого и не рассказать. Тебе не хотелось поделиться со мной сразу же.

– Может, мне было нужно время. Но в конце концов я это сделал. Теперь ты знаешь. Теперь и ты в курсе. Не надо спешить. Думаю, что иногда о чем-то нужно и помолчать.

– Ну и от кого ты это услышал?

Я смеюсь.

– От кого? Может быть, от Ренци.

– А, так он еще и философ?

– В нем всего понемногу. Я еще не совсем понял, чего он не умеет делать.

– Во всяком случае, он мне нравится.

– И мне тоже.

– Но сейчас, когда выяснилось, что о твоей жизни я чего-то не знала, у меня появилось, ну не знаю, ощущение одиночества. И я подумала, что ты никогда не будешь моим…

– Джин! Ну не начинай! Я же тебе рассказал!

– Да, но если в твоей жизни происходят и другие вещи, а я о них не знаю? Вещи, которые, может быть, имеют значение, но ты мне о них не рассказываешь.

– Я тебе все рассказываю, Джин – и важное, и не такое важное. Я ходил на кладбище навестить маму и встретил там ее любовника. И об этом тебе рассказал я, не то что бы ты сама это обнаружила.

Мы замолкаем. Теперь, на фоне абсурдности нашего спора, «Я счастлив» кажется почти забавным. Нет ничего хуже: когда что-то принимает странный оборот, это уже не удается исправить.

Потом Джин поворачивается ко мне и улыбается.

– Ты прав, извини. Это у меня от стресса. Может, гормоны; может, это из-за них я начинаю терять мое обычное душевное равновесие. Или это волнение перед свадьбой.

Я ей улыбаюсь.

– Или и то, и другое.

– Это да. Так, значит, и ты меня немного оправдываешь…

– Немного много.

Фаррелл Уильямс поет последнюю строчку. Вот теперь-то, наконец, песня снова соответствует атмосфере в машине.

Потом Джин, по-прежнему улыбаясь, задает мне другой вопрос:

– Так ты бы мне рассказал все-все? Даже если бы поговорил с бывшей или увидел ее?

– Конечно. Почему бы нет?

– А если бы ты встретил Баби, ты бы мне об этом сказал?

Мда, в такие моменты совсем мало времени, чтобы подумать. Если будешь тянуть, ты пропал. Если говоришь неправду, а на самом деле она тебя спросила об этом нарочно, потому что уже все знает, ты пропал. Если же, наоборот, она ничего не знает, но ты ей об этом скажешь, потому что хочешь быть искренним, то и в этом случае ты пропал. Значит, как бы оно ни обернулось, ты пропал. Но время вышло.

– Так и она тоже моя бывшая.

– Да, но ты мне не ответил.

– Я ответил тебе раньше; я тебе сказал, что если бы я поговорил с бывшей или ее встретил, то я бы тебе об этом рассказал.

– Будь точнее. Я спросила: «Если бы ты встретил Баби, ты бы мне об этом сказал?»

– Да, я бы тебе об этом сказал.

Я чувствую, что мое сердце забилось сильнее, пульс участился и я покраснел. Надеюсь, что в темноте это не заметно. Джин смеется.

– Ты так долго думал, как ответить на мой последний вопрос.

– Неправда. Я отвечал на вопрос про бывшую и не понимал, что конкретно ты хотела сказать.

– Послушай, Манчини, я тебе уже говорила: нам повезло, что с нами случилось что-то великолепное, прекрасное, неповторимое… Не разрушай этого.

Мы подъехали к дому. К счастью, сразу находится место для парковки. Так что я останавливаю машину и глушу мотор. Потом мы выходим, и я вставляю ключи в замочную скважину калитки.

– Эй, Манчини!

– Что такое?

– Повернись ко мне. – Джин пристально на меня смотрит. – Учти, я это знаю. Я знаю все.

Мне кажется, что я вот-вот упаду в обморок. Черт, да откуда она об этом узнала? А, так ей рассказала секретарша, эта гадина, снова клюнула на деньги! Или нет: кто-то, кто видел нас на выставке. Нет, это Ренци, Ренци проговорился! Да нет, не может быть, не верю, не могу поверить: это ей сказала Баби, Баби собственной персоной! Невозможно. Впрочем, кто бы ей это ни сказал, я пропал. Но теперь-то что делать? Как теперь из этого выпутаться? Уходить в сторону, отрицать.

– А что ты знаешь? Там нечего знать.

– Да что ты говоришь? Разве?

– Конечно, нечего.

– Учти, я тоже видела, как Маркантонио и Эле целовались! – И она весело смеется. – Какие они дураки! Как ты думаешь, они будут опять вместе? Ты бы мне про это рассказал?

– Я тебе все рассказываю… Надо только дождаться нужного момента.

Мы входим в лифт, и только там, взглянув на себя в зеркало, я замечаю, как вспотел.

 

61

Десять утра следующего дня.

Войдя к себе в кабинет, вижу на письменном столе несколько свертков и сразу же пугаюсь.

– В чем дело? Кто сюда заходил?

– Спокойно, спокойно, это был я.

Это говорит Джорджо, входящий в кабинет из коридора. Он кладет руку мне на плечо и улыбается.

– Круассаны, булочка с кремом, маритоццо со взбитыми сливками из кондитерской Реголи, все самое вкусное для утра, которое начинается, как положено!

– Прекрасно! Ну и чему я обязан таким милым сюрпризом?

Я сажусь за письменный стол и замечаю, что на нем еще и термос.

– А это что?

– Свежий капучино без сахара. Но если хочешь с сахаром, вот пакетики.

– Джорджо Ренци, чем больше я тебя узнаю, тем больше ты мне нравишься. Но ты мне так и не объяснил, с какой стати все это.

– Садись, завтракай на здоровье, наслаждайся круассаном или тем, что тебе больше нравится. А я пока приготовлю тебе капучино. Без сахара, да?

– Точно.

Он спросил, но я уверен, что он прекрасно знал ответ; у него даже не было сомнения. Время от времени Джорджо хочется, чтобы я думал, что он может ошибиться, но я-то знаю: это не так. Или мне просто нравится так думать. Я выбираю изумительный маритоццо со сливками, а он ставит передо мной чашку. Я вытираю рот и пробую капучино. Смакую его, и вижу, что Джорджо довольно на меня смотрит.

– Когда ты хочешь, то всегда наготове, – улыбаюсь ему я. – Что бы ты ни сказал, знай: мне уже приятно. В жизни есть моменты, которые хороши своей неожиданностью. Это один из таких моментов, спасибо тебе.

– Ты меня так растрогал, а новость, может быть, не окажется на уровне твоих комплиментов!

– Сейчас мы похожи на двух влюбленных.

– А вот этого лучше не надо.

– И правда.

Мы смеемся, Джорджо садится напротив меня, наливает себе немного капучино и сообщает мне новость:

– Ну вот мы и в мире сериалов. «Радиолав» приняли; мы в игре. Будем делать его для «Рэтэ»; они дали добро на двадцать четыре серии, которые со следующего сезона будут выходить в эфир сдвоенными!

Я присвистываю.

– Фантастика! Вот так новость! Кто тебе ее сообщил? Это точно? Кто сказал, что наш проект прошел?

Джорджо берет папку и кладет ее передо мной на стол. Открываю ее, пока он продолжает объяснять.

– Договор подписан вместе со всем планом производства. Как только будут готовы сценарии, можем начать съемки. – Он указывает на листок. – А это договор, после подписания которого можно будет начать съемки.

Я смотрю на цифры и не верю своим глазам.

– Больше шестисот тысяч евро за сценарии?

– Да, я запросил много, потому что самое важное – сюжет. Если сюжет захватывающий, то сериал не может не понравиться зрителям, даже если режиссер ошибется. Но если неудачным будет сценарий, то, даже если ты Феллини, то рискуешь снять провальный фильм.

Я растерян.

– Мне все это кажется невероятным. У меня только один вопрос: «Как тебе удалось?»

– У нас был хороший продукт.

– Но этого мало.

Джорджо мне улыбается.

– Верно, у нас было еще несколько карт.

– И этого недостаточно.

– Ну хорошо, значит нам повезло. Пирожок выбыл из игры.

– Что значит «выбыл из игры»?

– Отозвал свои проекты. Он решил не работать с «Рэтэ» в этом году.

– Просто так? Без всякой причины?

– Я бы предпочел, чтобы ты ее не знал.

– Почему?

– Меньше знаешь – крепче спишь. Ты ничего не сделал, поэтому ничего не знаешь. Так?

Я ему улыбаюсь.

– Не знаю, о чем ты говоришь, но я рад.

– Ну и молодец, таким ты мне нравишься.

– Теперь нам нужно срочно найти отличных сценаристов – именно по той причине, о которой ты говорил.

– Ты прав.

– Надо отобрать резюме, посмотреть, кто над чем работал и кто мог бы подойти для этого сериала.

Джорджо кладет мне на стол другую папку.

– Это что?

– То, о чем ты меня только что попросил. Резюме восьми сценаристов. Мне кажется, шестеро из них подходят.

Я открываю папку, начинаю просматривать резюме, а Джорджо продолжает рассказывать.

– Так вот, это три женщины и пятеро мужчин. Некоторые из них окончили школу «Холден». Я подумал, что было бы правильно взять двоих, которым за сорок, а остальных немного моложе.

– Я чувствую себя почти ненужным.

– Это не так – все работает благодаря «Футуре» и твоей вере в нее. Так что если успех придет, то он действительно будет нашим. – Немного помолчав, Джорджо добавляет: – И он придет.

– Хорошо, я с тобой согласен. Тогда давай назначим встречу с этими сценаристами.

– Уже. Они в переговорной, ждут нас.

– Скажи мне, что рано или поздно ты оплошаешь.

– Я тебе обещаю!

– Хорошо, так-то лучше, теперь мне спокойней. Пойдем. Джорджо идет впереди и открывает дверь переговорной.

– Добрый день, ребята. Как дела? Вы хорошо позавтракали?

Вижу, что на большом столе переговорной разложено то же самое, что, по милости Ренци, я обнаружил этим утром и у себя.

– Да, спасибо.

– Отличный завтрак.

– Пальчики оближешь!

Девушка с выбритыми висками и пирсингом в носу держит в левой руке, на салфетке, кусок «колечка», а правой поднимает стаканчик с капучино, словно провозглашая тост.

– Не знаю, возьмете ли вы меня на работу, но, если вы не против, то я бы приходила сюда завтракать каждое утро.

Я смеюсь.

– Хорошо, ты принята, но только на завтрак!

Один из парней к ней присоединяется:

– Э нет, это несправедливо, мы тоже будем приходить на завтрак!

Теперь все весело смеются. Джорджо водворяет порядок.

– Вот что я вам скажу. Когда будете готовы, побеседуйте-ка с моим шефом Стефано Манчини, который может стать и вашим…

С этими словами мы выходим из переговорной.

– Оставим их пока, пусть закончат завтракать.

– Да, потом я буду отправлять их к тебе в кабинет по одному. Пообщаешься с ними сам, а в конце, если ты не против, подведем итоги.

– Отлично.

Прежде чем вернуться к себе, я захожу поздороваться с остальными.

– Здравствуй, Аличе.

– Добрый день. Хотите кофе?

– Нет, спасибо. В случае чего обойдусь термосом с капучино, который у меня на столе, но если ты заберешь у меня все эти яства, которые принес Ренци, буду тебе признателен, а иначе я продолжу есть!

– Хорошо.

– И возьми себе что-нибудь, если хочешь!

– Уже взяла, спасибо. Ренци никого не пощадил! Я уже съела два маритоццо. Просто объедение! Никогда не пробовала таких вкусных.

– Да уж.

– Ренци всегда выбирает самое лучшее.

И она краснеет. Может быть, потому, что невольно понимает, что именно он взял ее к нам на работу.

– Но я не имела в виду…

– Да я знаю, не волнуйся, иди в мой кабинет, спасибо.

Я иду к Симоне и стучу в его дверь.

– Можно? – Ответа нет. Стучу сильнее. – Можно войти?

Ничего, тишина. Я открываю дверь и вижу, что Симоне быстро набирает текст на компьютере; на нем надеты наушники. Увидев меня, он улыбается и снимает их.

– Привет, добрый день!

– Я стучал несколько раз, но ты не отвечал.

– Да, я всегда надеваю наушники, когда пишу. Так мне работается лучше, продуктивней…

– Так надень их снова. Увидимся позже. Я зашел только поздороваться. Ты насладился завтраком Ренци?

– Я был первым.

– Хорошо.

И я выхожу из кабинета. Я доволен; похоже, отношения у них налаживаются. Я сажусь у себя в кабинете, наливаю себе еще немного капучино, но не успеваю его допить, как входит первый кандидат.

– Добрый день. Можно?

– Конечно.

Он устраивается и сразу же представляется. Его зовут Филиппо Верона. Пока он говорит, я беру его резюме и читаю. Он молод, ему всего двадцать один год, но он сделал уже очень много.

– Мне очень нравится писать, я пишу книгу, но мне было бы интересно работать и над сценарием. Когда работаешь в команде, приходится принимать во внимание идеи других…

– А какие они – идеи других?

– Иногда хорошие, иногда забавные, но мои – отличные.

Он самонадеянный, уверенный в себе, но не вызывает у меня неприязни.

– А что ты думаешь о «Радиолав»?

– Думаю, что про радио никогда не рассказывали так. Здесь показана подлинная жизнь тех, кто там работает; зритель видит их не только на работе, но и дома. Это оригинальный способ показать проблемы, с которыми они сталкиваются, и способы, которыми пытаются их решить. Мне нравится. Отличная идея. И я говорю это не только потому, что хочу здесь работать.

Второй соискатель – Альфредо Джермани. Ему сорок лет, и у него большой опыт работы над сериалами. Он симпатичный, приятный, его не тяготит собеседование с человеком, который моложе его.

– Мне кажется, самое важное – придумать сюжетные повороты серии. Вот, я тут кое-что набросал…

Он передает мне листки и начинает рассказывать фабулу.

– А еще у меня есть идея сделать героем недотепу, который в конце концов добивается успеха. У него никогда не было возможности работать на радио, в итоге он ему ее предоставляют. Неплохая задумка, по-моему…

Я продолжаю его слушать. Мне нравятся его идеи: он нашел сильный, оригинальный ход, который пойдет на пользу сериалу.

– Мне кажутся отличными горизонтальные линии сюжета, долгая история любви между двумя собственниками, которые расстаются, изменяют, снова встречаются, прощают друг друга. Людям такое нравится. Они будут обсуждать: «Нужно было вести себя иначе, не стоило его прощать…» Люди любят участвовать в проблемах других и не понимают, что гораздо больше проблем у них самих. Или, может, они таким образом отвлекаются от собственных. – И он, несколько обескураженный, замолкает, а потом говорит: – А вот об этом я никогда не думал…

И он серьезно обдумывает свою мысль.

Я знакомлюсь с потенциальными сценаристами, которые приходят ко мне один за другим, выслушиваю их мнения, узнаю об их жизни, о том, над чем они работали и где учились.

– Я была в «Холдене», там мне очень понравилось, хотя в какой-то момент меня заставили слушать лекцию человека, который объяснял, как надо готовить. Забавно, но именно этому я и не научилась. По крайней мере, так говорит мой парень.

Это опять она, девушка с выбритыми висками и пирсингом в носу. Ее зовут Иления.

– Как ту, из «Джига Робота», которой присудили премию «Давид работы Донателло».

Такое ощущение, что это кино сделало ее имя нарицательным.

– Твое имя было красивым и до фильма.

Она смеется.

– И все-таки я считаю, что в сериале должен быть какой-нибудь хулиганский персонаж, например, девушка, которая приходит на радио и рубит правду-матку! Вы сделали всех героев слишком правильными. Это нереально, то есть несправедливо. Я так думаю…

– Ты права.

Она смотрит на меня слегка удивленно, и потому я пытаюсь ее убедить.

– Нет-нет, я и в самом деле так думаю. Это хороший совет.

– А, ну тогда ладно, спасибо.

– Спасибо тебе, Иления, – как та, из «Джига Робота».

Она смеется.

– Но я другая. – Я смотрю на нее с любопытством. – Моя Иления начинается на «Е»: Еления.

И она с лукавым видом выходит из кабинета.

Чуть позже приходит Джорджо.

– Ну вот, теперь ты познакомился со всеми. Ну и как тебе?

– Думаю, будет трудно сделать выбор. Я, разумеется, взял бы того сорокалетнего, взрослую женщину, того молодого парня, которому двадцать один год, немного самонадеянного – Филиппо… как его там…

– Верона.

– Да, вот именно, его. Потом там был еще один, очень старательный.

– Дарио Бьянки.

Я смотрю на имя, которое я для себя пометил.

– Да, это он. Еще бы я взял двух девушек. Они отлично подходят. Одна – буржуазная, другая – анархистка и бунтарка. Если они друг друга не убьют, то сделают отличную работу.

– Да, и двое более опытных подумают, как сделать так, чтобы в команде было комфортно.

– Разумно, мне кажется.

– Ну а теперь, если ты не против, я бы отвез тебя в одно место. Это наш первый крупный контракт, и я хочу устроить для тебя день спокойствия. Я позволил себе сообщить об этом и надеюсь, что ты не против. Но если ты предпочтешь, чтобы мы ее с собой не брали, то у меня уже наготове отговорка: я ей позвоню и скажу, что забыл, что у нас встреча.

– Может, она тебе и не поверит? Ты такой пунктуальный, что это не в твоем стиле: сначала ты ее приглашаешь, а потом передумываешь…

– Я велел Аличе позвонить ей: мол, этот сюрприз приготовила тебе студия. Аличе могла ошибиться, она не знала о другой встрече. Повторяю: если хочешь, я перед ней извинюсь и скажу, что для нее все отменяется.

Но я раздумываю недолго.

– Нет, мне очень приятно.

 

62

Выходя из офиса, мы видим поджидающий нас черный «мерседес» с шофером.

– А ты, однако, действуешь с размахом.

– Нет, это всего лишь сто двадцать евро за весь день, но благодаря машине и шоферу ты будешь казаться еще значительнее, чем ты есть на самом деле.

Когда мы подходим к машине, дверца открывается, и появляется Джин.

– Любимый, как это мило! Как хорошо, что ты взял и меня! – Она меня крепко обнимает, и мы целуемся. Она смотрит на меня с восторгом. – Ну как? Что мы отмечаем?

– Как, а разве ты ничего не знаешь?

Я смотрю на Джорджо. Он пожимает плечами.

– Конечно, нет. Что я мог сказать? Я бы испортил сюрприз!

– Короче, не валяйте дурака. Мне кто-нибудь что-нибудь скажет?

Я ей улыбаюсь.

– Мы отмечаем нашу первую продюсерскую работу. Мы делаем сериал. Ты помнишь про «Радиолав» – тот проект, о котором я тебе говорил?

– Разумеется, как не помнить! Ты даже дал мне его прочитать, и я тебе сказала, что он мне очень понравился.

– Ну вот, его взяла «Рэтэ»; мы делаем двадцать четыре серии для следующего года!

– Да ты что! Как же я рада! – И она меня снова обнимает. – Ты у меня умница, любимый!

Джорджо нам улыбается.

– Так было правильно это отметить или нет?

– Правильнее некуда!

– Давайте, садимся в машину.

Джорджо садится впереди, а мы с Джин устраиваемся сзади. Мы закрываем дверцы, шофер включает двигатель, и машина трогается. Джорджо оборачивается к Джин.

– Ты взяла то, что тебе велела Аличе?

– Конечно, все здесь.

И она показывает небольшую черную спортивную сумку.

Я смотрю на них.

– Эй, да вы мне чего-то не договариваете, слишком много у вас секретов.

Джин кладет мне руку на колено.

– Скоро узнаешь.

В тот самый момент, когда мы поворачиваем на улицу Саботино, я вижу Симоне, входящего в бар Антонини. Продолжая следить за ним взглядом, я замечаю, как навстречу ему идет высокая, белокурая, броско одетая девушка. Они здороваются и целуют друг друга в щеку. Это Паола Бельфьоре.

Джорджо тоже ее увидел.

– Да я и не сомневался. Этот парень упрямый. Придется мне с ним по-настоящему поссориться. Мои слова он пропустил мимо ушей.

Я пытаюсь его успокоить.

– У него это пройдет.

– Она превратит его мозг в кашу. Мы выбросили наши деньги в помойку.

– Там будет видно, пока еще рано говорить. Мне придется над этим поработать.

– Хорошо.

Джин смотрит на нас изумленно.

– Эй, а можно узнать, о чем вы говорите? «Превратит его мозг в кашу», «мы выбросили наши деньги в помойку», «он пропустил слова мимо ушей»! Похоже на язык шайки наркоторговцев. Но ведь речь не о том, правда?

– Нет-нет…

Мы смеемся.

Джорджо весело на нее смотрит.

– Если бы мы были одни, то я бы сказал, о какой шайке речь. Но не будем портить праздник, ладно? Будем думать о другом, раз уж мы уже почти приехали.

«Мерседес» прибавляет скорость, доезжает до вершины холма, с которого открывается панорамный вид, мы выезжаем на улицу Альберто Кадлоло, и передо мной, наконец, появляется гостиница «Хилтон». Машина описывает дугу и останавливается перед входом.

– Вот мы и приехали.

Джорджо выходит из машины.

– Спасибо, Марко, увидимся позже, после обеда.

И больше он ничего не говорит, но улыбается мне и Джин, приглашая нас следовать за ним:

– Сюда.

Следуя за Джорджо, мы входим в гостиницу, затем в лифт, который везет нас на нижний этаж. Дверцы открываются над садом, который от входа в «Хилтон» почти не виден. Он изумительно красивый и ухоженный. Посреди— большой бассейн с несколькими пляжными зонтами и множеством шезлонгов, на которых лежат полотенца цвета экрю.

Нам навстречу идет администратор.

– Добрый день.

– Добрый день. Я Ренци, мы забронировали.

Администратор сверяется с листком в папке.

– Да, конечно, господин Ренци, добрый день. Следуйте за мной, прошу вас.

Он приводит нас в самую уединенную часть парка, где под навесом стоит большой низкий стол, на нем – ведерко с бутылкой шампанского и несколько бокалов. Здесь администратор нас оставляет, и тут же подходит официант.

– Добро пожаловать, господин Ренци!

– Спасибо, Пьетро.

Они пожимают друг другу руки.

– Добрый день, господа. Так вот: я велел приготовить свежего лосося, порезанного на тонкие ломтики, его же икру, салат двух видов: один – с сицилийскими апельсинами, греческими оливками и фенхелем, другой – с молодой курятиной, авокадо и кукурузой. Потом подадут черешню, клубнику, виноград и нектарины ломтиками, сбрызнутые белым вином. Еще вы заказали овощи на пару, и сейчас для вас готовят морковь, кабачки и картошку. Надеюсь, все будет, как надо.

– Ну как, Джин?

Она улыбается Ренци.

– Да, отлично.

– Прекрасно. Я велю принести вам все это сразу же; овощи скоро уже должны быть готовы.

– Можно попросить еще минеральной воды без газа?

– Да, конечно. Вот тут, на столике, ключи от кабинки за вами, чтобы переодеться, и колокольчик. Если что-нибудь понадобится, звоните мне.

– Спасибо.

Официант уходит. Джин открывает сумку.

– Ну хорошо, сейчас ты поймешь… Я всего лишь должна была привезти твои плавки! Я взяла черные. Нормально?

– Отлично.

– Тогда, если вы не против, пойду переоденусь первой: умираю от жары, мне хотелось бы сразу же искупаться.

– Ну конечно!

Джин берет сумку и исчезает в кабинке. Джорджо сразу хватает бутылку шампанского.

Я весело на него смотрю.

– Заключать договоры на производство сериалов – это очень приятно. Будем надеяться, что теперь это будет происходить часто.

– Не волнуйся, очень и очень часто, и я всякий раз буду придумывать, как бы это нам это отпраздновать.

– Учитывая сегодняшнюю жару, выбор, как мне кажется, идеальный.

– Я тоже так думаю.

И тут пробка вылетает из бутылки с громким хлопком, из бутылки вытекает пена. Все это соответствует нынешней эйфории. Джорджо снимает пену указательным пальцем и касается им моего уха.

– Это на счастье… – уверяет меня он.

– Знаю, знаю…

И делаю то же самое с ним. Потом он наполняет наши бокалы, но когда передает мне шампанское, мы слышим позади себя чей-то голос.

– Прекрасно, прекрасно, прекрасно… Вот так сюрприз. Именно сегодня, когда я потерпел полное поражение, вижу, что есть люди, которые, наоборот, празднуют.

Это Дженнаро Оттави – тот самый, которого Сара Маннино называет Пирожком. Его сопровождает человек в синем костюме. На самом Оттави – красный костюм, белая футболка, с трудом прикрывающая его брюхо, а на ногах – старые пожелтевшие башмаки, верхний край которых слегка обтрепался. Он курит сигарету и насмешливо улыбается.

Джорджо, удивленный, с ним здоровается:

– Привет, Дженнаро, как дела? Я узнал, что ты отошел от дел, и это позволило нам запустить проект.

Пирожок меняется в лице и прекращает курить. Человек у него за спиной быстро берет с ближайшего столика пепельницу, чтобы он мог сразу же погасить сигарету.

– Я не отходил от дел, меня вынудили отойти. И, думаю, за всем этим стоите вы.

Джорджо садится и улыбается.

– Послушай, Оттави, для такого обвинения должны быть доказательства. Как ты можешь думать, что это мы виноваты, что бы там ни произошло? Да и к тому же… – Джорджо ему улыбается. – Не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

Они молчат и пристально смотрят друг на друга. Пирожок щурится.

– Я для тебя столько сделал. И так ты мне за это платишь?

Джорджо уже не смеется.

– Ты для меня ничего не сделал. Все, чего я достиг в моей жизни, я достиг сам. Ты меня только использовал.

И они снова молчат.

Потом Джорджо опять улыбается.

– У тебя я работал на самых низких должностях. И вот теперь я здесь, наслаждаюсь этим прекрасным солнечным деньком с моим новым шефом, так что мне не хочется с тобой спорить. Можно, мы тебе предложим немного шампанского?

Из кабинки позади нас выходит Джин. Она лучезарно улыбается и безмятежно спокойна.

– Ну и как я вам в этом купальнике? – Но потом, заметив посторонних, меняет тон: – Ой, извините…

Оттави не удостаивает ее даже взглядом.

– Не хочу я вашего шампанского. Вот сегодня вы надо мной смеетесь, но когда-нибудь, может, настанет и моя очередь смеяться над вами, но, как знать, буду ли я таким вежливым.

И тут встаю я.

– Послушайте, я не знаю, о чем вы тут говорите. Вы объясняетесь какими-то непонятными намеками, так что, если хотите продолжать этот спор, продолжайте его где-нибудь в другом месте. А я тут сегодня наслаждаюсь отдыхом. Спасибо.

Но Оттави не унимается:

– В любом случае…

Я резко поворачиваюсь.

– Вы, наверное, не поняли. Здесь спорам не место. Мы хотим побыть одни, искупаться и не слушать о ваших проблемах. Спасибо.

Дженнаро Оттави несколько секунд на нас смотрит, потом понимает, что настаивать тут неуместно, и, не сказав ни слова, поворачивается и уходит, сопровождаемый своим телохранителем.

Я расстегиваю рубашку.

– Боже мой, какой он нудный! Он такой же толстый, как и надоедливый. А ты долго у него работал?

– Пять лет.

– Это слишком. Я бы не выдержал и пяти минут.

– Мы разные…

– Да, он – говнюк для нас обоих.

Джорджо смеется и ставит перед Джин бокал. Другой наливает мне, а свой держит в руке.

– Ну а теперь… За «Футуру» и, следовательно, за наше будущее, за счастье, за наше спокойствие и даже за спокойствие Пирожка… чтобы он больше не путался у нас под ногами!

Мы смеемся и чокаемся. А я, пока пью этот отличный ледяной «Кристалл», вдалеке вижу Оттави. Он разговаривает по телефону и, качая головой, нервно ходит туда-сюда.

– Фу, такая жарища! Если вы не против, пойду окунусь.

Джин снимает вьетнамки, делает несколько шагов и, дойдя до края бассейна, подгибает колени и, ровно соединив ладони, с головой бросается в воду. Она довольно долго плывет под водой, а потом выныривает в середине бассейна.

Я ставлю на столик уже выпитый бокал шампанского.

– Просто невероятно! Жизнь действительно полна абсурда. Сегодня нам удалось вырвать у Оттави проект сериала, мы приходим это отмечать в «Хилтон», и кого же мы тут встречаем? – Оттави.

– Да уж…

Джорджо пьет свое шампанское, не глядя на меня.

– То есть… ты думаешь, это не случайно?

Джорджо поворачивается ко мне.

– Время от времени он приходит в «Хилтон». Сегодня Пьетро, этот любезный официант, который сейчас готовит нам еду, предупредил меня, что он здесь. И теперь, когда он даже подошел с нами поздороваться… теперь я действительно наслаждаюсь! – Джорджо допивает все свое шампанское. – И будет еще лучше, когда наш сериал завоюет огромную аудиторию.

Я беру плавки.

– А почему ему пришлось отойти от дел? Что ему сделали?

– Это он сделал… – Джорджо передает мне смартфон и показывает фотографии очаровательной девушки, почти раздетой. – Ее зовут Каролина, она внезапно влюбилась в нашего Пирожка, и он на полном серьезе поверил, что его возжелала такая красивая женщина. Он занялся с ней любовью втайне от своей жены Вероники. Но эта Каролина, уж не знаю как, сделала несколько снимков и даже одно видео… – Джорджо продолжает листать фотографии на смартфоне, и, действительно, чуть дальше мы видим голого Пирожка, безобразного, как червяк, с такой же голой, но, в отличие от него, прекрасной Каролиной, совершающих недвусмысленные движения – и все это, естественно, на камеру.

– Так вот: они, к сожалению, хотели опубликовать репортаж о «Кто кого любит». Не думаю, что жену Пирожка обрадовало бы это видео. Тем более что именно эта властная женщина его кормит. Она позволяла ему идти в гору и делать все эти подарки. Конечно, он умеет действовать сам, но он слишком самонадеянный. Настолько самонадеянный, что становится дураком. И как это он не догадался, что нравится такой красотке только потому, что она шлюха?

Я кладу смартфон и подливаю ему шампанского. Потом наполняю и свой бокал.

– И что, ей заплатили именно для того, чтобы она делала вид, будто он ей ужасно нравится?

– Потому что он слишком самонадеянный.

– Вот именно.

Мы снова чокаемся, а потом я иду к кабинке.

– Ты прав, больше не рассказывай мне ничего. Знаешь, мотогонки мне очень нравились, потому что была возможность победить, но и проиграть тоже; у тебя никогда ни в чем не было уверенности. Я ненавижу тех, кто бьет человека, который явно слабее. Во-первых, потому что они трусливые подлецы. И, во-вторых, потому что, в конце концов, становится скучно, если хочешь легкой победы. Я так всегда думал. Интересно побеждать только тогда, когда лишь в конце понимаешь, что ты оказался лучшим.

– Не беспокойся. Я отыграюсь только на Пирожке, и это меня вполне удовлетворит. С ним я буду играть по его же правилам. А вот с остальными обещаю быть порядочным.

 

63

Оставив Джорджо в офисе, мы с шофером едем домой, чтобы проводить Джин.

– Мы провели чудесный день! – Джин смотрит на себя в зеркальце машины. – Я даже загорела. Это отлично, так я буду выглядеть немного лучше.

– Любимая, да ты и так потрясающая, тебе незачем загорать, можешь обойтись и без солнца. Хотя, с другой стороны, это верно, что солнце…

– …делает красивых еще красивее, но сушит и грязь. Ты надо мной всегда подшучиваешь!

Я вижу, что шофер смеется.

– Да нет, я действительно так думаю. Если женщина красивая, она всегда красивая. Ну и что я в таком случае должен сказать? Должен делать вид, что ничего не замечаю?

Джин в знак согласия кивает.

– Ладно, но ты обманщик и к тому же развлекаешься тем, что надо мной смеешься.

– Да нет же! Почему ты так говоришь? Это не так…

– Я уже привыкла, да это и неважно. А вот теперь мне ответь на вопрос: какой он, этот Ренци?

– Лучше всех.

– Он правда такой молодец?

– Он простой, логичный, опережает всех остальных. У него потрясающая интуиция, он действует четко…

– Ого, но ты никогда этого не говорил!

– Благодаря Ренци я изменился в нужном направлении. Теперь уже и в этой среде нужно говорить быстро, а не то тебя примут за дурака!

– А тебе нравится твоя работа?

– Очень! Она была для меня открытием. Мне всегда нравилось быть автором, но в том, что я делаю теперь, есть что-то новое… И это важнее, надо учитывать кучу нюансов. Ты не имеешь права попасть впросак. Идеальнее всего – наносить один меткий удар за другим.

– Конечно, было бы здорово.

– Наверное… Единственное, что это мир постоянных связей, в котором нужно все время вариться, быть тем, кто иногда решает проблемы. Должен сказать, что этот мир меня действительно изумил. Я и не думал, что у меня получится, серьезно.

– Охотно верю.

Машина останавливается, и Джин целует меня в губы.

– Что будешь делать? Тоже вернешься в офис?

– Да. Если мне придется уехать, я тебе позвоню.

– Хорошо, будем переписываться.

– Ты помнишь, что сегодня вечером ужин у Паллины?

– Ах да, спасибо.

– Что будешь делать? Поедешь со мной?

– Нет, любимый, лучше я, если ты не против, останусь дома: я немного устала. Да и к тому же следующие дни будут еще труднее. Ты не будешь сердиться?

Я ей улыбаюсь. Не знаю, верить или нет. Может, она хочет, чтобы я побыл наедине с друзьями, с моим прошлым. И чтобы мог без оглядки говорить всякие глупости и предаваться ностальгии, как это зачастую бывает на таких мероприятиях, хоть мы этого и не замечаем.

– Нет, не буду. Поступай, как хочешь. Спасибо. Созвонимся позже.

Я целую ее еще раз, и она выходит из машины. Смотрю, как она удаляется. Ее волосы еще не совсем высохли, маленькая сумка за спиной… Джин быстро входит в подъезд, не оглядываясь.

– Подождите немного, пока не уезжайте.

Я сижу в машине, смотрю на нее. Она останавливается перед дверью, находит ключ, вставляет его в замок. А потом внезапно оборачивается, словно вспомнив, что я еще мог не уехать. И так оно и есть. Она широко улыбается, но я понимаю, что блики на окнах машины не позволяют ей увидеть меня, и она исчезает в подъезде.

– Теперь можем ехать, спасибо.

– Я довезу вас до офиса – туда, где я вас забирал?

– Да. – Но потом я передумываю. – Нет, извините, можете заехать на улицу Кола ди Риенцо? Это ненадолго.

– Конечно. А куда именно?

– Я не помню номера дома, он примерно на половине улицы, если ехать от площади Дель-Пополо, на правой стороне.

– Отлично. Скажете, когда остановиться.

– Да, скажу.

Я расслабляюсь на заднем сиденье, надеваю темные очки марки «Рэй-Бэн» и закрываю глаза. Я искупался в бассейне «Хилтона», ел ранние фрукты, загорал с прекраснейшей женщиной, которая ждет моего ребенка и на которой я скоро женюсь. Я заключил важную сделку, благодаря которой положение моей компании упрочится и которая даст мне работу и заработок на ближайшие два года. Теперь я должен быть в состоянии ответить на этот злополучный вопрос: да, я счастлив. Но вместо этого я ощущаю странное беспокойство. Оно немного похоже на море: иногда оно ровное, с легкой рябью на поверхности. Однако рыбаки, увидев, как низко летают бакланы и чайки, как меняется течение, как выпрыгивает из-под воды косяк рыб, понимают, что скоро это море станет другим. Так, значит, настанут штормовые дни? Внезапно мне вспоминается Баби, ее улыбка. Вспоминаю, как она крепко обнимала Массимо, своего сына, нашего сына. Вспоминаю, как она закрывала глаза, словно ей хотелось дышать любовью этого объятия, вдыхать запах кожи своего ребенка. Казалось, что она цеплялась за то единственное, что у нее есть, ощущая себя отчаянно одинокой. Я улыбаюсь. Как тебе приходит такое на ум? Ты сочиняешь фильм, придумываешь жизнь женщины, которая больше уже не та, которую ты знал. Ты не знаешь, что произошло в ее жизни, что она действительно чувствует, в чем заключается ее счастье, как изменился окружающий ее мир, что стало с ее родителями, сестрой, какие у нее отношения с мужем, что происходит в их доме, что они друг другу говорят, как целуются, как спят – в обнимку, прижавшись друг к другу или, может быть, порознь… И тут что-то происходит. Внезапно меня пронзает резкая боль, мне не хватает воздуха. Мысль о том, что она лежит в обнимку со своим мужем, под ним, на нем, перевернувшись… Почему я опускаюсь до таких низостей? Почему бы не перестать, раз и навсегда, представлять ее с другим? К чему эти образы, которые, как неожиданное цунами, время от времени с невероятной силой появляются снова? Я потихоньку восстанавливаю дыхание. Остановись, фантазия. Забудь это все. Хватит. Ее нет в твоей жизни, и уже давно. А то, что произошло, было всего лишь короткой и случайной встречей и больше уже не повторится. Теперь твоя жизнь принимает новое направление; у тебя родится ребенок, потом, может быть, другой, у тебя будет своя семья, новая семья, и уже не останется места для Баби, и уже не будет этих страданий, этих тягостных воспоминаний.

– Вы мне скажете, когда остановиться…

– Да, пока поезжайте прямо, это напротив гастронома Франки, прямо перед светофором. Да вот он, этот дом.

Машина останавливается.

– Подождете меня немного?

– Конечно.

Я выхожу, на минуту останавливаюсь перед магазином, смотрю на него сквозь витрину. Эту темно-синюю шляпу, эту «борсалино», я однажды примерял со своей матерью. Мы смеялись и шутили насчет того, что она хорошо на мне сидит и делает меня старше. Мы договорились, что когда-нибудь она мне ее подарит. В то время мы выходили из дома вдвоем, в середине недели. Среда после обеда – это был наш день. Я быстро рос, и время от времени она мне что-нибудь покупала: брюки, рубашку, новые ботинки. Поэтому среда была и остается моим любимым днем недели. Но ту шляпу мама мне так никогда и не купила. А теперь она уже больше не сможет мне ее подарить. Я захожу в магазин. За прилавком стоит продавец. Прилавок – это стол, под стеклом которого разложены разноцветные шейные платки и очаровательные сумочки.

– Добрый день. Чем я могу вам помочь?

– Добрый день. Я бы хотел эту синюю «борсалино», которая на витрине.

– Думаю, она последняя. Надеюсь, подойдет вам по размеру. – Он открывает витрину сзади, тянется за шляпой и берет ее. – Вот она, примеряйте.

Тогда она была мне велика, и мы смеялись, потому что она сползала мне на нос и закрывала глаза. А вот сейчас, судя по всему, она сидит на мне идеально. Я смотрюсь в зеркало. Сдвигаю ее немного набок, поправляю край.

– Она вам очень идет.

Я улыбаюсь в ответ на эту фразу в зеркало.

– Спасибо, моя мама говорила то же самое.

Он смотрит на меня в недоумении, разумеется, не понимая, о чем я говорю.

– Хорошо, спасибо, я ее беру.

– Я ее упакую?

– Нет, спасибо, не надо.

– Хотите, положу ее в коробку? В пакет?

– Спасибо, нет. Сколько с меня?

– Двести восемьдесят евро.

Я расплачиваюсь и выхожу из магазина, надеваю шляпу и сажусь в машину.

– Можем ехать.

– Куда вас везти?

– Высадите меня у Пантеона.

Мы выезжаем на бульвар Лунготевере, пробок нет, так что вскоре мы доезжаем до площади Минервы.

– Остановитесь вот здесь.

– Вас подождать?

– Нет, спасибо, я возьму такси.

– Простите, но я в вашем распоряжении до восьми вечера.

Действительно: если я плачу ему, то можно попросить его подождать.

– Хорошо, тогда скоро увидимся…

– Конечно. Господин Ренци настоял на том, чтобы я вас сопровождал до конца смены. Он мне сказал, что этот день – его подарок.

И я ухожу. Значит, платит не «Футура», Джорджо захотел оплатить этот каприз целиком из своего кармана. И как Пирожок позволил ему от него сбежать? Не так-то просто в наше время найти таких людей, как Ренци. Я верю, что он очень честный, но в этом я буду окончательно уверен лишь через несколько лет. Это был один из первых уроков Мариани. В мире зрелищ все выставляют себя друзьями и делают для тебя множество одолжений, но кто твои настоящие друзья, ты поймешь только тогда, когда тебя постигнет неудача. Я был бы рад никогда этого не узнать, но если уж что-то такое со мной случится, нужно обратить это себе во благо. Я много читал про неудачи, и больше всего меня поразило вот что: действительно чему-то научиться можно только на неудачах. Майкл Джордан сказал великую правду: «Я могу признать поражение, каждый в чем-нибудь проигрывает. Но я не могу не пытаться». Сегодняшняя попытка оказалась удачной.

– Добрый день, я хотел бы граниту со сливками.

– Полтора евро.

Я достаю из кармана мелочь, пересчитываю и отдаю ее мороженщику, беру чек, иду к дальней стойке, кладу чек на стол и сверху – двадцать евроцентов.

– Кофейную граниту со сливками. Налейте мне их, пожалуйста, и на дно стаканчика, хорошо?

– Конечно.

– Спасибо.

Граниту он готовит мгновенно: берет пластиковый стаканчик и деревянным половником наливает на дно слой сливок, потом вынимает из-под стойки оловянный бидон и скребет у него внутри длинным железным половником, соскабливая с его внутренних стенок кофейную граниту. Потом снова задвигает бидон вниз, кладет граниту в стаканчик и выравнивает ее сверху железным половником до тех пор, пока не расплющится просвечивающий слой сливок на дне. Потом мороженщик снова берет деревянный половник, заливает граниту еще одним слоем сливок и, словно подтверждая, что дело сделано, вставляет в середину стаканчика белую пластмассовую ложечку.

– Ну вот.

– Спасибо.

Это всегда настоящее зрелище – смотреть, как готовят граниту в кофейне «Золотая чашка». Я сажусь на ступеньки фонтана площади Ротонда, прямо напротив Пантеона. Вынимаю из стакана торчащую в нем ложечку, аккуратно зачерпываю граниту со сливками, она исчезает у меня во рту. Я закрываю глаза. Какое блаженство! Она сладкая и горьковатая. Холодная настолько, что временами на несколько секунд почти застывает, чтобы потом раствориться во рту. В разные – самые печальные или самые веселые – моменты моей жизни я приходил есть эту граниту сюда, на ступени, как будто это что-то, что восстанавливает гармонию в моей жизни. Внезапно меня посещает воспоминание. Мы только что закончили заниматься любовью с Баби; я смотрю на нее, лежащую в постели. Ее глаза блестят, она все еще возбуждена. Я не отрываю от нее глаз, молча смотрю на нее, опираясь на выпрямленные руки, чтобы не давить на нее тяжестью своего тела. И схожу с ума от ее приоткрытых губ.

– Ты самое прекрасное, что есть в моей жизни. – Она улыбается, но продолжает молчать. – Когда я с тобой, это что-то неповторимое, изумительное, что я не в силах объяснить: это как кофейная гранита со сливками из «Золотой чашки».

– Ну и ну! Ты говорил мне такие красивые слова, а теперь сравниваешь меня со льдом!

Я смеюсь.

– Да нет же. Она прекрасна! Сладость сливок и терпкость этого кофе лучше всякого наркотика. Совсем как ты.

– Вот так-то лучше.

Она притягивает меня к себе и целует.

Я все еще это помню, отлично помню.

На следующий день я привожу ее на мотоцикле именно сюда, съесть две граниты.

– Погоди, пока ее не ешь. Ты должна сесть на ступеньки.

Мы садимся у подножия этого фонтана в центре площади.

– А теперь приготовь ложечку; граниту и сливки нужно есть вместе. Да, вот так… А теперь засунь ложечку в рот и закрой глаза.

Баби следует всем моим указаниям и, наслаждаясь гранитой, закрывает глаза. Потом она их открывает и улыбается.

– С ума сойти! Она изумительная! А я действительно такая вкусная?

– Когда мы трахаемся – да!

– Дурак!

И, естественно, она меня долго колотит по спине, но мы продолжаем смеяться и есть эту граниту, как будто мы – два иностранца в нашем собственном городе. Мы цитируем песню Баттисти: «Попросить туристические буклеты моего города и провести с тобой день, посещая музеи, памятники и церкви, говоря по-английски… и вернуться домой пешком, обращаясь к тебе на „Вы”».

Каждый из нас произносит по одной фразе из этой песни, вплоть до последней, которую мы произносим хором: «Просите, Вы меня любите или нет? Я этого не знаю, но я тут!»

Ну вот. Иногда воспоминания накатывают внезапно, ты не можешь их остановить и не можешь их уничтожить. Я не отрываю взгляда от этого уже пустого стаканчика из-под граниты. Она лучше всякого наркотика. Совсем как ты. Но теперь она уже кончилась. А я должен вернуться на работу.

 

64

В офисе я вижу Аличе. Она приводит в порядок какие-то бумаги.

– Ренци ушел?

– Да, он со мной попрощался и оставил некоторые проекты, чтобы привести их в порядок. Он сделал на них кое-какие пометки.

Я подхожу поближе, чтобы посмотреть, что там написано, и Аличе мне их передает. К каждому проекту приклеен стикер с заметкой: «просмотреть», «использовать для одного из сюжетов развлекательной передачи», «ненужное», «купить» с тремя восклицательными знаками. Я читаю название последней передачи: «Золотые фигурки». Это идея своего рода телевизионной «Монополии»; в ней участвуют только публичные люди из самых разных сфер: политики, кино, футбола, телевидения. Игроки должны составить свой альбом. Я читаю фрагменты из сценария, правдоподобные вопросы о жизни разных персон. Если герой угадывает, он берет свою фигурку и соответствующую денежную сумму, таким образом пополняя свой альбом. Зрители следят за соревнованием, слушая правду и выдумки о многочисленных известностях. Неплохо.

– Хорошо, спасибо. – Я возвращаю бумаги Аличе, и она возобновляет работу каталогизатора. Направляясь в кабинет, замечаю, что у Симоне горит свет. Дверь открыта, так что я останавливаюсь у порога и стучу. Он работает за компьютером в наушниках, но, увидев меня, улыбается и снимает их.

– Поздравляю, я узнал о невероятной сенсации в мире сериалов.

– Да уж, мы очень довольны.

Я закрываю дверь, беру стул и сажусь перед ним.

– Мы ходили в «Хилтон» и отмечали это у бассейна. Нам подавали блюда на открытом воздухе, в беседке, что, честно говоря, совсем неплохо, а потом я катался по городу и купил себе это… – Я надеваю шляпу. – Тебе нравится?

Симоне смотрит на меня с удовольствием.

– Здорово! Ты в ней немного похож на босса… Но ведь ты и есть босс! В любом случае она тебе действительно очень идет.

Я удовлетворенно улыбаюсь. Потом снимаю шляпу, поигрываю ей, похлопываю ладонью по тулье, делая нечто вроде складки, но стараюсь не встречаться глазами с Симоне.

– Знаешь, когда-нибудь я с удовольствием отметил бы твой успех, это было бы по-настоящему здорово…

Я поднимаю взгляд и улыбаюсь. Он слегка смущен.

– Да, конечно, мне тоже было бы приятно.

– Но если тебя выгонят из «Футуры», это вряд ли произойдет…

– Тогда будем надеяться, что меня не выгонят.

– Я тебя не спрашиваю, с кем ты сегодня встречался, потому что, если ты мне соврешь, мне придется тебя уволить. И я боюсь, что ты можешь совершить подобную глупость.

Теперь он смотрит на меня отважно, не испытывая неуверенности, почти весело.

– Я видел Паолу Бельфьоре.

– Но мы тебя просили с ней не встречаться.

– Мы обедали вместе.

– Это неважно, что ты делал и чего не делал. Ренци сказал ясно. Она – бомба. Тебе достаточно ее коснуться, и мы взорвемся.

– Я ее не касаюсь.

На этот раз улыбаюсь уже я.

– Тебе двадцать три года. Я прекрасно помню себя в этом возрасте. Если бы подобная ей мне понравилась и проявила бы ко мне хотя бы малейший интерес, то я бы не стал никого слушать. Значит, я тебя понимаю, но не говори мне ерунды.

– Послушай, Стефано, не знаю, что со мной случилось. В Чивитавеккья я встречался с девушкой, и мне было очень хорошо. Но дело в том, что с Паолой у нас происходит что-то невероятное. Она всегда говорит мне то, что мне хотелось бы от нее услышать, и ведет себя точно так, как я себе воображаю… – Симоне смотрит на меня так, словно он хотел бы найти во мне друга, с которым можно было бы поделиться подобным. – С тобой никогда такого не случалось?

– Случалось.

– Ну вот, значит, ты можешь меня понять. Знаешь, от таких вещей невозможно отказаться…

– Ты прав, это нелегко. В моем случае за меня это решила судьб а.

– А если бы этого не произошло? Ты бы согласился принять решение и больше никогда с ней не встречаться или потерял бы работу?

– Может, я бы совсем погиб, но этого не случилось. А вот за тебя судьба не решит. Ты должен думать сам. Значит, ты можешь или продолжать у нас работать, или тебе придется оставить нам этот формат и уходить работать в какое-нибудь другое место. Может, тебе еще представятся возможности, но я тебе скажу одну вещь. Паолу Бельфьоре очень любило большое начальство. Куда бы ты ни пошел работать, когда там узнают, что ты обременен этим, так сказать, «преимуществом», от тебя избавятся. Это все равно что приносить в дом тротил с зажженным фитилем. Это всегда и исключительно будет вопросом времени.

Симоне смотрит на меня молча, а потом кивает:

– Ну хорошо.

– Что значит «ну хорошо»? Это значит, что ты продолжаешь работать, сохраняешь верность своей девушке из Чивитавеккья и остаешься у нас, или твое «ну хорошо» значит: «Ну хорошо, я ухожу с Паолой Бельфьоре»?

– Это значит: «Ну хорошо, я продолжаю работать с вами».

Я встаю.

– Я не Ренци. Сейчас ты берешь передо мной обязательство. Это твоя последняя возможность. Если я узнаю, что ты мне соврал, ты уволен. Мне жаль, но я разозлюсь, и сильно. Значит, если ты хочешь подумать об этом еще немного, скажи мне.

– Нет, не хочу. Я уже принял решение.

Тогда я подаю ему руку, и Симоне ее пожимает.

– Мы сказали друг другу все. Ты уверен, правда?

Тогда Симоне Чивинини берет свой мобильный, что-то в нем ищет. Потом он нажимает на кнопку вызова и, пока происходит дозвон, пристально на меня смотрит. Я слышу, как кто-то отвечает, слышу веселый, радостный голос человека, который счастлив, что ему позвонили. Симоне на секунду прикрывает глаза, а потом начинает говорить:

– Привет, Паола. Да, мне тоже хотелось тебя услышать, но, к сожалению, я должен тебе сказать одну вещь. Моя девушка очень ревнива. Сегодня она была в том районе и видела нас с тобой вместе в баре Антонини. Она очень разозлилась. Я ей пообещал, что мы с тобой больше никогда не будем ни встречаться, ни разговаривать. – Симоне замолкает. Предполагаю, что Паола ему что-то говорит. – Нет. Я ей пообещал. – Молчание. – Да, и мне тоже жаль, очень жаль. – Опять молчание. Потом Симоне улыбается. – Да, конечно, разумеется, мы можем созваниваться по работе. Не сомневайся, как только начнутся пробы, или запустят передачу, о которой мы говорили, я тебе позвоню. – Недолгое молчание. – Да, и я тоже надеюсь.

Симоне прекращает разговор. Он смотрит на меня, кладет телефон и разводит руками.

– Теперь ты мне веришь?

– Да, конечно. Но не устраивай так, чтобы с завтрашнего дня тут у нас ежедневно проходили пробы, ладно?

Он смеется.

– А я и не подумал… Тогда надеюсь, что мы сделаем очень много передач. Вот тогда я буду оправдан.

Я иду к себе в кабинет, закрываю дверь и открываю ящик шкафа. Там, под стопками бумаг, лежит белая рубашка, и я надеваю ее вместо той, что на мне. Я вспоминаю, что эту сцену уже видел в кино. Харрисон Форд должен идти на важную встречу, однако он не возвращается домой, потому что чистая рубашка у него уже в офисе. Фильм назывался «Деловая девушка», в нем играли Мелани Гриффит и Сигурни Уивер. Забавное кино! Девушка, которую играла Мелани, осуществляет свою мечту – добиться успеха со своим проектом. Помню, что фильм кончается хорошо. Там была одна милая шуточка Мелани Гриффит, которая заставляет замолчать Харрисона Форда: «Мой мозг создан для дел, а тело – для греха». К тому же там была эта идея – держать чистую рубашку в офисе, так что я могу прямиком отправиться на ужин к Паллине, не заходя домой. Иногда даже просто фильм способен навести на отличную мысль.

– Пока, Аличе, пока, Сильвия, увидимся завтра.

Вскоре я выхожу из подъезда. Я снимаю с мотоцикла цепь, вставляю ключи и завожу мотор. Потом застегиваю шлем и сажусь на мотоцикл, включаю первую скорость, мгновенно пролетаю площадь Мадзини и выезжаю на бульвар Лунготевере. В вечернем потоке мотоцикл ловко маневрирует среди машин. По крайней мере, пятьсот двадцать евро на руль, взломанный тем чертовым воришкой, были потрачены не зря.

 

65

Когда я подъезжаю к дому Паллины, вечеринка уже в разгаре. На четвертом этаже грохочет музыка, на балконе толпятся люди, а перед подъездом припарковано множество мотоциклов и скутеров. Скольких же она пригласила? Я даже и не представлял, что будет что-то подобное. Качаю головой, надевая на мотоцикл цепь и прочно прикрепляя ее к ближайшему столбу. Потом нажимаю на кнопку домофона и слышу, как из колонок звучит песня «I feel good». Кто-то выходит на балкон и машет руками в такт музыке. Тут же появляются две девушки и начинают танцевать вместе с ним. Я не могу его узнать; он не похож ни на кого из старых друзей. Тут же передо мной открывают дверь подъезда, даже не спросив, кто звонил по домофону. Это меня отвлекает, и я теряю интерес. Вечеринка похожа на одну из тех, что мы устраивали в прежние времена, когда все приходили без приглашения и обчищали квартиры. Я уже в лифте. Будем надеяться, что с квартирой Паллины этого не произойдет. Я бы этого не допустил. Выхожу на четвертом этаже и вижу, что дверь квартиры открыта. Не знакомые мне парень и девушка весело разговаривают на пороге. У него в руке бутылка «Бека», у нее – самокрутка, но не с марихуаной, хотя это было бы ожидаемо – у девушки в носу пирсинг, а все ее волосы собраны во что-то вроде растаманского тюрбана. Они отходят в сторону, давая мне пройти, но я даже не успеваю войти в гостиную.

– Смотри-ка, кто пришел! – кричит Паллина, выбегая мне навстречу. – Стэп!

– Да ладно!

Человек за пультом делает музыку чуть потише. Я его узнаю, это Луконе. Ему всегда нравилось изображать из себя диджея, хотя и получалось убого.

– Великий Стэп, добро пожаловать, это твой вечер! – говорит он в микрофон, транслирующий это заявление во все расставленные по квартире колонки, так что теперь уже не остается никакого сомнения, что я прибыл. И один за другим – из кухни, из разных углов гостиной, из маленького кабинета – приходят люди, давно потерянные, но не забытые друзья.

«Привет, Стэп», «привет, брат», «я узнал, что ты женишься… мои соболезнования».

Некоторые начинают смеяться. С балкона приходит тот, кто танцевал с двумя девушками.

– Скелло! А снизу я тебя не узнал!

У него коротко подстрижены волосы, он элегантно одет. Даже побрился.

– Стэп!

Он меня обнимает. Ого, он даже надушился. Скелло похож на улучшенную версию себя.

– Да ты ли это?

Он смотрит на меня с изумлением.

– А что такое? Ну, может, я похудел.

– Нет, ты не понял. Либо ты побывал в Лурде, либо… Но ведь не может быть природного чуда такого масштаба!

Он и сейчас смеется, как раньше, и кашляет, почти изнемогая от одышки, демонстрируя, что уж в этом-то он не изменился и по-прежнему очень много курит.

– Привет, брат… какой сюрприз!

Приходят Хук, Сицилиец, Паломбини, Маринелли и еще многие, многие другие – те, кого я потерял из виду, те, кого, насколько я помнил, уже могло не быть в живых. И у всякого находятся свои слова, улыбки, шутки.

– А с тобой мы уже виделись, совсем недавно… – говорит Сицилиец, словно желая похвастаться перед другими нашей дружбой, якобы никогда не прерывавшейся.

Потом меня обнимает Паллина.

– Эй, оставьте его в покое, вы его задушите… Если вы мне его испортите, то кто потом выйдет за него замуж?

Одна девушка, сидящая рядом, на диване, с несколькими подружками, ей улыбается:

– Да выйдут за него замуж, выйдут, оставь его…

Я ее узнаю только теперь, это Маддалена: какое-то время мы с ней встречались – до того, как я познакомился с Баби; до того, как она стала ревновать к Баби; до того, как они подрались, но я не успеваю ничего сказать, как Паллина подталкивает меня на кухню.

– Посмотри-ка, кто это!

Стоящий ко мне спиной и колдующий над плитой человек оборачивается ко мне с улыбкой. На нем большой черный фартук с нарисованным быком и надписью «МАТАДОР».

– Привет, Стэп, как дела?

Банни вытирает руки о фартук, подходит ко мне, протягивает правую руку, обхватывает ею мою и тянет меня к себе: так мы здоровались в свое время, так было принято здороваться в нашей среде. Он хлопает меня по спине и обнимает, словно мы братья. Но моим братом был Полло, а ты – Банни, и теперь ты встречаешься с Паллиной, которая была его женщиной. Я закрываю глаза. Но Полло больше нет, а Паллина есть, и она устроила все это для меня, себя и для Банни, чтобы получить мое одобрение, но она меня еще ни о чем не спрашивала, хотя так или иначе спрашивает меня об этом сейчас. И мне кажется, что я вижу Полло – он улыбается и кивает:

«Не мешай ей, пусть делает, что хочет. Ты не можешь не радоваться за других. Меня здесь больше нет».

У меня сжимается сердце, но это так. И я, отходя от Банни, ему улыбаюсь.

– Ого, какой аппетитный запах… Что готовишь?

– Тебе нравится?

Банни снова начинает помешивать деревянным половником в большом котелке.

– Это полента. Ох, я тут кашеварю еще с четырех дня, потею у плиты весь божий день. Так что если сегодня я обожрусь, все равно, я уверен, не потолстею, обманув ожидания весов!

Он смеется над своей шуткой, а потом смотрит на меня и ищет что-то в моем взгляде. На секунду, только на секунду это выглядит так, как будто он хочет быть совершенно уверен, что я одобрил их выбор. Но, может, мне так только кажется, однако Паллина рассеивает все мои сомнения.

– Ладно, я его отсюда уведу; пусть поздоровается с другими.

Она берет меня под руку и, как только мы выходим из кухни, прижимается головой к моему плечу и шепчет мне:

– Спасибо…

Я ей улыбаюсь, но на нее не смотрю.

– Он неплохо выглядит, похудел.

– Правда?

– Да, он выглядит лучше.

Она сжимает мою руку еще сильнее, словно этой последней фразой я окончательно благословил их пару: это, разумеется, не в моей компетенции, но если им нужна моя улыбка, то как я могу им в ней отказать? Мы продолжаем здороваться с людьми.

– Привет, Марио, привет, Джорджа.

Потом Паллина замечает нескольких человек вокруг стола, с пустыми стаканами в руках, они пытаются крутить бутылки.

– Извини, Стэп, но выпивка кончилась. Я скоро вернусь, подожди.

Она убегает, сделав это предупреждение, как будто я не умею передвигаться без посторонней помощи.

В углу комнаты мне улыбается Маддалена, но Хук, находящийся рядом с ней, сразу же прижимает ее к себе, заставляет ее себя поцеловать, а потом пристально на меня смотрит, словно говоря: «Теперь она моя, понял?» Но я не придаю этому значения и, как ни в чем не бывало, поворачиваюсь в другую сторону. Ну и возьми ее себе! Я наливаю себе выпить и, прихлебывая холодную фалангину, смотрю на них. Это ребята былых времен – те, что устраивали мотогонки, те, что врывались на вечеринки, занимались многочисленными грабежами. Мне кажется, что прошла целая вечность, что все это уже так далеко. Они смеются, шутят, передают друг другу пиво, косяки. И я слышу кое-какие разговоры.

– Да о чем речь… он развозит пиццу по домам. А вот Додо нашел себе классную работу: он работает охранником в автомастерской на вокзале Термини.

– Да ты что!

– Да, тысячу двести в месяц, он не имеет права оттуда отлучаться. А сколько там иностранок, попадающих впросак!

И они смеются, словно это – высшая цель и самое заветное, долгожданное желание, наконец-то исполненное. И мне вспоминается роман Джека Лондона, «Мартин Иден». В начале книги он моряк, но ради нее, ради Руфи, становится успешным писателем. Увидев ее однажды на ступенях дома, он влюбляется в нее без всяких причин, потому что уж такая она, любовь. Проходит время, и Мартин Иден, уже став богатым и успешным, приходит к Руфи модно одетым. Все счастливы: это идеальный жених, которого хотят для нее родные. Однако когда Мартин видит ее снова – теперь, уже научившись читать и писать, – видит с высоты своего нового знания, и слышит, как она говорит и рассуждает, чего он раньше, естественно, не мог оценить, он понимает, что Руфь, девушка, ради которой он сделал все, ради которой изменил свою жизнь, на самом деле просто дура. И тогда он возвращается в свою среду, к тем вечно пьяным морякам, которые не умеют ни читать, ни писать. Все, что он сделал в своей жизни; люди, которых он узнал; новые пути, которые он прошел, – все это заставляет его понять, что с прежними друзьями у него уже нет ничего общего.

– Эй, Стэп, да что у тебя за лицо? Что ты такой грустный? Думаешь о женитьбе, а?

Это передо мной скачет Скелло, пытаясь меня рассмешить. Но с этими ухоженными волосами, с этой неожиданной элегантностью он тоже кажется совершенно неуместным.

– Нет, на самом деле я думал о том, как все изменились. А ты – особенно.

– Да ты что! Если что и изменилось, то, может, только мое социальное положение… Я работаю, у меня хорошая машина, я снимаю квартиру в Париоли, классно одеваюсь, но внутри я ни капельки не изменился. Это ты думаешь, что я изменился!

И он, задыхаясь, смеется своим обычным смехом вперемешку с кашлем. Да, это правда: в этом он никогда не изменится.

– Хорошо, я рад за тебя. И чему я могу приписать эту невероятную и радикальную перемену?

– Ну, знаешь, люди растут, набираются нового опыта. – Скелло прикладывается к бутылке пива и делает большой глоток. – И так или иначе немного меняются. – Он громко рыгает. – Но не слишком! – И снова смеется.

Тут из кухни с большим подносом поленты, по краям которой, среди дымящегося соуса, разложены кусочки маринованных телячьих потрохов и колбасок, приходит Банни.

– Господа… Полента подана! – говорит он.

Несмотря на то что весна, все возвращаются в квартиру с балкона, встают с диванов, приходят с лестничной площадки. Стол, можно сказать, берут штурмом. Передают друг другу картонные тарелки, ножи, вилки, салфетки, а Банни возвращается на кухню и вскоре выходит оттуда со вторым подносом, тоже полным поленты, соуса, кусочков колбасок и телячьих потрохов в маринаде.

– А вот еще одна. Посторонитесь!

Кто-то отодвигается в сторону, и, когда я внезапно его вижу, меня загораживают Хук и Маддалена. Судя по всему, он развлекается, болтает с Паломбини, размахивает руками, в которых у него пластиковая тарелка и вилка. Но кто же он? Почему мне кажется, что я его знаю? А потом меня осеняет. Это как мгновенная вспышка, как кинопленка, которую быстро отмотали назад, а потом стали прокручивать снова, в замедленном темпе, останавливая ее в нужный момент, когда передо мной появляется он. Он, этот чертов воришка – тот самый, который взломал у меня руль, и из-за него мне пришлось заплатить автосервису «Хонды» пятьсот двадцать евро. Как же мне повезло, что я пришел на эту вечеринку! Я на ходу останавливаю Банни, который возвращается на кухню.

– Сандро, сделай мне одолжение: встань позади меня и никого не пропускай.

– Разумеется, Стэп. Без проблем.

Он мне улыбается. Он ничего не знает, не знает, что произойдет. Но, что бы там ни было, его это устраивает. Как и в прежние времена, хватило одного знака, без лишних слов. И вот я быстро иду к столу. Молодец, Паллина, я рад твоему выбору, вот тебе мое благословение. Парень продолжает болтать с Паломбини и вдруг видит, как толпящиеся перед ним люди расходятся в стороны, один за другим: мы идем вперед, аккуратно их отодвигая. Тогда ему становится любопытно, и он прекращает болтать. И видит меня. Он смотрит, как я быстро, не раздумывая, прямиком иду вперед. И только в конце он начинается таращиться, но уже слишком поздно. Он бросает тарелку и вилку и поворачивается, чтобы убежать, но я его мгновенно настигаю. Я беру его за горло сзади, сильно сжимая его правой рукой, а левой хватаю все имеющиеся у него волосы и толкаю его к первой открытой балконной двери.

– Эй, ты…

– А ну молчи. Тихо, тебе говорят.

Банни идет за мной. Когда мы выходим на балкон, он закрывает за собой дверь. Я вижу, что из комнаты кто-то за нами наблюдает, но вскоре теряет интерес и продолжает стоять в очереди за все еще горячей полентой. Банни сдвигает два шезлонга, тем самым перекрывая доступ к той части балкона, где находимся мы. Правой рукой я толкаю парня лицом к стене, прижимая его к ней всей щекой. А левой рукой, чтобы он не вырвался, держу его за волосы.

– Ай, черт, да больно же!

– Ничего страшного. Ты же меня помнишь, не так ли?

Парень, прижатый щекой к стене, дергается и лягается.

– Но я же не могу на тебя посмотреть!

– Ты меня видел раньше, когда я шел тебе навстречу, ты меня узнал. И все-таки я освежу твою память: я тот олух, у которого ты хотел спереть мотоцикл, но вместо этого только взломал руль.

Теперь и Банни все знает. Краешком глаза я вижу, как он скрещивает руки и наклоняет голову набок, словно хочет получше рассмотреть этого парня. А потом качает головой, будто говоря: «А вот этого тебе явно не стоило делать. Трогать мотоцикл Стэпа… Ну уж нет!»

И я обеими руками ударяю этого типа башкой об стену.

– Ну как, теперь вспомнил? Или напомнить получше?

– Ой, да, да, извини, я не знал, что он твой, я сделал глупость.

– Ну да, глупость ценой в пятьсот с лишним евро…

И с этими словами я, по-прежнему прижимая к стене его голову, которую держу за волосы, правой начинаю его обыскивать. Парень ерзает.

– Тихо, тихо, будь паинькой…

И я с силой оттягиваю его голову назад за волосы, сжав их в кулаке. Он вопит.

– Я же сказал: будь паинькой.

И я продолжаю обшаривать его до тех пор, пока во внутреннем кармане его джинсовой куртки не нахожу бумажник.

– Ага. А вот и он… – Я его вынимаю. – Какой он пухлый!

Опираясь одной рукой о стену, я его открываю, достаю все деньги, которые там есть, и бросаю на пол.

– Ну и откуда они у тебя? На этот раз тебе удалось сбыть хороший мотоцикл, а?

Но я не жду ответа. Я прижимаю его к стене еще сильнее и быстро отступаю на два шага назад, держась на расстоянии, а потом начинаю считать деньги:

– Сто, двести, триста… шестьсот. Вот так: за расходы и за беспокойство. Лишнего мне не надо. – Я швыряю на пол несколько купюр в десять и двадцать евро. – А теперь давай собери все это и ровно через две секунды убирайся вон, ни с кем не прощаясь. Ясно? Исчезни.

Парень быстро подбирает бумажник и деньги, а потом получает мощный удар в задницу.

– Ой, черт!

– Ничего, пустяки. Больше никогда в жизни мне не попадайся. Меня бесят люди, которые портят вещи, а особенно мои. И скажи спасибо, что я не сбросил тебя с балкона.

Он смотрит на меня, смотрит на Банни, потом сует бумажник в карман и уходит. Парень быстро пересекает гостиную, и мы следим за ним взглядом до тех пор, пока он не открывает дверь и не исчезает, выйдя на лестницу.

– Черт, он испортил мне мотоцикл, но хотя бы вернулся. – Я кладу деньги в карман. – Уж не знаю, почему, но у меня всегда было ощущение, что я его опять встречу. Но уж не здесь, у Паллины. Кто его знает, кто он такой, этот мерзавец.

Банни смеется, как сумасшедший.

– А что такое?

– Нет, ничего. Теперь мне все ясно. Его привел Паломбини. Паломбини сказал, что хочет его со мной познакомить, чтобы я с ним провернул хорошенькое дельце.

– А о чем речь?

– Паломбини хотел уговорить меня купить мотоцикл!

– Ну, понял, какой он мошенник, этот Паломбо… Пойдем посмотрим, какой получилась полента. Хорошо?

– Да, да.

Я пропускаю Банни вперед и хлопаю его по спине. Он оборачивается и улыбается мне.

– Я рад, что ты пришел, Стэп. Для Паллины это было очень, очень важно. И для меня тоже.

– И мне приятно.

Он подходит к столу, берет тарелку, кладет в нее поленту, собирает с краев еще горячий соус, кусочки телячьих потрохов в маринаде и колбасок и передает это мне вместе с салфеткой.

– Спасибо.

Потом он отходит немного в сторону, берет бокал и наливает в него красного вина.

– Вот, Стэп, возьми. Это отличное брунелло.

– Да, но…

– Пойду посмотрю, не нужно ли чего-нибудь Паллине.

– Хорошо.

Оставшись один, я сажусь на диван, ставлю бокал перед собой, на журнальный столик, и пробую поленту. Она совсем недурна! Разрезаю вилкой колбаску, пробую и ее. Она еще горячая, хорошо прожаренная и совсем не жирная. К ней надо бы хлеба. И вот, пока я осматриваюсь, нет ли его на столе, кто-то плюхается рядом со мной на диван.

– Ого! И ты здесь!

Я оборачиваюсь.

– Гвидо!

– Привет, Стэп, как жизнь?

Мы обнимаемся.

– Отлично. А у тебя?

– Как всегда, хорошо. Ты готов к завтрашнему? Я заеду за тобой в пять, ладно?

– Но только никаких шлюх, я тебя умоляю!

– Как? Как ты сказал? Когда я тебя спросил, ты дал мне полный карт-бланш для твоего мальчишника. И вот теперь ты идешь на попятную? Нет, черт возьми, так не делается! Будет все и сверх того!

Я смотрю на него с любопытством, и он продолжает:

– А в чем дело? Ты боишься? Это на тебя не похоже!

Я вытираю рот салфеткой и отпиваю немного красного вина.

– Это я его принес. Ну и как оно тебе?

– Вкусное.

– Вот видишь? Я поставляю только все первоклассное, поверь мне, это будет отличный мальчишник!

Я смеюсь.

– Ну ладно.

– Тогда заеду за тобой в пять. Но только будь на месте, хорошо? Не исчезай! Можешь, если хочешь, исчезнуть на следующий день, но только не завтра вечером! – Немного подумав, он изменяет мнение. – Хотя… Это было бы неплохо! – И Гвидо, уходя, посмеивается про себя.

Покачав головой, я опять берусь за поленту, уминая кусочки колбасок и потрохов в маринаде. Закончив есть, снова отхлебываю вина и вытираю рот.

– Пока, Стэп.

Я оборачиваюсь.

Это Маддалена. Она мне улыбается.

– Мне было приятно тебя увидеть.

– И мне тоже.

Она садится на подлокотник дивана.

– Но я уверена, что мне – больше. – Маддалена смеется. – Я всегда любила тебя больше, чем ты меня.

– Неправда. Тогда мы любили друг друга одинаково.

Она прикасается к моей руке, разглаживает мою рубашку.

– А знаешь, ты отлично выглядишь. Ты похорошел, теперь ты обаятельней. Может, потому, что ты повзрослел, модно одеваешься…

– Да я всегда тот же самый.

В дальнем конце комнаты я вижу Хука. Он разговаривает с Луконе, но время от времени бросает в нашу сторону взгляды. Я показываю на него Маддалене:

– Смотри, а то он рассердится.

– Нет, он не может рассердиться. Мне совсем не запрещено разговаривать с людьми. Да и к тому же ты мой друг, я тебя давным-давно знаю.

– Мне бы не хотелось сегодня вечером драться.

Она мне улыбается.

– Ну хорошо, я уже ухожу. Мы же с тобой еще встретимся? Я бы с удовольствием с тобой прогулялась.

– Я скоро женюсь.

– Знаю, но я совсем не ревнива.

Маддалена смеется и уходит. Я на нее какое-то время смотрю и понимаю, что она это чувствует, но потом переключаюсь на другое, а не то я и впрямь сегодня вечером ввяжусь в драку. Так что я встаю и, пока музыка становится громче, обхожу комнату. Потом я беру стакан, наливаю себе рома и выхожу на балкон. Не успеваю я опереться о перила, как замечаю, что здесь я уже не один.

– Стэп, это Изабель.

Скелло представляет мне молодую красивую брюнетку с голубыми глазами, высокую и худощавую. На ней такое платье, что видны все ее формы, что делает ее соблазнительней.

– Привет, рада познакомиться.

Она подает мне руку и улыбается. Да и зубы у нее прекрасные.

– Взаимно.

– Вот, она уже кое-что сделала на телевидении, но одни мелочи, а ей нужно что-нибудь масштабное. Думаю, она могла бы добиться успеха, у нее есть все данные. И кое-что еще, – смеется Скелло, но девушка его прерывает:

– Да ладно тебе, Альберто.

Скелло приходит в себя:

– Ничего, я шутил. А ты устроишь ей пробы? Но только на что-нибудь серьезное…

– Мы делаем только серьезные вещи. Как только начнем готовить программу, я велю, чтобы тебе позвонил человек, который ей занимается. А теперь извините, мне надо идти.

– Хорошо, Стэп, спасибо, ты настоящий друг.

– Не за что.

Я оставляю их там, на балконе, и разыскиваю Паллину. Она на кухне, с Банни. Они заканчивают готовить десерт.

– Пока, спасибо за все. Скоро увидимся, я вас жду.

– Ты уже уходишь?

– Да, в ближайшие дни мне еще надо успеть кое-что сделать.

Паллина сияет.

– Ах, ну да, сколько волнений… – И она крепко меня обнимает, а потом тихо говорит: – Наша подруга мне больше не звонила, может, она и знает… Я подумала, что сегодня ее приглашать не стоит.

Я отхожу в сторону и улыбаюсь ей.

– Умница, иногда тебе приходят в голову отличные мысли!

Потом я прощаюсь с Банни и ухожу, больше ничего никому не сказав.

Вернувшись домой, я стараюсь все делать как можно тише и иду на цыпочках, пытаясь не шуметь. Но мне хочется выпить, хочется рома. Когда я беру стакан, соседние стаканы звенят, и Джин просыпается.

– Это ты?

– Нет, это вор.

– Тогда это ты. Ты же украл мое сердце.

Я вхожу в спальню, в ней темно, и Джин как будто еще спит.

– А ты знаешь, что говоришь во сне чудесные вещи?

Я вижу, как она улыбается в полумраке.

– У меня хватает смелости говорить их только во сне.

– А ты оказалась очень хитрой, тебе удалось улизнуть. Вечеринка была милой, но немного ностальгической и грустной…

– А кто на ней был?

Я слышу, что у нее немного напряженный голос, но делаю вид, что этого не замечаю.

– Те же, что и всегда, мои друзья из прошлого. Некоторые стали лучше, другие – нет. У кого-то не хватило смелости прийти на вечеринку, а кто-то, наверное, нашел дела поважнее. Однако случилось и кое-что неожиданное, хорошее. Хочешь знать, что? Я застукал того, кто пытался украсть мой мотоцикл.

– Да ладно! А что было потом? Я уже представляю…

– Ты ошибаешься: он предложил возместить ущерб, и мы договорись.

Она поднимается и садится в постели.

– Да неужели? Не может быть! Стэп изменился…

– Да.

– Тогда тебе можно жениться.

Я ей улыбаюсь:

– Да.

– Но зато я сообщу тебе плохую новость: завтра тебе придется уйти…

– Как это? Мы еще не женаты, а ты меня уже прогоняешь? Ты что, мне не веришь? Учти, я его не бил. Вчера вечером я вел себя безупречно!

– Могу себе представить. Поцелуй меня.

Я подхожу поближе и сажусь рядом с ней, обнимаю ее и нежно целую. Она горячая, душистая, податливая, желанная. И смотрит на меня с любопытством.

– Завтра тебе придется отсюда уйти, потому что будущие муж и жена не должны видеться в день перед свадьбой. Но сейчас ты можешь остаться…

– Хорошо.

– И даже можешь этим воспользоваться…

– Отлично.

Она снимает с себя ночную рубашку, а я радуюсь, что здесь нет ни одного призрака из прошлого. И, с облегчением вздохнув, начинаю раздеваться и сам.

 

66

Когда я просыпаюсь, в доме очень тихо, только по радио звучит приглушенная музыка. Это сработал радиобудильник, он настроен на волну радиостанции «Ram power» со слоганом «Ты это помнишь, ты этим живешь». Мой день, так уж получилось, начинается с песни «Чудесно» группы «Неграмаро». Мне кажется, это хороший знак. Я смотрю на часы: десять утра. Черт, как же долго я спал, хотя, когда я вернулся, было уже действительно поздно. Ночь была изумительной.

– Джин, ты здесь?

Ответа нет. Наверное, это она так настроила будильник. Хорошо хоть она это сделала, иначе неизвестно, когда бы я проснулся. Иду на кухню; стол накрыт для отличного завтрака. Зерновой хлеб, сыр бри, уже порезанная белая дыня, тост, который осталось только вставить в тостер, и записка.

«Привет, любимый. Еще, если хочешь, в холодильнике есть яйца, которые можешь приготовить, как тебе нравится: сделать яичницу-болтунью, глазунью или сварить вкрутую… Короче говоря, яйца ты готовить умеешь, так что делай, как знаешь. Зато я хотела тебя поздравить с твоим особым днем; может, ты и не помнишь, но это твой последний холостяцкий день. Так что расслабься, веселись и развлекайся! Мне становится смешно, но я продолжаю читать. Так вот, традиция требует того, чтобы за день до свадьбы мы, будущие супруги, не встречались. Значит, сегодня вечером сходи к своему отцу, или другу, или куда-нибудь еще, но я напоминаю тебе, чтобы ты сюда не возвращался: это плохая примета. То есть… Завтра ты уже можешь вернуться – но уже после того, как на мне женишься! А теперь – два последних совета. Я не видела твоего костюма, как и ты не видел моего платья, а я очень любопытна. Я знаю, что твой отец собирался тебе подарить его сам, знаю, что ты его примерил, и его доставили тебе на дом, так что не забудь его взять, тем более что я велела доставить туда и обручальные кольца, потому что в вашем доме постоянный дежурный. И самый последний, совсем уже последний совет! Я знаю, что Гвидо получил карт-бланш на твой мальчишник. Надеюсь, что ты развлечешься… но не слишком! Ведь завтра ты не должен быть чересчур растерян – настолько, чтобы тебе не удалось произнести роковые слова: „Да, я согласен”. Потому что ты должен их произнести! Но если случайно во время мальчишника, самой глубокой ночью из-за какой-то необыкновенной девушки, которую выберут твои друзья, чтобы отметить этот мальчишник… Короче говоря, если вдруг произойдет что-то, что заставит тебя усомниться во всем, что мы до вчерашнего дня говорили друг другу, то предупреди меня сразу же: позвони, пошли сообщение, хоть голубя или лесника… Но только не заставляй меня приходить в церковь, чтобы вместо тебя ждать своего суженого, который, к тому же, может, вообще не придет. Этого бы я тебе никогда не простила. Во всяком случае, я тебя люблю и, если все будет в порядке, выйду за тебя замуж! Джин».

Я складываю письмо и начинаю готовить завтрак. Кофе в термосе горячий, кофейник с молоком еще теплый, как если бы Джин, прежде чем уйти, его слегка подогрела. Я кладу хлеб в тостер, включаю его и, пока жду, выпиваю апельсиновый сок. На столе даже есть «Коррьере делла сера»: Джин продумала буквально все! И вот я медленно листаю газету, рассеянно читаю кое-какие новости, одновременно наливая кофе и добавляя немного молока. Я слышу щелчок сработавшего тостера, беру тост, кладу его на тарелку и отрезаю кусочек сыра бри. Мне он нравится своей нежностью: у него не слишком сильный запах, как у камамбера, который я предпочитаю в качестве вечернего, с очень холодным белым вином или ледяным пивом. Джин меня уже хорошо знает, во всех мелочах; она бы никогда не спутала камамбер с бри, которым я завтракаю каждое утро. Я ем дольку вкусной белой дыни – сладкой, но не приторной, холодной, но не слишком; одним словом, идеальна и она. Когда знают, чего ты хочешь или что тебе нравится, исполняют твои желания, достойны твоего доверия, – разве это не необходимые качества идеального человека? Того, с кем хочешь связать свою жизнь? Но даже если это было бы так, то разве не может найтись другая женщина, еще лучше? Когда входишь в торговый центр и что-то ищешь, видишь на полках столько товаров, и все они кажутся очень похожими. Однако в конце концов выбираешь то, что устраивает тебя по качеству, по цене или потому, что ты видел рекламу этого товара и она тебя покорила, убедила, что это тебе подходит, что это самое лучшее. Неужели и с браком то же самое? Существует ли, в конце концов, что-то вроде фильтра, благодаря которому ты понимаешь, что именно этот человек для тебя самый лучший? Вот оно, это слово: «лучший». Я наливаю себе еще немного кофе и обнаруживаю пакетик с двумя рогаликами из пекарни Бончи. Отламываю кусочек, чтобы посмотреть, угадала ли она еще и это. Да, он соленый! У Бончи их пекут такими нежными… Они уникальные, тесто для них поднималось на дрожжах по-особому; я бы ел их один за другим и даже не знаю, когда бы остановился; они самые лучшие. Ах да, я же размышлял о слове «лучший» применительно к браку. Так что же: Джин – это лучшее решение? Рогалики от Бончи – действительно лучшие, я действительно в один присест съел их оба, один за другим, ни секунды не сомневаясь. Съел и бри, и горячий тост, выпил и сок, и кофе, просмотрел и газету на столе. Да, но все это можно сделать и одному или с помощью прислуги, если это тебе по карману. Все это заменимо. А вот женщина должна быть единственной, особенной, незаменимой. Те чувства, которые внушает тебе она, не внушит уже никто другой. Она должна быть человеком, которого ты никогда не забудешь, о котором ты всегда помнишь и в горе, и в радости; это не твой покой, но твое беспокойство. Вот именно, твое беспокойство. Но это действительно то, чего бы ты хотел? Мы знаем, о ком речь. Я чувствую, как во мне идет борьба, как будто во мне мечутся два разных человека. С одной стороны, прежний Стэп, любитель мотогонок, страшный ревнивец, человек страстей и драчун, беглец и мятежник. И, с другой стороны, Стефано Манчини, теперь уже не парень, а мужчина, спокойный, уверенный, который ценит свою работу и все, что его окружает, включая ребенка в чреве женщины, на которой он завтра женится. Но ведь на самом деле у прежнего Стэпа уже есть ребенок! Тогда не лучше бы было сесть на мотоцикл, послать к черту всю эту свадьбу, заехать за Баби и Массимо, забрать их, домчаться до аэропорта, бросить там мотоцикл, оставить все в прошлом и сесть на первый же самолет, летящий неизвестно куда? Может быть, на Мальдивы, а потом путешествовать по всему миру, по другим островам, уехать на Сейшелы, Мадагаскар и продолжать жить с ней, больше уже не теряя ни секунды той жизни, которая нас уже слишком давно разделяет… И вот я смотрю на пакетик от Бончи, на крошки от съеденных тостов, на бри вместо камамбера, на стакан с оставшимися в нем кусочками мякоти апельсина от выпитого мной сока, на «Коррьере делла сера», который я пролистал, на письмо Джин, которое я прочитал… Есть только одна деталь: Стэп или Стефано, как ни назови, но ты, как знать, мог бы сейчас находиться на одном из тех островов, но этого не произошло. И конечно же не потому, что ты этого не захотел, но потому, что Баби тебя бросила. Может, ты этого и не помнишь, но она вышла замуж, была беременна твоим сыном и, зная это, сделала так, чтобы он мог казаться сыном другого, и, может быть, никогда бы тебе об этом не сказала. Но вместо этого она тебе об этом сказала через шесть лет, да, именно сейчас, и знаешь, почему? Потому что на этот раз женишься ты. И потому что такова жизнь: когда все кажется идеальным, она снова спутывает карты, ставит для тебя все под сомнение, забавляется с тобой, потешается и хочет посмотреть, как ты с этим справишься. Вот именно: как с этим справишься ты? Я встаю под душ, наклоняю голову, увеличиваю струю горячей воды, делаю ее еще горячей… Я уже не борюсь со своим смятением и улыбаюсь, пытаясь отогнать от себя любые сомнения. Как я с этим справлюсь? Хорошо. И даже прекрасно. Испытывай меня сколько угодно, я не боюсь; я тверд, я спокоен, я уверен в своем решении, завтра я женюсь на той девушке, на которой нужно.

Чуть позже я приезжаю к отцу.

– Ну вот, наконец, и ты. Сегодня я не иду на работу. Скоро придет Паоло, он просил меня ему позвонить, как только ты появишься. Он хотел с тобой пообщаться.

– Да, но я же не возвращаюсь в Америку и не иду на войну. Я просто женюсь, и все тут…

– Ну, знаешь, в браке – это немного как на войне…

И он глупо смеется.

Я молча на него смотрю. О чем ты говоришь, папа? О том, что из-за тебя пришлось перенести маме? Что это за секреты, которых я не знаю? Или ты говоришь о войне с иностранкой? Потому что в этом последнем случае ты был более опытным? Или нет? Ты знал, навстречу чему ты шел.

– В том смысле… – Отец снова заговаривает. – В том смысле, что вначале все легко, потому что есть страсть, есть желание, удовольствие быть вместе. Но потом это может измениться, да, если не способен измениться ты сам.

«А как было с мамой? – хотел бы спросить я. – Она недостаточно изменилась? Не была в состоянии измениться? Ее тебе было мало? Что в ней было не так, папа? Она мне казалась идеальной, но явно не была такой для тебя, или была, но недостаточно». Но все это, естественно, я ему не говорю.

– Вот именно, брак удачен, когда супруги меняются вместе.

Тут звонят в дверь, и папа встает. Похоже, его обрадовало, что его прервали, словно это дало ему немного времени, чтобы лучше обдумать, как бы сказать еще какую-нибудь гадость.

– Это пришел Паоло.

И отец, сияя от удовольствия, возвращается с ним под руку.

– Привет, Стэп!

– Привет.

Я встаю, и мы обнимаемся. Мы молчим, немного волнуясь. Паоло начинает смеяться.

– Черт побери, а ведь сегодня я волнуюсь больше, чем когда женился сам!

– Ты всегда слишком поддавался восторгам и радовался за других, не заботясь о собственных чувствах.

Паоло садится на диван.

– А ты знаешь, что то же самое мне всегда говорит Фабиола? Клянусь тебе! А потом она говорит: «У тебя всегда находятся слова, чтобы сказать что-то приятное другим; ты всегда умеешь писать им записочки, когда нужно. А вот нам – никогда!» Но о чем ты говорил?

Я смеюсь.

– Да, на самом деле завтра не моя свадьба. Это, выходит, всего лишь повод, чтобы научить тебя говорить что-то приятное, когда нужно… Да ты, дурачина, все тот же.

Отец смеется, а я сажусь рядом с братом и немного ерошу волосы, которые у него всегда аккуратно причесаны.

– Хотите кофе?

– Почему бы нет? Спасибо, папа.

– А тебе, Стэп?

– Да, спасибо, и мне тоже.

Мы сидим на диване, болтаем, смеемся и попиваем кофе, отгоняя от себя все мысли. Папа даже немного откровенничает, рассказывая нам такие вещи, о которых он нам никогда не говорил.

– Я познакомился с ней на вечеринке, а когда провожал ее обратно домой, она, ваша мать, сказала: «Уезжай отсюда, съезжай с улицы Орти делла Фарнезина, она такая темная». И тогда я подумал: «Ого, да я ей нравлюсь». А потом, когда я остановил машину, она посмотрела на меня с удивлением. «Что ты делаешь? За кого ты меня принимаешь? Берегись, я сейчас закричу!» Тогда я ей соврал и сказал: «Да ты что! Извини, дело в том, что у меня упала зажигалка, и я боюсь, что она окажется у меня под тормозом». И я сделал вид, будто что-то поднимаю, даже показал ей сжатый кулак, в котором будто бы что-то есть: «Да вот она!» Сунул кулак в карман и снова тронулся с места. Мне пришлось ухаживать за ней три месяца, прежде чем в конце концов мы поцеловались.

Паоло смеется:

– А вот этого, папа, ты никогда не рассказывал.

А вот мне мама это рассказывала – в тот самый день, когда я пришел навестить ее в больнице:

«Должна рассказать тебе одну вещь, о которой папа не знает. У меня никогда не хватало смелости ему в этом признаться. Когда мы с ним познакомились в первый раз, он сразу же попытался меня поцеловать, но, когда я его спросила, почему он остановил машину, он сделал вид, будто потерял зажигалку. А потом, в один из следующих дней, когда мы были вместе, я достала сигарету и попросила: „Дай мне, пожалуйста, огонька!” Он ответил: „А я не курю! У меня нет зажигалки”. И даже не вспомнил. Таким твой отец был всегда. Он лгал и забывал то, о чем солгал».

Я прислушиваюсь к их разговору. Они опять смеются. Папа рассказывает о вечеринке с друзьями и мамой в клубе «Пайпер», когда там давала концерт Патти Право, и мама была одета, как она. Но это он нам уже рассказывал тысячу раз.

– Ну ладно, я пошел…

Я встаю.

– Погоди, погоди… – Папа возвращается с костюмом в сумке. – Куда ты идешь без этого?

Паоло смотрит на меня с любопытством.

– А разве ты его не примеришь? Не устроишь нам модный показ?

– Я устрою его завтра, и под музыку…

– Нет-нет, подожди, завтра она устраивает свой модный показ!

– Ну и ладно. В любом случае вы меня увидите.

Внезапно Паоло проявляет любопытство:

– А где ты будешь ночевать сегодня? Джин дома? Или нет?

– Да, она хотела побыть в покое и проверить все, что ей нужно, как следует подготовиться… Так что ушел я.

– Хочешь, поедем ко мне? Фабиоле будет приятно.

На самом деле у меня есть кое-какие сомнения, но я говорю другое:

– Сегодня вечером я буду допоздна с друзьями, решил снять номер в «Хилтоне», так что завтра, прежде чем отправиться на свадьбу, я хорошенько искупаюсь в бассейне.

– На твою свадьбу! Смотри, не перепутай.

– Не перепутаю. Увидимся завтра. Возьми, Паоло: обручальные кольца понесешь ты… – Я передаю ему коробочку. – Наверняка завтра ты будешь шикарнее меня.

Паоло смотрит на коробочку с гордостью, словно на него возложена величайшая в мире ответственность.

И я еду в «Хилтон». Там я подхожу к стойке, беру ключи и поднимаюсь в свой номер на последнем этаже. Кладу костюм в шкаф. Туда же кладу ботинки и все остальное, необходимое для того, чтобы быть идеальным женихом. Потом я ложусь на кровать, чтобы немного отдохнуть, но не успеваю расслабиться, как рядом со мной звонит телефон.

– Добрый вечер. Вас здесь ожидает господин Гвидо Балестри.

– Да, спасибо, скажите ему, что я уже иду.

Я снова надеваю ботинки, беру ключи, закрываю дверь, вызываю лифт, и, пока его жду, пытаюсь представить себе, какой такой мальчишник они мне приготовили. Мне становится все любопытнее, и при этом меня охватывает приступ паники. Это мой последний холостяцкий день. Завтра я женюсь.

 

67

– Эй, а это что такое?

Гвидо стоит, прислонившись к черному «мерседесу» класса «Е».

– Эта машина привезет тебя туда, где тебя ждет сюрприз.

– Мне нравится.

– Тогда садись.

Я сажусь рядом с ним, впереди.

– Нет-нет, садись сзади. Сегодня водителем буду я.

– А это мне нравится еще больше.

Я пересаживаюсь назад, и Гвидо спокойно трогается с места.

– Вот, для тебя приготовили музыку. Послушай, какая вещь.

Он вставляет диск в стереопроигрыватель автомобиля, и из колонок сразу же начинает звучать музыка группы «Пинк Флойд».

– Ого, совсем неплохо, хорошее начало…

– Дальше будет только лучше.

Гвидо передает мне футляр от диска. На нем стоит подпись Скелло.

– Потом поймешь. Все в порядке.

Я читаю имена самых любимых моих исполнителей. «Неграмаро», Бруно Марс, Кортни Лав, Брюс Спрингстин, Лучио Баттисти, Тициано Ферро, Кремонини… Пока мы едем по городу, песни звучат одна за другой. Машина едет тихо; это стиль Гвидо – без резких рывков и торможений.

– Куда мы едем? Можно узнать?

Гвидо улыбается мне из зеркальца.

– Это сюрприз. На вот, возьми. Надень ее.

И он передает мне черную повязку на глаза.

– Мне нельзя смотреть, куда мы едем?

– Вот именно. Таков приказ самого главного босса.

– И кто он?

– Тот, кто помог мне организовать все это – друг, которого ты знаешь и который предоставил в распоряжение такой мир, что ты даже не можешь себе представить…

Я изображаю испуг.

– Ай-ай-ай! Хочу домой!

Гвидо смеется.

– Слишком поздно! Ты в плену. Надевай повязку, и все тут! Вот увидишь, ты об этом не пожалеешь.

– Значит, я должен доверять?

– Как всегда!

Я ничего на это не говорю, но, учитывая, чем все кончилось в последний раз, мне как раз стоило бы не доверять! Но я-то здесь! И я надеваю повязку и решаю развлекаться. Тем более что женятся всего раз в жизни, не правда ли? По крайней мере, я на это надеюсь.

– Эй, а кто он, этот самый главный босс? Ты сказал, что я его знаю… Или это мошенник? Или классный чувак? Это мужчина? Женщина? Скажи же мне, наконец, что меня ждет? Вечеринка с выпивкой, с наркотиками, с женщинами, с музыкой, с безумием?

Я слышу, что Гвидо смеется.

– И не только!

– Черт побери, мне нравится!

Я откидываюсь на сидение «мерседеса», а Гвидо жмет на акселератор, и тут же из стереопроигрывателя, как предупреждение, звучат слова Лучио: «Ты вспоминаешься мне такой красивой, какая ты есть, и даже, может, еще красивее…» Машина меня куда-то везет, я не сопротивляюсь, закрываю глаза под маской и слушаю эту песню, все еще невероятно актуальную: «Но есть кое-что, чего я не забываю… Всего одна улыбка, и я, взглянув в твое лицо, понял, что мне пришел конец. Нашу любовь унес ветер…» Ты воспел каждое мгновение страданий нашей любви, Лучио, и так идеально, так совершенно… Но что ты действительно испытал из того, о чем рассказываешь своей музыкой? Этот вопрос останется без ответа. Ты, Лучио, идеальный спутник каждого нашего вопроса, не находящего ответа. Любовь рождается и умирает безо всякой разумной причины, и в этом – ее прекраснейшая тайна, и та боль, которая меня все еще не отпускает. Мне не хватает воздуха, я приоткрываю окно, совсем чуть-чуть, и чувствую, что что-то изменилось. Я открываю рот и дышу полной грудью, ощущаю вкус жизни. Я узнаю эти места.

– Эй, да мы едем к морю…

Представляю, как Гвидо смотрит на меня из зеркальца.

– Так нечестно, ты снял повязку!

– Мне не нужно его видеть, я его чувствую.

Я продолжаю вдыхать этот воздух. Я дышу ветром, ароматом волн, запахом этого бесконечного пространства, представляю себе эту синеву, сопровождавшую меня всегда. Чувствую его слева и поворачиваюсь – словно для того, чтобы его обнаружить, и тепло солнца придает мне уверенности.

– Да, мы едем к морю.

– Не могу тебе ничего сказать.

Музыка продолжает звучать. Лигабуэ – «Иногда ночью», Васко – «Смысл». А потом снова Лучио, с этими ни на что не похожими, неповторимыми ритмами и великолепным вступлением – «Да, путешествовать». Это звучит, как приказ. «Он бы отрегулировал тебе спидометр, немного увеличив минимальную скорость, и ты бы не ударился головой так сильно, нет… Ты бы смог снова тронуться в путь – конечно, не летать… но путешествовать».

Шум машины – медленный и монотонный; он то усиливается, то утихает на поворотах автострады, словно убаюкивая меня, и я засыпаю.

Прошло время, уж не знаю, сколько.

– Приехали. Снимай повязку.

Черт, не знаю, сколько я спал, но, когда я ее снимаю, вижу, что солнце уже почти зашло.

– Мы в порту!

– Да, и нас тут ждет яхта.

Я выхожу из машины. Ба, да это же яхт-клуб приморского поселка Санто-Стефано!

– Ого, как же далеко мы заехали! Неужели?

– Да, и ты все время спал. Время от времени я смотрел на тебя в зеркальце: с твоего лица не сходила улыбка…

– Это потому, что ты так хорошо вел машину.

– Да ладно. Ты был рассеянным! Уж и не знаю, что ты делал вчера вечером…

– Ничего необычного.

– Ну ладно, давай, пора подниматься на яхту, самый главный босс ждет нас.

Мы садимся в моторную яхту «Торнадо-38». Она быстро отходит от причала и берет курс в открытое море, в сторону от порта. Капитан яхты отводит два рычага вперед, и ее скорость достигает тридцати узлов. Моторка делает большую дугу, проплывает мимо бывшей виллы Фельтринелли на вершине скалы и так, на большой скорости, продолжает лететь к острову Росса, а потом, не останавливаясь, еще дальше. Теперь на море штиль, длинный след от «Торнадо» оставляет на его поверхности две большие борозды. А мы все летим и летим в сторону Анседонии; солнце уже погрузилось в море, а напротив Фенильи стоит лишь одна большая яхта, вся в огнях.

– Ну вот…

Невероятно. Вот уж этого я никак не ожидал. Чем ближе мы к ней подходим, тем больше она становится, а когда мы уже совсем близко, «Торнадо» замедляет ход, приближаясь к корме. Появляются два матроса в синих куртках, бросают нам трос, который наш рулевой ловит на лету, сразу же закрепляет на битенге и немного подтягивает, приближая моторную лодку к яхте. Не успеваем мы подняться на борт, как начинает играть фантастический саксофон, исполняющий мелодию «Темы любви» из фильма «Бегущий по лезвию бритвы». На палубе стоят все.

– Ну вот! Вот и отлично!

Это Луконе, Банни, Скелло и все остальные, а также Маркантонио и еще несколько других друзей. Я ошеломленно смотрю на Гвидо.

– Извини, а каких она размеров, эта яхта?

– Сорок два метра в длину.

– А как ты ее добыл?

– Тебе-то какая разница? Наслаждайся!

– А нас тут всех не арестуют?

Гвидо смеется.

– Нет-нет, не волнуйся. Для нас это устроил человек добропорядочный. Нас тут двенадцать человек, и еще ты.

– Это очень напоминает мне Тайную вечерю. Ну и, следовательно, мне сразу же приходит на ум другой вопрос: «А кто предатель?»

Гвидо улыбается.

– Его тут нет. В том числе потому, что ты не Мессия, а простой грешник! Развлекайся, черт побери, и не думай лишнего. Проблем не будет, и мы наверняка не повздорим…

– Почему?

– Потому что нас двенадцать, а я пригласил пятнадцать девушек!

Когда я поднимаюсь на капитанский мостик, там грохочет музыка, а официанты снуют с подносами, уставленными бокалами с шампанским. Гвидо на ходу берет два и один из них передает мне.

– За твое счастье! – И он энергично со мной чокается. – Чтобы ты был счастлив и сегодня вечером, и каждый следующий день!

– Приятно слышать. И ты тоже будь счастлив, порадуйся за меня.

Мы выпиваем шампанское залпом. Оно холодное, даже ледяное, все в пузырьках, идеальное.

– Простите… – Гвидо останавливает хорошенькую смуглую официантку с собранными в пучок волосами. Она оборачивается и очаровательно улыбается. Гвидо ставит бокал на поднос и берет еще два. Я тоже ставлю пустой бокал, пока Гвидо передает мне следующий. Официантка уходит.

– Отлично, Стэп! – Гвидо меня обнимает. – Развлекайся.

И мы вместе начинаем прохаживаться по яхте.

– Она трехпалубная. И называется «Лина III». Пойдем, поднимемся наверх.

Мы поднимаемся на палубу. Она полностью застекленная, с большими светло-голубыми диванами из искусственной замши. На них сидят две девушки. Они болтают и пьют небесно-голубые коктейли, гармонирующие с цветом легких занавесок, отчасти закрывающих багрянец, оставшийся на небе после заката. Гвидо с ними здоровается.

– Привет, это Стэп, виновник торжества.

Девушки встают. Они красивые, высокие. Грудь у каждой из них небольшая, но зато волосы длинные: у одной светлые, у другой темные. Они ко мне подходят и целуют меня в щеку.

– Поздравляем!

– Мы рады, что оказались тут.

– Я знаю, что ты работаешь для телевидения и делаешь много всего интересного. Пригласишь нас посмотреть какую-нибудь передачу?

– Ну конечно.

– Какая чудесная яхта. Она твоя?

И тут слово берет Гвидо:

– Сколько же вопросов вы задаете! Иди сюда, Стэп… Разумеется, она его. А еще у него две виллы на Карибах, и, может, мы устроим вечеринку и там.

Он меня уводит. Мы едва успеваем услышать их ответ:

– Мы уже с вами! Куда бы вы ни решили поехать!

Мы доходим до конца палубы.

– Смотри, какой вид…

Мы находимся в бухте, в море около Арджентарио. Я различаю длинный пляж Фенильи: там мы впервые поцеловались с Баби. А потом вижу большой холм с несколькими домами. У некоторых из них, более роскошных, есть даже свои собственные спуски к морю; около других, с большими окнами, в стеклах которых отражается бухта, есть свои бассейны с перепадами. Я рассматриваю их один за другим – от конца пляжа до последней бухты. А, вот она, эта изумительная вилла, возвышающаяся над другими. Она построена на скале, со своим спуском прямо к морю. В этом доме для Баби все случилось впервые.

– Ты счастлив?

– Очень.

– На седьмом небе?

– Гораздо выше, в трех метрах над уровнем неба.

– О чем ты думаешь? – Так Гвидо вторгается в эти мои воспоминания.

– О том, какие они красивые, эти виллы.

– Если все пойдет хорошо, то когда-нибудь ты купишь себе одну их них. Твои дела идут в гору! Может быть, именно эту, на вершине.

– Да, может быть.

– Во всяком случае, ты так радостно улыбался.

Тут мы слышим, как гудит яхтенная сирена.

– Что это? Мы тонем?

– Нет. – Гвидо смеется. – Я велел нас позвать, когда все будет готово.

Мы спускаемся вниз. Парни и девушки уже занимают места в уголке с большим диваном. Они смеются, шутят, некоторые время от времени обнимаются, все в большой эйфории. Проходят официанты, убирая бокалы, а двое других расставляют в середине стола бутылки шампанского. Там семь бутылок шампанского «Моет э Шадон», а нас двадцать восемь. Звучит «Роксана» – очаровательная песня Джорджа Майкла.

– Слушай, Гвидо, кто же все это устроил? Можно узнать или нет?

– Устроил тот, кто любит все самое лучшее! Мы! Скажу тебе только одну вещь: вино сюда привезли сами братья Шадон.

– Да ладно! Ты только и знаешь, что всегда надо мной подшучивать.

– Послушай, а разве не я тебя приводил на замечательные вечеринки?

И я вспоминаю ту вечеринку, которая подарила мне ребенка.

– Да, конечно, это так.

– И теперь ты не веришь, что я мог устроить чудесный праздник именно для тебя, в честь твоей свадьбы? Эй!

Тут же начинают входить официанты с большими подносами, полными морепродуктов – устриц, омаров, лангустов, тартар из лакедры и сибаса. Сначала они обслуживают девушек. Красивых, загоревших. Когда официанты, наполнив тарелки, передают им бокалы с шампанским, девушки смеются и болтают, а потом улыбаются официантам и благодарят их, совершенно не мешкая, словно они давным-давно к этому привыкли и ужинают так каждый вечер.

– Прости, Гвидо…

Я к нему осторожно придвигаюсь.

– Да, говори, я слушаю.

– А они кто? Девушки, оказывающие эскорт-услуги?

– Как это?

– Короче говоря, они кто? Проститутки?

– Нет! – Гвидо смеется. – Это все девушки, которые хотят работать на телевидении и в кино. Я им сказал, что у нас будет вечеринка с тринадцатью продюсерами. Ну и разве они могли упустить такой случай? Они здесь бесплатно!

Я смотрю на этих двенадцать «продюсеров». Банни, Луконе, Скелло и все остальные… Девушки с ними болтают, развлекаются, смеются. Так, по крайней мере, кажется. Две из них с интересом слушают то, что говорит Луконе. Но… Луконе и сам никогда не понимал того, что он говорит!

– Разрешите?

Официант спрашивает меня, не хочу ли я что-нибудь попробовать, другой официант снова наполняет мой бокал; из спрятанных в стене колонок разносится голос Аризы, которая поет песню «Любовь – это нечто другое». Впереди, вдалеке, я вижу Анседонию, залитую оранжевым цветом.

И тогда я снова подхожу к Гвидо.

– Хорошо, больше я не буду тебе мешать. Скажи мне только одно, друг… В чем тут подвох?

Он смеется.

– А ты думаешь, он есть?

– Да.

– Ну как сказать… Подвох, может, будет завтра!

– Понятно. Хорошая шутка.

Но он меня не рассмешил.

 

68

Медленно опускается ночь. Тем временем все приносят и приносят новые блюда: два великолепных соленых сибаса, салат из лангустов, гарнир из картофеля и осьминога. И снова – омары, креветки и кальмары на гриле, жареные чипиронес – мелкие кальмары в муке – с мелкой рыбешкой. «Вся рыба и все морепродукты свежайшие, выловленные этим утром…» – уверяет нас капитан. Мы этому верим и едим с большим аппетитом. А потом – щербеты с манго, зеленым чаем, арбузом, киви. И все это неизменно сопровождается шампанским. И, наконец, сладкое: пирожное-мороженое с шоколадом, орехами, сабайоном и фруктовым ассорти.

Некоторые встают из-за стола, другие идут в носовую часть яхты. Кто-то закуривает сигарету, кто-то пьет кофе или крепкие спиртные напитки. А в это время словно ниоткуда возникает диджей со своим маленьким пультом и начинает исполнять потрясающую музыку. За ним появляется низенький саксофонист с небольшой щетиной. Его пальцы виртуозно скользят по саксофону. Продолжая играть, он поднимается на самую высокую точку носовой части яхты, встает на зачехленное сидение шлюпки, и стоя там со своим поднятым к небу саксофоном, словно исполняет серенаду для луны, и она, освещая его сзади, полная и неподвижная, обрамляет его силуэт. Какая-то девушка начинает танцевать, другие к ней присоединяются, составляют группу и движутся в ритме этой музыки. Остальные, взявшись за руки, предпочитают слушать музыку в отдалении, на корме, на полутемных диванах или в одной из многочисленных кают этой большой яхты.

Маркантонио, Гвидо, Луконе и Банни обнаружили рулетку, да еще с сукном и фишками или, может, принесли ее сами. Во всяком случае, они устроили самое настоящее казино посреди диванной, на большом столе, с которого официанты уже убрали посуду. Они весело играют, окруженные некоторыми из этих красивых девушек, так что подхожу и я, обменивая на фишки немного денег.

Луконе радостно кричит: «Ну, давайте, делайте ставки, делайте ставки, а то скоро ставок уже… rien… принимать не будут!» на своем макароническом французском. Некоторые девушки весело смеются, другие даже не обращают на это внимания. И я ставлю на восемнадцать, заранее зная, что даже если и выиграю, я не увижу ни одного евро.

– Одна из женских ножек… семерка!

Они смеются и пьют шампанское. Некоторые выигрывают, но многие проигрывают. Кто-то меняет деньги на фишки. Музыка грохочет.

– Привет. А ты знаешь, что я приходила в твой офис? Мне там очень понравилось.

Я оборачиваюсь. Она здесь и смотрит на меня с улыбкой. Она загорелая, очень смуглая. У нее зеленые глаза, короткие черные волосы, пухлые губы, лукавая улыбка и идеально ровные белые зубы. На ней вишнево-красное платье с таким широким вырезом сзади, что видна вся ее точеная спина. Наверное, она спортсменка, у нее сильные руки. Она смотрит на меня уверенно.

– Меня зовут Джада. Мне бы хотелось с тобой замутить.

Я удивлен этими словами, удивлен тем, как она на меня смотрит – серьезно и пристально.

– Да, но…

Я сконфужен и, как дурак, не нахожу слов для ответа. Но она смеется.

– Да ладно, я пошутила! Дело в том, что вы устроили для меня нелепые пробы. Какой-то Чивинини сказал мне: «Попытайся сказать что-нибудь, что могло бы меня смутить!» И тогда я вывернулась вот так: сказала то же, что и тебе сейчас… С той только разницей, что на тебя эти слова произвели впечатление, а на него – нет.

Она начинает смеяться, потом становится серьезной, наклоняет голову набок и смотрит на меня с любопытством.

– Что такое? Ты разозлился? Но я пошутила…

Она мне улыбается, а потом пожимает плечами, словно говоря: «Да ладно, не бери в голову» – и, поднимая подбородок, указывает на бутылку шампанского.

– Нальешь мне немного выпить?

Я смотрю на нее серьезно.

– Нет, это ты мне налей. Я же виновник торжества.

Она поднимает бровь, пристально на меня смотрит, а потом хохочет.

– Да, точно, ты прав. Помиримся?

– Конечно! А ты пока наливай.

Джада удаляется, идет за бутылкой. Я на нее смотрю, и она это чувствует: идет с прямой спиной и не слишком виляет бедрами. Потом она оборачивается, берет бутылку шампанского, два бокала и возвращается ко мне. Она все время смотрит мне прямо в глаза, не опуская взгляда. Она красива и знает это. Джада передает мне один из бокалов и наливает шампанское. Я слежу, как она это делает, и она все улыбается.

– Значит, завтра ты женишься.

– Да.

– Ты уверен?

– Да.

– Думаешь, ваш союз будет вечным, как ты пообещаешь?

– Не знаю.

Джада наполнила и свой бокал. Она ставит бутылку и смотрит на меня с удивлением.

– Как это не знаешь?

– Я же не один. Ведь женятся вдвоем, знаешь ли.

– Конечно! Но я имела в виду тебя. Ты думаешь, что ваш брак никогда не распадется?

– Не знаю.

– Да как это ты не знаешь?

– А если бы я потерял память, как в том фильме с Ченнигом Тейтумом, «Клятва»? Ты его видела?

– Да, отличный фильм. Я плакала.

– А тебе легко расплакаться?

– Если это хороший драматический фильм, то да, он меня может тронуть, но в жизни я плачу очень редко. Однажды я очень много плакала из-за одного парня, который заставил меня страдать. И с тех пор я поклялась, что больше никогда не буду плакать из-за мужчины.

– Но ты же не знаешь, может, и будешь.

– Нет, знаю.

– Ты могла бы плакать из-за меня.

Она смотрит на меня с удивлением.

– Из-за тебя?

– Конечно. Если я сейчас сломаю тебе руку, то ты еще как заплачешь.

– Ну и дурак же ты. Давай лучше выпьем!

Мы поднимаем бокалы, чтобы чокнуться, и тут опять раздается вой сирены. Гвидо, который знает сценарий всего того, что должно произойти на этой странной вечеринке, дает всем указания.

– Выходим, выходим.

Мы выходим к ограждению на палубе. Над нами – звезды, впереди – большая полная луна. На бесконечном идеально синем небе начинают взрываться фейерверки. Красные, желтые, зеленые, фиолетовые, один в другом, один за другим, безостановочно… Они поднимаются от моря и взлетают вверх, все выше и выше, над нашими головами, на высоте тридцати, сорока метров, и раскрываются, как большие зонтики. Не успевают они исчезнуть, как под ними взрываются другие, поменьше: они, распадаясь на отдельные огоньки, падают в море. Они постоянно меняют свой цвет: красные, оранжевые, они превращаются в каскады белого, зеленого цвета. Один за другим, непрерывно взрываясь… Джада берет меня под руку, прижимается ко мне и говорит, не глядя на меня: «Это прекрасно». А потом кладет голову мне на плечо и прижимается ко мне чуть сильнее. Я смотрю на нее с удивлением. От ее задиристости не осталось и следа: теперь она кажется нежной, покорной. Эти изменения кажутся мне очень странными: я начинаю думать, что ей заплатили. Фейерверк над морем продолжается. Я смотрю чуть дальше, против света, и в сотне метров от нас вижу плот. На нем – самый настоящий артиллерийский расчет с маленькими и большими стволами, устремленными в небо. А чуть дальше в темноте на волнах покачивается деревянная лодка, в которой сидят два человека. Думаю, это они начали всю эту впечатляющую пальбу. Потом установленная на плоту большая центральная пушка выпускает ракету. Она замирает на двадцатиметровой высоте и взрывается с грохотом. Вскоре поднимается ввысь и вторая, взлетая метров на десять выше первой, но с таким же грохотом. Третья ракета взлетает выше двух предыдущих, замирает наверху, в небе, и со страшным гулом и каскадом искр завершает салют.

– Браво! Превосходно! Потрясающе!

Некоторые свистят, и все аплодируют. Я слышу, как хлопает пробка еще одной бутылки шампанского, которую открывают, как будто сейчас Новый год. Подходит официант, наполняет наши бокалы. Джада мне улыбается и, глядя мне в глаза, чокается со мной и произносит еще один тост:

– За все то, чего ты хочешь, за твои желания…

– И за твои тоже.

– Нет, ты же виновник торжества. Сегодня вечером можешь попросить меня обо всем, что пожелаешь.

– На пробах полагалось говорить и это?

Она смеется.

– Нет-нет, это я придумала только сейчас.

Мы переглядываемся. Она подносит свой бокал к губам, а потом медленно его выпивает, не отводя своих глаз от моих. Она недурна, эта Джада. Красивая, остроумная, загорелая, улыбчивая, чувственная, дерзкая…

Снова звучит сирена; на этот раз – дважды. Джада допивает шампанское и ставит свой бокал на соседний столик.

– Нам нужно уходить. Жаль.

Она наклоняется вперед, нежно целует меня в губы и удаляется.

– А куда вы уходите?

– Нам так велели. После салюта, после двойного сигнала сирены мы все должны покинуть яхту…

Она смотрит на меня в последний раз и улыбается, но какой-то странной, почти грустной улыбкой.

– Да, ты прав. Может, я еще буду плакать из-за тебя. И тебе не придется ломать мне для этого руку.

И она уходит на корму вместе со всеми остальными. Я вижу Луконе, Скелло, Банни, девушек, Маркантонио, еще кого-то, кто обнимается, но я его не узнаю… Некоторые, напившись, пошатываются, как, например, Хук, которого пытаются поддержать две девушки.

– Да держись же ты! Ты же тяжелый!

– Ничего подобного, я в форме… Я сделаю счастливыми вас обеих.

Все начинают рассаживаться в только что прибывшие шлюпки. Одни спускаются в них по трапу, другие прыгают прямо с палубы. Потом лодки одна за другой отплывают от яхты. Некоторые машут мне рукой на прощание, другие целуются. Бог знает, какое актерское будущее пообещал Луконе этой девушке, но, учитывая, как она вокруг него суетится, видимо, блистательное. Жаль, что он не имеет к кино совершенно никакого отношения. Да, он время от времени участвовал в массовках – но только для того, чтобы заработать пару евро и безуспешно попытаться, даже и там, подцепить какую-нибудь девушку.

Ко мне подходит Гвидо.

– Ну как? Тебе понравилась твоя вечеринка?

– Очень.

– Хорошо, я рад.

Он меня обнимает, а потом и сам идет к трапу. Я уже собираюсь идти за ним, но он меня останавливает.

– Нет-нет. – Гвидо мне улыбается. – Ты, капитан и экипаж остаетесь здесь. Наслаждайся этой сорокадвухметровой яхтой, для сна у тебя есть люксовый номер. Его открыли только сейчас, в него никто не входил.

– Но ты мне ничего не объяснил. Почему, зачем эта яхта?.. А завтра что?

Гвидо мне улыбается и садится в катер.

– Насладись твоей последней бутылкой в люксе. А завтра, когда проснешься, наготове будет катер, который доставит тебя на сушу. Если захочешь…

И, больше ничего не сказав, уплывает на катере и он. Человек, который управляет катером, поддает газу, разворачивает его, и он, описав широкую дугу, исчезает в ночи.

Я вижу капитана яхты, машущего мне рукой издалека. Он говорит мне: «Спокойной ночи» – и уходит в свою каюту.

Тишина, одиночество… Яхта опустела, исчезли все. Думаю, на ней как минимум восемь матросов, но больше никого нет. Они все убрали и вымыли, яхта опять в идеальном порядке; матросы сделали все очень быстро, ловко, деликатно, не обнаруживая своего присутствия слишком явно.

Я смотрю в сторону суши. Уже глубокая ночь. На некоторых виллах кое-где остались открытые окна, но огни не горят. Луна стала красной; теперь над морем царит только она, в сопровождении легкого ветерка и невероятной тишины. Слышится плеск маленьких волн, ласкающих киль этого большого судна.

Я снова вхожу в диванную и медленно иду к последней каюте на носу яхты. Свет в коридоре приглушенный; этот корабль идеален даже в мельчайших деталях. Над дверью из тикового дерева красуется надпись: «SUITE». Я ее открываю. Люксовая каюта огромна; она занимает всю носовую часть яхты. В ней – большая двуспальная кровать, напротив нее – два светлых дивана, один из которых длиннее, впереди – стеклянный журнальный столик с металлической окантовкой. В углу стоит бежевая кушетка, позади которой – стеллаж со встроенным в него плоским музыкальным центром с большими колонками фирмы Bang&Olufsen. На маленьком столике перед сверхсовременным зеркалом стоит ведерко с бутылкой шампанского «Кристалл». Рядом лежит роза, а около нее – записка. «Для тебя».

Я беру ее в руки, верчу… Больше на ней ничего не написано, я не узнаю почерк. Потом свет внезапно становится приглушенней, и из музыкального центра раздается песня, наполняющая всю каюту. «Через баррикады».

Она отражается в зеркале передо мной, я ее вижу.

– У меня было подозрение, что за всем этим могла стоять ты… Но оно было недолгим.

– Ты на это надеялся?

Баби мне улыбается. Она стоит около музыкального центра. На ней платье с серебристыми блестками, которые при каждом ее малейшем движении наполняются светом. Она выкрасила волосы в черный цвет. Теперь они у нее короткие, с челкой. Ее голубые глаза идеально подкрашены, и они выделяются еще больше.

– Нет, не надеялся. Поразмыслив, я отбросил эту мысль; она бы в любом случае не имела смысла.

На ней туфли на высоких каблуках, платье выше колен.

– Ты помнишь эту песню?

– Да.

– Мы были в том доме… – Она указывает на Анседонию, которая угадывается за большим иллюминатором, за этим темным морем – на тот холм, освещенный несколькими рассеянными огоньками.

– Тогда мы занимались любовью в первый раз, и это было прекрасно.

– Да, Баби, это было прекрасно, и так давно.

Она медленно идет ко мне.

– Тебе нравится эта яхта?

– Очень.

– Я рада. Она моего мужа. Я здесь никогда не бываю. Но вчера я была счастлива, что смогу ею воспользоваться…

– А что ты ему сказала?

Она подходит ближе, касается меня, а потом берет стоящую за мной бутылку.

– Сядь, Стэп, я тебе налью.

Я иду к дивану и сажусь на него. А она начинает открывать бутылку.

– Я ему сказала, что хочу устроить вечеринку. Он не спросил меня, почему, не спросил меня, с кем. Он идеальный муж. Он в другой части света и сейчас, и большую часть времени.

Она открывает бутылку, наливает «Кристалл» в два бокала, приближается ко мне и подает мне один из них. Баби смотрит на меня, улыбается и поднимает бокал.

– За наше счастье, каким бы оно ни было.

Я ничего не говорю, слегка касаюсь ее бокала своим, и, глядя друг другу в глаза, мы оба отпиваем немного шампанского.

– Я тебе нравлюсь такой, темноволосой? Ты меня сначала не узнал? – Она замолкает и улыбается мне. – Это парик. Я надела его для тебя. Я хотела быть твоей последней подружкой, твоим последним холостяцким поцелуем…

Баби продолжает на меня смотреть, пока я допиваю шампанское и ставлю бокал на столик. Она встает, берет бутылку, снова наполняет оба бокала и передает мне один из них.

– Можно?

Баби указывает на место рядом со мной на диване: она хочет сесть рядом, хочет меня соблазнить.

– Это же твоя яхта.

– Но если ты мне не разрешишь, я ничего не сделаю.

Я смотрю на нее молча. Она кажется спокойной, невозмутимой. Пожалуй, она и в самом деле выполнила бы любое мое указание. Я приглашаю ее сесть со мной рядом:

– Пожалуйста.

Она приближается ко мне, садится, отпивает еще немного шампанского. Потом берет пульт, приглушает свет, делает музыку громче. Потом наклоняется и начинает медленно расстегивать застежки ремешков туфель. Снимает сначала одну туфлю, потом вторую, остается босиком.

– Да, вот так мне удобнее. Я надела этот парик потому, что сегодня вечером мне не хотелось быть Баби. Мне хотелось быть какой-нибудь другой, каких много, но так тебе понравиться, чтобы ты передо мной не устоял и решил провести особенную ночь со мной. Ты сделаешь мне этот подарок?

И она пристально смотрит на меня своими томными глазами. Ее рот слегка приоткрыт, и я смотрю на ее губы, на ее зубы, на ее улыбку, различимую в полутьме. Сколько раз я мечтал об этих губах, сколько раз я расшибал кулаками шкафы и двери, потому что ты уже не была моей, Баби.

– Завтра я женюсь.

– Я знаю, но сегодня ты здесь.

Она кладет мне руку на грудь, опускает ее ниже, на живот, а потом привлекает меня к себе и прижимается к моему лицу. И тут мне представляется Джин; я, словно наяву, вижу ее большие и добрые глаза. Я вспоминаю ее смех, ее письмо, которое прочитал сегодня утром за завтраком… Мне вспоминаются ее родители, отец Андреа; вспоминается, как мы выбирали церковь и свадебное меню; вспоминаются сказанные слова и сделанные обещания. И я чувствую себя виноватым, неправым… Мне хотелось бы быть сильным и уйти, но я ничего не делаю, только закрываю глаза. Я столько выпил… Мне кажется, будто я слышу, как кто-то смеется. Нет, это правда, ты права: это не объяснение. Но на ней парик, она другая, это такая же холостяцкая вечеринка, как и всякие другие, последний перепих, и ничего больше… Но я знаю, что это не так. Баби берет мою правую руку, проводит ею по своим ногам, поднимает ее выше, заводит под платье, давая мне почувствовать, как она меня хочет… Потом она садится мне на колени. Теперь она еще ближе.

– Люби меня, люби меня сейчас, только этой ночью. Как тогда, больше, чем тогда…

И мы сливаемся в поцелуе.

 

69

Я слышу вой сирены. Просыпаюсь, открываю глаза. Я в полутьме большой каюты, каюты-люкс. Открываю занавеску, за иллюминатором уже день. Вдалеке проплыл корабль. Сколько сейчас времени? Я смотрю на часы на прикроватном столике. Половина одиннадцатого утра. Еще ничего. Это было, как удар молнии… Я оглядываю каюту, иду в ванную. Никого нет. Может, мне это приснилось. А потом я вижу ее – на столике около зеркала, прислоненную к ведерку, из которого торчит, горлышком вниз, уже допитая бутылка «Кристалла». Ее черный парик и записка. «Ты об этом подумаешь? Ну пожалуйста». Я беру записку, рву ее на тысячу кусочков, надеваю халат, выхожу из каюты, быстро прохожу по всему коридору и, наконец, встречаю капитана.

– Добрый день. Хорошо спали? Завтрак готов.

Он указывает на накрытый стол, полный еды. Под стеклянным колпаком стоит тарелка с еще горячей глазуньей, а за запотевшим стеклом угадываются тосты, прикрытые салфеткой из светлой ткани, идеально подходящей под цвет скатерти, а также круассаны, масло, сырокопченая ветчина, сыр бри. Все, как мне нравится. Все то, что она не забыла.

Капитан мне улыбается и, видимо, угадывает мой первый вопрос.

– На судне никого нет. Когда вы позавтракаете и когда захотите, катер доставит вас на сушу. Там вас уже ждет машина, и самое большее через два часа вы будете в «Хилтоне». По крайней мере, мне дали этот адрес.

– Да, спасибо.

– Я сейчас уйду. Газеты здесь, в углу.

Он уходит.

Я беру кофейник, наливаю кофе в чашку, потом беру тост, отрезаю немного сыра бри и одновременно ем яичницу. А вот ветчины мне не хочется. Вчера вечером я много выпил. Я замечаю и свежевыжатый апельсиновый сок в большом стакане, прикрытом картонной крышкой. Сняв ее, пью сок. Он идеальный. Его отфильтровали; в нем нет ни косточек, ни мякоти. Его выжали совсем недавно, и апельсины, наверное, держали в прохладе. Я медленно ем, пью кофе, съедаю еще кусочек бри и соленые круассаны. Потом вытираю салфеткой рот и встаю из-за стола.

Возвращаюсь в каюту, принимаю душ и надеваю то, в чем я был накануне вечером. Потом беру мобильник. Он почти разрядился, но чтобы читать сообщения, заряда хватает. Первое сообщение – от Гвидо:

«Ты развлекся? Надеюсь, что да. Я – очень. А ты, наверное, еще больше, учитывая, что был с девушкой из эскорта! Черт побери, только ты мог подцепить такую богатую девушку из эскорта – такую, за которую не только не пришлось платить, но… которая за все заплатила сама!» Ему, как всегда, удается меня рассмешить. Но потом я сразу же читаю другое сообщение:

«Привет! Ну и как? Как прошла твоя последняя холостяцкая ночь? Хорошо развлекся? Я пыталась что-нибудь разузнать от Гвидо и других приглашенных на твой мальчишник, но никто ничего не сказал! Даже их женщины! Вы, мужчины, просто ужасные. Готовы умереть, покрывая друг друга! С другой стороны, „Никогда не уступай!” – это и ваша песня, и ваш девиз! В любом случае, я остаюсь при своем: надеюсь, что ты развлекся, но не слишком! И, самое главное, надеюсь увидеть тебя в церкви! Целую… и люблю тебя!»

Я смотрю на сообщение Джин и, на секунду закрыв глаза, снова вижу разные образы. Это только вспышка, небольшие кадры из какого-то сна. Да, это был всего лишь сон, последний перепих, как говорит Гвидо, с очень богатой девушкой из эскорта. Я кладу мобильник в карман и выхожу на капитанский мостик. Капитан меня ждет на корме. Здороваясь со мной, он улыбается и подает мне руку.

– Было приятно увидеть вас на судне, хотя ни я, ни моя команда вас до сих пор никогда не видели.

Я смеюсь.

– Спасибо за конфиденциальность.

Потом он протягивает мне сверток:

– Это для вас. Последнее, что я должен был вам передать. Хорошего дня.

– Спасибо.

Я делаю последние шаги по трапу и сажусь в катер. Матрос ждет, когда я сяду, чтобы завести катер и помчаться на полной скорости. Я оборачиваюсь. Капитан опирается на ограждение. Он поднимает правую руку и машет мне. Я машу ему в ответ. Он симпатичный. У него темно-синие глаза и лицо в морщинах – от солнца и от моря. Наверное, в искусстве мореплавания он ас. Когда мы отплываем на приличное расстояние, я слегка зажмуриваю глаза: отблески солнца на море меня раздражают, но с этого расстояния «Лина III» кажется действительно огромной. Она высокая, как дом. Я решаюсь открыть сверток. Медленно разворачиваю его, стараясь, чтобы оберточная бумага не улетела в море. Это футляр, и когда я его открываю, у меня нет слов. Это солнцезащитные очки «Балорама» фирмы «Рэй-Бэн», винтажные – такие, как я носил тогда; такие, которых уже давно не выпускают, но они новехонькие. При них – записка: «Только для тебя». Я рассматриваю очки изнутри, разглядываю их дужки. На них – индивидуальный номер: 001. Я их надеваю. Теперь моим глазам лучше – но не сердцу. Меня ласкает ветер, и я стараюсь не думать, не чувствовать себя виноватым. Это был всего лишь мальчишник, такой, как все, не хуже и не лучше. Я себя в этом убеждаю. Надеюсь, что так же я буду думать и завтра. Катер мчится на максимальной скорости, и мы причаливаем к пристани ровно тогда, когда это предполагал капитан. Тут меня ждет машина, но за рулем не Гвидо. Я сажусь в нее, и шофер поворачивается ко мне, ждет подтверждения.

– Добрый день. В римскую гостиницу «Хилтон», не так ли?

– Да…

Машина отъезжает. А я, больше не изводя себя никакими мыслями и больше не пытаясь отделаться от вины, отдаюсь теплу солнца, пробивающегося сквозь стекла, и засыпаю. Я спокойно сплю, но какое-то время спустя просыпаюсь от торможения. В машине звучит песня «Мимолетные связи» Джорджа Майкла. Мы на площадке перед «Хилтоном». Я выпрямляюсь, опираюсь спиной на сидение, трогаю волосы, потираю затылок, пытаюсь привести в порядок свои мысли, но не обнаруживаю ни одной мечты, ни одного образа из уснувшего прошлого. Я наверняка о чем-то мечтал, думал, но как мне об этом узнать? Наверное, я анализировал какие-то предположения и о чем-то размышлял, учитывая то, что произошло, и то, что могло бы произойти. Может, я даже выработал какую-то стратегию, нашел какие-то обоснования в пользу того или иного выбора, но, эти решения принимал за меня мой разум, и в них участвовало мое сердце, так что я ничего об этом не знаю. Я только надеюсь, что это решение будет правильным.

– Приехали, – говорит мне шофер, может быть, думая, что я еще сплю.

– Спасибо.

Я выскальзываю из машины и вхожу в гостиницу, прошу выдать мне ключ и вскоре оказываюсь в своем номере. Я бросаюсь на кровать прямо в ботинках и в очках, раскидываю руки в стороны и наконец расслабляюсь. Немного так полежав, я смотрю на часы. Половина второго дня. Я иду в ванную, открываю мой несессер, достаю оттуда электробритву «Браун» и начинаю бриться на ходу. Время от времени я останавливаюсь перед зеркалами, мимо которых прохожу, и смотрю, как у меня получается. Отвожу бритву в сторону, провожу левой рукой по щекам и шее, убеждаясь, что они становятся гладкими, а потом продолжаю бриться, чуть сильнее прижимая бритву к коже. Позже я, в халате, вхожу в лифт, а оттуда иду прямо в бассейн. Я раздеваюсь, встаю под душ, потом снимаю шлепанцы и ныряю. Проплываю под водой почти через весь бассейн, а когда выныриваю, оказываюсь на противоположной стороне, около двух парней на лежаках.

– А что ты будешь делать потом?

– Думаю сходить в кино с Симоной. А ты?

– А мы с Паолой сегодня вечером хотели сходить поужинать в «Гетто».

– Эй, давайте с нами! Сходим на восьмичасовой сеанс, а потом – ужинать.

– А что вы хотите посмотреть?

И они продолжают болтать в том же духе. Это похоже на банальную итальянскую субботу; худшее, похоже, уже прошло, как поется в песне. Но на самом деле, если бы меня спросили: «А ты что будешь делать потом?..» – то что бы я ответил?

– Я? Да ничего: скоро я женюсь.

– А, вот оно что…

Это все равно, что сказать, что все еще впереди. Но в песне были и такие слова: «Гороскоп предсказывает серьезные перемены…» Я переплываю бассейн еще раз. Правда, пока никаких особых перемен я себе не представляю. Я выхожу из воды, снова надеваю халат и возвращаюсь в номер. Заказываю зеленый холодный чай, жду, когда его принесут, а потом принимаю душ. Я вытираюсь и с наслаждением пью чай на балконе. На мне только трусы «боксеры». Солнце жаркое, идеальное. Я смотрю на часы. Пятнадцать минут четвертого, скоро за мной заедет отец. Ого, да это же 15.15, «двойное время», как в одноименном фильме. Всякий раз, когда, посмотрев на часы, видишь, что цифра часов совпадает с цифрой минут, что-нибудь происходит. Однако в дверь никто не стучит, не приносят никакого приглашения ни на какую выставку, никакого свертка, не начинается салют, не воет сирена. Нет, на сей раз, как мне кажется, совершенно ничего не произойдет. И тогда я начинаю одеваться, но вдруг звонит телефон. Я отвечаю несколько напряженно:

– Слушаю…

– Добрый день, это администратор. Вас ждет господин Манчини.

– А, спасибо, скажите, что я скоро спущусь.

«Двойное время». Да нет, что-то произошло. Мой отец не опоздал, как обычно, пришел даже раньше, чем было назначено. Просто невероятно.

Спустившись вниз, я вижу его стоящим около прекрасного небесно-голубого металлизированного «ягуара», безупречно вычищенного. На нем синяя фуражка с козырьком. Отец мне весело улыбается.

– А вот и я. Я – твой шофер, видишь? – Он прикасается к козырьку большим и указательным пальцами. – Сегодня утром я специально для этого случая велел вымыть машину.

– Она в отличном виде.

Я собираюсь сесть впереди.

– Нет-нет, садись назад. – Я фыркаю, но он продолжает: – Мне так хочется.

– Ладно.

Я сажусь сзади, а он – впереди, немного наклоняя зеркальце заднего вида, чтобы встречаться со мной взглядом.

– Итак, мне вас везти к озеру Браччано, правильно? Вы не изменили своего намерения?

– В Сан-Либерато, если быть точными. Ты не мог бы по крайней мере перестать мне выкать?

Отец смеется.

– Хорошо, просто я вошел в роль.

Он медленно выезжает на «ягуаре» с парковки «Хилтона». Время от времени отец поглядывает на меня в зеркальце, словно собираясь мне что-то сказать, но не находя для этого смелости. Однако в конце концов он решается начать свою речь:

– Ты представляешь? Мне удалось отослать Киру к Паоло, Фабиоле и детям. Я подумал, что тебе хочется побыть в покое.

Он смотрит на дорогу и время от времени бросает взгляд в зеркальце заднего вида.

– Как все прошло вчера вечером?

– Хорошо.

– Хорошо – и все? Или очень хорошо?

– Очень хорошо – и все.

Отец начинает смеяться.

– Да ты, черт побери, совсем не меняешься, даже с отцом не откровенничаешь.

Я, в своих черных «Балорама», продолжаю смотреть в окошко и исподтишка улыбаюсь. Ага, так я ему и рассказал про Баби, которая прикинулась девушкой для эскорт-услуг, про сорокадвухметровую яхту, про приглашенных женщин и про присутствовавших «продюсеров».

– Знаешь, и я, когда женился на твоей матери, тоже закатил мальчишник по всем правилам!

Выслушав его, я к нему поворачиваюсь.

– По всем правилам? А каким должен быть мальчишник по всем правилам?

И он решает сполна удовлетворить мое любопытство:

– В том смысле, что собрались мои друзья, тогдашние друзья, и мы отправились в театр «Амбра Джовинелли» смотреть стриптиз. – Он на секунду снимает руки с руля, чтобы я лучше себе это представил. – Там была одна вот с такими сиськами! А потом мы поехали в один особнячок на Тибуртинской дороге, где был шведский стол, но, насколько я помню, ничего вкусного там не было. – И я вспоминаю о шампанском, морепродуктах и рыбных блюдах на яхте. – А потом мои друзья оплатили мне проститутку, высокую брюнетку с длинными ногами. Ноги-то у нее были длинными, а вот грудь была маленькой. – Он говорит это недовольным тоном, словно это могло быть поводом для какого-то огорчения. – Помню, что ее звали Танья. Я пошел в одну из комнат того особняка. Я сделал это так быстро, что один из моих друзей сказал, что ее время еще «не вышло», как в игре, когда для ее продолжения нужно бросать в щель монетки, и потому с ней мог переспать и он тоже! И он, надо же, переспал! – Отец рассказывает об этом со смехом. – Но маме я никогда ничего не говорил. Твоя мать была такой ревнивой! Многое я не мог ей рассказать никогда, но, думаю, она все равно об этом догадывалась. Я тебе никогда об этом не говорил, но однажды, хотя она не хотела, я ее все равно попросил, и в конце концов она это сделала для меня…

– Папа, ты мне этого не рассказывал все эти годы, но почему именно сейчас? Это не имеет никакого отношения.

– Ты прав. Но это было невинной игрой; мы были в комнате с другой парой, но партнерами мы не менялись, просто смотрели, как мы это делаем, вот и все тут…

Черта с два. Она этого не сделала. Она сильнее него. Но когда было нужно что-то сделать или сказать, она вела себя так, не сопротивлялась. Мой отец – просто сукин сын.

– Сегодня мне бы так хотелось, чтобы тут была твоя мать! Было бы так здорово, если бы она смогла присутствовать на венчании в церкви.

Он говорит это с такой легкостью, без всякого подлинного уважения, не обращая внимания на то, что он мне только что рассказал. Это же было таким интимным, таким личным, что этим явно не стоило делиться с сыном. Таков уж он, мой отец. Я смотрю на него, пока он продолжает вести машину, на его темный костюм, на его шоферскую кепку. Вот он включает радио и отстукивает по рулю ритм случайно попавшейся песни, которая, однако, кажется ему просто замечательной: это «YMCA» группы «Village People». Он поет во все горло, угадывая слова, но не имея ни малейшего представления, о чем эта песня.

– Папа, а тебе нравится эта песня?

– Очень!

– А ты знаешь, о чем она?

– А, ну да… Они так странно танцуют, поднимая над головой соединенные руки…

Он на секунду отпускает руль и, не попадая в ритм, воспроизводит это движение, а потом снова хватается за руль прежде, чем мы успеваем вылететь с дороги.

Я смеюсь.

– Ну да, с виду это так, но ее слова – это призыв посетить спортзал организации «YMCA», чтобы познакомиться с молодыми гомосексуалистами. Там говорится: «Это здорово – состоять в „YMCA”. Ты можешь помыться, можешь хорошо поесть, можешь погулять со всеми парнями, можешь делать все, что тебе захочется…» Короче говоря, ты сейчас поешь о том, как это радостно – быть геем.

– Ну надо же… – Он смотрит на меня в зеркальце и сразу же прекращает петь. – Серьезно?

– Да.

Тогда он переключается на другую станцию, пытаясь найти какую-нибудь другую музыку. По крайней мере, он вернул мне хорошее настроение. Потом он находит «В плавании», песню Кристофера Кросса. Как странно, но на этом шоссе в сторону Браччано все песни по радио – восьмидесятых годов, словно и само радио осталось в прошлом.

– А эта нормальная? – спрашивает меня отец, смотря на меня в зеркальце.

– Да, если тебе нравится, она отличная, ничего не прославляет.

– Тогда хорошо.

Теперь он ведет машину спокойней, его психическое равновесие не подвергается опасности. Что у меня от отца? Что у меня с ним общего? Что я от него унаследовал? И что нашла в нем моя мать? Что ее очаровало? Какие слова он ей говорил? Как убедил ее выйти за него замуж? Я продолжаю на него смотреть. Его глаза, отраженные в зеркальце; его рука, которая теперь медленно постукивает по рулю… Слушая «В плавании», папа улыбается. На самом деле для него все продолжалось так, как будто ничего не случилось; он не особенно страдал из-за смерти мамы, может, он ее уже не любил, а может, уже спутался с этой бесполезной Кирой.

– Папа!

– Что?

– А как ты думаешь, что в тебе нашла мама? Из-за чего она влюбилась?

Отец смотрит на меня с удивлением; такого вопроса он не ожидал. Он недолго молчит, а потом отвечает почти простодушно, словно паренек, которого застукали за поеданием «Нутеллы» из чужой банки.

– Хочешь, скажу тебе правду? Я этого не знаю. – И все-таки он пытается найти ответ на мой вопрос. – Мы были молодыми… Мы друг другу нравились, нам было хорошо вместе.

Он продолжает вести машину молча. Может, он еще думает о том, какой могла бы быть истинная причина. А что, если он ее забыл, если мама случайно как-то ему об этом сказала? А потом его словно осеняет. Вот, точно: похоже, он нашел какой-то ответ. Отец смотрит в зеркальце, встречается со мной взглядом, довольный тем, что собирается мне сказать:

– Она мне говорила, что я заставлял ее сильно смеяться.

Я киваю. Похоже, он доволен ответом, который нашел. Теперь мы съезжаем с шоссе на Браччано и едем вдоль озера. Время без двадцати пять. Мы проезжаем несколько километров и, увидев фонари на суше, въезжаем в Сан-Либерато. Когда мы выходим из машины, папа обходит ее кругом и обнимает меня, крепко прижимает к себе, несколько секунд мы стоим молча. Когда он отходит немного в сторону, его глаза блестят.

Он берет меня за плечи, слегка встряхивает, а потом говорит: «Ну вот». И кивает, но больше ничего не произносит. Вскоре вокруг нас собирается множество людей. Один за другим они меня обнимают, хлопают по спине, поздравляют.

– Ты отлично выглядишь!

– Какой ты элегантный!

Я улыбаюсь, но не знаю, в каком родстве состою с некоторыми из них.

– Да ты настоящий красавчик!

– Да, выглядишь на все сто!

А, это какой-то провинциальный родственник, но я не помню, чтобы я был с ним знаком. Зато других я узнаю, но совершенно не помню, как их зовут.

– Мои поздравления!

– Спасибо.

Правда, я думаю, что заранее не поздравляют. Я вижу людей, одетых, кто во что горазд, потому что элегантность, а особенно в супружеских парах – понятие совершенно субъективное. Потом я вижу Банни и Паллину, Хука, Скелло, Сицилийца, Луконе и всех остальных, участвовавших во вчерашнем мальчишнике. Они мне мрачно улыбаются, но ни одной из тех девушек, которые были на яхте, тут нет, равно как и они сами уже больше не «продюсеры». Вот еще какие-то дядья и какая-то родственница, которая обнимает меня и растроганно говорит:

– Твоя мама была бы по-настоящему счастлива видеть тебя сегодня. Ты такой красивый…

Я улыбаюсь, надеясь, что больше она мне ничего не скажет.

Потом я вхожу в церковь и немного успокаиваюсь. Я вижу алтарь. Он высокий, на него поднимаются по боковым лестницам. Вся церемония будет происходить на возвышении, над приглашенными. Это прекрасная идея. Прекрасны и белые каллы, украшающие все углы маленькой церкви и наполняющие воздух тонким ароматом.

– Ты готов?

Это отец Андреа. Он идет ко мне. Чтобы не споткнуться, он приподнимает белый стихарь, потом крепко пожимает мне обе руки, но больше ничего не говорит. Он смотрит мне в глаза и, улыбаясь, кивает. Наверное, это означает: «Молодец! Если сегодня ты здесь, значит, ты преодолел все сомнения».

На самом деле я бы очень хотел, чтобы было именно так.

 

70

Потом отец Андреа уходит, и в тишине церкви, безо всякого предупреждения, начинает звучать классическая музыка. Я испытываю странное ощущение; я чувствую себя в одиночестве; громкие голоса людей на улице как будто внезапно удаляются. Тогда я закрываю глаза и ощущаю себя словно в невесомости: я рядом с ней, с Баби. Она мне улыбается, снимает с себя парик, роняет его на пол, а потом обнимает меня и прижимается ко мне.

– Я по тебе так скучала.

Она молча стоит, уронив голову мне на грудь, но замечает, что я ее даже не касаюсь.

Тогда она от меня отстраняется, встает, смотрит на меня со слезами на глазах и качает головой.

– Ну почему ты не понимаешь? Почему ты такой упрямый? Как же ты не понимаешь, что я тебя люблю? Я никогда не переставала и буду любить тебя всегда.

Она начинает плакать, а я не знаю, что делать; я только смотрю на нее. Мне бы хотелось прижать ее к себе, обнять ее, ласкать ее волосы, утирать ее слезы… Но я не могу, не могу пошевелиться, я словно окаменел. Тогда она откидывает волосы назад, шмыгает носом, а потом едва ли не смеется.

– Извини, ты прав…

Она нежно ко мне приближается, прижимается ко мне, кладет мне руки на плечи, смотрит на меня, улыбается мне.

– Выслушай меня внимательно, Стэп, сейчас я должна тебе это сказать. – И она, всегда немногословная, теперь говорлива, как река в половодье. – Я твоя, какой никогда не была ни для кого другого; я испытываю к тебе то, чего никогда ни к кому не испытывала, об этом говорит само мое тело. То, как я наслаждаюсь, то, как я тебя чувствую, как проживаю с тобой удовольствие – это что-то неповторимое, чудесное. Я никогда не испытывала наслаждения ни с кем другим, ты мне веришь? Как будто отказывалось само мое тело, я больше никогда ничего не чувствовала и даже не замечала, что что-то во мне движется. Но ты всего этого не можешь понять. Я больше не хочу упускать случай быть счастливой. А мое счастье – это ты, только ты. Прошу тебя, прости меня, прости все мои прежние ошибки, позволь мне снова сделать тебя счастливым, чтобы мы вместе опять обрели эту неповторимую, особенную любовь – ту, что подняла нас на три метра над уровнем неба. Такие вещи происходят всего раз в жизни, и, если ты решишь этим пренебречь, то откажешься от чего-то изумительного. Я боялась, я послушалась мать, я была слишком юной, чтобы иметь смелость быть счастливой. Но теперь-то ты меня не наказывай, будь великодушен, забудь о ненависти всех этих лет, позволь возродить нашу любовь, дай нам еще один шанс, прошу тебя, я уверена, что на этот раз мы не ошибемся. Я изменилась, я знаю, чего хочу. Как бы это ни было прекрасно – иметь ребенка, твоего ребенка, моя жизнь без тебя все равно пуста. Мне не хватает твоей улыбки, мне не хватает твоих милых глаз, но, самое главное, мне не хватает чего-то восхитительного – тебя; ты и только ты всегда знал, как сделать меня счастливой. И это было самым прекрасным твоим подарком: твое умение сделать так, чтобы я чувствовала себя значимой, неповторимой, особенной. Так, как я ощущала себя любимой с тобой, я никогда не ощущала себя ни с кем другим. На какое-то мгновение, в самом начале нашего романа, я почувствовала себя даже виноватой из-за того, что твоя любовь ко мне была такой красивой. Но потом я ей позавидовала и, в конце концов, отдалась своим чувствам и сама полюбила тебя так же или, может, даже больше…

Я молчу и смотрю в ее глаза. Меня переполняет гнев, когда я думаю о накопившихся за все эти годы страданиях, и мне бы хотелось закричать: «Где ты была все это время? Все время того одиночества, в котором ты меня оставила? Когда я царапал ногтями щеки, чтобы не броситься тебя искать, чтобы пресечь все свои отчаянные попытки тебя позвать, увидеть, вернуть тебя? Когда я увидел тебя в той машине перед твоим домом? Ты выходила из нее с другим, и тогда я словно умер, я умолял Бога, чтобы Он не дал целовать тебя посторонним, чтобы Он пробудил в тебе какое-нибудь воспоминание, заставив тебя прокручивать в голове какое-нибудь из прожитых нами мгновений, самое счастливое, самое забавное – взрыв смеха, поцелуй, взгляд: что-нибудь, что заставило бы тебя снова подумать о нас и избегать посторонних прикосновений, этих проклятых не моих поцелуев…» И теперь при одной только мысли об этом, я выхожу из себя, ощущая такой прилив гнева и страсти – безумной, странной, нелепой… Я чувствую, как реагирует мой член, и мигом скидываю с себя твои руки, набрасываюсь на тебя, раздвигаю твои ноги и беру тебя снова. Ты смотришь на меня своими голубыми, такими красивыми, широко распахнутыми глазами. И ты меня умоляешь:

– Прошу тебя, люби меня, люби меня, люби меня, как тогда, без ненависти, без гнева…

И я тобой сразу же овладеваю. Ты моя, я в тебе, проникаю в самую глубину… Я закрываю глаза, крепко тебя обнимаю, просовываю мою левую руку под твою голову и хватаю твое плечо, прижимаю тебя к себе. Ты моя, Баби, слишком моя. Я трахаю все сильнее, но мне все равно мало. Мне тебя всегда мало, мне тебя всей мало. Мне бы хотелось расплавиться, чтобы ты вся была во мне, внутри меня, со мной, чтобы быть уверенным в том, что я уже больше никогда тебя не потеряю. И именно сейчас я слышу свадебный марш. И одновременно, снова, твои слова: «Я наслаждаюсь, наслаждаюсь только с тобой, любимый». Люди все входят и входят в церковь, а я вижу ее последний взгляд, голубые глаза, которые умоляют: «Прошу тебя, не наказывай меня, не наказывай нас снова, не женись, давай уедем, ты и я, с нашим сыном, не будем снова губить наше счастье…»

Похоже, музыка звучит громче; люди занимают места, церковь наполняется. А потом я вижу, как из сияющего огнями притвора под руку с отцом выходит Джин. Она улыбается. Она прекрасна в белом платье с открытыми плечами и длинной вуалью. Ее счастье ошеломляет меня, подавляет, избавляет от всяких сомнений, от малейшей неуверенности. То была всего лишь богатая девушка из эскорта, последний перепих, мальчишник с морем шампанского и желанием развлекаться. А вот это, наоборот, – твоя жизнь. Джин продолжает идти мимо людей, улыбается, она довольна. Музыка кажется почти оглушительной, и все великолепно. Теперь я в состоянии ответить на тот вопрос, на котором все так настаивали: да, я счастлив. Я очень счастлив. По крайней мере, это именно то, в чем я хочу быть уверенным.

 

71

У выхода из церкви нас встречают каскадом рисовых зерен и лепестков роз, белых и красных. Люди аплодируют и смеются, и все становятся в очередь, чтобы поздравить новобрачную, а некоторые – и меня. Парни из «Будокана» обнимают меня один за другим, а потом приходит и Ренци.

– Ну, я по-настоящему счастлив за тебя. Мне кажется, все это очаровательно, лучше, чем в сериале…

– Тогда будем надеяться, что его будут смотреть!

Он смеется и отходит в сторону. Подходят другие люди, родственники, друзья Джин, друзья моих родителей. Приветствуя всех их, я думаю, что обычно сериал смотрят тогда, когда он трагичен. Что будет в следующих сериях? А потом я думаю, что с большим успехом прошел и комедийный сериал «Семья Чезарони», и успокаиваюсь. Амендола и все остальные вызывали у зрителей смех, так, может, и нам удастся пожить весело.

– Эй, любимый, с тобой все в порядке? Нам не удалось перемолвиться и парой слов…

– Ну почему же? Вообще-то я сказал: «Да, я хочу взять ее в жены».

Мы смеемся и целуемся.

– Ты доволен?

– Очень.

Но нам не удается больше ничего сказать друг другу, потому что нас практически похищает съемочная группа.

– Пойдемте с нами, я видел потрясающие ракурсы! Надо успеть до заката!

Фотограф, с тремя камерами на шее, в сопровождении двух молодых ассистентов, да еще и с зонтами для фотографирования, берет Джин под руку и уводит ее с собой. И мне не остается ничего другого, как пойти за ними. И вот мы оказываемся в огромном парке, чтобы нас фотографировали: мы улыбаемся, целуемся, смотрим в глаза друг другу. «Ну скажите же что-нибудь! Вот так, молодцы! А теперь еще что-нибудь! Эй, давайте, говорите!» В итоге мы смеемся, потому что больше не знаем, что говорить друг другу.

– А теперь она должна поднять ногу.

Джин справедливо протестует:

– Ну уж нет, только не подняв ногу…

Ассистенты фотографа переглядываются и кивают.

– Дело в том, что кадр выглядит немного старомодно.

– Ладно, делайте, как хотите. Ну, мы закончили.

Мы возвращаемся к церкви и, когда оказываемся на площади перед ней, все встречают нас аплодисментами.

– Вот они, молодцы, да здравствуют новобрачные!

И одновременно зажигаются огоньки: они освещают большие столы и возвещают о начале ужина. Так может, своими аплодисментами гости приветствовали не нас, а банкет? Многие направляются туда, где готовят жареные закуски; девушка и официант вынимают их из огромной фритюрницы и тут же раскладывают по кулечкам из темной бумаги – такой, какой всегда, как я видел, пользовались продавцы оливок и соленого гороха – и передают их толпящимся вокруг людям. Чуть дальше – стол с закусками из морепродуктов. На длинном столе, устроенном так, что с виду он похож на большую рыбу, следуют, одна за другой, многочисленные подставки разной высоты, уставленные блюдами с деликатесами: от устриц до каллист, от карпаччо до морских черенков, креветок и лангустов. Рядом – стол с сырами разного сорта и места происхождения – от тех, что из провинции Лацио, и до французских. Потом – стол с нарезкой. Там и порезанная на кусочки мортаделла, и пармская ветчина, и ветчина из Сан-Даниэле, и испанские окорока: хамон иберико и хамон серрано. Гости переходят от стола к столу; все наполняют тарелки с такой жадностью, словно боятся что-то потерять. Их больше двухсот – так, по крайней мере, мне сказали Джин и мой отец, который, который через Киру передал, что во что бы то ни стало хочет участвовать в подготовке торжества. Однажды, во время этих приготовлений, когда я был у отца, он подошел ко мне и сказал: «У меня есть сюрприз, он касается вашего свадебного путешествия, но пока я не могу тебе ничего сказать, хотя и уверен, что вам это понравится. Но если вдруг нет… вы всегда сможете отправиться в другое!»

Я рассказал об этом Джин, и она рассмеялась.

– В крайнем случае, отправимся в другое?! Знаешь, если этот сюрприз мне не понравится, то мы действительно отправимся в путешествие еще раз! Не нравятся мне эти хвастливые обещания: сначала они обещают, а потом никогда ничего не делают…

– Хорошо, но ты не сердись, пока мы еще даже не знаем, куда будет это путешествие.

На самом деле он нам пока еще ничего не сказал; завтра мы узнаем, куда поедем в свадебное путешествие: мой отец даст нам билеты в конце вечера. Впрочем, я довольно спокоен, потому что этот сюрприз с путешествием проверили и Фабиола с Паоло, а уж они-то наверняка не пошлют нас на медовый месяц в Иран.

На помосте, несколько в стороне, расположились Франки с группой «Кантина». Эта музыкальная группа очень нравится Джин, и ей удалось пригласить их на праздник. И сейчас они здесь поют самые красивые песни Рино Гаэтано.

– Сногсшибательная свадьба!

Это говорит Скелло, обнимающийся с какой-то Донателлой, которую он мне представляет. Нет, она явно не дотягивает до той, которая была на яхте вчера вечером. К счастью, никто из гостей мальчишника не привел сюда ни одну из тех девушек. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Да. Тебе нравится?

– Очень. Если получается так хорошо, то тогда поженимся и мы. Правда же, Дона?

И он, смеясь, уходит с тарелкой, полной еды, и бокалом шампанского, которым он время от времени, пока идет, нечаянно орошает лужайку.

А я и не думал, что у меня так много знакомых. Я осматриваюсь: в большом парке Сан-Либерато официанты снуют туда-сюда. Как раз сейчас мимо проходит один из них – с подносом, уставленным бокалами шампанского.

– Хотите?

Я не заставляю его это повторять.

– Спасибо.

Я беру два бокала, один из них хочу предложить Джин, но она куда-то исчезла. Я выпиваю их один за другим, а потом на ходу ставлю на поднос другого официанта, проходящего как раз рядом. Ну вот, мне уже лучше, я немного расслабился. Это итальянская суббота и, худшее, похоже, уже позади. Кто знает, пошли ли потом в кино и в «Гетто» те парни, что были у бассейна. Однако в конечном счете меня это не очень-то волнует.

– Так вот ты где, любимый! Куда же ты исчезал?

– Но я отсюда никуда не уходил.

– Послушай, давай не ссориться именно в этот вечер, а?..

Джин совершенно не в себе; мне стоит ее поддержать.

– Конечно, сокровище, прости меня…

– Давай лучше сядем.

Мы подходим к небольшому столу, накрытому на двоих. Когда мы садимся, уж и не знаю, кто аплодирует еще раз. А потом я слышу голос женщины – может быть, Паллины, – которая кричит: «Да здравствуют новобрачные!» И какой-то мужчина – может быть, Банни – начинает традиционное: «Горько, горько, горько…» Если это действительно те двое, то они поступили отлично. Чтобы они прекратили как можно быстрее, я встаю, притягиваю к себе Джин и страстно ее целую. Если уж нужно так сделать, то пусть будет – но, по крайней мере, так, как это нравится мне. Как мне, а не тем, кто удовлетворяет это требование, целуясь с закрытым ртом, сложив губки бантиком, или, того хуже, в щеку. Возгласы в конце концов прекращается, и, после еще одной шумной овации, все начинают есть. Официанты снуют без устали; люди за столиками кажутся мне веселыми, а выбор блюд – идеальным, учитывая, что некоторые уже все доели. Вина текут рекой, блюдам нет конца, шампанское в избытке. Папа с Кирой кажется счастливым, Фабиола кормит детей с ложечки, Паоло время от времени вытирает рот то тому, то другому, а Фабиола, естественно, его за что-то бранит. За другим столом спокойно едят Паллина и Банни, слушая чей-то рассказ, смеются… Им хорошо. Полло не занимает их мыслей, не мешает им. Дальше расположились парни из «Будокана» – даже они ведут себя хорошо. За одном из столиков, вместе с родственниками, я вижу своих дедушку и бабушку по матери – Винченцо и Элизу. Едят они немного, слушают и время от времени разговаривают с тетей, живущей не в Риме. Я рад, что они пришли, что захотели разделить мое счастье, преодолев досаду, которую могли бы испытать, увидев папу с другой женщиной. Кто знает, как они это пережили, кто знает, как им не хватает их дочери, моей мамы. Я улыбаюсь Джин. Она ест моцареллу, но не успевает донести ее кусочек до рта, как вдруг к ней кто-то подходит о чем-то спросить. Я не делюсь с ней своими мыслями и тоже ем. Мне не хватает мамы. Она была бы красавицей, самой красивой из всех. Она была бы со мной рядом, смеялась бы своим нежнейшим смехом, а потом бы плакала и снова смеялась. Она бы мне сказала: «Ну вот видишь! И как тебе только удается всегда заставлять меня плакать!» Как в детстве, когда мы смотрели фильм вместе, и в конце она расстраивалась, в этом был виноват я. Я съедаю немного макарон. Эти спагетти «на гитаре» очень вкусные, но, хотя порция и маленькая, в горло они не лезут. Мне вспоминается книга, которую я читал, последние страницы романа «Тысяча огней Нью-Йорка». Матери очень плохо, она лежит в больнице. Майкл, брат главного героя, бывает у нее каждый день последней недели, но потом вынужден ненадолго отлучиться. Тогда он просит главного героя подменить его. И именно в то краткое время, когда Майкла нет, мама умирает. Такова уж жизнь – издевательская: иногда она с нами забавляется, иногда она помогает, а иногда она такая злая. Я пытаюсь сглотнуть, но не могу. Прости меня, мама. Как бы я хотел тебя сейчас обнять и крепко прижать к себе, как бы я хотел видеть тебя и твоего Джованни веселыми и счастливыми здесь, за соседним столиком. Как бы я хотел никогда не открывать ту дверь, или, открыв ее, просто уйти, дав вам время рассказать мне вашу историю любви, которая, может, была прекрасной и заслуживала больше времени. Я выпиваю немного белого вина – холодного, даже ледяного. Глотаю его одним махом, допиваю бокал. У меня перехватывает дыхание, но я его восстанавливаю.

– Ну, почувствовал, какое оно вкусное?

Джин смотрит на меня и улыбается. Она имеет в виду вино.

– Да, очень.

Официант, как будто он за нами следил, наполняет мой бокал снова.

Я ему улыбаюсь.

– Да, все отлично.

Подают еще много блюд, гости продолжают произносить тосты. Потом приносят горькие настойки, щербеты и кофе, и все подходят к столу с крепкими напитками. Гвидо передает мне ром.

– Это «Джон Балли» – тот, который тебе нравится.

Я чокаюсь и выпиваю весь стакан.

Ко мне подходит Маркантонио.

– А со мной не хочешь выпить?

Он передает мне еще один ром, и, высоко подняв наши стаканы, мы чокаемся. За секунду исчезает и этот стакан.

– Все к торту, прошу вас…

Кто-то направляет людей, как большой табун, к площадке, находящейся чуть ниже. В центре возвышается огромный торт, на верхушке которого – фигурки жениха и невесты.

– Стэп, Джин, идите сюда, вставайте сюда, вперед.

Мы подчиняемся приказам главного распорядителя, господина с темными напомаженными волосами, в смокинге. Он будто сошел с экрана одного из тех американских фильмов, действие которых происходит во времена сухого закона, когда запрещалось пить и продавать спиртное, но при этом процветала контрабанда, а самогонные аппараты прятали в зарослях тростника. Все автомобили были черными и высокими, и из них всегда выходил такой, как он, и начинал стрелять из автомата. Но на сей раз он внушает больше доверия: у него в руках лишь огромнейшая бутылка шампанского. Когда мы оказываемся с ним рядом, он тотчас же открывает пробку, которая вылетает с оглушительным шумом, описывает приличную дугу и исчезает где-то в кустах, за людьми. Кто-то передает нам два бокала, и контрабандисту удается наклонить большую бутылку и налить нам шампанского. Одновременно за нами слышится другой хлопок, и над нашими головами один за другим раскрываются разноцветные фейерверки, и Джин, улыбаясь, стискивает мою руку.

– Они тебе нравятся? Думаю, что это сюрприз Адельмо, сына дяди Ардизио. Помнишь, я тебе о нем говорила.

Ну да, Ардизио – тот самый, который так летал на своем самолетике над военной базой, что всегда была опасность, что он кого-нибудь подкосит.

– Да, очень, они очень красивые.

Я вижу людей, которые, задрав головы кверху, к звездам, восторгаются этими разноцветными вспышками, и встречаюсь взглядом с Гвидо. Он улыбается мне издалека, чувствуя себя и сообщником, и виноватым – но не настолько, как я сам. Не успеваю я погрузиться в ощущение своей вины, как слышу крик:

– Ныряние в торт!

И какие-то подозрительные личности, намеренно спрятанные среди гостей, вылетают справа, слева, из середины и даже из-за меня, действуя в соответствии с идеально продуманным планом и с безупречной синхронностью. Не успеваю я пошевелиться, как вижу, что Джин сначала пугается, а потом смущается. Я передаю ей мой бокал, и меня подхватывают ребята из «Будокана». Еще мгновение – и я оказываюсь перевернутым головой вниз, в руках Луконе, Скелло, Банни, Сицилийца, Хука, Бласко, Маринелли и еще кого-то, кого мне не удается увидеть. Черт, они пришли все – может быть, только для того, чтобы насладиться этим моментом. Мне кажется, что Джин противоположного мнения. Она кричит, со всей точностью и определенностью: «Нет, прошу вас, нет!» Но уже слишком поздно. Меня поднимают и заталкивают с головой в большой торт. И пока я барахтаюсь в этих сливках и в этом креме, чувствуя, как размягчаются безе и сдоба, расплющиваясь от моих самых невинных ударов головой, на меня нападает смех. Почему в такой момент, как этот, меня так упорно смущает мой проклятый ум? Какой, интересно, была свадьба Баби? Чинной, благовоспитанной, элегантной? И как ее, интересно, отмечали друзья Лоренцо? Готовили ли они комическую сценку? Подбирали ли хвалебные слова специально для них двоих? Или ограничились классической поэзией, одним из затасканных стихотворений Джебрана? Или потревожили Шекспира либо бог знает какого другого поэта? Когда я выныриваю из торта, кто-то обтирает меня полотенцем, кто-то счищает с лица сливки, кто-то наскоро чистит мою одежду. И я, как еще никогда прежде сладкий, наконец, открываю глаза и вижу перед собой Джин: она весело улыбается и совсем не злится из-за того, что испортили торт. Она берет меня за руку.

– Давай, пошли танцевать; Франки и его «Кантина» уже играют!

Мы бежим мимо людей с бокалами шампанского и тарелками с остатками той части торта, которую удалось спасти от моего «ныряния». На танцплощадку мы выходим под звуки песни «Сентябрь» группы «Земля, ветер и огонь». Кажется, что наши сердца бьются именно в этом ритме, и мы весело танцуем под музыку. Вскоре к нам присоединяются друзья и подруги, и все это превращается в самую настоящую вечеринку. Подходят несколько других пар, постарше, и начинают танцевать в привычном им ритме, совершенно не ощущая себя неуместными, и даже рискнув исполнить несколько па вдвоем. Франки и «Кантина» сразу же подстраиваются под их ритм и удивляют нас песней той же группы – «Танцуем ритмично», а потом – песней «Праздник» группы «Кул и компания». И все вместе они танцуют очень слаженно – прямо как эта изумительная группа. Несколько официантов ходят по краю танцплощадки с подносами, полными бокалов шампанского. Руки, удивительно синхронно, подхватывают их на лету, и я – в том числе. Музыка продолжается. В какой-то момент начинает звучать «Все еще жив», и Франки удается воспроизвести манеру исполнения группы «Би Джиз». Скелло выходит в центр танцплощадки – в отчаянной, но забавной попытке подражать Джону Траволте. Потом Франки и «Кантина» исполняют и другие песни: «Королеву танца» группы «АББА», потом – хит Рода Стюарта «Da Ya Think I'm Sexy?», потом – песню «Daddy Cool» группы «Бони М.» и «Wake Me Up Before You Go-Go» дуэта «Wham!». Все танцуют как сумасшедшие. На танцпол выходят и другие, даже мой отец с Кирой и Паоло с Фабиолой. Они одни: видимо, оставили кому-то детей и, судя по всему, развлекаются. Ничего не поделаешь: музыка восьмидесятых поистине замечательная, и радиостанции, звучавшие на шоссе в сторону Браччано, были совершенно правы. Я ненадолго останавливаюсь и подхожу к столу с крепкими напитками – выпить рома. Кто-то меня обнимает, какая-то девушка меня целует… Ах, нет, это Джин, и я пьян, а она смеется и возвращается на танцплощадку с Элеонорой и Иларией, которая, судя по всему, здесь единственная, кто не заморачивается по поводу своего платья – старомодного, как у бабушки, – но отлично танцует и скачет.

– Чудесный праздник! – Гвидо меня обнимает. – И вчера, и сегодня ты выиграл в бинго, а?

Он качает головой и уходит. Я не успеваю ему ответить, но только знаю, что ненавижу и само слово, «бинго», и эти игровые заведения с отвратительными карточками, курящими людьми и тем словно записанным на магнитофон голосом, который весь день без остановки объявляет номера. Я об этом кое-что знаю, потому что Полло, пока не замутил с Паллиной, встречался с какой-то Наташей, которая работала в заведении бинго около площади Фьюме, выстроенном на месте кинотеатра «Красное и черное». Я составлял ему компанию, когда нам приходилось ее ждать, в обмен на пиво.

– Давай, оно тоже бесплатное… Хочешь пива? Даже и не пытайся!

Это была его любимая глупая шутка. Я скучаю по тебе, Полло. Мне бы хотелось увидеть тебя сегодня здесь – увидеть, как ты смеешься, пьешь и танцуешь с Паллиной. И мне бы хотелось знать, да, мне бы хотелось тебе помочь или, по крайней мере, черт побери, об этом поговорить, хотя бы поговорить, чтобы не узнать все вот так, из письма, столько времени спустя. Я беру ром и выпиваю его одним махом.

– Дайте мне еще рома!

И, дожидаясь следующего стакана, я смотрю, как ты, Джин, танцуешь, смеешься и легко двигаешься. Ты веселая, красивая, спокойная.

– Вот, пожалуйста.

– Спасибо.

Я выпиваю его залпом, как если бы ром мог отвлечь меня от этих мыслей, как если бы он мог принести мне облегчение. Мне следовало бы сказать тебе все, Джин? Но не произошло ничего, да… то есть… в общем… И я в одиночестве смеюсь. Я имел в виду, что меня это совершенно не волнует, именно это я и хотел сказать. Но вот что я должен по-настоящему признать – так это то, что я пьян. Но я не успеваю об этом даже подумать, как в мои мысли вторгается чей-то голос.

– А вот и сюрприз!

– Ну, папа, из-за тебя меня чуть не хватил удар!

– Извини. – Он смеется. – Свадьба удалась на славу! А эта группа, которая играет, – просто фантастическая!

И именно тут, прямо как знак судьбы, Франки и «Кантина» начинают играть песню «YMCA» группы «Village People», и все слаженно повторяют движения руками.

– Папа, а ты не хочешь с ними потанцевать?

– Ты что, с ума сошел? Нет, эту я пропущу, мне бы не хотелось, чтобы меня неправильно поняли… Впрочем, я говорил тебе о сюрпризе, касающемся твоего свадебного путешествия… – Он вынимает из кармана конверт и дает его мне. – Вот оно, это оно, тебе хотела подарить его мама. Мне кажется, это прекрасно; самые красивые острова, какие только можно найти, объехав вокруг света. – Я смотрю на конверт, открываю его; там только листок с реквизитами турагентства. – Я сделал все, о чем она меня просила перед тем, как… да, в общем, перед тем, как умереть. Она мне сказала, что если ты когда-нибудь женишься, то ей бы хотелось, чтобы ты отправился в это путешествие. Она оплатила его сама. – Я рассматриваю этот листок, чтобы не смотреть ему в глаза. И слышу, как он говорит дальше: – Вы выезжаете завтра вечером, в половине девятого, так что времени хватит для всего. Мама тебя любила, очень любила. Тебе не стоило устраивать весь тот скандал, бить Амброзини. Она и его любила.

И он уходит.

Поднимая глаза, я вижу, как он исчезает среди танцующих. Он тоже начинает махать руками, пытаясь попадать в такт с другими, но у него не получается, ему это совершенно не дано. Следовательно, он знал? Или понял все потом? Я больше ничего не понимаю. И меня начинает тошнить. Я едва успеваю скрыться за кустами, обогнать щебечущую парочку, обойти другую парочку, целующуюся, и добежать туда, где уже никого нет. Я сгибаюсь и извергаю из себя все.

Вскоре я вхожу в туалет, устроенный в маленькой кабинке возле церкви, и несколько раз споласкиваю лицо холодной водой, полощу рот. Ополаскиваю лицо еще раз. И стою вот так, опираясь на умывальник, смотрю на себя в зеркало и качаю головой. В двух вещах я уверен: в том, что мне не хватает мамы, и в том, что мой отец – действительно большая скотина.

 

72

Элеонора почти сталкивается с Маркантонио.

– Нет, не могу в это поверить. Ты пришел!

– Почему бы и нет? Я обожаю свадьбы…

– При условии, что она не будет твоей, правда?

– Да хотя бы и моей. При условии, что с подходящей женщиной.

Эле уже знает, что она отлично с ним повеселится, и потому выпивает немного шампанского из бокала, взятого на ходу у проходившего мимо официанта. Она сделала это так быстро и легко, что официант даже не замедлил ход.

– А подходящая женщина – это та малолетка?

Маркантонио смеется и, зная, что он не так быстр, как Эле, останавливает официанта.

– Простите… Вот, спасибо, я выпью немного шампанского. – Он отпивает глоток, и официант удаляется. – Зато ты, конечно, действуешь наверняка, подцепив молодого преподавателя из Третьего Римского Университета. Объясни мне одну вещь: а в интимных делах он такой же любезный?

– Зато твоя – наверняка грубиянка.

– Вовсе нет.

Маркантонио отпивает еще немного шампанского, а потом осушает бокал.

– Может, ты и не помнишь, но в ресторане мы поцеловались.

– Я помню, это было прекрасно.

– Да, но не настолько прекрасно, чтобы позвонить по телефону.

– Настолько прекрасно, что не хотелось разрушать эту красоту. Любое слово было бы хуже. И только другой поцелуй…

Эле смеется.

– Ну вот, тебе всегда удается меня надуть.

Маркантонио тоже смеется.

– Но… Знаешь, однажды я видел фильм, который мне очень понравился, «Свидание на одну ночь», с Уэсли Снайпсом и Настасьей Кински: во время свадьбы они, любовники, удаляются в сарай с садовыми инструментами, где застают его жену и ее мужа, занимающихся сексом.

– А это ты к чему?

– К тому, что это, наверное, очень эротично: заниматься этим во время свадьбы со своими партнерами, которые тут оттягиваются.

– Ты извращенец… Да и к тому же тут нет никакого сарая с садовыми инструментами.

– Он за кабинкой. Пойду посмотрю, какой он…

Маркантонио, веселясь, идет туда и берет еще один бокал шампанского. Элеонора следует за ним и тут же сама берет себе другой у того же официанта.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Официант уходит.

Элеонора отпивает немного шампанского.

– Учти, что и я видела этот фильм и помню его. Мне он очень понравился. В конце они выходят из ресторана и случайно сталкиваются. Теперь обе пары живут вместе, но поменявшись ролями.

– Вот видишь? Я уверен, что Сильвио и Мартина будут идеальной парой. – Потом он пытается открыть дверь сарая с садовыми инструментами. – Упс… она открыта.

И они оба исчезают внутри. В другой части парка к Джин подходит ее брат Люк.

– Ну, знаешь, тут все даже слишком великолепно, мне это и правда безумно нравится. Это, скорее, не свадьба, а вечеринка в стиле диско!

– Ну и отлично, братец. А ведь во время подготовки к свадьбе ты исчез.

– Это все женские дела, вы с мамой и сами отлично справились. Знаешь, а ведь я наблюдал за вами на кухне, как вы спорили о бонбоньерках… «Нет-нет, цвета экрю, это гораздо элегантней; нет-нет, лучше розового цвета, цвета старинной венецианской штукатурки. Да ладно, это слишком вычурно!»

Джин смеется.

– И правда, тогда ты за нами по-настоящему шпионил!

– Ну да! В любом случае, Франки с группой «Кантина» просто великолепны.

– Ты помнишь? Мы всегда ходили слушать их в клуб «Фонклеа», на улице Крещенцио, и мне удалось привезти их сюда.

– Так тебе даже удалось выйти замуж за Стэпа… Вот бы никогда не подумал, что это возможно! Помню, когда я увидел вас впервые, вы целовались около дома.

– Эх, ты же всегда все портишь! Но ты учти, что я уже выросла. Может, ты и не заметил, но твоя сестра – уже дама.

Джин хотела бы сказать ему и еще кое-что, у нее даже возникло секундное искушение сказать ему, что скоро она станет мамой, но не тот момент.

– Да, и очаровательная дама! Это подвенечное платье и правда тебе очень идет, я рад за тебя, сеструха…

Джин озирается по сторонам.

– А где Каролина? Я ее не вижу.

– Она внизу, танцует.

– Похоже, ты еще не скоро пригласишь меня на такой праздник.

– А вот этого я совсем не знаю. Мы даже сегодня жутко повздорили. Она – собственница и жутко ревнивая.

– И не без причины?

– Ты что, шутишь? Мне написала одна моя бывшая, но она всего лишь передала мне привет и поинтересовалась, как у меня дела, учитывая, что я недавно вернулся из Лондона. Ну и что в этом такого? Меня не было здесь полгода, это естественно, что мне передают привет. Я даже дал ей прочесть это сообщение. Мне нечего прятать.

– Знаю, но бывшие – они как занозы. А как занозу не поверни, всегда больно.

– Хорошее сравнение, сеструха, я его кому-нибудь продам, никогда его не слышал. Зато есть другое сравнение, известное, про песок в трусах. Но твое – более колкое.

– Однако безотносительно к сравнению, старайся, чтобы он туда к тебе не попадал. Это неприятно. Поверь мне.

– Хорошо, убедила. Ладно, пошли танцевать!

И они идут на танцплощадку.

Когда я выхожу из кабинки, все еще танцуют, музыка гремит, и звучит знаменитая песня Глории Гейнор «Я выживу». Я улыбаюсь. Я не настолько уверен, что выживу, но мне лучше, самое неприятное прошло, голова уже не так кружится.

– Эй, а где ты пропадал? Я тебя нигде не могла найти! – Джин берет меня под руку, а потом смотрит в глаза. – Как ты себя чувствуешь?

– Потихоньку оживаю…

– А я – никакая. Я так много танцевала, что теперь совсем без сил и сняла туфли!

– Ну и правильно сделала.

Она смотрит на меня с любопытством.

– Все было просто замечательно, правда?

– Да, отлично.

– И даже отец Андреа не подкачал. Я боялась, что он заведет свою волынку надолго, но он, в общем, произнес хорошую проповедь – короткую и очень сильную. Он даже острил, но не слишком. Одним словом, мне действительно понравилось.

– Да, если будем жениться снова, возьмем его же.

– Дурак! Так ты уже передумал?

– Нет, я уверен, как никогда.

– Хорошо, и я тоже. Так что, если ты не против, я бы пошла. Некоторые с нами уже попрощались, понемногу разойдутся все, и потом станет грустно, останутся только те четверо бедолаг, которые отплясывают одни и немного навеселе на пустой танцплощадке, – в основном, потому что боятся возвращаться домой. Мне кажется, сейчас самый апогей, и лучше улизнуть так…

– Согласен.

И мы убегаем в ночь, никому ничего не сказав. Нас отвозит шофер, который был предусмотрен с самого начала. Мы подъезжаем к небольшой гостинице «Вилла Клементина», в нескольких километрах от Сан-Либерато. Нам открывает хозяйка, слегка одуревшая со сна.

– Добрый вечер. Мы заказали у вас номер. – Я перевожу взгляд на Джин и ей улыбаюсь. – Мы супруги Манчини.

Для меня это звучит так странно. Джин мне улыбается: ей любопытно, она взволнована. Зато хозяйка не обращает внимания ни на что – даже на то, что мы оба в свадебной одежде; может, она этого даже не заметила. Во всяком случае, она ничего не говорит. Так даже лучше. Она пролистывает пальцем книгу записей.

– Да, вот вы тут. Мы выделили вам лучшую комнату, свадебный люкс. Пойдемте за мной.

Мы сразу же входим за ней в дом. С собой у нас ничего нет; наши небольшие чемоданы на колесиках уже там: все это продумала Фабиола. В некоторых вещах она великолепна – в таких как, например, организация вечеринок, мероприятий, путешествий. Зато в других она легко теряется.

Следуя за хозяйкой, я время от времени спотыкаюсь или на что-то натыкаюсь. С другой стороны, и выпил-то я действительно немало. Потом женщина останавливается перед одной из дверей, открывает ее и передает мне ключ.

– Завтрак с восьми до одиннадцати, но если хотите завтракать позже, без проблем. Для вас мы сделаем исключение.

Хозяйка нам улыбается. Она уже не такая сонная. Потом она, наконец, уходит по коридору.

Войдя, мы видим стоящие у кровати чемоданы. Комната огромная, со старинной фреской, с выходящим в сад красивым окном и очень просторной ванной с небольшой сауной, гидромассажным бассейном, двумя умывальниками и большой душевой кабиной. Да, вот она-то мне действительно нужна, чтобы прийти в себя.

– Я иду в душ!

В ванной я сбрасываю с себя одежду прямо на пол. Слышу доносящийся из спальни голос Джин:

– Ладно. А ты знаешь, что пока ты был неизвестно где, я бросила букет?

– Как это я неизвестно где был? Я был в туалете, ты же меня видела, я был в жутком состоянии…

– А, ну да, ладно. Угадай, кто его поймал.

– Ну и кто?

– Элеонора… Ты и не знаешь, как они с Маркантонио переглянулись, хотя рядом были и ее приятель, и его подружка.

– Да ладно!

– Да, ты подумай: если они поженятся…

– Предпочитаю об этом не думать.

Потом она появляется в дверях с распущенными волосами, в кружевном белье и, в тон ему, с подвязкой на правой ноге. Отставив в сторону левую ногу, она придерживает дверцу душевой, заглядывает в нее и чуть более низким, чем обычно, голосом, чуть более сексуальным, спрашивает меня:

– А для меня там есть место?

Я открываю стеклянную дверь большой душевой кабинки и говорю:

– Ну конечно.

Тогда она пролезает внутрь, обнимает меня, и я понимаю, что не так уж я и пьян.

 

73

Утром мы просыпаемся, отлично завтракаем в саду. Должен сказать, что, к счастью, похмелье у меня уже прошло. У меня не болит голова, и, чуть перекусив, я чувствую легкость. Паоло и Фабиола занялись путешествием, которое подарила мне мама; все отлично, мы вылетаем сегодня, в девять вечера. Документы они оставили в номере.

– Фиджи, острова Кука и Полинезия – очаровательное путешествие. Так мы объедем вокруг света и на три недели от всего отключимся.

– Посмотри, да тут еще и буклеты! Какой же он пунктуальный, твой брат!

– Это сделала Фабиола. Она наверняка ему выговаривает, потому что это именно то путешествие, в которое она хотела бы отправиться, когда они поженились.

– А куда они вместо этого поехали?

– Во Францию, на неделю, в Эперне.

– Понятно. Но в любом случае это наверняка было здорово, там делают отличное шампанское… Хотя, наверное, это явно не самое лучшее после свадебного стресса.

– Дело в том, что мой брат проконсультировался насчет импорта и экспорта французского шампанского и, следовательно, захотел лично проследить за разными стадиями его производства.

– Так вот оно что! Странно, что, узнав это, она не развелась с ним прямо во время свадебного путешествия!

– Относительно нашего путешествия ты никогда не сможешь мне ничего сказать: это подарок моей матери…

– Да, и он прекрасен. – Джин меня обнимает. – Я счастлива, господин Манчини, очень счастлива. И рада быть вашей женой. – Она встает на цыпочки, целует меня в губы, а потом улыбается. – Я даже принесла вам новые плавки, поскольку тут есть бассейн. А я скоро приду, потому что после стресса всех этих дней мне хочется по-настоящему расслабиться.

– И я с тобой.

Так мы и проводим все утро, совершенно расслабившись. Я перемещаюсь с надувного матраца светло-голубого цвета на парусинный лежак темно-синего цвета и обратно, но больше всего мне нравится следить за медленно проплывающими облаками. Джин читает журналы, а я листаю газеты, пропуская новости полицейской хроники и все то, что прославляет человеческую низость. Сегодня мне хочется расслабиться и с этой точки зрения тоже. У меня нет ни одной мысли. Мой ум ничем не скован, ни на чем не задерживается – до тех пор, пока Джин все не портит.

– Какие красивые у тебя очки! Но откуда ты их достал? Это старая модель.

– Эти? Нет, их теперь стали выпускать снова, в обновленном варианте. Мне их прислали в офис для рекламной компании. Хотят, чтобы мы их надели в какой-нибудь программе «Рэтэ». Но я не думаю, что это возможно, если только мы не подпишем договор.

– Красивые. А нет ли их и для меня?

– Надо посмотреть.

– Манчини, не надо становиться таким зажатым. Правильный ответ такой: «Конечно, любимая!» Или: «Конечно, сокровище!», но, в любом случае, «конечно». Но если их нет, я что-нибудь придумаю.

– Конечно, любовь моя…

– Вот именно.

Она мне улыбается и продолжает листать «Vanity Fair». Я снимаю очки, чтобы их не замочить, спускаюсь в воду, а потом расслабляюсь на надувном матраце и снова их надеваю. «Балорама 001». Мне их подарила Баби. Однако поспешность, с которой я солгал Джин, доказывает, что я хороший автор, хотя я и предпочел бы ничего не выдумывать. Я лежу на матраце, на воде, в деревенской тишине. Жаркое солнце, далекая музыка, пение птиц, аромат полей, нагретых солнцем колосьев, сосновой смолы… Я женат, Баби.

На сей раз это выпало мне, не ты это сделала. Бог знает, где ты, о чем думаешь, и было ли тебе вчера вечером так же плохо, как много раз бывало мне. Ты поняла, каково это? Каково это – чувствовать свое бессилие? Тебе кажется нелепым, если все, что ты пережила с другим человеком, вдруг перечеркивается? Сказанные слова, исполненные обещания, слезы, смех, поцелуи, ночи любви, произнесенные тогда волшебные слова – все это улетает, как сахарная пудра с торта, на которую упрямый и капризный ребенок дует изо всех сил, просто назло. Да, вот так, я женат. Но я не рассматриваю это как месть, это не очко в мою пользу в этой вечной борьбе между мужчиной и женщиной. Я только хотел быть счастливым, Баби, и хотел быть счастливым с тобой. Я думал обо всем – о том, что мы поженимся, что у нас будет четверо детей, дом в пригороде Рима, но не слишком далеко, в зеленой зоне. И я помню, что я улыбался, был счастлив, решителен и уверен, что все будет именно так. Но когда я обернулся, тебя уже не было.

Надо мной по небу летит птица. Потом я слышу гудок: машина поднимается по холму, въезжает в просторный сад, и я слышу, как затихает мотор, хлопает дверца, а потом в бассейн заявляется он, Джорджо Ренци.

– Ну как там мои молодожены? Вы готовы отправиться в свадебное путешествие? Я, если вы не против, вас провожу: тогда вы все сделаете спокойно, но не слишком. Мне бы не хотелось, чтобы вы опоздали на самолет и все пересадки. Об этом вчера вечером рассказал твой брат: это отличное путешествие, да и сам он очень милый.

– Вы хотите вывести меня из игры, а? Кто знает, что вы там замышляете. Вы оба что-то мне не договариваете. Это какой-то международный сговор…

Джорджо садится за соседний столик.

– Если хочешь знать все, то мы ведем переговоры с Испанией, Голландией, Германией, и я надеюсь сообщить тебе кое-какие хорошие новости и туда. Однако не будем торопить время; может, когда ты вернешься из путешествия, тебя будет ждать какой-нибудь сюрприз.

– Значит, я могу отправляться в него, ни о чем не беспокоясь?

– Более чем. Завтра в полдень я встречаюсь с Данией Валенти, «дочуркой» Калеми. Я побыстрее с ней разделаюсь и потом дам тебе знать. Вот видишь, я избавляю тебя даже от этих неприятностей.

Я весело смотрю на Джин.

– Да будет тебе известно, что Ренци избавляет меня от всех неприятностей, которые нравятся ему: фактически он заставляет меня встречаться с одними мужчинами; в крайнем случае, я могу завязать тесные отношения с Джури Серрано.

Джин закрывает «Vanity Fair» и поворачивается к нам.

– Неужели? С этим, из «Мужчин и женщин»? Не может быть! Ты его знаешь? Ты должен мне его представить, он отличный!

– Если так, то он, думаю, и отличный гей.

– Так я знала! Когда кто-то лучше вас, вы всегда на него такое наговариваете. – И она снова берется за «Vanity». – В любом случае мне нравится, как работает Ренци. Ты теперь уже продюсер и не можешь иметь отношения к этим скандалам, заполняющим «Диву и женщину», «VIP2000» и прочие подобные журнальчики. Правда, Ренци?

– Святая правда!

– Значит, продолжай в том же духе. Так что, даже встречаясь с Серрано и прочими, Манчини ничем не рискует. Да и к тому же теперь… Мы можем это сказать Ренци?

И я мгновенно понимаю, что мне выгодно сделать вид, будто я ничего не говорил.

– Ну конечно.

– Да и к тому же теперь он почти папа.

Джорджо бросает на меня взгляд, но тут же улыбается.

– Это изумительно! Самая лучшая новость, которую вы только могли мне сообщить! Я за вас по-настоящему рад.

Он смотрит на меня с улыбкой и держится так естественно, что я понимаю: помимо всех своих достоинств, он еще и отличный актер.

 

74

Мы собираем чемоданы и к обеду уже дома.

– Если вы не против, я заеду за вами в пять вечера: так мы доедем до аэропорта без спешки.

– Нет-нет, Джорджо, не утруждай себя, мы спокойно возьмем такси.

– Зачем же? Мне это в удовольствие.

– Ну, как хочешь. Ты очень любезен.

Я прощаюсь с ним, закрываю дверь и иду на кухню.

– Я готовлю себе коктейль, хочешь, сделаю и тебе тоже?

– Да, пожалуй.

Джин кладет в блендер последние морковки и включает его. Смесь овощей в центрифуге мгновенно окрашивается в зеленый цвет, потом немного светлеет, и, наконец, становится преимущественно оранжевой.

– Он по-настоящему любезен, твой друг Ренци: он всегда обо всем заботится и делает это действительно изящно. Бог знает, какие тайны он скрывает…

Я смотрю на нее с любопытством.

– Почему? Какие такие тайны он должен скрывать?

– Такой спокойный и уравновешенный человек непременно должен скрывать что-то очень серьезное. Наверное, с ним случилось что-то странное.

– Да ты везде усматриваешь желтизну. Слишком часто смотришь по Третьему каналу эту передачу с той журналисткой, блондинкой, Федерикой… как ее там…

– Шарелли.

– Ну да, с той, из программы «Кто это видел?». Вот ты сразу же и решаешь, кто кого убил. Знаешь, я слышу, как ты об этом рассуждаешь, слышу из своего кабинета. «Убийцей был муж… Да ладно, совершенно очевидно, что им был любовник… Это его она бросила за год до этого».

Джин начинает наливать овощной коктейль в стакан.

– Да, но учти, что тех, о ком ты говоришь, я угадала в трех случаях из трех! Значит, и про этого Ренци могла бы угадать правильно… Например, как у него с женщинами?

– Ну и вопросы ты задаешь! К чему это?

Я сажусь напротив нее и начинаю пить коктейль.

– Как это к чему? У него полно женщин? Он всегда с одной и той же? Или у него две, три женщины, которых он чередует? Или у него роман с мужчиной?

– Не знаю.

– Как это не знаешь? Ты с ним каждый день с утра до вечера и ничего не знаешь о его личной жизни? Да ты с ума сошел! Личная жизнь говорит о человеке все. Разве вы никогда не говорили о его личной жизни?

– Нет.

И действительно: если хорошенько подумать, мы всегда говорили о моей.

– А о твоей?

Ну вот, так я и знал, она меня об этом спросила.

– О моей – да, то есть я ему сказал, что у меня с тобой роман и что мы собираемся пожениться.

Что ж, Ренци мог бы взять меня себе в помощники; я тоже, выходит, отлично актерствую.

– А ты ему ничего другого не говорил?

– Прости, а что другое я мог ему сказать?

Джин поднимает бровь и делает последний глоток овощного коктейля.

– Ну ладно, не будем об этом…

– Погоди, погоди…

– Что такое?

– Однажды он мне сказал, что несколько раз встречался с одним человеком, но потом они расстались.

– Он сказал «с человеком». Он же не сказал «с женщиной». Значит, это мог быть и мужчина. Да ладно, все в порядке. А какое впечатление на него произвел Джури Серрано, когда они познакомились?

– Никакого. Он только беспокоился, как бы я его не побил. Короче говоря, это беспокойство было скорее профессиональным, чем сентиментальным.

– Хорошо, значит, он не гей. Иначе бы он не устоял перед Джури. Джури нравится стольким женщинам; за ним ходят целые толпы влюбленных в него девушек и, судя по тому, что вы мне говорили, и мужчин тоже!

– Вот! А мы взяли его ассистентом ведущего. Мы молодцы, а?

– Да уж конечно! Давай собирать чемоданы, а то приедет Ренци и застанет нас за тем, что мы все еще фантазируем о его тайной жизни.

Так что я достаю два «самсонайта», и мы начинаем их наполнять. Мы бродим по дому, время от времени сталкиваясь друг с другом и очень часто что-нибудь спрашивая.

– Где же купальники?

– Там же, где и всегда: в последнем дальнем шкафу, в первом ящике, – там же, где халаты и полотенца.

– А они всегда там были?

Джин начинает смеяться.

– Всегда. Время от времени они перемещались в стиральную машину, но большую часть времени они проводили здесь.

– Что ж, приятно узнать.

И мы продолжаем выбирать футболки, рубашки, шорты, туфли, берем хотя бы одну куртку.

– А там будет холодно?

– В Полинезии?

– Ну, может, по вечерам.

– Только если ты включишь кондиционер на слишком сильный режим.

– Боже мой, ну каким же ты стал противным! Если бы я это знала, то не вышла бы за тебя замуж!

Потом мы делаем небольшой перерыв, съедаем по тосту и пьем кофе.

– Ну как ты?

– Я готова.

– И я тоже.

Мы улыбаемся друг другу, но я резко ставлю чашку, едва не разливая кофе.

– Уф, меня чуть удар не хватил!

– Что такое? Что случилось?

Джин по-настоящему обеспокоена.

– Да нет, ничего, все эти твои разговоры… что, может, Ренци гей, Джури гей, а потом я вдруг вижу, что у меня на пальце кольцо. А вдруг и я… Нет-нет, вот кольцо, точно… Ну слава Богу! Дело в том, что я еще не привык, мне странно чувствовать его на пальце…

– Ну и молодец. Теперь смотри, никогда его не снимай и, самое главное, где-нибудь не потеряй. А вот теперь пусть вернется прежний Стэп и закроет мой чемодан, а то у меня не получается.

Я помогаю Джин хорошенько надавить на ее «самсонайт», и она на него садится.

– Давай я помогу вот так.

В конце концов нам все-таки удается его плотно закрыть.

Но Джин растеряна.

– Я тут что-то засомневалась. А что, если он слишком много весит, и нас заставят доплачивать за перегруз? Потому что иногда выходят такие фантастические суммы…

– Не беспокойся, мама подарила нам путешествие в бизнес-классе, там нет никаких проблем ни с весом, ни с объемом, в том числе и для твоего хорошенького животика.

Джин мне улыбается.

– Подумать только! Он еще не родился, а уже летает!

Мы забираемся на диван, располагаемся поудобнее, я просматриваю несколько глупых телепрограмм, слушаю, как какие-то люди скандалят на ток-шоу, выключаю звук и продолжаю щелкать пультом без звука. Джин ставит диск с музыкой Сакамото, потом садится на диван и листает рекламные буклеты нашего путешествия, рассматривает фотографии бунгало на воде, в которых мы проведем наши ближайшие дни. Атмосфера идеальная, свадьба прошла отлично, передачи скоро начнутся, договоры подписаны, все идет как нельзя лучше, но я все-таки чувствую какое-то беспокойство. Наверное, потому что я думаю так: «Что бы с нами ни случалось, от самого прекрасного до самого трагического, никто не догадывается об этом даже за секунду до того, как это произойдет». Жизнь – это постоянный сюрприз.

 

75

– Выходим.

Не успел он позвонить в домофон, как мы уже вышли из подъезда. Ренци помогает нам погрузить чемоданы в свой «гольф», и вскоре мы уже едем по Прати, в направлении площади Героев, чтобы потом выехать на Аврелиеву дорогу и ехать в сторону Фьюмичино.

– Вы волнуетесь?

– Нет, мы довольны!

– Да.

Джин сидит сзади между двух сидений.

– Я уже месяц об этом мечтала – отправиться в свадебное путешествие. А Эле даже хочет стать организатором свадеб, это ее мечта. Но для меня это было кошмаром, безумным стрессом. Ты этого не замечал, но иногда я просыпалась ночью в приступе паники, потому что представляла, будто спагетти для банкета переварили, или что столы намочил дождь, или ты уходил, когда надо было говорить «да», или не было обручальных колец. А вот ты продолжал спать спокойно, блаженным сном, пока я переживала до рассвета.

– Послушай, ужин готовил Петторини, отличный повар – тот самый, который устраивал застолья для всех председателей совета министров. Стопроцентная гарантия!

– Ну да, у тебя-то все просто.

Джорджо смотрит на нее из зеркальца.

– Да ладно, теперь все уже позади, правда? Все было в лучшем виде: спагетти были изумительно вкусными, чуть-чуть недоваренными, с сыринкой, как положено. Свадьба была действительно красивой, веселой, ужин – не слишком длинным, музыка – превосходной…

– Да, Франки с группой «Кантина» – и правда молодцы.

Джорджо начинает смеяться:

– Им удалось заставить танцевать даже меня!

Джин наклоняется вперед.

– Да ладно, я тебя не видела.

– Наверное, вы тогда уже улизнули.

Джин слегка касается моего плеча.

– А с кем ты танцевал?

– Со всеми понемногу, с кем попало. Там были Маркантонио, Паллина со своим парнем… Короче, со всеми, кого я знал.

Я смотрю на Джин и улыбаюсь ей, словно намекая: «Спрашивай впрямую – так и подавно ты ничего не узнаешь».

– Я тебя не спрашивала раньше, а как было на работе в пят ницу?

– Все спокойно. Репетиция передачи Риккардо прошла удачно, Симоне подключился к ней как автор, с сегодняшнего дня он начал работать в театре Делле-Витторие, он тесно сотрудничает с Витторио Мариани и другими сценаристами и останется там – следить, как снимают передачу. Похоже, что Риккардо проникся к нему симпатией и сам ему объясняет все эпизоды.

– Что значит «проникся к нему симпатией»? Нам всем стоит обеспокоиться? От Паолы Бельфьоре до Риккардо Валли?

Ренци смеется.

– Нет-нет, не волнуйся, он остался при своем. С Бельфьоре он не встречается; по крайней мере, я на это надеюсь, а Риккардо действительно использует Симоне как автора, он мне его очень хвалил.

– Хорошо.

– Да и к тому же, Риккардо теперь окружает такого рода заботой лишь своего ассистента, Джури…

Джин наклоняется вперед.

– Серьезно?

Ренци кивает.

– По слухам, и не только кулуарным, они действительно вместе.

Джин потрясена.

– С Джури? Не может быть! Когда Эле об этом узнает, она наложит на себя руки.

– А что, Эле нравится такие, как Джури?

– Клянусь тебе, она мне говорила, что Джури дал ей почувствовать себя женщиной впервые в жизни.

– Нет, вы, женщины, все просто спятили.

– А я здесь при чем?

– Когда она тебе такое сказала?

– Думаю, она его впервые увидела, когда ей было четырнадцать.

– Да, вы точно свихнулись.

– Заладил! Я-то здесь ни при чем… Джури очень нравился и Иларии. Ей я не скажу, что он спутался с Риккардо, а не то она у меня впадет в депрессию еще сильнее.

– Ты имеешь в виду Иларию Вирджили, свидетельницу?

– Ее самую…

– Ты меня извини, но если бы Джури нравились женщины, то как она могла думать, что у нее есть шансы? Если бы Илария только предстала перед ним в таком виде, как она вчера вырядилась, то Джури стал бы геем, даже если бы он им не был.

– Почему вы так на нее взъелись?

– Потому что на нее невозможно смотреть. Делая вид, что все в порядке, ей не поможешь.

Ренци смотрит на Джин в зеркальце.

– А о ком речь? О той, которая была в голубом, в стиле восьмидесятых годов?

– О ней. Ну и что ты скажешь?

– Воздержусь от комментариев. Скажем так: временами она была идеальна, соответствовала музыке.

– Я поняла: это такое иносказание, чтобы намекнуть, что она выглядела, как пугало.

– Ты сама это сказала!

Джин снова идет на приступ:

– Ну хорошо, а насчет Риккардо и Джури ты выскажешь свое мнение?

– И что я должен сказать?

– А я откуда знаю? Например, что ты думаешь об их отношениях?

– Ничего не думаю. Или, лучше сказать, немного беспокоюсь, потому что от этого могла бы пострадать передача. Ну, или, наоборот, сенсационную новость напечатают в одном из тех журналов, о которых ты говорила, и тогда наш успех будет еще больше. Одним словом, время покажет.

Я с любопытством поглядываю на Джин. Нет, даже так ей не удалось ничего выудить. Наконец мы видим указатели парковок аэропорта Фьюмичино.

– Вот мы и приехали.

Джорджо сбавляет скорость, и машина въезжает на внутреннюю дорогу аэропорта.

– У вас все с собой? Паспорта, документы, билеты?

– Да, все на месте.

– Хорошо, тогда я поеду. Что касается завтрашней встречи с Данией Валенти, я посмотрел фотографии и резюме. Если ты не против, я бы ее уже ввел в передачу Валли, тем более что нам надо найти десять девушек. Это ей подойдет. Судя по тем фотографиям, которые я видел, она очень хорошенькая.

Джин снова идет в атаку – как раз тогда, когда Джорджо паркуется у входа в третий терминал, встав на аварийке.

– А в компании ничего не говорят? Их не беспокоит мельтешение этих красивых девушек? В мире зрелищ иногда себя ведут довольно легкомысленно… Они спокойны?

– Да. – Джорджо ей улыбается. – Мы с Терезой уже прошли проверку. Но, думаю, мы еще не скоро капитулируем, как вы. Мы уже четыре года вместе.

– Прости, но тогда почему ты не повел ее под венец?

– Ей бы это очень понравилось, но у нее были обязательства по работе, которыми она не могла пренебречь: она адвокат. Как-нибудь вечером мы поужинаем все вместе. Вы не против?

– Конечно, как только вернемся.

Джорджо помогает нам выгрузить чемоданы, обнимает меня, целует Джин и прощается с нами.

– Ну, развлекайтесь, молодожены… Не буду тебе мешать. Если захочешь что-нибудь узнать, свяжись со мной сам.

Джорджо садится в машину и уезжает.

Мы входим в аэропорт. Джин в восторге.

– Ну вот я своего и добилась! Выходит, он не гей и, может быть, скоро женится!

– Молодец, Джин! Ты лучше той, которая ведет передачу «Кто это видел?».

– К тому же, мне кажется, у них серьезные отношения.

– Да, судя по тому, как он об этом говорит, именно так.

 

76

Мы проходим регистрацию, сдаем чемоданы и остаемся с одними рюкзаками. Перед вылетом нет ничего лучше, чем иметь при себе только легкую кладь, – по крайней мере, для меня. Я вынимаю мой «макбук эйр», просматриваю почту и вижу в ней одно письмо на испанском. Пытаюсь его перевести без помощи гугл-переводчика и понимаю, что они заинтересованы в выпуске программы «Кто кого любит» и даже готовы сделать ее сериалом! Хорошо, что я открыл это письмо. Я сразу же пишу мейл Ренци, закрываю ноутбук и поворачиваюсь к Джин.

– А что ты делаешь? Ты чем-то так увлечена…

– Фотограф был так любезен, что сразу же прислал мне фотографии вчерашнего вечера. Посмотри, какие красивые!

Джин показывает мне на компьютере только что скачанную папку с сотнями фотографий. Она кликает по ним, и они открываются все вместе, располагаясь одна над другой. Джин начинает их листать.

– Эта чудесная, эта симпатичная, здесь все мои подруги, на этой я бросаю букет… А эта… Нет, эта ужасная: на ней я выгляжу жутко.

– Да ты что: здесь ты красивая, забавная, у тебя такое милое лицо.

– Нет, тут я уродина. Сразу видно, что я переволновалась перед свадьбой!

– А мне ты кажешься красавицей.

Мы начинаем рассматривать фотографии гостей с разных столиков. Мне и теперь иногда кажется, что с некоторыми из этих людей я не знаком.

– А это кто?

– Ну если и ты этого не знаешь… Он за столом с твоей тетей, сестрой твоего отца.

– Да, это тетя Джорджа, но кто он, я совершенно не знаю. Но вряд ли он пришел без приглашения.

– А почему бы и нет? Подумаешь, незнакомец на свадьбе Стэпа! Если ты с парнями из «Будокана» был грозой римских вечеринок, то теперь тебе придется потерпеть этого незваного гостя за столом.

– Да, но самое большее, что он мог сделать, – это спереть белую каллу.

– И то правда. А вот это уже наши фотографии: мы их сделали, когда гуляли по парку сразу же после венчания.

– Да, но какие же они ужасные!

– Ну что ты, нет! Вот эта, смотри, какая красивая.

На ней мы запечатлены против света; вуаль Джин вышла очень четкой. Мы держим руки рядом, рассматриваем их и смеемся над нашими обручальными кольцами, всем своим видом выражая сообщничество и веселье.

– Да, действительно красивая фотография.

– Смотри, Стэп, а вот тут ты смеешься с закрытыми глазами. Ты здесь очень красивый. Мне безумно нравится, когда у тебя такое выражение.

– Тогда нам надо жениться чаще.

– Эх, кто бы нам позволил!

– Ну тогда нам надо чаще улыбаться.

– А вот это проще.

– Улыбка – это кривая, которая все выпрямляет.

– И это тоже говорил Ренци? Фантастически!

– Нет, так говорила Филлис Диллер, американская комедийная актриса.

– И она права: улыбка может многое, но, если из-за тебя никто не плачет, это еще лучше.

Как раз в этот момент мы слышим, как объявляют посадку на наш рейс. Тогда мы закрываем все файлы, выключаем ноутбуки, берем рюкзаки и идем к выходу на взлетную полосу. Не знаю, были ли ее слова случайными.

 

77

На следующий день, в полдень, Ренци входит в офис.

– Меня кто-нибудь спрашивал?

Сразу же приходит Аличе.

– Звонила Джанна Кальви из «Рэтэ» и начальник отдела Альдо Локки. Как вы меня просили, я отправила счета-фактуры в «Мединьюс». А еще вас ждет один человек – девушка, Дания Валенти. Я попросила ее подождать там, в приемной.

– Ну и правильно сделала, спасибо.

Ренци идет в конец коридора и открывает дверь. Прислонившись спиной к распахнутой балконной двери, с наушниками в ушах и сигаретой в руке, там стоит высокая девушка с очень длинными темно-каштановыми волосами и в очень коротких шортах. Она медленно покачивается в такт музыке, которую слушает.

– А вот и я. Я здесь, я пришел.

Девушка оборачивается, улыбается ему, потом снимает наушники и щелчком бросает в окно сигарету, совершенно не беспокоясь о том, куда она упадет, и не проходит ли там, внизу, кто-нибудь мимо.

– Привет, я слушала последний альбом Бруно Марса. Я от него просто балдею, он для меня легенда.

Она совершенно по-особенному улыбается ему этими пухлыми, слегка блестящими от клубничной помады губами. Одна маленькая родинка у нее на щеке, а другая – около брови.

Ренци и сам удивляется, что заметил их. Обычно он не обращает внимания на детали, но эта девушка притягивает его к себе, как магнит. Он опускает глаза ниже, чтобы рассмотреть красную футболку с большим белым языком в середине, а потом – короткие шорты, с трудом, почти впритык, застегнутую молнию около пуговицы и чуть более длинные и темные карманы, выглядывающие из-под шорт. Ренци слишком долго рассматривает эту зону, швы, слегка выцветшую часть джинсовых шорт.

– Они тебе нравятся? Я купила их сегодня утром на улице Корсо.

Так вот она какая. Дания Валенти смотрит на него пристально, с улыбкой, совсем без лукавства – такая желанная, что он бы никогда не подумал, что такой может быть девушка. Она держит руки в карманах, слегка вытянув ногу и пытаясь принять игривую позу – или, во всяком случае, такую, в которой еще больше понравится этому мужчине. Она и не догадывается, что это уже случилось, что она уже совсем его завоевала.

– А ты кто – Ренци или Манчини?

– Ренци.

– Хорошо. Как фамилия она нравится мне больше. Другая кажется мне зловещей, напоминает о дурной примете. И хоть твоя наводит на мысль об одном политике, ты кажешься мне гораздо надежней.

Ренци смеется.

– А почему?

– Потому что он всегда, когда говорит что-то важное или серьезное, в конце концов делает такое лицо, что кажется, будто он над тобой потешается.

Ренци становится любопытно. В самом деле, разве она неправа?

– Пройдем в мой кабинет? – предлагает он.

– Нет, а зачем? Не будь занудой. Ведь все уже и так ясно, правда же? Меня прислал Калеми. Он мне сказал, чтобы я поговорила с вами обоими. Если надо что-то сделать, я это сделаю, вы только скажите, что именно. Мне бы хотелось устроиться на телевидение, но это не так уж и важно, потому что, как мне кажется, на самом деле Калеми этого не хочет. Но вообще мне было бы приятно стать знаменитой… Я смогла бы поехать на Ибицу, побывать в клубе «Пача», в клубе «Ушуая» и наконец-то спокойно провести хороший вечер за столом с моими друзьями. А не вынужденно играть роль глянцевой девушки.

– Но если ты сказала, что Калеми не хочет…

– Да ладно, Калеми я беру на себя. – Она смеется, на что-то, может быть, по-своему намекая, а потом продолжает: – Знаешь, все вы думаете, что у нас легкая жизнь, но это не так. Противно танцевать со всеми и всем улыбаться, если тебя что-то гложет, а если вывихнешь ногу, тебе никто не верит. Иногда бывали такие вечера, что мне хотелось плакать, но поневоле приходилось смеяться.

– Да нет, я, конечно, представляю, что так оно и бывает.

– Вот именно, умница. – Она задумывается. – А знаешь, что бы мне очень понравилось? Играть в сериалах. Быть, как Виттория Пуччини, когда она играла в «Элизе из Ривомброзы». У вас нет чего-нибудь в том же духе? Если да, то я была бы по-настоящему счастлива!

С этими словами она обнимает Джорджо, и он, ошеломленный, смотрит на ее волосы, разметавшиеся по его груди, удивляясь ее столь же чрезмерному, сколько недолговечному порыву. Так он и стоит, вытянув руки, и уже не очень хорошо представляет, что ему делать. Ему вспоминается книга, которую он читал этой зимой: «Правда о деле Гарри Квеберта». Ее героиня – Нола, молоденькая девушка, которая влюбляется в писателя на двадцать лет старше нее. Против них весь городок, но она делает все, чтобы отстоять их любовь, а потом внезапно исчезает. Вначале Джорджо думал, что это один из тех литературных успехов, которые выстраиваются на основе изучения рынка, удачная маркетинговая стратегия. Но по мере того, как он читал, Нола его покоряла. «Но так бывает только в книгах», – думал он. А вот теперь он и сам чувствует себя героем странной истории, этой необычной встречи, и не знает, что ему делать с Данией, которая его так обнимает.

– Хотите что-нибудь выпить? Ой, извините.

Аличе краснеет у порога, застав их в таком положении.

Дания отстраняется от Ренци, улыбается ему, пожимает плечами и жует жвачку, которую до этого она прятала во рту. Зато Джорджо, как по волшебству, находит нужные слова.

– Она меня благодарила, потому что нам, может быть, удастся осуществить ее мечту.

Аличе кивает:

– Да, конечно.

И снова исчезает так же, как появилась.

Ренци и Дания смеются. Дания считает нужным подчеркнуть:

– Во всяком случае, мы не делали ничего плохого.

– Нет, нет, разумеется.

– Послушай, а почему бы тебе не проводить меня до центра? Сегодня сумасшедшие скидки в «Эйч энд Эм», и я собиралась туда зайти.

Джорджо не размышляет, не мешкает ни секунды.

– Ну конечно, с огромным удовольствием, – говорит он.

И они выходят из офиса.

– Увидимся завтра, – бросает на ходу Ренци.

Он закрывает дверь и улыбается Дании с тем легкомыслием, которое он так осуждал в любви того писателя к Ноле. Однажды вечером у него дома даже возник спор по поводу героев этого романа.

– Если людей не связывают общие ценности и общее воспитание, то мужчина не может влюбиться в такую девушку… Ну, разве что из-за ее молодости.

– Ты думаешь так, наверное, потому, что с тобой этого не случалось, – улыбнулась Тереза.

– Мужчина таких романов не завязывает.

Это Тереза посоветовала ему ту книгу. И она же защищала ее.

– Даже такой человек, как ты, мог бы влюбиться в такую, как Нола.

– Никогда в жизни, поверь мне.

Но Ренци уже не помнит своего утверждения. Не помнит он и о том, что надо предупредить домашних, что будет поздно; похоже, он может думать только о Дании.

– А где ты живешь?

– В центре. Если хочешь, потом зайдем ко мне, я покажу тебе, где живу: это квартирка в мансарде около площади Коппелле, правда, увы, маленькая… Ты-то, наверное, привык к бог знает каким просторам…

– Я уверен, что она мне понравится.

И прежде, чем трижды раздался сигнал машине, припарковавшейся во втором ряду, Ренци уже отрекся от своего: «Никогда в жизни, поверь мне».

 

78

Из архитектурного бюро, где она работает, Паллина выходит несколько раздосадованной. Адальберто, один из четырех акционеров, время от времени курит сигары, а она, особенно по утрам, этого совершенно не выносит. От этого Адальберто ее тошнит. И, в довершение всего, бывают дни, когда он доказывает, что действительно невыносим.

«Знаешь, мне было бы приятно, если бы мы узнали друг друга лучше, но не на работе…» И на следующий день: «Вижу, ты слишком серьезная, мне бы хотелось тебя немного рассмешить…» И, на другой день, снова: «Ты мне снилась; не могу тебе сказать, чем мы занимались…» Вот от этой фразы ей и стало тошно. Да и само это имя, Адальберто, омерзительное. Ситуация для Паллины яснее ясного. «Если сложить его низменные эротические фантазии, сигару и противное имя, то несложно догадаться, что от меня ему ждать нечего. Неужели в наше время женщина не может жить спокойно? Неужели ей обязательно должны докучать на работе? И ведь я не какая-то потаскушка, не особенно наряжаюсь, нарочно не надеваю ни юбок, ни чулок, чтобы не разжигать похоть, одеваюсь, как монашка, а он что делает? Помещает меня в эротический сон! К счастью, я его вовремя остановила», – думает Паллина.

– Нет, не рассказывай мне свой сон, а то меня замучают кошмары.

Но он продолжает настаивать:

– Видишь ли, мы развлекались, это были красивые фантазии. Тебе все нравилось…

– Да, но не думаю, что это понравилось бы моему парню. Но если он и заинтересуется этими фантазиями, то учти, что он очень ревнивый, агрессивный и уже неоднократно судимый, но это его не волнует: коллекционировать потасовки – его хобби.

Адальберто ей улыбается. Он не знает, верить этому или нет. Паллина поняла, что он сомневается, и с удовольствием показала бы ему фотографию Банни – но не его теперешнего, обтесавшегося, а ту, старую фотографию, когда он нагонял страх даже на нее. Однако она решила, что сейчас не тот случай, надеясь, что Адальберто поверил ей на слово. Но он так и не оставил ее в покое.

– Ну хорошо, тогда мы можем сделать так: я тебе его расскажу… А ты ему мой сон не расскажешь, хорошо?

– Нет, плохо. Мне нравится рассказывать моему парню все. А вот вы своей жене ничего не рассказываете. Правда?

Ага, она затронула правильную струну. У Адальберто изменилось выражение лица.

– Ладно, уже поздно. Иди, если хочешь. Продолжим завтра.

Паллина едва не потеряла сознание, но Адальберто, похоже, ослабил хватку.

– Тогда же продолжим работу над тем офисным зданием на улице Кондотти.

– Отлично, я уже кое-что набросала, потом вам покажу.

– Да-да, иди.

Она вышла из бюро, но все еще ощущала всю эту тяжесть и задавалась справедливым вопросом: «И как это мужчина не понимает, когда женщина не хочет иметь с ним дела? Они думают, что мы, женщины, – как асфальтированные улицы, а они, как отбойные молотки, непрерывно продолжают долбить нас в уверенности, что рано или поздно мы уступим. Но это не так. Какое занудство! Будем надеяться, что он меня не прогонит, я люблю эту работу и не хочу ненавидеть себя за то, что я женщина. Мне бы хотелось надевать то, что мне нравится, а не то, что не должно слишком нравиться!»

Паллина идет быстрым шагом. Ей хочется только есть.

– Эй, да о чем ты думаешь? У тебя такое лицо…

Услышав этот голос, Паллина опять меняется в лице. Она оборачивается.

– Баби! А ты что здесь делаешь?

– Я искала тебя.

Паллина встревоженно на нее смотрит.

– Тебе что-то не нравится в том, что я сделала?

Баби качает головой.

– Ты снова хочешь все поменять?

– Ну уж нет! – с улыбкой отвечает Баби. – Ты принимаешь меня за форменную сумасшедшую. Послушай, давай перестанем ходить вокруг да около; да, я хотела поменять обстановку, но хотела и узнать о Стэпе.

– А не было бы проще, да и дешевле спросить меня об этом напрямую?

– Да, но мне же очень понравилась твоя работа! Правда! Теперь в квартире гораздо светлее, она выглядит оптимистичней. Да и к тому же мне приятно, что это сделала ты, что ткань для занавесок выбрала ты, что диван кислотно-зеленого цвета нашла ты: из-за этого я люблю свою квартиру еще больше.

У Баби блестят глаза. Паллина не очень понимает, что ответить, спрашивая себя, в чем подвох на этот раз. Баби начинает смеяться, чтобы не заплакать.

– Учти, я поняла, о чем ты думаешь; не хочу надувать тебя и на этот раз. Я пришла, чтобы сказать тебе только одно… Прости меня…

– Да, но…

Баби останавливает ее жестом.

– Я хочу попросить у тебя прощения за то, что не была с тобой рядом, когда ты потеряла Полло. Я хочу попросить прощения за то, что вычеркнула тебя из своей жизни, потому что я думала, что ты носишь в себе весь тот мир, который я решила покинуть. Я хочу попросить прощения за то, что я пренебрегла памятью о наших шалостях, о нашем смехе, о нашем сообщничестве, о секретах и тех маленьких открытиях, которыми мы делились, пока росли вместе. Но, самое главное, я хочу попросить прощения за то, что я решила это все сама, ничего тебе не сказав, отстранив тебя. Я вела себя как последняя сволочь, но оказалось, что я просто дура, потому что думала, что у меня это получится. Без тебя я скучала и смертельно скучаю. Я стыдила себя дома, когда мы с тобой решали, какой сделать обстановку. Мне хотелось сказать: «Черт побери, Паллина, это же я! Давай обнимемся», – но вместо этого я продолжала кивать, не говоря ни слова. У меня не получалось слезть с этой табуретки. Какая же я дура! Прошу тебя, забудь о той Баби, какой я стала теперь, и помни только ту, что была во времени гонок с «ромашками» и вечерних побегов, когда ты приходила ночевать ко мне, чтобы уйти, когда тебе вздумается, и вернуться прежде, чем за тобой придет твоя мать. Ты лучше меня, великодушнее… Я знаю, что у тебя это получится, правда?

– Ты меня уже убедила, когда сказала: «Прости меня…»

 

79

Ренци с удивлением замечает, что бредет по улице Корсо, как мальчишка, как турист, как человек, который уже давным-давно не делал ничего подобного. Он с легкостью гуляет среди людей, среди запахов, среди разговоров – среди произносимых на римском диалекте фраз курьера, который что-то передает, и непонятной речи каких-то японских или русских туристов.

Дании весело, она едва ли не прыгает.

– Я обожаю улицу Корсо. Здесь есть магазины, которые лучше всякого шоу. Давай повернем здесь: так мы срежем путь по улице Кондотти.

Ренци ничего не говорит, молча наблюдая за заразительным восторгом этой девушки, на которую смотрят, которой восхищаются и которую хотят – ее, в этих соблазнительных шортах и во всей ее красоте. Может, он всего лишь слишком занятой человек, который, как оказывается, снова может оценить свободное время – это потерянное время, каждую минуту которого он старался по возможности оценивать деньгами. Есть фильм с Ричардом Гиром, в котором говорится обо всем этом. В этом фильме он играет циничного дельца – человека, который внезапно понимает, как это здорово: в солнечный день идти босиком по траве, отключив свой мобильник и теряя голову от красоты Джулии Робертс. Ах, да, это был фильм «Красотка». Он – влиятельный бизнесмен, она – проститутка, раньше любовь не затрагивала никого из них, проходила мимо. А он, Ренци, разве влиятельный бизнесмен? Нет, он наемный работник. А она, ну а она… Ренци смотрит на свою спутницу. Она идет рядом с ним, в высоких ботинках, засунув руки в кармашки своих шорт, с хвостом каштановых волос и такой выпуклой, грудью, стиснутой красной футболкой. Дания оборачивается и улыбается ему, жуя жвачку.

– Тебе весело?

В том фильме Джулия Робертс тоже жевала жвачку.

– Хочешь блинчик?

– Да, но…

– Ладно, я угощаю.

И она тут же останавливается перед уличным прилавком большого бара, «Галерея Сан-Карло».

– Привет, один блинчик с черникой и ежевикой для меня, а вот для него… – Дания оборачивается к Ренци. – Ну как, ты решил? Учти, тут они с разными начинками, на любой вкус, даже, если хочешь, с клубничной. А есть и с банановой, и с фисташковой, и с любым кремом.

– Для меня, пожалуйста, с шоколадной. Спасибо.

– Нет, это слишком чопорно.

И Дания обращается к молодому балийцу, разливающему тонкий слой теста по круглой дымящейся поверхности:

– Положи ему еще немного рикотты и немного соли. Мы должны дать ему попробовать чего-нибудь новенького. А то это слишком традиционно!

Молодой балиец улыбается, показывая большие белые зубы: он искренне удивлен симпатией этой девушки. Потом он переводит взгляд на Ренци, пытаясь понять, что же ему на самом деле готовить.

Ренци невозмутим, но в конце концов уступает:

– Хорошо, делай, как говорит она.

Потом он, естественно, не дает ей заплатить, и они продолжают свою прогулку, уминая блинчики из картонной тарелки, пачкаясь и смеясь.

– Ты оценил, какой он вкусный с рикоттой и солью? Разве это не новый вкус? Скажи мне правду: ты когда-нибудь пробовал что-нибудь подобное?

– Нет. Ты права, он очень вкусный.

– Некоторые останавливаются на всем традиционном, а мне кажется, новые вкусы – это лучшее, что может быть! Как, например, вкус мороженого из кафе «Рива Рено» с шафраном и кунжутом. С ума сойти! Я хочу, чтобы как-нибудь ты попробовал и его. Или, например, мороженое из кафе Грома – с ванилью, кусочками хрустящего печенья и соленым жженым сахаром… Но это уже совсем другой вкус!

Они идут дальше, болтая на ходу. Ренци совсем не сопротивляется и следует за ней.

– В любое время года я ем не меньше трех мороженых в неделю. И никаких стаканчиков! Мороженое вкусно лизать, а иначе – что за вкус? – Дания бросает на Ренци лукавый, но мгновенный взгляд. – А, вот он! Ты должен посмотреть этот магазин! – Она съедает последний кусок блинчика, бросает картонную тарелку в стоящую поблизости урну и обтирает руки о шорты, за спиной. – Давай! Пойдем! – Она берет его за руку и тащит в магазин одежды «Скаут». Ренци едва успевает выбросить и свою тарелку из-под блинчика и идет за ней.

– Посмотри, разве не обалденно?

Ренци ощущает очарование этого магазина, в котором полно парней, рассматривающих куртки, свитера и джинсы. Магазинчик со вкусом украшен кожаными вещицами и флажками, уставлен сидениями. В нем даже есть вазы с разноцветными цветами, шкафы, обработанные в технике декупаж, футболки с надписями и без, рубашки в клеточку, полосочку, без воротничков и с маленькими воротничками, не считая множества шорт самой разной расцветки.

Из их стопки Дания вынимает одни.

– Вот, я хотела именно этого цвета!

Она ищет этикетку с размером этих джинсовых шорт линялого цвета, пока ее не находит. Сомневаясь, она берет и другие, более темные.

– Прости, а где примерочная? – спрашивает Дания продавщицу, которая явно старше нее: продавщица приводит в порядок лежащие на прилавке рубашки.

– В конце этого коридора, налево.

– Спасибо. Пойдешь со мной?

Ренци следует за ней до тех пор, пока они не доходят до синей, наполовину выцветшей занавески.

– Держи эти.

Дания передает одну из пар Ренци, который остается за задернутой занавеской, пока она быстро освобождается от своих ботинок, похожих на ходули. Один из них падает под занавеску, выглядывая из-под нее. Он изношенный, потрепанный, немного грязный, с потертыми ремешками и кучей блесток, которые упрямо сопротивляются времени. Уже через мгновение Дания резко отодвигает занавеску.

– Ну как я?

Без обуви она кажется ниже, почти девочкой. Она крутится во все стороны, как будто не знает, куда повернуться, балерина из музыкальной шкатулки без музыки, гордо демонстрирующая все, что следует показать.

– Они тебе нравятся? Они сидят на мне лучше, чем другие, правда?

– Да, мне кажется, да. – Потом Ренци поправляется, с дурацким дипломатизмом: – Тебе идут и те, и другие.

– А вот и неправда! Ты врешь! Подожди, сейчас я примерю вторые.

И так же, как появилась, она снова исчезает за синей занавеской. Ренци, одурев, стоит со старыми шортами в руке и с другими, новыми, которые еще предстоит примерить.

– Ты мне их дашь?

Она снова выглядывает и приоткрывает занавеску. Ренци передает ей шорты, не отрывая глаз от зеркала за спиной Дании, отражающего ее изумительную попку и верхний край трусиков. Дания оборачивается, чтобы понять, что это он высматривает, и, проследив за его взглядом, улыбается. Потом она оставляет занавеску открытой. Она не только не сердится, но продолжает одеваться, глядя ему в глаза, словно они давным-давно привыкли к таким вещам, как будто это самое обычное дело. Дания кусает губы, силясь натянуть на себя шорты полностью. Для этого она, не обуваясь, немного попрыгала и подергала за петельки на поясе, чтобы немного подтянуть шорты, и это ей удалось. Она застегивает короткую молнию, пуговицу и, счастливая, оборачивается к Ренци.

– Видишь, эти действительно сидят на мне хорошо.

Ренци может лишь кивнуть и впиться взглядом в эти шортики, почти слившиеся со всеми ее округлостями. Дания снова надевает свои шорты, опять встает на свои ходули, становится такой же высокой, как и раньше, выходит из примерочной и кладет новые шорты на прилавок с футболками.

– Видишь ли, у этих мне очень нравится цвет, зато другие отлично сидят на мне. Уф, никогда не бывает ничего идеального.

– Тогда возьми и те, и другие. Не так уж дорого они стоят.

Дания делает вид, что обижена.

– Нет, ты не джентльмен. А если бы я сказала, что не могу их себе позволить?

– Тебе их подарю я, в чем проблема? Мне это даже приятно. Когда ты их наденешь, подумаешь об этом прекрасном дне, который мы провели вместе.

– Нет, я подумаю о тебе.

Она смотрит на него пристально, внезапно повзрослевшая. Теперь ее занимают совсем другие мысли, и она почти забыла об этих двух парах шорт, только что имевших для нее первостепенное значение.

– Да, думай обо мне.

И она опять становится счастливой девочкой.

– Тогда я их возьму!

И в порыве энтузиазма она добавляет еще две футболки, белую рубашку и кроссовки фирмы «Саукони».

– Сейчас они на пике моды! Ты даже не замечаешь, что они у тебя на ногах.

Ренци идет к кассе и все оплачивает, потом берет пакеты, прощается с продавцами и выходит с Данией. Она бегает, прыгает, крутится во все стороны и кажется такой счастливой, какой, похоже, уже давно не была.

– Как же я рада, что с тобой познакомилась!

Ренци ничего не говорит. Он идет со всеми этими пакетами и время от времени озирается, как если бы люди показывали на него пальцем и некоторые мамаши смотрели бы на него с презрением, а многие бы просто смеялись над ним. Но это не так. Все думают о другом, прохожие веселы и любопытны; одни спешат, другие рассеянны; кто-то влюблен, кто-то одинок, но о нем никто не думает. Так что Ренци облегченно вздыхает и тоже начинает смеяться.

– На сегодня шопинга хватит, а?

– Конечно, хватит!

Дания берет его под руку и идет рядом с ним, подстраиваясь под его шаг. Теперь она выглядит более серьезной, спокойной. Потом она достает из сумочки красный блеск для губ и наносит его. Ренци чувствует сладковатый запах, похожий на клубничный.

– Ты не против зайти ко мне и посмотреть мой мезонинчик? Он тут, рядом. Я угощу тебя аперитивом, и, если хочешь, что-нибудь поедим.

Ренци с удивлением замечает, что еле слышно, сиплым голосом, произносит просто: «Да». Всего лишь «да», и ничего другого.

– Ну и отлично, я так рада!

Они идут дальше. Вскоре, когда они подходят к площади Коппелле, Дания говорит:

– Ну вот, это здесь, мы пришли.

Ренци перед ней извиняется:

– Только одну секунду, мне надо позвонить.

– Ну конечно, пожалуйста! А я тем временем поднимусь к себе и немного приберусь, а иначе ты увидишь невообразимый беспорядок!

И она исчезает за небольшой дверью из темного дерева.

Ренци достает мобильник и звонит домой.

– Любимая? Привет, что делаешь?

– Смотрю «Наследство». Уже дошли до «Гильотины». Давай я прочитаю тебе задание: «алкогольный напиток», «актриса», «певец», «художник» и «красная».

Ренци сразу же отвечает:

Феррари. Шампанское «Феррари». Актриса Изабелла Феррари. Певец из группы «Вердена» Альберто Феррари. Художник Феррари и красная «Феррари».

Именно в этот момент ведущий останавливает таймер и, услышав неправильный ответ от участника игры, переворачивает карточку и показывает верный: «Феррари».

– Любимый, ты бы выиграл сто двенадцать тысяч евро. Ну ты и чудовище!

Ренци улыбается. «Да, чудовище – но не из-за этого правильного ответа».

– Я приготовлю ужин? Я купила спаржу, которая тебе так нравится. И, если хочешь, сварю тебе два яйца или приготовлю спагетти, или достану мясо…

Он останавливает ее прежде, чем она перечислит все, что есть в холодильнике.

– Нет, сокровище, извини, но я буду поздно.

– Даже сегодня вечером?

– Ну да. Стефано уехал, а мы вот-вот начнем выпускать несколько передач. Я велел принести пиццу, и мы продолжаем работать.

– Хорошо. Не задерживайся слишком.

– Нет, не задержусь. Отдыхай спокойно, любимая.

Ренци нажимает на «отбой» и кладет мобильный в карман, не чувствуя тяжести только что сказанной лжи. Потом он входит в подъезд, доходит до конца узкого коридора и вызывает старинный лифт из кованого железа. Когда лифт приезжает, Ренци открывает дверцу, входит и закрывает дверь изнутри. Поднимаясь вверх, лифт подрагивает – точь-в-точь, как и сам Ренци, испытывающий и смятение, и чувство вины, и возбуждение, и легкое безумие, вгоняющее его в краску и смущающее его душу. Но есть ли у него душа? Однако, поднимаясь выше, он словно избавляется от всех этих мыслей, но приходят другие: «Переоделась ли она? Откроет ли дверь в одном нижнем белье? Или мне откроет ее мужчина и врежет мне кулаком по роже?» Ренци начинает смеяться в одиночестве, как дурак. «Да, чувствую себя дураком», – думает он, но лифт уже приехал, слишком поздно. Он закрывает дверь лифта. Другая дверь – перед ним. Над кнопкой звонка надпись: «Дания Валенти». Так что он уже не раздумывает и звонит.

– Иду!

Слышится ее голос и какой-то шум. Она что-то замышляет. Может быть, какой-то сюрприз. Дания открывает.

– Извини, я искала штопор.

– Ничего страшного.

Нет, она не переоделась. Она только сняла ботинки. Сейчас у нее на ногах черные вьетнамки, в которых она кажется ниже, но зато более хрупкой.

– Ну вот, у меня есть пиво, горькая настойка, кока-кола и фанта. А еще – пакетик чипсов, я его открыла.

Она указывает на тарелку, полную чипсов, и разорванный красный пакет рядом. Ренци оглядывается вокруг. Маленькая гостиная с кухонным уголком; дверь, за которой угадывается спальня, и налево еще одна дверь – наверное, в ванную… И еще – три ступеньки и большое окно.

– Тебе нравится моя берлога? Она маленькая, но мне в ней так хорошо. Посмотри, какой отсюда вид.

Ренци улыбается и поднимается по трем ступенькам. Эта маленькая балконная дверь выходит на лоджию, размером всего в полтора метра, но с изумительным видом, фактически на все крыши Рима.

– Ну так и что тебе принести?

– Пиво, пожалуйста.

Ренци оглядывается. Отсюда видны и Алтарь отечества, и Колизей, и собор Святого Петра. Вскоре появляется Дания с бокалами.

– Видел, какая красота? – Она попивает свою кока-колу, гордясь этой панорамой, как будто это живописная обманка, нарисованная ею самой, – гордясь этим единственным видом из ее квартирки, доступным, возможно, немногим. – Тебе нравится?

– Очень.

– Он такой же красивый, как я? – Дания наклоняет голову набок. – А что тебе больше нравится – этот вид или я?

Ренци смотрит на нее и расплывается в улыбке:

– Ты.

Дания поднимается на цыпочки и его целует – сначала легко и нежно, а потом страстно. Они стоят и целуются, среди летающих ласточек и на фоне римского неба, с бокалами в руках. Наконец Дания отходит в сторону и берет его за руку.

– Пойдем…

Она почти тянет его вниз, заставляя спуститься по этим ступенькам, ведет его обратно в гостиную, берет у него бокал и ставит его на столик. Дания отодвигает небольшое красное кожаное кресло, ставит его в середину комнаты, около большого окна наверху. Потом обходит вокруг кресла и, осторожно подтолкнув Ренци двумя руками в грудь, заставляет его упасть в мягкое кресло. Дания встает перед ним, делает последний глоток кока-колы, ставит бутылку на столик, а потом раздвигает его ноги и падает на колени. Продолжая смотреть ему в глаза, она расстегивает его ремень, пуговицу на брюках, молнию и, не переставая на него смотреть и улыбаться, находит то, что искала, и берет в рот. Теперь Ренци видит эти разметавшиеся по его ногам каштановые волосы, чуть выше – большое окно, несколько телевизионных антенн вдали, облака. Время от времени Дания поднимает голову и улыбается. В «Красотке» ее героиня смеялась, когда смотрела по телевизору мультфильм, и одновременно занималась тем же самым. «Хороший фильм», – думает Ренци. У него только один маленький, но опасный недостаток: Ричард Гир влюбляется в эту проститутку.

 

80

Даже не заметив, как так вышло, Баби и Паллина оказываются за цветным столиком в бистро «Тьополо» – точь-в-точь так, как много лет назад. Перед ними – две кружки пива. И, хотя ни одна из них много не пьет, как раньше, но они полны того же восторга и того же любопытства, а их глаза сияют так же, как прежде. Паллина чувствует, что уже забыла все обиды, хотя втайне ее пугает мысль, что ее снова могут обидеть. Однако она предпочитает об этом не думать. Речь Баби ее так воодушевила, что, слушая ее слова, Паллина ругает себя за то, что всегда была такой упрямой романтичной дурочкой.

– Знаешь, что мне сказал Лоренцо? Что старая гостиная нравилась ему больше. Но если уж ты решил сделать свою жену счастливой, выполнить ее каприз, то почему бы тебе не быть до конца великодушным? Ты уже потратил деньги, но этими словами все портишь: это все равно что сказать, что эти деньги были потрачены зря.

Паллина отпивает немного пива.

– Тогда мы могли заставить его потратить гораздо больше денег, раз уж мы были там, а?

Баби тоже отпивает немного пива.

– Ты права. Знаешь, что я тебе скажу? Мне кажется, скоро мне снова перестанет нравиться эта квартира, и я снова ее переделаю!

Паллина таращит глаза.

– Тогда он примет тебя за сумасшедшую. Да и к тому же я не думаю, что он станет тебе потакать.

– Станет.

– То есть он согласится снова все переделать?

– Да, я же тебе сказала: дело, разумеется, не в деньгах. Он в меня влюблен и сделает, что угодно. Ты помнишь, как ведет себя мужчина, когда он влюблен?

Услышав этот вопрос, Паллина сразу же начинает думать о Полло, о том, как они познакомились во время вечеринки, когда он пытался украсть деньги из ее сумочки. Полло – и его наплевательское поведение; Полло, даже если он и был так влюблен, не умел этого показать – не потому, что у него не было ни гроша, а потому, что у него не было на это времени…

– Да, Полло был влюблен, хоть и на словах. Однажды он сказал: «Благодаря тебе я чувствую себя особенным, самым богатым человеком в мире. Те пятьдесят евро, которые я у тебя стянул, стоили сотен миллионов евро, и знаешь почему? Потому из-за них я познакомился с тобой».

– Ты по нему так скучаешь?

– Иногда очень. Иногда просто невыносимо. Я до сих пор вспоминаю некоторые его фразы или мне кажется, что я слышу его смех… Или, когда со мной случается что-то забавное, мне хочется сказать: «Вот, а Полло сказал бы это или отпустил бы такую шуточку», или: «А вот этого перца Полло уже бы поколотил!»

– Ну, это уж наверняка.

Девушка в выцветшем небесно-голубом фартуке, с распущенными светлыми волосами и пирсингом в правой ноздре ставит на стол заказанные блюда.

– Картошка, запеченная в фольге. Кому?

– Мне.

Паллина поднимает руку и берет заказ. Официантка ставит перед Баби блюдо с авокадо по-датски – с начинкой из сливочного йогурта, креветок и укропа – и уходит.

Паллина еще больше отгибает фольгу, в которой запечена картошка, и поливает ее йогуртовым соусом.

– Знаешь, я должна сказать тебе одну вещь. Я тут кое с кем встречаюсь.

Баби удивлена.

– Да ладно. Я его знаю?

Паллина, улыбаясь, кивает.

– С кем-то из «Будокана»?

Паллина снова кивает и улыбается еще шире.

– Неужели? Не может быть… Не могу даже представить, с кем.

Баби немного думает, а потом, словно догадавшись, бросает на Паллину быстрый взгляд.

– Да ладно. Ты надо мной смеешься?

Паллина хохочет.

– Думаешь, смеюсь? Конечно же, нет.

Баби снова задумывается.

– Так… Но это же не Сицилиец, правда?

– Правда.

– Потому что хотя он и был очень милым, но его девушки всегда были деревня деревней, невозможно накрашенные, в трусиках, выглядываюших из-под джинсов. Это не про тебя – или на самом деле ты как раз такая и одеваешься прилично только для меня.

– Нет, это не он.

– Ну тогда мне уже никто не приходит в голову, потому что, кроме него, все были отвратительные, грязные и злые.

– Ладно, я скажу, а то ты никогда не угадаешь. Я встречаюсь с Банни.

– С Банни? Да не может быть, это невозможно. Паллина! Но он же такой мерзкий, просто страх. Я запомнила его таким грязным, вонючим…

– То же самое сказал и Стэп.

– Ты ему об этом сказала? И как он это воспринял?

– Вначале – ужасно, хотя и не показывал виду. А ты знаешь, каким он стал, нет?

– Ну…

(«Еще бы мне не знать», – хотела бы сказать Баби, но сдерживается.)

– Так вот представь: мне пришлось устроить вечеринку и пригласить всех из «Будокана», чтобы Банни и Стэп встретились и чтобы получить его благословение. Мне этого совсем не хотелось, я убирала в квартире два дня подряд, но Стэп оказался очень милым. – Тут Паллина останавливается, внезапно догадавшись, что, может быть, сказала что-то не то. – Извини, если что не так.

Баби смотрит на нее с любопытством.

– Почему?

– Ну, я не подумала, может, тебе совсем не хочется говорить о Стэпе, может, тебе это неприятно.

Баби ей улыбается.

– Нет, ничего, не волнуйся.

– Так вот я говорила, что он оказался очень милым, с ним мне было спокойно, и не было ощущения, что я поступила плохо, «подцепив» другого из той же самой компании и тем самым оскорбив память его большого друга.

– Со Стэпом, когда он хочет, ощущаешь себя… в трех метрах над уровнем неба.

Паллина смеется.

– Вот именно, умница, так оно и было.

И они снова едят, пьют пиво, смеются и шутят.

– Короче говоря, неужели Банни так изменился?

– Очень! Он стал другим, ты бы его не узнала, серьезно, я не вру. Знаешь, некоторые парни из «Будокана» стали хуже, другие остались прежними, а двое стали явно лучше: Банни и Скелло.

– Даже Скелло? Не может быть, он говорил, рыгая.

– Ну, от этого он так, к сожалению, и не избавился. Рыгает, даже когда общается с хорошенькой девушкой. Думаю, что это, так сказать, заводской брак…

– Ужасно.

Паллина отпивает немного пива, но потом резко останавливается и ставит стакан, словно внезапно что-то вспомнив.

– Ах, да, погоди, погоди, там и еще кое-кто очень сильно изменился.

– Кто же?

– Стэп! – Эти слова застают Баби врасплох, но Паллина продолжает: – Ты не поверишь, но он похудел, у него уже нет той груды мышц, он не носит тех курток, которые были у него, как у Полло, одевается элегантно и, что самое удивительное, ведет себя совсем по-другому: он стал более спокойным, выдержанным… Короче говоря, тебе стоило бы его увидеть.

Паллина снова берет стакан и начинает пить.

Баби ей улыбается:

– Но я его уже видела.

Паллина чуть не поперхнулась. Она вытирает струйки пива, которые пролились ей на подбородок после такой новости.

– Как это видела? А когда? Давно или недавно? Но он мне ничего не сказал… Вы куда-то ходили? Где-то были? Вы целовались? Ссорились? Нет-нет, погоди, он, наверное, этого и не знает: ты его выследила: ты его видела, а он тебя – нет.

– Подожди, подожди, успокойся!

Прошло столько лет, но Паллина осталась все той же, с ее восторженностью, в плохом и в хорошем; она, как река во время разлива. Но именно это Баби в ней и любит.

– Сейчас я тебе расскажу. Но если он тебе этого не сказал, то это значит, что ты никогда этого не слышала, ясно?

– Яснее некуда.

– Поклянись, что ничего не скажешь.

– Клянусь.

– Учти: если ты что-нибудь скажешь, то поставишь его в неловкое положение. А если у него вдруг снова появилось ко мне какое-то доверие, то он утратит это доверие уже навсегда.

– Я знаю.

– Тогда я, наверное, умру. Потому что теперь он для меня, вместе с моим сыном, – самое главное в жизни.

Паллина по-настоящему удивлена. Она ошеломлена и взволнована, увидев, как сильна любовь, которую Баби испытывает к нему до сих пор. Ведь она же сказала: «вместе с моим сыном, – самое главное в жизни». «Вместе с моим сыном», а не «после моего сына». Наравне с ним.

Паллина глубоко вздыхает и жестом останавливает Баби:

– Подожди.

– Что такое?

– Мне во что бы то ни стало нужна одна вещь.

Паллина поднимает руку:

– Будьте добры…

Увидев ее, к столику подходит высокая красивая официантка-шведка.

– Вы не могли бы принести мне морковный торт? – Паллина указывает на упоминание о нем на грифельной доске.

– Да, конечно.

Баби добавляет:

– И для меня один тоже. Спасибо.

Официантка делает пометку в маленьком блокноте, вынув его из заднего кармана своей джинсовой юбки, и уходит.

– Ну вот, отлично. Извини, просто он мне очень нравится, и я боялась, что он закончится, так что отвлеклась. А я хочу по-настоящему насладиться твоим невероятным рассказом.

– Ну, не преувеличивай! В нем нет ничего невероятного. Так вот, через одного адвоката, работающего на моего мужа, но очень надежного, я узнала и название компании Стэпа, и ее адрес. Тогда я навела справки и узнала, что секретарша каждое утро завтракает в баре по соседству. Ну и, естественно, начала туда ходить. Мы с ней подружились, я рассказала ей про наш роман, и он ее очень тронул. А потом мне удалось уговорит ее передать ему приглашение на выставку, на которую он просто не мог не прийти.

– И ты еще говоришь, что нет ничего невероятного? Это лучше последних фильмов про агента 007!

Тут официантка приносит им два морковных торта и ставит их на стол.

– А можете принести мне большой цикорий?

Паллина улыбается: Баби и ее навязчивые идеи…

– А для меня горячий макиато. Спасибо.

Не успевает официантка отойти, как Паллина засыпает Баби вопросами:

– Ну и как произошла ваша встреча? Каким ты его нашла? Он разозлился? Был милым? А сколько вы пробыли вместе? Вы целовались? Занимались любовью?

– Паллина! Нет, больше я ничего тебе не расскажу. Черт побери, я замужем, у меня шестилетний сын. А c тобой я словно вернулась в школу, правда, в первый класс!

– Ага, значит, вы занимались любовью.

– Ну да, прямо на вилле Медичи, прислонившись к дереву.

– Что ж, это было бы совсем не плохо.

Им приносят кофе и цикорий.

– Спасибо.

Когда официантка уходит, Баби осматривается по сторонам: на стенах – небольшие картины с изображением кафе, стены выкрашены в пастельный цвет, молодежь за столиками, без устали снующие официантки.

– Мне здесь действительно нравится, и я была рада с тобой встретиться.

– И я тоже.

– Знаешь, а я думала, что ты мне отомстишь.

– Тогда я бы не была прежней Паллиной. Тебе позволялось все, позволяется и теперь, но в разумных пределах.

Баби улыбается и гладит ее по руке, но Паллина сразу отшатывается.

– Ну ладно, хватит нежничать. Нас могут принять за лесбиянок: со стороны мы выглядим как две влюбленные. Так ты расскажешь или нет? Каким тебе показался Стэп?

– Ну, он мне очень понравился. Впрочем, как всегда, и даже, может, больше, чем всегда. В нем теперь больше мужского, как мне показалось. Увидев меня, он отнесся ко мне неплохо. Примерно, как ты: вначале был сдержанным, но потом стал раскованным, мы говорили очень много, я сказала ему, как скучала по нему, и что моя жизнь без него не имеет смысла.

– Как, ты прямо так ему и сказала? Столько лет спустя? А он что ответил?

– Он ничего не сказал. Но вот в чем правда: я до сих пор в него влюблена.

– Баби, я должна сообщить тебе плохую, нет, даже ужасную новость и, учитывая то, что ты мне рассказываешь, самую плохую новость, которую ты только могла услышать: он женился.

– Я это знаю. Я это знала. Я, как только могла, призывала его одуматься. Я умоляла его подумать о нас обоих, но, как видно, он решил иначе. Но это не мешает мне его любить. Никто не может мне этого запретить, даже Бог. – Паллина удивлена этим ответом, может быть, даже слишком жестким, и Баби это замечает. – Он может меня наказать, но не может мне этого запретить. Ты думаешь, мне не хотелось бы быть счастливой и мирно жить с Лоренцо, с Массимо, в моей красивой квартире, которую ты для меня обставила? И тем не менее я несчастна, совершенно несчастна. Сердцу не прикажешь. Эта поговорка кажется глупой, но это не так. Ты поворачиваешь налево, оно идет направо… Но мое сердце остановилось на стопе. Точнее говоря, на Стэпе!

Паллина смеется.

– Может, все эти годы ты и была сволочью, но зато стала симпатичней. Ты это знаешь?

– Ладно, а теперь расскажи мне про свадьбу, ужасно любопытно.

– Ты серьезно хочешь сделать себе так больно?

– Если я стану это представлять, будет еще хуже.

– Ну не знаю… Но учти, что он был очень красивым.

Баби закрывает глаза, сжимает кулаки – отчасти в шутку, а отчасти потому, что и впрямь не знает, чего ей ждать.

– Ну, давай…

И тогда Паллина пожимает плечам и начинает рассказывать.

 

81

– Так вот, Стэп был во всем темном, вернее, синем, но очень темном, со свадебным галстуком.

– А какой он – свадебный галстук?

– Такой, как был у него.

– Паллина! Рассказывай, как полагается.

– У меня есть несколько фотографий. Может, я тебе их покажу.

– Может? Нет, ты мне их обязательно покажешь!

– Ну да, конечно.

Паллина продолжает рассказывать, описывая подвенечный наряд и красоту Джин.

– Хорошо, я поняла, но не останавливайся на этом слишком долго… давай дальше.

– Дальше? Прекрасная проповедь отца Андреа; белые и красные лепестки роз с горстями риса при выходе из церкви; ныряние в торт; огромная бутылка шампанского; фейерверк; Франки с группой «Кантина» и отличная музыка, заставившая танцевать всех…

– Короче говоря, мне бы очень хотелось тебе сказать, что в этой свадьбе было хоть что-то не то, но ничего такого я не нашла, ни одной мелочи.

– Ну, она могла бы быть и лучше…

– А как?

– Если бы невестой была я.

Паллина ей улыбается.

– Тебе так плохо?

– Довольно плохо. Нет, знаешь, что действительно волнует, когда происходит что-то подобное? То, что появляется чувство сожаления, потому что я и впрямь могла быть на ее месте, а теперь спрашиваю себя, в чем я ошиблась.

Наступает молчание. Паллина замечает, что Баби плачет, и передает ей бумажный платочек.

– Возьми, я им почти не пользовалась, может, там только осталось немного морковного торта…

Баби начинает смеяться, хлюпает носом, но пытается взять себя в руки.

– Вот, даже в самые печальные моменты тебе удается меня рассмешить. Ты даже не представляешь, сколько раз могла бы мне помочь! Нелегко жить с человеком, когда сердцем ты не с ним. И как только я ни пыталась привыкнуть, но это было выше моих сил. Есть вещи, которые совершенно не подчиняются доводам разума.

– Что, например?

– Любовь. Ты можешь делать все, что полагается, – готовить ему завтрак и, так же старательно, обед, красиво одеваться для него, ходить на вечеринки, быть рядом с ним идеальной женщиной, но потом замечаешь, что всего лишь исполняешь роль в фильме.

– «…который я уже столько раз видел и всегда без тебя».

Баби улыбается:

– Ты цитируешь Лучио. Как это верно! Но потом, когда ты оказываешься в объятиях человека, которого не любишь, кино исчезает… пуф!.. испаряется. Достаточно одного поцелуя, чтобы это понять. Один поцелуй – и ты уже знаешь, любишь ты этого человека или нет. Достаточно того, чтобы твои губы коснулись его губ хотя бы на секунду, чтобы почувствовать или невероятную дрожь, или ужасную тоску.

– Ужасную? Ты преувеличиваешь.

– Такая уж я есть и никак не могу понять, как же я в это вляпалась. Это какой-то абсурд, клянусь тебе. У Стэпа был миллион достоинств и несколько явных недостатков, но как у всех. Удивительно, что со мной эти недостатки исчезали, он словно успокаивался.

– Ты была его целебной ромашкой со всех точек зрения.

Баби улыбается:

– Ты и сама стала симпатичней.

– Да ладно, я всегда была такой и ни капельки не изменилась. Это вот ты замышляешь непонятно что! Нет ничего мучительнее дружбы, которая заканчивается безо всякой причины. Что может быть печальней! Особенно тогда, когда все так болезненно. Я потеряла и Полло, и мою закадычную подругу. Но он этого не решал. А ты – да.

Не успела она произнести эти слова, как ей стало очень стыдно. Она понимает, что теперь лжет уже самой себе. Она прекрасно знает, что все было не так. Полло тоже решил уйти – лишил себя жизни. Это не было несчастным случаем, и она, может, смогла бы его остановить. От этой мысли Паллина внезапно начинает плакать: она так много всего в себе держала, так долго ни в чем и никому не признавалась, и вот теперь, снова встретившись со своей подругой Баби, она с ней неискренна…

– Нет, Паллина, прошу тебя, прости меня, больше такого не произойдет. Что бы ни случилось, я тебя больше никогда не брошу, я всегда буду рядом. Не надо, не плачь, а не то я тоже опять расплачусь.

Баби, сама того не желая, начинает плакать. Слезы текут по щекам, одна за другой, до подбородка; здесь они на секунду останавливаются, а потом падают вниз. Баби утирает их тыльной стороной ладони, а потом пытается улыбнуться Паллине.

– Если хочешь, я верну тебе твой платочек, который все еще пахнет морковным тортом. Но только он уже немного испортился от моих прежних слез.

– Нет-нет, возьми его себе. Мне кажется, он тебе еще пригодится… Можно вас?

Паллина окликает официантку-шведку, несущую на другой стол тарелки со вторым.

– Слушаю.

– Вы не могли бы принести нам немного салфеток? Похоже, у нас это надолго.

Шведка не понимает, но, не сказав ни слова, берет корзиночку с камнем, который не дает разлетаться салфеткам, и передает ее Паллине.

– Спасибо.

Паллина берет одну салфетку, а потом еще одну.

– Эх, как же я расчувствовалась!

– И я тоже. Потому-то мы и должны быть рядом.

– Точно. И раз уж мы рядом, я тебе сразу же расскажу одну странную вещь, о которой никогда не говорила. То, что случилось с Полло, не было аварией. Он себя убил.

– Что-что?

Баби не верит своим ушам.

Паллина кивает, а потом рассказывает, как все было. Как обнаружилось, что он болен; какой трудный путь ему пришлось бы пройти; как он был уверен, что обречен на неподвижность, что именно это заставило его принять такое решение. Точнее принять препарат, от которого во время последних гонок остановилось бы сердце, чтобы никто ничего не заподозрил.

– Но это же было не наверняка! Может, он бы смог выздороветь, в медицине постоянно делают столько открытий, да и каждый организм реагирует по-разному, и он, может быть…

– Он не хотел слушать никаких доводов.

– Но он не должен был сдаваться, случаются и чудеса. Не зря же столько людей едет в Лурд… Неужели все это выдумки?

– Я ему это говорила. И знаешь, что он мне ответил? «Это ты мое чудо, но, к сожалению, этого мало».

Баби молчит. Указательным пальцем она собирает оставшиеся на тарелке крошки от морковного торта, придавливает их и сплющивает до тех пор, пока они не прилипают к коже. Она собирает их по всей тарелке, и, когда их уже достаточно, съедает их.

– Даже не знаю, что будет, когда об этом узнает Стэп.

– Я ему уже сказала.

– Уже сказала? И как он на это отреагировал?

– Не знаю. Я дала ему письмо, которое написал ему Полло.

– И как он его воспринял?

– Думаю, нормально. Когда Стэп пришел на мою вечеринку, он попросил меня больше никогда об этом не говорить. Думаю, он считает, что его предали. Но он почувствовал и облегчение. Авария тут была ни при чем. Даже если бы он и был там, то все равно не смог бы этому помешать; если бы это не случилось в тот день, то случилось бы в другой. Полло уже решил. Ты даже не знаешь, каким упрямым он был в своих решениях! Он хотел умереть, но не быть никому в тягость – и все тут. Самоубийство – это свидетельство несостоятельности того, кто тебя любит, – того, кто всегда был с тобой рядом, но ему не удалось тебя остановить.

– Значит, вся тяжесть легла только на Стэпа.

– Так не должно было быть. Я должна бы была отдать ему письмо Полло сразу же, как это случилось.

– И ты отдала ему его только сейчас? – Паллина молча кивает. – Но почему ты не сделала этого сразу же?

– Не надо, прошу тебя. Ну не знаю я! Не спрашивай меня об этом. Иногда делаешь такие вещи, в которых нет абсолютно никакого смысла…

Баби думает о своей жизни, обо всем, что произошло. Ну и как тогда ее винить?

Паллина на нее смотрит; теперь она спокойна.

– Я сожалею только о том, что не освободила Стэпа от этого чувства вины раньше.

Баби ей улыбается, а потом задумывается. Паллина сделала важное признание. Теперь – ее очередь.

– Я тоже должна тебе сказать кое-что важное.

– Подожди, я возьму несколько салфеток…

Баби улыбается.

– Если ты заплачешь, то это будут слезы радости. По крайней мере, для меня: в этом самое большое мое счастье.

Паллина смотрит на нее с любопытством, она как на иголках. Она хочет узнать, о чем речь, но ей ничего не приходит в голову, и она строит самые нелепые предположения.

– Ну и? Да говори же! У меня больше нет сил терпеть. Так и в чем же самое большое твое счастье?

– Мой сын Массимо.

– Да, я его видела, мы с ним познакомились.

Паллина пытается вспомнить, как это было. Сосредотачивается – и вспоминает его в тот момент, когда мальчик обернулся и улыбнулся ей. Тут она все понимает и ошеломленно смотрит на Баби.

– Ну нет!

– Да.

Баби кивает.

– Нет, не может быть.

Баби ей улыбается и продолжает кивать.

– Но это так.

– Ну точно, как две капли воды. Как же я не поняла этого раньше?

Паллина вспоминает каждый случай, когда она была у Баби, но потом ее посещает еще одна мысль, гораздо более важная.

– Ты сказала об этом Стэпу?

– Да, я сообщила ему об этом в день, когда мы встретились на выставке.

– Ну и ну! Что за вечер откровений! А он что?

– Не знаю. Я не поняла. Он не захотел говорить со мной об этом. Думаю, он рассердился, но я счастлива. Это та часть моей жизни, которая помогала мне выжить.

Паллина качает головой.

– Ну вот этого я никак не ожидала! Это лучше, чем «Тайна», чем «Бьютифул», чем «Вишневый сезон»! В сравнении с твоей историей в этих фильмах, можно сказать, ничего не происходит. А тебе удалось скрыть это дома?

Баби кивает. Паллине любопытно.

– А кто, кроме меня, это знает?

– Моя мать, сестра и теперь – Стэп.

– Как все это запутано! И он узнал об этом именно сейчас, когда женился.

– Я думала, что это поможет, что, может, мы все начнем сначала. Если бы он меня попросил, то я бы взяла сына и ушла с ним.

– Ты по-настоящему решительная.

– Да.

– Но теперь все сложнее.

Баби молчит, а потом говорит:

– Есть только одна вещь, которая могла бы меня остановить: если бы у него был ребенок от нее.

– Вот об этом я ничего не знаю.

– Скажу тебе правду: теперь я уже не так уверена, что это меня бы остановило.

Паллина смотрит на нее и качает головой.

– После всех этих откровений я уже больше ничего не понимаю. Послушай, если уж сегодня мы говорим друг другу все, то я тебе должна еще кое-что сказать.

– Говори.

– Правда, это было уже давно. Ты помнишь тот вечер, когда мы пошли в «Новую Фьорентину», но я настояла на том, чтобы перейти в другой ресторан, потому что ты хотела пойти в «Баффетто», и там ты потом застала твоего парня с другой?

– Да, отлично помню. Его звали Марко, мы с ним встречались пять месяцев. Он сказал, что останется дома, заниматься, но вместо этого оказался там с другой. И я размазала по его голове пиццу с томатным соусом, моцареллой и без анчоусов, которая ему так нравилась.

– Так вот, я тебе никогда этого не говорила, но пиццерию я поменяла не случайно. Я знала, что Марко там, меня предупредил хозяин, Фабио, который питал к тебе слабость, и ему казалось нелепым, что ты встречаешься с таким, как Марко, которого ты не особенно интересовала.

– Не может быть! В тот вечер, когда ты составила мне компанию, я тебе даже дала разноцветную заколку-гребешок, которую купила на площади Карли, у Брусколи, и которая тебе так нравилась.

– Да, я ее сломала. Я ее растоптала, когда ты исчезла и больше не отвечала на мои эсэмэски.

– Мою заколку!

– Я растоптала ее на мелкие кусочки.

Они смеются, а потом встают и обнимаются. Баби отходит в сторону и тревожно смотрит на Паллину.

– Эту историю с Марко я бы никогда не могла себе представить. А есть что-то еще, чего я не знаю?

– Нет.

– Точно? Или, может, ты просто не помнишь?

– Нет, точно. А ты?

Баби вспоминает о мальчишнике Стэпа, о вечере на яхте, о своем темном парике и всем остальном. Но ей кажется неуместным рассказывать об этом Паллине, по крайней мере сейчас: это выглядело бы как предательство Стэпа.

– Я тебе рассказала все, но он должен считать, что ты ничего не знаешь.

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Да.

– На этой неделе я одна. Почему бы тебе не прийти ко мне как-нибудь вечером на ужин? Если хочешь, можешь прийти с Банни, мне действительно хочется посмотреть, как он изменился.

– Ну конечно! Мы созвонимся и договоримся.

Баби встает.

– А сейчас мне пора домой, надо проверить уроки у Массимо… Если он начнет плохо учиться, то потом ему придется несладко.

Паллина берет сумку, собирается заплатить, но Баби ее останавливает.

– Не надо, это же я тебя пригласила. Я сама, позволь мне.

– Ладно, сейчас мы встретились, чтобы помириться, но потом будем платить пополам.

– Да, в складчину, как раньше.

И они обмениваются поцелуем на прощание.

 

82

Мы приземляемся в Нью-Плимуте и почти сразу же пересаживаемся на другой рейс, до Фиджи, так что в общей сложности почти через девятнадцать часов мы, наконец-то, прибываем в Международный аэропорт Нанди. Выйдя из самолета, забрав багаж и пройдя таможенный контроль, мы видим смешного цветного господина в маленькой кепке в белую и голубую клеточку. Он держит большую табличку с надписью: «Мистер и миссис Манчини». Мы с Джин переглядываемся и поднимаем руки.

– Это мы!

Человечек сует табличку под мышку и идет нам навстречу.

– Вы же итальянцы, правда? Я немного говорю по-итальянски. Я жил в Риме. Колизей красивый. Собор Святого Петра красивый. Я даже видел римского папу.

Кто его знает, как он там оказался.

– Хорошо. А вот мы еще никогда не были на Фиджи.

Он весело смеется.

– Это забавно. Очень смешно. Я расскажу.

Он берет чемодан Джин и дает нам знак, чтобы мы следовали за ним.

Взглянув на Джин, я тихо ей говорю:

– Вообще-то я совсем не хотел, чтобы было смешно.

– Неужели? Но было смешно. Он меня рассмешил.

– Ну и отлично. Ты стала настоящей женой.

Мы садимся в машину, похожую на английское такси размерами, но никак не цветом, потому что она ярко-красная. Машина, которой управляет этот человек, несется по улицам городка на полной скорости. Вокруг – пышная растительность и множество живности – начиная от коров традиционной расцветки и до попугаев самых фантастических цветов. Много людей на велосипедах. Вдоль дороги ребятишки, собравшись стайками, играют около колонок водопровода, балуются с водой, надувают разноцветные воздушные шарики. На них темно-синие или цвета хаки штанишки – короткие и очень широкие, а майки почти всегда белые. Ребятишки худые, длинноногие, в коротких гольфах, из-за которых их ботинки кажутся еще больше. Ярко-красное такси въезжает на пристань; под его колесами громыхают деревянные доски, напоминая шумную мелодию природы.

– Вот мы и приехали.

Мы выходим. Нас ждет большой белый катер. Туземец без кепки, гораздо более толстый, загружает в него наши чемоданы, а потом помогает нам подняться на борт.

– До свидания, мистер Нудл, – прощаемся мы с таксистом, который во время поездки назвал нам свою фамилию.

Катер отчаливает от пристани, и, выплыв из залива, несется на полной скорости. Я смотрю на Джин, сидящую на диванчике. Она немного осунулась; и правда, мы уже давно в пути.

– Ты как?

– Нормально.

Она улыбается, но я вижу, что она устала.

– Пересаживайся подальше от борта, так ты не замочишься, и на тебя будет меньше дуть.

Чтобы защитить ее, я сажусь рядом и набрасываю ей на плечи свою куртку.

– Вот именно. – Она улыбается. – Теперь я чувствую себя действительно замужем.

Примерно через два часа мы причаливаем к острову Монурики. Наконец-то мы можем отдохнуть после утомительного долгого путешествия: в нашем распоряжении – очаровательное бунгало в нескольких метрах от моря. Одна его часть выдолблена в скале, а другая построена на песке. Вокруг все утопает в зелени; рядом – небольшая живая изгородь из голубых, желтых внутри, цветов и низенький белый решетчатый забор. Песчаный пляж простирается до большой застекленной двери; внутри прохладно и суперсовременно – большой плазменный телевизор, сверхтехнологичные музыкальные колонки и кровать королевских размеров. Здесь нас поджидает бутылка шампанского вместе с крупной красной клубникой, киви и очень светлым виноградом. Элегантный слуга, обслуживающий остров, показывает нам, как здесь все работает, включая в ванной бассейн-джакузи. Он встроен в скалу и дает возможность видеть море прямо перед нами, через круглое окно.

– Или же, – объясняет нам слуга по-английски, – вы, если хотите, можете воспользоваться другим джакузи, побольше, на пляже: тогда вы сможете принимать ванну прямо под звездами. Но только вам придется быть осторожнее, потому что в бассейне много москитов, которых привлекает вода. В таком случае используйте вот это… – И он нам показывает что-то типа больших ароматических спичек, которые, как мне кажется, не только не будут отгонять москитов, но, пожалуй, привлекут их еще больше.

Когда мы остаемся одни, Джин падает на кровать.

– Ну наконец-то! Мне казалось, что мы уже никогда не приедем. Почему твоя мама выбрала именно этот остров?

– Не знаю, – отвечаю я и улыбаюсь. – И даже не смогу этого узнать. Может быть, потому, что здесь снимали фильм «Изгой»: именно на этом острове оказался Том Хэнкс. Но вообще это острова Маманута.

– А, вот оно что. Теперь мне стало понятней.

В следующие дни мы развлекаемся напропалую. Часто гуляем по острову – общей площадью, наверное, всего несколько километров – и часто обедаем в бунгало, где слуга всегда в нашем распоряжении, а обслуживание – безупречное. По вечерам мы ходим в островной ресторан; столики там стоят далеко друг от друга, и всегда очень спокойно. Народу немного, потому что здесь всего десять бунгало. Кроме нас, есть еще несколько пар в свадебном путешествии, но днем такое впечатление, будто у каждой них – собственный пляж. Только однажды вечером в ресторане играла музыка, а потом проходили соревнования по танцам лимбо, в которых мы в конце концов победили единственных опасных для нас соперников – парочку совсем молодых неаполитанцев, которым не было и двадцати. Девушка была вся увешана побрякушками и, склонившись назад под планкой в последний раз, проиграла, может быть, именно из-за их тяжести.

– Но вы все равно молодцы!

– Спасибо!

– Вы такие молодые.

– У нас в Кампании все женятся рано, и нам хотелось сбежать.

Мы не очень поняли, что они на самом деле имели в виду, но они не закрывали рта ни на минуту и все время болтали: она – о своих украшениях, он – об обувной фабрике отца, о новых иностранных рынках, о России, которую они для себя открывали, о жизни в Китае, где можно и работать, и покупать, и еще о многом другом. О нас же они не узнали ничего – кроме того, что мы вы играли.

– А это что такое? Вкусно…

– Это кава. Никогда не пробовали?

– Нет.

Мы с Джин переглядываемся.

– Сразу видно, что вы в первый раз на островах Маманута… Все смеются, и мы вместе с ними пьем этот странный напиток.

Человек в очках (видимо, биолог или представитель фармацевтической компании, которая пытается разместить этот продукт на рынке), похоже, прекрасно его знает.

– Это корень растения Piper methysticum Forster, растертый между двумя камнями. Напиток из него дает ощущение благополучия… Вы его чувствуете?

Неаполитанка, практически уже под кайфом, закрывает глаза и расслабляется, слишком широко улыбаясь и, похоже, почти отключаясь:

– Я – да, мне отлично.

Джин говорит мне на ухо:

– По мне, так у него легкий солодовый вкус, и ничего больше.

Мы с ними прощаемся и, вернувшись в наше бунгало, сразу же открываем бутылку ледяного шампанского, чтобы отметить нашу победу.

– Ну, это совсем не кава со вкусом солодки.

Бассейну с москитами мы предпочитаем море. Снимаем с себя все и бросаемся в него. Вода горячая. Такое впечатление, будто мы в фильме «Голубая лагуна». В воде много планктона, и, когда мы плывем, светящиеся полосы из него повторяют наши движения. Все видится мне идеальным, и мой разум словно дает мне небольшую передышку, хотя в глубине души я понимаю, что просто избегаю тревожных вопросов, и эта передышка, к сожалению, всего лишь бегство. Потом мы обнимаемся, Джин прижимается ко мне, обхватывая ногами мою талию. Светящая над нами луна – красная, но не от того, что мы ее смущаем.

Мы проводим дни, расслабляясь по полной. Время от времени я просматриваю уведомления на мобильном, но все знают, что у нас свадебное путешествие, и не мешают. Обедать мы ходим в хижины, где готовят рыбу и морепродукты на гриле: мы едим креветок, лангустов и омаров. Днем мы подолгу гуляем по пляжу, усыпанному белым мелким песком, полоса которого становится все уже и уже, пока не теряется в море. По вечерам мы ходим в разные рестораны, где время от времени исполняют маорийские танцы. Весь день мы ходим в купальниках. Воздух всегда горячий, но не сырой, а на закате иногда дует легкий ветерок, едва колеблющий маленькие флажки над некоторыми из немногочисленных домиков.

– Тебе нравится, любимая?

– Очень! Твоя мать сделала нам прекрасный подарок.

– Я люблю ее еще больше, и теперь мне хотелось бы обнять ее так, как я, может быть, не обнимал никогда.

– Тогда обними меня. Я уверена, что она это почувствует.

Я крепко прижимаю к себе Джин. Я растроган, у меня на глазах слезы. Я так счастлив, что мы отправились в это путешествие, и спрашиваю себя, любил ли я хоть когда-нибудь мою мать так, как люблю ее сейчас, и сумел ли я ей показать свою любовь. Наша жизнь состоит из упущенных возможностей сказать то, что нужно. Джин отстраняется и целует меня в губы.

– Я тебя люблю.

– И я тоже. Я всегда думал, что никогда не женюсь.

– Тогда бы ты не увидел эти чудесные места.

– Но, может, я бы сюда приехал, чтобы снять несколько сцен для сериала.

– Нет, ты бы вырезал их из сценария. Ты начинающий продюсер и не можешь позволить себе такие траты.

– Это да.

Джин трогает свой живот.

– Думаю, это место – настоящий рай. Обещаешь, что мы еще вернемся сюда с малышом?

– Обещаю.

– И даже с братиком или сестричкой?

– Уже?

– Ну ладно, не будем об этом больше… Но ты же доставишь мне удовольствие? Подумаешь об этом, ладно? Ну пожалуйста.

Когда она говорит мне эти слова, я как раз вхожу в бунгало, и у меня сжимается сердце. «Подумаешь об этом, ладно? Ну пожалуйста». Это те же самые слова, которые написала мне в записке Баби. Я поворачиваюсь к Джин и улыбаюсь.

– Ну конечно, любимая, я подумаю.

 

83

– Васко, ты будешь стараться делать уроки или нет? Что ты тут нацарапал, смотреть противно! Даже непонятно, сделал ли ты ошибку или нет. Учительница поставит тебе отметку только из доверия.

– Учительница говорит, что я бойкий.

– Бойкий – это не то, каким нужно быть в школе. Быть бойким – значит не спать за партой, а ты должен быть умным, воспитанным и грамотным.

– Все вместе?

– И даже больше. Но пока ничего другого я тебе не скажу, а то ты запутаешься.

– Ладно.

Васко опять начинает корпеть над учебником и высовывает язык, стараясь писать как можно лучше. Даниэла смотрит на него с любовью и улыбается. Филиппо, рядом с ней, смотрит на нее с любопытством.

– А как ты думаешь, моя мать обращалась со мной так же?

– Хорошо или плохо?

Филиппо на секунду задумывается.

– Не знаю, хорошо или плохо, но наверняка – с любовью. И к тому же, мне нравится, что ты обращаешься с ним, как со взрослым.

Васко отрывается от учебника и смотрит на него сердито.

– Конечно, она обращается со мной, как со взрослым, я же взрослый.

Филиппо оправдывается:

– Да-да, ты прав, это я запутался.

Васко продолжает писать. Филиппо оборачивается к Даниэле и скалится, словно говоря: «Надо же, какой упрямый!» А она отвечает ему беззвучно, одним губами: «Они все слышат». Филиппо кивает и снова говорит в обычном тоне:

– Хочешь немного свежего сока, Дани? Я его только что выжал.

– Спасибо, нет.

– Как хочешь.

Филиппо наливает себе немного сока, пьет его, потом споласкивает стакан и, перевернув его, ставит над раковиной.

– Я пойду играть в футбол, а потом останусь ужинать с Пьетро и другими. Созвонимся позже. А завтра утром мы увидимся?

– Завтра у меня университет.

– Хорошо, тогда созвонимся завтра, может, в обед.

– Ладно.

Они целуются в губы, и Филиппо прощается с Васко, ероша ему волосы.

– Пока, чемпион. Не перезанимайся, ладно?

– Эй, смельчак, скажи это маме!

Даниэла делает вид, что смотрит на него сердито.

Филиппо поднимает руки, словно оправдываясь.

– Ну хорошо, хорошо, ты права, я сказал не то, что надо!

Потом он берет сумку и уходит.

Даниэла качает головой и улыбается; ей хорошо с ним. У них роман уже больше четырех месяцев, но, прежде чем начать встречаться, они общались еще два месяца. Вот уже полгода Васко видит этого парня у себя дома, и, судя по всему, ему с ним хорошо. Они шутят, смеются, и, когда Филиппо ее целует, Васко не ревнует. Даниэла думала и об этом и, когда такое случалось, краешком глаза следила за тем, как он прореагирует, но Васко, судя по всему, не обращал на них внимания. Но все равно нужно быть начеку: она прочитала несколько книг о детях и знает, что иногда они бывают отличными актерами: они все слышат и все видят и страдают по самым разным поводам. Они внимательные и очень чуткие, и Васко никогда не должен думать, что он на втором месте, и это для Даниэлы – самое важное. Ради него она от многого отказалась и счастлива, что это сделала: она и не думала, что сумеет быть такой взрослой. Она смотрит на сына и про себя улыбается. «Взрослой… А что я скажу моему сыну, когда он станет спрашивать меня о папе? Я ему скажу, что папа, к сожалению, умер, когда он родился? Я солгу, чтобы он не узнал, какой я была в молодости – легкомысленной, сговорчивой, наркоманкой? Не лучше ли ему об этом сказать, чтобы он всего этого избежал? И как он ко мне отнесется, если я скажу ему правду? Он перестанет меня уважать? Он станет меня презирать? Перестанет слушать? Станет страдать, и его ничего не будет интересовать? Каким он станет потом?»

Даниэла продолжает смотреть на сына. Он наклонил голову и время от времени высовывает язычок, пытаясь научиться писать аккуратно или, может, просто закончить уроки. Словно внезапно почувствовав, что на него смотрят, Васко сияет, улыбается и внезапно поднимает голову.

– Когда я закончу, можно мне играть в «Братьев Марио» восьмого выпуска?

– Пока думай об уроках, а потом посмотрим. И не отвлекайся: ты должен еще понимать, что переписываешь, и научиться читать гораздо лучше. Так что сегодня вечером хорошую сказочку почитаешь мне ты, а я под нее засну.

Васко улыбается; он прекрасно понимает, что мама шутит. Внезапно звонит домофон. Васко, очень удивленный, снова отвлекается от учебника.

– Кто это?

– Наверное, Джулия; она говорила, что зайдет ко мне поболтать.

Васко быстро слезает с табуретки.

– Что ты делаешь? Куда ты?

– Я хочу открыть сам.

Он бежит к домофону, снимает трубку и подносит ее к уху.

– Кто там?

– Это я, Джулия.

Васко оборачивается к Даниэле:

– Да, это она.

– Тогда сам открывай.

Васко нажимает кнопку рядом с домофоном и снова садится за стол, опуская свои курчавые волосы над большой тетрадью. Вскоре звонят в дверь.

– Теперь пойду я, продолжай заниматься!

Даниэла пересекает гостиную и идет к выходу, останавливаясь за дверью.

– Кто там?

– Это я, Джулия.

Даниэла ее впускает.

– Как хорошо, что ты ко мне зашла, мы уже сто лет с тобой не виделись!

Внезапно она замечает, что Джулия напряжена и обеспокоена.

– В чем дело? Что с тобой стряслось?

– Сейчас расскажу.

Они входят в гостиную, и Джулия видит Васко, сидящего за уроками.

– Привет, Васко…

– Привет.

Но на этот раз он продолжает переписывать слова и не встает из-за стола.

– Можно мы пойдем в твою комнату?

– Конечно, проходи. А ты продолжай делать уроки, понял? Я буду следить за тобой из комнаты.

– Да, я понял.

Даниэла впускает Джулию в свою комнату и прикрывает дверь.

Джулия озирается по сторонам.

– Да что же это…

– Ладно, не обращай внимания на беспорядок, сегодня я не успела убраться.

– Сегодня? А я думала, здесь побывали воры!

– Ты все шутишь… Можно, наконец, узнать, что стряслось? По твоему виду можно подумать, будто ты видела привидение.

– Хуже. За привидение мне не стыдно, а за то, что случилось – да.

– О боже, вот сейчас мне и впрямь стало любопытно, так должна была бы кончаться первая серия телесериала. Тогда все стали бы смотреть вторую только для того, чтобы узнать, что будет дальше!

– Ну да, веселись, но только учти, что это и тебя касается.

– Меня? Как? Объясни мне, наконец, о чем речь?

– Погоди, погоди, сейчас увидишь… У тебя есть своя страничка в Фейсбуке?

– Конечно, есть.

– Тогда включай компьютер.

Даниэла поднимает экран своего макбука эйр и сразу же нажимает кнопку старта. Экран освещается, она набирает свой пароль, и открывается несколько вкладок, в том числе и Фейсбук.

– Поищи страничку Паломби.

– Андреа Паломби? Почему?

– Посмотри, что он запостил сегодня утром и даже, козел, прислал мне сообщение.

Даниэла быстро набирает имя Андреа Паломби наверху слева, и тут же появляется его страничка. В центре размещено видео с подписью: «Запретные поцелуи».

– Ну и что это такое?

– Включи, сама увидишь.

Даниэла нажимает на стрелочку внизу, и начинается ролик. Под музыку песни Принса «Поцелуй» появляются несколько людей, которые целуются в полутьме маленькой комнаты. Кадры сменяют друг друга быстро, и всякий раз появляются разные люди. Они целуются, ласкают друг друга, прижимаются друг к другу. Одна девушка снимает куртку, другая позволяет поцеловать себя в шею.

– Вот оно, останови, останови. Смотри.

Даниэла придвигается к экрану.

– Так это туалет?

– Да.

– И эта, с длинными волосами, – ты.

– Да.

– А этот – Андреа Паломби!

– Да.

– Но ты мне об этом никогда не говорила!

– Это произошло лишь в тот вечер, и мне не понравилось. Ты исчезла, я выпила, и мы только целовались… А потом он поцеловал мне грудь, посмотри.

Даниэла запускает видео дальше и, действительно, видит, как он поднимает ее футболку, сдвигает лифчик и целует ее грудь. Теперь они целиком во власти камеры, и ее отлично видно. Потом появляется другая парочка, и Даниэла снова останавливает видео.

– Джулия, ну ты даешь!

– Нет, ты поняла, какой он козел? На этом все кончилось, и мне было даже неудобно тебе об этом сказать, мне было стыдно. В любом случае вы давным-давно расстались, в тот вечер ты мне даже сказала, что он тебе больше не нравится, что после тебя у него все рухнуло…

– Да, правда! Но ты мне все равно могла об этом рассказать. Боже мой, что за сцена! Как нелепо! К тому же в туалете…

Внезапно Даниэла понимает, что это именно тот вечер, когда она приняла таблетки, была под кайфом и закрылась с кем-то в туалете. Вечер, когда она зачала Васко. Она еще раз просматривает этот кадр. Нет, это не какой-то туалет, а именно тот туалет.

– А как это случилось? Откуда достал этот ролик Паломби, как он на тебя вышел?

– Я встретила его вчера, на площади Эвклида, случайно, и он меня спросил, не хочу ли я с ним погулять. Я сказала, что нет, и сегодня утром он мне прислал это сообщение.

Джулия передает ей мобильник, и Даниэла быстро просматривает сообщение:

«Жаль, что ты не хочешь со мной встречаться, мы были действительно прекрасной парой. Посмотри на моей страничке, как здорово мы целовались!»

– Ты поняла?

Даниэла возвращает мобильник Джулии, берет свой и набирает номер.

– Привет, Анна, я тебе не мешаю? Хорошо, извини, что я звоню тебе только сейчас, но не могла бы ты прийти заниматься к нам? Присмотришь за Васко, а то мне надо уйти по срочному делу. Я дам тебе пятьдесят евро. Да, спасибо. Приходи как можно скорее.

Даниэла прекращает разговор.

– Джулия, ты знаешь, где сейчас Андреа Паломби?

– Да.

– Ты на машине?

– Да.

– Хорошо, как только придет Анна, чтобы присмотреть за Васко, мы поедем к нему.

– Мама… – На пороге комнаты появляется Васко. – Я уже сделал уроки. Можно мне теперь поиграть на приставке?

– Да.

– Здорово! Может, я пройду восьмой уровень.

Даниэла видит, как он радуется, бежит к телевизору, включает его и сразу же берет в руку консоль. Васко счастлив, ему интересно играть в «Братьев Марио», однажды он даже сказал про главного персонажа: «Какой он милый!»

Кто знает, что он скажет, когда узнает, кто его отец.

 

84

Они подъезжают к дому Андреа Паломби, и Джулия Парини звонит в звонок. Они с Даниэлой ждут у безмолвного домофона. Даниэла нервничает, переминается с ноги на ногу и никак не верит, что может узнать, кто отец ее сына. Они молча переглядываются, лихорадочно ожидая, чтобы кто-нибудь ответил. Наконец раздается голос. Это именно он, Андреа Паломби.

– Кто там?

Они быстро переглядываются, чтобы решить, что сказать. Потом Даниэла толкает Джулию, словно намекая: «Давай, говори. Что молчишь?»

– Это я, Джулия!

– Вот видишь, я выставил этот ролик – и это помогло! Какая приятная неожиданность, давай, поднимайся, я один, третий этаж.

Слышится звук открывшихся ворот. Даниэла влетает и стремительно бежит по ступенькам вниз. Следом торопится Джулия, едва поспевая за ней.

– Эй, давай потише, а то я упаду!

– Шевелись!

Они мгновенно открывают дверь подъезда и сразу же вбегают в лифт, который чуть не подскакивает от такого вторжения. Едва оказавшись внутри, Даниэла сразу же нажимает на кнопку третьего этажа. Потом, притоптывая левой ногой, ждет, когда закроются двери. Подъем кажется бесконечным из-за волнения. Даниэла выходит первой, тащит за руку Джулию и наклоняется, чтобы лучше рассмотреть имена людей, живущих на этой лестничной площадке. Внезапно она видит, как одна из дверей открывается, и на пороге появляется Андреа Паломби.

– Ну наконе… – Но он не успевает закончить фразу, как застывает в недоумении. – Даниэла? Ты-то что тут делаешь?

– А ты не понял? Мы на тебя донесем, мы тебя уничтожим, я позвонила в полицию, ты труп, с тобой покончено. Какого черта ты раздобыл этот ролик? Кто тебе его сделал?

Андреа Паломби поднимает руки.

– Погоди, погоди, как это позвонила в полицию? Ты с ума сошла?

Они уже на кухне. Даниэла вне себя; она видит подставку с ножами, выхватывает из нее один из них, первый попавшийся, и наставляет его на Андреа.

– Расскажи мне все, или я тебя зарежу, и ты умрешь прямо здесь.

Андреа Паломби испуганно пятится назад.

– Это что, шутка? Твоя подруга всегда корчила из себя недотрогу, хотя на самом деле мы целовались. Ты же видела, да? А потом она никогда не отвечала ни на мои звонки, ни даже на эсэмэски.

Джулия смотрит на подругу с улыбкой.

– Вот видишь? Я сказала тебе правду: я дала слабину только в тот вечер.

Паломби охватывает приступ гордости.

– Как это «слабину»? Ты же говорила, что я тебе всегда нравился, что ты от меня загоралась!

Джулия смотрит на Даниэлу.

– Да ну, он все выдумывает, не верь ему. Но даже если я такое и сказала, я была пьяной. Ты мне противен, и ты сволочь, выставляющая мои сиськи на всеобщее обозрение!

– Я прямо сейчас удалю этот ролик, обещаю.

Даниэла быстро замахивается на него ножом. Паломби отскакивает назад.

– Ты что, дура? Или сошла с ума?

– Я проткну тебя насквозь. Скажи мне немедленно, как ты раздобыл эти ролики. Кто их смонтировал? Кто он?

– Один парень.

– Какой?

– Не знаю, его зовут Ивано, он живет в Тестаччо, в тот вечер он бы охранником в Кастель-ди-Гвидо, там повсюду были видеокамеры, как это вы не заметили? – Потом он соображает, что сказал, и пытается как-нибудь оправдаться: – Правда, они были очень хорошо спрятаны, мы его попросили их включить, мы боялись, что кто-нибудь будет колоться в туалетах и отбросит коньки. Поэтому мы совершенно не собирались смотреть, кто там занимается любовью. – Паломби переводит взгляд на Джулию и улыбается. – Но мы-то не занимались любовью, мы только поцеловались.

– Ты целовал и грудь. Есть доказательства.

Паломби смотрит на Даниэлу с улыбкой, но понимает, что положение сложнее, чем он это мог бы себе представить.

– Я дурачился. Если серьезно, я немедленно удалю этот ролик.

– Вот именно, молодец, а потом отведешь нас к Ивано.

– Но у меня дела.

Даниэла наставляет на него нож.

– Значит, ты не понял. Я не шучу, это важно. Там есть и видеозапись со мной. Напиши ему прямо сейчас, пошли эсэмэску. Скажи ему, что тебе нужно срочно его увидеть.

Андреа Паломби берет мобильник и делает то, что приказала ему Даниэла, а потом ждет несколько секунд, пока не слышит сигнал о сообщении. Андреа его читает и показывает Даниэле:

«Хорошо, я тебя жду».

Вскоре все трое садятся в машину Джулии; она за рулем. Паломби сидит рядом с ней, а Даниэла сзади, по-прежнему с ножом.

– Поезжай прямо, а после перекрестка сразу же поверни направо, так мы срежем путь. Он живет за театром «Виттория». Я участвовал в соревнованиях по падел-теннису…

Даниэла толкает его в спину:

– Скажи спасибо, что ты, может, еще сможешь играть.

– А ты правда позвонила в полицию? Ролик я уже удалил.

– Тебе вообще не стоило его выставлять.

– Я понял. Но это была шутка, зачем вы принимаете так близко к сердцу? Да и потом были видны только сиськи, тебя же совсем не узнать.

– Я ее сразу узнала.

– Хорошо, но это потому, что ты ее знаешь. А на твоей записи что?

– Это тебя не касается. А теперь ей куда ехать?

– Мы почти приехали.

Машина Джулии выезжает на площадь Девы Марии Освободительницы.

– Эй, осторожней, там пост дорожной полиции, сразу же после пиццерии «Ремо». Остановись там, он живет чуть дальше.

Они паркуются и выходят. Когда они доходят до обшарпанного подъезда, Паломби смотрит на табличку около домофона и сразу же находит номер квартиры, в которую нужно звонить. Ему отвечает ворчливый мужской голос.

– Кто там?

– Это я, Андреа.

– Поднимайся.

Дверь открывается, и все трое проходят через старую подворотню.

– Ты бываешь здесь часто?

– Иногда.

– А кто он такой, это парень, чем занимается? Говоришь, охранник?

Андреа Паломби улыбается.

– Да, охранник на все случаи жизни. Если кому-то что-то надо… Он легко это достанет.

Джулия смотрит на него с любопытством.

– Это как? Я ничего не поняла.

Даниэла качает головой.

– Он продает наркотики, сбывает их. Речь о тех, кому нужна охрана, когда они под кайфом.

– Да, что-то в этом роде.

Вскоре они подходят к его двери. Прежде чем Паломби позвонит, Даниэла сует нож за пояс джинсов, за спиной. Слышатся шаги, и вскоре кто-то открывает дверь. Это тип с длинной рыжеватой бородой и всклокоченными волосами, в очках и с большими черными серьгами.

– Привет, Андреа! Да ты привел мне девчонок? Ты меня не предупредил, мне это не нравится.

– Это подруги.

– Не надо было тебе заявляться сюда просто так. Я работаю.

Даниэла указывает на комнату.

– Ты нас все-таки впустишь? Мы пришли не мешать, мы пришли решить одну проблему, которая может у тебя появиться.

Ивано ошарашен этими словами. Он смотрит на Паломби и кривит рот, ему это все не нравится, однако он впускает девушек и закрывает дверь.

– Ну так и в чем дело? Что это за проблема, которая может у меня появиться?

Даниэла прислоняется к столу и чувствует, как ей давит на спину длинный нож. Вся эта история кажется ей нелепой, и она не совсем понимает, как начать. Она оглядывается вокруг. Квартира грязная, пыльная, занавески тяжелые… Большую часть комнаты занимают два довольно облезлых бархатных дивана: синий и вишнево-красный. Жалюзи опущены; когда-то они были деревянными. На стеклянном столе с колесиками стоит большой телевизор – может быть, еще черно-белый. На журнальном столике перед диванами – пустая бутылка из-под пива, грязная картонная коробка из-под пиццы и несколько пепельниц, набитых окурками. Некоторые из них не опорожнялись бог знает сколько. На пепельнице из фальшивого серебра, украденной из какого-то ларька, лежит толстая сигарета с марихуаной, докуренная до половины.

– Может, хочешь пыхнуть, чтобы расслабиться? – Ивано проследил за взглядом Даниэлы с начала и до конца.

– Нет, спасибо. Я не курю. Паломби выложил в сеть видео, которое получил от тебя. Моя подруга обнаружила себя на нем с голыми сиськами, выставленными на всеобщее обозрение. Я предупредила приятеля, работающего в полицейской службе информационной безопасности. Там знают, что я здесь. Я послала ему сообщение с твоим адресом, номером дома и твоей фамилией.

Ивано слушает молча, а потом неожиданно для всех, подскакивает к Паломби, стискивает его горло, а потом хватает его обеими руками за волосы, тянет вниз, силой затаскивает на красный диван и швыряет на него животом вниз. Упираясь коленкой в его спину, Ивано начинает молотить его кулаками по затылку – прежде всего для того, чтобы дать волю своей ярости.

– Ты скотина, козел, сволочь! Я так всегда думал, и сейчас, мерзавец, ты мне это доказал.

Все еще упираясь коленкой между его лопатками, Ивано так сильно поднимает Паломби за волосы, что ему приходится отводить голову назад.

– Ой, больно! Отпусти меня, урод!

– Таких мерзавцев, как ты, надо топить в Тибре!

Потом Ивано резко встает с дивана и изо всей силы пинает его ногой в бок. Паломби кричит от боли.

– Он, сволочь, приходит сюда делать пакости, он даже упер у меня эту запись. Никогда ему ее не давал. Ну я и дурак, что ему доверял.

И, почти задохнувшись от предпринятых только что усилий, к которым он, судя по всему, не слишком привык, Ивано берет косяк и прикуривает. Сделав две большие затяжки, он кладет сигарету на посеребренную пепельницу и поворачивается к девушкам, которые до сих пор, наблюдая за всей этой сценой, не смогли вымолвить ни слова.

– Ну и как? На чем мы теперь порешим?

Даниэла пытается казаться уверенной в себе. Джулия не в состоянии говорить.

– Порешим на том, что ты нам дашь все видеозаписи той вечеринки в Кастель-ди-Гвидо, и мой приятель забудет о моем сообщении.

– А где гарантии? Как я могу быть уверен?

Даниэла смотрит на него серьезно.

– Уж поверь. Нам нет никакого дела ни до того, что ты тут делаешь, ни до всяких козлов. – Она указывает подбородком на Паломби, который уже сидит на диване и массирует свои волосы. Ему еще больно. – До всяких козлов, которых ты снабжаешь своей наркотой. Нам важно, чтобы записи, которые касаются нас, не выходили на публику.

Внезапно на Ивано накатывает новый приступ ярости. Он подходит к Паломби и изо всех сил пинает его в голень.

– Вот говнюк! Это ты меня впутал в это дерьмо!

Паломби вопит.

Ивано подносит обе руки ко лбу и, используя их в качестве обруча, откидывает волосы назад. Потом опускает руки и, успокоившись, оборачивается к Даниэле.

– Это верно. Вы-то тут никаким боком. Да и к тому же, это вопрос частной неприкосновенности. Пока существуют такие козлы, как он, мир никогда не станет лучше. Пошли…

Он открывает дверь, выходящую в коридор. Такое впечатление, будто это коридор относится к другой квартире. Стены – небесно-голубые, с белыми каемками. На них развешаны литографии – разные виды Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, все в американском стиле. В конце коридора, за углом – три закрытые двери. Ивано открывает одну из них и входит в небольшой кабинет. Здесь тоже царит беспорядок, но атмосфера лучше: света больше, а стены светлее. Заметно, что в этой части квартиры недавно был ремонт. На большом столе – несколько компьютеров, кинокамеры, маленькие фотоаппараты компании «Кэнон» – цифровой зеркальный «Кэнон 7D», один фотоаппарат фирмы «Сони». Вокруг – несколько железных стеллажей с многочисленными папками. Каждая из них пронумерована – начальной буквой и цифрой. Ивано открывает ящик и достает из него большую темную тетрадь. Когда он ее открывает, Даниэла замечает, что это алфавитная книга. Ивано ее пролистывает и останавливается на букве «К». Открыв ее на этой букве, он находит соответствующий кодовый номер – «А327». Он встает, берет папку, открывает ее. Она набита дисками и маленькими кассетами.

– Вот, все материалы здесь, это копии оригиналов. В Кастельди-Гвидо была всего одна вечеринка, но очень удачная. Было больше семисот человек. От меня потребовали установить разрешенные видеокамеры. Это было обязательно. – Ивано не верит, что их убедил, но это его не особенно волнует. – А теперь убирайтесь. Я вас никогда не видел и, самое главное, ничего вам не давал.

Когда они возвращаются в гостиную, Паломби уже исчез.

– Ну вот, этот козел смылся. Понял, скотина, что я раздумывал, прикончить мне его или нет. – Потом Ивано переводит взгляд на девушек. – Смывайтесь и вы. И забудьте этот адрес. Если заявится этот перец из полиции, из службы информационной безопасности, то я, ей-богу, тебя разыщу.

Девушки молча выходят. Даниэла входит в лифт, крепко прижимая к себе эту кассету А327, и вскоре они оказываются на улице. Наконец-то они могут дышать полной грудью. В квартире был тяжелый, спертый воздух, пахло плесенью, и кое-где даже чувствовалась вонь от кошачьей мочи.

– Боже мой, какая гадость!

– Точно!

Джулию бросает в дрожь.

– Ну конечно, такие вещи со мной происходят только в твоей компании.

– Да уж, ты надолго запомнишь это приключение. Подумай только, сколько в Риме таких мест, как это, и даже хуже, но мы до сих пор ни одного из них не видели.

– Так я просто счастлива! Одно знаю наверняка: Паломби больше не будет морочить мне голову.

– Ну, в этом ты можешь быть уверена.

И они, смеясь, садятся в машину. Даниэла застегивает ремень безопасности и кладет себе на колени кассету. Она нежно постукивает по ней руками, почти поглаживает. «В тот вечер там было больше семисот человек. Один из них – отец моего сына, и скоро я узнаю, кто он».

 

85

– Привет, как здорово, что вы пришли!

Баби открывает дверь. Перед ней, улыбаясь, стоят Паллина и Банни.

– Кое-где были пробки…

– Входите!

Паллина ее целует и входит в гостиную, Банни подает ей руку.

– Как ты?

– Ты помнишь Сандро, правда же?

– Я бы никогда его не узнала! Ты похож на улучшенную версию себя: похудел, стал элегантней и даже похорошел!

Банни смеется.

– А вот ты не изменилась ни капельки, ни на волосинку.

– Ну, уж волосы-то у меня изменились! Тогда они у меня были очень длинными.

– Да, точно, припоминаю. А ты знаешь, что ты очень многим нравилась? Просто никто не решался с тобой заговорить. Да и кто бы мог решиться, когда рядом был Стэп?

– Да ладно! Это ты надо мной прикалываешься.

– Нет, правда, еще как нравилась. Вы были очень красивой парой. А потом, когда про вас напечатали заметку в «Вестнике» с фотографией Стэпа, поднявшего свой мотоцикл на дыбы после гонок с «ромашками»… Да, с тех пор ты действительно стала легендой.

– Ты преувеличиваешь, но мне приятно. Хотите чего-нибудь выпить?

Банни вспоминает о свертке, который у него в руках.

– Ой, прости, мы принесли тебе вот это.

Паллина смотрит на него с упреком.

– Это замороженные фруктики, их надо положить в морозилку, а не то они растают.

– Ну конечно, они такие вкусные! Спасибо! Но вы могли прийти и с пустыми руками…

Банни передает сверток Баби, которая идет на кухню.

– Слушайте, ну серьезно, что вы хотите? – Баби указывает на сервант в гостиной: на нем стоит поднос с разными бутылками. – Немного шампанского? Игристое белое, кока-кола, немного белого вина… Есть еще кинотто, есть горькая настойка.

Паллина садится на большой белый диван.

– Мне кока-колу зеро, если есть.

– Есть, есть.

Банни смотрит на Паллину, которая делает ему знак, чтобы он сел.

– А вот мне немного шампанского.

Баби отвечает с кухни:

– Ну и отлично, я тоже его немного выпью.

Вскоре она возвращается в гостиную и начинает разливать напитки в разные бокалы. Банни осматривается.

– Поздравляю, чудесная у тебя квартира, правда, красивая.

– Тебе нравится?

Баби передает ему бокал шампанского, налив кока-колу Паллине.

– Очень.

– А обстановка?

Банни оглядывает диваны, занавески, ковры.

– Прекрасная. Я не очень разбираюсь в этих вещах, но она, как мне кажется, похожа на одну из тех квартир, которые показывают в рекламе, – на те идеальные дома и квартиры, в которых все работает, и нет ни одной ненужной мелочи…

Баби смеется.

– Я их называю домиками с упаковок печенья фирмы «Белая мельница».

– Да, пожалуй.

– Но этот дом лучше, потому что его обставил величайший архитектор; он пока еще не известен широкой публике, но скоро станет.

Паллина ставит стакан на журнальный столик.

– Она говорит обо мне, прикалывается надо мной.

– Нет, ты серьезно обставила эту квартиру?

– Снова здорово. Нет, ну почему меня все недооценивают? Ладно, Баби, дай немного шампанского и мне: тогда я выпью с вами и напьюсь, а не то впаду в депрессию как несостоявшийся архитектор.

Баби встает, берет бокал, наполняет его шампанским.

– Ты будешь становиться все профессиональней и откроешь собственное бюро, дай себе только немного времени.

– Мама…

Из коридора в гостиную входит маленький Массимо.

– Что ты тут делаешь? Ты уже должен спать.

– А можно я поздороваюсь с Паллиной? Я слышал голос…

– Ты уже встал и уже здесь, в гостиной. Значит, ты не спрашивал моего разрешения и сделал все сам. Ладно, поцелуй Паллину, а потом сразу же в постельку.

Массимо подходит к Паллине, целует ее в щеку, а потом отходит немного в сторону и на нее смотрит.

– А почему ты потом больше к нам не приходила?

– Потому что я закончила работу. Но ты же видишь, сегодня я опять пришла и еще буду приходить часто-часто, честное слово.

Массимо сияет.

– Тогда ты должна прийти как-нибудь днем; тогда мы заберемся на диван и будем смотреть мультики про Стича, они мне очень нравятся. Уверен, что они понравятся и тебе. Ты знаешь, кто такой Стич?

Паллина смотрит на Баби, но потом решает сказать правду.

– Нет, не знаю.

Массимо доволен еще больше.

– Тогда я тебе его покажу. А тебя как зовут?

– Я Банни.

Сандро неуклюже подает ему свою ручищу, в которой рука мальчика просто утопает.

– Банни, Паллина… Мне нравятся эти смешные имена. А теперь я пошел спать, а то завтра мне в школу. Иначе мама рассердится.

– Точно. Ты уже начинаешь меня понимать.

Баби встает с дивана, кладет руку на голову сына и нежно подталкивает его к коридору, из которого он пришел.

Массимо оборачивается в последний раз.

– Спокойной ночи.

И идет за мамой в свою комнату.

Вскоре Баби возвращается в гостиную.

– Паллина, ну ты даешь… Он в тебя просто влюбился.

– Да ну, просто ему нравится смешное имя. И не говори так, а не то Банни будет ревновать и к нему.

Сандро улыбается.

– К нему – особенно! Он такой красавчик… Но знаешь, на кого он похож? Знаешь, кого он мне напоминает?

Паллина и Баби переглядываются и едва не теряют сознание.

Банни на них смотрит.

– Ну, вы поняли, кого?

И хором отвечают:

– Нет.

И потом улыбаются, хотя они все равно смущены.

Банни стучит рукой по дивану.

– Да ладно, с такими глазами… А, ну да, на этого французского актера, Алена Делона!

И обе с облегчением вздыхают.

– И точно! Что-то есть… – поддакивает ему Паллина.

Баби ей благодарна.

– О да, отличный комплимент. Пойду на кухню посмотрю, как там Леонор.

Паллина поднимается с дивана.

– Я с тобой.

Едва они входят на кухню, Баби прикрывает дверь.

– Меня чуть удар не хватил, я даже подумала, что ты ему сказала.

– Ты что, с ума сошла? Ты думаешь, я могу рассказать такое? И это после того, как я тебе дала слово? Да ты меня обижаешь! Или ты забыла, кто я? Легендарная Паллина!

– Ты права, но я чуть не умерла.

– И я тоже! Я подумала, что он сам догадался. А теперь, когда я все знаю, я просто окаменела, когда вошел твой сын. У него та же улыбка, взгляд. Он действительно красивый.

На мгновение Паллина вспоминает про тот вечер со Стэпом, когда она столько выпила, когда была в отчаянии и захотела его, думая, что, потеряв Полло, можно полюбить только его: это казалось ей единственным выходом. Ей стыдно, что так было. Паллина не знает, хватит ли у нее когда-нибудь смелости рассказать об этом Баби. Она краснеет.

– В чем дело?

– А что такое?

– Ты стала вся красная.

– Пустяки, просто я уже отвыкла пить.

– Нет, наверное, выпила слишком быстро. Уж ты-то прекрасно все переносишь.

«Но только не кое-какие чувства», – хотела бы ответить ей Паллина. Ей так хотелось бы рассказать Баби все, но она не решается, а предпочитает посмеиваться про себя, обдумывая последнюю фразу «Унесенных ветром», которая ей так нравится: «Я подумаю об этом завтра». Да, но завтра тебе придется это сделать; ведь по сути ничего не произошло.

– Эй, а ты знаешь, что Банни действительно милый? Он прямо другой человек, я рада за тебя. Леонор, как там дела?

– Все готово.

– Тогда давайте, садитесь за стол, я привезу тележку.

Паллина уходит с кухни, и Баби, с помощью домработницы, ставит на тележку тарелки с первым, вторым и гарнирами.

– Позже я тебя позову, и ты принесешь нам из холодильника фруктовый салат и еще тот пакет, который я положила в морозилку.

– Да, конечно.

– Если вдруг меня позовет Массимо, скажи мне.

– Хорошо.

Баби возвращается в гостиную с тележкой и ставит ее около стола, за которым сидят Паллина и Банни.

– Ну вот, я приготовила ризотто с клубникой. Приготовила… Нет, попросила приготовить! Пока я еще мало что умею делать на кухне. Вы не против, если мы и дальше будем пить шампанское? Или хотите, чтобы я открыла бутылку белого?

Банни смотрит на Паллину.

– Ну, что скажешь?

– Как сам хочешь.

– Мне кажется, шампанское отлично подходит.

Баби берет бутылку и передает ее Банни.

– Бери, наливай сам, пока я приготовлю тарелки.

Банни начинает разливать шампанское по бокалам, потом рассматривает бутылку.

– По мне, так «Моет э Шадон» – самое лучшее шампанское из всех. Я был на мальчишнике Стэпа, и там были реки «Моета». – Он наливает шампанское в бокал Баби, и тут до него доходит, что он только что сказал. – Прости меня, – оправдывается он.

Баби ему улыбается.

– Ничего страшного. Теперь мы оба – люди семейные. Не парься.

Банни смотрит на Паллину.

– Ну, если уж ты так хотела это знать, тогда я вам сейчас расскажу. Праздник был расчудесным, была музыка и море шампанского. Там были и очень красивые девушки, но никто ничего такого не делал, мы просто развлекались.

Паллина качает головой.

– Ну уж конечно… И вы даже не пили, правда?

– Нет, уж этого мы не упустили, так что Хук и Сицилиец даже отнесли меня домой на руках. И все это происходило на невероятной яхте, она называлась «Лина III», это я помню.

Баби передает тарелку Паллине, но не смотрит ей в лицо.

– Ну что ж, я рада, что праздник был замечательным.

Паллина нюхает ризотто.

– Мне кажется, очень вкусно.

– Леонор прекрасно готовит. Она русская, но она очень долго служила у французов, которые устраивали ужины каждый вечер. Так она и научилась.

Банни смакует ризотто.

– Вкуснотища! Рис чуть-чуть не доварен, как положено, а у клубники изумительный аромат.

Паллина тоже берет немного ризотто, дует на него, подцепив вилкой, а потом ест.

– Да, правда, действительно вкусно.

– На той яхте, – продолжает Банни, – мы отлично поели: нам подавали рыбу и морепродукты. Эта яхта трехпалубная, а сама верхняя палуба – полностью застекленная.

Паллину словно осеняет.

«Яхта с застекленной палубой, со светлыми диванами, этот вид… Где же я видела что-то подобное? Ну конечно! Здесь! Когда я велела развешивать занавески! На книжной полке я заметила фотографию такой яхты, как эта».

Тогда Паллина смотрит за спину Баби, в сторону окна, и внезапно ее видит. Вот она, фотография пришвартованной яхты: капитанский мостик и, большими римскими буквами, ее название – «Лина III». Баби ест молча, но, подняв глаза, встречается с Паллиной взглядом. Паллина щурится и снова смотрит в направлении книжной полки. Баби оборачивается и понимает, что она обнаружила. И быстро встает.

– Шампанское кончилось. Хотите еще немного?

– Да, пожалуй.

На самом деле осталось еще полбутылки. Проходя мимо фотографии, Баби ее опускает, и, таким образом, «Лина III» исчезает. Потом она возвращается с новой бутылкой. Банни встает и берет ее из рук Баби.

– Погоди, дай ее мне, я сам открою.

– Спасибо.

Баби садится и смотрит на Паллину, которая качает головой и ей улыбается, но делает вид, что сердится.

– Накануне за ужином ты мне много чего рассказывала, но я уверена, что кое-что ты от меня утаила.

– Нет, я сказала тебе все, что могла сказать.

Банни открывает бутылку и разливает шампанское.

– Это хорошо, что вы друг другу все говорите.

– Да, действительно! – Паллина поднимает свой бокал. – Тогда я предлагаю тост. За дружбу, за любовь и за искренность!

Баби смеется:

– Всегда!

Они чокаются и пьют шампанское, а потом Паллина ставит свой бокал.

– Банни, прошло уже столько времени… Что было, то было, и никто ничего не скажет про то, что ты расскажешь. Скажи, а во время мальчишника Стэп уединялся с какой-нибудь женщиной?

– То есть подобрали ли для него женщину?

– Ну…

– Там все организовал Гвидо Балестри. Правило было такое: после фейерверка, услышав звук сирены, мы должны были покинуть корабль.

– Все?

– Все.

– И Стэп тоже?

– Нет, насколько я знаю, он остался ночевать на яхте, но один, всех девушек увезли на моторках. В этом я уверен.

– А почему?

– Мы это обсуждали на свадьбе, вместе с другими. Нам было любопытно узнать, с кем уединился Стэп. Но он ночевал на яхте один. В общем, праздник и правда был изумительным.

Паллина смотрит на Баби.

– Да, могу себе представить! Наверное, ему только приснилось, что он переспал с женщиной!

Баби спокойно встречает ее взгляд.

– Так теперь, может, грешно даже видеть сны? Или нет?

 

86

Джулия останавливается перед подъездом и, пока Даниэла выходит, глушит мотор.

– Пока, созвонимся завтра.

– Как это? А разве мы не посмотрим ее вместе? Мне жутко любопытно.

Даниэла колеблется.

– Видишь ли, я и сама не очень-то понимаю, что делать. Ты видела, да? Я всю дорогу молчала, а ты знаешь, какая я болтушка. То есть иногда тебе даже хочется заткнуть мне рот; ты говоришь, что я перегибаю палку, что от меня у тебя болит голова. Так что можешь представить, как я себя сейчас чувствую, если я все время молчала. – Потом Даниэла показывает на кассету А327. – Здесь, может, перелом в моей жизни и, самое главное, в жизни Васко, в плохом и в хорошем смысле, но я не знаю, какое решение мне принять. Сейчас я счастлива с Филиппо, он мне нравится, мне с ним хорошо, мне с ним спокойно.

– Но он же не отец твоего сына.

– Да. А отец моего сына не просто не взял на себя ответственность; может, он никогда и не знал, что у него есть ребенок.

– Но ты подумай: а если ты увидишь, что он обалденнейший, красивый, высокий, и ты его, может быть, знаешь? А если он к тому же симпатичный, забавный, богатый?

– Да, но мне не кажется, что в Кастель-ди-Гвидо бывал Брэд Питт.

– Может, это был Ченнинг Татум, а мы его не узнали.

– Послушай, вместо того чтобы нести весь этот вздор, ты подумай: а вдруг он просто незнакомец, и я увижу только его лицо, но не узнаю ни имени, ни фамилии, ни тем более адреса?

– Я поняла, но тебе будет любопытно смотреть эти записи, когда ты его узнаешь…

– Не хочу об этом думать. Я даже не знаю, что я сделала. Я была совершенно не в себе.

– Вот именно. А теперь подумай, если бы ты увидела это, как это случилось со мной, на страничке Фейсбука какого-то придурка!

– Да ладно, тебя в любом случае нельзя было узнать по лицу.

– Допустим. Но зато я хорошо знаю, какие у меня сиськи, и мне казалось, что на меня смотрели все.

Даниэла берет из сумки ключи, открывает дверь подъезда.

– В общем, я не знаю, что сделаю. Может, уничтожу кассету. Во всяком случае, это приключение, как мы искали запись, оказалось слишком возбуждающим.

– Да, в следующий раз возьмем планку выше – пойдем на грабеж.

– Вот именно. Умница.

Даниэла собирается входить, но Джулия ее окликает.

– Эй, Дани! Ты чуть не забыла вот это. – И Джулия показывает ей из окошка большой нож с зазубринами. Даниэла смеется и забирает его.

– Не забудь хорошенько спрятать орудие преступления.

– Да. Вместо этого Ивано и Паломби я порежу им домашний хлеб, который купила.

– Молодец, так ты собьешь со следа всех, и они уже больше ничего не поймут.

И они прощаются, веселясь, словно школьницы, – с той же легкостью, когда, встречаясь после уроков, они строили планы на день, но потом дело принимало другой оборот, и они возвращались домой до ужина, и за это время столько всего успевало произойти. Или, наоборот, абсолютно ничего не случалось, и они проводили весь день, болтая о всякой ерунде. Так время и проходило, и они возвращались домой поздно, не сделав ничего особенного. А ее мать никогда ей не верила. И Даниэла внезапно вспоминает ее, Раффаэллу. Бог знает, что скажет мама, когда обнаружит, что у мальчика есть отец, что у Васко есть и фамилия. Она сразу же спросит о том, чем он занимается, а не о том, хочет ли признавать ребенка. Мама, кто его знает, как он сейчас живет; нам с ним не удалось сказать друг другу хоть что-то. И Даниэла входит в квартиру именно в тот момент, когда раздается звонок мобильника, который она в спешке забыла на столе.

– Я вернулась!

– Да, мы здесь, в комнате Васко.

– Хорошо, иду.

Даниэла просматривает список вызовов. Шесть звонков от Филиппо. И тогда она сразу же ему перезванивает.

– Привет.

– Эй, а где ты была? Я звонил тебе тысячу раз! Я вот уже час пытаюсь до тебя дозвониться.

– Да, извини меня, я забыла мобильник дома.

– А где ты была?

«Почему он задает все эти вопросы? Обычно он никогда и ни о чем меня не спрашивает».

– Я провожала Джулию в одно место.

– Понятно.

На том конце провода Филиппо недолго молчит.

Даниэла понимает, что он раздражен ее недомолвками.

– Ей было нужно к врачу.

– Понятно.

Она чувствует, что это второе «понятно» звучит еще чуть более возмущенно. Какими же глупыми иногда бывают мужчины! Но потом Филиппо, судя по всему, вновь обретает свою привычную веселость.

– У меня для тебя фантастический сюрприз! Не догадываешься? Я достал два билета на премьерный показ «Агента 007», на эту новую часть, с актером, который тебе так нравится. Это что-то невероятное: все приедут на «порше» и «ягуарах», которые снимали в фильме, а потом мы устроим «красную дорожку», чтобы войти в театр на улице Примирения со всеми артистами! Здорово, правда?

– Я не смогу прийти.

– Как это не сможешь прийти?

– Да, я должна остаться дома с Васко, мне нужно проверить уроки. Да и потом я сегодня с ним еще совсем не была.

– Но это же «Агент 007»! Найди няньку, отвези его к матери. Это же уникальное событие! Ты даже не представляешь, что мне пришлось проделать, чтобы достать билеты!

– Филиппо, ты очень мил, я очень ценю этот сюрприз, не расстраивайся. Сходи туда с Марко, или с Маттео, с кем хочешь, ты наверняка найдешь многих, кто будет счастлив составить тебе компанию.

– А я думал, счастлива будешь ты.

– Я и так счастлива, но сегодня вечером там мне было бы не по себе. Постарайся меня понять.

– Но это же уникальное событие… Ну давай, разве ты не можешь сделать усилие?

Тут в Даниэле что-то дает трещину. Будто оторвался маленький кусочек ткани, и сразу же после этого под собственной тяжестью она разорвалась полностью, и больше уже невозможно ее зашить. Даниэле становится очень грустно. «У него нет со мной ничего общего, он меня не понимает, не чувствует, не знает, что мне нужно, моих желаний, ритмов. Это как испорченная пластинка, когда ее проигрывают на сорока пяти оборотах вместо тридцати трех: записанный на ней голос певца внезапно стал смешным, дурацким фальцетом вместо того тембра, который раньше так волновал.

– Мне жаль. Я остаюсь дома. Созвонимся завтра.

Даниэла закрывает крышку мобильного, включает воду в раковине, моет длинный нож с зазубринами, вытирает его и кладет на место, в ящик с ножами. Телефон снова звонит. Это опять Филиппо.

– Даниэла, что происходит? Я ничего не понимаю.

Даниэла поднимает глаза к небу, пытаясь обрести хоть немного терпения, а потом, когда наконец его находит, отвечает ровным и спокойным голосом:

– Ничего странного, Филиппо. Ты извини, но это же не то, что мы запланировали несколько месяцев назад, и я вдруг тебя продинамила. Ты задумал не несколько недель назад и даже не несколько дней. Это произошло только сегодня. А сегодня у меня такое настроение.

– Да, знаю, но я так давно пытался их достать…

– Я поняла, но об этом знал только ты.

– Послушай, а ты бы не могла сделать усилие?

Это приводит Даниэлу в бешенство: нет, он точно не хочет ничего понимать.

– Дело не в усилиях. Дело в том, что я хочу остаться дома с сыном. Ты это понимаешь или нет? А теперь извини: он меня зовет.

Даниэла заканчивает разговор, не в силах больше слушать Филиппо, и начинает готовить ужин.

Прошло уже несколько часов. Даниэла поблагодарила Анну, няньку, и простилась с ней. Она поужинала с Васко; они положили вместе тарелки в посудомоечную машину, потом велела ему почистить зубы и пописать, помогла надеть пижаму. Они немного почитали ужастики из серии «Мурашки», и, наконец, он заснул. Даниэла оставила дверь открытой, ушла в гостиную и села за обеденный стол, поставив перед собой свой «мак» и положив рядом кассету А327 со всеми ее тайнами, в том числе и самой важной. Внезапно она слышит вибрацию мобильного и вынимает его из кармана джинсов. Ей пришло сообщение. Оно от Филиппо. «Фильм классный, очень красивый, со спецэффектами. Приехали только „порше”. Зато на красной дорожке были все: Клаудио Сантамария, Стефано Аккорси, Алессандро Гассман, Виттория Пуччини и многие другие. Жаль, что ты не пришла, я пошел с Маттео, тебе было бы весело. Иногда стоит делать над собой усилие». «Нет, как об стену горох. Он не понимает. Жаль. Он даже не подозревает, что „Агент 007” подвел черту под нашим романом». И Даниэла выключает телефон.

Все, что ее интересует, – в этой квартире. В этот вечер остальной мир может остаться за порогом. Она встает, берет кока-колу зеро, потом передумывает, открывает пиво, наливает его в стакан. Потом включает айпод, открывает свой плейлист и под песню «Малышка из Бруклина» Ланы Дель Рей открывает кассетницу. В ней около десяти дисков и пять флешек. Даниэла вставляет первый диск. Кадры мелькают один за другим. Вот туалет, тот самый туалет. Входят люди, моют лицо; мужчины мочатся, женщины красятся… Один тип оглядывает вокруг, потом вынимает что-то из кармана, раскрывает что-то вроде листочка, кладет его на умывальник и наклоняется к нему лицом. Потом берет купюру, сворачивает ее и нюхает кокаин. Даниэла нажимает на кнопку с двойной стрелкой и просматривается запись в ускоренном режиме. Потом она вставляет второй диск, но и там – та же самая канитель. Вот входит парочка. Нет, это не она: у девушки светлые волосы. Даниэла не останавливается, чтобы посмотреть, как они совокупляются, и снова прокручивает эту запись до конца в ускоренном режиме. Потом вставляет третий диск, запускает его в ускоренном формате. Кадры примерно такие же… И вдруг она узнает себя, останавливает диск. Ей становится плохо. Ну точно, вот она. Кадр, который она остановила, четко высвечивает ее лицо. А она точно хочет смотреть дальше? У парня видна только рука, он еще не попал в кадр полностью. Даниэла вглядывается в это изображение. Она еще может так ничего и не узнать, еще может тешить себя бесконечными иллюзиями, что отец ее сына – само совершенство: добрый, любезный, воспитанный, элегантный, умный, великодушный, образованный. Идеальный отец. Это она сможет рассказать своему сыну, и никто никогда не посмеет ей возразить. Еще она может выдумать более замысловатую историю, выдумать причину его гибели: дорожную аварию, несчастный случай во время ралли «Париж-Дакар» или одну из тех впечатляющих гонок, которые делают мужчину еще более неотразимым, легендарным. Или, может, свести все к чему-нибудь обыденному? Но Даниэла любопытна, так любопытна, что не может устоять. Она чувствует, как ее сердце бьется все сильнее, и ей кажется, что она сойдет с ума, если не узнает. Тогда Даниэла нажимает на стрелочку «play». Внезапно появляется парень. У него так много волос, курчавый, ей не удается увидеть его лицо. Зато она видит себя. Она разнузданная – Даниэла, которую не узнать. Она расстегивает ему ремень на брюках, потом пуговицы на ширинке и запускает туда руки. Она видит похотливую несдержанную девушку и не узнает в ней себя. Ей почти стыдно, когда она вдруг видит себя стоящей на коленях. Она не может этому поверить. Так повести себя с незнакомцем! Потом парень, изнывая от удовольствия, запрокидывает голову назад. Даниэла потрясена. Так это совсем не незнакомец! Не веря своим глазам, она пристально вглядывается в кадры видеозаписи, видит эту Даниэлу, которая опирается о раковину, раздвигает ноги и, привлекая его к себе, почти принуждает его к этому половому сношению. Он двигается быстро, а она ерзает, сильно сжимая его ногами, которыми обхватила его талию. Это почти похоже на случку двух бешеных собак, и с той же скоростью, с какой это началось, через несколько мгновений все и закончилось. Даниэла останавливает запись. Она не знает, что сказать, и залпом выпивает все пиво. Отец ее сына – Себастьяно Валери, ее одноклассник.

 

87

Баби открывает дверь. Она удивлена.

– Эй, что происходит? Почему ты так сюда вваливаешься? Ты не на работе?

– Я попросила отгул.

– И не спала допоздна? Давай, входи. – Баби закрывает за ней дверь. – Моя сестренка действительно изменилась. Ты просыпалась в полдень, когда могла. Помнишь?

Даниэла молчит.

– Ой, она не в настроении. Хочешь кофе?

– Да, пожалуй.

– Поссорились с Филиппо?

– Я бросила его еще до того, как решила сюда прийти.

– Как это? Вы казались мне такими симпатичными.

– Все, когда они вместе, более или менее симпатичные, да еще притворяются, лицемерят. Он действовал мне на нервы. Ну его в жопу.

– Ой, как выражается моя сестренка! Я ее не узнаю. Хорошо хоть, что тут нет мамы.

– Вчера вечером он меня просто достал, потому что я не пошла на премьерный показ «Агента 007». Он сообщил мне об этом в семь вечера, я ему сказала, что хочу остаться с Васко, а он стал корчить из себя оскорбленного.

Баби смеется.

– Получается, что фактически он ушел сам.

– Вот именно.

Даниэла садится на кухонную скамейку и ставит локти на гладкий и большой белый стол, идеально чистый. Баби вставляет капсулу в кофеварку «Неспрессо».

– Тебе некрепкий, верно?

– Да, и добавь немного молока, если у тебя есть.

– У меня только соевое.

– Тем лучше.

Даниэла смотрит на стоящую к ней спиной сестру, которая возится с кофеваркой, а потом слышит, как жужжит мотор.

– Знаешь, я тебя и правда люблю, и я счастлива.

Баби удивленно оборачивается.

– Хорошо, спасибо. И ты взяла на работе отгул и пришла сюда для того, чтобы мне об этом сказать?

– Дурочка.

Баби передает сестре кофе и готовит себе. Даниэла встает, берет сахар, две кофейные ложки и салфетки.

– Иногда мы не говорим того, что приятно другим.

Баби оборачивается и улыбается ей.

– Мне было очень приятно услышать от тебя такое.

– А знаешь? – Даниэла снова садится, кладет ложечку сахара в кофе и начинает его размешивать. – В детстве я тебя ненави дела.

Баби удивлена. Она берет свой кофе и садится напротив сестры.

– Серьезно? А я никогда этого не замечала.

– Я этого не показывала, но очень страдала. Я запиралась у себя в комнате и плакала – иногда повернувшись лицом к стене, до сих пор помню.

Услышав это признание, которое ее задело, Баби молчит.

– Папа и мама любили тебя больше, особенно мама. Даже в моем присутствии она, встретив кого-нибудь, говорила: «Посмотри, как похорошела Баби, посмотри, как она выросла…» И папа – то же самое. Папа играл с тобой в теннис…

– Но ты же говорила, что тебе не нравится играть в теннис.

– Потому что я боялась, что никогда не стану такой же умелой, как ты, что проиграю даже в этом…

– Даниэла, но это же не было соревнованием, да и я никогда не была умелой…

– Ты умела играть на пианино, как папа, умела рисовать, умела делать гораздо больше всего, чем я. Ты была красивее, ты была идеальной дочерью. А я – нет.

– Но это не так, тебе только так кажется. Тебя всегда любили точно так же, как и меня.

Даниэла пожимает плечами.

– Ты же знаешь, что это не так. Мама похвалила меня всего один раз, когда мы были в Нью-Йорке, – за то, как я говорила по-английски. Ты не поняла того, что нам сказали, а я – да. Это было шестнадцатого ноября, днем, в двадцать минут первого.

– Ну, это ты перегибаешь палку! Да ты надо мной смеешься!

– Нет, это правда. Я даже посмотрела, сколько времени. И никогда об этом не забывала.

Баби молчит, пьет свой кофе, понимая: то, что говорит ей сестра – это правда; она и впрямь все это испытала. И теперь, после ее слов, вспоминая некоторые эпизоды их жизни, особенно когда они были маленькими, Баби осознает, что Даниэла права.

– Иногда я чувствовала себя такой одинокой. Знаешь, я даже думала лишить себя жизни. – Баби не знает, что сказать. Даниэла пожимает плечами. – Клянусь тебе, я даже представляла, как это сделать и какое письмо написать. Я хотела, чтобы вы почувствовали себя виноватыми. И чтобы ты почувствовала себя виноватой.

Баби хотела бы сказать: «Но я-то была совсем ни при чем…» – но понимает, что говорить такое теперь было бы неправильно. Иногда, когда перед нами изливают душу, рассказывают по секрету о перенесенных страданиях, делятся тягостными тайнами, надо уметь абстрагироваться от всего рационального и не думать о том, что правильно, а что – нет, не искать причин. И воспринимать все только сердцем.

– Прости меня, Даниэла, я должна была это заметить и дать тебе почувствовать, какая ты хорошая – и сейчас, и какой была всегда.

Даниэла улыбается, слегка наклоняет голову и смотрит на пустую чашку.

– А можно мне еще кофе? Я не спала.

Баби встает и сразу же идет его готовить. Стоя у кофеварки, она оборачивается и улыбается сестре, пытаясь вернуть ее в нормальное состояние.

– А в чем дело? Почему ты не сомкнула глаз? А, я поняла: ты расстроилась, что не видела «Агента 007»…

– Да какое там!.. Нет, я даже не знаю, расстраиваться ли мне или быть счастливой. Я уже больше ничего не знаю. Я знаю, что рада тому, что мне наконец-то удалось преодолеть эту ненависть и полюбить тебя – при всем том, что в детстве меня заставили перенести мама и папа. Тебя-то я никогда не считала виноватой. Я даже, может быть, всегда считала, что ты и есть моя семья – ты, моя старшая сестра. Они не ошибались, говоря людям все это хорошее про тебя, это было правдой. Ты была лучше меня. Ты и сейчас лучше меня. – Даниэла озирается по сторонам. – Ты замужем, у тебя прекрасная квартира, ты делаешь то, что тебе нравится, и освобождаешься, когда хочешь. Ты такая, какой хотела быть я.

– Я такая, какой хотела бы сделать меня мама. Я не счастлива. На, бери свой кофе. Думаю, мы всю жизнь гонимся за каким-то идеалом, но потом, когда его достигаем, понимаем, насколько он нам не принадлежит. Как-то вечером я смотрела фильм с Ченнингом Тейтумом – «Клятва».

– А, я его тоже видела, но уже давным-давно, он мне понравился. Но я его не очень помню. А кто играл главную героиню?

– Она не знаменитая, я не помню, как ее зовут, хотя она действительно здорово сыграла.

– Это да…

– Так вот, самое замечательное в этом фильме то, что он основан на реальной истории. Ударившись головой, Пейдж забывает о Лео, о своей любви к нему, забывает даже о том, что выходила за него замуж. И так она вновь становится такой же, какой была до их встречи, влюбляется в другого парня, глупого обывателя и консерватора, с которым она была пять лет назад. Но Лео будет ждать, что она изменится. Лео знает, что эта жизнь не сделала Пейдж счастливой. Однажды Пейдж встречает Дженнифер, свою школьную подругу, но та с ней не здоровается, она смущена, и Пейдж не понимает, почему. Дженнифер не знает, что она попадала в аварию и ничего не помнит. На самом деле у Дженнифер был роман с ее отцом, и когда она просит у Пейдж прощения за то, что произошло, Пейдж злится на свою мать и спрашивает ее, почему она не бросила отца, когда узнала, что он ей изменял с лучшей подругой ее дочери. И мать отвечает ей: «На самом деле я много думала. Папа сделал для нас столько всего нужного и хорошего, я не могу его бросить и разрушить семью из-за той, которая оступилась».

– Да, это так, теперь я все вспомнила. Прекрасно, меня тронуло то, что «забытый» муж ничего не говорит Пейдж, но молча страдает и надеется, что она вспомнит, что снова изменится и станет такой, как прежде. Вот это настоящая любовь.

– Да. Вот именно: увидев этот фильм, я поняла, что очень на нее похожа, но не была такой смелой, как она.

Даниэла допивает свою вторую чашку кофе. Баби достает из холодильника бутылку негазированной воды и стакан и ставит их рядом. Даниэла отпивает немного воды и, когда ставит стакан, его берет Баби и допивает то, что в нем осталось. Потом Даниэла берет бумажную салфетку и вытирает рот.

– Ну вот, мне уже лучше. Я проснулась.

– Хорошо, я рада.

– Впрочем, я пришла не для того, чтобы рассказывать тебе о страданиях юной Даниэлы Джервази.

Баби смеется.

– Давай, пойдем в гостиную.

Они доходят до дивана и падают на него, друг против друга.

– Вчера днем с Джулией Парини я ходила в Тестаччо. Я ворвалась в квартиру некоего Ивано Кори с большим ножом с зазубринами, засунув его за пояс джинсов, и заставила его отдать мне материалы.

– Да ты шутишь? – Баби усаживается на диване поудобней. – Скажи мне, что это шутка.

– Нет.

– И вы его убили?

– Нет! А ты думаешь иначе?

– Мне кажется, что да. Заявиться к какому-то типу с ножом вместе с этой сумасшедшей! В наше время такое часто случается, так почему бы и ты не могла свихнуться?

– Тот тип жив и здоров.

– Но за каким чертом вы туда пошли?

– За таким, что я теперь знаю, кто отец моего сына.

– Что-что? Да ты шутишь? Как это возможно?

– Это абсурдно, но это так. Все началось с одной гадости, которую Паломби сделал Джулии…

Даниэла во всех подробностях объясняет всю эту невероятную историю и то как, после всех этих лет случилось то, что она уже считала совершенно невозможным.

– То есть ты понимаешь, да? Уже нет никаких сомнений. Я посмотрела запись того вечера, и на этой записи – я, и я занимаюсь любовью с одним парнем. Это было для меня в первый раз, понимаешь? И ты меня еще спрашиваешь, почему я не спала!

– Это точно. Но это больше похоже не на «Агента 007», а на сериал «Миссия невыполнима». Я никогда всерьез не верила, что тебе когда-нибудь удастся разузнать, что произошло. – Баби молчит несколько секунд, а потом продолжает: – Когда ты себя снова увидела, как оно было?

– Ужасно. Это была не я, я не могла поверить своим глазам. Я занималась этим и потом, но не так, я была как одержимая.

– Уж в этом я не сомневаюсь!

– Дурочка!

– Короче говоря, можно ли узнать имя таинственного папы, появившегося из небытия столько-то лет спустя? Ни одна из серий «Тайны» никогда не была такой волнующей.

– Сейчас… Ты готова? Хорошо сидишь на диване? Не опрокинешь его назад?

– Ну же!

– Хорошо. Так вот…

– Погоди, погоди, дай мне насладиться открытием. Посмотрим, догадаюсь ли я.

– Ладно.

– Я его знаю?

– Да.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Я хорошо его знаю?

– Хорошо.

– Хорошо-хорошо-хорошо?

– Что значит «хорошо-хорошо-хорошо»? Три раза хорошо ты знала только Стэпа – и это при том, что ты замужем. Или я что-то забыла?

Баби смеется.

– Неплохо я знала и Альфредо, но именно неплохо-неплохо.

– Ладно. Ты знаешь его достаточно хорошо. Он учился в нашей школе.

– Не может быть!

– Да.

– Он красивый?

– Нет, страшный.

– Серьезно?

– Да.

– А почему ты туда пошла?

– Да откуда я знаю? Но пошла же! Может, сегодня днем он мне это скажет!

– Ты встретишься с ним сегодня?

– Да.

– Скажи мне, кто он!

– Себастьяно Валери.

– Что-что? Как это вообще произошло?

– Слушай, я ничего не помню из того вечера, а ты меня спрашиваешь, как это случилось? Ты похожа на тех, кто, когда ты что-нибудь потеряешь, говорят: «И как это у тебя вышло? И где ты это потеряла?» Прости, но если бы я знала, где потеряла, то я бы нашла. Разве нет?! Я таких людей ненавижу. Они меня злят еще больше, чем то, что я что-то потеряла! Ты хорошо помнишь Себастьяно Валери?

– Конечно, я его помню, я в шоке. Все думали, что он умственно отсталый: у него был такой смешной голос, он всегда смеялся; казалось, что он никогда ничего не понимает, но потом в школе он получал самые высокие оценки!

– Вот именно, точно. И он – отец моего сына. Теперь он владелец империи недвижимости; они страшно разбогатели, делая жуткую деревянную мебель, которую они неизвестно как продают во всем мире.

– Да, я знаю, он всегда приезжал в школу с шофером, на черном «ягуаре», но никто и никогда не уезжал с ним обратно.

– А как ты думаешь, надо мне ему теперь об этом сказать, когда я его встречу?

– Конечно, а иначе зачем он тебе нужен? Ты же не вспомнишь сразу все то, что втайне тебе нравилось; потому-то ты и собираешься его увидеть!

– Вот дурочка! Я пришла поделиться с тобой секретом, а ты поднимаешь меня на смех. Но сейчас Васко похож на меня: к счастью, он получился симпатичным…

– Себастьяно, если хорошенько приглядеться, не был уродом.

– Да, но только если приглядеться хорошенько-хорошенько-хорошенько! Это все равно, что сказать: «Внутри-то он хороший, жаль, что его нельзя вывернуть наизнанку!» И не говори мне, что для тебя он теперь стал симпатичным только потому, что он миллионер. Мне кажется, вирус денежной болезни ты подцепила от нашей матери. Знаешь, когда говоришь с ней о любви, то у нее вместо сердца стучит кассовый аппарат.

Баби смеется.

– Нет, мне нет никакого дела до его богатств. Припоминаю, что в школе он мне нравился, но я не очень поняла, что он за человек. Когда ты с ним встретишься?

– Через полчаса.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– Нет, спасибо. Мне только хотелось с тобой поговорить; я же тебе сказала: моя семья – это ты. – Даниэла встает с дивана. – Ладно, я пошла.

Баби провожает ее до двери.

– Да, и прошу тебя: дай мне знать, что он тебе скажет.

– Конечно.

– И не делай с ним снова ничего такого в каком-нибудь туалете, это несерьезно.

– Разумеется, дурочка-сестричка.

Они смеются и крепко обнимаются.

 

88

– Когда я возвращался из поездки, Рим всякий раз казался мне иным.

Я ставлю чемодан перед дверью и ищу ключи.

– Да, но ты говоришь о тех временах, когда ты был маленьким и уезжал на три месяца на каникулы.

У Джин только легкий рюкзачок за спиной и сумка на поясе с самым необходимым.

– Да, правда.

Я нахожу ключи, открываю дверь, и мне вспоминается Анцио, мое отрочество, проведенное на этом длинном пляже между круговой развязкой дороги и пристанями; первый осьминог, которого я поймал в сачок ночью, когда рыбачил вместе с моим дедушкой Винченцо. Мы его сразу же сварили в домике, который снимали в нескольких метрах от пляжа. А по вечерам мама и папа растягивались на этих шезлонгах, чтобы смотреть на закат и на то, как пролетают все эти ласточки; слышались голоса людей у соседнего киоска, требовавших граниту с тамариндовым и вишневым сиропом. После ужина я уходил с Паоло, мы шли по дороге вперед, прогуливаясь до скал третьего причала, и я останавливался на утесе смотреть в глубину моря. Если ночь была лунной, то я пытался высматривать рыб или пещерку с осьминогами. А если тут кто-то рыбачил, то я подходил ближе и исподтишка заглядывал в стоящее у ног рыбака ведро, чтобы понять, какой у него улов. И я молча стоял там, рядом с ним, и смотрел на буй, покачивавшийся недалеко на море, в темноте ночи, ожидая, что его схватит какая-нибудь рыба и, зажав его во рту, вдруг потащит за собой вниз, в глубину. И не было никаких забот, мои родители были веселы и счастливы и никогда не ссорились, иногда мы все пели хором. В детстве мы счастливо слепы и видим только хорошее, а если что-то звучит диссонансом, то мы этого даже не замечаем, потом что слышим только музыку нашего сердца. А я – какую жизнь дам я этому ребенку? И будет ли у меня другой?

Я вношу чемоданы в дом, ставлю их на банкетку в нашей комнате, и меня тут же осеняет: у меня уже же есть ребенок, другой ребенок. И тут же мне приходит в голову еще одна мысль.

– Джин, я спущусь вниз проверить почту.

– Да, а я тем временем начну разбирать чемоданы. – Потом она останавливается перед зеркалом и поворачивается в профиль. – Животик уже начинает немного вырисовываться.

Она говорит это с счастливой улыбкой на немного усталом лице – думаю, от перелета.

– Да, но ты всегда красивая.

Джин оборачивается и смотрит на меня с неприязнью.

– Что такое?

– Если ты так горазд врать, то это значит, что ты тренируешься врать мне и дальше, очередями.

– Какая ты подозрительная! Мы увидимся совсем скоро, и я не сделаю, как те, кто говорит: «Пойду за сигаретами» – и потом исчезают…

– Только потому, что ты не куришь.

– Боже мой, ну это уже явная война. «Занимайтесь любовью, а не войной», – гласила знаменитая надпись на стенах университета Нантера. А ты знаешь, что ее написал студент?

– Сразу видно, что он не цеплял девушек.

– Ладно, пойду заберу почту.

Я закрываю дверь и выхожу. Вскоре я подхожу к почтовому ящику, открываю его. За те три недели, пока нас не было, накопилась куча писем и всяких бумаг. Я их забираю, закрываю ящик и начинаю их просматривать, поднимаясь по лестнице обратно. Там несколько писем с квитанциями для оплаты, рекламные листовки, приглашение на следующую неделю, на презентацию новой программы компании «Фокс», несколько конвертов для Джин, но нет ничего «странного», что касалось бы меня. Тем лучше. Непонятно, что знает Баби, как она переживает то, что случилось, думает ли она еще об этом, или это было всего лишь развлечением на одну ночь, если те ее слова были правдой. Они были такими красивыми. И я задерживаюсь на лестничной площадке, закрываю глаза и снова вижу ее, с растрепавшимися волосами, местами закрывающими ей лицо, с ее улыбкой и слезами. Она на мне, она мне что-то говорит, рассказывает и раскрывается передо мной так, как она никогда не делала: говорит мне о своих трудностях, о своих ограничениях, о своих недостатках, и от этого я и уважаю, и люблю ее еще больше. Но уже слишком поздно, Баби. Некоторые вещи производят волшебное впечатление лишь потому, что они происходили в определенном месте в определенное время. И я открываю дверь квартиры.

– А вот и я, я вернулся.

И я прикрываю дверь, пытаясь оставить все эти мысли за порогом.

 

89

Я кладу письма на стол в гостиной.

– А вот почта для тебя!

Джин, смеясь, возвращается из кухни.

– Ну вот, не хватает только, чтобы ты, пытаясь попросить у меня неизвестно за что прощения, пригласил меня к Марии де Филиппи. Да будет тебе известно, что хотя она и невероятная умница, ей все равно не удастся убедить меня передумать.

– Что, опять? Да как же так: я ничего не сделал, но уже виноват! И не просто виноват, но не имею возможности получить прощение. Хорошенькое дело.

– Вот именно: ты это знаешь и приспосабливаешься.

Она берет в руки поступившую почту и листает ее. Открывает один конверт.

– Смотри-ка, двадцатипроцентная скидка от сети универмагов «Ринашенте». Но у них же есть мой номер! Так почему они изводят столько бумаги вместо того, чтобы послать мейл или эсэмэску? Бедные деревья! Клянусь тебе, всякий раз, когда я открываю конверт из бумаги, которую можно было сберечь, я чувствую себя виноватой перед ними. – Да, это Джин с ее любовью к природе. Потом она открывает еще один конверт. – Не могу поверить! Мне ответили из юридической конторы Мерлини. Меня взяли!

– Ну и хорошо.

– Да, но именно сейчас, когда я жду ребенка. Обычно все сначала поступают на работу, а потом позволяют себе залететь, а я делаю все наоборот.

Джин и ее чувство долга, ее порядочность.

– Но я тебя только что внимательно рассмотрел: если этого не знать, то почти ничего не заметно.

– Может, ты уже перестанешь быть аферистом? Чему ты научишь того, кто у нас родится? – Она трогает свой живот. – Не быть честным? Лгать? Чтобы потом первым делом он, может, так поступил именно с тобой? А ты не думаешь, что гораздо лучше и не так утомительно говорить ясно и прямо, быть искренним? Даже не могу себе представить, как это можно все время врать, громоздя одну ложь на другую. Особенно если приходится вспоминать то, что уже сказано, а это самое трудное. Правду запомнить легко, потому что это было на самом деле, а ложь – нет, потому что ее выдумывают из того, чего не было.

– Боже, ты напоминаешь мне Ренци. Я только надеюсь, что ничего не перепутаю.

– В каком смысле?

– Мне бы не хотелось проекты, которые мне нравятся, передавать тебе. Или вдруг у меня возникнет желание целовать его…

– Дурак.

– Увидимся вечером. Постарайся не спать: тогда мы быстро придем в себя после разницы во времени.

– Попробую.

Мы нежно целуемся.

– Если тебе будет что-нибудь нужно, звони мне. Я буду в офисе. Или, в крайнем случае, мы будем где-то поблизости.

– Хорошо, любимый, удачной работы.

 

90

Даниэла ориентируется на координаты, которые указал ей Себастьяно и особенно на подсказки «Гугл-карт». Она продолжает ехать на машине в гору, проезжает мимо апельсинового сада и останавливается у дома номер 131 на улице Санта-Сабина. Даниэла выходит из машины и закрывает ее. Перед ней – большая белая решетка ворот, сбоку от которых – единственный маленький домофон с надписью: «С. В.». Даниэла пристально смотрит на эту решетку, как будто она – последнее препятствие перед тем, как все произойдет. Ей припоминаются разные фильмы, в которых ребенок хочет, чтобы его признал отец. Например, «Дым». В этом фильме молодой парнишка, негр, постоянно сидел на заборе автомастерской и смотрел на работавшего там человека – смотрел на него целыми днями, пока этот человек не заговорил. Ничего другого из этого фильма Даниэла особенно не помнит, но ее потрясли упорство и настойчивость этого парня, который хотел, чтобы тот человек его признал. Этот фильм ей понравился: она смотрела его по телевизору и даже всплакнула. Но сейчас она наверняка не растрогается. Даниэла решает позвонить. Она нажимает на кнопку домофона и вскоре слышит, как берут его трубку.

– Кто там?

– Я Даниэла Джервази, мне назначено…

Но не успевает она закончить фразу, как перед ней открывается маленькая дверца в самих воротах.

Даниэла ее отворяет, переступает порог и закрывает ее за собой. Перед ней – большой сад с ухоженной лужайкой и несколькими разноцветными растениями в углах, оливковыми деревьями, магнолиями и даже банановым деревом в глубине. Даниэла идет к дому. Он двухэтажный, светлый, современный, с большими окнами и несколькими балконами. При нем – крытый внутренний дворик с железной дверью в центре. Чуть дальше – беседка, в которой убирает со стола женщина в униформе. Даниэла идет дальше. У нее только одна мысль: «Это очень красивый дом, но нет ли тут собак? Вдруг они на меня сейчас бросятся?» Но тут дверь открывается и выходит Себастьяно Валери.

– Дани, как я рад тебя видеть.

На нем темные джинсы, идеально отглаженная белая рубашка, мокасины и прекрасный ремень фирмы «Монблан». Он очень элегантный, его волосы короче, чем в последний раз, когда она его видела. Но когда он был – тот последний раз, когда она его видела? Да, конечно, в видеозаписи! И Даниэла краснеет как раз тогда, когда он идет ей навстречу. Себастьяно немного покачивается; его походка не вяжется с его элегантностью, но он улыбается, он весел и, самое главное, похоже, просто счастлив ее увидеть.

– Дани, сколько лет, сколько зим!

И он крепко прижимает ее к себе, закрывает глаза и улыбается, покачивая головой и кивая. И продолжает ее обнимать. Потом он отходит немного в сторону и пристально смотрит на Даниэлу веселым взглядом, слегка прикрыв глаза.

– Давай войдем. Ну и что же мне предложить тебе вкусненького? Кофе, кока-колу? А может, хочешь что-нибудь перекусить? – И тут его словно осеняет. – Мороженое! Хочешь мороженое? Я купил его в кафе у Джованни на бульваре Париоли.

«Неужели это кафе еще существует? – думает Даниэла. – И сколько лет я уже там не была? Целую вечность! Когда мы учились в школе, то проводили там целые дни. Может, иногда там бывал и он». Себастьяно вторгается в ее мысли, он словно их читает.

– Однажды у Джованни я угостил тебя мороженым.

– Серьезно?

– Да. Сегодня я взял для тебя мороженое с яичным кремом, нутеллой, белым и черным шоколадом и хрустящей карамелью… – Эта последняя фраза Даниэле что-то напоминает, и Себастьяно, прежде чем она постарается вспомнить, ей помогает. – Эти начинки нравились тебе больше всего. Вы были от них без ума – ты и твоя подруга Джулия. Я слышал, как вы их всегда называли: «орешки кусочками».

«И точно, – думает Даниэла, – мы были от них без ума, и поэтому мороженщик однажды сказал: „Какими вы хотите орешки, кусочками?” Значит, сегодня Себастьяно пошел туда за мороженым потому, что знает, как оно мне нравится? Как мило».

Даниэла ему улыбается.

– Давай, пойдем отсюда.

Себастьяно ведет ее в большой дом.

И вот они в большой гостиной. Она современная, с темными диванами, большим телевизором, пианино и красивыми картинами на стенах. Даниэла узнает одну из них: ее написал Скифано. А в центре гостиной, в самом заметном месте, висит очень большая странная картина, на которой изображена летящая птица, верхом на ней сидит множество людей. Вся картина – в коричневом и оранжевом тонах.

– Это Мебиус. Он был величайшим рисовальщиком; я ездил в Париж, чтобы купить ее на аукционе. Красивая, правда?

– Да.

Даниэла не знает, что тут сказать, что еще добавить. Она никогда не слышала о таком художнике.

– Ты не против, если мы перейдем в зимний сад? Это самое любимое мое место.

– Да, конечно.

По пути они встречают официанта.

– Мартин, принесешь нам мороженое, которое я купил? Оно в морозильнике. И еще немного воды и кофе. – Потом, подумав, Себастьяно обращается к Даниэле: – А ты хочешь кофе?

– Да.

– Тогда два кофе. Мы будем в уголке для медитаций.

Мартин улыбается и говорит:

– Хорошо, сэр.

Они доходят до конца гостиной, которая превращается в отлично проветренную веранду с идеальной температурой. Через ее стекла видны цветущие кусты и даже бассейн. На веранде – большие диваны с голубыми и оранжевыми подушками. А внутри она вся белая.

– Давай сядем здесь. – Себастьяно вынимает из кармана мобильный телефон и кладет его на журнальный столик, прямо перед ними. – Извини, но я жду одного звонка по работе.

– Без проблем. А ты живешь тут со своими?

Себастьяно улыбается.

– Да, я тут живу с моими балийцами, ты их видела – с Мартином и Айдан. Они муж и жена. А родители вместе с самой младшей моей сестрой, Валентиной, живут в собственном доме выше, в районе Сан-Саба.

– Понятно.

Даниэла даже не пытается представить, насколько больше может быть другой дом.

– Ну и как? Как дела? Я так рад, что ты ко мне зашла. Ты выросла, то есть стала женственней. Хотя это естественно: прошло столько лет…

– Я даже стала мамой.

– Серьезно? Но это прекрасно! Мальчик или девочка?

– Мальчик.

– И как ты его назвала?

– Васко.

– Мне очень нравится имя Васко, очень нравится. К тому же его носили все выдающиеся люди. Васко Пратолини, неореализм, в школе нас заставляли читать его роман «Метелло». Потом Васко да Гама, великий мореплаватель, и потом Васко Росси, «Отчаянная жизнь», то есть манифест парней восьмидесятых годов… Умница, отличный выбор, я тебя полностью поддерживаю.

Даниэла смотрит на него изумленно. Она не совсем понимает, верить ему или нет; кажется, что он над ней потешается. «Ему нравится имя? Он даже не знал, что я забеременела и у меня родился ребенок? Может, он никогда и не был таким, как мы думали, но всегда был искусным притворщиком?»

Тут приходит Мартин со всем тем, что ему велел принести Себастьяно. Он ставит на столик большой поднос, открывает термосумку с мороженым, собираясь его подавать, но Себастьяно его останавливает.

– Ладно, спасибо, иди, мы сами.

– Хорошо, сэр.

– С каким вкусом ты хочешь? Кроме, разумеется, орехового с кусочками?

– Еще с яичным кремом, белым шоколадом и… а это что?

– Сливочное с шоколадной крошкой.

– И с шоколадной крошкой тоже, спасибо.

Себастьяно раскладывает мороженое и подает его ей вместе с салфеткой.

– Пей кофе, а не то он остынет. Хочешь добавить немного белого шоколада? Он должен получиться вкусным, вроде мароккино.

– Да, конечно, почему бы и нет?

И они молчат, смакуя это отличное мороженое из кафе Джованни в Париоли. Потом пьют кофе, запивают водой. Им немного неловко, особенно Даниэле, потому что совсем скоро у нее кончится терпение, ей пора говорить. Но она решает дать себе небольшую отсрочку.

– Ты видел кого-нибудь из наших, с кем мы учились в школе?

– Иногда я встречаюсь с Бертолини и Гради.

– Серьезно?

– Да, мы вместе с ними разрабатываем мобильные приложения, придумали их несколько, некоторые очень хорошо продаются. Мне даже удалось убедить отца рекламировать его бизнес в Интернете. Ох, он такой упрямый! Но в конце концов победил я, сказав ему: «Если в следующем месяце у тебя будут какие-нибудь убытки, я тебе их возмещу из моего кармана, но если благодаря моим приложениям, сайту и всему тому, что мы продвигали в Интернете, ты пойдешь в гору, то тогда ты мне дашь половину того, что заработаешь дополнительно!» И он, поскольку повернут на деньгах, сразу же согласился на эти условия. Так вот, он заработал вдвое больше! Так что фактически картину Мебиуса мне подарили приложения.

Он смеется и наконец-то кажется Даниэле веселым, жизнерадостным и даже очень симпатичным и умным парнем. «Может, я сделала правильно, что к нему пришла», – осеняет ее, но потом она про себя смеется над этой мыслью и вскоре становится серьезной. Ну вот, пора.

– Послушай, Себа…

– Ты меня всегда называла так в школе, а сегодня, когда по телефону ты мне сказала: «Привет, Себастьяно», мне стало странно. Я подумал, что ты на меня сердишься и что звонишь мне для того, чтобы за что-то меня обругать…

И Даниэла внезапно понимает, что этот парень, такой богатый и умный, такой организованный, в то же время такой невероятно ранимый.

– Нет, мне тебя не в чем упрекать. Я пришла поговорить с тобой о чем-то очень важном, но очень хорошем. Сейчас я тебе об этом расскажу, а потом ты сам решишь, что делать.

Себастьяно кивает и говорит всего лишь: «Хорошо».

– Ты помнишь ту вечеринку в Кастель-ди-Гвидо: это район на правом берегу Тибра, немного не доезжая Фреджене? Там еще был такой большой полуразрушенный дом.

– Да, конечно, я знаю этот район. Иногда я ходил туда с Бертолини смотреть соревнования. Там устраивают автогонки на разрисованных машинах. Дорога становится все шире, и они так мчатся, что дух захватывает. Однажды…

Даниэла его прерывает:

– Нет, ты помнишь ту вечеринку в полуразрушенном доме? Ты хорошо ее помнишь? Ты помнишь, что и я там была?

Себастьяно молчит, опускает голову, потом ее снова поднимает, снимает очки, трет глаза и снова надевает очки.

– Так вот что ты хотела мне сказать… Да, конечно, я ее помню. Там было столько народу… Это была отличная вечеринка. А мы…

Себастьяно на нее смотрит, не знает, как ей об этом сказать, и, самое главное, не знает, что сказать. Даниэла пытается сделать так, чтобы он не стеснялся, слегка улыбается, и Себастьяно продолжает:

– Мы были вместе. Да, я это помню, я никогда этого не забывал. Но я думал, что тебе не захочется об этом говорить…

– Почему?

– В следующий понедельник мы встретились в школе, но ты ничего не сказала и даже со мной не поздоровалась. Потом я пытался с тобой поговорить, но я для тебя словно не существовал. Было такое впечатление, будто ты… ну, не знаю… будто ты раскаивалась. Ты делала вид, будто ничего не произошло.

– А как это было? Расскажи мне.

– Ладно. В тот вечер ты ко мне внезапно подошла и сказала: «Пойдем отсюда, я хочу заняться любовью». Я этого никогда не забуду.

– Прямо так я тебе и сказала?

Себастьяно улыбается, потом смущается. На самом деле ты мне сказала: «Пойдем отсюда, я хочу трахаться». Но в конечном счете смысл, видимо, был таким. – Себастьяно не знает, что еще добавить, поигрывает руками, складывает их: ему явно неловко, но потом он находит выход: – Хочешь еще немного мороженого?

Даниэла улыбается:

– Да, спасибо, с яичным кремом и с орешками кусочками.

– Отлично, я мигом!

Себастьяно достает из чашки с водой половник и вылавливает им из лотка уже немного подтаявшее мороженое. Даниэла на него смотрит; он вызывает у нее умиление.

– В тот вечер я приняла таблетку, я была не в себе. Ты был первым, кто мне попался, и это, конечно, наркотики привели меня в такое состояние, такое похотливое. Обычно я себя так не веду.

Себастьяно дает ей стаканчик с мороженым.

– Но я этого не знал, я не мог этого знать – иначе бы я этого не сделал. Я думал, что ты поняла, что мне нравишься, и хотела быть со мной именно поэтому. Когда ты мне это сказала, я не поверил: подумал, что это шутка. Я хотел тебя спросить, правильно ли я понял, но боялся, что ты можешь передумать. Так что я ничего не сказал, и ты отвела меня за руку в тот туалет.

Даниэла не может поверить, что она себя так вела: еще немного, и она бы сама его изнасиловала.

Но Себастьяно этого не замечает и продолжает:

– В тот вечер, вернувшись домой, я написал для тебя стихотворение, но так никогда и не решился тебе его прочитать.

– Мне было бы приятно его послушать, если ты его не потерял.

Тогда Себастьяно переносит всю тяжесть на правую ногу, сует руку в задний карман и вынимает сложенный листок.

– Я хранил его в ящике моего письменного стола и не думал, что когда-нибудь я тебе его прочитаю… «Нет таких чисел, изобретений или открытий, чтобы объяснить миру, какая ты красивая. Даже школа стала для меня самым интересным на свете местом, и знаешь, почему? Потому что там ты. Красота вчерашнего вечера меня ошеломила. И так бывает каждый день, когда ты мне улыбаешься. Я люблю тебя, Даниэла Джервази».

Закончив читать, Себастьяно немного смущен. Он складывает листок, собирается убрать его в карман, но потом решает отдать его ей.

– Прости меня, но на следующий день я был слишком счастлив; может, я преувеличил.

Даниэла растрогана, ее глаза влажные от слез: еще никто и никогда не посвящал ей таких слов.

– Оно прекрасно. Как прекрасно и то, что произошло в тот вечер.

Себастьяно удивлен, не верит своим ушам. Даниэла ему улыбается.

– Тогда начал свою жизнь наш ребенок. Надеюсь, тебе действительно нравится имя Васко, я не знала, что это был ты, я ничего не помнила из той ночи, иначе я сказала бы тебе об этом раньше. – Даниэла стискивает его руку. – Нет, ты не волнуйся; это знаем только мы двое, и ты мне ничего не должен. Но мне казалось правильным, чтобы ты узнал, что у тебя есть сын. Если не хочешь, твоя жизнь не изменится.

Себастьяно смотрит на руку Даниэлы, которой она сжимает его ладонь. Потом он ей улыбается – именно так, как тогда, когда увидел ее у ворот, с тем же искренним выражением счастья.

– Слишком поздно, Даниэла. Моя жизнь уже изменилась. Я самый счастливый на свете человек.

И он ее обнимает.

 

91

Я вхожу в офис, навстречу мне идут девушки.

– С возвращением, шеф! Как вы загорели!

Похоже, они искренне рады увидеть меня снова. Или они прекрасные актрисы, с которыми уже можно заключать договор для первой серии, которую мы делам.

– Хорошо, хорошо, все в порядке, спасибо. Я привез вам сувениры. – И я вынимаю свертки, вручая их всем – Аличе, Сильвии и Бенедетте. – Они все одинаковые, я это сделал специально, чтобы никто не подумал, что он любимчик или что он не получил должного внимания. Они различаются только по цветам, а вы сами решите, поменяться вам ими или нет.

Девушки их с любопытством открывают, почти соревнуясь, кто сделает это первой. Аличе разворачивает мой подарок и с восторгом смотрит на эту вещь, сжимая ее в руке, словно она еще может вырваться.

– Рыбка!

– И у меня тоже, но у меня красивее!

– У нее маленькое золотое колечко, можно носить ее на шее или сделать из нее брошку. Их вырезали из знаменитых раковин, приносящих удачу. Мы все станем еще удачливей.

– Здорово!

– Спасибо!

– Как это мило…

И они возвращаются на свои рабочие места.

Приходит и Ренци.

– С возвращением! Как отдохнули?

– Превосходно.

– Вам удалось адаптироваться ко всем перелетам, отправлениям и переездам?

– За исключением первых дней, когда Джин была без сил, дальше все пошло гладко, я бы и сейчас снова туда отправился.

– Нет, нет, сейчас ты нужен здесь. Ты заметил, что я тебе никогда не мешал? Я послал тебе только те мейлы, потому нам нужно было немедленно одобрить некоторые запросы для испанского рынка.

– Да, я заметил, спасибо, и ответил тебе сразу же, разве нет?

– Да, правда.

– И как оно прошло?

– Отлично: они купили три программы и, возможно, купят еще и сериал. Мне кажется, они хотят посмотреть, как это пойдет здесь, в Италии, чтобы потом запустить этот проект и у себя. С другой стороны, на рынке наша компания совсем недавно.

– Ты прав. Возьми, это для тебя.

Ренци берет свой сверток. Он удивлен.

– Для меня? – переспрашивает он.

– Конечно, и для тебя тоже: это точно такой же сувенир, как и тот, что получили и остальные.

Он разворачивает сверток и тоже обнаруживает свою рыбку.

– Но она единственная из всех красная. Ты знаешь, что это – один из восьми сакральных символов Будды? Он символизирует плодородие, изобилие и гармонию с притоком жизни. Древние греки тоже считали, что красная рыба приносит удачу в браке и в отношениях.

Ренци сжимает ее в руке.

– Теперь она у меня не вырвется. Давай, поехали, а то в сценарий программы внесли изменения, пойдем смотреть их в театр Делле-Витторие.

– Почему изменения?

– Потому что все идет отлично, но по некоторым показателям программа «Мединьюс» лучше. И, похоже, есть одна идея, которая могла бы очень пригодиться, чтобы их превзойти. Угадай, кто ее предложил?

– Не знаю.

– Симоне. Влюбленный гений.

– Серьезно? Хорошо. А как он ладит с другими авторами?

– Превосходно! Он сработался со всеми, он во всем согласен с Витторио Мариани и стал любимым автором Риккардо.

– Я рад. И он сдержал свое обещание не встречаться с Бельфьоре?

– Похоже, что да. Но насчет этого я не уверен.

– Будем надеяться, что так. Лучше скажи, что ты думаешь о Дание Валенти.

У Ренци приливает кровь к щекам, сердце бьется чаще. Он начинает краснеть, пытается справиться со своим румянцем, и ему это удается.

– В каком смысле? То есть что я должен тебе сказать?

– Это единственное, о чем я помню с тех пор, как уехал. Ты должен был вернуться в офис, чтобы ее принять. Ну и какая она?

Ренци хотелось бы рассказать ему все то, что случилось и продолжает происходить. Он бы никогда не подумал, что совершит такую ошибку, но теперь надеется как можно скорее все уладить. Словно ничего не было.

– Какая? Оригинальная. Да ты и сам скоро с ней познакомишься, она работает в программе.

 

92

– Мы могли бы поехать и на моей машине, нас отвез бы Мартин. «Порше-Кайенн» – удобная машина, а Мартин не из тех, кто любит гнать.

Даниэла улыбается Себастьяно, руля своим «апом».

– С этой нам проще припарковаться. Да и потом ему покажется странным уже то, что ты существуешь. А теперь подумай, что было бы, если бы мы приехали на «Порше-Кайенне».

– Ты права.

Даниэла паркуется. Они подъехали к школе, в которой учится Васко. Выйдя из машины, они идут вместе, рядом, как многие родители, забирающие детей в это время.

– Ты волнуешься?

– Да, очень. Я боюсь ему не понравиться, боюсь, что могу сказать что-нибудь, что не придется ему по душе, боюсь, что буду ему несимпатичен.

Даниэла смотрит на него с любопытством.

– Да нет, не думай об этом, будь самим собой, ты симпатичный.

Это его немного ободряет. Они входят в школьный двор и идут к двери выхода. Даниэла здоровается с несколькими знакомыми мамочками; некоторые из них с любопытством смотрят на парня, который ее сопровождает, но потом все сразу же переключаются на другое. У них всегда есть что обсудить: как изменила свою внешность их подруга, какой была передача вчера вечером, каким был фильм, какую пластическую операцию сделала Белен.

– Зачем она эта сделала? Она была такой красивой… Да и к тому же у нее такая походка!

– А та ее пародировала…

– Правда?

– Да.

– И правда; мне всегда казалось, что она перегибает палку!

Даниэла и Себастьяно идут дальше и остаются перед ступеньками, по которым спускаются ученики. Классы выходят один за другим. Учительница останавливается со всеми детьми своего класса и отпускает ребенка только тогда, когда видит кого-то из его родителей, разрешая ученику к нему идти.

– Вот сейчас он выйдет.

Даниэла узнала нескольких его одноклассников. И вскоре на самой верхней ступеньке этой лестницы появляется он, такой кудрявый. Мальчик озирается вокруг, потом видит ее, улыбается, приходит в волнение, дергает свою учительницу за жакет, указывает ей на Даниэлу, чтобы она разрешила ему идти. Учительница обводит взглядом стоящих внизу мам, замечает ее, кивает ей, а потом кивает и Васко.

– Иди, иди.

– Спасибо.

И он бежит вниз, быстро спускается по этим ступенькам, почти летит и, добежав до мамы, крепко ее обнимает, утыкаясь головой в ее живот и едва не сбивая ее с ног в этом порыве.

– Вот и хорошо, а то ты не приходила.

– Ну что ты говоришь? – Она ерошит ему волосы, а он, продолжая ее обнимать, откидывает голову назад и смотрит на нее снизу вверх. – Ты же только что вышел.

– Да, но я уже давным-давно тебя ждал. Посмотри, что мне подарил Никколо. – Васко достает из кармана своих джинсов странную фигурку из студенистой резины, со смешным лицом и голубыми волосами. – Это скифидол! Он супер! Правда, мама? Он такой красивый! И к тому же даже если он испачкается, он не такой, как другие, и все равно приклеивается к стеклам! Потом дома я тебе покажу.

Только теперь Васко замечает, что рядом с мамой стоит этот тип, и выражение его лица сразу же меняется. Ему становится любопытно. Этот дядька смешной, у него тоже курчавые волосы и круглые очочки. Он высокий, худощавый, немного щурит глаза, он странный, но лицо у него симпатичное. Потом Васко переводит взгляд на маму, словно хочет получить какое-нибудь объяснение. И Даниэла, естественно, идет ему навстречу.

– Это Себастьяно. Когда мама была маленькой, она училась вместе с ним в школе.

– А, я понял.

– Привет, рад познакомиться. Меня зовут Себастьяно. А тебя как зовут?

– Васко.

– Хорошее имя – Васко.

– Давай подвезем Себастьяно, хорошо?

Васко не отвечает, и они идут к выходу с территории школы. Время от времени Себастьяно на него смотрит. Он и вправду красивый, уже взрослый, у него есть характер, он умный. Себастьяно не понимает, откуда он мог все это узнать, но только он чувствует, что это так. Себастьяно смотрит вперед, а потом снова на мальчика. Время от времени он бросает взгляд на Даниэлу, но понимает, что любую возможную инициативу она хочет предоставить ему. И тогда он решается что-нибудь сказать.

– Тебе так нравятся эти шифидолы?

– Скифидолы! – Васко смеется и переводит взгляд на маму: нет, ну как этот дядька может называть их шифидолами? И продолжает смеяться. – Конечно, они мне нравятся, они такие прикольные, у меня их уже три!

– Никколо молодец, что тебе его подарил.

– Да. Не знаю, почему он мне его дал, он подошел ко мне на перемене и сказал: «Возьми, я принес его тебе». И ушел.

Себастьяно с любопытством смотрит на Даниэлу, а потом снова обращается к мальчику:

– Думаю, этим он по-своему хотел тебе сказать что-то другое…

Васко поворачивается и смотрит на него с любопытством:

– А что другое? Он мне ничего не сказал.

– Да, но дав тебе скифидола… (Себастьяно очень старается произнести это слово правильно)… этим самым он словно тебе сказал: «Мы друзья, и ты мне нравишься».

– А, вот оно что… – Теперь Васко успокаивается. Он понял. – Тогда, значит, всегда, когда он что-то дарит, он всегда имеет в виду и что-то другое?

Себастьяно улыбается:

– Часто. А иногда еще и оставляют открытки.

– Да, я знаю, мама всегда мне оставляет вместе с подарками чудесные открытки.

Так они подходят к машине и садятся в нее втроем – точь-в-точь так, как это делают в машине за ними, и в другой машине, и в третьей. Даниэле весело, она ведет машину к дому, слышит вопросы Себастьяно и ответы сына. А время от времени они смеются все вместе.

– А ты что-нибудь дарил маме, когда вы учились в школе?

– Мы с ней редко разговаривали.

– Почему? Вы ссорились?

Даниэла и Себастьяно переглядываются.

– Нет, просто она всегда была со своими подругами, а я – с мальчиками. Но однажды я угостил ее полдником в баре на первом этаже, около школы, потому что мне показалось, что она забыла деньги…

Даниэла с интересом к нему оборачивается.

– А вот этого я не помню!

– Но так было…

Васко растягивает ремень безопасности и просовывает голову между двух сидений:

– А когда ты предложил ей полдник, что ты ей сказал?

– Ничего, просто предложил ей его и все, ничего не сказал.

– Да нет, не что ты ей сказал на самом деле, а что ты ей сказал так, как ты мне это только что объяснял – как когда Никколо дал мне скифидола.

– Вот оно что. – Себастьяно смотрит на мальчика. – Я ей сказал, что она очень красивая, что она мне нравится и что я счастлив учиться с ней в одном классе.

Васко, судя по всему, удовлетворен этим ответом, так что он снова откидывается на сиденье, вынимает скифидола и начинает с ним играть.

Вскоре они подъезжают к дому. Даниэла глушит мотор.

– Поднимайся наверх, там няня. Скажи ей, чтобы она накормила тебя тем, что я приготовила. А я подвезу Себастьяно, вернусь к тебе, и мы сделаем уроки.

– Хорошо, мама. Пока, Себастьяно.

– Себастьяно – это слишком длинно. Зови меня Себа. Мои друзья зовут меня Себа. Ты не против?

Васко улыбается.

– Хорошо, Себа!

Он выходит из машины, немного наклоняется, чтобы закрыть дверцу, подходит к домофону, становится на цыпочки, звонит и, когда раздается ответный сигнал, говорит:

– Это я!

Няня ему открывает. Увидев, как он входит в дверь и прикрывает ее за собой, Даниэла включает двигатель, и машина отъезжает.

– Ну и как? Каким он тебе показался?

Себастьяно кивает головой.

– Он очаровательный. Умный. Забавный. Серьезно. И действительно красивый. Ты уверена, что он мой сын?!

Даниэла смеется.

– Ты что, дурак? Не говори этого даже в шутку. Да и за кого ты меня принимаешь?

Тем не менее она вспоминает кадры той записи, вспоминает и то, что она сказала Себастьяно в тот вечер, и все то, что произошло потом. Она не вполне уверена в том, что утверждает, но знает, что уверена в остальном.

– Конечно, это твой сын. Да и разве ты не видел, как он на тебя похож? У него твои курчавые волосы, даже некоторые выражения…

– Нет-нет, к счастью, он больше похож на тебя.

Они молчат. Даниэла ведет машину, Себастьяно смотрит на дорогу прямо перед собой. Внезапно, не поворачиваясь к ней, он начинает говорить: – Сегодня был самый лучший день в моей жизни. Мне было бы приятно, если бы он это узнал и был бы счастлив считать меня своим папой. – И он оборачивается к Даниэле, не зная, что она ответит.

– Мне нужно придумать, как ему об этом сказать. Мне бы хотелось, чтобы он тебя принял. Думаю, было бы лучше, чтобы сначала вы подружились.

Себастьяно ей улыбается.

– Ты права. Он будет моим лучшим другом.

 

93

В театре Делле-Витторие полно суетящихся людей. Им всем весело, они шутят и смеются, парни и девушки болтают, зондируют почву, мечтают, что между ними может что-нибудь произойти. Такой обстановка бывает, когда есть успех, когда телепередача удалась. Все становится легче и проще, и выпуски заканчиваются так, что никто этого даже не замечает. Но когда дело не идет, это оборачивается постоянным, отчаянным поиском новых решений; вносятся бесчисленные изменения, и складывается такое впечатление, будто все имеют право говорить; у каждого – своя теория; все роли перепутаны; все на нервах и теряют голову даже из-за всякой ерунды. Неуспех показывает человека в истинном свете. Но это, к счастью, не наш случай.

Роберто Манни болтает с красивой молодой брюнеткой. По его манере говорить, по не присущей ему любезности, по его постоянной, никогда не сходящей с лица улыбке заметно, что он плетет сеть, надеясь, что вскоре она превратится в диван или матрац. Девушка тоже улыбается, но она напряжена, словно до сих пор еще не решила, уступить или нет. И тут подходим мы, спасая ее от затруднительного положения.

– Добрый день!

Режиссер оборачивается и сразу же приходит в себя, покидая девушку даже без извинений.

– Какой приятный сюрприз! – Он направляется к нам с изумительным воодушевлением и пожимает мне руку. – Ну и загорел же ты! В каком же хорошеньком месте ты побывал?

– На островах…

– А, точно. Я узнал, что ты женился. Мои поздравления и, как говорится, наилучшие пожелания. Я все правильно сказал? Знаешь, я женат уже второй раз, но так до сих пор ничему не научился! – Потом, подмигнув, он подходит ко мне поближе, словно мы с ним уже сообщники. – Ну и как ты поступишь? Думаешь выстоять, догнать меня или даже превзойти?

И он смеется один, как дурак, кем, впрочем, и является.

Думаю, что в прежние времена я влепил бы ему порядочную затрещину – такую, полновесную, которую дают изо всех сил по шее. Получив ее, человек становится весь красный и только так понимает, какой же он козел. Но те времена уже ушли, так что я ему любезно улыбаюсь.

– Думаю выстоять.

– Молодец, ты мне нравишься. Ты храбрый.

Я только говорю: «Извини меня, пойду поздороваюсь с Риккардо» – и ухожу с Ренци, который, стоило нам немного отойти, не выдерживает:

– А я видел, как кое-кто его завалил…

Я ему улыбаюсь.

– Не может быть, я никогда и ни на кого не поднимал руку, это всего лишь слухи.

Мы идем к тому углу студии, где сидит Риккардо. Он пьет кока-колу, но, когда мы подходим ближе, я замечаю, что он не один. Там еще Джури. Риккардо сидит спиной и не видит, как мы подходим. Он смеется, положив свою руку на руку Джури, который нас замечает и, естественно, тихо предупреждает Риккардо, и тот сразу же убирает руку и поворачивается к нам.

– Привет! – Он сконфужен, но ему удается довольно быстро взять себя в руки. – А ты тут что сейчас делаешь?

Я ему улыбаюсь и пожимаю плечами.

– Я продюсер.

– Но продюсеры, когда дела идут хорошо, и носа не показывают, им не нравится разделять успех. Они приходят только тогда, когда могут действовать на нервы.

Он поворачивается к Джури, который, естественно, смеется вместе с ним.

Мне приходит в голову мысль: что бы ни сказал Риккардо, Джури будет смеяться.

Потом Риккардо подходит и крепко пожимает мне руку.

– Извини меня, но я тебе ничего не сказал, не поблагодарил тебя и никогда не смогу отблагодарить тебя по-настоящему. Я не послал тебе сообщения, потому что это казалось мне слишком унылым, а потом я узнал, что ты в свадебном путешествии. Так что мои поздравления, более того – наилучшие пожелания… Черт, я не знаю, что говорят в таких случаях!

Он и режиссер одинаковы. Они – полная противоположность друг другу, но одинаковы. Пожалуй, у Риккардо больше оправданий, чем у режиссера – в том числе потому, что он никогда не был женат, по крайней мере, насколько мне известно.

– «Поздравления» отлично подходит.

– Хорошо, тогда поздравления и спасибо, спасибо, еще раз спасибо. Ты сделал меня еще несчастней.

Я киваю, удовлетворенный плодами своей деятельности, хотя и понятия не имею, о чем он говорит. Я смотрю на Ренци, потому что это, наверное, его рук дело. И вижу, как он мне улыбается, словно говоря: «Да, это именно так, я тебе этого не сказал, извини, шеф».

Внезапно Риккардо ошеломляет нас своим восторгом.

– Нет, но сейчас-то ты должен мне это сказать! Как ты это понял, как ты об этом узнал?

– Ну да… – Я пытаюсь потянуть время. – Как я это понял… Секрет продюсера!

– Нет, нет, хоть сейчас-то ты мне скажи.

Он упрямится и даже топает ногой, словно для него это дело принципа.

– Да ладно…

На помощь мне приходит Ренци.

– Ты уже дал столько интервью, что не помнишь своих же слов: «Я без ума от сериала „В поиске”». Это было в журнале «Vanity Fair», в прошлом номере.

– Точно! Я тоже очень хорошо отзывался об этой программе…

– Верно, – сразу же добавляю я. – Это было как раз тогда, когда я получил обзор прессы, и я его прочитал: мне казалось, это самое малое, что я могу сделать после того, что ты сказал.

Кажется, внезапно Риккардо почти расчувствовался.

– Ты знаешь, что за столько лет ни у кого и никогда не появлялось таких чудесных мыслей? Может, тебе присылают цветы, бутылку шампанского, конфеты, но это все безликие подарки, лишенные малейших признаков симпатии. Как, впрочем, и этот наш мир…

– Может, другие никогда не читали твоих интервью.

Риккардо смеется, как сумасшедший.

– Ну надо же, тебе всегда удается отпустить подходящую шутку в нужный момент, ты смешной! – Джури, естественно, тоже смеется, и Риккардо продолжает: – А ты знаешь, что с твоим сундучком я устроил себе фантастический вечер? Я пошел в ресторан «Сичилианедде» на бульваре Париоли, набрал себе всякую сицилийскую вкуснятину – сфинчионе, баклажановую пармиджану, аранчини, лангусты по-каталански, рулетики из меч-рыбы – и пригласил кучу друзей смотреть «В поиске» в мою новую квартиру, на Румынском бульваре.

Джури радостно добавляет:

– И я там был. Я принес булочек, фисташковую граниту, черную шелковицу и миндальных орехов, все были без ума!

– На следующий день нам пришлось побегать трусцой: столько мы всего съели!

Я весело улыбаюсь:

– Представляю себе. Однако, как я вижу, вы в отличной форме…

Звучит решительный голос:

– Приготовиться, скоро начинаем запись, спасибо.

Леонардо, ассистент сцены, призывает всех к порядку. Риккардо и Джури извиняются:

– Нас зовет долг.

– Да пожалуйста.

Мы видим, как они уходят. Едва они отошли подальше, мне внезапно приходит в голову его об этом спросить:

– Но…

– Нет-нет, ничего не говори, – останавливает меня Ренци. – Это хуже, чем ты можешь себе представить. Я не понял, правда ли, что их засекли в туалете студии, где они занимались сексом. Немного в духе Джорджа Майкла, вот как…

– Но прости, у Риккардо есть своя гримерка.

– На этот случай попросил гримерку и для Джури, рядом с его собственной.

– Ну и дела…

– Пока еще не было никаких репортажей, но в любом случае привлечь к съемкам этого Джури – если абстрагироваться от любовной истории, которая, надеюсь, не осложнит нам жизнь, – это отличная идея. Благодаря нему мы теперь очень узнаваемы, а когда они шутят и прикалываются друг над другом, мы поднимаемся в рейтинге на два пункта.

– Серьезно?

– Да, власть – это геи, так давай ее признаем.

– Ты шутишь? Да здравствуют геи!

– Эй! Наконец-то ты пришел! – Внезапно нас застает врасплох раздающийся позади голос. – Ты не представишь меня своему другу?

Мы оборачиваемся. Это красивая молодая шатенка. Она не очень высокая, но идеально сложена, с прекрасной грудью. У нее пухлые губы и две маленькие родинки, делающие ее еще чувственней. Она своего рода Мэрилин, только чуть современнее.

Ренци ей улыбается:

– Он не мой друг, или, лучше сказать, я надеюсь, что друг, но в первую очередь он мой шеф. Да и твой тоже! Представляю тебе Стефано Манчини. А это – Дания Валенти.

– Привет, рад познакомиться.

Она с любопытством улыбается, пожимая мне руку.

– А я-то как рада! Ты знаешь, что ты самый красивый шеф из тех, с кем мне приходилось встречаться?

– Ладно, спасибо.

– И к тому же ты такой загорелый… Ведущие – загорелые, а все начальники – белые.

– Совсем не все. И все-таки ты права, обычно я не такой. Просто я был в свадебном путешествии и сильно загорел, а обычно, как ты понимаешь, я не бываю в свадебных путешествиях.

– Прикольно! Уж даже и не знаю, какой красивой должна быть та, которой удалось тебя захомутать! Она из шоу?

– Нет, красивые и интересные женщины существуют и за пределами этого мира.

– Точно. Черт побери, ты говоришь правильные вещи! Я должна была познакомиться с тобой раньше… Ну ладно, я пошла, а то сейчас мы записываем.

Потом она смотрит на Ренци, улыбается ему особенно нежно, поворачивается и быстро, совсем не обольстительно, бежит.

– Она – «дочурка» Калеми.

– Понятно… Недурна. У Калеми губа не дура. Ну и какая она, эта Дания?

– Она… интересная.

– Ренци, думаю, ты знаешь больше. Не прикидывайся! Я видел, как она с тобой поздоровалась.

– Она со всеми так здоровается. Она даже сказала, что должна была бы познакомиться с тобой раньше… чем ты женился.

– Или раньше… чтобы делать другие программы. Я ее интересую лишь как продюсер, а вот ты – нет. – Я склоняю голову набок словно для того, чтобы рассмотреть его лучше. – Берегись, а не то закончишь, как Симоне. Лучше пойдем посмотрим, что там придумали наши креативщики.

Так мы покидаем студию и входим в кабинет редакции.

– Можно?

Мы входим. Все авторы уже здесь, вместе с несколькими редакторшами.

– Привет.

– Добрый день.

– Как дела?

– Какой сюрприз!

Все с нами здороваются.

– Еще раз поздравляю! – Симоне подходит и подает мне руку. – Я действительно рад, что ты вернулся. Видел, какой замечательный успех? Сегодня вечером мы попробуем сделать одну вещь, и, если у нас все получится, это будет прорыв, и мы их уделаем. Вот сценарий, возьми. Это если хочешь следить за ходом передачи…

– Ну конечно, я останусь.

Ко мне подходит Витторио Мариани.

– Привет, Стефано, все в порядке? Как отдохнул?

– Хорошо, увидел рыб как минимум трех пород, которых я не знал.

Он мне улыбается.

– С возвращением, мы все очень радуемся успеху «Футуры».

– И я с вами. Но я должен тебе кое-что сказать. Когда у тебя появится свободная минутка, приходи ко мне на площадку.

– Конечно!

И я выхожу с Ренци.

– Погоди, погодите…

Нас нагоняет Симоне.

– Что такое? Что происходит? Какие-нибудь проблемы?

– Нет, абсолютно никаких. Я хотел показать вам одну вещь.

Пока мы идем по коридору, в сторону студии, я решаю выслушать и его мнение.

– А как работает Риккардо?

– Отлично. Мне кажется, что он лучше, чем обычно – веселее, свежее, всегда в тонусе.

– Хорошо. А Джури?

Симоне поворачивается ко мне и улыбается.

– Еще лучше; он – счастье Риккардо. Он его естественный наркотик.

Потом он идет к площадке. В уголке сидит симпатичная, но неброская девушка.

– Вот, я собирался вам ее представить. Это Анджела, моя девушка. Она со своей подругой приехала со мной повидаться и хотела посмотреть запись передачи.

– Привет, приятно познакомиться. Я Стефано Манчини.

– Джорджо Ренци.

Симоне объясняет нам подробнее:

– Ее подруга приехала посмотреть Рим, она его не знает. А вот Анджела хотела посмотреть запись, она фанатка Джури. Она просто обалдела, когда я сообщил ей новость.

Анджела весело на нас смотрит.

– Я до сих пор этому не верю. Думаю, он сам это выдумал, потому что он ревнивый!

– Ах, так это я ревнивый! Она хотела, чтобы я уволился из «Футуры», потому что тут все эти танцовщицы…

– А при чем тут это… – смеется Анджела, немного сконфуженная. – Я совсем не знала, кем был Джури.

Как объяснение это действительно не годится, но мы с Ренци, естественно, делаем вид, что этого не понимаем.

– Тишина! Спасибо, записываем.

– Мы пойдем сядем, – говорим мы.

Симоне целует Анджелу и подходит к центральной телекамере, пока мы с Ренци устраиваемся в первом ряду.

Я смотрю на Ренци.

– А как ты думаешь, он хочет нас убедить или на самом деле влюбился?

– Половина на половину.

– Так ты говоришь, он с ней все еще перезванивается?

Ренци внезапно становится серьезным.

– Каждый день, как минимум два раза.

– У тебя есть доказательства?

– У меня есть он. Сегодня я познакомился с Анджелой, пока на другой чашечке весов его фантазий – Паола Бельфьоре. Ты ее помнишь?

– Отлично.

– Так значит…

– Значит, он созванивается с ней не дважды в день, а больше, не считая кучи сообщений по ватсаппу.

– Браво. Вот теперь я узнаю моего шефа.

Начинается музыкальная заставка. Группа из восьми девушек появляется из ниоткуда и танцует под музыку прекраснейшей песни Джастина Тимберлейка «Не остановить это чувство». Среди них несколько брюнеток, одна рыжая и три блондинки. Но, должен признаться, выделяется среди всех Дания Валенти. Я оборачиваюсь к Ренци и замечаю, что он смотрит на все понемногу, даже на расстановку камер. Нет, он не настолько увлечен, как я думал, тем лучше. Музыкальная заставка заканчивается, и рядом со мной садится Витторио Мариани, плюхаясь в кресло.

– А вот и я.

Я говорю тихо, чтобы не мешать, поскольку Риккардо уже начал программу.

– Я хотел узнать, как дела, и ладишь ли ты с Симоне. Мы включили его в программу потому, что нам надо было иметь, с нашей стороны, двух авторов. И еще для того, чтобы он набрался опыта.

Витторио улыбается.

– Программа идет превосходно. Обстановка отличная, мы прекрасно сработались. Симоне симпатичный и очень быстрый, схватывает все на лету. Он знает множество программ других авторов, смотрел телевизор с пеленок и, похоже, рожден для этой работы. А еще у него отличная память. Мне иногда приходится заглядывать в сценарий, а он прекрасно знает все переходы и помнит, что будет потом.

– Хорошо, спасибо.

Витторио мне улыбается.

– Мне и правда хорошо с ним.

И он покидает нас, чтобы вернуться на съемочную площадку – следить за записью программы.

Мы смотрим передачу еще немного. Риккардо и Джури шутят и смеются с большой легкостью. А потом я вижу, как «рука» кран-штатива поднимается и без проблем берет в кадр то, что было намечено.

– Ого, а все работает, как надо!

– Да, это невероятно. Пока тебя не было, мы провели для всех ускоренные курсы.

– И вышло отлично. Вернемся в офис? Мне нужно сделать несколько звонков.

– Хорошо.

Ренци встает первым, я иду за ним, но не могу не заметить Данию Валенти, которая ищет его взгляда, чтобы он с ней попрощался. Ренци не оборачивается и идет прямо к выходу; она этим недовольна и, почти назло встречаясь взглядом со мной, меня игнорирует. Положение серьезней, чем я мог себе представить.