Когда я приезжаю, больница Святого Петра впервые кажется мне другой. Я был в ней после аварии на мотоцикле, перед этими часами, вывихнув локоть, ждал «скорую помощь». В другой раз я был там из-за вывиха лодыжки во время игры в футбол, а однажды ночью – после драки в «Пайпере». Мы пришли туда вместе, я и Полло, оба жутко опухшие от синяков. Мы сидели в приемной и пропускали вперед всех, кого привозили, потому что им было хуже, чем нам, так что в итоге мы пошли в бар на проспекте Франции. Мы попросили принести нам лед и вышли наружу, сели за столик, положив кубики льда на грязные тряпки, которыми вытирали мотоцикл. Заворачивая в эти тряпки лед, как в бинты, мы прикладывали их к лицу, надеясь, что припухлость немного сойдет, и мы сможем вернуться домой в более или менее приличном виде. Мы обсуждали, какой была драка, вспоминая все ее эпизоды – искажая одни, преувеличивая другие. Самое важное, что мы вышли из этой передряги с гораздо меньшими потерями, чем остальные. Я был юнцом, озлобленным и агрессивным, и тогда рядом еще был мой друг Полло и его ложь. Другие времена. А теперь я здесь, потому что вот-вот снова внесу изменения в свою книгу записей актов гражданского состояния: из состояния мужа перейду в состояние отца. И, несмотря на все, что произошло в последнее время, я очень взволнован. Я следую указателям. «Платное отделение». Поднимаюсь на второй этаж и в конце коридора вижу Франческу и Габриэле.

– Привет, как Джин?

Отец улыбается, кивает, но не говорит ни слова. Франческа гораздо спокойней.

– Все в порядке, она там, осталось немного, врач сказал, что раскрытие полное. Войди, если хочешь, если не боишься…

Я ей улыбаюсь, а она, словно извиняясь, добавляет:

– Многие хотели бы, но не выдерживают. Габриэле, когда я рожала, так и не набрался смелости войти. Просто чудо, что он добрался сюда сегодня. Ему становится плохо, когда он входит в больницу, он едва не падает в обморок.

Габриэле смеется и наконец обретает дар речи:

– Ну нет, ты на меня наговариваешь! В этот раз мне хорошо! А вот теперь из-за тебя будет не по себе.

Я оставляю их препираться, толкаю большую дверь и оказываюсь в идеально стерильной палате, в которой холоднее, чем в коридоре. Сразу же появляется медсестра.

– Вы кто?

– Муж Джиневры Биро, ее ведет доктор Фламини.

– Да, она там. Хотите присутствовать? Она вот-вот родит…

– Уже?

– А вы не рады? Или вы хотели провести здесь весь день?

– Нет-нет.

– Ну тогда наденьте вот это.

Она передает мне темно-зеленую одежду в небольшом прозрачном мешке. Я его открываю. Там легкий халат, шапочка и бахилы. Я быстро надеваю все это и иду за медсестрой. Вхожу в большую палату. Вот она. Джин в кресле, вся красная, в поту, опирается на локти; простыня закрывает ее до согнутых коленей. У ее ног стоит врач.

– Да, еще раз, вот так, так, отлично, тужьтесь… Ну вот, хватит, теперь дышите. Скоро начнем сначала.

Врач меня замечает.

– Здравствуйте, встаньте там, сбоку, в изголовье, за Джиневрой.

– Любимый, ты пришел.

– Да.

Больше я ничего не говорю, чтобы все не испортить, чтобы не сделать что-то не так.

Джин мне улыбается, протягивает руку. Я беру ее и остаюсь в таком положении, немного ошеломленный. Не очень понимаю, что делать. А потом я чувствую, как она сильно сжимает мою руку.

– Ну вот, ребенок уже выходит, я вижу головку. Продолжайте так, давайте, тужьтесь, теперь дышите, еще сильнее, тужьтесь, тужьтесь!

Джин часто дышит, делая вдох за вдохом. Она выгибает спину, стискивает зубы, прикрывает глаза, сжимает мою руку до тех пор, пока не рожает Аврору. И мы видим этого человечка, еще привязанного к длинной пуповине, всего грязного. Его переворачивают вниз головой, и он начинает плакать. Врач берет ножницы и передает их мне.

– Хотите перерезать ее сами?

– Да.

Я опять говорю «да», по-прежнему не зная, что еще сказать. Тогда врач передает мне ножницы и показывает место, в котором надо перерезать пуповину.

– Вот здесь.

Я развожу эти ножницы, перерезаю пуповину, и Аврора впервые оказывается свободной и независимой. Врач передает девочку медсестре, которая ее тут же моет под слабой струей воды, вытирает, смазывает ей глаза какой-то мазью. Потом подходит доктор, которая ее осматривает и что-то отмечает в своей таблице. Закончив, она заворачивает ее в пеленку и приносит Джин.

– Хотите ее подержать? Положите ее себе на грудь.

Джин нерешительно соглашается и осторожно берет малышку в руки. Джин взволнована; она тоже ничего не говорит, а потом кладет ее себе на грудь. Аврора медленно поворачивает голову. Джин зачарованно на нее смотрит. Она счастлива, как никогда, и поворачивается ко мне, словно прося подтверждения:

– Неужели мы с тобой действительно сотворили эту девочку? Только я и ты? И никто другой? Невероятно. Разве в мире есть что-нибудь прекрасней? Разве мы пришли сюда, на эту землю, не для этого? И разве не ради нее мы с тобой встретились?

Аврора снова поворачивает голову, и от волнения по моим щекам текут слезы. Я не могу их сдержать, не могу ничего поделать, плачу, плачу от счастья. Если бы не родилась Аврора, то я бы сейчас был в другом месте, с Баби, как я это и делал все последнее время, хотя должен был находиться рядом с ней всегда. И мне становится стыдно, я стыжусь этого украденного счастья. Мне кажется, я отнял его у кого-то другого – у того, кто заслуживал бы его больше меня, как, например, тот Никола. Или у тысячи других мужчин, которые были бы счастливы и гордились бы, если были бы здесь вместо меня.

– Что такое, любимый? Почему ты так плачешь? Все прошло хорошо, она красавица, она твоя дочь, это Аврора, возьми же ее на руки.

Но я качаю головой и продолжаю плакать, говорю, что нет, не могу. Но потом я вижу, что Джин немного отстраняется, словно ей хочется взять эту сцену в фокус, лучше меня рассмотреть, словно она чего-то не понимает. Тогда я ей улыбаюсь, киваю, сажусь к ней поближе. Она успокаивается, медленно передает мне этот нежный сверток, и я беру его обеими руками, боясь, как бы он не упал, как самое тонкое и хрупкое стекло, которое когда-либо создавали, но одновременно и как самое драгоценное сокровище этого мира. Когда подношу ее к себе, я вижу это идеальное личико, эти закрытые глаза, эти маленькие и тонкие губки, эти такие слабенькие, крошечные, почти тающие ручки. Аврора. И я представляю себе ее сердечко, его тихое биение, – сердечко, качающее кровь, которая приводит в движение ее ножки, ручки, которые время от времени двигаются как в замедленной съемке. Это маленькое сердечко, которому я никогда, никогда в жизни не хотел бы причинять никаких страданий.