Дни проходят очень странно. Джин и малышка – дома. Вся квартира пахнет ребенком, потому что в детской – Аврора. Повсюду какие-то вещички, свидетельствующие о присутствии новорожденной. Кипятильники, баночки с порошковым молоком, соски всех размеров, бутылочка, маленькие весы – Джин говорит, что они пригодятся для прикорма, – другие весы, побольше, чтобы следить за весом ребенка.

– Почему ты не кормишь ее своим молоком?

– Потому что у меня его не хватает.

– Я бы не сказал.

Джин смеется.

– Видимость обманчива. Ты не рад, что она спит по часам и просыпается в нужное время, чтобы пососать из бутылочки? Такое кормление гораздо точней, а тебе самому приходится ее кормить только раз, в шесть утра!

– Я с удовольствием, если хочешь, покормлю ее и в другие часы.

– Нет, я тебе не доверяю, ты рассеянный, а нужно быть сверхточным. Так что я сама.

– Но я вижу, что ты устала.

– Не беспокойся, я привыкаю. Я скоро восстановлюсь, вот увидишь.

Работа идет все лучше, начались репетиции программы, которую мы купили у Симоне Чивинини, «Кто кого любит». Нам дали парочку молодых и очень профессиональных ведущих, парня и девушку, Карло Нери и Джорджу Валли. Они не только подходят для этой передачи, но они еще и очень спокойные, а я научился это ценить. Как ни странно, они пришли безо всяких рекомендаций. Руководитель проекта – Витторио Мариани, подбор участников поручили «Футуре», и у нас поработали на славу. Парочки-участники приезжают со всей Италии, среди них встречаются очень необычные люди. Режиссер на сей раз не Роберто Манни, «Ридли Скотт из Рагузы», а некий Кристиано Вариати, сотрудник «Рэтэ». Это мужчина лет пятидесяти, пунктуальный и симпатичный, он обращается ко всем изумительно любезно, особенно если сравнить, как это было на студии раньше. Начали делать и сериал. Мы посмотрели кое-что из отснятого, и мне кажется, что это даже лучше, чем было на бумаге. Актеры играют прекрасно, режиссер очень заботлив и внимателен к ним. Каждый придал своему персонажу какие-то дополнительные черты, и работа получается действительно отличной. Ренци очень доволен.

– Ты видел? Даже Дания Валенти на месте.

– Да, она очень неплохая актриса.

На самом деле роль, которую она получила, очень напоминает ее саму, и уже не понять, где именно она играет: то ли в сериале, то ли в жизни. Единственное, о чем можно сказать наверняка, – так это о том, что число эпизодов с ней заметно увеличилось, и сплетники за кулисами говорят, что этим она обязана постоянному общению с режиссером. Ренци предпочитает игнорировать эти слухи, хотя их ему пересказал директор передачи, которого выбрал он сам, – Ремо Гамби.

– Она постоянно торчит в фургончике режиссера. И приходит на съемочную площадку даже тогда, когда не надо сниматься.

– Ей нравится эта работа. Она хочется научиться всему, чему только можно.

Ремо смотрит на меня, пытаясь понять, что происходит, почему Ренци так ответил. И я, естественно, меняю тему.

– Как будем поступать со сверхурочными?

– На прошлой неделе мы переработали два часа, но в целом мы тратим даже меньше времени, чем я предполагал.

– Отлично, будем продолжать в том же духе.

Он очень рад, что ему удается выдерживать ритм и соблюдать график – в том числе потому, что Ренци пообещал ему премию за выпуск программы.

– Если тебе удастся закончить раньше, то за каждый сэкономленный день я дам тебе тысячу евро. Но если я увижу, что что-нибудь снято халтурно, то за каждую плохую сцену я вычту из твоего гонорара две тысячи.

Вначале Ремо улыбался, но потом понял, что это оружие – обоюдоострое.

– Ну, тогда сделаем так… Я попытаюсь сэкономить как можно больше, а потом, если работа вам понравится, вы дадите мне такую премию, какую сочтете нужным.

Зато с Баби – положение странное; она меня словно избегает. Теперь, когда я принял решение, у меня не хватает смелости ей об этом сообщить. Это как страдать, но не иметь возможности излить душу. Мне во что бы то ни стало нужно ее увидеть. Я собираюсь ехать в Испанию и, если мне удастся сказать ей об этом раньше, то, я уверен, что время в разлуке поможет мне все это принять. По крайней мере, я на это надеюсь.

– Так ты и сегодня не можешь?

– Я должна остаться с Массимо. Сейчас ему тяжело в школе: над ним смеются, ставят его в неловкое положение. И отца, разумеется, никогда нет рядом.

Я думаю о Лоренцо, о том, что он никогда не бывает со «своим сыном».

– Да, ему нужен человек, который бы рассказал ему, что все, что с ним происходит, – это совершенно нормально. Я тоже много получал в школе.

– Да, но потом-то ты со всеми поквитался.

– Вот именно, и я должен был бы ему обо всем этом рассказать, это бы ему помогло.

– Но ты не можешь. Теперь тебе нужно заниматься твоей дочкой.

– Да, но я хочу с тобой встретиться. Завтра я еду в Испанию, мы пробудем неделю в Мадриде, чтобы поставить программу, которую они взяли. Так мы сегодня увидимся? Или ты, Баби, делаешь все это мне назло?

Она смеется.

– Ты всегда думаешь плохо. Ревнуешь к моему сыну?

Мне бы хотелось ей сказать:

«А ты ревнуешь к моей дочке? Ты мне ничего не сказала, только послала эсэмэску: „Надеюсь, что все прошло хорошо, что она здоровая и очень красивая”. Это все равно, что написать: „Я страдаю, но ничего не скажу”. Я не ревную к Массимо. Я ревную ко времени, которое уже не смогу прожить с тобой рядом. Ну хватит, лучше с ней встретиться и разом все это покончить».

– Так мы увидимся? Мне нужно с тобой повидаться, серьезно.

Мы недолго молчим.

– Ну ладно, в пять подойдет? Сможешь?

– Да. Пока.

Когда Баби заканчивает телефонный разговор, у нее ощущение, будто закончилась и ее жизнь. Она знает, что, когда они встретятся, все будет кончено, и для них уже больше не будет других дней. Ее внезапно охватывает невероятная пустота; она представляет, как ей будет без него одиноко, и сколько дней она проведет в отчаянной, бесполезной попытке об этом не думать. Ей припоминаются все песни, в которых говорилось об этом мгновении. «Дочь трубача». «Гордость и достоинство». «Никаких сожалений». «Тысяча твоих и моих дней». «Ты уходишь с моей любовью». «Подонок». «Я хотел бы… не хотел бы… но если ты хочешь». Однако ни одна из них не в силах вызвать у нее улыбку, утешить и хоть немного облегчить ее страдания.

Я провожу весь день на работе, устраиваю собрание за собранием, проверяю почту, рассматриваю новые проекты. Пишу людям, с которыми мне уже давно нужно было переговорить, но я откладывал. На самом деле я не хочу думать, не хочу искать слова. Всегда трудно сказать: «Все кончено, давай больше не встречаться, мы ошиблись; может, будет лучше, если все останется, как есть». Но еще труднее об этом не думать. «Баби, прошу тебя об одном: дай мне только немного времени, сейчас положение слишком сложное…»

Какую бы фразу я ни представил, я чувствую, что у меня в душе она звучит чудовищно фальшиво. Она как скрежет, как диссонирующий звук, как слишком громкий крик вроде тех, от которых может лопнуть стеклянный стакан или, еще хуже, сердце. Я представляю, как погаснет ее улыбка, как она изумится, каким будет ее разочарование.

«Да как же так, ты даже снял эту квартиру, и я никогда у тебя не просила ничего больше. Мне нужно только твое сердце, и никто никогда об этом не узнает. Ты ничем не рискуешь».

Вот что она могла бы мне сказать, но мне этого было бы мало. Я всегда ненавидел половинчатых людей. Даже Ренци, со всеми его невероятными достоинствами, с его упорством, с его дальновидностью, вначале меня разочаровал. Но потом он сумел признать свою слабость, когда его сбила с толку та легкомысленная и доступная девчонка, и ради нее он оставил все – свою женщину, свой дом, свою уверенность без полумер.

«Тогда ты меня не очень любишь», – могла бы она сказать.

Я не могу бросить малышку на произвол судьбы и предать все ее надежды еще до того, как она сможет о них сказать. Я должен остаться с ними.

«Прости меня, Баби». – И еще я должен был бы ей сказать вот что: «Забудь меня». Но у меня нет на это сил. Я бы не хотел, чтобы меня когда-нибудь забывали. И я знаю, что бы ни случилось, но всегда, даже когда я буду делать вид, что это меня не касается, – она всегда будет в моем сердце.

Я и сам почти не замечаю, как подхожу к двери дома квартиры на улице Борго Пио. Вставляю ключ в замок, поворачиваю его, он закрыт только на один оборот. Она уже пришла.

– Это ты, Стэп?

– Да, любимая.

Едва я произношу эти слова, мне становится стыдно. Я стыжусь, как дурак.

Потом она, улыбаясь, приходит с кухни, невероятно красивая, как всегда. И даже, пожалуй, еще красивее, чем всегда, – именно из-за того, что, как я знаю, должно произойти.

– Привет!

Она обнимает меня и целует в губы, но быстро, а потом прижимается к моей груди и обнимает. Я удивлен. Потом она отстраняется от меня и смеется.

– Как дела? Сколько же мы не виделись? Мне кажется, целую вечность.

– Четыре дня.

– Слишком много.

– Я кое-что принесла. – Она идет на кухню и вскоре возвращается с двумя бокалами. – Я взяла французский грушевый сидр, пуаре. Попробуй, какой он вкусный. Я попробовала его на вечеринке и пришла от него в безумный восторг.

Она передает мне бокал.

Она попробовала его на вечеринке. Она была где-то в другом месте. Она будет бывать в других местах. Без меня.

Баби смотрит на меня и улыбается. Потом она поднимает бокал и говорит:

– За наше счастье, каким бы оно ни было…

Она чокается со мной и быстро выпивает бокал до дна, смакуя напиток с закрытыми глазами. Я пью медленней. Только теперь я могу рассмотреть ее лучше. На ней просторные темные брюки с ремнем на талии, очень элегантные остроконечные туфли и белая рубашка с маленькими пуговками до самого горла. Воротничок у нее большой, рукава длинные, с широкими, плотно прилегающими к запястью манжетами. Баби замечает, что я на нее смотрю.

– Тебе нравится? Я купила ее вчера в фирменном магазине «Макс Мара».

А я думаю: «Да как же так, она мне все эти дни говорила, что занята. Но чем? Хождением по магазинам? На вечеринки?»

Потом Баби ставит бокал.

– Мне бы хотелось не расплакаться, Стэп, но, думаю, у меня это не получится. Мне бы хотелось тебе сказать, что я с кем-то познакомилась, но это будет неправдой, к тому же тогда я снова бесцельно тебя обижу. Я всегда буду твоей, и этого тебе должно быть достаточно. Прошу тебя, больше ни о чем меня не спрашивай, дай мне уйти так. Самую большую любовь, которую только можно испытывать к человеку, доказывают тем, что приносят ему радость и думают о его счастье прежде, чем о собственном. Думаю, что теперь ты должен строить свою жизнь. Может, ты хотел бы мне сказать именно это, но у тебя не хватает смелости. Мы ошиблись со временем, я ошиблась, но я не хочу ошибаться и дальше. Мне бы хотелось, чтобы ты был идеальным отцом для своей дочери и всегда оставался со своей женой. Мне даже и говорить об этом больно. Для меня будешь существовать только ты, всегда, и на этот раз, к сожалению, я в этом абсолютно уверена.

Тогда я ставлю бокал и привлекаю ее к себе. Нежно ее целую, и мне кажется, что это самый прекрасный наш поцелуй из всех. Крепко прижимаю ее к себе и хочу ее больше всего на свете. Но тут я чувствую, что она останавливается и начинает молча плакать и как будто шепчет: «Прошу тебя, отпусти меня. Если ты меня поцелуешь еще хоть раз, то я останусь навсегда».

Тогда мои руки опускаются, и она уже свободна. Она проходит мимо меня, берет со стула сумочку, и я слышу, как она уходит. Слышу, как закрывается дверь. Слышу, как вызывает лифт. Слышу ее быстрые шаги по лестнице. Она не хочет ждать. Может быть, думает, что я могу открыть эту дверь и побежать за ней. Или, может, она ничего не думает, а только хочет убежать от нас. Я стою посреди гостиной, и внезапно меня охватывает оглушительная тишина. Как же одиноко в этой квартире после всего, что здесь было, – смеха, поцелуев, страсти. После любви, которая здесь обитала, но больше уже не живет. Я начинаю расхаживать по квартире, рассматривать вещи, которые мы подбирали вместе: книги, бокалы, штопор, светильники. Разбросанные кусочки внезапно разрушенной любви. Баби больше нет. Не могу в это поверить. Я думал, что, в конце концов, не произнесу ни одного из всех этих слов, не выберу ни одного из них, чтобы по-прежнему жить нашей любовью. В конце концов, я бы согласился остаться половинчатым, но совершенно, полностью, счастливым. Но вместо меня это сказала она, она сорвала слова с моих губ, оказалась смелее меня. А потом, войдя в комнату, я нахожу на кровати сюрприз. Это альбом, точь-в-точь такой же, как тот, какой она велела доставить мне в офис, с запиской. «Я думала продолжать… Жаль». Я его открываю и немею. Там другие фотографии, снятые тайком, – снимки тех многочисленных мгновений, которые мы провели вместе, я и она, я и Массимо, мы втроем. В парке, на велосипеде; в те дни, когда я ходил с ней забирать его из школы. Все эти распечатанные со смартфона фотографии рассказывают о прекраснейших мгновениях, прожитых нами за эти месяцы. И прямо тут, почти для того, чтобы призвать меня к порядку, чтобы напомнить мне о взятых на себя обязательствах, звонит мобильник. Это Джин.

– Что делаешь, любимый? Сегодня вечером ты вернешься к ужину или нет?

– Да, скоро я буду дома.

– А ты знаешь, что сегодня Аврора все время смеялась? Ты даже не представляешь, какая она красивая. Спасибо за подарок, который ты мне сделал, любимый.

– Да, я счастлив. Жду не дождусь, когда вас увижу.

Я заканчиваю разговор, кладу новый альбом рядом с другим и закрываю дверь квартиры в мансарде на улице Борго Пио. Когда делаешь выбор, то самое ужасное – это то, что происходит потом, когда думаешь, что ты во всем ошибся.