Из архитектурного бюро, где она работает, Паллина выходит несколько раздосадованной. Адальберто, один из четырех акционеров, время от времени курит сигары, а она, особенно по утрам, этого совершенно не выносит. От этого Адальберто ее тошнит. И, в довершение всего, бывают дни, когда он доказывает, что действительно невыносим.

«Знаешь, мне было бы приятно, если бы мы узнали друг друга лучше, но не на работе…» И на следующий день: «Вижу, ты слишком серьезная, мне бы хотелось тебя немного рассмешить…» И, на другой день, снова: «Ты мне снилась; не могу тебе сказать, чем мы занимались…» Вот от этой фразы ей и стало тошно. Да и само это имя, Адальберто, омерзительное. Ситуация для Паллины яснее ясного. «Если сложить его низменные эротические фантазии, сигару и противное имя, то несложно догадаться, что от меня ему ждать нечего. Неужели в наше время женщина не может жить спокойно? Неужели ей обязательно должны докучать на работе? И ведь я не какая-то потаскушка, не особенно наряжаюсь, нарочно не надеваю ни юбок, ни чулок, чтобы не разжигать похоть, одеваюсь, как монашка, а он что делает? Помещает меня в эротический сон! К счастью, я его вовремя остановила», – думает Паллина.

– Нет, не рассказывай мне свой сон, а то меня замучают кошмары.

Но он продолжает настаивать:

– Видишь ли, мы развлекались, это были красивые фантазии. Тебе все нравилось…

– Да, но не думаю, что это понравилось бы моему парню. Но если он и заинтересуется этими фантазиями, то учти, что он очень ревнивый, агрессивный и уже неоднократно судимый, но это его не волнует: коллекционировать потасовки – его хобби.

Адальберто ей улыбается. Он не знает, верить этому или нет. Паллина поняла, что он сомневается, и с удовольствием показала бы ему фотографию Банни – но не его теперешнего, обтесавшегося, а ту, старую фотографию, когда он нагонял страх даже на нее. Однако она решила, что сейчас не тот случай, надеясь, что Адальберто поверил ей на слово. Но он так и не оставил ее в покое.

– Ну хорошо, тогда мы можем сделать так: я тебе его расскажу… А ты ему мой сон не расскажешь, хорошо?

– Нет, плохо. Мне нравится рассказывать моему парню все. А вот вы своей жене ничего не рассказываете. Правда?

Ага, она затронула правильную струну. У Адальберто изменилось выражение лица.

– Ладно, уже поздно. Иди, если хочешь. Продолжим завтра.

Паллина едва не потеряла сознание, но Адальберто, похоже, ослабил хватку.

– Тогда же продолжим работу над тем офисным зданием на улице Кондотти.

– Отлично, я уже кое-что набросала, потом вам покажу.

– Да-да, иди.

Она вышла из бюро, но все еще ощущала всю эту тяжесть и задавалась справедливым вопросом: «И как это мужчина не понимает, когда женщина не хочет иметь с ним дела? Они думают, что мы, женщины, – как асфальтированные улицы, а они, как отбойные молотки, непрерывно продолжают долбить нас в уверенности, что рано или поздно мы уступим. Но это не так. Какое занудство! Будем надеяться, что он меня не прогонит, я люблю эту работу и не хочу ненавидеть себя за то, что я женщина. Мне бы хотелось надевать то, что мне нравится, а не то, что не должно слишком нравиться!»

Паллина идет быстрым шагом. Ей хочется только есть.

– Эй, да о чем ты думаешь? У тебя такое лицо…

Услышав этот голос, Паллина опять меняется в лице. Она оборачивается.

– Баби! А ты что здесь делаешь?

– Я искала тебя.

Паллина встревоженно на нее смотрит.

– Тебе что-то не нравится в том, что я сделала?

Баби качает головой.

– Ты снова хочешь все поменять?

– Ну уж нет! – с улыбкой отвечает Баби. – Ты принимаешь меня за форменную сумасшедшую. Послушай, давай перестанем ходить вокруг да около; да, я хотела поменять обстановку, но хотела и узнать о Стэпе.

– А не было бы проще, да и дешевле спросить меня об этом напрямую?

– Да, но мне же очень понравилась твоя работа! Правда! Теперь в квартире гораздо светлее, она выглядит оптимистичней. Да и к тому же мне приятно, что это сделала ты, что ткань для занавесок выбрала ты, что диван кислотно-зеленого цвета нашла ты: из-за этого я люблю свою квартиру еще больше.

У Баби блестят глаза. Паллина не очень понимает, что ответить, спрашивая себя, в чем подвох на этот раз. Баби начинает смеяться, чтобы не заплакать.

– Учти, я поняла, о чем ты думаешь; не хочу надувать тебя и на этот раз. Я пришла, чтобы сказать тебе только одно… Прости меня…

– Да, но…

Баби останавливает ее жестом.

– Я хочу попросить у тебя прощения за то, что не была с тобой рядом, когда ты потеряла Полло. Я хочу попросить прощения за то, что вычеркнула тебя из своей жизни, потому что я думала, что ты носишь в себе весь тот мир, который я решила покинуть. Я хочу попросить прощения за то, что я пренебрегла памятью о наших шалостях, о нашем смехе, о нашем сообщничестве, о секретах и тех маленьких открытиях, которыми мы делились, пока росли вместе. Но, самое главное, я хочу попросить прощения за то, что я решила это все сама, ничего тебе не сказав, отстранив тебя. Я вела себя как последняя сволочь, но оказалось, что я просто дура, потому что думала, что у меня это получится. Без тебя я скучала и смертельно скучаю. Я стыдила себя дома, когда мы с тобой решали, какой сделать обстановку. Мне хотелось сказать: «Черт побери, Паллина, это же я! Давай обнимемся», – но вместо этого я продолжала кивать, не говоря ни слова. У меня не получалось слезть с этой табуретки. Какая же я дура! Прошу тебя, забудь о той Баби, какой я стала теперь, и помни только ту, что была во времени гонок с «ромашками» и вечерних побегов, когда ты приходила ночевать ко мне, чтобы уйти, когда тебе вздумается, и вернуться прежде, чем за тобой придет твоя мать. Ты лучше меня, великодушнее… Я знаю, что у тебя это получится, правда?

– Ты меня уже убедила, когда сказала: «Прости меня…»