– Так вот, Стэп был во всем темном, вернее, синем, но очень темном, со свадебным галстуком.

– А какой он – свадебный галстук?

– Такой, как был у него.

– Паллина! Рассказывай, как полагается.

– У меня есть несколько фотографий. Может, я тебе их покажу.

– Может? Нет, ты мне их обязательно покажешь!

– Ну да, конечно.

Паллина продолжает рассказывать, описывая подвенечный наряд и красоту Джин.

– Хорошо, я поняла, но не останавливайся на этом слишком долго… давай дальше.

– Дальше? Прекрасная проповедь отца Андреа; белые и красные лепестки роз с горстями риса при выходе из церкви; ныряние в торт; огромная бутылка шампанского; фейерверк; Франки с группой «Кантина» и отличная музыка, заставившая танцевать всех…

– Короче говоря, мне бы очень хотелось тебе сказать, что в этой свадьбе было хоть что-то не то, но ничего такого я не нашла, ни одной мелочи.

– Ну, она могла бы быть и лучше…

– А как?

– Если бы невестой была я.

Паллина ей улыбается.

– Тебе так плохо?

– Довольно плохо. Нет, знаешь, что действительно волнует, когда происходит что-то подобное? То, что появляется чувство сожаления, потому что я и впрямь могла быть на ее месте, а теперь спрашиваю себя, в чем я ошиблась.

Наступает молчание. Паллина замечает, что Баби плачет, и передает ей бумажный платочек.

– Возьми, я им почти не пользовалась, может, там только осталось немного морковного торта…

Баби начинает смеяться, хлюпает носом, но пытается взять себя в руки.

– Вот, даже в самые печальные моменты тебе удается меня рассмешить. Ты даже не представляешь, сколько раз могла бы мне помочь! Нелегко жить с человеком, когда сердцем ты не с ним. И как только я ни пыталась привыкнуть, но это было выше моих сил. Есть вещи, которые совершенно не подчиняются доводам разума.

– Что, например?

– Любовь. Ты можешь делать все, что полагается, – готовить ему завтрак и, так же старательно, обед, красиво одеваться для него, ходить на вечеринки, быть рядом с ним идеальной женщиной, но потом замечаешь, что всего лишь исполняешь роль в фильме.

– «…который я уже столько раз видел и всегда без тебя».

Баби улыбается:

– Ты цитируешь Лучио. Как это верно! Но потом, когда ты оказываешься в объятиях человека, которого не любишь, кино исчезает… пуф!.. испаряется. Достаточно одного поцелуя, чтобы это понять. Один поцелуй – и ты уже знаешь, любишь ты этого человека или нет. Достаточно того, чтобы твои губы коснулись его губ хотя бы на секунду, чтобы почувствовать или невероятную дрожь, или ужасную тоску.

– Ужасную? Ты преувеличиваешь.

– Такая уж я есть и никак не могу понять, как же я в это вляпалась. Это какой-то абсурд, клянусь тебе. У Стэпа был миллион достоинств и несколько явных недостатков, но как у всех. Удивительно, что со мной эти недостатки исчезали, он словно успокаивался.

– Ты была его целебной ромашкой со всех точек зрения.

Баби улыбается:

– Ты и сама стала симпатичней.

– Да ладно, я всегда была такой и ни капельки не изменилась. Это вот ты замышляешь непонятно что! Нет ничего мучительнее дружбы, которая заканчивается безо всякой причины. Что может быть печальней! Особенно тогда, когда все так болезненно. Я потеряла и Полло, и мою закадычную подругу. Но он этого не решал. А ты – да.

Не успела она произнести эти слова, как ей стало очень стыдно. Она понимает, что теперь лжет уже самой себе. Она прекрасно знает, что все было не так. Полло тоже решил уйти – лишил себя жизни. Это не было несчастным случаем, и она, может, смогла бы его остановить. От этой мысли Паллина внезапно начинает плакать: она так много всего в себе держала, так долго ни в чем и никому не признавалась, и вот теперь, снова встретившись со своей подругой Баби, она с ней неискренна…

– Нет, Паллина, прошу тебя, прости меня, больше такого не произойдет. Что бы ни случилось, я тебя больше никогда не брошу, я всегда буду рядом. Не надо, не плачь, а не то я тоже опять расплачусь.

Баби, сама того не желая, начинает плакать. Слезы текут по щекам, одна за другой, до подбородка; здесь они на секунду останавливаются, а потом падают вниз. Баби утирает их тыльной стороной ладони, а потом пытается улыбнуться Паллине.

– Если хочешь, я верну тебе твой платочек, который все еще пахнет морковным тортом. Но только он уже немного испортился от моих прежних слез.

– Нет-нет, возьми его себе. Мне кажется, он тебе еще пригодится… Можно вас?

Паллина окликает официантку-шведку, несущую на другой стол тарелки со вторым.

– Слушаю.

– Вы не могли бы принести нам немного салфеток? Похоже, у нас это надолго.

Шведка не понимает, но, не сказав ни слова, берет корзиночку с камнем, который не дает разлетаться салфеткам, и передает ее Паллине.

– Спасибо.

Паллина берет одну салфетку, а потом еще одну.

– Эх, как же я расчувствовалась!

– И я тоже. Потому-то мы и должны быть рядом.

– Точно. И раз уж мы рядом, я тебе сразу же расскажу одну странную вещь, о которой никогда не говорила. То, что случилось с Полло, не было аварией. Он себя убил.

– Что-что?

Баби не верит своим ушам.

Паллина кивает, а потом рассказывает, как все было. Как обнаружилось, что он болен; какой трудный путь ему пришлось бы пройти; как он был уверен, что обречен на неподвижность, что именно это заставило его принять такое решение. Точнее принять препарат, от которого во время последних гонок остановилось бы сердце, чтобы никто ничего не заподозрил.

– Но это же было не наверняка! Может, он бы смог выздороветь, в медицине постоянно делают столько открытий, да и каждый организм реагирует по-разному, и он, может быть…

– Он не хотел слушать никаких доводов.

– Но он не должен был сдаваться, случаются и чудеса. Не зря же столько людей едет в Лурд… Неужели все это выдумки?

– Я ему это говорила. И знаешь, что он мне ответил? «Это ты мое чудо, но, к сожалению, этого мало».

Баби молчит. Указательным пальцем она собирает оставшиеся на тарелке крошки от морковного торта, придавливает их и сплющивает до тех пор, пока они не прилипают к коже. Она собирает их по всей тарелке, и, когда их уже достаточно, съедает их.

– Даже не знаю, что будет, когда об этом узнает Стэп.

– Я ему уже сказала.

– Уже сказала? И как он на это отреагировал?

– Не знаю. Я дала ему письмо, которое написал ему Полло.

– И как он его воспринял?

– Думаю, нормально. Когда Стэп пришел на мою вечеринку, он попросил меня больше никогда об этом не говорить. Думаю, он считает, что его предали. Но он почувствовал и облегчение. Авария тут была ни при чем. Даже если бы он и был там, то все равно не смог бы этому помешать; если бы это не случилось в тот день, то случилось бы в другой. Полло уже решил. Ты даже не знаешь, каким упрямым он был в своих решениях! Он хотел умереть, но не быть никому в тягость – и все тут. Самоубийство – это свидетельство несостоятельности того, кто тебя любит, – того, кто всегда был с тобой рядом, но ему не удалось тебя остановить.

– Значит, вся тяжесть легла только на Стэпа.

– Так не должно было быть. Я должна бы была отдать ему письмо Полло сразу же, как это случилось.

– И ты отдала ему его только сейчас? – Паллина молча кивает. – Но почему ты не сделала этого сразу же?

– Не надо, прошу тебя. Ну не знаю я! Не спрашивай меня об этом. Иногда делаешь такие вещи, в которых нет абсолютно никакого смысла…

Баби думает о своей жизни, обо всем, что произошло. Ну и как тогда ее винить?

Паллина на нее смотрит; теперь она спокойна.

– Я сожалею только о том, что не освободила Стэпа от этого чувства вины раньше.

Баби ей улыбается, а потом задумывается. Паллина сделала важное признание. Теперь – ее очередь.

– Я тоже должна тебе сказать кое-что важное.

– Подожди, я возьму несколько салфеток…

Баби улыбается.

– Если ты заплачешь, то это будут слезы радости. По крайней мере, для меня: в этом самое большое мое счастье.

Паллина смотрит на нее с любопытством, она как на иголках. Она хочет узнать, о чем речь, но ей ничего не приходит в голову, и она строит самые нелепые предположения.

– Ну и? Да говори же! У меня больше нет сил терпеть. Так и в чем же самое большое твое счастье?

– Мой сын Массимо.

– Да, я его видела, мы с ним познакомились.

Паллина пытается вспомнить, как это было. Сосредотачивается – и вспоминает его в тот момент, когда мальчик обернулся и улыбнулся ей. Тут она все понимает и ошеломленно смотрит на Баби.

– Ну нет!

– Да.

Баби кивает.

– Нет, не может быть.

Баби ей улыбается и продолжает кивать.

– Но это так.

– Ну точно, как две капли воды. Как же я не поняла этого раньше?

Паллина вспоминает каждый случай, когда она была у Баби, но потом ее посещает еще одна мысль, гораздо более важная.

– Ты сказала об этом Стэпу?

– Да, я сообщила ему об этом в день, когда мы встретились на выставке.

– Ну и ну! Что за вечер откровений! А он что?

– Не знаю. Я не поняла. Он не захотел говорить со мной об этом. Думаю, он рассердился, но я счастлива. Это та часть моей жизни, которая помогала мне выжить.

Паллина качает головой.

– Ну вот этого я никак не ожидала! Это лучше, чем «Тайна», чем «Бьютифул», чем «Вишневый сезон»! В сравнении с твоей историей в этих фильмах, можно сказать, ничего не происходит. А тебе удалось скрыть это дома?

Баби кивает. Паллине любопытно.

– А кто, кроме меня, это знает?

– Моя мать, сестра и теперь – Стэп.

– Как все это запутано! И он узнал об этом именно сейчас, когда женился.

– Я думала, что это поможет, что, может, мы все начнем сначала. Если бы он меня попросил, то я бы взяла сына и ушла с ним.

– Ты по-настоящему решительная.

– Да.

– Но теперь все сложнее.

Баби молчит, а потом говорит:

– Есть только одна вещь, которая могла бы меня остановить: если бы у него был ребенок от нее.

– Вот об этом я ничего не знаю.

– Скажу тебе правду: теперь я уже не так уверена, что это меня бы остановило.

Паллина смотрит на нее и качает головой.

– После всех этих откровений я уже больше ничего не понимаю. Послушай, если уж сегодня мы говорим друг другу все, то я тебе должна еще кое-что сказать.

– Говори.

– Правда, это было уже давно. Ты помнишь тот вечер, когда мы пошли в «Новую Фьорентину», но я настояла на том, чтобы перейти в другой ресторан, потому что ты хотела пойти в «Баффетто», и там ты потом застала твоего парня с другой?

– Да, отлично помню. Его звали Марко, мы с ним встречались пять месяцев. Он сказал, что останется дома, заниматься, но вместо этого оказался там с другой. И я размазала по его голове пиццу с томатным соусом, моцареллой и без анчоусов, которая ему так нравилась.

– Так вот, я тебе никогда этого не говорила, но пиццерию я поменяла не случайно. Я знала, что Марко там, меня предупредил хозяин, Фабио, который питал к тебе слабость, и ему казалось нелепым, что ты встречаешься с таким, как Марко, которого ты не особенно интересовала.

– Не может быть! В тот вечер, когда ты составила мне компанию, я тебе даже дала разноцветную заколку-гребешок, которую купила на площади Карли, у Брусколи, и которая тебе так нравилась.

– Да, я ее сломала. Я ее растоптала, когда ты исчезла и больше не отвечала на мои эсэмэски.

– Мою заколку!

– Я растоптала ее на мелкие кусочки.

Они смеются, а потом встают и обнимаются. Баби отходит в сторону и тревожно смотрит на Паллину.

– Эту историю с Марко я бы никогда не могла себе представить. А есть что-то еще, чего я не знаю?

– Нет.

– Точно? Или, может, ты просто не помнишь?

– Нет, точно. А ты?

Баби вспоминает о мальчишнике Стэпа, о вечере на яхте, о своем темном парике и всем остальном. Но ей кажется неуместным рассказывать об этом Паллине, по крайней мере сейчас: это выглядело бы как предательство Стэпа.

– Я тебе рассказала все, но он должен считать, что ты ничего не знаешь.

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Да.

– На этой неделе я одна. Почему бы тебе не прийти ко мне как-нибудь вечером на ужин? Если хочешь, можешь прийти с Банни, мне действительно хочется посмотреть, как он изменился.

– Ну конечно! Мы созвонимся и договоримся.

Баби встает.

– А сейчас мне пора домой, надо проверить уроки у Массимо… Если он начнет плохо учиться, то потом ему придется несладко.

Паллина берет сумку, собирается заплатить, но Баби ее останавливает.

– Не надо, это же я тебя пригласила. Я сама, позволь мне.

– Ладно, сейчас мы встретились, чтобы помириться, но потом будем платить пополам.

– Да, в складчину, как раньше.

И они обмениваются поцелуем на прощание.