— Джервази!

   Баби поднимается. Джаччи пристально смотрит на нее и улыбается.

 — Идите, идите сюда.

   Баби выходит из-за парты. Да, ей не просто почудилось. По истории ее уже спрашивали. Джаччи имеет на нее зуб.

 — И дневник, дневник с собой прихватите.

   Эти слова поражают ее в самое сердце. Она почти теряет сознание. Класс завертелся. Баби смотрит на Паллину. Та тоже побледнела. Сжимая в руках ставший неожиданно тяжелым, почти неподъемным, дневник, Баби подходит к кафедре. Зачем Джаччи дневник? Нечистая совесть не подсказывает ей ничего. Вдруг — лучик надежды. Может, она хочет проверить, подписано ли замечание? Она хватается за эту соломинку, за безумную надежду. Кладет дневник на кафедру.

   Джаччи открывает его, сверля Баби глазами.

 — Вас вчера не было в школе, так?

   Последний проблеск надежды гаснет.

 — Так.

 — И почему же?

 — Я плохо себя чувствовала.

   Сейчас она чувствует себя отвратительно. Джаччи приближается к странице освобождений. Находит последнее — улику в деле.

 — А это подпись вашей матери, так?

   Джаччи подносит дневник к глазам. Баби смотрит на попытку подделки. Вдруг она кажется ей безумно фальшивой, невероятно жалкой и откровенно притворной. Жалобное «да» слетает с ее онемевших губ.

 — Странно. Я недавно говорила по телефону с вашей матерью — она вообще не знает о том, что вы отсутствовали. Не говоря уж о том, что она что-то подписывала. Она сейчас придет в школу. Надо сказать, она отнюдь не в восторге. Прощайтесь со школой, Джервази. Вас исключат. Поддельная подпись, если о ней сообщают куда следует, как я, — обойдется вам в отстранение от занятий. Жаль, Джервази, очень жаль — вы могли получить неплохие оценки на экзаменах. Теперь только на будущий год. Возьмите.

   Баби забирает дневник. Теперь он кажется неожиданно легким. Все вокруг становится другим — то, как она движется, как идет. Она как будто повисла в воздухе. Она ловит взгляды соучениц в повисшей тишине.

 — На этот раз — ошиблись вы!

   Дальше она помнит плохо. Какая-то комната с деревянными скамейками. Крики матери. Приходят Джаччи с директором. Ее выставляют за дверь. О чем-то долго спорят, пока она ждет в коридоре. Где-то в глубине коридора проходит монахиня. Они обмениваются хмурыми взглядами. Позже выходит ее мать. Тащит ее за руку к выходу. Она в ярости.

 — Мама, меня выгонят?

 — Нет, завтра утром пойдешь в школу. Есть выход, но сначала надо спросить у отца, согласен ли он.

   Что это за выход, если маме надо спросить согласия папы? После обеда до нее вдруг доходит. Дело в деньгах. Им придется заплатить. Прелесть частных школ в том, что все можно легко решить. Вопрос лишь в сумме.

   Даниела с телефоном в руках входит в комнату.

 — Держи, это тебя.

   Баби спала, измученная событиями.

 — Алло?

 — Привет, поедешь со мной? — Это Стэп. Баби садится на кровати. Теперь она окончательно проснулась.

 — Я бы с радостью, но не могу.

 — Ну перестань, махнем в «Парназо» или в «Пантеон». Я угощу тебя кофейным мороженым со сливками в «Золотой чашке». Ты пробовала? Это просто сказка.

 — Я наказана.

 — Что, опять? Еще не все?

 — Вообще все, но сегодня учительница поймала меня на фальшивой подписи, в общем, начался скандал… Она на меня зуб точит. Донесла директору. Меня хотели оставить на второй год. Но мама их всех построила.

 — Ну и мать у тебя! Тот еще норов. Всегда добивается, чего хочет.

 — Ну, не все так радужно. Ей придется заплатить.

 — И сколько?

 — Пять тысяч евро. Как бы в дар.

 — Вот блядь! Ни хрена себе благотворительность! — Стэп аж присвистнул. Повисает смущенное молчание. — Алло, Баби?

 — Я тут.

 — Я думал, разъединилось.

 — Нет, я думала об этой училке, о Джаччи. Боюсь, что скандал на этом не кончится. Я ее осудила перед классом, и она хочет, чтобы я за все заплатила!

 — Это кроме пяти тысяч евро?

 — Это-то мама отбашляет, понятно… это как бы подарок. А она отыграется на мне. Вот ведь жопа! У меня были такие хорошие оценки, что экзамены просто тьфу!

 — Так ты совсем не можешь приехать?

 — Ты шутишь? Позвонит мама, не найдет меня — та-акое начнется!

 — Хорошо, тогда я приеду к тебе. Баби смотрит на часы. Почти пять. Раффаэлла обычно возвращается куда позднее.

 — Хорошо, приезжай. Чаем напою.

 — А пива не найдется?

 — В пять часов?

 — Нет ничего лучше пива в пять часов, а английские обычаи я терпеть не могу, — и кладет трубку.

   Баби соскакивает с кровати, влезает в туфли.

 — Дани, я сбегаю за продуктами. Тебе ничего не надо?

 — Нет, не надо. Что, Стэп придет?

 — Ну, я побежала.

   Она покупает два сорта пива — банку «Хайнекена» и банку «Перони». В вине она разбирается получше. А о пиве не знает почти ничего. Бежит обратно домой и ставит их в холодильник. Вскоре пищит домофон:

 — Да?

 — Это я.

 — Первый этаж, — она жмет дважды на кнопку и идет к двери.

   Не удержавшись, окидывает взглядом все вокруг. Вроде все на месте. Открывает дверь. Видит, как он взбегает по ступенькам. На последней останавливается и улыбается той улыбкой, что так нравится ей.

 — Привет.

   Баби отступает от двери, впуская его. Он входит, вытаскивает из-под куртки сверток.

 — На вот, это английское печенье с маслом. Купил тут рядом, очень вкусное.

 — Английское печенье…

 — Я их не ел ни разу на самом-то деле. Это мой братец от них тащится. Его прет от яблочных тортиков и всего такого, так что печенье, по идее, должно быть вкусным. А мне нравится только все соленое. Я даже на завтрак ем тосты или бутерброды. А сладкое — почти никогда.

   Она улыбается. Слегка обеспокоена тем, какие они разные даже в таких простых вещах.

 — Спасибо, сейчас попробую.

   Вообще-то она на диете, а эти рассыпчатые масленые прямоугольнички — по сто калорий каждый. Стэп идет за ней, он тоже немного взволнован. Он не купил эти бисквиты, а унес из дома. Однако, поразмыслив, он успокаивается. В конце концов для Паоло это только хорошо. Ему не помешает посидеть на диете.

   Даниела выходит из своей комнаты нарочно поглазеть на Стэпа.

 — Привет, Стэп.

 — Привет.

   Стэп, улыбаясь, протягивает ей руку. Кажется, он не обратил внимания, что она знает его прозвище. Баби взглядом испепеляет сестру. Даниела сразу понимает и, притворившись, будто что-то взяла, уходит к себе. Вскоре закипает вода. Баби берет баночку, разрисованную розами. Листочки чая сыплются с ложки в чайник. По кухне распространяется легкий аромат.

Потом они переходят в гостиную. Она с чашкой вишневого чая в руках, он с двумя банками пива, чтобы не вгонять себя в лишние сомнения. Баби достает показать из книжного шкафа фотоальбом. Может, от «Хайнекена», может, от «Перони», но он развеселился. Слушает ее красочные рассказы, сопровождающие каждую фотографию. Путешествия, воспоминания, праздники.

   На этот раз он не заснет. Снимок за снимком, перелистывая целлофановые страницы, он видит, как она росла. Вот у нее прорезались первые зубки, вот она задувает свечку на торте, вот едет на велосипеде — а вот уже постарше, с сестрой на карусели. На санках с Санта-Клаусом, в зоопарке с львенком на руках. Он видит, как постепенно лицо ее худеет, волосы светлеют, грудь растет — и вот на следующей странице она уже девушка. Исчез хмурый сорванец в бикини и с руками по швам. Крохотный купальник прикрывает загорелое тело красавицы с гладкими, длинными стройными ногами. Теперь он ясно видит: невинность — это ее свободный выбор. Она сидит на катамаране, худые, даже чересчур угловатые плечи золотятся меж прядей выбеленных морем и солнцем волос. Позади не в фокусе плещутся купальщики и не знают, что их увековечили.

   С каждой страницей фотографии все больше похожи на сидящий рядом с ним оригинал. Стэп, заинтересованный рассказами, прихлебывает пиво. И вдруг Баби, зная, что дальше, пропускает страницу.

   Стэп, увлекшись всеми этими маленькими Баби, тем не менее оказывается быстрее нее.

 — Дай посмотреть!

   В шутку борются, в основном для того, чтобы пообниматься, оказаться ближе друг к другу. Стэп, одержав победу, разражается смехом. Со страницы улыбается Баби с косыми глазами и перекошенным лицом. Это фото ей никогда не нравилось.

 — Хм, а тут ты больше похожа на себя.

   Она, притворившись обиженной, толкает его. Убирает альбом на место, берет свою чашку, пустые банки с пивом и идет на кухню. Стэп в одиночестве разгуливает по гостиной. Останавливается перед картинами неизвестных ему авторов. На широком столике на низких ножках беспорядочно расставлены серебряные шкатулочки и пепельницы. Вот раздолье было бы его дружкам.

   Баби моет чашку и вкидывает банки в ведро под мойкой, прикрыв их пустым молочным пакетом и пустыми картонками от туалетной бумаги. Главное — не оставлять следов. Вернувшись в гостиную, Стэпа она там не находит.

 — Стэп? — Молчание. Она идет в свою комнату. — Стэп?

   Вот он. Стоит возле стола, листает дневник.

 — Нехорошо трогать чужие вещи без спросу, — вырывает Баби дневник у него из рук.

   Стэп, смеясь, наклоняется, целует ее, увлекает за собой на кровать. Задирает на ней футболку.

 — Не надо, пожалуйста. Мои вернутся и застукают — разорутся, а если еще и у меня в комнате, то вообще будет конец света.

 — Ты права, — Стэп обхватывает ее и легко поднимает. Он привык к грузам потяжелее, чем это хрупкое тело. — Пойдем туда, где удобнее.

   И, не дав Баби ответить, вносит ее в спальню родителей и закрывает дверь. Осторожно кладет на постель и, улегшись рядом, снова целует в полумраке.

 — Ты сумасшедший, просто сумасшедший, — шепчет она. Непонятно как, она уже без футболки.

   Они соприкасаются кожей, рука осторожно завладевает грудью. Глаза Баби закрыты, губы движутся в неизменном ритме: открыться — закрыться, открыться — закрыться, в простом поцелуе без всяких выдумок. Вдруг она чувствует себя спокойнее и свободнее. Рука Стэпа потихоньку овладевает ее ремнем.

    Вытягивает конец ремня из шлевки. В темноте шуршит кожа, позвякивает пряжка. Она настораживается, но не отрывается от его губ. Комната повисает во тьме. Тихонько тикает будильник, слышится прерывистое от желания дыхание. Рука чуть затягивает пояс, и шпенек выскальзывает из третьей дырки, самой истертой, с потемневшими краями. Это плод ее тягостной диеты. Через секунду ее Levi's расстегнуты. Серебристые болты ширинки разлетаются. Один за другим, все ниже, все опаснее. Баби задерживает дыхание: за вдохновенными поцелуями что-то кроется. Что-то чуть изменилось по недосмотру. Хрупкое волшебство рассеялось. Они по-прежнему целуются, но между ними уже повисло напряженное ожидание. Стэп силится понять, уловить — кивок ли, другой ли знак ее вожделения. Но Баби недвижима, по ней ничего не скажешь. На самом деле она просто еще не решилась. Ни с кем она еще не заходила так далеко. Джинсы расстегнуты, рука Стэпа на бедре. Не думая, не зная, что делать, она не отрывает губ от его губ. И тут Стэп решает все же рискнуть. Он движется потихоньку, осторожно — правда, она все равно это чувствует. Вздохнув, закрывает глаза. Пальцы Стэпа на ее коже, у розового края трусиков. Эластичная ткань легко отходит, рука тут же шмыгает туда — и сразу же оттуда. Вторая попытка посерьезнее. Рука Стэпа на бедре под джинсами дерзко, властно проникает под ткань трусиков. Скользит к средоточию, лаская живот, все ниже, к мягким кудряшкам, к неизведанным краям.

   И тут что-то случается. Баби перехватывает его руку. Стэп озирается в полутьме.

 — Что?

 — Тс-с-с… — Баби приподнимается на бедре, напряженно вслушиваясь во что-то за пределами комнаты, за ставнями, внизу во дворике. Ее внимание привлек неожиданный шум — шум мотора. Кто-то едет задним ходом.

 — Это мама! Быстрее!

   Через мгновение все уже на местах. Баби поправляет покрывало на кровати, Стэп заправляет рубашку в штаны. В дверь комнаты стучат. Они замирают. Но это Даниела.

 — Баби, мама приехала! — она не успевает договорить. Дверь распахивается.

 — Я знаю, спасибо.

   Баби выбегает, таща за собой Стэпа. Он слегка сопротивляется.

 — Я хочу с ней поговорить, хочу объяснить раз и навсегда!

   И улыбается своей наглой улыбочкой.

 — Ты издеваешься? Знаешь, что мама тебе устроит, если поймает?

   Вбегают в гостиную.

 — Выйдешь тут, чтобы с ней не столкнуться.

   Баби отпирает парадную дверь. Выходит на площадку. Лифт отсюда идет прямо во дворик. Она жмет на кнопку вызова. Обменивается со Стэпом торопливым поцелуем.

 — Нет, я хочу встретиться с твоей матерью! Она подталкивает его к лифту.

 — Вали уже!

   Стэп нажимает кнопку этажа и с улыбкой повинуется указанию Баби. А между тем распахивается дверь черного хода. Входит Раффаэлла. Кладет пакеты на кухонный стол. Будто по наитию, она улавливает что-то в воздухе — может быть, щелчок дверного замка?

 — Баби, это ты?

   Она идет в комнату. Баби включила телевизор.

 — Я телевизор смотрю.

   Но ее выдает легкий румянец. Раффаэлле достаточно. Она выглядывает из окна во двор. Удаляющийся шум мотора, листья плюща в углу еще колышутся. Слишком поздно. Она закрывает окно. В коридоре сталкивается с Даниелой:

 — Кто-то приходил?

 — Не знаю, мама, я была у себя, занималась.

   Раффаэлла решает спустить это на тормозах. На Даниелу давить бесполезно. Идет в комнату Баби, все оглядывает. Вроде все на месте, ничего необычного. Даже на покрывале ни складочки. Впрочем, его могли и заново постелить. Тогда она, убедившись, что никто ее не видит, трогает покрывало рукой. Не нагрето. На нем никто не лежал. Она облегченно вздыхает и идет к себе. Снимает костюм, вешает на плечики. Берет водолазку из ангоры и свободную юбку. Садится на кровать и одевается. В счастливом неведении, не в состоянии даже представить себе, что совсем недавно тут лежала ее дочь. В объятиях неподходящего молодого человека. Там, где сейчас сидит она, на покрывале, еще теплом от юных невинных чувств.

 Клаудио вернулся позже. Он долго обсуждает с Баби поддельное освобождение, трату в пять тысяч евро, ее поведение в последние дни. Затем устраивается у телевизора, наконец успокоившись в ожидании ужина. Но тут его из кухни зовет Раффаэлла. Клаудио быстро идет к жене.

 — Ну что еще?

 — Посмотри… — Раффаэлла указывает на банки из-под выпитого Стэпом пива.

 — Ну, пиво. И что?

 — Их спрятали в мусорном ведре под картонками от туалетной бумаги.

 — Ну выпили они пива. Что в этом такого?

 — Сегодня днем у нас был тот парень. Я уверена.

 — Какой парень?

 — Тот, который избил Аккадо, тот, из-за которого твоя дочь школу прогуляла! Стефано Манчини, Стэп, парень Баби.

 — Парень Баби?

 — Ты что, не видишь, как она переменилась? Да ты вообще ничего не видишь. Это все он виноват. Гонки на мотоциклах, подделанные подписи… А синяк у нее под глазом ты видел? По-моему, он и ее бьет.

   Клаудио лишается дара речи. Снова здорово. Неужели Баби могут избить? Надо что-то делать, надо вмешиваться. Он не отступит, он защитит ее.

 — На вот, — протягивает Раффаэлла бумажку.

 — Что это?

 — Номер мотоцикла того парня. Позвони нашему другу, Давони, пусть он раздобудет тебе адрес, и поезжай поговори с ним.

   Так вот что ему придется сделать. Он хватается за последнюю соломинку:

 — А это точно его номер?

 — Я посмотрела позавчера у школы. Совершенно точно.

   Клаудио сует записку в бумажник.

 — Не потеряй! — скорее угроза, чем совет.

   Клаудио возвращается в гостиную и падает на диван перед телевизором. Какая-то пара толкует о своих любовных делах чересчур мужеподобной даме. И как они могут обсуждать свои проблемы перед всеми, по телевизору. Он и один, на собственной кухне не может. А теперь еще надо ехать разговаривать с этим парнем. Побьют, как пить дать. Как Аккадо. Может, они даже будут лежать в одной палате. Составят друг другу компанию. Хотя веселого тут мало. Аккадо ему никогда особо не нравился. Клаудио достает бумажник и идет звонить. Стефано Манчини. Стэп.