Елена Модель

Благодетельница (сборник)

 

Повести

 

Лужа и господин

1

В коридоре раздался металлический грохот.

– Вот гады, опять весь свет повырубали! По собственной квартире пройти нельзя!

Борька, страдавший каждое утро одними и теми же симптомами полного алкогольного отравления, отчаянно пытался добраться до кухни. Коридор обваливался железными тазами, старыми табуретками, тряпками и прочей дрянью, затрудняя путь к прекрасному зеленому чайнику с покатыми эмалированными боками. «Мне бы только до него добраться…» – думал Борька, чувствуя, как во рту ворочается сухой, как наждачная бумага, язык.

На кухне Мария Петровна, соседка по коммуналке, сердито косила глазом.

– Совсем ты, Борька, дошел, – вздохнула она и поставила сковородку с яичницей на свой стол. – Скоро весь человеческий облик потеряешь. Посмотри на себя! Хоть бы людей постеснялся…

– Людей? – Борька тревожно оглянулся. – Каких людей?

– Да хоть бы меня. Не стыдно, что ли?

Борька с раздражением махнул рукой и, плотно обхватив губами зеленый носик пузатого чайника, стал блаженно наполняться влагой, не глотая, – как резиновая грелка, подставленная под кран. Наконец, чайник стал легким и гулким.

– Все, пусто! – торжествующе произнес Борька и грохнул им о железную плиту.

Мария Петровна покачала головой и, обогнув соседа, направилась к себе в комнату. Держа сковородку в левой руке, она правой потянулась к выключателю. В конце длинного коридора закачалось тусклое пятно ванильного цвета – лампочка. Мария Петровна шла по коридору к двери, и ей казалось, что она идет по нему всю жизнь, без отдыха и остановок, шаг за шагом – уже сорок девять лет.

В начале этого пути она была маленькая и несмышленая. Отец подхватывал ее огромными руками и подбрасывал вверх. Она взлетала высоко-высоко, к самому потолку, а сердце оставалось внизу – маленькое и съежившееся от страха. А вдруг не поймает? Вдруг она сейчас упадет и разобьется? Но отец громко смеялся, и она неизменно падала в его широко расставленные руки, как в мягкую подушку. И казалось, так будет всегда. От любой опасности ее убережет, закроет отец.

Потом она выросла, стала большая и миловидная. Потом – одинокая и несчастная, невзирая на то, что была дочь и вот теперь уже внуки. Все оказалось однообразным и муторным: длинный коридор, в конце которого – голая лампочка цвета ванили…

Тогда, тридцать лет назад, эта лампочка излучала совсем другой свет – канареечный, нахальный, звонкий, и от нее исходили лучи, как от солнечного зайчика. И вот из этих прозрачных лучей однажды сложился ОН. Он стоял у двери, в конце коридора, как его завершение, как чудесный рубеж, за которым начинается жизнь: вибрация, небольшой тайфун, когда все приходит в движение и поднимает нас высоко-высоко над собой. На, мол, посмотри, какой ты на самом деле сильный, прекрасный. И все кружится, кружится, и душа становится такой теплой… И так приятно иметь эту теплую душу, в которую умещается весь мир и он или она. Мария Петровна, тогда еще Маша, сделала шаг вперед – и вся коммуналка с ее скандалами, тараканами и чужими запахами осталась далеко позади. На ней было платье, как у всех, – ситцевое в цветочек, с большим круглым вырезом и короткими рукавами, но эти рукава открывали не такие, как у всех, руки – мягкие и аккуратные, а над вырезом возвышалась очень молодая грудь с широким желобком посредине. От волнения грудь то поднималась, то опускалась, как волны на море, и ему это нравилось. Очень.

Дверь широко распахнулась, и они пошли по скользкой от грязи лестнице, как по облаку. Мимо проплывали темно-зеленые облупившиеся стены, на которых была выцарапана вся нелепость и гнусность быта вот уже нескольких поколений. Окна пропускали разбавленный бледной мутью дневной свет, и на первом этаже отчаянно материлась пьяная соседка, но они скользили над житейским мраком, не касаясь ступенек. На улице их встретил июнь. Двор без детей и без шума. Он жил недалеко, в комнате, узкой, как пенал. В ней стоял только матрас на ножках, аккуратно застеленный старым коричневым одеялом, и еще что-то несущественное, а за стеной была его мама. В жизни Марии Петровны эта комната, наполненная тихим июньским звоном, была единственным, что можно было бы принять за счастье. Они лежали, обнявшись, на матрасе, лицом к высокому узкому окну с маленькой форточкой наверху. Легкие занавески надувались, как паруса, и хлопали, наполняясь теплым ветром, а по комнате кружился душистый пух. Все было просто и решено раз и навсегда.

Так пролетело лето. А осенью он ушел. Думали, что в армию, а оказалось – навсегда. Просто не захотел вернуться. Маша повздыхала и, не дождавшись даже объяснений, отправилась домой, держа за руку малютку дочку. Дома их встретил отец, повел в комнату, а за спиной с грохотом захлопнулась входная дверь. Маша на секунду остановилась и равнодушно подумала: «Навсегда». Тогда она впервые заметила, как потускнела лампочка в коридоре, и осознала его бесконечность. А осознав, сделала первый шаг.

С тех пор она идет и идет, а движется только коридор, как в детстве, когда, ухватившись за поручни, ногами толкаешь деревянную бочку. Бочка вертится как сумасшедшая, а ты все на том же месте. И странно: столько усилий – и никакого движения вперед, только стук сандалий о пустое дерево. Жизнь обтекала ее со всех сторон. Умер отец, выросла дочка, появились внуки, а ей все казалось, что кто-то другой за нее живет ее единственную жизнь. Живет глупо и неинтересно, и что она могла бы сделать все совсем по-другому, но она только зритель, а зрителю нельзя вмешиваться.

Маша давно уже не гляделась в зеркало, она только заглядывала в него без всякого любопытства, чтобы расчесать волосы или надеть шапку зимой. Постепенно становились малы одна за другой вещи, хвостик на затылке все уменьшался и поблескивал неровной сединой. В общем, уже не Маша, а Мария Петровна. Так обращались к ней сослуживцы и знакомые, и даже соседи, знавшие ее с детства, почему-то перестроились на новый лад.

Соседей было много, и люди они были неплохие, но уж больно уставшие. Даже Борька был ничего, когда не пьяный. Две комнаты занимала Мария Петровна с дочкой, двумя внуками и зятем. Рядом жила Кулакова с сыновьями. Один был уже взрослый и все время сидел, а второй еще не дорос и потому усердно гонял голубей и дрался. Из школы его после восьмого класса выгнали. Зинка Кулакова работала кассиршей в магазине и снабжала деликатесами всю квартиру – конечно, по спекулятивной цене. Она пила трехзвездочный коньяк и курила «Беломор-канал». Иногда, расчувствовавшись после бутылки, она робко стучалась к соседям в приоткрытую дверь, просовывая руку с тарелкой, на которой красовалась, например, лоснящаяся от жира «иваси» или кусок вырезки, или, вдруг, конфеты. Щедрые подношения были обильно политы Зинкиными слезами. Нагруженная гостинцами, как Дед Мороз, она шла от двери к двери, и вместе со стуком каблуков по коридору катилась мутная волна ее пьяных рыданий. Она плакала громко и с каким-то удивительным бесстыдством. Видно, сострадала в этот момент себе и всему роду человеческому. А на следующий день уже в шесть утра страшная ругань сотрясала всю квартиру. Ее пробуждение было тяжелым. Похмелье сопровождалось приступом жестокой жадности, и она проклинала всех облагодетельствованных соседей по очереди, начиная от входной двери.

В следующей комнате жил Борька, бывший студент. Из института его за какой-то проступок исключили. Теперь он работал в котельной и пил с таким остервенением, что было просто удивительно, как он еще жив. А в крохотной каморке у кухни жила маленькая старушка. Она была почти невидимая, вся ссохшаяся и молчаливая. Сын у нее был альпинистом. Потом он где-то в горах геройски погиб (почему-то у нас эти два слова всегда стоят рядом), и у старушки ничего не осталось, кроме гордости. Эта гордость и была ее единственным достоянием. Старушка была еврейкой со странной фамилией Цейтлина. Она пользовалась не то чтобы уважением, а как бы особыми правами, как чужой человек, от которого неизвестно, чего ждать. Ее не интересовали дела квартиры и жильцы – только с Марией Петровной она была в добрых отношениях и давала ей книжки для детей.

По пути к своей комнате Мария Петровна сняла с вешалки и перекинула через руку два детских пальтишка. Дочка и зять уже ушли на работу. Внуков нужно было накормить, одеть и отвести в детский сад. Держа в одной руке потрескивающую яичницу, а в другой – детские пальто, она попыталась коленом открыть дверь в комнату. Тугая проржавевшая ручка не поддавалась. Мария Петровна стукнула несколько раз в дверь ногой. В комнате хихикали внуки.

– А ну-ка, откройте, бездельники! – прикрикнула она и еще раз попыталась опустить ручку. В ответ что-то щелкнуло.

«Закрылись на задвижку», – догадалась она.

– Ах, вы, безобразники, открывайте, хуже будет!

Мимо прошаркала старыми тапками Зинка, равнодушно взирая, как приседает и крутится возле двери нагруженная до зубов соседка.

– Павлик, Сашенька, – взмолилась Мария Петровна. – Откройте, тяжело. – Она нажала локтем на ручку. Дверь неожиданно легко отворилась, дети с громким смехом бросились в разные стороны, а Мария Петровна, не удержав равновесия, наклонила сковородку, и вероломная яичница с легким шуршанием выскользнула прямо на пол, оставив огромное жирное пятно на черной сатиновой юбке. Мария Петровна в отчаянии посмотрела на часы: через пятнадцать минут выходить.

– Ну, что уставились? – прикрикнула она на перепуганных внуков. – Сами виноваты! Теперь без завтрака пойдете.

На ходу переодеваясь, она одновременно закалывала волосы и натягивала на детей пальто. Наконец, сунув мальчикам по куску хлеба, она выскочила в ледяную мглу только что начавшейся зимы. Детский сад был через дорогу – 10 минут, и еще 10 минут до станции. «Если бегом, то успею». – Мария Петровна взглянула на часы. И замелькали знакомые дома, магазины, люди. В последнюю секунду, почти на ходу, впрыгнула в электричку. Фу! Теперь можно до Москвы полчаса и передохнуть…

В вагоне было душно. Люди стояли, ухватившись руками за поручни, и подремывали, раскачиваясь в такт идущему поезду. Они были похожи на огромных, висящих на деревьях ленивцев, с такими же тупыми и равнодушными лицами. Электричка катилась с металлическим треском, вытряхивая на станциях из своего нутра размякших от тепла пассажиров и заглатывая свежих, взбодренных морозом и быстрой ходьбой. Мария Петровна стояла, зажатая среди человеческих тел, и ей хотелось, как в детстве, оторвать от пола ноги и повиснуть. Тогда на секунду появлялось ощущение, что ты плывешь, как лодка в теплом пульсирующем потоке. Она закрыла глаза и попыталась мысленно вернуться туда, где было все так легко и просто. Но вместо этого в голову суетливо полезла всякая бытовая дрянь. Сегодня надо начинать бухгалтерский учет за последний квартал (Мария Петровна работала бухгалтером в организации со странным названием «Росоргтехстрой»), а у нее еще за предыдущий не сдан. Начальница злющая, как собака. Старая дева – вот и бесится. Хотя неизвестно, что лучше. Может, одной и попроще было бы. Сегодня аванс, значит, в магазин нужно, а то в Мытищах ни черта не купишь, еще мальчишкам ботинки надо поискать, а себе чулки. Последняя пара уже на ногах – не сегодня-завтра порвутся, и тогда хоть босиком бегай. А вечером стирать целую гору. Дочка вечером учится, помощи никакой. А зять лежит на диване, смотрит телевизор и не шелохнется. Иногда только кричит: «Мама, мама, ты что, не слышишь? Павлик в туалет хочет!» – как будто это не его дети. Ладно хоть не гуляет и пьет только по праздникам. «Еще нужно обед на два дня приготовить», – размышляла она, уже выскакивая на «Савеловской». Вот повезло – и троллейбус сразу подошел. Пятнадцать минут – и на работе.

Здесь было все как обычно. Семнадцатилетняя Леночка сидела, кокетливо скрестив ножки, в вертящемся кресле и резала на крохотные кусочки очередной ластик. Она была красавица с длинными черными волосами, зелеными глазами и ногами, уходящими в бесконечность. Она все время говорила по телефону, курила и кружилась на огромных каблуках по коридорам организации. Леночка ощущала себя инородным телом в этом бессмысленном заведении и от этого всегда была в прекрасном расположении духа. С ней никто ничего не мог поделать – несовершеннолетняя, уволить нельзя. На любое замечание она отвечала веселым смехом и тут же уходила курить, поднимая с рабочих мест целую стаю подружек. Впрочем, к Леночке относились снисходительно и даже любили. В этой же комнате сидела Ирина Владимировна. Ей было уже далеко за тридцать, но, невзирая на возраст, ее никто ни разу не видел без живота. Она все время была беременна и уже давно забыла, какую занимает должность. Помнила только, где стоит ее стол. Сейчас она сидела на месте и без конца вытирала рот маленьким махровым полотенцем – токсикоз. Еще была начальница, жутко похожая на старуху Шапокляк.

Мария Петровна вбежала в комнату, как говорится, со звонком. На окне уже мирно шипел электрический чайник. Сейчас разольют по стаканам безвкусную коричневую жидкость и начнется длинный рабочий день, в котором только Леночка напоминает, что где-то есть другая жизнь, полная радостных неожиданностей. Жизнь, в которой завтра может еще случиться что-то приятное.

Тяжело вздохнув, Мария Петровна вытащила на стол разбухшую папку и с отвращением посмотрела на покрытый пятнами переплет. Папка была набита бумажками разного формата и разного значения, точь-в-точь как ее судьба, набитая какими-то бестолковыми, никому не нужными мелочами. Подумав так, она более благосклонно взглянула на соратницу по несчастью и принялась за работу. Бухгалтерские документы действовали успокаивающе, вернее отупляюще, они требовали внимания и поэтому во время работы мысли о рваных чулках и детских ботинках не лезли в голову.

День погас, как оплывшая свеча, быстро и неожиданно. В окно не хотелось смотреть – там бушевал ноябрь, колючий и темный. Работа подходила к концу, и казалось, от дома отделяет бесконечность. Магазин, троллейбус, электричка, а дальше двадцать минут пешком по почерневшей ото льда улице. Дай бог к девяти добраться, а завтра все сначала. Нет. Врут люди, когда говорят, что ко всему человек привыкает. Нельзя к такой жизни привыкнуть. Прожить ее, конечно, можно, а вот привыкнуть нельзя.

2

Мария Петровна отпросилась на двадцать минут раньше, чтобы успеть в магазины. Попрощалась с сотрудниками. Лифт опять не работал, значит с седьмого этажа пешком. Первый магазин за углом. Там есть молочные продукты, потом кулинария, овощной – и с полными сумками, нагруженная, как ишак, – в ГУМ, за детскими ботинками. Там очередь. Небольшая, примерно на сорок минут.

Через полчаса ботинки закончились. От досады Мария Петровна едва не расплакалась, но оглянулась вокруг – все такие же, как она. Посмотрела на часы – бежать надо. Если успеет на восьмичасовую электричку, то до девяти – дома.

Держа сумки на вытянутых руках, чтобы не испачкать подтекающим молоком единственное пальто, Мария Петровна выскочила на улицу и, нелепо подпрыгивая под тяжестью ноши, затрусила через Красную площадь к автобусной остановке. Кремлевские стены взирали на нее с мрачным любопытством, молчаливо и гордо: что за странное существо так смешно продвигается по древним булыжникам? Что там гладиаторские бои на аренах Рима! Тут номер почище. Здесь не атлет против атлета, а маленькая женщина пытается саму жизнь уложить на лопатки. «Не выйдет! Ох, не выйдет, – добродушно усмехается гордый Кремль. – Ну, куда ты спешишь? Не торопись, не торопись, старушка».

И вдруг – бац! Мария Петровна поскользнулась и, широко размахнувшись авоськами, растянулась во всю длину на видавшей виды мостовой. Авоська с молочными продуктами с веселым бутылочным звоном растеклась по мостовой белоснежным озером из свежайшего кефира.

Мария Петровна, сидя в кефирной луже, пыталась осознать размеры постигшего ее несчастья. Она сидела, широко расставив ноги. Юбка задралась, и из-под нее виднелся застиранный пояс с резинками, чулок был порван, и из разбитого колена текла кровь, растекаясь по кефиру нежно-розовым узором. Шапка отлетела в сторону, а пальто уже успело в себя впитать растоптанную чужими ногами мутную жижу. Вокруг, как слепые, двигались люди, и казалось, на нее вот-вот кто-нибудь наступит. Мария Петровна посмотрела на часы, попыталась встать, но, ощутив страшную боль в колене, опустилась на землю. В этот момент она почувствовала, как медленно и бесшумно обрушилась ее душа и ссыпалась, как сухой песок, в образовавшуюся воронку. Поняв, что больше не сделает ни шага, она закрыла лицо руками и горько заплакала.

Бедная женщина плакала так, как будто впервые обнаружила в себе эту способность. Она плакала самозабвенно и с наслаждением, понимая, что больше ничего не может сделать. Неизвестно, сколько времени просидела бы Мария Петровна на земле, обливаясь слезами, но здесь произошло нечто странное.

Кто-то молча тронул Марию Петровну за плечо. Она недовольно отмахнулась, не поднимая головы и продолжая всхлипывать. Послышалось вежливое покашливание. Мария Петровна насторожилась и, склонив голову набок, стала вытирать глаза, размазывая по лицу грязь. Кто-то размахивал перед ее носом чистым носовым платком. Плохо соображая что происходит, она схватила протянутый платок и стала усердно сморкаться. Потом, вывернув его на другую сторону, как могла, вытерла лицо и руки и протянула платок владельцу. Тот вежливо принял принадлежавшую ему вещь. Тут Мария Петровна, наконец, очнулась и обнаружила в двух шагах от себя господина.

Это был не товарищ и не мужчина, как принято у нас говорить, а самый настоящий господин, будто только что сошедший с экрана зарубежного кино. На нем была длинная дубленка рыжего цвета и теплые меховые ботинки. На вид ему было чуть больше пятидесяти. Ни слова не говоря, он стремительно приблизился к Марии Петровне и, присев на корточки, пощупал ее опухшую ногу.

«Ах, вот оно что!» – мелькнуло в голове у Марии Петровны, и она, сильно размахнувшись, стукнула его по руке. Господин от неожиданности подпрыгнул и на всякий случай отошел на пару шагов.

– Доктор, доктор! – произнес он громко и отчетливо, ткнув себя пальцем в грудь.

– Знаем мы вас, докторов, – пробурчала Мария Петровна. «Иностранец… Черт тебя знает, что у тебя на уме».

Иностранец выкрикивал какие-то непонятные слова и досадливо размахивал руками, указывая то на себя, то на разбитое колено. Вдруг он сорвался с места и с криком: «Пионер, пионер!» – кинулся догонять каких-то молодых людей.

«Совсем сумасшедший, – подумала Мария Петровна. – Какие же это пионеры, студенты, скорей…»

Но, видимо, другого обращения иностранец по-русски не выучил.

Молодые люди остановились и, покивав головами, подошли к сидящей на земле женщине.

– Вот, он вам перевести просит, – сходу заговорил один из них. – Правда, я по-немецки не знаю, а по-английски не очень, но смысл, вроде бы, понял. Он сказал, что вы упали.

– Это я и без него знаю, – огрызнулась Мария Петровна.

– Еще он говорит, что колено у вас разбито.

– Надо же, заметил. Внимательный… А не сказал, чего он от меня хочет?

– Говорит, что вам нужна срочная помощь, иначе может быть заражение крови. Кстати, он врач.

– Ничего, авось не помру. Помощь? Где ж ее взять-то? У нас с этим добром не шибко… Ну, ладно, ты ему скажи – за платочек спасибо и вообще, а я уж доберусь как-нибудь.

Молодой человек заговорил по-английски, помогая себе руками и с трудом подбирая слова. Мужчина очень серьезно слушал, сосредоточенно глядя из-под очков. Наконец, уловив смысл фразы, он гневно сверкнул глазами и, категорично тряхнув головой, сделал в воздухе крестообразное движение руками. Потом что-то проговорил таким тоном, каким учитель отчитывает ученика, и решительно указал на Марию Петровну, сидевшую все в той же нелепой позе.

– Чего он? Сердится? – робко спросила Мария Петровна.

– Да нет. Он говорит, что об этом не может быть и речи. Ну, чтобы вы сами добирались домой.

От такого напора Мария Петровна совсем оробела.

– Ой, а что же мне теперь делать? – растерянно пролепетала она и взглянула на странного незнакомца.

У него было очень благообразное лицо с чисто выбритым подбородком, большим добродушным носом и очень тревожными глазами. Он смотрел на нее с искренним испугом и беспокойством. Ей вдруг захотелось, чтобы этот человек широко расставил руки, как это делал отец, и поймал ее, падающую с большой высоты. Как давно на нее никто не смотрел с такой заботой! Неужели на свете еще не перевелись люди, способные думать о себе подобных? Не бросаться на помощь, когда плохо, или спасать, когда кто-то тонет, а вот так сострадать, когда совсем чужому человеку больно?

Мария Петровна виновато вздохнула и опустила голову. Она вдруг почувствовала страшную усталость, ей захотелось прилечь, прямо здесь, на каменной мостовой. Так бывает, когда, наконец, миновала опасность и можно расслабиться. Мария Петровна увидела, как качнулись кирпичные стены, накренился на бок собор Василия Блаженного и вся площадь медленно поехала по кругу. Мавзолей, собор, Лобное место, ГУМ… Мария Петровна поняла, что падает в обморок. Последним попадал в картинку доктор с остановившимся от испуга взглядом. И вдруг она увидела, как он медленно поворачивается на толстых каблуках, за ним, легко взмахнув полами, как большими рыжими крыльями, разворачивается дубленка. Он брезгливо машет рукой и говорит на чисто русском языке без всякого акцента:

– А… надоело! Много вас тут таких!

«Сейчас уйдет!» – с ужасом подумала Мария Петровна и с силой тряхнула головой. Все предметы замерли с отчетливой ясностью, как пойманная биноклем цель. На переднем фоне она увидела свернувшуюся клубком, как замерзшая кошка, собственную шапку. Шапка была из старого, вытертого песца. Она намокла, и вид у нее был жалкий. Мария Петровна почувствовала, что ужасно замерзла, и, неловко изогнувшись, попыталась дотянуться до головного убора, но кто-то подхватил шапку прямо у нее из-под рук. Она резко вскинула голову. Перед ней стоял все тот же незнакомый человек.

«Слава богу, показалось», – подумала она и с облегчением вздохнула. Переводчики куда-то исчезли, но незнакомец стоял в такой красноречивой позе, вытянув руки и сильно наклонившись вперед, что никакой переводчик не смог бы более доступно объяснить это желание помочь просто и безо всяких условий. Она ухватилась за протянутую правую руку – на левой у него болтался слипшийся, грязный песец – и, оттолкнувшись, легко поднялась на ноги. Колено болело, слегка кружилась голова, но чувство отчаяния ушло далеко-далеко, как будто и не было его вовсе.

Через десять минут они уже сидели в теплой, слегка дребезжащей «Волге» и доктор заботливо обрабатывал какой-то темно-коричневой, похожей на йод жидкостью ее колено. Она не чувствовала ни боли, ни жжения, как от йода, только страшно стеснялась своих старых чулок и застиранного пояса с растянутыми резинками.

Водитель, нагловатый парень лет двадцати трех, все время поглядывал на заднее сидение и весело подмигивал.

– Ну, что, мамаша, – говорил он, – подвезло? Смотри, какого склеила! У нас в «Интуристе» на таких, как он, прямо силки ставят. И такие красотки, ты бы посмотрела! А здесь, раз – в лужу плюхнулась и миллионера свинтила. Надо нашим телкам подсказать. А то они их все по кабакам да по «Березкам» таскают. А миллионерам это, видно, не нравится.

– Вы, молодой человек, на дорогу смотрите, – огрызнулась Мария Петровна. – Совесть надо иметь! Вы же мне в сыновья годитесь, а такую похабщину несете!

– А чего я? – обиделся водитель. – Я к вам так и обращаюсь – мамаша. А мужик и вправду ничего. Стоящий, я его уже неделю вожу. Он из Австрии, австрияк, значит. Денег у него – как у вас в Мытищах грязи…

– Вы, молодой человек, если сейчас не замолчите, я вашему начальству пожалуюсь!

Водитель весь подобрался и сердито затих. В машине наступила мучительная тишина, сопровождаемая только шуршанием шин по размякшему снегу. «Надо же что-то сказать, – с беспокойством думала Мария Петровна. – Хоть поблагодарить как-нибудь. Интересно, как будет по-английски “спасибо”? А зачем по-английски. По-немецки же “данке” – очень просто. Сейчас скажу ему “данке” и поглажу по руке. Чтобы он видел, что я не истукан какой-то и помощь его очень ценю».

Мария Петровна открыла рот, чтобы произнести первое в своей жизни иностранное слово, взглянула на развалившегося в свободной, удобной позе господина, оробела и, быстро закрыв рот, отвернулась к окну. Кроме Марии Петровны, в машине никто не нервничал и отсутствие диалога никого не смущало. Водитель, видимо, привык. Иностранцы разные бывают, а всех языков не выучишь. Доктор, похоже, в этом и вовсе не нуждался. Мария Петровна постепенно тоже успокоилась и стала думать о том, как ей повезло. Верно говорят – нет худа без добра. Вот только обидно, что маленькое это добро получаешь только тогда, когда уж больно худо.

3

– К Мытищам подъезжаем. Здесь куда? – ожил водитель.

– Ой! А здесь мы пока прямо. – Мария Петровна толком не знала, как подъехать, и уже сожалела, что так нехорошо обошлась с парнем. Теперь было неловко сознаться, что она ни разу не подъезжала сюда на машине. В самих Мытищах она, конечно, разберется, а как туда лучше подъехать – черт его знает… – Ты здесь помедленней, – попросила она. И, смутившись, добавила: – Пожалуйста…

Парень замедлил ход. Похоже, он уже не сердился.

– Ну что, мамаш, узнаешь родные пенаты? – спросил он и добродушно взглянул через плечо.

Тут она и вправду заметила, что едет по хорошо знакомой улице. Вот – химчистка, чуть подальше – обогнуть пельменную стекляшку, еще один квартал – и дома. Машина затормозила у подъезда. Водитель ловко выскочил из-за руля и распахнул дверь со стороны иностранного клиента. Тот что-то сердито проговорил по-немецки и указал на Марию Петровну. Водитель тут же сориентировался и, обежав машину сзади, открыл другую дверцу.

– Мадам, вылезайте, приехали, – с шутовской вежливостью произнес он и подал руку.

В этот момент подоспел австриец и, оттеснив водителя в сторону, сам помог Марии Петровне выбраться из машины. Он вопросительно указал на дверь с разбитым стеклом.

– Ага, сюда, сюда, – засуетилась Мария Петровна. «Господи, стыд-то какой, – подумала она. – Ведь он, пожалуй, и в квартиру за мной пойдет. Его там точно кондрашка хватит. Небось, коммуналки-то сроду не видывал».

Дойдя до подъезда, Мария Петровна слегка поклонилась и, указав на машину, изобразила несколько шажков указательным и средним пальцем: иди, мол, иди… Потом, ткнув себя в грудь, сделала такое же движение в направлении двери. Но благодетель не уходил. Вид у него был растерянный и, как ей показалось, несколько недовольный.

– Ну, ладно, пеняй на себя, – произнесла Мария Петровна вслух. – Мы здесь всю жизнь живем, бог даст, и с тобой за пятнадцать минут ничего не случится.

Она сделала приглашающий жест. Ведя под руку пострадавшую женщину, иностранец смело и решительно преодолевал лестничные пролеты один за другим. Он вовсе не смотрел по сторонам и, казалось, не видел в этом полуразвалившемся доме ничего особенного. «И действительно, подъезд как подъезд, – подумала Мария Петровна. – Чего я, в самом деле! Может, у них там точно такие же, только слова на стенах другие нацарапаны, немецкие». Вот, наконец, четвертый этаж, последний. Здесь лестница упиралась в перекошенную дверь. Из огромной щели, образовавшейся сверху над притолокой, тянуло пустым кисловатым запахом коммунальной кухни. Мария Петровна, порывшись в сумке и не найдя ключа, позвонила. За дверью послышались шаги дочки.

– Ну, ты, мам, даешь! Мы здесь чуть со страху с ума не сошли, – ворчала она, открывая дверь. – А ты что же, без клю… – Дочь застыла в дверном проеме с открытым ртом. С минуту стояла молча. – Ты что, мам, в болоте тонула? Чего такая грязная? – наконец-то произнесла она, не отрывая взгляда от неожиданного гостя.

– Ну, ты вот что, хватит глаза таращить, – оборвала ее мать. – Проводи человека в комнату. У нас там хоть прибрано?

– Да так… Вроде ничего… Мальчики спят.

– Ладно, иди. А я в ванну. Обмоюсь хоть. А то, небось, страшно смотреть.

– Да уж, хороша! Прямо кикимора болотная! Что случилось-то?

– Ну что, мы с тобой в дверях объясняться будем? Иди. Потом расскажу… Дочка, – повернулась Мария Петровна к гостю и указала сначала на дочь, потом на себя. – Моя, – уточнила она. Австриец понимающе кивнул.

С кухни с огненно-красным борщом в глубокой тарелке выплыла Зинка. Голова ее была туго схвачена платком, который узорчато подтекал хной. Хна и борщ были настолько схожи по цвету, что создавалось впечатление, будто Зинка только что прополоскала волосы в тарелке. Видно, она уже приняла немалую дозу и теперь была в прекрасном расположении духа. Балансируя в такт поплескивающему в тарелке борщу, она пела, громко пришепетывая, так как из угла рта свисала полупогасшая папироса. Не дойдя до своей двери, Зинка заметила соседей и какого-то незнакомого человека.

– Таскаются тут всякие, – пробормотала она и сделала еще несколько шагов, чтобы получше разглядеть гостя. Без очков, в темном коридоре, она почти ничего не видела. Заметив приближающуюся соседку, иностранец ласково улыбнулся и сказал, вопросительно взглянув на Зинку:

– Мама?

– Чья мама? – удивилась Мария Петровна. – Моя? Да какая же она мне мама? Она меня всего на десять лет старше.

Тут Зинка подошла поближе и, быстро смекнув, что происходит, сделала глубокий реверанс.

– Здрасьте, – кокетливо проговорила она. – Ты, Марусь, где такого раздобыла? А?

– Ты иди, Зин, иди. Смотри-ка, весь борщ на пол вылила.

– Ой! – Зинка взвизгнула и понеслась за тряпкой.

Мария Петровна подтолкнула гостя и дочь в сторону комнаты, а сама отправилась в ванную, закрывшись на задвижку. Над раковиной зияла половина тусклого зеркала, сколотого наискосок и засиженного временем, как мухами. В нем отражалась тесная и глубокая, как колодец, ванная комната. Высокий потолок кудрявился облупившейся масляной краской и опадал, как дерево отжившим листом. Чуть ниже – окно, которому нельзя придумать иного применения, как только подглядывать из туалета в ванную. Стены обвешаны чужими шайками, терками для стирки белья. Мария Петровна внимательно всматривалась в мутную глубину зеркала. А все эти предметы с таким же вниманием смотрели на нее, будничные и страшные в своем глубокомысленном отчаянии.

«Боже мой, как здесь темно и жутко, – подумала Мария Петровна, впервые ощутив безысходность своего существования. – Сорок девять лет, почти пятьдесят, осталось-то совсем ничего, а я даже ни разу ничего не ждала. А чего ждать среди вот этого хлама? А я же молодая хорошенькая была, и мужчины на меня заглядывались. Куда все подевалось? И быстро-то как!» В ней лениво шевельнулось и робко попросилось наружу чувство, похожее на протест. «В западне я, в западне, – с ускорением думала Мария Петровна. – В клетке меня закрыли и думают, что не выберусь. А я вот возьму и…» Все так же глядя в зеркало, она еще раз гневно обвела комнату взглядом и вдруг наткнулась на свое отражение.

 

– Господи, страх-то какой, – ужаснулась она. Волосы слиплись, заплаканные припухшие веки стянуты застывшей грязью, а на кофту и вовсе смотреть противно. Мария Петровна с отвращением провела рукой по зеркалу. Широкие влажные следы пальцев на глазах испарялись, превращаясь в узенькие полоски. – Вот так…

Комната в зеркале, вместе с отражением Марии Петровны, была перечеркнута. И чувство протеста задохнулось сразу и без боли. «На кого злюсь? – с безразличием подумала она. – Я же от этого всего ничем, ну ничем не отличаюсь. От ведра вот от этого или от швабры. Вон она стоит, такая же грязная и ободранная. И будет стоять в этом углу всегда, потому что там ее место. И интерес у нее к жизни примерно такой же, как у меня, только она умнее, потому что смирилась». – Размышляя таким образом, она включила душ. В высокой железной трубе грозно заурчала поднимающаяся кверху вода. Мария Петровна свалила в кучу перепачканную одежду и, с трудом перекинув через высокий край ванны поврежденную ногу, встала под горячий душ. Вода обрушилась шипящим потоком и стала медленно размывать чувство страха и безысходности. Мария Петровна с наслаждением подставляла под воду лицо, руки, живот.

– Ой, как хорошо! – постанывала она. – Ой! – И крутилась под душем то вправо, то влево. Потянулась к своей полке, достала кусочек зеленого мыла. Хрупкая пена взбухала на теле дрожащими бугорками. Мария Петровна смывала ее ладонями и чувствовала, как под пальцами расправляется упругая и гладкая кожа. «А для пятидесяти я еще вполне ничего», – подумала она, глядя на стройные ноги и высокую грудь с розовым, похожим на кнопочку соском. Она с наслаждением гладила себя по скользкому от мыла и воды телу, как будто впервые за много лет заметила, что тело это ее. И что это не просто живот, бедро или грудь, а что все это мягкое, трепетное, полное жизни. И опять какое-то новое, незнакомое чувство слегка шевельнулось и застыло где-то внизу живота.

В дверь постучали.

«Да что же это мне какая-то чушь в голову лезет», – с раздражением подумала Мария Петровна и сорвала с крючка вафельное полотенце.

– Мам, это я, Наташа, открой!

Дочка проскользнула в приоткрытую дверь.

– На, мам, оденься. – Она положила на табурет аккуратно сложенную одежду.

– Ну, что он там? – поинтересовалась мать.

– А он такой дядька простой оказался, – отозвалась Наташа. – Сидит с Колькой, старые фотографии смотрит и все время смеется.

– Его бы угостить надо. Он меня прямо от беды спас.

– А ты принесла что-нибудь?

– Да в том-то и дело, что нет. Я на Красной площади шлепнулась. Он меня подобрал. А все продукты так и остались в луже. Нехорошо мне было, знаешь. Ну ладно, что делать. Чайник хоть поставь, а я сейчас приду.

4

– А мы уже познакомились, – радостно воскликнул зять, когда Мария Петровна вошла в комнату. Она несла в руках огромный заварочный чайник с красными петухами на золотом фоне. – Его Куртом зовут.

– Курт, Курт, – воскликнул гость и весело закивал головой.

Мария Петровна стала разливать чай в расставленные дочкой чашки.

– Ты – Маша, – вдруг произнес Курт и ласково похлопал Марию Петровну по руке. Она удивленно взглянула на зятя.

– Это я его научил, – самодовольно произнес Николай. – Он пытался сказать Мария Петровна, так чуть язык не сломал, ну, я над ним сжалился и разрешил тебя Машей называть. Ничего?

– Ничего, – согласилась Мария Петровна. – Давайте чай пить. Вот только к чаю ничего нет, кроме печенья. – Она придвинула хрустальную вазочку с темно-коричневым печеньем поближе к гостю.

– Соседи, можно? – послышалось из-за двери.

– О Господи! Зинку нелегкая принесла! – простонала Наташа. – Она к этому времени, небось, совсем лыка не вяжет!

Но Зинка оказалась в прекрасной форме. Не пьяная, а лишь слегка навеселе. Она навела порядок в своем туалете и теперь выглядела торжественно и строго.

– Я смотрю, гости у вас, – пролепетала она, стоя в дверях и пряча за спиной руку, – так я вам здесь кое-что закусить принесла.

Она решительно шагнула вперед и поставила на стол раскрытую, но еще не початую двухкилограммовую банку черной икры. Икра лоснилась драгоценным блеском, свежая и аппетитная, распространяя аромат сытости и богатства. Курт уставился на банку с таким неподдельным изумлением, что Зинка самодовольно заулыбалась, а Мария Петровна смущенно сказала:

– Ну зачем ты, Зин! У нас и хлеба-то нет.

– А вот так, – гордо ответила Зинка. – Пусть знают, как советские люди живут. А хлеб я сейчас принесу и масло тоже.

Зинка рысцой побежала к двери. Через две минуты на столе появился армянский коньяк, хлеб, осетрина горячего копчения. Довольная произведенным эффектом, Зинка доставала из алюминиевого тазика, используемого как тара, один деликатес за другим. Заставив таким образом стол, она открыла коньяк.

– Ну, Наташ, чего стоишь, давай рюмочки, тарелки там, ножики, пировать будем, – приказала она и уселась на стул рядом с гостем. Онемевшие от изумления соседи не двигались.

– Ну, ладно, Наташа, – хватилась, наконец, мать. – Давай на стол накрывать, а то он бог знает что подумает.

На столе появились не состоящие в родстве тарелки, разных форматов и фасона. Крупные пузатые лафетнички с золотым ободком, вилки, ножи. Курт радостно оживился. Аппетитно потирая руки, он помогал расставлять посуду.

– Кавиер! Гут! Гут! – говорил он с искренним восхищением.

Мария Петровна хлопотала больше всех… Заходя то справа, то слева, она приглаживала скатерть, раскладывала приборы, резала, убирала. Её полные руки с ямочками на локтях плыли над столом, приводя все в порядок с удивительной легкостью, как бы даже не касаясь предметов. Наташа и Курт помогали, Коля командовал, а Зинка гордо дымила папиросой и нетерпеливо отбивала пальцами дробь по бутылке.

– Ну, что, выпьем? – наконец, не выдержала она. – Уже давно розлито, а вы все никак не угомонитесь. Коньяк же выдохнется. Все-таки три звезды, жалко.

Все сразу схватились за лафетнички, как будто ждали сигнала.

– За что пить-то будем? – спросил Николай.

– Как за что? За дружбу между народами, – заявила Зинка. – Фройндшафт, фройндшафт! – обратилась она к Курту и потрясла в воздухе сложенными вместе ладонями. Затем аккуратно взяла лафетничек, наполненный до краев, и разом проглотила содержимое. Закусив спиртное папиросой, она тут же налила опять. – Терпеть не могу пустых рюмок, – пояснила Зинка и безо всякого перехода выпила все до дна.

Курт с беспокойством взглянул на чемоданчик с врачебными принадлежностями.

– Ты, Зин, пореже мечи, – попыталась вразумить соседку Наташа. – А то сейчас напьешься. Неудобно, иностранец все-таки.

– Ничего, я на это дело крепкая, – отрезала Зинка и, желая окончательно сразить гостя, вылила себе в рюмку остатки из бутылки.

– Ну, а мы-то что сидим, – торопливо заговорила Мария Петровна. – Давайте уж выпьем. – И стала ласково чокаться с каждым из присутствующих.

Очередь дошла до Зинки. Та пьянела на глазах и мутно растекалась по стулу. На носу уже повисла крупная слеза и раздавалось негромкое всхлипывание.

– Вот что, Зин, – проговорила Мария Петровна, не меняя приветливого выражения лица. – Ты домой иди. А деньги за продукты я тебе завтра верну.

Зинка протестующе замычала.

– Иди, Зина, хуже будет, – твердо сказала Мария Петровна.

От такого решительного тона Зинка оторопела и, с трудом подволакивая ноги, обиженно поплелась домой.

– Ну, зачем ты так, мать? – обиделся за соседку Коля.

– Нечего тут позориться! – отрезала Мария Петровна. – Он ничего не понимает, – кивнула она в сторону гостя. – Думает, что это наша родственница, чуть ли не моя мама. Надо мне больно краснеть за нее!

– Ну, она же все-таки стол накрыла.

– А я ее об этом не просила, сама навязалась. Ты завтра с утра послушаешь, как она нас любит. Надоели они мне все! Алкоголики чертовы. Сами не живут, и людям от них житья никакого нет.

Курт и вправду ничего не понимал. Он переводил удивленный взгляд с одного на другого и думал: «Какие милые, добрые люди. И как у них тут тепло и уютно. И эта симпатичная женщина – принесла такие вкусные продукты, а остаться, видно, постеснялась. Такой простой человек, а столько такта. Правда, выпила она за пять минут полбутылки. Но, говорят, здесь все так пьют. Наверное, уже привыкли».

– Я к Борису сбегаю, – засуетился Колька. – Может, у него есть заначка. А то Зинка всю бутылку выхлебала. Гостя угощать нечем. – И выскочил в дверь.

Мария Петровна приподняла так и не початую рюмку. Сделав приглашающий жест, она отхлебнула маленький глоточек и недовольно поморщилась.

Курт был приятно удивлен. «Значит, не все так пьют», – отметил он и тоже сделал глоток.

– Ну что, голодный, небось, – обратилась Мария Петровна к гостю и потянулась за хлебом. – Сейчас я тебе бутерброд сделаю. – Она зачерпнула черной икры и намазала ее на хлеб слоем толщиной с палец и еще с бугорком. – На вот, кушай.

Гость посмотрел на нее с благодарностью, сделал еще глоток коньяку, откусил от бутерброда и блаженно закатил глаза.

– Нравится? Ну и слава богу.

В дверях появился Колька, а следом за ним, робея и прячась за его спину, Борис.

– Мам, он вот нам бутылку одолжил. Уже открыл, а выпить не успел. Он, мам, голодный сидит, пусть с нами закусит.

– Голодный, значит? Ну заходи. Накормить я тебя накормлю, но смотри у меня, если напьешься, – в вытрезвитель сдам, – ответила Мария Петровна, и все услышали, что в ее голосе появились новые, незнакомые интонации.

– Да чем же тут напиваться? – удивился Борис. – Одна бутылка на всех. – Удобно устроившись на диване, он сходу стал намазывать икру. Потом опомнился, виновато привстал и протянул через стол руку. – Борис, – представился он.

– Курт, – вежливо ответил гость, отвечая рукопожатием. «Кто бы это мог быть? – подумал он. – И вообще, сколько их здесь?»

Покончив с парой бутербродов, Борис заметно оживился.

– Тост у меня есть, – торжественно произнес он. – Выпьем за дружбу между народами. Фройндшафт! – обратился он к австрийцу и поддал его рюмку пузатым боком своего лафетничка.

«Странно, они здесь все, что ли, за дружбу пьют?» – думал Курт, делая глоток и одновременно наблюдая, как молодой человек с жадностью заглатывает спиртное.

Мария Петровна сидела за столом, широко расставив локти и слегка наклонясь вперед. В ее облике было что-то старомодное, патриархальное. Круглое лицо с мягким переходом от полных щек к аккуратному подбородку, большой рот с яркими, плотными губами, ничем не примечательный нос, бледно-голубые, слегка навыкате, глаза. Ничего особенного – но все в ней было какое-то уютное, округлое и мягкое, даже хвостик на макушке свернулся клубочком. Глядя на нее, Курт думал, что эту женщину можно было бы обвести идеальным кругом, и она аккуратно уместится в него, нигде не нарушая формы. Мария Петровна улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки, такие же, как на локтях, а глаза приветливо засветились в лучиках мелких морщинок. От этой улыбки Курту стало весело, и он засмеялся.

– Чегой-то он? – удивилась Мария Петровна, весело оглядываясь по сторонам и еще больше расплываясь в улыбке.

Курт смотрел на нее с нескрываемым восхищением. Она смущенно провела по волосам ладонью, как-то неопределенно вздохнула и вдруг вспыхнула, как электрическая лампочка. Вспыхнула и засветилась спокойным и мягким светом. Это увидели все – и Борька, и дочка с мужем, и Курт, уже привыкший к странным вещам, происходящим в этой квартире. Все так же широко улыбаясь, Мария Петровна уютно повела плечами и потянулась за шерстяным платком, висящим на стуле. Русская шаль с цветами, накинутая на плечи, окончательно завершила образ. Она стала похожа на яркую лубочную картинку.

Мария Петровна чувствовала, как в ее уставшей, разрушенной душе прорастает что-то новое, хрупкое, как оно набухает, пульсирует, словно еще одно сердце, еще одна жизнь. Как надежда, которая уже давно растворилась в катакомбах коммуналки.

Мария Петровна подняла рюмку, сделала большой глоток и, откинувшись на спинку стула, вдруг неожиданно запела, сама поражаясь красоте и силе своего голоса. Петь она любила. И раньше часто пела высоким голосом со звонкими вибрирующими интонациями в конце фраз, как это положено в русских песнях. Теперь же звуки песни переливались низкими тугими волнами, захватывая всю комнату, от пола до потолка, с сидящими в ней людьми, счастливыми и изумленными.

Курт слушал, затаив дыхание, и чувствовал, как его душа струится и мягко плывет в перекатах этого чудесного голоса. Он попал в сферу новых, совершенно незнакомых ему ощущений. Из мира, в котором с детства все запланировано – и даже хорошее отношение к людям, и дети, и любовь, – он рухнул вдруг в какой-то энергетический хаос, в стихию, где мысли и чувства несутся, кувыркаясь, как перышко на ветру, и кажется, что если не держаться за стул, то вот-вот и сам взлетишь к самому потолку.

Песня оборвалась неожиданно, как будто вылетела в приоткрытую форточку, взмахнув напоследок хвостом. Все молчали.

Курт поднялся с места, подошел к Марии Петровне и, взяв в обе ладони ее руку, низко наклонившись, поцеловал ее. Мария Петровна нисколько не смутилась, а лишь величественно кивнула головой, как царица.

Первым нарушил молчание Борька.

– Теть Маш, я сейчас гитару принесу. Споешь еще? А? Ну и голосище у тебя! Прямо с ног сшибает. А я даже не знал, что ты такой талант.

– Да я и сама не знала. А гитара-то у тебя откуда? И кто на ней играть будет?

– Гитара у меня всегда была. Просто я ее давно забросил. А играть сам буду. Я же в детстве в музыкальную школу ходил… – Это Борька сказал уже в дверях. – Ща… – послышался из коридора его голос и чуть позже – звуки настраиваемого инструмента.

Мария Петровна встала.

– Разгулялись мы что-то, пойду детей посмотрю. Не перебудить бы их, а то они к такому шуму непривыкшие.

Она направилась в смежную комнату. Там на полу лежал ровный круг желтого света. Свет пробивался из-под старого торшера, тускло освещал стены, покрытые старенькими обоями в унылый цветочек. В углу на сдвинутых вместе кроватях спокойно посапывали внуки.

– Ну что, притомились, разбойнички, – тихонько проговорила она и осторожно поправила одеяла.

Дети недовольно заворочались.

– Ой, Господи, спите, спите. Не разбудить бы только…

Она подошла к окну, закрыла форточку, задернула занавески и направилась к двери.

Обернувшись у двери, увидела, как стена распахнулась створками большого полированного трюмо. Створки были широко раскрыты, как бы приглашая войти. Мария Петровна с неприязнью вспомнила агрессивный осколок в ванной комнате, свое отражение в нем и подумала, что зеркала надо выбирать так же осторожно, как спутника жизни. Она остановилась и увидела себя в полный рост. Как бы радуясь встрече после долгой разлуки, трюмо многократно отражало ее фигуру. Размноженное и уходящее в перспективу отражение слева, такое же, похожее на гармошку, справа, а посредине, из самой глубины теплого полумрака, удивленно и робко выглядывала Маша, почти такая же, как тридцать лет назад. На ней была белая блузка с короткими рукавами, наглухо застегнутая почти до самого подбородка. Мария Петровна расстегнула верхнюю пуговицу, потом еще одну и еще. Воротник раскрылся и мягко лег на ключицы. Теперь была видна широкая ложбинка на груди, которая так хорошо смотрелась в декольте.

«Надо же, а я и забыла, что так можно носить», – подумала она. Взяла висевшие на краю зеркала белые пластмассовые бусы. Они были собраны из крупных шариков, похожих на клюкву в сахаре. Приложила к шее, покрутила головой и решительно застегнула замочек.

– Вот так. Теперь пойду, – сказала она и разгладила ладонями юбку на бедрах.

В соседней комнате Борис пробовал струны. Мария Петровна вышла к гостям, прикрыла за собой дверь и облокотилась о притолоку. Курт быстро обернулся и привстал. Мария Петровна жестом показала, чтобы он не беспокоился, подошла к столу, села.

«Что-то в ней изменилось, – подумал Курт и окинул Марию Петровну изучающим взглядом. – Что-то она сделала там, в другой комнате». Он пытался найти штрих, который неуловимо изменил ее облик, с упорством, с которым решают ребус, а Мария Петровна, заметив этот напряженный, ищущий взгляд, лишь улыбнулась и сдвинула лопатки, так, что грудная клетка слегка подалась вперед.

«Ах, вот в чем дело! – с облегчением подумал Курт. – Шея теперь открыта, и бусы… Как же ей это все идет! Красивая женщина… Ее даже сравнить не с кем. Я таких никогда не видел. Непонятно, какая она? Наши женщины мне понятны – серьезное отношение к себе, красивая одежда, безупречный вкус. Все энергичные и худые до самой старости. Еще добавить красивую прическу, хорошие манеры и автомобиль – и все, портрет, вроде, завершен. А это что такое? У нее же ничего, ну ничего этого нет. Почему же она притягивает как магнит? Кажется, тепло – это понятие нематериальное. Его нельзя потрогать. Можно, конечно, потрогать батарею или горячий чайник. А вот солнечный свет нельзя. Теплый, летний… Его можно только ощутить на коже… Вот оно, в чем дело! Эта женщина собрала в себе столько тепла, что даже видно, как она светится. Она теплая! И к этому теплу можно прикоснуться. Стоит только протянуть руку».

Курту захотелось вдруг подойти и крепко обнять ее. Обнять и не отпускать. Так всю жизнь и греться, как у горячего камина.

Его размышления были прерваны решительными аккордами. Воздух в комнате вдруг рассыпался на крохотные составные части. Каждая из них звенела каким-то особым звуком. Они нервно дрожали на стенах, под потолком, потом стремительно слетались вместе и, разбившись об очередной аккорд, опять со звоном рассыпались в разные стороны. Борька сидел нога на ногу, склонившись над гитарой. Его бледное, похожее на сырое тесто лицо вздрагивало в такт музыке, и на щеках бледным румянцем проступало вдохновение.

Мария Петровна смотрела, как его толстые, с потрескавшейся кожей пальцы ласково перебирают струны, едва прикасаясь к ним, и гитара чувственно отвечает этим нежным прикосновениям. Она смотрела и думала: «Пропадет парень. Такой талантливый, умный, а пропадет. Жалко».

Неожиданно Борька прервал мелодию, слегка прихлопнув ладонью струны.

– Ну, что, теть Маш? Ты какие-нибудь русские романсы знаешь? Спой, а я подыграю. А чего, у нас хорошо получится.

Мария Петровна придвинула стул поближе к Борису.

– Ты этот знаешь? – спросила она и напела мелодию.

5

Электричка рвалась, как бешеная, к Москве, мотая вагоны из стороны в сторону. Мария Петровна стояла в ледяном тамбуре и, переминаясь с ноги на ногу, слегка похлопывала себя ладонями по бокам. В вагоне, конечно, было теплее, но там чужие человеческие тела навалятся, стиснут и выдавят из нее воспоминания о сегодняшней ночи, как пасту из тюбика. Ее душа все еще витала совсем в ином пространстве, не поспевая за своей оболочкой, трясущейся в электричке по пути на работу.

В четком хронологическом порядке Мария Петровна вспоминала шаг за шагом события вчерашнего дня, начав задолго до встречи с Куртом. Это давало ей возможность как бы со стороны проследить, как она, нагруженная тяжелыми сумками и несчастная, приближается к этому моменту. «Если вспоминать все в мельчайших подробностях, то воспоминаний может хватить на всю жизнь», – думала она и пыталась вернуться к самому началу, но мысли каждый раз скатывались, как с ледяной горки, вновь и вновь возвращая ее на лестничную площадку между третьим и вторым этажом.

…В пять часов утра Курт поднялся и, запустив руку во внутренний карман пиджака, достал кожаное портмоне, набитое какими-то документами. Пошарив в бумажках, он вытащил продолговатый конверт небесно-голубого цвета с маленьким значком в углу, похожим на желтую птичку, и, не обращая ни на кого внимания, как будто они были в комнате одни, направился к Марии Петровне. Протянув ей конверт, он слегка качнул кистью, как бы предлагая ей заглянуть вовнутрь.

Мария Петровна вытащила за уголок длинные листки из тонкой, как папиросная, бумаги. Листки были скреплены по краю и на них было что то напечатано цветными буквами. Мария Петровна покрутила в руке непонятный документ. Курт тыкал пальцем в какие-то цифры и иностранные слова.

– Что это он мне показывает? – спросила Мария Петровна, удивленно озираясь.

– Это билет на самолет, мам, – услышала она Наташин голос. Дочка заглядывала через плечо. – Вот, видишь, он тебе показывает: номер рейса ноль пятьдесят шесть, время – одиннадцать утра, дата вылета – это сегодня, шестнадцатое ноября.

Мария Петровна перестала дышать и услышала пустоту, как будто ее на мгновение выключили из жизни. Потом медленно стали возвращаться звуки. В комнате задвигались все одновременно. Сначала как в замедленном кино, потом все быстрее, быстрее… Она видела, как гость торопливо засовывает документы в карман и принимает из рук дочери пальто. Мария Петровна встала, обвела пустым взглядом стол. Икра затянулась белесой пленкой и выглядела неаппетитно. «Надо не забыть Зинке деньги отдать. Придется выложить целую зарплату», – подумала она некстати.

– Ну ладно, вы здесь со стола убирайте, а я пойду его провожу, – сказала Мария Петровна и вышла первая в дверь. Следом за ней, застегивая на ходу пальто, вышел Курт.

«Жалко, что не можем поговорить, – с досадой думала Мария Петровна, открывая входную дверь. – Я бы сейчас ему сказала, что таких людей, как он, я за всю свою жизнь ни разу не видела и сколько буду жить на свете, столько буду думать о нем. Как он на меня смотрел! Как будто это и не я вовсе перед ним сижу, старая и измотанная, а красавица какая-нибудь. И как я сразу в это поверила. Даже голос изменился. А может, я и есть что-то особенное, просто видеть этого никто никогда не хотел. Не нужно это никому. Каждая женщина особенная, просто человека найти надо, который бы это разглядел. А вот их-то как раз и нет, людей этих. Ну, ладно. Чего уж теперь… Чудес на свете не бывает».

Они молча спускались вниз по еще не проснувшейся лестнице. На площадке между вторым и третьим этажом Курт осторожно дотронулся до ее плеча. Мария Петровна вздрогнула и резко обернулась. Курт неловко притянул ее к себе и, крепко стиснув, уткнулся носом в то место, где плечо соединяется с шеей.

«Господи, я ведь этой минуты никогда не забуду, – думала Мария Петровна. – Что же я стою, как истукан, и ничего не чувствую? Устала, видно».

Она так и осталась стоять без мыслей и ощущений, только отчетливо слышала, как ссыпается вниз по ступенькам звук его шагов, похожий на звук картошки в овощном магазине, когда она скатывается через деревянный желоб в авоську, и еще всхлипывания.

«Плачет он, что ли? – испугалась Мария Петровна. Потом она услышала визг дверной пружины, грохот захлопнувшейся двери и звук мотора промерзшей “Волги”. – Что же это, парень, бедный, так всю ночь и просидел в машине?» – ахнула Мария Петровна и стала подниматься наверх.

Выйдя на улицу, Курт с ужасом посмотрел на стоящую возле подъезда «Волгу».

«Что же это я наделал, – подумал он. – Человек всю ночь на таком морозе в машине сидит, а я в тепле песни распеваю! Надо было его, конечно, отпустить. Но мне и в голову не пришло, что он всю ночь дожидаться будет. – Курт подошел к машине и заглянул в салон через подмерзшее стекло. – Господи, он вообще жив?» – испугался Курт и дернул ручку. Водитель сразу встрепенулся и весело заулыбался, как ни в чем не бывало. Курт с облегчением вздохнул и уселся на переднее сиденье.

– Отель, аэропорт, – сказал он и виновато похлопал парня по плечу.

– Да ничего, дядь, мы люди привыкшие, – отозвался водитель на чисто русском языке. – Я каждые полчаса печку включал. Правда, бензин весь пожег, но мы сейчас заправимся.

Слегка побуксовав на льду, машина сорвалась с места. «Если самолет не опоздает, то в час поместному я дома». Он представил себе огромный дом с круглой, как будто взбухшей от достатка черепичной крышей, бритые под ежик газоны, комнаты, которые знали только его да фрау Флюттер, его экономку. Ворчливая, никому не нужная женщина, постаревшая задолго до старости. Она уже больше двадцати лет вела его хозяйство, аккуратно и очень грамотно. Курт вспомнил, как она неровной, похожей на птичью походкой пересекает дом и подумал, что, наверное, невозможно вести более бессмысленное существование. Ему немедленно захотелось повернуть обратно. Он потянулся было к водителю, но тут же благоразумно откинулся обратно на сиденье.

«Когда-то, – продолжал размышлять Курт, глядя в окно, – этот дом казался тесным. Потом выросли дети и разъехались, кто куда. Все четверо, один за другим. Теперь они появляются только на Рождество или в день рождения. А три года назад умерла жена. Она была старше на пять лет, но все равно еще не старая. Пятьдесят девять лет – не возраст, чтобы умереть. Никогда ничем не болела – и вдруг инфаркт. С тех пор он мало бывает дома. Потому что дом – это не стены и крыша, а нечто большее. Дом должен объединять близкие души, а пустой дом – страшнее, чем приют, и чем он больше, тем больше становится и одиночество. Поэтому теперь он практически живет в своей небольшой клинике. Там проводит вечера и на неделе остается ночевать. Короче, живет для того, чтобы работать, а кажется, должно быть наоборот, – думал он, выходя у «Интуриста». – Жалко. А так тепла хочется. У меня его в жизни практически не было, этого человеческого тепла».

Он подумал о Маше. Ее одной могло бы хватить, чтобы заполнить дом жизнью от крыши до самого подвала.

Лифт мягко остановился на этаже и, легко качнувшись, завис в воздухе. Третий номер по коридору справа. Курт торопливо покидал в чемодан вещи и, с беспокойством поглядывая на часы, спустился вниз. Еще пятнадцать минут на оплату, формальности – времени остается совсем в обрез. До вылета самолета ровно два часа.

– Шнель, шнель, – прокричал он водителю, выбегая из гостиницы. Тот уже дожидался в дверях и сразу услужливо подхватил чемодан и большую спортивную сумку.

– Ничего, успеем! – весело ответил парень, как бы радуясь предстоящей гонке.

Машина взвизгнула и, с ходу развернувшись на Манежной площади, понеслась по улице Горького, набирая скорость. Курт вдавился в сиденье. Никакие раздумья больше не отвлекали его – он серьезно прощался с жизнью.

6

Дверь электрички с визгом раскрылась. Мария Петровна слегка задохнулась от волны сухого, морозного ветра и вышла на переполненный перрон. Людская толпа двигалась по коридору, образовавшемуся между двумя зелеными поездами. Минуту назад они были пассажирами электрички – сейчас они пешеходы и останутся пешеходами, пока не набьются в троллейбусы, автобусы, метро. Тогда они опять станут пассажирами. Вся страна – сплошные пассажиры. Странная функция у такого великого народа.

Мария Петровна двигалась в общем потоке, вместе со всеми переставляя ноги и как все раскачиваясь при ходьбе: вправо, влево. Ей хотелось повернуться и пойти против течения, расталкивая всех локтями, но в той стороне не было ничего, кроме пустого края платформы и бесконечных ледяных рельсов. Течением ее вынесло к троллейбусной остановке, приподняло над мостовой, и она оказалась в теплой и душной утробе городского транспорта. Троллейбус, зацепившись ушами за провода, лениво тащился вдоль тротуаров, перетряхивая содержимое, словно торбу, на ледяных ухабах. На переднем сиденье освободилось место, и Мария Петровна опустилась на мягкую, коричневую подушку.

«Хорошо, что нет никакой надежды, – думала она. – Надеяться и ждать всегда сложнее, особенно когда не знаешь, чем это кончится».

– Следующая станция «Новослободская», – раздался голос водителя.

Мария Петровна встала. Все. Надо продолжать рабочий день, который начался тридцать лет назад.

Еще несколько шагов, и «Росоргтехстрой» проглотит ее и будет переваривать целый день, урча чужими голосами, а вечером выплюнет на улицу, уставшую и никому не нужную. Мария Петровна набрала в легкие побольше воздуха и нырнула в огромную дверь.

– Подождите! Подождите, пожалуйста! – услышала она молодой, звонкий голос, уже стоя в лифте. Нажала на кнопку «Стоп», двери на полпути замерли.

– Ой, спасибо! – Леночка втиснулась в кабину. Молодая, веселая, румяная. – Мария Петровна, что это с вами? – воскликнула она. – Вы прямо на себя не похожи. Такая хорошенькая! У косметички, что ли, были?

Мария Петровна почувствовала, как в ней полыхнул протест, вырвался наружу, заполонив собой всю кабину и растекаясь по коридорам организации. Ей вдруг захотелось вступить в заговор с Леночкой. В заговор против всех, всех, кого она до сих пор знала.

– Да нет, – лукаво ответила она. – Не была я у косметички. Мне просто зеркало хорошее попалось. Я в него посмотрелась и себя полюбила. Вот так-то, детка, – весело добавила Мария Петровна и поправила бусы. – Пошли покурим?

– Ка-ак, а вы разве курите? – обомлела Леночка.

– Нет. Но надо же когда-то попробовать.

Леночкин хохот, сопровождаемый скрежетом железного лифта, метнулся, казалось, глубоко в шахту и, оттолкнувшись, легко взлетел на последний этаж.

Женщины стояли на лестничной площадке последнего этажа. Внизу скрежетал железными суставами уставший от долгого существования лифт. Без устали курсируя вниз и вверх, он аккуратно снабжал этажи рабочей силой.

При первой же затяжке Марии Петровне показалось, что мелкая решетка, за которой помещалась деревянная кабина лифта, вдруг как-то съежилась, нарушив полностью стройный геометрический рисунок, и стала быстро-быстро кружиться сразу во всех направлениях. Почувствовав приступ тошноты, Мария Петровна испуганно присела на низкий подоконник. Леночка в отчаянии рвала ручку форточки, пытаясь впустить хоть толику свежего воздуха, но форточка не поддавалась.

– Мария Петровна, миленькая, вам что, плохо? Плохо, да? – выкрикивала Леночка, глядя на посеревшее лицо сотрудницы. – Тоже мне, идиотка! Да я себе в жизни не прощу, что сигарету вам дала! Кто же в таком возрасте начинает курить? В таком возрасте курить уже заканчивать надо! – Она попыталась выдернуть дымящуюся сигарету из рук Марии Петровны, но та крепко зажала «столичную» между пальцев. Глубоко вздохнув, Мария Петровна увидела, что решетка лифта перестала кружиться и благоразумно светится аккуратными квадратиками.

– Ты, Леночка, у меня сигарету не рви, – спокойно сказала она. – Я ее обязательно докурю. А про возраст мой ты ничего не понимаешь, маленькая еще. – Мария Петровна улыбнулась, лихо затянулась второй раз и краем глаза по-деловому глянула на решетку. Та сохраняла безупречный рисунок и с места не двигалась. На сей раз, кроме жжения в горле, не было никаких неприятных ощущений. «Так, пойдет дело», – отметила она про себя.

– Мария Петровна, ну что вы, в самом деле, зачем вам это нужно? Вредно же… – не унималась перепуганная Леночка.

 

– А это когда как, – философски возразила Мария Петровна. – Иногда вредно. А иногда очень даже полезно. Ну, это я тебе как-нибудь в другой раз объясню.

Лестничная площадка наполнялась сероватым дымом отечественных сигарет. Рабочий день уже давно начался, а женщины все не расходились. Они курили, как две заговорщицы. Одни против целой организации.

Эта лестничная площадка, этот подоконник, наполовину стертый от частых прикосновений, были крохотной частью Леночкиной независимой жизни. И Мария Петровна стояла теперь на ее территории, пусть тесной и неприметной, но вполне достаточной, чтобы ощутить себя таким же инородным телом и здесь, в «Росоргтехстрое», и в своей собственной нелепой жизни. Ради этого неизведанного ранее чувства она давилась дымом дешевых сигарет и готова была задохнуться в табачном облаке.

Успокоившись, Мария Петровна вытерла тыльной стороной ладони глаза и подумала: «Вот так. И со мной теперь тоже никто ничего не сделает, так же как с несовершеннолетней Леночкой». Она затушила сигарету, хлопнула в ладоши и, весело подмигнув девушке, стала спускаться по лестнице.

– Во дает! – искренне восхитилась Леночка. – Надо же, что с людьми происходит! – И тоже зашагала вниз.

7

Мария Петровна уютно пристроилась у окна. Она не смотрела ни на старух с несчастными, изжеванными лицами, ни на беременных женщин, которым полагалось уступать место. «Сегодня обойдутся. Я сама уже почти старуха и от усталости с ног валюсь», – думала она, упрямо глядя в окно. Первые же движения поезда, бегущего враскачку, опрокинули ее в сон, как в глубокий обморок. Ей снилось, что она пытается открыть дверь в свою квартиру и никак не может попасть в замочную скважину. И длится это бесконечно долго. Потом вдруг дверь распахивается – без звука, и на пороге ее встречает Цейтлина с удивленным лицом. Она делает широкий жест рукой и открывает рот, чтобы что-то сказать. Рот у Цейтлиной остается открытым, а откуда-то сбоку доносится голос:

– Мария Петровна, Мария Петровна! Да что же это такое, никак добудиться не могу! Проснитесь, остановку проедете!

Мария Петровна с усилием, как со дна глубокого озера, выплыла на поверхность действительности и прямо перед самым носом увидела очки в толстой коричневой оправе, а за ними огромные, как будто взятые с другого лица, глаза. Мария Петровна встрепенулась. Перед ней стояла участковая врачиха и трясла ее за плечо.

– Ну слава богу, проснулись. Пойдемте скорее, поезд уже останавливается!

– Да, да, спасибо, – бормотала Мария Петровна, с трудом приходя в себя. – Устала я, как собака, вот и уснула.

– Слава богу, я вас заметила, а то бы так и катались до завтрашнего утра.

– Ой, не говорите. Спасибо вам.

– Вы уж в выходные хорошенько отдохните, а то так и заболеть недолго. Хорошо, что сегодня пятница, – приветливо проговорила участковая и, махнув рукой, зашагала к своему дому.

«И впрямь пятница, – радостно подумала Мария Петровна. – Значит, завтра не вставать, и то счастье».

Вечер уже заполонил улицы. Редкие фонари зябко покачивались на ветру. Мария Петровна скользила по обледеневшей улице, перебирая ногами, обутыми в мягкие войлочные ботинки на резиновой подошве. Она не думала ни о чем, хотелось только как можно скорее преодолеть расстояние до кровати. Вот уже двор, подъезд, лестница. Мария Петровна достала ключ, вставила его в замочную скважину, но повернуть не успела. Дверь раскрылась сама собой, и на пороге с удивленным лицом застыла Цейтлина, открыв рот, чтобы что-то сказать.

«Точь-в-точь, как во сне», – подумала Мария Петровна и слегка испугалась такого совпадения.

– Мария Петровна, – заговорила старушка почти шепотом, чтобы не услышали остальные соседи. – Вас здесь уже давно один человек дожидается. Ваших дома нет, так я его к себе пригласила. Он по-русски не говорит.

Мария Петровна охнула и прислонилась к стене.

– Что вы, дорогая… Вы не волнуйтесь… Он очень, очень симпатичный мужчина. Вам так повезло! Слава тебе, Господи, хоть кому-то счастье на долю выпало. Вы поезжайте, голубушка, поезжайте. Хоть вы одна за нас за всех поживете.

Мария Петровна смутно слышала ее слова. Они скользили и хаотично завихривались, никак не желая складываться в понятные фразы. Мария Петровна напряженно смотрела в одну точку, пытаясь осознать, о чем говорит соседка, но мысли вертелись, как карусель. Наконец, вихрь, похожий на головокружение, улегся и ей стал отчетливо ясен смысл сказанного.

– Берта Семеновна, – наконец, заговорила она, – да с чего это вы взяли, что я куда-то ехать должна? И где это я должна за вас жить?

– Как с чего взяла? Да он мне сказал. Любит он вас, понимаете? А жить вы в Вене будете. В его доме. У него дом большой.

«Что это она такое говорит? – думала Мария Петровна. – Бред какой-то… И вообще, как она это все поняла, если он по-немецки говорил? Придумала все!» – мелькнуло у нее в голове, и сердце забилось в висках.

– Берта Семеновна, – с досадой произнесла она. – Что же это вы мне сказки рассказываете? Так ведь человека и до инфаркта довести можно.

– Побойтесь Бога, Мария Петровна, – обиделась старушка. – Разве такими вещами шутят!

– Да в том-то и дело, что не шутят. Значит, он вам все это рассказал, да?

– Да.

– А на каком языке-то?

– Так на немецком. Я же вам говорю…

– Вот вы себя и выдали. Как же вы его поняли, а?..

– Мария Петровна, – укоризненно вздохнула старушка. – Я же сорок лет учительницей немецкого языка проработала. Впрочем, вы этого знать не можете. Я тогда на другой квартире жила, в Москве. В общем, слушайте, нам долго отсутствовать неудобно. Он сегодня улететь должен был.

– Да это я знаю.

– Ну вот. Он в аэропорт приехал и обнаружил, что билета у него нет. Билет он у вас забыл и поэтому обратно вернулся. А как он обрадовался, когда услышал, что я по-немецки говорю, его прямо как прорвало. Как начал говорить, и три часа только о вас, только о вас. Вы ему верьте, Мария Петровна. Я уже старая, людей хорошо знаю. Этот человек вам зла не причинит. Повезло вам, ой как повезло…

«Да быть этого не может, быть не может. Выдумки это все», – лихорадочно думала Мария Петровна, направляясь к своей двери. Цейтлина семенила рядом.

– Да что же вы, голубушка! Идите ко мне. Он вас у меня в комнате ждет.

Мария Петровна торопливо открыла дверь. «Не верю я, что он у нее в комнате, – упрямо думала она, – не верю».

Замок щелкнул, проклятая ручка опять заедала. Мария Петровна с раздражением толкала дверь, как будто там, в комнате, ждало ее какое-то решение. Наконец дверь растворилась. Мария Петровна обвела помещение взглядом, сама не понимая, что ищет. Окно, шкаф, трельяж, стол, еще не убранный со вчерашнего дня. Грязные тарелки, рюмки. «Боже мой, зачем мне все это сейчас!» И вдруг, на самом краю стола она заметила конверт – небесно голубой, со значком в углу, похожим на желтую птичку.

Мария Петровна села. Его билет. Ей вдруг показалось, что она все это уже давно знала и что по-другому никак не могло быть. «Вот и все, – подумала она. – Кончился проклятый коридор. Кончился».

Она обернулась: Цейтлиной в комнате не было. А в дверях светилась радостью ее новая жизнь.

 

Благодетельница

1

Марина не хотела покончить с собой, под машину она попала случайно, и только оказавшись в больнице, вдруг поняла, что делать ей на этом свете совершенно нечего и пожалела, что осталась жива. Лежа в палате на шесть коек, она вдыхала запах сырого больничного белья и думала, что этот запах плесени сопровождает ее всю жизнь и как нельзя лучше выражает суть ее существования. И действительно, любое ее начинание, любая попытка встать на ноги была как бы заведомо окрашена неуловимыми признаками распада, тления. Раньше Марина обладала неистощимым запасом энергии, оптимизма и после каждой неудачи спокойно начинала раскладывать свою жизнь заново, как пасьянс, который никогда не сходится. Подруги дивились ее жизнестойкости и выдержке, но, как говорится, жизнестойкость на хлеб не намажешь, и, хорошо понимая это, Марина работала над ситуацией.

Довольно рано она поняла, что стартовать ей в жизни придется с очень невыгодной позиции. Она не была, в отличие от своих подруг, дочкой благополучных родителей. То есть, родители у нее были неплохие, но на этом и заканчивались все их достоинства. Ни образования, ни денег, ни дач у них не было. Марина относилась к ним снисходительно, но с некоторым презрением и, тяготясь своим плебейским происхождением, в дом никого не звала и с друзьями семью не знакомила. Красотой Марина тоже не отличалась. Лицо у нее было никакое: нос большой, глаза маленькие, губы тонкие и какие-то вялые, а фигура и вовсе нелепая. Широкие плечи, абсолютно прямой торс, лишенный женственных изгибов в области талии, узкие бедра и вдруг, откуда ни возьмись, пухлые бабьи ноги с некрасивыми плоскими коленями и широкими щиколотками. Единственным украшением на этом странном туловище была пышная, как взбитая подушка, грудь. Но Марине и этого было достаточно. Она научилась, обходясь малыми средствами, из любой щели своей нелегкой судьбы извлекать молекулы счастья, и прекрасное это свойство озаряло ее унылую фигуру светом вдохновения. Едва уловимое свечение и неслыханное упорство и были ее единственным капиталом, оружием и средством в достижении весьма скромных целей.

В двадцать лет, со скандалом разменяв жилье родителей на комнату в коммуналке и однокомнатную квартиру, она съехала в квартиру, тем самым намного опередив своих благополучных подруг. В кратчайшие сроки квартира была обустроена с нищенским великолепием. Не имея средств на покупку журнального столика и кресел, Марина отпилила ножки у обеденного стола и уселась на таком же подпиленном стуле поджидать жениха. Но время шло, а жениха все не было. Были мужчины, которые, вопреки природному замыслу, находили Марину женщиной весьма приятной и чувственной, а учитывая ее хозяйственность и наличие жилплощади, некоторые даже задерживались надолго. Но при малейшем намеке на совместное будущее мгновенно исчезали и больше никогда не появлялись.

Окончательно измучившись долгими поисками, она, наконец, познакомилась с армянином, который был настолько худ, что даже очки в толстой пластмассовой оправе болтались на его костлявой голове. Армянина звали Вартан. В душе он был фотографом, но, не имея к тому ни образования, ни должности, временно работал дворником за московскую прописку. Быстро оценив ситуацию и поняв, что ждать больше времени не остается, тридцатник не за горами, Марина раскинула сети, в которые довольно быстро попался романтичный дворник. Легко и бездумно он сочетался с Мариной законным браком и зажил на ее харчах, с каждым днем все больше расцветая и подходя буквально на глазах, как тесто в бадье. К этому моменту Марина уже закончила никому не нужный институт и работала неизвестно где и непонятно кем за совершенно нищенскую зарплату.

Вскоре после свадьбы Вартан обнаружил нехватку средств и стал проявлять признаки беспокойства, которые выражались в повышенном внимании к Марининым обеспеченным подругам. Поняв, что на скромную зарплату мужа не удержать, Марина озадачилась поиском нового места. Она обладала крепким рабочим умом и не терзалась никакими амбициями в смысле престижа и прочей ерунды. В работе ее интересовал исключительно заработок. К нормам морали у нее тоже было своеобразное отношение. Она считала мораль чем-то вроде платья. Кому-то подходит узкое в горошек, а кому-то, наоборот, широкое в клеточку. «И действительно, – рассуждала Марина, – вон у Светки Мельниковой папа – дипломат. Конечно, ей ничего не стоит быть образцом нравственности. Она не пойдет в торговлю, и взяток ей не нужно. Зачем рисковать, когда и так все есть. А у меня никогда ничего не было. Не было, но будет. Я сама добуду все, что мне по рождению не додали».

Сделав такое умозаключение, она, не долго думая, устроилась на работу к узбекам в цветочный кооператив. В ее обязанности входила продажа цветов в ресторане гостиницы «Россия». Работа небезопасная, но денежная. Марина быстро научилась держать баланс на тонкой грани между правопорядком и криминалом, сообразила, с кем дружить, а кого сторониться, и вскоре деньги потекли в семью спокойным, ровным потоком. Вартан обзавелся профессиональной камерой и, забросив лопаты и метлы, стал фотографировать все подряд, безо всякой выгоды для семьи, но и без особого ущерба. Однокомнатная квартира расширилась до размеров трехкомнатной и стала стремительно наполняться дорогими, безвкусными вещами. Все шло прекрасно, пока чудесное развитие событий не было прервано вдруг одним непредвиденным обстоятельством.

Как-то раз, выходя с работы далеко за полночь, Марина была задержана сотрудником гостиничного отделения госбезопасности. Парень был свой, прикормленный, поэтому, нисколько не испугавшись, цветочница последовала за ним в кабинет, на ходу прикидывая, сколько ему дать, чтобы поскорее отделаться. Каково же было ее удивление, когда в кабинете обнаружилось еще двое сотрудников того же ведомства, но совершенно незнакомых. «Здесь что-то не чисто», – только и успела подумать Марина, когда один из парней, придавив ее чугунным взглядом, протянул руку и вежливо сказал:

– Вашу сумочку, пожалуйста.

– О, Господи, зачем же так серьезно? – попыталась пошутить Марина и протянула пузатую кожаную сумку.

– Вы нам ничего не хотите сказать? – поинтересовался молодой человек тоном, не допускающим никаких фамильярностей.

– Что вы имеете в виду? – пролепетала Марина, чувствуя предательскую слабость в ногах. – Можно присесть? – Она нащупала рукой стул и, не дожидаясь разрешения, опустилась на сидение.

Тем временем чекисты принялись препарировать содержимое сумки, склонив головы, как хирурги над операционным столом. В Маринином сознании лопнула какая-то пружина, и страх со звоном рассыпался по телу, доставая до самых периферийных точек. Ее мутило. Она была почти без сознания, когда крепкий детина затряс перед ее носом пачкой валюты, торжествующе выкрикивая номера статей Уголовного кодекса.

– Ничего не понимаю… – бормотала Марина, умоляюще глядя на Серегу. – Сереженька, миленький, что происходит?

– Ну, во-первых, не Сереженька, а Сергей Николаевич, – нагло поправил ее Серега, – а во-вторых, сейчас все объясним. На-ка вот, выпей. – Он протянул Марине граненый стакан с коньяком. Марина выпила стакан до дна, как воду, и, сразу почувствовав облегчение, выжидающе уставилась на Серегу.

– Марина Васильевна, – услышала она мягкий, вкрадчивый голос. Серега и тот, который забрал сумку, расступились, и она сумела разглядеть третьего. За столом сидел пожилой мужчина, подчеркнуто заурядной наружности, в безобразном костюме, с серым обрюзгшим лицом. Он уныло постукивал по столу костяшками пальцев, как игрок, которому опротивел бездарный, постоянно проигрывающий партнер. – Вы же понимаете, Марина Васильевна, – прошептал он нехотя, как бы рассуждая сам с собой. – Мы вас сейчас на пять лет оформить можем с конфискацией, а можем…

– Как вас зовут? – прервала его Марина.

– Петр Григорьевич. – В глазах чиновника мелькнуло вялое любопытство.

– Петр Григорьевич, что я должна делать? – спросила Марина и посмотрела ему в глаза твердо, со значением.

Пару мгновений чиновник штудировал обращенный к нему взгляд, прикидывая и соображая, потом он устало поднялся, взял в руки ободранный кожаный портфель и, уже подойдя к двери, проворчал тепло, по-отечески:

– Вот умница, девочка, ребята тебе все растолкуют. До свидания.

Петр Григорьевич вышел, а Марина осталась с двумя парнями, которые, сразу поменяв тон с подчеркнуто-вежливого на хамовато-свойский, разъяснили ей суть дела.

Чекисты давно хотели избавиться от бабаев (так они называли узбеков, владельцев цветочного бизнеса), которые, сильно разбогатев, обнаглели и перестали делиться. Марине, как лицу, посвященному в дела кооператива, предлагалось посодействовать властям.

Понимая безвыходность своего положения, Марина согласилась. Без большого труда она выкрала из сейфа необходимый компромат и, сдав его Сереге, стала ждать. В воскресенье вечером в зале ресторана появился хозяин. Это был узбек огромного роста и сказочной толщины, с лицом, похожим на срез сырого мяса. Пыхтя и раздвигая руками стулья с гостями, он надвигался на Марину, как разъяренный дракон. Понимая, что сейчас произойдет нечто ужасное, Марина попыталась загородиться цветами. Хозяин подлетел к полуживой от страха цветочнице и, вырвав у нее из рук охапку роз, стал хлестать ее колючими стеблями на глазах у всего зала. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы двое военных, которые пришли поужинать, не отбили Марину у озверевшего бизнесмена. Буквально ополоумев от ужаса, Марина бросилась к выходу. Разорванная одежда болталась на ней, напоминая костюм Арлекино, а вслед огненным шаром катился рев узбека с обещаниями самой жестокой расправы.

Всю ночь Марина прорыдала в объятиях Вартана. Он гладил ее по волосам и как-то отчужденно бормотал:

– Ничего, мышонок, ничего, все образумится.

– Ты что, сумасшедший? – яростно всхлипывала Марина. – Какой там образумится! Ты что, не понимаешь? Они же нас убьют! Хорошо еще, если перед смертью на куски не порежут.

– Ничего-ничего, – продолжал Вартан, все больше уходя в себя.

Наутро он отвез Марину в больницу, залечивать последствия избиения, и, сдав на руки врачу, ушел, пообещав вернуться к вечеру.

К вечеру он не появился. Не появился и на следующий день. А когда через неделю Марина вернулась домой, то не обнаружила в квартире ничего, кроме голых стен. Все, даже унитаз и раковину унес с собой хозяйственный армянин, исчезнув бесследно.

Марина просидела весь день на полу в пустой кухне. К вечеру она поднялась и пошла на улицу, без всякой цели и без единой мысли в окаменевшей голове. Улица, как всегда, оживленно гудела. Марина долго толкалась среди человеческих тел и навязчивых огней, брела по каким-то переулкам не разбирая пути. Пошел дождь, по-осеннему злой и холодный. Прохожие, прячась от непогоды под обширными зонтами, с удивлением поглядывали на промокшую насквозь женщину, бредущую по щиколотки в ледяной воде, на секунду обращали к ней недоуменные лица и неслись дальше в свою благополучную жизнь. Марина шла и шла, ничего не замечая. Она лишь помнила резкий свет фар, полыхнувший ей прямо в лицо, и визг тормозов унес ее в приятную пустоту. Правда, она успела подумать, что умирает, и отметить в угасающем сознании, что это хорошо.

Теперь, лежа на неудобной кровати с продавленными пружинами, Марина испытывала чувство разочарования. Она безучастно смотрела в потолок. Жить не хотелось. Мысли плавали в голове, пустые, как мыльные пузыри, и, не успев наполниться содержанием, лопались с легким, приятным звуком. – Обход! – послышался протяжный крик из коридора.Дверь открылась, и в палату ворвался юный доктор в сопровождении нянечки и медсестры. Доктор был Марине неприятен. Своей худобой и очками он напоминал Вартана, его резкие движения вызывали у нее головную боль и тошноту. Молодой человек подошел к первой койке в правом ряду.– Ну, как дела, красавица? – воскликнул он и ободряюще встряхнул синюшную лапку бомжихи. Бомжиху нашли в сточной канаве, где она сладко грезила в алкогольной истоме и при этом чуть не захлебнулась в жидкой грязи. На ее лице не осталось ни малейших признаков, по которым ее можно было бы отнести к роду человеческому. Она явно не понимала ничего из того, что ей втолковывал врач. В конце обследования она молча приподнялась на локтях и, распустив лицо в идиотскую улыбку, стала мочиться под себя.– Вот паразитка! – закричала нянечка.– Что такое? – не сразу понял врач.– Да все время ссыт под себя! – Нянька схватила бомжиху за загривок и, легко приподняв ее, хорошенько встряхнула, как кошка нерадивого котенка. – Выпишите вы ее, доктор, бога ради, замучила она здесь всех!– Нельзя, Лидия Сергеевна, – покачал головой врач. – Куда ее сейчас на холод? Она же помрет.– Да кому она такая нужна! – воскликнула в сердцах нянька и шмякнула тетку на кровать. Бомжиха весело подпрыгнула на пружинах и как зверек полезла под мокрое одеяло.– Тьфу ты, пропасть! – всплеснула руками нянька и принялась менять испорченную постель.– Та-ак, а здесь у нас кто? – Врач заглянул в заботливо подставленную медсестрой историю болезни. – Усатова, очень хорошо. – Он весело потер руки, как будто собирался выпить и закусить.Марина посмотрела на него с нескрываемой ненавистью. «Чего он так радуется?» – подумала она и закрыла глаза.– В рубашке, просто в рубашке родилась! – услышала она ликующий шепот врача. – Надо же, смерть рядом прошла и не задела, только погладила.Доктор цепко держался за Маринино запястье, и она чувствовала, как под его пальцами оживает пульс.– Ну-с, как дела? – поинтересовался он.– Спасибо, лучше, – ответила Марина, с трудом сдерживая раздражение.– Вы, голубушка, через недельку домой пойдете, – объявил доктор и, оттянув Маринино веко, посветил ей в глаз фонариком.В Марине вскипало бешенство. Необъяснимо, но почему-то за все свои неприятности она сейчас ненавидела этого юного, но уверенного в себе врача.– А почему вы, такой молодой человек, разговариваете, как будто образование еще до революции получали? – наконец не выдержала она.– Что вы имеете в виду? – опешил врач.– А вот это – ну-с, голубушка, – к чему все это? Нельзя ли попроще?– Я, право, не знаю…– Ну вот, видите, опять – право… – Марина выговорила это слово, ехидно скривив лицо. – Чушь какая-то. – Она повернулась к врачу спиной и натянула на голову одеяло.– Нахалка, нахалка! – послышался возмущенный шепот медсестры. – Лечишь их, лечишь, и вот тебе благодарность.– Ничего, Лидия Сергеевна, – успокаивал медсестру врач, сам чуть не плача, – ничего, у нее же сотрясение мозга, такое может быть, агрессия и прочее.«Да не от мозга у меня агрессия, – подумала Марина. – Почему нет диагноза – сотрясение души? Вернее было бы».– Устала я, – пробормотала она и, закутавшись поплотнее в одеяло, уснула.Марина проспала неделю, просыпаясь только по нужде. Иногда в ее сознание проникал заботливый шепот врача: «Ну как, спит? Вот и молодец. Пусть спит, не трогайте ее, это хорошо». Марине снилось, как огромный дракон, зажав в лапе букет из роз, хлещет ими по лицу маленького беззащитного Вартана. Вартан плачет и протягивает к ней руки. Марина изо всех сил бежит к нему на помощь, но расстояние между ними не уменьшается, а увеличивается. Потом вдруг Вартан тащит на окровавленной голове унитаз, перевернув его кверху дном, как шляпу. Потом холодная река, и Марина плывет в ней, неудобно загребая одной рукой, а другой держит над головой зонтик.А потом сон кончился, и Марина проснулась. Она открыла глаза и, ощутив необыкновенную легкость в голове, села. В палате было темно.– Ночь… – прошептала Марина и посмотрела в сторону окна.Голое, лишенное занавесок стекло отсвечивало кобальтом. Марина встала и, подойдя к окну, села на подоконник. Батарея шпарила, как сумасшедшая. Марина вытянула ноги, чтобы не обжечься, и стала смотреть на небо. Звезд не было видно, их забивал свет фонарей, и тем ярче на гладком, черном пространстве сияла зеленоватая луна. Там, за окном, была вселенская тишина, непостижимая бесконечность. Марине было хорошо, она чувствовала себя сопричастной этой тишине, а здесь соседи по палате нарушали покой мироздания храпом и нездоровой возней.Глаза уже привыкли к темноте. Марина окинула взглядом палату, и ей захотелось вырваться отсюда на воздух, прямо сейчас, ночью, в тапочках и халате, вырваться на свободу из своей проклятой жизни и бежать по новому снегу, оставляя на нем горячие следы.Она вернулась в постель и, забравшись под одеяло, с облегчением заплакала.Наутро ее разбудил голос няньки:– Усатова, к тебе пришли! – рявкнула она и свирепо хлопнула дверью.– Вартан! – обрадовалась Марина: слава богу, опомнился. Сунув ноги в тапки, она запахнула халат и решительной походкой заспешила в сторону приемного отделения, на ходу подыскивая оправдания нерадивому мужу.В приемном царил хаос. Сотрудники больницы с озабоченным видом носились по коридору, неестественной резвостью оттеняя статичность сидящих вдоль стен больных. Марина огляделась по сторонам: Вартана не было видно. Она пошла по коридору к выходу, вышла в вестибюль. И здесь было пусто, только справа, у стены, курила нарядная женщина. В модном заграничном костюме она смотрелась как яркая заплата на старой, драной декорации. Завидев Марину, женщина бросила сигарету и, всплеснув руками, воскликнула:– Усик, что с тобой?!«Откуда ей известна моя школьная кличка? – подумала Марина. – И почему она со мной на ты?»Женщина подошла поближе и, взяв Марину за плечи, заглянула ей в глаза.– Мань, ну ты что, совсем умом тронулась? Это же я – Света.– Не может быть… – прошептала Марина. – Светка Мельникова, ты?!– Ну, я! Кто же еще? – обрадовалась Света и прижала Марину к себе.– Какая ты стала! Просто не узнать… – не верила своим глазам Марина. – Слушай, давай присядем. Я долго на ногах не могу…– Да уж, я вижу, укатали Сивку крутые горки. Ты бы хоть причесалась, что ли.Марина вспомнила, что вот уже две недели не подходила к зеркалу.– А у тебя расческа есть? – спросила она.Света полезла в сумочку, достала расческу и косметичку.– На, вот, в порядок себя приведи. Там, в туалете, зеркало.Марина зашла в туалет, закрыла на защелку дверь, посмотрела в зеркало и, вскрикнув, закрыла ладонью рот.– Кто это? – испугано пробормотала она.На нее смотрело совершенно чужое лицо. На коже еще виднелись следы царапин, оставленные колючками роз, щеки провалились, все лицо ушло в профиль, заканчивающийся длинным заостренным носом с тонкой, розовой переносицей. Волосы свалялись и походили на птичье гнездо. В уголках воспаленных глаз блестели слезы.«Нет, реветь ты сейчас не будешь!» – приказала Марина своему отражению и, притопнув ногой, стала расчесывать колтун.– Ну, вот, совсем другое дело! – воскликнула Света, завидев возвращающуюся подругу. – Слушай, Усик, про твои беды я уже все знаю, – торопливо заговорила она, – была у твоих стариков, они мне все рассказали. Ты вот что, иди в палату, собирайся. С врачом я уже поговорила, он тебя отпускает на все четыре стороны, так что поедешь ко мне. Давай поскорее, такси ждет. – Она повернула Марин у, как куклу, и слегка подтолкнула в спину.Марина пошла, механически передвигая ноги. Она пересекла вестибюль, вышла в приемное отделение. «Вечно она так, – с раздражением думала Марина. – Все за других решает». И правда, еще со школы, где они все десять лет сидели за одной партой, Света с веселой бесцеремонностью распоряжалась в кругу подруг. Все ее существо насквозь было пронизано счастьем и радостью. И этим ликованием она дышала, как печка жаром, обдавая теплом учителей, одноклассников и подруг. Ее лидерство принималось всеми – восторженно и безоговорочно, и только Марина была не согласна с таким распределением ролей. Да и с чем тут было соглашаться, когда все в жизни так несправедливо устроено? В то время как Светка гарцевала по школьному паркету в дорогих заграничных сапогах, стройная и красивая, Марина прятала под партой неуклюжие ноги, обутые в ботинки со страшным названием «прощай, молодость». Светке все давалось легко: и учеба, и поклонение мальчиков, и любовь учителей. Марине же не давалось ничего. Училась она кое-как, учителя ее терпели, а мальчики произносили ее фамилию только для того, чтобы, добавив в слово еще одно с, посмеяться над неприличным сходством.– Чего эта корова все время рядом с ней топчется? – услышала она однажды разговор одноклассников. – Охраняет, что ли?В этот момент Марина возненавидела свою подругу, и эта ненависть была самым ярким и чистым чувством в ее жизни, безо всяких примесей. Впрочем, была одна позиция, по которой Марина брала верх над своей блестящей подругой. Света не могла без нее жить. Никто не умел объяснить этой странной привязанности, но факт оставался фактом: Света была как будто приколота к Марининой юбке. Она повсюду таскала Марину за собой, брала даже на свидания, пока один неприятный случай не разлучил их надолго.

Было время экзаменов. Лето. Конец школы. Начало жизни. Все готовы к любви, как хорошо вспаханная почва к посеву. Светин папа только что вернулся из Парижа и вытряхнул на любимое чадо два чемодана шикарного барахла. Кое-что осело и на Марине. Свете нравилось наряжать подругу – это было похоже на игру в куклы. Она забегала то справа, то слева, одергивая на Марине кофточку и поправляя юбку. Наконец, стянув Маринину талию широким резиновым поясом, Света удовлетворенно вздохнула. – Ну вот, – заявила она. – В таком виде я могу тебя взять с собой в гости.– В какие еще гости? – удивилась Марина.– К одному молодому человеку. – Света многообещающе скосила глаза.– А ты у меня спросила, хочу ли я к нему идти? – поинтересовалась Марина.– Ну, конечно, хочешь! – засмеялась Света.– Я не пойду, – уперлась Марина.– Почему?– По кочану.– Усичка, ну, пожалуйста… – захныкала Света. – Он для тебя товарища пригласил. Ты только посмотри, какая ты хорошенькая! Жалко же в таких нарядах дома просидеть.Против такого аргумента возражать было трудно, и Марина согласилась.Молодой человек оказался взрослым мужчиной лет тридцати пяти. Его звали Вадим.– Ах, так вас двое, – обрадовался он, завидя подруг, и провел их в комнату, оформленную странным образом. Стены в ней были завешаны коврами, на полу тоже лежал ковер. Посередине находился низкий стол, поставленный вместо ножек на деревянные шары. Все остальное пространство комнаты было беспорядочно забросано подушками различного формата.– Снимите, пожалуйста, обувь, – попросил хозяин. Затем положил несколько подушек одна на другую и, присев к столу, предложил гостям последовать его примеру. Дальше все происходило по обычному сценарию. Вадим представился врачом-сексопатологом и, не переставая подливать в бокалы шампанское, прочел подругам длинную лекцию, которую они слушали с напряженным вниманием. Далее он предложил продемонстрировать несколько невинных приемов и попросил Свету ему поассистировать. Света сначала согласилась, но, довольно быстро сообразив, что у Вадима весьма своеобразные представления о невинности, вырвалась из его объятий, вскочила на ноги, схватила Марину за руку и приказала:– Пойдем!Марина не двигалась.– Ну, чего ты расселась? – закричала подруга и потянула Марину за собой.– Оставь ее, – вмешался Вадим. – Видишь, девочка не хочет.– Она, между прочим, несовершеннолетняя, – возмутилась Света, – и не понимает, что делает.

 

– Я очень хорошо понимаю, что делаю, – подала голос Марина. – Иди домой.

– Как?! – Света покраснела. – Ты хочешь остаться здесь с этим похотливым старикашкой?!

Марина молчала.

– Ну и черт с тобой! – Света была вне себя от бешенства. – Только потом не жалуйся!

Марина не жаловалась и об этих двух часах никогда не жалела. Может быть, Вадим и не был сексопатологом, как представился, но вопросом он владел бесспорно. Марина была уверена, что это любовь, – таким нежным и заботливым оказался ее первый любовник. И тем больше радости доставляло это чувство, что оно было отобрано у Светки. Вадим впустил ее в мир своих ощущений, в котором не было ни комплексов, ни преград. Он наслаждался любовью свободно, как первобытный человек, потрясая Марину такой открытой, ликующей страстью, какой она больше не встретила ни разу за всю свою последующую жизнь. Но ей оказалось достаточно и одного урока. Вынужденная скупиться, она была скупа во всем, особенно в вопросах приобретения личного опыта. А опыт, которым поделился Вадим, был поистине бесценен. Так что даже печальная развязка этой истории не заставила Марину раскаяться в случившемся. А кончилось дело так: вдоволь натешившись неумелыми ласками школьницы, Вадим, преисполненный благодарности, поднял ее на руки и понес на кухню, где, к своему удивлению, обнаружил Свету, пьющую коньяк. Девушка сильно опьянела и была в этом состоянии настолько хороша, что Вадим от восхищения буквально выронил Марину из рук.– А ты же хотела уйти… – пробормотал он.– Никуда я не пойду! – икнула Света. – Ты меня в гости позвал. Вот я и угощаюсь. – В подтверждение своих слов она сделала большой глоток из бутылки.– Ну что ты творишь, – мягко упрекнул Вадим, – тебе же плохо будет.– Ну и пусть! – истерически вскрикнула Света. – Хуже не будет! – И сделала еще один глоток.Вадим попытался забрать у нее бутылку.– Не трогай меня! – взвизгнула девушка и отскочила в сторону. – А я-то думала, что нравлюсь тебе, а ты, а ты… – Света рыдала, размазывая по щекам слезы, смешанные с тушью.Вадим сгреб ее в охапку и, с силой прижав к себе, восторженно зашептал:– Не плачь, не плачь, моя маленькая, ты же знаешь, как я тебя люблю.Марина стояла, завернутая в махровый халат Вадима, и, низко опустив голову, пыталась понять, что происходит. «Он же только что, минуту назад, меня обнимал и вот так же про любовь шептал», – думала она.Света тем временем затихла в руках Вадима и, тихонько всхлипывая, жаловалась:– Не любишь ты меня, нисколечко не любишь. И вообще, иди к своей Маринке, вон она тебя поджидает! – Света метнула в сторону подруги яростный взгляд и попыталась высвободиться.– Да что ты, глупенькая, – еще крепче прижал ее к себе Вадим. – Она же при тебе как обезьянка.«Что он такое говорит?» – подумала Марина.– Какая обезьянка? – насторожилась Света.– Раньше французские дамы носили при себе уродливых мартышек, чтобы оттенять свои прелести, а ты с собой Марину водишь, – пояснил Вадим, целуя ее лицо.Марина терзала пояс махрового халата. Она надеялась, что Света сейчас за нее заступится, ударит Вадима по лицу или, по крайней мере, скажет, что это неправда, что он негодяй. Но вместо этого подруга засмеялась мелким, противным смехом. От удовольствия она даже слегка взвизгивала, как маленькая ведьма. Похоже, что сравнение с обезьянкой пришлось ей по душе.Марина бросилась в комнату, стала одеваться. Она торопилась. Ей казалось, что если она сейчас, немедленно, не выберется из этой квартиры, то захлебнется от ужаса. Она с отвращением натянула на себя Светкины подарки и бросилась к входной двери.Выбравшись на лестничную площадку, Марина сделала глубокий вдох, как утопленник, вынырнувший со дна омута, и, не дожидаясь лифта, ринулась по лестнице вниз, каблуками раскалывая о каменные ступеньки свою досаду и ненависть.Марина бежала долго, не останавливаясь. Прибежав домой, она упала на кушетку и попыталась заплакать, но из этого ничего не получилось, наверное потому, что утешать было некому. Другое дело Светка. Вон как она рыдает, открыто и даже весело, и утешители всегда тут как тут.В комнату заглянула мать.– А, ты уже дома… – Голос прозвучал тускло, невыразительно. Мать тут же исчезла.«Всех ненавижу», – решила Марина и, повернувшись на бок, напряженно затихла.

Света с Мариной виделись еще только раз. На выпускном вечере. Весь класс уже собрался у входа в школу, когда на персональной «Волге» подкатила Светка. Шофер театрально обежал машину и, распахнув дверцу, подал ей руку. Света выпорхнула на школьный двор. Мальчики перестали дышать. На ней было платье прямо из Парижа – верхняя часть вышита белоснежным бисером, от пояса мягкими волнами спускалась чуть ниже колен шелковая юбка, схваченная на талии широким поясом с бантом. Света тряхнула черными кудрями и обвела победоносным взглядом одноклассников. – Ну, что уставились? Пошли праздновать! – засмеялась она и, соблазнительно постукивая каблучками, побежала по лестнице к актовому залу.На верхней ступеньке, облокотясь спиной на перила, стояла Марина. Мать сшила ей уродливое платье из материала, похожего на картон. Когда Марина двигалась, платье оставалось неподвижным, придавая ей сходство с черепахой.Подбежав поближе, Света остановилась.– Ну что, Усик, мир? – воскликнула она и попыталась обнять подругу, отчего Маринино платье неприятно хрустнуло.Марина как ошпаренная рванулась из Светиных рук.– Пошла ты к черту, сволочь! – закричала она и, с силой замахнувшись, ударила Свету по щеке.Одноклассники ахнули. Удар получился неумелый, несильный. Марина выдыхала из себя воздух частыми, короткими порциями, как обессилевшая от жары собака.– Ну, если ты на каждую любовную неудачу собираешься так реагировать, то тебе каждый день придется драться, – засмеялась Света, потирая слегка покрасневшую щеку, и громко добавила: – Таких, как ты, на рынке в базарный день пять копеек пучок. Понятно?!Все засмеялись.– Пошли! – приказала Света, и все двинулись с нею, а Марина осталась. Минут пять она стояла на лестнице, все так же надсадно дыша, потом вдруг, ощутив сильный приступ тошноты, сорвалась с места и побежала в уборную. В туалете ее несколько раз сильно вырвало.«Где я так отравилась?» – подумала Марина, возвращаясь домой и неся на себе, как панцирь, белое выпускное платье.Первый любовный опыт обернулся для Марины беременностью. Врачиха долго уговаривала сохранить ребенка. Говорила, как это опасно, можно остаться без детей. Потом, наскучив этим бесполезным занятием, взяла деньги и сделала аборт.– Я тебя предупреждала, – сказала она после операции, глядя на Марину с тоской. – Детей у тебя не будет.Марина тогда не расстроилась. Ей было не до детей.С тех пор подруги больше не виделись. Марина только слышала от общих знакомых, что Света вышла замуж за какого-то сказочного принца и уехала с ним жить в Германию.

Марина шла по коридору к палате и напряженно думала. «Интересно, чего ей от меня надо? Выныривает через четырнадцать лет как ни в чем не бывало и начинает все с той же ноты – Усик, пусик, как будто и ссоры не было. Как у нее это здорово получается. Никаких комплексов! И действительно, откуда комплексам взяться, когда жизнь функционирует, как слаженный оркестр, а она в этом оркестре дирижер». Марина чувствовала, что в ее душе, как медведь в берлоге, просыпается и ворочается давно забытая зависть. Марина ненавидела это мучительное чувство, но оно овладевало ею без спроса и заставляло жить по своим законам. В палате, наскоро переодевшись, она попрощалась с больными и двинулась в обратный путь.«Ладно, – продолжала размышлять она, – в конце концов, я в таком тупике, что появление Светки можно считать спасительным чудом. Поеду, послушаю, что она скажет. Вид у нее такой, как будто она моей судьбой уже распорядилась».– О боже, что это на тебе надето?! – воскликнула Света, когда Марина вошла в вестибюль.– Ты что, не знаешь, я же под машину попала. А здесь одежду стирать и ремонтировать некому, – обиделась Марина.– Ну, ничего, – ободрила ее Света, – это дело поправимое, главное кости целы. Пошли.Света привезла Марину к себе в похожую на выставочный салон квартиру. Белые кожаные диваны, красные занавески, и все какой-то нечеловеческой чистоты. На кухне погрохатывала посуда.– У тебя кто-то есть? – спросила Марина, робея от такого блеска.– Да, это Дуся, обед готовит, – объяснила Света совершенно будничным тоном, как будто домработница, которая готовит обед, – дело само собой разумеющееся. – Скоро есть будем. – Она достала из шкафа полотенце и халат. – Ты давай-ка в ванну ныряй, а я пока подумаю, что на тебя надеть. У тебя обувь какого размера?– Тридцать девятого.– Отлично! Значит, подойдет.Марина пошла в ванную. Подивилась белизне кафеля, красоте сантехники. Вспомнила печальную участь своего унитаза и раковины и стала раздеваться. Когда она опустилась в горячую, душистую воду, ей показалось, что тело вот-вот растворится от блаженства.«Боже мой, как хорошо», – подумала она и закрыла глаза.

Обед был накрыт в солнечной комнате с большим окном. Прислуживала домработница Дуся, домовитая толстая тетка. Марина сидела за столом, закутавшись в мягкий халат, с полотенцем на голове, завернутым тюрбаном, и пыталась осознать свое присутствие в этой кинематографической действительности. Дуся поставила на стол салат:– Давайте-ка салатика, – по-матерински сказала она, – а я пока супчик подогрею.Света разложила на коленях белоснежную льняную салфетку.– Ешь, Усик, не стесняйся, – сказала она, накладывая Марине полную тарелку салата, – тебе нужно сил набираться, а то вон на кого похожа стала, страшно смотреть.– Страшно – не смотри, – огрызнулась Марина.– Слушай, Усик, а ведь ты совершенно не изменилась. Тебе что ни скажи, сразу в бутылку лезешь.– Да и ты все та же – совершенно не думаешь, что говоришь.Света засмеялась. Марина тоже растянула губы в тугую улыбку.– Что делать-то собираешься? – уже серьезно спросила Света.– Хороший вопрос. Только ответить тебе на него я не могу.– Почему?– Потому что положение у меня совершенно безвыходное. Денег нет, сил, как видишь, тоже нет. Даже домой не могу вернуться – в квартире голые стены, и бабаи навестить могут, а с ними шутки плохи. Убьют.– Кто такие бабаи?– Да узбеки, у которых я работала.– Неужели так серьезно?– А ты как думала? Это тебе не Германия.Дуся принесла суп. Горячий, с пампушечками.– Райская у тебя жизнь, – позавидовала Марина и откусила от теплой булочки, – ничего-то ты этого не знаешь.– Ну почему же не знаю. Я тоже новости смотрю, газеты читаю.– Новости, газеты! – зло передразнила Марина и бросила булку на стол. – Ты хоть людей не смеши. Про мою жизнь не в газетах, а в романах писать надо. Не могу я больше, понимаешь! Осточертело мне все!– Подожди, Марин, не отчаивайся. Чего-нибудь придумаем.– Что ты можешь придумать?! Ты даже понять не можешь, что здесь происходит, в этой проклятой стране. Люди – звери. Все друг друга ненавидят, нищета и зависть со всех сторон!– Марин, только не надо обобщать. Среди моих знакомых нет никакой нищеты, и зависти тоже нет.– Ах, и ты считаешь, что ты со своими знакомыми – преобладающее большинство и что тебе жизнь в этом городе понятна? Встанешь утром, тебе кофе в постель подадут, ванну примешь душистую, а дальше – в машину и к знакомым. А у них тоже домработницы и мирные беседы за праздничным столом! – Марина нервничала, нос у нее покраснел, глаза сверкали зло и непримиримо. – А ты в метро спустись, – ехидно предложила она.В комнату вошла Дуся, держа в руках блюдо с жареной курицей.– Посмотри, какие там рожи ездят, – продолжала Марина. – У них же у всех маниакально-депрессивный синдром. – Марина взглянула на Дусю, тем самым призывая ее в свидетели.Дуся одобрительно молчала.– Им всем надо велеть паранджу надеть, чтобы не заражали своим безумием!– Дусенька, оставьте курицу, пожалуйста, и идите, – попросила Света.Дуся недовольно поставила блюдо на стол: в ней шевельнулась классовая гордость.– Верно ваша подруга говорит, – проворчала она, направляясь к выходу, – ездють тут всякие.– Слушай, мать, у меня к тебе дело есть, – заговорила Света.– Это ясно, а то стала бы ты меня без дела в ванной купать. – Марина взяла с блюда куриную ногу.– Хватит глупости говорить и изображать из себя класс голодных и рабов, – рассердилась Света. – Тебя никто не заставлял выходить замуж за этого дворника и на работу в кабак тоже никто не гнал. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. И нечего весь мир обвинять в собственных неудачах.Марина положила куриную ногу на тарелку нетронутой.– Знаешь что, я, пожалуй, пойду, – сказала она и решительно поднялась с места.– Ну, иди, иди, – согласилась Света и принялась за еду с обидным спокойствием.– Где моя одежда? – сверкнула глазами Марина.– В помойке.– Как в помойке, а в чем же я домой пойду? – растерялась Марина.– Куда? Домой? А что ты там делать собираешься? На полу лежать, а в туалет к соседям бегать? У тебя даже на трамвай денег нет.– Да, ты права… – как-то сразу согласилась Марина и поникла головой.– Ты давай-ка сядь, ешь и слушай, что тебе умные люди говорят.Марина безвольно опустилась на стул, посмотрела, как ловко управляется Света с ножом и вилкой.– А мы по-простому, по-нашему, – она взяла курицу рукой. – Ну, давай, выкладывай свое дело, – спокойно сказала она. – Я заранее на все согласна, лишь бы из этой ямы выбраться.– Ты в Германию поехать хочешь? – коротко спросила Света.Марина поднесла ко рту куриную ногу и так и застыла с открытым ртом.– Рот закрой. Скажи что-нибудь вразумительное, – засмеялась Света.Марина глотнула:– Что ты имеешь в виду?– Сейчас все объясню. Понимаешь, мне няня нужна для ребенка. Я могу тебе приглашение сделать на три месяца.– А ты уверена, что меня выпустят?– Да кому ты здесь нужна? Сейчас же новые времена – перестройка. В общем, не волнуйся, я уже не в первый раз это делаю. Условия такие: все расходы по поездке я беру на себя. Ты живешь у меня на всем готовом, за ребенком присматриваешь и по хозяйству помогаешь, плюс четыреста марок в месяц. Годится?– Свет, ты не шутишь? – не верила своим ушам Марина.– Да какие уж тут шутки. Твоя предшественница замуж вышла, и я одна осталась, без помощи. Только мне это быстро нужно. В ОВИРе у меня знакомые есть. Я тебя в два счета оформлю. Приедешь, поживешь, а там, глядишь, и тебе жениха подыщем.– Какого еще жениха?– Обыкновенного, немецкого. Хочешь?– Ты так говоришь, как будто у вас там женихи под ногами валяются.– Ну, под ногами, может, и не валяются, а вот в газетку объявление тиснем – отбоя не будет. Там русские невесты нынче в цене.– Ты серьезно, что ли?– Конечно, серьезно. Ты думаешь, почему моя домработница соскочила?– Почему?– У нас с ней договоренность была – я ей жениха помогаю найти, а она по-честному работает до конца срока.– Ну и как? Отработала?– Какой там! Как только один ей предложение сделал, в тот же день пожитки собрала, и только мы ее и видели.– Вот сволочь! – возмутилась Марина.– А ты знаешь, я не жалею. Мне с ней тяжело было. Она человек с социальными комплексами. В Москве в театральных кассах работала. Она в этом культурном заведении такие дела проворачивала! Спекулянтка первого разряда. Благодаря этой околотеатральной возне почему-то возомнила себя сверхкультурным человеком. Так и говорила – мы интеллигентные люди. Свое положение в моем доме она считала до крайности унизительным и за это меня ненавидела. Еще бы! Не царское это дело чужих младенцев нянчить и полы подтирать.– А она симпатичная?– В каком смысле?– Ну, в смысле красивая?– Как тебе сказать. Крокодил, да еще пятидесятилетний. Знаешь, тип директрисы овощного магазина: со всех сторон живот здоровенный, как ни поверни, и жир такой крепкий, ядреный. Выражение лица, как у индюка, глазки маленькие, нос красный – ну, в общем, понятно, да?– А как же она так быстро замуж вышла, такая красавица?– Да повезло ей. Мы объявление в газету дали. Ответов пришла уйма. А Маргарита, ее так зовут, по-иностранному не очень. Кроме Hände hoch и nicht schiessen [1] ни одного слова сказать не может, а эти выражения, как ты понимаешь, для знакомства с женихами не совсем подходят. Пришлось с ней на свидания бегать.– Ну?.. – Марина слушала с подобострастным вниманием, как человек, который хочет понравиться рассказчику.– Вот тебе и ну. Встречаемся со всякими старичками, один другого краше. Я говорю, она улыбается. И вот однажды – очередное свидание. Я ему по-немецки: «Здравствуйте, очень приятно, познакомьтесь, пожалуйста, – Маргарита». А он мне по-русски с украинским акцентом: «Ты, – говорит, – иди, иди, мы сами тут разберемся». Маргарита от радости ему прямо на шею бросилась. Так непосредственно получилось, по-девичьи. Ну, мужик от такого обращения обмяк и на третий день ей предложение сделал.– А дальше что?– А дальше сыграли свадьбу. Про меня она в ту же минуту думать забыла. Вещи собрала и, не прощаясь, съехала. Проходит где-то около полугода. Вдруг объявляется, красавица, и прямо с порога заявляет, что я у нее самый близкий человек на свете и идти ей больше не к кому. Ну, думаю, видно, дела у нее плохи, раз такие объяснения в ход пошли. В общем, слово за слово. Выясняется: муж у нее оказался бывшим гестаповцем. На Украине полицаем работал, а в конце войны вместе с немцами отошел. Видно, очень ценный кадр был, раз они его с собой прихватили. Так вот, гестаповец этот во время медового месяца вел себя вполне прилично. У них даже что-то вроде страсти приключилось. Маргарита говорила, что он ее сексуально совершенно потряс. И это в шестьдесят пять лет, представляешь? Потом медовый месяц кончился, и он запил. А в пьяном виде оказался совершенно невменяемым. Видно, тосковал по своей военной специальности и все искал, кого бы прибить. А тут Маргарита подвернулась. За неимением другого врага он начал ее поколачивать. Она ему говорит: «Будешь так себя вести, я пойду в полицию и расскажу, кем ты был во время войны». А он только ржет. «Я, – говорит, – за это от немецких властей повышенную пенсию получаю, как ветеран».Тут уж Маргарита струхнула. Жаловаться, стало быть, некуда. Живет и терпит, как в концлагере. И вот она ко мне за советом прибежала. Сидит, трясется, как зачумленная. Стала мне синяки показывать. Жуть какая-то. Я ее в машину посадила и в полицию. Заявку у нас приняли, мужа вызвали. Сделали ему серьезное внушение и отпустили. После этого случая Маргарита опять надолго пропала. Ну, думаю, не появляется – значит все хорошо. Где-то через два месяца звонит посреди ночи. Рыдает, просит о встрече.– Приезжай, – говорю, – что же с тобой делать.Появляется. Я ее не узнала: исхудала до костей, лицо опухшее, глаза красные, навыкате. Мне даже страшно стало.– Что с тобой? – спрашиваю.А она говорит:– Задушил меня, фашист проклятый.– Как это так – задушил?– А вот так, – говорит, – ночью подкрался, когда я спала, подушку мне на голову, и сам как навалится. Потом видит – я не дышу и дергаться перестала. Тогда он меня бросил и спать пошел – пьяный. Он-то думал, что я умерла, а я, видишь, очухалась и сразу к тебе.Я ее опять в полицию повезла, по дороге говорю:– А я-то думала, у тебя все в порядке.– Какой там в порядке! Он после нашего похода в полицию совсем озверел. Телефон с корнем вырвал, дверь на замок, пьет запоем, меня из квартиры не выпускает. У нас иногда по три дня еды не было.Я ей говорю:– Так ты бы в окно на помощь позвала!Маргарита глаза вытаращила, ладонью рот закрывает.– Что ты, – шепчет, – что ты! – и по сторонам озирается, как безумная. – Он нож под подушку положил, говорит – рыпнешься, вообще зарежу. Вот так Маргарита замуж сходила.– А дальше-то что было? – спросила Марина, испуганно выглядывая из сигаретного облака, как леший из болота.– А дальше ее мужа в психушку упрятали пожизненно, а она теперь гестаповскую пенсию получает и живет себе припеваючи. В общем, справедливость восторжествовала.– Дусенька, кофейку нам, пожалуйста, сделайте! – крикнула Света.– Готов уже, – недовольно откликнулась Дуся, – сейчас принесу.– Так, значит, все-таки стоило помучиться, – сделала вывод Марина.– Марин, ты чего, она же чудом жива осталась!– Ну и что. Если хочешь знать, то, что я в Москве до сих пор жива, тоже можно считать чудом. Так что давай, оформляй документы.– Когда?– Да хоть сейчас.

Света стояла у окна и смотрела на ночную Москву, слегка притихшую, но живую. С ее седьмого этажа открывалась широкая панорама. Вдалеке огни трех вокзалов, и даже ночью видны остроконечные башенки на матовом небе. Справа Елоховская церковь парит золотыми куполами в вечности. Машины режут тишину моторами, и огни, огни до самого горизонта. Света любила Москву. Это был ее город. Он был ей близок и понятен, как человек, с которым прожито тридцать лет бок о бок. Здесь осталось все самое главное: детские воспоминания, первый запах зимы, поднимающийся от холодной земли в сквере на исходе октября, веселая кутерьма вокруг сеток с арбузами, заснеженный двор с одинокими фонарями на морозе или февраль с бешеным ветром и вьюгами, которые уже прижимает, прижимает к земле весенняя влага, и крик наглых ворон, разжиревших на московских помойках… Все это, хорошее и плохое, было частью ее самой. И только здесь – в Москве – ее заграничная жизнь становилась значительной и интересной, как выходной наряд, который интересен, только когда есть достойный повод его надеть. Как хорошо все было тогда, после выпускного вечера, – думала Светлана. – Какой прозрачной и ясной казалась жизнь. Вот школа, вот друзья, вот папа, который может все, а вот она, Светлана, дочка дипломата. И перспектива уже определена – жених, иняз, работа за границей. И вдруг цепочка оборвалась. То есть, все осталось на месте, только папы не стало. Он умер от инфаркта на рабочем месте в сорок пять лет. И вся башенка, которую он успел построить, накренилась, покачалась-покачалась на одной ножке и рухнула, похоронив под своими обломками все надежды на легкую жизнь. Сначала исчез мидовский жених, видимо, отправился на поиски невесты с папой. Мама, которая нигде никогда не работала, оказалась ни к чему не способной и от растерянности впала в какое-то полудетское состояние. Свете пришлось брать все в свои руки. Она была уже на втором курсе. Продали дачу. Денег хватило до конца института, а дальше нависла угроза нищеты, страшной и до сих пор не знакомой. Света переходила с одной работы на другую, но повсюду заработанных денег хватало только, чтобы не умереть с голоду. Промучившись таким образом пару лет, она, наконец, устроилась переводчицей на выставку. И началась совсем другая жизнь, полная приключений и опасностей. Встречи с иностранцами, заметание следов, столкновения с комитетом госбезопасности. Русские мужчины казались ей совершенно непривлекательными. Она, как и большинство ее коллег, хотела замуж за иностранца. Шел год за годом, женихи появлялись – красивые, гладкие, самоуверенные, благоухающие дорогой, незнакомой жизнью. Приглашали в рестораны, делали подарки, страстно влюблялись и со слезами на глазах уезжали домой, к женам. Светлане шел тридцатый год, и она заскучала. Грустные перспективы затуманили ее красивую головку. Ждать больше нечего, – решила она. И тут, как это часто бывает, на смену отошедшей надежде пришла удача.Светлана шла по улице Горького, был март. Весна бушевала вовсю, срывая с крыш сосульки и растапливая снег в серую хлябь под ногами, она безобразничала на московских улицах, заражая людей безудержными желаниями и беспричинным оптимизмом. Света с восторгом месила жидкий снег и, расстегнув дубленку, дышала так глубоко, как будто хотела вобрать весну в себя, всю, без остатка. Она шла от Пушкинской площади вниз, к Интуристу, и вдруг увидела на углу у телеграфа высокого господина в легком плаще и меховой ушанке на голове. Так мог одеться только иностранец, имеющий смутное представление о погодных условиях в Москве. Мужчина нервничал. Он поминутно смотрел на часы и беспокойно озирался по сторонам.Света остановилась. «Вот стоит мой муж», – подумала она и поразилась этой внезапной мысли.Незнакомец тоже взглянул на девушку. Сначала коротко, а потом, как бы опомнившись, уставился на нее в упор и даже задержал дыхание от восторга. И тут как будто сама судьба взяла Свету за руку и подвела к владельцу меховой шапки.– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила она по-английски.Иностранец продохнул и просиял восторженной детской улыбкой.– Мне вас сам Бог послал! – воскликнул он. – Я уже сорок минут дожидаюсь моего шофера, он куда-то пропал вместе с машиной. Я впервые в Москве и совершенно не знаю, что мне теперь делать. Кстати, меня зовут Штерн, Даниель Штерн. – Он поспешно сдернул с руки толстую перчатку и протянул Свете руку.Рукопожатие подействовало на Свету, как прохладный компресс, приложенный к воспаленной голове. Она сразу успокоилась. Ей не нужно было думать, как себя вести, все было абсолютно ясно, и искать ей больше никого не нужно. Ее мечта, так долго убегавшая от нее по московским переулкам, столько лет казавшаяся несбыточной, внезапно взглянула из-за угла и встала рядом. Оставалось только ждать.Света ждала недолго. Уже на третий день знакомства Даниель, замирая от страха, спросил:– Ты хочешь поехать со мной в Германию?– С удовольствием, но ты же знаешь, в нашей стране это невозможно, – наивно возразила Света.– А если нам пожениться? – голос Даниеля дрогнул.– Ты делаешь мне предложение? – засмеялась Света и обвила его шею руками.– Я люблю тебя, я хочу прожить с тобой всю жизнь, – заторопился Даниель, как бы боясь спугнуть свое счастье. – Умоляю, не мучай меня, скажи да! – Он опустил руку в карман и вытащил оттуда крохотную коробочку. – Вот – это тебе. – Он приоткрыл крышечку. На синем бархате сиял огромный бриллиант в тонкой золотой оправе.Света ахнула и протянула руку.– Ты мне еще не сказала «да», – шутливо возразил Даниель и спрятал коробочку с кольцом за спину.– Да, да, да, – счастливо засмеялась Света и захлопала в ладоши.Это была любовь без взлетов и отчаяния – спокойное деловое чувство. Сильное и крепкое. Первый кирпичик в здании семейной жизни. К осени они поженились, а зимой она уехала в Германию.

Немецкая зима встретила Светлану теплым южным бризом и запахом весны, вяло напоминающими московский март. Никакого буйства в виде снегопадов и метелей здесь не было. Все тихо и пристойно. Тихий климат, тихие маленькие города, украшенные, как елка в Рождество, игрушечными домиками с розовой черепицей, готические соборы, улицы без людей – тишина, мертвая тишина. Из родного московского безобразия Света, как в вату, рухнула в эту вялую действительность. Ей казалось, что она спит тяжелым сном, полным неприятных чужих сновидений. Она часами бродила по городу в поисках воспоминаний, оглядывалась по сторонам в надежде кого-то встретить, вдыхала запахи, пытаясь вызвать ассоциации. Но город не откликался. Он был стерилен, как стакан, с которого стерли отпечатки пальцев. Света напоминала себе курицу, которой отрубили голову, а туловище все еще бежит, подчиняясь не успевшему осознать смерть инстинкту. Она не страдала. Ее тело тоже как бы бежало дальше. Оно разъезжало на дорогих автомобилях, бродило по богатому дому, отдыхало на дорогих курортах, но душа была отсечена и заброшена далеко-далеко, в московское безумие. Течение времени Света отсчитывала не по временам года, а по поездкам в Москву, частым и затяжным.В Москве она вспоминала себя, и сердце начинало биться в приятном учащенном ритме, и появлялось радостное ощущение, как будто она вернулась навсегда. Но время, как бы много его ни было, быстро заканчивалось, и неумолимо приближался отъезд. Света оправдывала необходимость возвращения завистливыми взглядами подруг, восторженным преклонением знакомых перед ее заграничной жизнью, но главной причиной был, конечно же, Даниель. Он терпел все, он любил ее, он ждал.Когда родилась дочка Машенька, жизнь вдруг засверкала и заискрилась. Вся ее любовь и чувственность бурным водопадом изверглись на ребенка. Но это внутреннее ликование кипело и бурлило в отдельном отсеке ее души и никак не соприкасалось с окружающей ватной действительностью.

Как только в России разрешили выезд за границу, Света пригласила няню. Ей нужна была не помощь, ей нужен был мостик, перекинутый через три тысячи километров к дому, и она надеялась, что этим мостиком послужит женщина из Москвы. Приехала Маргарита, озлобленная и чужая. Она открыто страдала от чужого благополучия и делала Светину жизнь совсем невыносимой. И вот теперь Света, как ей казалось, нашла средство от тоски – Усик. Пусть это не самый близкий человек на свете, зато у них общее детство, а значит общие воспоминания. Когда они были маленькими и ходили в начальную школу, Марина с восторгом принимала ее, Светино, превосходство. Их отношения складывались по принципу служанки и госпожи. Света была хорошей госпожой, она взяла под свою царственную защиту маленькую, невзрачную Марину, и та многие годы не могла опомниться от радости, что обрела столь высокое покровительство.В старших классах Маринино отношение к ситуации круто изменилось. Она больше не хотела играть эту унизительную роль и начала огрызаться. Но Света, как это часто бывает с людьми самодовольными, ничего не замечала и продолжала испытывать к Марине самые нежные чувства, замешанные на пренебрежительной жалости. Этим детским чувством к школьной подруге она и руководствовалась, принимая решение пригласить Марину в няни, при этом совершенно позабыв о ссоре, случившейся на выпускном вечере, и о четырнадцати годах жизни, разделявших их.2 Поезд въехал в вокзал с легким шуршанием и, слегка качнув вагоны, плавно остановился – без лязга и скрежета, привычного для российских железных дорог. Двери разъехались. У выхода из вагона, аккуратно подогнанного вровень с платформой, замелькали люди – приехавшие и встречающие, отъезжающие и провожающие. Публика была одета нарядно, не по-дорожному. Здесь не было никакой вокзальной суеты и шума. Марина подхватила матерчатый чемодан в красно-зеленую клетку, сохранившийся еще со времен пионерских лагерей, и, подойдя к выходу из вагона, неуверенно выглянула из дверей. В воздухе пахло дорогими духами, серая платформа уходила в узкую перспективу между двумя поездами. Ничего настораживающего Марина не заметила. Слегка освоившись, она сначала потрогала платформу кончиком сапога, как неуверенный пловец трогает воду, и, наконец, решившись, шагнула на чужую землю. Марина являла собой продукт поколения советских отшельников, выращенных в теплом, уютном бункере, в котором мифы о загранице цвели, как герань в далеком, недоступном окошке. Человек такого сорта, делая первые шаги по заграничной земле, чувствует себя как космонавт, высадившийся где-нибудь на Марсе. Подтащив чемодан к скамейке, Марина села, оглядываясь по сторонам. Светы нигде не было.

 

«Вечно она опаздывает», – подумала Марина и, распечатав пачку «Явы», закурила. Рядом сидел солидный мужчина в белом плаще, он обернулся к Марине недовольным, в аккуратных морщинках лицом и сердито ткнул пальцем в серебряную бумажку, которую она бросила на платформу. «Строгий народ», – подумала Марина без раздражения, послушно подняла бумажку и бросила ее в урну. Она начинала нервничать. «Что, если Светка чего-нибудь перепутала, – думала она, – дату, вокзал. С нее станется. Терпеть не могу необязательных людей». Время шло, подошел следующий поезд. Платформа быстро наполнилась людьми и так же быстро опустела. Марина сидела на скамейке, скованная страхом. Ей постепенно становилось ясно, в каком идиотском положении она находится. «Надо позвонить, – думала она и тут же понимала, что не знает, как пользоваться автоматом, да и мелочи у нее нет. – Пойти в полицию? А что я им скажу? И на каком языке? Взять такси – но это, наверное, дорого».

Размышляя таким образом, она напряженно смотрела в ту сторону, где виднелись рекламы, магазины, кафе, и вдруг откуда-то из перспективы вынырнула Светка. Она бежала, опахивая платформу полами широкого пальто. Марина вскочила и, оттолкнув ногой чемодан, бросилась к ней навстречу. В этот момент она почти любила подругу – как много-много лет назад, в школе.

– Ты где так долго была? Я чуть с ума не сошла от страха! – радостно закричала Марина.

– Ты представляешь, в пробку попала. Здесь же все-таки восемьдесят километров. – Света восторженно тискала подругу. – Усик, это ты?! Ну как, живой! Ты, наверное, устала, голодная, поехали скорее домой! – Света схватила Маринин чемодан, бросила его на тележку и, скомандовав: – Пошли! – буквально побежала к выходу.

Ее машина плыла по асфальту, как корабль по гладкой воде, развивая без малейшего усилия и вибрации огромную скорость. Дорога шла плавными, затяжными подъемами и спусками. День уже кончился, и только тонкая фиолетовая полоса, пролегающая между очертаниями гор и чернотой неба, еще напоминала о нем. Машина шла под гору бесшумно, как будто вовсе оторвалась от земли, а далеко впереди вздымающееся к небу шоссе пылало лавиной красных огней.

– Как красиво, – прошептала Марина, завороженная фантастическим зрелищем.

– Ты находишь? – удивилась Света. Она не любила ночную дорогу: непроглядная темень отзывалась в ней ужасом, который должен испытывать человек, летящий в пропасть. Ей казалось, что она несется наугад, чудом уворачиваясь от мелькающих со всех сторон фар.

– Какая у тебя машина красивая! – восхитилась Марина и погладила желтую кожу сиденья. – Как она называется?

– «БМВ».

– Я еще никогда на такой не ездила.

– Еще поездишь. У тебя вся жизнь впереди. – Света была счастлива. Она улавливала в Маринином тоне те восторженные, с присвистом незлобливой зависти нотки, которые еще в детстве раскрашивали самые пустяшные события ее жизни в яркие цвета. Маринино преклонение действовало на Свету, как мощное увеличительное стекло с положительным эффектом.

– Нам еще далеко? – поинтересовалась Марина.

– Нет, мы уже подъезжаем, – ответила Света. Она съехала с шоссе и сразу попала в ярко освещенный квартал.

– Мы где, в городе? – Марина крутила головой, жадно ловя первые впечатления.

– На окраине. Сейчас через этот мостик – и дома.

– А почему вы не живете в центре? Дорого?

– Здесь только нищие в центре живут, а те, кто платить может, стараются поближе к природе. А потом, ты не сравнивай. Это тебе не Москва. Здесь до центра десять минут ехать.

Машина въехала на узкую, экономно освещенную улицу, с обеих сторон которой шли ровные ряды аккуратно подстриженных кустов. Чуть в глубине поднимались черными тенями крыши невысоких частных домов. Улица была тиха и пустынна.

– Вот мы и дома. – Света заехала в тесный гараж.

– Свет, а где люди? Я что-то на улице никого не видела.

– Люди? – Свету этот вопрос неприятно кольнул. Она страдала от этого мертвого, разливающегося по немецким улицам уже ранним вечером покоя. – Люди по домам сидят, – сказала она, вылезая из машины. – Вот мы завтра в город поедем, там поживее. – Она открыла ключом тяжелую покрытую белым лаком дверь. – Добро пожаловать, Усик, – сказала она и втолкнула ногой чемодан.

Марина стояла в дверях, не двигаясь, потрясенная простотой и недоступностью открывшейся перед ней картины. Большая прихожая была наполнена ярким, но очень мягким светом, на мраморном полу жесткий коврик с веселым детским рисунком. Маленький антикварный столик с горкой ключей посередине. А дальше, в дверном проеме, загораживая собой вход в гостиную, стоял высокий, широкоплечий красавец с ребенком на руках. Поражало это сочетание. Красавец и дитя. В Маринином представлении, сильно подпорченном московскими нормами морали, такие мужчины должны сниматься в кино, сидеть в ресторанах и без устали соблазнять женщин, а не нянчиться с детьми.

Мужчина поцеловал Свету и, сказав что-то по-немецки, передал ей ребенка. Девочка радостно сомкнула ручки на шее матери и прижалась к ее лицу пухлой щекой. Света обмерла от счастья.

– Моя красавица, радость моя, смотри, кого я к тебе привезла! Это тетя Марина, она будет твоей няней.

«Она будет твоей няней», – отозвалось эхом в Марининой голове. Она стояла на пороге, как громом пораженная этой простой формулировкой ее, Марининого назначения. Отныне она переходит в собственность этого голубоглазого ребенка, становится приложением к чужому счастью. В этот момент ей стало ясно – та размытая граница, которая до сих пор разделяла ее и Светину жизнь на две полярные судьбы, превратилась в жесткую черту, за которую нельзя заходить, а можно лишь заглянуть, как смотрят на музейный экспонат с табличкой «Руками не трогать!»

Трезво оценив свое положение, Марина все же сделала над собой усилие и скупо улыбнулась.

– Ну вот, наконец-то! – обрадовалась Света. – А то стоишь, как истукан. Давай, заходи. Я тебя с моим семейством знакомить буду. Это мой муж, Даниель.

Услышав свое имя, мужчина приветливо улыбнулся и, протянув руку, что-то сказал по-немецки.

– Что он говорит? – спросила Марина, краснея от смущения.

– А ты сама догадайся, что в таких случаях говорят, – улыбнулась Света.

– Очень приятно, – пробормотала Марина и вложила вспотевшую ладонь в крепкую руку Даниеля. – Слушай, Свет, а как же я с ним общаться буду? Он по-русски совсем не понимает?

– Понимает, но плохо. Но ты не волнуйся. Тебе с ним все равно разговаривать будет некогда. Он дома мало бывает – работа, командировки. Так что мы с тобой почти все время одни. А это моя Машенька. Ей три годика, и она самая лучшая девочка на свете. Правда, доченька?

Девочка взяла большой палец в рот и посмотрела на Марину строго, с оценкой.

Хотя Марине и была отвратительна эта глупая демонстрация материнского счастья, но девочка ей понравилась.

– Ну, что, Машенька, пойдешь ко мне? – спросила она по-взрослому, без сюсюканья.

Девочка сначала насупилась, соображая, потом выскользнула из светиных рук и побежала к Марине.

– Guck, die Liebe auf den ersten Blick! [2] – восхитился Даниель.

– Das ist unglaublich! – согласилась Света, и добавила: – Ich bin richtig eifersüchtig [3] .

– Ну, что, Машенька, может быть, ты мне расскажешь, о чем родители говорят? – спросила Марина, подавая девочке указательный палец.

– Да мы поражаемся, что она сразу к тебе пошла. Вообще-то она жуткая трусиха и даже бабушку с дедушкой с трудом признает, – объяснила Света. – Ладно, уже поздно. Даниель уложит Машу спать, а мы с тобой еще посидим, выпьем. У нас завтра выходной. Нас папа в город отпускает.

Утро выдалось прозрачным и нежным. Кроны деревьев, казалось, были мягко озарены отблеском осеннего покоя. Природа неторопливо готовилась к незлобивой зиме, усыпая землю каштанами и листьями скромных расцветок. Машина шла по дороге, спускающейся вниз серпантином. Справа аккуратными террасами поднимались виноградники, все выше и выше, прямо к небу, а слева, далеко внизу, как сливки в фарфоровой чашке, переливался пастельными тонами город. Он то появлялся, то исчезал за изгибом дороги, дразнясь и мерцая. Марина вытягивала шею, пытаясь заглянуть за Светино плечо. Ей казалось, что если дорога хоть на мгновение перестанет вихлять, то там, в отдалении, она сможет разглядеть море. – Крымский пейзаж, – сказала Марина, не переставая крутить головой.– Да, похоже на приморье, – равнодушно согласилась Света.– Неужели тебя все это не волнует? – удивилась Марина. – Такая красота! Аж дух захватывает.– В меня это все не проникает. Знаешь, раньше, когда я приезжала в Крым и видела вот такие же пейзажи, меня начинало трясти от счастья. Хотелось забраться на вершину самой большой горы и заорать от восторга. А здесь я засыпаю. Понимаешь?– Нет.– Ну, как бы тебе объяснить… Я как будто в кинотеатре сижу. Мне кино показывают про шикарную жизнь, я в главной роли, но при этом не перестаю быть всего лишь зрителем. Все, приехали. – Света открыла окно и нажала на кнопку какого-то автомата. Из отверстия, прикрытого пластмассовым козырьком, показалась бумажная карточка. Маленький шлагбаум, загораживающий въезд в гараж, приветливо взлетел вверх. Света закружилась на машине по узким извилистым коридорам в поисках места.– Свет, а для чего козырек?– Какой еще козырек? – удивилась Света.– На автомате на въезде.– Ну, ничего себе, заметила! Это чтобы карточку не замочить, когда дождь идет.– Надо же! – поразилась Марина. – О карточке заботятся, замочить боятся. А у нас человека целиком в лужу окунут, еще сверху пройдутся и не заметят.Подруги выбрались из гаража и направились наискосок через небольшую уютную площадь.– Мы куда? – спросила Марина.– Давай по главной улице прогуляемся, я тебе центр покажу, а потом где-нибудь присядем, попьем кофейку.Они свернули в узкую, круто поднимающуюся вверх улочку. Справа и слева, плотно прилегая друг к другу, шли магазинчики. Люди, как ни в чем не бывало, проходили мимо красивых витрин, даже не оборачиваясь. Света тоже неслась по улице вверх, не проявляя никакого любопытства к раскинувшимся вокруг волшебным шатрам.– Ты что ползешь, как черепаха? – торопила она, увлекая Марину за собой.– Свет, я из Москвы приехала, – упиралась Марина, – там сейчас в витринах, кроме пыли, ничего нет. Дай хоть посмотреть.– Чего просто так таращиться? Мы с тобой специально поедем за покупками, в будний день, когда народу поменьше, вот тогда и смотри, сколько хочешь, а сегодня у нас прогулка, отдых.Они вышли на широкую улицу.– А это Кёнигштрассе, – прокомментировала Света, – совершенно необходимый атрибут в любом немецком городе. Там, внизу, дворцовая площадь, а за ней вокзал.– А мы куда путь держим? – поинтересовалась Марина.– Туда и держим. На дворцовой площади кафе есть, там лучший в городе капуччино.Марина не поняла, кто такой этот капуччино, но спрашивать не стала, не хотела доставлять Светке удовольствие. Улица, по которой они шли, была широкой и многолюдной, машин здесь не было, только пешеходы.– Свет, а почему люди так плохо одеты? – спросила Марина.– Плохо?– Ну да, некрасиво. У нас по центру бабы нарядные ходят, а здесь, посмотри, все одинаковые.– Здесь люди наряжаются в театр или на бал, – резко ответила Света. – А вот и кафе, про которое я говорила.Они подошли к широкому зданию с колоннами. На просторной террасе располагались круглые столики с цветами. Света бросила на кресло сумку и опустилась на яркую подушечку.– Садись, Усик, – пригласила она.Марина уселась за стол. Подобрав полы неуклюжего пальто, она примостила на коленях большую коричневую сумку и от неловкости сложила на ней руки.Подошел официант, покосился на Марину, сидящую прямо, как истукан. Света сделала заказ.– Мань, ты чего, как кол проглотила? Расслабься.Марина испытывала неловкость, которую должен чувствовать человек, случайно попавший в дорогой магазин и растерявшийся от чрезмерного внимания продавцов.Они сидели лицом к широкой площади, с царским дворцом на заднем плане, с фонтанами и зелеными газонами. Небо было высоким, сияющим пронзительной осенней голубизной, и было по-летнему тепло.– И это ноябрь! – восхитилась Марина. – Ты представляешь, что сейчас в Москве делается?! Слякоть, грязь. Бр-р… – Она передернула плечами.– А мне знаешь, чего больше всего бы хотелось?– Чего?– Закрыть глаза, а потом открыть и оказаться в Москве, навсегда.– А что тебе мешает? Поезжай. Из Германии в Москву проще, чем наоборот.– Это только так кажется…– Не понимаю, что тебя здесь держит, если все не нравится, все раздражает.– А Даниель, а Машенька? Нет, все не так просто.– А по-моему, ты просто с жиру бесишься, – не выдержала Марина. – Забыла, откуда приехала?! Ходишь по чистому городу, живешь в шикарном доме, мужик как из Голливуда, да тебе в Москве такое даже под наркозом привидеться не могло! А здесь, видите ли, ее душевные томления одолевают! – Марина посмотрела на подругу чуть ли не с ненавистью.Света сидела в пластмассовом креслице легко и свободно, положив ногу на ногу, в ее движениях не было никакой скованности, в одежде ничего лишнего. Беззаботная и элегантная, со своими надуманными проблемами.– Бога ты гневишь, – вздохнула Марина. – Своего счастья не ценишь. Смотри, как бы не потерять.– А ты бы хотела?– Что?– Чтобы я все потеряла? – Света посмотрела на Марину пронзающим взглядом.– Ты, что с ума сошла? – отмахнулась Марина и покраснела, как человек, пойманный с поличным.Света улыбнулась.– Свет, – затараторила Марина, стараясь сгладить возникшую неловкость, – а помнишь, ты мне про жениха что-то говорила?– Ну.– Ты мне поможешь, а? Я тебе по гроб жизни благодарна буду. Мне жених нужен, – для убедительности Марина налегла грудью на стол, – я здесь хочу остаться. Не могу я там больше, понимаешь?Света загадочно молчала.– Ну, ты же сама говорила – объявление дадим, – продолжала Марина плаксивым голосом. – А?Света потянулась за сумкой, щелкнула замком и достала большой коричневый пакет.– На. – Она положила конверт на стол.– Что это?– Женихи.– Какие женихи?– Разные.– Свет, не мучай ты меня, объясни, в чем дело, – взмолилась Марина.– Дала я уже объявление, на прошлой неделе вышло, а это ответы. Семьдесят шесть мужиков хотят на тебе жениться.– Врешь! – прошептала Марина. – А что ты там написала? Ну, в объявлении…– Обаятельная русская, тридцать семь лет, в Германии в гостях, хочет познакомиться с симпатичным мужчиной. Цель – совместная жизнь.– Здорово! – восхитилась Марина. – И семьдесят шесть человек откликнулись? Что у них, здесь, баб, что ли, нет?– Ты особо не обольщайся, из этих семидесяти шести пятьдесят можно сразу выкинуть.– Как это так выкинуть? – по-хозяйски заволновалась Марина.– Да так. Там одни старики-инвалиды и безработные. Или ты хочешь подобрать кого-нибудь из этого контингента?– Нет, конечно, не хочу. Мне такого не надо.– А какого тебе надо?– Такого, как твой Даниель, – серьезно сказала Марина и нагло уставилась Свете в глаза.Света вздрогнула. От Марининого взгляда неприятный холодок пробежал у нее между лопаток.– Слушай, Марин, – заговорила Света, раздражаясь. – Мое знакомство с Даниелем – это счастливая случайность, и смешно рассчитывать на такую удачу, дав объявление в газету.– Почему?– Да потому, что такие мужики, как Даниель, не ищут себе партнеров по объявлению, понимаешь?Марина пропустила сказанное мимо ушей, она внимательно прислушивалась к подтексту. А смысл его был таков: «Куда тебе со свиным рылом в калашный ряд? Знай свое место».Марина затаилась. От Светы зависело многое, и ответить ей сейчас она не могла.Тем временем Света разложила на столе конверты.– Бери наугад, – предложила она, – кого вытянешь, с того и начнем.Марина пробежала пальцами по письмам, как фокусник по картам, и, ухватив самый нижний конверт, потянула его.– На, переводи.Света разложила письмо на столе и стала читать: «Здравствуй, дорогая незнакомка. Мне сорок пять лет, холост, очень хорошо обеспечен. Являюсь хозяином фабрики по производству деревянных изделий. Ищу спутницу жизни, которая скрасит мое одинокое существование. Прошу тебя, откликнись. Хорст Виль». Ну как?Марина потрясенно молчала.– Марин, я тебя спрашиваю – как тебе письмо, понравилось?– А чего же мы сидим? – вдруг всполошилась Марина и стала поспешно собираться.– Мань, ты куда?– Как куда? Бежим скорее звонить, пока он не передумал.– Не надо никуда бежать, – усмехнулась Света. Она достала мобильный телефон и набрала номер.

Подруги отправились в крохотное кафе – три столика и стойка. – Смотри, какой мужик интересный! – сказала Марина, расстегивая пальто. – Мне бы такого.Света взглянула на человека, сидящего за дальним столиком. Красивое, но строгое лицо. Он был одет в костюм черного цвета и белую рубашку, схваченную под горлом тугим красным галстуком. Мужчина встретился со Светой взглядом и помахал свернутой в трубочку газетой.– Мань, так это наш! – ахнула Света.– Не может быть!– Почему не может? Мы же насчет газеты договаривались, помнишь?Она повесила пальто.– Готова?Марина неуверенно кивнула.– Усик, это твой шанс, не упусти, второго такого не будет. – Она обратилась к мужчине: – Господин Вилль? – и приветливо улыбнулась.Мужчина поднялся навстречу и протянул руку.– Госпожа Усатова? – обрадовался он, удерживая Свету за запястье.– Нет, меня зовут Штерн, а Усатова – это моя подруга. – Света посторонилась, уступая Марине место.– А вы не ищете спутника жизни? – поинтересовался мужчина, не выпуская Светиной руки.– Нет, я уже нашла.– Жаль.– Познакомьтесь, пожалуйста. Марина Усатова.– Очень приятно, – сказал мужчина, не отводя тяжелого взгляда от Светиного лица.– Послушайте, – заволновалась Света, – я вам уже сказала, что ни в каких знакомствах не заинтересована. У меня прекрасная семья, и я люблю своего мужа. Если вам не нравится моя подруга, то мы сейчас же пойдем домой.Марина не понимала ни одного слова. Глядя исподлобья, она кокетливо улыбалась.«Дура», – подумала Света. Ее раздражала назойливость жениха и эта идиотская улыбка на Маринином лице.– Ну, что он? – спросила Марина, почему-то стараясь, как чревовещатель, не шевелить губами. – Не нравлюсь я ему?Вдруг господин Вилль бросил Светину руку и, повернув голову на тугой шее, сердито посмотрел на Марину.От неожиданности Марина вздрогнула, улыбка на ее лице потекла. Уголки рта виновато обвисли. Господин Вилль смотрел на нее, как взыскательный покупатель смотрит на сомнительный товар.– Марин, соберись, – ободрила подругу Света. – Ты чего на него уставилась, как кролик на удава?– А говорить она умеет? – Жених презрительно кивнул головой в сторону Марины.– Что вы имеете в виду? Она не глухонемая. Но немецкого не знает, а по-английски говорит плохо.– В таком случае, оставьте нас одних, – приказал жених.– С удовольствием, – обиделась Света. – Вы привезете мою подругу домой?– Конечно.– В таком случае, вот моя визитка. – Света положила на стол карточку.– Марин, я пошла.– Куда? – запаниковала Марина.– Домой, я здесь только мешаю.– А я без тебя?..– Как-нибудь справишься. Он тебя проводит, пока.

Марина вернулась домой далеко за полночь. В руках она держала тяжелый букет, связанный из тусклых, похожих на искусственные цветов. – Ты что так поздно? Я здесь с ума схожу! – воскликнула Света, впуская подругу в дверь.– А чего с ума-то сходить? Я же не одна.– Да в том-то и дело, что не одна! Я здесь времени зря не теряла и по телефонной книге вычислила, с кем ты женихаешься.– С кем? – Марина обреченно опустила букет. Перевернутый вверх ногами, он стал похож на большой, добротный веник. – Или нет. Не говори. Он мне так понравился… Если он не маньяк и не убийца, то я сегодня же готова выйти за него замуж.– А он тебе что, предложение сделал?– Нет. Но мне кажется, сделает. Он меня весь вечер за ручку держал, в глаза заглядывал, а потом пригласил в гости, на субботу.– В гости? – Света насторожилась. – Может, не пойдешь?– Еще чего! – Марина возмущенно фыркнула. – У меня, наконец, надежда появилась, а ты мне ее под корень срубить хочешь. Да что ты там, в конце концов, узнала такого страшного?– Да нет, ничего страшного. Просто он гробовщик.– Кто?– Гробовщик. Вот, смотри. – Света разложила на столе газету и ткнула пальцем в объявление в широкой траурной рамке.– Хорст Вилль, – прочитала она, – Бюро похоронных услуг. В любое время дня и ночи мы готовы оказать вам помощь.– Это они покойнику помощь оказывать собираются?– Да нет, родственникам, конечно.– Свет, а похоронное дело прибыльное?– Думаю, да. А главное – верное, без работы никогда не останешься.– Вот и прекрасно. – Марина задумчиво улыбнулась. – Будем вместе венки вязать. Кстати, – она покрутила в руке букет, – тебе это ничего не напоминает?– Точно, – засмеялась Света. – Это же фрагмент из надгробного венка. Хорошо хоть именную ленту не додумался прицепить.

В субботу вечером Света высадила Марину перед большим богатым домом, расположенным в одном из самых дорогих районов города. «Что-то здесь не так», – с тревогой думала Света, глядя на старомодное каменное строение.– Марин, ты там поосторожнее, в случае чего звони, – сказала она через окно машины.– Разберусь, не маленькая, – ответила Марина и нажала кнопку звонка. Ворота загудели, Марина оглянулась и, махнув Свете рукой, вошла в сад.«Зачем нужна этому богатому красавцу невзрачная Марина? – думала Света, глядя, как подруга удаляется по каменной дорожке в сторону дома. – Ладно, в конце концов, я знаю, где он живет, и телефон у меня тоже есть», – успокоила она сама себя и завела мотор.

Марина подошла к дому и остановилась на пороге. Дверь была открыта, но в прихожей никого не было. Потоптавшись мгновение перед входом, она нерешительно шагнула внутрь и посмотрела по сторонам. По обстановке прихожая напоминала средневековый замок. Стены из грубого камня без обоев. Прямо напротив входа – старинное зеркало, на полу древний сундук, длинный и низкий, с грубой резьбой на почерневших боках, от зеркала с двух сторон поднимается кверху затемненная лестница. Марине стало не по себе. Она еще раз обвела взглядом прихожую, посмотрела в зеркало, поправила рукой прическу и вдруг… Марина вздрогнула. Там, в глубине, в далеком зеркальном сумраке, стоял Хорст Вилль и молча глядел на Марину, поглаживая рукой бороду. – Ой! – ахнула Марина и обернулась.Господин Вилль вышел из затемненной ниши.– Guten Abend [4] , – сказал он и протянул к Марине руки.Не зная, как истолковать этот жест, Марина стала расстегивать пальто.Хорст одобрительно кивнул, принял пальто и унес его в нишу. Через мгновение он появился снова и, взяв Марину под локоть, слегка склонился в сторону лестницы. Марина послушно шагнула в темный проем. Раздался щелчок выключателя, и Марина увидела, что идет по мягкому ковру, плавно повторяющему изгибы ступенек. Округлые стены были плотно завешаны гобеленами, гравюрами и рогами каких-то животных. От обилия старинных вещей дом пропитался запахом времени, сухим и терпким. Не успела она ступить на последнюю ступеньку, как свет на лестнице погас и Марина оказалась в большой гостиной с узкими длинными окнами до пола и открытым камином в углу. В камине переливался живым пламенем огонь, перекликаясь со множеством зажженных свечей.Марина застыла в восхищении.– Schön? [5] – спросил Хорст и посмотрел Марине в глаза.На его лице переливались зыбкие тени, в глазах мерцали отблески свечей. Марина была вне себя от близости такого мужчины. За его спиной виднелся стол, накрытый на двоих. Еды на столе не было, но ей и не хотелось есть. С большим удовольствием она бы прошла мимо стола прямо в спальню, но здесь распоряжался Хорст. Он пригласил Марину присесть на стул с высокой спинкой, а сам удалился на кухню. Марина села и уперлась взглядом в старинную фарфоровую вазу, из которой настырно торчал букет, в точности повторяющий тот, который она принесла с первого свидания. Это несколько сбило градус радостного возбуждения, но тут раздался звон колокольчика и появился хозяин. Он катил перед собой просторный двухъярусный столик на больших колесах. Нижняя часть столика была заставлена разнообразными бутылками, а наверху мерцала горелка, согревая округлое дно серебряной сковородки.Марина даже зажмурилась – таким невероятным казалось ей происходящее.Подкатив тележку к столу, Хорст потянулся за бутылкой.– Fleisch – Rotwein, – пояснил он и разлил по бокалам густую темную жидкость. – Salat? [6]Марина кивнула.Он поставил на стол две тарелки с неведомым салатом, на поверхности которого белели тонкие лепестки пармезана и миндальных орешков.– Guten Appetit! [7] – Хорст разложил на коленях салфетку и принялся за еду.Ужинали молча. Марина неуклюже орудовала ножом и вилкой, испытывая страшную неловкость от этого гробового молчания. Покончив с горячим, Хорст встал и, выходя на кухню, нажал какую-то кнопку. Дом наполнился мощным звучанием оперных голосов. Марине стало не по себе, что-то устрашающее было в этих грандиозных звуках. Она нерешительно встала и подошла к камину. Пламя двигалось ритмично, в такт музыке. Марина протянула руки и прикоснулась к живому теплу.Хорст незаметно подошел сзади и обнял Марину, настойчиво и мягко.– Gehen wir in das Schlafzimmer [8] , – прошептал он, касаясь Марининого уха бородой.Марина резко повернулась и, закинув руки Хорсту на шею, попыталась поцеловать его. Губы у него оказались холодными и вялыми и едва откликались на страстный призыв. Марина слегка опешила, но желание физической близости было настолько острым, что она почти незамедлительно возобновила попытку расшевелить нерадивого любовника. От Марининых настойчивых ласк Хорста слегка повело, с его губ даже сорвался сдавленный вздох, который обычно выдает возбуждение. «Пойдет дело», – отметила про себя Марина. Не избалованная вниманием мужчин, она считала инициативу в вопросах интимной близости своей прямой обязанностью и чувствовала, как ее возбуждение перетекает в Хорста, делая его мягким и податливым, как воск. Вздыхая все глубже и чаще, он стал неверными руками расстегивать на ней кофточку.Марина тоже нащупала застежку на его брюках, но тут Хорст вздрогнул и отскочил в сторону, как от сильного удара.«Ну что еще такое?» – подосадовала Марина и вопросительно взглянула на него.Хорст отошел на несколько шагов и с торжественно-мучительным выражением на лице начал сам расстегивать брюки.Приняв это за игру, Марина тоже самостоятельно сняла блузку, обнажив самую привлекательную часть своего тела.Хорст закинул назад голову и закрыл руками лицо. Расстегнутые брюки соскользнули на пол. Марина остолбенела. Она еще пребывала в состоянии сильного сексуального возбуждения и никак не могла переключиться на реальность, оказавшуюся не совсем ожиданной.Посередине большой гостиной, наполненной душераздирающими звуками оперного хора, весь в отсветах пламени стоял господин Вилль в трагической позе, со спущенными штанами, из-под которых виднелись тонкие женские чулки, схваченные сверху кокетливыми резинками. Трусики, таинственно оплетенные дорогим черным кружевом, плотно сидели на мускулистом заду.Марина мгновенно надела и запахнула блузку. Хорст стоял, не двигаясь, как будто в ожидании страшного приговора. Марина быстро и решительно трезвела.«Живой бы от сюда выбраться», – подумала она, и бросилась к телефону. С трудом попадая пальцами на кнопки, набрала номер. Света подошла сразу, видимо, ждала звонка.– Забери меня от сюда немедленно! – закричала Марина в трубку.– Что случилось?– Слышишь, немедленно! – повторила Марина и нажала на рычаг.Сразу успокоившись, она села за стол и, вылив в огромный бокал почти целую бутылку, стала жадно пить. Покончив с вином, она взглянула на Хорста, который застыл, как памятник в этой идиотской позе.– Слышь, ты, козел, винца хочешь? – обратилась она к нему.Хорст отнял от лица руки и, взглянув на Марину, вопросительно вздернул брови.Тут Марина не выдержала. Окончательно осознав всю комичность создавшейся ситуации, она откинулась на спинку стула и, обхватив руками живот, захохотала.– Ой, мамочка! Ой, не могу! – вскрикивала она, давясь неприятным, словно шершавым смехом.Услышав смех, Хорст весь съежился, трусливо подхватил обеими руками штаны, неуклюже засеменил к двери и спрятался в другой комнате.– Давай, давай, вали отсюда! – закричала ему вслед Марина, вспомнив хамоватые повадки своих товарок по цветочному делу. – Тоже мне, господин Вилль! – фыркнула она и принялась за следующую бутылку.Когда раздался звонок, Марина решительно не могла подняться с места. Она была настолько пьяна, что не сразу сообразила, что звонят в дверь, и, сорвав телефонную трубку, долго и настойчиво кричала: «Але!» Хорст затаился в своем укрытии и выходить оттуда, похоже, не собирался. Сделав над собой усилие, Марина поднялась с места и аккуратно, держась за стены, выбралась на улицу.Вдалеке за чугунной решеткой металась Света.– Усик, что с тобой? – услышала она панический вопль.– Со мной все в порядке, – промямлила Марина.– Ты что, ранена? Почему ты еле ползешь?Марина молча подошла к воротам и, ухватившись за чугунную решетку, стала трясти ее.– Выпусти меня отсюда, – требовала она монотонным голосом, глядя пустым взглядом мимо Светланы.– Посмотри, там где-то на воротах кнопка должна быть, – попросила Света.Но Марина как будто не слышала. Раскачиваясь из стороны в сторону, она бормотала что то невразумительное.– Господи, что же делать? – волновалась Света. – Да как же эти чертовы ворота открываются?Наконец, она решительно нажала кнопку звонка и не отпускала палец, пока не услышала знакомое жужжание. Схватившись за ручку, Света дернула калитку на себя, Марина, крепко ухватившись за решетку, выехала с территории участка и, вконец ослабев, упала Свете на руки.– Ну, слава богу! – обрадовалась Света, подтаскивая подругу к машине. – Ложись, поспи, – отдышавшись, выдохнула она и свалила безжизненное тело на заднее сиденье.

Весь следующий день Марина спала. Света несколько раз заходила в комнату сама и подсылала Машу. Но Марина лежала на кровати, как мертвая. Бледная и страшная, с заострившимся лицом. – Пойди посмотри, не проснулась ли тетя Марина, – в очередной раз попросила Светлана дочку.– Я больше туда не пойду! – заупрямилась девочка.– Почему?– Я ее боюсь.– Что еще за глупости?– Да, мама, она на бабу ягу похожа!– Ну, не хочешь, не ходи, – улыбнулась Света, – я сама посмотрю.Она тихонько открыла дверь и заглянула в комнату. Воздух здесь застоялся, пропитавшись неприятным сивушным запахом. Марина лежала на спине и дышала со свистом, по-старушечьи втягивая вовнутрь губы.

 

«А Машка права, – подумала Света, – и правда, как баба яга. Интересно, что же с ней там произошло?»

Света не находила себе места и с нетерпением ждала Марининого пробуждения, чтобы наконец узнать подробности визита к жениху, но, когда Марина очнулась и спустилась в гостиную, не смогла вытянуть из нее ни одного слова. На все вопросы она отвечала упрямым молчанием и неопределенным покачиванием головы. Света выходила из себя. Но чем настойчивее требовала она разъяснений, тем больше Марина замыкалась, и тем жестче и упрямее становилось выражение ее лица. Доведя таким образом подругу до состояния слепой ярости, Марина все так же молча одела Машу и вышла на прогулку.

Она шла по парку, держа за руку чужую хорошенькую девочку. На душе было пусто и гулко, как в подземном переходе. День подходил к концу. Наступало то время суток, когда предметы теряют свои дневные очертания и превращаются в тени, которые ближе к ночи густеют и наполняются темным, загадочным содержанием.

– Пошли, Машенька, – сказала Марина, – пока дойдем до дома, стемнеет.

Свет стремительно покидал пределы парка, вытекая куда-то за его края. Там, в просветах между деревьями, еще виднелись бледные фрагменты сумерек, а на аллеях уже вовсю правил глубокий вечер.

«Вот так и у меня, – думала Марина. – Свет – только за пределами моей жизни. Я иду, иду на этот свет, а выхожу все время в глубокую ночь».

Марина и дальше продолжала мучить Свету мстительным молчанием. Поначалу Света раздражалась и нервничала, но, увидев, что подруга остается непроницаемой, как саркофаг, сменила тактику и стала окружать ее преувеличенной заботой и вниманием. В ней проснулось давно забытое чувство вины, которое она испытывала в детстве, когда Марина, искусно пользуясь Светиной слабостью, настойчиво требовала восстановления справедливости, постоянно ставя подруге в вину ее благополучие и богатство. Маленькая Света страдала, ей казалось, что в жизни должно быть все по-честному. И всеми ее поступками по отношению к подруге руководило одно единственное желание – исправить эту несправедливость. Марина принимала Светину опеку спокойно, без благодарности, как человек, получающий законное пособие. Так и теперь, она делала вид, что не замечает ни дорогих подарков, ни Светиных усилий в поисках нового жениха. Она вела себя, как зритель в театре, на сцене которого мечется исполнитель, потерявший всякую надежду на успех. Осень кончилась, наступила зима – непривычно теплая даже для этих мест. Время шло к Рождеству, а снега все не было и на газонах безмятежно зеленела трава. Только ночи напоминали о наступившем времени года, оставляя на дорогах и стеклах машин следы заморозков.– А мне ведь через месяц уезжать, – сказала Марина, глядя через окно в сад.– Зачем? – по-деловому спросила Маша и протянула к Марине руки.– Вот и я думаю – зачем? – вздохнула Марина, усаживая девочку к себе на колени.– А ты ко мне еще приедешь?– Да нет, малышка, вряд ли.– Почему-у? – засопела Маша. – Я хочу! – Она уже включила Марину в свой детский мир и любую попытку к изменению этого мира рассматривала как посягательство на свою собственность. – Ты что, меня не любишь? – спросила она с угрозой и сползла с Марининых колен на пол.– Ну, что ты, Машенька, конечно, тетя Марина тебя любит, – вмешалась Света, не в силах видеть, как дочка расстраивается.– Не любит! – закричала Маша, почувствовав поддержку, и топнула толстой ножкой, обтянутой белым чулком в резинку.Света метнула на Марину умоляющий взгляд. Марина настырно молчала.– Машенька, тетя Марина тебя любит, очень любит, и в гости к тебе придет, она просто пошутила. Правда, тетя Марина?Марина встала.– Зачем обманывать ребенка, – не без злорадства сказала она и принялась убирать со стола тарелки.Маша предупреждающе всхлипнула.– Мне в Москве надо жизнь налаживать, нету у меня времени по заграницам разъезжать, – продолжала Марина, делая вид, что не замечает панических взглядов подруги. – Хватит, насмотрелась я на всяких уродов, а приличные мужики на меня даже глядеть не хотят.Маша слушала, мучительно нахмурившись.– Марин, не при ребенке… – наконец не выдержала Света.– А чего я такого говорю? Пусть слушает, умнее будет. – Марина повернулась и, аккуратно балансируя, понесла тарелки на кухню. За ее спиной что то стукнуло и сразу вслед за этим раздался оглушительный, отчаянный рев.– Ну и стерва же ты! – услышала она голос Светы. – Машка-то тут при чем?Марина поставила на кухонный стол тарелки и, тяжело вздохнув, опустила руки. Ей было жаль ребенка, Свету, себя. Она быстро вбежала в комнату и, прижав к себе Свету вместе с ревущей у нее на руках Машей, сказала:– Не плачь, Машенция, я тебя очень люблю и никогда не брошу. Пойдем, моя маленькая, я тебя в кроватку уложу и песенку спою, твою любимую.Оказавшись у Марины на руках, Маша доверчиво затихла и, склонив кудрявую головку ей на плечо, дала унести себя наверх, в детскую.– Спят усталые игрушки, книжки спят… – послышалось сверху мелодичное пение. Маринин голос действовал дремотно и успокаивающе.«Все-таки странный она человек, – думала Света. – Сколько же в ней понамешано, плохого и хорошего. Говорят, дети и животные обладают безошибочным чутьем, что они плохого человека сразу чувствуют. А Машка в Марине души не чает. Значит, хорошего в ней все-таки больше. Просто свою беззащитность не хочет показывать, вот и ерепенится. Видно, с годами человек мало меняется. То есть, внешне происходят, конечно, некоторые изменения, а характер остается прежний. Вот и Марина, точно как в детстве, – надуется без всякого повода и молчит. Бывало, неделями из нее слова не вытянешь и поди разбери, что у нее в голове происходит. А с другой стороны, с чего бы ей радоваться? От такой собачьей жизни у кого угодно крыша поедет…»– Уснула, – доложила Марина, заходя на кухню.– Как это здорово у тебя получается! – восхитилась Света. – Пятнадцать минут – и уснула. Мне бы на это час понадобился.Света по привычке акцентировала свои недостатки, подчеркивая Маринины достоинства, чтобы польстить ее самолюбию. Она даже не подозревала, что такие натуры, как Марина, обладающие крепким, ухватистым умом и заземленной чувствительностью, относятся к редкой похвале серьезно и бережно, как запасливый крестьянин к урожаю, и совершенно не замечают снисходительного подтекста.– Ребенку покой нужен, – проговорила Марина нравоучительным тоном. – А ты вся дерганая, нервная, вот она и не спит по часу.– А мы вчера с последним женихом встретились, – грустно улыбнулась Света.– Я знаю. Говорю же тебе – домой поеду. Делать мне здесь больше нечего.– А ты забыла? У нас еще второй сорт остался, целая стопка писем… Может, попробуем.– Думаешь, стоит?– А почему бы и нет? Мы же их не видели. Вдруг повезет. Может, кто симпатичный попадется.– Да мне бы хоть какой, лишь бы женился. Если бы ты только знала, как возвращаться не хочется! Я же там пропаду. Понимаешь?Марина повесила голову и обреченно вздохнула.– Ничего, Усик, не горюй, – подбодрила ее Света, мгновенно наполняясь жалостью, – был бы товар, а покупатель найдется. – Она подошла к шкафу и выдвинула ящик, в котором хранила письма.– Погода испортилась. – Марина приподняла занавеску и посмотрела на утопающий в дожде сад.– Ну, что же ты хочешь, декабрь, здесь тоже иногда зима наступает. – Света едва отдышалась, натягивая узкие сапоги.– А мне по такой погоде надеть нечего.– Так ты же одета. Нам уже выходить пора.– Да, но в плаще сейчас холодно, а в куртке я на бомжа похожа.– Ладно, я тебе пальто дам, – секунду подумав, успокоила подругу Света.– Твое пальто на меня не налезет.– Налезет. Я тебе широкое дам. – Она достала из шкафа бежевое пальто и, распахнув его шелковое нутро, подставила Марине. – Давай, ныряй.Марина опустила руки в рукава.– Смотри, действительно ничего… – сказала она, поворачиваясь перед зеркалом. – Вот что значит дорогая вещь! Кого угодно украсит.– Ну, кого угодно не знаю, а тебе правда идет. Выходи, я пошла за машиной.Марина подошла к зеркалу, нанесла на узкие губы темно-красную помаду и внимательно посмотрела в глаза своему отражению.– Неужели еще кто-то клюнет?.. – пробормотала она, поражаясь мертвой невыразительности собственного взгляда. – Господи, дай ты мне хоть один, самый крохотный шанс! – Марина подняла глаза к потолку – предположительному месту пребывания господа. – Уж я бы сумела им воспользоваться, как надо!Могущественный собеседник безмолвствовал. Может быть, ему не понравился угрожающий тон Марининого заявления, а может, он просто по привычке не вступал в пререкания с лицами, стоящими на самой низшей ступени социальной лестницы.За окном раздались два коротких гудка. Марина не торопясь уложила косметичку в сумку, взяла зонтик, ключи и медленно, с достоинством вышла на улицу.

– Ты думаешь, мы его здесь найдем? – Марина обвела взглядом просторный зал венского кафе. – Смотри, народу сколько, поди угадай, кто из них этот… Опять забыла, как его зовут? – Хильденбранд, – напомнила Света.– У меня от их имен идиотских мозги раком встают. Не могу я их запомнить, хоть убей.– Подожди, Усик, – усмехнулась Света. – Вот замуж выйдешь – и тебя таким именем назовут.– Да я ради такого дела даже собачью кличку стерпеть готова, лишь бы немецкая прописка к ней прилагалась.– Нет, все-таки у тебя маниакальное отношение к немецкой прописке, – покачала головой Света, внимательно осматривая зал.– Может, он еще не пришел? – забеспокоилась Марина.– Да пришел уже.– Где?– Вон видишь, у окошка сидит.– Не вижу. – Марина вытянула шею.– Ну вон, рядом с аквариумом. Твой.– Ты уверена?– На девяносто девять процентов и девять десятых. Видишь, газетку в кулачке зажал, как и договаривались, по сторонам озирается, нервничает. Точно твой.– Свет, я без очков ни черта не вижу, он как, ничего?– Ну абсолютно ничего. Давай подойдем поближе, сама разбирайся.Господин Хильденбранд сидел за столиком. Вернее сказать, присел на стул – с самого краешку, как воробышек, готовый в любой момент вспорхнуть. Увидев приближающихся подруг, он робко поджал под себя ноги. Рука, свободная от газеты, судорожно задвигалась, то сжимаясь, то разжимаясь в ладони, как будто ее хозяин выкидывал на стол кости.– Господин Хильденбранд? – спросила Света, вопросительно глядя на мужчину.– Очень рад! Фридрих, – вскочил с места жених и от смущения чуть не опрокинул стол. Его блестящее розовое лицо мгновенно покрылось яркими пятнами малинового цвета. Мужчина топтался на месте, нервно подергиваясь и беспокойно озираясь по сторонам.– А-а, присаживайтесь, пожалуйста, – наконец, вспомнил он подходящую к случаю фразу и опять выкинул правой рукой кости.Марина села, не снимая пальто. Жених в ту же секунду опустился на стул и уставился на нее немигающими глазами, лишенными ресниц. Марина поднялась, чтобы снять пальто, и жених подскочил, как ошпаренный. Казалось, он решил превратиться в Маринину тень и очень боялся, что плохо справится с ролью.– Нервный какой-то, – буркнула Марина.Жених перевел немигающий взгляд на Свету.– Моя подруга говорит, что рада с вами познакомиться, – перевела Света.Господин Хильденбранд счастливо кивнул, качнувшись всем туловищем.– Марин, похоже на любовь с первого взгляда… – шепнула подруге Света.– А он вообще нормальный? – так же тихо спросила Марина, с сомнением глядя на жениха.– А ты что, считаешь, что в тебя только ненормальный влюбиться может?– Да нет, но странный он какой-то.– Чего же тут странного? Есть, конечно, легкое отставание в развитии, но ты не огорчайся. Ему сколько лет?– Тридцать семь.– Ну, так он годам к пятидесяти выправится, – засмеялась Света и тут же осеклась. Марина смотрела на нее серьезно, как смотрят на человека, который глумится над чужой бедой.Жених ритмично крутил головой из стороны в сторону, все больше напоминая встревоженного петуха.К столу подошла пожилая официантка в старомодном переднике с рюшечками.– Свет, закажи мне кофе, – попросила Марина и добавила: – Почернее, без допинга здесь, пожалуй, не обойтись.– Господин Хильденбранд, – обратилась к Фридриху Света, – я с вами останусь недолго. Моя подруга не говорит по-немецки, поэтому, если вы хотите что-нибудь обсудить, воспользуйтесь моим присутствием, я все переведу.Жених вытянул шею вперед и захлопал глазами. Легкие пряди его бесцветных волос прилипли к вспотевшей лысине. Он мучительно молчал.– Почему вы выбрали это кафе? Вы здесь недалеко живете? – Света попыталась начать разговор.Жених судорожно глотнул и заговорил. Света внимательно слушала, склонив голову.– Чего говорит-то? – поинтересовалась Марина.– Я ничего не понимаю.– Что, диалект?– Да нет, скорее, дефект речи.Слова вырывались из гортани немца с легким шипением, как пар из приоткрытого клапана. Казалось, Хильденбрандт сам испуганно прислушивается к звукам собственного голоса.– Не могли бы вы говорить помедленнее, – попросила Света. – У меня сложности с немецким языком.Фридрих сосредоточенно замолчал.– Как я поняла из вашего письма, вы работаете на большой фирме на складе – так?Фридрих коротко кивнул.– А живете вы где? В городе?– Да, я живу в центре, недалеко от моей работы. – Теперь он с усилием растягивал слова, отчего его речь звучала, как замедленная магнитофонная запись.– А откуда вы родом? – продолжала допрос Света.– Я приехал с севера Германии, из Ганновера, – отвечал Фридрих, как на уроке. – Там живет моя мама.– Она тоже снимает квартиру?– Нет, у нее свой дом.– Слышь, Марин, ему в перспективе дом светит, – шепнула в сторону подруги Света.Дальше Фридрих опять сорвался в галоп и начал тараторить.– Ну ты что, опять ничего не понимаешь? – спросила Марина, глядя, как лицо подруги постепенно вытягивается от недоумения.Фридрих замолчал, а Света застыла с открытым ртом.– Ты мне, в конце концов, переведешь что-нибудь? – не выдержала Марина и дернула подругу за рукав.– Марин, он спрашивает – у тебя паспорт с собой?– Зачем ему мой паспорт понадобился?– Он хочет сегодня на тебе жениться.– Чего-о?– Он понял, что вы для этого встретились.Марина схватила сумку и, щелкнув замком, вытряхнула ее содержимое на стол. На образовавшуюся горку сверху шлепнулось увесистое портмоне.– Слава богу! Все с собой! Поехали.– Марин, ты что, с ума сошла? Ты же его в первый раз в жизни видишь.– А вот все остальное уже мое дело, – отрезала Марина. – Поехали, говорю.

У немцев принято другое обозначение этажей. То, что у нас считается первым, у них называется – Erdgeschoß, что в переводе на русский язык означает «земляной этаж». Это определение как нельзя лучше подходило к квартире, в которой поселились молодожены. Она была действительно расположена прямо на земле, без всякого задела или перехода. Окна отставали от асфальта сантиметров на десять, не больше, и тут же, сразу за окном, начиналась большая шумная дорога, которая подходила вплотную к дому с двух сторон. Домик был маленький и хлипкий, в три этажа. Его хрупкая конструкция начала шестидесятых никак не была рассчитана на современную агрессию несущихся в три ряда автомобилей. Стены, покрытые грязно-розовой штукатуркой, непрерывно вибрировали и дрожали, вызывая в жильцах смутное беспокойство и страх. Фридрих, которого по российской привычке подруги быстро окрестили Федей, оказался человеком тихим и болезненным. С робким шуршанием он передвигался по двум крохотным комнатам, как бы боясь обнаружить свое присутствие в этой жизни. Приведя в дом молодую жену, он совершенно растерялся и, не понимая, что же теперь делать, стал пугливо прятаться в другой комнате.Марина отнеслась к своему новому положению строго по-деловому. Оказавшись после свадьбы с мужем наедине, она послушно приготовилась принести себя в жертву этому бледно-розовому, трясущемуся от страха существу. Но Фридрих, надев пижамку, юркнул под одеяло, пробормотал «Gute Nacht, Ängelchen» [9] , повернулся спиной и притворился спящим.Марина была приятно удивлена таким неожиданным поворотом событий. Физическая близость с новоиспеченным мужем казалась для нее делом крайне неприятным. Марина долго не могла уснуть. Ощущение было странным – вот она лежит в одной кровати с совершенно посторонним человеком, который всю ночь храпит и тикает. Тиканье раздавалось из Фединой груди, в которой билось сердце с искусственным клапаном. Днем эти звуки заглушались фоном человеческой жизни, а ночью, в тишине, тиканье раздавалось отчетливо, с непереносимой ритмичностью. «Ничего, – думала Марина, – люди в тюрьме выживают, потому что есть надежда на свободу выбраться. Так что же, я в Германии не выживу, в отдельной квартире, с этим заживо засушенным гербарием? – Она повернула голову и бросила брезгливый взгляд на холмик из одеяла, под которым беспокойно двигалась нездоровая Федина плоть. – Ладно, дружок, ты здесь поспи, а я пойду чайку попью». Марина встала и вышла в гостиную, которая одновременно служила кухней. Открыв холодильник, она прикинула, с чего бы начать, и, остановившись на объемной упаковке с колбасой, принялась за еду. Она ела долго, без удовольствия, пережевывая, как пластмассу, все то, что находила в холодильнике, пока, наконец, чувство отвращения к еде не заглушило чувство отвращения к жизни.– Ну вот, теперь и поспать можно, – пробормотала она и, завалившись на диван, сразу уснула тяжелым крепким сном.Проснулась Марина рано, встревоженная неприятным сновидением. Ей снилось, будто бы она находится на центральном московском проспекте в стеклянной милицейской будке. Машины выстроились в широкое каре и нетерпеливо рычат заведенными моторами, готовые в любой момент сорваться с места и смести с лица земли будку вместе с Мариной. И кто-то невидимый голосом Левитана командует: «На старт! Внимание! Ма…»Она окончательно проснулась. Голос Левитана пропал, заглушенный непрерывным гулом большой улицы. В ванной шумела вода, в комнате было темно. Марина не сразу поняла, где находится. Вода перестала литься, и теперь в ванной кто-то двигался – почти беззвучно, как привидение.– Та-ак… – пробормотала Марина, наконец осознав действительность. – Брачная ночь завершилась, переходим к медовому месяцу.Она встала, включила свет и осмотрела тот скромный арсенал, включая топчущегося в дверном проеме Федю, из которого ей предстояло соорудить прекрасное будущее. «Ну что ж, небогато, – подумала она, – но лучше, чем ничего».– Ну, что танцуешь? Заходи, гостем будешь, – обратилась она к мужу.Федя прокрался к кухонному столу и стал возиться с кофейной машиной.– Вот молодец, делом займись, – похвалила Марина и пошла в ванную принимать душ.Марина сдержала слово, данное Богу. Получив свой крохотный шанс, она и не думала упускать его. Правда, если бы заранее знать, какой ничтожной окажется эта подачка, то она бы, наверное, еще поторговалась. Непривлекательность обстоятельств, в которых она оказалась, только разжигала ее тщеславие. Марина готовилась дать решительный бой и, крепко вцепившись в загривок судьбе, зорко осматривала поле предстоящей брани. Чувства и сантименты в ее расчеты не входили, такой роскоши она больше не могла себе позволить. Присев к журнальному столику с листом бумаги, она вывела аккуратным школьным почерком:

 

...

Поставив точку, она незамедлительно приступила к выполнению поставленных задач. 3 Довольно скоро Марине стало ясно, что три месяца, проведенные у Светланы в доме, являли собой гладкую, лицевую сторону действительности. Она же, Марина, оказалась со стороны изнанки. И все же она не унывала. Освоившись со своим новым положением, Марина быстро вошла в роль хозяйки дома, забрала в свои руки те скромные средства, которыми располагал Федя, и, открыв в себе недюжие способности к экономии, стала откладывать кое-что на черный день. Фридрих смотрел на все наивно-прозрачными голубыми глазами, не проявляя никакого любопытства к деятельности жены. Каждое утро он, собрав небольшой портфельчик, выходил на работу. Марина смотрела в окно, как он робкой походкой двоечника удаляется от дома в сторону трамвайной остановки, и думала о том, как ей в принципе повезло. Вместо мужа она приобрела что-то вроде домашнего растения: толку от него не больше, чем от кактуса, растущего на окошке, но зато и вреда никакого. Непонятным оставалось одно – зачем Фридриху понадобился этот дурацкий брак, от которого у него одни убытки?Но вскоре разъяснилось и это.Однажды ночью Марина проснулась на своем диване от шума, который доносился из соседней комнаты. Звуки походили на удары колотушки о дерево. «Это еще что такое?» – испугалась Марина и вскочила на ноги. Стук усилился. Марина бросилась в спальню, где обнаружила Фридриха лежащим на полу. Его тело было изогнуто судорогой, голова откинута далеко назад, шея как будто сломана, так что прямо в потолок торчит острый кадык. На губах белой пеной закипает слюна.Марина в ужасе застыла в дверях.Федя дернулся, как под электрошоком, и, подпрыгнув, решительно стукнулся затылком о деревянный пол.– О господи! Что же делать? – вскрикнула Марина и в панике бросилась к телефону.У Светланы долго никто не подходил. Марина посмотрела на часы. Два часа ночи. «Все спят, – подумала она и уже хотела нажать на рычаг, как вдруг услышала сонный Светин голос.– Але?– Светка, родненькая, он умирает! – завопила Марина.– Кто?– Муж мой! Федя. Умоляю, позвони в неотложку и приезжай!

Врач и Света приехали одновременно. Приступ уже прошел, и Федя лежал на полу бледный, без всяких признаков жизни на заострившемся лице. Врач быстро говорил что-то по-немецки.– Он умер, да, умер? – всхлипывала Марина, испуганно заглядывая через плечо доктора.– Да успокойся ты! Жив твой Федя. Так быстро не умирают.– А что это было? А?– Приступ эпилепсии, – объяснила Света.Врач сделал какой-то укол, отдал распоряжения и, собрав чемоданчик, ушел.– Ну что же, Усик, попала ты, – вздохнула Света, выходя из спальни. – Говорила тебе, не бросайся за первого встречного.– Почему?– Придется тебе переквалифицироваться в медсестру. Врач твоего мужа знает, он здесь частый гость. Говорит, что сама по себе эпилепсия не опасна, нужно только следить, чтобы он не ударился головой обо что-то острое и не подавился собственным языком.– Твою мать… – пробормотала Марина и горестно свесила между колен широкие ладони. – Мне только этого не хватало.– Да, но это еще не все. Опасность заключается в том, что во время приступа может произойти остановка сердца, и чтобы этого не случилось, нужно делать укол. Вот рецепт, запасись всем необходимым.– Ты что, с ума сошла! Я уколы делать не умею.– Придется научиться.– А неотложку вызвать нельзя?– Врач говорит, это слишком долго. Они могут опоздать.Марина вся съежилась от ужаса.– Да не огорчайся ты так, – ободрила подругу Света. – Уехать-то всегда можно.– Ну уж нет уж! – отрезала Марина и ошпарила Свету взглядом, брошенным исподлобья. – Уколы, так уколы. Будет нужно, и горшки выносить буду. Я отсюда никуда не поеду.– Ну и правильно, – кивнула Света, поражаясь той агрессивной настойчивости, с которой Марина преследовала свои цели. – Я пойду. – Света встала. – Светает уже.Сквозь щели опущенных жалюзи и вправду пробивался сероватый рассвет. Шум первых машин разбивался об окна короткими ударами, похожими на порывы ветра.– Останься… – тихо попросила Марина. – Пожалуйста. Боюсь я тут с ним одна… – Ее голос перескочил пару октав, сменив злобную решимость приторной плаксивостью.Света устало опустилась на диван.– Как там Машка? – спросила Марина, испугавшись образовавшейся паузы.– Ничего. Растет, про тебя спрашивает.– Надо мне ее навестить.– Да уж пора бы.– Сколько я ее не видела?– Ты от нас зимой съехала, а сейчас уже скоро лето.– Боже мой, неужели полгода пролетело?!– Четыре месяца.– А я и не заметила. Целыми днями язык учу, времени ни на что не остается. Тебе проще было, ты с самого начала по-немецки как по-русски, да и вообще, чего тут сравнивать… – Марина вздохнула и многозначительно взглянула на дверь в спальню. – Кофе будешь?– Давай.Марина включила кофеварку, подняла жалюзи, открыла форточку и, сев на диван, закурила.– Ничего, – угрюмо сказала она, стараясь перекричать рев и грохот, которым мгновенно наполнилась комната. – Мне бы только язык выучить, а там я разберусь.– Трудно? – спросила Света, боязливо косясь на окно, в котором слегка дребезжали стекла.– Ты даже представить себе не можешь! Я сутками учу, и все на том же месте.– Это только так кажется. Трудно начать. А потом сама не заметишь, как заговоришь… Слушай, как вы здесь живете? – Света закрыла ладонями уши. – Это же просто кошмар какой-то!– А что ты предлагаешь? – Марина язвительно поджала губы. – Мы можем к тебе переехать. Хочешь?– Я бы не возражала. Мне с тобой было хорошо.– Так что же мы сидим! Давай Федю на носилки и вперед, откроем у тебя лазарет, – усмехнулась Марина.– Ладно, извини, я не хотела тебя обидеть. Ты бы правда заехала как-нибудь, а то совсем не видимся.Свету поражало то, с какой решимостью Марина начинала новую жизнь. Она почти не нуждалась ни в помощи, ни в советах. Встречались они редко, и каждый раз Света с удивлением наблюдала, как быстро осваивается ее подруга на незнакомой земле. Все, что для Светы годами оставалось непонятным, Марина воспринимала сразу, каким-то особым видением. Она наполняла предметы и явления своим незатейливым содержанием, нисколько не затрудняясь выяснением их реальной сути. Светлану годами мучила непроницаемость социальной завесы, которую она пыталась постичь или хотя бы угадать истинную суть вещей. Марина же решительно кроила действительность под себя. К Германии и к немцам она отнеслась критически, со снисходительной жалостью. Хорошие, мол, они ребята, но в жизни разбираются плохо. Она вообще считала, что без ее, Марининого, вмешательства эта бедная нация деградирует полностью, и намекала на необходимость формирования в немцах культурно-эстетического вкуса.– Что за уродство висит у них на вешалках, – ворчала она, разглядывая одежду в магазине. – Совершенно невозможно одеться.– Давно ли ты стала такой взыскательной? – слегка раздражаясь, спрашивала Света.– Да у меня в Москве тряпки были, каких тут в жизни не купить!Света в недоумении смотрела на подругу, вспоминала жалкие лохмотья, которые ей пришлось выкинуть в мусоропровод, и видела, что Марина искренне верит в то, что говорит.– Боже мой, – вздыхала Марина, разглядывая изящный светильник в витрине. – И этот ужас стоит тысячу марок?! Сколько же тогда может стоить мой абажур?– Какой абажур? – удивлялась Света.– Как! Ты не помнишь? У моих родителей висел в столовой.И Света припоминала, что и вправду в квартире Марининых родителей висел огромный абажур, форматом чуть меньше обеденного стола. Было известно, что это произведение искусства изготовлено подпольным способом на кукольной фабрике. Круто изогнутый металлический корпус был обтянут розовым атласом, по поверхности которого располагались аляповатые цветы из той же ткани. Цветы крепились к абажуру при помощи пуговиц, которые имели подозрительное сходство с кукольными глазками. Это глазастое чудовище было предметом гордости семьи Усатовых и единственной вещью, которую Марина взяла с собой в новую квартиру.– Та-ак, здесь надо подумать, – говорила Марина, закатывая глаза.– О чем?– Представляешь, какие бабки заработать можно, если наладить здесь производство таких абажуров?!– Марин, ты это серьезно?– Конечно. Я здесь не собираюсь сидеть сложа руки.Ее голова была полна коммерческих планов. Она намеревалась наводнить страну русскими картинами, матрешками, гармонистами и балалаечниками. Одним словом, показать германцу, что такое настоящая культура.Свете постепенно становилось ясно, что от той девочки, с которой ее связывала детская дружба, не осталось и следа. Золушка превратилась в самоуверенную, наглую тетку, которую Светлана стеснялась и не любила. И только в минуты слабости, такие, как сейчас, когда в другой комнате лежал полуживой Федя, а Марина казалась абсолютно беспомощной, опять вспыхивало теплое, почти родственное чувство.

Прошло три года. Светлана жила спокойной, полусонной жизнью. Она чувствовала, как инертность берет верх над ее веселой энергичной натурой, и осознавала, что нужно что-то предпринять. Но убаюкивающая однообразность существования имела поистине колдовское воздействие. И Света продолжала сидеть, как Илья Муромец, в ожидании, что вот-вот кто-то придет и позовет ее на подвиги ратные. Но время шло, и ничего не менялось. Светлана жила бы так и дальше, если бы ее не вывела из оцепенения бурная деятельность, которую развернула подруга. За эти три года Марина выучила язык, говорила плохо, но бойко, не стесняясь. Перепробовав различные виды бизнеса, который в основном заключался в купле-продаже некачественных товаров, и переругавшись на этой почве со всеми, с кем имела дело, она пришла к выводу, что люди, обманутые ею, просто не умеют быть благодарными. Сделав такое заключение, Марина перешла от торговли прямиком к культуре. И тут началось нечто странное. Любознательные немцы, плохо представлявшие, каким должен быть представитель русской культуры, приняли Марину за чистую монету и обратили к ней доброжелательные взоры. Открытие, что немцы – доверчивая и великодушная публика, Марина сделала совершенно самостоятельно, проведя несколько нелепых мероприятий в международном клубе, и пришла к выводу, что это их качество можно очень хорошо использовать. Но тут ее компетенция заканчивалась. Чтобы двигаться дальше, нужны были связи. Марина вспомнила о подруге. Засидевшаяся без дела Света с радостью, очертя голову, бросилась в работу. Она подняла на ноги своих многочисленных знакомых в Москве и Германии, добилась встречи с бургомистром и представителем министерства культуры. Благодаря ее кипучей деятельности, вскоре стала вырисовываться вполне солидная перспектива. Новое культурное общество, созданное ею, планировало заниматься балетом, юными дарованиями, театрами, выставками и многим другим. Все это время Марина скромно стояла в стороне, появляясь из-за Светланиной спины только для того, чтобы представиться и пожать кому-нибудь руку. Она одаривала подругу восторженными взглядами и тут же удалялась в тень, чтобы не нарушать сияния, которое распространяла вокруг себя Светлана.– Ты давай посмелей, – подбадривала подругу Света, – а то все жмешься по углам, как сирота.

 

Света приложила немало усилий, чтобы Марину, с ее нелепой прической и неряшливой одеждой, воспринимали всерьез.

– Усик, немцы – народ крайне чистоплотный и придают внешнему виду очень большое значение. Ты не можешь в таком виде встречаться с серьезными людьми.

– В каком таком виде?

– С грязными волосами и в растянутом свитере.

– Что ж делать, если у меня другая структура волос, – огрызалась Марина, – а на такие тряпки, как у тебя, нет денег.

Поняв, что подруга уперлась и с этой точки ее не сдвинуть, Света решила создать ей имидж человека творческого, для которого внешние условности не имеют значения. Вскоре Марина стала вхожа в самые серьезные учреждения города и, решив, что момент назрел, принялась потихоньку перетягивать из Светиных рук бразды правления. К этому моменту подготовительный период закончился, все формальности были соблюдены, культурное общество могло начинать работу. Начался другой этап, организационно-бухгалтерский, – нудный и кропотливый. Света заскучала, начала отлынивать, и Марина с радостью подхватила эстафету. Водрузив на острую переносицу очки и разложив на столе корреспонденцию и папки с расчетами, она засела за работу. Работы было много, но Марина не жаловалась и помощи не просила. Как заботливая швея подбирает пальцами сборку, чтобы, прихватив иглой, зафиксировать в нужном месте, так и Марина прибирала под себя контакты, удивляясь тому, с какой беспечностью выпускает Света из своих рук бесценные нити.

Вскоре подруги потрясли город серией концертов юных виртуозов из Москвы. И здесь Марина взяла на себя непривлекательную, теневую часть работы. Света представительствовала, собирала публику, встречалась с богатыми влиятельными людьми, выходила на сцену и давала интервью. Марина же вела переписку, собирала на будущее банк данных, делала бесконечные расчеты, в которые Света не желала вникать. Первый же концерт собрал столько желающих, что на всех не хватило билетов и половине пришлось уйти. Умиленные юными дарованиями и обаянием Светы, спонсоры щедро открывали свои кошельки. Имена подруг замелькали в газетах. Света была переполнена счастьем и чувством благодарности к подруге, в голове которой родилась такая прекрасная идея. Поэтому, когда после третьего концерта Марина, проведя хитроумные расчеты, объявила, что им не хватает восьми с половиной тысяч марок, Света ничего не заподозрила.

– А где же спонсорские деньги? – только и спросила она.

– Вместо того чтобы задавать ненужные вопросы, приезжай вечерком ко мне, и мы с тобой вместе пройдем весь финансовый отчет, – ответила подруга.

Расчет был сделан верно. Света испугалась.

– Ни за что на свете! Я даже названия этого слышать не могу – финансовый отчет. Ты у нас бухгалтер, вот ты и отчитывайся, а я лучше в министерство культуры сбегаю – попрошу погасить долг. Они обещали.

– Куда же ты без меня побежишь? – Марина глядела на подругу новым, волевым взглядом. – Долг на бумаге показать надо, а ты отчета в глаза не видела.

– Верно… – задумалась Света и, как всегда, найдя наипростейший для себя выход, наивно предложила: – Знаешь что? Ты сама иди, я тебя в министерстве представлю.

Марина согласилась, едва сдерживая внутреннее ликование. Министерство культуры было последним звеном, на котором замыкалась созданная Светланой цепочка. Теперь Марина приобретала почти полную свободу. От решительного шага ее удерживало только одно обстоятельство – Даниель Штерн. Муж Светланы.

Как и ко всему в жизни, Даниель отнесся к новой затее жены очень серьезно. Будучи владельцем крупного рекламного агентства, он оказал немалую помощь молодым предпринимательницам. Он делал изысканные программки, печатал на дорогой глянцевой бумаге приглашения, сиреневые афиши с золотым тиснением. Все выглядело солидно и дорого, а главное – бесплатно. Марина понимала, что такая реклама стоит состояния и может сожрать всю выручку, если ее оплачивать из собственного кармана. Заменить Даниеля было не на кого, поэтому приходилось пока терпеть присутствие Светланы в общем деле. Но уже настало время указать ей ее место, считала Марина, а то ведет себя, как хозяйка. Света и вправду не всегда соблюдала отношения равного партнерства. Будучи уверенной, что Марина без нее шага ступить не сможет, она иногда могла и голос повысить. Марина не раздражалась, она смотрела на подругу спокойно, как паук смотрит на жертву, уже попавшую в паутину, но еще не осознавшую своего положения.– Слушай, – как-то однажды заявила Марина, – я здесь одно мероприятие подготовила, с русским фольклором и угощением. Приходи, билеты недорогие.– Как ты сказала? Русский фольклор? Билеты недорогие? А почему я ничего не знаю? И потом, ты что же, с меня за вход деньги брать собираешься?– Это же не для меня, это же для общего дела, – залепетала Марина, слегка стушевавшись под яростным взглядом подруги. – Ты же знаешь, я в карман ничего не кладу.– Во-первых, я ничего этого не знаю! – взорвалась Света. – Ты думаешь, что если я в отчеты не заглядываю, то из меня дурочку можно делать? Мое великодушие принимаешь за слабость? Да я тебя насквозь вижу и хочу предупредить: если ты за моей спиной в такие игры будешь играть, я вообще тебя к черту пошлю! Выкарабкивайся тогда сама, как умеешь.Марина внутренне усмехнулась.– Свет, да успокойся ты, – примирительно сказала она. – Да не собиралась я тебя обманывать. Просто подумала – ты же терпеть не можешь всю эту возню с кухней, фольклором, матрешками. Хотела избавить тебя от лишних хлопот.– А не надо ничего думать! – продолжала кипятиться Света. – Нужно просто ставить меня в известность. По-моему, это не сложно.– Ладно, я не права. Так ты придешь?– А как же! Мероприятие-то клубное. Посмотреть надо, чего ты там состряпала. – Во фразе, как в сжатом для удара кулаке, она сосредоточила все свое презрение. – Кого приглашать будем?– Да я уже всех пригласила. – Марина смотрела на Свету глазами хирурга, только что сделавшего надрез на теле пациента.– Кого именно?– Да всех твоих знакомых, кто на концертах был.Света вздрогнула.– Как моих знакомых? А кто тебе разрешил? И потом, где ты взяла адреса?– Да ладно тебе, Свет, как маленькая. Какие разрешения, дело-то общее. А адреса у меня все в компьютере, я же приглашения рассылала, ты забыла? – Теперь уже в голосе подруги отчетливо звучала усмешка, и не понять этого Света не могла.– Ладно, – процедила она сквозь зубы, с трудом сдерживая ярость. – Когда вечер?– В субботу. Даниеля с собой возьми, Машеньку.– А вот это я уж сама решу, кого мне с собой брать. До субботы. Пока. – Света зло повернулась, бросив на Марину через плечо уничтожающий взгляд, и вышла из комнаты.

В субботу вечером они всей семьей подъехали к низкому мрачному зданию, расположенному на рабочей окраине города, мертвой и невыразительной. С одной стороны гремела скоростная автострада, с другой унылой чередой тянулись здания производственных предприятий и учреждений. Жилых домов здесь не было. Редкие прохожие с удивлением косились на группу людей, собравшуюся перед входом одной из фирм. – Эта идиотка все дело загубит, – сказала Света, выходя из машины. – Смотри, куда людей пригласила.– Как ты отзываешься о своей лучшей подруге, – мягко упрекнул жену Даниель. – Человек дело делает. Кстати, фабричные помещения для таких мероприятий сегодня даже в моде.«И он на ее стороне», – раздраженно отметила Света и вспомнила, как долго она убеждала мужа в способностях и необыкновенной честности Марины.– Ладно, пошли, – вздохнула она. – Машенция, чего ты там возишься, вылезай.Из машины выскочила высокая худенькая девочка в нарядном бархатном платьице и лаковых туфельках. Лицом она почти в точности повторяла мать, только волосы были светлые.– Мама, а тетя Марина здесь? – в голосе девочки звучала надежда.– Ну конечно, здесь, – ответила Света и взяла дочку за руку.– Ну что, готовы? – Даниель закрыл машину.– Готовы! – серьезно отрапортовала Маша.– Тогда пошли.– О-о, это кто же к нам пришел? – послышался из толпы радостный голос.Маша сделала стойку.– Ну, что смотришь? Не узнаешь? Беги скорее сюда!На другой стороне улицы, приветственно раскинув руки, стояла Марина.Маша радостно подпрыгнула и нетерпеливо затопала ножками. Светлана крепко держала ее за руку.– Мама, пусти! – Маша с силой вырвала руку и ринулась через дорогу. Подлетев к Марине, она сходу бросилась в ее объятия, плотно обхватила руками и ногами и замерла.– Ты что делаешь? – Света бросилась следом. – Здесь же дорога!– Да ладно тебе, – добродушно усмехнулась Марина, – машин-то нет, – и поцеловала девочку в волосы.– Это сейчас нет, – продолжала размахивать руками Света, – а через минуту могут появиться! Ребенок должен знать, что через дорогу нужно переходить только на светофоре. А ну, слезай! – приказала она Маше.Девочка еще крепче обхватила Марину и, уткнувшись ей носом в шею, обиженно засопела.– Слезай, говорю! Сколько раз повторять можно?– Schatz [10] , успокойся, – услышала она голос мужа. – Ничего страшного не произошло. По этой улице и днем-то одна машина в час проезжает.Света очнулась. Она вдруг увидела себя со стороны – вот она вся, как на ладошке, со всеми ее чувствами и переживаниями. Фурия в припадке бешенства. А напротив Марина – спокойная и сдержанная. Все эмоции под крышечкой, как пар в кастрюльке, и только крышка слегка звенит и вздрагивает.– Ладно, не хочешь, не слезай, – сказала Света, с трудом подавив в себе порыв бешенства. – Пошли, нужно с людьми поздороваться. Уже семь. Впускать надо. Там на дверях кто-нибудь есть?– Есть.– Кто?– Федя.– Кто-о?!– Федя, мой муж.– Марин, ты что, совсем спятила?На это Марина уже ничего не ответила. Она величественно повернулась и пошла к выходу, унося на руках Машу.Публика, собравшаяся перед входом, отчетливо делилась на две части: справа группа спокойных, хорошо одетых людей со сдержанными манерами и тихими улыбками на невыразительных лицах. Слева – шумная, похожая на стаю встревоженных воробьев толпа, слегка потрепанная, но искрящаяся той нагловатой веселостью, которая исходит от смущения. Эти две группы – две культуры – никак не желали смешиваться, словно ими руководили те же химические законы, которые не позволяют маслу раствориться в воде.Наконец двери открылись и приглашенные стали стекаться ко входу, как две реки в одно русло. На пороге их встречал Федя. Весь красный от страха и волнения, он протягивал к гостям руки, как нищий на паперти. Завладев очередным билетом, торопливо надрывал его и переводил умоляющий взгляд на следующего гостя.– Душераздирающее зрелище… – пробормотала Светлана и вошла внутрь.Увидев своих знакомых, направилась к ним. Начались приветствия, рукопожатия. Света выполняла привычную роль хозяйки салона, когда к ней подошли Марина с Машей.– Свет, пусть Маша у тебя останется, мне переодеться надо.– Зачем? Ты же одета.– Не могу же я в таком виде на сцену…– А ты на сцену собралась?– Ну, конечно. Вступительное слово кто-то должен сказать.– Должен, – согласилась Света. – Когда начинаем?– Через десять минут. Ты пока загоняй народ в зал.

Зал оказался большим квадратным помещением без сцены. Все пространство было заставлено столами с маленькими горшочками искусственных цветов посередине. Вдоль стен стояли столы с угощением, бумажными тарелками и пластмассовыми вилочками. Обстановка напоминала «Голубой огонек» в приюте для бездомных. Русская часть публики, побросав сумки, заняла разом места получше и ринулась к столам с едой, немцы спокойно расселись на свободные места и стали ждать. Где-то сбоку открылась маленькая боковая дверь и оттуда вынырнула Марина. На ней было красное платье, сильно смахивающее на балетную пачку – жесткий корсет стягивал прямоугольный торс, пышная юбка зонтиком едва прикрывала круглые, как электророзетки, колени. На сильно оголенные плечи и грудь была стыдливо наброшена русская шаль. – Дорогие друзья, – гаркнула Марина. Звук, усиленный неправильно настроенным микрофоном, секирой полоснул поверх голов зрителей. Публика вздрогнула. Какие-то умельцы бросились к микрофону, началась возня с аппаратурой. Минут через двадцать можно было начинать представление. Марина пожертвовала вступительным словом и, коротко объявив номер, удалилась.Теперь на предполагаемую сцену вышла толстая женщина в русском сарафане с кокошником на голове. Она сложила на груди руки и, приподнимаясь на носках, стала поворачиваться из стороны в сторону в такт музыке. Музыку изображал гармонист в ситцевой косоворотке. Лихо заломив на затылок фуражку с гвоздикой, он рьяно рвал гармошку, растягивая меха в разные стороны. Женщина подперла указательным пальцем мясистую щеку и, вскрикнув: «Ой!», запела страшным голосом, не переставая при этом подпрыгивать. Свете стало жутко. Она не отрываясь смотрела на искусственный цветок, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из знакомых.– Мама, ты что такая грустная? – спросила Маша. – Смотри, какие клоуны смешные!Получилось громко, из зала раздались смешки.– Ну, все, с меня довольно, – сказала Света. – Я ухожу.– Как тебе не стыдно! – прошептал Даниель. – Смотри, люди слушают, им нравится.Света оглянулась по сторонам и увидела, что люди и вправду слушают эту какофонию – с таким же вниманием и уважением, с каким слушали маленьких гениев в лучшем зале города. Казалось, за столиками собрались роботы, в программе которых записано одобрительно покачивать головами, улыбаться и хлопать в ладоши в конце представления. Чтобы не слышать этих хлопков, Света вскочила с места и, демонстративно стуча каблуками, покинула зал.– Как ты могла, как ты могла так некрасиво поступить?! – возмущался Даниель, бегая из угла в угол по кухне.– Тихо, ты Машу разбудишь, – попыталась вразумить мужа Светлана.Маша с отцом оставались на мероприятии долго, пока не ушел последний гость и не были убраны все столы. Они активно помогали в уборке, стараясь загладить впечатление, оставленное выходкой Светланы.– Я в тебе просто разочарован, – горько жаловался Даниель. – Я этого просто не понимаю. Какая распущенность!– Да ты что, не понимаешь, что эта дрянь делает? Она же насмехается над самой идеей искусства. Какое у нее право совать в такие материи свой длинный нос? Ведь люди будут думать, что это и есть русская культура!– А что же это, по-твоему? – искренне удивился Даниель.– Не смей так говорить! – Света от возмущения даже замахнулась, как будто хотела ударить мужа по щеке. – Ты не имеешь ни малейшего представления о нашей культуре, если этот балаган принимаешь за искусство!– Это фольклор, народное творчество. Конечно, это часть русской культуры.– Нет, это не фольклор, это хулиганство! И вовсе не такое безобидное, как ты думаешь. Глядя на это безобразие, на эту взбесившуюся тетку и пьяного мужика, люди составляют мнение о русской душе. Вот так и создается образ этакой придурковатой, неполноценной нации! Удивительно, как еще могли появиться среди них Чайковские и Толстые. Таких, как Марина, в тюрьму сажать нужно! Они приносят вреда больше, чем убийцы и злодеи, – они убивают душу. А вы, немцы, не можете черного от белого отличить. Сидите и улыбаетесь, потому что в вас душа уже давно умерла!– Мы раньше никогда не опускались до выяснения отношений на таком уровне, – обиделся Даниель. – Ты просто завидуешь.– Завидую? Чему?– Марина дело делает, работает с утра до ночи, а ты хочешь только сливки снимать. А если не получается, ты бесишься.– Боже мой, до чего же ты наивный! – всплеснула руками Света. – Ты же все, ну абсолютно все за чистую монету принимаешь! Неужели ты не видишь, с кем дело имеешь?– Отлично вижу. Я имею дело с человеком, у которого есть принципы и прекрасные деловые качества.– Она страшный человек.– Чем?– Да хотя бы тем, что сеет между нами раздор. Тем, что она нас использует, а мы, как два осла на веревке, за ней плетемся и согласно головами покачиваем!.. А впрочем, я ей даже благодарна, – вдруг круто изменила направление Света.– Что? – совсем сбился с толку Даниель.– Она расширила палитру моих ощущений. Она породила во мне ненависть. Я никогда не знала этого чувства.Метнув в Даниеля огненный взгляд и не пожелав спокойной ночи, Светлана ушла к себе.

Марина позвонила через неделю. – Как дела, Светик? – спросила она, как ни в чем не бывало.– А что тебя интересует? Ты, наверное, хочешь знать как я пережила этот кошмар, который ты устроила в субботу? Так я тебе отвечу. Если тебе нравится хороводы водить – пожалуйста. Никто не против, но только не с моими знакомыми. Я за тебя краснеть не собираюсь. Понятно?– Чего уж тут непонятного, – вяло ответила Марина.– Ты что из себя дурочку корчишь? Ты что, не видела, как солидные мероприятия проводятся? Полгода над этим работали, и все коту под хвост!– Не драматизируй, – попыталась успокоить подругу Марина.– Да неужели ты думаешь, что после этого посмешища к нам кто-нибудь из нормальных людей прийти захочет?– Не захотят нормальные, придут ненормальные, – лаконично возразила Марина.Света молчала.– Ну ты все, оторалась? Теперь я скажу. Твои концерты с блеском и треском мне тоже очень нравятся, и, имея мужа-миллионера, вполне можно позволить себе такое развлечение. Но этот блеск и тарарам всю выручку сжирает. А так как у меня на руках вместо миллионера – инвалид, то мне нужно думать, как деньги зарабатывать, а не в экран телевизора скалиться.– Да неужели ты не понимаешь, что если работать на хорошем уровне, то со временем и деньги появятся?– А у меня нету этого времени. Я вот вечерок организовала, пять тысяч собрала, из них четыре в карман положила, и очень довольна.– Та-ак. Интересно… – опешила Света. – Значит, ты положила в карман четыре тысячи и так спокойно мне об этом сообщаешь?– Не тебе же их отдавать, ты-то тут при чем? Ты ж палец о палец не ударила.– Ах, вот оно что? Палец о палец, говоришь! – Света едва не задохнулась от наглости подруги. – А кто тебе деньги принес? Зал наполовину моими людьми заполнен. Кто тебе рекламу делал? Кто контакты устанавливал? А зал у тебя откуда? От спонсора, которому Даниель проспекты печатает. А компьютер, на котором ты свои делишки обделываешь? А на машине тебя кто возил по всей Германии? Ты забыла? Тогда мы не считались! Тогда было все поровну!– Свет, да успокойся ты, – попыталась пригасить разгорающийся пожар Марина. – Я же деньги не в карман кладу – в кассу, на развитие общего дела.– Ага, теперь затянула свою любимую песенку – общее дело, общее дело! Нет у нас с тобой общего дела! И быть не может! – Света швырнула трубку и, опустившись на диван, бессильно заплакала.

Время шло. Света лежала на диване, в который раз перебирая свои обиды и переживания. Постепенно ей становилось ясно, что никому ничего она доказать не сможет. Запал ярости постепенно прошел, а вместе с ним исчезли куда-то и творческий апломб, и желание действовать. До нее доходили слухи о Марининых успехах, ее имя продолжало появляться на страницах газет. Пользуясь благосклонностью властей, она запустила руку в городскую казну, и теперь недостатка в средствах не испытывала. Но не это печалило Свету. Как ни странно, она страдала от разрыва с подругой. Тогда, спровоцировав ссору, она ожидала совсем другого эффекта. Втайне надеялась, что Марина не справится, не развернется без ее помощи, прибежит, приползет, попросит прощения. Но ничего этого не произошло. Вместо того чтобы пойти ко дну, подруга-соперница оказалась тренированным пловцом, и, мощно загребая руками, безмятежно поплыла к берегу. Уже осознав, что Марина исчезла из ее жизни навсегда, Света, как тяжело влюбленная, продолжала сидеть у телефона в ожидании чуда. Но чуда не происходило. Постепенно прекратились и деловые звонки. Ток делового напряжения был полностью переведен на Маринину подстанцию, оставив Светлану обескровленной, обезжизненной, как выключенный из сети электроприбор. В этом состоянии вялой апатии она провела несколько месяцев. Даниель пытался расшевелить жену – сначала уговорами, потом упреками, но, видя, что ничего не помогает, махнул рукой и перестал замечать диван с заплаканной женою, как если бы на нем вместо Светы лежала подушка или плед.Света совсем ушла в себя. «Вот, все они такие, арийцы, – распаляла она себя, лелея и оберегая обиду, – не понимают, что человек может страдать. Зачем им чужие переживания? Отставил в сторону, как ненужную табуретку. У них порог чувствительности запрятан поглубже, подальше от глаз, как отопительные приборы в подвальном помещении. Не доберешься».Она впервые в жизни почувствовала враждебность и равнодушие окружающего ее мира. Жизнь словно поменяла окраску и из яркой, полноцветной превратилась в однородную черную массу, в которую иногда пронзительным последним лучом врывалась дочка и, на мгновение осветив черноту, вновь исчезала, ничего не замечая в своем прекрасном детском эгоизме.

– У Фридриха умерла мать, – однажды заявил Даниель, вернувшись с работы. – У какого Фридриха? – равнодушно промямлила Света.– У Феди – Марининого мужа.Света оживилась.– А ты откуда знаешь?– Она была у меня на работе.– Кто? Марина?– Ну да, а кто же еще?– А что она у тебя делала?– Как, ты разве не знаешь? Я делаю для нее рекламу.Света похолодела.– Ты это серьезно?– Я ничего не понимаю, – повысил голос Даниель. – Ты сама ее ко мне привела, умоляла помочь, вот я и помогаю.– То есть, ты хочешь сказать, что продолжал с ней работать все это время?– Ну, конечно. Ты же знаешь, я не согласен с твоей позицией. Я не считаю, что она делает что-то плохое.– То есть все это время, пока я валяюсь в депрессии, в которую меня вогнала эта мерзавка, – продолжала Света, как бы не расслышав слов Даниеля, – ты за моей спиной обделываешь с ней ее делишки?!– Как тебе не стыдно…– Нет, мне не стыдно! – остановила мужа Света бесстрастным, безжизненным тоном, полностью лишенным эмоциональной окраски. – Ты предатель, перебежчик. – Она встала. Ее глаза налились изумрудной зеленью, щеки порозовели, лицо осветилось вдохновением гнева. – Я не могу любить труса и предателя.«Боже мой, какая красавица!» – совсем некстати поймал себя на мысли Даниель.– Тебе эта корова больше по душе, – продолжала Света все тем же жутким тоном. – Ну что же, я не возражаю. Отправляйся к ней.Последних слов Даниель как будто не расслышал.– Ну все, хватит, – прохрипел он, не в силах сдерживать внезапно нахлынувших чувств. Схватив жену, он с силой сжал ее в объятиях.– Ты что делаешь? – задохнулась Света. – Отпусти немедленно!– Теперь здесь буду командовать я! – заявил Даниель и повалил Свету на диван.– Отпусти! Наверху ребенок. Я буду кричать!– Не будешь, – Даниель схватил Свету за волосы и, навалившись всей тяжестью, закрыл поцелуем рот.

Шок, вызванный сексуальной атакой мужа, неожиданно вывел Свету из оцепенения. До последнего момента чувственная сторона жизни оставалась для нее закрытой. Все эти страсти с сексуальными истериками, которые показывают по телевизору, она считала выдумками, не имеющими ничего общего с реальностью. Ее интимная жизнь с мужем протекала спокойно и являлась как бы частью распорядка дня. Завтрак, обед, ужин… И – необременительные обязанности, дань благодарности на алтарь семейного счастья. Даниелю нравилось дремотное безразличие, с которым Света совершала эти вечерние жертвоприношения, ее фатальное подчинение законам мужского владычества. В любви он был узурпатором, единовластным держателем акций на наслаждение. Об огненных страстях и неуемных любовницах он тоже знал только понаслышке и совершенно не рвался к любовным олимпам. Но полное охлаждение жены, которое последовало сразу за ее профессиональным поражением, потрясло Даниеля. Жизнь, казавшаяся вполне состоявшейся, дала течь, как старая, пусть и казавшаяся надежной посудина. Запасшись терпением, он стал ждать, но дни шли за днями, а Света все так же продолжала лежать на диване, глядя в телевизор, чужая и отстраненная. Долгие месяцы воздержания и обида на жену в конце концов закончились припадком животной ярости, когда он простым первобытным способом вернул свои права. Светлана была потрясена. Теперь, тайно поглядывая на мужа, она пыталась обнаружить на его спокойном лице следы той обжигающей, огненной ярости, которой оно озарилось тогда, на диване. Сама того не желая, она вынуждена была признать, что страсть – это не так уж и плохо, и смотрела на мужа куда более заинтересованными глазами. На Даниеля же эта история оказала прямо противоположное действие. Он как будто перегорел. Слишком сильная эмоциональная вспышка, как сверхмощный удар тока, выбила предохранители и полностью перекрыла подачу энергии. Светлана, столько лет державшая его в приятном напряжении, вдруг перестала его интересовать. Утратив интерес к жене, Даниель углубился в работу и стал все реже бывать дома.– Я завтра уезжаю, – однажды заявил он, надевая кожаную куртку.– Куда?– В Ганновер. Ты не видела мои ключи от машины?– По работе?– Нет.– А зачем?– Помочь Марине продать дом.– Какой дом? – спросила Света, чувствуя, как почва уходит у нее из-под ног.– Я же тебе говорил, у нее умерла свекровь. Остался дом в наследство.– А ты к этому какое имеешь отношение? У нее свой муж есть.– Ты же знаешь, ее муж двух слов связать не может. А там нужно проследить за правильным оформлением документов.– Она сама себе мужа выбрала. А для оформления существуют юристы.– Юрист – это большие деньги.– Ну, правильно! А тебя можно использовать бесплатно.– Schatz, не начинай все с начала.– А откуда начинать? С конца? И не называй меня этим омерзительным словом Schatz!– Хорошо, не буду. Поезд завтра в четыре часа дня… – Даниель повернулся и вышел на улицу.– Она разведет нас! – крикнула ему вслед Светлана, но Даниель даже не обернулся, как будто не слышал. Только спина немного вздрогнула.«Это что же получается, – думала Света, глядя на сизое облако, оставленное машиной мужа. – Мы с ней как будто канат перетягиваем, и перевес явно на ее стороне. Надо менять тактику».– Машенция, ты готова? – крикнула она. – Нам пора выходить, в школу опаздываем.– Готова! – Маша резво заскакала по лестнице вниз. Выбежав в прихожую, она с трудом подняла с пола огромный ранец и стала прилаживать его на спину. – Мам, помоги, – простонала она, кряхтя и изворачиваясь.– Боже мой, как вы такую тяжесть таскаете? – удивилась Света, поправляя ранец на спине дочери. – Поедем завтра на вокзал? Папу провожать.– Куда?– Папа уезжает в Ганновер.– Зачем?«Вот и я думаю – зачем?» – подумала Света, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться…– По делу, – сказала она и протянула дочери руку.– А мы тебя завтра на вокзал повезем, – сообщила Маша отцу за ужином.Даниель оторвал взгляд от бутерброда и вопросительно посмотрел на жену.– Зачем? Я могу на такси.– Я думала, тебе будет приятно… – расстроилась Света. – Но если ты не хочешь…– Да нет, хочу, конечно, хочу, – спохватился Даниель.– Ну и прекрасно. Во сколько выходим?– Часа в два. Нужно заехать за Мариной. Я обещал. – Даниель старательно намазывал паштетом хлеб. Было видно, как он внутренне сосредоточился, готовясь отразить Светины нападки.Почувствовав, как полыхнули щеки, Светлана собралась с силами и, придав голосу беззаботности, сказала:– Ну что ж, в два, так в два.В эту ночь они опять были вместе. Кризис миновал, но что-то в их отношениях было безвозвратно утеряно.В два часа тридцать минут Света подъехала к Марининому дому.– Машенция, позвони тете Марине, – попросила она.Маша, открыв заднюю дверь, с готовностью выскочила из машины.– Она уже идет! – крикнула она через минуту, и, запыхавшись, опять забралась на свое место.Вскоре из дома вышла Марина. Поставив на землю тяжелую сумку и приложив ладонь козырьком ко лбу, она радостно улыбнулась в лучах солнца. На ней был крепдешиновый, словно полинявший сарафан на тонких бретельках. На голове красовалась вязанная из грубой веревки панамка, что делало ее похожей на толстого, преждевременно состарившегося подростка. Завершали картину ортопедические сандалии из толстой блестящей кожи. «Сачка не хватает», – злорадно подумала Света и вышла из машины.– Светик! – Марина, как ни в чем не бывало, раскрыла объятия.Теплые интонации, открытая, доброжелательная поза смутили Свету. Она нехотя подошла и обняла подругу. Даниэль поставил сумки в багажник.– Марина, садись ко мне! – закричала Маша.– Как хорошо, что ты тоже здесь! – обрадовалась Марина.Машина тронулась.– Как дела? – спросила Света, глядя на Марину в зеркало заднего вида.– Как сажа бела.– Что так?– Ну что, сама видишь, – свекровь померла, Федя еле ноги таскает, и все на мне.– А что с ним?– С Федей-то? Из-за матери переживает. Приступы эпилепсии участились. Да и вообще… – Марина безнадежно махнула рукой. – А у вас-то как? В школе все в порядке? – обратилась она к Маше.– Я первая ученица в классе! – засияла девочка и стала сбивчиво рассказывать о своих успехах.

На вокзале Даниель, погрузив на тележку сумки, зашагал размашистой походкой к поезду. За ним, едва поспевая, семенила Марина. Света остановилась, чтобы купить Маше мороженое. Она наблюдала за мужем и его спутницей. Издалека казалось, будто он изо всех сил старается убежать от преследующей его Марины. Света осталась довольна. Зная щепетильность мужа в вопросах красоты, она представила, как он ведет по улицам Ганновера это пугало, и улыбнулась. – Мамочка, пойдем, – торопила Маша, размахивая в воздухе мороженым. – Скорее, а то поезд без нас уйдет! – Она тянула мать за руку, похожая на маленький локомотив, пытающийся придать ускорение большому, неповоротливому составу.– Куда ты так спешишь? До отхода еще пятнадцать минут.Света не любила проводы за их неизменную банальность. Как будто каждый с детства разучивал роль провожающего и отъезжающего и теперь, заведомо зная, что выглядит глупо, усердно разыгрывает ее при каждом удобном случае.Даниель всегда путешествовал первым классом. Не изменил он своей привычке и на этот раз.«Значит, Усик едет за наш счет, – подумала Света, подходя к вагону. – Не станет же она платить за билеты тройную цену. Да, неплохо устроилась, серая мышка».– Где вы так долго ходите? – издалека закричал Даниель, размахивая рукой. – Поезд вот-вот тронется.– А мы мороженное покупали, – объявила Маша, слизывая большой сливочный холм, выпирающий из хрустящей вафли.– Ну ладно. Нам пора. – Даниель поднял высоко в воздух дочь. Маша счастливо засмеялась. – Будь умницей, – сказал он и, поставив девочку на землю, крепко поцеловал ее.

 

Теперь была очередь за Светланой. Даниель подошел к ней как-то боком и, коротко обняв жену, похлопал ее по спине.

– Я ненадолго, – пробормотал он виновато. – Ты меня встретишь?

– Конечно. Позвони, когда доберешься. Желаю удачи, – повернулась она к Марине.

– Спасибо. – Марина встала на подножку. – Когда вернемся, обмоем продажу, – пообещала она и многозначительно подмигнула: – Пока, Машенция.

Поезд вздрогнул. Света быстро повернулась и пошла к выходу, подтаскивая за собой упирающуюся дочь.

Поезд вырвался из города и дико загрохотал среди холмов и полей, стремительно дробя, смешивая и вытягивая в одну пеструю линию пространство. Марина смотрела в окно. Ее голова ритмично покачивалась в такт улетающим в хвост поезда пейзажам. – Света плохо выглядит, – горестно вздохнула она.– Ты находишь? – удивился Даниэль. – А мне кажется, ничего.– Плохо, плохо, – настаивала Марина. – Она похудела, синяки под глазами. – В Маринином немецком не хватало выразительных средств, поэтому она помогала себе жестами. Убедительно втягивала щеки, чтобы показать Светину худобу, круговым движением обозначала места, где стали заметны синяки. – Ты не знаешь, что с ней?Даниель устремил на Марину удивленный взгляд.– Ты же в курсе. Она ваш разрыв переживает.– Господи! – воскликнула Марина, оторвавшись наконец от окна. – Да кто же ей мешает позвонить, приехать? Я только рада буду.Даниелю была ясна и приятна Маринина грубоватая прямолинейность. Он не умел и не хотел заглядывать в суть вещей и легко скользил по поверхности, не замечая в Маринином восклицании ничего, кроме искреннего недоумения и сочувствия. Его мировосприятие из прямых ясных линий, словно геометрическую фигуру, выводило простую, ясную истину.– Вот ты бы и позвонила, – наивно предложил Даниель.– А то ты не знаешь, что у меня за жизнь! – воскликнула Марина. – Я не могу целыми днями на диване валяться, как твоя жена. У меня со временем отношения строгие. Ни минуты свободной.Даниель знал, что Марине и вправду нелегко. Его восхищало ее необыкновенное, прямо-таки фатальное упрямство, по силе схожее с упрямством шампиньона, проламывающего своим мягким телом асфальт. От нее исходила твердая, волевая уверенность начинающего диктатора, ни на минуту не сомневающегося в правильности своих поступков. Противопоставляя эти черты вялой беспомощности Светланы, Даниель болезненно морщился. Но по всем остальным пунктам сравнения выходили, конечно же, в пользу жены. Дело в том, что Марина была крайне неприятна Даниэлю физически. Его здоровый, бережно лелеемый организм буквально восставал против этой неухоженной, нарочито неряшливой плоти. Он с ужасом смотрел, как она терзает сигарету, затягиваясь с такой яростью, как будто хочет покончить с ней разом, одной затяжкой. Его коробило, с каким бесстыдством она открывает розовые воспаленные подмышки, поправляя обеими руками волосы на затылке. И это полное, совершенно безапелляционное отсутствие вкуса… Короткие юбки, открывающие слоновьи ноги, бретельки на дряблых веснушчатых плечах. Что это? Психическое отклонение? Или такая форма пренебрежения общественным мнением, – думал Даниель. Он вспоминал безупречную чистоту линий тела жены, ее прекрасные манеры, тонкий вкус и тихо гордился.Про себя он уже пожалел, что согласился ехать с Мариной. Теперь, когда ссора с женой была позади, ему стало ясно – он сделал это, чтобы досадить Светлане. Человек самоуверенный, с уклоном в самодовольство, он ценил эти качества: они нужны были ему для удачного ведения дел. Долгие годы семья служила фундаментом, на котором крепились эти свойства, а значит, и успех. И вдруг фундамент осел, сваи покачнулись. Даниель растерялся. Обычно он легко и решительно справлялся с профессиональными проблемами, но совершенно не понимал, как быть с бытовыми конфликтами. Их нельзя не замечать, и жить с ними оказалось невозможно. Друзей у Даниеля не было, во всяком случае, таких, у которых можно спросить совет. Вот тут и появилась Марина. Она возникла именно в тот момент, когда Даниелю окончательно стало ясно, что между ним и Светланой образовалось непреодолимое препятствие. Что-то вроде вязкой болотной полосы, на которую страшно ступить. Даниель не мог бы описать ощущение, которое возникало у него в присутствии Марины, он только смутно догадывался, что ему сочувствуют, и, как все неизведанное, это было хорошо. Сострадание и сочувствие в немецкой среде – явления дефицитные. Немцы строго относятся к себе и требуют собранности чувств от других. Чрезмерное проявление эмоций считается распущенностью и признаком дурного тона. Вообще-то Даниель не считал возможным обсуждать проблемы семьи с посторонними людьми и поэтому был страшно удивлен, обнаружив себя сидящим напротив Марины и с жаром излагающим суть своей обиды на жену. При этом он точно помнил, что Марина не проявляла любопытства и не задала ни одного вопроса, кроме обычного: «Как дела?»Излив душу, Даниель испытал чувство стыда: недостойное, немужское это поведение. Но Марина смотрела на него глазами больного спаниеля и вздыхала с такой обезоруживающей преданностью, что у Даниеля буквально поднималась температура от жалости к самому себе. Весь затяжной период семейного кризиса Марина звонила каждый день и с заботливостью сестры милосердия выслушивала жалобы, тактично воздерживаясь от советов. К тому моменту, когда произошло примирение с женой, Даниель чувствовал себя настоящим заговорщиком. Теперь, сидя в купе первого класса, он смотрел на Марину как на соучастницу преступления и задавал себе только один вопрос: как эта не симпатичная ему женщина могла заставить его так открыться?

Из поездки Даниель вернулся раньше назначенного срока. – Марина стала богатой женщиной, – объявил он с порога. – Дом продан за восемьсот пятьдесят тысяч марок. Она уже вступила в права наследства.– Почему она? Это же Федин дом, – удивилась Светлана.– Федя, как инвалид, нуждается в опекунстве, – объяснил Даниэль, так что капиталом распоряжается Марина.– И что же она с этим капиталом собирается делать?– Не знаю. Это уже не моя забота.– Это ты так думаешь. Она сейчас начнет к тебе за советами бегать.– Не начнет, – пообещал Даниель. – Я теперь от нее прятаться буду.– Такая из-под земли достанет.Но Света ошиблась. Даниелю не пришлось избегать Марины – она больше не появилась. Как в воду канула, и ее исчезновение оказалось куда более тревожно-навязчивым, чем ежедневное присутствие.Сначала этого как будто никто не заметил, но со временем вопрос, куда делась Марина, стал растекаться, как жидкость по поверхности стола, захватывая все пространство. Они не задавали этого вопроса вслух, но постоянно читали его в глазах друг друга.– Она вообще жива? – не выдержала однажды Света.– Кто? – Даниэль сделал вид, что не понял, о ком речь.– Прекрати, ты прекрасно знаешь, кто, сам все время только о ней и думаешь!– Ну, не преувеличивай. Я иногда и о других вещах думаю. Но признаю, что Марина ведет себя странно, если, конечно, с ней все в порядке. Надо бы позвонить, поинтересоваться. – Он бросил на жену вопросительный взгляд.– Кому позвонить? Мне?! – Света даже подскочила на месте. – Этого она от меня не дождется! Хочешь, сам звони.– Да мне вообще-то есть, чем заняться. Будет нужно, сама объявится.– И то правда, – согласилась Света. – Будь у нее проблемы, она бы уже давно телефон оборвала. Не звонит, значит, все в порядке.Света и Даниель проснулись одновременно, когда посереди ночи вдруг зазвонил телефон.– Это еще кто? – пробормотала Света, снимая трубку. – Штерн, – сказала она.Трубка клокотала какими-то непонятными звуками.– Але, говорите! – Света прислушалась.– Света, это я, Фридрих, – с трудом различила она сдавленные, полупонятные слова.– Фридрих! – шепнула она мужу, закрыв трубку рукой, и удивленно округлила глаза.Дальше из невнятного бормотания она разобрала только несколько слов, из которых было ясно, что Фридрих нуждается в срочной медицинской помощи и просит вызвать врача.– Ничего не понимаю, – пробормотала Света в сторону. – Марина-то куда исчезла среди ночи? Может, в Москву уехала?.. Фридрих, а почему ты звонишь мне, а не в больницу? Что? Не можешь найти номер телефона? – Она посмотрела на мужа. – Надо ехать.Даниель одобрительно кивнул.– Фридрих, я сейчас приеду и врача вызову, ты только не волнуйся. Хорошо?– Ängelchen, Ängelchen [11] , – послышался панический шепот на другом конце провода, и Света отчетливо услышала Маринин голос. Слов было не разобрать, но голос был ее.– Фридрих! – крикнула Света, почему-то испугавшись. – Что там происходит? Марина вернулась?– Да… – затрепетал приглушенный голос.– Позови ее.Вместо ответа на линии что-то хрустнуло и раздались короткие гудки. Света медленно, как будто что-то обдумывая, нажала на рычаг и тут же стала набирать номер.– Ну, что там? – Даниэль нетерпеливо тронул жену за плечо.Света как будто очнулась. Она бросила трубку и стала одеваться.– Ты мне объяснишь что-нибудь? Что там происходит? – повысил голос Даниель.Света стремительно завершала туалет, как в армии, когда счет идет на секунды.– Я сама ничего не поняла, – бормотала она, натягивая свитер. – Что-то мне все это не нравится.– Да что, что тебе не нравится, черт возьми? Подожди, я с тобой поеду! – крикнул Даниель Свете, уже сбегающей по лестнице.В прихожей раздалось цоканье каблуков, потом коротко открылась и захлопнулась входная дверь. Даниель остался на лестнице, босиком, в пижаме, с разведенными в стороны руками.– Бред какой-то, – пробормотал он и, потянувшись, зевнул. – Нет, все-таки русские – все как один сумасшедшие. – Даниель опустил плечи и поплелся в спальню. – А теперь спать, – приказал он сам себе, оказавшись в кровати, и посмотрел на часы. – Два часа ночи! С ума сойти можно!Но уснуть ему не удалось – не прошло и пяти минут, как он услышал стук входной двери. Почти тут же в спальню влетела жена и принялась разоблачаться с той же скоростью, с которой мгновение назад одевалась.– Ну, что еще? – простонал Даниэль, совсем сбившись с толку. – Почему ты вернулась?– Не поеду я никуда! – отрезала Света и, забравшись в кровать, натянула одеяло на голову.– Почему?– Не хочу.– Это не ответ. Там нужна твоя помощь.– Ты так считаешь?– Да.– Вот и езжай, а я спать хочу.– Я не могу поехать.– Почему?– Потому что мне через четыре часа на работу, у меня завтра серьезное совещание. Вернее, уже сегодня.– Значит, без тебя справятся, – лаконично заметила Света. – Мы же не спасательная служба. Будет нужно, позвонят. – Она решительно повернулась на бок и погасила свет.«Да что мне, в конце концов, больше всех надо?» – подумал Даниель и, устроившись поудобнее, сразу заснул.

Марина позвонила через два дня. – Федя умер, – сказала она, не поздоровавшись.– Как умер? – обомлела Света.– Обычно, как все умирают.– Подожди. – Света мысленно пыталась связать события злополучной ночи с Марининым заявлением. – Как это произошло?– Ну, как, я в Мюнхен уехала по делам, его, бедолагу, одного оставила. Ночью приступ. Приезжаю – лежит на полу, уже холодный, трубка телефонная в руках, видно, врача собирался вызвать, да вот не успел.Света молчала.– Алло, ты меня слышишь? – крикнула Марина.– Слышу, – ответила Света помертвевшим голосом.– А чего молчишь?Света почувствовала приступ тошноты. Ей стало жутко.– Марин, я тебе очень сочувствую, – с трудом выдавила она.– Вот только не надо, не надо этих причитаний, – прервала ее Марина. – Мой муж на этом свете отмучался и меня от мучений освободил.– Ну, как же, животное умирает – и то жалко, а здесь какой-никакой, а все же человек, – попыталась возразить Света.– А мне что же, не жалко, что ли? Конечно, жалко. Я как-никак пять лет жизни на него положила.– Похороны когда? – спросила Света. Ей хотелось как можно скорее закончить разговор, чтобы собраться с мыслями и все тщательно обдумать.– Завтра. Придешь?– Да, мы с Даниелем будем.– Ладно, в четыре часа – Эберхардскирхе.Света положила трубку. Мысли в ее голове путались, цепляясь одна за другую, как репей. Она взяла сигарету, долго не могла прикурить. Наконец, вздрагивая от страшной догадки, набрала номер Даниеля.– Штерн, – услышала она спокойный голос мужа.– Она убила его! – закричала Света в трубку.– Кого? – не понял Даниэль.– Федю!– Слушай, у меня посетители, я позвоню попозже.– Ты что, не понимаешь? Какие посетители! Марина Федю убила!– Schatz, выпей валерьянки. Что ты говоришь?– Мне не нужна валерьянка, – попыталась взять себя в руки Света. – Федя умер.– Ты серьезно?– Уж куда серьезнее. И умер в ту самую ночь. Понимаешь?– Понимаю, – протянул Даниель изменившимся голосом. – Никуда не уходи. Я скоро буду.

Муж приехал через час. – Это наша вина, – сказал он Свете, как бы наступая на нее.– Что? – не поняла Света.– Это мы виноваты в его смерти. Мы ничего не предприняли, когда человек просил о помощи. Он был один, он умирал, а мы спокойно легли спать! – Горестно обхватив руками голову, Даниель забегал по комнате.– Ты что, сумасшедший?! – сорвалась Света. – Совсем ничего не понимаешь? Он не был один, Марина была дома! Она специально не вызывала врача, чтобы от Феди избавиться. Ей надоело с ним нянчиться! Деньги за дом она получила – Федя стал ненужной обузой!– Ты понимаешь, что говоришь?! – в голосе мужа прозвенел металл. – Понимаешь, какое обвинение ты выдвигаешь против человека, не имея никаких доказательств, одни догадки?– Догадки? – оторопела Света. – Какие догадки? Я Маринин голос слышала. – И тут Света вспомнила, что она так и не рассказала мужу, как закончился ее телефонный разговор с Фридрихом. – Послушай, – сказала она, пытаясь сосредоточиться. – Когда Федя звонил, я отчетливо слышала Маринин голос. Я его еще спросила: Марина вернулась? Ты же слышал?– Слышал.– И он ответил – да.– Ты ничего не путаешь? – не поверил Даниэль. – И потом – почему ты мне об этом сразу не сказала?– А какое это имеет значение? Я тебе сейчас рассказываю.– Это имеет принципиальное значение.– Почему?– Потому что сейчас ты могла это придумать.– Придумать?.. – Света застыла от неожиданности. – Зачем?!– Затем, что ты Марину ненавидишь. Но это подло – пытаться воспользоваться такой ситуацией для сведения счетов!Заключительным аккордом к этой фразе послужила звонкая затрещина, которую Света отвесила мужу.«Кажется, это конец», – подумал Даниель, осознав сказанное.– Этого я тебе не прощу, – проговорила Света ледяным тоном. – Мосты сожжены, восстанавливать больше нечего. – Она надела пальто и спокойно вышла из дома.

Похороны были скромными, народу почти никого – Марина, Света, Даниель и двое знакомых усопшего, как две капли воды похожие друг на друга и на покойного Фридриха. Казалось, природа сэкономила краски на людях, которые ей не совсем удались. Сотрудники послушно отсидели службу на церковной скамеечке и, попрощавшись, гуськом пошли к выходу, пересекая церковь странной прыгающей походкой. – Ну что, пошли, помянем? – предложила Марина, неопределенно вздохнув.Надо сказать, что за последние месяцы она изменилась почти до неузнаваемости, и перемены эти были явно к лучшему. Она похудела, сделала дорогую стрижку, щеки покрылись розовым румянцем.– Хорошо выглядишь, – заметил Даниель, стараясь придать голосу подходящую случаю траурную интонацию.– Курить бросила, – объяснила Марина. – Не понимаю, почему я этого раньше не сделала, столько лет здоровье гробила.– Вот молодец! – просиял Даниель и посмотрел на жену, как бы призывая ее разделить его восхищение.Светин взгляд был страшен – зол и непримирим. Даниель осекся, быстро вернув лицу скорбное выражение.– Ну что, пошли? – Марина повернулась и пошла к выходу. Даже в ее походке появилось что-то новое. Она двигалась, как женщина, хорошо знающая себе цену. Длинная норковая шубка удачно скрывала недостатки фигуры и мягко покачивалась при ходьбе из стороны в сторону, словно колокол. Хоть Марина в этом наряде и смахивала на жену предводителя уездной мафии, но даже Света не могла не признать, что богатство ей очень к лицу.– Я столик заказала, – сказала Марина, выйдя из церкви. – Здесь недалеко, пять минут идти.– Так что же мы стоим? Пошли, – отозвался Даниель.– Я с вами никуда не пойду, – сказала Света и решительно звякнула ключами от машины.– Почему? – удивленно вскинул глаза Даниель.– У меня для этого есть, как минимум, две причины, – спокойно ответила Света. Было видно, что она заранее взвесила и обдумала каждое слово. – Во-первых, я не хочу поминать Фридриха в компании его убийцы.– Что ты имеешь в виду? – вздрогнула Марина, нервно поправив на носу дорогие темные очки.– Ты прекрасно знаешь что, – отчеканила Света, глядя прямо в черноту стекол. Марининых глаз не было видно, но выражение ее лица выдавало растерянность.– Ничего не понимаю, – неуверенно пробормотала Марина. – Объясни.– Я не стану унижаться до объяснений. Скажу только – я знаю, что в ночь, когда умер Федя, ты была дома. Он не в больницу звонил, а мне, и я слышала твой голос.– Не придумывай! – затараторила Марина. – У меня билет в Мюнхен сохранился.– Прекрати. – Света выставила вперед руку, как бы пытаясь тем самым оградить себя от вранья. – Ты не в зале суда. А вторая причина, – теперь Света повернулась лицом к Даниелю, – я уезжаю в Москву.– В Москву? Когда? Зачем? – удивился Даниэль. – А как же Маша?– Завтра. А у Маши есть отец. Она останется с тобой. Я с удовольствием взяла бы ее в Москву, но у нее школа.– Я не смогу ею заниматься, – запротестовал Даниель. – Я работаю. Мне наверняка придется уехать.– Не волнуйся, – успокоила мужа Света. – Я договорилась с Маргаритой, она у нас поживет.– Что? Без моего согласия? Я не останусь с этой сумасшедшей!– Ну тогда придумай сам что-нибудь. Можешь поселить у себя Марину, если не боишься.– Постой-постой, – попытался успокоиться Даниель. – Зачем тебе в Москву?Но Света была уже далеко.– Извини, пожалуйста, я не могу остаться, – обратился Даниель к Марине. – Сама видишь. – Торопливо пожав ей руку, он бросился догонять Свету.– Я все понимаю, – вздохнула Марина. – Безвольный ты человек. Смотри, потом жалеть будешь.

Марина осталась у церкви одна. Теперь, когда все разошлись, ей стало ясно, что Света поймала ее за руку, и это было чрезвычайно неприятно. Нет, она не боялась, что Света побежит в полицию, для этого у нее не было доказательств, но чувство вины, которое она так надежно прятала на самом донышке души, не выпуская наружу, теперь стало заявлять о себе. Марина не собиралась убивать Федю. Нет, ей бы такое даже в голову не пришло. Все случилось само по себе. Во всяком случае, Марина сумела себя в этом убедить. Когда у Феди начался очередной приступ, Марина как всегда бросилась к шкафчику, в котором хранились медикаменты. Но лекарства на месте не оказалось.– Не понимаю, – испуганно бормотала Марина, продолжая шарить по полкам, – у меня же оставалась еще одна ампула…Федя бился в судорогах в другой комнате с зажатой между зубами салфеткой. На этот раз приступ был особенно жестокий. Вообще после смерти матери эпилептические припадки стали повторяться чаще. Федя ослаб, стал совсем беспомощным. Марина честно несла вахту у постели больного, механически выполняя функции сиделки и мужественно подавляя в себе отвращение к мужу. Бесконечная череда бессонных ночей и неусыпное бдение, к которому безмолвно, но очень настойчиво призывал больной, сказались на нервах. В ней не осталось ни жалости, ни милосердия, одна лишь тупая агрессия. Федя, как упрямая, неистребимая инфекция, день за днем разрушал ее жизнь, от которой и без того осталось немного. Марина попыталась пристроить Фридриха в дом инвалидов. Казалось, все идет хорошо: и место было найдено, и документы оформлены – и вдруг неожиданным препятствием оказалось наследство, полученное после смерти свекрови. Благодаря крупной сумме, вырученной от продажи дома, семья Хильденбрандов перешла из категории неимущих, где все заботы о больном берет на себя государство, в класс зажиточных. Марине предложили большую часть расходов по содержанию мужа взять на себя, и хотя заведение было самое плохонькое, расходы оказались непомерно большими. А значит в кратчайшие сроки грозили полностью поглотить все наследство.«Сама справлюсь», – решила Марина и привычно потащила воз невзгод дальше. Сначала безмолвно, как привыкла, потом все больше и больше негодуя и сгибаясь под тяжестью несправедливой, бессмысленной ноши.Последний приступ привел Марину в полное смятение. Она еще не успела оправиться от предыдущей бессонной ночи и как раз собиралась прилечь, как вдруг из соседней комнаты услышала пугающие звуки. Взяв себя в руки, она вошла в комнату, вытерла с губ мужа отвратительную белую накипь, похожую на неплотно взбитый белок, раздвинула зубы, вложила свернутую жгутом салфетку и побежала за лекарством. Минут пять она с маниакальным упорством переставляла предметы в аптечке, приговаривая: «Да где же эта чертова ампула? Куда я ее сунула?» Наконец, окончательно убедившись в тщетности поисков, она махнула рукой, вместо того чтобы вызвать врача, завалилась на диван и неожиданно для себя уснула. Марина очнулась далеко за полночь. За стеной слышались невнятные звуки.– Чтоб тебе пусто было! – пробормотала она, выбравшись из-под пледа. – Чего шебуршится? Спал бы уже спокойно. – Она открыла дверь в спальню.Фридрих прильнул к телефону с видом заговорщика и шептал в трубку что-то невнятное.– Ты чего тут делаешь? – рявкнула Марина.Увидев недовольное, посеревшее от усталости лицо жены, Фридрих с грохотом отшвырнул телефонную трубку и испуганно полез под одеяло.– Ты кому звонил? – Марина сдернула мужа. – А?– Сделай мне укол, Ängelchen, – умоляюще простонал Фридрих.– Нету лекарства, кончилось, – зловеще прошептала Марина.– Вызови врача…– Будет тебе врач. Завтра. А теперь спи. И чтобы я больше звука не слышала! Понял?Марина в бешенстве хлопнула дверью. Выпустив на волю долго сдерживаемое раздражение, она больше не могла совладать с собой. Ее била дрожь. Марина не испытывала ничего, кроме жгучего отвращения и ненависти к полуживому беспомощному Фридриху. Если бы не страх наказания, она, наверное, могла бы убить его. Задушить подушкой, или что-нибудь в этом роде. Где-то на самой периферии ее помутившегося сознания еще тлела спасительным огоньком мысль, что с ней, Мариной, творится что-то неладное, и эта мысль, как угасающий луч прожектора, фрагментами освещала страшное Федино лицо с черными губами, обведенными широкой бледной полосой. Его бессмысленные, как синие ледышки, глаза и прерывистое дыхание.«Надо что-то делать», – подумала Марина и, как под натиском чужой воли, опять провалилась в тяжелый сон.Наутро она проснулась с ясной головой и просветленным рассудком. Мгновенно вспомнив события прошедшей ночи, как ошпаренная, вскочила с дивана и, на ходу отыскивая голыми ногами тапки, бросилась в другую комнату. В это короткое мгновение, длиной всего в пару шагов, она успела понять, что такое глубокое, страшное раскаяние.– Я все исправлю, я сейчас все сделаю, – бормотала она, ногой распахивая дверь.Фридрих лежал на постели, спокойный и отрешенный. Его толстая верхняя губа, покрытая редкими длинными волосками, почти полностью закрывала нижнюю, придавая лицу смешное сходство с грызуном. Открытые глаза наполнились глубокой синевой и смотрели в потолок осмысленным взглядом, как будто смерть вернула этому человеку способность мыслить, так несправедливо отобранную у него при жизни.– О Господи… – прошептала Марина и широко перекрестилась. В бога она никогда не верила, жест был скорее инстинктивным, вызванным желанием оградить себя от случившегося несчастья. – Боже мой, что же я наделала?! Что я наделала?! – бормотала она, содрогаясь от осознания непоправимости случившегося. – Это я его убила… Да, я…Марина бросилась в комнату, оставив дверь в спальню широко открытой. Плохо соображая, что делает, она принялась готовить кофе. Отрезвил ее кофейный запах – такой будничный и уютный. Марина задумалась. Ее нервная система, скроенная из прочного, надежного материала, способна была мгновенно регенерироваться, изменяя ход мыслей таким образом, что любая, самая безобразная и безнадежная ситуация переворачивалась, перетасовывалась и выворачивалась наизнанку до тех пор, пока не представала совершенно в ином свете. Так вышло и на этот раз.Исходной позицией было следующее: а в чем она, собственно, виновата? Отсюда естественным образом вытекало заключение: Фридрих был безнадежно болен. Рано или поздно это должно было случиться, и последнее время было совершенно очевидно, что дело идет к концу. Конечно, если бы у нее, Марины, не иссякло терпение, он, может, и протянул бы еще пару месяцев, но кому от этого легче? Разве это жизнь? Через день припадки, боли, страх. Для чего продлевались все эти мучения? Искусственный клапан вставляли, тянули за ноги с того света. Ему бы, бедняге, уже давно преставиться… И получалось вроде бы так, что Марина, сама того не понимая, помогла Фридриху избавиться от тяжких мучений. А в таком поступке ничего дурного не смог бы узреть даже самый взыскательный судья.Успокоив себя таким образом, Марина по-деловому допила кофе и приготовилась к выполнению роли вдовы со всеми вытекающими отсюда последствиями.Сейчас она стояла у церкви, а в голове погремушкой колотилась фраза: угрызения совести, угрызения совести… «Теперь понятно, почему угрызения, – подумала она. – И правда, как будто мышь покусывает острыми зубками в области сердца. Больно… – Марина надавила кулаком под грудью и тут же мужественно распрямила плечи, не позволяя себе раскиснуть. – Ладно, разберемся», – вздохнула она. Со своей совестью она могла бы разобраться легко, загнав ее в такие закутки душевных лабиринтов, что и сама бы не смогла отыскать. Но появление свидетелей усложняло эту простейшую операцию и вызывало неприятное беспокойство.– Ладно, еще посмотрим, кто кого! – сказала она вслух, и в голосе прозвучала угроза. – Я тебя не трогала, ты сама объявила войну.К бывшей подруге она испытывала теперь только одно чувство: крепкую и чистую, как медицинский спирт, ненависть. Еще раз окинув взглядом улицу, на которой исчезли Света и Даниель, она сердито тряхнула головой и пошла прочь.

Даниель часто видел по телевизору сцену, как тяжело раненный боец, умирая на руках у товарища, шепчет помертвелыми губами: – Холодно, холодно…Что-то вроде этого предсмертного холода испытал и он, когда Света, погрузив в такси чемодан и сумку, отъехала от дома. В комнате остались лишь Маргарита с Машей, сидевшие друг против друга, как два непримиримых зверька, готовых в любую минуту броситься друг на друга. Жизнь кубарем катилась под откос, опасно подпрыгивая на ухабах, и не было на целом свете никого, кто мог бы остановить это стремительное падение. Даниель стоял в прихожей, низко опустив голову. Время от времени он трогал пальцами лоб и минуту за минутой, как на кинематографической пленке, восстанавливал в памяти вчерашний разговор.– Я выходила замуж за другого человека, – сказала Света, глядя ему в глаза с ужасающим спокойствием. – Вернее, ты притворялся другим.– Я тоже во многом разочарован, – отозвался Даниэль, – но это нормально. Семейный кризис… Нам нужно успокоиться, подумать…– Нет, это не кризис, это зашедший в тупик конфликт. И меня просто выводит из себя, что причиной конфликта является эта ничтожная букашка!– Ты всегда слишком презрительно отзываешься о людях.– Неправда, не о людях, а только о ней… А вообще-то ты прав. Ее не за что презирать. Она оказалась куда сильнее тебя, меня и всех нас вместе взятых. Ее бояться надо. Это создание не способно испытывать ни благодарности, ни жалости. Я ее буквально из дерьма вытащила, руку ей протянула, когда она в Москве подыхала, всеми брошенная, а она в эту руку зубами впилась, а потом и вовсе села мне на голову. Благодаря замужеству она получила все – гражданство, деньги, а потом взяла и убила мужа. А твоя наивность и вера в человеческое благородство, извини меня, граничат с идиотизмом.– Прошу тебя, последи за выражениями и не переходи на личности, – в голосе Даниеля зазвучали металлические нотки.– А где здесь личности? – усмехнулась Света. – Ты бы на себя со стороны посмотрел, когда заискиваешь и сюсюкаешь с этой… – Света с трудом сдержалась. – «Прекрасно выглядишь! Ах, бросила курить! Ах, как мы рады!»– Да перестань, у человека несчастье. Я хотел ободрить, поддержать…– Да нет у нее никакого несчастья! – Света сорвалась на крик, чувствуя, что вот-вот упрется все в тот же роковой тупик. – Это у Феди несчастье, что он до сорока лет не дотянул! А Марина чувствует себя прекрасно. У нее все получилось, как она хотела. Она же сказала, что не нуждается ни в каких утешениях.– Когда это? – Даниель недоверчиво посмотрел на жену.– Ах, брось, – устало отмахнулась Светлана. – Когда? Вчера, позавчера, месяц назад… – И тут же, почти без перехода, добавила: – Я должна уехать, подумать.– О чем? – в голосе Даниеля чувствовалась тревога. Он внутренне сжался, ожидая ответа и готовясь принять всю тяжесть удара, заключенную в слове «развод».Света посмотрела на мужа с сожалением и, словно угадав его мысли, сказала:– Не бойся, о разводе я пока не думаю. Я очень люблю Машу и не хочу испортить ей жизнь.– Машу? А меня, меня ты больше не любишь?– Вот об этом я и хочу подумать. Может быть, на расстоянии все случившееся покажется ерундой, мелочью… – По-детски сморщив лицо, она всхлипнула и потерла кулаком глаза, как это делала Маша, когда собиралась заплакать.– Schatz, я тебя умоляю… – Даниель тут же ухватился за тоненькую соломинку надежды. – Я все понял! Я больше никогда, никогда…Ему захотелось взять жену на руки и, прижав к себе, укачать, как больного, измученного ребенка. Он шагнул в ее сторону, но Света решительно замотала головой.– Нет, не надо! – Для убедительности она выставила вперед руки. – Я не хочу. Мириться надо осознанно, а не под влиянием случайных порывов. Это мы уже проходили. Получается неплохо, но ситуации это не меняет. Спокойной ночи. У меня все собрано, я на утро заказала такси.– Я бы мог отвезти тебя сам.Света посмотрела на него тяжелым взглядом. Так смотрят, когда прощаются навсегда.– Не надо, – вздохнула она. – Так лучше.

Светлана сидела в Берлинском аэропорту и ждала самолета. Перерыв между рейсами был три часа, но по пути в Москву было хорошо все, даже это длительное ожидание. Света любила аэропорты с их холодной архитектурой, стремительной, радостной атмосферой. Она вспоминала, как в советские времена, кажущиеся теперь такими фантастически нереальными, они целой компанией среди ночи срывались и ехали в аэропорт Шереметьево, чтобы услышать открывающие двери к свободе слова: «Объявляется посадка на самолет, отбывающий рейсом в Париж…» Как это было прекрасно – жить в мире надежд и несбыточных мечтаний! И как скучно все оказалось в действительности. Эти туристические аттракционы – Париж, Лондон, Рим… Как будто забродившее, передержанное воображение кислотой погасило мечту, и она исчезла, не оставив осадка.

 

Света зашла в пустой ресторан, устроилась за столиком у стеклянной стены. Отсюда открывался вид на взлетную полосу, и можно было смотреть, как беспечно взлетают и тяжело садятся утомленные долгой дорогой самолеты.

– Принесите, пожалуйста, белое вино и пепельницу, – попросила она подошедшего официанта и закурила. Странно, курить Света начинала всегда по дороге в Москву и заканчивала на обратном пути. Как будто в самолет садился один человек, а из Москвы, ощутив под ногами прочную земную твердь, возвращался совсем другой. Вот и сейчас мысленно она унеслась далеко от семейных проблем. В голову лезла приятная, несущественная ерунда: в Москве сейчас мороз, сугробы выше человеческого роста. Мама печет пироги. От этих мыслей на душе становилось тепло и радостно, как после глотка коньяка. Она потягивала вино, наблюдая, как за соседним столиком крепкий мужчина в спортивном свитере поедает огромную, как вулкан, гору салата. Света попыталась определить его национальность. Лицо южанина – смуглое и красивое, крепкая шея, открытый лоб. Может быть, итальянец.

Мужчина оторвал взгляд от салата и, взглянув на Свету, улыбнулся. Сердце вдруг сладко дрогнуло: наш! Все-таки, несмотря на массовую миграцию и лихорадочное впитывание чужих культур, сохранились еще неуловимые признаки, по которым русский человек в любой толпе выделит соотечественника.

– Вы тоже в Москву? – весело спросил мужчина. – Я видел вас на регистрации.

– Да, – улыбнулась Света и облегченно вздохнув, добавила: – Домой!

– Ну так пересаживайтесь ко мне. Я по российской привычке вино бутылками заказываю, поможете допить. – Для убедительности он приподнял со стола початую бутылку.

– С удовольствием. – Света перебросила за соседний столик сумку и пальто. Мужчина встал и галантно предложил ей место.

– Звать меня просто – Иваном, – представился он. – Только не говорите, что мне это имя совсем не идет. Я и сам знаю, что как корове седло.

– Ну почему же… – неуверенно возразила Света.

– Ну потому, что не идет. А вас как величать?

– Светлана.

– Вот! А вам ваше имя очень к лицу, просто как дорогое ожерелье на шее красавицы.

Светлана рассмеялась:

– Вы что, поэт?

– Почти.

– Как это так – почти?

– Я писатель-неудачник. Мотаюсь по миру в поисках пропитания.

– Ну и как, нашли что-нибудь?

– Да нет, одни обещания.

– А что вы пишете?

– Да что все пишут, то и я – детективы, мусор всякий.

– У вас что-нибудь уже напечатано?

– Много чего напечатано. Я ведь этим живу.

– Как интересно! – искренне восхитилась Света.

– Да нет, ничего тут интересного. Ремесло, как любое другое. Вот если бы я писал красиво, как Набоков, или хотя бы просто, как Нагибин, тогда было бы интересно, тогда было бы творчество.

– А вы так не можете?

– Вы издеваетесь? Сейчас никто так не может. Я пополняю армию посредственностей. Щебечем, как воробьи на навозе. Ой, послушайте, по-моему, наш рейс объявляют.

Света прислушалась.

– Точно! – Обрадовалась она. – Ну наконец-то.

Они быстро собрали вещи и быстрым шагом направились на посадку.

– А мне жалко, – заметил ее новый знакомый. – Я бы с вами еще поболтал.

Его обескураживающая простота подкупала и завораживала. «Внешне он, может быть, и Джованни, а по характеру – совершенный Иван», – подумала она с нежностью, а вслух добавила:

– Вы не огорчайтесь, нам два часа лететь, еще надоедим друг другу.

– Если места поменяем. Вы где сидите?

– Я бизнес-классом лечу, – смутилась Света.

– Тем лучше! – обрадовался ее новый попутчик. – Легче поменяться будет. Вы же пересядете ко мне? – Он слегка забежал вперед и заглянул Свете в глаза. Взгляд у него был настойчивый и сильный – взгляд настоящего мужчины, который ни на секунду не сомневается, что ради него можно поступиться дорогим бизнес-классом.

– Ну конечно же, пересяду, – засмеялась Света. – Если на мое место желающие найдутся.

Как это ни странно, желающих на место в бизнес-классе не оказалось. Все сидели парами и ничего менять не собирались. Иван долго беседовал со стюардессой и наконец, радостно устроившись рядом со Светой, облегченно вздохнул.

– Все в порядке, договорился, – заявил он. – У вас есть пятьдесят долларов?

Света удивленно вскинула глаза.

– Да вы не волнуйтесь, – успокоил ее Иван, – только до Москвы. Я последние деньги в ресторане выложил. Думал – по дороге больше не пригодятся. Идиотская привычка – тратить все до последнего цента…

– Ладно, – смягчилась Света, поддаваясь его почти детскому обаянию. Она достала разбухшее портмоне и протянула мужчине деньги. – Идите, расплачивайтесь.

Они провели в самолете не два часа, а ровно сто двадцать минут, каждая длиною в вечность. Света рассказала малознакомому человеку всю свою жизнь, до самых подробностей, с такой легкостью, словно это все не имело к ней больше никакого отношения. Она видела перед собой умные и нежные глаза Ивана, его красивое лицо с падающими на лоб шелковистыми кудрями, внимательный наклон головы и чувствовала себя полузамерзшей в снегах под лучами горячего солнца. – Надо же, как интересно, – задумчиво произнес Иван и провел рукой по ее волосам. – Твоя жизнь – это же готовый роман. Остается только записать. И я это обязательно сделаю.– Ты находишь? А мне кажется, что все это скука, обычная мещанская возня, без взлетов и вдохновения. Если бы ты только знал, как я от всего этого устала!– Горя ты не знаешь, – улыбнулся Иван, – поэтому устаешь от счастья.– А ты знаешь?– Я – нет, но у меня не получаются самые простые вещи.– Какие?– Ну, например, семья. Вот, скажете, проблема! Большого ума вроде бы не надо. А я, когда смотрю, как моя соседка Варька своего мужа, пьяного, перепачканного черт знает в чем, в квартиру затаскивает, а там вместе с детьми раздевает папочку, – ей-богу, завидую. Вот даже он, свинья свиньей, – а все кому-то нужен! Кто-то его любит, кто-то жалеет.– А ты, что же, так никому и не нужен? – усомнилась Света.– Я многим нужен, но возиться со мной никто не станет, и любить меня, как Варька своего алкоголика, никто не будет.– Почему? Откуда такие мысли?– Да потому, что так оно и есть. Я не даю никому привязаться к себе по-настоящему. Как только чувствую, что обо мне начинают заботиться – суп варить или, не дай бог, стирать-убирать, так у меня от скуки волосы дыбом встают. Ничто на свете не может заставить меня поцеловать женщину, которая выстирала мои носки.Света засмеялась.– Здесь не смеяться, а плакать нужно, – улыбнулся Иван. – Мне скоро сорок, а живу, как тинэйджер.– Вам просто нужно найти женщину с домработницей. Каждый будет занят своим делом – жена целуется, домработница стирает носки – и все довольны.– Нет, нет, только не это! – шутливо испугался Иван. – Те, которые с домработницами, капризные, а я этого терпеть не могу. – И тут же серьезно добавил: – Мне бы такую, как ты… – Его лицо было так близко, что Света чувствовала его дыхание. – Тебя я даже без домработницы бы терпел. У меня такой женщины никогда не было…– Какой? – прошептала Света, с трудом превозмогая желание дотронуться до его щеки губами.– Такой, без недостатков. Вообще-то один недостаток у тебя есть…Стряхнув с себя наваждение, Света изумленно приподняла бровь.– Ты не моя, – печально произнес Иван и, тяжело вздохнув, откинулся на спинку кресла.В этот момент в железном брюхе самолета что-то грохнуло.– Шасси! – догадалась Света. – Прилетели! – Она смотрела испуганно, как растерявшийся ребенок, из рук которого вытягивают любимую игрушку.По проходу поплыла стюардесса, оглядывая пассажиров с казенной улыбкой на лице. Убедившись, что в маленьком салоне бизнес-класса все в порядке, она исчезла за серой занавесочкой.Света посмотрела в окно.– Москва… – сказала она с тоской. Под самолетом открылись белые поля. – Как же я соскучилась по снегу!Она повернулась к Ивану, физически ощутив на себе тяжелый, как наркоз, взгляд.– Интересно, если бы мы с тобой летели до Марса, нам бы хватило времени? – Он взял ее лицо в ладони и стал рассматривать так, как будто хотел и не мог поверить, что это не мираж. Света слегка отшатнулась и тут же почувствовала на губах поцелуй – требовательный и нежный. И в этом поцелуе растворилось все без остатка – и Германия с ее хмурыми жителями, и Даниель с непробиваемой душой, и Марина со всеми ее мерзостями. И даже Маша – пусть на мгновение – тоже перестала существовать.– Я увижу тебя в Москве? – шептал Иван, пробегая по Светиному лицу губами. – Не оставляй меня! Я теперь без тебя пропаду…Самолет приземлился, подали трап. На улице было темно и холодно. Они спустились в снежную московскую ночь, потом ехали на автобусе к терминалу, проходили паспортный контроль – все, как во сне. В зале прилета едва не потеряли друг друга в толпе встречающих.– Такси! Такси! Такси не нужно? – слышалось со всех сторон. – Такси, недорого.– Сколько?Потрепанный водитель окинул Свету опытным взглядом и, видимо, быстро что-то подсчитав в уме, произнес:– Пятьдесят.– Поехали.– Ты не возражаешь, если я с тобой до Москвы доеду? – спросил Иван. – Меня встречать некому.– Ну что же с тобой делать, – улыбнулась Светлана. – Придется довезти.

В салоне такси было темно и душно, водитель, плотно задраив окна, одну за другой курил нестерпимо вонючие сигареты. Хлипкая дверь подозрительно дребезжала, грозя в любую минуту раскрыться и вышвырнуть пассажиров на ледяной асфальт. Забытые, казалось, детали московского быта лезли в глаза, нос и уши, вытесняя волшебные ощущения от перелета Берлин – Москва. Ивана как будто подменили. Он сидел хмурый, отвернувшись лицом к окну, и всматривался в черноту дороги. Света чувствовала себя глупо. Такого поворота она никак не ожидала. «Что все это значит? – гадала она. – Я что-то сделала не так?»– Что с тобой? – наконец не выдержала Светлана и дотронулась до его руки.– Ничего. – Иван отдернул руку.– Ну, как знаешь. – Света отвернулась, сделав над собой усилие, чтобы не заплакать.– Знаешь, о чем я думаю? – услышала она через мгновение.– О чем?– Вот почему все люди влюбляются как-то по-человечески – ликуют, радуются, а я каждый раз как воз на себе тащу.– Каждый раз? И часто это с тобой случается?– Редко, – серьезно ответил Иван. – А так, как сейчас, вообще впервые.Она сразу же потянулась к нему, жадно впитывая его слова и откликаясь на них. С ней тоже такое впервые. Непостижимо. И все это случилось за какие-то два часа – срок в масштабах человеческой жизни просто смешной.– Где ты живешь? – спросила Света.– В Сокольниках. А ты?– А я на Бауманской. Мы с тобой почти соседи. – Света достала деньги и, протянув их водителю, сказала: – На Бауманскую, а потом в Сокольники.– Зачем? – пробормотал Иван. – Я мог бы и пешком дойти.– Да ладно, – снисходительно улыбнулась Света. – Я надеюсь, ты не всегда будешь кататься за мой счет.И тут же осеклась. Было видно, что Ивана это обидело, он опять отвернулся и стал упрямо смотреть в окно. Он сидел рядом, совершенно чужой, как будто не было этих двух часов в самолете, перевернувших ее отношение к себе, к жизни, к будущему. Ее душа отчаянно металась в поисках подсказки, выхода. Как заставить его опять смотреть на нее сумасшедшими глазами, говорить такие чудесные слова? Ей казалось, что машина едет слишком быстро. Вот сейчас поворот с кольца, а там – две минуты и дома.– За поворотом направо, – сказала она водителю и с надеждой взглянула на Ивана. Он не шелохнулся. – Еще раз направо, под арку, вот здесь остановитесь, пожалуйста.Такси остановилось, водитель пошел открывать багажник.– До свидания, Ваня, – скороговоркой пробормотала Света и, чтобы не выдать своего отчаяния, стремительно выскочила из машины.

Дом встретил ее привычными запахами и звуками, только ощущения были совсем не привычные. Вместо радостного подъема, который она испытывала всегда, возвращаясь домой, она ощущала вокруг себя непробиваемую, враждебную пустоту. Света нажала на кнопку лифта. Двери разъехались, она затащила багаж и, повернувшись лицом к выходу, хотела нажать кнопку седьмого этажа, как вдруг заметила, что в массивную дверь подъезда кто-то стучит, изо всех сил дергая ручку с другой стороны. Лифт закрылся. В Светиной груди радостно ухнуло. Она нажала на первый этаж, и в разъезжающемся проеме увидела, как за высокой стеклянной дверью мечется Иван. Света бросилась к выходу. – Я так испугался, – бормотал Иван, обнимая ее крепко, до боли. – Я так испугался, что ты ушла, а у меня даже нет твоего телефона. – Он целовал ее лоб, глаза, губы. Света была близка к счастливому обмороку.– Пойдем к тебе, – шептал Иван, приподнимая Свету от пола. – Пойдем к тебе, и я останусь у тебя навсегда.– Нет, Ванечка, сейчас не получится.– Почему?– Я так не могу… Я никогда не обманывала мужа… Понимаешь? Давай завтра. Я буду ждать. Я буду считать минуты.– Хорошо. – Иван взял себя в руки. – У тебя ручка есть?Света, дрожа всем телом, пыталась отыскать в сумке ручку.– Вот, – наконец, сказала она и протянула ему золотой «Паркер». – Запиши, а ручку оставь себе – будешь книги писать и обо мне думать.Иван записал Светин телефон на ладони.– Я не поеду с тобой наверх.– Не надо. – Света вдруг почувствовала страшную усталость. – До завтра, Ванечка.Иван повернулся и, не оборачиваясь, выбежал из подъезда.

На следующий день Свету разбудил телефонный звонок. «Это он!» – разлилась по всему телу счастливая мысль. Света подскочила на кровати и схватила трубку. – Але! – послышался недовольный голос матери.– Мама? Это ты? – Света с трудом скрыла разочарование.– А кому же еще быть? Ты мне вчера даже не позвонила.– Мамочка, прости, пожалуйста, я вчера очень поздно приехала.– Ну и что, что поздно! Если хочешь знать, я из-за тебя вчера всю ночь не спала, думала, с тобой что-то случилось.– А что же не позвонила?– Так ты же на ночь телефон отключаешь.– Да, правда, ну прости меня, я свинья.– Когда ты появишься? Я соскучилась. Тебя сегодня ждать?– Сегодня? Не знаю… У меня есть кое-какие дела. Я попозже тебе позвоню. Хорошо?– Хорошо.– Ну, пока.Света положила трубку и пошла в ванную. Она разделась, залезла под душ, но тут же выскочила, завернувшись в полотенце, прошлепала босыми ногами в комнату и, прихватив с собой телефон, вернулась обратно в ванную. Вода шумела, телефон молчал.Ближе к полудню раздался звонок. На этот раз звонила подруга, Нинка.– Ну что, приехала, красавица? – заорала она, как всегда, нарочито бодрым голосом.– Слушай, Нин, приезжай, а? – попросила Света.– Когда?– Сейчас. Я здесь сижу без еды, даже кофе в доме нет.– А чего в магазин не сходишь?– Звонка жду. Приезжай, будь другом! Купи всего. Я тебе деньги отдам.– Ну ладно, часика через два буду.Нинка приехала ближе к вечеру.– Раньше не получилось, дела! – кричала она из коридора, стряхивая с себя вместе с пальто запах мороза. – На-ка вот, я тебе пожрать принесла!Нинка, грубоватая и жизнерадостная, все время пребывала в состоянии радушного безумия, хотя никаких особых поводов радоваться у нее быть не могло. Она хорошо знала, почем фунт лиха. Росла без отца, с матерью, в полной нищете, а теперь, обманутая и брошенная мужем, в такой же нищете растила двоих детей, работая всюду, где заплатят. Говорят, характер – это судьба. По Нинкиному характеру ей должна была достаться веселая, легкая жизнь. Но, как видно, в этом случае сработало другое правило – бог дает испытания по силам. Нинке по силам было все. Она дюйм за дюймом отвоевывала у судьбы крохотные островки счастья и оставалась вполне довольна своими завоеваниями.Света приняла у подруги две набитые сумки и, с трудом дотащив их до кухни, свалила на стол. Следом за ней на кухню ворвалась Нинка, и тут же квартира наполнилась запахами супа, кофе и веселыми окриками:– Кастрюля где? Соль дай… Ну что с тобой? Давай выкладывай, – не прерывая суеты и ни на секунду не останавливаясь, бросила она Свете. – Опять злодейка замучила?– Какая злодейка? – не поняла Света.– Да Усик твой. Пригрела змею на груди! Вот теперь расхлебывай.– Да нет, Нинуль, я про нее и думать забыла.– Да что ты?! Неужели исправилась? Не поверю.– Да она тут вообще ни при чем! – всплеснула руками Света.– А что же тогда? Вид у тебя – краше в гроб кладут.– Влюбилась я, понимаешь, – выдохнула Света и, не справившись с чашкой кофе, вылила его на себя.– Что, что ты сказала? – переспросила Нинка, даже на мгновение замерев.– Влюбилась до смерти. – Света побежала в комнату переодевать испачканный халат.Нинка шла за ней по пятам, держа в руке жалкого куренка с фиолетовым отливом.– И когда же ты сподобилась? Вроде вчера еще все нормально было, ты же мне из дома звонила?– Нет, Нин. Как раз вчера все было ненормально. Плохо все было. А потом в самолете появился он – и все встало на свои места.– Ага. – Нинка смотрела на подругу, как смотрит врач, встревоженный подозрительным спокойствием пациента. – И кто же этот несчастный?– Он писатель, Ваней зовут.И Света принялась рассказывать о своем дорожном приключении, сдабривая детали изложением своих удивительных ощущений.Нинка слушала, внимательно скосив на Свету умные глаза.– Ну? – сказала она, когда Света наконец замолчала.– Что ну?– Прекрасная история. Очень романтично. Не каждая женщина в нашем возрасте может позволить себе подобные радости.– Я так и знала, что ты сейчас про возраст заговоришь. Что же ты, считаешь, что влюбляться уже неприлично?– Почему? Очень даже прилично. Жизнь у тебя устроена, дома полный порядок – муж, ребенок, о хлебе насущном думать не надо. Самое время порезвиться напоследок. Вот за это и выпьем! – Нинка извлекла из сумки бутылку шампанского. – Устрой себе каникулы, Светик. Отдохнешь, а там, глядишь, все само собой наладится.– Нет, Нин, ты меня не поняла. Я полюбила, и полюбила серьезно. Мне теперь на все наплевать. Я обратно не поеду.– Ты что, совсем крыша съехала?! – Нинка бросила возиться с бутылкой, пробка с треском вылетела в потолок. – Ягодкой себя почувствовала? – продолжала она, не обращая внимания на растекающуюся по столу пену. – Полюбила она, видите ли! – Нинка передразнила подругу и пренебрежительно фыркнула. – И где он, этот человек? Покажи мне его. Ты с утра, как бобик, у телефона сидишь, а он не звонит. Не звонит ведь?– Нет. – Света повесила голову.– И не позвонит! – торжествующе объявила Нинка. – Пока ты на стену не полезешь. А потом появится и будет делать с тобой, что захочет.– И пусть делает. Я только об этом и мечтаю.– Дура ты дура! Мужиков наших не знаешь? Они же все на баб тренированные.– Как это – тренированные?– Да он такую черемуху каждый день перед кем-то разыгрывает. Ему это вообще ничего не стоит. Ты думаешь, он после тебя домой поехал страдать? Накось, выкуси! – Нинка сунула Свете под нос увесистую фигу. – Наверняка к телке какой-нибудь поскакал, пожар душевный тушить.– Нет, ты просто не знаешь, что такое настоящее чувство, поэтому так говоришь.– Ага, ага! – презрительно скривилась Нинка. – Ты еще скажи, что я тебе завидую.– Этого я не говорила.– Если хочешь знать, я тебе действительно завидую. Только не этой глупости, а твоему семейному счастью. А чувства… Они у меня во где сидят! – Нинка провела рукой по горлу. – У нас их здесь хоть отбавляй. Ногами по ним ходим. Куда ни плюнь, всюду чувства, а жизни никакой. Как не надоело – сорок пять лет все одно и то же! Я, например, реального человека хочу, с деньгами и старого, чтобы с глупостями не приставал. – Нинка взмахнула ножом и ловким ударом рассекла курицу на две части. – Сациви есть будем, – объявила она безо всякого перехода и повернулась лицом к плите.– И все равно он не такой, он совершенно особенный… – мечтательно произнесла Света, возя по столу тряпкой.– Сколько ему лет-то, твоему особенному?– Не знаю. На вид лет тридцать пять.– А дети у него есть?– Не знаю.– Не знаю, не знаю, – опять передразнила ее Нинка. – А что ты знаешь-то? Ты-то, небось, ему все разболтала?«И правда, – подумала Света, – я рассказала о себе все, а о нем почти ничего не знаю».– Конечно, – продолжала Нинка, хлопая крышками кастрюль. – Видит мужик – сидит миллионерша, да еще хорошенькая, ну как такую возможность упустить? Тем более что сам нищий.– Да откуда ему знать, что я миллионерша?– Ха! Да ты на свои руки посмотри. Ему одного твоего колечка на десять лет шикарной жизни хватит.– Так ты что же, считаешь, что в меня уже влюбиться нельзя? – обиделась Света.– Можно. Особенно, если знать про твои миллионы. – Нинка твердо посмотрела подруге в глаза. – Свет, я тебе один раз совет дам, а там поступай, как знаешь. Не связывайся ты с этим писателем. Ты человек непрочный, к сложностям непривычный, он тебя разведет, выпотрошит и бросит.– Я все равно разводиться хотела…– Не ври! Ты еще вчера голову ломала, как семью сохранить. И это был верный ход мыслей. У тебя ребенок, муж золотой, в прямом и переносном смысле, передохни здесь пару дней и поезжай домой, пока не поздно.– А почему должно быть поздно?– Ты думаешь, твой Даниель тебя всю жизнь дожидаться будет? Свято место пусто не бывает. Его живо кто-нибудь к рукам приберет. Давай за стол садиться, а то ночь уже на дворе, а мы не завтракали. Все готово.– А сколько времени?– Восемь.Света покосилась на телефон.– Да не позвонит он сегодня, не жди. Это у них тактика такая. Вместо того чтобы добиваться, ухаживать – на неделю пропал, и она твоя.Нинкину речь прервал телефонный звонок. Света бросила на подругу победоносный взгляд и потянулась к трубке.– Але! – крикнула она и тут же сникла. – Ja, ja [12] , – перешла она на немецкий язык.– Даниель? – прошептала Нинка.Света мрачно кивнула.– Как долетела? – спросил Даниель.– Нормально.– Как погода в Москве?– Холодно.«Ну, разве это разговор между двумя близкими людьми?» – с досадой подумала Светлана и спросила:– Как у тебя дела?– Плохо.– Почему?– Я без тебя не могу.– А Маша как? – безучастно продолжала Света.– Капризничает, ругается с Маргаритой. Я надеюсь, ты там недолго?– Посмотрим.– Schatz, возвращайся домой, прошу тебя!– Я подумаю…– С Машей хочешь поговорить?– Хочу.– Мама, тетя Маргарита дура! – услышала она раздраженный голос дочери.– Как тебе не стыдно, разве можно так говорить о взрослых?!– Дура, дура, – не унималась Маша. – Она меня к Марине не пускает и на ужин кашей кормит, а я ее терпеть не могу!Раздались короткие гудки. Света с удивлением посмотрела на трубку.– Ну, что там? – поинтересовалась Нинка.– Машка хулиганит. Трубку бросила.– Так ты перезвони.– Нет, не буду. Сами разберутся. Давай ужинать.

Маша бросила трубку и с ревом кинулась наверх, в свою комнату. – Что с ней? – растерялся Даниель, вопросительно глядя на Маргариту.– Что? Ваше воспитание! – развела та руками.– Маша! – крикнул Даниель и пошел вслед за дочерью.Девочка лежала на кровати ничком, накрыв голову подушкой.– Mäuschen [13] , что с тобой? – спросил Даниель, присаживаясь на край кровати.Маша прогудела что-то из-под подушки и заколотила ногами по одеялу.– Зачем ты обижаешь Маргариту? Она же тебе ничего не сделала.Девочка резко перевернулась на спину, закинув подушку в другой конец комнаты.– Она меня не любит! – Глаза у нее были сухие, без слез, и тем заметнее полыхало в них отчаяние.– С чего ты взяла? – робко возразил Даниель.– Потому что… потому что я знаю! Она злая. Баба-яга!– Да что она тебе сделала, в самом деле? – начал раздражаться Даниель.– Я не хочу ее вместо мамы! – Маша обмякла и, забравшись к отцу на колени, горько заплакала.– Вот глупенькая! – Даниель прижал девочку к себе. – Кто же тебе сказал, что она вместо мамы? Она только на несколько дней пришла, чтобы я мог работать.– Это вы для меня придумали! – всхлипывала Маша. – А мама уехала навсегда.– Да что ты такое говоришь? Кто тебе это сказал?– Маргарита.– Что она тебе сказала? Что? – Даниель оторвал дочку от себя и, слегка встряхнув, заглянул ей в глаза.– Она сказала, что богатые всегда с жиру бесятся, думают о своих удовольствиях, а потом дети сиротами растут!Первую часть фразы Даниель не понял, Маша сказала ее по-русски, но зато высказывание насчет сирот потрясло его окончательно. Даниель бросился вниз по лестнице, на ходу повторяя про себя:– Прошу вас немедленно покинуть мой дом. Прошу вас немедленно покинуть мой дом!Маргарита стояла в дверях уже в пальто и, пыхтя, устраивала на голове допотопный вязанный берет.– Прошу вас… – начал Даниэль.– Да я и так ухожу, – прервала его Маргарита. – Не могу я с вашим ребенком, капризная она очень. Вы уж на меня не обижайтесь. – Маргарита подняла с пола тяжелую нейлоновую сумку со своими вещами.– Да, да, хорошо, – смутился Даниель. – Подождите, деньги…– Да какие там деньги, – махнула рукой Маргарита. – Я вас и так подвела. До свидания. – Она включила на улице свет и вышла.Даниель остался в прихожей один, пытаясь сосредоточиться. Мысли громоздились, наезжая одна на другую, как ледовые заторы на реке. «Что, что я сделал не так? – пытался понять Даниель. – Как допустил, что вся эта дурацкая история зашла так далеко? – И тут же с привычным упрямством сам себе возражал: – Я ни в чем не виноват. Просто Света не умеет ценить хорошее. Это она из-за какой-то ерунды губит семью. Права Марина – ей просто слишком хорошо живется».В душе ярким цветом распускалась пышная, как пион обида. Захотелось взять кого-нибудь под локоть и, доверительно заглядывая в глаза, излить душу. О господи! Как же ему не хватает сострадания, понимания, сочувствия! Но кому, кому здесь дело до его личных проблем? Он не допускал даже возможности начать такой разговор с кем-нибудь из знакомых.В комнате зазвонил телефон.– Не подходи! – завопила Маша. Она неслась вниз по лестнице. – Это мама! – Маша сорвала трубку. – Алло! – закричала она, задыхаясь. И тут же совершенно другим тоном радостно вскрикнула: – Марина?! У нас все хорошо. Мама? Мама в Москве. А папа здесь. А ты ко мне приедешь? Папу? Сейчас. – Маша повернула к отцу сияющую физиономию. – Марина! – радостно объявила она и протянула отцу трубку.Даниель вдруг почувствовал, как ослабевает нервное напряжение: так падает у больного давление после кровопускания.– Здравствуй, Марина, приезжай, нам нужна твоя помощь, – попросил он.– Сейчас буду, – коротко ответила Марина, не задавая излишних вопросов.

Время уже давно перевалило за полночь, а Даниель все говорил и говорил, как будто боялся упустить последнюю возможность высказаться. Марина сидела напротив и, подперев щеку ладонью, сострадала ему. Вторая бутылка вина была на исходе. – Не понимаю, что ей еще надо? – вздыхала Марина. – Она не знает, что такое настоящие проблемы. Я к своему Феде и то лучше относилась, чем она к тебе.– Это верно, – соглашался Даниель, с трудом ворочая языком. – А ведь я живу только для семьи. Мне самому ничего не надо.– Давай спать, – предложила Марина и заботливо добавила: – Тебе же завтра на работу.– Да, – Даниель кивнул отяжелевшей головой.– Я с Машей в комнате лягу, ей сейчас тяжело, вдруг ночью проснется.– Ты чужой человек, а о ребенке беспокоишься больше, чем родная мать.– Я ее люблю. – Марина театрально закатила глаза, кивнув в сторону Машиной спальни.– Даже не знаю, что бы я без тебя делал! – расчувствовался Даниель и поднялся.– Иди, иди, – махнула рукой Марина, – я здесь все уберу.Даниель поплелся наверх, крепко держась рукой за перила. Он долго возился в ванной – чистил зубы, разглядывал в зеркало свое осунувшееся, постаревшее лицо, потом надел пижаму и вышел. Прямо перед дверью лицом к нему стояла Марина. Вид у нее был странный, в глазах сверкали опасные огоньки. «Что это?» – успел подумать Даниель. Марина подошла вплотную, а дальше произошло что-то совсем непонятное, в чем Даниель участвовать не хотел. Он попытался было сопротивляться, но тут, как по щелчку переключателя, вдруг вырубилась воля, и он поплыл, как в состоянии невесомости, беспомощно двигая руками и ногами, инстинктивно пытаясь найти точку опоры и не отдавая себе отчета в происходящем. Иногда он совсем близко видел Маринины глаза, похорошевшие и как будто безумные, ее заострившийся нос, губы, с которых срывались дикие влекущие звуки. Он с удивлением прислушивался к своему телу, утопающему, помимо его воли, в незнакомом, жгучем наслаждении. В какие-то моменты ему становилось страшно и он делал над собой усилие, чтобы остановиться, прервать наваждение, но каждый раз новая, еще более сильная волна возбуждения подхватывала его и несла все дальше и дальше в потоке чувственного безумия, не давая прийти в себя, опомниться, сообразить, что происходит. Марина, как опытная жрица, уверенно творила обряд любви: это была ее стихия. Не первый раз в жизни ей приходилось преодолевать яростное сопротивление на последнем рубеже сближения с мужчиной, но дальше, за этим рубежом, хозяйкой становилась она. Даниель потерял ощущение места, времени, бытия. Это было и восхитительно, и жутко, как полет с высокой горы. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного.Он пришел в себя под утро. Лежал на кровати, злой и опустошенный.– Зачем мы это сделали? – выдавил он сквозь зубы. – Это ужасно.– Ужасно? – наивно удивилась Марина. – А мне показалось, тебе было со мной хорошо.– Да разве в этом дело? – простонал Даниель. – Хорошо – не хорошо…– Тогда объясни, в чем.– В том, что свинство это по отношению к моей семье, да и к тебе тоже.– Да не переживай ты так. – Марина встала. Ее голое тело было некрасивым, но продолжало привлекать тугой, какой-то земной округлостью. – Тебя это ни к чему не обязывает. Я просто хотела доставить тебе удовольствие. – Покачивая монументальными бедрами, Марина направилась к двери.– Я не свожу любовь к удовольствию, – сердито крикнул ей вслед Даниель. – Мы не животные. Так нельзя!– Хорошо, больше не буду, – спокойно согласилась Марина и, подхватив одежду, ушла в ванную.

Весь день Даниель терзался чувством стыда за свое малодушие, прятал глаза от сослуживцев. Казалось, что каждый, заглянув в них, тут же раскроет его тайну. В душе бушевало негодование к Марине: такое вероломство! И это лучшая подруга жены! О Господи, что же теперь делать? Ситуация представлялась совершенно безвыходной. Бессонная ночь и неожиданно тяжелое похмелье лишь усугубляли чувство непоправимости того, что произошло. Даниель кое-как дотянул до конца рабочего дня, почти не вникая в дела, и поспешил домой с твердым намерением избавиться от Марины и уговорить Свету завтра же вернуться обратно. Дома, еще в прихожей, Даниель услышал раскатистый хохот Маши.– Что у вас здесь происходит? – крикнул он, невольно заражаясь весельем.

 

– Мы играем! – закричала Маша. Голос ее впервые за эти дни звучал счастливо.

Даниель зашел в комнату. Маша сидела верхом на коленях Марины и, крепко держа ее за руки, изо всех сил раскачивалась, как на качелях, то взмывая вверх, то прогибаясь назад, почти касаясь затылком пола, и хохотала взахлеб. Марина вторила ей приглушенным грудным смехом. Разрушить эту идиллию Даниель не решился.

«Ладно, – подумал он, – поговорим завтра. Да она, наверное, и сама все поняла».

Вечер прошел спокойно, и они рано легли спать: сказалась усталость после бессонной ночи. Даниель, едва добравшись до кровати, закрыл глаза и приготовился мгновенно уснуть, но сон, как ни странно, не шел. Стоило ему закрыть глаза, как все дневные страхи и угрызения куда-то исчезали, и вместо них навязчивое воображение восстанавливало в памяти эпизоды прошедшей ночи, возбуждая и будоража его. Он долго вертелся, садился на постели, вставал, решил даже посреди ночи принять ледяной душ – все было напрасно. Марина, как наваждение, упрямо заполняла каждую клеточку. Наконец, измученный и разъяренный, сам не зная, зачем он это делает, Даниель ворвался к Марине в комнату.

Она полусидела на кровати.

– Ты не спишь? – удивился Даниель.

Марина загадочно улыбнулась. Нет, она не спала. Она не спала ни минуты. Она все слышала. Она ждала.

– Иди ко мне… – прошептала она своим особенным грудным голосом и протянула к нему руки.

Нинкины пророчества начинали сбываться. Света и вправду готова была лезть на стену. В ожидании звонка она вот уже двое суток не выходила из квартиры. Проклятый телефон вел себя подло. Звонки раздавались по нескольку раз на дню, заставляя Свету замирать от счастья и тут же, услышав чей-то ненужный голос, проваливаться в пропасть отчаяния. Прожив на свете сорок пять лет, она даже не подозревала о существовании такого чувства – огненного, пронзающего насквозь. «Господи, – укоряла она себя, в отчаянии заламывая руки, – я все, все не так сделала! Если бы только он сейчас появился! Я все отдала бы за один только взгляд! Как я могла не пустить его? Ведь он же хотел остаться!» Света металась по комнатам, хваталась за голову. Краем сознания она понимала, что ведет себя, как безумная. Иногда мрачной тучей проплывала в голове мысль о Маше и Даниеле, но Света гнала, гнала ее прочь. Она отчаянно страдала, но в этом страдании не было места ни для мужа, ни для ребенка. Только он, только Иван мог вернуть ее в нормальное состояние.На исходе второго дня она поймала себя на мысли, что понимает, в каком состоянии люди кончают жизнь самоубийством. Если он не объявится, ей тоже больше незачем жить. Вернуться в Германию, к обычным обязанностям, казалось страшнее смерти.Света легла на диван и, закутавшись в плед, задремала. Ей снилось, что звонит телефон, а она никак не может добраться до него, чтобы снять трубку. Она повернулась на другой бок и вдруг отчетливо поняла, что это не сон. Телефон трезвонил настойчиво и громко. Вскочив с дивана и путаясь в пледе, она бросилась на кухню.– Алло, алло! – закричала она, задыхаясь.– Ты что, зарядку делаешь? Почему так запыхалась?Светино сердце заметалось в груди и рухнуло куда-то вниз.– Ваня, Ванечка… – прошептала она. – Ты где был все это время?– Какое время? – засмеялся Иван. – Всего два дня прошло. У меня дел по горло.– Приезжай, пожалуйста, – попросила Света.– Когда?– Сейчас. Немедленно. Я тебя так жду…– Ну, ладно, сейчас приеду, – спокойно согласился Иван. – У тебя номер квартиры какой?

Иван нажал пальцем на рычаг, продолжая держать в руке трубку. – Та-ак… – задумчиво произнес он и глубоко затянулся. Серый столбик пепла на сигарете надломился и упал на кушетку. Иван равнодушно наблюдал, как маленький огонек прожигает дырку в зеленой обивке. – Та-ак… – еще раз протянул он.В комнате стоял полумрак. Свет фонарей, проникающий с улицы, освещал кушетку, стул с оставленной на нем чашкой кофе и книжные полки. Больше никакой мебели в комнате не было. По стенам на гвоздях болталось несколько вешалок с одеждой. Иван встал и, прихватив с собой телефон, отправился на кухню. Здесь царил немыслимый беспорядок – на столе вокруг печатной машинки были навалены горы исписанной бумаги вперемешку с грязной посудой и остатками пищи. К стене скотчем был приклеен большой лист бумаги с телефонами. Иван поискал глазами номер своего школьного товарища Готлиба.– Та-та-та-та, – пропел он и несколько раз повернул телефонный диск.– Алло! – отозвался энергичный деловой голос.– Лев Борисович?– Он самый.– Привет, старичок.– Ваня, ты? – обрадовался голос. – Вот не ожидал! Сколько лет! Как живешь, писатель?– Да ничего, вот только нищета заела.– Что, плохо платят вашему брату?– Да вообще не платят. Я последний гонорар три месяца назад получил.– А как же ты живешь?– Да я и сам не знаю.– Слушай, если тебе помочь надо, говори.– Я за этим и звоню.– Сколько? – голос стал напряженным.– Да я не за деньгами.– А за чем же?– Ты ведь у нас специалист по международному праву, верно?– Верно.– Мне узнать нужно… – Иван замялся.– Давай, давай, выкладывай поскорее, – ободрил его Лев Борисович.– Лев, ты мне скажи, если русская женщина разводится со своим богатым немецким мужем, ей что-нибудь причитается?– Так-так… – усмехнулся собеседник. – Мы что же, теперь охотимся на богатых невест?– Ты мне на вопрос ответишь? – рассердился Иван.– Отвечу. Если женщина разводится с богатым мужем, ей полагается ровно половина от имущества и капитала, нажитого в браке. Она замужем сколько лет?– Лет десять.– Ну, тогда она с пустыми руками наверняка не останется, если, конечно, брачного контракта нет. А дети есть?– Есть. Дочка.– В Германии родилась?– Да.– Так вот, если она в Москву вернуться захочет, то ребенка присудят отцу. Ты ее предупреди, а то потом годами судиться будет, все деньги на это потратит и ничего не добьется. Я знаю, у меня таких заявлений полно.– Хорошо, предупрежу. Спасибо, старичок.– Вань, а теперь ты мне скажи: неужели из-за денег? Ты же всегда таким идеалистом был. И потом, как же Лариса? Она ведь этого не переживет.– Ларисе жизнь нужно устраивать. Что я ей могу предложить? Мою нищету помножить на ее и получится нищета в квадрате. А что касается моего идеализма, то в процессе жизни он здорово поистрепался. Я теперь на вещи смотрю практически. Я влюбился, но ее богатство, безусловно, входит в образ. Она спокойная и независимая. По жизни плывет – отдыхает, ну и я хочу отдохнуть рядом с нею. Все, пока, мне пора. – Иван положил трубку, сорвал с гвоздя куртку и вышел из квартиры.

– Ваня, Ванечка… – шептала Света, принимая душ, подкрашивая ресницы, судорожно наводя порядок в квартире. – Ваня, Ванечка… Уже через двадцать минут она при полном параде уселась в кресло и стала ждать. Нет, время решительно не хотело двигаться с места. Это было невыносимо. Она включила телевизор – не помогло. Внутри все звенело от нетерпения. Сварила кофе, закурила, посмотрела на часы. Прошло всего десять минут. Невероятно! «Надо домой позвонить», – подумала Света и схватилась за телефон. С третьей попытки дрожащими руками набрала номер.– Алло! – раздался в трубке голос Марины. Света решила, что от волнения перепутала номер, положила трубку, набрала еще раз.– Алло!Опять Марина?!– Марина, это ты?– Я.– Я думала, что ошиблась номером.– Нет, ты не ошиблась.– Что ты делаешь у меня дома? – поинтересовалась Света, с удивлением отметив, что ненависти к подруге никакой нет.– Пасу твоего ребенка.– А где Маргарита?– Сбежала.– А Даниель дома?– Нет, и Маши тоже нет.– Хорошо, я позвоню попозже.Света положила трубку. Нет, все же, что она там делает? Страшная догадка сжала сердце. Господи! Неужели он… Ужас, холодный и липкий, как жидкая глина, залепил ее душу. Все было ясно: Марина, воспользовавшись отсутствием подруги, окончательно заняла ее место. Окончательно – значит навсегда.В дверь звонили давно и настойчиво, но Света, словно окаменев, не двигалась с места.

 

Рассказы

 

Вор в законе

В нижнем зале старого «Националя» было почти пусто. Обслуга скучала в ожидании денежных клиентов, а на дверях, уныло развесив усы, стоял швейцар, прямо под вывеской «мест нет». Несколько столиков были заняты завсегдатаями, пред которыми гнули сытые шеи наглые официантки. В «Национале» царила непривычная для Москвы атмосфера благополучия и барства. В углу, напротив огромного пыльного зеркала, обедала молодая женщина в сопровождении человека очень интересной наружности. Его лицо напоминало скульптурные изображения римских воинов – широкие морщины вдоль лба, нос с горбинкой, коротко стриженые волосы, борода, очень мускулистые плечи и крепкая шея. Несмотря на то что он был почти в два раза старше своей спутницы, было видно, что это пара. Они оба с почтением и интересом слушали человека преклонного возраста, наверняка давно перешагнувшего за отметку семьдесят. Его манера говорить, громкий голос, жестикуляция уже давно привлекали внимание посетителей, но, похоже, мужчину это обстоятельство нисколько не волновало, и он продолжал рассказ, как будто находился у себя дома. Звали его Петро. Это был человек небольшого роста, очень хилого телосложения, с хитринкой довольного своим остроумием одессита в голосе. И говорил он с легким одесским акцентом. Нужно было немного наблюдательности, чтобы заметить в его облике нечто настораживающее. Скорее всего, это было неуловимое с первого взгляда несоответствие, некое нарушение гармонии между мягкой отеческой улыбкой и выражением глаз, вернее, отсутствием какого-либо выражения. В них было только холодное безразличие и жуткая пустота. Он сидел на стуле, широко развалившись, как бы пытаясь занять крошечным телом как можно большее пространство, и вел повествование. Петро говорил не как рассказчик, а как учитель или проповедник.

– Да, жизнь надо любить, – продолжал он начатую мысль, – а любить ее нужно учиться. Это и есть самое трудное. Вот у меня это получается. Я вообще себя самым счастливым человеком в Москве считаю. А что, все у меня есть. Жена золото. Она у меня такая спокойная, вот если завтра здесь упадет атомная бомба, она посмотрит и спросит: «Что упало?» Удивительная женщина. Я иногда ее приласкаю, она ведь уже старая, никто другой этого не сделает, а я сделаю, и ей приятно. Потому что хорошее ценить умею. А иной раз глядишь на человека – все ему дано, все, о чем только мечтать можно, а он все мается, потому что на жизнь не с той стороны смотрит. Ракурс у него не тот. Вот взять, к примеру, моего сына…

В этот момент к столику, не торопясь, подошла официантка и принялась расставлять закуски. Петро взял в руки мисочку со свежими овощами, поставил ее на край стола и сказал:

– Я же просил помидоры и огурцы целиком, нерезаные.

– Все равно же резать будете, – смутилась официантка.

– Я сказал, целиком. – Петро как бы зацепился за нее взглядом. – И луковицу…

Официантка трусливо засуетилась и мгновенно исчезла на кухне. Уже через минуту к столу были доставлены целые овощи.

– Вот умница, – похвалил Петро и ласково потрепал ее по заду.

– Так вот, – продолжал он. – Мой сын Боря… Нет, я ничего не хочу сказать, у меня самый лучший сын на свете. Образованный, умница. Он у меня доктор, людей лечит. А жить не любит. То есть он пожить не против, особенно если неплохо, но вкуса у него к этому нет. Я ему говорю: «Боря, жизнь – замечательная вещь». А он: «Да ну, скучно». Я вас спрашиваю: что ему должно быть скучно? У него жена красавица, хохлушка. Вообще я вам скажу, что красивее хохлушек на свете никого нет. Если не дай бог чего, так я скорее его из дому выгоню, а невестку свою в обиду не дам. Она хозяйка, умница. А дочку ему какую родила! Гений, чистый талант. Она, если захочет, кого угодно вокруг пальца обведет. Пока на мне тренируется. Я ее прошу: «Внученька, сыграй на пианино». А она: «Пожалуйста, за каждую пьесу по рублю». Приходится платить. – Петро, довольный, рассмеялся.

Женщина сидела напротив Петро и, опершись подбородком о правую руку, внимательно его слушала. Было видно, что рассказ, да и сам рассказчик, ужасно занимают ее. Это была молодая особа лет двадцати пяти. Она относилась к категории женщин, привлекательность которых совершенно невозможно объяснить. На таких женщинах не останавливается взгляд, но, заметив ее, хочется смотреть, не отрываясь. Было в ее облике что-то шокирующее, как будто она сама для себя изобрела совершенно особые правила разговора и жестикуляции, которые напоминали какой-то непрерывный танец. Даже поза, в которой она сидела за столом, казалась застывшим балетным па. Как бы подавшись всем корпусом вперед, женщина напряженно всматривалась в собеседника, боясь пропустить малейший жест.

Дослушав до конца очередную фразу, Катя, так звали женщину, извинилась, сказала, что ей нужно выйти, что провожать ее не надо. Голос у нее оказался низким и тоже с какими-то странными, как будто выдуманными интонациями. Она пошла по коридору между столиками. Петро обернулся, чтобы разглядеть ее фигуру, и вместе с ним обернулись большинство мужчин, сидящих в зале. Она шла, как бы балансируя меж столиками и плавно покачиваясь, высокая и очень стройная.

– Ты где такую взял, Андрюша? – спросил Петро друга.

– На Горького, месяц назад познакомился.

– Хороша, ничего не скажешь. Поделись?

– Нет. Этой не поделюсь.

– Ну, не сейчас, потом, когда надоест.

– А она мне не надоест. Я вот женюсь на ней.

– Ну, женись, женись. Ты хоть видел, как она на меня смотрит?

– Да, – задумчиво произнес Андрей. – На этот ее взгляд все ловятся. Но ты особо не обольщайся. В принципе он ничего не значит. Она иногда даже женщин с толку сбивает, так что они черт-те чего начинают думать.

– Точно, глаза у нее какие-то сумасшедшие, как будто сейчас колдовать начнет.

В этот момент Катя подошла к столу, а следом за ней официантка. Тарелки с горячим дымились на ее руке.

Все принялись за еду. Ела Катя так же сосредоточенно, как слушала, как будто решала какую-то важную задачу.

Петро аккуратно разрезал все, что было на тарелке, и больше ни разу ни до чего не дотронулся. Выражение лица его ни на минуту не менялось. Казалось, он был очень доволен.

– Трудно, конечно, поверить, – продолжал Петро свой рассказ, – но я из очень хорошей семьи. Мои родители были видными людьми в городе. Отец – адвокат, и мать, очень хорошая женщина. Но я их плохо помню, потому что уже в пятнадцать лет я убежал из дому. Любовь, ничего не попишешь. Ух, и хороша же она была, Любочка! Такая стройная, белокожая и безудержная. Ей всего хотелось сразу. Как чувствовала, что жить ей недолго. Она, бедняжка, уже в двадцать лет от голода умерла, в Херсоне. Так вот, она из меня буквально душу вынимала. То ей то подай, то это, то в ресторан своди. А я ну просто голову потерял, мечусь, как сумасшедший, кровь кипит, кругом одни долги. Я вообще очень горячий. Вот однажды, вижу, идет моя любовь через улицу, а с ней какой-то фраер. Видно, при деньгах. Уж больно вид у него довольный. Любочку мою под ручку держит и что-то ей заливает с таким наглым видом, просто убил бы. Но убить у меня тогда духу не хватило. Я вечером к Любочке с претензиями: «Мол, так? У нас с тобой любовь, а ты в открытую черт-те с кем улицы переходишь?» А она только губку оттопырила. Фыркнула и говорит: «Может быть, это ты черт-те кто, а он настоящий кавалер. Смотри, что подарил!» И руку показывает, а на пальце колечко, новое. Это я сейчас понимаю, что перстенек-то дрянь был, доброго слова не стоил. А тогда у меня в глазах от ревности потемнело и я поклялся любыми средствами Любочку мою обратно заполучить. Чего бы мне это ни стоило. Вот тогда-то я впервые и украл.

Любочка подношений моих не взяла и ко мне не вернулась. А стоило это мне пятидесяти лет жизни. Ну, точно. Мне сейчас семьдесят пять, и из них я почти пятьдесят лет отсидел. Я тогда очень быстро попался. Уж кто заложил, не знаю. Может, и Любочка, царство ей небесное. Но только из этого круга выбраться мне уже не удалось. Да я, по правде говоря, и не очень старался. Человек – он как бильярдный шар, катается по зеленому сукну, пока в нужную лузу не попадет. А попал, так сиди и не рыпайся. Правда, бывает так, что всю жизнь прокататься можно. Я таких субъектов за версту вижу. От них добра не жди, потому что они в любую минуту в другую сторону метнуться могут. Дрянной народ. Хуже ментов, ей-богу. Я считаю, что мне подфартило. Ведь человек по жизни что-то уметь должен. А я в этом мире абсолютный профи. Авторитет. И потом. В лагере ведь день за два идет, а я скажу, что день за пять считать можно, так что я в пять раз больше вашего живу…

Андрей с любопытством наблюдал за Катей, за ее реакцией на этот необычный рассказ. Ему, видно, нравилось, что личность старого вора вызывает у нее такой живой интерес. Вообще ему нравилось все в этой женщине: ее походка, фигура, а главное, редкое для существ ее пола чувство юмора. Поэтому сейчас его удивляла серьезность, с которой она вслушивалась в каждое слово. Он даже почувствовал себя брошенным – так сильно была увлечена его спутница личностью собеседника.

– Что, нравится? – спросил Андрей, просто чтобы привлечь к себе внимание.

Катя вздрогнула, как будто ее выдернули из глубокого сна, повернула голову и как бы удивилась, что здесь еще кто-то есть. Андрея это неприятно задело, и он повторил свой вопрос еще раз.

– Бабель, – коротко ответила Катя. – Это все записывать надо. – И опять повернулась к Петро.

Тот спокойно докуривал очередную сигарету. По выражению его лица было ясно, что этот процесс доставляет ему огромное наслаждение. Вообще он все делал с аппетитом. Выпивал очередную рюмочку холодной густой водки, затягивался дымом безобразно вонючей «Примы», вспоминал подробности своей чудовищной жизни. Вообще у него был вид человека, абсолютно довольного собой.

– Слушай, Петро, а ты историю рассказывал про татарку, помнишь?

– Как же не помнить – Раиса. Хорошая женщина была. Красивая, добрая. Такой человек и мухи обидеть не может. А вот ведь жизнь как вывернула… – Петро продолжал улыбаться. – Молодые мы тогда были. Любить очень хотелось. Пока молодой, всюду быстро приживаешься. И на зоне тоже весна свой запах имеет, и кровь по жилам гоняет, и петь соловьем хочется. Увидел я Раису, как она по зоне идет. У них, у татарок, знаешь, походка бывает такая кошачья, как будто крадется. Гордая она была очень. И голову так назад откидывала, как будто ей ни до кого дела нет. А лицо… Ну чистый Чингиз-хан. Глаза узкие, брови черные, и губы такие большие, плотные. В общем, глаз оторвать невозможно, до чего хороша! Даже телогрейка ее не портила. Я с тех пор, как ее увидел, ни о чем другом думать не мог. Скоро у нас любовь закипела. Но на зоне встречаться трудно, редко получается, урывками. А нам друг без друга хоть помирай. И решили мы с ней в бега удариться. Там убежать легко было. Я сам частенько отлучался. Так, – заработать, с людьми всякими повстречаться, продуктов раздобыть. Я тогда политических подкармливал – жалко их было. Они народ в такой ситуации никчемный. Редко кто приспособиться мог. Ну, выйти с зоны не очень трудно, и недалеко от зоны передвигаться можно. А дальше бежать некуда: кругом вечная мерзлота. Но мы так порешили: выживем. И правда, выжили. Год почти целый в бегах были, и живы остались. Чудо! Мы с ней то ли хижину, то ли шалаш построили. Из чего уж тогда его соорудили, не помню. Но стены кое-какие были. Правда, там за такой перегородкой от холода не укроешься, но мы с собой кое-что из теплых вещей прихватили, костер жгли. Короче, почему-то не умирали. Я даже сейчас диву даюсь. Не верю, что все это со мной было. Ну, и есть же что-нибудь надо, а что есть, если вокруг кроме снега – ничего. Но и здесь господь выручил. Там высоковольтные провода проходили, птицы за них задевали и на землю падали. Идешь утром вдоль этой высоковольтки и подбираешь тех, которые посъедобнее. Мороженая дичь, одним словом.

Ну, живем мы с ней так месяц-другой, не поймешь, то ли живы, то ли это просто сон какой. И жить вроде дальше не за чем, и помереть лень. Все в нас промерзло насквозь. Ничего не чувствуем, даже подумать, зачем все это, и то тяжело. Мы и времени счет потеряли – ни месяцев не помним, ни дней. Стал я только замечать, что Рая какая-то не такая стала. Но опять – толком приглядеться не могу, потому и сам как под наркозом. Я так ничего и не понял, пока она однажды не легла в нашем шалаше и не объявила, что сейчас родит, а роды должен принимать я. И родила, представьте себе, живого ребеночка – девочку. И тут мы оба как бы проснулись. Я понял: надо возвращаться, с ребенком так долго не протянем, и стал Раю уговаривать. Пошли, говорю, обратно в зону. Все равно пропадем здесь. Она долго не хотела, потом как-то внезапно согласилась. Как будто приговор себе вынесла. И стала меня торопить. Мы и день назначили, когда сдаваться пойдем, потому что так сразу-то страшно решиться. Оставалось у нас еще немного времени. Утром вышли мы на очередную «охоту», птиц подбирать. А девочку в хижине оставили. Долго проходили, ничего не нашли, а когда вернулись – Рая девочку тронула, а она вместе с тряпкой, которая у нас была вместо одеяльца, к полу примерзла. Смотрю я на Раю и вижу – ничего в ней не шелохнулось. Показалось даже, что она вздохнула как-то с облегчением. Тогда ведь думали, что другой жизни уже никогда не будет. А я, помню, заплакал, так мне эту девочку жалко стало. Рая на меня через плечо посмотрела, и такая ненависть у нее во взгляде была, что я сразу замолчал. А она спокойно повернулась и пошла. И я за ней тронулся – назад, в зону. Вот так, – как бы подвел черту Петро.

Теперь он откинулся на спинку стула и внимательно разглядывал своих слушателей.

– А потом?

– Что потом?

– Что было с ней дальше? С Раей?

– А ее застрелили, когда мы в зону возвращались, – спокойно произнес Петро и махнул рукой. – Меня пропустили, а в нее выстрелили.

Катя смотрела в упор на человека, который таким необычным образом рассказывал о смерти своего ребенка и его матери. Она как бы старалась проникнуть за возведенную им стену, которая отделяла его от всего сущего. Было ясно, что это не поза и не бравада – а лишь привычка равнодушно принимать самые чудовищные события, которые так часто громоздились в его жизни. Все его существование сводилось к единственному желанию – выжить.

На улице между тем темнело. Из-за тяжелых гардин проникал свет фонарей большой, переполненной людьми улицы Горького. Люди суетливо пробегали вдоль окон, и это создавало ощущение радостного оживления. Старый «Националь» со своей спокойной, ленивой атмосферой, со своими загадочными посетителями был похож на огромный аквариум в центре удивительного города. Аквариум, наполненный редкими рыбами. И им разрешено поплавать прямо в центре Москвы, на глазах у всех, потому что стены все равно стеклянные, из-за которых так удобно за ними присматривать.

Картина за столом практически не изменилась, если не считать того, что стол был теперь чисто убран и на нем дымились три чашки кофе. Петро шумно размешивал сахар и бесцеремонно разглядывал Катю. Она с удивлением отметила, что взгляд этого некрасивого, старого человека не оставлял ее равнодушной и даже приводил в состояние, похожее на возбуждение.

– А когда вы женились? – спросила она, как бы сделав над собой усилие.

– Я Софочку свою знал, когда она еще ребенком была, – ответил Петро. – Мы с ней соседями были. Скромная девочка такая была. Мать ее от себя ни на шаг не отпускала. Так они и ходили всюду вместе, их даже прозвали «дочки-матери». Мамаша, видно, берегла ее для кого-то. Вот и сберегла. Так что она меня сорок пять лет все из тюрьмы дожидалась. Я ей много раз говорил: «Не жди ты меня, Софочка, ты такая приятная женщина, тысячу раз могла бы уж замуж выйти». А она ни в какую. Верная очень. Хлебнула она со мной, конечно. Двоих детей сама вырастила, у меня ведь еще дочка есть. И дети какие получились! Сам себе завидую. Правда, с бабками у нее никогда забот не было. Деньги она получала регулярно, как зарплату. Но разве в этом дело? Что это за жизнь для интеллигентной женщины? Повестки, аресты, обыски. Но она отчего-то другой не хотела. Ну и я ей за это никогда не изменял. В жизни есть вещи, которые ценить надо. Я ей все годы верный был. – Лицо рассказчика приняло сентиментально-торжественное выражение.

– Ну, как, Петро, – перебил его Андрей, – так ни разу…

– Так это же совсем другое, – остановил его Петро. – Здесь надо уметь отличать. Нет, подмены, конечно, были. Но изменять – никогда.

Катя улыбнулась, впервые за все это время. Андрей тоже рассмеялся. Смех у него оказался искренний и заразительный, совершенно не сообразный с серьезным лицом.

– Вот это здорово, Петро. Мне нравится твоя философия. Надо ее взять на заметку.

При этих словах Катя поежилась, а в ее глазах появилась так хорошо знакомая Андрею насмешка. Застывшая улыбка Петро тоже стала сердечнее и шире.

– А что вы думаете, мне всегда семьдесят пять лет было? Я в молодости при виде юбки просто в обморок падал. Ни одной пропустить не мог. Помню, как-то в Киеве выступала эта… знаменитая певица. Ну, как ее?..

– Русланова? – попыталась подсказать Катя.

– Да какая Русланова! Ее тогда еще на свете не было. Шульженко! Во! Она еще не такая известная была и у нас в кабаке пела. Я только освободился, денег полные карманы, одет с иголочки. Увидел я ее на сцене и, чувствую, пропал! Бабы, они всюду есть, и в зоне, и на свободе. Но здесь совсем другое дело. Дама! Она вся как будто светится. Гладкая такая, холеная. Я сразу записочку соорудил: так мол и так, хочу вас немедленно, жду в зале. И в перерыве передал ей с халдеем. После перерыва выходит она на сцену, еще краше прежнего, платье сменила. Ну, королева, и только. Я от волнения чуть рассудка не лишился. Жду, что ответит. А она зал так взглядом окинула… Я ей знак подал – мол, это я. И тут она на меня с таким презрением посмотрела и начала петь, словно ничего не случилось. У меня прямо в глазах потемнело от обиды. Ну нет, думаю, со мной такой номер не пройдет. Поднялся прямо посредине песни, еще стулом нарочно громыхнул, чтобы она слышала, и на улицу. Взял тройку, сгонял на вокзал, там у нас цветы продавали. Купил букет, завернул его в газету, а газету доверху деньгами набил. Сумма по тем временам была огромная. Приезжаю обратно, а она как раз очередную песню заканчивает. Я сходу на сцену, протягиваю ей букет, ручку целую и говорю тихонько, чтобы никто не услышал: «Вы цветы в гримерной раскройте, здесь не надо». А сам подошел к окну, сел на подоконник и жду, чего будет. Но женщина есть женщина. Разве она послушает? Тем более такая. Она, конечно, тут же за газету сверху потянула, цветы хотела вынуть, ну и деньги по всему залу разлетелись. Я ей только воздушный поцелуй успел послать – и в окно, благо, оно открыто было. А под окном тройка стояла. Я, когда удирал, только слышал, какая там суматоха поднялась. Знаете, полный зал энкавэдэшников – народ грамотный, погулять любят. Только вот поймать меня у них тогда не получилось. Да если бы даже поймали… Страха у меня никогда не было, только азарт. Они-то меня каждый раз наказать хотели, а я в тюрьму как к себе домой возвращался. От этого и наглость была. А они все голову ломали, почему да отчего. Правда, потом, когда у меня уже авторитет был, и им все ясно стало. Не то чтобы они со мной бороться не могли. Могли, конечно. Но мы вроде как в одну игру играли. У них против таких, как я, только одно средство – убрать, чтобы и воспоминаний не осталось. Но я почему-то чувствовал, что они этого не сделают. Я для них как партнер по шашкам: уберешь – играть не с кем будет. То есть сажать-то всегда кого найдется, но им же тоже не эта мелочь нужна, а фигура. Так и дело азартнее, интереснее становится.

Да, я их, конечно, здорово веселил. То побег учиню, то кину кого-нибудь так, что они это в историю вписывают. А особенно на допросах они со мной здорово терялись. Я ведь боли не боюсь, это все дело привычки. Из меня, если упрусь, ничего не вытащишь. А упирался я всегда. Потому что по-другому нельзя – должна же быть совесть. Мне товарищи мои доверяют, что же я, их продам? Нет, это не мой почерк. Я один раз даже рот себе зашил, чтобы лишнего не болтнуть.

– Как зашил? – ахнула Катя.

– Ну вот, посмотри.

Петро повернул лицо к свету. И правда, вдоль рта тянулись шрамы, явно свидетельствующие о том, что история эта не вымышленная.

– Вот так. Взял иголку, нитку и зашил. Гражданин следователь так и присел, когда меня увидел. А мне только этого и надо. Я бы и без этой штопки ничего не сказал, но здесь – эффект! Они знать должны, что во мне духу больше, тогда уважать будут. А того, кто их боится, они сразу слопают и не облизнутся даже.

– Ну ладно, Петро, – остановил его Андрей. – Что-то мы с тобой совсем забыли – с нами рядом женщина. Давай за нее выпьем. Без нее мы бы только даром вечер потратили.

– Это точно, – согласился Петро. – Как вас зовут? – обратился он к Кате.

Тот факт, что почти после трехчасового знакомства этот удивительный человек впервые поинтересовался ее именем, показался Кате забавным. Андрей тоже слегка смутился, но Катя, весело сверкнув глазами, ответила.

– Очень хорошо! – оживленно воскликнул Петро. – У меня есть перстень старинной работы. Сделан в виде буквы К. А поверхность усыпана бриллиантами. Знаете, сейчас делают много фуфла, но это настоящие бриллианты. Так вот, я это кольцо тебе принесу, – повернулся он к Андрею, – а ты его подаришь ей. – Старик ткнул пальцем в Катю.

– Слушай, кончай дурака валять. Хочешь – сам подари.

– Нет, – решительно возразил Петро. – Я эту женщину не знаю.

Вдруг он слегка прищурился, заметив что-то за окном, и принялся настороженно вглядываться в него.

– Что случилось? – Андрей заметил в его глазах беспокойство.

– Ничего-ничего, – отмахнулся Петро. – Мне тут нужно разобраться немного…

Он встал, подошел к официантке. Было видно, как он роется в карманах, передает ей деньги, потом что-то шепчет ей на ухо и поворачивается к выходу. Официантка, смущенно пожав плечами, двинулась следом за ним.

К столу Петро не вернулся, и больше в тот вечер они его не видели.

Прошел месяц. Катя с Андреем сидели в ресторане за тем же столиком – это была идея Андрея: занять столик у зеркала.

– Что-то случилось? – спросила Катя. – У тебя вид какой-то слишком торжественный.

– Ничего особенного. Петро в Бутырке под следствием. Его в тот же вечер взяли. Он хотел через кухню уйти, но его раскусили – тоже не дураки, знают, с кем имеют дело.

 

– Откуда ты это знаешь? – спросила Катя.

– От него человек приходил, велел тебе передать. – Андрей запустил руку в карман. – Вот. – Он положил на стол перстень старинной работы. Буква К была усыпана настоящими бриллиантами.

 

Алик и Женька

Свою первую жену Алик очень любил. Он скучал по ней каждую минуту, где бы ни находился: и на работе, и в отпуске. И даже лежа в объятиях какой-нибудь посторонней женщины, бывало, иногда остановится и подумает: «Зачем мне это все нужно?» – и уже доведет любовный акт до конца без всякого удовольствия, чтобы потом, вернувшись среди ночи домой, растормошить сонную Женьку и в подробностях рассказать, как плохо ему было с той, другой.

Женька смотрела на него сонными глазами, из которых сыпались маленькие, как бисер, слезинки. У нее было все маленькое, у его Женьки – ручки, ножки и личико, такое жалкое, как у школьницы, получившей двойку.

– Зачем ты мне все это рассказываешь, Алик? – всхлипывала она. – Ты же меня так мучаешь!

– Как! – Алик садился в кровати. – А кому же мне это рассказывать? Ты моя жена, у меня ближе тебя никого нет. – При этом на его лице отображалось такое неподдельное изумление, что Женьке становилось стыдно за свою несообразительность. Она виновато моргала, и в ее огромных голубых глазах появлялось сострадание.

В такие минуты Алик был счастлив. Он целовал Женьку в дрожащие губы и тихо шептал:

– Глупенькая моя девочка, мне же, кроме тебя, никто не нужен, неужели ты не понимаешь?

Женькино тело от его шепота становилось податливым и мягким, как воск. Она вся устремлялась навстречу его ласкам, и только ее глупая, наивная душа отказывалась понимать – как это так, если он любит ее? Зачем тогда все остальные? В поисках ответа на этот вопрос Женька провела половину своей жизни. Однажды она попыталась добиться объяснения у Алика. Но он ответил что-то совсем несуразное:

– Да если бы я тебя так не любил, то не было бы всех этих Танечек и Любаш, неужели непонятно?

Нет, Женьке было ничего не понятно, но спросить еще раз она не решалась, боялась показаться несообразительной.

Женька стала утешаться самогонкой, которую варила сама по рецепту матери. Повсюду: в ванной, в коридоре, на кухне стояли, прикрытые крышками, ведра с брагой, в доме постоянно пахло дрожжами.

Алику самогонка нравилась: есть чем принять гостей, да и самому хлопнуть после работы рюмашку не мешает. Женька гнала с удовольствием и вообще все, что было для Алика, она делала с удовольствием. Когда в плавающей по поверхности большого бака миске скапливался первач, Женька сначала протяжно нюхала прозрачную жидкость, а потом, зачерпнув маленьким серебряным половничком, наливала себе рюмочку. «Только одну, – думала она, – надо же попробовать, что получилось». За первой рюмочкой следовала вторая, затем третья, после четвертой Женька неизменно начинала рыдать.

Когда до Алика наконец дошло, что жена спилась, было уже поздно. Он все чаще заставал Женьку в состоянии, не пригодном для тихих признаний и бурных любовных примирений. Он повыкидывал из дома все кастрюли и ведра. Пробовал говорить, пробовал прибегать и к более жестким воспитательным мерам, но Женька, проснувшись под утро с синяком под глазом, с удивлением рассматривала свое лицо в зеркале и спрашивала:

– Алик, ты не знаешь, где я могла так стукнуться?

Так что воспитания никакого не получалось. Алик был в отчаянии. И чем несчастливее становилась его семейная жизнь, тем большим чувством он проникался к своей непутевой жене и тем сильнее сжималось его сердце при виде ее распростертого в беспамятстве тела. Женька таяла день ото дня. Алик мучился и не знал, как удержать в этом крохотном существе жизнь. Он водил ее от врача к врачу, устраивал в наркологические центры, до тех пор, пока однажды ему не сообщили, что все его усилия тщетны, жить ей осталось совсем недолго – рак.

Алик взвыл. Впервые в жизни он почувствовал, что такое беда, большая, неотвратимая, которой не с кем поделиться, потому что чужое сочувствие кажется таким лживым, ничтожным по сравнению с его горем. Другие женщины больше не интересовали его, даже сама мысль о них была ему отвратительна. Зачем все это, когда от него уходит Женька, единственное существо на свете, для которого стоило жить? Все последние месяцы он носил ее на руках – на кухню, в туалет, в ванную. Мыл под душем. Женька стеснялась своего худого, обвисшего тела, она все еще реагировала на его прикосновения как женщина и прикрывала ладошками почти исчезнувшую вялую грудь. Для нее это были месяцы полной гармонии и счастья. Всем тем, что было недоступно при жизни, вдруг неожиданно и так щедро ее одарила смерть.

Однажды вечером Алик пришел домой и застал у Женьки незнакомую женщину. Женькина голова – маленькая, высохшая – лежала на подушке. На висках и под глазами залегли зеленоватые тени.

– Подойди ко мне, – прошептала Женька мерцающим шепотом.

Алик кинулся к постели. В его душе что-то оборвалось, он почувствовал приближение того ужасного, неотвратимого, что так страшно произнести вслух…

– Это Люся. – Женя указала глазами на стоящую в изголовье женщину.

«Зачем она мне это говорит? – подумал Алик. – Какая Люся, разве это сейчас важно?»

– Это моя подруга, – продолжала Женя, – она очень порядочный и добрый человек.

– О чем ты, Женечка? – Алик плакал.

– Не перебивай меня, а то я не успею сказать. Ты не сможешь жить один. И порядочную женщину найти не сможешь, они все будут хотеть от тебя только денег. А она будет тебя любить, как я, и терпеть все будет. Люся…

Женщина наклонилась над кроватью.

– Береги его… – Женя еще успела соединить их руки и умерла. А Алик остался стоять, до боли сжимая в своей руке ладонь совершенно незнакомой женщины.

Люся оказалась именно такой, какой ее описала Женька. Алика она любила послушно и преданно. Она действительно терпела все: и его крутой нрав, и измены. Но не было в ее покорности того страстного отчаяния, которое Алик каждый раз находил в Женьке. Не вызывала в нем Люся той блаженной жалости, от которой по всему телу разливается нежность и сердце млеет от любви и желания. Люсины страдания были какими-то безвкусными, тупыми. Покорный коровий взгляд, невыразительная сутулая спина с провисшими плечами.

О своих любовных похождениях Алик Люсе никогда не рассказывал, с ней это было неинтересно. Она обо всем догадывалась сама. Он частенько не приходил ночевать, в дом звонили посторонние женщины. Люся подзывала мужа к телефону и молча пряталась у себя в комнате. Она была очень одинокой, эта Люся. Всю жизнь одна, ни семьи, ни детей, и вот в сорок лет такая удача – замуж вышла. Спасибо покойной подруге. Конечно, радости в такой семейной жизни было мало, но все-таки, все-таки…

Какой она должна быть, настоящая семья, Люся имела весьма смутное понятие: она воспитывалась в детском доме, и все, что было потом, после этого кошмарного детства, уже казалось ничего, сносным. Алика Люся полюбила давно, по Женькиным рассказам, и хотя Женька поведала ей ужасные вещи, ощущение от этих откровений оставалось захватывающим, манящим, как на краю прекрасной бездны, в которую так и тянет сорваться, чтобы за несколько секунд до гибели ощутить полноту счастья в полете. У Женьки было такое лицо, когда она говорила о муже! Такой непонятный, одурманенный взгляд, что Люсе мерещилось, будто она видит саму любовь в голом, неприкрашенном виде. И ей так хотелось прикоснуться к этому обжигающему чувству – хоть немного, чтобы только почувствовать, как страшно и приятно гореть на этом выжигающем дотла огне.

Самой Люсе на долю выпала вялая, унылая судьба. И хотя бог не обделил ее скромной привлекательностью, в ее пугливой душе чего-то не хватало, чтобы привлечь к себе внимание мужчин. Люся увядала тихо и безропотно, и только мечты об Алике, которого она никогда не видела, будоражили ее не познавшую любви плоть.

Когда умирающая подруга попросила Люсю принять у нее эстафету, в Люсиной душе полыхнула неуместная радость. Она даже не сразу поняла, что условием для осуществления ее мечты является смерть единственного близкого человека. Потом Люся спохватилась, заплакала, замахала руками:

– Что ты, Женечка, о чем ты говоришь?! Это твой муж, и ты будешь с ним жить до глубокой старости.

Но Женька остановила ее слабым движением руки.

– Я прошу тебя, Люсенька, пожалуйста.

И Люся согласилась.

Нет, она никогда не жалела о принятом решении, но ничего того, о чем мечтала, думая об Алике, Люся в семейной жизни не нашла. Алик послушно выполнял супружеский долг, аккуратно, два раза в неделю, и Люся, придавленная тяжестью мужского тела, глядела в потолок и гадала, что же так окрыляло Женьку в этом малоприятном занятии.

Алик тоже не испытывал никаких взлетов с новой женой, но в их отношениях это было не главным. А вот что было главным, он никак не мог понять. Кому нужен был этот вялый неинтересный союз? Спасла его покойная Женя или погубила, навеки привязав к чужой женщине? Этот вопрос Алик задавал себе редко. Он жил своей интенсивной жизнью: работа, друзья, женщины занимали все его время. А дом, уютный и теплый, встречал его безропотным взглядом Люсиных слегка обиженных глаз. Она была как тень, как дух, который всегда появляется там, где в этом есть необходимость.

С годами Алик стал испытывать к Люсе что-то вроде благодарности за ее ненавязчивую услужливость, за ее тихий, податливый нрав. В ее присутствии его буйная, необузданная натура успокаивалась, утихала, ему порой даже становилось неловко за свою несдержанность. Все то, что так любила Женька – его взвинченную, раскаленную нервозность, доходящую до бешенства беспредметную ревность и даже побои, заканчивающиеся страстными любовными воплями, – казалось невообразимым в применении к Люсе. Она действовала на него как колыбельная перед отходом ко сну. С ней рядом он дремал, отдыхая от житейских бурь. Все чаще хотелось прилечь на диван и забыть о том, что за порогом бушует настоящая жизнь.

Алик старел и постепенно проникался благодарностью к своей покойной жене. Теперь, на старости лет, он понял, каким подарком одарила его Женька. В их отношениях с женой появилась нежность, и Люся, старая Люся впервые в жизни поняла, что такое чувственность. Алик больше не исполнял супружеский долг – он ее любил.

Конечно, в его жизни мало что изменилось, он все еще не научился довольствоваться одной женщиной. Да и не собирался он этому учиться на старости лет. «С природой не поспоришь, – думал Алик, – раз уж создал меня Бог с таким темпераментом, то придется отрабатывать свое назначение до конца». Темперамент у него был действительно необыкновенный. Другие мужчины в его возрасте уже давно ушли на покой и смирно сидели под боком у растолстевших жен, и только Алик, ведомый своими неуемными желаниями, все разбрасывал направо и налево взгляды, от которых в глазах у женщин появлялась любовная тоска.

Люся страдала молча и молча уничтожала следы, которые оставляли на муже другие женщины – выветривала на балконе пропахший чужими духами пиджак, брезгливо снимала прилипший к рубашке волос, бросала в туалет найденную в кармане записку с подписанным женским именем телефоном. О конспирации Алик не заботился, а Люсино поведение рассматривал как молчаливое согласие с его образом жизни, в котором его, Алика, все очень устраивало.

– Знаешь, Люсенька, а ведь у нас с тобой будет счастливая старость, – обещал он в минуты близости. – Рядом с такой женщиной, как ты, совершенно не страшно состариться.

Люся не знала, как понимать эти его слова. Почему не страшно? Может быть, он ее за женщину не считает, а может, это наоборот комплимент? Спросить она не решалась, потому что относилась к мужу как к существу высшего порядка и не хотела вызывать его раздражения ненужными вопросами. Люся была человеком терпеливым. Она собиралась перетерпеть всех тех, других, и дождаться обещанного счастья, тем более что старость была уже не за горами.

Люся еще держалась, она была пятью годами моложе, а вот Алик заметно одряхлел. Его когда-то сухая энергичная спина сгорбилась, шея одрябла, фигура стала походить на большой задумчивый знак вопроса. Слегка подрагивали руки, слегка покачивалась голова, но все это было пока терпимо и даже незаметно, особенно в те минуты, когда Алика охватывало вдохновение. Он все еще был душой компании, любил угощать, делать дорогие подарки. Женщины от его щедрости млели, и под их нежными взглядами Алик молодел буквально на глазах, даже спина как будто распрямлялась и становилась не такой сутулой. Хватало этого эффекта ненадолго, женщины стали быстро надоедать, все чаще тянуло домой, к Люсе.

В день Люсиного шестидесятилетия случилось нечто ужасное. Алик принес жене в подарок норковую шубу – большую, богатую, прямо как на боярыню – и, завернув ее в дорогой мех, прошептал:

– Поздравляю, милая.

Люся была потрясена. Нет, не подарком, новым словом – милая. Он еще никогда, никогда не обращался к ней так ласково. «Неужели дожила?» – подумала Люся и тихо заплакала.

– Ты что же плачешь, глупенькая? – Алик запустил руки под шелковую подкладку шубы и с нежностью притянул к себе Люсино неподатливое тело. – Может быть, тебе мой подарок не нравится?

– Да что ты, Аленька, как же такая вещь может не нравиться! Только зря ты на меня так потратился.

– Что ты такое говоришь, Люсенька? На кого же мне еще тратиться? Детей у нас нет, в могилу ничего с собой не возьмешь, а деньги к рукам так и липнут, честное слово, прямо девать некуда. Так что носи на здоровье.

– Да не успею я поносить ее, – Люся вытерла ладонями с лица слезы и подняла на Алика заплаканные глаза.

– Почему не успеешь? – не понял Алик.

– Потому что на улице весна, – Люся кивнула в сторону окна, – а к зиме меня уже не будет.

Алик оттолкнул Люсю от себя и замахал руками:

– Нет, нет, не говори ерунду! Даже слышать не хочу всякие глупости!

– Это не глупости. – Люся продолжала стоять, укутанная в шубу, и только маленькая, похожая на птичью головка смешно торчала из широкого воротника. – Умираю я, Алик, рак у меня.

Алик сполз по стене на пол и, упершись локтями в колени, горестно обхватил голову руками.

Люся скинула шубу и бросилась к мужу.

– Прости, прости меня! – плакала она, прижимаясь к нему мокрыми щеками. – Я не хотела тебе говорить, не хотела расстраивать, но вот видишь, как получилось…

Последние несколько месяцев они не расставались ни на минуту, и Люся умерла счастливой женщиной.

После смерти жены Алика охватил кошмар одиночества. Он продолжал жить, двигаться по привычной орбите: работа, друзья, но все это происходило теперь за бортом его душевной ладьи, в которой царила мертвая, старческая пустота. Женщины больше не будоражили его воображение. Он с удивлением ловил на себе их зовущие взгляды и никак не мог вспомнить, что же так вдохновляло его в этой перекличке полов. Он омертвел душой и телом и хотел только одного: уткнуться кому-нибудь в плечо и горько, по-стариковски пожаловаться. Все его мысли крутились вокруг умерших жен. В воспоминаниях он иногда путал Женю и Люсю, ему мерещилось, что это одна и та же женщина и что Люся – это постаревшая Женька. Алик так упивался своим горем, что со временем стал находить в этом даже некоторое удовольствие. Роль убитого горем старика имела свои преимущества. Он заметил, как люди вокруг него подобрели, на их лицах появилось внимание, озабоченность его судьбой. Это было так приятно и неожиданно, что Алик еще долго после того, как горе уже отпустило, все продолжал ходить шаркающей походкой и гнуть к земле и без того согнутые плечи.

В то время как душа искала сострадания, его тело стало подавать первые признаки жизни. Алика это немало изумило. Он привык думать, что роль ловеласа похоронена вместе с Люсей, и эта мысль нисколько не огорчала его, напротив, он испытывал облегчение, как будто избавился от изнурительной обязанности. Поэтому, ощутив в себе позыв к деятельности, Алик даже растерялся. За годы одиночества он забыл, что же полагается делать в таких случаях. Объектом этих непредсказуемых реакций организма оказалась моложавая пенсионерка, с которой он познакомился в гостях у своего друга детства. Знакомство было явно подстроено, потому что все присутствующие с любопытством наблюдали за тем, как будут разворачиваться события. Ее звали Инночка. Ей так подходило это имя – веселое, задорное, оно так гармонировало с ее хитроватым выражением лица, на котором легкий инсульт оставил едва заметную дисгармонию. Левый глаз был слегка прищурен, отчего создавалось впечатление, будто она все время усмехается.

Инночка выглядела очень молодо. Алик даже не поверил, когда узнал, что ей уже шестьдесят. Стройная, подтянутая, она и двигалась как совсем молодая женщина. Рядом с ней Алик особенно остро чувствовал свою старческую неповоротливость. «Что делает в нашем возрасте разница в десять лет!» – подумал он и кинулся без оглядки в водоворот охватившего его чувства.

Всю первую ночь знакомства они сидели на кухне у приятеля, и Инночка без умолку рассказывала о себе. Ее муж, большой начальник, не перенес перестройки и умер в возрасте сорока пяти лет, оставив жену и двоих детей в полной нищете. Повышение он получил незадолго до смерти и все переживал, что не успел попользоваться благами, которые сулила должность начальника главка при советской власти.

– Да я бы при Брежневе полк солдат пригнал и такую дачу отгрохал! – жаловался он, придерживая сердце ладонью. – А теперь что? Другие наворовали, а мне отвечай?!

Инночка мужа очень любила. Когда он умер, она бросалась на гроб и требовала, чтобы ее похоронили вместе с ним. Женщины плакали, а мужчины косились на своих жен: было видно, что они такому чувству завидуют.

– Нет, это было ужасно, ужасно! – жаловалась Инночка, продолжая усмехаться правой стороной лица. Алик держал ее за руку и чувствовал, как в него вливается жизнь: он готов был просидеть вот так до конца своих дней, глядя на нее глазами, полными слез. Она продолжала что то говорить, Алик слушал, не разбирая слов. Ее голос звучал, как лирический напев, как предвкушение большого чувства.

– А еще этот попугай! Я совершенно не знала, что с ним делать. Ведь Гарик так его любил!

– Какой попугай? – испугался Алик. Как оказался в этом трагическом рассказе попугай? Алика охватило странное чувство, которое возникает у человека, внезапно разбуженного посреди захватывающего сна. Он даже потряс головой, чтобы вернуться к действительности.

– Так я же вам рассказываю, – Инночка освободила свою руку и закурила. – У нас был попугай Боря. Маленький волнистый попугайчик. Так вот, Гарик его научил говорить.

– А кто такой Гарик?

– Гарик – это мой покойный муж, – обиделась Инночка.

– Ах, простите, простите! – Алик опять поймал ее руку и прижал к своим губам. – Я такой невнимательный…

– Так вот, когда мой муж приходил с работы домой, попугай орал на всю квартиру: «Гарик пришел!» А потом он умер, а попугай все продолжал кричать: «Гарик пришел». – Инночка всхлипнула. – Я первое время думала, что с ума сойду. Хотела утопить эту проклятую птицу, так она меня измучила. А со временем привыкла и даже благодарна была. Потому что попугай был единственным, кто про Гарика не забывал. А так, друзей, подчиненных, которые толпами возле него крутились и все хныкали, хныкали, все чего-то клянчили, после его смерти как корова языком слизнула. Обратиться не к кому, когда чего-нибудь надо.

Алик сочувственно вздохнул:

– Что ж делать, Инночка, это жизнь.

– Да, вот и дети так говорят – жизнь. А мне это ничего не объясняет. Что значит жизнь? Это когда все друг друга только используют, что ли?

– А у вас дети есть? – Алика это как будто удивило.

– Дети! – воскликнула Инночка. – У меня уже внуков полон дом! – В ее восклицании не слышно было привычной для счастливой бабушки радости, скорее раздражение. Даже отчаянье.

– Внуки – так это же прекрасно, – пробормотал Алик с некоторым сомнением.

– Да, прекрасно?! – Инночка вскочила с места и забегала по крохотной кухне. – А я больше так не могу!

– Почему?

– Да потому, что они все только одного хотят. Чтобы меня не было.

Алик вытаращил глаза.

– Нет, нет, они не желают мне смерти, они просто хотят, чтобы я исчезла, испарилась, и желательно без следа. Шуточное ли дело! Мы все толчемся на шестидесяти квадратных метрах общей площади. Нас шесть человек: сын с женой и дочкой и дочь с сыном, муж от нее уже сбежал и теперь пытается отсудить себе угол. А ведь я их тогда умоляла не связываться с иногородними! Так нет же, не послушали, а теперь я же лишняя оказалась. А куда мне деваться? Куда?!

От каждого ее восклицания сердце Алика радостно ухало. «Вот сейчас, – думал он, – она еще продолжает метаться по своей неустроенной бесприютной жизни и не понимает, что уже одной ногой стоит на другой, благополучной территории. Это хорошо, что у нее ничего нет. Я старик, что я могу ей предложить, кроме материального благополучия? Все, все отдам, до трусов разденусь, лишь бы была рядом».

Инночка ловила уголком прищуренного глаза трясущуюся голову, сгорбленную спину и совершенно не подходящее к этому старческому антуражу еще довольно молодое, вдохновленное чувственным порывом лицо Алика и думала, что если все это разместить в роскошной четырехкомнатной квартире без наследников (а именно такую информацию об Алике она получила от их общей подруги), то может получиться совсем неплохо. Конечно, он уже совсем дряхлый и, наверное, придется нянчиться, как с ребенком, но это хоть того стоит, а то нянчишься всю жизнь с детьми, с внуками, а они потом тебя же со свету сживают.

Когда Алик сделал Инночке предложение, за окном уже затевался ранний июньский рассвет. Легко щебетали птицы, и все вокруг казалось таким молодым, новым.

– А я-то, идиот, помирать собрался! – воскликнул Алик, когда услышал от Инночки тихое «да». – Вон еще сколько вокруг жизни! – Он вскочил с места и закружил Инночку по кухне в неуверенном шатком вальсе.

Инночка смеялась, но смех этот был каким-то ненастоящим, чего-то в нем не хватало, радости, что ли? Головой Инночка вроде понимала, что наступил конец всем ее жилищным мытарствам, и была благодарна подруге, которая устроила это знакомство, но на душе все-таки было нехорошо. Было во всем происходящем что-то ненормальное, гадкое. И в том, что ее обнимает этот старый незнакомый человек, и в том, что она хочет заполучить его квартиру, а значит, будет ждать его смерти. И все это уже заложено в их едва начавшихся отношениях. Чтобы не сбежать, Инночка смеялась еще громче, потому что бежать ей было абсолютно некуда.

Заявку в загс подали сразу.

– А чего тянуть, правда, коли все решено, – заторопился Алик и вручил невесте шкатулку с украшениями от умерших жен.

Украшения были дорогими, и их было много, но было нечто отталкивающее в этих переплетенных в бесформенные узлы золотых цепочках, сияющих тусклым огнем бриллиантах и помертвевших серых жемчугах. Инночке показалось, что она принимает в наследство несчастные судьбы этих двух ушедших из жизни женщин, и ей стало не по себе.

– Что, не нравится? – Алик испуганно потянулся к шкатулке.

– Нет, очень нравится, – солгала Инночка и спрятала подарок за спину.

– Ну, тогда носи на здоровье.

– Спасибо. – Инночка еще раз взглянула на украшения и подумала, что надевать все это ей вовсе не обязательно, а отказаться от такого шального подарка может только сумасшедшая.

Алик не знал, чем еще угодить невесте. Куда посадить? Как развлечь? К своему ужасу, он чувствовал, что в нем просыпается былое желание. Это требование организма в его преклонные годы было настолько неожиданным, что Алик растерялся. И, как неопытный подросток, все никак не мог понять, как лучше подступиться к этому вопросу. В Инночкином поведении все указывало на то, что она рассчитывает на невинный платонический союз двух вышедших в тираж стариков, и Алик до смерти боялся вспугнуть невесту своими притязаниями. Окрыленный новым чувством, он подтянулся, помолодел, вынул из гардероба и надел на себя все самое лучшее и выглядел теперь настоящим франтом – дорогой пиджак, вместо галстука – шарфик, чтобы прикрыть дряблую шею, рубашка с золотыми запонками. В общем, с таким кавалером не стыдно показаться. Но Инночка, похоже, так не думала. На улице она всегда убегала на несколько шагов вперед, походка у нее была упругая, стремительная, и Алик никак не поспевал за ней своей стариковской поступью. Общественных мест Инночка старалась избегать и на предложение посетить ресторан всегда отвечала: а может, лучше дома? В общем, впечатление складывалось такое, будто она его стесняется. Алик старался всего этого не замечать, потому что если заметить, то надо же с этим что-то делать? А сделать он решительно ничего не мог. Страсть, настоящая страсть полностью подавила его волю. Алик никогда еще не испытывал такого рабского чувства к женщине. Было в этом состоянии что-то унизительно-прекрасное – вот так полностью отдаться на волю другого человека, не оставляя за собой никаких прав. Дело шло к свадьбе, а Алик все ходил и ходил вокруг невесты, ни звуком, ни жестом не решаясь намекнуть на свои низменные желания.

Инночка же была как будто не в себе. Она то смеялась, то плакала, то вдруг начинала скупать совершенно ненужные вещи и все удивлялась тому, как Алик безропотно вынимает кошелек и платит, не глядя на цену. «Господи, ну почему, почему он такой старик? – думала она, стараясь подавить в себе отвращение. – Один раз за столько лет улыбнулась удача, и обязательно в лице такой развалины». Сама Инночка, невзирая на солидные годы, чувствовала себя совсем молодой, ее организм словно не поспевал за возрастом: движения не утратили упругой гибкости, лицо оставалось гладким, без всяких мешков и складок, как это бывает у старух. На нее еще оборачивались мужчины, и их взгляды зарождали в душе надежду, что старость так и пройдет стороной, не оставив на ней безобразных отметин. Со смерти Гарика пошло уже пятнадцать лет, а Инночка все никак не хотела мириться с мрачной действительностью. Душой она еще пребывала в той радостной и беспечной атмосфере, в которой протекала тогда их семейная жизнь. Это нежелание расстаться с прошлым, видимо, и оказывало на нее омолаживающее действие. Она не признавала этих прожитых без Гарика лет, и время как будто отступило от нее, осталось на той точке, где закончилась ее счастливая жизнь.

Алик ловил на себе брезгливые взгляды невесты и думал: лет двадцать назад она смотрела бы на меня совсем по-другому. Поздновато, конечно для таких чувств, но ничего, ничего, привыкнет.

Накануне свадьбы Алик совершил большую ошибку. Он пригласил невесту на пляж. Что это ошибка, стало ясно позже, а поначалу он ничего такого не думал и был полон радостного предчувствия увидеть невесту в купальнике.

В Серебряном бору было полно народу. Алик вышел из кабинки для переодевания и сквозь мелькание человеческих тел увидел, как Инночка снимает через голову легкий шифоновый сарафан. Алик остановился, взглянул на свои голубые ноги и выпирающий неровный живот. Ему захотелось спрятаться в кабинке, он даже сделал шаг назад, но было поздно, Инночка его заметила и приветливо взмахнула рукой. Она была такой молодой, такой стройной в своем пестром бикини. Алик почувствовал смущение. Он нес свое бледное дряхлое тело, осторожно ступая неверными ногами по неровностям пляжа, и ему казалось, что Инночка всем своим моложавым видом, загорелой, подтянутой фигурой смеется над ним.

– Ну что ты ползешь, как краб! – крикнула Инночка и приставила руку козырьком к глазам. – Пойдем скорее купаться!

Алик аккуратно сложил на траву брюки, рубашку и, глядя исподлобья на невесту, со злорадством отметил, что вблизи она выглядит не так уж молодо. Конечно, не на шестьдесят, но и не на тридцать, как ему показалось издалека.

– Ну, готов? – Инночка нетерпеливо гарцевала на месте.

– Готов. – Алик попытался выпрямить плечи.

– Тогда вперед! – Инночка сбросила сандалии и, весело подпрыгивая, помчалась к воде.

– Какая бестактность, – бормотал Алик, устремляясь ей вслед все той же ползущей походкой. Она все делает для того, чтобы подчеркнуть его немощь. И это сравнение с крабом… А ведь и вправду в его движениях есть что-то от старого членистоногого…

Инночка с разбега нырнула в реку и поплыла, быстро и ловко загребая воду руками. Алик заставил себя взбодриться.

– Э-эх, – крякнул он, осторожно трогая воду ногой. Вода была холодная, и его тело мгновенно покрылось мелкими мурашками. – Эх! – Алику захотелось прилечь, погреться на теплом солнышке, но вместо этого, влекомый фонтаном брызг, в котором мелькали Инночкины руки, он стал шаг за шагом погружаться в ледяную воду. Когда-то Алик был хорошим пловцом, и теперь вода пробуждала в нем воспоминания о былой бодрости. Алик поплыл, и его тело, такое тяжелое и неповоротливое на земле, вдруг обрело легкость и подвижность. К нему словно на мгновение вернулась юность, и Алик с досадой подумал, что последний раз он плавал лет двадцать назад. Даже стало обидно, будто бы он потерял нечто чрезвычайно важное.

Радость понемногу заполняла его, ему казалось, что это его душа, подобно большой мягкой подушке, расправилась и плывет по реке. И так прекрасно было все вокруг – и эта вода с легким запахом мазута, и другой берег, весь в кружеве зелени, и Инночка, которая даже плывет так, как будто смеется – весело и быстро. Надо немедленно ее догнать, поймать в воде и поцеловать. Как он любил такие игры в молодости!

– Подожди! – крикнул Алик и поплыл быстрее. Но Инночка делала вид, что не слышит, и уплывала все дальше и дальше, к середине реки. Алик увлекся погоней. Он плыл брассом, с силой отталкиваясь от воды ногами, но расстояние между ним и Инночкой все увеличивалось и увеличивалось. «Врешь! Не уйдешь!» – подумал Алик и, набрав воздуха в легкие, нырнул. Он настроился на настоящий спортивный стиль, вдохнул, опустив голову в воду. Но под водой случилось непредвиденное: ему вдруг стало лень выныривать, лень двигать руками и ногами – будто бы у него внутри сломался какой-то механизм. И Алик, находясь в полном уме и памяти, стал медленно опускаться на дно. «Надо же, – думал он, с удивлением наблюдая, как сквозь непроглядную зелень воды пробивается тонкий луч солнца, – а ведь, похоже, я утонул…» Он еще раз глубоко вздохнул и, к своему удивлению, не почувствовал ни боли, ни удушья, а только приятный холодок в легких. «Надо же…» – Он вздохнул еще раз и, уже теряя сознание, на мгновение вспомнил Женьку.

Инночка перевернулась на спину и там, где только что торчала голова приятеля, увидела гладкую поверхность воды.

 

– Алик! – крикнула она. Странно, в подобной ситуации люди всегда кричат, хотя ясно, что под водой их никто не услышит. – Алик! – крикнула еще громче. – О Господи, да что же это?! А-а… – Инночка понимала, что крикнуть нужно что-нибудь другое, караул, например, или на помощь, но у нее это почему-то не получалось, и она продолжала кричать а-а-а… на одной ноте, как заведенная сирена. В принципе, кричать было совсем не обязательно, потому что случившееся уже заметили, и с нескольких сторон к месту, где исчез Алик, плыли мужчины.

От страха Инночка мгновенно обессилила и сомневалась, сможет ли сама доплыть до берега. Вода бурлила под пятками ныряющих и выныривающих спасателей. Инночка плыла на спине, и ее сердце колотилось, отдаваясь в ушах неровно и громко, как неумелая барабанная дробь. Она выползла на берег на трясущихся ногах одновременно со спасателями, которые подмышки вытаскивали бездыханное тело Алика. По пляжу со всех ног мчалась к ним какая-то пузатая женщина.

– Разойдись! – крикнула она издалека и с разбега бросилась на Алика. Все подались назад, и Инночка увидела, как женщина, громко отдуваясь, проделывает над Аликом какие-то манипуляции.

– Скорую вызвали? – крикнула она, ни на секунду не прекращая движения.

– Вызвали, – ответил кто-то из набежавшей толпы.

Женщина дергала Алика за ноги, складывала на груди руки, жала на грудь, прикладывалась ртом к его губам. Издалека казалось, будто она с ним заигрывает.

– Не откачает, наверное… – слышала Инночка за своей спиной.

– Да подожди, может, откачает, врачиха все-таки.

– А с чего ты взял, что врачиха?

Инночка закрыла глаза. У нее кружилась голова и было тесно в груди, так, будто она сама находится под водой и никак не может продохнуть. Потому что кругом вода, вода, и ничего, кроме воды. Инночке было жаль Алика. Она успела к нему привязаться, а если бы хватило времени, то, может, смогла бы и полюбить. Он так заботился о ней… Инночку охватило чувство сиротства.

– Ну почему, почему все так глупо?.. Господи, – бормотала она в порыве раскаяния, – сделай так, чтобы он ожил, я буду за ним ухаживать, как за родным, как за Гариком, только бы был жив…

И как ответ на ее мольбы в толпе болеющих за жизнь утопшего раздался дружный вздох облегчения.

Врачиха отпрянула от Алика и, отерев обеими руками пот с лица, стряхнула мокрые ладони на траву.

– Все! – победоносно воскликнула она. – Родственники кто-нибудь есть?

Инночка плохо соображала. Она только видела сквозь множество голых ног, как Алик судорожно откашливается.

– Родственники, родственники! – засуетились в толпе сопереживающих.

Инночке вдруг захотелось спрятаться: родственницей она не была, а объявить себя сейчас на весь пляж невестой было как-то дико.

На берегу появились люди в белых халатах с носилками в руках.

– Вот, скорая приехала, – услышала Инночка из толпы, – а где же кто-нибудь из родных? Неужели дед на пляже один?

– Да нет, не один он, – подала голос Инночка. Она уже собралась с силами и поднималась на ноги.

– Так вот, вот же жена! А что же вы до сих пор молчали, гражданочка?

– Да ей самой неотложку надо, не видишь, что ли? Бедная женщина от страху еле на ногах держится. Вам помочь?

– Не надо. – Инночке было обидно. Обидно, что ее сразу приняли за жену такого старого человека и вот теперь обращаются, как с немощной старухой. Инночка постаралась взбодриться.

– Это ваш муж? – спросил приехавший доктор и как-то небрежно ткнул пальцем в лежащего на земле Алика.

– Видите ли… – Инночка хотела объясниться, но в этот момент поймала на себе взгляд Алика. Он смотрел на нее снизу вверх, как смотрят поверженные – с мольбой и надеждой.

Инночка запнулась.

– Мы забираем его в больницу, – продолжал врач, не дожидаясь ответа. – Если хотите, можете поехать с нами. Место в машине есть. – С этими словами он сделал знак рукой двум сопровождавшим его мужчинам, и те, ловко подхватив Алика за руки-за ноги, водрузили его на носилки и быстро побежали в сторону дороги.

Алик беспомощно приподнялся на локте и потянулся рукой к Инночке.

– А как же я?.. – пробормотала Инночка, в растерянности глядя вслед удаляющимся носилкам.

– А вам своими ногами придется дойти, – усмехнулся доктор.

– Да?! – Инночка на ватных ногах сделала шаг в сторону машины.

– Стойте, гражданочка, – смягчился доктор. – Вещи-то соберите. Вас в купальнике в больницу не пустят. И поскорее – нам здесь рассиживаться некогда. Не вы одни тонете.

В машине скорой помощи было тряско. Инночка сидела на жестком сиденье и, сжимая в своей руке ледяную ладонь Алика, наблюдала за тем, как мерно покачивается из стороны в сторону голова санитара, похожего на китайского болванчика, с таким же большим бесформенным животом и щекастой головой на тонкой шее. Равнодушие ко всему происходящему было выгравировано на его лице, как эмблема. Чужое горе его не трогало, он к нему привык. Инночке было холодно. Холод исходил от бесчувственной руки Алика, от безразличного санитара, холод был у нее внутри, такой, как будто она проглотила льдинку. Инночка старалась вести себя так, как это приличествовало в подобной ситуации; смотрела на Алика обеспокоенными глазами, пожимала ему руку, говорила обнадеживающие слова, но при этом ее не покидало чувство, будто все это не настоящее, и эта машина, и Алик, и она сама. Будто она смотрит в замочную скважину и видит там себя. И от этого ей становится не по себе, в голове все путается. Она больше не хочет выходить замуж за Алика, не хочет держать его за руку, и квартиру его она не хочет. Что она делает в этой машине? Ей нужно домой, к внукам!

Скорая помощь остановилась, санитар перестал раскачиваться.

– Приехали, – произнес он неожиданно писклявым голосом. Этот почти девичий голос у такого крупного мужчины был настолько удивителен, что Инночкины мысли сделали неожиданный вираж и потекли в другом направлении. Теперь она думала о том, что у Алика в квартире остались все драгоценности и норковая шуба, которую он ей недавно подарил, и случись что, она не сможет получить их, потому что квартиру немедленно опечатают и будут искать прямых наследников, или просто все украдут. Надо бы поехать и все перевезти домой. Мысли эти были не ее, их как будто кто-то подложил ей в голову, привыкшую думать совсем о другом. Она не хотела этих мыслей, но они все роились и роились в ее голове, причиняя почти физическую боль.

Тем временем Алика выкатили из машины. Теперь он лежал на высокой каталке, которая при движении издавала ржавый скрежещущий звук. Они ехали по длинным коридорам, покрытым волнистым линолеумом. Вдоль стен стояли кровати, на которых лежали никому не нужные люди. Лежали, не двигаясь, с отрешенными лицами, как будто понимали, что обратно, в нормальную жизнь их уже никто не примет. Алика остановили перед дверью с надписью «процедурная».

– Вы, гражданочка, здесь подождите, – вежливо попросил врач, – мы вашего мужа обследуем и потом с вами поговорим.

Инночка увидела, как в дверном проеме исчезают голые пятки Алика, и снова уткнулась взглядом в надпись «процедурная». Инночке хотелось присесть, она огляделась по сторонам, но стульев нигде не было. Подперев спиной стену, она принялась ждать. Первые полчаса показались вечностью, потом время пошло быстрее, и она даже стала с любопытством приглядываться к происходящему вокруг. У противоположной стены стояла каталка, на которой боком лежал мужчина самого неказистого вида: лицо рядового алкоголика, худое, с надутыми желтыми мешками под глазами, беззубый рот слегка приоткрыт и из него свешивался отталкивающего вида синеватый язык.

«Инсульт», – подумала Инночка и брезгливо поморщилась. Мужичок был одет в грязную майку и мокрые тренировочные штаны, от которых по всему отделению распространялся сильный запах мочи. Над изголовьем каталки в позе, выражающей отчаяние, склонилась женщина. Женщина была невзрачная, как тень. На ее худых плечах болтались какие-то лохмотья, и она то и дело прикладывалась губами к грязным спутанным волосам лежащего на каталке мужчины. Она шептала ему что-то на ухо, и из ее глаз катились ничем не сдерживаемые слезы.

«Как же можно такого любить?» – думала Инночка. Она еще никогда не видела такого простого и искреннего выражения любви. Женщина так и льнула к больному, как будто собиралась перелить в него свою жизнь.

От этих наблюдений Инночку отвлек голос врача.

– Водолеева, Водолеева! – выкрикивал он. Врач был какой-то другой, Инночка его ни разу не видела и продолжала стоять, не обращая на его призывы никакого внимания. – Да где же эта чертова Водолеева?! – рассердился врач и хлопнул дверью.

Через мгновение из двери показалась голова доктора, который забирал Алика с пляжа.

– Так вот же она, – сердито произнес врач, указывая на Инночку. – Что же вы молчите, гражданочка? Мой коллега чуть голос не сорвал, кричит на весь коридор, а вы молчите, как будто не к вам обращаются.

– Так я… – Инночка оттолкнулась от стены. – Я… – Она не знала, что сказать. До нее только сейчас дошло, что фамилия Алика Водолеев, и значит, врач думает, что она Водолеева. – Извините, пожалуйста, я не расслышала, задумалась.

– Думать дома будете, а здесь, пожалуйста, пособраннее, пособраннее, здесь все-таки медицинское учреждение. Пройдемте, – он открыл дверь и впустил Инночку в процедурную. Алика в помещении не было.

– А где?.. – пролепетала Инночка, подавленная авторитарным тоном врача.

– Вы не волнуйтесь, ваш супруг уже в палате, чувствует он себя хорошо, но ему придется полежать у нас несколько дней. Мы хотим понаблюдать. Знаете, человек пожилой, всякое бывает. Вы согласны?

– Конечно, конечно.

– Тогда вот, заберите его личные вещи, а завтра можете его навестить. – С этими словами врач разложил перед Инночкой мокрые плавки, допотопные часы отечественного производства и вставную челюсть.

«А я-то радовалась, какие у него хорошие зубы», – подумала Инночка, глядя на пластмассовые десны – розовые с темными пятнами в углублениях. Челюсть лежала на столе, и ее нужно было взять рукой и куда то положить – в сумочку, что ли.

– Я не могу… – пробормотала Инночка.

– Что вы не можете? – удивился врач.

– Я ничего не могу… – Инночка попятилась к двери.

Оба доктора в недоумении переглянулись.

Инночка нащупала рукой дверную ручку.

– Я не его жена, я не Водолеева! – выкрикнула она. – Я не могу забрать эти вещи!

С этими словами Инночка выскочила за дверь и бросилась бежать по коридору. Драгоценности, шуба, челюсть, все перепуталось в ее голове. В кармашке сумочки позвякивали ключи от Аликовой квартиры. Инночка открыла сумочку и попыталась поймать ключи, но они выскакивали из ее рук, как будто были живыми. Наконец, она поймала металлическое кольцо и, подбежав к окошечку с надписью «регистрация», сунула туда ключ.

– Вот, возьмите, пожалуйста.

Из окошечка выглянуло удивленное морщинистое лицо, стянутое белой шапочкой на макушке. Казалось, если шапочку снять, то все морщины распустятся и лицо превратится в бесформенный мешок. Инночка отшатнулась, ее пугала старость.

– Что вы сказали? – прошамкала старушка пустым ртом.

Инночка сделала над собой усилие.

– У вас больной лежит, по фамилии Водолеев, это ключи от его квартиры. Врачи просили вам передать.

– А вы кто ему будете? – поинтересовалась старушка, принимая ключи.

– Я никто, просто случайный посетитель… До свидания. – Инночка повернулась и быстро побежала в сторону выхода.

– Я никто, никто, я ему никто, – повторяла она в исступлении. Лето шумело над ее головой молодой, еще не отяжелевшей листвой, и все вокруг было так свежо и молодо: и небо, и воздух, и люди, бегущие в разные стороны. Это завтра, завтра она будет жалеть об оставленном Алике, о потерянной квартире, шубе, украшениях, а сегодня ей хотелось бежать, сливаясь с шумной толпой. И в каждом толчке, в каждом окрике ощущать жизнь – грубоватую и веселую московскую жизнь. Она забыла, что ей самой шестьдесят: зачем вспоминать возраст, он сам о себе напомнит, когда время придет.

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

 

Ветераны

Зиновий Львович Гольдберг, пожилой человек с грустными глазами и выразительным семитским носом, находился в гостях у своего товарища Владимира Петровича Зябкина, пессимиста и пьяницы. Они сидели на кухне, по форме напоминающей скворечник. Четырехметровое пространство было окружено стенами, растущими на три метра вверх, небольшое окно с широким подоконником располагалось где-то на уровне груди, так что свет падал сверху прямо на лысину Зиновия Львовича. Он то и дело отмахивался от назойливого солнца и, печально покачивая головой, говорил:

– Да, Володя, ты прав, жизнь уже почти кончилась. Посмотреть, так вокруг нас уже почти никого не осталось. Жалко, такие хорошие ребята были…

– А чего их жалеть-то, – возразил Зябкий, поддерживая отяжелевшую голову ладонью. – Они, вон, уже отмучились, а нам еще предстоит. Это нас жалеть надо.

– Ну как же ты так говоришь? – испугался Зиновий Львович. – Мы вон здесь жизни радуемся, – он указал глазами на початую бутылку водки, – а они…

– Да долго ли тебе радоваться осталось? – Владимир Петрович как бы нехотя разлил водку по рюмкам. – А конец – он тоже разный бывает. Некоторые так мучаются… – Он выразительно опрокинул в рот содержимое рюмки и горестно крякнул.

– Да что ты за человек такой, – удивился Зиновий Львович, – всю жизнь только о плохом да о плохом. Радуйся, пока можешь, а нагореваться успеешь, когда срок придет. – Он коротко отхлебнул из рюмки, сладостно поморщился и потянулся за огурцом.

– А мой срок пришел, когда я родился, – заявил Владимир Петрович, шлепая отяжелевшими губами.

– Да ладно тебе, Вов, занудствовать – жизнь как жизнь, не хуже и не лучше, чем у других.

– Да, а я тебе так скажу… Если бы меня заранее спросили – хочешь такую жизнь? – я бы вот сразу отказался. – Он категорично махнул рукой. Голова, лишившись опоры, беспомощно повисла на вялой шее.

– Дурак ты, ей-богу, – добродушно усмехнулся Зиновий Львович. – Чего тебе не хватает-то?

– Нет, ты мне лучше скажи, чего мне хватает? Всю жизнь то война, то тюрьма, то нищета. Жена померла, дети за границу уехали, отца одного бросили. Нет, знаешь, а все-таки при советской власти лучше было. Все под одним замком. Никаких тебе заграниц поганых. Сиди дома, чти родителей…

– Опять ты за свое! – воскликнул в сердцах Зиновий Львович и прикончил содержимое рюмки. – Ты мне про это не вспоминай, хватит! – Он решительно хлопнул ладонью по столу, так что Зябкий от неожиданности вздрогнул. – Семьдесят лет людям голову морочили, народу сколько положили ни за что ни про что! Нас обещаниями кормили, а сами жрали в три горла в своих распределителях!

– Зям, ну ты вспомни, – примирительно сказал Владимир Петрович, – у нас в инвалидном КБ тоже заказы хорошие были.

– Да ладно тебе народ смешить. Что там за заказы? Гречка, горошек, лосось в собственном соку.

– Почему? Еще сервелат, икорку давали, – возразил Владимир Петрович, ностальгически улыбаясь.

– Давали! Подачки тебе давали. Чтобы рот заткнуть.

– Так тогда о нас хоть кто-то заботился. Хоть подачки давали, всюду пускали без очереди. А сейчас про нас знать никто не хочет. Ждут, пока все перемрем, а потом закон выпустят, по которому нашему брату, инвалиду, золотые горы полагаются.

– Ну и пусть, – заявил Зиновий Львович. – Да, мы – пропавшее поколение, зато детям нашим по-другому житься будет! – Он героически сверкнул глазами.

– Опять, значит, все для будущего, все для победы! Уже помирать скоро, а мы все в грядущее таращимся. – Владимир Петрович, не вставая, раскрыл холодильник и извлек оттуда потрепанный кусок колбасы. – Порежь-ка, – попросил он приятеля.

Сам Владимир Петрович с ножом управлялся плохо. Правую руку он оставил на фронте, а на левой не хватало большого и указательного пальцев.

Зиновий Львович нарезал колбасу крупными уродливыми кусками.

– У тебя хлеб-то есть? – спросил он.

– Должен быть. Посмотри в пакете, висит на твоем стуле.

Зиновий Львович порылся в целлофановом пакете и достал половинку черного, который от сухости дал трещину посередине.

– Думаешь, он еще ничего? – с сомнением произнес Зиновий Львович, вертя в руке сухарь.

– Ничего, – ободрил его Зябкий. – В войну еще не то ели.

– Так то ж в войну…

– А если хочешь знать, я в войну лучше жил, чем сейчас.

– Ты что такое несешь? – поперхнулся Зиновий Львович и от возмущения прекратил разливать водку. Рюмка Владимира Петровича наполовину осталась пустой.

– Чего слышишь, – недовольно пробурчал Зябкий и надавил тремя оставшимися пальцами на застывшую в руке Голдберга бутылку. – Я себя тогда человеком чувствовал.

– Ага, человеком! – горько усмехнулся Зиновий Львович. – За нами смерть по пятам ходила.

– Ну и что, она и сейчас за мной по пятам ходит. Только время сейчас поганое. Народ обмельчал, молодежь совсем озверела. У них только доллары в глазах мелькают. Ни ума, ни совести!

– Ага, а у нас только Ленин в глазах мелькал с отцом народов Сталиным – это лучше было?

– Конечно, лучше! У нас идея была.

– У них тоже идея, – защищал молодежь Зиновий Львович, – только другая.

– Какая же?

– Они жить хотят по-человечески.

– Они-то хотят, да нам не дают.

– Да кто тебе не дает? Ты инвалидный «Запорожец» получил? Получил.

– Так это еще при советской власти было!

– А сейчас мы просто своими правами не интересуемся, поэтому ничего не получаем.

– Ха-ха-ха, – прокашлял Владимир Петрович, – да нету у тебя никаких прав! – Он выпил и, зажав в культяпке кусок колбасы, принялся жевать, искоса саркастически поглядывая на товарища.

– А вот и есть! – вдруг оживился Зиновий Львович и тоже пригубил рюмочку. – Значит, говоришь, не думает о нас никто? А вот это видел? – Он запустил руку в карман и, достав оттуда бумажку, ударом кулака припечатал ее к столу.

Владимир Петрович с удивлением рассматривал клочок бумаги, похожий на квитанцию из прачечной.

– А это что?

– Талон. – Гольдберг выпрямился и посмотрел на товарища победоносно, сверху вниз.

– Какой еще талон?

– А вот такой, из синагоги. Приглашают получить к празднику еврейской пасхи продуктовую посылку из Израиля. Ты при своей хваленой советской власти посылки из Израиля получал? Это тебе не горошек с гречкой!

– Из Израиля? – обескуражено произнес Зябкий и еще раз повернул на столе бумажку. – Слушай, Зям, а ты чего, в Бога поверил, что ли?

– При чем здесь Бог?

– А при чем здесь синагога?

– А-а. Да это дочка меня записала, – смутился Зиновий Львович. – Ты, говорит, отец, сам никогда ничего не попросишь, так, может, хоть здесь о тебе позаботятся.

– Вот молодец твоя Галка! Давно бы так! – одобрил Владимир Петрович. – А то твоя нация вон какими делами заворачивает, – он описал в воздухе беспалой рукой широкий круг, демонстрируя тем самым размах еврейских дел, – а ты какой-то выродок, ей-богу.

– Да уж какой есть. Знаешь что, Володь, давай-ка, собирайся, – вдруг оживился Гольдберг.

– Куда?

– В синагогу поедем, заказ получать.

– Не-е… – протянул Зябкин, глядя с тоской на бутылку. – Мы, вон, еще не закончили, куда я поеду?

Но в Зиновии Львовиче проснулся героический дух.

– Поехали! – настаивал он. – Мы по дороге еще одну бутылку прихватим и под израильскую закусочку… А?

– Еще одну?.. – Владимир Петрович задумался. – Не знаю…

– Чего тут думать-то? На метро пару остановок. Через час вернемся и пировать будем. Ты подумай только, из Израиля! Там, небось, сплошные деликатесы. Поехали?

– Ну, вижу, ты уже загорелся, – как бы нехотя согласился Зябкин, про себя прикидывая, когда он в последний раз ел вкусненькое. – Тебя уже не остановить. Ладно, давай по маленькой, и пойдем. – Владимир Петрович взялся было за бутылку.

– Нет, – остановил его Зиновий Львович. – По маленькой, когда вернемся, а то не доедем.

– Ладно, – крякнул Владимир Петрович и с усилием поставил недопитую бутылку на стол. – Подожди, я только оденусь.

Через несколько минут друзья вышли из подъезда и направились в сторону метро. Владимир Петрович, высокий и грузный, шел, крепко переставляя ноги, по-стариковски припечатывая каждый шаг, и рядом с ним, опираясь на руку товарища, с трудом ковылял маленький и щуплый Зиновий Львович. Фронтовое ранение сильно укоротило его правую ногу, в результате чего в фигуре произошел значительный перекос. Вся правая сторона вместе с плечом съехала вниз, и при ходьбе он раскачивался из стороны в сторону, как маятник. Прохожие равнодушно смотрели на бредущих бок о бок стариков, безразличные к этой старой, отжившей свой век беде. Уже давно народились и заполонили московские улицы новые беды, и теперь сострадания на всех не хватало.

– Вот увидишь, – говорил на ходу Гольдберг, непроизвольно толкая приятеля в бок, – синагога – это серьезное учреждение, из-за границы для нас, стариков, заказы получают.

– Слушай, – остановился Владимир Петрович, – а может, там не только продукты?

– А что же?

– Ну, я не знаю. Техника какая-нибудь, одежда…

– Может быть… – мечтательно произнес Зиновий Львович и опять пошел раскачиваться из стороны в сторону.

Через час приятели, наконец, добрались до цели. У синагоги собралась небольшая группка людей, человек десять-пятнадцать, не больше. Они все время пытались выстроиться в очередь, но линия не держалась, разваливалась, и люди, как стадо растерявшихся овец, опять сбивались в кучку. Все они были пожилые, лишенные в силу возраста всякой индивидуальности и похожие друг на друга, как члены одной семьи, в сильно поношенной одежде, с виноватым выражением на уставших, помятых лицах.

– И вот это синагога?! – воскликнул Зябкин, глядя на обшарпанное, сильно нуждающееся в ремонте здание. От разочарования он даже остановился. – А вот это евреи?! – Он перевел недоумевающий взгляд на группу беспомощных стариков и старух. – Зям? – Владимир Петрович поглядел на приятеля, как бы призывая его исправить недоразумение.

– А ты что думал? – горько усмехнулся Зиновий Львович. – Что мы все в золоте купаемся?

– Не в золоте, но все-таки… – Владимир Петрович тяжело дышал, сказывалась усталость от дальней дороги.

– Ладно, ты передохни, – Зиновий Львович заботливо похлопал приятеля по спине, – а я пойду разузнаю, что к чему. – Он повернулся и зашагал дальше ныряющей походкой, вопреки всем законам физики каким-то чудом удерживаясь на ногах. – Товарищи! – начал он еще издалека. Группа стариков вздрогнула, как встревоженная стайка птиц. – Где здесь талоны отоваривают?

Народ безмолвствовал. Старики разглядывали вновь прибывшего с любопытством, для начала прицениваясь – свой или не свой.

Зиновий Львович запустил руку в карман и достал помятый талон.

– Посылки из Израиля здесь дают? – он выставил руку с талоном вперед.

Старики прищурились, разглядывая бумажку, и, разглядев, заговорили все разом:

– Мы уже час здесь стоим, – выкрикивал один, выбрасывая кверху обе руки.

– Безобразие! – причитала интеллигентного вида старушка.

– Ничего не изменилось, – качал головой дед с ясными, детскими глазами.

В этом хоре можно было разобрать что угодно, кроме ответа на поставленный вопрос.

– Тихо! – услышал Зиновий Львович за своей спиной волевой, с хрипотцой голос товарища.

Мгновенно наступила тишина, и теперь был слышен голос одного Зябкина.

– Граждане евреи, – заговорил он внушительно, как гипнотизер, расставляя слова. – Я к вам привез инвалида Великой Отечественной войны. Он еле на ногах держится. Вы можете вразумительно ответить: посылки здесь дают?

– Да мы здесь все инвалиды! – послышалось из толпы.

– Да, подумаешь, фон барон какой нашелся! Мы все еле на ногах держимся.

– Вот именно! Вы только приехали, а мы здесь уже больше часа толчемся!

И опять все голоса смешались в монотонный гул и уже невозможно было ничего разобрать. Друзья удивленно переглянулись.

– Слушай, старики еле живые, а галдят так, что оглохнуть можно, – поморщился Зиновий Львович.

Владимир Петрович тактично промолчал. Вдруг дверь в синагогу приоткрылась. В проеме показалась всклоченная голова с крохотной ермолкой на макушке. Приветливо улыбаясь, голова несколько раз повернулась вправо, влево, как петрушка в кукольном театре, и опять исчезла. Зрители, вытянув шеи, уставились на дверь. Через мгновение дверь широко распахнулась и на пороге появился хозяин головы – высокий, очень худой юноша, одетый с ног до головы во все черное.

– Дорогие ветераны, – произнес он еле слышно и беспомощно взмахнул невероятно длинными руками. – Проходите, пожалуйста.

Юноша посторонился, уступая дорогу.

– Наконец-то! – послышались ворчливые голоса, и вся компания попыталась протиснуться в дверь разом.

– Граждане, граждане! – растерялся молодой человек. – Не волнуйтесь, заказов на всех хватит.

– Шустрые старички, – усмехнулся Владимир Петрович. – Ну что, пошли? – Он подставил приятелю руку.

Изнутри синагога походила на помещение, попавшее в современность из времен разрухи. Бедность и запустение разъедали стены древнего здания. Дух и традиция постепенно покидали этот храм, где еще совсем недавно на веселые еврейские праздники собирались толпы народу.

– Сюда, сюда, пожалуйста. – Молодой человек в ермолке направился к небольшому столику. Он разложил складной стул и, проверив руками его прочность, осторожно сел. – Ваши талоны, пожалуйста.

Прямо над его головой на толстых, крепких гвоздях болтались раздутые целлофановые мешки. Молодой человек брал талончик, отмечал что-то в разложенном перед ним журнале, снимал с гвоздя мешок и, пробормотав загадочное слово – аксамех, – торжественно протягивал его ветерану.

Через десять минут ветераны кончились. Владимир Петрович и Зиновий Львович, несколько разочарованные незначительным весом посылки, оказались на улице.

– Вов, мы сейчас во дворик зайдем, – предложил Гольдберг, – посидим немного, а заодно посмотрим, чем нас порадовали из Израиля.

– Давай, – согласился Владимир Петрович. – Надо передохнуть, а то я до дома не доеду.

Друзья свернули в первый попавшийся двор, на проржавевшей детской площадке нашли лавочку.

– Ну, слава богу! – вздохнул Владимир Петрович и тяжело опустился на ощерившееся занозами сиденье.

Зиновий Яковлевич, неудобно покрутившись на одной ноге, тоже сел, опираясь на плечо товарища.

– Ну, давай, доставай свои сокровища. – Зябкин нетерпеливо толкнул приятеля в бок.

Зиновий Львович раскрыл целлофановый пакет и стал раскладывать его содержимое на лавке.

– Все, – сказал он, для убедительности перевернув пакет, и потряс им в воздухе.

Сначала неуверенно хохотнул Владимир Петрович, ему в тон весело крякнул Зиновий Яковлевич. Друзья переглянулись. Гольдберг от смущения потер указательным пальцем переносицу.

– Синагога – серьезное учреждение! – Владимир Петрович хлопнул себя культяпкой по колену и захохотал.

– Хе-хе-хе-хе… – подхохатывал ему вторым голосом Зиновий Львович.

На лавке лежали пакет гречки, банка лосося, банка зеленого горошка и пакет сахара.

 

Любонька моя

Любасик сидела на стуле ровно, робко сжав колени. Она даже не решалась положить ногу на ногу, как поступала обычно в присутствии мужчин, когда хотела выставить напоказ сильные, плотные ноги. Тогда короткая юбка слегка приподнималась, и становились видны кружевные резинки от чулок. Но здесь было совсем другое дело. Напротив нее сидел человек лет пятидесяти с серьезным, даже можно сказать сердитым лицом, и смотрел на Любасика строго, как смотрит учитель на провинившегося ученика. Любасик робела и ерзала на стуле, совершенно не зная, куда себя деть.

«На кой черт я согласилась идти к этому психотерапевту? – с досадой думала она, глядя куда-то под стол. – Вечно эта Верка чего-нибудь придумает, а я, как дура, соглашаюсь». Ей захотелось подняться и убежать, просто так, без всяких объяснений, выскочить за дверь, и все. И когда она уже совсем было решилась осуществить этот маневр, вдруг послышался мягкий, как пух, голос Евгения Марковича (так звали психотерапевта).

– Вы, Любовь Семеновна, расслабьтесь и не волнуйтесь. Чаю хотите?

От этого удивительного голоса Любасик мгновенно оттаяла, напряжение спало и, решительно закинув ногу на ногу, она ответила:

– Да.

Психотерапевт поднялся, включил чайник, который стоял на подоконнике. При этом – удивительно! – он посмотрел на ее ноги таким же взглядом, которым смотрят те, другие мужчины.

– Ну, рассказывайте, – предложил психотерапевт, усаживаясь на свое место и ставя перед Любасиком красивую дымящуюся чашку с чаем.

– А чего рассказывать-то? – Любасик нагловато откинулась на спинку стула и, небрежно свесив обе руки, стала слегка покачиваться.

– Я не знаю. Это вы ко мне пришли, значит, вам есть чего рассказать, – проговорил Евгений Маркович все тем же завораживающим голосом.

– Вы знаете, у меня такая профессия интересная… – Любасик раскачивалась на стуле в ожидании вопроса: «Какая профессия?», но психотерапевт не проявлял ни малейшего любопытства. Он ждал.

– Скажите, а у вас можно курить? – Любасик полезла в сумочку.

– Курите, пожалуйста. – Психотерапевт поставил перед ней пепельницу. – Так вы сказали, что у вас интересная профессия.

– Да. – Любасик выдула в потолок перпендикулярную струю дыма. – Я проститутка. – Она победоносно уставилась на Евгения Марковича, но эффекта не получилось. Лицо психотерапевта оставалось строго непроницаемым. – К вам что, каждый день такие, как я, на прием приходят? – удивилась Любасик.

– Кто и когда ко мне приходит – не имеет к нашей с вами беседе никакого отношения. С вашего позволения, сегодня мы будем говорить о вас.

Любасик опять оробела. Этот человек явно смущал ее интеллигентными манерами.

– Хорошо, – сказала она и опять уселась ровно. – Вы знаете, когда я раньше по телевизору смотрела передачи о проститутках, я плакала. Я тогда думала – бедненькие, им, наверно, так страшно ночью на дороге стоять, а потом с незнакомыми мужиками куда-то ехать. А позже, когда я постарше стала, то поняла: киношники, которые эти фильмы снимают, просто никогда не были в том городе, где я жила, поэтому им жизнь проститутки такой ужасной кажется.

– А из какого вы города?

– Да что толку говорить… – Любасик затушила сигарету и прикурила новую. – Вы все равно такого названия не знаете. Но вы уж мне поверьте, что лучше в Москве на панели стоять, чем жить в этой дыре. – И Любасик коряво, путаясь в словах, поведала Евгению Марковичу короткую историю своей жизни.

Первые пятнадцать лет своей жизни Люба просидела у окна, глядя через морозное стекло на грязные клубы дыма, которые единственные оживляли белесое пространство, пересеченное страшными заводскими трубами. Завод уже давно не работал, а дым почему-то остался и время от времени оседал на город, раскрашивая вечную мерзлоту черными узорами. Любин отец спился рано и, не дожив до тридцати лет, замерз где-то в лесу. Его нашли только весной, когда снег подтаял. Но Люба этого всего не помнила, она была еще маленькой. Она только помнила, как безобразно голосила мать на похоронах и как ей было за нее стыдно. Раньше мама любила Любу, называла ее «Любонька моя». Любовь кончилась, когда закрыли завод и мать потеряла работу. Потом она подрабатывала, где могла. Убиралась, стирала, готовила, но этого все равно не хватало. Мать начала пить и пьяная всегда ругала покойного отца.

– Сволочь, – бормотала она, заливаясь слезами. – Ребенка родил и окочурился, а я здесь одна выживай, как знаешь!

Мать смотрела на Любу горящими от ненависти глазами. Кого уж она в этот момент ненавидела – покинувшего ее в беде мужа или Любу, – трудно сказать.

В школе Люба училась плохо. Ей это было неинтересно, а в пятнадцать лет, закончив восьмилетку, вовсе перестала туда ходить.

– Во, корова, все сидит да в окно таращится! – бранилась мать. – Хоть бы работу нашла какую-нибудь. Сил моих больше нет все это на себе тащить!

Но пятнадцатилетнюю Любу на работу никуда не брали, и она продолжала сидеть у окна, глядя в одну точку. Что уж она там видела? Какие фантазии будил в ней кудлатый дым? Неизвестно.

Однажды весной, накануне шестнадцатилетия, Люба отправилась в гости к своей однокласснице Вере Коровиной послушать музыку и помечтать вдвоем. Вериных родителей дома не было, они уехали на три дня к родственникам в деревню. Люба с трудом попала в подъезд – перекошенную дверь завалило мокрым снегом. На лестнице пахло мочой и крысиным пометом: привычные запахи, которые Любино обоняние уже давно не замечало. Звонок не работал. Люба забарабанила по подвижным дверным доскам. Ей открыл незнакомый молодой человек с красивым нездешним лицом.

– А где Вера? – смутилась Люба.

– А зачем вам Вера? – улыбнулся парень и, мягко взяв Любу за руку, провел ее в прихожую. – Меня зовут Алексей, – добавил он, оглядывая Любу с головы до ног. – У вас ноги-то, наверно, промокли? Давайте наденем тапочки. – Алексей встал перед Любой на колени, достал разношенные войлочные тапки Вериного отца и стал расстегивать ей сапоги. Люба едва держалась на ногах от счастья. Любовь полыхнула сразу, как пожар, в котором с треском исчезло все ее неказистое прошлое. «Вот оно! – думала она, глядя на склоненную перед ней фигуру незнакомого парня. – Еще минуту назад не было ничего, даже надежды, и вдруг раз – и жизнь переменилась. Оказывается, счастье и искать не надо, само приходит в положенное время».

Алексей снял с Любы шапку, пальто и повел ее в комнату.

– А где же все-таки Вера? – еще раз удивилась Люба.

– Она там, – неопределенно махнул рукой Алексей.

В комнате играла тихая музыка, на столе стояли открытые бутылки, стаканы, закуска. Пахло рыбными консервами.

– Коньяк будешь? – Алексей протянул Любе стакан.

Люба никогда не пробовала крепких напитков. Мало того, она испытывала страх перед этим всемогущим зельем, которое отняло у нее отца и до неузнаваемости изменило мать. Но возразить Алексею не могла.

– Давайте. – Люба взяла стакан и залпом выпила содержимое. У нее перехватило дыхание, в горле нестерпимо жгло, но она, сделав над собой усилие, улыбнулась.

– Ты что, в первый раз, что ли? – усмехнулся Алексей и, откинув прядку, закрывавшую Любино лицо, с нежностью погладил ее по щеке.

– Да нет, – смутилась Люба, – просто крепкий очень.

– Давай потанцуем, – Алексей взял у Любы пустой стакан и, поставив его на стол, прижал ее к себе. Комната тихо поплыла по кругу. Алексей смотрел ей в глаза непонятным взглядом, от которого становилось горячо. Они двигались в волнах блюза. Алексей придвинулся ближе и стал целовать ее в губы. Люба попыталась вырваться, но больше от смущения, оттого что не умела целоваться.

– Ну что ты, глупенькая, – прошептал Алексей умопомрачительным шепотом, – не бойся, мы не будем делать ничего, пока ты сама не захочешь.

«Да я хочу! Хочу!» – чуть было не закричала Люба, но вместо этого пробормотала:

– А где же все-таки Вера?

– Далась тебе эта Вера! – Алексей обиженно отстранил Любу от себя.

– Нет, не отпускай! – испугалась девушка и повисла у него на шее.

– Вот умница, – похвалил Алексей и, взяв ее на руки, понес к дивану. Потом, лежа на боку и глядя на нее сверху вниз, он еще раз удивленно спросил: – Ты что, в первый раз, что ли?

Да! Да! Это было в первый раз! С ним все-все было в первый раз! Потому что до него вообще ничего не было. Одна пустота. Что было дальше, Люба помнила плохо. Она знала только, что это были самые счастливые три дня в ее жизни. Они много пили, много смеялись, не ели почти ничего и любили, любили друг друга до полного изнеможения, до потери рассудка.

Утром третьего дня Алексей стал собираться.

– Ты куда? – насторожилась Люба.

– Да я за сигаретами сбегаю, – смутился Алексей. – Кончились. – Для убедительности он смял и бросил на стол пустую пачку.

– Я с тобой, – подскочила Люба. Ей не терпелось пройтись под руку с таким красивым парнем.

– Ой, мышонок, а мы вдвоем не можем. – Алексей сокрушенно вздохнул.

– Почему?

– У нас ключа нет. Да я один сбегаю, а ты меня здесь под одеяльцем подожди, хорошо?

Алексей поцеловал Любу и вышел. Странный это был поцелуй. Протяжный и крепкий. У нее даже заболели губы. И посмотрел он тоже странно – виновато, через плечо, уже когда выходил в дверь.

Люба просидела в кровати до вечера, так и не вылезая из-под одеяла. Когда на улице совсем стемнело, она услышала, как в замке поскрипывает ключ. Вернулся! Люба бросилась к двери, зябко перебирая босыми ногами по холодному полу. Выскочив в коридор, она остановилась, пораженная страшной догадкой: так у него же ключа нет!

Дверь скрипнула и раскрылась. На пороге стояла Верка.

– Ты чего здесь голая прыгаешь? С ума сошла? Сейчас родители вернутся! – заорала она с порога.

– А где Алексей? – прошептала Люба.

– Уехал.

– Куда?

– А я почем знаю?

– Так это же твой знакомый?

– Ничего он мне не знакомый. Он у меня квартиру на три дня снимал и попросил с симпатичной подружкой познакомить. А что же, он тебе ничего не сказал, что ли?

– Чего не сказал?

– Ну, что уезжает. И адреса не оставил?

Люба ничего не ответила. Она молча оделась, молча вышла на улицу и поплелась домой, загребая тяжелыми сапогами сочный весенний снег.

Через два месяца выяснилось, что Люба беременна. Денег на аборт не было. Верка нашла какую-то спившуюся врачиху, которую из больницы давно выгнали, и теперь она практиковала на дому, подпольно, за копеечную плату, которой хватало как раз на следующую бутылку.

– И чтоб у меня не орать! – пригрозила врачиха, укладывая Любу на стол, накрытый посеревшей простыней. – У меня здесь соседи. А то смотри, живо на улицу выкину!

– А зачем же вы мне руки привязываете? – спрашивала осипшим от страха голосом Люба.

– Чтоб смирно лежала, у меня все-таки инструмент в руках! – Врачиха угрожающе потрясла в воздухе какой-то железкой, похожей на ложечку на длинной ручке.

Вера стояла тут же и, с ужасом тараща глаза, наблюдала за страшными приготовлениями.

– Ну, я пошла, – виновато пробормотала она, когда врачиха надела перчатки и пристроилась между широко раскинутыми в стороны Любиными коленями.

– Куда?! – остановила ее врачиха. – А ассистировать кто будет?

– Чего? – не поняла Вера.

– Помогать кто будет? Я одна не могу. Стой здесь, держи ее за голову и рот закрывай, чтобы тихо было.

…Говорят, что боль со временем забывается. Это неправда. Ужас той операции Люба не смогла забыть никогда. Она даже не подозревала, что человека можно резать вот так, на живую. И это не на войне! При этом надо молчать, хотя хочется заорать так, чтобы дом рухнул вместе с этой проклятой старухой, которая кромсает ее внутренности. Удивительным было то, что Люба не теряла сознания, напротив, каждое мгновение отпечаталось в ее памяти с необыкновенной ясностью, навсегда.

После операции Люба думала, что умрет: две недели была на грани жизни и смерти. В беспамятстве она улавливала только перепуганные глаза матери, которые, казалось, единственные связывают ее с жизнью. Потом кризис миновал, и она стала поправляться. Это было прекрасное время. Мать любила ее, как в детстве. Варила бульоны и подавала в постель. Люба лежала на чистом белье и мечтала. Она мечтала о том, как поедет в Москву и встретит там Алексея. Почему-то ей казалось, что он должен быть обязательно в Москве. Ни злости, ни обиды у нее на него не было – одна любовь.

Болела она долго – несколько месяцев. Потом потихоньку начала вставать и передвигаться по комнате, но все-таки здоровой себя не чувствовала. Живот постоянно болел и был твердый, как камень.

– Ну, что с тобой? – приставала с расспросами мать.

– Не знаю, мама, – Люба держалась за низ живота. – Может, у меня там какая-нибудь опухоль образовалась? Смотри, как выпирает.

Наконец, стало ясно, что больше ждать нельзя. Мать продала все, что было в доме, чтобы заплатить за хорошего врача, и повезла дочку в районный центр.

Врачом оказалась молодая полная блондинка с красивым сонным лицом и таким же прекрасным именем – Анастасья Вениаминовна.

– Ну, что у вас? – приветливо встретила она Любу с мамой.

– Да вот… – начала мать, даже не поздоровавшись, и нетерпеливым движением вытолкнула Любу на середину комнаты. – Дочка моя ковырнулась подпольно, потом чуть не сдохла, дура, теперь живот у нее болит. Небось, повредила что-нибудь.

– Вы здесь не ругайтесь, – строго заметила врач. – Садитесь, – пригласила она Любу, – а вам придется за дверью подождать.

– Как же за дверью? – обиделась мать. – Она ведь несовершеннолетняя.

– Не волнуйтесь, после осмотра я с вами обо всем поговорю.

Сделав недовольное лицо, мать обиженно сгорбилась, но вышла.

– Так, и кто же над тобой это зверство совершил? – начала врач медовым голосом.

Люба удивленно подняла брови.

– Аборт у кого делала?

– А-а, а это я не знаю, то есть я ее совсем не знаю, я ее первый раз в жизни видела.

– Где живет, помнишь?

– Нет! – выпалила Люба и покраснела.

– Ну, давай, давай, пока ты ее здесь покрываешь, она еще пару девчонок таких, как ты, искалечит. Да неужели ты не понимаешь? Это же преступление! У нас знаешь, сколько девочек от последствий таких операций умирает?

Люба упрямо смотрела в пол, не произнося ни слова.

– Ну ладно, не хочешь, не говори, мы ее без тебя найдем. Давай на кресло, посмотрим, что с тобой.

Люба вскарабкалась на гинекологическое кресло. С непривычки никак не могла пристроиться, наконец, сложила руки на животе и, умирая от стыда, затихла.

Врачиха озабоченно мяла живот, щупала ее изнутри и время от времени приговаривала:

– Ну вот, так я и знала, так я и знала…

«Да что, что ты такое знала? – хотелось закричать Любе. – Я умираю? Ну, так и скажи. Чего крутить вокруг да около».

– Давай-ка, слезай с трона, – приказала наконец врачиха.

– Зачем? – испугалась Люба.

– На кушетку ложись.

– А-а… – Люба неуклюже свалилась с кресла и улеглась на кушетку. Доктор озабоченно уставилась в компьютерный экран, поглаживая по Любиному животу какой-то пластмассовой штукой.

– Ты смотри! – воскликнула она. – Ребеночек-то как за жизнь борется!

– Какой ребеночек? – не поняла Люба.

– Твой. – Врач посмотрела на Любу взглядом, полным нежности и сочувствия.

– Этого не может быть, ведь я же аборт сделала!

– Сделала, да не доделала, – грустно усмехнулась Анастасия Вениаминовна. – Такое бывает, когда черт знает кто за дело берется. Теперь моли бога, чтобы ребенок здоровый родился.

– Какой ребенок, я не хочу никакого ребенка, – забормотала перепуганная Люба. Она плохо улавливала смысл происходящего.

– Теперь уже хочешь – не хочешь, а родить придется, аборт делать поздно. У тебя за пятый месяц перевалило. В крайнем случае, можешь в роддоме оставить, дело твое.

Ребенок родился недоношенным, слабеньким. Это была девочка, и когда Люба впервые прижала ее к себе, весь мир как будто перевернулся, и не перевернутыми остались только она и ее дочка Леночка. Люба носила ее на руках, спотыкаясь от счастья. Она даже не подозревала о существовании такой любви! «Неужели мама любила меня так же?» – думала она. Совершенно непереносимой была мысль, что она чуть не убила это маленькое существо. А еще хуже – могла бы покалечить! Мать тоже совершенно переменилась. Она теперь работала еще больше, но не пила, и ее недовольство жизнью сменилось тихой, умиротворенной радостью. Казалось, этот ребенок примирил всех и навсегда.По мере того как подрастала Леночка, город, в котором она имела несчастье родиться, тихо умирал. Это была медленная, мучительная агония, в которую были втянуты дома, природа, жители. Сначала, когда были замечены первые признаки смертельной болезни, было страшно. Потом люди стали не то чтобы привыкать – как-то непроизвольно, один за другим втягиваться в процесс умирания. Когда в городе впервые отключили электричество, никто не паниковал: нам ли от такой ерунды теряться! Мы и не такое видали! В окнах замелькали подвижные огоньки свечей. Люди решили, что переждут. Но пережидать пришлось долго. Не одну неделю, и не две. Постепенно становились очевидны последствия этой катастрофы. На складах, лишенных холодильников, портились продукты, в больницах умирали больные, по темным улицам стало опасно ходить. О городе, казалось, забыли, как если бы он провалился в черную дыру, и весь мир, поискав немного и разведя сокрушенно руками, вздохнул: «Бывают же чудеса на свете!» – и зажил спокойно дальше.Постепенно стали исчезать продукты, магазины закрывались один за другим, а потом, посреди лютой северной зимы, вдруг взяли и отключили отопление.Лучше уже не становилось. Жизнь все катилась и катилась под откос с неумолимым ускорением. Они еще продолжали жить, разговаривать, но во всем, что делали, сквозила некая сомнамбулическая медлительность, заторможенность, как если бы они двигались во сне или под воздействием гипноза. Поднимет человек ногу, чтобы перейти через лужу, постоит-постоит, да и опустит ее в воду. Или откроет дверь, да так и застынет, как швейцар, держась за нее, а в подъезд не заходит. Казалось, что город охватила смертельная инфекция, наподобие чумы или холеры, но без четких клинических признаков. Заболевание это носило невинное название – депрессия, но человек, заметивший у себя первые признаки этой болезни, знал, что он обречен. Единственной терапией против этого страшного недуга являлось бегство. Прочь, прочь от этого уходящего на дно небытия города. От людей с расплывающимися в сонном безразличии лицами. И те, кто был помоложе и еще мог держаться на ногах после затяжных приступов пьянства, уносили ноги – кто куда. Направление было неважно, лишь бы подальше от этих мест.Люба с мамой держались долго. Их наполняла вдохновением жизни маленькая Леночка, да и бежать им было некуда. Они мужественно и кропотливо обустраивали свою жизнь: закупали свечи, доставали сахар, топили буржуйку, месяцами сидели без новостей из другого, живого мира.Первой из знакомых уехала Верка. Безрассудная и отважная, она махнула просто так, в никуда. Осела где-то в Москве. Чем занималась, неизвестно, но говорили, что живет хорошо. Родителям деньги шлет регулярно. И только Люба знала, как достаются Вере эти деньги. Во внутреннем кармане ее пальто лежало письмо, в котором Вера с наивным восторгом описывала подробности своей уличной жизни, и Любу звала.«Приезжай, – писала она, – не будь дурой! Мне никто не помогал. Самой всего добиваться пришлось. Соглашайся, пока я не передумала, а то сгниешь в этой дыре».Предсказаниям подруги Люба не верила и все ждала, что жизнь вот-вот наладится. Надо только немного перетерпеть. И Люба терпела, каждый вечер откладывая надежду на завтра. Первой очнулась от обманчивого забытья мать: ее пробудил кашель ребенка. Леночка покашливала давно, мелким сухим кашлем, а Люба с матерью все ходили и ходили кругами со счастливыми блаженными лицами под звуки коротких, тихих выстрелов, которые доносились из Леночкиной груди. Ее бледное, как бумага, личико стало непривычно розоветь. «Смотри, какая румяненькая!» – радовалась Люба, и мать согласно улыбалась. Так продолжалось долго, пока однажды ночью Леночка не стала задыхаться от приступа удушья. Кашель – разросшийся, злой – был слишком велик для ее маленькой груди, и душил ее изнутри, не в силах прорваться наружу.Мать очнулась сразу. «Любка, вставай, ребенок умирает!» – закричала она. Но Леночка не умерла. Приступ прошел, лишь наделав страху, и Люба собралась было зажить как прежде, ничего не замечая. Но мать уже пришла в себя и принялась тормошить дочь, не давая ей погрузиться в сонную эйфорию, похожую на ту, которую человек испытывает, умирая на морозе.Леночку отвели к врачу. Провели обследование в местной больнице.– Ну, что я вам могу сказать? – произнес тусклым безразличным голосом врач и посмотрел на Любу пустыми глазами. – Лекарств от этой болезни у меня нет, а советам, которые я вам могу дать, вы все равно не сможете следовать.– А что, что это за болезнь? – встряла сидящая здесь же мать.От ее энергичного голоса врач слегка вздрогнул и поморщился.– Это начинающийся туберкулез, – заговорил он, продолжая глядеть на Любу. – В начальной стадии это заболевание хорошо поддается лечению, но для этого нужны медикаменты, хорошее питание, чистый воздух, сухой и теплый климат. А так как ничего этого у нас с вами нет, то… – врач развел руками и виновато улыбнулся.

– Поезжай за Веркой, в Москву, – сказала мать, выходя из больницы. – Ребенка надо спасать. Деньги нужны. – Да что ты, мама! – воскликнула Люба, прижимая к себе Леночку. – Если бы ты только знала, как она эти деньги зарабатывает!– Да знаю я, – оборвала ее мать. – Все уже все знают. Да и письмо твое я читала. Собирайся.– Ты что, хочешь, чтобы я на панель пошла?! – не поверила своим ушам Люба.– Не хочу, но другого выхода нет. Если бы я сама могла… Но я для этого дела старая, так что придется тебе. И нечего нюни распускать! Слава богу, хоть Верка есть, а то бы мы здесь все передохли.В этот же вечер Люба пошла на телеграф, заказала телефонный разговор с Москвой и, услышав Верин голос, коротко сказала: «Я согласна».– Ишь ты, согласна! – затараторила Верка. – Да ты у меня в ногах валяться должна за мою доброту!Люба молчала.– Ну ладно. Слышь, ты еще здесь?– Здесь.– Ну ладно, я все организую. Деньги зарабатывать начнешь – расплатишься.– Хорошо.Верин голос сильно изменился, стал резким, крикливым, она не говорила, а нападала, наскакивала, как будто боялась, что ее кто-то опередит и наскочит первым.– Ну ладно, пока, – задиристо крикнула Верка.– Подожди, а как же билеты? – попыталась остановить подругу Люба, но из трубки уже доносились короткие категоричные гудки.Через пару недель рано утром в квартиру позвонили. Люба открыла дверь. На пороге стоял мужчина, одетый в неряшливую железнодорожную форму. На его сером уставшем лице выделялись двумя фиолетовыми пятнами большие набухшие мешки под глазами.– Я вам билеты на поезд принес. – Порывшись во внутреннем кармане сюртука, мужчина извлек пухлый конверт. – Вот. – Он протянул конверт Любе. – Там еще деньги. Поезд отходит сегодня вечером, в восемнадцать тридцать.– Как, так быстро? – удивилась Люба. – А я не готова…– Я этого ничего не знаю, – проворчал мужчина, – я там проводником в третьем вагоне. Александр Григорьевич меня звать, если что надо, обращайся. Смотри, не опаздывай, поезд ждать не будет. – Проводник повернулся и пошел по лестнице вниз. Потом остановился и крикнул уже снизу: – Да, и это, сказали, с собой ничего не брать, только в дорогу самое необходимое.На перроне, прощаясь с мамой и дочерью, Люба сильно плакала. Нервно бросалась то к одной, то к другой, прижимала их к себе и бормотала что-то невнятное. Наконец, поезд, до сих пор стоявший смирно, как будто ожил. В нем что-то лязгнуло, зашипело, вагоны дернулись.– Давай, заходи скорее, – сердито закричал знакомый проводник, – а то сейчас без тебя уедем!Люба испуганно прыгнула на подножку. Поезд тронулся, проводник закрыл железную дверь. Любу слегка качнуло, и она прислонилась к стенке тамбура. В этом лязге железа, в самой железной стенке, холодящей спину, было что-то решительное, бесповоротное, как щелчок ключа в замке запирающейся двери. Люба закрыла глаза.– Пошли, я тебе купе покажу, – услышала она хриплый голос проводника. – Как барыня поедешь – одна.Люба пошла за проводником и, глядя в его неряшливую спину, подумала, что ей совершенно не страшно ехать в Москву, не страшно заниматься опасным ремеслом уличной проститутки. Весь ее страх остался там, в городе, из которого она ни разу прежде не выезжала. Поезд быстро набирал ход, и чем больше становилось расстояние между Любой и ее прошлым, тем ощутимее был ужас перед перспективой вернуться туда, в этот страшный, нескончаемый сон. Оставшись в купе одна, Люба сжала кулаки и, глядя в окно на проносящуюся мимо нее заснеженную ледяную родину, громко сказала:– Я сюда не вернусь никогда, даже мертвой. Пусть меня похоронят в придорожной канаве, только не здесь.В Москве проводник подвел Любу к высокому крепкому парню с некрасивым, изуродованным заячьей губой лицом.– Илья, – представился парень и оскалился дикой звериной улыбкой.– Люба.– Любасик, значит, – поправил ее парень, оглядывая Любу с ног до головы строгим коммерческим взглядом. – А ты ничего, у нас такие нарасхват.Люба смущенно застучала коленкой по сумочке, которую держала двумя руками перед собой.– Ну ладно, дядь Саш, это тебе. – Илья сунул проводнику деньги. – Пошли, – кивнул он Любе и взял у нее сумку.По дороге на квартиру Люба крутила головой так, что у нее заболела шея. Город совершенно потряс ее своим великолепием. Этот свет, который так и заливает ночные улицы, огни – мерцают, как драгоценные камни! Все мелькает, кружится, и жизнь бешеными музыкальными аккордами проносится за окнами такси.– Нравится? – усмехнулся Илья и, грубовато похлопав Любу по ноге, нагло запустил ей руку под юбку.– Перестаньте! – Любасик сжала колени – инстинктивный жест, которым женщина обычно защищается от нежелательных посягательств.Илья даже не шелохнулся. Напротив, он сжал Любину ногу чуть повыше колена и, глядя на нее с неприятным прищуром, произнес:– С самого начала предупреждаю, никаких фокусов – или будешь хорошей шлюхой, или сразу домой отправлю, даже из машины выйти не успеешь, а потом всю жизнь за билет не расплатишься. – Илья смерил ее взглядом, которым смотрят на кусок грязи, прилипший к ботинку.Люба перевела глаза на зеркало заднего вида и встретилась в нем с насмешливым недобрым взглядом водителя.– Тебе понятно? – спокойно спросил Илья и сжал ее ногу так, что Люба вскрикнула.– Понятно… – испуганно пробормотала она.– Ну, вот и хорошо. – Илья разжал пальцы и, продолжая по-хозяйски шарить между Любиных ног, добавил: – И давай повеселее, за такую зашуганную бабок никто не даст.Водитель при этом заржал наглым похотливым смехом.– А как ты думаешь, – оживился Илья, – даст за нее кто-нибудь бабок или нет?– Не знаю, – смутился водитель. – Я бы дал.– Сколько?– А сколько положено?– Ишь ты, положено… Сколько положу, столько и положено. Ну, ладно, я сегодня добрый. – Илья посмотрел на Любу изучающим взглядом. – Бери бесплатно.Люба вздрогнула.– Как, прямо сейчас, здесь?– Зачем же здесь? Мы сейчас в переулочек свернем. А я на вас посмотрю. А то что же мне, кота в мешке покупать? Вот если Ваське сейчас чего не понравится… Тебя как зовут? – обратился Илья к водителю.– Колей.– Ну, так Кольке. Если ему чего не понравится, он же тебя сразу обратно на вокзал и отвезет. Понятно?Люба поняла, что Илья не шутит, и в эту минуту решается все.– А чего же тут непонятного, – промурлыкала она ей самой незнакомым голосом и, нагло уставившись в зеркало заднего вида, стала расстегивать кофточку. Водитель резко затормозил и неприятно задышал, надсадно выдувая из легких воздух. Любасик повела одним плечом, другим, блузка соскользнула на сиденье. Водитель оглянулся и жадно зашарил взглядом по ее гладкой груди, плечам. Люба почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу, но Илья держал ее своим острым взглядом, как под прицелом. Люба сделала над собой усилие и заманчиво улыбнулась.Водитель выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и стал торопливо расстегивать штаны.– А ну пошел вон отсюда! – вдруг заорал Илья истерическим голосом и резким движением выкинул ногу вперед и вбок, прямо через Любу. Тяжелый ботинок врезался водиле в живот. – Давай, вылезай! – приказал он Любе и потащил ее за собой, не давая одеться.Люба выбралась из машины и бросилась за Ильей, на ходу натягивая блузку.– Ишь ты! – возмущался Илья. – Как на халяву – все мы рады!.. Чтоб бесплатно – никому! Понятно?– Понятно. – Люба задыхалась от бега.– Давай сюда, – Илья рванул ручку подъезда. Люба нырнула в дверной проем, и сразу знакомые запахи окружили ее со всех сторон. На миг подумала, что вот она ехала, ехала и опять приехала домой.– Поднимайся на второй этаж, – вернул ее к действительности Илья.«Странно, – подумала Люба, – такой город, а в подъездах воняет так же, как у нас».Дверь открыла Вера.– Любка! – закричала она, сжимая от радости кулачки. – Приехала! Ну, заходи! Вместе жить будем!Люба робко перешагнула через порог. В прихожей царил страшный беспорядок, вещи были разбросаны так, как если бы здесь только что произвели обыск. В комнате слышалась какая-то возня.– Коза, получай подружку. – Илья подтолкнул Любу в спину. Козой он называл Веру. – Ты давай-ка Любасика проинструктируй, а то она, по-моему, не очень въезжает, какие тут порядки. Ну ладно, я пошел, через час на работу. Вы ее здесь прикиньте. Найдется чего-нибудь ее размера?– Найдется, найдется, – угодливо суетилась Верка. – Ты иди, а мы из нее за час королеву сделаем.– Королеву? – Илья с сомнением почесал в затылке и вышел.

Любасик стояла на обочине Ленинградского шоссе. Было холодно, и мокрый снег все летел и летел, попадая в глаза и в уши. Любасик притопывала ногами, обутыми в короткие сапожки на высоченных каблуках, и зябко куталась в легкую шубку из искусственного меха. Время от времени подъезжали машины и высвечивали фарами темноту, в которой стояли девочки. Тогда Любасик распахивала шубку и демонстрировала заказчику свое тело. При этом она каждый раз улыбалась бездушной заученной улыбкой и слегка поводила бедрами. Ноги у Любы были короткими и плотными, как у пони, форма бутылочкой, талия широкая, живот плоский и большая крестьянская грудь. На этой простоватой фигуре кружевное белье с чулочками на резинках смотрелось нелепо. Даже Илья в первый раз расхохотался, когда увидел ее в рабочем костюме. Но, как ни странно, мужчинам это нравилось. Любасика брали часто, почти всегда, хотя рядом, освещенные фарами, стояли длинноногие стройные девицы, и лица у них были смазливее, и улыбались они заманчивее. А выбирали почему-то Любасика. Похоже, плотская крепость ее фигуры срабатывала безотказно, запуская низменные инстинкты подъезжающих мужчин. Любасик гордилась своими профессиональными успехами и каждый раз, садясь в машину, не забывала окинуть победоносным взглядом оставшихся не у дел подельниц. Илья тоже ценил Любасика. «Ты мой золотой фонд», – говорил он, ласково похлопывая ее по крупу. Любасик рдела от удовольствия и строила большие планы на будущее. Денег она зарабатывала много. Так много, что и матери отослать получалось, и отложить кое-что.

 

– Что ты все копишь, дура, – вразумляла ее Верка, которая кутила с каким-то непонятным остервенением. – Соскочить хочешь? Думаешь, умнее всех? Так тебя Илюша и отпустил! Будешь торчать на этом месте, пока у мужиков на тебя стоит. А если дернешься, то Илья тебя на все бабки поставит. Понятно?

Но Любасик понимать не хотела и продолжала с крестьянской расчетливостью распределять свои финансы, пока однажды не случилось то, что с такой прозорливостью предсказывала Коза.

Илья с пристальным вниманием следил за жизнью своих подопечных. Он знал все: у кого какие страстишки – наркотики, алкоголь, любовники. Все это в разумных пределах поощрялось хитрым и изворотливым сутенером. Меры он принимал только тогда, когда эти забавы начинали мешать работе. Все знали, как жестоко расправлялся Илья с непутевыми девицами, как таскал за волосы, колотил ногами куда ни попадя, а потом, швырнув несчастную жертву куда-нибудь в угол, объявлял штрафную сумму, которую она должна отработать. Большинство девочек уже давно висели на крючке и не имели никаких шансов отказаться от этой профессии. Разве что болезнь или физическое уродство могли изменить их судьбу – в таких случаях, надо отдать ему должное, Илья с почетом провожал их на пенсию и даже выделял небольшое денежное пособие на первое время. С Любасиком у Ильи возникли сложности. Она вела себя безукоризненно: пила немного, не курила, к наркоте не притрагивалась, денег приносила больше всех. У нее появились постоянные клиенты, которые приезжали по нескольку раз и, если Любасика не оказывалось на месте, больше не хотели иметь дело ни с кем. Илья понимал, что долго это продолжаться не может: или уведут, или подкопит денег и сама соскочит. Нужно было что-то делать. Не терять же такую доходную телку!Как-то весенним теплым вечером к их точке подъехал шикарный автомобиль с затемненными стеклами. Девочки подтянулись и взволнованно задвигались. Из приоткрывшегося переднего окна со стороны водителя высунулась крепкая рука, сделав знак Любасику, чтобы подошла. Любасик беспокойно оглянулась: в богатых тачках зачастую находились очень опасные клиенты.Илюша выскочил из кустов, как черт из табакерки, и резвым аллюром рванул к машине. Пару минут он беседовал с водителем, низко склонившись и наполовину засунув голову в окно. Любасик ждала. Наконец, Илюша выпрямился, сунул в окно руку и, получив деньги, подал Любасику знак, что все в порядке. Дальше все было разыграно с такой бесстыдной наглостью, перед которой любая претензия выглядела бы просто смехотворной.В машине оказался мужчина, похожий на осколок скалы. Он привез Любу на квартиру и, ни слова не говоря, протянул ей бокал шампанского. Не успела она сделать и нескольких глотков, как комната сильно накренилась, как корабль во время бури. Люба попыталась удержаться на ногах, но пол раскачивался в разные стороны, бросая ее от стены к стене. Последнее, о чем подумала Люба, – что она не успела попрощаться с дочерью. А дальше ее сознание отключилось так надежно, что даже спустя время она ничего не могла вспомнить о подробностях того вечера.На следующий день ее разбудили тревожные вопли Козы и еще одной квартирантки, Шоньки.– Буди давай, – визжала в коридоре Шонька, – а то он нас с тобой грохнет! Ты что, не слышала, как он по телефону говорит, я от страха чуть не облезла!– Сама буди, я уже пробовала! – крикливо отвечала Коза. – Они ей чего-то сыпанули!В дверь позвонили три раза, медленно, с расстановками.– Илья! – присела от страха Шонька. Это был условный знак.– Открывай! – прошептала Коза, в ужасе тараща глаза.Шонька трясущимися руками оттянула собачку замка. Дверь с силой распахнулась, Шонька отлетела к стене и застыла в предчувствии чего-то нехорошего. На пороге стоял Илья, рядом с ним возвышалась громада вчерашнего Любиного клиента.– З-здравствуйте… – икнула Коза.Ни слова не говоря, Илья оттолкнул Козу в сторону и ударом ноги распахнул дверь в комнату. Любасик присела на кровати, прикрывшись одеялом, и заерзала, отползая, пока не уткнулась спиной в угол.– Ты что же делаешь, с-сука, – прошептал Илья зловещим шепотом. Его раздвоенная губа нервно вздрагивала, обнажая длинные, как у волка, зубы.Любасик видела много раз, как искусно доводит себя Илья до припадков истерической ярости, необходимой для начала расправы, и теперь, глядя побелевшими от страха глазами на хозяина и заметив признаки начинающегося припадка, принялась медленно натягивать на голову одеяло.– Ты что же делаешь? – повторил Илья все тем же сжатым, как тугая пружина, голосом и сорвал с Любасика одеяло.Оставшись голой, Любасик беспомощно обхватила руками колени и съежилась в комок.– Где твоя сумка? – перед ее лицом синим огнем полыхнули Илюшины глаза.– Там! – прохрипела Люба и выкинула вперед руку с оттопыренным указательным пальцем.Илья резво метнулся в прихожую, притащил сшитую мешком кожаную сумку и, не долго думая, вытряхнул ее содержимое на кровать.– Это что? – заорал он, схватил Любу за волосы и ткнул ее лицом в свернутую роликом и перехваченную резинкой пачку денег. – У клиентов деньги воруешь?! А знаешь, что за это полагается?– Илюша, ты же меня знаешь, это не я, я ничего не помню, – лепетала Люба, понимая, что ее подставили, что она пропала. «Убьют», – мелькнуло в голове.– Илюша, – попыталась встрять Верка, – это подстава, ее же домой принесли.– А с тобой я потом разберусь, – пообещал Илья и хлопнул дверью прямо перед ее носом.Верка сразу затихла, стало слышно, как она на цыпочках пробирается на кухню.Первым ударил вчерашний клиент. Удар был такой силы, что Любасик сорвалась с кровати и, пролетев полкомнаты, ударилась головой в дверь.– Ты чего, с ума сошел? – возмутился Илья. – Покалечишь! Это же моя лучшая девка, ей сегодня на работу.– Ну, так бы сразу и сказал, – усмехнулся каменный гость, массируя ушибленный кулак. – А то ведь я и убить могу, только свистни.Как ни странно, от этого удара Любасик пришла в себя и стала соображать с какой-то невероятной ясностью. Говорит, вечером на работу, значит, убивать не собирается.– Здесь сколько бабок? – спросил Илья, кивнув головой на пачку.– Пять штук баксов было, если она ничего не взяла.– Ты слышишь! – Илья ткнул Любасика ногой, но не больно, а так, для порядка. – Отдашь в трехкратном размере. А теперь давай, приведи себя в порядок, скоро на манеж выходить.Но этим вечером Любасик на работу не вышла. Не вышла и на следующий день. У нее было сотрясение мозга. Она две недели пролежала в постели, а потом еще долго носила свою голову, как посторонний предмет, время от времени прислушиваясь к странным звукам, раздающимся изнутри, как будто кто постукивает по стенкам пустого кувшина.Илюша был не на шутку напуган. Он приходил каждый день, приносил медикаменты и фрукты и только изредка поторапливал:– Ты давай, делай что-нибудь, на работу пора выходить, мне это все денег стоит. – Он обводил взглядом убогую комнату, в которой жили проститутки. – Я инвалидов держать не могу.Он чувствовал себя виноватым, но виду не подавал, и все расходы, необходимые на содержание Любы во время ее болезни, аккуратно записывал на ее счет.Прошло немало времени, прежде чем Любасик смогла занять свое место на Ленинградском шоссе, но только теперь, притопывая каблуками и распахивая шубку, она твердо знала, что это навсегда. Что никогда в жизни не расплатиться ей с этим долгом, что ее будущее и судьба ее семьи целиком и полностью находятся в руках людей расчетливых и жестоких, которые не дадут ей жить, но и умереть тоже не позволят – до тех пор пока она в состоянии приносить доход. Это открытие не возмутило ее и не вызвало никакого протеста. Она только отметила, что с самого начала неправильно поняла правила игры, после чего решила исправиться и больше никогда не повторять былых ошибок. Ей было жаль денег, которые у нее отобрали таким простым и бесцеремонным способом, поэтому она решила больше не копить и жить в свое удовольствие. Удовольствия эти были нехитрыми – недорогие крикливые тряпки, рестораны, шумные кутежи.А еще при помощи Илюши Любасик открыла для себя волшебный мир морфия. Долго, очень долго она не хотела притрагиваться к этому зелью. Срабатывал здоровый инстинкт, страх оторваться от реальной жизни и погрузиться в сладкую агонию – мир взлетов, распада и отчаяния, который открылся ее глазам нескончаемой чередой дергающихся тел, лиц с закатившимися глазами и ломок, сопровождавшихся истерическими припадками и мучительными судорогами. Долго, очень долго Люба обходила все это стороной, по краю, пока однажды, поддавшись на ласковый шепот Ильи, не подставила ему руку. Укол оказался больнее, чем она думала, – игла не сразу попала в тонкую вену. Любасик даже застонала от боли.– Потерпи, потерпи, маленькая моя, – уговаривал ее ласковым шепотом Илюша, точно так, как тогда, в первый раз, шептал ей на ухо Алексей, лишая невинности. – Потерпи…Люба не успела заметить, как боль переросла в ощущение немыслимого счастья. Такой всепоглощающей, отчаянной радости, которую нужно было удержать во что бы то ни стало, любой ценой. Сначала это ощущение росло, перекатывалось огромными сытыми волнами, выплескивалось через край, и это длилось долго, очень долго, целую вечность, а потом оно стало убывать, уменьшаться – стремительно, быстро. Любасик старалась ухватить его, остановить, но оно все ускользало и ускользало из ее рук, а потом исчезло совсем, и перед нею разверзлась черная, страшная пропасть, в которую так и тянуло ринутся вниз головой. Но Илюша, как заботливый санитар, всегда подхватывал ее на краю бездны и опять ласково шептал:– Потерпи, потерпи…Деньги за использованные наркотики автоматически высчитывались из зарплаты, и Любасик радовалась, что все заботы Илюша взял на себя. Он регулярно посылал деньги маме и Леночке, даже тогда, когда Любасик сама забывала об этом, доставал ей недорогие наряды, приносил спиртное. Она была довольна, ей было хорошо.

– Ну что, девчонки, замерзли? – Илюша подбежал сзади, весь заснеженный, с покрасневшим от мороза носом. – Выпить хотите? – Да чего пить-то на холоде, – лениво отозвалась высокая крепкая проститутка по кличке Лошадь. – Давай по домам расходиться, в такой колотун все равно ни у кого не встанет.– Да, Илюш, – поддержали другие, – два часа стоим, хоть бы одна тачка подъехала.– Ну, чего, по домам? – с сомнением пробормотал Илья. – Совсем без выручки расходимся.– А если мы еще полчасика постоим, то завтра все сляжем. Что, лучше, что ли? – заметила Шонька.– Да уж, у нас горячий цех, болеть нельзя, – шутливо пригрозил Илья. – Ладно, бабы, давайте сворачиваться, а то я здесь вместе с вами околею. – Илья зазывно махнул рукой и двинулся в сторону парковки, где их дожидалось старое маршрутное такси, на котором девочек развозили по домам.Проститутки вспорхнули сразу, шумно и весело, как стайка экзотических птиц, и в тот момент, когда они, уже совсем расслабившись, переходили через узкую боковую дорожку, вдруг, откуда ни возьмись, их ослепил свет фар. Илюша остановился, как вкопанный, и сделался похож на пинчера, почуявшего близость кошки.– Давай назад! – скомандовал он. – Клиент пошел.– Ну, кого еще принесла нелегкая? – заворчали девицы, нехотя разворачиваясь.– Господи, на тачку-то посмотри, сейчас развалится!– Да ему самому впору на панель вставать, – хихикнула Коза.– Цыц! – прикрикнул Илья. – Клиент есть клиент, живо на работу!Девочки уже издалека принялись шутливо помахивать полами пальто, выражая пренебрежение к ничтожной жалкой «Оке», в которой сидел молодой, слегка смущенный паренек.– Ой, какой сладенький, – запели проститутки, подойдя поближе, – маленький какой! А ты в детский садик завтра не опоздаешь?Парень растерянно хлопал глазами. Было видно, что с ним это в первый раз.– Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай, – прокричала Лошадь, и девочки разом распахнули пальто.От неожиданности клиент отпрянул от окна.– Ой, смотри, испугался, маленький – продолжала глумиться Лошадь, искоса поглядывая, не идет ли Илья. За такие шутки можно было здорово схлопотать. – Ну что, кого из нас тебе на сладкое? Смотри, какие мы все спеленькие.– Да ладно тебе изголяться-то, – одернула товарку Любасик и посмотрела на парня с ласковым пониманием. – Ты что, не видишь, – зеленый совсем.Почувствовав поддержку, парнишка сразу приосанился и строго оглядел девиц.– Вот ты! – он ткнул пальцем в Любу. – Иди сюда.Люба сделала знак Илье. Тот подбежал к машине, взял деньги и, проходя мимо Любы, ободряюще шепнул:– Ничего, мать, паренек начинающий, работа не трудная, скоро вернешься, а я тебе ночью гостинцев принесу.Люба согласно кивнула и села в машину. В салоне было холодно. Люба поплотнее запахнула шубу.– Отопление не работает, – виновато произнес парень.– Ничего, – ответила Люба, выпуская изо рта ледяное облачко.«Ока» надсадно тарахтела, тужилась. Водитель двигался вместе с автомобилем назад, вперед, вбок, как будто это была не машина, а строптивая кобыла, которую ему приходилось объезжать. Ехали долго, по каким-то темным незнакомым улицам. Сначала Люба следила за дорогой, потом совсем сбилась и стала смотреть в затуманившееся лобовое стекло. «Как он едет, – равнодушно думала она, – ведь ничего же не видно». Наконец, они остановились в открытом дворе, со всех сторон окруженном стройкой.– Вылезай, – сказал парень, смущенно пряча глаза.«Дурачок, стесняется, – подумала Люба даже с какой-то нежностью. – Может быть, в первый раз, совсем еще пацан». Люба с трудом выбралась из тесной машины и направилась в сторону дома.– Эй, ты, – услышала она за своей спиной, – не туда.Люба удивленно обернулась – это был единственный жилой дом в ее поле зрения.– Нам туда, – парень указал на деревянную времянку на краю стройки, в которой горел свет.– Не, я туда не пойду, – запротестовала Люба. – Ты бы меня еще в нужнике трахнул.– Ну, пожалуйста, – захныкал парень, – дома родители, а там никого нет.– О господи, ну что с такой зеленью делать! Ну ладно, пошли. – Люба заковыляла на каблуках по обледеневшим комьям земли, разбросанным вокруг стройки.Дверь во времянке была не заперта, внутри стояло несколько топчанов, прикрытых грязными рваными одеялами, стол, сколоченный из нетесаных досок с остатками воблы на газетах. Пустые бутылки, грязные стаканы валялись попросту на полу.– Да ты меня за кого принимаешь? – возмутилась Люба. – Чтоб я в этой помойке… – Она брезгливо огляделась по сторонам. – Да сюда нормальный человек даже собаку на случку не приведет. А ну, пошли отсюда! – Любасик решительно обернулась – в помещении никого не было.Так! Это еще что за фокусы? Она подошла к двери и сердито толкнула ее ногой. Дверь оказалась заперта снаружи.– Ах ты, маленький сукин сын! – закричала она, изо всех сил дергая дверную ручку. – А ну, открой немедленно!Но за дверью стояла гробовая тишина, ночь, ни звука. Люба остановилась посреди времянки, и страх, как огромный хищный зверь, навалился на нее, не давая продохнуть. Ей было ясно: она в западне, сейчас произойдет что-то ужасное. Казалось, время остановилось. Электрическая лампочка болталась на шнуре прямо перед ее носом, и Люба смотрела на нее не отрываясь, как завороженная, как будто в этом маленьком источнике света было ее спасение.Сначала она услышала скрип снега, движение множества ног по ледяному покрову ночи, потом тихие, сдержанные голоса. Слов она не могла понять: говорили на каком-то незнакомом языке. Затем щелкнула задвижка, дверь дернулась и распахнулась. В комнату стали заходить люди. Их было много, очень много – человек десять, а может и больше, Люба никак не могла сосчитать. Все мужчины – черные, бородатые, чужие. Они все прошли мимо Любы, даже не взглянув на нее, и, расположившись вокруг стола, закурили. В помещении сильно запахло анашой. Время от времени мужчины перебрасывались какими-то фразами и смеялись гортанным диким смехом. На Любу они не обращали никакого внимания, так что ей стало казаться, будто все это сон. Что и мужчин этих нет, и ее самой нет в этой страшной времянке, и что стоит только сделать пару шагов, дойти до двери – и она сможет вырваться из этого сновидения целой и невредимой. Люба даже сделала робкий шаг в сторону двери. Но едва она шевельнулась, как все головы разом повернулись в ее сторону. От страха Люба попятилась и рухнула на жесткий топчан. Один из мужчин встал, пересек комнату и, прокаркав что-то на своем языке, вдруг смачно плюнул Любе в лицо. Он был человеком, этот кавказец, а человеку для того, чтобы изнасиловать женщину, нужно ее презирать. Поэтому он плюнул ей в лицо. Следом за ним поднялись и все остальные. Нехотя, как будто приступая к тяжелой обязанности, они окружили Любу плотным кольцом и принялись выкрикивать что-то, нервно размахивая перед ее носом руками. Руки мелькали все ближе и ближе. Потом она услышала звуки ударов, но боли почему-то не чувствовала – видимо, страх действовал как анестезия. Потом мужчины схватили ее за руки, за ноги, за голову. Они наваливались на нее один за другим, все больше зверея от общей ненависти, раздирали ножами белье, оставляя порезы на теле. Один то и дело проводил лезвием по ее горлу, дико выкатывая глаза и улыбаясь. Сначала Любе было страшно, очень страшно, но не больно. Потом она поняла, что живой ей отсюда все равно не выбраться, и страх пропал, зато появилась боль. Болело все – изнутри и снаружи, а они все лезли и лезли, подзадоривая друг друга. «Скорее бы конец», – подумала Люба и потеряла сознание.Кавказцы оставили ее только после того, как один из них решил, что она уже давно умерла, и получалось, что они забавляются с трупом. Эта мысль им не понравилась, и они, бросив растерзанное голое тело на разбитой кушетке, один за другим бесшумно покинули помещение.Не успели стихнуть их шаги, как от стены стоящего напротив жилого дома отделилась фигура, направившись прямо через стройку к времянке. Человек то и дело спотыкался, низко ныряя и касаясь руками земли. Стройка утопала в кромешной неподвижной мгле. Попав в тусклый отблеск струящегося из открытой двери времянки света, человек выпрямился и шагнул внутрь. Это был тот самый парнишка, владелец «Оки», который пару часов назад запер здесь Любу. Во время расправы он стоял возле дома, прижавшись спиной к стене, и смотрел, не отрываясь, на тени, хаотично мелькающие в крохотных окнах рабочей постройки. Несмотря на сильный мороз и легкую одежду, парень вспотел и то и дело вытирал обеими руками мокрое лицо. Как только вереница теней исчезла на противоположной стороне улицы, он сорвался с места и кинулся к времянке, прямо по краю огромного котлована. Оказавшись в помещении, он сразу уткнулся взглядом в обезображенное тело проститутки. На фоне черного топчана особенно бросалась в глаза его страшная белизна. Парень поморщился: комната была наполнена терпким запахом мужских гормонов и пота. Плохо соображая, что делает, он собрал с других топчанов грязное тряпье и стал забрасывать Любу, пока она не исчезла в этой неряшливой куче с головой. Затем он погасил свет, вышел на улицу и уткнулся головой в стену сарая. Его рвало.

Евгений Маркович поменял пепельницу и в задумчивости прошелся по комнате. – Меня нашли на следующий день, – продолжала свой рассказ Люба. – Это были рабочие, которые работали на стройке. Врач говорит, что я чудом осталась жива, а я думаю, они меня не прикончили, потому что думали, что я умерла. Ушли, звери, и шубу с собой унесли, а меня каким-то грязным тряпьем забросали. Я только поэтому и не замерзла. – Люба отхлебнула остывшего чаю, поморщилась.Психотерапевт старался сохранять спокойствие, но было видно, что даже его, бывалого, многое повидавшего на своем веку человека, этот рассказ потряс.Любасик продолжала равномерно покачиваться на стуле, выдувая в воздух струйки табачного дыма.– Та-ак, и какой же помощи вы ожидаете от меня? – заговорил Евгений Маркович, опять устроившись за столом. – Я понимаю, ваша психика нуждается в восстановлении. Но это очень длительный процесс. Вам придется приезжать ко мне несколько раз. Если сейчас не принять меры, последствия могут остаться на всю жизнь.– Какие такие последствия?– Самые разные. Вы получили тяжелую психическую травму. Вас надо лечить.– Да не надо меня лечить, – вяло возразила Любасик и посмотрела на врача взглядом, страшным, как бездна.Евгений Маркович вздрогнул. Ему показалось, что сама смерть взглянула на него глазами этой девочки. И он понял – нет у нее никакой будущей жизни, и лечить ее незачем.– Так какой же помощи вы от меня ждете?..– Мне сказали, что вы можете сделать что-то типа гипноза. Можете?– Могу.– Так вот, загипнотизируйте меня так, чтобы я не боялась.– Чего не боялась? – не понял психотерапевт.– На работу выходить. А то здесь недавно одну убили, всего на два квартала дальше стояла, совсем молоденькая, шестнадцати не было…

 

Потерянный шанс

Наконец-то Вера познакомилась с иностранцем. Это был высокий, очень крепкий мужчина с мясистым, покрытым крупными прыщами лицом и большими бесцветными глазами, в которых застыло выражение немого недоумения. Мужчина был родом из Германии и обладал взрывным, как удар по пустой кастрюле, именем – Берндт. Он был каким-то странным, этот человек с внешностью великана и повадками карлика. Его движения были мелкими, как бы укороченными, отчего создавалось впечатление, будто он делает все тайком, украдкой. Но ни это странное поведение, ни тарабарское имя, ни даже прыщи не могли смутить Вериного блаженства. Она висела на его шее, едва дотягиваясь носками сапог до паркета, и, закинув далеко назад голову, блаженно покачивалась из стороны в сторону под звуки ресторанного оркестра. Время от времени, совершенно невпопад, Берндт тяжело переставлял ноги, подтягивая за собой разомлевшее Верино тело.

– Тебе нравится у нас в Москве? – спросила Вера, стараясь быть томной, обворожительной.

Берндт неуклюже кивнул. Он держал свою партнершу двумя руками за талию, широко расставив в стороны локти. Со стороны казалось, будто он крутит по залу большую пузатую вазу в поисках подходящего места, на которое ее можно было бы поставить. Фигурой Вера действительно походила на китайскую вазу, равномерно вздутую со всех сторон. Да и в лице ее было что-то неуловимо азиатское: широко расставленные узкие глаза, припухшие веки и волосы, свернутые кренделем на макушке. Впрочем, среди русских женщин часто встречается такой тип с миловидным, слегка лисьим выражением лица.

Музыка закончилась. Вере захотелось поцеловать партнера в знак благодарности – по-дружески, в щечку, – но для этого ей пришлось бы подпрыгнуть: она едва доставала ему до подмышки. Как только в зале наступила тишина, Берндт мгновенно разомкнул руки и радостно засеменил к столику: видно, топтание по танцевальной площадке казалось ему совершенно бессмысленным. На столе уже стояло горячее. Берндт торопливо разложил на коленях салфетку и, пожелав приятного аппетита, торопливо принялся за еду.

Это было их первое свидание. Они нашли друг друга по Интернету. Переписывались недолго, он сразу спросил разрешения прилететь в Москву.

– О! Конечно, конечно! – обрадовалась Вера. – Я жду!

И вот, не прошло и двух недель, а они уже сидят в ресторане. Когда это было в последний раз, чтобы мужчина пригласил ее в ресторан? И кто был тот мужчина? Вера стала перебирать странички памяти. Господи! Неужели это был ее муж? Его уже пятнадцать лет, как след простыл. Пятнадцать лет прошло, и с тех пор ни разу?..

Вера с нежностью посмотрела на своего гостя. Берндт монотонно пережевывал бифштекс.

«Надо его растормошить, – подумала Вера, – а то он вот так пожует-пожует, да и смоется».

– А где вы так хорошо научились говорить по-русски? – спросила она, пригубив бокал.

– Я учился в школе в ГДР.

Точка. Дальше разговор не вязался. И дался ему этот проклятый бифштекс! Ей-богу, как из голодного края!

У Веры от возбуждения совершенно пропал аппетит, она почти ничего не ела, и шампанское шумело в голове, как приложенная к уху раковина. Сквозь этот волшебный шум все происходящее выглядело как-то легко, непринужденно. И самой себе Вера казалась такой легкомысленной, раскованной, как в семнадцать лет, когда еще не произведена трезвая оценка своего положения в жизни и можно резвиться, не обращая внимания на реакцию окружающих.

– Расскажите немного о себе, – предложила Вера и, вытащив сигарету из пачки, сделала в воздухе элегантное движение рукой, как бы давая понять, что ждет огоньку.

Немец не обратил на этот жест никакого внимания и, доев бифштекс, аккуратно сложил вилку и нож.

– Я там вам все написал, – произнес Берндт, смущенно откашливаясь.

– Может быть, вы мне все-таки дадите прикурить! – шутливо возмутилась Вера.

Бернд удивленно вскинул брови.

– А вы сама не можете? Вот спички, – он ткнул пальцем в спичечный коробок.

«Ну ни фига себе! – подумала Вера, недовольно прикуривая. – Вот это кавалер!»

– И все-таки, – продолжала она, подавив в себе возмущение, – я не помню, что вы там писали. Где вы живете?

– Я живу в городе Тутлинген. – Пауза.

– А дальше?

– Что дальше?

– Ну, чем вы занимаетесь? Кем работаете? Какое у вас хобби, в конце концов?

– Я работаю инженер. Хобби – рыба, паровоз, такой маленький, шпорт.

– Какая рыба? Какой паровоз? – удивилась Вера.

– Ну, рыба эта… – Берндт взмахнул сложенными вместе руками, изображая, как он забрасывает удочку.

– А-а, – засмеялась Вера, – так ты рыбку ловишь?

– Да, рыбка, – лицо Берндта оставалось напряженно-серьезным. – А паровоз маленький, игрушка.

– Ты что, все еще в паровозики играешь?

– Да, то есть это коллекция. Стоит большие деньги. – Произнося слово деньги, Бернд выразительно округлил глаза.

– А ты был женат? Дети у тебя есть?

– Нет, нет, никаких дети, – почему-то испугался Берндт. – Я не женился.

– Ни разу?

– Нет.

– А почему? Все-таки, сорок восемь лет.

– У меня эти, – он дотронулся рукой до лица, – прыщи, женщины не любят.

– И ты из-за этого не женился?

– Нет. Они меня не женились.

Вера была поражена. Подумаешь, прыщи! Мужчина все-таки, инженер. У нас бы такому добру пропасть не дали. У нас из помойки вытащат, помоют, почистят и любить будут всю жизнь.

– А знаешь, я, например, твоих прыщей совсем не вижу. По-моему, ты очень интересный мужчина.

– Вы правда так думаешь? – Берндт посмотрел на Веру с сомнением.

Вера допила бокал до дна и почувствовала, что безнадежно пьянеет.

– А ты имеешь муж, дети? Ты написала, что все рассказать при встрече.

Ах, если бы не шампанское! Вера бы никогда, никогда не стала рассказывать всего при первой встрече! Она же не сумасшедшая. Понимает, что ее история жизни не для слабых нервов. Еще вчера вечером они с соседкой Галкой составили подробный план поведения на первом свидании. Вера точно помнила Галкины советы: ничего не договаривай до конца. Он чего-нибудь спросит, а ты – ах! А как у вас погода в Германии? Знаешь, как Ритка делает?

Знакомая спекулянтка Ритка (вернее, это раньше она была спекулянтка, а теперь бизнес-леди) и вправду владела искусством недоговаривать в совершенстве. С ней проговоришь два часа, задашь кучу вопросов, она ни на один не ответит, а ты и не заметишь. Но чтобы так по-умному повести разговор, во-первых, нужно быть Риткой, а во-вторых, трезвой. Вера же была натурой бесхитростной и радовалась каждой возможности поговорить по душам. Вот и сейчас она откинулась на спинку стула и, бросив на немца вызывающий взгляд, начала свой рассказ.

Вера познакомилась со своим мужем на первом курсе медицинского училища. Он был невзрачным хилым подростком, которого и в армию-то не взяли по слабости. Но Вера на его чахоточный вид никакого внимания не обратила. Ей нравилась его робкая преданность и крестьянская деловитость. Звали его Николаем, и он действительно происходил из крестьян. Московской прописки у него не было, но и это обстоятельство Веру нисколько не смутило. «Тем лучше, – подумала она, – значит, никуда не денется». И он действительно никуда не делся. Уже в начале второго курса они поженились: Вера была беременна. Первого ребенка ждали, затаив дыхание. Все никак не верилось, что они, такие молодые, неопытные, способны на такое большое дело, как родить человека. Человек родился ровно в срок. Крупный, пухлый, весь в перетяжечках. Радости не было конца. Трудновато, конечно, но ничего. Съехались с матерью, получилась двухкомнатная квартира. Мать ушла с работы, чтобы сидеть с внуком, а молодые продолжали учиться – Вера в училище, Коля в институте. Через год Вера опять забеременела, хотела сделать аборт, но пожалела. Решили родить второго. Коля не возражал.

– Только теперь девочку, – поставил он условие и стал ждать. Родилась двойня. Правда, обе девочки. В доме сделалось невыносимо. Коля стал сбегать, да Вера и сама понимала – чего мужику среди крика да пеленок.

– Иди, иди, погуляй с товарищами, – подбадривала она мужа, – мы с мамой здесь сами разберемся.

Через три года полегчало, дети пошли в детский сад, жизнь стала налаживаться. Вера решила взяться за себя. В первую очередь, похудеть. После второй беременности ее страшно разнесло. Села на диету, но ничего не помогало, только с каждым днем все толще становилась. А однажды в душе потрогала себя за живот и нащупала опухоль. Огромную, справа. «Помираю», – подумала Вера и побежала к врачу, в свою больницу, где работала медсестрой.

Врач осмотрел ее и ахнул.

– Что, что там, доктор?! Я умираю? Умираю, да?

– Да не умираешь…

– А что?

– Рожаешь.

– Как рожаю? – не поняла Вера.

– Как-как, по-обыкновенному. У тебя седьмой месяц на исходе. Что же ты, мать моя, ничего не заметила?

Вера шлепнулась в обморок. Потом, придя в себя, она бормотала:

– Ничего не понимаю, ничего! У меня же месячные совершенно нормально, как по часам…

– Ну, что ж, месячные – это бывает, – успокаивал врач, отсчитывая падающие в стакан валерьяновые капли. – Что же теперь поделаешь…

– Доктор, ведь это же четвертый, от меня муж сбежит!

– Не сбежит, – уверял доктор, но по выражению лица было видно, что он в этом не уверен.

Когда родилась еще одна девочка, Коля действительно сбежал, но ненадолго. На неделю. Он запил, хотя был человеком непьющим. А ровно через год вся эта история повторилась. На этот раз Вера обнаружила беременность намного раньше, но все равно слишком поздно для того, чтобы делать аборт.

Незадолго до родов мать собрала малышню и уехала к сестре в деревню. У Веры начались схватки. Коля, как человек, совершенно освоившийся с ситуацией, спокойно вызвал такси и отвез жену в родильный дом. Как только Вера оказалась в роддоме, схватки прекратились. Врач посоветовал ей идти домой.

– Я думаю, дня через три, не раньше, – сказал он, и Вера, решив прогуляться, отправилась домой.

Шла не торопясь, пешочком. На улице сиял пронзительными красками январь, легкий морозец бодрил, и, глядя на румяные лица прохожих, на смеющуюся, покрытую звонким льдом улицу, Вера даже подумала, что жизнь не так уж плоха. По дороге она прихватила кое-что из продуктов, бутылочку вина для Коли, а то сидит, бедняга, один, всеми брошенный, и понесла свой огромный, выпирающий из расстегнутого пальто живот домой. На пороге квартиры она поставила на пол сумки, аккуратно, стараясь не шуметь – пусть будет сюрприз! – открыла дверь и тихонько прокралась на кухню. То, что произошло дальше, она помнила плохо. Вернее, потом, какое-то время спустя, она вспомнила все, до мельчайших подробностей. Но это было потом. Тогда же она как будто на мгновение умерла. Как будто наступила кромешная тьма, и в этой тьме она билась о черное пространство, ощущая какую-то нечеловеческую, душераздирающую боль.

Когда Вера зашла на кухню, первое, что бросилось ей в глаза, была небольшая вазочка со свежей мимозой. На этой мимозе почему-то сосредоточилось все ее внимание, хотя за столом сидели полуголая девица и ее Коля с перекошенным от испуга лицом. Вернее, это был не испуг, это было какое-то другое, совершенно незнакомое выражение. Вера не успела понять, что означают эти суженные до размеров щелочек глаза и побелевшие, как у покойника, губы. Она шагнула к столу, взяла вазу с цветами и, размахнувшись, обеими руками грохнула голую женщину по голове. Женщина не вскрикнула и даже не шевельнулась, она продолжала улыбаться, и по ее лицу струились тонкие красные ручейки, к которым прилипли желтые шарики мимозы.

Все участники этой сцены застыли, как это делают артисты на сцене, когда хотят подчеркнуть значимость происходящего. Пауза получилась долгой, даже слишком долгой, потому что за это время у Веры начались роды. Она схватилась руками за живот и, громко охнув, опустилась на пол. Коля сразу пришел в себя и бросился к Вере. Она думала, он хочет помочь, и в эту одну только долю секунды готова была простить ему все, все, лишь бы только эта баба с мимозами испарилась. Но Коля, подпрыгнув вплотную к жене, наклонился к самому ее уху и, брызжа слюной, прошипел:

– Я тебя, сука, в тюрьму посажу! И не ищи меня, поняла?

Он всегда говорил вместо поняла – по́няла. И в это момент Вере стало ясно – тем незнакомым выражением на его лице была ненависть.

– Одевайся давай, – обратился Коля к своей любовнице, – побои пойдем снимать. И не вздумай умываться, а то не поверят.

Пятого ребенка Вера родила на кухне одна. Даже до телефона добежать не успела. Эта последняя девочка и поставила точку на Вериной жизни. Последующие пятнадцать лет были сплошной чередой повторяющихся событий, забот и болезней.

Когда-то давно, еще в школе, Вера мечтала стать врачом. Училась она плохо, и мечта была высоковата для ее скромных возможностей, но все же это была мечта. Вера знала, что там, впереди, столько всего неизвестного в огромной нескончаемой жизни, и, как знать, может, она со временем поумнеет и сможет поступить в институт. С такими мыслями она поступила в медицинское училище, где в скором времени познакомилась с Колей. На этом месте ее фантазия сделала крутой поворот, и мысли потекли совсем в другом направлении – она стала мечтать о тихом семейном счастье с маленьким, невзрачным человеком, который не нужен никому, кроме нее.

Эта цель оказалась не за горами. Для ее достижения не нужно было напрягать свои скромные силы, она осуществлялась легко, сама собой. Коля шел в расставленные сети с беззаботностью человека, которому нечего терять.

Когда они поженились, Вера так и не смогла понять – любит ее муж или ему просто так удобно. Она и сама не знала, как назвать это простое, бесхитростное чувство, которое она испытывала к мужу. Может быть, это и есть любовь? Ведь ее же никто никогда не видел, бог ее знает, какой она должна быть на самом деле. Во всяком случае, с Колей ей было легко, как с самой собой, и это было главное. Поэтому, когда с ним рядом Вера увидела чужую женщину, она почувствовала себя так, будто он ее убил, зарезал, будто у нее отняли ее единственную жизнь и она перестала существовать, и время перестало существовать, то привычное время, в котором она жила раньше.

Когда же через двадцать лет Вера опомнилась, то увидела, что от жизни остался какой-то обмылок и еще одиночество, которое ощущалось тем сильнее, чем больше отдалялись от нее дети. И если бы не соседка Галка, то Вера бы потихоньку и вовсе исчезла. Нет, она бы не умерла, а просто забыла о том, что она есть. И все остальные со временем забыли бы об этом. А когда о человеке никто не помнит, то он перестает существовать.

Нет, дети, конечно, не забывали, что у них есть мать. Они постоянно напоминали, что она им должна, должна, должна. И Вера отдавала, отдавала, отдавала все, что могла, и вот теперь она чувствовала, что у нее больше ничего не осталось – ни сил, ни денег, ни любви. Да и любовь поизносилась за эти годы, поистрепалась. Раньше, когда дети были маленькими, она с ними обменивалась любовью, и в этом черпала силы, чтобы жить дальше. Потом они стали большими и всю любовь забрали себе, для создания своей молодой жизни, а Вере ничего не осталось – одна пустота.

На алименты Вера не подала, побоялась, что Коля и впрямь возбудит против нее дело. Страшно все-таки пятерых оставить без матери, хотя в тюрьме, наверное, в чем-то было бы лучше…

Вера закончила свой рассказ. Выражение лица у нее было задумчиво-удивленным, как будто она сама впервые услышала историю собственной жизни, услышала и онемела. Немец же был растроган до слез. Его и без того воспаленное лицо сделалось совсем пунцовым, глаза увлажнились.

– Бедная! – воскликнул он таким высоким голосом, как будто собирался заплакать.

Вера недоверчиво моргнула. «Притворяется, что ли? – подумала она. – Да нет, вроде не похоже».

– Ви очень, очень смелый женчина, – всхлипнул Берндт и полез за носовым платком. – Я никогда такая не встречал.

Вера была удивлена – а еще говорят, что все иностранцы бесчувственные, что это только мы, русские, все друг другу помогаем да сочувствуем.

– Ты, наверное, очень, очень несчастный, – продолжал Берндт таким тоном, как будто умолял, уговаривал Веру согласиться быть несчастной.

– Да нет, – Вера удивленно подняла брови. – А с чего мне быть несчастной-то? – Она и правда вовсе не чувствовала себя несчастной. Она вообще давно ничего не чувствовала.

– Ну как, ты один, – подсказывал ей Берндт, – никакой мужчина.

– А-а, ты об этом, – Вера беспечно повела плечом.

Нет, Берндту определенно нравилась эта женщина. Конечно, она не красавица, но красота была ему не нужна, она была ему неприятна. На фоне красоты он чувствовал себя каким-то уродливым нагромождением. Вера со своей невзрачной наружностью действовала на него тепло, расслабляюще. Похоже, она действительно не замечала его недостатков. Даже его нечистая кожа не вызывала у нее отвращения. Конечно, это безумие, в котором до сих пор протекала ее жизнь, это невероятное количество детей немного ошарашивало, но у него хватило бы характера навести порядок в этом ненормальном существовании. Любовью она не избалована – тем лучше, не будет капризничать. А дети… По его расчетам, которые он мгновенно произвел в практического склада голове, – младшей девочке должно быть не меньше шестнадцати. Что ж, это не младенцы, которых еще на ноги ставить надо. Уже почти взрослые, самостоятельные люди.

– Как много ты страдал! – произнес Берндт и сделал вещь, совершенно для себя невозможную, – он взял в одну руку Верину ладонь и накрыл ее другой рукой, как птичку, которую страшно упустить. Такая форма близости для него, человека сдержанного, была крайне затруднительна, он даже вспотел от напряжения, но Вера не сводила с него глаз, и ее взгляду Берндт никак не мог найти определения: ни одна женщина прежде не смотрела на него так. «Наверное, это называется нежностью», – подумал он.

– Пойдем ко мне, – предложила Вера, – у меня сейчас никого нет.

– Да, – сразу согласился Берндт, испытывая страшное волнение: он так давно в последний раз был с женщиной, что ему казалось, будто этого вовсе никогда не было, да и сейчас он не был уверен, что хочет близости, к тому же так быстро, когда отношения еще не сложились.

– Ну, тогда пошли. – Вера взмахнула свободной рукой.

К столу подбежал официант. Берндт неохотно выпустил из плена Верину ладошку и полез за бумажником.

– Нет! – вдруг воскликнула Вера. Вдохновленная таким чудесным развитием событий, она решила сразить своего спутника наповал. – Нет! Я буду платить! Ты у меня в гостях, и не возражай.

Бернд возражать и не собирался. Ему это было приятно.

Вера выхватила из сумки старое ободранное портмоне, сунула палец в один из кармашков. Потом в другой, третий…

– Ничего не понимаю, – бормотала она, виновато поглядывая на официанта.

Официант скроил высокомерную мину и воззрился куда-то вдаль, всем своим видом выражая презрение к сложившейся ситуации.

– Платить будем? – спросил он ноющим голосом.

Вера вывернула портмоне, потрясла его над столом.

– Что не так? – спросил Берндт.

– Все не так! – воскликнула Вера. – У меня, как всегда, все не так. Деньги, банковская карточка, все пропало, вот, ничего нет!

– Ты потерял?

– Как же я могла потерять, когда бумажник из сумки не доставала? Вот здесь у меня лежали деньги, здесь карточка, а теперь все, ничего нет, все пропало.

– Платить будем? – не унимался официант.

– Да, да, будем, – спохватился Берндт и открыл книжечку со счетом.

– Я знаю, кто это взял, я знала, что этого типа на порог пускать нельзя!

– Что такое тип? Ты знаешь вор? Надо скорее идти в полиция, – заволновался Берндт.

– Да не могу я в полицию…

– Почему?

– Потому что вор – моя дочка, вместе с ее дружком-наркоманом.

– Что?!

Букву «ч» Берндт произносил как-то смешно, с наскоком, и потом сразу же спотыкался о букву «т» – получалось смешно. Вера улыбнулась.

– Ты смеяться?! У тебя дома наркоман! Это страшно! – Берндт выпучил глаза.

– Это сначала страшно, – Вера собрала сигареты, зажигалку и поднялась из-за стола, – а поживешь вот так годик-другой, и бояться перестанешь.

– Я не хочу так пожить.

– Господи, счастливый! Детей нет! – воскликнула Вера. – Как я завидую людям, у которых нет детей! Никакой от них радости, только горе.

Вера выбежала на улицу. Странно, она была ровно в два раза меньше Берндта, а двигалась с такой скоростью, что он за ней едва поспевал.

– Вера, ты не должен так говорить о своих детей, – гудел откуда-то сверху Бернд. Он нависал над Верой – огромный, как башенный кран. Прохожие на них оборачивались.

– А как, как я должна говорить?

Вера на ходу взмахивала руками, похожая на подбитую птичку, которая собирается взлететь. На свою жизнь она никогда никому не жаловалась. Попросту некому было жаловаться, даже Галке ее ужасы давно надоели, и стоило Вере тяжело вздохнуть, как подруга сразу вспоминала, что у нее дома неотложные дела.

Почувствовав, что в ней принимают участие, Вера вдохновилась и, позабыв о всякой осторожности, о том, что хотела произвести хорошее впечатление, поторопилась поделиться своей бедой, которая уже дано утратила остроту, стала привычной и уже не вызывала никаких чувств, кроме досадного, нарастающего с каждым днем недоумения. И вот это жизнь? И это все? И ничего другого не будет?

– Как я должна говорить? – продолжала Вера прерывающимся от быстрой ходьбы голосом. – Меня в этой семье только сын радует, и то лишь потому, что вообще не появляется. Как в восемнадцать лет сбежал из этого сумасшедшего дома, только мы его и видели. До меня слухи доходят, что жив, здоров, работает. А остальные… – Вера махнула рукой. – Одна живет с моим любовником, другая по наркотическим центрам мотается. Я на нее уже плюнула, денег все равно нет всех этих врачей проклятых оплачивать. Я иногда месяцами не знаю, где ее черти носят. Третья живет с наркоманом, весь дом ради него вынесла, а четвертая уже на подходе, того и гляди чего-нибудь отчебучит. Вся в черное выкрасилась, дырок на физиономии понаделала – железки отовсюду торчат. Сатанистов каких-то придумала, идиотка.

Все. Для Берндта это был перебор. Дочку с наркоманом он еще мог переварить, а все остальное явно перехлестывало край его сознания. Он остановился. Вера продолжала бежать, не огладываясь. Берндт смотрел ей в спину, которой нелепое дутое пальто придавало форму шара, и думал, что его симпатий к этой женщине, пожалуй, недостаточно, чтобы взвалить на себя целый воз ее неразрешимых проблем.

– Halt! [14] – крикнул он по-немецки, но Вера поняла и остановилась.

Она стояла, не оборачиваясь, съежившись, как будто ожидая удара.

Берндт хотел сказать, что они друг другу не подходят, что он в жизни ищет покоя, о котором Вера даже понятия не имеет. Как человек практический, Берндт не страдал повышенной чувствительностью, но здесь слова почему-то застряли у него в горле, он не мог произнести их вот так, в спину женщине, которая и без того уже давно перестала сопротивляться ударам судьбы.

– Подожди меня, я за тобой не успел. – Он подошел поближе, взял Веру под руку, отчего ее перекосило – левой рукой женщина как будто висела на высоком неудобном крючке, а правая доставала сумочкой почти до земли. Неловко подпрыгивая и зависая в воздухе, она семенила за сильным большим мужчиной и, несмотря на критические обстоятельства, ощущала что-то похожее на прилив счастья, что-то еще не определенное, но уже закравшееся в ее жизнь. Она чувствовала, что у нее появилась надежда.

Когда они подъехали к дому, Вера вышла из такси и огляделась по сторонам: ей хотелось, чтобы кто-нибудь из соседей увидел, как она заходит в подъезд с иностранцем, но во дворе, как назло, никого не оказалось, даже лавочка, обычно засиженная старухами, была пуста. Вера разочарованно вздохнула и повела своего гостя в дом.

В подъезде было темно и сыро, пахло кошками. Берндт поморщился и пошел вслед за Верой по лестнице наверх. Между вторым и третьим этажом на подоконнике кто-то сидел. Чахлый свет электрической лампочки пробивался сверху и, смешиваясь со светом луны, падающим из окна, обрисовывал причудливым контуром съежившуюся маленькую фигурку. Вера остановилась.

– Ну что, опять весь день в подъезде просидела? – закричала она, воинственно расставив локти в стороны. – Когда ты уже за ум возьмешься? Ты в школе была?

Фигурка не шелохнулась.

– Вот, полюбуйся! – воскликнула Вера. – Моя младшенькая! – В ее тоне было что-то торжествующее, она как будто радовалась, что может предъявить своему спутнику живое доказательство своих бед.

Сидящая на подоконнике девочка нехотя подняла голову, посмотрела на Берндта холодным, пустым взглядом. Берндт отшатнулся: в ее глазах было что-то жуткое. «Наверное, так смотрят висельники за пять минут до казни», – подумал он.

Девочка обхватила руками колени и положила на них голову, она молчала, и это так соответствовало и этому подъезду, и подоконнику, и всему ее облику. Она казалась такой чужой, неуместной в этом мире, как будто только что спустилась с висящей за окном луны.

– Ну, как тебе нравится? – продолжала возмущаться Вера. – Вот так сидит целый день, как истукан, и слова от нее не добьешься!

Берндт понимал, что от него чего-то ждут, каких-то советов, действий, но в подобных делах у него не было никакого опыта, и поэтому он все свое внимание сосредоточил на незнакомом слове – истукан, которое перекатывал в голове из стороны в сторону, пытаясь вникнуть в его потайной смысл.

– Ты скажешь что-нибудь или нет? – вскрикнула Вера и топнула ногой.

– Слейся, – пропела девочка густым низким голосом и повернулась лицом к окну. Многочисленные колечки, висящие у нее в ушах и в носу, тихо звякнули.

Берндт почувствовал, как будто кто-то теплой рукой прикоснулся к его сердцу и тихонько сжал его. Ощущение было незнакомым, его нужно было куда-то определить. Берндт с детства знал, что к людям нужно относиться с сочувствием, что слабым нужно помогать и жалеть их. И он делал все, что мог: посылал деньги во всякие благотворительные организации, качал головой, когда видел по телевизору какую-нибудь несправедливость, но он никогда, никогда не предполагал, что жалость может проникнуть в самое сердце, как инфекция, и что ее можно ощутить вот так – физически.

– Ах, бесполезно, – вздохнула Вера, – пошли. – Она безнадежно махнула рукой и затопала вверх по лестнице. Берндт заметил, как мгновенно отяжелела ее походка, словно на эти женские плечи взвалили тяжелую поклажу.

Он нехотя плелся вслед за этой чужой, в общем-то, ненужной ему женщиной, недовольный собой, недовольный тем, что не решается просто повернуться и уйти, а вместо этого позволяет затягивать себя все глубже и глубже в эту пугающую, непостижимую жизнь.

Вера открыла дверь ключом и впустила гостя в узкую, до отказа заставленную переднюю.

– Раздевайся, – предложила она и принялась разматывать длинный, похожий на веревку шарф.

Берндт стал аккуратно, пуговица за пуговицей, расстегивать пальто. Ему казалось, что любое неловкое движение может разрушить упорядоченный хаос, который царил в этом жилище.

– Ботиночки туда поставь, – Вера указала на тряпку, разложенную перед дверью.

Берндт присел на корточки и нехотя развязал шнурки. Без туфель в чужом доме он чувствовал себя неловко, как будто его обезоружили. Он встал ногами на холодный пол и пошевелил пальцами ног. Вера с нежностью посмотрела на большие и крепкие, как корабли дальнего плавания, ботинки и, взяв Берндта за руку, повела его на кухню.

Кухня оказалась такой же маленькой и тесной, как прихожая. Берндту захотелось в несколько раз сложиться, чтобы не оскорбить своим огромным ростом скромных размеров помещения. Он не без труда втиснулся между столом и крохотным диванчиком и, усевшись, уставился на пухлую, обтянутую пестрой материей лампу, пытаясь вспомнить название этого русского светильника.

– Тебе нравится мой абажур? – спросила Вера, перехватив его взгляд.

«Да, абажур, он называется абажур», – обрадовался Берндт.

– Я сама его сделала.

Берндт удивленно поднял брови: он не знал, что сказать, лампа ему не нравилась, а врать он не умел.

– Я на этой кухне все сама сделала, – продолжала Вера, поводя рукой вдоль стен, на которых были развешаны и расставлены многочисленные безделушки. В том, с какой тщательностью было подобрано место для каждой вещички, проглядывалось желание закрыть, задрапировать бьющую изо всех щелей бедность.

Берндту сделалось тесно. Нет, не на кухне, – вообще. Вся эта жизнь с ее фатальным подчинением безобразной судьбе теснила и сдавливала его воображение, ему не хватало воздуха и света, как в подземелье, в котором задыхаются даже свечи. И эта нехватка кислорода как будто лишала его воли и не давала уйти, и он думал, что, наверное, вот так же не может вырваться из хватки своей нелепой судьбы эта женщина.

Вера растерялась, она отвыкла оставаться наедине с мужчиной. Там, на улице, в ресторане, было совсем другое дело. Там можно было танцевать, ходить, двигаться, и это как-то рассредоточивало внимание. Здесь же, в узком пространстве, она совершенно не понимала, как занять гостя.

– Кофе будешь? – спросила Вера и с надеждой схватилась за кофемолку.

– Спасибо, нет.

Веру охватило отчаяние. Надо же чем-то себя занять! Она поставила кофемолку на место и полезла в шкафчик за стаканами.

– Давай выпьем, – предложила она и поставила на стол початую бутылку белого вина.

Пить Берндту не хотелось, но очень хотелось избавиться от наступившей неловкости.

– Давай, – согласился он.

Чокнулись. Звук получился какой-то некрасивый, каменный, как и вся ситуация. Берндт поднес стакан ко рту и сделал глоток. Вино оказалось кислое, с запахом уксуса. Его лицо свело судорогой.

– Что, невкусно? – испугалась Вера.

Берндт сделал над собой усилие и отпил еще глоток.

– Нет-нет, хорошо, – пробормотал он.

Ее лицо прояснилось.

Берндт смотрел на Веру с удивлением, он еще никогда не видел, чтобы человеческое лицо так откровенно отражало малейшее движение чувств. В Германии люди стараются скрыть свои ощущения за непроницаемой миной – это называется хорошим тоном. И действительно, нельзя же каждому встречному выставлять напоказ свою внутреннюю жизнь, например, горе или отчаяние. А вдруг у людей в этот момент праздник и ты им мешаешь, или наоборот – тебе весело, а кому-то не до веселья. Здесь же лицо распахнуто навстречу, как окно в жаркий день, и в это лицо может заглянуть каждый, кто пожелает. Последняя мысль Берндту не понравилась: он был индивидуалистом.

Вера пила прокисшее вино и думала, что вот сейчас она обязательно сделает какую-нибудь ошибку и все кончится, так и не успев начаться. Она пыталась представить на своем месте Галку или спекулянтку Ритку. И та и другая казались ей в этой роли намного привлекательнее, чем она сама. Уж они бы не сидели, как истуканы, тараща глаза на гостя. Они бы обстряпали это дельце – будьте любезны. Ритка вон как мужиков заманивает. Бедрами качнет, глазом поведет – и хоп, он уже на крючке болтается, еще сам того не ведая. О себе самой, как о женщине, Вера была очень невысокого мнения. Вернее, у нее на этот счет вообще никакого мнения не имелось. Как будто нравиться мужчинам вовсе не входило в ее функции. Когда-то давно, еще в школе, когда жизнь наносила на девичий образ первые штрихи женственности, Вера подолгу рассматривала себя в зеркале, не зная, куда определить свое простоватое, с белыми бровями и яркими веснушками лицо – в разряд симпатичных или, скорее, невзрачных? Никакой горечи она при этом не испытывала. Быть красавицей казалось ей делом утомительным. Это же так обязывает, все время ходишь, как на параде!

 

– Ничего, дочка, не горюй, – подбадривала мать, глядя на застывшую перед зеркалом Веру. – На каждый горшок своя крышка.

Вера и не думала горевать. Она знала, что ходит где-то по свету человек, которого она сможет сделать счастливым. И это ощущение, что она – Вера – заряжена какой-то необыкновенной женственной силой, способной завлечь в семейное счастье диковатую мужскую любовь, придавало ей уверенности в себе и позволяло без страха смотреть в перспективу.

Когда на горизонте появился Коля, Вера взялась за дело обстоятельно, как человек, понимающий свое превосходство – все-таки москвичка, с жилплощадью и со спелой аппетитной фигурой крестьянки, что Коле казалось особенно привлекательным. Он шел в сети с беззаботностью человека, которому нечего терять. Были и танцы на танцплощадке, и сорванная в сквере сирень, и соловьи на восходе солнца. Когда Вера замирала в его объятиях, не двигаясь, ей казалось, что они всегда были вместе и просто раньше не видели, а только чувствовали друг друга, потому что время еще не пришло. Не доросли. Было ощущение начала жизни и было ощущение счастья – легкое и неуловимое, как шорох платья. Но ощущение это промелькнуло по Вериной жизни и исчезло, не оставив никакого следа. Нет, вернее, след остался в виде пятерых детей, но радости от этого Вера не испытывала никакой. Наоборот, было такое чувство, как будто кто-то тянет и тянет из нее жизнь, как нитку из катушки. И она все время куда-то бежит, бежит, бежит и все опаздывает, опаздывает. И нету времени, чтобы остановиться и понять, что бежит-то она по своей собственной судьбе и что кроме детей существует еще она – Вера, женщина, и есть у нее две руки, две ноги, фигура и голова, в которой уже давно нет ни мыслей, ни воспоминаний о себе самой, а лишь бесконечная череда обязанностей, и нет и не будет им конца. Вера бежала бы так и дальше, привычно вписываясь в крутые виражи, пока где-нибудь, на одном из витков, не сошла бы с дистанции – тихо и ни для кого не заметно, но тут в дело вмешалась Галка. Она въехала в соседнюю коммуналку и, еще не успев расставить в новом жилище вещи, уже сидела у Веры на кухне и поучала ее жизни.

– Ты чего, мать, – говорила она, выкатывая на Веру голубые полушария глаз, – разве так можно! Ты посмотри, на кого ты похожа! Нет, ты глянь, глянь. У тебя зеркало-то вообще есть?

Сама Галка была женщина одинокая, но ухоженная, всегда комильфо. Завивочка, каблучки.

– Надо быть всегда в состоянии боевой готовности, – говорила она. – Мало ли где подвернется счастье.

И она всю жизнь шла по пятам этого самого счастья, улыбаясь накрашенными губами и хлопая отяжелевшими под слоем туши ресницами. А счастье как будто играло с ней в прятки. Мелькнет где-то за поворотом, потом высунет язык и исчезнет. Но Галка не отчаивалась. Она была натурой жизнерадостной и верила, непонятно откуда берущейся верой, что именно она знает, как надо устраивать жизнь. И правда, если бы не Галка, Вера не сидела бы сейчас на кухне с Берндтом, а пила бы эту кислятину в полном одиночестве.

Вера поморщилась и отставила стакан. Молчание становилось невыносимым.

Берндт наблюдал за ней, пытаясь понять, о чем она думает. Молчание не обременяло его, наоборот, оно давало возможность сосредоточиться на собственных ощущениях, которые вдруг, на старости лет, взбаламутили его невозмутимую душу. За эти несколько часов он испытал всю палитру чувств, которая отпускается человеку на целую жизнь. От жалости до крайней степени раздражения, от трогательного умиления – до отвращения. Берндт, не привыкший к подобным перепадам, чувствовал себя разбитым. Ему не хотелось двигаться, а хотелось лишь глядеть в Верино лицо, примечать, как она сдвигает пушистые невыщипанные брови, слегка шевелит губами. При этом в ее лице появляется что-то трогательное, детское. И хотя, с одной стороны, Берндт понимал, что ни один нормальный человек не полезет в такую историю добровольно, с другой стороны, так хотелось погладить ее по щеке и сказать что-нибудь утешительное…

«Так, надо что-то делать», – подумала Вера и встала из-за стола. Она подняла полные руки кверху и тем самым извечно женственным жестом, который приводит в смятение мужскую плоть, вытащила шпильки из прически. Волосы у нее были тонкими, но очень длинными, ниже пояса.

Вера не задумывалась о том, что делает и какое впечатление произведет на едва знакомого мужчину столь легкомысленное поведение уже немолодой женщины. Она хотела говорить, говорить с ним о себе, о своей жизни, но ей не хватало слов и тогда она нашла другой язык, на котором женщина может сказать все, а мужчина – все понять, если, конечно, захочет.

Она подошла к двери и, сунув руку за холодильник, щелкнула выключателем. Свет погас, но на кухне остались блики света – от луны, окон соседних домов, фар машин. Все эти отсветы беспокойно метались, отчего у Берндта создавалось ощущение, будто он находится в поезде, который бесшумно несется в неведомую даль. Он закрыл глаза и ощутил на губах поцелуй, но не удивился, он этого ждал. Он этого ждал много лет, думая, что живет. А вот теперь, почувствовав теплую нежность женских губ, он чуть не захлебнулся в этом влажном, неповторимом ощущении счастья и понял, что все бессмысленно, кроме этого момента. Верины волосы щекотали лицо, от нее нестерпимо пахло чем-то женственным, терпким.

– Я тебя люблю… – произнес Берндт и удивился собственному голосу, такому чужому, низкому.

Вера приподняла юбку и, широко расставив ноги, оседлала его колени. Теперь она была всюду – сверху, снизу, с боков, она как будто замкнула его в себе, и в этом состоянии хотелось остаться навсегда.

– Я тебя люблю… – еще раз повторил Берндт, глядя, как Вера освобождается от свитера. В ее теле, обмякшем, давно потерявшем форму, было нечто волнующее, женственное, оно было неидеально, но это вызывало ощущение такой сокровенной, такой интимной близости, что хотелось заплакать и забыться – совсем, до конца. Берндт спрятал лицо в ее мягкую, душистую грудь и, глубоко вздохнув, потерял счет времени.

Они все еще были на кухне. Вера сидела, поставив локти на стол, и дула на широкую чашку, в которой дымился чай. Ее руки с заостренными локтями, полные в предплечье и с удивительно тонкими запястьями, по своей форме напоминали рюмочку. Чашку она держала по-русски – двумя руками в растопыренных пальцах. Пожалуй, такого в Германии не увидишь: даже плохо воспитанный человек все-таки возьмет чашку за ручку. Он улыбнулся.

– Ты чего смеешься? – смутилась Вера.

– Я не смеюсь, а улыбаюсь.

– А улыбаешься чего?

– Ты мне нравишься, ты красивая.

– Ой, да брось ты! – Вера поставила чашку на стол и немного с запозданием всплеснула руками. – Какая уж тут красота! Старая я.

– Ну и что, что старая. Старая тоже красивая, я тоже старая.

– Ты мужчина. – На слове «мужчина» Верин голос сделал многозначительный виток. – Вон у нас все старики на школьницах переженились.

– А я не хочу школьница. Я такая, как ты, хочу.

Его слова доносились до Веры как будто издалека, как сквозь шум водопада. Она была совершенно оглушена внезапно случившимся счастьем. Все происходящее было настолько невероятно, что она никак не могла определить свое место в сложившейся ситуации. Все казалось каким-то ненастоящим. И она сама, и этот мужчина с его удивительными признаниями, и даже эта до отвращения знакомая кухня вдруг изменились, став одновременно новыми и какими-то чужими. Вера не знала, куда себя девать. Ей было неловко. Она была смущена, как впервые выпущенная на сцену артистка, которая к тому же позабыла роль. Ей захотелось уйти, сбежать от самой себя. Она уже чувствовала, знала, что наверняка сделает что-нибудь не так и все испортит, как это случалось много раз, когда на горизонте появлялся мужчина, и все закончится, не успев начаться. В душе поднималась паника.

Берндт ничего этого не замечал, он только видел, как ее лицо внезапно вспыхнуло малиновой краской, что было очень красиво: румянец Вере к лицу.

– Скажи, Вера, – Берндт положил свою огромную ладонь на Верино плечо. – А ты столько много лет все живешь один? А у тебя не был друг, мужчина?

Вера лихорадочно вспоминала Галкины советы: не будь дурой, не болтай ничего лишнего. Но вот что считать лишним, та позабыла сказать. Если задуматься, то в ее, Вериной, жизни все было лишним. Так что же ей теперь, все время молчать? Она посмотрела на Берндта. Его некрасивое лицо с воспаленными ободками вокруг водянистых глаз стало вдруг таким родным, милым. Нет, она не будет с ним такой, как Галка. Она будет самой собой, такая, какая есть – неразумная, уязвимая, беспомощная. Все эти страшные недостатки, к борьбе с которыми ее ежедневно призывала жизнь, теперь, под теплым мужским взглядом, переплавлялись в какую-то удивительную смесь чего-то важного, даже нужного, нужного этому мужчине, которому так же одиноко, как ей самой. Вера слегка вздохнула и дотронулась кончиками пальцев до лежащей на ее плече руки.

– Знаешь, был у меня один человек. – Вера встала и подошла к плите. Готовить ей было нечего, но она громыхала кастрюлями, чайником, бессмысленно переставляя их с места на место – так было легче рассказывать. – Мы с ним пять лет прожили. Он был намного моложе меня. Высокий, как ты, – Вера обернулась и окинула Берндта оценивающим взглядом. – Нет, пожалуй, поменьше, но все равно красивый. Доктором работал.

Вера лукавила. Не было никаких пяти лет, а были короткие три месяца, которые закончились для нее полной катастрофой. Он действительно был моложе ее на десять лет, и действительно работал врачом у них в больнице. Красавцем он никаким не был. И с ростом Вера сильно преувеличила. Звали его Виктор Сергеевич. Когда он стал за Верой ухлестывать, она поначалу даже не поняла, чего от нее хотят? Уж больно невероятным казалось, что такой молодой, образованный человек может заинтересоваться расплывшейся, потерявшей всякую надежду на личную жизнь матерью пятерых детей. Но ухаживания Виктора Сергеевича становились все очевиднее, и в конце концов Вера, по совету все той же Галки, попросту пригласила его в гости. Он сразу согласился, приехал вечером и больше не уходил. Во всем этом с самого начала присутствовала какая-то странность. Человек переезжает в дом, где живут четверо детей (сын к тому времени съехал, мать умерла), и чувствует себя с первой минуты, как дома. И с Верой у него складывались непонятные отношения. Они спали в одной кровати, как муж и жена, но до Веры он почти не дотрагивался. Так, иногда повозится нехотя, и сразу на другой бок. Как будто ему все это совершенно не нужно. Зачем, спрашивается, переезжал? Но вскоре все разъяснилось само собой. Как-то ночью Вера проснулась с непонятным, тревожным чувством. Она открыла глаза и увидела, что Виктора Сергеевича рядом нет. «В туалет вышел», – подумала Вера и попыталась уснуть. Но сон не шел. Ей все казалось, что откуда-то из глубины квартиры доносятся странные звуки. Вера встала босыми пятками на холодный пол – тапок нигде не было – и, накинув байковый халатик, вышла из комнаты. В коридоре горел свет, и на кухне и впрямь что-то происходило. Не подозревая ничего плохого, Вера вошла в полутемную кухню. Здесь, на полу, было расстелено одеяло, и по одеялу катался голый Виктор Сергеевич с одной из ее близняшек.

– Прекратите заниматься глупостями! – крикнула Вера, совершенно не понимая, что происходит. По наивности она решила, что они играют, возятся, как дети.

Дочка сразу подскочила и, на всякий случай сделав большую дугу вокруг матери, выскочила из кухни, как ошпаренная. Виктор Сергеевич остался сидеть на полу – разгоряченный, возбужденный, такой, каким Вера его никогда не видела. В углу валялись ее, Верины, тапки. Эти тапки и вой дочери в коридоре вернули ее к реальности.

– Вон отсюда, – прошептала она совсем тихо. Но Виктор Сергеевич услышал и, быстро поднявшись на ноги, побежал в комнату. – Вон! – теперь уже взвыла во всю мощь своего голоса Вера. Но Виктору Сергеевичу повторять было не нужно, он уже торопливо пробирался к двери, на ходу застегивая брюки.

– Стой! – гаркнула Вера, когда незадачливый любовник уже готов был улизнуть на лестницу. – Эту с собой забери! – она кивнула в сторону дочери, которая, не успев одеться, куталась в простыню.

– А куда же я ее?.. – попытался возразить Виктор Сергеевич.

– А вот это уже не моя забота! – отрезала холодным, как лезвие ножа, голосом Вера. – Думать нужно было раньше, когда пятнадцатилетнюю дурынду совращал. А теперь смотри у меня! Если с дочкой что случится, то знаешь, сколько лет за это положено? Или, может, не знаешь? Так я могу в кодексе посмотреть.

– Нет-нет, не надо кодекса. – Виктор Сергеевич все понял и уже подталкивал свою малолетнюю любовницу в сторону двери.

– Ты ей одеться-то дай, а то того и гляди в простыне на улицу вытащишь. И чтобы в доме у меня больше не появлялись. Оба. Понятно?..

Берндт был потрясен.

– И что же, ты свой дочка так больше и не видел?

– Три года не видела, а потом с повинной пришли оба, и еще двоих детей с собой притащили.

– И ты их простил?

– А что же с ними делать! Кстати, у них неплохая семья получилась. Живут мирно, по-моему, он ее даже любит.

– Так это же для тебя так больно! – на слове больно Берндт сделал особое ударение.

– Ах, знаешь, когда все время больно, то как-то перестаешь это замечать.

– Иди ко мне. – Берндт выпростал из-под стола квадратные колени и, взяв Веру за руку, потянул ее к себе. Ему хотелось чувствовать ее близость.

Вера сделала пару мелких шажков, и тут зазвонил телефон, стоявший на холодильнике. Вера остановилась, посмотрела на холодильник. Рука Берндта сигнализировала напряженное ожидание. «Не буду подходить», – подумала Вера и, уютно устроившись на коленях у Берндта, обвила его шею руками.

– Ты не хочешь знать, кто звонит?

– Нет.

– Почему?

– Мне это неинтересно.

Телефон продолжал надрываться.

Берндт поцеловал Веру в губы продолжительным мягким поцелуем.

Телефон не унимался, казалось, что звонки становятся все настойчивее.

– Господи, да кому это я так срочно понадобилась?

– А ты подойди, и узнаешь.

– Алло? – пропела Вера в трубку сочным счастливым голосом.

– Але, это ты, ты, Вера? – послышался в трубке мужской голос с сильным кавказским акцентом. – Ты с кем на кухне сидишь, а?

– Рафик! – испугалась Вера.

Рафик был абхазцем с соседнего рынка, на котором он торговал сулугуни и аджикой. Он был маленький, черный, кривоногий и очень настырный. «Девачка, девачка! – кричал он каждый раз, когда Вера проходила по рынку, – какой красивый девачка!» Вера относилась к похвале поощрительно и на его окрики робко улыбалась, глядя через плечо. В конце концов, не каждый день услышишь такую приятную несуразицу: она и красивая, да еще девочка. Рафик расценивал ее улыбки как серьезный аванс и однажды, непонятно где раздобыв адрес, попросту завалился к ней домой с цветами, вином и головкой сулугуни. Детей дома не было. Все произошло довольно быстро. Рафик по-деловому выпил ровно полбутылки, видимо понимал, что вторая половина полагается Вере, и, не долго думая, повалил Веру на детскую кроватку.

Вера не сопротивлялась. Неловко было сопротивляться, все-таки вино, сулугуни. И потом, у нее так давно не было мужчины – хотелось, чтобы кто-то обнял, приласкал…

Рафик справился с ласками очень быстро, буквально за несколько секунд, и потом, как нашкодивший кот, не глядя на Веру, застегнул штаны и смылся. Все. Больше она его никогда не видела и рынок старалась обходить стороной. И надо же случиться такому совпадению, что именно сейчас, когда она и думать про этого Рафика забыла, он объявился.

– Але, Вера, але… – бушевала трубка, – кто у тебя там!? Отвечай!

– Я не могу сейчас говорить. – Вера нажала на рычаг. Она была смущена, но смущение было приятным – получалось вроде бы так, что на нее претендуют сразу двое мужчин.

– Кто там? – спросил Берндт, вновь усаживая Веру к себе на колени.

– Ах, не обращай внимания! – Вера неестественно повела плечом. Кокетничать она не умела. – Чаю хочешь?

– Нет.

– А вина?

– Нет.

– А что хочешь?

– Тебя обнимать хочу. – Берндт виновато улыбнулся и неловко обхватил Веру руками. В его неловкости было что-то детское, что-то от неопытного подростка. Вере это было приятно и удивительно. Такой взрослый мужчина и такой застенчивый.

– Ты очень, очень хороший женчина, – прошептал Берндт, притягивая Веру к себе. Он хотел еще что-то сказать, но его признание было прервано новым телефонным звонком.

Вера выскользнула из его рук и, игриво поглядывая на Берндта, сняла трубку.

– Я стаю перед тваим акном, – сразу заорал Рафик. Голос у него был горячий, как у помешанного ревнивца. – Я вижу, у тебя кто-то на кухне сидит! Гавари, кто?!

Вере сделалось весело, трубка в ее руке так и полыхала бешеным темпераментом подвыпившего кавказца.

– Я сейчас приду и убью тебя и тваего хахеля! – негодовал взбесившийся Рафик.

– Прекрати хулиганить, – засмеялась Вера, – а то я сейчас милицию вызову.

Она нажала на рычаг и повернула смеющееся лицо к Берндту.

– Милиция, зачем милиция? – Берндт в тревоге посмотрел на дверь. Он не любил стихийных ситуаций.

Веру вдруг охватил нездоровый задор. То ли сказалось нервное напряжение, в котором она провела последние несколько часов, то ли с запозданием подействовали советы Галки, которая утверждала, что ревность для мужчины – все равно что горючее для автомобиля. В общем, ей захотелось, чтобы за нее боролись, чтобы Рафик позвонил еще раз. Не успела она додумать эту мысль до конца, как раздался очередной звонок. Вера бросила на Берндта вызывающий взгляд и сняла трубку.

– Ты што трубку швыряшь, а?! Аткрывай дверь, я иду, пасмотрим на твоего хахеля! – На сей раз разговор прервал Рафик.

Вера слушала короткие гудки и думала: что если он выполнит свою угрозу и вправду сейчас к ним завалится?

– Вера, что происходит? – Берндт одевался.

– Ничего не бойся, – успокоила его Вера и повесила трубку. Но не успела она и шагу ступить, как последовал следующий звонок.

Бернд раздраженно справлялся с одеждой. Его разозлило это грубое вмешательство в только что зародившееся чувство. Вера говорила по телефону, потом вешала трубку, она была неестественно возбуждена. Звонки следовали один за другим. Берндту опять, как в самом начале, захотелось уйти. Все это было как-то неприлично, в этом веселом перезвоне было что-то нездоровое, что-то оскорбительное.

Вера ничего не замечала, она как будто опьянела – от этих звонков, от близости Берндта, от огромной неуправляемой радости, которая разрасталась в ее душе. Ей казалось, что она несется в вальсе по кругу, закинув голову и глядя в кружащееся небо. И радость, радость поднимается в ней все выше и выше – туда, к облакам, по спирали, и от этой немыслимой высоты охватывает ужас и хочется остановиться.

Берндт застегнул последнюю пуговицу на пиджаке: теперь он выглядел серьезно, как член президиума на партийном собрании.

– Какой ты смешной! – воскликнула Вера и, зажимая ладошкой рот, захохотала больным сдавленным смехом.

Берндт вовсе не ощущал себя смешным. Напротив, вся эта история казалась ему до крайности серьезной и неприятной. Он никак не ожидал такого поворота. Его душа была настроена на лирический лад, а тут вдруг эти звонки, эта истерика. Зачем она это делает? Ведь все складывалось так хорошо…

Вера смотрела на Берндта, на его недовольное лицо и чувствовала, как радость в ней постепенно перерастает в панику. Она понимала, что все рушится, что катастрофа уже случилась и что ей остается только довести дело до конца. С ней происходило что-то необъяснимое, как будто кто-то невидимый подталкивал ее к краю оврага, нашептывал: иди, иди, там твое место. И Вера шла – послушно, шаг за шагом, чтобы наконец рухнуть в бездну, откуда уже не подняться.

Телефон продолжал звонить без остановки.

– Не подходи больше, – сделал последнюю попытку Берндт. Он это сказал просто так, без всякого интереса. Образ Веры, который еще полчаса назад владел его воображением, теперь поблек, он видел перед собой обычную стареющую женщину, которая к тому же совершенно не умеет себя вести.

Вера уже протянула руку к телефону.

– Не подходи, – еще раз попросил Берндт. Вера на мгновение остановилась. «Может, и вправду не подходить, может, еще все можно исправить?» – подумала она и уже в следующее мгновение поднесла трубку к уху.

– Я иду, иду! – орал уже в сотый раз Рафик. Его голос сопровождался звуками веселого застолья. Слышались мужские голоса, женский смех.

– Ну давай, приходи, бог с тобой, – согласилась Вера, – чайку попьем, я тебя с одним человеком познакомлю.

– Я сейчас этаму чэлавеку ноги паатрываю! – взвыл Рафик. – Двэрь аткрывай!

– К тебе кто-то придет? – спросил Берндт.

Вера смотрела на телефонную трубку, из которой рвались наружу короткие, как выстрелы гудки.

– Да, придет.

– Кто?

– Один кавказец.

– Что такое кавказец?

– Кавказец – это тот, который с Кавказа, ну, там, чеченец, грузин, а этот абхазец.

Из всего этого ряда для Берндта отчетливо прозвучало слово чеченец. В воздухе запахло приключением, на которое он никак не рассчитывал.

– Что, испугался?! – вскрикнула Вера не своим голосом. – Он за женщину убить может!

«Что я наделал, – думал Берндт, – я ведь ее совсем не знаю. Меня же предупреждали, что здесь опасно. Старый идиот! Романтики захотелось…»

Он выбежал в коридор и сунул ноги в ботинки.

– Нет, ты подожди, подожди, – следовала за ним Вера, – сейчас Рафик придет, немного боксинг с тобой будет делать. – Для убедительности Вера слегка ткнула Берндта кулаком в бок.

Но Берндт этого не заметил. Он уже завязал шнурки и размахивал длинными руками, пытаясь попасть в рукава пальто.

– Мне очень, очень жалко, Вера, что все так получилось, – произнес он, хватаясь за ручку двери. – Я больше не могу остаться, я должен идти.

Дверь коротко открылась и тут же закрылась. Вера осталась в квартире одна.

Стало тихо. Настолько тихо, что Вере казалось, будто она слышит биение собственного пульса. Она смотрела на дверь, как ребенок смотрит на фокусника, с чувством радостного недоверия к происходящему. Фокус заключался не в том, что Берндт так неожиданно исчез, а в том, что он вообще появился. И Вера, взирая на закрытую дверь, как будто ожидала от нее ответа. Что это все было? Сон? Но дверь, обитая мрачным коричневым дерматином, хранила невозмутимое молчание.

Вера моргнула и почувствовала жжение в уголках глаз. Плакать ей не хотелось, а хотелось улыбаться, она растянула губы в улыбке, но слезы катились по ее щекам и не давали улыбке удержаться на лице.

В дверь позвонили. «Рафик пришел», – подумала Вера, не трогаясь с места. Она хотела открыть дверь, но не могла пошевелиться. Позвонили еще один раз, потом еще, потом кто-то просто нажал на кнопку звонка и больше не отпускал. Выдержать это было невозможно.

«Ну ладно, пусть будет Рафик, – подумала Вера. – Какая теперь разница?» Она подошла к двери и, открыв замок, потянула ее на себя.

На пороге стояла встревоженная Галка. Увидев расстроенное лицо подруги, она с облегчением вздохнула: Галка желала подруге добра, но не до такой же степени.

– А, это ты… – Вера повернулась и побрела на кухню.

– Что у тебя здесь случилось? – слышала она за своей спиной. – Я весь вечер в глазок просмотрела. Все за тебя, дуру, беспокоилась. Ну, все хорошо, все хорошо, да? А как? А почему?..

Рафик в тот вечер так и не пришел.

 

Братцы

Когда Григорий Семенович узнал, что его жена еврейка, он от удивления даже крякнул. Как же это так? Брал русскую, а теперь что? Нет, антисемитом он не был, он даже слова такого не слыхивал в своей глубинке, где евреев отродясь не водилось. И все же было как-то странно, что собственная баба, с которой под одной крышей вот уже больше тридцати лет, вдруг оказалась чужого племени. Правда, еврейкой Таисия Михайловна была только по отцу, а по матери наоборот – хохлушкой. И теперь, глядя на бесцветное лицо жены со светлыми до прозрачности глазами и широким курносым носом, Григорий Семенович с гордостью думал о силе славянской породы, которая напрочь перебила басурманское начало.

По первости это удивительное открытие не оказало никакого влияния на жизни супругов – Григорий Семенович поворчал-поворчал, попенял, что, мол, умолчала, но больше так, для порядку. По большому счету, ему было все равно. Что уж теперь горевать, когда жизнь клонится к закату, да и не так уж плохо они прожили – троих детей на ноги поставили, да и на черный день кое-что скопить сумели. А что Таисия Михайловна про родителя своего ничего не рассказывала, так нечего было ей рассказать, потому что она его в глаза никогда не видела. Залетный он был в их деревне. С фронта возвращался и задержался у матери на год. А когда дочка родилась, сразу ушел. И все, что от него осталось, – это странное нездешнее имя, которое он выбрал для девочки, – Таисия. От этого имени веяло ароматом странствий, тоской по чему-то далекому, неизведанному. И так не вязалось оно с тяжелой, как будто вросшей в землю фигурой женщины, которой приходилось его носить.

Таисия никогда не расспрашивала мать об отце, боялась обидеть, да и чего говорить о человеке, которого ни разу не видела. Правда, соседи поговаривали, что он был красавец – высокий, черноволосый, с умными глазами, не чета здешним мужичкам – пьяненьким, безликим. Таисия слышала много раз, что отец был евреем, но, не умея привязать это понятие к чему-то дельному, просто выбросила его из головы, а после смерти матери и вовсе забыла, что был у нее какой-то отец. И прожила бы она так до конца своих дней, если бы не почтальонша Нюрка, которая однажды утром произвела в их доме страшный переполох.

Эта Нюрка была слегка придурковатая. Из-за каждой ерунды она начинала бегать и размахивать руками, как взбесившаяся курица. Так и в этот раз – ворвалась в дом, нервничает, кричит, разобрать ничего невозможно, а в руке письмо держит в каком-то подозрительном конверте – длинненьком, с прозрачным окошечком, сразу видно – из-за границы.

Таисия Михайловна ничего такого не подумала, она только поймала Нюрку и слегка встряхнула за плечи. Нюрка сразу успокоилась и, вытянув вперед руку, произнесла:

– Нате вот, почта вам из Германии.

– Кому? Мне? – Таисия Михайловна сделала шаг назад и боязливо спрятала за спиной руки. Она почему-то испугалась этого послания из-за границы. Как будто почувствовала, что это письмо перевернет всю ее жизнь.

– Тебе, а кому же? – Нюрка возбужденно тыкала конвертом Таисии в живот.

– Эх, бабы, – вмешался Григорий Семенович, – чего на пустом месте гвалт подняли? Дай сюда писульку! – Он выхватил у Нюрки конверт и, не долго думая, вскрыл его.

Таисия Михайловна вздрогнула, как будто не бумагу порвал ее муж, а что-то надорвалось в ее душе.

Григорий Семенович водрузил на нос тяжелые очки, посмотрел поверх стекол строго, как бы призывая к тишине, и принялся читать. Чтение было для него непривычным занятием. Каждый раз при виде букв он растерянно шевелил бровями и несколько раз проезжал строчку глазами слева направо, как будто брал разбег.

Таисия Михайловна, затаив дыхание, следила за лицом мужа, на котором по мере прочтения письма появлялось выражение растерянности и недоумения.

– Слышь, ты… – наконец вымолвил он, – родитель твой отыскался.

Таисия Михайловна охнула и, схватившись за сердце, опустилась на стул.

– В Германии он, в миграции, – тебя зовет.

Таисия Михайловна зарделась, как будто ее поймали за руку с поличным. Мужа она побаивалась, каждый раз, глядя на его строгое лицо, испытывала чувство безответной вины.

Нюрка, жадная до сплетен, подбежала поближе, чтобы не пропустить ни одного слова, и, налегая со спины на Григория Семеновича, все норовила заглянуть в письмо.

– А ну, пшла вон отсюда! – произнес Григорий Семенович сквозь зубы, еле слышно – он всегда так, брал не голосом, а авторитетом.

Нюрка обиженно подобрала губы, но с места не трогалась, любопытство брало верх.

– Нюр, ну ты чего, не понимаешь, что ли? Иди, иди-ка, – уговаривала Таисия Михайловна, подталкивая почтальоншу к двери.

Нюрка обиженно упиралась.

– И слышь, сорока, – произнес Григорий Семенович, провожая Нюрку недовольным взглядом, – чтобы мне по деревне сплетни не растаскивала! Чего услышу – с Кольки твоего разом все долги взыщу. По миру пойдешь. Понятно?

– Понятно. – Нюрка для надежности прикрыла ладошкой рот, чтобы распиравшая ее новость как бы сама собой невольно не вырвалась наружу, и выскочила за дверь.

– Ну, чего делать думаешь? – обратился Григорий Семенович к жене, и в его голосе впервые прозвучал оттенок почтительной робости. Шуточное ли дело – родственник за границей!

– Да чего делать, Гриша… – Таисия Михайловна слегка приосанилась. – Дальше жить будем. Не сниматься же на старости лет с насиженных мест? Да и у детей здесь хозяйство. Нет, никуда мы не поедем. А отцу я отпишу. Поздновато он объявился, раньше надо было…

Когда Таисия Михайловна произносила эти слова, она и не думала, что жизнь распорядится с ее семьей совсем иначе. Не прошло и пяти лет, как и от их крепкого налаженного хозяйства, и от сбережений, да и от самой деревни остались одни воспоминания. Нужда и разорение с поразительной быстротой пожирали остатки того мира, в котором они прожили всю жизнь. И ни их непомерное трудолюбие, ни оптимизм, с которым они пытались побороть беду, не могли остановить этого процесса. Соседи разбегались кто куда, дома стояли заколоченные, дети уехали в город и там бедствовали. Жизнь катилась под откос, подпрыгивая на ухабах, как старая телега: казалось, нет в мире силы, способной ее остановить.

Григорий Семенович страдал молча. Каждое утро он поднимался с петухами, как этого требовала многолетняя привычка, и начинал ходить кругами по разоренному двору. Он заглядывал в сараи, в которых раньше водилась многочисленная живность, а теперь царила пугающая пустота, поправлял телегу, в которую некого было впрягать, разгонял сердитым окриком ни в чем не повинных кур – последнюю опору их деревенского житья, и, убедившись, что заняться решительно нечем, усаживался на завалинку. Таисия Михайловна смотрела на мужа, как умеют смотреть только русские женщины, – с полным самоотрешением и болезненным состраданием. Она видела, как Григорий Семенович долго разминает между пальцами сигарету, потом несколько раз чиркает отсыревшими спичками и, наконец, закурив, замирает. Так он будет сидеть до обеда и курить одну за другой, глядя куда-то вдаль.

Таисия Михайловна вздохнула глубоко, от сердца, и ушла в дом. Женщине всегда найдется работа, даже в разоренном хозяйстве.

А Григорий Семенович сидел и думал. За всю свою долгую жизнь он не передумал столько, сколько за последние месяцы. Мысли в голове роились неудобные, как репейник. Ему хотелось бы поразмышлять о том о сем. Этак плавно, без нажима, а они все цепляются за одно и то же – за его обиду на судьбу, на власть, на Бога в конце концов. Он все искал и никак не мог найти, на кого бы сложить вину за постигшую его на старости лет катастрофу.

Григорий Семенович, сколько помнил себя, ни дня не сидел без дела, он даже поболеть толком не мог – все на ногах. И Таисия Михайловна, и дети – все трудились, не покладая рук. И все для чего? Вот так, думал он, всю жизнь нам голову морочили. Сначала все строили чего-то семьдесят лет, потом увидели – ничего не получается, перестраивать взялись, а в результате скотину пришлось перебить, кормить нечем. Господи, уж оставили бы как есть! Неплохо жили-то – сытно и весело. И чего это русскому человеку не сидится спокойно, вечно все переломает, а нового-то построить не может. Ну, ей богу, как дитя малое!

От таких мыслей Григорий Семенович постепенно впал в тяжелую оторопь, он больше не замечал, как проходят дни, недели. А может, годы? А и впрямь, может, несколько лет прошло с тех пор, как он уселся на завалинку? Спроси у него кто-нибудь, он и не ответит. Так безразлично стало все вокруг, что когда Таисия Михайловна показала ему анкеты для выезда в Германию, он только согласно кивнул и, плюнув на окурок, аккуратно затушил его пальцами.

Когда подошло время, Григорий Семенович с таким же видимым безразличием собрал все самое необходимое, заколотил дом – продать его было некому, – и только когда тронулись, тихо сказал:

– Я, Таисия, в этом доме душу свою заколотил. Пускай она здесь остается, нечего ей на чужой земле…

Таисия Михайловна, уткнувшись в плечо мужа, заголосила громко, по-деревенски. А Григорий Семенович ехал и думал: легко им все-таки живется, бабам, вот так раскричат свою беду по ветру и дальше побегут, как будто ничего не было. А мужику свое горе с собой носить положено всю жизнь, пока сердце не разорвется…

В Германии все оказалось не так уж и страшно, и не так хорошо. Никак оказалось в Германии. Григорий Семенович как будто въехал в эту чужую прилизанную жизнь на грязном деревенском грузовике и все продолжал кружиться по чистеньким улицам, разглядывая их через стекло кабины. Да, именно так он и чувствовал: как будто между ним и тем, что происходит вокруг, находится невидимое препятствие – стекло, и он никогда не сможет ощутить тепло этой чужой жизни. Мимо него ходили люди, аккуратные и спокойные, как неживые. Никто не закричит, не взмахнет руками. Только иногда какая-нибудь дама удивленно вскинет брови, глядя на его тренировочный костюм и кроссовки на босу ногу, и пройдет, как мимо пустого места. А Григорий Семенович еще долго озирается по сторонам, как будто ищет самого себя, как будто стерла эта дама его, Григория Семеновича, своим безразличным взглядом с этой улицы, из этого города, из этой жизни. Как трудно, оказывается, удержаться в действительности, когда эта действительность тебя не хочет, не принимает. И, чувствуя это отторжение на каждом шагу, Григорий Семенович все больше уходил в себя.

Особенно тяжело ему было смотреть, с какой легкостью приживается на чужой земле его семья. Дети уже вовсю болтали по-немецки, даже к нему иногда обращались на этом тарабарском языке. Да и Таисия Михайловна не отставала. И вообще, она выглядела совершенно счастливой, прямо расцвела на старости лет. Хохочет громко, заливисто, как в молодости, бегает легко, аж подпрыгивает на ходу, как будто с нее мешок с тяжелой поклажей сбросили. Крестьянствовать в Германии она наотрез отказалась. Хватит, говорит, наломалась за всю жизнь, хоть на старости лет передохнуть.

В общем, Таисия Михайловна каждый день добрым словом поминала отца, с которым толком и познакомиться не успела. Он умер буквально через месяц после их приезда. А про свое деревенское житье она даже вспоминать не хотела. Григорию Семеновичу как будто подменили жену. Не желала она поделить с ним тяжесть воспоминаний. Глухое непонимание, как стена, выросло между супругами.

– И чего ему только не хватает? – слышал он из комнаты недовольный голос жены, разговаривающей на кухне с соседкой. – Дети устроены, мы, слава богу, с голоду не помираем. Ну, чего бы из нас было, если б мы там остались, а?

Григорий Семенович головой понимал, что ничего хорошего из них бы там не получилось, но душа, душа никак не слушалась рассудочных мыслей, и память выкидывала странные штуки. Он, например, совершенно забыл последние годы нужды и отчаяния, и мысли свои забыл, и завалинку, на которой сидел и думал о скорой смерти. А вспоминался ему густой туман, который окутывал дом в сумерки, и окошки, в которых через белесую пелену светилась жизнь – теплая и уютная жизнь его семьи. И как он, глядя на эти окошки, специально ждал, когда холод проберет до костей, и тогда особенно остро чувствовалась доступность счастья, от которого его отделяет всего пара шагов. Был ли он и вправду тогда так счастлив или это только казалось отсюда, издалека, когда недоступными вдруг стали самые простые вещи – например, лес, запущенный и дикий, с буреломами и оврагами, из которых поднимается земельный дух, с грибами и прелыми листьями. И когда идешь по такому лесу, то чувствуешь себя то травинкой, то птичкой на дереве – так проникает он в тебя, околдовывает. А в Германии леса чужие, причесанные, на деревьях нумерные таблички, пешеходные дорожки с указанием маршрутов. Тьфу! Да разве это природа!?

Ах, с каким чувством предавался Григорий Семенович этим воспоминаниям!

– Тась, а, Тась, а ты помнишь?.. – обращался он иногда к жене.

– Ничего я не помню! – с раздражением отмахивалась Таисия Михайловна. – Работу помню каторжную, что нас чуть голодом не заморили, тоже помню, а больше ничего.

Боится, думал Григорий Семенович, с сочувствием глядя на жену, тоски боится. Ну, что ж, может, это и правильно, чего себя изводить понапрасну.

Время шло, и как-то странно: время само по себе, а жизнь сама по себе. Уходили месяцы и годы – вялые, бессобытийные, а Григорию Семеновичу все казалось, что он вот только что вышел из самолета и ступил ногой на чужую землю. А все потому, что нечем было измерить прошедшее. Все привычные мерки остались там – дома. От урожая до урожая, от праздника до праздника… А здесь только муторная борьба с немецкими учебниками. Ну, не лезли ему в голову немецкие слова! Не принимал организм этой чужой нелюбимой речи.

Когда Григорий Семенович устроился на работу, ему немного полегчало. Работа была подходящая – водителем грузовика. Деньги хорошие, а главное, что от монотонного движения по бесконечным, гладким дорогам мысли в его голове стали налаживаться. Тоска не прошла, но сделалась как бы привычной, тупой, как хроническое заболевание, которое никогда не отпускает совсем, но все же дает жить. Григорий Семенович стал привыкать. Он по-прежнему чувствовал себя незваным гостем на чужой свадьбе, но теперь уже люди не казались ему такими безликими, немецкая речь – такой непроницаемой. Непонятной. Все чаще выскакивали знакомые слова, предложения, и тогда Григорий Семенович, напряженно глядя на собеседника, пытался распознать смысл сказанного. Лицо у него при этом становилось сердитым, брови сдвинуты, взгляд обращен в себя. Он мучительно шевелил губами, пытаясь уловить мерцающий смысл в неразберихе немецкой речи.

Его коллеги, народ грубоватый, никак не могли взять в толк, что значат все эти гримасы на лице чудаковатого русского. Непонятно им было мучительное напряжение, с которым Григорий Семенович пробирался через заросли чужого языка.

Понимать – еще полбеды, а вот произносить чужие слова для Григория Семеновича было настоящей пыткой. Поэтому каждый раз, приходя на работу, он, чтобы избежать необходимости произносить приветствия, старался незамеченным прокрасться к своему грузовику, молча взять накладную, погрузить товар и как можно скорее вырваться на дорогу, где его мысли сразу принимали русский оборот. И от этого на душе делалось гладко, спокойно.

Среди сотрудников он постепенно прослыл человеком мрачным и даже высокомерным. Приезжают сюда, ворчали немцы, мы их кормим, поим, а они даже здороваться не считают нужным. Мы для него, видите ли, недостаточно хороши!

А Григорий Семенович страдал – так хотелось ему покалякать с этими чужеземными мужичками о том, о сем. Он чувствовал, что они скроены из такого же суконного материала, как он сам, что вот только бы научиться говорить, и уж будьте покойны, он такого понарасскажет – рты пооткрываете! И, глядя в окно грузовика, Григорий Семенович предавался мечтам о том, как вот сядет он в кругу своих коллег, научит их своей российской премудрости, такой глубокой, смекалистой, которую здесь с фонарем ищи – во сто лет не сыщешь. И так он увлекался этой своей мечтой, что начинал говорить вслух, по-немецки. И так бойко у него получалось наедине с собой, так легко слетали с языка слова, даже самые заковыристые, что Григорий Семенович только диву давался. Почему в жизни-то все наоборот, думал он с досадой. Почему каждый раз при виде собеседника мысли в его голове мешаются, язык немеет, и он только глупо таращит глаза, не находясь, что сказать.

Время шло к Рождеству – четвертое Рождество в Германии. Чужой это был праздник, ненужный. Не подкатывало к сердцу радости, которая привычно ощущалась дома в Новый год, когда народ возбужденно бегал по деревенским улицам, договариваясь, кто у кого празднует, кто что принесет. И от этой суеты в душе расцветала радость, какая-то струнка, знакомая с детства, начинала нетерпеливо дрожать, и как-то особенно ярко в предновогодние дни сияла зима: так, что Григорий Семенович, оглядывая белоснежные дали, испытывал чувство гордости, как будто все это великолепие было творением его рук. А здесь не поймешь, то ли лето, то ли зима – слякоть и дождь, и странно смотрятся в такую погоду нарядные елки, гирлянды и прочая дребедень. Не берет все это за душу. Чужое.

На работе тоже готовились к празднику, даже затевалась какая-то вечеринка, на которую Григорий Семенович был торжественно приглашен начальством. К этому событию он готовился серьезно – купил костюм, рубашку с галстуком. Таисия Михайловна, провожая мужа, смотрела на него с беспокойством: уж больно не похож на самого себя. Пиджак сидел на нем, как на клоуне, галстук толстым узлом подпирал начисто выбритый подбородок, так что голова торчала, как на шесте. В общем, Григорий Семенович чувствовал себя ряженым в этой непривычной одежде.

– Гриш, ты это, руки-то не топырь, а то как краб ходишь, – давала ему последние наставления супруга и все одергивала, одергивала пиджак то с одной, то с другой стороны.

– Да я вообще никуда не пойду! – раздражался Григорий Семенович. – И чего ты меня все дергаешь?!

– Так топорщится, Гриш.

– Ну и пусть себе топорщится! Что же мне теперь, нагишом, что ли, идти?

На банкет Григорий Семенович пришел с опозданием. Все сотрудники уже сидели за праздничным столом, и когда Григорий Семенович вошел в помещение столовой, раздался приветственный гомон и шутливые восклицания.

– Komm, komm, – слышалось со всех сторон, – wir warten nur noch auf dich. [15]

Но Григорий Семенович продолжал торчать в дверях, как распорка, совершенно потерявшись от смущения.

«Вот незадача, – думал он, исподлобья глядя на сотрудников, – все мужики в нормальной одежде – джинсы, свитер, а я как на парад вырядился». Ему захотелось сорвать с себя ненавистный пиджак и галстук, и почему-то все раздражение обратилось на Таисию Михайловну. Как будто это была ее идея обрядить его этаким скоморохом.

– Вот дура баба, – пробормотал он, не замечая, что его диалог с самим собой производит на сотрудников странное впечатление.

– Quck, – заметил один из них, толкая своего соседа в бок, – er spricht schon wieder mit sich selbst [16] .

– Lass ihn doch, stört es dir? [17]

– Nein, das stört mir nicht. Ich möchte halt wissen, was er murmelt [18] .

– Lass ihn hier sitzen. Dann erfährst du es! [19]

– Genau, gute Idee! Lassen wir ihn voll laufen. Dann redet er [20] . – С этими словами водитель автопогрузчика встал из-за стола и ковбойской походочкой, нехотя переваливаясь с ноги на ногу, направился к двери. Это был здоровенный детина с красивым, грубоватым лицом и маленьким хвостиком на затылке. Зимой и летом он ходил в майке без рукавов, из глубоко вырезанной проймы которой выглядывали гладкие вздутые мышцы, испещренные замысловатой татуировкой. Звали его господин Шик.

– Na, Herr Makeew: was stehst du da? Komm. Wir haben fur dich ein Platzchen frei. [21] – С этими словами он положил свою огромную лапищу Григорию Семеновичу на плечо и подвел его к столу. – Klaus, schieb dich zur Seite [22] , – потребовал Шик.

Клаус, толстый неряшливый мужчина с дряблым распущенным животом, не переставая ни на минуту жевать, нехотя подвинулся вместе со стулом и, бросив на Григория Семеновича недовольный взгляд, задвинул в рот очередную порцию жаркого.

Григорий Семенович сел, и тут же перед его носом возник бумажный стаканчик, заботливо наполненный красным вином. Григорий Семенович выпил и поморщился: фу, компот какой-то! Разве это напиток для настоящего мужика? «Нет, не умеют они все-таки веселиться, – подумал он, и его лицо озарилось улыбкой философа. – То ли дело у нас дома – стол едой завален, самогонка рекой, есть с чего душе развернуться. И бабоньки нарядные, уже бы давно в пляс пошли». И так он увлекся этим дорогим сердцу воспоминанием, что совершенно не заметил, как господин Шик обратился к нему, размахивая перед его носом стаканчиком.

– Was, was? [23] – опомнился Григорий Семенович, с беспокойством озираясь по сторонам. Ему тяжело давался переход от воспоминаний к действительности.

– Komm, Freund! [24] – воскликнул Шик и обменялся многозначительным взглядом со своим жующим товарищем. – Trinken wir zusammen, und bleiben per du! [25]

Из всего сказанного Григорий Семенович выудил слово Freund и уцепился за него, как за спасательный круг.

– Freund, Freund [26] , – обрадовался он и поднял стаканчик.

– Wie heisst du mit Vorname? [27]

– Ich? [28] – Григорий Семенович удивленно моргнул.

– Du [29] , – господин Шик для убедительности ткнул пальцем ему в грудь.

– Ich heisse Makeew [30] , – старательно выговорил Григорий Семенович.

– Das weiss ich doch, Blödmann, wie heisst du mit Vorname? [31] – И видя, что Григорий Семенович не понимает, пояснил: – Ich heisse Ralf, er Klaus. Und du? [32]

– A-a, – сообразил Григорий Семенович. – Ich heisse Grigory [33] .

– Das ist gut! [34] – одобрил Шик и наполнил стаканчики. – Jetzt, komm, trinken wir! [35]

Григорий Семенович выпил и, занюхав вино тыльной стороной ладони, улыбнулся.

– На, ha, ha, – загоготал Шик. – Du bist ein fester Trinker, das gefallt mir. Komm, ich bringe dir was zu essen [36] . – С этими словами он вскочил с места и ринулся к столу, на котором дымились лотки с едой.

Григорий Семенович с удивлением посмотрел ему вслед: он не понял, куда побежал Шик, и вообще… От переизбытка немецкого языка мысли в его голове начинали путаться и он соображал как-то туго, с опозданием.

Григорий Семенович бросил вопросительный взгляд на своего соседа, но тот продолжал бессмысленно двигать челюстями, глядя перед собой тоскливым взглядом жвачного животного.

Шик быстро вернулся к столу, неся в обеих руках тарелки с салатом и вкусно пахнущим мясом, политым густым соусом.

– So, iss mal was! [37] – заорал он и сунул обе тарелки под нос Григорию Семеновичу.

От этого человека исходила энергия силы, таким хочется подчиняться сразу, безоговорочно.

Григорий Семенович взялся за вилку – ножом пользоваться он не умел – и начал послушно есть, подталкивая мясо куском хлеба.

Шик потянулся за бутылкой и, подмигнув Клаусу, наполнил стаканчик до краев.

Григорий Семенович включился в игру: он понял, что его хотят напоить, и был полон решимости отстоять свое национальное достоинство. «Да у вас во всей Германии вина не хватит, чтобы русского мужика с ног свалить», – подумал он и красиво, не торопясь, выпил все до дна.

– Gut! [38] – ахнул Шик, глядя на Григория Семеновича с нескрываемым восхищением.

– Nein, nicht gut [39] , – поморщился Григорий Семенович.

– Warum? – забеспокоился Шик. – Gefällt dir der Wein nicht? [40] – он схватился за другую бутылку.

– Wodka – gut! – заявил Григорий Семенович и посмотрел на Шика с вызовом. – Wein nicht gut [41] .

– О! – В глазах у Шика засветился азарт. – Klaus, – крикнул он, не глядя на товарища, как будто обращался к своему денщику. – Lauf zur Tankstelle, und kauf eine Flasche Wodka [42] .

– Zwei [43] . – Григорий Семенович нехотя подбирал остатки мяса с тарелки.

– Zwei? – Шик с удивлением посмотрел на Клауса. Тот послушно выбирался из-за стола, готовый немедленно бежать по поручению. – Океу, zwei [44] . – Шик достал бумажник.

– Nein, nein, – запротестовал Григорий Семенович. – Ich zahlen [45] .

– Du? – Шик тут же спрятал кошелек в карман – Gut, gib ihm Geld [46] .

Григорий Семенович был слегка разочарован: на этом месте полагалась благородная борьба за право оплатить выпивку, и такая мгновенная капитуляция Шика показалась ему обидной.

Григорий Семенович выдал тридцать марок.

– Reicht? [47] – спросил он.

– Mal sehen [48] , – проворчал Клаус, засовывая деньги в маленький кармашек где-то под животом.

Клаус вернулся довольно быстро – заправка находилась за углом.

– Gekauft? [49] – закричал Шик, с беспокойством вскакивая ему навстречу.

– Klar [50] , – Клаус передал ему пакет с бутылками.

– Na! [51] – Шик подбежал к столу, в его лихорадочных движениях проглядывало желание как можно скорее испробовать действие зелья на своем русском коллеге.

Он извлек на свет бутылки, быстро свернул крышечки и накапал Григорию Семеновичу пару капель в стаканчик.

Григорий Семенович усмехнулся. Наконец он почувствовал себя участником какого-то действа. Затеянная игра привлекала всеобщее внимание, и Григорий Семенович старался не ударить в грязь лицом.

– Gib mir [52] , – торжественно произнес он и протянул руку.

Шик передал ему бутылку.

Григорий Семенович поставил перед ним стаканчик и налил его до краев. Шик удивленно вытаращил глаза. Григорий Семенович налил свой стаканчик также до самого края и, довольный произведенным эффектом, торжественно произнес:

– Ну, на здоровье!

Затем он жестом показал Шику, чтобы тот не отставал, и, картинно отставив локоть, медленно, с чувством выпил все до конца.

Шик сделал небольшой глоток и, поморщившись, поставил стакан на стол.

– Nein, nein, – запротестовал Григорий Семенович. – Alles trinken [53] .

– О nein! – захохотал Шик. – Ich will noch weiter leben [54] .

– Эх ты, слабак, – пробормотал Григорий Семенович и налил второй стакан. Ему стало хорошо. Он вдруг почувствовал себя как дома, среди своих. Григорий Семенович окинул туманным взглядом стол, за которым сидели сотрудники, и ему захотелось обнять всех этих людей, прижать к себе и прошептать: братцы!

Он выпил еще один стакан до дна под всеобщий восторженный гомон и сразу оказался как бы в сердце своей мечты. Куда-то исчезла мучительная стеснительность и все барьеры, которые долгие годы отделяли его от людей. Теперь он был с ними, он был одним из них и вел, как ему казалось, непринужденную беседу на чужом языке. Он рассказывал о себе, о своей жизни, о тяжелых годах на чужбине, совершенно не замечая насмешливых взглядов сотрудников, которые ничего не могли разобрать в его путаной речи. Он выкладывал им душу, как это принято на Руси с каждым встречным, едва появляется на столе самогон. Он пил водку, не замечая, что уже почата вторая бутылка и что уже давно следовало бы остановиться.

Григорий Семенович никогда не напивался, он хорошо знал свою дозу, но сейчас был случай исключительный. Сейчас в его жизни происходило что-то важное, что-то особенное, он вливался в новую среду, и этот процесс смывал все ранее установленные рамки, все правила. Его затуманенная алкоголем душа воспарила на опасную высоту, и Григорий Семенович испытывал неведомое прежде чувство всепоглощающего восторга и любви к ближнему. Его речь становилась все более вязкой, как поставленная на неправильную скорость магнитофонная пленка. Голова время от времени падала на грудь, но он этого не замечал и продолжал куражиться, вызывая у немцев брезгливое недовольство. Не было в них привычного для русской души сострадания к пьяному человеку.

– Ralf, wer hat dich gebeten diesen Russen sich voll laufen zu lassen? Du hast den ganzen Abend kaputt gemacht! [55] – ворчали одни.

– Wie koramt er jetzt nach Hause? [56] – добавляли другие.

– Dass ist jetzt nicht unsere Sache [57] , – отмахивался Ральф, – irgend wie kommt er schon nach Hause [58] .

– Du hast ihn abgefiillt, jetzt musst du auch dafür gerade stehn [59] , – наконец, решили сотрудники и разошлись по домам.

А Григорий Семенович, полулежа на столе, мычал что-то невразумительное, не замечая того, что в помещении остались только трое – он, Ральф и грустный Клаус, которому больше нечего было жевать.

– Was machen wir mit dem? – спросил Ральф своего товарища. – Aber er kann doch nicht alleine nach Hause [60] .

– Weisst du, wir rufen ein Taxi [61] .

Услышав слово «такси», Григорий Семенович оживился. Он вдруг как будто протрезвел. Ему казалось, что праздник еще не закончился, что еще должно произойти что-то очень важное, решительное, что окончательно сразит его новых друзей.

– Вы думаете, что я пьяный? – произнес он с угрожающей интонацией и неуверенно поднялся на ноги.

Шик попытался подхватить его под руку, но Григорий Семенович протестующе взмахнул рукой, отчего чуть не опрокинулся на пол.

– Не надо, – промычал он, обретая равновесие, – я сам.

– Du, wir rufen ein Taxi [62] , – Шик с тревогой смотрел на Григория Семеновича, который раскачивался из стороны в сторону, как белье на ветру.

– Нэ! – Григорий Семенович лукаво скосил глаза и многозначительно поднял кверху негнущийся палец. – Ich fahren dich! – он ткнул пальцем в Шика, потом поискал глазами и, обнаружив Клауса, добавил: – Und Dich nach Hause [63] .

– Wie bitte? [64] – не понял Ральф.

– Ich fahren, mein Auto [65] , – пояснил Григорий Семенович и для убедительности изобразил в воздухе движение, которым поворачивают руль.

– Er ist verrückt [66] , – уныло констатировал Клаус.

– Komplett besoffen [67] , – добавил Ральф.

– Э-э… Nicht verrückt, nicht verrückt [68] , – запротестовал Григорий Семенович. Его опьянение достигло той самой точки, когда нужно или совершить что-то великое, или немедленно лечь спать.

Григорий Семенович решительно двинулся к двери, пытаясь на ходу попасть рукой в карман, в котором позвякивали ключи от грузовика.

– Halt! – закричал Шик. – Du kannst doch nicht so fahren [69] !

Он быстро подбежал к двери, попытался преградить Григорию Семеновичу дорогу, но это ему не удалось. Как это часто бывает с пьяными людьми, Григорий Семенович вдруг ощутил в себе богатырскую силу, и чувство героической самоотверженности захлестнуло его с головой. Применив несколько ловких тактических приемов, он увернулся от Шика и, выскочив за дверь, побежал во двор, где в ряд стояли припаркованные на ночь грузовики.

– Nimm ihm den Schlussel weg, nimm ihm den Schlüssel weg [70] ! – прокричал вдруг оживившийся Клаус.

Шик бросился было догонять обезумевшего коллегу, но на полпути вдруг остановился.

 

– Ich bin doch kein Kinderrmädchen für den. Wenn er jetzt wirklich los fährt, ich ruffe die Polizei [71] .

Григорий Семенович, приседая, как партизан под обстрелом, добрался до своей машины и, открыв дверь, с третьей попытки забрался в кабину. Здесь было все привычно. Руки и ноги действовали сами по себе, подчиняясь выработанной годами привычке. Ехидно улыбаясь, Григорий Семенович завел машину, выехал со двора и тут же уснул. Да, остаток пути он проехал в полусне, только интуитивно контролируя правильность маршрута. Когда грузовик остановился возле дома, Григорий Семенович пришел в себя и увидел, как ему навстречу бежит Таисия Михайловна. Она ждала, она с такой тревогой ждала, как чувствовала, что случилось что-то недоброе.

– Гришенька, да что же ты делаешь! – причитала она, помогая мужу выбраться из машины. – В таком виде за рулем, да ты с ума сошел!

– Ничего, мать, – бормотал Григорий Семенович, с трудом ворочая языком, – мы с друзьями немного выпили.

– Хороши же друзья! – возмутилась Таисия Михайловна. – Как же они тебя отпустили?

– Ты моих друзей не трожь! – запротестовал Григорий Семенович. – Они настоящие мужики, я теперь с ними по гроб жизни вместе. Понятно?

– Да понятно, понятно…

Звук сирены нарастал, варварски нарушая тишину спящей улицы.

– Halt, – послышалось за ее спиной. – Polizei [72] .

Сердце Таисии Михайловны дрогнуло. Она остановилась и, немного помедлив, чтобы дать себе передышку, повернула голову.

По дороге к дому стремительной походкой шли двое полицейских. Вид у них был решительный и строгий.

– Herr Makeew? – спросил один из них, с уверенностью глядя на Григория Семеновича.

– Ja. – Григорий Семенович сразу протрезвел и, убрав руку с плеча жены, выпрямился.

– Ihr Führerschein bitte [73] , – потребовал полицейский и протянул руку.

Григорий Семенович полез во внутренний карман пиджака и достал права. Полицейский бросил на документ изучающий взгляд.

– Sie sind jetzt mit diesem Fahrzeug nach Hause gekommen. Stimmt es? [74] – спросил он, указывая на криво припаркованный грузовик.

– Ja. – Григорий Семенович поник головой. «Откуда они узнали? Откуда они узнали?» – лихорадочно соображал он.

– Es tut mir leid, sie mussen mit uns kommen [75] .

Еще не умея оценить весь объем постигшей его катастрофы, Григорий Семенович, виновато улыбаясь, посмотрел на жену, отметил странную белизну ее лица и сделал шаг в сторону полицейской машины.

«Кто же это мог быть, кто навел на меня полицию?» – думал он с поразительной трезвостью.

Таисия Михайловна как будто приросла к земле. Она провожала мужа молча, одними глазами.

Уже на подходе к машине Григорию Семеновичу показалось, что за стеклом мелькнуло знакомое лицо. Он слегка нагнулся и, заглянув в салон, замер: на заднем сиденье сидел господин Шик.

 

Последняя попытка

Вика открыла дверь. На пороге стоял Николай Константинович Звянцев – без шапки, в заснеженном пальто. На его бледном, перепуганном лице неуместно выделялся рыхлый, покрасневший от мороза нос.

– Коля, что с тобой? – воскликнула Вика и, заботливо взяв гостя за обе руки, провела его в квартиру.

Звянцев прошел на кухню, опустился, как был, в пальто, на табурет и, вытащив из кармана большой клетчатый платок, некрасиво заплакал, поминутно сморкаясь и всхлипывая. Вика поморщилась. На ее красивом, ухоженном лице появилась брезгливая гримаса.

– Выпей воды, – произнесла она и, не скрывая раздражения, стукнула по столу тяжелым стаканом.

– Да. Я сейчас… – попытался взять себя в руки Звянцев. Он еще раз высморкался, засунул в карман платок и, взяв дрожащей рукой стакан, стал пить, захлебываясь и обливаясь.

Вика смотрела на этого жалкого старика и никак не могла сопоставить его со всемогущим господином, который еще вчера был ее любовником и на которого теперь было противно смотреть.

– Детка, – горестно произнес Звянцев, продолжая вибрировать всем телом, – она умерла. Я, конечно, понимаю, этого следовало ожидать – рак и все такое, но я даже представить себе не мог, какой страшной, безнадежной, чудовищной является на самом деле смерть!

– Умерла? Когда? – спросила Вика, неожиданно просветлев лицом.

– Сегодня, детка моя, сегодня. Я только что из больницы, я был рядом с ней до последней минуты. И знаешь, что она мне сказала буквально за десять минут до смерти?

– Что?

– «Не плачь, Колюшка, не стоит, ей-богу. Ведь ты ведешь себя так, как будто я умираю, а ты остаешься жить навсегда». Представляешь, какая глубина?! Она была необыкновенной женщиной… – Он поднял на Вику заплаканные глаза, как бы ища в ее лице сострадания.

Вика задумчиво повела плечом и безразлично опустила прекрасные глаза.

– Что она еще сказала? – Вика кокетливо оттопырила нижнюю губку.

– А еще она меня поблагодарила! – неожиданно зло выпалил Николай Константинович.

– За что? – вздрогнула Вика. Лицо ее сделалось серьезным. Она хорошо усваивала командный тон.

– За то, что я ее не бросил. Она все знала про нас с тобой! И ни слова, ни упрека. Святая женщина! – Он потряс в воздухе сомкнутыми руками и в отчаянии уронил их, больно ударившись локтями о стол.

Вика подошла к нему со спины и, обняв, положила подбородок на его круглую голову.

– Не отчаивайся ты так, – прошептала она, словно речь зашла об интимном.

– Ты же не один. Я тебя утешу…

От нее пахло французскими духами и дорогими кремами. Звянцев поморщился. Этот голос и запахи так не вязались с его горем, они так грубо нарушали чистую сферу его отчаяния.

«Зачем я сюда пришел?» – подумал Звянцев и резко встал.

Вика испуганно отскочила к стене, потирая ушибленный подбородок.

– Ты никогда, никогда не знала, что такое чувство такта! – в бешенстве закричал он. – Ты считаешь, что твои прелести уместны всегда и повсюду! Глупая, бесчувственная дрянь!

Викино лицо стало похоже на мордочку злобного лисенка. Она оскалилась и, казалось, вот-вот зарычит.

Звянцев был бледен, он смотрел на нее с ненавистью, как будто это не смерть, а она, его любовница, отняла у него самого дорогого человека на свете. Ему захотелось схватить ее за горло, смять, растоптать, заставить мучиться, увидеть на ее лице хоть раз нормальное человеческое выражение.

Вика стояла, прислонившись спиной к стене, и, свесив на грудь длинные пушистые волосы, смотрела исподлобья.

Звянцев сердито отвернулся и подошел к окну. На улице было безветренно, и в этом безветрии спокойно и медленно опускался на землю крупными хлопьями снег. Там, за окном, стояла тишина, казалось, что это снег завалил все звуки и шорохи и вся земля погрузилась в белый покой.

«Вот так, – думал Звянцев, – был человек, жил, страдал, радовался». Еще пару часов назад он держал ее руку и смотрел в ее живые глаза, и где она теперь? Нет, это было непостижимо! Может быть, ее душа опускается сейчас на землю вместе с этими снежными хлопьями? На этой мысли он попытался сосредоточиться и стал вглядываться в меланхолическое движение снежинок с таким же напряженным упорством, с каким человек, внезапно ослепший, всматривается в окружившую его темноту.

В комнате зазвонил телефон. Вика проворно метнулась в коридор.

– Але. А, привет! – послышался ее безмятежный голос.

Николай Константинович вздрогнул. Он нехотя отвернулся от окна и с удивлением огляделся по сторонам, как будто совсем не помнил, где находится. Присев на подоконник, он с усилием потер лоб, болезненно поморщился.

Когда это началось? – попытался вспомнить он. Пять лет назад? Точно, на защите диссертации Савицкого, в ресторане Дома кино. Вике было девятнадцать. Она демонстративно целовалась с некрасивым пожилым профессором и при этом бесстыдно косила глазом в сторону Звянцева, буквально обжигая его своей чувственной красотой. Звянцев смущенно поглядывал на жену, нервничал. Выходя из ресторана, он улучил момент и сунул Вике в карман визитку, на которой мелкими золотыми буквами было написано: «Академик, член-корреспондент Академии наук Н. К. Звянцев». Это был первый поступок в его жизни, который полностью уничтожил его представление о себе как о порядочном человеке. Преступить эту границу было непросто, но, сделав один только шаг, он как будто сорвался с высокого откоса. И с тех пор летел и летел, ни на минуту не забывая, что это не полет, а падение, и где-то там, далеко внизу, – жесткая земля, о которую он рано или поздно неминуемо разобьется.

Странная это была жизнь. Она протекала как будто в двух измерениях. В одном из них пребывал Николай Константинович, давно надоевший себе и окружающим. В этом же измерении жила его семья: жена с напряженно-испуганными глазами – смотрит, как будто к чему-то прислушивается, – и два покрытых прыщами подростка – его сыновья. В этом измерении жизнь шла к концу, не было в ней больше ничего волнующего и интересного. Каждое событие, каждое движение повторялось в тысячный раз, не принося ни радости, ни страдания. Звянцев давно заметил, что жизнь уходит из человека постепенно, как жидкость из подтекающего сосуда. В молодости эта утечка незаметна, потому что жизнь вытекает медленно, по капле, а к старости она льется безудержно, как вода из открытого крана. И вот, оглянуться не успеешь, а сосуд уже пуст.

Но огорчало Звянцева не то, что жизнь почти кончилась, а то, что ему ее совершенно не жаль. Он даже поторапливал время, как будто хотел поскорее закончить с этим надоевшим мероприятием. И вот в это унылое однообразие, как ведьма на метле, ворвалась молодость со своей упругой, наглой красотой, со своей наигранной любовью и восхитительным, бешеным желанием жить. Вика, красивая и глупая, молодая и алчная, с бесцеремонностью сумасшедшей разворошила его жизнь, как залежалый пепел в печке, и, горячо дыша, развела жаркий огонь, на котором все его благополучие вспыхнуло, как жалкая кучка соломы. Она схватила его и увлекла за собой в то другое измерение, где никогда не бывает покоя, где все кружится и вибрирует в веселом, сумасшедшем ритме, как в пляске африканского шамана. И Звянцев, скинув старость, как ненужный рюкзак, подплясывал легко и проворно, сам поражаясь такой неслыханной резвости. Каждый раз, лежа в объятиях молодой любовницы и взлетая в счастливом беспамятстве до небес, он все же видел, как из того, другого измерения выглядывает старый, уставший Звянцев и горестно качает головой. В такие минуты ему хотелось взять что-нибудь тяжелое и проломить череп этому назойливому старику, который держит неусыпный контроль над его таким легким, воздушным счастьем. Сколько раз, целуя прекрасное Викино лицо, он клялся, что останется с ней навсегда.

Однажды он даже решился объясниться с женой. Вернувшись от Вики домой, он с порога заявил, что им нужно серьезно поговорить. Но разговора не получилось. Жена посмотрела на него грустным взглядом и сказала, что у нее рак и если верить прогнозам врачей, то жить ей осталось совсем недолго. Звянцева это сообщение совершенно потрясло. Ему казалось, что судьба сунула его носом, как нерадивого котенка, в горе, чтобы остановить безумие, в котором он последнее время жил. Николай Константинович сразу опомнился и принял меры.

На следующий же день он объявил Вике о своем решении расстаться с ней. Не без злорадства взглянул в последний раз на ее кислую физиономию и, презрительно хлопнув дверью, вышел из ее дома навсегда. Целый месяц он упивался своим благородством и чувством сострадания к больной жене. Ему казалось, что он избавился от тяжкого морального гнета и наконец-то может ровно дышать. Но уже на исходе первого месяца это ровное дыхание стало давать сбои. Мысль о болезни жены стала привычной и больше не беспокоила его. Жизнь опять потекла в своем привычном вялом ритме. Звянцева охватила тоска. Он чувствовал себя похороненным заживо в семейном склепе, населенном призраками. Жена со своей умирающей походкой, дети, которым ни до чего нет дела, – все-все в этом доме казалось чужим и даже враждебным.

На работе Звянцев забывался, но каждый раз, возвращаясь домой, он как будто стоял на распутье: направо пойдешь… налево пойдешь…

И на этом месте его дух отделялся от плоти. Плоть, обремененная чувством долга, уныло брела домой на умирание, а помолодевшая душа неслась, как безумная, туда – в безмятежную юную жизнь. И Звянцев, опустив плечи и тяжело переставляя ноги, плелся к машине, по пути воображая, как Вика сидит на диване, поджав под себя тонкие гладкие ноги, и, свесив голову, разглядывает розовый пухлый палец на ноге. Кончики ее волос щекочут кожу с внутренней стороны бедра, и Звянцев буквально умирал от желания дотронуться до этого места языком. Это ненасытное любопытство, с которым она постоянно разглядывала отдельные фрагменты своего тела, придавало ей сходство с обезьянкой. Звянцев умилялся до слез, до боли в сердце. Он садился в служебную машину и, тяжело откинувшись на заднее сиденье, обреченно произносил: «Домой».

Примирение произошло в день ее рождения. Звянцев подъехал к дому Вики на машине. Сказал водителю, чтобы тот ждал, что он скоро вернется, только передаст цветы, и вышел от нее под утро, когда рассвет уже нарушил сонную тишину города и звуки первых машин смешались с пением ошалевших от весны птиц. Звянцев мог бы с легкостью подхватить трели влюбленных соловьев: в этот момент ему была так понятна эта сладострастная песнь! Он с упоением вспоминал, как клянчил и унижался, выпрашивая у нее прощение, как прикладывал к вялым щекам ее детские ладони, и этот упоительный запах лимона, который исходил от ее кожи, ее наглые, с усмешкой, глаза. Не было на свете такой силы, которая могла бы заставить его отказаться от этого. Звянцев чувствовал, что пропал, но было так упоительно погружаться на дно сладкого омута! Никаких угрызений совести и раскаяния он больше не испытывал. Теперь осталось только ждать, ждать освобождения, чтобы, не прячась, наслаждаться любовью.

И вот долгожданный миг настал, жены не стало, не было больше никаких препятствий на пути к счастью. И Звянцев вдруг с ужасом понял, что не испытывает ничего, кроме страшной усталости. Как будто возраст всей тяжестью вдруг навалился на него, и он увидел себя одиноким несчастным стариком. Звянцев прошелся по кухне. В раковину водопадом лилась вода. Он подошел, закрутил кран. Все движения были механическими, ненужными. В комнате послышался приглушенный смех. Звянцев испугался. Разве можно смеяться в такой момент?! Его знобило. Он неуклюже запахнул пальто и втянул голову в плечи. В этот момент ему открылась истина. Он был отвратителен себе и с еще большим отвращением думал о Вике. Куда подевалось былое очарование, куда ушло жгучее чувство, которое разгоралось в нем каждый раз, едва он приближался к этому дому? Звянцев прислушался к себе. Нет, никакого отклика в душе. «Господи, как я мог не разглядеть подмену, – думал он, – как я мог принять всю эту белиберду за любовь, в то время как женщина, которую я по-настоящему любил, страдала и мучилась?» И Звянцеву стало ясно: не любовь к Вике, а измена являлась центральным пунктом этой истории, самой чувственной ее точкой. За всю свою жизнь он, Звянцев-победитель, так и не сумел взять верх над маленькой хрупкой женщиной – своей женой. Это была последняя попытка.

Звянцеву стало скучно. Он передернул плечами и, нарочно по-стариковски шаркая ногами, покинул квартиру, беззвучно закрыв за собой дверь.

Вика выбежала на кухню, с трудом сдерживая рвущуюся наружу беспричинную радость.

– Коля! – неуверенно позвала она. Ответа не последовало… – Колюшка… – Она заглянула в ванную, открыла дверь на лестницу, вернулась на кухню и стала искать Звянцева, как ищут затерявшийся ключ, заглядывая в углы и под стулья. Но Звянцева нигде не было.

 

Примечания

1

Руки вверх и не стрелять (нем.).

2

Глянь-ка, любовь с первого взгляда (нем.).

3

Это невероятно, я и правда ревную (нем.).

4

Добрый вечер (нем.).

5

Красиво? (нем.)

6

Мясо – красное вино. Салат? (нем.)

7

Приятного аппетита (нем.).

8

Идем в спальню (нем.).

9

Доброй ночи, ангелочек (нем.).

10

Солнышко (нем.).

11

Ангелочек (нем.).

12

Да, да (нем.).

13

Мышонок (нем.).

14

Стой! (нем.)

15

Давай-давай, мы только тебя дожидаемся (нем.).

16

Смотри, он опять сам с собой разговаривает (нем.).

17

Ну и пусть себе разговаривает. Тебе что, жалко, что ли? (нем.)

18

Да нет, не жалко, просто знать хочется, чего он там бормочет (нем.).

19

Так сажай его сюда – узнаешь (нем.).

20

Точно, хорошая идея! Нужно его подпоить, может, у него язык развяжется (нем.).

21

Ну что стоишь, господин Макеев? Иди сюда, у нас для тебя есть свободное местечко (нем.).

22

Клаус, подвинься (нем.).

23

Что, что? (нем.)

24

Давай, дружище! (нем.)

25

Давай выпьем и перейдем на ты (нем.).

26

Друг, друг (нем.).

27

Как тебя зовут? (нем.)

28

Меня? (нем.)

29

Тебя (нем.).

30

Меня зовут Макеев (нем.).

31

Да это понятно, чудак человек, по фамилии-то… (нем.).

32

Меня зовут Ральф, его Клаус, а тебя? (нем.)

33

А меня – Григорий (нем.).

34

Это хорошо (нем.).

35

А теперь давай выпьем (нем.).

36

Ты умеешь выпить. Мне это нравится. Давай, я тебе принесу что-нибудь поесть (нем.).

37

Так, давай, поешь (нем.).

38

Здорово! (нем.)

39

Ничего здорового (нем.).

40

Почему? Вино не нравится? (нем.)

41

Водка – это здорово. А вино – нет (нем.).

42

Клаус, беги на заправку и купи бутылку водки (нем.).

43

Две (нем.).

44

Две? Ладно, пусть будет две. (нем.)

45

Нет-нет. Я заплачу (нем.).

46

Ты? Хорошо, дай ему деньги (нем.).

47

Хватит? (нем.)

48

Посмотрим (нем.).

49

Купил? (нем.)

50

Конечно. (нем.)

51

Ну! (нем.)

52

Дай сюда (нем.).

53

Нет-нет, до дна (нем.).

54

Ну нет! Я еще жить хочу (нем.).

55

Ральф, ну кто тебя просил поить этого русского, всю вечеринку испортил! (нем.)

56

Как он теперь домой добираться будет? (нем.)

57

А это уже не наше дело (нем.).

58

Как-нибудь доберется, не маленький (нем.).

59

Вот ты его поил, ты и отвечай (нем.).

60

Что будем с ним делать? Он же один до дома не доберется (нем.).

61

Знаешь, мы вызовем такси (нем.).

62

Слушай, мы вызовем такси (нем.).

63

Я ехать тебя и тебя домой (искаж. нем.).

64

Что? (нем.)

65

Я ехать моя машина (искаж. нем.).

66

Он сумасшедший (нем.).

67

И совершенно пьяный (нем.).

68

Не сумасшедший, не сумасшедший (нем.).

69

Стой! Ты в таком состоянии не можешь ехать! (нем.)

70

Возьми у него ключи, возьми у него ключи! (нем.)

71

Я ему не нянька. Если он и вправду поедет, я вызову полицию (нем.).

72

Стой, полиция! (нем.)

73

Господин Макеев? – Да. – Ваши права, пожалуйста (нем.).

74

Вы приехали домой на этой машине, так? (нем.)

75

Очень сожалею, вам придется пройти с нами (нем.).