Зиновий Львович Гольдберг, пожилой человек с грустными глазами и выразительным семитским носом, находился в гостях у своего товарища Владимира Петровича Зябкина, пессимиста и пьяницы. Они сидели на кухне, по форме напоминающей скворечник. Четырехметровое пространство было окружено стенами, растущими на три метра вверх, небольшое окно с широким подоконником располагалось где-то на уровне груди, так что свет падал сверху прямо на лысину Зиновия Львовича. Он то и дело отмахивался от назойливого солнца и, печально покачивая головой, говорил:

– Да, Володя, ты прав, жизнь уже почти кончилась. Посмотреть, так вокруг нас уже почти никого не осталось. Жалко, такие хорошие ребята были…

– А чего их жалеть-то, – возразил Зябкий, поддерживая отяжелевшую голову ладонью. – Они, вон, уже отмучились, а нам еще предстоит. Это нас жалеть надо.

– Ну как же ты так говоришь? – испугался Зиновий Львович. – Мы вон здесь жизни радуемся, – он указал глазами на початую бутылку водки, – а они…

– Да долго ли тебе радоваться осталось? – Владимир Петрович как бы нехотя разлил водку по рюмкам. – А конец – он тоже разный бывает. Некоторые так мучаются… – Он выразительно опрокинул в рот содержимое рюмки и горестно крякнул.

– Да что ты за человек такой, – удивился Зиновий Львович, – всю жизнь только о плохом да о плохом. Радуйся, пока можешь, а нагореваться успеешь, когда срок придет. – Он коротко отхлебнул из рюмки, сладостно поморщился и потянулся за огурцом.

– А мой срок пришел, когда я родился, – заявил Владимир Петрович, шлепая отяжелевшими губами.

– Да ладно тебе, Вов, занудствовать – жизнь как жизнь, не хуже и не лучше, чем у других.

– Да, а я тебе так скажу… Если бы меня заранее спросили – хочешь такую жизнь? – я бы вот сразу отказался. – Он категорично махнул рукой. Голова, лишившись опоры, беспомощно повисла на вялой шее.

– Дурак ты, ей-богу, – добродушно усмехнулся Зиновий Львович. – Чего тебе не хватает-то?

– Нет, ты мне лучше скажи, чего мне хватает? Всю жизнь то война, то тюрьма, то нищета. Жена померла, дети за границу уехали, отца одного бросили. Нет, знаешь, а все-таки при советской власти лучше было. Все под одним замком. Никаких тебе заграниц поганых. Сиди дома, чти родителей…

– Опять ты за свое! – воскликнул в сердцах Зиновий Львович и прикончил содержимое рюмки. – Ты мне про это не вспоминай, хватит! – Он решительно хлопнул ладонью по столу, так что Зябкий от неожиданности вздрогнул. – Семьдесят лет людям голову морочили, народу сколько положили ни за что ни про что! Нас обещаниями кормили, а сами жрали в три горла в своих распределителях!

– Зям, ну ты вспомни, – примирительно сказал Владимир Петрович, – у нас в инвалидном КБ тоже заказы хорошие были.

– Да ладно тебе народ смешить. Что там за заказы? Гречка, горошек, лосось в собственном соку.

– Почему? Еще сервелат, икорку давали, – возразил Владимир Петрович, ностальгически улыбаясь.

– Давали! Подачки тебе давали. Чтобы рот заткнуть.

– Так тогда о нас хоть кто-то заботился. Хоть подачки давали, всюду пускали без очереди. А сейчас про нас знать никто не хочет. Ждут, пока все перемрем, а потом закон выпустят, по которому нашему брату, инвалиду, золотые горы полагаются.

– Ну и пусть, – заявил Зиновий Львович. – Да, мы – пропавшее поколение, зато детям нашим по-другому житься будет! – Он героически сверкнул глазами.

– Опять, значит, все для будущего, все для победы! Уже помирать скоро, а мы все в грядущее таращимся. – Владимир Петрович, не вставая, раскрыл холодильник и извлек оттуда потрепанный кусок колбасы. – Порежь-ка, – попросил он приятеля.

Сам Владимир Петрович с ножом управлялся плохо. Правую руку он оставил на фронте, а на левой не хватало большого и указательного пальцев.

Зиновий Львович нарезал колбасу крупными уродливыми кусками.

– У тебя хлеб-то есть? – спросил он.

– Должен быть. Посмотри в пакете, висит на твоем стуле.

Зиновий Львович порылся в целлофановом пакете и достал половинку черного, который от сухости дал трещину посередине.

– Думаешь, он еще ничего? – с сомнением произнес Зиновий Львович, вертя в руке сухарь.

– Ничего, – ободрил его Зябкий. – В войну еще не то ели.

– Так то ж в войну…

– А если хочешь знать, я в войну лучше жил, чем сейчас.

– Ты что такое несешь? – поперхнулся Зиновий Львович и от возмущения прекратил разливать водку. Рюмка Владимира Петровича наполовину осталась пустой.

– Чего слышишь, – недовольно пробурчал Зябкий и надавил тремя оставшимися пальцами на застывшую в руке Голдберга бутылку. – Я себя тогда человеком чувствовал.

– Ага, человеком! – горько усмехнулся Зиновий Львович. – За нами смерть по пятам ходила.

– Ну и что, она и сейчас за мной по пятам ходит. Только время сейчас поганое. Народ обмельчал, молодежь совсем озверела. У них только доллары в глазах мелькают. Ни ума, ни совести!

– Ага, а у нас только Ленин в глазах мелькал с отцом народов Сталиным – это лучше было?

– Конечно, лучше! У нас идея была.

– У них тоже идея, – защищал молодежь Зиновий Львович, – только другая.

– Какая же?

– Они жить хотят по-человечески.

– Они-то хотят, да нам не дают.

– Да кто тебе не дает? Ты инвалидный «Запорожец» получил? Получил.

– Так это еще при советской власти было!

– А сейчас мы просто своими правами не интересуемся, поэтому ничего не получаем.

– Ха-ха-ха, – прокашлял Владимир Петрович, – да нету у тебя никаких прав! – Он выпил и, зажав в культяпке кусок колбасы, принялся жевать, искоса саркастически поглядывая на товарища.

– А вот и есть! – вдруг оживился Зиновий Львович и тоже пригубил рюмочку. – Значит, говоришь, не думает о нас никто? А вот это видел? – Он запустил руку в карман и, достав оттуда бумажку, ударом кулака припечатал ее к столу.

Владимир Петрович с удивлением рассматривал клочок бумаги, похожий на квитанцию из прачечной.

– А это что?

– Талон. – Гольдберг выпрямился и посмотрел на товарища победоносно, сверху вниз.

– Какой еще талон?

– А вот такой, из синагоги. Приглашают получить к празднику еврейской пасхи продуктовую посылку из Израиля. Ты при своей хваленой советской власти посылки из Израиля получал? Это тебе не горошек с гречкой!

– Из Израиля? – обескуражено произнес Зябкий и еще раз повернул на столе бумажку. – Слушай, Зям, а ты чего, в Бога поверил, что ли?

– При чем здесь Бог?

– А при чем здесь синагога?

– А-а. Да это дочка меня записала, – смутился Зиновий Львович. – Ты, говорит, отец, сам никогда ничего не попросишь, так, может, хоть здесь о тебе позаботятся.

– Вот молодец твоя Галка! Давно бы так! – одобрил Владимир Петрович. – А то твоя нация вон какими делами заворачивает, – он описал в воздухе беспалой рукой широкий круг, демонстрируя тем самым размах еврейских дел, – а ты какой-то выродок, ей-богу.

– Да уж какой есть. Знаешь что, Володь, давай-ка, собирайся, – вдруг оживился Гольдберг.

– Куда?

– В синагогу поедем, заказ получать.

– Не-е… – протянул Зябкин, глядя с тоской на бутылку. – Мы, вон, еще не закончили, куда я поеду?

Но в Зиновии Львовиче проснулся героический дух.

– Поехали! – настаивал он. – Мы по дороге еще одну бутылку прихватим и под израильскую закусочку… А?

– Еще одну?.. – Владимир Петрович задумался. – Не знаю…

– Чего тут думать-то? На метро пару остановок. Через час вернемся и пировать будем. Ты подумай только, из Израиля! Там, небось, сплошные деликатесы. Поехали?

– Ну, вижу, ты уже загорелся, – как бы нехотя согласился Зябкин, про себя прикидывая, когда он в последний раз ел вкусненькое. – Тебя уже не остановить. Ладно, давай по маленькой, и пойдем. – Владимир Петрович взялся было за бутылку.

– Нет, – остановил его Зиновий Львович. – По маленькой, когда вернемся, а то не доедем.

– Ладно, – крякнул Владимир Петрович и с усилием поставил недопитую бутылку на стол. – Подожди, я только оденусь.

Через несколько минут друзья вышли из подъезда и направились в сторону метро. Владимир Петрович, высокий и грузный, шел, крепко переставляя ноги, по-стариковски припечатывая каждый шаг, и рядом с ним, опираясь на руку товарища, с трудом ковылял маленький и щуплый Зиновий Львович. Фронтовое ранение сильно укоротило его правую ногу, в результате чего в фигуре произошел значительный перекос. Вся правая сторона вместе с плечом съехала вниз, и при ходьбе он раскачивался из стороны в сторону, как маятник. Прохожие равнодушно смотрели на бредущих бок о бок стариков, безразличные к этой старой, отжившей свой век беде. Уже давно народились и заполонили московские улицы новые беды, и теперь сострадания на всех не хватало.

– Вот увидишь, – говорил на ходу Гольдберг, непроизвольно толкая приятеля в бок, – синагога – это серьезное учреждение, из-за границы для нас, стариков, заказы получают.

– Слушай, – остановился Владимир Петрович, – а может, там не только продукты?

– А что же?

– Ну, я не знаю. Техника какая-нибудь, одежда…

– Может быть… – мечтательно произнес Зиновий Львович и опять пошел раскачиваться из стороны в сторону.

Через час приятели, наконец, добрались до цели. У синагоги собралась небольшая группка людей, человек десять-пятнадцать, не больше. Они все время пытались выстроиться в очередь, но линия не держалась, разваливалась, и люди, как стадо растерявшихся овец, опять сбивались в кучку. Все они были пожилые, лишенные в силу возраста всякой индивидуальности и похожие друг на друга, как члены одной семьи, в сильно поношенной одежде, с виноватым выражением на уставших, помятых лицах.

– И вот это синагога?! – воскликнул Зябкин, глядя на обшарпанное, сильно нуждающееся в ремонте здание. От разочарования он даже остановился. – А вот это евреи?! – Он перевел недоумевающий взгляд на группу беспомощных стариков и старух. – Зям? – Владимир Петрович поглядел на приятеля, как бы призывая его исправить недоразумение.

– А ты что думал? – горько усмехнулся Зиновий Львович. – Что мы все в золоте купаемся?

– Не в золоте, но все-таки… – Владимир Петрович тяжело дышал, сказывалась усталость от дальней дороги.

– Ладно, ты передохни, – Зиновий Львович заботливо похлопал приятеля по спине, – а я пойду разузнаю, что к чему. – Он повернулся и зашагал дальше ныряющей походкой, вопреки всем законам физики каким-то чудом удерживаясь на ногах. – Товарищи! – начал он еще издалека. Группа стариков вздрогнула, как встревоженная стайка птиц. – Где здесь талоны отоваривают?

Народ безмолвствовал. Старики разглядывали вновь прибывшего с любопытством, для начала прицениваясь – свой или не свой.

Зиновий Львович запустил руку в карман и достал помятый талон.

– Посылки из Израиля здесь дают? – он выставил руку с талоном вперед.

Старики прищурились, разглядывая бумажку, и, разглядев, заговорили все разом:

– Мы уже час здесь стоим, – выкрикивал один, выбрасывая кверху обе руки.

– Безобразие! – причитала интеллигентного вида старушка.

– Ничего не изменилось, – качал головой дед с ясными, детскими глазами.

В этом хоре можно было разобрать что угодно, кроме ответа на поставленный вопрос.

– Тихо! – услышал Зиновий Львович за своей спиной волевой, с хрипотцой голос товарища.

Мгновенно наступила тишина, и теперь был слышен голос одного Зябкина.

– Граждане евреи, – заговорил он внушительно, как гипнотизер, расставляя слова. – Я к вам привез инвалида Великой Отечественной войны. Он еле на ногах держится. Вы можете вразумительно ответить: посылки здесь дают?

– Да мы здесь все инвалиды! – послышалось из толпы.

– Да, подумаешь, фон барон какой нашелся! Мы все еле на ногах держимся.

– Вот именно! Вы только приехали, а мы здесь уже больше часа толчемся!

И опять все голоса смешались в монотонный гул и уже невозможно было ничего разобрать. Друзья удивленно переглянулись.

– Слушай, старики еле живые, а галдят так, что оглохнуть можно, – поморщился Зиновий Львович.

Владимир Петрович тактично промолчал. Вдруг дверь в синагогу приоткрылась. В проеме показалась всклоченная голова с крохотной ермолкой на макушке. Приветливо улыбаясь, голова несколько раз повернулась вправо, влево, как петрушка в кукольном театре, и опять исчезла. Зрители, вытянув шеи, уставились на дверь. Через мгновение дверь широко распахнулась и на пороге появился хозяин головы – высокий, очень худой юноша, одетый с ног до головы во все черное.

– Дорогие ветераны, – произнес он еле слышно и беспомощно взмахнул невероятно длинными руками. – Проходите, пожалуйста.

Юноша посторонился, уступая дорогу.

– Наконец-то! – послышались ворчливые голоса, и вся компания попыталась протиснуться в дверь разом.

– Граждане, граждане! – растерялся молодой человек. – Не волнуйтесь, заказов на всех хватит.

– Шустрые старички, – усмехнулся Владимир Петрович. – Ну что, пошли? – Он подставил приятелю руку.

Изнутри синагога походила на помещение, попавшее в современность из времен разрухи. Бедность и запустение разъедали стены древнего здания. Дух и традиция постепенно покидали этот храм, где еще совсем недавно на веселые еврейские праздники собирались толпы народу.

– Сюда, сюда, пожалуйста. – Молодой человек в ермолке направился к небольшому столику. Он разложил складной стул и, проверив руками его прочность, осторожно сел. – Ваши талоны, пожалуйста.

Прямо над его головой на толстых, крепких гвоздях болтались раздутые целлофановые мешки. Молодой человек брал талончик, отмечал что-то в разложенном перед ним журнале, снимал с гвоздя мешок и, пробормотав загадочное слово – аксамех, – торжественно протягивал его ветерану.

Через десять минут ветераны кончились. Владимир Петрович и Зиновий Львович, несколько разочарованные незначительным весом посылки, оказались на улице.

– Вов, мы сейчас во дворик зайдем, – предложил Гольдберг, – посидим немного, а заодно посмотрим, чем нас порадовали из Израиля.

– Давай, – согласился Владимир Петрович. – Надо передохнуть, а то я до дома не доеду.

Друзья свернули в первый попавшийся двор, на проржавевшей детской площадке нашли лавочку.

– Ну, слава богу! – вздохнул Владимир Петрович и тяжело опустился на ощерившееся занозами сиденье.

Зиновий Яковлевич, неудобно покрутившись на одной ноге, тоже сел, опираясь на плечо товарища.

– Ну, давай, доставай свои сокровища. – Зябкин нетерпеливо толкнул приятеля в бок.

Зиновий Львович раскрыл целлофановый пакет и стал раскладывать его содержимое на лавке.

– Все, – сказал он, для убедительности перевернув пакет, и потряс им в воздухе.

Сначала неуверенно хохотнул Владимир Петрович, ему в тон весело крякнул Зиновий Яковлевич. Друзья переглянулись. Гольдберг от смущения потер указательным пальцем переносицу.

– Синагога – серьезное учреждение! – Владимир Петрович хлопнул себя культяпкой по колену и захохотал.

– Хе-хе-хе-хе… – подхохатывал ему вторым голосом Зиновий Львович.

На лавке лежали пакет гречки, банка лосося, банка зеленого горошка и пакет сахара.