Глава 1

Маленький пруд в глубине парка, защищенный обрывистой стеной искусственных скал, казался зеркалом в зеленой раме. Среди белых и желтых кувшинок по воде скользили лебеди: три белых и один черный. Этот идиллический уголок Эдисон Монтальдо устроил в память о том красивом пруде, который он видел в детстве. Однажды, бродя в окрестностях Модены, Эдисон остановился у ворот одного богатого поместья, завороженный красивыми птицами, которые горделиво прогуливались в парке.

Старый садовник, пропалывавший клумбу с розами, заметил удивление мальчика и восторг, с которым тот разглядывал птиц.

— Ты никогда не видел раньше павлинов? — спросил он, подходя к калитке.

— Только на картинках в школьном учебнике. Эдисону было восемь лет, и школа для него была источником всех знаний о мире.

— Нравятся они тебе? — улыбнулся старик.

— Очень нравятся, — воскликнул мальчик. — Они еще красивее, чем на картинках.

— Красивые, но глупые, — сказал садовник. — Как и лебеди. Вон там, за деревьями, — он махнул рукой в сторону парка, — есть небольшой пруд с лебедями. Ты их видел когда-нибудь?

Мальчик отрицательно покачал головой.

— И лебедей не видел? Ну, пойдем.

Старик толкнул калитку, и она со скрипом отворилась.

— Входи. Я покажу их тебе. Не бойся, хозяев нет дома, — успокоил он мальчика, подбадривая его улыбкой.

Много лет назад у этого человека от дифтерита умер маленький сын, и с тех пор он тосковал о нем и искал его черты в лицах всех детей такого же возраста, которых встречал.

Чудесный парк так поразил маленького Эдисона, что многие годы он мечтал о павлинах и лебедях; особенно о лебедях, плавающих в неподвижной воде пруда, усеянного белыми и желтыми кувшинками. Прошло больше тридцати лет, и вот теперь трое его детей сидели на берегу озера и наблюдали за неторопливыми движениями великолепных птиц. Их младшая сестренка, завернутая в белоснежное кружевное покрывало, спала на руках у матери.

— Мама, а для чего нужны лебеди? — спросил Джанни.

— Не знаю, — ответила Эстер.

Она не слишком любила этих больших молчаливых птиц, которые издавали слабые жалобные крики лишь перед смертью.

— Зачем они нужны? — продолжал приставать к ней малыш. — У павлинов красивый хвост, куры несут яйца, а что делают лебеди?

— Лебеди означают богатство, — вмешался Эмилиано. — Они бывают лишь у богатых людей. Папа родился бедным, — объяснил он, — а мама богатой. Без маминых денег папа никогда не стал бы крупным издателем и не смог бы купить лебедей.

— Значит, без маминых денег у нас не было бы этих птиц с длинной шеей? — вмешалась Валли, заинтересовавшись разговором о деньгах.

— Валли! Эмилиано! — возмущенно прикрикнула Эстер. — Кто вам внушил такие мысли?

По сути дела, дети говорили правду, но, высказанная с наивной детской прямотой, она задевала главу семьи.

— Тетя Полиссена, — ответила Валли, подходя к матери. — Она говорит, что все Монтальдо — гадкие утята, а ты — лебедь по благородству и красоте.

— Ваша тетя говорит много глупостей, — отрезала Эстер. — Не следует повторять ее нелепую болтовню.

— Мама, если бы ты превратилась в лебедя, то какого цвета ты бы была? — спросил Джанни, чтобы привлечь к себе внимание.

— Сначала надо стать лебедем, — рассеянно ответила мать.

— Нет, правда, мама, — капризно протянул Джанни.

— Не кричи, — укорила его мать, — разбудишь сестренку.

Маленькая Лола уже морщила лобик и кривила губки, готовясь проснуться.

— Мы решили, что мы были бы белыми, — изрек Джанни.

— Хорошо, будьте белыми. Только тише, — сказала Эстер.

— А черный лебедь — это Эмилиано. Он самый большой и к тому же странный, — добавила Валли.

Эстер взглянула на величественную черную птицу с огненно-красным клювом, неизвестно как оказавшуюся в пруду. Черный лебедь действительно был гордым и диким. Почти всегда он держался в стороне. Белые лебеди принимали его, если он решал к ним приблизиться, но не осмеливались беспокоить его, когда он удалялся в свой угол. И никто бы не удивился, если бы в один прекрасный день он взмыл в небо и улетел к новым горизонтам.

— Да, — согласилась Эстер, — мне кажется, Эмилиано и вправду похож на черного лебедя. А ты что на это скажешь? — обратилась она к сыну, вызывая его на разговор.

Мальчик хмуро улыбнулся и переменил тему.

— Это правда, что мы вступили в войну? — спросил он серьезным тоном.

О вступлении Италии в войну на стороне союзной Германии говорилось утром за завтраком. Это была тяжелая новость, смысла которой не поняли ни Джанни, ни Валли, и только Эмилиано воспринял ее уже как взрослый, понимая, что она связана со смертью и кровью.

Эстер кивнула, инстинктивно прижав к себе маленькую Лолу.

— Против англичан и французов? — уточнил Эмилиано.

— Да, — подтвердила Эстер.

— Если бы мадемуазель Ювет была еще здесь, она что, считалась бы нашим врагом? — в недоумении настаивал он.

— Да, как это ни странно, — кивнула мать.

Пока они разговаривали между собой, Джанни и Валли, не поделив какую-то игрушку, уже затеяли ссору.

— Мама, а ты знаешь; что такое война? — стал расспрашивать ее Эмилиано.

— Нет. Но боюсь, мы скоро все это узнаем.

Из Польши приходили известия о массовых расстрелах. Немцы тысячами отправляли евреев в концлагеря. Она слышала это от мужа, который получал информацию «окольными путями». И всем этим ужасам не видно было конца.

— Мама, но ведь Муссолини сначала был за мир?..

На это трудно было что-либо ответить.

— Не всегда тот, кто решает судьбу нации, подходит для этой роли, — бросила она.

— Но наш папа же фашист, — заявил Эмилиано, противопоставляя отцовским убеждениям антифашистские взгляды матери.

— Он на стороне порядка. Муссолини, по его мнению, — гарантия порядка. — Эстер попыталась защитить отца в глазах сына.

— А ты, мама, что об этом думаешь?

— Ты в самом деле хочешь это знать?

— Да. Я никому не скажу, — серьезно пообещал Эмилиано.

— Я думаю, что дуче для нас, итальянцев, не лучший вождь. Он встал на сторону немцев не из принципиальных убеждений, а лишь надеясь, что победа будет на их стороне.

В эту минуту к ним подошел шофер, и его появление прервало разговор, который становился уже слишком сложным.

— Приехал монсеньор, — объяснил он, снимая шляпу. — Все ждут вас.

— Спасибо, Микеле. Мы сейчас придем, — сказала Эстер, вставая.

Она знала, что обряд крещения будет совершать Себастьяно Бригенти, и для нее это было труднейшим испытанием. Надо было держать себя в руках. Она позвала Валли и Джанни, решив сослаться на недомогание, если ей будет трудно владеть собой. Рядом с Эмилиано она двинулась по направлению к капелле, которая сообщалась с внутренним двориком виллы. Сияя улыбкой, приберегаемой им лишь для особенно важных случаев, Эдисон Монтальдо уже шел ей навстречу. На публику он всегда производил впечатление любящего мужа, примерного семьянина и честнейшего человека.

Крестины пришлись на 11 июня 1940 года. Уже два дня Италия находилась в состоянии войны. Близкие родственники и слуги в ожидании родителей тесно заполнили маленькую домашнюю капеллу Монтальдо.

Когда Эстер вошла, держа на руках дочь, Полиссена заиграла на фисгармонии «Аве Мария» Гуно.

А перед крестильной купелью, торжественный и строгий в своем священном облачении, Эстер уже ждал Себастьяно. Слезы застилали женщине глаза, но она мужественно двинулась навстречу ему.

 

Глава 2

Телефон в прихожей звонил с нетерпеливой настойчивостью. Анна Гризи нервничала: вот-вот звонки прекратятся и оставят ее в неизвестности, кто звонил, но руки были заняты свертками и пакетами, и открыть дверной замок было не так-то легко.

В суете один из пакетиков выскользнул, и флакончик с дорогими духами «Джой» разбился на мраморном полу. На лестнице сразу распространился их пряный аромат, точно в парфюмерном магазине.

Наконец замок поддался, дверь открылась, и Анна бросилась к телефону, стоявшему на столике в прихожей под большим четырехугольным зеркалом.

— Ах, это ты! — воскликнула она разочарованно, узнав голос Монтальдо.

— А ты думала — кто? — ответил Эдисон довольно агрессивно.

— Никто, — попыталась оправдаться она и погладила белую собачонку, которая прыгала вокруг нее, радуясь возвращению хозяйки. — Просто в спешке я разбила флакон духов, когда отпирала дверь.

— Ты кажешься чем-то обеспокоенной, — заметил он.

— Я тебе уже сказала, — повторила Анна, любуясь своим отражением в зеркале. — Я торопилась отпереть дверь, чтобы подойти к телефону, и разбила флакончик с духами.

Внимательно осмотрев свой костюм, она механическим движением поправила шляпку. Вуаль слегка касалась ее вздернутого носика и придавала особое обаяние умело подкрашенным глазам.

— Не стоит расстраиваться из-за такого пустяка, — успокоил ее Монтальдо. — У тебя будет сто флаконов духов.

— Ах, ты мил и великодушен, как всегда, котик, — польстила ему Анна.

— Я искал тебя целый день, — осуждающе сказал Эдисон, не обратив внимания на льстивые нотки в голосе своей любовницы. — Тебя не было дома. Где ты была?

— Мой котик в роли Отелло, — засмеялась она, взяв на вооружение иронию. — Но драма — не в твоем репертуаре, котик.

— Твои реплики неуместны. Где ты была? — настаивал он с озлобленностью подозрительного любовника.

— Но ты ведь был у себя на озере, в священном лоне семьи, на крестинах своей новорожденной дочурки, — возразила она, переходя от иронии к сарказму. — Не сидеть же мне дома одной? Вот я и пошла по магазинам за покупками. Что мне еще оставалось делать?

— Ты могла бы работать, — сухо ответил Эдисон. — Сама же звонила мне вчера вечером в Белладжо, чтобы узнать мое мнение о своем новом романе.

Легкомысленное выражение тут же исчезло с лица Анны. Ее последний роман был единственной вещью, с которой она не позволяла себе шутить.

— Как он тебе? — В ее голосе чувствовалось волнение.

— Я прочел его сегодня ночью, — сказал Эдисон.

— И что скажешь? — торопила она.

— Он мне не понравился, — изрек Монтальдо. — Как не нравится и то, что ты звонишь мне домой. — Его голос стал резким и напористым.

Сейчас это был спесивый хозяин, распекающий своего подчиненного, который, с его точки зрения, недостаточно хорошо работает.

Анне стало не по себе? Казалось, что ее окутал какой-то непроницаемый туман, который может разбить все ее мечты. А ведь она считала, что эта вещь ей удалась. Она была уверена, что написала хороший роман, что рассказала интересную и очень искреннюю историю. Но если мнение Эдисона объективно — а она не имела причин сомневаться в этом, — вся ее уверенность стоит не больше, чем горсть развеянных ветром конфетти.

Ее отражение в зеркале резко изменилось. Теперь это уже не самоуверенная и немного легкомысленная женщина, а скорее печальная, запуганная девочка, какой она была много лет назад — дочь путевого обходчика в лигурийской деревушке, буйного и озлобленного жизнью человека, который каждый день искал утешение в вине.

Как часто она дрожала, забившись в дальний угол их бедного дома, точно загнанный в ловушку зверек, в страхе перед тяжелыми отцовскими кулаками. Напиваясь, тот нередко избивал ее, чтобы выместить на ней свою злобу.

Но как-то раз, когда отец замахнулся на нее, Анна схватила кухонный нож, и в глазах ее сверкнула решимость. Сразу протрезвев, он удивленно взглянул на нее. «Не забывай, что я твой отец», — взревел он. «А ты никогда больше не смей меня трогать», — твердо сказала она.

С того дня отец больше не бил ее, но при первой же возможности Анна ушла из дома. Впоследствии она избегала буйных мужчин, и только Эдисону Монтальдо прощала некоторую агрессивность, которая неприятно напоминала ей манеру отца. Но даже и ему, этому могущественному издателю, она бы не позволила перейти известные границы.

И на этот раз Анна победила страх, сжав руку так, словно схватила нож.

— Дорогой Монтальдо, — сказала она, четко выговаривая каждое слово. — Я не позволю разговаривать со мной подобным образом. Считайте, что наши отношения на этом кончились. Что же касается рукописи, то можете ее выбросить. У меня есть копия. Вы великий издатель, но не единственный. И к тому же не непогрешимый. — И прервала разговор, положив трубку на аппарат.

Сняв шляпу, она удовлетворенно поглядела на себя в зеркало. Телефон зазвонил опять, но Анна даже не повернула головы.

По пушистому бухарскому ковру она прошла в гостиную, рукой дотронулась до великолепной стильной мебели, которой была обставлена комната, скользнула взглядом по полотнам Фаттори, Фонтана, Кампильи, развешанным по стенам. В этом доме все было куплено для нее Эдисоном Монтальдо.

Когда она приехала в Милан два года назад, то в чемодане ее не было ничего, кроме рукописи ее первого романа. Но юность и красота помогли ей выбраться из нищеты и безвестности. Ее роман был свеж, а облик располагающ и обольстителен — такое сочетание, помноженное на деловую хватку, не могло не принести ей успех. Литературный дебют при поддержке Эдисона Монтальдо ей с блеском удался. А сам великий издатель сумел без особого труда завоевать ее, ведь это было именно то, чего она сама хотела.

В относительно короткий срок Анна получила даже больше того, что надеялась получить. И вот теперь она готова была отказаться от всего и снова начать с нуля. Она никогда не любила Эдисона Монтальдо, как, впрочем, не любила никого. Лишь в отроческие годы она единственный раз была влюблена, да и то в незнакомца.

Когда отец бывал слишком пьян, чтобы заниматься своим делом, она заменяла его у железнодорожного шлагбаума. Ей нравилась эта работа. Пассажирские составы, которые с грохотом мчались мимо, волновали ее и всякий раз вызывали неодолимое желание уехать. Анна была убеждена, что где-то там, в иных краях, есть чудесные миры, которые ждут, чтобы их открыли. С жадностью глядела она сквозь окна вагонов первого класса на элегантных мужчин и женщин, которые о чем-то разговаривали, читали книги или обедали в вагоне-ресторане. Один только алый бархат купе уже приводил ее в трепет, и путешествовать среди такой роскоши было самым страстным ее желанием.

И вот однажды ясным летним утром какой-то светловолосый юноша, почти подросток, высунулся в окно и с улыбкой бросил ей розу. Он еще что-то крикнул, но стук колес заглушил его слова. Девочка схватила розу и сжала ее в руке, точно боясь упустить вместе с ней свое счастье. Она смотрела на поезд, исчезавший за поворотом, забыв обо всем, забыв даже поднять шлагбаум, пока дожидавшиеся на переезде небритый возчик и мотоциклист в черных очках своими криками не напомнили ей об этом.

Долго хранила Анна в памяти и в сердце лицо этого парня, то легкое движение, которым он бросил цветок, его непонятный, манящий голос. И долго потом всматривалась в лица глазеющих в окна пассажиров, мелькающих перед нею на переезде день за днем, но так больше его никогда и не увидела, словно все это только пригрезилось ей. Лишь несколько лепестков розы, засушенной среди книжных страниц, — вот все, что осталось от той единственной настоящей любви, которая была в ее жизни.

Когда Анна укладывала свои вещи в чемодан, телефон зазвонил второй раз. Она знала, что это Эдисон, но не хотела разговаривать с ним. Открыв маленький сейф, который скрывался в стене за рисунком Савинио, Анна достала драгоценности, подаренные Монтальдо, и уложила их в чемодан вместе с рукописью последнего романа. Затем она бросила последний взгляд на кровать, в которой позволяла Эдисону любить себя, и вышла из спальни.

В прихожей она подождала, пока телефон смолкнет, и вызвала такси. Возбужденная сильным запахом духов и сборами хозяйки, Бижо носилась по комнатам и скулила, так что Анне нелегко было надеть на нее ошейник. Наконец ей это удалось, и, ведя на поводке свою собачку, она навсегда ушла из этого дома.

Привратник, увидев ее с чемоданом, бросился ей навстречу, чтобы помочь.

— Синьорина уезжает? — спросил он.

— Да, Оттавио, — ответила Анна. — Такси уже ждет меня. Отдай ключи от квартиры командору, когда он придет. А это тебе, — добавила она и протянула ему десять лир серебром.

Привратник поблагодарил ее широкой улыбкой, почтительно поклонился и долго смотрел вслед укатившей машине, пораженный столь решительным поступком синьорины.

Пока они добирались до виале Пьяве, водитель успел рассказать ей во всех подробностях историю о том, как один его друг, хороший парень, но еще неопытный зубной техник, удалял ему зуб. Его рассказ развеселил Анну и немного отвлек от мрачных мыслей.

Над городом безмятежно сияло солнце. Италия вступила в войну, но в этот жаркий июньский полдень все казалось еще спокойным и мирным. Анна подумала, что этот день похож на нее. Она тоже вела войну с жизнью, но, глядя на нее, никто бы не догадался об этом.

Остановив такси перед небольшим, но солидным особнячком девятнадцатого века, Анна расплатилась с шофером. Вестибюль встретил ее мягкой полутьмой, пахнущей старым деревом и мастикой. Консьерж дремал на стуле за стеклами своей привратницкой и не заметил, что перед ним прошла молодая женщина с собачкой на поводке и с чемоданом.

Анна поднялась на третий этаж и позвонила в квартиру с блестящей медной табличкой «Пьер-Джорджо Комотти». Вскоре послышался скрежет замка, и дверь открылась. Хозяин дома, в рубашке и жилете, с потушенной трубкой в зубах, встретил ее с непринужденной улыбкой светского человека, который никогда ничему не удивляется. Это был стройный красивый мужчина, немного похожий на Кларка Гейбла. Он сам сознавал это сходство и делал все, чтобы подчеркнуть его.

— Женщина, собака и чемодан, — задумчиво пробормотал он. — Что бы это значило? Впрочем, если это шарада — я знаю решение.

— Какое? — спросила Анна, не двигаясь.

— Название твоего нового романа, — улыбаясь ответил он.

— Увы, на этот раз интуиция тебя подвела.

— Дашь мне еще попытку? — с улыбкой попросил Пьер-Джорджо.

— Разумеется, — кивнула Анна.

— Женщина и собака ищут приют, — сказал мужчина и широко распахнул перед ней дверь.

— На этот раз в точку! — воскликнула она. — Я прошу твоего гостеприимства на время, хотя не знаю еще, на какое.

— Входи, дорогая. Добро пожаловать. Мой дом — твой дом!

Пожилой слуга появился за спиной хозяина дома. Несвоевременное появление Анны, похоже, прервало его послеобеденный отдых.

— Саверио, — сказал Комотти, — синьорина Анна Гризи поживет у нас некоторое время.

Саверио приветливо улыбнулся. Этот высокий, худой мужчина импонировал Анне своей любезностью и скромностью.

— Добро пожаловать, синьорина, — сказал он, взяв у нее чемодан. — Комната для гостей к вашим услугам.

— И принеси нам в гостиную кофе, — распорядился Пьер-Джорджо.

Просторная комната была обставлена элегантно и со вкусом. Мягкая мебель с бархатной обивкой, низкие столики, заваленные книгами и журналами, большие фарфоровые кашпо, в которых росли пальмы с широкими блестящими листьями, придавали гостиной уют.

— Если есть желание, ты можешь открыть свое сердце старому другу, — сказал Комотти, заново раскуривая свою трубку.

— Я порвала с Монтальдо. Вот и все, — призналась Анна, стараясь преуменьшить значение случившегося, но невольный вздох, который вырвался из груди, все же выдал ее.

— Фиаско! — воскликнул тот, разражаясь смехом. — Но если я достаточно хорошо его знаю, не думаю, что он это примет так легко. — Комотти старался казаться веселым, но у него это получилось не очень искренне.

— О, да! — сказала Анна. — Он принадлежит к тем людям, которые легко бросают сами, но не любят, чтобы так же поступали с ними. Но, думаю, он не слишком долго останется один.

— Возможно, — согласился Пьер-Джорджо, вспомнив кое-какие недавние слухи относительно новой хорошенькой секретарши Монтальдо.

Издатель вроде бы обронил при ком-то: «Она моложе и свежее, чем Гризи, а стоить будет мне намного дешевле». — Но раз ты так решила, у тебя были веские причины, — поспешил он успокоить свою гостью.

Анна опустила взгляд, как будто ее заинтересовал изящный узор на старинном, немного выцветшем ковре.

— У нас война, а я усложняю жизнь какими-то глупыми личными проблемами, — вздохнула она.

— Ты отважная девушка, — сказал Пьер-Джорджо и погладил ее по руке.

— Просто я предпочитаю неизвестное будущее унизительному настоящему, — возразила она.

— Говоря банально, не хлебом единым жив человек.

— Однако и без хлеба не проживешь, — заметила она.

— Это разговор, который недостоин нас, — Пьер-Джорджо разразился смехом. — Не забывай, что ты — писательница, а я — журналист.

— Вот именно, — иронически отпарировала она. — Чего можно ожидать от двух представителей таких несерьезных профессий?

Бижо, которая лежала свернувшись у ног Анны, резко вскочила, когда Саверио вошел, чтобы подать кофе.

— Моя собачка проголодалась, — сказала Анна.

— Если принцесса соблаговолит последовать за мной на кухню, я смогу предложить и ей кое-что.

Саверио взял поводок Бижо, и та, довольно завиляв хвостом, двинулась за ним. Но за мгновение до того, как за ними закрылась дверь, Анна увидела молодого человека, промелькнувшего в коридоре как тень.

— Там кто-то есть, — вырвалось у нее.

Красивое аристократическое лицо Пьер-Джорджо вспыхнуло румянцем.

— Успокойся, это не вор, — сдержанно сказал он. — Это всего лишь мой друг.

В его печальном взгляде Анна прочла глубокую боль. Она поняла, что невольно проникла в тайну, которая касалась интимной жизни Пьер-Джорджо. В первый раз Анна с сочувствием посмотрела на этого любезного и аристократического человека, который так деликатно ухаживал за ней и предлагал ей дружбу без всяких условий.

— Мне никогда не избавиться от моего вульгарного плебейского воспитания, — вставая, извинилась она. — Нельзя ни с того ни с сего врываться в дом друга и нарушать его покой. Прости меня. — Анна в самом деле была очень огорчена.

Он улыбнулся и тоже встал, чтобы обнять ее и удержать.

— Возможно, ты пришла как раз в нужный момент, — сказал он. — Возможно, мне как раз нужна дружеская поддержка, чтобы вынести то, что временами становится невыносимым. Я знаю, что могу рассчитывать на твою привязанность и скромность. Поэтому не уходи. Во всяком случае, до тех пор, пока не найдешь для себя какой-то выход. А ты его найдешь. Ведь твоя проблема из тех, которые все-таки решаются. А моя — нет.

 

Глава 3

Проснувшись на рассвете, Эстер и Полиссена оставили спящих детей на попечение Анджелины и няни, а сами отправились в лес. Джильда, повариха, планировала сегодня на обед кролика по-охотничьи с грибами, и они вызвались принести полную корзину.

Ночью прошел дождь, и в лесу приятно пахло сыростью. Эстер с наслаждением вдыхала лесные ароматы, слушала пение птиц. Она любила утро. По утрам она была полна энергии, и боль в сердце не беспокоила ее. Но ближе к вечеру силы обычно оставляли ее, вялость и оцепенение овладевали телом.

Чтобы не скучать, Эстер привлекла к этому походу и Полиссену, к которой относилась с нежностью старшей сестры, хоть и была моложе ее на восемь лет. На обеих были короткие шерстяные брюки, цветные гольфы и туфли на толстой подошве, которые утопали во влажной густой траве. В то время как глаза их искали добычу, Полиссена без устали повествовала о своих мечтах, о любовных радостях и горестях. Полиссена была приятной собеседницей, и слова у нее текли беспрерывно, не требуя ответных реплик. Конечно, она в любой момент готова была ответить на вопрос или уточнить обстоятельства, но в этом не было необходимости.

— А тебе не кажется, что все это похоже на приключения из романа? — спрашивала Полиссена, подняв на нее внимательные карие глаза. — Начало завлекательное, а конец, который, надеюсь, окажется счастливым, я словно бы еще не нашла.

— Рано или поздно ты его найдешь, — постаралась утешить ее Эстер.

— А ты думаешь, Эдисон мне сочувствует? — пожаловалась Полиссена, размышляя, съедобен ли найденный под кустом гриб. — Но я все-таки женщина. И если любовь — это сладкий пирог, то и я имею право на свой кусок.

Эстер улыбнулась сравнению, придуманному Полиссеной.

— Будет у тебя твой кусок, — сказала она уверенно. — И все-таки было бы лучше, если б ты не так явно проявляла интерес к мужчинам. А то стоит тебе лишь увидеть одного из них, как ты бросаешься на него, словно он — единственный представитель мужского пола на свете. А мужчины — пугливый народ и не любят этого.

Полиссену развеселили слова и мимика невестки. Женщины вышли на тропинку и уселись на стволе поваленного дерева.

— Знаешь что, Эстер? — Полиссена была неутомима, когда молола языком. — Когда я была девочкой, мои родители спросили меня, какой подарок я хочу к Рождеству. И я ответила: коробку муженьков, — такая была глупая. Малышка, а уже мечтала о муже и детях. — Губы ее задрожали при мысли, что она прожила почти сорок лет без любви, без сердечных воспоминаний и уже почти без надежды на обретение этого счастья.

— Так я и осталась одинокой, несчастной старой девой, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами. — Я, которая умирает от желания носить обручальное кольцо на пальце и сменить свою фамилию на фамилию мужа!..

— Но не надо забывать и об унижениях, тревогах и заботах, — попыталась отрезвить ее Эстер. — Бог пожалел тебя и захотел, чтобы ты избежала горестей более тяжких, чем одиночество.

Полиссена вытерла глаза и покачала головой.

— Ты говоришь о своем браке и валишь все в одну кучу, — заметила она. — Я бы никогда не хотела иметь такого мужа, как Эдисон. Мой муж должен быть нежен, — добавила она, и бледный румянец залил ее щеки, — внимателен и верен. И горе ему, если он не будет таким, — заявила она, повышая голос и грозя гипотетическому супругу пальцем.

Детская наивная горячность, с которой она впадала в свои фантазии, не смягчала резкости ее суждения об Эдисоне.

— Мне бы твою мудрость, когда я выходила замуж. Но я могла рассчитывать в тот момент лишь на свою неопытность, — с иронией заметила Эстер.

— Прости меня, — искренне огорчилась Полиссена. — Всегда я так — не знаю меры в словах. У меня ведь язык без костей. Конечно, я не должна злословить о своем брате. Но он такой… — Она замялась. — Такой…

— Да, он такой, — согласилась Эстер. — И это ни для кого не секрет. А теперь пошли быстрее домой, иначе у Джильды не будет грибов для обеда.

Солнечные лучи золотыми бликами проникали сквозь листву и оживляли лесную тропинку, по которой шли Эстер и Полиссена. Вдруг какая-то птица зашуршала в кустах, и обе женщины испуганно замерли.

Полиссена, которая с детской легкостью уже забыла о своем неуместном вмешательстве в семейные дела Эстер, воспользовалась остановкой, чтобы выпустить еще одну стрелу в адрес брата.

— Эта писака Гризи ни с того ни с сего бросила твоего мужа.

«В конце концов эта новость не должна, кажется, огорчить Эстер», — подумала Полиссена.

— И кто же его новая фаворитка? — спросила Эстер, которая прекрасно знала, что ее муж не проживет и дня без любовницы.

— Секретарша. Некая Джемма. Она дочь Астори, рассыльного со второго этажа.

— Что она собой представляет? — равнодушно поинтересовалась Эстер, как будто это вовсе ее не касалось.

— Двадцать лет. Хорошенькая. Вульгарная и хитрая, — в телеграфном стиле сообщила Полиссена. — Она ему еще наделает хлопот.

— Как тебе удается всегда быть в курсе личных дел твоего брата? — спросила Эстер. — Живешь здесь, со мной, далеко от света и умудряешься все знать про Эдисона. — Ревность была ей незнакома, и сообщения о супружеских изменах мужа она выслушивала так, словно ей говорили о постороннем человеке.

— У меня свои осведомители, — с таинственным видом сообщила золовка.

Осведомителями — Эстер это знала — были несколько сотрудников издательства, с которыми Полиссена часами болтала по телефону. А все сплетни быстро распространялись в коридорах издательства «Монтальдо». Постельные истории Эдисона почти не затрагивали жену, но вызывали повышенный интерес и возбуждение у Полиссены, очень чувствительной к его альковным и сердечным делам.

— Ты говоришь, что Гризи сама бросила его? — переспросила Эстер. — Я правильно поняла? — Если эта провинциальная девчонка отказалась от курицы с золотыми яйцами, значит, она не простая штучка, а содержанка высокого класса.

— То-то и оно, — с удовольствием подтвердила Полиссена. — Бросила и балаган, и кукол. Ушла, оставив все.

— Дом, наряды, деньги, драгоценности? — допытывалась Эстер.

— Не знаю, как насчет денег и драгоценностей, но квартиру вместе со всей обстановкой оставила. — Полиссена говорила о Гризи уже с восхищением, как о какой-то героине романа, а не о любовнице брата. — В такой момент — ведь война разгорается — нужна немалая смелость, чтобы принять подобное решение. Ты не находишь?

— Скорее всего, она нашла другого покровителя, — иронически заметила Эстер. — Такого, который способен заменить Эдисона даже и в смысле, скажем так, сентиментальном?

— Это интересно. Надо выяснить, — озадаченно пробормотала золовка, сбитая с толку таким замечанием.

— Как бы то ни было, ты права. Чтобы бросить такого влиятельного мужчину, как Эдисон, нужна смелость, — согласилась Эстер, которая тоже почувствовала некую симпатию к Анне Гризи. — А Эдисон? Как он все это переварил? — полюбопытствовала она.

— Очень плохо, — заявила Полиссена.

— С его мстительностью можно всего было ожидать.

— Думаю, он объявил ей войну. Эдисон даже вынудил Пьер-Джорджо Комотти, редактора «Новеченто», вычеркнуть ее из списка сотрудников.

— И Комотти его послушался? — засомневалась Эстер.

Она знала Пьер-Джорджо и уважала его за прямоту характера и честность.

— Комотти подал в отставку.

— Эдисон ее принял?

— Мне кажется, да, — пожала плечами Полиссена.

— Это судьба всех отставок, — кивнула Эстер, решив позвонить Комотти и в деликатной форме узнать, не сможет ли она чем-нибудь помочь ему.

В противоположность Эдисону, который относился к своим сотрудникам сугубо прагматически, у нее складывались дружеские отношения с некоторыми из них. Пьер-Джорджо был ее другом.

На тенистой аллейке парка они встретили няню, которая гуляла с Лолой. Эстер заглянула в коляску: девочка спокойно спала. Малышка хорошо росла. Лицо Лолы было розовым, словно персик. Эстер нежно коснулась губами лобика дочери.

— А где дети? — спросила она няню, удивленная тишиной, царившей в парке.

— Анджелина увела их на озеро, — ответила та. — Эмилиано захотел порыбачить, а остальные присоединились к нему.

— Будь любезна, — обратилась Эстер к Полиссене, — посмотри, что они там делают.

Эстер мужественно противостояла своему недугу, но, когда дело касалось детей, ей всюду мерещились болезни, травмы и прочие опасности, подстерегающие их на каждом шагу. Никакая предосторожность не казалась ей излишней, никакой присмотр достаточным.

— А об обеде я позабочусь сама, — добавила она, забирая у нее корзинку с грибами.

Полиссена направилась по тропинке к озеру, а Эстеp зашагала к вилле. Хотя она ходила по лесу не так уж долго, усталость давала себя почувствовать. Войдя в дом со служебного входа, она остановилась в небольшом коридоре, чтобы перевести дух, и посмотрела на себя в зеркало, которое висело на стене в резной раме. Лицо было бледным, губы казались бесцветными, под глазами легли легкие тени.

— Бедное мое сердце, — сказала Эстер, ободряюще улыбнувшись себе.

Она провела пальцем по губам, чтобы хоть немного вернуть им яркость, но губы по-прежнему оставались бледны.

А если ее сердце вообще перестанет биться? Эта перспектива — увы, вполне реальная — вызывала у нее противоречивые чувства: с одной стороны, ей хотелось положиться на судьбу — и будь что будет, а с другой — хотелось жить, чтобы как можно дольше сопровождать детей на их жизненном пути.

Жалобные всхлипывания прервали ее мысли. Она приоткрыла кухонную дверь и увидела Джильду, которая безутешно плакала, закрыв лицо руками. Эстер поставила корзины с грибами на стол и подошла к ней.

— Что случилось, Джильда? — участливо спросила она.

Джильда попыталась прикрыть передником письмо, лежащее на коленях, и вытерла платком залитое слезами лицо.

— Ничего, синьора, — неуклюже оправдывалась она, встав со стула в знак уважения к хозяйке.

— Никто не плачет просто так, — заметила Эстер, садясь за стол и жестом приглашая повариху сделать то же самое.

— Извините меня, синьора, — ответила та. — Наверное, настроение плохое, тоска нашла. Извините, пожалуйста, — смущенно повторила она. — Уже десять, а я еще и не начинала готовить, — спохватилась она.

— Ты получила письмо из дому? Плохие вести? Разве не так? — настаивала Эстер в надежде чем-то помочь ей.

Повариха подняла на нее глаза, покрасневшие от слез.

— Дело идет о ребенке, — призналась она.

У Джильды был сын от Эдисона. Малышу исполнилось четыре года, и он жил с ее родителями в Борго Сан-Доннино, недалеко от Модены.

— Мама пишет, что у него высокая температура. Есть подозрение, что это полиомиелит. Но я в это не верю, — вздохнула она. — Ведь Фабрицио всегда носил на шее мешочек с камфарой против полиомиелита.

Эстер не стала опровергать наивные представления Джильды, но рассердилась на ее рабскую пассивность.

— Боже мой! — воскликнула она. — И ты собираешься сейчас заниматься нашим обедом? Иди переоденься, Джильда, — приказала она, резко вставая. — Микеле отвезет тебя в Борго Сан-Доннино. Твое место рядом с сыном. Твоя любовь поможет ему выздороветь. И ты больше никогда не покинешь его.

— Синьора меня увольняет? — встревожилась женщина.

— Джильда, Джильда, ну как ты можешь так думать? — успокоила ее хозяйка. — Ты привезешь своего ребенка сюда, и он будет жить с нами. И знаешь, что я тебе скажу? Я тоже поеду с тобой.

Джильда снова разрыдалась.

— Пусть бог благословит вас, синьора! — пробормотала она сквозь слезы.

— Иди собирайся, — повторила Эстер и вышла из кухни.

В кабинете мужа она набрала его телефон и без обиняков заявила Эдисону:

— Твой сын сильно болен, возможно, у него полиомиелит.

Эдисон молчал на другом конце провода.

— Джанни или Эмилиано? — после паузы спросил он.

— Фабрицио, — уточнила Эстер. — Я еду в Модену вместе с Джильдой. Если малыш выживет, мы привезем его, и он будет жить с нами. А пока я доверяю тебе наших детей, — закончила она и повесила трубку.

 

Глава 4

Эмилиано был страстным читателем. Несмотря на то, что ему было всего одиннадцать лет, он читал все, что попадало под руку, но больше всего любил романы.

Эстер застала мальчика в отцовском кабинете, где он важно восседал в большом кожаном кресле со стопкой рукописей на коленях и грудой других папок, которые были навалены у его ног на полу. В руках у него был последний роман Анны Гризи, который Эмилиано нашел на письменном столе. Он так погрузился в чтение, что не чувствовал холода и не замечал присутствия матери, которая смотрела на него через приоткрытую дверь.

Была середина июля, но температура в эти дни была намного ниже обычной. Уже четыре дня на улице бушевал ветер, лил дождь, и во всех комнатах затопили камины. Только кабинет Эдисона не обогревался, потому что его хозяин был в Милане.

Эстер запахнула на груди теплую шерстяную кофту и тихо кашлянула, чтобы привлечь внимание сына. Мальчик не пошевелился. Поеживаясь, она вошла в комнату и села в кресло напротив. Только тогда мальчик рассеянно взглянул на нее и снова погрузился в чтение.

— Ты забыл, что пора полдничать? — произнесла Эстер первое, что пришло ей на ум, чтобы прервать молчание.

Эмилиано вопросительно взглянул на нее, бросил на пол только что прочитанный лист и взялся за следующую страницу.

— Ты не замерз? — спросила мать.

— Думаю, да, — ответил Эмилиано, очнувшись, хотя и не придавая этому большого значения. — Особенно теперь, когда ты об этом спросила, — добавил он.

Эстер улыбнулась.

— Не хочешь пойти на кухню? Джильда приготовила печенье и горячий шоколад для всех, — предложила она.

— А нельзя принести все это сюда? Я бы хотел закончить роман. Мне осталось дочитать страниц двадцать.

— А о чем там речь? — поинтересовалась Эстер. Ее уже не удивляло, что сын не пропускал ни одной рукописи, которую отец оставлял в кабинете.

— Это история женщины, которая рассказывает о своей жизни, начиная с детства, — начал объяснять он. Наморщив лоб, Эмилиано сделался необычно серьезным для ребенка. — Там есть вещи, которые мне не очень понятны, но эта Анна Гризи умеет увлекательно писать.

Эстер немного пугалась, слыша такие рассуждения своего старшего сына. Она предпочла бы, чтобы он был легкомысленным и шумным, как его ровесники, а не таким самоуглубленным и серьезным не по возрасту. Он говорил о прочитанном романе с отрешенностью интеллектуала и проникновенностью страстного читателя.

— Мне не кажется разумным так увлекаться каким-то романом, который, скорее всего, даже не будет опубликован, — позволила себе заметить она.

Лицо мальчика помрачнело.

— Ты говоришь это серьезно? — настороженно спросил он.

— Я думаю, твой отец не будет им заниматься, — сказала она.

Эмилиано недоверчиво посмотрел на мать.

— Он тебе объяснил, почему?

Эстер пожала плечами.

— Ты прекрасно знаешь, что твой отец не слишком щедр на объяснения.

— У папы есть чутье, он умеет распознавать хорошие романы и ошибается очень редко. Если бы это зависело от меня, я бы напечатал эту вещь без колебаний, — сказал Эмилиано. — Если он не хочет делать этого, значит, есть какая-то причина.

И он пристально взглянул на мать своими умными глазами.

— Может, отец решил так назло кому-то? Наверное, в нем говорит обида. Ты ведь знаешь, какой он обидчивый.

— Но о какой обиде ты говоришь? — отмахнулась Эстер, которая не уставала удивляться суждениям Эмилиано, но не собиралась обсуждать с мальчиком подобные вещи.

— Наверное, он обиделся из-за того, что она его бросила, — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся заявил мальчик.

Любовные интрижки отца не были тайной для семьи, и даже маленький Джанни с некоторых пор повторял слова взрослых о папиных «подругах».

Эстер сильно расчихалась.

— Этот холод невыносим, — пожаловалась она, меняя тему разговора и сморкаясь в белоснежный батистовый платок. — И как это ты еще не подхватил здесь простуду?

— Я просто об этом не думаю, — резонно заметил мальчик. — А правда, что такой холод посреди лета вызван войной?

Эмилиано имел в виду слухи, которые связывали необычайно холодное и дождливое лето с какими-то катаклизмами в природе, вызванными войной.

— Не думаю, — улыбаясь, ответила мать. — И все-таки не припомню другого такого ужасного июля. Это такая метеорологическая аномалия, о которой ты будешь рассказывать своим детям, если, конечно, не отморозишь себе язык, — пошутила она. — Послушай меня, Эмилиано, не отказывайся от горячего полдника.

— Ладно, мама. Но только здесь, если ты не возражаешь, — упорствовал мальчик.

— Хорошо, — сдалась мать. — Я пришлю Анджелину разжечь тут камин, чтобы ты смог пережить этот ледяной июль и передать о нем свои воспоминания потомкам.

Эстер встала, вся закоченевшая, и направилась к двери.

— Прошу тебя об одном, — сказала она, прежде чем выйти. — Постарайся складывать страницы рукописи точно так же, как они были. Ты ведь знаешь, что отец может простить тебе любопытство, но не потерпит беспорядка.

— Последую твоему совету, мама, — пообещал Эмилиано, снова принимаясь за чтение.

Эстер собиралась уйти, когда на пороге появился мальчик. На красивом худеньком лице его блестели большие глаза, полные робости и любопытства. Увидев, что его заметили, малыш стыдливо спрятался за створкой двери. Губы его были испачканы шоколадом, в руке он держал надкусанное печенье.

— Иди сюда, Фабрицио, — позвала Эстер, улыбаясь ему. — Иди, не прячься, — ласково добавила она.

Малыш выглянул и снова спрятался. Эмилиано оставил в кресле рукопись и направился к двери.

— Ну же, иди сюда. Мы ведь с тобой друзья, — ласково уговаривал он ребенка.

Фабрицио, слегка прихрамывая, вышел из своего убежища, чтобы доставить удовольствие Эмилиано, к которому относился с благоговением. Эмилиано был его идолом, его богом, неиссякаемым источником всяких сказок и историй, которые приводили малыша в восторг.

— Мама говорит, что я не должен заходить в комнату господ. — Голос у ребенка был чуть хриплый, и из-за одышки он запинался, как человек, которому не хватает кислорода.

Проговорив это, он повернулся и убежал, слегка припадая на одну ногу: полиомиелит, от которого он почти вылечился, оставил неизгладимый след.

Эмилиано возмущенно уставился на мать.

— Кто-нибудь должен объяснить этому бедному ребенку, что он живет в своем доме, точно также, как я и остальные дети!

Эстер вспыхнула, и ее больное сердце бешено застучало.

— Что такое ты говоришь? — растерянно пролепетала она.

Необыкновенное сходство между Фабрицио и Эдисоном Монтальдо, не говоря уж об отличительном знаке на лбу, было замечено даже мальчиком, который осмеливался теперь сказать ей об этом прямо.

— Я говорю, — ответил Эмилиано другим, более спокойным тоном, — что мы не в девятнадцатом веке. Если сын поварихи живет в одном доме с нами, он должен иметь и наши права. И ему нельзя запрещать входить в наши комнаты.

Эстер вздохнула с облегчением.

— Ты знаешь характер Джильды, — объяснила она. — Она передала сыну крестьянскую почтительность к хозяевам. Фабрицио постепенно привыкнет и освоится в нашем доме. Но ему нужно на это время…

Но Эмилиано уже не слушал ее. Эта тема была для него исчерпана. Он снова уселся в отцовское кресло и углубился в рукопись.

Эстер вышла в коридор и задумалась. Потом снова заглянула в кабинет.

— Мне пришла в голову идея, — сказала она. — Уже давно мы ни с кем не встречаемся. Отчасти это из-за войны, отчасти из-за рождения Лолы. Что ты скажешь, если на днях мы пригласим кое-кого из друзей?

— Кого, например? — рассеянно спросил мальчик.

— Например, Веральду Ровести. И кое-кого из ребят.

Эмилиано взглянул на мать с едва заметной иронией. Она прекрасно знала, что его не интересовали сверстники, и, конечно, это предложение имело другую цель. Ровести тоже был крупным издателем и серьезным конкурентом, но деловое соперничество не мешало двум семьям поддерживать дружеские отношения.

— Не хочешь ли ты поговорить с ней о романе Гризи? — задал мальчик провокационный вопрос.

— О, нет, мой дорогой. Это твое личное дело, — улыбаясь, возразила мать. — Я подумала лишь о Пьер-Джорджо Комотти. Он наш близкий друг. А теперь остался без работы, — призналась она.

— Я не знал, что он тоже в черном списке, — пошутил Эмилиано.

Все в семье знали о таинственной маленькой записной книжке, с которой Эдисон никогда не расставался. В книжку он заносил имена своих авторов и сотрудников. Каждому имени соответствовал условный знак, смысл которого был понятен лишь ему одному. Не раз мальчик слышал, как отец восклицал: «Этого надо перенести из белого списка в черный». Для самого Эмилиано это была только забавная игра, для лиц же, занесенных в эту маленькую книжку, она означала нечто более серьезное. Нередко такой фразой решалась их судьба.

Только Эстер с ее тактом и настойчивостью удавалось иногда нарушить планы мужа, пользуясь своим влиянием на него.

— Пути господина отца нашего неисповедимы, — пошутила она.

— И таинственны, — заключил мальчик.

— Не всегда. Его антипатия к Комотти, например, вызвана тем, что журналист — полная его противоположность. Комотти родился аристократом, он образован, имеет диплом.

— А папа? — осведомился Эмилиано.

— Папа — человек, который сам себя сделал. Его способности увели его далеко. Однако это не мешает ему завидовать Пьер-Джорджо Комотти. Но что ты заставляешь меня говорить! — спохватилась Эстер, осознав, что рассуждает о серьезных вещах с сыном, которому еще только одиннадцать лет.

— Ты думаешь, я не понимаю? — обиделся Эмилиано.

— Я думаю, что ты понимаешь слишком много, — заключила она. — И это меня сильно беспокоит.