Глава 1

Мать говорила мне о власти, о деньгах, которые теперь есть у меня, об ответственности, которая на меня ложится, но я плохо понимала ее. Для человека, внезапно обнаружившего в один прекрасный день, что он является самым крупным акционером такого издательского гиганта, как «Монтальдо», это, наверное, было естественно. Живая, напористая, решительная, она возбужденно говорила, блестя глазами, тормошила меня, но я оставалась растерянно-безучастной. Для нее все было совершенно ясно, а я продолжала не понимать. Совершенно дезориентированная всеми этими событиями, я словно пребывала в нереальном мире.

— О чем ты думаешь? — спросила она меня.

— Ни о чем. Я чувствую себя так, словно меня сбил грузовик, — сказала я, наконец. — Мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя.

— Моя маленькая Арлет, — улыбнулась она, беря меня за руки. — Может, ты и не догадывалась об этом, но я никогда не теряла тебя из виду. Я неплохо знаю тебя и уверена, что ты в состоянии играть роль, которая тебе выпала.

Я неуверенно покачала головой.

— Почему ты решила так, мама?

— У тебя есть способности, хватка и чутье, — убеждала она. — К тому же ты не забыла наверняка унижений, которые испытала за эти годы. — Ее красивое лицо неожиданно сделалось жестким.

— Ты хочешь сказать, что мы сможем отомстить семье Монтальдо? — невыразительным голосом спросила я.

В знак отрицания мать медленно покачала головой.

— Что касается меня, то судьба уже позаботилась об этом, — задумчиво сказала она. — Ты ведь знаешь, что вскоре после того, как Эдисон Монтальдо восстановил свое издательство, он был сражен инфарктом. А вот Эстер с ее больным сердцем, благодаря операции по пересадке клапана, которую ей сделали в Хьюстоне, наоборот, поправила свое здоровье. Нет, не о мщении я думаю. Я счастлива, что ты, моя маленькая Арлет, отныне богатая и могущественная женщина. Другого мне и не надо, — удовлетворенно заключила она.

— Я и понятия не имею, что такое чувствовать себя богатой и могущественной, — призналась я.

— Делай все, что захочешь, — посоветовала мать. — Начни с начала.

— А каким должно быть начало? — робко заметила я.

— Самое простое. Ты должна вступить в контакт с Овидием Декроли. Он в Женеве. Можешь позвонить ему в любой момент. Хоть сейчас, — подсказала она, довольная, что в состоянии мне помочь.

Овидий Декроли. Еще одно имя которое выплывало из прошлого. Я прекрасно помнила этого швейцарского юриста. Сухое и довольно угрюмое лицо со сверкающими глазами. Пару раз мы обедали вместе, когда я была с Эмилиано. Логично и несколько занудно он анализировал все правовые аспекты какого-нибудь финансового вопроса, вероятные возможности и последствия, которые из него проистекают, и Эмилиано очень ценил его советы. А я рассеянно слушала их разговоры, не зная, что в один прекрасный день они мне могли бы весьма пригодиться. Мне больше нравилось сравнивать этих двух мужчин: рационального и холодного адвоката с мечтательным и мягким Эмилиано.

— Я еще не готова, мама, — сказала я со всей искренностью, на которую была способна.

Мать отреагировала страстным жестом героини одного из своих романов.

— Ты невозможна! — воскликнула она.

Из этого затруднительного положения меня выручила Эми, моя дочь, которая сонным голосом позвала из своей комнатки.

Я встала и направилась к прикрытой двери, из-за которой пробивался слабый свет ночника, который горел постоянно, потому что Эми боялась темноты.

Я открыла дверь и подошла к кровати.

— Я хочу пить, — пробормотала она, не открывая сомкнутых глаз.

На белом столике рядом с кроватью стоял заранее приготовленный стакан. Я обняла ее за плечи, приподняла и поднесла воду к губам. Жадно напившись, она испустила глубокий вздох, открыла глаза и наконец узнала меня.

— Мама, ты приехала! — радостно воскликнула она. — Уже наступило завтра? — спросила она, вспомнив наш разговор по телефону.

— Нет, мое сокровище. Еще сегодня, — ответила я, нежно целуя ее.

— Но ты обещала завтра, — слабо запротестовала она, зевая.

— Обстоятельства изменились, — объяснила я, укрывая дочь одеялом.

— Что-что? — едва слышно переспросила она.

— Все хорошо, все хорошо… — пропела я на манер колыбельной, гладя ее волосы, густые и светлые, как у Эмилиано. — Спокойной ночи, мое сокровище, — шепнула я ей на ухо.

— Спокойной, мамочка, — ответила она.

И тут же уснула.

Я осталась сидеть рядом с кроватью, глядя на нее. Я любила свою дочь больше себя самой, любила за ее хрупкость, ее детскую невинность и еще за то, что она была свидетельством другой большой любви, которая еще владела мной. Сидя у ее постели, я ласкала взглядом эту маленькую комнату с мягким светом ночника, населенную куклами, игрушками и множеством дорогих и бесполезных безделушек, которые удовлетворяли скорее мою жажду дарить, чем желание Эми обладать ими.

Легкими осторожными шагами я вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Я нашла мать на кухне. Умело и сноровисто она перемешивала разноцветный салат в большой стеклянной салатнице.

— Ты, наверное, еще не ужинала, — сказала она.

— Я и забыла о еде, — призналась я.

Мы сели за стол и съели без всякого аппетита по холодной котлете и этот салат. Но наши мысли были далеко от еды. У меня был наготове вопрос, который я хотела задать матери, и сейчас момент наступил, похоже, подходящий.

Из соседней квартиры, где жила синьорина Вальтрауде, донеслись приглушенные звуки скрипки. Синьорина Вальтрауде была учительницей музыки и теперь, в восемьдесят лет, раз в неделю собирала у себя своих немногих живых подруг, и они вместе музицировали. В то время как эта музыка за стенкой звучала как аккомпанемент, я задала матери вопрос, который давно терзал меня:

— Эмилиано знал, что я жду от него ребенка?

Мать поставила локти на стол, поддерживая голову руками, как она любила делать.

— Знал, — ответила она. — Он сказал мне об этом однажды в телефонном разговоре. На месяц раньше, чем ты мне объявила об этом.

— Почему же мне он об этом не сказал? — удивленно спросила я.

— Он не хотел влиять на твои решения, — объяснила мать.

Я вышла на кухонный балкончик и посмотрела на внутренний дворик, освещенный розоватым светом четырех фонарей.

— Это он велел тебе молчать? — допытывалась я.

— Нет. Но я чувствовала, что он так хотел. У этого человека была способность какие-то вещи дать понять без слов… — Моя мать улыбнулась, вспомнив Эмилиано, которого знала еще подростком и к которому всегда относилась с симпатией. — Я тебе не рассказывала про бегство в Швейцарию с семьей Монтальдо? — спросила она.

— Много раз, — ответила я. — Но я предпочитала папины рассказы. Не обижайся на меня за это.

Во взгляде матери блеснуло волнение, и голос ее слегка дрогнул.

— Да, он умел блестяще рассказывать, твой отец, — согласилась она. — Он был бы настоящим писателем, если бы умел выстраивать сюжет. Но как бы то ни было, — продолжала она, — а он не мог рассказать тебе, какие чувства я испытывала к Эмилиано подростку. — Она казалась помолодевшей, когда переносилась в прошлое. — Он вызывал у меня большую нежность — его глаза выдавали большую любовь к приключениям.

— Тебе никогда не удается говорить о человеке, — пошутила я, — не делая из него персонажа романа.

Мать погрустнела.

— Эмилиано и был персонажем романа, — заявила она. — Вся его короткая жизнь это доказывает.

— Он сообщил тебе о моей беременности, когда у меня было всего два месяца? — спросила я.

— Примерно так.

— И ты без всякой просьбы с его стороны решила не говорить мне об этом только потому, что он вроде бы этого не хотел?

— Это правда, Арлет.

Обаяние Эмилиано всегда достигало цели. У него никогда не было нужды просить что-либо, чтобы это иметь. Я постаралась вспомнить, как обстояли дела в то далекое лето, когда я узнала, что беременна.

Мы загорали у бортика бассейна в «Гранд-Отеле» в Римини.

Нет, это было не так. Я загорала. А он сидел под полосатым зонтом, пил шампанское со льдом и читал длинный отчет о последнем административном совете издательства.

— Знаешь что, Арлет? — сказал он мне, прерывая чтение. — Мои сестры и их мужья — настоящие болваны. — Он терпеть не мог грубости и прибегал к ней в том случае, если в самом деле не мог найти подходящий синоним, чтобы заменить вульгарное слово.

— Это твое недавнее открытие? — пошутила я.

Эмилиано перестал читать, сложил листы в кожаную папку и поднял на меня свои голубые глаза.

— Они убеждены, что достаточно привязать свою телегу к какому-то мощному политическому течению, чтобы колеса снова закрутились.

— А разве не так? — спросила я. — Без какой-то партии или группировки за спиной ничего не делается в наше испорченное время.

Эмилиано медленно допил последний глоток шампанского.

— Это ошибка, в которую впадают многие, — сказал он, посмотрев вдаль сквозь пустой бокал. — Ни один политик, привыкший к партийным играм, не потерпит существования солидного и независимого издательства. Независимая издательская группа будет служить правде, а не политике. Правда и политика — две несовместимые вещи. Крупные издательства, как, впрочем, радио и телевидение, всегда возбуждают аппетиты у этих любителей прибрать все к рукам и повсюду расставить своих людей на ключевые места, чтобы в подходящий момент ими воспользоваться. Моя семья еще не поняла, что, став на путь сомнительных и опасных союзов, наше издательство сделается в конце концов игрушкой в руках той или другой партии. Единственный, кто понимает, насколько велик риск, — это Франко Вассалли. Возможно, он и смог бы правильно действовать, но с его скромным пакетом акций у него связаны руки. Конечно, договорись мы с ним, можно было бы…

— Что можно было бы, Эмилиано? — с любопытством спросила я.

— Можно было бы закрыть дверь перед носом некоторых назойливых министров, нейтрализовав их подхалимов и лизоблюдов, которые кружат в коридорах издательства, как зловещие ястребы.

— А кто тебе в этом мешает? — спросила я с высоты своего невежества.

Эмилиано снисходительно посмотрел на меня, как на несмышленую девочку.

— Лола и Валли. Вот кто мне мешает. Единственный, кто мог бы крепко держать бразды правления, — это мой брат Джанни, Но он теперь не у дел. Он даже не вступил в борьбу, а предпочел самоустраниться в обмен на кучу денег.

— Но ты-то, — подстегнула я, — ты мог бы играть свою роль. Почему ты не вмешаешься?

Я не ожидала ответа. Я лениво вела этот разговор, нежась под ласковыми лучами солнца. На другом конце бассейна группа девушек и парней, соскользнув с горки, с воплями кинулась в воду. Мне бы тоже хотелось принять участие в этой игре, но я была уже слишком старой. Мне было тридцать пять лет.

Ответ Эмилиано подоспел именно в тот момент, когда я считала, что разговор о фирме и политике нами окончен.

— Я не вмешиваюсь, потому что мне не хватает воли, — проговорил он как бы для самого себя. — Если у меня выдается свободный час или день, я предпочитаю провести его с тобой, а не тратить силы понапрасну в унизительных дрязгах и спорах. Я терпеть не могу всех этих интриг.

— Но дело все же идет о твоем издательстве, — настаивала я.

Мне страшно хотелось искупаться, нырнуть в прохладную воду, но что-то изменилось в моем психофизическом состоянии в этот момент.

— Никто не съест мой кусок пирога, — успокаивающе сказал он.

Необычно и странно почувствовала я себя. Провела рукой по лбу и ощутила на нем капельки холодного пота. Возможно, недомогание было вызвано тем, что перегрелась в тот день на солнце.

Я соскользнула в воду, слегка поежившись от резкой смены температуры, и поплыла ленивыми движениями в дальний конец бассейна. Я хорошо плавала, и мне нравилось, когда другие замечали мой стиль. Но в тот миг, когда я переворачивалась на спину, я вдруг почувствовала какую-то тревожащую пустоту под сердцем. Инстинктивно я свернула к бортику бассейна, добралась парой взмахов и уцепилась за него. Мне в самом деле было плохо. Как-то странно плохо, и я испугалась.

Я поднялась по лесенке и накинула купальный халат.

— Пойду в номер, — сказала я Эмилиано.

— Что такое? Тебе нехорошо? — забеспокоился он.

— Тошнит немного, — постаралась я успокоить его, поскольку было бесполезно отрицать очевидность. — Наверное, переела, а этого мой желудок не прощает, — через силу улыбнулась я, направляясь к гостиничному холлу, чтобы как можно скорее добраться до своего номера.

Я была совершенно убеждена, что, стоит лишь добраться до постели, и недомогание пройдет. Эмилиано пошел за мной следом.

— Что все-таки ты чувствуешь? Хочешь, позовем врача? — Он, который спокойно воспринимал куда более сложные проблемы, тут заволновался от какого-то банального недомогания.

— Уверяю тебя; это всего лишь легкая тошнота. Врач ни к чему.

Когда мы поднимались в лифте, Эмилиано обнял меня.

— Как было бы прекрасно, если бы это была беременность, — ласково шепнул он мне, пока лифт открывался в вестибюле второго этажа.

— Но этого же нет, — резко ответила я.

Мы оба знали, что этого быть не может, что я просто-напросто не могу иметь детей. Лечащий врач был категоричен: мой случай обрекает меня на бесплодие. Когда я впервые узнала об этом, приговор не показался мне слишком тяжелым. Мысль стать матерью никогда особенно и не привлекала меня.

Диагноз врача и тошнота, которую я ощущала, были несовместимы, но тест на беременность дал положительный результат. Я в самом деле должна была стать матерью. Гинеколог, к которому я пришла на осмотр, сказал, что мой случай представляет одну из тех загадок, которые медицина пока еще не в состоянии объяснить.

— Как он мог сообщить тебе то, о чем знала только я одна? — настойчиво спрашивала я у матери. — Как он мог знать, что я жду ребенка?

В ответ она мягко улыбнулась мне.

— Просто-напросто позвонил гинекологу.

— Знал — и все равно убил себя, — со слезами на глазах простонала я. — Зачем он сделал это? Мать подошла и обняла меня за плечи.

— Все только начинается, Арлет, — убежденно шепнула она. — Именно этого он и хотел. Последняя его мысль была о тебе и ребенке, которого ты носила в своем чреве. Он доказал вам свою любовь, сделав все, чтобы вы не потерпели поражения в этой жизни.

Усталая, я вернулась в гостиную. Я была сбита с толку, в голове царил сумбур, и я понимала, что все равно не засну. Вскоре мать тоже присоединилась ко мне, принеся в чайной чашке вечерний травяной отвар, который она настойчиво предлагала мне, несмотря на мои постоянные отказы.

— Так ты позвонишь Декроли? — спросила она, отпив глоток душистого отвара, и пытливо взглянула на меня.

— Конечно, позвоню, — ответила я.

— Сейчас же? — настаивала она.

— Завтра. Я бы хотела также встретиться с матерью Эмилиано. Как ты думаешь, она примет меня?

— Она будет счастлива увидеть тебя! — воскликнула Анна.

— Ты говоришь так, словно она одна из твоих старых подруг, — удивилась я.

Мать села в кресло и поставила чашку с дымящимся отваром на стеклянный столик.

— Эстер в некотором смысле мне больше, чем подруга. Она бабушка Эми, — сказала мать.

— Бабушка, которая никогда не видела свою внучку, — сухо возразила я.

— Она ее видит чуть не каждый день, — призналась мать, ожидая моей реакции. — Когда я привожу Эми в парк, Эстер на скамейке ждет нас.

Мне ужасно захотелось закричать, но по привычке я сохранила контроль над собой. А разрядка была бы мне в тот момент так полезна. Она помогла бы мне выплеснуть злость, которая кипела в душе. Я решила уже, что все сюрпризы кончились, но одно открытие следовало за другим. Уже долгое время моя дочь при содействии моей матери виделась где-то с вдовой Монтальдо, а я ничего не знала об этом.

— Вы что, за дурочку меня принимали? — вскинулась я.

Но мать, с тем непостижимым спокойствием, которое овладевало ею в самые напряженные моменты, не поддалась на мой агрессивный тон.

— Очевидно, да, — мирно улыбнулась она. — Ведь ты витала все эти годы в облаках. Ты потеряла всякий контакт с действительностью.

— Непостижимо, — пробормотала я. — Но я не хочу ссориться с тобой из-за этого.

— И я тоже, — подтвердила она.

— Мне не хочется обсуждать подробности, — твердо сказала я, — однако отныне все буду решать сама. И если моя дочь будет с кем-то встречаться, то лишь с моего согласия.

 

Глава 2

Легкое дыхание Эми, которое согревало мне затылок, заставило меня перейти от сна к яви. Я постаралась вспомнить сон, который видела, но мне удалось вспомнить лишь приятное чувство легкости, владевшее мной. Эми спала, прижавшись к моей спине. Она была очень ловка в этом искусстве незаметно отвоевать себе место рядом со мной. Я осторожно выскользнула из постели и накинула на себя халат.

Странно, что дочка была еще дома, хотя в девять утра должна уже быть в детском саду. Ни мать, ни наша прислуга Федора не пренебрегали этой ежедневной обязанностью. Федора жила с нами с тех пор, как умер мой отец, хотя у нее был свой дом, которым она владела вместе со своей замужней сестрой. Мы считали ее членом семьи, и она чувствовала себя у нас свободнее, чем в своем собственном доме.

Я пошла в ванную. Федора, как всегда, хлопотала на кухне, а мать с утра уже стучала в своем кабинете на машинке.

Казалось, обычное утро, как и многие другие, в доме Аризи, но было «что-то новое в воздухе», как любила выражаться мать. «Бедная Арлет», как называли меня мои более удачливые коллеги, претерпела решительную метаморфозу: из гадкого утенка она превратилась в прекрасного лебедя. Но внешне это ни в чем не выражалось. В большом зеркале, висевшем в ванной, я искала в своем облике какие-то новые черты, которые выдавали бы во мне богатую и влиятельную женщину с гордым выражением и волевым взглядом, но вместо этого видела немолодую уже особу с заспанным лицом и растрепанными волосами.

Я взяла щетку и попыталась привести в порядок волосы. Попробовала улыбнуться и задержать на лице некое высокомерно-насмешливое выражение. Результат был смехотворный. Все тоже прежнее мое лицо с довольно правильными чертами, но не представляющее собой ничего особенного. Гладкие каштановые волосы, немного насупленный взгляд еще не до конца проснувшегося человека и темные густые брови, которые делали меня похожей на отца. Брови в общем-то примирили меня с моим обликом, который я не особенно любила.

Я вспомнила вдруг о своем отце. Вспомнила его сильный приятный голос, его мягкую улыбку, когда он смотрел на меня, ту любовь, которую он испытывал ко мне. У нас были с ним искренние отношения. Я могла спросить его о чем угодно, и он всегда серьезно мне отвечал. Его присутствие придавало мне силу и уверенность в себе. Я походила и на него, и на мать, что также передалось и Эми. Девочка была очень похожа на Эмилиано, но нос у нее был Гризи.

Струя горячего душа помогла мне освободить голову от мыслей, которые теснились в мозгу. Слишком многое обрушилось за эти дни на мою бедную голову. Как мне сейчас не хватало Эмилиано, его вибрирующего мягкого голоса, его сильных нежных рук, его страстных горячих губ, искавших мои.

— Я всегда знал, что ты где-то есть и ждешь, — сказал он, поцеловав меня в первый раз.

Тогда я воспринимала это как банальную фразу, обычную для начала любовной интрижки, которая вскоре исчезнет в прошлом, не оставив никакого следа. Но все обернулось иначе.

Это произошло во время того нашего памятного полета в Париж.

Самолет приземлился в аэропорту Шарля де Голля, и поджидавший уже лимузин тут же доставил нас на рю де Севр, к мрачноватому приземистому особняку девятнадцатого века.

— Подожди меня здесь, пожалуйста, — попросил Эмилиано. — Я скоро вернусь.

Уходя, он взял с собой папку, а небольшой кожаный футлярчик положил в карман. Я знала, что Монтальдо приехал на встречу с очень известным писателем, который ждет его вместе со своим литературным агентом. Все пункты договора были уже согласованы. Оставалось только поставить подпись — и автор уступал ему права для перевода в Италии одной из своих самых нашумевших книг. В папке лежал договор, а в кожаном футлярчике пара золотых запонок от Беччеллати. Я понимала, что знаменитые авторы избалованы, как дети или примадонны, и издатель должен считаться с этим. Моя мать тоже была писательницей, и хоть не имела такой популярности, но тоже любила знаки внимания.

Иногда я сожалела, что не обладаю таким же талантом прозаика, как она. Не имея необходимого творческого дара, чтобы писать романы, я увлеклась журналистикой. Журналисты, исключая самых уж знаменитых, должны работать в общей упряжке, и обращение с ними, конечно, не такое, как с писателями, пусть даже и скромными. Мне самой приходилось при случае ублажать людей, у которых я должна была взять интервью. Не говоря уж о редакторах и издателях, в чьих руках судьба любого из нашей пишущей братии.

Ожидание Эмилиано затянулось дольше предполагаемого. Я сказала шоферу, что хочу пройтись, и вылезла из машины. Я знала Париж и любила его улицы и переулки, где не раз бывала, сначала с матерью на каникулах во времена учебы в лицее, а впоследствии и в качестве специального корреспондента.

Я долго шагала по лабиринту улочек между Университетской и бульваром Сен-Жермен, пока не дошла до рю Гренель, где дышалось еще той атмосферой Парижа, которую Пруст так замечательно передал в своих «Поисках». Мне хотелось углубиться в рю Варен и пройтись по рю де Лиль и Сен-Доминик, но в конце концов я решила остаться в сквере за церковью Сен-Жермен, самой старой в Париже. Я хорошо знала ее, потому что именно о ней делала на третьем курсе доклад на семинаре по истории искусства. Я восхищалась ее выразительными архитектурными формами, по большей части романскими, но с портиком семнадцатого века на фасаде и колокольней, усиленной мощными контрфорсами по углам.

Сидя здесь на скамейке в тени большого дерева, я рассматривала сделанный в стиле модерн бюст Аполлинера, украшавший сквер, и слушала щебет воробьев, копошившихся в густой листве. Мимо прошла старуха, маленькая, толстая и плохо одетая, толкая детскую коляску, такую же запущенную, Как она сама. Я постаралась разглядеть ребенка, который был внутри, а вместо этого увидела там маленькую старую собачонку неопределенной породы с прикрытыми глазами и висячими ушами. Толкая коляску, хозяйка ласково разговаривала с ней. Я пригляделась к этой женщине с собачкой и нашла их уже не убогими, а скорее счастливыми в этой их нежной взаимной привязанности.

Я смотрела на старуху с собакой, разглядывала Аполлинера, вспоминала мой доклад по истории искусства, и все время осознавала странность того, что так внезапно оказалась в Париже. И в то же время мне еще давило на душу незабытое унижение, связанное с несправедливым увольнением, которое зудело, как старая рана.

Спокойный, вибрирующий голос оторвал меня от моих мыслей.

— Я знал, что ты окажешься здесь, — сказал Эмилиано из-за спины.

Я резко поднялась со скамейки, ожидая укоров за то, что не осталась в машине, как он меня просил. Но он лишь обнял меня рукой за плечи, привлек к себе и поцеловал.

— Я бы нашел тебя сейчас в любом уголке Парижа, — сказал Эмилиано.

Он говорил мне обычные слова, которые мужчины говорят, когда ухаживают за женщинами, но я пила их, как свежую воду в летний зной. Пусть это были преувеличенные слова и несбыточные мечты, но как не хватало мне их теперь. В этот момент, когда я собиралась начать новую жизнь, как недоставало мне его поддержки, его близости, его уверенности. Что я смогу без него?

Тонкие, острые струйки горячей воды ласкали мне кожу, а я стояла и плакала под душем. Я думала об Эмилиано, мысленно говорила с ним, а он мне ответил голосом нашей дочери.

— Мамочка, можно мне под душ с тобой? — спросила она из-за двери.

Я открыла дверь и привлекла ее к себе. Эми разразилась смехом, хватаясь за мои ноги, в то время как ее тонкая ночная рубашка тут же промокла от воды и прилипла к коже, обрисовывая ее гибкое складненькое тельце.

— Почему ты не в детском саду? — спросила я.

— А почему ты не на работе? — отпарировала Эми.

— Я скоро пойду туда, — ответила я, выходя из-под душа и надевая купальный халат.

— И я скоро пойду туда, — смеясь, передразнила она меня, снимая промокшую рубашку и заворачиваясь в махровое полотенце.

Когда мы вошли в кухню, завтрак был готов. Федора подала чай и тосты с медом и джемом.

— Вы так сладко спали, что у синьоры Анны не хватило духу разбудить вас, — сказала служанка, оправдывая то, что Эми не пошла в детский сад.

Моя мать, истая спартанка в вопросах режима, уже отступала ради меня от своих принципов и не тревожила мой сон, словно обращалась с важной персоной. Из ее кабинета, хорошо проветренного и свежего, как весенний дождь, доносилось стрекотанье пишущей машинки. Сама она начинала рабочий день ровно в восемь и не отрывалась от стола до самого завтрака. Вплоть до этого момента ее нельзя было беспокоить. Она писала только по утрам и за четыре часа успевала сделать страниц десять.

— Мама, поиграешь со мной сегодня утром? — попросила Эми, допивая свою чашку чая.

— Мне надо позвонить, — ответила я.

— Это не ответ, — возразила она миролюбивым тоном.

До чего же она походила на своего отца! И чуть заметная ямка посреди лба это сходство подчеркивала. «Монтальдо никогда не кусает Монтальдо», — вспомнила я слова Эмилиано, сказанные, когда я обратилась к нему по поводу моего увольнения, устроенного Лолой и Валли.

— Но это единственный ответ, который я могу тебе дать, — заявила я с такой же серьезностью. — Теперь иди одеваться, — сказала я, решив мягко настоять на своем и заставить мне подчиниться.

Эми послушалась. Я вошла в свою спальню и закрыла за спиной дверь. У меня не было, как у моей матери, своего кабинета, где я могла бы уединиться. Обычно я звонила и отвечала на звонки в гостиной, не имея никаких секретов от ушей домочадцев, а уединялась в спальне, только когда дело касалось моей личной жизни. Сейчас мне обязательно нужно было поговорить с адвокатом Овидием Декроли в Женеве, я должна была сделать это незамедлительно и нуждалась в спокойной обстановке.

— Месье Декроли нет в Женеве, — ответил мне четкий и вежливый голос секретарши, не проявившей к моей особе никакого внимания.

— Когда он будет? — спросила я, не скрывая разочарования от провала моей первой попытки.

— Боюсь, не раньше конца месяца, — сообщила она. — Повторите, пожалуйста, ваше имя.

— Арлет Аризи, — повторила я.

— Очень хорошо, синьора. До свидания, синьора, — равнодушно сказала секретарша.

Я положила трубку разочарованная. Мой дебют в качестве богатой и могущественной женщины нельзя было назвать удачным. Энтузиазм моей матери невольно внушил мне, что Декроли только меня и ждет. Вместо этого я сама должна буду ждать его бог знает сколько времени, прежде чем предстану пред светлыми очами знаменитого юриста, в руки которого Эмилиано вверил состояние.

Я вышла из комнаты. Эми сидела на полу перед дверью с умоляющим выражением на лице. Она была аккуратно одета и старалась казаться взрослой, чтобы походить на целлулоидного идола современных девчонок — Барби.

— Поиграешь со мной? — попросила она, обратив на меня полувопросительный-полуобиженный взгляд.

— Хорошо, — капитулировала я. — Дай мне лишь только одеться, а потом мы выйдем вместе, — пообещала я.

Она не давала мне времени собраться с мыслями. Это прерогатива детей и стариков. Они всегда требуют внимания полного и немедленного.

Мы уже вышли из подъезда, когда Федора, запыхавшись, догнала нас.

— Тебя к телефону, Арлет, — с трудом переводя дух, сообщила она.

— В такое время? Кто это? — спросила я.

А Эми сразу же приняла печальное выражение человека, обманувшегося в своих ожиданиях.

— Синьор Декроли, если я правильно поняла, — уточнила Федора.

Я постаралась взглядом успокоить дочь, но у нее уже был свой жизненный опыт, и она знала, что в нашем доме звонок почти всегда означает неожиданный отъезд или долгое ожидание. Ее надежды на совместную прогулку развеивались, как дым.

— Синьора Аризи, я звоню вам из Лондона, — сказал женевский адвокат.

Ого! Значится и впрямь в мгновение ока превратилась в важную персону.

— Я думаю, мы должны встретиться, — пролепетала я, словно была при последнем издыхании.

Теперь, когда слова матери облекались в реальность, я была неуверенна и смущена.

— Я тоже так думаю, синьора, — согласился он. Голос у него был ясный и сильный. — Вас устроит, если мы встретимся завтра?

— Конечно, — пробормотала я. — Завтра это прекрасно. Где?

— У вас дома, естественно. Завтра утром, как только приеду, я позвоню вам. — У него был сердечный, почти радостный тон.

Я же чувствовала себя нерешительной и взволнованной.

— Я буду ждать вашего звонка, — сказала я.

Декроли, видимо, заметил мое замешательство и почувствовал необходимость успокоить меня.

— Вам не о чем волноваться, синьора Аризи, — мягко сказал он. — Все будет хорошо.

Инстинктивно я поднесла руку к золотой булавке Эмилиано, найденной в «Гранд-Отеле», которую приколола к вырезу моего платья.

— Надеюсь, раз вы так говорите, — пробормотала я, прежде чем положить трубку.

Вместо того чтобы ждать меня на площадке, Эми снова вошла в дом и стояла на пороге с нахмуренным видом, глядя на меня, словно богиня-мстительница.

— Что за важную вещь ты хочешь мне сообщить? — спросила я с невинным видом.

Она закусила нижнюю губу.

— Ты же мне обещала…

— Что обещала? — улыбнулась я.

— Что мы пойдем с тобой гулять.

— А ты, значит, передумала. Что ж, очень жаль. — Я изобразила разочарование.

— Почему это я передумала? — закричала Эми. — Ничего я не передумала. Я хочу гулять с тобой! — Она побежала мне навстречу и обняла меня, наполнив дом своим серебристым смехом.

Недовольное выражение исчезло, и ее личико светилось радостью.

Я поговорила с адвокатом Декроли, продумала свои честолюбивые планы и могла теперь полностью посвятить себя своей дочери, этому солнечному утру, которое ожидало нас, бесконечной болтовне с ней о легкомысленных и незначительных вещах, но исключительно приятных.

Через несколько минут, держась за руки, мы вышли из дома.

— Мамочка, куда мы пойдем? — спросила дочь.

— Куда ты захочешь, — снисходительно ответила я.

— Пешком или на Камилле? — продолжала расспрашивать она.

Эми тоже называла мой автомобиль Камиллой. Многие вещи у нас имели имена; стиральная машина звалась Гвендалина, холодильник — Бернардо, а миксер — Джиг-Робот.

Камилла стояла все там же, у тротуара, где я поставила ее накануне вечером, когда вернулась из Римини. Я прошла рядом с машиной и дружески похлопала ее по капоту.

— Пойдем пешком, — решила я. — Это приятно, удобно, экологично и, главное, полезно для здоровья.

— Привет, Камилла, — поздоровалась с ней Эми. — Сегодня у тебя выходной, — добавила она, подражая Федоре, — можешь делать что хочешь.

— Начнем с новостей, — предложила я. — Пойдем купим газеты. — Я показала на газетный киоск на углу, на другой стороне улицы.

— Можно мне тоже выбрать для себя газету? — спросила Эми.

— Ну, конечно. — Если бы сегодня она попросила у меня луну с неба, я бы нашла способ ее достать.

Мы направились через дорогу. В нескольких шагах от тротуара я услышала крик: «Берегитесь!»

Я увидела, как Эми вспрыгнула на тротуар, на который я инстинктивно ее вытолкнула, душераздирающий крик разорвал мой слух, и ревущее железное чудовище бросило меня в пустоту. И наступила тишина…

 

Глава 3

Я не знала, где нахожусь и что со мной, но я двигалась. Или, вернее, что-то двигалось подо мной. Единственное, в чем я была уверена, — это рука Эми, которую я сжимала в своей. Я слышала какие-то далекие шумы, таинственные отголоски. Я словно бы стояла на эскалаторе, который двигался в темноте. Скрежет зубчатых колес, по которым бежала лента транспортера, болезненно отдавался у меня в голове.

Я издала стон, который лишь усилил мои страдания.

— Кажется, она приходит в себя, — радостно сказал голос, который доносился откуда-то из темноты.

Боль неизмеримо усилилась.

— Слух начинает восстанавливаться, — сказал тот же голос. — Завтра мы сделаем еще одну пункцию. Все остальные анализы хорошие.

Маленькая ручка дочери в моей руке была для меня сейчас единственным утешением.

— Арлет, — позвал женский голос. — Арлет, ты меня слышишь?

Кто такая Арлет? Боль была не такая ужасная теперь, но все еще очень сильная.

— Мне плохо, — пожаловалась я неизвестному.

— Она говорит, — сказал прежний голос.

Я утонула в пустоте, в то время как чернота перед глазами постепенно рассеивалась, превращаясь в молочно-серую пелену. Я находилась в тумане или в облаке? Боль была терпимой. Сквозь серую дымку проступил большой освещенный диск. Это были часы, показывавшие четыре. Они выплыли из тумана и вернули меня к действительности. Меня везли на каталке.

Когда мы с Эмилиано вышли из аэропорта Линате, такие же круглые часы показывали четыре. Мы возвращались тогда из нашего первого путешествия в Париж.

В самолете, летящем в Милан, мы сидели один напротив другого, разделенные столиком, подобным тем, что в вагоне-ресторане Восточного экспресса. Эмилиано положил на его блестящую поверхность кипу бумаг, которые внимательно изучал. Он оторвался от них, чтобы сказать мне, что я изменяю его жизнь и его восприятие мира. Я сказала ему в ответ, чтобы он не смеялся надо мной, и спросила, продиктовано ли это его поведение стандартной техникой обольщения, которую он использует со всеми женщинами, или это какой-то запасной вариант.

Я попросила его отпустить мою руку, которой он уверенно завладел и от которой, казалось, не имел намерения отказаться. Он сжимал мою руку и бросал на меня страстные взгляды, шепча какие-то любовные слова.

— Я больше не отпущу тебя, — сказал он с юношеской пылкостью, словно это было с ним в первый раз.

— А с чего ты взял, что я согласна? — с вызовом спросила я.

— Я это знаю, и довольно, — решительно заявил он.

И он был прав. Я чувствовала, что готова идти за ним на край света, что сделала бы все, что он захотел. Он нравился мне, я любила его. Меня все увлекало в нем: как он говорил, как двигался. Даже в этой его угловатой юношеской дерзости было что-то, что околдовывало меня.

Эмилиано отодвинул в сторону бумаги и взял мою вторую руку, как бы держа меня в своем плену.

— Я спрашиваю себя, как я мог жить без тебя все эти годы, — сказал он, нежно глядя в мои глаза.

— Но ты ведь даже не знал моего имени, — отшутилась я.

Стюардесса принесла нам бутылку шампанского в серебристом ведерке со льдом. Это был единственный момент, когда я почувствовала неудобство при мысли, что эта девушка, должно быть, видела подобные сцены много раз.

Ее отстраненная улыбка и та изящная ловкость, с которой она управлялась с сервировкой, свидетельствовали о высокой профессиональной выучке.

— Я все знаю о тебе, — сказал Эмилиано, когда стюардесса ушла.

— Послушаем, — подстегнула я.

— Диплом с отличием филологического факультета. Принята в издательство корректором. Краткая стажировка в отделе документации. Через шесть месяцев редактор в «Универсо Донна». Через год перешла в «Оридзонти» с повышением. После курсов повышения квалификации специальный корреспондент. Продолжать? — спросил он.

— Давай, — с вызовом сказала я.

— Ты была специальным корреспондентом вплоть до дня твоего увольнения. В прошлом, — продолжал он, — у тебя был роман, довольно серьезный, но не очень пылкий, с архитектором Джованни Полетти, консультантом одной нашей книжной серии. Ты бросала его и снова сходилась с ним пару раз. Потом связалась, но тоже не слишком прочно, с Арриго Бьонди, фотографом из «Оридзонти». Потом, примерно год, не встречалась ни с кем. Некоторые ухаживали за тобой, но не добивались успеха.

Я вспыхнула от унижения и злости.

— Досье собрано по всем правилам. — Я вырвала свои руки из его рук с энергией и силой, на которые не считала себя способной. — Значит, твои информаторы следили за мной даже в спальне, — рассердилась я.

— Эмилиано примирительно улыбнулся.

— В твоем случае они ограничились поверхностным наблюдением. Не верится, что я разговариваю с журналисткой, которой должны быть известны некоторые механизмы добывания информации.

— Гнусные, подлые! — вспылила я. — И коварные, — добавила я, пока он молча наливал мне выпить.

— Ты и вправду не знала, что многие фирмы заводят досье на своих служащих? — удивился он.

— Я считала это полицейским методом, давно вышедшим из употребления, — сказала я.

Эмилиано разразился смехом.

— Тогда они правильно сделали, что уволили тебя, — шутливым тоном сказал он. — В мире, построенном на вымогательстве и шантаже, определенная информация является необходимой. Я лично приказал убрать подслушивающие устройства из моего кабинета, но не уверен, что они не установлены в других помещениях нашего издательства. Таков мир, в котором мы живем, таковы правила игры, в которую мы играем.

— Постыдные правила, — обрушилась я на него.

— Не стану спорить, — согласился он. — Это, однако, не меняет существа дела.

— Уверена, что именно твои сестры заправляют этим деликатным отделом, — с презрением заявила я. — Если это вообще не их изобретение.

— На этот раз должен тебя разочаровать, — сказал он. — Идея принадлежала отцу. Он считал, что его издательство — это одна большая семья, где не должно быть секретов.

— Свои, тем не менее, он крепко держал при себе, — ядовито заметила я.

— Полагаю, что да, — согласился Эмилиано.

Самолет пошел на посадку и через десять минут приземлился. В стороне от летного поля нас ожидал роскошный лимузин. Было четыре часа пополудни.

— Думаю, мы больше никогда не увидимся, — сказала я, направляясь к стоянке такси.

Я чувствовала себя уязвленной, разъяренной этим грубым вмешательством в мою личную жизнь.

— Мы еще увидимся с тобой, Арлет. И намного раньше, чем ты воображаешь, — пообещал Эмилиано.

Он повернул меня к себе и крепко поцеловал, не обращая внимания на снующих туда-сюда людей, поцеловал так нежно и настойчиво, что у меня захватило дух.

— Отвези синьору домой, — приказал он шоферу.

Улыбнулся мне и добавил:

— А я возьму такси и поеду в издательство. Отдыхай. В восемь я за тобой заеду. Поужинаем вместе.

— Меня не будет дома, — солгала я в попытке вернуть хоть часть своего достоинства.

— Держу пари, что будешь, — возразил он, продолжая улыбаться.

И тут лицо Эмилиано расплылось и странным образом превратилось в лицо моей матери, которая, склонившись, нежно смотрела на меня.

— Час, — прошептала я, едва улавливая звук своего голоса.

— С возвращением, — сказала она.

— Что со мной? Где я была?

— Ты была в коме целых две недели. Сегодня ровно четырнадцатый день.

— Что со мной произошло? — спросила я.

— На тебя наехал грузовик. Возле нашего дома. Помнишь?

— А Эми? Где она? — спросила я, боясь, что с ней что-то случилось.

— Она дома. С ней все в порядке.

— А я где?

— В больнице.

— У меня страшно болит голова, — сказала я. — Твой голос доходит до меня как сквозь вату, точно у меня уши заложены.

— У тебя действительно ватные тампоны в ушах, — объяснила мать. — У тебя был воспалительный процесс, но он уже уменьшается. Но пока что ты должна набраться терпения. Худшее уже позади.

Понадобилось еще несколько дней, чтобы головная боль стала терпимой. Половина лица у меня была парализована, и меня кормили через зонд. Глаза опухли, рот был слегка перекошен.

— Вы поправляетесь прямо на глазах, — бодро утешил меня главный врач, который лично наблюдал за моим состоянием. — Понадобится еще физиотерапия, сделаем некоторые анализы, но вы вне опасности. А через пару недель и лицо придет в норму. — У него был уверенный вид человека, который знает, что говорит.

— Спасибо, профессор, — сказала я.

— Благодарите своего ангела-хранителя. Из таких ситуаций выходят живыми лишь чудом.

Я поклялась, что займусь этим немедленно.

Недавнее прошлое было для меня белым пятном, усеянным знаками вопроса. Я только знала, что вышла из дома вместе с дочерью, и помнила, что шла покупать с ней газеты. Потом была полная пустота.

Однако физически я и в самом деле поправлялась, с каждым днем все больше делаясь похожей на человеческое существо: синяки побледнели, рот понемногу принимал свои нормальные очертания. Головная боль давала о себе знать только, при резких движениях. В один прекрасный день мне разрешили сесть и принесли тарелку супа-пюре.

— Какое сегодня число? — спросила я у матери, которая практически жила вместе со мною в больнице.

— Двадцатое июня. — Прошло три недели со дня несчастного случая.

— Если ты мне не приведешь Эми, я сойду с ума, — сказала я.

— Я поговорю с врачом и приведу ее к тебе, — пообещала она. — Поверь мне, несколько дней назад дочь бы просто тебя не узнала.

Позднее мать рассказала мне, что Эми несколько дней находилась в шоке после того, как на ее глазах меня подбросило в воздух наехавшим грузовиком и, словно манекен, я с глухим ударом рухнула на асфальт. Она сообщила мне также о частых звонках адвоката Декроли, который в любой момент готов был вылететь в Милан и сделать официальным мое положение в издательстве.

Постепенно за всем этим раскрылась леденящая истина: красный грузовик, который наехал на меня, управлялся человеком, который хотел меня убить. Это был не несчастный случай, а попытка убийства накануне моего вступления в права в издательстве «Монтальдо».

 

Глава 4

Я выписалась из больницы прекрасным солнечным днем. Я шла под руку с матерью и жадно глядела на мир, словно видела его в первый раз. Небо было голубым и бездонным, воздух прозрачным, краски яркими и блестящими. Где-то на колокольне пробило полдень, и Протяжный звон колокола своей мелодичностью восхитил меня.

Я вернулась домой на стареньком зеленом «Мерседесе» матери и чувствовала себя королевой. Роскошные петунии пышно расцвели на нашей террасе, наполняя воздух сладким ароматом.

Федора встретила меня в дверях с распростертыми объятиями. Почти спрятавшись за ней, еще робко и недоверчиво, моя маленькая Эми рассматривала меня своими невинными глазками. Все случившееся оставило глубокий след в ее душе, и понадобилось ангельское терпение Федоры и любовная настойчивость моей матери, чтобы изгладить из памяти ребенка ту ужасную сцену. Я знала, что несколько раз Эми кричала ночью во сне, но надеялась, что со временем это пройдет.

Наша квартира казалась оранжереей. Цветы были повсюду: присланные нашими соседями по дому, коллегами по работе и даже парой прежних моих воздыхателей, которые, несмотря на холодность с моей стороны, еще не считали себя побежденными.

Я взяла за руку свою девочку и скрылась с ней в ее комнатке.

— Давай поиграем? — предложила Эми, не дав мне времени оглядеться.

Я уселась рядом с ней на ковер, доказывая этим свою готовность.

— Во что будем играть? — спросила я.

Эми запустила руку в свои густые волосы и на секунду задумалась.

— Игра, игра… Игра в продавца, — после недолгой паузы ответила она.

— А кем буду я?

— Ты покупательница. Приходишь в мой магазин, и я продаю тебе то, что нужно. Потом ты платишь, а я даю тебе сдачу.

Среди ее игрушек был миниатюрный лоток с разными товарами, который она тут же поставила на ковер.

— Добрый день, синьора, — непринужденно начала Эми. — Что желаете?

— Мне нужно килограмм помидоров, — попросила я.

Эми посмотрела на меня и, не обращая внимания на мой заказ, спросила с озабоченным лицом:

— Как вы себя чувствуете, синьора? Давно уже я вас не видела. Вы были нездоровы?

Она подражала взрослым, которые тысячу раз обсуждали при ней эти темы, но в то же время она бросала мне наживку и хотела, чтобы я ее заглотнула.

— Я попала в тяжелую аварию, — откровенно ответила я.

— Ой, бедняжка! — пожалела меня Эми.

— Я вышла на прогулку с моей девочкой, когда один лихач сбил меня, а сам уехал, — объяснила я.

Эми сочувственно приложила ручки к щекам и закрыла голубые глаза.

— Бедняжка, — сказала она. — Наверное, это было ужасно.

— К счастью, я ничего не помню об этом миге, — продолжала я.

— Вы могли умереть, — уточнила Эми.

— Но мой ангел-хранитель меня спас, — возразила я.

— Какое счастье, что в этот момент он оберегал вас, — заметила она. — А ваша дочь? — добавила Эми. — Она, должно быть, очень страдала, ваша девочка.

Вот что ее мучило. У нее изменилось выражение лица, и я поняла, что вот-вот она заплачет.

— Моя дочь, к счастью, храбрая девочка, — сказала я, чтобы подбодрить ее.

— Но теперь вы чувствуете себя хорошо, правда? — с глубоким участием поинтересовалась Эми. — Теперь ты чувствуешь себя хорошо? — воскликнула она, выходя из игры и возвращаясь в действительность.

— Хорошо, любовь моя, — успокоила я, погладив ее по щеке.

— Когда я пришла навестить тебя в больнице с бабушкой, — призналась она, — ты была вся избитая. Глаза вздуты, нос картошкой, рот кривой. Я боялась, что ты навсегда такой останешься.

Две слезинки блеснули в ее глазах, и тугой узел сжал мне горло.

— Ах, мамочка, я все равно любила бы тебя, — призналась она среди рыданий.

Мы плакали вместе, обнявшись. Это был целительный плач, который принес облегчение нам обеим.

Адвокат Овидий Декроли пришел к нам домой через несколько дней после моей выписки. Он запомнился мне сухим и не очень-то привлекательным. А оказался довольно красивым мужчиной. Просто я никогда не смотрела на него прежде с этой точки зрения.

Я приняла его вместе с матерью в ее кабинете, просто обставленной, но уютной комнате. Там всегда витал свежий запах лаванды, которую мать ставила в больших вазах повсюду. Ее стол, на котором в художественном беспорядке громоздились рукописи, книги, безделушки и фотографии в серебряных рамках, занимал добрую треть комнаты. Посредине стола возвышалась ее старенькая пишущая машинка, за которой она написала немало романов. Два небольших дивана, покрытых яркой цветастой тканью, стояли друг против друга, разделенные низким столиком, заваленным книгами и журналами.

— Так на чем мы остановились? — спросила я женевского адвоката, усаживая его на один из них.

Наконец-то мы могли продолжить с ним нить разговора, так внезапно и драматично прерванного.

— На предварительных вопросах, — сказал он. — Я приходил к вам, но вы стали жертвой покушения, — добавил адвокат, как человек деловой, привыкший даже самые неприятные вещи называть их собственными именами.

В душе я не хотела признавать эту реальность, предпочитая думать, что со мной случилось просто банальное дорожно-транспортное происшествие, от которого не застрахован никто. И когда Овидий сообщил, мне, что, не надеясь на официальные органы, поручил расследование одному частному сыскному бюро, я испытала неприятное чувство.

— Разве недостаточно полиции? — спросила я.

Он с сомнением покачал головой и невозмутимо начал перечислять факты. Эми была не единственной, кто видел, как красный фургон мчался прямо на меня, словно специально стараясь сбить. Синьорина Вальтрауде, наша соседка по дому, которая стояла в это время у окна, тоже заявила, что фургон налетел на меня, не снижая скорости. На асфальте не осталось следов от тормозов. Он наехал на меня, подбросив своим капотом в воздух, и тут же, не снижая скорости, свернул на виа Гран-Сассо и умчался.

Синьорина Вальтрауде была не в состоянии определить марку машины, но рассмотрела и запомнила водителя: бородатого мужчину, относительно еще молодого, с копной длинных, как бы отдельными косичками вьющихся волос. «Он был похож, — сказала она, — на одного цветного футболиста, играющего в команде, название которой не помню». Речь, без сомнения, шла о парике «а-ля Гуллит», которые во множестве продавались тогда на лотках вокруг стадиона. Другой свидетель заметил на задней части фургона яркую переводную картинку с изображением краснокожего с копьем.

Еще один уточнил, что фургон был выкрашен в красное и черное. Всплыли и другие подробности, например, то, что на машине не было номерного знака.

Мы с матерью слушали рассказ юриста с крайним вниманием.

— Но точно мы не знаем ничего, — заметила я.

— Ничего, что позволило бы полиции продвинуться в расследовании, — констатировал Декроли. — Но сыскное агентство, которому я поручил расследование, обнаружило фургон, очень похожий на тот, что описывали свидетели, в тупике, в конце виа Пальманова. Он был полуобгоревший и без номерного знака. На том, что осталось от сиденья, нашли несколько длинных черных нитей, которые при первом же рассмотрении оказались синтетическим волосом от дешевого парика.

Я была снова охвачена паникой.

— А что говорит полиция? — спросила я.

— Ничего. Еще и потому, что неясны мотивы преступления, — ответил Овидий.

— Действительно, — заметила я, — кто может хотеть моей смерти? И по какой причине?

Эта мысль была настолько чудовищна и нелепа, что я отказывалась верить в нее. Я и в самом деле не могла представить себе, что кто-то в этом огромном мире может желать моего конца. И желать до такой степени, чтобы пойти ради этого на преступление.

Декроли тоже спрашивал себя, кто может хотеть моей смерти. Инстинктивно я подумала о семействе Монтальдо, но не была в этом убеждена. Женевский адвокат и вовсе исключал эту вероятность. Ведь они еще ничего не знали о моем новом положении, следовательно, у них не было никакой причины убивать меня.

— Нам следует направить наше расследование в другую сторону. Вы должны будете помочь сыщикам, — сказал он.

— Но я не знаю, с чего начать! — растерянно воскликнула я.

— Поговорите с ними и увидите, что они помогут вам сориентироваться. У меня же другая задача. Пришел момент, когда я должен осведомить вас о вашем правовом и финансовом положении в издательском доме «Монтальдо».

На миг я вспомнила, что обещала сегодня Эми забрать ее из детского сада. Но теперь была убеждена, что сообщение Декроли помешает мне сделать это. Ничего не попишешь. Придется позаботиться о ней моей матери.

Тем временем женевский адвокат начал объяснять мне положение дел в фирме, продолжавшей жить по старому уставу, введенному еще Эдисоном. Именно благодаря этому уставу, сама того не зная, уже пять лет я владела частью издательства, без ведома всех остальных.

Действительно, Эмилиано перевел свою долю на одну солидную финансовую компанию, оформив ее номинально на имя моей матери, Анны Гризи, с обязательством уступить мне эту долю в тот момент, когда я потребую ее. Эмилиано владел двадцатью процентами акций, но ему удалось получить доверенность от первой жены, Ипполиты Кривелли, которая держала четырнадцать процентов ценных бумаг. Еще одна доверенность была дана его матерью, Эстер, которая владела одиннадцатью процентами акций. Таким образом, я могла рассчитывать на сорок пять процентов акций. Это не был контрольный пакет, но все же эта доля превосходила те, что держали по отдельности Лола, Валли и финансист Франко Вассалли.

Эмилиано никогда не одобрял удаление от дел младшего брата Джанни, который своим исключительным предпринимательским чутьем был бы полезен фирме. Но Лола и Валли буквально выжили его.

За последние пять лет издательство «Монтальдо» крупно задолжало некоему швейцарскому банку, контролируемому месье Давидом Дубланком. Только Овидий Декроли знал, что эти кредиты, полученные под очень высокие проценты, фактически были взяты из доли Ипполиты Кривелли, первой жены Эмилиано, доли, которыми он управлял за меня. Благодаря этому, хоть я и владела всего сорока пятью процентами акций, но, будучи в некотором роде кредитором Монтальдо, в действительности была абсолютной хозяйкой издательства.

— Все ясно? — с победной улыбкой спросил Овидий Декроли.

— Ясно, как волшебная сказка, — ответила я. — Но только в сказке все легко получается.

— Ваша сказка тоже имеет все шансы, чтобы закончиться хорошо.

Я с сомнением покачала головой и на всякий случай постучала по дереву.

— Будем надеяться, — вздохнула я, глядя на мать. — Мы все в этом очень нуждаемся. Есть одна вещь, которую я не понимаю. Почему Ипполита передала в его распоряжение акции, когда Эмилиано, теперь уже бывший муж, попросил их у нее?

Адвокат Декроли неожиданно стал серьезным.

— У Ипполиты был тяжкий грех на душе, она нуждалась в прощении, — объяснил он. — Кроме того, она всегда верила в предпринимательские способности и абсолютную честность Эмилиано.

— Что за грехи? — спросила я.

Овидий провел рукой по лбу, словно хотел прогнать воспоминание.

— Чтобы это понять, нужно вернуться к 1944 году, когда семья Монтальдо уже год жила в Швейцарии и потеряла все из-за войны. Это длинная и неприятная история, — сказал он. — Эмилиано поведал ее мне, чтобы я пересказал вам, когда придет время.

Я выслушала длинный рассказ Овидия Декроли, в то время как мать вместо меня пошла за Эми в детский сад. Когда швейцарский юрист распрощался со мной, я уже точно знала, что сделалась богатой и могущественной женщиной — в этом уверенность у меня появилась. Но я совсем не была еще уверена в том, будет ли у этой моей сказки хороший конец.