Пустой человек Алябьев

Дня и часа своего знать не дано никому. Но настает день, и приходит час, и знаки, их неожиданные и жуткие, как предутренний свет, странный и безвозвратный, появляются то там, то здесь, ложатся на пыльные полы, метят притворенные двери, а лица тех, чье время настает, безмятежны, ибо только сейчас сон смежил их веки. А свет этот зыбкий и злой обретает на миг плоть и очертания, и сторожевой пес врат времени коснется лапами паркета вашей комнаты, и все, кто ступал когда-то на этот паркет, кто жил здесь, захохочут, кто в раю, кто в преисподней, а вам покажется в полутьме — соседи…

Я стал трудно засыпать. Дело житейское и обычное после сорока. Ты один в огромной пустой квартире, когда даже кот отлучился как бы по надобности, для охоты и ловли, а очумелый ящик укрыл говорящие головы шелестящей пеленой пустого экрана.

Нужно утопить клавишу на “ВЭФе”, красный блик от индикаторной лампочки поселится на обоях возле изголовья, и среди тресков и скороговорок на языках других стран и народов отыщется музыка. Если время клонится к четырем, нет иного способа, как встать, пройти на кухню, плеснуть в турку полчашки оставшегося с вечера чая, а потом открыть холодильник, нацедить стопку хлебного вина и поскрести вилкой в жестянке консервов. Тогда немного погодя музыка будет сама по себе, а я сам по себе, до следующей ночи.

Но в пять тридцать Алябьев вышел из дома. До вокзала ему пятнадцать минут, в пять пятьдесят он уже в вагоне электрички, а поскольку сегодня не суббота, он может быть в вагоне и вовсе один, являя в своем лице всех кошмарных, с ледобуром и рюкзачком, безумцев. А может быть, еще кто-то будет в вагоне электрички, на которой до озер ровно час.

Окна моей квартиры выходят на эти самые озера. Всего их пять, и четыре ближних обжиты и застолблены рыбаками. По выходным дням, а если дело в ноябре или в марте, когда первый или последний лед обещает и дразнит, до сотни беспечных и свободных ловцов удачи остаются на перроне, а потом разбредаются по озерам. Самые ленивые, для которых это просто возможность “залудить” на свежем воздухе, остаются на Окуньке, озере первом. Настоящие и уловистые мужики добираются до четвертого, Щучьего. На пятое, Мертвое, не ходят, там ручьи и промоины. Бывали раньше ходоки, но столько трупов всплывало по весне, и не трупов даже, а синих обсосков, и в прошлую зиму двое не вернулись, а один и не всплыл даже и не нашелся вовсе. Там ила на пять метров вглубь. Говорят, ценное удобрение, и даже были планы добывать.

Лева Алябьев — несуразный и пьяный мой товарищ по рыбалке. Когда-то я был у него бригадиром. Мало ли кем доводится быть в этой не совсем понятной жизни. Лева жил тогда в поселке с семьей, жил в свои двадцать с чем-то ненатужно и весело, пока ветры перемен не потушили жизнь в корпусах завода, не разбросали его рабов и героев по другим местам и весям, иные же легли в сырую землю на несколько разросшемся за эти годы кладбище, опившись почти что дармовой водки, что стала по цене вровень с пивом и минеральной водой, а пиво скоро и пить-то станет некому. Много семей порушилось в поселке, не устояла и Левина, и подался он в город, в общежитие монтажников. Я остался на развалинах промышленного карлика, бывшего когда-то кривоногим и злым, но все же крепким и сноровистым. Раньше мы делали кое-что для обороны, теперь гоним некоторый ширпотреб. Я прошел здесь блистательный путь от главного механика до слесаря, и теперь мне все до фени. Одно из приоритетных направлений у нас — ледобуры. Обезумевшие от тщеты мужики круглый год сидят на водоемах. Зимой с нашим инструментом. Те, что делают в Питере, дороже и хуже. Наши — мечта. Понятное дело, у нас с Левой нет проблем в этом плане. Он приезжает каждую пятницу вечером, и рано утром в субботу мы движемся на Щучье.

Алябьев уже покидает вагон, фонари тиражируют его тень, теплый ветер новой весны носит последнюю поземку, путается под ногами, утихает и вновь пробует на прочность тертый полушубок. До моего дома от станции минут десять, и Алябьев уже в подъезде, опасливо жмет на кнопку вызова лифта, как-никак, восьмой этаж рано поутру — фильм ужасов… Все в порядке — лифт работает. Дверка хлопает, кабина поднимается выше, вот и моя дверь, обшитая светлой рейкой. Лева выносит на площадку рюкзачок, который снял по пути, бур. Лифт у нас легендарный. Его работа сопровождается гулом, подобным старту космического корабля. И это начало начал. Примерно на полпути гул прерывается, разорванная пелена сна смыкается было, но повторяется гул и замирает снова. И я засыпаю окончательно, звонков в дверь уже не слышу. Звонки эти пропадают где-то в глубинах моего сна, обретают плоть, превращаются то в мягкие большие игрушки, похрюкивающие над ухом, то в птиц, кружащихся над зелеными лугами и поющих сладкоголосые песни, а то приходят иные химеры, пока наконец звук не отделяется от призрачных спутников моих ночных кошмаров, не становится самим собой, не пробивает спасительную пелену. Я просыпаюсь, когда Алябьев начинает выбивать на кнопке звонка спартаковский ритм. Я встаю, в одних трусах подхожу к двери, гляжу в глазок. Вот он стоит, похмельный и готовый к делу. Я открываю дверь.

— Вставай рыбак, рыбу проспишь, — объявляет он с порога.

Спрашивать, почему он приперся с утра в понедельник, — просто говорить в пустоту. Мы идем на кухню, я ставлю на конфорку чайник, Алябьев вынимает из рюкзака отвратную баночку. Пока я застилаю постель и умываюсь, он жарит яичницу, копается в моем холодильнике, что-то ставит на место, что-то вынимает. Вынимать-то особенно нечего.

— Ты чего приперся ни свет ни заря? — все же пытаюсь я дойти до сути.

— Да время уходит. Говорят, вчера Васильев на Щучье бегал, полведра подлещика взял. Ты ведь не работаешь сегодня? — спрашивает он с надеждой.

— Могу и не работать, — отвечаю я. — Всех денег все равно не заработаешь. Вчера подогнали “жигуль” из Павловки. Дел там на полдня. Можно и до завтра оставить.

Мы распиваем баночку, макаем хлеб в сковороду, где растекшийся желток, масло, кетчуп.

— Может, на Голубец пойдем? И ближе на километр, и окунь должен быть, — рассуждаю я.

— Я Васильеву верю. И леща хочется, — упирается Алябьев.

— А чего ты рюкзак взял? Моего мало?

— Да ветер… Там одежда вторая, носки. Вдруг макнемся.

— Ты, макальщик, термос наливай. Да сахару много не клади. Пить невозможно. А я пошел укладываться. И мормышки перевяжу. Я ж тебя сегодня не ждал.

— Воля ваша, господин реставратор.

Я собираюсь основательно. Готовлю три удочки, укладываю второй свитер, чистую спецовку, носки. Макнуться в конце марта — дело возможное. Аптечная баночка со спичками и боковиной коробка. Не бросать же из-за чепухи большое дело. Выхожу в коридор и слышу, как хлопает дверка шкафа на кухне.

— Ты чего рыщешь в моем хозблоке, Лева?

— Да так. Сахар у тебя где?

— Он перед тобой. На столе.

— Пардон. Так ты говоришь — послаще?

— Я не знаю, что для тебя послаще, но не как в прошлый раз. Пить невозможно. Меньше клади.

Когда мы выходим из подъезда, уже совсем светло. До озера Щучьего пять верст, стало быть, час с небольшим. Вот уже и кто-то из поселковых топает за удачей.

— В мае на реке донки поставим. Вьюна нароем и поставим штук сто. Весь налим наш.

— Иди ты — сто… Я их больше снимать не стану.

В прошлом году мы ставили по полсотни донок, потом Лева, естественно, пил у Кондрашиной, а я корячился до полудня.

— Чего ты… Поставим.

Снег под ногами почавкивает, от выпитой водки и быстрой ходьбы на наших лицах выступает влага. Теперь я до обеда, то есть часов до двух, не приму, а Лева усидит еще со стакан. Я старше его на пятнадцать лет. Я был его начальником в этой поселковой жизни, и у меня была другая жизнь до поселка. Лева закончил техникум, четыре раза был под судом за мелкие грехи и все четыре раза отмазывался, а на пятый сядет наверняка. Коли доживет. Если мы возьмем килограммов по пять рыбы, я неделю буду жить на ней, а Лева продаст. Впрочем, оставит себе немного, закусить.

Мы приходим на место. На льду сегодня почти никого нет. Пятеро в камышах, у берега, остальные разбрелись подале.

— Идем к середине, — объявляет Алябьев и, не оглядываясь, идет по льду, который потрескивает, кое-где прогибается, податливо подставляет свою утончившуюся оболочку под бахилы.

— Может, остановимся?

— Идем. Говорят, Васильев там ловил.

Мы проходим еще с полкилометра. Наконец мой попутчик останавливается, отбрасывает рюкзак, снимает рукавицы и начинает собирать бур. Я присаживаюсь на свой раскладной стульчик, смотрю на Алябьева. Тот что-то долго не может забуриться: то заклинит у него, то еще какие-то помехи. Вынет свое орудие из лунки, покачает, перевернет. Я подхожу, беру бур, осматриваю.

— У тебя же ножи тупые. Возьми мой.

Лева бросает бур рядом, садится на ящик. И тут, когда неверный утренний хмель окончательно покидает мою несуразную голову, я вдруг замечаю, что мой товарищ не такой, как всегда. Глаза у него какие-то нехорошие. Ножи не поменял. Интересно, мотыля-то привез?

— Ты мотыля купил?

— Какой тебе мотыль? На опарыша ловим.

Тут я поворачиваюсь к нему спиной, беру бур и ухожу метров на двадцать. Бурю три лунки, вычерпываю их. Возвращаюсь к Леве, забираю у него коробок с опарышем. Опарыши так опарыши. Этого добра можно много достать совершенно бесплатно. А за мотылем ему нужно было ехать на метро. Значит, он на рыбалку и не собирался. Так сорвался. Неожиданно. Мне бы его заботы. Не знаю, как насчет леща, а без окуня мы уже остались.

Глубины здесь метра два. Все три лески опущены, солнце жизнерадостным пятаком выкатывается из-за леса. Я смотрю на кивки, а когда прихожу в себя, проходит час. Мелкой плотвы набралось с полкило. Я оборачиваюсь и любопытствую, что там у горемыки. Алябьев не ловит. Он в свой шестикратный бинокль, который таскает с собой по всем рыбалкам, смотрит на берег. А на берегу ничего особенного. Авто какое-то. Какое — отсюда не понять. Мужики только что подъехали. Вот двое выходят на лед, к нам идут. И суетится Алябьев, удочку сматывает, подхватывает свое добро и перемещается к другому берегу. Ненормален он сегодня. Мне одному скучно, да и клева нет. Стал я собираться аккуратно, одну удочку смотал, и тут дернуло. Подлещик граммов на двести пятьдесят, а потом опять. Когда наступает технический перерыв, я решаю посмотреть, что там у психованного. Алябьева на старом месте уже нет. И нет нигде. Чудо чудное. Сразу за тем местом, к которому он направился, мысок и опушка, а за опушкой — Мертвое. Я иду по его следам. Только следов на свежем снегу уже три пары. От Левиных бахил и от другой обуви. Как будто в легких ботиночках прошли еще двое. Я оглядываюсь на свои лунки. Ничего там не пропадет. Не было еще такого, чтобы хоть один хвост кто взял или что из рюкзака, за все эти зимы.

До берега Мертвого еще метров триста… А Алябьев, видно, совсем не в себе сегодня. Лежит на льду, возле полыньи, и головой туда свесился, а под ним какая-то бурая тряпка. Высматривает, что там происходит. Только какой же дурак станет в полынью забрасывать? А бегать по Мертвому и буриться я не стану. Пусть этот дурак не думает.

…Голова у Левы отрезана напрочь. Видно, запрокинули за волосы и маханули бритвой. Чем же еще можно так снести голову. Кровь уже перестала течь и только так… подкапывает. Рядом шарф его валяется, шубейка и под ней шприц одноразовый, а неподалеку ампулка.

Глаза его раскрытые распухли и глядят вдоль озера. Сейчас бы ловить и ловить. Видно, плакал Лева, когда его пытали да резали, и гримаса его застывшая ничего объяснить не может.

Если бы такое довелось увидеть раньше, в благополучные достопамятные времена, я бы упал, быть может, в обморок или бы меня стошнило. Но сейчас не произошло ни того ни другого. Я стал спокойным и жестокосердным. Только вот сам еще не хотел умирать, а потому осторожно оглянулся. И совершенно вовремя. От опушечки спокойно и деловито идут ко мне двое. Лица их гадкие приближаются, руки в карманах коричневых ветровок обещают массу развлечений. Они моложе Алябьева, и шансов убежать у того было мало. Прорваться как-то по краю льда и убежать. Да он, видно, и не пытался.

— Ты сам отдашь или покажешь где? — начинает тот, что слева, и голос его кажется мне блевотным.

— Чего я должен отдать?

— Ну, сам знаешь. Этот на тебя показал.

— Чего ж вы нам очной ставки не устроили?

— Все еще впереди, — подтверждает тот, что справа. — Мы знаем, что он не соврал. А ты его не жалей. Пустым человеком был Алябьев. Из-за таких вот и не ладится ничего у народа. Ты не дергайся. Мы сейчас до машины пройдем спокойно, только не умничай там, не суетись. Шнек подбери, рюкзачок, барахлишко. Рыбы-то наловил?

— И что потом?

— А потом к тебе. В твоей квартире вещь лежит, которая, как говорится, не твоя. Мы думали, он ее с собой носит, обыскали — нет. У тебя это. Отдай.

— Наврал он вам все.

— Нам нельзя наврать. Он сказал, ты отдашь. Правда ведь отдашь, дружок?

Я складываю в рюкзачок разбросанные вокруг вещи, застегиваю все крючки и клапаны, надеваю лямки, нагибаюсь за буром, приседаю и замахиваюсь им на сладкую парочку, они отстраняются, отскакивают, я отбрасываю свое оружие и широко шагаю по льду Мертвого, внимательно смотря под ноги, а когда слышу за спиной близкие всхлипыванья снега под каблуками, бегу.

…Я же не крещеный, я же давно собирался сделать это, да все времени не было, двадцати “штук” жалел, на водку не хватало, что ни выходной — на озеро или реку, я же пес поганый; тварь дрожащая, но было же что-то, за что меня помиловать, я же ведь добрый, в сущности, человек, я же еще такого могу понаделать, мне бы вот только добежать, и ведь всего метров шестьсот, а ручей справа, и лед еще крепкий. И тогда я вернусь сюда и сотворю правосудие, ведь что бы ни натворил Алябьев и что бы он там ни сделал, и даже если он показал на меня каким-то бандитам, я разберусь, но только как мне добежать, а если провалиться, то на отмели, вон там, ближе к берегу, там я и провалился бы и выбрался на брюхе, выполз, обламывая лед…

Успех гибельного забега заключался для меня в том, чтобы достичь другого берега озера, а там сразу за канавами дорога лесная, и ведет она к пасекам, а после мы еще посмотрим.

Мое преимущество заключалось в том, что я знал полыньи, так как еще по крепкому льду мы с Левой выходили на этот лед, да после помалкивали. Нам бы рожи набили в поселке после, узнай кто.

Я бегу все быстрее, меняя направления. Вчерашняя поземка все скрыла, и это погубило моих любознательных партнеров по забегу. Они решили, что я петляю, дабы не попасть под пулю, мало ли что у них в ветровках кроме бритвы, и они стали срезать путь. Когда я достигаю берега и оглядываюсь, на льду копошится уже только одна фигурка, отряхиваясь и матерясь.

Я сажусь на снег и валюсь навзничь, хриплю и, вскочив, бегу снова. А оставшаяся на льду сволочь медленно, чтобы не оплошать, пробирается к берегу.

Я отлеживаюсь в стогу, за пасекой, следя за дорогой до темноты, когда начинаю замерзать, переодеваюсь в сухое. Пакета с бутербродами и баночек с водкой в рюкзаке нет. Термос на месте, но он пуст.

В поселок я вхожу к полуночи. Я настолько устал, что естественное желание посетить вначале милицейский закуток у клуба, где ночью должен быть какой-никакой дежурный, перевешивает желание противоестественное и наверняка опасное. То есть желание идти в свою квартиру. Наверняка кто-то вел Алябьева в электричке, но почему-то не раскрутил его там. Видно, все произошло быстро и накануне. Нас бы взяли в квартире, но тогда, возможно, шума было бы больше и лишних глаз. А на озере за опушкой очень удобно. Алябьев, наверное, и сейчас лежит еще там. Зачем же он искал укромные углы, зачем прятался? Нужно было сидеть посреди толпы, балагурить, потом — увидев машину — соображать, что делать дальше.

Свет в парадной горит, я осторожно проверяю, нет ли кого на лестнице сверху, и нажимаю кнопку. Когда на восьмом этаже двери лифта распахиваются, резко вываливаюсь наружу и в сторону. Однако меня никто не ждет и здесь. Вот только дверь в квартиру взломана, но очень аккуратно и после опять прикрыта. Толкнув ее, я глубоко вдыхаю и делаю шаг внутрь.

Такой разгром я видел только в фильмах, где обыски и комиссары полиции. Даже в бачке туалетном искали нечто, даже в газовой плите, не говоря уже о взрезанных подушках. Что мог принести сюда Алябьев? Героин, деньги, золотой слиток? Вокруг Левы всегда вились какие-то прохиндеи, но на этот раз он натворил что-то невероятное.

Тот, что выбрался с озера, несомненно вернулся к автомобилю, потом они сразу поехали сюда, искали и, наверное, нашли. Иначе — были бы здесь или где-то поблизости. Может быть, они и есть поблизости. И что мне теперь делать со своими сенсационными заявлениями в милиции? Может быть, Леву уже нашли, и тогда я — подозреваемый в убийстве. А что? Бытовая ссора. Следы мои. Потом побежал, хотел скрыться.

Прежде всего мне нужно принять ванну, поесть, переодеться и потом уже звонить участковому, так как выходить из квартиры я до утра не собираюсь. Я закрываю дверь на второй замок, который остался цел, я, к счастью, им не воспользовался утром. В баре стоит едва початая бутылка коньяка — аванс из Павловки. Я наливаю полный фужер и выпиваю в три глотка. В чистой рубахе сижу потом за столом и опять пью. Кухня разгромлена, как и все остальное. Высыпана крупа из банок, разломлен батон, распахнут холодильник. На полу молочные лужи и каша гречневая из кастрюльки. Ведь Лева не выходил никуда из кухни. Что-то все доставал, ставил. Нашли несомненно. Но даже если я теперь не жилец, то следует что-то напоследок сделать. Отдаляя неизбежное, начинаю прибираться, вспоминаю про следы и отпечатки, поднимаю все же с пола банку консервов, открываю ее и долго ем, не понимая что и не ощущая вкуса. И засыпаю, уронив голову на стол, проваливаюсь в долгий колодец, лечу, пропадаю, а очнувшись, сознаю, что уже глубокая ночь, и тогда перехожу в комнату, туда, где телевизор. Крышка с него, естественно, сорвана. Все книги на полу, и даже стенка отодвинута на полметра. И приемник развинчен, но все же работает, когда я включаю его и вращаю ручку настройки, музыка входит в мой разоренный дом, и я засыпаю окончательно и бесповоротно. Лева приходит ко мне во сне. Он смотрит, молчит, не дает мне знака, как будто хочет мне помочь, но не решается. Просыпаюсь я рано, вспоминаю, что оставил на льду Щучьего удочки, бур, лещей, и мне жаль все это, жаль Алябьева, хотя он был пустым человеком. Я плачу долго, навзрыд.

 

Красивая женщина Альмира Пинегина

Я выбросил из головы всякие мысли о работе и о “жигулях” из Павловки, ждущих со вчерашнего дня. А напрасно. Аванс был взят, и Бочков распорядился послать ко мне ходока. Альмира же, как женщина строгая и непреклонная, была выбрана для дознания. От цеха до руин моего обманчивого быта минут не более двадцати. Я же, поскольку ночью ничего не случилось, собираюсь наконец выйти за дверь и посетить опорный пункт правопорядка, для чего влезаю в костюм, но, посмотревшись в зеркало, не обнаруживаю себя прежнего и изумляюсь. Нужно хотя бы бритвой пройтись по опухшей роже с воспаленными и провалившимися очень далеко глазами. Таким вот, но уже с намыленными щеками и видит меня Альмира, когда я, поглядев в дверной глазок, открываю ей.

— Ну что? Наводим лоск? Бывший культурный человек собирается посетить службу.

— Аля! — тяжело вздыхаю я. — Тебя Бочков послал?

— Я по велению души. Вместе выйдем, или сначала здоровье будете поправлять? Пивка? Закусочки?

— Дай мне побриться, Аля. И пройди внутрь. Мне уже щеки мылом стягивает.

— Совесть бы вам стянуло всем. Там мужик из Пайловки бесится.

— Но я-то при чем? Делали бы без меня!

— А ключи от машины где? У вас же… — начинает она и не договаривает. — Что это, ограбили, что ли?

— А что, я сам тут все разнес?

— Да мало ли…

Я тем временем выбрит, от горячей воды лицо мое несколько оживает, я причесываюсь, потом прохожу в комнату, выбираю галстук и начинаю импровизировать с узлом.

Альмира же всю квартиру уже обошла, берет у меня ключи от машины, в недоумении идет к входной двери. Когда гудит лифт, уносящий ее вниз, я подхожу к окну. Высокая, стройная, в цеховую конторку приходящая каждый день и неумолимо ведущая табель, блистающая обновками, которые шьет ночами, она глядит на безумный мир и лицемерное время строгими недоуменными глазами. Почитая власть, изредка встречается с Бочковым, для чего они уезжают в Питер. Есть там одна квартирка.

Впрочем, Але не позволили отойти далеко от подъезда…

Сразу за домом начинается лес, за которым и возлежат озера. Сейчас, во дни перемены года, деревья и воды, что силятся сорвать с себя белые коросты, беззащитны и притягательны. Я вижу, как Альмира идет по дорожке, чтобы вот-вот свернуть за угол дома, но навстречу ей уже торопится некто в кепочке и в коже, а из-за угла выруливает “фордик” голубого цвета. Всего две-три фразы, пустой взгляд, брошенный на мое окно. Потом за Альмирой захлопываются дверки автомобиля. Как и не было никого.

Галстук наконец завязывается. Только вот дойти до милиции мне, кажется, суждено не скоро. Не нашли они ничего в квартире, и телефон у меня не работает. В трубке тишина и трески.

Я запираю дверь и возвращаюсь к окну. В прямой видимости ничего нового не просматривается. Коли они так настойчивы, то таинственная вещь Алябьева, которую он, несомненно, привез сюда и где-то спрятал, должна вернуться к хозяину. Если труп Алябьева на озере нечто вроде бытовухи, то похищение табельщицы, пусть даже красивой, белым днем, на виду многоквартирного дома — или непростительная халатность, или последствия жесточайшего цейтнота. В любом случае, если они не получат сейчас того, что желают получить, а Альмиру проверяют сейчас на предмет выноса этой вещи, сантиметр за сантиметром исследуя складки опрятной одежды где-нибудь неподалеку, они скоро вернутся сюда, но только это будет уже другой уровень. Сука ты, Алябушка, тварь позорная. Где оно лежит? Они даже мусорное ведро перевернули. Я хватаю рюкзачок Алябьева и вытряхиваю на стол то, что принес с собой со скорбного похода на озеро. Свитерок, термос. Крышка отсутствует. Пробка на месте. Это я ее подобрал. Что еще? Отвертка, молоток небольшой, плоскогубцы, щипчики. Все это вещи, необходимые на льду. Баночки его с водкой пропали. Скорей всего выкинули их в полынью. За час он мог, впрочем, нахлебаться от страха. Так. Стоп. Отвертка. Эта несколько великовата и потайной болт-“шестерку” не возьмет, а именно такие ставятся на ножи бура. Ну и что, что отвертка?

Только “фордик” уже опять под окнами. А Альмиры в нем нет как не было. Вот двери открыты, кепочки вышли и смотрят на меня снизу. А Альмиры нет. А потом подъезжает “жигулек”, такой тертый, старенький, становится рядом, и выходит из него бригада. Лестница, несомненно, у них прихвачена. Мое единственное оружие — отвертка Алябьева. Можно еще взять молоток потяжелее или нож кухонный. Можно открыть окна и кричать. Можно бросать посуду из окна и даже выбросить телевизор, который разобьется с громким звуком, можно бить кулаком в стены, а если хватит сноровки, то и в потолок. Помощи не будет. Только потом, когда все кончится, откроются осторожные двери и любопытно и гадостно выглянут соседи…

Совершеннейшее из существ — поселковый милиционер Струев, — помоги! Но как мне попросить тебя об этом? Мне все едино… Бог, друг, мент! Ты един в трех лицах! Но уже взвыл безмятежной ступенью ракетоносителя лифт.

 

Художник Птица

Ткалась причудливая нить сновидения, текли минуты, и вспыхивали химеры. Гасли звезды и возникали, а потом рассыпались вновь в пыль. Птица проснулся рано, и, так как день сегодняшний не предназначался для творческих утех, он стал думать, как распорядиться собой далее, для чего вытащил из-под кресла полупудовую гирю и стал ее тягать. “Крепкое тело дух твердит” — любил он повторять при случае. “Крепкому телу травка не помеха” — добавлял он при другом. А вчера у Балабина несколько перекумарили, отчего, хотелось сейчас воздуха, сосен, шпал и рельсов. Чтобы вольные ветра обнимали и приходило ликование. Приняв душ и откушав чая, Птица решил отправиться ко мне в поселок, дабы посетить обитель старого товарища, засевшего в своем инструментальном углу, отупевшего от рыбалки и не желавшего появляться в городе. Звонить мне Птица не стал, ибо куда же мне деться. Либо дома, либо в цехе. А если на озере, то товарищи укажут. Поспеть он решил к полудню, когда я привычно обедаю на своей кухоньке ухой вчерашней или пельменями “останкинскими”.

Когда-то и я был художником и возводил, послушный прихоти своего дара, чудесные замки на белейших холстах, натюрморты, похожие на лики, и пейзажи, не похожие ни на что.

Я отчаивался, ликовал, искал и терял, и мир этот, где свобода и простота нравов, где вернисажи и измены неотличимы от инсталляций и перфоменсов, перестал мне быть интересен, тем более что вместе с большой свободой в галереи и мастерские пришла большая ложь.

Птица не любил этого вокзала. А кто же его любит? Потому тридцать минут, оставшиеся до электрички, решил провести в баре. Недавно он “задвинул” масло одному заинтересованному лицу и имел теперь немного денег для развлечений и аттракционов. Засидевшись за “Метаксой”, он опоздал на электричку, а так как следующую предстояло ждать час, а с автостанции через районную столицу вообще большой крюк, для сохранения непринужденного настроения нанял частника за пятьдесят тысяч рублей, и это стало в тот день едва ли не главным событием для меня, для него и для многих других людей, определило ход вещей на дни и недели вперед. И потоки времени изменили свое течение, образовали заводи и извивы, и то, что могло произойти, не случилось, а то, что случилось, изменило свой смысл.

От перрона до подъезда моего дома и в самом деле недалеко. Но Птица купил шесть бутылок “Мартовского” пива и с пакетом, несколько тяжеловатым, решил доехать прямо до подъезда. С тем чтобы, если он не застанет меня, выпить бутылку-другую на лавочке, а после отправиться на поиски, постепенно утоляя неистребимую жажду. По своей привычке он спутал подъезды, поднялся до восьмого этажа, обнаружил, что и дверь не та, и номер другой, спустился, вышел и тут-то увидел, как меня выводят и сажают. Я тоже увидел его и мотнул головой, расширяя глаза. И Птица остался стоять там, где стоял, у соседнего подъезда, и виду не подал, что сомневается. А машина его отпущенная — вот она. Здесь еще хозяин, копается в багажнике.

На шоссе Птица повел себя совершеннейшим мужчиной и следопытом. “Фордик” запомнил и углядел на обочине, верстах в семи от поселка. Велел подъехать метров на сто и остановиться. Хозяину дал еще денег и велел ждать.

Когда они поскреблись в дверь и постучали ключиком от машины, я просто-напросто открыл. Тех, что бегали за мной по озеру, в бригаде сейчас не было. Один, должно быть, подо льдом, а другой отдыхает. Всего гостей четверо. Первый остался у дверей, а трое сразу прошли в комнату. “Извини, что без приглашения, — сказал старший по команде, — чаю не предлагай, не нужно”.

Прошел в комнату и я. Сел в кресло, поднял с пола книгу. Это орфографический словарь. Я открыл его и обнаружил совершенно непонятное слово — “расщебениваться”. Что бы оно могло значить?

Двое младших чинов смотрят в окно, а командир поднимает книжку наугад, и, видно, ему попадается какая-то дурь, потому что он ее бросает вновь на пол, потом опять садится в пустое кресло. Я тем временем нахожу еще одно замечательное слово —“обындевелый”. Меня, должно быть, повезут сейчас к озерам. Туда они проторили уже дорожку. Или подальше, к дачам. Там сейчас ни души. Лес, тишина, домики. Буду лежать обындевелый и спокойный. Лишь бы горло не резали, как Леве. Бригадир поднимается, совершает путешествие по квартире, возвращается. Это мужик моего возраста. В свитерке, в джинсах. Мужик как мужик, лицо не спитое. Свежее лицо. Он смотрит на меня с сожалением и грустью.

— Пойдем.

Я встаю, словарь ставлю на полку и выхожу в коридор. Решаю надеть куртку, но командир останавливает меня: “Не надо”. Тогда я выхожу на лестничную клетку — и все остальные тоже, — запираю дверь и только в лифте обнаруживаю, что я в тапочках. Хочу вернуться, но этого мне не позволяют.

А везут меня по цивильной дороге, в сторону Питера, везут недалеко, как и предполагалось. Потом ведут под насыпь.

— Послушай меня внимательно. Не бегай и не вырывайся. Я вывез тебя на свежий воздух, поскольку здесь думать легче, а потом мы с тобой вернемся. В чем беда нынешняя? Вот эти, в пальтищах и с телефонами в руках, имеют словарный запас такой: нал, безнал, ствол. А где же других-то взять? Еще они шпарят передовицами из правительственных газет. Ничего не изменилось. Была майна-вира, теперь — нал-безнал. Алябьева безумного, когда он вещь чужую похитил, они сначала в городе упустили, потом позволили к тебе уехать. Когда вы вышли из дома вдвоем — растерялись, а затем он у них под пыткой умер. Алкоголик проклятый. А горло резали — это тебе для острастки.

— А мне ты что отрежешь?

— Ты слушай и не перебивай. А чтобы тебе легче было меня не перебивать, прогуляйся вот в этом направлении, недалеко.

Я иду недалеко, до дренажной канавы, где лежит труп красивой женщины Альмиры и труп того, кто резал Леву. Они лежат лицом вниз, она полураздетая, а он при параде, аккуратный, в ветровочке.

Я возвращаюсь.

— Ну вот. Садись на пенек и вспоминай. Допускаю, что ты не знаешь, где вещь. Но ты должен сообразить, где он ее мог оставить. Мест немного. Не сообразишь, мы тебя пальцем не тронем. На тебя менты повесят трупы. Все три. А мы поможем. А так — заберешь все деньги, какие в пакете или в чем там у него. Отдашь мне только то, что там кроме денег. И будешь жить потом долго и счастливо. Если сообразишь, конечно. Или мы весь твой подъезд по кирпичику переберем и найдем то, что нужно. Но про себя тебе лучше тогда не думать. Все. Счетчик включен.

А чего мне думать? Я уже знаю, где пакет.

Тем временем художник Птица, натолкнувшись на внешнее кольцо охраны, придуриваясь и балагуря, вернулся на шоссе. Стоит “восьмерочка”!

— А теперь вези меня к гаишникам. И там оставь, — говорит он.

— А мне все равно, куда тебя везти. Деньги-то есть?

— Я тебе еще десять долларов дам.

— Тогда поехали!

 

Совершеннейшее из существ — Струве

Когда позвонили с поста ГАИ и сержант Колотовкин объявил, что недалеко от поселка убивают человека, подотчетного Струеву жителя, а потом дал трубку какому-то художнику, объяснившему, что палачей человек восемь, Струев как раз размышлял, что делать с трупом Алябьева или человека, похожего на него, о котором сообщили утром. То ли сейчас забирать, то ли подождать до вечера, когда заступает на дежурство Ковалев. Перспектива по: лучить еще один труп не радовала Струева. Но то, что можно отправляться на Щучье попозже, а то и вовсе свалить все дело на Ковалева, сулило некоторую благоприятность.

— Восемь так восемь, — решил Струев, достал из сейфа автомат, пристегнул рожок, другой положил в карман кителя и вызвал из соседней комнаты Потапова, водителя “уазика”.

— Поедем, Лексей, банду брать.

— Далеко ехать? У меня бензина десять литров.

— Хватит. На преследование не хватит, а взять хватит. И они выехали. “Фордик” на обочине был виден издалека.

— Если там, Лексей, действительно банда, а не плод пьяного воображения, и они при стволах, наша карта бита. А если это все мистификация, то хотелось бы в этом убедиться без риска. И потому, что мы делаем?

— Скрытно подходим и выясняем обстановку.

— Какая, в задницу, обстановка? Вот “фордик”. У них телефон, а убийство как бы недалеко отсюда. Так что они там уже знают, что мы едем. Да мало ли какого брата проезжает по дороге из нашего ведомства? Поэтому, что мы делаем?

— Что?

— Становимся у “фордика”, проверяем документы, и ты его отвлекаешь.

— Как?

— Там сообразишь. По обстановке.

Чего еще ждать от старшего, да еще от такого, как Струев?

Алексей вышел, остановился, покинул свое боевое место водителя и только что приподнял руку, дабы отдать честь и представиться вышедшему навстречу хозяину “фордика”, как чрезмерно громкая — оттого, что над ухом, — автоматная очередь шарахнула рядом, и застучали по крыше автомобиля гильзы.

— Спокойно, руки за голову, не двигаться, ноги шире, — проделал он над обалдевшим мужиком манипуляцию, необходимую сейчас, а когда тот лег лицом на капот, и вовсе ударил его по темени рукояткой “Макарова”, а потом застегнул на запястьях лежащего под ногами наручники. Крикнув для бодрости “Ура!”, пальнул пару-раз в небо, вынул ключи из замка зажигания “фордика” и пошел под насыпь.

Братву как ветром сдуло, а командир, недоуменно оглядываясь, мучительно не желая расставаться со мной, согнувшись, вобрав голову в плечи, ныряет в сторону, пластается, бежит. А Струев — вот он, надо мной, меняет рожок в автомате.

— Жив, бедолага?

— Ты откуда, Струев?

— Бежим. Они сейчас вернутся. — И мы побежали… — Несомненно, если ты все верно излагаешь, дела твои не совсем хороши. Алябьев что-то такое украл, что у них счет идет на минуты, и они громоздят ошибку за ошибкой, труп за трупом. Что мне, роту вызывать для охраны? Мертвяков в районе, что окуней у тебя в холодильнике. Давай ты в КПЗ у меня посидишь. Я тебя, вообще-то, задержать должен. Для опознания. С Алябьевым ты был. И здесь под откосом у трупов сидел. Может быть, ты мне втюхиваешь? — Струев смотрит внимательно. — Нет, не втюхиваешь. Но надо тебя задержать. Давай, Лексей, наручники.

— Они на бандите.

— А другие?

— Другие поломаны.

— Знать, такова судьба.

— Ладно. Не надо наручников. Я сам пойду. Потом, когда приезжает следственная бригада, Струев опять ходит смотреть трупы, жалеет Альмиру, долго говорит с капитаном-оперативником. Наконец, командует мне идти в “уазик”.

— Скажи спасибо. Хотели тебя в райотдел. Напишешь мне подробно, что делал, где был, кого убивали, ну и так далее. А потом пойдешь домой под подписку о невыезде. Ферштейн?

Я молчу и киваю головой. Струев натура тонкая. Раскрываемость у нас в поселке стопроцентная, проституция только бытовая, с алкоголизмом боремся, а рэкетиров он давно отвадил. Ему все прощается начальством. Может, как шериф какой-нибудь, стрелять в потолок в баре, может плести интриги на ларечном бродвее. Все его боятся, и все боготворят.

Я пишу три заявления. Первое — на взлом и попытку ограбления своей квартиры. Второе — на Алябьева, третье — на Альмиру и свое похищение. Не забываю и про труп бандита. Струев читает, качает головой, похрюкивает от удовольствия. Наконец говорит: “Иди”. На завалинке опорного пункта меня ожидает Птица, уже давший показания.

— Ты жить хочешь? — спрашиваю я его.

— Хочу, — лукаво отвечает Птица.

— Тогда отойди от меня, изыди, тайно пробирайся в Питер и сиди там дома несколько дней.

— У меня пиво осталось. Три бутылки. Пойдем к тебе. Выпьем.

— Если ты такой, тогда купи еще водки. Бутылок восемь. Буду умирать молодым.

Логика Струева проста. Сейчас я быстренько достану из тайника пакет, возьму из него героин или что там еще и буду пробиваться из поселка. Братва будет ловить меня, а ловить братву будет некому, так как райотделу до наших приключений… Струев каким-то образом надеется меня уберечь, пакет захватить, победить в неравном поединке и направить поселковую жизнь по прежнему вялотекущему руслу. Ну-ну…

Для начала все просто, как апельсин. Мы вызываем лифт, открываются двери, я нажимаю кнопку вызова восьмого этажа и немного погодя кнопку “стоп”. Мы застреваем между этажами.

— Мы так не договаривались, — говорит Птица.

Я достаю из кармана отвертку Алябьева и начинаю отворачивать болты вентиляционного окошка. Их всего шесть, и идут они легко. Скоро сетка падает. Я просовываю руку и чуть левее нахожу пакет, приклеенный скотчем. Он небольшой, с почтовый конверт, но толстый.

— Ну вот и все.

Птица недоумевает. Нужно чаще вспоминать свой сны. В то утро во время работы лифта я просыпался дважды. Значит, было время молчания. Перерыв в работе механизма. Именно такой, чтобы проделать нехитрую манипуляцию с решеткой. Несомненно, вскоре они, проверили бы и электрощитки, и телефонные, добрались бы и сюда. Случай властвует нами. Кто это сказал? Да все говорят.

— Ты не пугайся, Птица, тут беспорядок.

Я снова вернулся домой, я-жив и даже не истоптан сапогами и не порезан бритвой. Иглы шприцев пока не добрались до меня, и пуля пока не отлита. А может быть, она уже в стволе.

— Наливай, — говорю я ему, — пока есть немного времени. А потом посмотрим, что там в пакете, и подумаем, как жить дальше.

Старику давно не снилось снов. Он постиг значение всех ночных скрипов в доме. Дом огромный, дача для генералов, когда-то прилетавших сюда с инспекцией. Целая гостиница. После многолетних блужданий по дому, ночных перемещений по комнатам и залам он выбрал для себя гостиную с огромным, во всю стену, окном, забранным решеткой, с необыкновенно толстыми стеклами и рамами из какого-то дорогого коричневого дерева. За окном озеро. Названия у него нет. На плане местности и в документах это водоем номер четыре. Озеро почти круглое, полмили в диаметре. Когда то в нем была рыба. Однажды, она всплыла. Потом много прошло месяцев, и жизнь вернулась во все водоемы, имеющие номера и называемые человеческим языком. Озеро это так и осталось Мертвым. Старик провел много вечеров сидя у прозрачной стены.

В природе нет ничего случайного. В конце концов он пришел к выводу, что это один из сообщающихся сосудов смерти. Где-то в этой стране есть другое озеро, связанное с ним тайными каналами.

Несколько лет назад дом подвергся нашествию мышей полевок. Они жили здесь когда-то, несомненно, но потом, как все живое, исчезли. Старик долго находил на кухне, в подвалах, на чердаке сухие трупики. Он выносил их на поляну и хоронил каждую в своей аккуратной ямке. Как-никак они жили здесь до него и имели больше прав на этот дом. Нашел он и кота, тщедушную шкурку, когда-то рыжую, теперь желтую. На морде — мгновение удивления и печали. В ближних соснах нашлось и то, что было собакой, лайкой. Старик закопал и их. Новые хозяева дома вели себя нагло и настойчиво. Прислав прежде разведчиков, прошелестевших по коридорам и под половицами, рыжие жирные мыши вошли во дворец. Произошло это зимой, когда время застряло в пути, а вьюга замела дом по крышу. Для этого ей пришлось потрудиться. Однажды ночью мыши поднялись наверх.

Старик всегда считал, что эти твари принадлежат другой реальности, иному миру шепотов и писков. Должно быть, и там у них случилась непогода, на их шелестящем уровне. И вот все и собрались в этом теплом гостеприимном доме. Прежде мышей, примерно за год, появился сверчок. Откуда он и зачем здесь, на границе полярного круга? Для Старика это был еще один знак. Нечто вроде вестей с родины. Сверчок пел как цикада. Он разливался в трелях, импровизировал, и за совершенно явственные синкопы Старик возненавидел его. Все же это был призрак. Первый из призраков. И вот опостылевших песен сверчка не стало, а появились мыши. Может быть, они сожрали его. Может быть, он сам ушел, например в котельную, или уснул до весны.

И тогда для Старика начались дни, похожие на серое бремя, и до мозжечка прокушенные ночи. Скрипели половицы под пассажирами в серых и коричневых халатах. Две популяции мышей уживались у него в доме. И будто само время, хвостатое и писклявое, с маленькими острыми зубами, поднималось на ночных лифтах и транспортерных лентах в его комнату.

“Чем я прогневил Бога?” — спрашивал Старик себя. “А зачем ты про Бога вспомнил, — отвечал он сам себе, — атеист, рисковых дел мастер, может быть и выполнявший божеское дело, но не подозревавший этого или не веривший. Где тот неподкупный арбитр, тот судья, что рассудит? Я пресмыкаюсь, забыв про закон, по которому мертвое озеро, охрана, тайга — лишь химера. Хочешь уйти — уходи. Но Старик продолжал жить в доме с кафельной ванной, комфортабельной кухней и вечно полным холодильником. Пришедший сюда, как на конспиративную квартиру, отсидеться ненадолго. Потому что оказались проваленными явки, перепутанными пароли, забытыми клички.

Однажды ночью, босиком ступая по полу, чтобы, спуститься вниз, на кухню, выпить воды, он наступил на мышь… Тогда он взялся за оружие. Еще тогда, когда праздновались в части дни рождения, регулярно и весело, капитан Путилин подарил Старику совершенно ненужную ему вещь — ружье для подводной охоты. Стрелка на тонком, очень прочном шнуре легко пробивала двухдюймовую доску. Ружье испытали тогда же. Под гогот и команды (“заряжай”, “цель”, “поправка на влажность”, “поправка на вращение Земли”, “расчет в укрытие”, “первая готовность”, “вторая”, “пуск”) Старик всадил с первой попытки блестящее широкое жало в сиденье табурета и раскроил его пополам. Веселье приутихло. Пружина оказалась слишком мощной.

Ночами Старик стрелял на звук групповой возни и часто попадал. Плинтусы, пол и даже стены оказывались пробитыми универсальным оружием на очень большую глубину, а когда острие вынималось, вырывались целые куски дерева. Мыши ненавидели Старика за его удачливость в охоте, но жилища не покидали. Но и на них нашлась управа.

Когда в первый раз Старик увидел призрак, он не испугался. Разве можно бояться Роберто, брата? Он улыбался. Затем как бы позвал кого-то из угла, и в комнату вошел Старик Линч. Потом они оба сели за стол, лицом к Старику.

Он никак не мог приблизиться к призракам. Воздух сгущался, душил, выталкивал, ноги тонули, словно в бетоне, еще не отвердевшем, но грозившем не отпустить более, и Старика выталкивало — путь туда ему был заказан. Обессиленный, он лежал на кровати, откуда был виден стол с гостями из Росарио. По прихоти кого-то из прошлых обитателей дома Старику досталась огромная кровать с панцирной сеткой и стеклянными шарами в изголовье и в ногах. Четыре волшебных шара. Когда приходил первый неверный свет, волшебство бликов и таинство мира в стеклышках таяли, Старик засыпал, и призраки уходили. Перед этим они пересекали запретную черту, подходили к кровати Старика, склонялись над ним.

Во время посещения дома призраками мыши сидели тихо, съежившись от ужаса, а может быть, и вовсе уходили в свои туннели и норы.

Старик просыпался тогда после девяти, почти забывший происшедшее ночью и считавший отчасти, что все привиделось во сне. Только снов он не видел уже давно.

Утром Старик шел вниз, принимал душ, брился, надевал чистую рубаху. В части был прекрасный хозблок, большие автоматические машины, где можно было отстирать, по его предположению, даже душу. Старик предпочитал стирать здесь. Дома. Когда-то эту работу делали приходившие дамочки, офицерские жены и бесхозные разнообразные девицы. Но уже давно Старик жил совершенно один. Он проделывал нехитрую операцию стирки каждую неделю в одно и то же время. И вот сегодня ему предстояло выполнить необходимый ритуал. За все время его пребывания на объекте не было случая, чтобы, не оказалось горячей или холодной воды. На время профилактики включалась дублирующая система. Трубопроводы были смонтированы из тех же материалов, что на космических станциях. Даже когда еще никаких станций не было, эти трубы уже были. И весь дом этот стал для Старика автономной станцией, летящей сквозь время и звездную накипь.

Старик прошел на кухню и сделал себе “тинто”. Естественно, настоящего кофе здесь не было, но со временем он научился, манипулируя объемами и пламенем, отстоем и взрывом пены над кофейником, добиваться терпимого результата. Потом следовал его вечный завтрак для всех времен и обстоятельств. Яичница с беконом. Апельсиновый сок не входил в рацион и стоил дорого. Старику приходилось тратить на него изрядную часть своих сбережений. Офицеры смеялись над этой причудой, но завидовали. В действительности, Старику совершенно не нужны были деньги на счете, и только для виду он не тратил их все. От сигар хороших он не мог отказаться вовсе. Ими не делился ни с кем. Со временем снабжение ухудшилось и сигар больше не привозили. Старик стал курить, как и все, махорку, и неожиданно она ему понравилась. Потом завезли отличные папиросы, а после стали завозить все, что душа пожелает.

После завтрака следовало послушать радио. После того как Николай приказал уничтожить тарелки спутникового приема телепрограмм и жестоко наказал неподчинившихся, радио Старик возлюбил бессовестно. Маленький японский транзистор брал совершенно все. Примерно час Старик слушал новости, убеждался, что всеобщее безумие достигло апогея, продолжая расти и развиваться, переходя в новые формы и виды, и удовлетворенно принимался за дела.

К полуночи ничто в квартире не напоминает о недавнем разгроме. Полы вымыты, и даже холодильник разморожен. Все, что в нем находилось, теперь принадлежит моему товарищу по поселковому быту, вернувшемуся с обширного чердака, Байконуру, серой скотине, очевидно обладающей прямым видением будущего. Казалось бы, лови короткий миг безумия хозяина, жри мясо, сыр, хрюкай над огромным окунем. Бай, едва прикоснувшись к добыче, вьется вокруг меня, трется о ноги, поет свои чудесные песни. Я беру щетку и вычесываю его, потом выбрасываю все гастрономическое великолепие за дверь, на лестницу, выталкиваю следом покорителя пространства и времени, изгоняю его из дома и громко захлопываю Дверь. Где-то наверху, у чердачной решетки, сейчас легкий шепот в телефонную трубку, готовность номер один снаружи, вокруг дома. Это не я иду. Это мой кот длит тягостные мгновения прощания, но потом инстинкт пересиливает, и он начинает перетаскивать на чердак добычу. Там, наверху, они со своей возлюбленной справят блистательный бал. Птица тем временем смотрит “Пентхауз” по нашему сельскому каналу. Рядом с ним на ковре разорванный конверт Алябьева, а:в нем девять тысяч девятьсот долларов сотенными купюрами нового образца. Совершенно очевидно, что одну бумажку Лева изъял. Итого, десять штук. Мелкая, в сущности, сумма. А вот дискетка компьютерная стоит, должно быть, дорого. Мне совсем не хочется уходить из дома сегодня ночью, но если не сделать этого, незадолго до утра придет хозяин дискетки. Утром, когда начнет свои полеты во сне и наяву лифт, наши с Птицей шансы резко возрастут. Перед новой сменой поедут в лифте Бондарь, Лесь и много другого разнообразного народа. Ситуация обрастет вариантами, и потому все должно случиться ночью. И где-то рядом топчется человек Струева, а может быть, и он сам лично.

— Надо это им все отдать, — говорит Птица.

— Отдавай не отдавай, они нас не отпустят.

— На черта мы им нужны?

— Я в кабинете у Струева все их приметы аккуратно записал. И ты, наверное, тоже. Да выключи ты это кино с бабами!

Птица переключает каналы, там ночные новости, президенты, чеченцы, опять президенты…

— Как думаешь, они слышат сейчас, о чем мы говорим? Есть тут “жучки” какие?

— На хрен ты им нужен. Слушать еще тебя…

— Они трупов нагородили. Участковый в засаде сидит, дело, как бы это помягче выразиться, нечистое. Все из-за дискеты этой. Мне же их командир деньги предлагал. Думаешь, что там?

— Номера левых накладных, товар какой-нибудь…

— Те, что с левым товаром, такими деньгами не бросаются. На такие деньги нужно долго бананами торговать. Говорят, все морги ими забиты.

— Про морг ты своевременно заметил.

— Тебе, конечно, спасибо, но только я тебя в квартиру не звал. Даже наоборот.

— Да я уеду сейчас. На попутке.

— Бот тут ты, как говорится, не прав. Отойдешь немного и окажешься в попутном автомобиле. В “фордике”. У меня, кстати, бананы остались. Хочешь подзакусить?

— Не хочу я ничего. Давай в лифте запремся и отсидимся до утра.

— Лифт уже отключили. Если на чердак прорваться, потом из другого подъезда выскочить… Там замки амбарные. И сторожа, заломают тут же.

Я поднимаю телефонную трубку. Связь появилась. Значит, нужно ждать звонка. И ждать приходится недолго.

— Ну что, беглец? Ментов навел на нас? Дурашка… — Голос не командира. Другой, новый голос. — Мы тут уже всю твою биографию знаем. Вплоть до выписки из трудовой книжки. И дружка твоего тоже. Так что не надейтесь и не прячьтесь. Мы идем сейчас, а ты вещь приготовь и бабки. А потом подумаем. Наверное, тебе яйца только отрежем, а жить оставим. В назидание кое-кому. А дружку твоему богомазу ничего не светит. Если только он сам сейчас не выйдет к нам и не сдастся. А ты дома сиди, жди…

Гудки отчетливые, и все. Нет их. Опять разомкнуты клеммы.

— Обуйся, Птица, куртку надень, будь готов к труду и обороне.

— Началось?

— Продолжилось.

Я одеваюсь быстро, кладу во внутренний карман куртки документы, перетягиваю резинкой баксы, опускаю их под рубашку, теперь они на животе у меня, как там и были, а дискетку в потайной кладу карманчик справа и внизу. И новый звонок.

— Готовы, клоуны? Чтоб у вас сомнений не было, послушайте тут одного парня, мы его для комплекта берем, для полноты ощущений.

— Отдай им то, что они хотят… Не получилось, — говорит Струев. — Они меня на мушке держат. Отдай. Они отпустить обещали. — Ну, хватит, — прерывает участкового прежний голос, — ты слышал? Надеяться больше не на кого… Мы идем. Без глупостей, щенки…

— Я сам сейчас выйду. Стойте — где стояли…

И снова нет сигнала в трубке. Как коммутатор какой-то.

— Просят без глупостей. Глупости действительно не нужны. А нужно очень быстро соображать.

Я иду в туалет. Там на полочке, среди банок и пузырьков, наше единственное оружие — бензин. Я никогда не воевал с танками.

Бутылок из-под пива у нас хватает. Бензина у меня три литра. Отличный девяносто третий. Я разливаю его через воронку в шесть бутылок, затыкаю их бумажными затычками. Потом мою руки горячей водой с мылом.

— В огне брода нет, Птица. Я выйду и встану у подъезда. Кто бы ни подошел или ни подъехал, ты забросаешь их этими бутылками. Поджигай и бросай. Больше ничего я придумать не успел.

— Я бросать не буду.

— И смотри, там за спиной, около чердака, — тылы. — Я вручаю Птице рюкзачок с четырьмя бутылками. Две закладываю в глубокие карманы куртки. И, не слушая больше Птицу, выхожу. Я спускаюсь медленно, один. Этаже на четвертом слышу, как дверь все же захлопывается. Я останавливаюсь, дожидаюсь Птицу, мы идем вместе, ниже и ниже, а за спиной никого. Контролируют квартиру. Все правильно. Не надо отвлекаться.

У подъезда скамеечка. Я сажусь на нее и осматриваюсь. Никого пока нет. Я вынимаю из кармана “куклу” — вновь заклеенный конверт Алябьева. Там плотная стопка бумаги и картонка потоньше. Я приготовил это между делом, еще не зная толком, как использовать и зачем, а понимая лишь, что это дополнительные секунды, которые при случае могут сложиться с другими секундами, а там, глядишь, и минута набежит. Конверт ложится на скамью, рядом. Теперь можно немного посидеть и пощелкать зажигалкой. Она работает отлично. Пламя то появляется, гаснет, колесико вращается легко, крышка поднимается, открывая фитиль, и снова прячет его.

Я смотрю на часы. В час сорок пять появляется “жигулек”.

Он медленно накатывает в мою сторону, останавливается, не доезжая до подъезда метров пять. Невдалеке еще один. Тот, что сзади, набит лихим народцем под завязку. А в передней машине два свободных места. Просто и значительно. Между машинами метров пятьдесят. Наконец дверца открывается, и тот, что на первом сиденье, идет ко мне. Я узнаю его. Это “командир” из дневного “сериала”. Не спится ему. Дела не дают. Мысли всякие.

Конверт этот так желанен, так долгожданен для приближающегося ловца удачи, что он, уверенный в успехе, в окончательной победе над блокадной квартирой, теряет осторожность, тем более что за ним вся мощь бригады в двух автомобилях. Он берет конверт, садится рядом со мной на скамью и в нетерпении разрывает бумагу. И тогда я вынимаю из правого кармана куртки бутылку с бензином и разбиваю ее о командирскую голову. Удар приходится по темени, часть бензина выплескивается на мое левое плечо, и, когда командир, хватая одной рукой голову, а другой воздух, оседает рядом, я выпускаю на волю пламя из зажигалки. Я тороплюсь, и потому моя вторая бутылка не попадает в лобовое стекло автомобиля. Она вообще никуда не попадает, а, выскользнув, разбивается и вспыхивает в метре от переднего колеса. Тогда распахивается дверь подъезда, и Птица, как автомат, быстро и точно бросает все четыре бутылки в цель. Уже бегут к нам из второго авто обезумевшие бандиты, а мы выбираем самый близкий и короткий путь. В лес… Мы слышим, как взрываются “Жигули”.

Снега по колено, потом по пояс, мы проваливаемся, петляем, скрываемся за деревьями, а оглядываясь, видим, как светятся все окна огромного дома. Мы останавливаемся, когда уже невозможно бежать, и падаем в снег. Нет никакой погони. И не было.

Свою зажигалку я выронил там, у подъезда. Птицина, к счастью, цела. Чтобы не подохнуть к утру, необходимо разжечь костерок в какой-нибудь яме и прикрыть его сырыми ветками, чтобы не было дыма. Мы не можем знать, что происходит вокруг. Какие силы и когда задействует противная сторона, и что предпримет законная власть. А главное, как сочетаются и проникают друг в друга эта самая сторона и власть. К недавним трем трупам добавилось ночное побоище, и его главные герои мы. И самое удивительное, что мы живы.

— Не спи, не спи, художник… — я расталкиваю Птицу. Мы наломали сосновых веток, уснули на них подле тлеющего костерка, согрелись даже, а уже скоро накатит, новое утро, и все чудится запах бензиновой гари отовсюду. Это не жестяная коробка с заезжим отребьем рванула вчера после полуночи, подожженная нами, а старая жизнь, унылая и надсадная, взорвалась подле отдельно взятого дома. И новая, отсчет которой пошел с начала того короткого боя с тенями, с оборотнями, с упырьками, (а как иначе назвать их), может быть короткой, но она будет честной. В ней не будет дома с котом и телевизором, не будет никаких выборов и прочей лабуды. Вот она начинается — настоящая жизнь — лес, утро, костер и необходимость двигаться.

От поселка мы убежали километра на четыре и неминуемо утром по нашим следам двинется милиция, наверняка ОМОН, поскольку грань дозволенного уже перейдена. В километре к востоку — старая дорога. По ней можно выйти к озерам. К западу дорога асфальтированная, к райцентру, но она нам заказана.

Искать нас будут на автобусных остановках, в попутках, “МАЗах” и “Икарусах”. Прихватят железную дорогу. Значит, нужно идти в глубь территории, в сторону Большого озера, а до него по ближайшей речушке десять верст. Лед еще держится около берегов, а там, внизу, и вовсе крепок и толст. Но чтобы попасть к речке, нужно пересечь ту самую дорогу до райцентра.

Птица утром невесел.

— Возвращаемся? А то сейчас менты придут, — верно оценивает он ситуацию, — с первыми лучами солнца.

— Ну и что? Я себе смутно представляю, что теперь будет. Даже если меня отпустят с миром, сидеть потом и ждать, когда опять придет бригада?

— А я?

— А ты иди, подумай о семье. Кто там у тебя сейчас дома? Уведи их куда-нибудь.

— Уводи, увози… Ты-то куда? По лесам будешь до Питера добираться?

— По лесам не буду. Но доберусь. Иди и сдавайся. Банды не бойся. Они позже появятся. В ментовке скажи, что я все делал. Зажигалки бросал и остальное. Тебя подержат и выпустят. Помяни мое слово. Тем более, что они из машины успели повыскакивать. А того, что я замочил, обожженного, они с собой увезли. Надо было всю их автоколонну сжечь. Почему мы должны в лесу скрываться? Ночью? Почему они ходят, где хотят, головы режут? Баба та им что сделала? Мало ли, что баксы, дискетки… Если бы взяли мы все молотки да бутылки с бензином и стали их мочить, начиная с восемьдесят пятого года! Увидишь бритого с телефоном и в пальтище и мочишь.

— Да это же мелкие. Люмпен, шестерки.

— Это мы с тобой шестерки, скоты. По баночке засосать — и в люлю. Короче, встречаемся на Гороховой. Кафе помнишь, где мы пиццу жрали? Там Валентина работает. Будет нашим почтовым ящиком. Первый, кто доберется, оставит записку. Все. Иди. Встретимся в городе, отдам тебе половину денег. На нужды обороны. Сейчас нельзя. Менты отберут.

— Пойдем вместе, сдадимся…

— Хватит сдаваться. Иди и бреши им подольше и поубедительней. Мне времени нужно часа три. Скажешь, что я к электричке пробираюсь.

Я ухожу не оглядываясь. Вот-вот начнет светать. Когда я без всяких помех пересекаю дорогу, появляется солнце. До рыбхоза я добираюсь к восьми, трижды проваливаясь в мелких местах.

Жизнь здесь бьет ключом, несмотря на ранний час. Работают и столовка, и ларьки. Я покупаю чудесные красные носки и плоскую фляжку коньяка. И шоколадку. Отойдя за угол, переобуваюсь, срываю пробку и делаю) три больших глотка. Сил моих должно хватить для главного. Сил и везения. Шоколад я съедаю, фляжку завинчиваю и прячу туда, где дискета и деньги. Дом Струкова недалеко, и то, что мне нужно, на месте. Во дворе. Сан он тут же, делает какую-то работу.

— Николаю Иванычу наилучшие пожелания.

— Во! Ты че тут?

— Да дело к тебе некоторое.

— Заходи.

— Ты на озеро пойдешь сегодня?

— Третий день не ходим.

— Забастовали, что ли?

— Бензина нет. Я за свои брал, больше не хочу, сети, между прочим, не снятые. Ну, пошли в дом.

— Иваныч. Хочу тебя на обоюдополезный поступок подвигнуть. Я тебе бензин ставлю, а ты меня по озеру прокатишь.

— Так ты же без снасти. На Щучьем что, не ловится?

— Ты меня, Иваныч, подале забрось…

— Сейчас все едино. Везде не клюет. Да ты одет-то как? Бур где? Удочки? Ведерко?

— Ну тебя с твоей рыбой. Мне на ту сторону надо.

— Ты чо? Шутки шутишь?

— У меня свидание. Вопрос жизни и смерти. А ночь прошла в играх и плясках. Я тут денег заработал, хочу снова жениться, а баба молодая, гордая. Не будет меня в крепости к полудню, и все.

— Во, врет. Во, наворачивает.

— Иваныч. Вот сто долларов. Тут твоя зарплата за два месяца. Ну помоги.

— А что машину не поймаешь?

— Какие машины кривым путем. Опаздываю я.

— Вот же крути-верти. Ну иди в дом. Бабы нет. Посиди на кухне. Пойду бензин хлопотать.

Я сажусь на кухне за стол, кладу голову на руки и мгновенно засыпаю. Иваныч расталкивает меня вскоре.

— Поехали. Да шубу возьми мою и валенки. Застынешь. Сюда-то по реке, что ли, шел? Автобуса-то не было, — " смотрит он на меня уже с сомнением.

“Буран” — машина хорошая, ходкая. Домчим часа за три. Иваныч чего-то брешет, в чем-то там сомневается, я поднимаю воротник тулупа, закутываюсь и, наконец, засыпаю напрочь. Мне снится сон, мимолетный и значительный, тот, который вспомнить не суждено.

В принципе, все мои обходные маневры обречены на неудачу. Если Струев в порядке, то он все пути прорыва просчитал, проверил и сейчас в крепости, при посадке в “экспресс”, положит мне руку на плечо, я вздохну, теплое чрево автобуса, несбыточный фантом, растает, уплывет, будет весенний асфальт и короткий путь до “уазика”, что за углом автостанции…”

Я прохожу в салон, занимаю место согласно купленному билету, — откидываюсь на спинку сиденья, достаю фляжку из кармана. Не пришел Струев проводить меня в дальнюю дорогу. Значит, отстрелялся. Может, на время, а может, и насовсем.

Я давно не был в Питере. Я выхожу из метро у Лавры. Между мной и Богом — бензиновая гарь, трупы друзей и врагов, чужие деньги и тайны, лень и тупость. Я иду по Староневскому, меняю двести долларов в обменном пункте, радуясь, что они не фальшивые, покупаю сумку, рубашки, бритву, зубную щетку, пасту и пять пар красных носков, точно таких же, какие я купил в рыбхозе. Может быть, они принесут мне счастье. Здесь недалеко баня. Вода, горячая и долгожданная, нисходит ко мне, я стою под душем очень долго. Грязную одежду оставляю в корзинке.

Есть сейчас только одно место, где я могу выспаться. Это вагонная полка. Ближайший поезд на Москву уходит через сорок минут. Я забираюсь на свою верхнюю полку, прячу бумажник под матрас, поворачиваюсь на живот…

В Твери я просыпаюсь, с трудом вспоминаю, почему я здесь и куда еду. Засыпаю вновь и уже надолго погружаюсь в спасительный мир сновидений.

 

Райотдел. Из допроса Птицы

— Итак, у подъезда вы увидели "вашего друга при несколько необычных обстоятельствах. Повторите, как это было.

— Его вывели из подъезда и посадили в машину. Там, в протоколе все записано.

— А почему вы решили, что принудительно?

— Он в тапочках был, и взгляд собачий. Сзади один, и двое по бокам. И у нас с ним знак условный есть. Это когда мы пиво собираемся пить или вообще оттянуться, а дома уверяем, что нужно отлучиться по делу. У нас система знаков разработана после долголетней практики. Опасность — взять себя правой рукой за мочку уха. Это когда бутылку прятать. Ну, в общем, я сам сообразил. А частник со мной был, не успел уехать. А бандиты наглые. Семь верст отъехали и устроили базар. Я, когда ехал в поселок, пост ГАИ приметил. Сразу к ним. Дальше вы знаете. Участковый у вас боевой.

— Значит, вы дали участковому показания. Приметы этих товарищей криминальных. Пошли потом куда?

— Куда ехал, туда и пошел…

— А он вам говорил, друг ваш, что это несколько опасно, что наезд, прочее?

— Говорил, конечно. Да кто ж в это поверит?

— А поверили когда?

— Когда деньги увидел.

— Деньги, где были?

— Я уже говорил. В лифте, за сеточкой вентиляционной.

— Так. А кроме денег…

— Дискетка. Компьютерная. Троечка.

— Это что значит?

— Это небольшая такая. Семь на семь примерно.

— Надписи на ней были какие-нибудь?

— Никаких. Совсем новая дискетка.

— Денег десять тысяч долларов?

— Да. Новыми купюрами.

— Не фальшивые?

— Да нет вроде.

—:А как вы думаете, друг ваш знал, где искать? Может, он ее туда сам спрятал?

— Нет. Не думаю.

— Ну хорошо. Не думаете… Перейдем к главному.

— Главное — это звонок. Они позвонили и сказали, что за это, за то, что навели ментов, извините, нам отрежут яйца. Но если отдать деньги и дискетку, то возможны варианты. Кто говорил по телефону, я, естественно, не знаю.

— А откуда знаете, о чем речь?

— Я рядом был, а динамик в трубке громкий.

— А откуда звонили?

— Да черт его знает. Может, из автомата, может, из квартиры. Потом участковый ваш сказал, что они его взяли, что он на мушке и нужно все отдать.

— А сами-то как считаете? Нужно было?

— Несомненно.

— А друг ваш?

— Он как с цепи сорвался. Рыболов этот пьяный. Баба с фабрики… Он им простить этого не мог.

— Так. А потом?

— Потом мы собрались по-военному, бутылки с бензином похватали. Я думал до последнего мгновения, что это будет вроде иллюминации, а когда увидел, что человек у подъезда горит, отступать уже было некуда. Нас бы не просто сожгли, а шашлыков бы с живых понаделали.

— И что вы сделали?

— Я машину эту бутылками забросал. Там двое были внутри. Они сразу выскочили. Я и остальные три бутылки туда приложил. Потом мы побежали в лес. Им уже было не до нас. Пока суть да дело, мы версты три-четыре отмахали. Нас никто не преследовал.

— И дальше?

— Дальше костерок развели, погрелись, а утром я в поселок вернулся. Куда же еще? — Ну и теперь где он, друг ваш? Куда пошел от костерка?

— Там и остался. Потом, наверное, куда-нибудь задвинул. На электричку собирался.

— Вас надо так понимать, что вы ему предлагали явку с повинной?

— Именно. Отдать деньги и дискетку эту смертоподобную. И все. Есть же еще какая-то власть. Пусть защищает.

— А участкового Струева вы не видели в той машине?

— Когда я бомбометание свое осуществлял, из второй машины к нам бежали уже, наверное, со стволами. А кто там внутри был, не знаю. Не видел.

— Господин Птицын, где нам его искать? Вы не говорите, намекните только…

— Вы насчет участкового?

— Я насчет друга вашего. Вы же там долго у костерка выбирали пути-дороги. А может, и не у костерка вовсе. Он в квартире все прибрал, вылизал прямо. Значит, возвращаться будет.

— Да как же он опять вернется, когда от этих на автомобилях никакой участковый не спасет? Не знаю, где он, и знать не хочу. Денег мне этих не надо.

— А что вам надо на данный момент?

— Мне нужно домой.

— Нужно, так отправляйтесь. Подписку вот о невыезде подпишите.

— Что? Можно?

— Можно.

— Только вы меня на бронетранспортере домой отвезите. А там у меня дверь стальная. И друзей позову с ружьями.

— Вы бумажки подписали? Свободны. Помещение покиньте.

— Да не покину я. Они где-нибудь тут. Рядом.

— Сержант. Проводите товарища.

Сержант проводил Птицу до выхода, а лейтенант Соколкин аккуратно “довел” до дома, где художника принял пост наружного наблюдения.

 

Москва. Площадь трех вокзалов

Простые вещи — поезд, вокзал, буфет. Я не был в поезде года три. Куда ехать и зачем? Нужно было не ездить, а выживать. Халтуры делать, рыбу ловить. Что я делаю сейчас? Выживаю. Но уже по-настоящему. А чтобы выжить, нужно знать, что я ношу в бумажнике. Этот кусок пластмассы, ферромагнетик этот хранит внутри нечто опасное, важное для других и, наверное, совершенно непонятное для меня. Домой возврата нет.

На этой площади я бывал раз сто. Счастливый неведением будущего уезжал в стройотряды, в отпуск, в командировки. Сейчас я командирован случаем. Суточные получил, прогонные. Поем вот и подумаю, что делать дальше. В бывшей запростецкой столовке, где я раньше пил портвейн ровно столько раз, сколько раз перемещался сквозь Комсомольскую площадь в глубины Москвы, прежде чем, получив свой плацкарт, переместиться в другие города, поселки и прочие населенные пункты. Теперь здесь бистро, девки в кокошниках, пирожки, котлеты, настойка “Баргузин” в таре по пятьдесят граммов. Я ем долго и счастливо, потом беру газету, оставленную кем-то на столике, читаю, убеждаюсь, что там все то же, что в ящике с говорящими головами.

Чай здесь определенно неплох. Беру еще стаканчик, еще ватрушку, горячую, хрустящую снизу и еще “Баргузин”.

Ближе к полуночи, осмотрев все три вокзала, подивившись переменам и реформам, возвращаюсь на Ленинградский, беру билет на “Стрелу”, раздеваюсь, бумажник под матрас, часа через три просыпаюсь. Мы стоим в чистом поле, и идет снег. Готовится покинуть купе какой-то новый пассажир.

— Что сейчас?

— Тула, братец.

— И что в Туле?

— Как что? Живу я тут.

— Как живешь-то? Сытно?

— Да ты вот выйди и посмотри. Пряники у нас знаменитые.

Я выхожу в Туле. Пряники продают прямо на перроне. Я беру один. Он горячий и пахнет медом. Говорят, не черствеет месяц. Я беру еще один, потом иду в кассу. Здесь в билеты не вписывают фамилии пассажиров. Здесь огромный пересадочный узел. Хочешь — туда пересядь, хочешь — сюда…

 

Тайм-Аут

Как неистребимо мне хотелось посетить в эти многолетия город Боговыявленск… Но, связанный многочисленными поручительствами и кровными обязательствами со своей сверкающей спицами клеткой, со своим бытовым колесом, не находил праздного времени для столь чудесной поездки. Тем временем все более невероятной казалась когда-то столь простая поездка, как и все прочие, не относящиеся к делу путешествия.

Но меняются станции, и я вновь становлюсь человеком, я на вокзале, где торговля и тяжелый хмель бытия, мир реальный, неподвластный ночным химерам, мир строгий, воплощенный в расписании поездов, что совмещают со стальной неудержимостью впадины и выступы обстоятельств мнимых и явственных, и даже опоздания предопределены на этом вокзале, когда покупаешь бумажный клочок, где судьба и перемены. Замедляется наконец вращение дней и вовсе переходит в горизонтальное стремление и хладность стекол. Я ведь не всегда жил в поселке под Питером…

Однажды январские ветры с побережья превысили допустимые пределы, совершили недозволенное и разметали нас, живших в приморском городе, по иным весям и судьбам. Безмятежное и несуетное существование с Любовями и изменами, закатами и необременительными обстоятельствами, выполнением каких-то обязанностей, произрастание на звенящих и зыбких латвийских дюнах должно было прекратиться. И оно прекратилось. Мы все, подхваченные этим ветром, уносились по разным географическим точкам державы, кто позже, кто раньше, и Боже упаси, чтобы там было море. Большая река еще куда ни шло. Или озеро.

Место пребывания бывшего спасателя Зеги было старым русским городом о пяти заводах, двух реках, протекавших меж холмов, на которых высились церкви, блиставшие после прошедших мировых праздников. Я долго осматривал и воспринимал город нового обитания Зеги, прежде чем решился позвонить ему из уличной будки. Он тотчас взял трубку.

— Ну ты чего? — спросил я.

— Кое-кто из Питера? Ты-то чего? Или это не ты?

— Имею желание встретиться. Семья не против?

— Семья… Я тут вообще размножаюсь. Михрютка опять на пятом месяце. Заходи. Нам всякие уроды в радость.

— Уже захожу…

Зега переехал сюда вместе со всей мебелью, которую получил в наследство. Более ничего. Новая его квартира была на четвертом этаже. Та же — на первом. Но расположение комнат таково, что преступно повторяло предыдущее жилище, и, естественно, все было обустроено как на побережье. В большой комнате стенка со всевозможными книгами. Зега тотчас поставил пластинку на вращающийся диск. Под эту музыку мы часто коротали долгие зимние вечера. И вот уже грибы, капуста, огурцы, рыба и хлеб.

— Я, дяденька, вегетарианец.

При этих словах Михрютка грустно вздыхает.

Зега все длит былую привязанность, уводившую его когда-то в сопредельные миры, — живопись. Но традиции и жизненный уклад не слишком изменились. Остались прежними и стены квартиры, и ее углы, и все свободное пространство комнат. Квартира как бы переместилась со всей своей начинкой из одного города в другой. И только водорослей на песке после отлива нет…

— Этого нельзя к себе подпускать. Страшно… Нельзя, — шепчет он ближе к утру, когда уже все вспомнили и перемыли камни-окатыши, что лежали до поры в кладовых краткой и нездешней памяти. Казалось бы, чего нельзя? Жизнь была. Ну пили там винище, ну блудили, ну художества всякие. Но ведь молодые! Но ведь и сейчас не старые.

— Зега, — зааукала половина, высунувшись в коридорчик, и, когда заполучила мужа, испуганно и отчасти возмущенно, но по-совиному все же и тихо потребовала абсолютной и непреклонной тишины. Потом шлепнула своей дверкой. Там, за этой дверкой, находилось все продолжение Зегиного рода.

Часы укоризненно крякнули четыре раза.

— Ну вот тут тебе постелено. У оконца. И сюрприз на счастливые сновидения. Держи. — Зега лезет в секретер, открывает одну коробочку, другую. Я выбрасываю руку навстречу не то железке, не то колечку какому-то. Ловлю, как мячик для пинг-понга. Ключи…

— А ты искал тогда. Стекло оконное выдавливал. Ходил вокруг до полуночи. У меня же и выронил, на диванку. Как спал нетрезвый, так и выронил. А я переезжать стал, отодвинул мебель, и вот они. Ключики…

— Ну чудно. Чудно, Зега. Спасибо тебе.

Я сжимаю ключи в ладони, ложусь одетым, поверх постели.

— Ну, спокойной ночи, Зега. Завтра большой день. Зега щелкает выключателем и топочет к жене. Потом сопит за дверью.

Я лежу в комнате, где каждая пустяковина так знакома, сжимаю в затекающей ладони ключи от своей квартиры, которая и вовсе неподалеку… Я лежу долго и уже засыпаю, когда скрипят дверки на мебельном монстре. Сквозь смеженные веки я различаю, как они раскрываются то тут то здесь, но потом почему-то не останавливаются там, где по всем физическим законам должны остановиться, а возвращаются назад. Одни захлопываются вовсе, беззвучно, безучастно, а другие все ищут что-то, вращаются на далеко не призрачных, но все же осях, осязаемые, но нездешние. И в них свой ритм, с синкопами и плавным течением. Потом настигает меня слепой утренний свет, и уже совокупность музыки оживших деревяшек и времени постижения зла заставляет встать и подойти к окну…

А там белое поле. Мой товарищ, несомненно, остановил свой выбор на этой квартире оттого, что окна выходили здесь на вот это белое поле. А если не было свободы выбора жилой площади, значит, тот, что наверху, доглядел и подправил…

“Иди ко мне”, — говорит оно. Я пробую раскрыть окно, но рамы заклеены намертво. А ведь есть и другие двери.

Но старые хозяева квартиры оставили столько замков после себя, столько запоров, а Зега, естественно, добавил еще один, и как же без него? Хитроумные защелки и стальные язычки погубили дело. Зега проснулся…

— Ты чего? Куда? Ночь…

— А!? — очнулся я.

— Куда, говори? Чем обидел?

Я обнаруживаю себя в коридоре, в мятой одежде, с ключами в руках, силящегося разобраться в запорах, а Зега в халате, рядом, и половина выглядывает расхристанно, и дети готовы заорать.

— Тут такое дело. То ли пол кривой, то ли перекосилось чего. Дверки вот на стене раскрываются. Напасть такая. Я вот вас! — кричит Зега и рвет газету на затычки. И тогда я шагаю к своей постели, падаю как подкошенный и засыпаю до полудня…

Рано утром Зега идет на службу. Я просыпаюсь, до вечера слоняюсь по квартире, леплю для детей из пластилина, выдерживаю собеседование с супругой, принимаю ванну, переодеваюсь и сияющий, годный к дальнейшим воспоминаниям встречаю Зегу и увлекаю его в ресторан “Океан”, что естественно и необходимо.

Я просыпаюсь ночью на своем диванчике. Иду на кухню, пью желтую воду, опять ложусь и начинаю — сравнивать два города. Отличий маловато. Те же троллейбусы в шесть маршрутов, те же улицы с неуловимым искусом двориков, то же стилевое единство, то есть неединство, площадей, рынков и переулков. Все остальное — реалии времени. Тот же драмтеатр имени… И тут неслышно стали выпадать затычки из дверок. Но что-то не сложилось на этот раз. Не так. Не вовремя. Не совпало и миновало. Я уснул…

Следующим днем я хотел было уезжать к югу, и поезд сыскался в пятнадцать сорок, но Зега обиделся, стал говорить о пельменях, которые замысливала жена давно, да все руки не доходили, а Зега в своем вегетарианстве ей не товарищ, а со мной бы она отвела душу, натрескалась…

Пельмени были назначены на девятнадцать ноль-ноль, а до до той поры мы отправились всяк по своим делам. Зега — опять служить, хотя бы часов до трех, а я — вновь в город, обдумывая, как бы поосновательней и ловчей врасти после в никчемность обстоятельств.

Часам к восьми я вернулся. Пустырь перед домом. Окна. Все отчетливое. Так и должно быть. Так и записано.

…Когда ночью выпали толстые затычки из шкафов, я все понял. Эти шкафы сошли с ума еще там. Там, где сладкоголосые ночи юности сводили с ума даже мебель. И вот теперь, слушая посреди России музыку сумасшедших дверок, я решил понять, есть у Зеги талант или нет. А если талант отсутствует, то принять какие-нибудь меры, чтобы он не докучал более цивилизации. Например, дать ему денег.

И я начинаю вызывать из мрака Зегины картинки, которые обильно рассеял по стенам. И довольно быстро нахожу способ определения таланта. Часть работ светится. То там то здесь, то больше то меньше. И, приближая призраки вещественного мира велением воли, я оживляю их и разоблачаю, как судья грозный и справедливый. За этой работой проходит половина ночи, и тогда, отчаявшись, я вижу свет на одной из антресолей. Подставив стул, я нахожу пачку картонов. Как знакомы мне эти картоны! Возрасту им лет пятнадцать. Дюны, корабли, закаты. Но едва я разобрал картоны и расставил их в комнате, свет, столь явственный, распался на старательное испускание звездной пыли. Ночь идет, и приближается исход. И, оставив наконец поиски счастливых доказательств таланта, я подхожу к окну и открываю занавес. На этот раз белое поле предстает совершеннейшим созданием природы.

— Иди ко мне, — говорит оно.

— Да. Сейчас. Только вот…

Я одеваюсь и на этот раз легко, так как загодя изучил устройство запоров, покидаю логово Зеги.

Там, по другую сторону поля, был мой дом. Я прикидываю направление и отправляюсь в путь. Легкий туман скрывает последнюю многоэтажку, и я уже в поле один…

Я иду к себе домой, и ключи со мной, в правой ладони. Там у меня свой диван, приемник-хрипун, чай, фонарь во дворе…

Только что за дом такой? Куда я вышел? Я обхожу вокруг. Окна погашены, двери заперты. И откуда эти колонны и портики? Я вхожу на порог. Тотчас холод и ужас камня проникают в меня. Впереди белое поле и туман. Позади поместье какое-то. Э, да это же школа!

А от дома моего до школы метров триста… Сейчас до переулка и направо. Как чудно, что я постиг реальное расположение домов и улиц здесь, на границе белого поля. Я двигаюсь, нет, бегу по переулку, но оказываюсь у двенадцатиэтажки. Да не было ее здесь. Здесь был переулок и мой дом!!! Там диван, там фонарь, там приемник. Вот проклятый туман. Да, точно. Я теперь знаю, где это. Угол Заводской и Красноармейской. Теперь прямо до конца улицы и направо по колее, чтобы не сбиться. Там справа магазинчик и кафе. Вот так. Нас не собьешь. Ключи бы не потерять. Ключики. Дверь, приемник. Вот и поворот. Только откуда киоск тут газетный справа, если он должен быть налево и сзади? Чушь. Значит, переставили. Вот сейчас два шага и море…

Только не было никакого моря. Был зоомагазин и улица Двадцатилетия Октября. А уже подъезжает и распахивает двери дежурный троллейбус. Я поднимаюсь в салон. Мы едем долго. Вначале я один в салоне, потом появляются и исчезают поодиночке разнообразные личности. Троллейбус кружит, останавливается. Это вокзал.

— Конечная. Выходите. Я зашабашила.

И я зашабашил. Над зданием гордо и ярко — “Боговыявленск”.

Вхожу внутрь и отыскиваю буфет, согревая руки о грани сосуда, в коем обжигающий кофе с сахаром. Я ни о чем не думаю, и только какой-то предмет искажает истину, тянет, мешает. Это ключи. Я лезу в карман за мелочью — и вот они. Явились. Я сжимаю их в правой руке так, что металл впивается в пальцы, и вообще, отчего бы не заплакать? Но вместо этого я кричу громко и неестественно…

Потом первым же поездом возвращаюсь в Петербург.

 

Дом художника Птицы

Птица живет на Васильевском острове. Дом старый, пятиэтажный, подъезды выходят во внутренний непроходной дворик. Песочницы, клумбы. Метрах в ста, на противоположной стороне улицы, стоит другой дом, такой же старый, такой же пятиэтажный. Потолки здесь по три с половиной метра, окна широкие, квартиры большие, в основном коммунальные. А чердаки — просто загляденье. Вот только замки навесные подкачали. Хлипкие. Я сдергиваю дужку с первой попытки. Затем навешиваю свой замок. Мне нужны покой и одиночество. На чердаке достаточно полезных и нужных вещей. Например, кирпичи и пустые деревянные ящики, из которых я выстраиваю возле слухового окна ступени. Вид отсюда бесподобный. Особенно меня радует, что арка во двор Птицы видна совершенно отчетливо. Голые деревья не помеха. Автомашин припарковано две — “москвичек” белый и “ауди” голубой. Во двор не въехать, арка узкая. Я отчетливо вижу людей, идущих по своим делам мимо арки. Вот только, к сожалению, не могу видеть окон Птицыной квартиры. Они выходят во двор.

Ходить по чердаку нужно тихо-тихо. Бомжи бомжами, а бдительные жители верхнего этажа могут занервничать, а мне нужен полный покой и неторопливое течение мыслей.

Часа через два “москвичек” отбывает. “Ауди” остается в одиночестве. Потом на такси приезжает какая-то дамочка, входит в арку. И так далее и тому подобное. В десять вечера приходит молодой человек и уезжает на своем голубом красавце. Фонарь на месте, свет отчетливый. Я объявляю технический перерыв.

В Петербурге на вокзале я совершенно непроизвольно встаю в очередь за билетом на электричку до поселка, а когда вспоминаю, что это невозможно, усмехаюсь горько и нехорошо. Я мог уехать далеко, купить себе или снять какую-нибудь будку для житья, домик в дыре какой-нибудь, пожить там, а после все бы как-нибудь уладилось, прошло бы время, рассеялась тьма, ушли бы одни люди и появились другие. Только я вернулся на боевые позиции. Теперь мне необходимо было произвести разведку, решить со стратегией и тактикой. У меня, была одна надежда, один шанс. Дискетка. Узнать, что там на ней, — дело плевое. Можно было и в Боговыявленске найти какой ни на есть компьютер. Только если там номера накладных каких-нибудь и черный нал и более ничего, все оказывалось напрасным. Тогда я сяду в электричку, приеду в поселок, поднимусь к себе в квартиру. Ждать придется недолго. Вряд ли мне позволят принять ванну, сесть в кресло, включить телевизор, а впрочем, я не стану его включать. Просто буду сидеть и ждать.

С вокзала я отправляюсь на Моховую. В кафе все переменилось. Я не был здесь примерно год. Между “Бахусом” и пельменной отыскивается тихий уголок. Апельсиновый сок, кофе, сосиски, пирожное. Телефон-автомат напротив, он работает, жетон падает в щель. Гудок, изменение тона, другой гудок, второй, третий. У Птицы появился определитель номера. Наконец он берет трубку. А я кладу.

Здесь недалеко был прекрасный подвальчик. Все для Дома, хотите стройте, хотите ремонтируйте. Я покупаю ножовку по металлу, несколько полотен, большой гвоздодер и два хороших навесных замка. Еще мне нужен шпагат. В “.Спорттоварах” на Невском я покупаю бинокль и спальный мешок, нож, фонарик. Уже рядом с домом Птицы в ларьке — большую банку армейской тушенки, шесть банок пива, батон, часы с будильником. В другом ларьке — приемник со спичечный коробок, наушники. И батарейки про запас.

…Музыка времени зла приходит ко мне из ночного эфира. Я вращаю колесико, нахожу новости, опять теряю их, ко мне вновь приходит невнятная музыка.

На этот раз я наблюдаю до двух часов ночи. Тишина. Птица, должно быть, спит, но вряд ли безмятежно. А может, мажет кисточкой по холсту. Или водит фломастером по ватману. Завтра у меня трудный день, и нужно поспать. Хотя бы часа четыре. Я вскрываю банку, густо намазываю на хлеб мясо, пью пиво, снимаю обувь, влезаю в спальный мешок. Сумка под головой, программа “Маяк” в эфире.

Утром Птица появляется на улице, идет, должно быть, в гастроном или в ларек. Возвращается минут через тридцать. Никаких топтунов мне увидеть не приходится. Это может означать, что никакого наблюдения за ним нет. То есть ни милиции, ни бандитам нет до скромного художника никакого дела. Они убедились, что дискетки у него нет, а я где-то далеко. Вот пойти сейчас вниз, войти в арку, подняться, позвонить. А там окажется, что наблюдение ведут из дома напротив и вообще кругом полно людей с телефонами. Передают художника друг другу надежно и основательно. Набор автомобилей примерно тот же, что и вчера, знакомых физиономий не обнаруживается. В три Птица выходит и опять возвращается, по всей видимости, с пивом. Мой “Хольстен” давно выпит, паек съеден, и, кажется, пора звонить. Я аккуратно снимаю замок, опускаюсь по лесенке вниз. Я спрятал на чердаке только бинокль. Все остальные предметы быта в сумке. Я сажусь в метро, еду на Московский вокзал, сдаю сумку в камеру хранения. Потом возвращаюсь, прохожу мимо наблюдательного пункта, не нахожу ничего необычного вокруг. Телефон-автомат за углом. Он не работает, как впрочем, еще два неподалеку. Наконец, кварталах в трех, в будке без стекол находится аппарат. Сейчас шестнадцать двадцать пять. Я набираю номер. Зуммер, другой. Птица снимает трубку.

— Как живешь, герой?

— Ты из Сочи звонишь?

— Из Карачи. Ты один?

— В данный момент один. Но приходить не советую.

— Ты помнишь, что я сказал напоследок? Молчание.

— Буду у тебя в семнадцать тридцать. — Теперь нужно повесить трубку на рычаг, очень быстро вернуться на наблюдательный пункт и не оплошать.

Когда я снимаю замок, открывается, дверь слева и высовывается любознательная голова. Потом дверь захлопывается. Я поднимаюсь наверх, навесив замок и повернув ключ. Чердаки здесь не сквозные, перегорожены кирпичными стенками. Если кто-то заинтересуется мной, то можно уйти через слуховое окно, спуститься в другое, сковырнуть еще один замок и выйти из другого подъезда. Можно блистально спуститься и по пожарной лестнице, но главное сейчас — смотреть. А смотреть есть на что.

Около соседнего с Птицыным дома останавливается “Волга” цвета кофе с молоком. Там четверо. Двое проходят во дворик. Одного из них я узнаю. Сейчас он в спортивной одежде с сумкой на ремне. Я кладу бинокль в полиэтиленовый пакет, прощаюсь со своим чердаком, снимаю замок, уже просто кладу его на пол, спрыгиваю вниз, на первом этаже останавливаюсь, восстанавливаю Дыхание и выхожу наружу. Не оборачиваясь иду к метро, но, не доходя, останавливаю такси и уезжаю.

Старику досталось по наследству немного книг от бывшего хозяина дома. Кое-что он притащил из воинской части. По этим книгам он учил русский язык. Они были исчерканы цветными карандашами. На полях сноси, выписки. После того как коридор закрылся, Старик впал в отчаяние. Он доставал из тайника пачку газет, необъяснимым образом оказавшихся в Союзе, привезенных еще Клеповым, перебирал их, гладил, долго перечитывал. Утром опять прятал. Газеты были на испанском, английском..

Была у Старика тетрадка. Лет пятнадцать назад он стал писать стихи. Не те, что в юности, пустые, звонкие, а другие, которые не суждено было прочесть никому более. Он писал вначале по-испански, затем попробовал переводить на русский, увлекся и однажды попробовал зарифмовать что-то про озеро и лес. Неожиданно ему понравилось. Через год он обнаружил, что исписал половину тетрадки на русском. Ямбы и хореи. Анапест и гекзаметр. Когда он будет уходить отсюда, он возьмет с собой в первую очередь эту тетрадку.

Вчера перед сном, выключив весь свет в доме, оставив только пятно настольной лампы, он перелистывал книгу русского поэта. Память у Старика была блистательной, и он мог прочесть любую строчку на любой странице почти точно, по памяти. Но увидеть глазами — это совсем другое дело. Когда осталось перелистнуть одну страницу, он помедлил… Буковки сливались в слова и строчки, строчки в строфы. “Как сорок лет тому назад, сердцебиение при звуке…

…Сорок лет назад автобусы в Мехико никогда не останавливались. Часто приходилось довольно долго бежать, чтобы оказаться на деревянном сиденье, в тусклом чреве автобуса, среди темных силуэтов других пассажиров. Они договорились встретиться с Ильдой в кафе на одной из улиц, недалеко от бульвара Реформа. Было необъяснимо, почему автомобили и автобусы несутся с огромной скоростью во всех направлениях и не сталкиваются. Умонепостижимо… Этого слова не было в орфографическом словаре. Его старик нашел у другого поэта. Слово ему понравилось. Все это многолетнее сидение у водоема номер четыре являлось категорией умонепостижимой.

В самом центре Мехико сотни, а может быть, тысячи хиппи в непременных пиджаках на голое тело и соломенных шляпах слонялись без особой цели, курили травку, входили, выходили в часовни, у которых не было возраста, настолько они были древними, торговали распятиями. Булыжники, грязь, опять булыжники, рвы и бары.

И льда уже взяла столик. Рядом с ней стояли две пустые чашечки кофе и высокий стакан с аперитивом. Кофе здесь был бесподобным. В него добавлялись ром и мускатный орех. Они ели огромные бифштексы. Настолько огромные, что, казалось, Ильда никогда не сможет доесть свой. Но она, посмеиваясь, предложила заказать еще по одному. Старик тогда не знал, что в феврале появится Ильдита.

Мехико и не думал засыпать. Город наигрывал на флейточках и гитарах. Тортилья, кокосовый сок, прохлада, толпы проституток, ослепительный свет кафе и театриков. Утром он уезжал ненадолго в Грегорио. Городок будет сочиться солнцем, как этот вот бифштекс. А через день он вернется.

Старик закрыл книгу. Ночью к нему пришел Рауль Роа… Призрак. Если бы тогда они не встретились у Рикардо, расходящиеся тропки сада привели бы, возможно, в другую страну, в другое время, он бы, возможно, был сейчас большим человеком, директором, министром, писателем и не знал бы никогда, что существует водоем номер четыре. Старик поднялся со своего лежбища, двинулся к гостю. Как и всегда, воздух сгустился, стал плотным, а с другой стороны барьера ни малейшей помощи, ни шажка навстречу. Старик хотел сейчас сказать Раулю два слова, по-испански, выдохнуть заклинание. Но смог прошептать лишь: “Как сорок лет тому назад…” Потом он не выдержал напряжения, грудную клетку сдавила чужая недобрая сила, и он сделал шаг назад. Потом еще один. Потом лег и стал глядеть в потолок. Рауль еще долго стоял там, у стола. Призрак дождался, когда Старик уснет, переместился к кровати со стеклянными шариками, ненадолго склонился над Стариком, а затем коснулся холодной сферы над изголовьем, подержал ее в ладони и исчез. На следующий день Старик отправился играть в шахматы в часть.

— Здорово, дед, — приветствовал его часовой. — Николай у себя?

— Ночью на охоту ушли с Калабуховым. Днем обещали вернуться. Лейтенант Елсуков есть. Позвать?

— Да пропусти ты меня, не придуривайся.

— Устав — дело серьезное, дед. Проживем еще лет по двадцать на объекте, все равно не пущу.

— Ну зови.

Лейтенант Елсуков, огромный, толстый, вышел в кедах, галифе и майке.

— Дедуля, привет. Что, не пускают? Каково? У нас объект всем объектам объект, — построил тот чудовищную фразу и развеселился: — Открывай ворота, Короткое. — Сейчас деда надраим в испанской партии.

— Да я еще подумаю, играть с тобой или нет.

— А не играть так не играть. Водку или самогон?

— А откуда водка?

— Темный ты. Еще и коньяк был. Транспорт при ходил. Винтокрылый повелитель небес. Газеты привез ли. И многое другое.

— Я бы вермуту выпил. Белого. Холодного.

— Вот этого, как говорится, не обещаю. Но могу настойку на траве бугай.

— Ладно. Расставляй. Обедать у вас буду.

— А мы и не отказываемся.

В части служило человек сто. Коттеджи и два пятиэтажных дома, магазинчик, кафе, школа, даже фонтан бился и шипел у комендатуры. Кругом на сотни верст тайга. Сам объект под землей. Не ракетная шахта, не чума в пробирках. Оружие будущего. В чем тут суть, Старик так и не понял, хотя, если пьешь с людьми спирт лет двадцать и слушаешь их байки, понять, наверное, можно все. Но дело в том, что и офицеры не знали толком, что там, в двадцати метрах под землей. Знало только несколько человек. Старик усвоил лишь, что, когда понадобится, над поселком поднимется оранжевый шар, плазмоид какой-то, другие такие же возникнут над Азией, Америкой, Европой… Как будто на безумца накидывают оранжевую сетку. А дальше рассказывать было не принято.

Играли в красном уголке, в присутствии офицеров и младших чинов. Люди здесь менялись только в случае крайней необходимости. Так что было и свое кладбище, недалеко, километрах в пяти, и к нему вела асфальтированная дорога. Власть Николая, генерал-майора, была здесь абсолютной. За внешней безалаберностью и за простецким бытом скрывалась величайшая иерархия, стройная конструкция служебной машины, психологически точно расставленные по своим местам люди. Николай знал все и всех. Знал он и все о Старике.

Играли долго, на трех досках. Расчертили табличку, принесли спирт, бруснику, холодное мясо, соленый хариус. Старик выиграл четыре партии, сделал две ничьих, выиграл бутылку “Сибирской”, унес ее непочатой с собой, хотя и пытался сорвать крышечку, угостить. Офицеры не позволили.

— Жди, Валентин, к ночи. Готовь фазенду для танцев.

Вечером вернулся Николай с охоты. Завалили лося. Автоматная очередь буквально снесла здоровенную голову. Пули были разрывными.

 

Кафе на Гороховой

Я хожу сюда уже четыре дня. Во-первых, здесь хорошо и недорого кормят. На бандитские деньги я мог бы себе подобрать место поприличнее, но рано или поздно они закончатся, а других пока не предвидится. Во-вторых, Птица должен наконец воспользоваться нашим почтовым ящиком. Если он этого не сделал до сих пор, значит, сделать этого было нельзя. Ему там виднее.

Я живу в полуподвальчике на Ординарном. Эту комнату я снял у пивного ларька, за пятнадцать тысяч в день. Там матрас, одеяло, стол и два табурета. Я купил телевизор-крошку и смотрю его сутки напролет. Фильмы, футбол из Италии, все новости сразу. Когда я не сплю и не взращиваю в себе идиота, читаю Джека Лондона, семитомник которого приобрел по случаю.

Каждый день ровно к четырем я прихожу за свой столик в кафе на Гороховой. Официантка, покачивая головой, делает мне “Кровавую Мэри”, приносит все салаты, которые есть сегодня, а затем, по настроению, курицу, пельмени или сосиски. Или котлетку куриную. В шесть я пью кофе и ухожу. Но сегодня наконец что-то происходит. Вместе со стаканом я получаю конверт. Внутри то ли монетки, то ли брелок. Я разрываю его. Это ключи от квартиры Птицы. Он как-то и с кем-то умудрился послать их сюда, на Гороховую. Хорошее дело. А то я стал жить как-то однообразно. Монотонность некоторая одолела. Быт затянул.

Я расплачиваюсь, выхожу на улицу, долго носившую имя лучшего чекиста всех времен и народов, и иду по направлению к Сенной. Там, миновав оптовый ларечный рай, спускаюсь в метро. Пора забрать из камеры хранения сумку. Она понадобится мне завтра.

В конверте с ключами записка: “Папа позвонил нам. Дома бандиты. Ждут вас день и ночь. Помогите папе. Ключ от верхнего замка. Оксана”.

Проходной двор обнаруживается через дом от того, где сейчас текут окаянные дни Птицы. В подвальное помещение ведут две двери. Одну мне никак не открыть. Акционерное общество “Свияга” установило стальную дверь и, возможно, сигнализацию. Там, за дверью, спят, на диванчике секьюрити. Почему-то в последнее время обломы эти носят робы с крупной желтой надписью на спине. Спят они, а на столе кофе в банке, сервелат на булке. За второй дверью чрево подвала, с трубами холодными, трубами горячими, дерьмом бомжей. Спит бомж, рядом баллон с водой из-под крана, “фруктовая композиция” в шкалике и четвертушка хлеба в газете.

Замок врезной, внутренний, со следами нескольких взломов и починок. Он закрыт на два оборота, и приходится ломать его еще раз. Выдернуть из гнезда. Тихо и податливо посыпались клинышки, поплыли заплатки. Я вхожу в подвал и закрываю дверь за собой. Подвал на удивление чист, прибран, на стояках бирки с номерами квартир, прикрученные медными проволочками.

“Свияга” построила стену в два кирпича, отгородилась от подвальной жизни умело и прочно. Мне нужно наверх, в подъезд. Дверь, ведущая туда, и не нужна по большому счету, так как за ней решетка, прочная и основательная. И здесь уже замок висячий, с калеными дужками. Но слабина есть и тут. Петли на решетке простые, оконные, хотя и добросовестно приваренные. Без прожогов и раковин. Но толщина металла всего миллиметра два. Я пилю аккуратно, с перерывами. В четыре часа утра звук съедаемого полотном металла поднимается наверх по колодцу подъезда, возможно, его слышат за какой-нибудь дверью, но кто же пойдет ночью, с фонариком — лампа в парадном вывернута — вникать в таинственную жизнь подвала?

Я поднимаюсь на пятый этаж. Здесь лампочка горит и позволяет мне рассмотреть следующее препятствие. Замок на чердачной решетке навесной, хлипкий. Такой же был на чердаке, с которого я вел наблюдение за входом во двор Птицы. Очевидно, закупали замки по товарному чеку, чтоб недорогие и покрепче, чтобы побольше количеством, но не совсем дрянь. Я сдергиваю его и поднимаюсь на чердак, потом — через слуховое окно на крышу. Надо мной звездное небо, и лучезарный Сириус вершит свое колдовство. Как долго я не видел звездного неба. Все поплавки да лунки, телевизор да вино, амортизаторы да подвески.

По крышам старых зданий можно путешествовать долго. Переходить с улицы на улицу, глядеть на звезды и солнце, жить возле труб парового отопления, а если аккуратно подкрутить пробку на горячем стояке, то и помыться в тазике. Так живут сейчас многие, и тот, кто запирает и чистит чердаки и подвалы, может сам ненароком оказаться на дне или в поднебесье. Иду я тихо, согнувшись, а крыша обледенелая пытается все же уйти из-под ног. Наконец я у цели. Есть соблазн влезть в то слуховое окно, которое ближе, и я некоторое время борюсь с этим желанием, но влезаю все же в другое, посветив фонариком и повиснув на руках, спрыгиваю на шлак, под которым уже потолок квартиры. Там и ждет меня Птица. И засада ждет. То ли милицейская, то ли воровская. Ждут меня с улицы, через арку, снизу вверх, а я пришел несколько другим путем.

Теперь Птица не ходит, должно быть, за батоном, пивом и колбасой по утрам. Ему все принесут на дом. Я сдергиваю последний из замков сегодняшней ночи. У меня отличный небольшой и увесистый гвоздодер. Не хочется называть его фомкой. Я навешиваю свой надежный замок, затем ставлю будильник на семь утра, достаю из сумки спальный мешок, снимаю обувь, носки, куртку, все это укладываю рядом, на газету, влезаю в нейлоновую оболочку и мгновенно засыпаю.

Смена личного состава в засаде происходит в восемь ноль-ноль. Я слышу шаги внизу, на лестнице, потом шум лифта, аккуратно смотрю сквозь решетку. Выходит неопределенной наружности молодой человек в коже и кепарике. Открывается дверь, закрывается. Минут через пятнадцать открывается снова и выходит точно такой же, как брат схожий с вошедшим, и уезжает вниз, позвякивая пустыми бутылками. И не возвращается. Я жду еще с полчаса, и наконец происходит то, что должно было произойти. Теперь кепарик отправляется за покупками. В руках у него полиэтиленовый пакет. Он насвистывает. Когда смолкают его уверенные шаги внизу, я тихо-тихо снимаю замок, поворачивается с легким скрипом решетка, я спускаюсь совершенно невесомо вниз и прикладываю ухо к дверям. Там вещает телевизор, и более ничего не слышно. В руках у меня ключ и фомка. Я аккуратно утапливаю ключ в гнезде и толкаю дверь. Я вхожу не встреченный никем. Телевизор у Птицы стоит на кухне, и сменщик, чьи кепарик и куртка на вешалке в коридоре, смотрит новости. Он начинает поворачиваться на звук моих шагов, и тогда я делаю еще один шаг, широкий и быстрый, и бью его фомкой по голове. Потом врываюсь в комнату… Там только Птица.

— Больше никого?

— Нет. Только тот, что вышел. Ты что? Замочил его?

— Наверное…

Птица идет на кухню и возвращается таким, что краше в гроб кладут.

— А если ты его убил?

— Если да если… Это война, Птица. Или мы их, или они нас.

Мы оттаскиваем тело в комнату, кладем на диван лицом вниз. Пистолет в кармане. Обойма полна, патрон в патроннике, предохранитель снят. Возвращаюсь на кухню, сажусь лицом к телевизору. На голове моей теперь кепарик. Пока не вернулся любитель сосисок и пива, осматриваю другие карманы. Бумажник. В нем мелочь. Семьдесят тысяч рублей, одна немецкая марка, магнитная телефонная карта и удостоверение личности. Вальтер у нас работает в фирме “Юрвитан” агентом по недвижимости. Цена продаж, цена покупок. Ожидается сезонное понижение цен на двухкомнатные в центральном районе и повышение цен на троечку в северном. Этот район наиболее привлекателен для инвесторов. Или как у них там? Наше агентство работает на рынке уже пять лет. Надежно и конфиденциально… Бесплатные консультации, расселение, юридическое оформление.

А за дверью уже топотанье и ключ в замке. Птица закрывает дверь в комнату. Открывается дверь, закрывается дверь.

— Замерз, что ли? Куртку-то хоть сними. Блин. Пока бутылки сдал. Что за район у них. — И шаг в кухню. Я поворачиваюсь медленно, поднимая ствол.

— А ботинки не надо снимать в чужой квартире?

— Ты… Ты кто? — И движение назад, а пакет с пивом еще в руке, и тщетный план спасения в голове.

— Стоять, не двигаться. Пакет поставь. Так. Руки за голову, к двери лицом, ноги шире… — И я бью его рукояткой пистолета по темени. — Птица! Тащи его туда же. И шнур давай.

— У них тут наручники.

— Да ну? Где же?

— А вот на холодильнике, под газетой. Две пары.

— На нас с тобой? Или на кого еще?

Перед уходом нужно прибраться. Я беру тряпку, ведро и мою пол на кухне, в коридоре, в комнате.

— Что закручинился? — спрашиваю я своего товарища. — Вот твоя доля. Пять штук зеленых. Увези семью подальше. Месяца на три вам хватит при скромном образе жизни. И не вздумай отказываться. Во-первых, это трофей, а во-вторых, я один как перст. Увези жену и Оксану. Все еще переменится, и все мы заживем спокойно и счастливо, — говорю я и сам себе не верю. — И вообще поспешай. Возьми какие нужно вещи. Пора делать ноги.

Второго риэлтера зовут Роман. Менеджер по рекламе. Фирма та же. Строка в реестре, большой модуль, малый модуль. Вы не хотите разместить рекламу на выставке? За выделение вашего текста жирным шрифтом цена двойная, но и о скидках можно подумать. У этого оружия нет. Есть только газовый баллончик. Это кстати.

Лодыжки у Романа тонкие, и я замыкаю на них браслеты. Рука Вальтера, нога Романа. И еще раз в том же порядке. Признаки жизни наблюдаются уже у обоих. Легкое мычание и покряхтывание.

Мы переносим их в лифт, туда же я ставлю их утреннее пиво, кладу куртки, кепарики и пистолет. Патроны на всякий случай забираю с собой, с тем чтобы выбросить потом в канал. Удостоверения личностей всовываю в щель между пластиком и вентиляционной сеточкой. Знаменитое место. Очень удобно. Зайдет какой-нибудь товарищ в лифт — на полу тела, на стене пластиковые карточки с фамилиями потерпевших. Я нажимаю кнопку первого этажа. Двери закрываются.

Мы поднимаемся на чердак, причем я снова навешиваю замок, подбираю свою сумку, мы повторяем мой маршрут в обратном порядке.

Смотрители замков еще не вышли на работу, и через подвал мы попадаем на улицу. Это 13-я линия.

Теперь мое лежбище в Ординарном переулке становится на некоторое время нашим штабом. Но прежде Птица бегает звонить семье, успокаивает, договаривается о встрече.

Я выпиваю стакан одним махом.

“Юрвитан” — это, очевидно, Юрий, Виктор, Таня или что-либо подобное. А возможно, первые слоги любимых кличек собак членов правления. Паспортов у Вальтера и Ромы с собой нет, как нет военных билетов и профсоюзных книжек. Зачем все это, если есть пластиковая карточка фирмы?

— А что там на дискете? — спрашивает наконец Птица.

— А это нам предстоит узнать в скором времени. У тебя компьютер есть в безопасном месте?

— Нужно подумать. Если к Колику домой поехать.

— Ну нет. Хватит нам домов. Давай контору какую-нибудь.

— Газета есть. По недвижимости. Там корреспондент знакомый.

— Вот это хорошо. Недвижимость сейчас нам во как нужна.

— Может, мне дом купить? Сарайку какую-нибудь? На Псковщине. С огородом.

— Ты покупай, что хочешь. Только к компьютеру меня отведи. Я в них ничего не понимаю.

— Я тоже. Делов-то. Придем попозже. Витек нам распечатает все. А потом?

— А потом суп с котом. Где-то мой кот сейчас? Пойти, на хрен, взорвать эту фирму поганую и вернуться домой.

— Передохни.

Я выпиваю еще один стакан и падаю замертво. На матрас.

Я просыпаюсь рано, еще едва светает, но Птица не спит, посиживает, подобно ворону, в углу, слушает городское радио. Ждет сообщения о лифте.

— Здоровье поправлять будешь?

— Давай по маленькой. А потом расскажешь, что там и как.

— Расскажу… — Птица ругается долго и витиевато, хватается за голову и, по мере того как течет плавное повествование, то вновь приходит в отчаяние, то успокаивается ненадолго.

 

Рассказ Птицы

— Милиция долго за тобой по району рыскала. Они все не могли понять, куда ты делся. Бандиты успели убраться и то ли увезли Струева с собой, то ли прикопали где. Естественно, за мной установили наружку. Я первый день из дома не выходил. Семья у меня на даче, к весне готовятся, я от соседей к ним позвонил, застращал. Дал адрес кафе на Гороховой. На дачах один телефон у дежурного сторожа. Пришлось ждать, пока жена подойдет. Они сейчас в городе, у знакомых. Дача-то легко высчитывается. Ждут меня и там. Ну, менты телефон, конечно, слушали, дни текли, тебя нет, бандиты где-то рядом вертятся, следят за ментами, те за ними. Я уже думаю — все. Отбой воздушной тревоги. Тут ты со своим звонком. У них полная боевая готовность. В квартиру двое вошли, а сколько вокруг дома, неизвестно. Ждали сутки. Видят, что-то не так. Тогда один представляется капитаном из городского отдела и говорит, что у меня теперь будет постоянная засада, на телефон приставку поставили.

Ну, оставляют они двоих. Те каждое утро меняются. Смотрю я на на них и чувствую, что-то не то. Или они актеры талантливые, или не милиционеры. И точно. Винца мы как-то выпили, и они все рассказали. Ментам дискету найти невозможно. И зачем искать? Что им экономические преступления? А там как бы балансы бухгалтерские. Но не те, что показывают, а другие. И копии нет. И тогда меня передали банде.

— То есть как передали?

— В прямом смысле. Наше с тобой дело ведет фирма, как ее?

— “Юрвитан”.

— Вот. Они находят дискету, о деньгах уже речи нет, происходит у них с ментами какой-то бартер, и все довольны. Тебя пускают в работу.

— Да этого быть не может.

— Тогда получается, что ты двоих из горотдела по головам бил. Тогда…

— Тогда я тебе вынужден поверить.

— Ты в армии даже не служил. Только краткосрочные сборы. Откуда навыки?

— Я защищаю свое жилище. И твое, кстати. И ты теперь соучастник самообороны, Соратник.

— Ну вот, соратник. Тем временем мои вовсе воспарили. И Оксана решила тебя побудить к активности. Я же этого не знал. Думал, ты мне знак подашь какой-нибудь, записочку с почтовым голубем, по трубе постучишь. Потому что, если бы ты не появился, меня бы отправили в свободный поиск. А сами следом. Ты же где-то рядом был. Попытался бы выйти на контакт. И более того. Бандиты не всемогущи. А менты им и вокзалы отследят, и порты. И вообще все каналы. Только никакого розыска оформлять не будут, а со временем втихую найдут. Отдал бы ты эту дискетку.

— Поздно. Не мы все начали. Ты пойми, что мы с тобой живы, пока дискетки этой нет в наличии. Мы становимся секретоносителями. Есть дискетка — нас уничтожают. Это чтобы у тебя иллюзий не было. Они же не знают, что еще ничего не прочитано и не просмотрено. И, кстати, пора это сделать.

— Витек ждет нас в семь вечера.

— А до вечера давай не выходить отсюда. От греха.

Витек — человек большой и тонкий. В редакции никого. Пьяных дня у них два. Понедельник и пятница. Сегодня вторник, и до зарплаты далеко. Мы приносим колбасу, пиво, банку кофе. Витек счастлив. Срубает тут лимон, пишет про кондоминиумы и вторичный рынок жилья. Ходит на презентации и брифинги. Газет таких в городе с десяток. Компьютеров в редакции три. Витек нам растолковывает что-то про верстку, полосы, картриджи, выпивая одну бутылку залпом, вторую не спеша, а третью, раскупорив, держит в руке.

— Много вам распечатать?

— Сначала посмотрим, что там.

— Это уже интересней. — Витек бегает в туалет, возвращается, режет колбасу толсто, кипятит воду.

Я достаю из бумажника полиэтиленовый пакетик, где покоится эта безделица. Мне жаль отдавать ее в чужие руки.

— Покажи, куда вставлять и как.

— Держи вертикально, вот этими железками налево, не наоборот. Так. Теперь вкладывай вот в это гнездо. Дисковод. Молодец. Теперь я поколдую. Так вот и так. — Утапливаются клавишки, мелькает красивая тарабарщина на экране. — Вода кипит, — заявляет Витек и отбегает. — Вам покрепче или послаще? — Но нам не до того.

Фамилии и адреса. Адреса и фамилии.

— Что это? — возвращается Витек.

— А если 6 мы знали. Как это распечатать?

— Сколько знаков? Ага, двадцать тыщ. Ждите. Или просмотрите дальше? Я прокручу файл.

Фамилии и адреса. На все вкусы.

Витек двигает мышью по коврику, скачут буковки, потом машина урчит, гудит тихонечко, и начинают выползать листочки.

— Как это называется? Сканер?

— Да ты совсем темный. Принтер. Сканер это другое.

Листы выползают теплые, текст разборчивый, я собираю их и, читая, складываю в стопку, прячу в сумку.

— Сколько экземпляров?

— Два. А как это стереть? Из машины?

— Стереть-то? Смотри. Вот были буковки — и нет. Убедился?

— Да. Нет буковок.

Потом я забираю дискетку, прячу опять в бумажник.

— Ну, нам пора.

— Да чего там. Заходите. Мы всегда рады. Мы выходим.

— Давай почитаем еще. Может, знакомого встречу?

— Лишние знания вредны, Птица. Езжай к своим. А я посмотрю ночью и двину куда-нибудь. Может быть, туда. А может быть, сюда.

Мы прощаемся трогательно и кратко. Птица уходит через сквер, затем в метро, потом на автобус.

Походная сумка со мной. Телевизор и книги решаю оставить на ответственное хранение хозяину берлоги на Ординарном. Душа не лежит возвращаться туда, но придется.

Витек провел нас как детей. Компьютер — это вам не фомка. Когда мы ушли, он перестал пить пиво, вывел на экран фамилии и адреса и медленно стал прокручивать весь список.

Теплый ветер ворвался в эту ночь, слизнул изморозь с крыш, с решеток и фонарей. Задребезжали стекла в окнах домов, тайное предчувствие другого, уже, казалось бы, несбыточного времени, когда будут убраны постылые одежды в тяжелые шкафы и можно опять в маечке, с авоськой идти по проспекту и пить холодный лимонад.

В Ординарном переулке и вовсе завыло и загукало. В коммуналке в эту ночь не спали, топотали по коридору, гоготали на кухне и пускали воду в ванной.

Я вновь просмотрел весь список от “Юрвитана” и вновь отложил его. Восемьдесят одна фамилия, весь Союз от края и до края. Фамилии в алфавитном порядке, набрано аккуратно, с правильными интервалами, без видимых ошибок и опечаток. Или исполнитель ответственный, или документ корректировали до совершенства. Судя по фамилиям, компания собралась чисто славянская. Это уже несколько интересней, чем ничего. В названиях улиц присутствуют в изобилии советские символы. Значит, составлялся в достославные времена. Тогда никаких брокеров и дилеров не было и в помине. Были маклеры. И те черные.

Теперь, после плевка в настырную харю строителей новых общественно-экономических-отношений, их деловые партнеры в погонах возьмутся за меня по-настоящему. Может быть, и ориентировочку по подразделениям уже раздали. А если нет, то раздадут в скором времени. Бригадир обещал навесить на меня все трупы — он свое слово сдержит. Значит, нужно покинуть город Ленина и Петра до поры. Список этот существует не только на дискетке. Он лежит где-то в сейфе в виде документа с подписями и номерами. А весь сыр-бор из-за того, что хозяин этого перечня живых или мертвых не хочет, чтобы кто-то чужой и понятливый стал копаться в документе. Как же он попал к Алябьеву? Не ограбил же тот “Юрвитан”?

 

Катя

Катя жила в Таллине. И весь следующий день я провел в хлопотах. Приобрел спасательный жилет, костюм противохимической защиты, которые теперь в изобилии предлагались магазинами вроде “Мечты рыболова”, рюкзак, консервы на трое суток и крупномасштабную карту Эстонии. Совершенно необходимой покупкой явился багорчик для крупной рыбы, на котором я намертво прикрутил сыромятный ремень так, чтобы багорчик свободно болтался на руке, но вместе с тем при нужде падал точно в ладонь. Саночки детские и двадцать метров шнура капронового показались мне также совершенно необходимыми. Затем я попрощался с хозяином комнаты на Ординарном и на попутных машинах выехал из города, добираясь до Гдова.

Теплый ветер не утихал. Он морочил головы, обещал и звал, рвал холодные растяжки, на которых мы раскачивались всю эту затянувшуюся то ли весну, то ли зиму, и наступили времена странствий и встреч после долгого расставания.

Лед Чудского озера начинал вскрываться. С него уже сдуло самых оголтелых рыбаков. Только у самого берега, в камышах, сидели они, а под ногами — окунь, мелкий и обильный. Граница постепенно отвердевала. Испытывать судьбу на Нарове, на водохранилище, на заманчивых узких полосках нейтральной полосы Псковского озера не стоило. Но кто будет ждать и кого на Чудском, во времена начинающегося ледохода и в самом широком месте? Я надеялся пересечь озеро часов за десять, севернее Муствеэ. Как-никак там и заправка, и гостиница, и трасса, и новый человек не бросится в глаза, а в деревеньке, вроде Нины или Кольки, обязательно любопытный патриот спросит у старосты, нужно ли интересоваться не совсем обычным прохожим. Граница — гордость нации. Ее нужно беречь и укреплять. Коварный и злобный восточный сосед, он же бывший брат, может испытать ее на прочность.

Совсем недавно лед уберег меня и остановил напасть, — расступился под каблуками воплощенной беды. То было Мертвое озеро. А это Чудское. Чудь белоглазая жила тут всегда и повсюду. Чудное Чудское, чудесное озеро, выпусти меня из страны.

Никаких пограничников с нашей стороны не обнаруживается. В восемнадцать часов я вступаю на лед.

Примерно через четыре часа я пересекаю государственную границу, условную линию на карте, провалившись всего три раза и не порвав пока об острые края льда свой “скафандр”. Я погружаюсь в ледяную воду по грудь, по пояс, по горло. Жилет и воздушные пузыри под резиной не дают утонуть, но тяжесть кокона тянет вниз. Вода проникает сквозь застежки, и, хотя под свитером намотан полиэтилен, прихваченный паяльником, космический холод пробирает до дрожи, и кажется каждый раз, что так вот и опускаться, видно, дальше неуклюжей болванкой на дно, где ил и мерзкие рыбы. Но я нахожу каждый раз руками край полыньи, подтягиваюсь, цепляюсь крюком, вползаю, лежу на спине с полминуты, встаю, иду дальше. Пройдя условную линию границы, я делаю привал. Сбрасываю на время костюм для несостоявшейся ядерной войны, достаю из рюкзака запаянный в двойной слой полиэтилена комплект сухой одежды, переодеваюсь, вновь влезаю в резину, выпиваю баночку водки, долго ем. Этот переход безумен, но только безумие может спасти меня сейчас. Рюкзачок становится легче, а берег ближе. С эстонской стороны лед крепче, я купаюсь только еще один раз и наконец вижу огни. К шести утра я выхожу на берег в двух километрах от городка, прячу в снегу свою экипировку шпиона, наконец оказываюсь в паленные глаза и не провалившиеся щеки, я бы выглядел вполне респектабельно сейчас. Вот сяду здесь в уголке, в зале ожидания, посплю немного, потом в буфет.

Я выбираю место рядом с группой каких-то, кажется, шведов. Кресло мое расположено очень удачно. И слева, и справа, и сзади говорливые соседи. Я поправляю узел галстука, кладу “дипломат” на колени, руки сверху и наконец засыпаю. Просыпаюсь же часа через три. Мне достает сил выйти на свежий воздух. Расходятся автоматические двери, открывается дверца такси. Когда открывается Катина дверь, я только грустно ухмыляюсь, снимаю сапоги, куртку, подхожу к дивану, ложусь и говорю: “Только не вызывай врача. Я пришел сюда по льду Чудского озера”. Теперь я приду в себя через сутки…

— Ну, слава Богу, — говорит она.

— Слава, слава, слава… Какое сегодня число?

— Гораздо большее, чем вы думаете. Где это вас угораздило?

— Ну, всякое бывает в пути.

— Что ты там нес про озеро?

— К сожалению, это правда.

— Иди ты. Дай-ка паспорт. Где он?

— Я думал, что ты осмотрела все закоулки моей души, а документы и складки одежды тем более. Паспорт в дипломате. Там, слева.

— Не имею привычки рыться в чужих вещах. Так, действительно. Визы нет. И паспорт не соответствующий. Глядя на тебя, я начинаю верить, что ты перешел Нарову и при этом провалился под лед.

— Ну, пусть будет так…

Потом я долго, во всех подробностях рассказываю все, что со мной произошло с той поры, как мы расстались последний раз. Это было в Либаве.

Она верит и не верит, но если не верить, то тогда есть только сплошное озорство и причуды. Однако вместо этого в глазах моих тоска, до которой простой собачьей далеко, как до звезд.

Бронхи мои все еще не совсем хороши, но хрипов в легких, к счастью, нет. Температура держится возле тридцати восьми, я терплю горчичники, припарки, микстурки и дней через пять прихожу в себя окончательно. Солнце тем временем появляется везде и всюду. Денег остается еще очень много в бытовом понимании. Мы, должно быть, составляем прекрасную пару, когда выходим в свет.

— Как все изменилось здесь и как все по-прежнему.

— Чего бы ты хотел сейчас? То есть куда?

— Я бы хотел курицу и красного сухого вина.

— Есть одно местечко. Это в старом городе. Только не надо опять брать такси. Деньги тебе понадобятся.

— Я думаю, всех моих денег не хватит на хороший настоящий паспорт, чтобы вернуться в Россию. Тем более что есть более дешевые способы перехода границ.

— Меня не будет с той стороны. Но, наверное, есть кому тебя спасать.

— Там есть кому меня убить. А вот за что, непонятно. Но давай не будем сегодня о делах.

Мы блистательно проводим и день, и вечер, и ночь.

Как ослепительно горели в Либаве наши годы. Боевые корабли и подводные лодки уходили и возвращались. Рыбаки на таксомоторах стремились познать истину в любое время суток, а море, ехидное и великое, соленое и безразличное, соединяло нас всех, и не было среди нас ни правых, ни виноватых, не было ни Рязани, ни Цесиса, не было флагов и трагического бреда, если не считать невменяемой речи генерального секретаря. Наши женщины отличались незлопамятностью, и шампанское было недорогим, и вволю было другого вина, и плыло наше Курземе от одной Яновой ночи к другой, и зимы были теплы и обильны снегом, а весны кратки и своевременны, а булыжники в полдень теплы от солнца и середины лета. Фонарь на столбе являл собой маяк и предназначение, и дом у спортплощадки, где хлебный магазин на углу, а парадное не успевало забыть следы женщины, что жила на пятом этаже и налево, так как дни хотя и длились, но все не кончались. А сколько было погребков и “стекляшек”, и все они были лучше дорогих ресторанов будущего, которое уже приближало свою осклизлую харю, но прятало ее пока, гениально и омерзительно.

Зачем Бог дал этой женщине ум? Он сделал ее узницей времен и обстоятельств, и в результате она получила меня, с пивом, вином, скумбрией, газетой “Советский спорт”, а она так хотела догнать время… Были краплаковые закаты, и пляж, и кромка прибоя, и парадное, но все это тщета, и уже поворачивался маховик и не попадали зубья в гнезда, а среди гульбы и ликования проступал мерзкий лик измены, но земля и воды вечны, а стало быть, нужно жить, но как?

Тогда я таскал повсюду с собой чужестранную игрушку, какими теперь полнятся отечественные ларьки, ведь утром в пустом еще городе только музыки не хватало, и вот она, музыка, из портмонета, и кассеты в придачу, и в минуты душевной смуты и радости плоти вдруг сдвинется рычажок музыки того времени, и где теперь она, та игрушка, и где моряки? Где патруль военно-морской базы на переезде и у каналов? Это единственный патруль, которому я бы сдался сейчас.

Дом, где на самом верху располагалась тогда квартира Кати, походил на броненосец. И если открыть окно, то море ощущалось совершенно рядом. Там, внизу, где якорь должен цепляться за грунт, торговали булками и батонами. Шторы, как всегда, на ее окнах были опущены, и там она теперь общалась с семьей, а я рыскал по улице и изнемогал от желания…

Мы танцуем в ресторане, шестеренки времени поворачиваются на осях, происходят события разнообразные и неожиданные, и пора вернуться из солнечных мансард юности в смешную страну, где меня вроде бы и нет сейчас.

 

Список “Юрвитана”

Вот уже десять дней я перечитываю список и, наверное, скоро буду помнить его наизусть. Елисеев Виктор Андреевич, г. Кишинев, ул. Болгарская, дом 16, кв. 8. Васюков Иван Константинович, г. Душанбе, ул. Гиссарская, дом 80/2. Истомин Федор Владимирович, г. Архангельск, ул. Советская, дом 2, кв. 4, и так далее. Один город — один человек. Я прошу Катю расчехлить свою пишущую машинку и проделать несложную и неспешную работу. Теперь фамилии раскладываются не по алфавиту, а по географическому принципу. На Россию падает тридцать шесть адресов. Это крупные города. Ленинград — некто Амбарцумов Леонид Сергеевич, ул. Благодатная, дом 4, кв. 8. Казахстан — Алма-Ата, Павлодар, Чимкент, Семипалатинск. Латвия — Рига, Даугавпилс, Лиепая. Эстония — Таллин, Тарту, Нарва. Главные крупные города республик. Таллин — ул. Комсомола, дом 7, кв. 12. Архипов Александр Илларионович. Как будто региональные представители какие-то…

— Я прогуляюсь, Катя.

— Только не долго. И не пей пива. Тебе еще нельзя. И шарф надень.

Я надеваю шарф, выхожу. Тут недалеко прекрасный подвальчик, беру литр пива и раскрываю свежую “Вечерку”. Маленькая страна, маленькие проблемы. Прочитываю газету от корки до корки. Есть здесь и материал о недвижимости. Северо-Восток в ожидании инвестиций, долевое участие в Копли, рекламный модуль агентства “Трайд”.

В ближайшем ларьке беру все газеты на русском языке, еженедельник “Славянский экспресс”, справочник, кто есть кто в Таллине, и много другого. Красивого и нужного.

Я уже не пытаюсь замедлять шаги при виде полицейского. Никто не собирается проверять мои документы и выяснять личность. Я еду в трамвае до Старого города, долго слоняюсь по забытым уже улицам, опять пью пиво, покупаю целый пакет хорошей и разной еды и на такси возвращаюсь туда, где сейчас мой дом.

Есть, впрочем, одна газетка, которая приводит меня в радостное волнение. Большой аналитический обзор рынка недвижимости Северо-Запада, включая Петербург, и вот оно! Интервью с генеральным директором таллинского филиала фирмы “Юрвитан” Ирием Силаевым. Мне совершенно неинтересно, что там у него продается и какие гарантии даются при этом. Важно, что вот он, на улице Леннуки. Это привет с родины. Я не один здесь. Моя недвижимость меня бережет. Утром я звоню в агентство:

— Доброе утро.

— Доброе, — отвечает барышня с небольшим акцентом.

— Я бы хотел приобрести однокомнатную квартиру в городе.

— Какой район вас интересует?

— Мне что-нибудь в Мустамяэ.

— Вы приедете к нам, или прислать агента домой?

— Нет, что вы! Когда я смогу поговорить с вами?

— Я всего лишь референт. Вы не могли бы подъехать в первой половине дня? Мне кажется, что-нибудь к тому времени для вас уже будет. Простите, как вас записать?

Я называю первое попавшееся имя.

Агентство занимает квартиру на первом этаже старого дома. Оно состоит собственно из господина Силаева, референтки девочки, двух молодых людей, очевидно брокеров, и охранника у двери. У фирмы все еще впереди.

— Так что вас интересует? — радушно спрашивает господин Силаев, как будто, укажи я сейчас на дом напротив, и он подарит его мне.

— Я не очень состоятельный человек и потому хотел бы что-нибудь попроще. Однокомнатная квартирка на первом этаже. Но это не главное. Мне нужен ваш профессиональный совет. Я бы хотел продать свою комнату в Ленинграде. К кому мне там обратиться, чтобы быстрее и без риска. Не хочется неприятностей.

— Значит, комната в Питере на квартиру здесь. А где комната?

— В центре. На Марата. Это две минуты от Московского вокзала.

— Ну, это не составит большого труда. Как быстро вы все хотите устроить?

— Как можно быстрее.

— Нет проблем, нет проблем. Только придется внести задаток и заключить договор.

— Конечно. — Я демонстративно лезу в карман и достаю бумажник. — Сколько?

— О! Это облегчает дело. Мы берем твердый процент от стоимости сделки. В вашем случае это будет… ну, сколько там квадратных метров?

— Двадцать, — говорю я твердо, — третий этаж, старый фонд.

— А там есть кто-нибудь? Чтобы осмотреть, оценить?

— Конечно. Вы дайте телефон. У вас же, очевидно, есть в Питере представительство?

— О! Мы всего лишь скромный филиал.

— Неужели?

— Наш штаб там. Когда можно осмотреть комнату?

— Мне нужно позвонить домой. Вы дайте телефон агентства и… кого спросить?

— Вот телефон. Лучше лично господина Амбарцумова. Это шеф. Ваш вопрос будет решен практически мгновенно.

— А имя?

— Леонид Сергеевич.

— Благодарю. Завтра же дам вам знать. Так что, может, задаток сейчас какой? У меня есть несколько…

— Нет, нет. У нас строгие правила. Будьте завтра с паспортом в полдень. Мы сможем посмотреть пару квартир. И завтра же заключим договор.

— Так сколько же с собой брать?

— Долларами пятьюстами располагаете?

— Ну… Можно сказать, располагаю. Хотя, я думал, это несколько меньше. Располагаю.

— Так до завтра.

Старик знал, что такое смерть. Легко и непринужденно она забирала его товарищей. Каждый раз он слышал как будто хрустальный звон. Шарики хрустальные сталкивались где-то высоко, в небе, ветерок пролетал. Это Тот, кто наверху, подавал ему знак. Зачем он выбрал именно его, Старик не знал. Как не знал того, зачем ему дано столько жить. Выступы, впадины…

Франк захватил городок, как и договаривались. 30 ноября. Банки, полиция, почта, фабричка. Но мы тогда задержались. На два дня. Наши держались около полутора суток. Потом их начали бить. Улочки пыльные, солнечные, проходные дворы. Везде лежали трупы. На площади, на рынке, среди апельсинов в садах, на побережье. Франк отстреливался среди дюн, куда его загнали коммандос. Потом они принялись за нас.

Болото и манговые заросли. Иногда ил не отпускал. Тогда приходилось бросать ящики, еду патроны. Смрад болотный и жалящие твари. На территории сахарного завода мы сделали привал. И здесь нас стали уничтожать. Мы падали, ползли, а пули нас все равно находили. Нас уничтожали как червяков. Никто и не отстреливался. Нужно было бежать назад, в тростник. Арбентос, Фаустино… Нас осталось всего пятеро. Я оглох совершенно. Это хрустальные колокольчики прорвали тонкую оболочку этого мира, и от звездной тишины я и оглох. Когда собрались все группы, то оказалось, что из восьмидесяти человек осталось двадцать. Что было потом? Мы ушли в горы. Там я и получил свою первую пулю, рикошет в шею. Да вот еще очень сильно болело в груди.

Потом мы нашли предателя. Эутимио. Его расстреляли. И после долго избегали населенных пунктов, пока не пришли тупая усталость и безразличие. Рваные башмаки, вонючая роба, лепешки, сушеное мясо и желтая тёплая вода. Потом дела пошли в гору. Пришли связники. Мы оказались в надежном месте, на базе. Первые дни просто спали, ели, лечили болячки. Ходили все с трудом, так как были сбиты ноги. И хрустальные колокольчики замолчали на время.

 

Частное расследование полковника Левашова

После катастрофы не уцелел никто. Объект этот был не просто секретным. Существовала какая то страшенная категория секретности. Такая, что даже первые лица в Москве знали об объекте весьма приблизительно. Это была и воинская часть, и лаборатория, и еще что-то. На каком-то этапе исследований произошел дисциплинарный сбой. Спецы-ученые поняли, что они вляпались в открытие. Даже не XXI век. Еще подале. Почти никто толком не знал и здесь, что это такое. И тогда “узкая группа лиц” решила не докладывать ничего лишнего. Исследования застопорились. Солдат спит, служба идет. С самого первого дня выезд кого бы то ни было с объекта был запрещен. Никаких спецрейсов. Район окружил полк внутренних войск, снабжение по высшей категории, а поселок уже и тогда был отстроен классный. Вокруг тайга, охота, рыба. Для детей — школа. Любые фильмы выписывались из Москвы и любые книги. Но прямых контактов с окружающим миром никаких. Короче, чуть ли не главный военный секрет государства. Катастрофа произошла в шестьдесят седьмом году…

Полковник тогда был лейтенантом. Когда они вошли в поселок, острый запах остановил их. Пахло не трупами. Чем-то другим. Противоестественным. Трупы собирали в противогазах.

Это были странные трупы.

Радиационный фон в норме, проба на ОБ отрицательная, в живых никого. Ни в квартирах, ни в командном бункере, ни в лабораториях, ни на постах. Новые спецы сразу же собрали и опечатали все материалы, протоколы, дневники, личные письма, которые не отправлялись никуда, а просто складывались. Готовился спецрейс в Москву, но в последний момент его отменили и всем велели остаться. На некоторое время. Оказалось, что на очень долгое. Позже прилетели еще какие-то профессора, офицеры. Они также оказались пленниками объекта. Исчезла старая охрана, частично пострадавшая. В большинстве все ослепли. Привезли новых бойцов. И все началось сначала.

На объекте выгорели все катушки индуктивности, все приборы.

Двести пятьдесят семь человек. Личный состав с семьями. Их останки изучали здесь же. Тогда американцы засекли интенсивное перемещение грузов. Полмесяца сюда завозили все необходимое, причем водители с объекта выходили к площадке у бетонки, там их ждали грузовики со всяким добром, они поднимались в кабины, въезжали на территорию. Через месяц работа снова пошла. Бабы новые появились.

При подписании документа говорилось о пяти, ну, десяти годах. Как экспедиция к Марсу. Потом земля, деньги, город по выбору. Короче, большая ложь. Может быть, наверху и сами верили, что так будет. Потом нашелся Старик.

Тогда, естественно, он никаким Стариком не был. По документам здесь работал вольнонаемный, сын товарищей из Испании. Его поселили в отдельном доме. После войны родители решили вернуться в свою Барселону, а он остался. Хотел поработать год-другой после института. В сущности, вся эта идея родилась в Москве, в Политехническом, в кружке каком то или на семинаре. На практику парня привезли сюда. Звали его Валентина Гонсалес.

Старик сидел на пеньке возле дома этого самого и играл на дудочке. Где он был все эти дни, объяснить внятно не мог, потому что походил на невменяемого. Да таким он и был. Совсем вылетел у него из головы русский язык, да и по-испански он говорил с трудом. По слову в час. Но остался зрячим. Сверили документы, списки, паспорт. Военнообязанным он не был. Запросили Москву. Приказ — оставить на объекте, изучать. Безумно интересно. Один живой. Спецы определили, что патологий во внутренних органах нет. Кровь нормальная, рефлексы почти в норме, психика заторможена. Сильный стресс. В то время, когда все случилось, он спал, по его словам, напившись в смерть. У него было два шрама. Он объяснил, что это с охоты. Они любили здесь это дело. Но может быть, он имел в виду другую охоту.

Через некоторое время в окрестностях появились зверье и птица. Мы думали, что Валя, как мы его называли, будет для нас проводником, но он наотрез отказывался, а через некоторое время мы уже сами вовсю били и олешку, и глухарей. Звери поразительно чувствовали смерть. Случаи подрыва на минных полях были редкими. Существовало еще и два кольца термодатчиков и фотоэлементов, перекрывавших значительную часть выходов с объекта. Здесь сигналы на пульт поступали так часто, что со временем наряды перестали выезжать. Ограничивались разовыми проверками. Человеку отсюда путь был заказан.

Я любил Испанию заочно. И кубари лейтенантские, что оставались в Союзе, и покров тайны. А там Эстремадур, Каталония. Испанские имена как музыка. Валя рассказывать про свою родину не любил. Посмеиваясь, объяснял, что родина его теперь здесь. Возле водоема номер четыре. Однажды я его достал. Он тогда уже сносно мог изъясняться по русски. Наверное, шок проходил и он вспоминал язык. Но с памятью у него было не все в порядке. Я спросил, был ли он в Мадриде, он кивнул согласно. Расскажи, Валя. Оказалось, что я мог бы побольше рассказать про этот город. Я возгордился. Может быть, когда закончим тут работу и вернемся на большую землю, удастся побывать в Мадриде. Лишь много позже я понял, что в Мадриде Валя не был никогда.

Естественно, он был маленьким, семь лет, когда его вывезли в Союз. Он мог помнить только город своего детства. Барселону, дом, где родился, улицу.

Развлечений у нас было немного. Примерно год его никто не трогал, только делали анализы и раза три было полное обследование. Потом он попросил работу. В списке группы его специализация не стояла. Мы знали, что он не технарь, врач. Занимался на каком-то семинаре и попал с ребятами. Предложили ему работать в больничке. Странным он оказался врачом. Дело, по словам нашего эскулапа, знал, но совершенно не знал нашей фармакологии. То есть иностранные препараты знал блистательно, а с нашими были проблемы. Это списали на специфику обучения. Ведь после молодые люди должны были вернуться в Европу. Когда-нибудь. Здоровье у нас на первых порах было богатырским. Работы Вале не находилось особой, тем более что как пострадавшему на аварии ему была положена огромная правительственная пенсия, которая исправно переводилась. На кой она ему тут?

Прошел еще год, и Валя закручинился. Перспектива оставаться здесь далее не прельщала его. Мы люди служивые и знали, на что шли. Но знали, как оказалось, не все.

На дни рождения собирались по квартирам. Этот дом огромный достался ему, как уникальному человеку, пережившему незнамо что. Чистота эксперимента требовалась, да и не хотел никто здесь селиться. Пред рассудки. Боялись какого-то излучения, которое исходит от Старика. Никакого излучения, естественно, не было, но он так и остался один. На свой день рождения он нас не приглашал, но существовал единый список, составленный по личным делам. И однажды, в августе, мы к нему нагрянули.

— Так расскажи про Барселону… Валентина усмехнулся, но как-то криво.

— Я расскажу вам про другой город. Тот, где я родился, слишком мал и неинтересен.

— Ничего себе, неинтересен.

— Слушайте, камрады, историю про город чудесный и красивый. Жители называют там себя портъенос. Этот город привозили на кораблях многие поколения эмигрантов. Привезли и поставили на берегу широкой чудесной реки. Там живут французы, англичане, испанцы, славяне.

— Ну, это ты хватил, камерадо. Где это славяне живут с англичанами?

— Излагай, Валя. А вы заткнитесь.

— Жители проводят время в маленьких ресторанчиках, в клубах. Издают газеты и журналы на родном языке, отмечают свои праздники, поют свои песни и носят одежду своей родины.

Что-что, а излагать он умел. Ах, если бы иметь тогда простой магнитофон. Но отечественная промышленность еще не освоила эту игрушку. Точнее, освоила, но в узкоспециальных целях. В особых целях.

— И что в этом городе? Пролетариат развит?

— О! Отличный вопрос. Там в хижинах и полуразрушенных домах живут крестьяне, приехавшие из провинций, безработные. Там очень хороший пролетариат. Но главное в этом городе — ночь.

— Ночь не может быть главной. Главное все-таки день, — ввернул замполит.

— Город не засыпает вовсе. Всю ночь открыты кафе, дансинги.

— А что такое дансинг?

— Ну, это как танцплощадка. И после полуночи народу на улицах — как днем. В полдень.

— А как же на работу с утра? Вот бы их в наш городок, в Пермь, к примеру. И чтобы бирку на проходную сдать не позже семи тридцати. — Дух товарища Сталина еще витал и реял над страной.

— А так и живут. Вечером поспят часа два, потом на гулянку, а перед работой еще поспят. Это народ особый. Такого народа больше нет.

— А Советский Союз тебе уже не в радость, Валентин? — опять влез замполит.

— Советский народ мне как родной. Я сам советский. Но тот народ особенный.

— Дайте человеку рассказать, — вступилась за Валю жена лейтенанта Скрябина. Нужно сказать, что совершенно все бабы положили на него коллективный глаз. И во время этих баек так и смотрели ему в рот. Будто съесть его хотели.

— Еще там танцуют танго… Есть такой район, Сантельмо, и танго там единственное представление в ресторанах. Его танцуют отличные артисты. Танцуют и поют.

— А как он, этот город, выглядит?

— По-разному. Но мне милее те места, где беленные известью дома с арками, витые решетки балконов, булыжники, черепица, соборы, площади, скверики. На улицах торгуют, ну как это, подносы такие…

— Лоточники, что ли?

— Вот-вот, лотки. Там продают подсвечники, казенные щипцы, шпаги, кинжалы, картины… Когда-нибудь я вернусь туда.

— Так это Барселона, камрад, или Мадрид?

— Ну если вам так хочется, пусть Мадрид.

Лет через десять, когда разрешили выписывать любые журналы и мы по ползарплаты стали отваливать на это небывалое дело, я наткнулся на слово "Ансельмо”. Ведь он сказал тогда “Ансельмо”? Если бы был магнитофон. Как далеко находился этот город от Мадрида! А от нас — тем более.

Я намеревался продолжить отношения с гостеприимным представительством “Юрвитана”, сделать их почти дружескими, но никакого договора, естественно, не заключать. То есть “разболтать” господина Силаева, накрутить и исчезнуть. Цель же — Амбарцумов Леонид Сергеевич.

Впрочем, вполне возможно, что мне не удастся узнать ничего. Эти маклерские конторки умеют хранить свои маленькие тайны. Прочтите хоть сто имиджевых статей — ровным счетом ничего, кроме перечня услуг и надежных гарантий. Я прочел о “Юрвитане” в Питере и Таллине все, что могла предложить пресса. Это — одно из старейших агентств Питера. Появилось еще до переворота девяносто первого года. Количество сделок в то время не могло быть велико. Дело только начиналось. Риск, нестабильность и прочее. Это чисто российская компания, в отличие от других, с совместным капиталом. Офиса своего за прошедшие годы не меняла. Площадь, стало быть, занимает ту же. Из одной статьи я узнал, что офис с самого начала был “заряжен” оргтехникой, программными продуктами, персонал практически не менялся. Единомышленники ранее работали в оборонке. Смело ринулись в бизнес, когда слова-то еще такого не произносил почти никто. Но директор у них поначалу был другой. Амбарцумов появился после. В июле девяносто первого года. Я не испытываю иллюзий относительно чужих денег. В том числе денег пионерской организации. О предстоящей смене общественно-политического строя многие знали задолго до девяносто первого года. Ах как задолго! Кем же был Амбарцумов в той, мирной жизни? Я мог бы, пожалуй, узнать это в Питере, потратив неделю-другую. Но увы, земля горела под ногами. А здесь, в Таллине все же филиал. Новый, амбициозный, радушный. Даже документов при входе не проверили. А чтобы придать себе солидности, упомянули Леонида Сергеевича. Он человек известный. Член коллегии, автор аналитических статей, не чужд благотворительности. Нет-нет да и мелькнет в телевизоре. Только вот хранит в сейфе дискетку со странным списком, где среди других его фамилия и домашний адрес. Да куда же ты проник, Алябушка?

Была и еще одна зацепка. Город Либава. Там я знал всех, в рамках дозволенного. Но вот Ежова Валентина Ивановича с улицы Я Судмаля не знал, хоть тресни.

— Пора выбирать позывные. Ты, естественно, будешь Кэт. А я буду Пес. Не хочешь съездить в командировку?

— А кто меня посылает?

— Фронт индивидуального спасения. Вот спасемся и начнем все сначала. Поедем со мной в русский поселок. Рыбу тебя научу ловить.

— Прежде тебе придется научить меня азам конспиративной работы. Это по списку твоему?

— По нему. Ты человек в законе. С паспортом. Перемещаетесь вы тут по своей Балтии свободно. Съезди в Либаву. Давно не была. Кстати, помнишь, раньше в военкомате работала девица? Имя у нее еще странное для тех мест — Ипполита.

— Полька-то? Знавали такую.

— Может, она помнит, что да как?

— А что я ей скажу? Дайте полные сведения на товарища Ежова?

— Мы это обдумаем. Что-нибудь связное выдадим. Например, к тебе сватается в Таллине Ежов Иван Валентинович. Не тот ли сынок? Что вообще за люди? Ты, мол, ломать да корежить опять не хочешь. Ну что-нибудь в том направлении. Резких движений не делай. Приключений не ищи. Привези мне горсть песка с родины да янтарный камешек. А я пока тут поживу, подумаю. Газеты почитаю. Может, на курсы риэлтеров запишусь. Внедряться так внедряться.

Утром Кэт уехала, обещая вернуться дня через три-четыре, оставив телефон, по которому ей можно звонить в Либаву. Но мне внедриться никуда было не суждено.

Питерские газеты можно было покупать на вокзале, что я и проделывал каждое утро, путешествуя на трамвае “двоечке” минут двадцать. Потом в баре на втором этаже я прочитывал их от корки до корки, снизу вверх и по диагонали. На этот раз чтение оказалось недолгим. Печальный мортиролог увеличился еще на одно имя, — сообщала молодежная газета. — Вчера в подъезде собственного дома двумя выстрелами был убит журналист газеты „Недвижимая собственность" Виктор Княжнин. Убийцы скрылись на автомашине иностранной марки. Убийство произошло примерно в час ночи, приблизительно в это же время помещение редакции подверглось нападению неизвестных, которые произвели настоящий разгром, после чего подожгли помещение. Судьба охранника неизвестна. Для того чтобы получить пулю, журналисту вовсе не обязательно ехать в горячую точку. Горячей точкой стала вся страна. Ее ждет коллапс”.

Главная газета города: “Виктор был простым журналистом, который не грешил острыми материалами. Да и материалов такого рода, о недвижимости, в нашей прессе в последнее время не появлялось. Предмет этот очень специфический. Покупка и продажа квартир, строительство домов, спекуляции земельными участками — это лишь вершина того айсберга, до основания которого добраться нынешним рядовым и младшим командирам пишущего о недвижимости корпуса не просто затруднительно, а невозможно. Тем более не хочется добираться, так как в последнем случае пишущий может уподобиться некоторому животному под кроной развесистого дерева”.

Специальная газета: “Вот мы и понесли потери. Мы знали Виктора как честного, талантливого человека, хорошо знавшего свое дело…”

— Дай-ка мне, товарищ, джина.

— Товарищи за Нарвой. Вам с тоником или чистого?

— Чистого. Вот тот фужер, до половины.

— Вы пьете действительно не как господин.

— Дайте мне еще бутылку с собой. Буду пить в общественном транспорте. Как он называется? “Гордон”?

В этот полдень я не пошел на прием к служащим “Юрвитана”. Я долго странствовал по достославному городу, где уже был убран снег с улиц, а апрельское солнце даровало покой и надежду многим полноценным и не совсем полноценным гражданам, предавшимся, как и я, праздношатанию. Пропади пропадом список этот дурацкий и поиски не понять чего. Останусь здесь, куплю себе документы, устроюсь на работу, заживу с Катей спокойно и рачительно, а там пусть они все перебесятся, перебьют друг друга, перестреляют. Только вот уже никто не впустит в мой опустевший дом кота Байконура. Сейчас он где-то на чердаке, а может быть, в подвале, грязный и неопрятный, приходит по вечерам к запертой двери, скребется и воет, аки зверь. А дверь наверняка опечатана преемником Струева. Надеюсь, Птица глубоко и надежно укрылся от карающей руки тех, кто бережет… Что они там берегут? Нужно отозвать Катю из Либавы и выйти из этого дела.

Я позвонил в Либаву из ближайшего таксофона. Никто не брал трубку.

Комната у нее опрятная, вот и салфетки с вышивкою, и накидка на диван, и платья в шкафу. Она уже сложила зимнюю одежду и вывесила платья. Вот это я хорошо помню. Синее в талию, ниже колена. Пятнадцать лет прошло, а все как новое. Как чудно мы теперь заживем вдалеке от шумных столиц.

Я позвонил в Либаву еще раз ближе к полуночи.

— Привет. Над всей Латвией безоблачное небо. Пляж так же бел. И снега почти нет. Привезу тебе самый большой кусок янтаря.

— И побыстрее. Если утренние поезда не отменили, возвращайся немедленно.

— Что случилось?

— Все становится слишком опасным. Дома расскажу. Ты еще не задавала никому никаких вопросов?

— Почему же. Я добросовестный агент. Была у Ипполиты.

— И что?

— Конечно, она ничего не помнит. Только то, что он был приписан к флоту. А у нас в запасе был по обычной категории. Вот и все.

— Все. Я понимаю: ностальгические воспоминания и желание погулять по родному городу, но возвращайся. Ближайшим автобусом до Риги, а там поезд в два часа.

— С тобой что-то происходит?

— Возможно.

— Никакого поезда в два часа больше нет. Есть только ночной. Если хочешь, я посижу у подруги. До завтрашнего вечера. Даже не пойду никуда.

— Я тебе позвоню в полдень.

— Не переживай. Наше дело правое. Победа будет однозначно. — И она повесила трубку.

Я испугался за нее безумно. Чтобы уснуть, мне пришлось подтвердить предположение бармена с вокзала. Очнулся я в десять утра и тут же побежал к таксофону. Телефон не отвечал.

— Как обычно? Может быть, в граненом стакане?

— Мне кофе, товарищ. Много работы сегодня.

— Работа в офисе? Или на свежем воздухе?

— Вот прочту в газете прогноз погоды, тогда и решу. “Видимо, это простое ограбление редакции, где, по мнению преступников, могли храниться большие суммы рекламных денег. Интересно, что и у убитого Виктора были украдены все личные вещи, часы, бумажник, документы. В интересах следствия — пока не называть возможные причины, но всего вероятней речь идет о криминальной разборке. Сейчас проводится оперативная работа по определению круга знакомств убитого журналиста”.

И тогда я решил еще раз посетить “Юрвитан”. Сейчас по всем подразделениям фирмы должна пройти легкая нервозность. Ведь ждет же меня еще господин Силаев?

И вновь объяли мя воды до глубины души. Потащило под лед, лизнуло лицо холодным языком нежити, положило на плечи мягкие, только в миг смешного прощания становящиеся стальными, состоящими из глумливых хрящей, лапы. По перрону таллинского вокзала, по первому пути, покинув второй вагон, шел Рома. А кабы я знал, так убил бы его вовсе. Приложил бы фомкой наверняка.

Он сонным был еще, едва покинувшим чрево вагона и, как видно, вчера уснувшим за полночь, и я проскользнул мимо и сбоку, не узнанный, но отпечатавшийся где-то там в подкорке, боковым зрением введенный в компьютер под кепочкой. Я остановился возле третьего вагона, за группой из проводников и компашки с сумками, кои они вытаскивали из тамбура и громоздили на асфальт. И тогда я увидел Катю, и воды отпустили меня, и разжались когти, и шевельнулись сочленения лап. Я шагнул ей навстречу, и обнял, и поднял, и отпустил. И тогда перрон стал ступенькой в серебряную галиматью звездных миров. Мы шли с тобой по Млечному Пути, по щиколотку в звездах утопая, а на одеждах пыль была какая…

Я вышел из реальности в иные миры, и совершенно напрасно. Из последнего вагона поезда спустился по ступенькам на суверенную эстонскую землю, скрытую еще не износившимся советским асфальтом, Вальтер. Вереница бывших пассажиров с сумками и без оных покинула перрон, и лишь последние укладывали на тележки носильщиков ковры, потому любитель сосисок и пива в чужой квартире узнал меня, приостановился, достал пачку сигарет и прикурил, а потом взял мотор и установил место моего пребывания.

— Ну, я не стерпела. Решила на него посмотреть.

— Зачем? Ну зачем?!

— Ну, может быть, еще бы что-нибудь узнала. Нужно же оправдывать командировочные расходы.

— Так. Он вышел в халате и в тапках.

— Ох… он не вышел. И я даже не позвонила в квартиру. Там был такой шум. Полиция, понятые…

— Труп…

— Да.

— Как?

— Ну, соседи кругом, люди разные. Говорят, ножом сзади. А перед этим баллончиком пыхнули. Какой-то сильный баллончик.

— Когда это произошло?

— Примерно тогда, когда мы с тобой поговорили. Где-то через час. А я растерялась и не успела к телефону в полдень.

— А потом?

— А потом сидела на берегу. Солнце такое весеннее, жаркое. Так и захотелось искупаться. Правда, лед кое-где. Вот твой янтарь…

Она дает мне камень-окатыш, сантиметров трех в диаметре, внутри жилки и точки.

— Что еще сказала Ипполита? Ему лет-то сколько вообще, Ежову?

— Лет ему так за пятьдесят. Ближе к шестидесяти.

— И что? Он на военном учете был?

— Да… Был, когда военкомат эвакуировался…

— Да он же не должен там быть. Он же старенький. А звание какое?

— Маленькое какое-то, лейтенантское.

— Собирайся, Катя. Кажется, я разрушил и этот дом. Придется нам перейти на нелегальное положение.

— Опять через озеро?

— Если удастся выйти из комнаты, то потом и решим, как быть. Сложи самое необходимое. Документы. А мне нужно немножко выпить. Где-то оставался джин.

Бригада по устранению никогда не станет возвращаться в одном вагоне после окончания дела. Это была бригада, так как Роме одному такое дело не по плечу. Это счастье, если все не так. Но кажется, счастье заканчивалось.

Нас взяли недалеко от дома, теми самыми баллончиками отключили от света, от будущих пляжей и нынешних прогулок.

На этот раз вечность расщедрилась, словно бы выпитый спирт и сожранное мясо были приняты ею как жертва, но тогда Старик с этим домом, озером, молитвами и отчаянием оказывался посредником, и не более, жрущим настоятелем капища, вызывающим миражи. Когда он очнулся под утро и встал испить воды, увидел Алеиду. Шагнул было, но тот же барьер не пустил, хотя и позволил быть ближе к женщине, которая пришла к ним в предгорья после того марша в шестьсот миль, когда не успевали хоронить товарищей, когда уже брали города, но никто не верил в победу. Когда колючие травы кололи ноги, а обувь была не у каждого. Но у каждого было оружие. Ситуация стремительно менялась.

— Что ты хочешь сказать, говори, может быть, я пойму…

Он пытался сложить движения губ, глаз, догадки и намеки знакомого лица, чтобы потом пришло другое и можно было догадаться о третьем.

— Птица? Ведь ты сказала про птицу? Она закивала головой, заморгала.

— Какая птица, Али?

И опять мучительное познание зла. Разговор с призраком. Наконец он понял все. Жоэль. Пятьдесят седьмой год. Тогда у ночного костра, под опрокинутыми звездами, когда текли бесконечные разговоры, он слушал Жоэля. Хотя до него эту историю рассказывало еще человек сто. В тех краях жила птица-ведьма. Стрелявший в нее, пожелавший ей зла или не поверивший в ее существование, оказывался наказанным. Те, кто выходил на охоту за ней, гибли. Те, кто желал зла ей, становились калеками, а те, кто не верил, обретали веру потом, но это была уже не вера, а кара. Тогда с ними был Хоакин. Он погибнет немного позже, и Старик будет свидетелем этого. Да мало ли почему это случилось? Но тогда Хоакин смеялся громче всех, и его располосовало в бою пулеметом, разорвало пополам, в крови были все, кто лежал рядом, но больше не досталось никому ни пули. Тогда они вволю нарезвились, бросая бутылки с бензином в танки, на улицах тихого, выпавшего из истории городка. Старик после того боя стал майором. Это было высшее звание в их маленькой армии. Но Хоакин погибнет позже и в другой стране. При чем тут птица? Но Старик знал, что это она прилетела за Хоакином, вонзила когти в его грудь и вырвала сердце, а пули — это так. Для куража. Для естественности происходящего.

— Она уже здесь, Али? Рядом? — засветился Старик от радости.

— Нет. Нет. Но она близко. Потерпи немного. Она прилетит. И ты еще держись за все это. Цепляйся за чужую землю…

— Но это моя земля. Это теперь моя родина. И озеро, и лес, и кольцо оцепления, и пьяные офицеры, и то, что под землей, в шахте. Это все моя родина. Я так долго жил здесь. А то, что было раньше, уже не вернется, не придет. Я понял это давно, еще когда был открыт коридор и Клепов предлагал бежать. Куда бежать? Зачем? Ночь, революции, кризисы. Все уже было. Как будто. Или нет. Не так. Родина и смерть. Ага. Вспомнил. Родина или смерть. А если это одно и то же? У русских есть прекрасная поговорка. Лучшая поговорка всех времен и народов. На миру и смерть красна. Так вот, Алеида. Но ты подожди, не уходи от меня. Как там сейчас дети? Расскажи мне. А дом? Нравится тебе он? Я многое сделал здесь своими руками. Хочешь, пойдем к озеру? Я сыграю тебе на дудочке. Наш марш. Тот самый, с которым мы входили в столицу.

Но тут он впал в забытье. А когда очнулся и стал прибираться в доме — а разгром после вчерашнего праздника был изрядным, — он нашел птичье перо, серое, с острым концом. Птиц вчера никто никаких не приносил. Николай завалил кабанчика…

 

Полковник Левашов

Валентин жил с нами уже три года. Он как будто все ждал чего-то. Какого-нибудь волшебного дирижабля, который повиснет над объектом, затем опустится трап, Старик махнет нам на прощанье сверху и полетит к своим чудесным городам. Месяцы шли, но великая стена вокруг объекта все росла и крепла. Я не занимался напрямую научными делами. Моя работа: связь, шифрограммы, принять, отправить, профилактика аппаратуры, ремонт и прочее. Из того, что я знал по обмену сообщениями между Москвой и нашей компашкой, причины аварии так и не были определены с достаточной вероятностью. Существовало по крайней мере пять различных версий, которые основывались на всяких научных завираниях. Условные обозначения, формулы. Почему плазмоид — а так условно называлась эта штуковина — взбунтовался, так и не поняли. И до выяснения осторожничали донельзя. Однако время шло, приказы, о форсировании работ поступали, о нас вроде бы забыли, но потом взялись всерьез. Группа начальников улетела на большую землю, прибыла другая, а мы, секретоносители, хотя никто ни уха ни рыла не понимал в большинстве этих секретов, продолжали ждать окончания контрактов. Самыми осведомленными из нас были несколько офицеров и Голованов из нашего “академгородка”. И, естественно, начальник первого отдела. Заниматься ему тут, по большому счету, было нечем, и он стал, как кот, ходить вокруг испанца.

Ту чушь, которую Валя нес про волшебные города, записывал в книжечку, сопоставлял что-то, пытался вести запростецкие разговоры с нашим пациентом. А кто он, выживший там, где легли все, не ослепший, подвинувшийся умом, но живой, крепкий, связно излагающий? Вдобавок он оказался совершенно классным хирургом.

Я тогда еще порадовался, как здорово учат в наших вузах, а увидев как-то, как он вынимает пулю из бедра солдата после случайного выстрела, понял, что он и тут нам вкатывает шарики. Резать смело развороченную ногу, балагурить при этом, а затем, выпив стакан спирта, сказать: “А вы боялись?” — мог только человек, оперировавший на фронте. Я же взрослый мужик. Видел всякое. Тогда-то и понял окончательно, что он не тот Валентина. Не настоящий. Особист Воронин тоже был не лыком шит: запросил с большой земли образцы почерка студента Гонсалеса. Дальше начинается вообще поэма. Ему отвечают: не занимайтесь чепухой, проверяйте соблюдение режима. Тот отвечает, что есть некоторые сомнения по личности одного из вольнонаемных, пациента, студента-медика, который и оказался-то здесь случайно, вместе с товарищами, технарями. Чуть ли не председателю КГБ шлет послания. Наконец прилетает человек из Москвы. Они долго беседуют, почерки сверить невозможно, так как личное дело студента Гонсалеса пропало неисповедимыми путями. Есть какие-то клочки — то ли лабораторные журналы, то ли курсовые работы. Почерк другой, особист ликует, устраивают они Валентину форменный допрос. Но все тихо, без огласки. Наконец чин улетает еще чего-то там проверить, а через неделю Воронина находят скончавшимся от сердечного приступа. Прилетает опять какая-то комиссия, потом другой особист, вместо нашего, я их по именам и не запоминаю. Не люблю эту публику. И все. Отбой воздушной тревоги. Никаких больше допросов, сверок, очных ставок, Валя опять в законе, а это значит, что в Москве у него есть крыша. И так, высоко, что глаз лучше не закатывать и не пытаться разглядеть звезды на погонах. Это что же? Он, получается, за нами за всеми следит? Гонсалес? Иначе зачем он здесь? Я вопросов лишних задавать не стал, но решил тогда, что это мой шанс. Если суждено мне отсюда убыть, то только вот с ним, несгораемым испанским или каким-то там еще гостем. Играет на дудочке. Пьет водку. И все остальное делает как настоящий мужик.

Тем временем после кончины нашего маленького Берии Валя как с цепи сорвался. Баб у нас было человек двадцать, все молодые, все замужем за офицерами, и едва ли не всех он перетрахал. Все эти истории о могучих реках, солнечных переулках, ночных барах и дансингах делали свое дело. Пока капитан один чуть не со слезами пришел в шалаш в лесу — а окрестности наши мы поизгадили и на тайгу они уже не тянули — и стал умолять свою половину выйти на свет Божий, и при этом грозил застрелиться. Камрад наш шалаш покинул, оставил их там двоих выяснять пункты брачного контракта, и на этом все закончилось. Но вскоре этот парень притащил к себе телефонистку, и не молоденькую, а старшего сержанта, лет тридцати пяти. Мужик ее, командир взвода Пряхин, недели через две прознал про этот грех, взял автомат и пошел разбираться. Но не таким был Валя человеком, чтобы умирать молодым. Телефонистка вылетела пробкой на свежий воздух, а они вдвоем говорили за жизнь, почти сутки, и, представьте, расстались друзьями. А дальше вспоминать смешно и стыдно. Женщины ложились под него чуть не парами. Тогда-то генерал и запретил приходить ему на территорию части без пропуска. А на закрытом собрании личного состава, не называя имен, произнес грозную речь. Валентин же, поняв, что играет с огнем, а может, по другой причине, прекратил свои похождения и заперся в доме. К тому времени у нас был полный комплект медработников и в его услугах мы больше не нуждались. И сидел он в своем доме год. Оказалось, писал стихи. Толстенная тетрадь лежала на полке. Я слушал. Сначала он писал по-испански, а затем переводил на русский. По-испански звучало красиво и загадочно. А по-нашему выходила нескладуха какая-то. Впрочем, я технарь. Не очень в этом разбираюсь. Вот так-то. Играл на дудочке, писал стихи и ни шиша больше не делал. Только отоваривал свою огромную пенсию в магазине. А там было чего прикупить.

Тонкий тюль оконной занавески трепещет на ветру, хотя это не ветер вовсе, а так — сквозняк. Мои ветра и мои озера закончились, по-видимому. Вот комната, где я лежу на диване. Еще в комнате есть два кресла и столик, на коем пачка газет. И более ничего. Часы мои на месте, запястье стягивает ремешок. Без минуты полдень. Тяжелая, пудовая голова не хочет отрываться от подушки. Руки целы, ноги целы, гениталии на месте. Встать все же удается. За окном незнакомая местность. Ну естественно — Эстония, вот только какая. И почему-то кажется мне, что не столичная. Этаж примерно пятый. И то хорошо, что выше уровня земли.

— С добрым утром!

Я оборачиваюсь на голос. Передо мной почтенный человек, в хорошем костюме, без пистолета в руке, даже без ножа, не говоря уже о баллончике.

— С добрым утром! — повторяет он. Голос мягкий, невредный.

— Учитывая, что сейчас полдень, — здравствуйте.

— Вы привыкли, некоторым образом, к ночному образу жизни, насколько я могу судить. Следовательно, сейчас для вас раннее утро. Это для меня почти вечер. Все в этом мире относительно. Как вы себя чувствуете?

— За исключением головы, весь организм в порядке. В извилинах же некоторый беспорядок присутствует. С чего бы это?

— Это чтобы не было соблазна к решительным действиям, к побегам, к новому переходу государственной границы.

— Можно, я сяду?

— Вот нельзя. Немного попозже. Дело одно нужно сделать. Пустячок. Что же вы не спросите, что с вашей пассией?

— Она человек и вовсе невинный. Случайный в этом деле человек.

— А что же вы ее не оберегли-то? Ну, спрятались в Катиной комнатке и сидели бы тихо. Жизни радовались. Ведь кто ее знает, сколько осталось?

— Вы же понимаете, что случайный? Вы ее отпустили?

— Да зачем же? Пока несвоевременный и вредный поступок.

— Давайте-ка поставим точки над “i” и палочки над “т”. Вы господин Амбарцумов?

— Естественно.

— Вы совсем не похожи на маклера.

— Ах, бросьте. Что вы можете знать о маклерах? Хотя назвали абсолютно верно. Лукавство вам в заслугу не поставить.

— Я тут почитал кое-что. Точнее, все, что было за месяц в прессе. Ваше интервью на выставке в Гавани, имиджевую статью, справочники разные… Вы как думаете? Всемирный банк станет инвестором сто тридцатого квартала?

Амбарцумов поперхнулся, неприятно посмотрел на меня и снял пиджак.

— Давайте пива выпьем. Холодного, легкого…

— Только не “Балтики”. Какое у них тут? “Жигулевского” нет?

— Есть очень приличное шведское пиво. Посидите тут. Только из окна не прыгайте. И не бросайте в меня подлокотником от кресла…

Амбарцумов выходит, слышно, как на кухне звякает, возвращается с полдюжиной пива и копченой курицей. Значит, меня еще покормят перед концом. Но уже вернулась и окрепла надежда.

— Мы одни тут. Без свидетелей. Будете проказить, я вас просто пристрелю. А вообще, есть разговор.

Я высасываю бутылку пива, взвешиваю пустую на ладони, примериваюсь, словно бы для удара по черепу Амбарцумова.

— Вы хорошо тогда прорвались из поселка. Как, кстати?

— По озеру. На снегоходе “Буран”. Хорошая машина. Ходкая. А до озера по речке, вдоль бережка. :

— А сюда-то как? В Ревель?

— В Ревель-то опять по озеру.

— По Нарове?

— Нет. Через Чудское. Едва не утонул. Под лед здорово тащит.

— И в каком же месте?

— В самом широком. Где никто не ждет.

— Суворов вы прямо. Пейте, пейте. Давайте вот курицу начнем. Я тоже не завтракал сегодня.

Я увлекаюсь и подробно рассказываю Амбарцумову все, что касается технической стороны моего паломничества в ту страну, откуда обычно не возвращаются.

— И зачем вам все это? Ну, из дома сбежать, пока суть да дело. Ведь есть же милиция, в конце-то концов…

— Ха… Есть, конечно.

— Кстати, вам повезло. Могли и на сержантов из райотдела попасть у вашего друга. Тогда бы в случае успеха большая статья.

— Можно подумать, что сейчас ее нет. А бензин? А погорелец ваш? А трупы повсюду? Они-то на ком?

— Ну, погорелец-то, он моим и останется. В другой раз будет умнее. Видеть будет. Слышать тоже. Очарование юности только не вернете после таких ожогов. Трупы, они не ваши. Можно свидетелей найти надежных.

— Вы что же, мне домой предлагаете вернуться?

— А почему нет?

— А участковый?

— А что участковый? Искал нестандартное решение ситуации и поплатился. Надо было по-простому. Посадить вас в КПЗ с другом вашим и бить по почкам. Все бы были уже дома, деньги сданы по акту в Сбербанк, дискета прочитана и положена в сейф. Или уничтожена. Поверьте мне, уничтожена. А теперь, что вы натворили? Зачем же было в газету идти? К щелкоперам? К акулам пера?

— Да. Тут вы правы. Дал я маху. Я же потом книжку купил по компьютерам и понял, как Витек нас кинул. Полистал минут тридцать и знал, что он в компьютере оставил текст.

— Не нужно никогда лезть не в свое дело. — И Амбарцумов без замаха, коротко бьет меня в подбородок. Я падаю, катятся по полу бутылочки с пивом. Ножка куриная падает. — Прости меня, парень. Только ты теперь настоящий палач. Ты всех, кто в списке, казнил. Их теперь по одному отслеживают и бьют по всем просторам СНГ и стран Балтии.

Я встаю.

— Садись. Больше не буду. Пей пиво. Закусывай. Заслужил.

Заслужил так заслужил. Сквознячок подбрасывает занавеску, болит прикушенный язык, я пью пиво, ем курицу.

— Кого бьют-то? Кто эти люди?

— Это лучшие из людей, что когда-то были. Это… Вот если война начнется, подпольщики должны быть? Люди наши на оккупированной территории?

— Знамо дело. Так что, я подполье ваше порушил? Амбарцумов ходит по комнате, смотрит в окно.

— Алябьева-то за что?

— За то самое. Вот что. Тебя как бы нет. Исчез. Растворился. Хочешь домой, с Катей? Рыбу ловить? Что ты там еще делаешь? Ну, хочешь?

— Знамо дело. Только кто вы, господин Амбарцумов?

— Я человек из списка.

— А почему живой? Кто тебя должен кончить? — ФСБ.

— Ну ты даешь. А ты-то кто?

— Я тот, кто даст тебе шанс.

— Я против родной спецслужбы не пойду. Лучше убейте.

— С каких это пор она для тебя родная? Ты присягу когда давал? какой стране?

— Было дело. Советскому Союзу.

— Так вот, я оттуда. Из Союза.

— Вместе с бандитами и рэкетирами? Вместе с риэлтерами?

— А ты хотел с райкомом партии и подшивкой газет? У тебя выхода нет. Выполнишь поручение — поедешь домой. Не выполнишь, сбежишь — будешь как пес скитаться, пока не попадешь к ментам. Те уж из тебя веревок навьют, ремней нарежут.

— Что-то не очень хорошо я все понимаю.

— Я теперь засвечен. Успел уехать из Питера. По Таллину даже пройти не могу спокойно. Мы секретное подразделение. Неважно чье. На случай войны или экстраординарных событий. Однажды мы исчезли.

— Что? Все восемьдесят один?

— Нет. Нас было меньше. Людей потом подобрали. Базы-то остались. Тут я тебе остерегусь рассказывать. Может быть, потом. Если будет возможность. Мы исчезли. Нас искали с одного достопамятного года. Очень давно. И по приказу председателя, КГБ, такого давнего, что ты и фамилии его не помнишь или не знаешь, мы должны быть найдены и уничтожены. Ты со своим другом газетчиком нас и уничтожил. Вместе с Алябьевым пьяным. Вместе с любовью к приключениям. Это моя первая ошибка за всю службу. Я был в городе, когда случилась протечка в офисе, позвали сантехников из ЖЭКа, те были заняты, пришли другие.

— И Лева.

— Не называй мне это имя. Короче, я пакет с черной наличкой прятал между потолком и декоративным покрытием. Под лепнину. Нашел, собака. И как ловко сунул себе под куртку. В кабинете народу было много. Ты догадался, что в милиции у меня есть кое-кто, естественно, не Струев. А дальше они сказали, теперь уж вы сами, ребята.

— Не верю я вам, господин Амбарцумов.

— А ты не верь. Сейчас я тебя пристрелю и уйду.

— А как же поручение?

— Сам буду пробиваться.

— Куда?

— Есть одно место.

— А зачем же вы своего человека в Либаве кончили?

— Да не мы это вовсе. Нам кое-что забрать у него нужно было. Не успели. А вот тебя встретили.

— А откуда в НКВД нашем знают, что это именно тот список?

— Часть списка они получили. В семье не без урода. Долго рассказывать. Теперь методом простого сопоставления они поняли, что это такое. Ведь за каждой поганой газеткой контроль идет жесткий. Это ты хоть понимаешь?

— Так. А что же мне нужно сделать? Что за щекотливая просьба?

— Вообще, ты прирожденный резидент. Вот подучишься немного, и возьмем тебя в штат. Ты понимаешь, естественно, что списки эти лежали, ну, к примеру, в титановой капсуле, под метром бетона. А появились потому на свет, что приближается время. День настает. Скоро уже.

— Путч опять?

— Ты присягу давал?

— Давал. И на сборах стрелял из автомата. И гранату бросал.

— Документ подписывал?

— Подписывал.

— А другого никакого нет? — Нет.

— Паспорт у тебя советский?

— Яволь.

— Ты про законы что-нибудь слышал?

— Яволь.

— Я тебе, пожалуй, еще раз по роже дам. А потом пристрелю.

— Да что ты все. Пристрелю да пристрелю…

— Ты, естественно, догадываешься, что есть такие адреса и имена, которых нет ни в каких списках. Они вот здесь! — и он натурально постучал себя по лбу.

— В вашей голове, товарищ Амбарцумов, многое поместится.

— Поедешь по адресу, с паролем, кое-еще с чем. Доедешь и передашь все. Потом свободен.

— И домой?

— Естественно.

— А вы?

— О нас не думай. — Пока мне придется лечь на такое дно, какого ты себе представить не можешь.

— Что это за город?

— Это Раквере.

— Это еще не дно?

— Не дно, но где-то рядом. Был когда здесь?

— На автобусе мимо проезжал.

— Вот. На автобусе и уедешь. С новыми документами. Какое имя желаешь?

— А мое старое?

— Ты на десять штук хорошо оттянулся?

— Я половину Птице отдал. Чтоб он семью спрятал. А на вторую половину купил кое-что. Реквизит кое-какой. Еще другое разное. Ну, оттянулся немного.

— Я тебе выдам еще пять штук. Под расписку. Командировочные.

— И виза будет стоять?

— Хоть десять. В этой картофельной республике — хоть двадцать пять виз.

— Это что? Я теперь призван в советские подпольщики?

— Абсолютно точно. Когда все закончится, медаль дадим и грамоту.

Городок этот, Раквере, весьма приятный на вид. Мы долго путешествуем с Амбарцумовым по булыжным улицам и по асфальтированным. Поднимаемся на холм, осматриваем развалины замка, пьем пиво в подвальчиках, покупаем газеты. Куда мне без документов и денег? Да если бы и были даже, Катя припрятана в неведомом месте. Я спокоен и уравновешен. Копченые куры со шведским пивом сделали свое дело. Я благодушен и признателен. Вечером привезут мой новый паспорт, где виза, и адрес какой-то, и фамилия. Весна, середина апреля. Остались маленькие формальности. Съездить, куда попросят, передать пакет, который открывать не велено, и назад, к мирной жизни, в ореоле героического приключения, в рамках борьбы с мафией. В мае расчехлить удочки — и на реку. Донок наставить. Весь налим мой. Но прежде Амбарцумов должен привезти Катю сюда, чтобы я не усомнился. Сомнение — великая вещь. Деньги я, по словам Амбарцумова, должен получить в аэропорту, перед рейсом. Чтобы соблазна не было. Сомнение сродни соблазну. Они-то и двигают всем, дергают за ниточки, подставляют табурет, а потом выбивают его из-под каблуков.

— Мадам ваша, господин путешественник, будет вам предъявлена в здании аэровокзала, перед вылетом. Это связано с техническими трудностями. Я думаю, вы не будете возражать?

Возражать-то я буду, но что это изменит? Вот и паспорт. Жбанов Сергей Петрович, пятьдесят второго года рождения, фото мое, визы на месте, прибыл из города Перми, убывает туда же. В необъятные просторы загадочного восточного соседа. Виза заканчивается завтрашним утром, рейс сегодня, в девятнадцать ноль-ноль, до Москвы.

— Вернемся на улицу Семинари, посидим перед дорожкой. Кстати, мне понравилась эта квартирка. Не продадите по знакомству?

— Я возьму дорого. Слишком дорого ты мне обходишься. Господин Жбанов.

Мы едем в автобусе до Ревеля недолго, примерно час.

— А сюда-то на чем меня привезли?

— На правительственной машине. Мусоровоз называется.

Я смеюсь долго и отчетливо, впервые за все эти дни.

— Завидую я вам, господин Жбанов. Полетите в такой чудный город.

Путь наш короток и нетруден. Холмы и долины, столбы и мосты. Населенные пункты с чудными названиями. Наконец пригороды столицы и уже позади аэропорт. Вот автостанция и автобус двадцать два. Экономит резидент. Мог бы и такси взять. Не жаль ему личного времени. Сколько бы сделок провел даже из подполья, нала черного припрятал.

— Кстати, как там Вальтер с Ромой?

— Ждут встречи с тобой. Ты уж постарайся не отклоняться от маршрута.

— Не будет Кати, лягу насмерть, загрызу тебя, Амбарцумов, зубами. Бензин найду и спалю этот шалман. — , И чтобы угроза звучала явственней, беру Амбарцумова за лацкан и тащу на себя. Он перехватывает мое запястье, отталкивает руку.

— Очумел? Сейчас предъявят твою пассию. — До отлета минут сорок, рейс все не объявляют, но это ничего. Погода ясная, прирожденные эстонские механики знают свое дело. Амбарцумов спокоен.

— Билет-то отдай. Суточные.

— Спокойно. Перед вылетом. Получишь и суточные, и прогонные, и все остальное. — Он явно обижается.

— Пойдем выпьем, товарищ, — предлагает Амбарцумов.

— На что я выпью? Дай мне денег.

— Я ставлю. Пойдем в бар.

— Я люблю бар на вокзале.

— Если бы ты сидел поменьше на вокзале, не попал бы так глупо и однозначно в сектор обзора моих людей.

— Случайность. Эмоции.

— Постарайся теперь без случайностей. Мой тебе совет. Выпей.

— Поставь мне апельсиновый сок и капуччино.

— Ну, как знаешь. А я выпью.

Мы сидим на высоких стульях в углу, и Амбарцумов вдохновенно вещает:

— И это теперь у них называется странами. И литвины, и бралисы, и чудь белоглазая. С вильной разговор особый. Мы друг друга резали и резать будем. По-товарищески, по-братски. А вот это картофельное чудо ни в какие ворота не лезет. Согласен? Со всей постыдной геополитикой потом разберутся компетентные органы, а пока ты, как совершеннейший пес, перемещаешься по Северо-Западу, по льду бегаешь.

— Как ты угадал?

— Что угадал?

— Мою агентурную кличку?

— Ха… Я же профессионал. Так вот. Ты перемещаешься по разным маленьким городам и поселкам, — впрочем, это весьма познавательно. Ты смотришь. Себя показываешь. И целью этих перемещений по преступным государственным образованиям является погоня за призраком. Пока я, Леонид Сергеевич Амбарцумов, не закрыл для тебя внешние границы и не сузил их до диаметра наручников.

Он находится в совершенно благодушном расположении. Пьет мой любимый джин, а я не могу себе этого позволить. Я должен сегодня еще много работать. И работа эта начнется очень скоро.

— Так вот. Ты можешь возвращаться к печальным полям и долинам отечества и возобновлять некоторым, не совсем честным, образом запасы наличности.

— У меня, кстати, командировочные какие?

— Что ты все о деньгах? Так вот. Возобновлять запасы наличности, чтобы, вернувшись к булыжникам, петушкам на кирхах и своей фрейлен, отыскивать между волнами времени следы призрака и возобновлять погоню. Зачем ты полез в этот список? Отсиделся бы, отлежался, бабки потихоньку стал тратить. А ты их тратишь не так.

— Вот видишь. Теперь ты о деньгах.

— Я — это я. На каждом контрольно-пропускном пункте ты занесен в списки для отлова, а лед уже того… Поехал. Есть локальные льдины, перемещающиеся в нейтральных водах. Слабо? А если ночью, на лодке, через реку, то тоже ничего не получится. Ну да ладно. Вот сядешь в самолет, и последний раз призрак невесомым дуновением ухмыльнется рядом. Хватит жить в ночлежках и общаться с человеческой слизью.

Амбарцумов отхлебнул еще, и его понесло. Он прямо парил над аэровокзалом и оттуда, сверху, втолковывал свой монолог.

— Раньше можно было за смешную сумму промахнуть все три республики и выйти утром в Кенигсберге. Ну что? Слабо им завладеть нашей Пруссией? Слабо. От мертвого осла уши. Вот посмотри направо. Туристы пьют ликер. Это, может быть, из Дании или из Италии. Много разнообразных людей, жадных, лицемерных, рыщут теперь по нашим республикам. Смотреть тут, кроме архитектурных несуразностей, нечего. Но у этих рысаков какие-нибудь бабушки жили на хуторах под Перновом или Ковной. И теперь они делают круги, на предмет ностальгического восстановления прав на собственность в живописном месте. Тут нужен квалифицированный риэлтер. Такой, как я. Вот этот живчик в ковбоечке — совершеннейший образчик Лифляндии. Их маленькие страны на Рейне, ни Аппенинах, в Скандинавии несвободны. Европа иллюзорна и пленена. И все эти поиски потерянного времени, среди булыжников, бывшего жигулевского пива с эстляндскими этикетками их последняя никчемная попытка уйти от несвободы. И поверь мне, придет время, и границы для них обретут несколько иное качество. Так тебе чего? Джину или водки? — Мне еще кофе и ветчину.

— А тоник будешь?

— На кой мне тоник? Ты лучше скажи, как твоя агентурная кличка? Звание? Как вообще-то жизнь? Расскажи. Может, не увидимся больше.

— Какая, к потрохам, жизнь? Я же подводник бывший. Капитан. Мою лодку потопили, продали, сгноили. И не было альтернативы. ”

— А сколько получил за измену лично?

— За какую измену?

— Ну, ты же теперь маяк капитализма.

— Много ты про маяки понимаешь.

— Ты себе недвижимость купи. На Псковщине. Соберешь там из металлолома батискаф и будешь топить эстонские яхты. Идеолог.

— Напрасно смеешься. Наши люди везде. На Псковщине, в батискафах, на лодках.

— Возьми меня на лодку, хоть раз? Хочу видеть в перископ бывший советский берег.

— Ты его имеешь шанс увидеть с борта самолета. Только не оплошай. Ну ладно. Время заканчивается. Пошли. Зря ты не выпил.

Сейчас все закончится для капитана Амбарцумова. Беспокойный и любопытный, сунувший нос в дела, далекие от недвижимости, и ни черта в них так и не понявший, случайный, фрагментарный ходячий объект пересечет линию государственной границы, предъявив фальшивый паспорт с гордой фамилией Жбанов. И капитан расслабился.

А Катя, вот она, идет сквозь разошедшиеся стекла входной иллюзорной стенки. Сколько раз здесь бывал, не помню, чтобы подвело реле или механика. Подходишь, стеколки поехали, вошел, и вот они сошлись. Хорошо здесь жили при большевиках. Образцово.

Катю ведет не кто иной, как Рома. Вот он приотстал немного, глядит на босса своего. “Можно пустить”, — сделал тот знак ручкой. Зал-то совсем пустой, только пассажиров человек пять, команда за стойками и у весов да на паспортном контроле и полицейский у колонны. И еще один у выхода, и какие-то люди в конце зала, под лестницей. Продажа цветов и сувениров, само собой.

Она обхватывает меня, шепчет на ухо: “Все будет хорошо, только возьми…” Но уже вплотную подошел Амбарцумов и поодаль — Рома. Глядит нехорошо. “Что взять?” — спрашиваю я глазами. “Что-то”, — получаю ответ. “Где?” — глаза опускаются. Я провожу руками по талии своей верной подружки, ниже, она качает головой, выше, да. Еще выше, вот-вот, сейчас и вот, твердый предмет, но нужно залезть под блузку, да, кивок, и я расстегиваю одну пуговку, другую, рука скользит вниз, Амбарцумов не выдерживает, отворачивается, теперь быстрее, вот он, предмет, умещается в ладони, теперь быстро вынуть руку и в правый наружный карман и перевести дух.

— Ну все, граждане провожающие.

Катю отрывают от меня мягко, но настойчиво, и она идет, открывается выход, закрывается. Где Рома, там и Вальтер. Значит, машина там, у входа, справа, где остальные, и Амбарцумов уедет на ней. Вот только втолкнет меня в помещение таможни и…

— Все. Билет мне и деньги.

— Хорошо. Сейчас получишь. Пусть сперва рейс объявят.

— В туалет хочу.

— Переволновался? Ничего. Бывает. Дело житейское. Облегчись… — глумится Амбарцумов.

Мы идем вниз, налево, он платит за вход, я вхожу в кабинку, а хранитель мой снаружи, моет руки. Похаживает. Больше в помещении никого. Баллончик газовый, украденный Катей у кого-то из компании. А чтобы украсть, нужны обстоятельства.

Опять в наших комнатах мразь, перевертыши, дилеры, маклеры.

— Дружок. Нам пора. Опоздаешь.

Немного погодя он дергает дверь. Потом сильней. Мы одни здесь. Только бабулька за углом у входа. Я достаю платок, держу его под струей виды, выжимаю, накладываю на лицо.

Амбарцумов срывает хлипкий засов, видит меня, стоит, расширив ноги, и наконец делает ошибку. Протягивает руку, чтобы оторвать мою печальную плоть со срамного трона, вырвать из кафельного рая. Я выпускаю, наверное, все, что есть в этом баллончике, в его озабоченную рожу, сам все же ловлю ртом едкое и кислое, но успеваю дернуть на себя протянутую руку, схватить Амбарцумова за волосы и ударить “вовремя поднявшимся коленом в лицо, а потом ребром ладони по шее и втолкнуть в кабинку. И закрыть ее. И выйти. Но опять открыть дверь и взять из кармана бесчувственного, уважаемого в прошлом человека пакет, где билет и деньги, а из внутреннего пистолет. А потом закрыть дверь и спокойно выйти.

Машину я узнаю сразу. “Фордик”, тот самый, в котором увозили Альмиру Пинегину. Сейчас там внутри Вальтер и Катя, а Рома — вот он, прогуливается недалеко. Я делаю ему отмашку. Все в порядке, старик. Минутное дело. Шеф разрешает. И пока тот вертит головой недоуменно, подхожу к “фордику”, открываю дверь позади водителя, добродушно наклоняюсь, сажусь.

— А что…

— Гони, сука! — и ствол под ухо, и предохранитель щелкнул.

Потом, уже на дороге, на Нарвском шоссе, приказываю остановиться, выйти из машины, отойти, пересаживаюсь за руль и утапливаю педаль. До Раквере домчим минут за сорок.

Пожалуй, минуты две у нас есть. Я останавливаюсь на двадцатом километре и съезжаю на обочину. Вот конверт для меня. В нем нет никаких денег, нет никаких паролей, нет ничего, кроме списка на восемьдесят фамилий. Того самого, что распечатан на принтере Витьком. Но только не совсем того. Амбарцумова в списке нет. И вычеркнуты красным фломастером три фамилии. Ежов Валентин Иванович с улицы Судмаля, в Либаве, Грязное Михаил Михайлович, г. Вильнюс, ул. Карла Маркса, 11, кв. 11, и Архипов Александр Илларионович, г. Таллин, ул. Комсомола… И еще две фамилии. В Тарту и Нарве. Нарва по маршруту. Таллин и вовсе рядом. Там река Эма Йыге, там дорога к озеру. Можно и в Нарву. Присмотреть себе недвижимость. Штуки за три. А когда все закончится, поселиться и жить. Смотреть на русскую крепость за рекой и ловить рыбу. Попросить тут политического убежища. Сдать чекистам списки. Донести на Амбарцумова. Вот он какой мне чудный паспорт приготовил. Вроде бы все в порядке. Печати красивые, подписи. Въездная виза, выездная. Фото мое. Что не так? Львы бегут. Три льва на штемпельке. Национальный символ суверенного народа. Львы. Вот оно. Два льва на выездной. Чтобы любой, самый тупой, таможенник или паспортистка самая легкомысленная увидели. И остановили. И полицейский. Что у вас в карманах? Документ липовый и конверт. А что в конверте? Деньги? А сколько и в какой валюте? Ах нет. Здесь список какой-то. Знакомые все фамилии. Вот особенно господина Ежова. Где-то я слышал сегодня это имя. Не в сводке ли убийств? И уже защелкиваются стальные ограничители степеней свободы на запястьях, и все трупы на мне. Включая самый свежий. Не были в Вильнюсе? А зачем вам туда? Вот он, господин Кравцов, здесь, в городском, к примеру, канале. Или в другом месте. Где вы были в последнее время? В Раквере? На улице Семинари держал вас якобы некто Амбарцумов, уважаемый человек? Так, давайте посмотрим, что там в квартире. Сейчас и посмотрим, только вот бумажник Леонида Сергеевича проверим. Ключи.

Быстрей соображай, Пес. Вот его паспорт. И фотография его. Деньга в эстонских бумажках, доллары, коих с пятьсот, тысяч триста русских. Это нам. Удостоверение пластиковое “Юрвитана”. Права, проездная карточка на все виды питерского транспорта, включая пригороды. Все.

— Скажи, Катя, как тебе жилось без меня? Как спалось? Пилось, елось сладко ли?

Она молчит, ложится сзади на сиденье, прячет голову.

— Что опекуны? Вальтер, Рома?

— Опекуны пекли блины. Слышал такую поговорку?

— Так. Оба пекли?

— Сначала один. Потом второй. И оба вместе враз. Это после.

Я медленно поворачиваюсь, смотрю на нее. Жила себе мирно и тихо. Сейчас бы была там, где товарищи из списка. Куда они ее повезли бы после? В лес? На свалку? На квартиру какую-нибудь? Оттянуться напоследок?

— Отдохни пока. Ты же прирожденный резидент. Я вот только никудышный. А может, джин всему виной. Ведь предупреждали.

В Раквере все так же упоительно, как и утром. Тихо так. Спокойно. Меня тут во всех магазинах знают, в подвальчиках, в подъезде дома на Семинари. Сейчас вот и придется сходить в эту квартиру на пятом этаже.

— Пересядь-ка, душа моя, на водительское место. Изредка газа добавляй. Вот педаль. Чтобы не заглохло. Я ненадолго. Если не вернусь, выходи из машины. Вот деньги. Больше у меня ничего нет.

Я поднимаюсь спокойно и неторопливо и даже не встречаю никого. Ключ из связки примерно этот. Нет, другой, похожий. Вот и он.

Товарищ Ежов лежит на диване, лицом вниз, там, где я коротал время. Нож среднего размера под лопаткой, кровь натекла. А если не Ежов, то другой человек из списка. Из тех, кто вычеркнут.

Пиджачок его вот он, на стуле. Паспорт гражданина Эстонии. Все-таки Ежов. Пожилой уже человек. Жил себе. В списках каких-то значился. Ну и что, что в списках? Пришел господин Амбарцумов, а у господина Ежова ничего в руках. Ни бутылки, ни баллончика, ни фомки. Поехали зачем-то в Раквере. А может быть, обычная технология. Схватить, накумарить, привезти, как зомби постыдного, бросить. Я оставляю на столе паспорт Амбарцумова, его бумажник, связку ключей, ствол. Мое оружие пока будет другим.

Я выхожу, захлопываю дверь. Тишина и покой в подъезде. Скоро отсюда понесут тело господина Ежова, а потом очень много народу будет подниматься и спускаться по лестнице. И господин Амбарцумов тоже. В его прочувствованных монологах о советском подполье причудливая ложь с невероятной правдой образуют зыбкую и смертельно опасную конструкцию, где я теперь внизу, а надо мной качается и поскрипывает нечто наподобие строительных лесов. Подниматься наверх страшно и опасно. Если не подняться, не увидеть сверху панораму жестокую и явственную, рухнут стойки и настилы, раздавят. И сегодня сороковой день, как Лева Алябьев упокоился на озере Мертвом. Может быть, это он, пока еще не поднялся, не покинул настырную и пьяную дичь нашу, помог в миг свой последний, душа его, разрывая краткую нить, вывела меня из подъезда, усадила за руль, а двигатель не заглох, и можно сразу на дорогу и утопить педаль, потому что полицейский экипаж уже у дома, и один чин в форме, а двое в штатском идут наверх.

 

Декабрь. 1964 год. Нью-Йорк

Когда прошла официальная часть поездки, закончилась ассамблея, Старик пожелал увидеть город. И Хорхе, и американцы были категорически против. Вероятность покушения была слишком велика. Но ведь никто и не ожидал отклонений от протокола. Старик настоял на своем. Пришлось полностью сменить гардероб, прибегнуть к гриму. Он стал походить на раввина. Или на художника. Охрана вела его жестко, Хорхе был рядом, не отходя ни на шаг. Старик действительно в тот день был трижды близок к встрече со своей птицей-ведьмой, трижды соблазн одолевал ее, но он никогда не узнал про это. Только вот тень от крыльев заслоняла солнце того зимнего дня, а он думал, что это облака.

Оказалось, здесь кругом море. Полтора десятка миль южной окраины омывает открытый океан, а береговую линию острова Статен и мол бухты, как ее, ах да, Гревзенд — спокойные волны. Острова. Прямо в центре прибой и целые мили пляжей. И шум транспорта в городе заглушают гудки кораблей. Огромные лайнеры, блистательные и надежные труженики-танкеры. Статен, Манхеттен, узкий остров между Ист-Ривер и Гудзоном. Бронкс. Единственный материковый район. Бруклин. Куинс. Музыка чужого мира. Старик видел поток служащих на Бруклинском мосту вечером после работы. В Кони-Айленде Старик для полноты ощущений купил хот дог. То же сделал и Хорхе.

— Говорят, это лучший хот-дог в Америке.

— Нет ничего лучше тортильи в Мехико. Запомни это, друг.

— Ты, еще не угомонился? Поедем в отель…

— Нет еще.

Машина ехала сзади, метрах в ста. Хорхе щелкнул пальцами.

— Куда еще? — спросил гид.

— Хочу дыню. И хватит витрин. К трущобам, пожалуйста. Есть у вас подходящая трущоба для меня?

Они поехали в Куинс. Там в овощных ларьках азиатов действительно среди авокадо и манго нашли дыню. Нарезанная кубиками в битом льду. Старик долго ел дыню. Он прямо обжирался ею.

— Почему не ешь, Хорхе?

— Не люблю, — ответил тот. В Бронкс ехать категорически отказался: — Обойдешься без трущобы.

— Тогда на паром. Я читал в путеводителе. Пресловутая статуя Свободы величественно покачивается невдалеке, над головой стремительно проносятся полицейские вертолеты.

Тогда-то Хорхе и увез его в отель, выставил охрану, ушел и больше не разговаривал с ним в тот день. Ночным рейсом они вылетели в Канаду.

* * *

…Повсюду лежали мумии. Вначале они наткнулись на мужчину в одних брюках. Он лежал на левом боку, рядом ведерко и мешок какой-то. Тело совершенно высохшее, желтое, но сохранилось совершенно все, родинка на груди, ставшая красной, волосы серого какого то цвета, глаза приоткрыты. Глиняные глаза. Будто бы из глазурованной глины. Мужчина был босым. Как видно, шел к озеру или пруду. Потом они узнают, что это называлось водоемом номер четыре. На этом самом месте мужчина мгновенно превратился в мумию.

Трава вокруг должна была бы быть сухой, полуспаленной, но она осталась в неприкосновенности. Даже стала ярче. Совершенно изумрудной стала трава. Одежда не пострадала. Нормальное галифе, стираное.

Клепов вел Старика к зданию штаба. У них было, как он знал, часа четыре, потому что уже вылетели спецы из Москвы. Люди во внешнем оцеплении ослепли. Целая рота слепых. Теперь они лежали в Шпанске в спортзале школы на матрасах с чистыми простынями и ждали помощи. Они остались слепыми навсегда, но тогда еще не знали этого. Неважно, спал ты, смотрел на небо или чесал спину. Результат неумолимый и фантастический.

Старик был крепким парнем. Тогда он еще никаким Стариком, впрочем, не был. Но Клепов как-то назвал его Стариком, и тому понравилось. Они тогда не знали, что состариться суждено будет Старику здесь. Возле водоема номер четыре. Операция проводилась в экстраординарных обстоятельствах, с использованием большого числа людей, которые, впрочем, не знали, на какую конечную цель они работают. Обычное дело. Знали только Клепов, Грибанов и человек в Кремле. Предполагалось, что это временно и вскоре можно будет открыться, собрать пресс конференцию, пройдет только немного времени. Потом еще немного. Пройдет тридцать лет, и Старик останется один на один со своей тайной. Почти один.

Люди лежали повсюду. В полной тишине, так как даже птицы, звери и черви в почве стали мумиями. И новые птицы сюда не спешили прилетать. И всплыли тушки рыб и долго плавали на поверхности озера, и некому было их расклевать и утащить в лапах.

Единственное, что пострадало, с видимыми признаками на объекте, — котельная. Когда мумия оператора легла на диван рядом с манометрами и больше некому стало следить за давлением в котле. Котел взорвался… Дым пожара и привлек внимание летчика самолета лесников. Над районом летать было запрещено, но он умудрился пролететь. Когда никто не ответил ни по одному телефону, не вышел на связь на основном диапазоне и на резервных, стало понятно, что произошло нечто неприятное.

От первого тела до здания штаба всего километр. По пути они больше не подходили к мумиям. Штаб — двухэтажное здание в центре объекта, совершенно мирное и необитаемое здание. Только караул внизу, в предбаннике, только дежурный наверху, у кабинета генерала Клепов поднял с пола автомат часового, передернул затвор, покачал головой, поставил оружие у стены.

Личные дела находились в обыкновенном шкафу. Папка Валентино нашлась сразу. В канцелярии был полный порядок. Не сказавший до сих пор ни слова Грибанов раскрыл свой чемоданчик, вынул приспособления, стал работать… Пришлось выйти, отыскать мумию генерала, найти в кармане ключи, среди них ключи от сейфа, достать печати, бланки. Через час новый регистрационный лист лежал в личном деле Валентино. Фотография Старика, его собственноручно заполненная анкета, печати, подписи. Обыскали все папки, множество бумаг, чтобы не отыскалось нигде лицо настоящего хозяина дома для вольнонаемного гражданина, братской Испанией посланного в Союз и волею судеб оказавшегося на объекте. Затем закрыли сейф, шкаф, вышли. Тело испанца нашли в доме. Сжигать не было времени. Саперными лопатками вырыли могилу в тайге, похоронили бедолагу, уложили на место грунт. Тщательно, мастерски.

В доме уничтожили все фотографии, письма. Поста вили новые. Старик должен был запомнить имена. Их, к счастью, было немного.

 

Легенда

Легенда была такая. Валентина — Старик — знал ходы, как хотел, делал старую охрану, мог выходить за оцепление. Далеко не уходил, собирал грибы, корешки, травы. Вольная испанская душа не терпела запретов. Но партийная дисциплина и ответственность не позволяли большего. Короче, ушел, случилась катастрофа, был в недосягаемости и совершенно пьяный. Потом вернулся. Вернуться предстояло не сегодня, несколько поз же. Сделали шалаш ему, оставили запас продуктов, попрощались и ушли. Напоследок Клепов объяснил, как входить в коридор. Назначил день связи. Старик остался один.

На дудочке он научился играть давно. В Мехико. Он перепробовал несколько веток разных деревьев, остался недоволен, нашел наконец сухой толстый стебель. За этими трудами его застала ночь. Стальные нервы солдата готовы были лопнуть. Чужие звезды невероятной земли в упор разглядывали Старика, недоумевали, сострадали.

Клепов оставил ему водку, сухую колбасу, тушенку, сгущенное молоко, канистру с водой, нож, спички, парабеллум. Старик выпил полную кружку, впился зубами в колбасу, но не мог проглотить ни куска. Долго пытался удержать в себе спасительный напиток, и ему это не удалось. Тогда поел немного, отхлебнул все же еще глоток и уснул поверх спального мешка, прямо на земле. Едва появилось солнце, он стал мастерить дудочку. Трое суток потом играл на ней. Неверные звуки поднимались, смешивались со звездной пылью, плыли по Млечному Пути, возвращались. До объекта было с десяток километров. На четвертый день он пошел туда. Дом его, стоявший на отшибе, был, очевидно, уже осмотрен. Еще несколько дней он прожил там, пока шли восстановительные работы. Укладывались в мешки мумии, писались протоколы, выходили в наряды новые сержанты, садились за столы новые офицеры. Наконец, Старика нашли.

— Катя. Быстро. Где у тебя есть знакомые? Называй города.

— В Ялте есть.

— В Эстонии. Спокойно. Подумай и вспомни. Надежные люди. Таллин уже отпадает. Раквере, естественно, тоже.

— Вильянди.

Перед путешествием по льду Чудского озера я много часов провел наедине с картой Эстонии. Она вся была у меня в голове. Автомобильные и железнодорожные пути. Реки и хутора. Вильянди слишком далеко.

— Дальше.

— Нарва.

— Так. Уже лучше. Сама Нарва или Нарва-Йысу?

— И там и там.

— Уже лучше. Еще.

— Сонда.

— Вот этого не помню.

— Рядом с Йыхви. Лесопункт.

— Что там?

— Подруга. Свой дом. Родители.

— Еще.

— Валга.

— Это почти Латвия. Можно попробовать.

— Там один знакомый…

— Отпадает. Так. Еще.

— Все.

Мы оставили “фордик” на въезде в Йыхви. Метрах в трехстах останавливается городской автобус, и на нем мы проехали остановки три, затем вышли. Потом на другом автобусе перебрались в Кохтла-Ярве, где и пересели на поезд и вернулись в Таллин.

Я поднялся на вокзале в бар и купил бутылку джина “Гордон”.

— Продолжаешь спиваться, парень, — констатирует мой “друг” за стойкой.

— О да! — радостно отвечаю я ему. — И тоника мне на сдачу.

Мы берем номер в поганой гостинице на окраине. Когда-то это была улица Чайковского. Здесь можно назваться чужими именами и не показывать паспорта. Некоторое время на улице появляться не следует. Скромные обеды в ресторане. Остальное время — в номере. Все понятно. Вопросов можно не задавать.

Через день, смотря телевизор, мы узнаем то, что должны были узнать. В палате районной больницы, где он приходил в себя после избиения в туалете аэропорта, арестован господин Амбарцумов по подозрению в убийстве господина Е. В офисе филиала фирмы арестованы сотрудники, на деятельность филиала наложен также временный арест.

В газете же со светлым молодежным названием уже говорилось про какой-то список и частное расследование журналистов. Смерть бывших моряков военно-морского флота. А нет ли здесь руки ФСБ? Призрак КГБ бродит по Балтии. Ждите новых материалов.

Это уже интересней. И наконец-то. Гибель петербургского журналиста, как выяснилось, связана с этим списком. В ближайшее время будет получен эксклюзивный материал из Петербурга. По заявлению господина Амбарцумова, убийцей является некто, нелегально прибывший в Эстонию из России. Его имя нельзя называть из интересов следствия.

Если по телевизору в криминальной хронике покажут мое фото, придется покидать эту комнату. И бежать. А бежать-то некуда. Потом все сообщения об этом деле как-то прекратились. Каждое утро я выходил за пачкой газет и каждый вечер выщелкивал новости по ящику.

Но будто купол, мягкий и непроницаемый, опустился на место драмы, да не драмы уже, а большой трагедии, и мы с Катей, получили, как нам стало казаться, передышку, долгожданную и необходимую. Мы пили джин, пиво, много ели и спали. Но спали все еще порознь. Мне стало искренне жаль, что я не пристрелил Вальтера с Ромой. Двумя маклерами стало бы меньше. Только и всего.

Жеманная девочка пообещала на следующий день блистательный прогноз погоды. Ночью я приоткрыл окно, и знакомый холод, пронзающий земли и воды, границы и души, вошел к нам. В этой комнате мы под чужими именами зализывали раны, а вокруг враждебный, плывущий в бездну мир обманывался в прогнозе погоды. “Я здесь, — сказал холод, — я вернулся. Войди в меня, доверься. Зачем тебе солнце? Истина там, в глубине, где мрак и покой. Однажды ты доверился мне, и я помог тебе. Вывел к иному берегу”. — “Но на этом берегу ты не дал мне покоя, не дал знания. Как мне вернуться домой? Мой кот изнемогает на чердаках, моя женщина потеряла кров, мои друзья глядят в твои глаза и часто уже не могут вернуться из этого путешествия”. — “Верь мне. Не верь лживым синоптикам. Уходи отсюда, как бы тепло ни было в этой комнате, какой бы она сегодня ни была надежной. Уходи. Ты должен уйти. Выйди на дорогу. Беги”. — “Куда! Куда мне бежать? У меня нет денег. Только покой и ночи”. — “Ты потеряешь женщину. Ты потеряешь все. Беги. Беги и не оглядывайся. Отошли ее отсюда. Верь мне. Твоя душа не принадлежит теплу. Она моя. Даю тебе еще шанс. Но ты не Должен изменять мне. Отринь тепло. Это не значит, что ты должен отринуть добро. Это иллюзия, что солнце и Добро — одно и то же. Добро — это ночь. Это холод и покой глубин. Поверь мне”.

И я поверил…

… — Вставай, Катя, просыпайся. Мы уходим.

— Что случилось?

— Я получил известие. Пора в путь.

— И куда же?

— В столицу. В картофельную столицу. Потом — я в Кунду, ты в Нарву. К друзьям.

— Ты бросаешь меня?

— Ненадолго. Я вернусь.

В Таллине, на автостанции, я отдаю ей все деньги, оставив себе совсем немного. Автобус на Нарву уходит первым. Я вижу, как он трогается, сворачивает за угол дома, начинает исчезать, и, наконец, только мираж, окна салона и нет ничего.

Уже раннее утро, начинается движение людей по дорогам республики, и вот уже петербургский автобус поставлен на посадку, но мне туда не велено. Автобус Таллин — Кунда через Раквере в десять утра. Пока прочитываю утренние газеты, там нет ничего интересного — футбол, интриги в правительстве, экономика, соседи по Балтии, соседи по Скандинавии, друзья на Западе, враги на Востоке. Хот-доги не лезут мне в глотку, от вокзального кофе мутит. Наконец автобус на Кунду выкатывается на перрон, мое место двенадцатое, я сажусь. В салоне еще человек восемь. Я еду по тому же шоссе, по которому только что уехала Катя, так же вхожу в стадию миража, так же исчезаю и материализуюсь. До Раквере час двадцать минут… Остановка десять минут, люди выходят и входят. Они говорят по-эстонски и по-русски. От Раквере до Кунды полчаса. Теперь нас в салоне пятеро. Мне кажется, что пассажиры смотрят на меня украдкой и отворачиваются. Спокойно, Пес… Опасности еще нет. Спокойно.

Я никогда не был в Кунде, но знаю, что там побережье, а значит, есть лодки. У меня нет шансов в ясную спокойную погоду, но силы тьмы глубин и мрака обещали небольшую бурю. И здесь нет надзора. Граница там, на озерах, реках, в заливе, а здесь исконная срединная суверенная территория. Чрево. Порт. Мирный и маломощный. И только безумный и глупый решит отчалить от берега. Как всегда, здесь то место, где меня никто не ожидает. Я никому здесь не нужен, кроме холодных глубин. Но я любим ими.

До побережья километра полтора. Оно пустынно. Там, за спиной, цементный завод, поселок, супермаркет и конфеты “Коровка”, кои производят здесь на одной фабрике. Дачные домики слева от поселка, и в них еще не началась жизнь. Рано. Я праздно шатаюсь по спящему поселку, ко мне подходит, видимо, сторож с лодочной станции, просит закурить. А может, выпить? Нет проблем. А где взять? Вон там ларек, у того красного дома. Работает. Что предпочитаешь? “Виру Канге”, конечно. И дальше обычный разговор. Парня звать Тыну. Работает действительно на спасательной станции. А сейчас кого спасать?

— Где-то я тебя видел, парень, — говорю я.

— Не знаю. Я здесь третий год работаю.

— И что? На жизнь хватает?

— У моего папы парники. А мамаша на заводе корячит. Мамаша русская. Папа эстонец. Здорово? — смеется Тыну долго и непринужденно.

— А ты-то сам кто?

— Я, конечно, эстонец. У меня дедушка жил тут еще давно.

— Мамаша-то кем? На конвейере?

— Да нет. В конторе. Но все равно. Дышит пылью… Ты там дома видел? В поселке?

— Естественно.

— Хорошо, хоть цемента стали меньше делать. Чего строить? Много домов осталось от большевиков. — И Тыну смеется снова так искренне, что я не выдерживаю и присоединяюсь к нему.

— Ты-то откуда?

— Из Таллина.

— О! Отлично, — опять рад Тыну.

— Так давай выпьем.

— Отлично.

Мы идем на станцию. Это зеленый дом, комнат на пять, все как обычно: пара негодных водолазных костюмов, бильярд, телевизор, диван, второй диван, бинокль и весла. Три лодки во дворе станции, кверху днищем.

— Тебе чего? Джину или водки?

— Так ты и джин купил? Отлично. Мне и джину, и водки. И всего побольше.

— Да, да. А закусить у тебя есть?

— Конечно. Сало есть, хлеб, салачка. Чудесное слово — “закусить”.

— А сыру нет? Сыру с похмелья хочется.

— Ха, ха, ха… У тебя папа, конечно, русский?

— Хохол, — вру я.

— Ты меня уморишь, парень. Кстати, здесь пограничная зона. Предъяви документы.

Я смотрю на него тоскливо и неприязненно. У него все-таки ракетница есть и ракеты трех цветов. Иначе и быть не может.

— Если ты мне не веришь… Я пошел. Давай мой джин. Водку можешь оставить себе. Подавись.

— Товарищ. Ну что ты такой обидчивый? Хохлы не обидчивые. Они хитрые. Где хохол прошел, там не растет ничего. Только все надкушено. — И опять смех. — Ты не хохол. Ты просто пьяный русский. Хочешь котлет?

— Ты мне ничего не говорил про котлеты.

— Нужно быть осторожным и хитрым. Хитрее хохла.

— Дались тебе эти хохлы.

Тыну оказывается парнем крепким. Он выпил всю водку — а в ней пятьдесят шесть градусов, — половину джина и никак не хочет засыпать. Но джин мне нужен для дела.

— Хочешь еще водки?

— А у тебя есть еще деньги?

— Русские.

— Плевать какие. Это будет двадцать тысяч. Нет, тридцать, потому что скоро вторая смена.

— Как скоро, Тыну?

— Через час. Надо успеть до них. А то там такие глотки.

Я иду в ларек. Все то же, что и в ларьках на улице Маяковского. Только водка национальная. И паленого коньяка поменьше. Но только времени валить Тыну вином у меня нет; Я покупаю бутылку, шоколад, печенье.

— Ну, сейчас придёт Як. А у нас все готово. Как там сейчас, в Таллине? Весело?

Я бью его в подбородок, снизу вверх, резко и отчетливо. Тыну падает навзничь, теменем на стену, как и предполагалось. Теперь поймать правую руку, завернуть запястье, сесть сверху, поймать второе запястье. Шнур — вот он, давно уже присмотрен и положен рядом с диваном. Теперь прикрутить ноги к рукам.

— Ты не обижайся, друг. Полежи немного.

— Кто ты, курати курат… дрянь. — И долгий монолог по-эстонски.

Я делаю отличный кляп, вталкиваю его в глотку доверчивого собутыльника. Зачем пить на работе? Нужно соблюдать служебные инструкции. Я перетаскиваю Тыну в подсобку, туда, где якоря и баллоны. Прикручиваю к подвернувшейся стойке так, чтобы не издавал много шума, и возвращаюсь, в комнату. Теперь нужно скрыть следы разгрома и ждать Яка.

Як пунктуален. Он приходит в положенное время и не обнаруживает своего товарища.

— Что это? — обращается он ко мне по-эстонски. — Кто это?

— Он сейчас придет. Пошел купить закуску. Мы с ним в армии вместе служили. А ты Як?

— Да. Говоришь, придет сейчас? — и поворачивается к окну.

Я бью Яка по темени молотком. Я уже поставил себе удар на компании риэлтеров. Я знаю, что он останется жив. Но очнется не скоро. Чтобы иметь побольше времени, я связываю Яка, укладываю на диван, потом обрезаю телефон.

Тащить лодку по песку не очень сложно. Мотор — вот он, годный к сезону. “Вихрь”. Канистры с бензином в сарае. Не зря едят хлеб на этом побережье. Минут через пятнадцать я сталкиваю лодку в воду и возвращаюсь за веслами. Сейчас прилив. Ветер с запада. Он усиливается каждый час. Значит, грести будет легче. Я возвращаюсь на станцию еще раз. Забираю остатки еды и полбутылки джина. Водку оставляю в знак благодарности. Еще мне попадается прорезиненный плащ. Потом я открываю подсобку и говорю Тыну: “Прости меня, товарищ. Если бы ты знал грустную историю моей жизни, ты бы меня простил. Может быть, мы еще свидимся”.

Тыну мычит и багровеет лицом. Прощай, товарищ.

Снег начинается минут через тридцать. Снег неожиданный и спасительный. Несвоевременный и жуткий. Я гребу яростно и долго, прежде чем откинуться навзничь. Потом запускаю мотор. Он заводится сразу, и я еще раз добром поминаю эстонских парней.

Будто надежные, твердые руки несут мое суденышко, пеллу серую и хрупкую, в эту ночь, и через восемь часов раздвигают занавес, показывают мне огни на берегу. Это еще не Силламяэ, но наверняка где-то рядом. Половины пути как не бывало. И, показав ориентир, тот, кто вел меня этим путем, вновь развесил белые занавесы, падуги, арлекины.

Километрах в десяти от русского берега, от мыса, от несуразной моей родины я выключаю мотор. Ветер все не стихает, снега в лодке по щиколотку, море приходит в беспокойство. Я допиваю джин, завинчиваю пробку и отдаю бутылку волнам. Следовало вложить туда какую-нибудь записку, но, право, не до того. Русский берег и здесь никто не охраняет, и, уйдя от соблазна пристать к какой-нибудь деревеньке, я заканчиваю дальше свое путешествие, побег свой от тепла и света. Идти тяжело, и ноги ищут опоры. Сплю я в забытом Богом сарае, в конуре какой-то, но под крышей, и даже тряпье находится. На земляном полу развожу костерок. Смолье и ящики из-под рыбы тут в изобилии. Я совсем не знаю этого угла. Где-то на западе Усть-Луга вымучивает новый порт, еще южнее город Кингисепп манит сытым чревом вокзала. Снег наконец заканчивается. Он напрочь засыпает рельсы. Я вижу стоящий в поле пассажирский поезд и, отдав все свои деньги, получаю плацкарт.

Ординарный переулок не ожидал этого снегопада, не был готов к нему, а потому пришел в недоумение, и по коммуналочкам расползлась блажь. Стихли голоса на кухнях, топотание в коридорах, хождение по половицам. Обитатели комнат замерли, уподобились проницательным котам и на миг увидели будущее. Моя комната не занята.

— Телевизора, извини, нет. Я же не знал, что ты вернешься.

— А мог бы знать, — строго смотрю я на хозяина.

Старик вышел утром. Миновав небывало широкий в это время, непривычный какой-то ручей, нашел тропу. Тайга здесь, в долине, была сплошь кедровой, лишь изредка встречались лиственницы. Иногда попадались и следы.

То соболь, то белка. Вот пробежала кабарга. Он уже легко различал их. Снег в кедровнике был глубоким, полутораметровым. Лыжи шли хорошо, толково. “Со всем ты стал русским”, — подумал Старик о себе. Он сам поразился тому, как легко выцеживались из памяти эти словечки. Толково, ловко, ладно. Наверное, на своем языке он будет говорить теперь с акцентом. Если все будет благополучно, то скоро это можно будет проверить. От этой мысли закололо в груди, и он остановился. Скалы, камни, заросли, кедры с невероятными какими-то корнями. Как будто пальцы огромных рук, что держат его здесь. Злые руки, протянувшиеся из преисподней. Те руки, что утащили его товарищей, разрушили дом. Какой дом, товарищ? Где он был? В какой стране? Он так же призрачен, как те оборотни, те эфемерные создания, что приходят к нему по ночам, те, что скрипят дверцей старого шкафа.

На склоне гольца образовался крепкий наст, идти было легко. Опускаться с гольца пришлось с шестом, как его учили офицеры. Всей тяжестью опершись на шест, едва успевая лавировать, но все же удерживаясь на ногах. Потом снова по насту, долго, несколько часов. Смеркалось, начиналось то, что предшествовало метели, гудели пихты и кедры. Наконец, уже ночью, он вышел к прогалине у ручья.

Дверь в зимовье занесло. Старик долго освобождал ее, наконец ввалился внутрь. Растопка лежала уже в печи, дрова рядом. Сбросив тулуп, он развел огонь. Потом совершенно мокрый варил еду, чай, готовил дрова на утро.

Под утро начался настоящий снегопад. Выстраивался магический кристалл, и вскоре снаружи не было ничего, кроме снега. Как будто из распоротых канистр, тянулось зелье запредельных стран. Из ниоткуда… Он за все проведенные здесь годы не видел ничего подобного.

Целая вселенная снега обрушилась на распадок, на зимовье, на Старика и приняла его в себя.

Он прождал пять дней. Вначале, когда до условленного срока оставались часы, волновался, метался по избушке, выскакивал, натаптывал площадку перед входом, смотрел туда, где должно было быть небо. На пятый день продукты подошли к концу. Он стал собираться назад.

Этот путь был горек, как может быть горьким путь в клетку через приоткрытую привратником и забытую дверцу. Но за клеткой оказалась другая, прочная и поднадзорная, а ту дверь открыть нельзя. Можно бросаться на нее, выть, грызть, скрести лапами.

После снегопада лыжи вязли в рыхлом снегу. Следов зверья не было вовсе. Опять пришлось пробираться через густую пихту, через кустарники ольхи, карабкаться вверх по склону, падать на четвереньки. На седловине хребта сделал привал, нарубил лапника, соорудил кое-как шалаш, положил две сухары, разжег огонь, лег. Старику не снилось ничего, и он был рад этому. Утром заварил кашицу чайную, подивился опять этому слову, пришедшему к нему, — чифирь.

Но нужно было как-то жить дальше. Солнце поднялось, засветилась тайга так, что заболели глаза. Жизнь вокруг оживала, синицы засуетились, и недоуменный дятел заколотил по стволу. Старик хотел было загадать, считать стуки, сколько ему еще топтать эту землю, но потом вспомнил, что гадать нужно на другой птице. К вечеру спустился в долину, у ручья остановился, стоял долго, опираясь на шест. Он не знал, как теперь жить дальше. Понемногу приходило последнее решение. Кончить этот экзотический балаган, который затянулся на десятилетия.

В сумерки он был дома. И опять дернулся, возмутился этому слову. Снял у входа лыжи, нашел под досочкой ключ, открыл дверь.

Уже позже, в кафельной ванной, накапывая шампунь на ладонь и изнемогая от горячей воды, успокоился.

Ночью долго вращал ручку приемника, слушал музыку. Клепов первый раз в жизни нарушил слово. Но он не нарушал его никогда. А это значит — никакого Клепова не было больше.

Когда первый раз Старик подлетал к Москве, когда это было? Ноябрь. Ну да. Шестидесятый год, огромное белое поле глянуло на него, серые черви коммуникаций, коробки домов. ИЛ, преодолевший материки и океаны, заурчал радостно, чувствуя стойло свое, конец большого пути, пошел на посадку. Старик прилепился к иллюминатору, видел, как отошел в сторону самолет сопровождения, как второй самолет нырнул вниз, словно проверяя надежность коридора и посадочной полосы. Внизу, у трапа, ковровая дорожка, военный оркестр, вожди. Он еще дважды потом прилетал сюда. Через год и через три. И каждый раз, хотя потом и не было снега, белое поле было рядом. Снег этот, бесконечный и спокойный, останется внутри, будет со Стариком дома, там, где снег только высоко в горах. Может быть, он и позвал его туда, в горы, чтобы по закону сообщающихся сосудов выкачать душу, забрать ее высоко. А когда плоть его, смешная оболочка в шрамах и ссадинах, будет доставлена туда, где снег только делает вид, что тает по весне, а сам просто становится невидимым, чтобы без помех владеть всем и всеми. Вулкан Попокатепетль, куда поднимался Старик с друзьями, белые снежные склоны которого вели туда, к жерлу, где глубоко в тайных недрах варилась на адском огне жидкая волшебная грязь. Мехико, огромный, намного больше Москвы, но Старик никогда не видел его с самолета. А что, если и Мехико весь в снегу? Прямо на душный вечер с флейточками, лепешками, светляками кафе, нищими и бесконечной наркотой опускается такой снег и уже никогда не взлетает, потому что он не может взлететь, может только превращаться в воду, но в этом снегу такой холод, такая колдовская сила, что он уже не растает, снег, над Россией, над океаном, над Америкой, только снег, дивный и ужасный…

Старик пролежал три дня в полуагонии, и никто из городка не пришел к нему. Не было необходимости. Потом он очнулся, дополз до ванны, которую любил как призрак того, потерянного мира.

Дом этот был построен на славу. Старик поднялся наверх, в спальню, подошел к шкафу, прижался к нему щекой. Призраки молчали. Он открыл дверцу и заглянул внутрь: Кроме рубах и свитеров — ничего. Один свитер его, Старика, и одежда, купленная за эти годы в магазинчике.

Однажды он увидел там костюм. Немецкий, отличный, серый, как будто сшит на него.

Он купил его и с тех пор стал часто покупать одежду и дорогую обувь. Если бы магазинчик этот перенести в одночасье в какой-нибудь русский город, сохранив цены, жители бы охнули. Чемоданы ожидавших окончания контракта были набиты классными вещами. Чистое иезуитство. Иллюзия будущей свободы. В свое время личные вещи тех, кто стал мумиями, были собраны на плацу, облиты бензином и сожжены. За исключением тех, что представляли интерес для комиссии. До дома Валентине руки не дошли, а потом он сам пожелал оставить все, как было. Нужно было какое-то время входить в образ.

После ванны Старик стал выбирать рубашку, остановился на желтой, влез в костюм, надел туфли, светлые, на тонком каблуке, открыл бар, налил себе полстакана коньяку, сел в кресло у окна. За окном — водоем номер четыре, по заасфальтированной тропке идет человек. И не человек даже, а начальник первого отдела. Око Москвы.

— Здравствуй, Валя. Здравствуй, дорогой. Давненько тебя не было. Где пребывал? На какого чудесного зверя охотился? Или я помешал? Вижу, при параде. Ждешь гостей? Ну, чего не отвечаешь, Валя? Друг сердешный. Винца бы предложил…

— Пойди сам налей. Знаешь же где.

— За что я тебя люблю, Валя, — за рачительность. У офицеров и водки-то днем с огнем. Ждут самолета. В магазине все высосали. А у тебя полный комплект. Я, Валя, сухонького. Красненького стакашку. Так где был-то? Неделю по тайге шастал. Будет о чем рассказать дома…

— Лукъянович…

— Лукич, Валя. Так правильно. Ну что ты, что ты…

— Лукъянович. Пошел ты в жопу. Допивай и проваливай.

— Вот и славненько. Спасибо за угощение. Лукич поставил фужер хрустальный и тонкий, выпитый одним глотком, на стол.

— Ты вот что, Валя. Не отпускай ты себе бороду. Вот пришел из лесу и побрейся. Не идет тебе борода. Ты, Валя, похожим становишься…

— На кого? — привстал Старик.

— На одного человека, Валя. Ни к чему тебе такое сходство. Побриться, приодеться, потом в часть, по бабцам приударить. А чего тебе не жениться? А? На родину — и с молодухой?

— Лукъянович. Пошел вон.

— Валя. Не груби. И побрейся. Нельзя тебе походить ни на кого. Ты на себя походи. Дружок. Ну пока. — И вышел.

Однажды Старик решил кое-что проверить. Он знал, что фотографии его московские, ленинградские, американские появлялись в советских газетах во множестве. Подшивки хранились там, где положено им было храниться. В красном уголке. Он перерыл — “Правду” и “Известия” за несколько лет. Начиная с его первого визита. Имя свое прочел десятки раз, фотографии не было ни одной. Все номера с фотографиями Старика отсутствовали. Также отсутствовали брошюры и толстые книги, где он увековечился.

Он совершенно поседел в ту ночь, когда ждал расстрела. В лице его как будто что-то надорвалось, переменилось. Все же внимательный человек мог бы найти знакомые черты. Если бы было с чем сравнивать. Когда наконец в части появился телевизор — а потом их завезли много и хороших, — Старик купил и себе.

И однажды в хроникальном фильме увидел себя и товарищей, великих и живых по сей день. Делающих дело.

Я проснулся чуть раньше первого вторжения света в ординарное логово. Матрас, бывалый и рыхлый, отпустил мою плоть бездомного нарушителя границ неохотно. Он как бы примеривался ко мне. А почему нет? Вот здесь опять тепло, гостеприимно, ласково в комнате, где матрас, столик, лампа на длинном шнуре и вкрадчивые соседи за дверьми длинного коридора. Подо мной нет льда, нет волн, а есть старинный паркет, в царапинах и выбоинах, настоящий, дубовый. По нему ступали босые пятки стольких поколений. Гегемон безродный пройдет, и придут другие, крепкие, трезвые, у меня жизнь как-нибудь наладится, исправится.

Паркетины под подоконником вынимаются. Они отчетливо видны: более блестящие и стыки пошире. Там у хозяина тайничок. Заначки какие-нибудь, трешки, десятки, штуки. Мой тайник в другом месте. Нужно поднять голову, взглянуть наверх, где каким-то чудесным образом уцелела древняя люстра. И если столько времени среди безденежья, дряни, копоти люстра не тронута, не продана, значит, она дорога тому, кто владеет комнатой, кто в ней прописан. Это его последний рубеж, его поплавок, его Сталинград. Поэтому, рискуя все же, но спокойно и не печалясь, я в широкой верхней розетке, где фазовая разводка, пыль и червяки в изоленте, положил заначку — пять бумажек по сто зеленых. Не зажигая света, передвинув стол, встаю на него и отыскиваю сверточек.

Дискета в другом месте. Под обоями, над дверью, где они оттопырились, отвисли. Я чуть подпорол их, вложил пластмассовую пластинку с планочкой из металла и снова заклеил. Пусть она покамест там и останется. А впрочем, нет. Достаю дискету и возвращаю ее во внутренний левый карман куртки. Теперь переставляю стол назад, ложусь, снова засыпаю. Утром начинается процедура возвращения к жизни. Бритье в общественном туалете, баня на Халтурина, джин с тоником в рюмочной на Невском, и потом до Гостинки, через мостик со львами на Гороховую, в кафе, где обильный завтрак для победителя.

— Мне кофе двойной, со сливками, печень трески с горошком, ветчину, сосиски. И пирожное.

Покой сошел ко мне, и вновь призрак дома появился. Но завтрак мой прерывается. Письмо в конвертике почтовом, без марки, без подписи, хорошо заклеенный. Тонкий. Один листочек внутри.

“Есть важное дело. Срочно позвони по телефону”. И семь циферок.

Значит, Птица не уехал из города, а засел где-то здесь. Но жив. И дело какое-то сыскалось. И сразу рухнула иллюзия, растаяло мнимое мимолетное благополучие, а по-другому быть не могло.

Я звоню по указанному номеру трижды. Гудки длинные, отчетливые, как будто электричка у станции, перед остановкой. Хороший телефон.

Абонент где-то рядом. Наконец вечером, часов около семи, трубку снимают.

— Да… — Мужской, но не Птицы голос.

— Мне бы художника нашего…

— Сейчас. — И вот он, птичий клекот:

— Ну, слава Богу. Отыскался. А я уже думал, судьба. Я записку тебе отправил наудачу.

— Дело, касающееся нас с тобой? Дело-то какое? Ты там в надежном месте?

— Да. Место верное. Семью вывез.

— Ну и ладно. Где встречаемся? Кафе пусть останется незасвеченным. Сбережем.

— В Петергофе давно был?

— Там фонтаны не работают.

— Там человек один живет. Встретиться с тобой хочет.

— Что за человек?

— Ты его знаешь. Человек хороший.

— Ты что? Говорить не можешь?

— Могу, но не хочу. Пусть тебе сюрприз будет. Завтра в полдень.

— На пристани. Люблю у воды стоять.

— Зер гут. В полдень.

Непогода, вынесшая меня вместе с порывом ветра с территории беды и принесшая на территорию несчастья, унялась, отлетела, чтобы быть, впрочем, наготове, где-то рядом и при случае явиться вновь. Что у нее на уме? Может быть, в следующий раз отправит меня ко дну. Залив спокоен, волны полизывают надежный, вечный дебаркадер, и солнце слева и сзади. Птица появляется с пятнадцатиминутным опозданием. Мы обнимаемся.

— Хорошо выглядишь, — говорит он, — лицо загорелое, обветренное.

— Пейте джин “Гордон”. Получите естественный цвет лица. Пойдем выпьем, или сначала дело?

— Пить будем втроем.

— Ну и где человек? Еще один бомж?

— Ты угадал. Только стой спокойно. Не дергайся. Все нормально. Это участковый Струев.

Я закрываю глаза, пригибаю голову, расставляю локти, ноги. Я снова готов бежать и драться.

— Ты что, сука? Сдал меня? — говорю я, не поднимая головы. — Не шевелись, у меня ствол, — несу я чушь. — Где они? Где менты?

— Успокойся, я говорю, педрила.

— За педрилу ответишь. У тебя что? Семья в заложниках?

— Семья в надежном месте. А Струев один. Просто, ты бы не пришел никуда, объяви мы заранее. Он тоже в бегах. И меня нашел необъяснимым образом. Как вы его звали? Совершеннейший из ментов?

— Почти так. Из существ. Ну и чего он хочет? — еще не верю я своему другу. Друг он и есть друг. Он не предаст. Мы же с ним прорывались… Мы же риэлтеров мочили фомками. А это в наше время не шутка. Это все равно что власть бить.

Струев идет к нам медленно. Он в цивильной одежде. Ну да, не хватало, чтобы в мундире и с автоматом.

— Ну здорово, коллега.

— Здорово.

— Пошли выпьем, — предлагает Птица.

Мы не идем в дорогую забегаловку, а покупаем бутылку водки в ларьке. Здесь-то уж не должно быть паленой. Туристов остерегутся травить. Их мало сейчас, но случаются. А впрочем, почему и не туриста? Но водка оказывается настоящей. Пьем под колбасу и томатный сок.

 

Рассказ Струева

Меня взяли в опорном пункте. Ошибка моя состояла в том, что я не подозревал, что придет целая колонна. Кавалькада какая-то. Мы же их шуганули только что. И тут опять, в наглую. Виноват я. Не прочувствовал. И чтобы милиционеров брать белым днем или серым вечером, нужно очень разволноваться. Мы вдвоем с Ковалевым остались, как раз о твоем деле говорили.

Останавливается у окон “рафик”, выходят двое в омоновской форме. Я смотрю, машина не из райотдела. Ну, думаю, подкрепление. Ход дали делу. Вошли, взяли нас, как детей. Ковалева оставили на звонки отвечать, если бы пикнул, убили. Меня посадили в “рафик”.

— Я “рафика” не видел.

— И твое счастье. Тогда бы забоялся. Нынче чего хочешь купить можно. А лицедеев хватает. Они потом форму поснимали, под ней костюмы спортивные, машину бросили, уехали на другой. Где-то была в засаде. Когда вы бомбометание произвели, я и вырвался. Мы недалеко стояли, за деревьями. Вывалился из “рафика” и побежал. Там машина горит, крики, вы бежите, я бегу. Растерялись они. Упустили. И сразу съезжать. Я вернулся в опорный пункт. Ковалев связанный. Дрожит как осиновый отросток. Мы стали сразу звонить в район. Полная тревога. Настоящий ОМОН. И все.

— Как это все? — не верю я. — Разъехались — и все?

— Номер машины сгоревшей оказался приписанным к одной службе.

— И что?

— А мне не говорили этого. Нашлась добрая душа, сказали по-тихому. Потом повезли меня в Новгород. На опознание. В командировку.

— А я тут при чем?

— А вот по твою душу и послали. Ты, надеюсь, не на Ильмень-озере скрывался? Не по проспекту Гагарина дефилировал?

— Я последний раз на родине русской демократии был лет пять назад. В “Детинец” ездили. Медку попить. Другого чего откушать.

— То-то же. А вот кое-кто другого мнения. Короче, нашли в одной квартире труп. А рядом еще несколько. Дело житейское. Как бытовая ссора. Между семьей и неизвестным. Предположительно тобой.

— То есть как?

— В квартире найдена пустая бутылка из-под коньяка. На ней твои отпечатки.

— Товарищ Струев, так же нехорошо делать!

— Вот-вот. Бутылка эта, как я понимаю, из твоей квартиры. Квартира сейчас опечатана. Печать на месте. Так что соображай. Когда у тебя обыск делали, я присутствовал. Бутылок у тебя было мало.

— Правильно. Я водку баночную пил по нищете и пиво. Иногда. Коньяка была бутылка. Я когда из стога выбрался, домой пришел, отпил из нее и уснул прямо за кухонным столом. Умаялся. А откуда мои отпечатки в городском сыске?

— Они в компьютере по Северо-Западу. В твоей квартире должны быть отпечатки? Друзей твоих. Методом исключения нашли твои. Ну, они повсюду. То есть предположительно твои. С большой степенью точности. Но заложены как твои. Вообще-то так не делают. Но на этот раз кому-то было нужно.

— А что за трупы?

— Хозяин. Иванов Александр Иванович. Жена. Две дочки — девяти и семи лет. И неизвестный.

— Я уже знаю, какой должна быть фамилия убитого. И адрес тебе точный назову. Только вот отведи меня к компьютеру какому-нибудь.

— Список? — догадывается Птица.

— Он. Список-то остался у господина Амбарцумова и копии тоже. А дискета тут. Со мной.

— Про Виктора Птица мне доложил. И про список таинственный. Сколько, говоришь, в нем душ?

— Временами — восемьдесят одна. Временами — восемьдесят. А сколько живых, ответить уже трудно. На четыре меньше, уже точно.

— На три.

— То есть как?

— А вот слушай. Ребята из новгородского отдела про списки, естественно, ничего не знали. Есть трупы. Есть отпечатки. Есть неопознанное тело. Предположительно твой сообщник. Кто может знать про всех твоих корешков? Семья твоя по странам СНГ рассеяна. Товарищи по работе если. Участковый тут самая интересная фигура. Тем более в свете происшедших событий. Короче, привозят меня в морг. И тут начинается вмешательство высших сил.

— ФСБ?

— Бери выше. Божий промысел. Лежат ханурики разные, жмуры. Среди предполагаемых сообщников убийца. Рядом семья пострадавшего. Все рядком. И глава семьи не такой, как все на полках. Случается. Их сначала газом каким-то травили. Из баллончиков. Но не для бытового пользования, а из тех, что можно назвать боевыми. Сам-то членовредитель был в маске. Стрелял из пистолета с глушителем. Но они — семья дружная. Защищались, как могли. Девочки малые должны бы прятаться, по углам ползти. Может быть, уцелели бы. А они отца закрывали собой. Тот недобитый лежал. Они легли на него, уцепились. Примерно так было. У жены молоток в руке. Вокруг все разворочено, повалено, И как-то они сволочь эту повалили, проломили висок. Второй там, стало быть, был. Это вроде ты. Ну вот. Пришел я в морг с лейтенантом местным. Отвел его в сторону, объяснил, что дело нечистое. Александра Ивановича, признаки жизни показавшего, без особого шума в реанимацию. Родственникам сказали, что тело необходимо для следственной экспертизы. Выдать не можем. Лежит он сейчас в одной тихой больничке. Никакое ФСБ ничего не знает. Бандиты не знают. Если у них не каждый второй завербован.

— Лет сколько мужику? — спрашиваю я.

— Под шестьдесят. Поздний брак у него был. Наплодил девочек, да не уберег. Ну вот. А я понял, что знаю-то теперь, что не требуется знать. Взял табельное оружие и уехал. Не было у меня времени оформлять отпуск. Да и не успел бы я этого сделать.

— Как ты на Птицу вышел?

— О… Несерьезный человек. По лезвию ходит. Я пошел на выставку в первую попавшуюся галерею. Там мне десять человек сказали, где у него мастерская. В легендарном доме художников. Естественно, кое с кем он перезванивался. Пойти туда ему нельзя. На это ума хватило. Так ведь, Птица?

Птица смотрит хмуро, не отвечает.

— В доме этом странном травку не курят только коты дворовые. Естественно, это бельмо на глазу района. Я имею в виду моего коллегу участкового. Там у него человек. И не один.

— Назови. Умоляю…

— Вот если благополучно все кончится, может быть, намекну. В семье не без урода. Я хотя и должен вербовать внештатников, предателей не люблю. Ну, знало про Птицыно обиталище преступно много народу. Расслабился кто-то. Языком махнул. Среди своих. После этого наш герой срочно переменил место обитания своего и семьи. А нам с тобой теперь еще предстоит о деле говорить. Потом ехать в Новгород. Александр Иванович пришел в себя и говорить может. Недолго, но внятно. Больше у нас свидетелей нет. Боюсь, что остальные граждане из списка находятся или в бегах, или на пути в морги. Выбор небольшой.

Мы прощаемся с Птицей. Он остается в резерве. Связь прежняя. Это если перестанет работать телефон Струева. Он живет теперь в Петергофе у надежного товарища. Есть одна свободная комната и для меня. Алкаши с Ординарного напрасно будут ждать свою квартплату. Хозяин понял, что дела у меня не совсем благополучны, и поднял планку. Телевизор уже не в счет. Тем более, что лучше там и не появляться вовсе. Если бы владелец своей коммунальной недвижимости знал, сколько времени жил рядом с пятьюстами долларами, отчаянию его не было бы предела. Как не было бы предела радости, узнай он, что прошло мимо него. Какая череда судеб и кончин. И что за бритва сверкнула возле его небритых щек.

Струев хороший слушатель. Не прерывает, не делает удивленного лица, головой не кивает. Ходит по комнате, в кресле сидит, чай пьет. Хорошая вещь — чай. Еще бывает молоко, домашние пирожки, пельмени, борщ. Я стал действительно похож на Пса, пропах джином, не раздумывая бью по головам мерзавцев и не повинных ни в чем людей, бегаю, скрываюсь, отбиваю заложников. Потому что все должны вернуться домой. Я, Катя, Струев, Птица. Утром ходить на работу, вечером с нее возвращаться, жить, писать картины, книги…

Только вот рыбу нужно ловить пореже и в хорошей компании.

Если дело “под безопасностью”, то Амбарцумов, наверное, давно на свободе и пока убран с театра военных действий. Где-нибудь в Англии, в Анталии. А Вальтер с Ромой, может быть, и сданы эстонцам, так как надо что-то делать с трупом господина Ежова.

* * *

Пресса “Юрвитан” больше не упоминает. Как специализированная, так и обыкновенная. Как и не было члена коллегии уважаемого агентства, давно и надежно работающего на рынке недвижимости. Струев понятия не имеет, что произошло в офисе “Юрвитана”. Знает только, что Алябьев с бригадой что-то там чинил и украл по халатности оставленный кем-то пакет. А потом исчез. Офис занимал комнаты в старом доме. Мало того, что были проблемы с трубами, в подвале все время стояла вода. Алябьев со товарищи строил дренаж. Рыл траншеи, пробивал переборки, прокладывал трубы, делал гидроизоляцию. Подвал они высушили, и их попросили что-то сделать в офисе. Там Лева наткнулся на конверт. Деньги ему, естественно, приглянулись, а дискета ни на черта не нужна была. Но его застукали, как это объяснили сотрудники, и он побежал. Зная подвалы и какой-то ход в канализацию, который они откопали, он выскочил во дворик, завернул за угол и пропал. Пропал вовсе. Крышку люка успел даже над собой поставить. И ушел. А потом пришел к себе домой, на сотню долларов гульнул и засветился. Его уже человек сто искало. Тогда он ничего лучше не придумал, как бежать ко мне. Правда, конверт спрятал гениально. Но он уронил первую костяшку домино. Сам стал этой костяшкой.

Медлить нам со Струевым нельзя. Александр Иванович сегодня жив, а завтра может умереть. Тем более что найдется группа товарищей, чтобы ему помочь. Утром мы решаем выехать на автобусе в Новгород.

Александр Иванович в состоянии лучшем, чем можно было предположить. Внутренние органы почти не задеты, пули прошли навылет. Был шок, теперь он проходит. Про судьбу семьи ему не говорят, объясняют, что ранены, но шансы есть. Это маленькая больничка на окраине нового района. Иванов привезен сюда под другой фамилией. Труп с биркой Иванова по-прежнему в морге. Любое решение сверху можно засаботировать снизу, если еще осталась совесть или нечего терять.

Струев показывает удостоверение. Сегодня воскресенье, дежурный врач отлучился, медсестра колеблется, но Струев делает такое строгое лицо, так многозначительно кивает на меня, а я хмурюсь, делаю жест, как бы что-то хочу достать из кармана, мандат какой-нибудь страшенный, смотрю на часы. Нас пускают минут на пятнадцать. Состояние больного позволяет. Он лежит себе в отдельной палате, рядом тумбочка, на окне занавески, и чистота кругом. Ни капельниц, ни приборов. Этаж второй.

— Даю вам пятнадцать минут, — повторяет сестра и уходит.

Мы выкладываем на тумбочку апельсины, сок, яблоки и сервелат в нарезке.

— Холодильник в коридоре, — говорит Александр Иванович.

— Да, да, — торопится Струев, после положим.

— Так вы из милиции?

— Саша. Ты должен нам помочь. Не милиции, не комитету. Нам и браткам твоим из списка.

— Какой список? — Холодеет взгляд, напрягаются руки на одеяле.

— Саша. У нас мало времени. Мы не знаем, что это за список. Мы не знаем, кто такой в действительности Амбарцумов. Но он убил уже Ежова, других братков. Тебя убивал, нас. Вот его он подставил в аэропорту в Таллине и в твою квартиру бутылку с его пальчиками поставил, Саша. Ты не волнуйся. Вот вырезки, вот целые полосы. Это то, что попало в прессу. Но как попало, так и пропало. Видишь? Мы смогли защититься. Это я тебя из морга вытащил.

— Так ты Струев? Правда ты? Мне говорили, что Струев. Я фамилию запомнил.

— Ты из Питера? — Да. И он.

— Где Амбарцумов?

— Думаем, на свободе.

— Тогда конец. Вы еще потрепыхаетесь, поскачете. Мне конец. Скажите честно, что с семьей?

И тогда Струев решается.

— Нет у тебя, Саша, семьи. Один ты.

Я закрываю глаза. А когда открываю, вижу, как слеза катится по щеке Иванова, как подергивается подбородок.

— Саша. Мужик. Помоги нам. Что это за список? Он теперь у чекистов. А может, и всегда был. Кто ты? Саша! Помоги. Мы тебя вытащим отсюда. Вывезем, отлежишься. Ты здесь под другой фамилией. Саша. Нас сейчас выгонять придут. Вот диктофон…

Машинка эта маленькая, кассеты — с коробочку из-под аспирина. Вчера весь вечер искали по ларькам. Поллимона стоит. Работает отлично.

— Вот так, Саша. Кнопульку нажимаешь и говоришь. Шепчешь. Тихо-тихо. Как с собой разговариваешь. Тут полчаса на одной стороне. Мы завтра придем в это же время. Ты машинку спрячь. Или кассетку. Под матрас засунь… Вот дай я положу пока туда. Ближе к стене…

— Ну все. Время вышло, господа. Смотрите, он же плачет. Вы тут протоколы свои пишете, совесть поимейте. Вон отсюда.

Мы уходим со Струевым. Надежда хлипкая на игрушку японскую и момент истины.

Нам нельзя тут больше светиться, но и отходить далеко от палаты Иванова тоже не следует. Это наш шанс, наша нить в лабиринте, и другой быть не может, а иная приведет к чудовищу. Нужно выбрать наблюдательный пункт. Я предлагаю чердак соседнего дома. Струев выбирает чердак самой больницы.

В эту ночь никто не посещал Александра Ивановича, кроме персонала, никто не надевал ему на голову полиэтиленового мешка, не подсыпал цианида в сок, не вкалывал услужливую иглу шприца, вынутого из “дипломата”. Бог его берег всю ночь. А он говорил… Ему казалось, что это было очень долго, но монолог его уместился на одной стороне кассеты. Он задыхался, тогда выключал диктофон, отдыхал, ждал, когда вернутся силы, и говорил снова. А потом, выполнив эту свою последнюю работу, умер от горя.

— Ну что? Добились? — встретила нас вчерашняя медсестра.

Тело уже выкатывали из палаты туда, откуда однажды вернули, подарив иллюзию жизни.

Струев вошел в палату, когда там хлопотали белые халаты, прибираясь, снимая простыни, унося картонки и баночки. Он шагнул к кровати и сунул руку под матрас.

— Куда? Что? Зачем?!

Вот она, японская штуковина. И скорее в коридор, на выход.

— Стойте. Что это? Почему! Жаловаться… Позвоню..

Мы слушали голос Александра Ивановича на скамеечке в сквере.

— Моя настоящая фамилия Зотов. Имя и отчество подлинные. Я детдомовец. Как и вся братва из нашей группы. Когда отправляют на такие дела, лучше, чтобы родственников не оставалось вовсе. Это давняя методика — набирать в детдомах пацанов покрепче. Их набирают как бы в Суворовское или в Макаровское. Потом говорят, что будет еще интересней. В десять лет я попал в школу. В семнадцать был уже бойцом одного из спецназов. Все это время мы находились в Белоруссии. Полноценное обучение. По-английски говорили свободно. На практику нас однажды выбросили на побережье Южной Америки. Из пятнадцати человек двое не вернулось. Это было в Чили. Еще До Альенде. Проникновение. Мой город был Ла-Серена. Там было место одно. Оружие, передатчики. Во многих странах готовы наши бункеры и сейчас, естественно. Даже после нашего постыдного переворота бункеры остаются. Руки коротки у демократов. Есть еще люди в Москве.

Потом мы вернулись в Союз. Нас лодка забрала в нейтральных водах. Все как положено. Потом разбор полетов. После нас зачислили в часть. Это уже под Москвой. Служили. То есть тренировались, лекции слушали, ждали первого боевого задания.

Ждать пришлось недолго. Работы тогда для нашего брата было повсюду завались. Я всего говорить не имею права. Потом была последняя работа. Самолетами по одному, по двое летели в разные страны Южной Америки и собрались в Перу. Нас было двадцать человек. Еще ребята из другой группы. По озеру Титикака, смешное название, переправились на пароходике в Боливию. Там в Ла-Пасе еще были люди. Документы у всех были. В Ла-Пасе проходили тогда региональные соревнования. Спорт какой-то. Народу было полно со всей Америки. Так что проблем особых не было, проблемы начались, когда мы начали перемещаться в Санта-Крус. В этой стране не любят, когда в провинции появляются спортивно сложенные молодые люди. Стукачи появились, топтуны. Но мы вскоре как появились, так и исчезли. Одели форменки перуанские — “рейнджерские”, получили в надежном месте боезапас, продовольствие, ушли в джунгли. Это вам все слушать, конечно, безумно интересно. Но это наша обычная была работа. Мы еще не самая крутая команда. Задание наше было — эвакуировать одного человека, который там выполнял свой интернациональный долг. Потом выйти на границу с Чили, там до океана рукой подать, отсидеться и выйти на побережье, где нас, должны были забрать на субмарину.

Мы две недели кормили москитов. В условленное место человек этот не вышел, точнее, его не вывели. Там у них начались нескладухи. Отряд их партизанский блуждал, за ним шли боливийцы, где-то рядом были американцы. Мы дважды сталкивались с партизанами и охотниками за ними. И тех и других пришлось положить. Наконец, пришла вводная. Тот, кто нам нужен, уже захвачен. Игера. Сто тридцать верст от Камир. А может быть, я названия и путаю. Мы были в тридцати верстах от этого места. По джунглям за ночь столько пройти невозможно. Это для туристов. Или героев триллеров. Но мы прошли. Наш человек был неподалеку от объекта. В пять утра он встретил нас на окраине дрянной деревеньки. Указал дом, где находился раненый человек, за которым мы пришли. Ваня Макаров и Петя Гречнев вышли на открытое пространство и пошли к домику. Американцев еще не было. А боливийцы оплошали.

Пацаны сняли охрану. Остальная компания спала. От радости, что они взяли этого революционерами с устатку все перепились. Дело обычное. Так что положить пришлось всего шестерых. Когда вывели человека, мы узнали его. Это был Эрнесто Че Гевара.

В этом месте мы со Струевым спохватываемся, выключаем диктофон, перекручиваем ленту.

— Это был Эрнесто Че Гевара…

А потом на джунгли стал падать американский спецназ. Мы никуда не вышли бы никогда. Командир операции самовольно ввел в бой роту морской пехоты. Нас тогда подставляли, но мы узнали об этом позже. Тогда и начнется самое интересное. А пока война продолжалась. Наши проскочили узкий чилийский перешеек и часть Боливии. Не ищите нигде. Об этом, естественно, нет ни строчки. Вот тогда мир был на грани настоящей войны. Она уже началась, по сути. Наши вертолеты выбросили морпехов в джунгли, и они все там остались. Все до единого. Но мы вышли на границу с Чили, там нас подобрали две вертушки и кинули на авианосец, который уже дефилировал возле чилийского берега. В это время вводную уже получили стратеги, ракеты встали на отсчет. О чем говорил Хрущев с американцами, при чем там был Фидель, никто не узнает ближайшие сто лет. Кто вначале сдал нас, почему, знал один человек. Николай Митрофанович Клепов. Для нас он и был генеральным секретарем, президентом, маршалом, генералиссимусом. Он был нашим начальником. К нему мы еще вернемся. Пока суть да дело, нас поместили на подводную лодку вместе с Че.

Война не началась. Это была попытка переворота. Людей потом увозили пачками и расстреливали. Потопили пару своих же бортов. Нас искали по всем морям и океанам. Мы отлежались на одной базе. Вроде бункера в океане. Потом Че мы высадили в районе Владивостока, и Клепов лично его отвез и спрятал. Куда — неведомо. Мы отсиживались в Союзе. Где — говорить не могу. Потом нам сделали всем новые документы. Нас осталось всего семь человек. Мы разъехались по городам разным, поступили на работу. В общежитиях жили. Кто как сумел. Фамилии другие. Документы были классные. Настоящие. Легенды у всех простые. Родственников ни у кого нет. В основном, все поселились в Прибалтике, в европейской части Союза. На сегодняшний день нас осталось совсем немного. Больше по этому поводу не скажу ничего. Амбарцумов был с нами. И еще один человек. Вы его теперь часто видите по телевизору. Он теперь большой политик. Он и сдал нас. У Клепова были наши деньги. Общак. Изредка мы брали оттуда на жизнь. Когда Амбарцумов с политиком убрали Клепова, Амбарцумов на эти бабки открыл свое агентство. У меня нет доказательств. Но я уверен. И интересы политика и Амбарцумова — его зовут по-настоящему Котов Семен Вячеславович — пересеклись. Один женился на обкомовской дочке, сделал карьеру и сломался. Смотрели фильм “Чужие”? Когда тварь селится внутри, и человек как бы снаружи тот же, только он уже инопланетная мразь. Мутант. Политик хотел идти дальше, выше. Амбарцумов-Котов хотел стать богатым. Но у них же другие фамилии. За ними джунгли и такая тайна. Я знаю, что они ходили вокруг людей из ФСБ, но рот раскрыть боялись. И где спрятан Че, не знали. Вообще, что там у них произошло с Клеповым, загадка. Мне кажется, они его пытали и он умер. Или что-то подобное. Я так мучился все эти годы. А вдруг я ошибаюсь? Я же хотел кончить и того, и другого. С Ежовым встречались. Не решились. И тогда Сема стал кончать нас. Потом его кончит политик. Теперь самое главное. В Москве есть человек. Он знает все. Как его найти, знает вдова Клепова. Настоящая фамилия Клепова — Петров. Звать Степан Ильич. Адрес — улица Полежаева, дом шесть, квартира двенадцать. Торопитесь. Вот все, что я мог сказать. Не знаю почему, я вам верю. Ну, все.

— А у Политика-то руки коротковаты, — заметил Струев в тамбуре московского поезда, куда он вышел покурить.

Я в жизни выкурил всего одну сигарету, и потому мне завидовали многие. Но говорить спокойно о государственных тайнах можно было только в тамбуре, а еще, может быть, в сквере, в лесу, на озере, но никак не в купе, где то ли пассажиры, то ли свидетели.

— Политик плотно работает с безопасностью. Видимо, у него завязка на какую-то часть структуры, на своих людей. Иначе ты бы уже был взят со списками, дискеткой, опознан и пристрелен. Амбарцумов ведь хотя и спецназовец, но бывший. И не оперативник, солдат, хотя и высшей категории. А тут облажался. Почему, думаешь?

— Он сопли распустил. Товарищей своих укладывать — слабо. Он же джин лакал в аэропорту как кефир. Его трясло, как лист осенний. А то, что он дефилировал открыто возле меня и сволочь свою держал рядом, в автомобиле, так это значит просто, что у них в Эстонии все прихвачено. Я бы хоть сто заявлений сделал, меня бы никто не слушал.

— А почему же он все-таки арестован?

— Предполагая полную продажность тамошней правоохранительной системы и полную ее зависимость от другого дяди, думаю, что Политик так избавлялся от Амбарцумова. И в таком случае он уже никогда не покинет камеру. Повиснет на чужих шнурках или умрет от сердечного приступа.

Струев накануне был у друзей в новгородской милиции, распечатал в тихую дискету, и мы сейчас рассматриваем список от “Юрвитана”. Текст сканирован. Отрезана шапка какого-то документа и подписи внизу, видны хвосты рассеченных букв, край печати, штампа прямоугольного, и ничего нельзя более понять. В монологе Александра Ивановича речь идет о двенадцати фамилиях. Здесь восемьдесят. Может быть, это и есть рота из Боливии?

Дом на улице Полежаева пятиэтажный, старый, эпохи вождя народов. Хорошие дома строились при вожде. Есть чем теперь приторговывать.

Мы с Клеповым слепы. Не знаем, против чего подняли свои головы и пустые кулаки. Что такое табельный пистолет Макарова? Может быть, Клепова и не вдова уже, может быть, скажем, квартира под наблюдением. Может быть, всякое другое. Может быть, она вообще сейчас в Сочи.

Двенадцатая квартира на третьем этаже, окна большие, с занавесками. Машин у дома нет, подъезд до самого чердака чистый, решаем идти. Договариваемся о месте встречи, на случай, если придется уносить ноги. Струев остается на лестнице выше, я нажимаю кнопку звонка. Потом еще раз. Никто не отвечает и не открывает. Не спрашивает из-за двери. Мы уходим.

— Давай, Струев, покуда осмотрим местные ларьки.

— И то дело. Смотри. Пива у них больше нашего. Вот это, с медведем белым, я пробовал. Десять процентов. Спирт там, что ли?

— Голландия. Народ крепкий. Голландского ерша я не хочу. Давай местного. С хлеборобом. Смотри, какой хлебороб.

— Это не хлебороб. Вон рожа краснющая. Это пивовар.

Мы берем пиво, садимся на лавочку, решаем возвратиться вечером, чтобы не светиться около дома. Денег у меня еще триста долларов. Струев на нуле.

— Добьем деньги Амбарцумова, что дальше делать?

— Я думаю, не успеем их добить, — говорит Струев. — Нас вечером возьмут в клеповской квартире.

— Ты, если что, стреляй. Не жалей их. И я зря жалел. Надо было вышибать им мозги. А Амбарцумова топить в срамном месте. Сунуть рожу и держать до летального результата.

Мы не узнаем Москвы. Изменились названия станций метро, улиц, и если бы только это. Мы блуждаем по совершенно чужому городу, смотрим триллер в кино и отходим душой в русском бистро. Это я привожу сюда Струева.

— В “Макдональдс” пойдем?

— Зачем? — говорит сытый и благодушный Струев. — Поедем в парк Горького.

— И там все не так. Не надо туда ехать. И на ВДНХ тоже.

Мы возвращаемся к дому вечером, видим свет в окнах. На улице все чисто, подъезд в порядке, и я опять поднимаюсь на третий этаж. Струев остается на лестнице.

Девочка, лет пятнадцати, открывает без опаски и не спрашивая, кто там пришел. Большая по нашим временам редкость.

— Здравствуйте. Я старый знакомый покойного Николая Митрофановича. Приехал из Ленинграда на несколько часов. Мне бы супругу его увидеть.

— Мама умерла. Год назад. — Подумав с полминуты: — Войдите, пожалуйста.

Меня проводят в комнату.

— Меня Аней зовут. Сейчас я вам чаю подогрею. Кофе нету.

Вот и рвется ниточка. Тонкая и неверная. Политик в Кремле, Че Гевара на необъятных просторах Родины, может быть, прикопан уже где, а может, вывезен на Кубу. И домой возврата нет. Остается только купить себе документы и поселиться где-нибудь, пока не сгинет Политик. На стене фотографии семейные. Вот Клепов. Вот его супруга. Вот Аня. А вот молодой человек, а это уже интересней. Армейская фотография. Клепов с товарищами. Капитанские погоны на всех троих. На юге, на отдыхе. Вон кипарисы, курортницы вдалеке.

— Как вас по имени-отчеству? — спрашивает Аня.

— Товарищи по работе зовут меня Псом.

— И что же за работа? Вы ищейка?

— Нечто в этом роде.

— У вас дело-то какое?

— Я книгу пишу. Про морскую пехоту.

— Я вам тут не помощница. И мама ничего не знала. Папа никому не рассказывал.

— А не боишься меня, Аня? Может, я вру тебе? В квартиру пустила. Осторожнее надо.

— В следующий раз не пущу. Сосиски будете?

— Нет, спасибо. Варенье есть у тебя?

— Кончилось.

— Ты, вообще, на что живешь-то?

— Пенсию получаю за родителей. Брат помогает. Он работает. Два лимона получает.

— Тогда конечно. Ты, Аня, этих товарищей папиных знаешь?

— На фотографии-то? Знаю.

— Дашь адреса?

— Вы правда на пса походите. У вас глаза собачьи. Но не волчьи. Вообще-то я осторожный человек. С тех пор как папу убили. Считается, что он разбился, но мы-то знали, что его убили.

У меня возникает соблазн задать вопрос, но я не делаю этого. Сюда бы сейчас Струева. Он поднаторел в допросах. В следующий раз я буду на лестнице, а он пусть идет. Спрошу сейчас осторожно — и все. Поймет Аня, что никакие мы не знакомые дяди Коли, а так. Голь перекатная.

— Ну вот… Тот, что слева, — Грибанов Илья Сергеевич. Живет в Москве. Записывайте. Он часто здесь бывает. Проверяет, что и как. Деньги давал. А второй товарищ в области где-то живет. Адреса не знаю. Они с дядей Ильей не дружат.

— Спасибо тебе, Аня. А какой твой любимый герой?

— Вы еще про настольную книгу спросите. Вы-то какую написали? Я в библиотеке возьму.

— Я тебе пришлю. Бандеролью.

— Ну, Бог вам судья, — вдруг говорит Аня строго и как бы меняется в лице.

Медведково — край земли. Дальше только кольцевая автодорога. За ней непонятное Челобитьево, а правее, вдоль колеи железной дороги, — Мытищи. Илья Сергеевич, господин-товарищ, живет в одном из неописуемых домов на Осташковской улице. Огромные кубики, имя коим легион, шестнадцатиэтажные корпуса, спальный пригород. Вечером, решив, что нужно ловить исчезающий мираж удачи, едем осматривать новую сценическую площадку.

— Ты бы смог здесь жить, Струев?

— Не знаю. Жить везде можно.

— Ты, вообще, кто по образованию? Где на участковых готовят?

— Я — как и ты. Инженер. Только что не художник.

— А в милицию тебя что привело?

— Квартира нужна была. Да и вообще. Романтика.

— А правда, что ты всех ларечниц у нас в поселке перетрахал?

Струев смотрит на меня долго, грустно, по-отечески, как и положено участковому.

— У них же мужья — бывшие кадровые работники фабрики.

— Струев, так там же семейный подряд. Дочки вон какие, взрослые и разнообразные. Они же все губы красят, когда ты свой бродвей обходишь.

— Почему ты не любишь, когда тебя по имени зовут?

— Я имя свое люблю. Но пока не вернусь домой, зови меня и ты Псом. Это каприз такой. Суеверие.

— Ты пес постыдный. Вот и дом. Вот и подъезд.

— Тут наши убогие меры безопасности ни к чему. Мы уже потеряны всеми спецслужбами. Бог остановился в Медведкове. Здесь нас никто не ждет.

Мы звоним по телефону из будки, что у автобусной остановки.

— Илья Сергеевич на даче. Что передать?

— А завтра он будет?

— Он сегодня будет. Только очень поздно.

— Мы завтра попытаемся.

— Пытаться не вредно, — отвечает низкий женский голос.

Спим мы в аэропортах. И не просто в аэропортах, а в видеосалонах. Там документов не просят, места всегда есть и лишь одно неудобство — нужно каждые два часа вставать и выходить. Пока идет проветривание, мы покупаем новые билеты. Лавочка эта порнушная в основном прикрылась, но в портах и на вокзалах крутят старые советские фильмы. Прочие надо выкупать, а те как бы бесхозные. Авторским правом не защищены. Комсомол сделал свое дело. Покрыл страну патологической сетью душных комнат и подвалов, где гениталии и разбой в неестественных цветах. Потом комсомол самораспустился.

Я засыпаю первым. Струев еще долго смотрит фильмы. Обычно его хватает на два с половиной сеанса, потом он отрубается и очень недоволен, когда надо снова вставать. Но откупить себе всю ночь рискованно. Тут-то документы может проверить дежурный в любом звании. Совсем недалеко от нас наряд, и рожки у них набиты боевыми патронами. Поэтому нельзя проводить ночи в двух аэропортах подряд. Сегодня мы выбираем Шереметьево. Тут чисто. Бывшее окно в мир. Потом появилось Шереметьево-2, порт переключили на Прибалтику, потом появился рейс на Сыктывкар, я это хорошо помню, часто здесь бывал, помню, как по инерции прогибался обслуживающий персонал после заграничных клиентов и в каком блистательном состоянии находился общепит. Бары — круглые сутки, техчас поочередно, сиди и пей. Закусывай калорийно и невредно. Потом обшивку кресел порезали, грязи нанесли, как в автобус, потом появились игровые автоматы, а теперь их здесь ой сколько.

— Сыграем, Струев? Деньги-то скоро кончатся.

— Давай по маленькой, — соглашается он.

Мы вколачиваем в однорукого бандита пятьдесят тысяч, проигрываем. Струев вздыхает. Любит он вздыхать. Достает заначку, и мы срываем-таки банк. Жетонов много, они все сыплются. В тройном разряде тройной “бар”, а Струев всыпал туда аж десять жетонов. Мы получаем деньги. Мне на джин, Струеву на водку.

— Плохо, — говорю я.

— Чего ж плохого? Сейчас поужинаем на втором этаже. Я котлету по-киевски хочу. И рыбу красную.

— А то плохо, что повезло в игре — не повезет в деле.

— Так то завтра. А повезло сегодня.

— Тайный ход карты, Струев, чудесное вращение кубиков в стакане не признают хода времени. А впрочем, я бы тоже съел котлетку. Пошли.

Когда в четыре часа ночи нужно вставать и выходить из зала, Струев очень недоволен. Он ругается и силится достать милицейское удостоверение, я бью его кулаком под ребра. Несильно, но больно.

— Проснись. Сеанс окончен.

Мы бреемся в туалете, моемся по пояс, меняем рубахи. Семь утра, и пора приниматься за дело. Кофе, булочка, автобус. Медведково — край земли. Ехать долго.

— Друзья мои. Илья Сергеевич на рыбалке.

— Какой, к черту, рыбалке? — не выдерживаю я удара судьбы.

— Молодые люди, вы на местности ориентируетесь?

— Вот компас сейчас купим и пойдем. Азимут дайте.

— Азимут вам не нужен. Вы где сейчас находитесь?

— В автомате, напротив вашего дома.

— Вот чудесно. Видите мост впереди?

— Видим.

— Это Яуза. Проходите мост, потом увидите бензоколонку. Справа опять же Яуза. За ней прудик такой, это они с речкой сливаются. Вот на том месте, где сливаются, Илья Сергеевич ловит уклейку. И сейчас самое время. Вы его в лицо, надеюсь, знаете.

— Мы его давно не видели. А в чем он одет?

— Не в чем, молодые люди. А во что. В ветровке зеленой, в сапогах высоких. Кепочка с козырьком.

Мы выходим к Яузе. Илья Сергеевич — вот он, рядом, но на другом берегу. Ловит он один, и ловит здорово. Уклейка крупная, клюет часто. Грязи на берегу много, мы возвращаемся на тротуар, выходим на кольцевую, на мост, и здесь уже по натоптанной торной тропе приближаемся к Грибанову.

— На опарыша?

— На тесто. А вообще-то, на опарыша. Вчера не купил, а сегодня пошел проверить, а уклейка пошла. Вечером здесь человек сто будет. Вы, что ли, вчера звонили?

— Мы.

Грибанов подсекает, отрывается поводок.

— И все-таки поганые эти норвежские крючки. И не говорите. Самый маленький?

— Номер четырнадцатый. Наш, примерно, чуть меньше второго. Но почему лопаточка? Как рыба в сто граммов, соскальзывает.

— А вы вяжете правильно?

— Я и восьмеркой, и всяко.

— Надо приплавлять. Иголку на спичке нагрейте и тоненько в узел.

— Не поможет.

— Да как не поможет? Я на один крючок всю весну и пол-лета ловлю, — вру я безобразно.

— И где же ты ловишь?

Илье Сергеевичу лет шестьдесят пять. Так выглядят бывшие генералы. Вот и удочка у него генеральская. Такая сейчас тысяч двести стоит. И куплена недавно. Ни царапины, ни потертости.

— Удочка толковая.

— И удочка дрянь. Подарили на день рождения. Но пора возвращаться в нормальное состояние погонь, убийств и государственных тайн.

— Вы удочку-то положите. Дело наше внимания требует.

— Это уже интересно, — говорит Илья Сергеевич. Удочку, однако, не кладет.

Утро над Яузой теплое, светлое, добродушное. Серый массив Медведкова вдалеке, на психику не давит. Шумит потихоньку хозяйство бензоколоночное. Приехал, заплатил, заправился. Дорога чистая. Езжай куда хочешь.

— Илья Сергеевич. Мы с моим товарищем попали как куры в чахохбили. Потому что товарищ Амбарцумов простые щи, даже с курицей, есть не станет.

А Грибанов не старик еще. Просто крепкий мужик. Вот он аккуратно снимает уклейку с крючка, опускает ее в ведерко, сматывает катушку, складывает телескоп, наклеивает кусочек пластыря на крючок, чтобы не отстал от рукоятки, потом моет сапоги.

— Пошли, тут пеньки есть. Посидим. Обсудим дело.

Сначала я долго и вразумительно рассказываю краткую историю своей жизни до этих самых мгновений, до пеньков. И на глазах — а это ощущается физически — уходит из него добродушие, и не сталь вовсе, а какой-то запредельный металл появляется в прищуре его генеральском, в развороте плеч и в голосе.

Потом свою историю рассказывает Струев. Показывает удостоверение свое. Предъявляет зачем-то табельное оружие. Потом Илья Сергеевич слушает предсмертный монолог Иванова-Зотова, потом рассматривает список Амбарцумова. Я смотрю на часы. Прошло пятьдесят восемь минут с того мига, как я назвал фамилию хозяина “Юрвитана”.

Грибанов еще минут пятнадцать сидит молча, смотрит на игру уклеек в реке, глядит сквозь прозрачную рощицу на Медведково.

— Пошли.

— Куда?

— Сначала я удочку отнесу, ведерко. Переоденусь. А потом поедем.

— Куда?

— Что ты заладил? На кудыкину гору. Ваша самопальная группа теперь подчиняется мне. Кстати, вы никого не привели?

— А если б мы знали! — просто отвечает Струев.

— Здесь меня подождите, — просит Грибанов, оставляя нас у дверей своего подъезда.

Отсутствует он минут пятнадцать. Возвращается в хорошем костюме с блестками, в галстуке, поверх плащ белый, а туфли и вообще долларов за семьсот. И одеколон… От этого лицезрения у нас со Струевым не прибавляется оптимизма. Богатый человек — наш классовый враг. Или иллюзия врага.

Машина его, белая “девятка”, вымыта до безумия, в салоне стерильная чистота. Мы садимся сзади.

— Оружие отдай, — протягивает он руку.

И Струев отдает свой ствол, запасную обойму. Грибанов прячет пистолет в “бардачок”, но закрывать его не спешит.

— Удостоверение давай. — И участковый безропотно отдает книжечку в полиэтилене.

— А у тебя?

Я мотаю головой:

— Только фальшивый паспорт, жбановский.

— Давай. — И рука ладонью вверх, ждет….

— Мы бы и так никуда не делись.

— Знамо дело, — подтверждает Грибанов.

Мы выезжаем на кольцевую, и Струев молча, не задавая вопросов и не давая поводов к ним, набирает скорость. Едем долго. Как будто он весь круг решил сделать и вернуться, а потом выпустить нас наружу и сказать: “А теперь идите, куда шли. Вот ваши цацки. Недосуг мне все эти тайны. Уклейка дуром идет. Потом плотва двинет с окунем”. Я вспоминаю Алябьева и впадаю в грех. Говорю о нем про себя долго и плохо.

Наконец мы останавливаемся на перекрестке кольцевой улицы имени Арвида Яновича Пельше.

— Что здесь?

— Кладбище, — просто отвечает Грибанов.

— Какое? — интересуется Струев.

— Востряковское, — заканчивает объяснять цель нашей поездки Грибанов.

Неприметное здание в парке, напротив бокового входа на кладбище.

— Прошу, господа бомжи, на выход.

Мы выходим. Наш душеприказчик запирает автомобиль и ведет нас внутрь. Вахта, охрана, вертушка.

— Они со мной, — говорит Грибанов.

Мы поднимаемся на третий этаж, последний. Контора какая-то. Мужики, похожие на оперов из фильмов, барышни в строгих костюмах, двери без надписей. Грибанов не стучась открывает одну. Там кресла, журнальный столик, пепельница.

— Ждать здесь, — приказывает он и выходит. Ждать так ждать.

— Ты думаешь, что там? — спрашиваю я Струева.

— Похоже на курилку.

— Ясно, что не конференц-зал. Что за контора-то?

— Тонкая контора. Даже вывески нет.

— Хорошо, что мы люди некурящие.

— А я бы закурил, — говорит Струев.

— Струев. Обещай, что, если ты вернешься, найдешь Катю и моего кота. Кота можешь взять себе, а ей скажи, что я неплохим, в сущности, был человеком.

— А другу твоему что сказать? Крылатому?

— Чтобы он в следующий раз не шатался по окрестностям, а занимался каким-нибудь полезным делом.

Наконец Грибанов возвращается. С ним двое молодых людей, опрятных и складных.

— Пошли, — говорит Грибанов.

Мы идем вниз, на первый этаж, один сопровождающий впереди, другой — чуть отстав. Мы опускаемся на следующий уровень. Подвальный. Зальчик с диваном, коечками, столом и телевизором.

— Что это?

— Внутренняя тюрьма. — Чья?

— Неважно, — скромно отвечает Грибанов. — Поживете денек-другой. Здесь вы в полной безопасности. А мы кое-что проверим.

— Товарищ Грибанов… — пробует еще что-то уточнить Струев.

— Обед в два, завтрак в девять, ужин в семь. Туалет за той дверкой, — вступает в разговор молодой человек из сопровождающих, — постельное белье, сейчас принесут. Отдыхайте, товарищи…

 

Тайная доктрина полковника Левашова

Наконец пришел контейнер с телевизорами. Черно-белые были и раньше в штабе, у генерала, в лаборатории. Ретранслятор находился далеко, и сигнал был слабенький. Но умельцы наши сообразили насчет антенн, а потом и сферы появились. И в один прекрасный день началось светопреставление. Блюдец у нас было несколько, и, когда завезли львовские “Электроны”, мирное течение жизни прервалось. Телепрограммы всех времен и народов принесли в наш “городок” фильмы, концерты, бесконечный футбол, эротические шоу мира. Начальники наши пробовали бороться с этим злом, увещевать, потом плюнули. Начиналась перестройка.

Я понял, кто такой Валентина, когда однажды ночью посмотрел длинный немецкий фильм о кубинском кризисе. Че Гевара сильно изменился. Он располнел, поседела шевелюра, не стало бороды.

То, что новый особист знал истину, я понял давно. Генерал знал несомненно. Наши умники из бункера не хотели знать ничего, кроме своих опытов. Все на объекте понимали, что там, под двадцатью метрами земли, страшное оружие, которому нет равных и которое ждет своего часа, но никто, видимо, не подозревал, что в гостевом доме, за территорией части живет легенда века, главный революционер, соратник, а может быть, противник Фиделя Кастро. Волею судеб оказавшийся здесь, заброшенный какой то невидимой силой, тайной структурой, очевидно, ненадолго, он остался здесь на десятилетия. Значит, снаружи что-то сломалось, рухнуло. И нет больше выхода. Только исход. Как и для всех нас.

К тому времени можно было поручиться, что у сиятельного узника нашего было некоторое количество отпрысков в здешней части. В начальной школе, которую пришлось организовать в клубе, числилось двенадцать учеников. По крайней мере трое пацанов и девчонка могли назвать папой гениального бойца с капитализмом. Но он тем временем отошел от дел. И прекрасный пол утратил к нему интерес, ибо уже давно не прибывало новых вольнонаемных сотрудников и их соратниц, а маленький наш гарнизон приходил понемногу в отчаяние, так как полет на большую землю откладывался на неопределенное время, а жизнь-то укорачивалась.

Валентино-Эрнест угомонился. Стал благообразным. Это и послужило поводом для того, чтобы он однажды получил предложение от командования выступить с докладом об интернационализме и на примерах показать помощь страны Советов странам, борющимся за освобождение рабочего класса или что-то в этом роде.

Он, нужно сказать, горячо взялся за дело, составлял конспекты в библиотеке, перетряс все старые подшивки, искал, очевидно, что-то и находил. Шел 1987 год, семидесятилетие революции. Перед собранием офицеры приняли в красном уголке. Герой наш до этого постился год и пребывал в полной трезвости. Нужно сказать, что он все так делал. Или в омут, или в просушке. Середины у него не было. Выйдя на трибуну как бы трезвым., стал понемногу пьянеть, а затем всё понеслось стремительно. К тому времени по-русски он говорил как рязанский малый и ругаться умел виртуозно. И вот начался доклад. Вначале генерал, парторг и, наконец, докладчик наш. Он, естественно, выбрал Кубу. Начал как и положено, а потом кто-то в зале заметил, что он говорит о событиях так, как будто в них участвовал. Возьми его да и спроси: “А нельзя ли подробнее о Фиделе?”

— Отчего же нельзя?

А товарища Че к тому времени несколько уже развезло.

— Главная задача тогда была несколько своеобразной. Куба ведь была раньше большим курортом. Сфера обслуживания. Неквалифицированный труд. Бары, красные фонари, мелкооптовая торговля.

Начальники наши одобрительно закивали головами… Ждут, как сейчас Валентина начнет рассказывать о социалистическом строительстве. И он начал.

— Специфика момента заключалась в большом количестве проституток. Это была головная боль руководства. Рауль, склонный к кардинальным решениям, советовал их выслать с острова. Или утопить. Фидель от таких предложений приходил в задумчивость.

— Товарищ Валентина, — влез парторг. — Это, конечно, интересно, но ближе к тексту, пожалуйста.

— Ближе так ближе, — согласился Че. — Их всех посадили на автомашины. Такси. Чинить они ничего не умели. Умели только ездить. Да и не надо было ничего чинить. Позвони — и тут же приедет бригада ремонтникое. Но проект оказался ошибочным. Мы получили около ста домов публичных на колесах.

— Товарищ Валентина! Кто вы? Вы что, герой кубинской революции?

— Я извиняюсь. Они там получили. Без меня. Тогда всех баб отправили на рубку сахарного тростника. Очень хорошие были расценки. Можно было заработать целое состояние. Но они ничего там рубить не стали. А производительность в соседних мужских бригадах резко упала. Пришлось дамочек с плантаций эвакуировать.

В зале все уже лежали от хохота. Особист с парторгом рвались стаскивать докладчика со сцены, но генерал был в благодушном настроении.

— Пусть продолжает. Послушаем. И он продолжил:

— Пришлось вернуться к естеству. — Здорово он уже говорил по-русски. Образно и тонко.

— Открыли маленькие такие бордельчики по всей Гаване. Причем анонимные. Въезжаешь на машине во внутренний дворик, в гараж, закрывается дверь, ты выходишь прямо в объятия чаровницы. Однажды мы с Фиделем поехали к сестрам Мартинес…

— Все, хватит, — не стерпел уже генерал. — Товарищ Валентина сегодня пьян, как кубинский батрак. Я прошу его сойти с трибуны. И объявляю ему пятнадцать суток домашнего ареста за клевету на кубинскую революцию и балаган. Когда арест закончится, предложим ему стать руководителем театра миниатюр. Способности налицо. А сейчас слово получает начальник испытательного стенда. Он расскажет о выполнении повышенных обязательств к семидесятилетию нашей революции…

После этого товарищ Че, как улитка, забрался опять на год в свой дом. Он появлялся, только когда ему нужно было починить телевизор, и капитан Терехин охотно проделывал это, и когда нужно было прикупить чего нибудь для дома.

— Что он там делает? — спрашивали Терехина.

— Картины пишет. Все стены обвесил.

— И что на картинах?

— Что и всегда. Города и страны.

— Этот-то чем виноват? Отпустили бы его в Испанию.

— А ты думаешь, кого-нибудь вообще отсюда отпустят?

К тому времени все отчетливо поняли, что уйти отсюда не придется никому. Но надежда умирает последней. Тем более что начала рушиться страна Советов, И химера, убийственная, невообразимая, давала шанс на крушение нашей тюрьмы, на разоружение всеобщее и одновременное, и мы прикидывать начали, что у кого на счетах, куда податься после. Одна за другой открывались тайны тысячелетий. Неужели не произойдет возвращения в мир великого узника? И тогда я решил. Вот он мой шанс. Только вслед за ним смогу я покинуть этот объект, вырваться за колючую проволоку, минные паля, допуска и пределы, сесть в Иркутске на московский самолет, а лучше на ленинградский, и взлететь.

Три дня в этой комнате отдыха проходят как один. Мы смотрим телевизор, играем в шахматы. Я играю лучше. Струев злится. И даже сообщение по НТВ о том, что в Таллине освобожден из-под стражи подозревавшийся в убийстве генеральный директор старого и заслуженного петербургского агентства недвижимости, господин Амбарцумов, воспринимается как-то спокойно. Освобожден так освобожден. Следствие располагает данными о настоящем убийце, который находится сейчас в розыске.

— Это ты, — говорит Струев, — тебя посадят по-настоящему.

— Нет, не посадят. Илья Сергеевич не даст. Наконец Илья Сергеевич появляется.

— Бриться есть чем? — спрашивает он.

— Вот с этим напряженка, — отвечаем, — лезвия кончились.

— Сейчас принесут. Галстуки есть?

— Нет конечно.

Грибанов приводит фотографа. Нас усаживают напротив белой занавески, как и положено. Приносят чьи-то пиджаки, галстуки.

— Сегодня вам предстоит узнать много нового. Точнее, почти все по вашему делу. А также посмотреть на одного человека. Тем более что пора вас выводить на прогулку.

Мы снимаем пиджаки, выходим из гостиницы, садимся уже не в машину грибановскую, а в “шестерку” красную. Сзади теперь едет “газик”. Чудеса да и только. В нем четверо молодых людей из странного учреждения, что напротив Востряковского кладбища.

— Это на всякий случай, — говорит наш хозяин. Едем опять по кольцевой, потом по Волоколамскому шоссе и прибываем в какой-то рабочий поселок.

— Пенягино, — поясняет нам Грибанов, — а речка называется Банькой.

— Протопи, — говорит Струев, — как хочешь, но протопи.

— Придется по-черному. Для одного человечка, — отвечает Грибанов.

“Газик” обгоняет нас, уходит вперед. Мы останавливаемся, ждем. Наконец то ли охрана, то ли разведка возвращается. Можно и нам в Пенягино.

Дом как дом. Барак каменный, трехэтажный. На третьем этаже квартира. Возле нее человек из “газика”. Грибанов толкает дверь, она открывается. Мы попадаем в жилище алкаша. Сам он, здоровый, явно знавший лучшие времена, напуганный донельзя, сидит на табуреточке у окна. На другой табуреточке — часовой. История повторяется до наоборот. Совсем недавно и я вот так ждал звонка в дверь.

— Ты пойди, нам поговорить нужно, — приказывает Грибанов не оборачиваясь.

В комнате остаемся мы со Струевым, алкаш и Грибанов.

— До недавнего времени о местонахождении героя кубинской революции Эрнесто Че Гевары знал ограниченный круг лиц, которые к тому же были склонны умирать естественной или другой смертью. И еще вот этот. Имя свое он потерял. Теперь он просто предатель. Посмотрите, какие они бывают — предатели.

— Сергеич. Ты от жизни отстал, товарищ Че теперь враг народов. Преступник против человечности. Террорист. Совесть моя чиста.

— Вот с чистой совестью и подохнешь, не выходя из этого помещения.

— Ты, Сергеич, не шути… Я устав помню. Брат на брата руку не поднимет.

— Слушайте, молодые люди, печальный рассказ о государственной измене.

— Ты не государство, Грибанов.

— Я, может, еще не государство, но вот они вместе со мной — государство. Все слои общества. Бывший художник, теперь бывший слесарь. Бывший инженер, теперь милиционер. Они-то себя сумели защитить и на меня вышли. С боем. А ты на посту стоял вроде как, и сдал свой пост за ящик “Рояля”.

— Ты мне в душу не лезь. Мне предприниматель материальную помощь оказал. Богатый бедному.

— Господин Амбарцумов однажды посетил вот этого… Этот тогда, естественно, нуждался. Первым делом в опохмелке.

— Ты мне в душу не лезь.

Не слушая алкаша, Грибанов продолжает:

— Ну, угостил, понятное дело. В “Богатырь” отвел. Так у них “стекляшка” называется. Отбивных по двадцать тысяч выставил, шампанского, “смирновской”. Он и растаял. Вспомнили былое. И с первого захода он раскололся. Сдал объект.

— Да не так все было… А объект этот и без меня нашли бы.

— Потом Амбарцумов дал ему денег. Много денег. Штуку зелеными. Столько дал?

— Меньше.

— Вот баксов за восемьсот он и сдал военную тайну.

— Ты, Сергеич, либо дурак, либо опять же дурак. Какие тайны? Кончилось все. Замирение.

— Самое интересное, что он сейчас косит йод глупенького, а сам качает ситуацию. Как его когда-то учили. На нем же по всему миру столько дел. Он такие страны видел. Таких людей.

— И еще увижу. Я на работу устраиваюсь.

— Вот, на работу устраивается. В ларек.

— А ты откуда знаешь?

— А теперь, чтобы всем было интересно, послушайте, что было и что будет.

— А чего может быть? — торопится удостовериться в своей неприкосновенности бывший “брат”.

— Тот, кого вы называете Политиком, должен очень скоро высоко взлететь. Из третьего эшелона под облака. А там его установят. Можете не сомневаться. А взлететь-то хочется. И можно липовые документы, выданные когда-то товарищем Клеповым, преодолеть. Тем более что товарищ Клепов — покойник. Деньги братства нашего, оставшиеся от боевой операции, из которой мы официально не вернулись, в которой нас подставили другие предатели, так вот эти деньги живы и вертятся в сфере недвижимости. И приносят доход. Маленький, но постоянный.

Клепова Амбарцумов сам убирал. Первая его кровь была. Это когда Политик вступил с Амбарцумовым в сговор. Братву не трогали. Давали денег мелких, на поддержание жизни. Братвы всего-то ничего. И все почти близко. Прибалтика, Новгород. Так их распределили в свое время. Но работа с недвижимостью портит человека. Он становится жадным. А у ребят дела идут все хуже. Политик же в свое время женился на обкомовской дочке. Пошел в гору. Все путчи пережил. Они с Амбарцумовым души не чают друг в друге. И однажды Политик говорит: ты мне помоги, а уж я тебя там, наверху, не забуду. Там тоже недвижимость — но покруче. Масштабы иные. А помощь простая. И не нужно нам свидетелей. Они оказались никчемными. Неудачниками. Вот она проверка-то. Это не в джунглях боливийских болтаться. Не в бункере сидеть на всем готовом. Вот она жизнь. Естественный отбор. Они слабаками оказались. И погубят все дело. А мы дойдем до заветной хижины. И человека нужного там встретим.

— Складно излагаешь, начальник, — комментирует алкаш.

— И Амбарцумов начинает избавляться от балласта. Только самому ему… Не поднимается рука на боевых товарищей более. Но люди верные находятся. После первой крови появляется у него гениальный план. Политик его одобряет. Зачем пачкать руки? И появляется список “Юрвитана”. В списке этом больше мертвые души. Уже сданные внештатники КГБ. Есть этот список во всех цивилизованных странах. Но Политику удается достать новые имена. Их немного. Руки пока коротки до настоящих списков. А дотянутся, сдаст и остальных. Так вот. Создается дискетка. Там сданная, действующая агентура и братки. В общей массе. А нужно вам сказать, товарищи из стран Балтии не церемонятся в этих случаях. Попытка перевербовки, потом пуля. Расчет верный. Но Политик, учтя инициативу Амбарцумова, вдруг опомнился. Увидел, что тот стал слишком предприимчив. И решил свести риск к минимуму. Формирует еще одну дискету. В ней тот же список, но с фамилией Амбарцумова. И человек от Политика, а такой у них в агентство внедрен, меняет дискетки. Алябьева вашего должны были взять при выходе из агентства, но он умудряется исчезнуть. Амбарцумова же предстояло убрать тут же.

Бегство Алябьева спасает Амбарцумова. Все рассыпалось вмиг. Политик имел контакты в МВД и ФСБ на уровне личных знакомств. Он приказал Амбарцумову во что бы то ни стало найти дискету, и тот добросовестно искал, не зная, что ищет свою смерть. Да и денег ему было жалко. Доллары-то были как раз белыми и должны были вернуться в кассу. Дальше начинается потрясающая способность к выживанию вот этих беглых людей. Поэма! Тем временем Политик приказывает Амбарцумову, не дожидаясь результатов поиска дискеты, которые уже становились проблематичными, уничтожить братков в Латвии, Эстонии, Литве, Новгороде и еще в одном месте. Оно подале. И свет не без добрых людей. Там у наших киллеров ничего не вышло, а Сашу Зотова Бог на время вернул в мир, с тем чтобы он успел рассказать вот им кое-что.

В Эстонии фортуна вначале поворачивается лицом к Амбарцумову, а затем жестоко смеется над ним. Снова появляется список от “Юрвитана”, снова готова массовка, и опять неудача. Есть от чего впасть в печаль. Теперь Политик вытаскивает своего неудачливого подельника из таллинского централа и перевозит в надежное место. После того как в компьютере питерской газеты остается список в варианте Политика, Амбарцумов разгадывает его комбинацию и ставит ему ультиматум. Если с ним что-нибудь случится, компромат на Политика люди Амбарцумова кладут на такие столы, хозяева которых вернут его в небытие. Теперь они неразделимы. Игра начинается настолько крупная, что уже нужно убрать и меня, и вот этого блудливого борца за продолжение реформ, и коменданте Че. Не говоря об этих вот молодых людях. Плюс мелочевка в “Юрвитане”. Плюс мелкие чины в органах. Всех, кто косвенно имел отношение к делу. И убирать будут уже серьезные люди. Черный нал. Точнее не скажешь. Магия звуков. Заклинание. От Москвы до самых до окраин. Чернота. И быль. Вы, молодые люди, думаете, почему этот алкоголик так спокойно все это слушает? Вы думаете, ему это интересно? Ему, конечно, интересно, но он своих ждет. Ждешь, иуда?

— Ты че? Че несешь-то? Каких своих?

— Ждет и недоумевает. Но не дождется. Когда он утром в ларек ходил, “жучков”-то и не стало. Вот они. — И Грибанов вынимает из внешнего кармана штучки с хвостиками проводков. — Ему сказали, не беспокойся ни о чем, вот придет кто нехороший, злой, говорить станет всякое, правду искать, а мы услышим. Пойди посмотри. Под карнизом, под столиком, пойди, пойди…

— Чего, под столиком… — Но все же идет алкаш, проверяет, белеет лицом.

— А думаешь, почему мы знаем обо всем? Наш-то вот он, над дверью. — Грибанов демонстрирует своего “жучка”. — Они тем не менее скоро здесь будут. Найдут труп, бытовуха… А милиционеры местные, ни о чем не подозревающие, столкнутся с этими людьми у трупа… Так я решил…

Бывший спецназовец, пусть даже похмельный и пожилой, все же хранит память о своем молодом теле, умелом и сильном. Он группируется и вполоборота пробует бить Грибанова. Но тот ловит его на противоходе, короткое движение, хрип…

Грибанов берет со стола нож, кухонный, но почему-то острый, подобный бритве, я на этот нож смотрю весь час, пока длится объявление приговора, и вколачивает лезвие под левую лопатку лежащего на полу смрадного и противоестественного человека.

— Приговор приведен в исполнение. Пошли. Времени мало осталось.

Мы выходим, спускаемся вниз, “газик” стартует, за ним мы. — На дороге, свернув в лесопосадку, Грибанов выходит из машины, снимает фальшивые номера, под ними появляются другие. Мы выезжаем на кольцевую. Струев не в себе.

— А как называется контора-то ваша, с внутренней тюрьмой?

— Акционерное общество очень закрытого типа. “Цель”. Я мог бы вам не демонстрировать всего этого, но теперь, как говорится, мы повязаны кровью. Черной, правда, похожей на дерьмо. Вот что. Утром мы вылетаем в Иркутск. В командировку. Сейчас вас отвезу назад, в камеру. Отдыхайте. Утром в Домодедово.

— Кто вы? Генерал? Миллионер? Подпольщик? Кто? — кричит Струев.

— Я просто юрисконсульт в АОЗТе. Пенсия маленькая, приходится подрабатывать, — оборачивается к Струеву Грибанов.

— Вы на дорогу-то смотрите, — не выдерживаю уже я.

— Дорога? А, пустое, — говорит Грибанов и вовсе бросает руль.

Машина летит на скорости семьдесят, а старик Грибанов смотрит на нас с невинным интересом…

В эту ночь к Старику пришли Антонио, Пачо, Вилли. В полном боевом снаряжении, с винтовками, рюкзаками. Он давно ждал их, своих боевых товарищей. Это был последний бой. Он знал, что, когда придут они, череда призраков прекратится вовсе и вскоре произойдет нечто, настанут иные дни, лопнет скорлупа времени. Старик пытался по губам прочесть слова, которые произносил Вилли. Они расстались там, в Игере. Вилли заперли в соседней комнате, ночью Старик слышал, как тот стонал, а потом вдруг пришли русские, он просил, чтобы забрали и Вилли, но те качали головами, говорили про какой-то приказ, а Вилли слышал и думал, что Старика уводят, чтобы отправить в Ла-Крус или куда подале. “Возьмите Вилли”, — умолял он, но его уже несли на спине поочередно два здоровенных парня, а потом он потерял сознание.

— Что ты говоришь, Вилли? Повтори…

Одно и то же слово. Повторяй Вилли, повторяй. Но он уже и так понял. Птица. Птица-колдунья. Не нужно было смеяться над ней. Вот она и обиделась. Она близко.

— Я понял, Вилли. Как вы там? Все ли хорошо на небесах? Наверное, вас сразу забрали в рай? Богу наплевать, коммунист ты или правоверный католик. Если в бою, и в каком бою! Твое дело верное. Как там в раю, Антонио? Меня туда не пустят. Грешил много. Совсем забыл свой дом. Хорошо, что на день тогда прилетал в Буэнос-Айрес. Тетушка болела. Теперь и она в раю.

А ты, Пачо? Не слишком мучился тогда? Пуля вошла в тебя как-то неудачно, столько крови…

Товарищи смотрят на Старика, они радуются, они снова вместе. Только вот проклятый воздух, такой густой, отталкивает, не пускает.

Старик очнулся на полу. Он так и не смог пожать руку Вилли… Ночь весенняя, почти летняя, уже черна, радио похрюкивает, ночные скрипы в доме… Птица-колдунья где-то здесь. Уже второй раз говорят про нее призраки. Не нужно было ее ругать…

Старик читал боливийские дневники и сразу находил фальсификации. Главная — в последней записи. Все произошло на день раньше. Последняя запись не восьмого октября, а седьмого. Восьмого в операцию уже ввели двойника. Этот русский спецназ. Невероятные люди. Если бы их хотя б с десяток в его отряд. Они бы были непобедимы. Русские держали их под колпаком и не вмешивались. Ну да, на кой черт им вмешиваться? Фидель умолял Хрущева отдать меня. Если б тот мог… Есть многое на свете, друг Горацио. Те, кто проводил операцию, рассчитывали свалить Хрущева через месяц. И тогда Старик покидал этот дом, этот музей мумий… Потом это должно было случиться через полгода. Потом все рассыпалось. Он любил в детстве возводить башни, стены, мосты, строить дороги из песка, там, где океан и по ночам другие звезды в небе.

Когда Аргедас переправил на Кубу руки, отрубленные у двойника, и Фидель убедился, что эти руки не мои, он специально летал в Москву и опять умолял отдать меня. Не мог поверить, что там не знают, где я. А ведь был совсем рядом. В Иркутске ловил рыбу. Ходил в шапке, в тулупе…

Когда птица-колдунья прилетит за ним, Старик попросит ее возвратиться в Гавану, хоть на полчаса. Меньше никак нельзя. Именно полчаса. Не нужно Мехико, не нужно городов инков. Ничего не нужно. Просто пройти по ночной улице, постоять возле своего бывшего дома и покурить того табака. Никто и не узнает. Полчаса…

“Совсем расклеился”, — решил Старик и наконец заснул.

Нас уже ждали наши новые документы. Паспорта, Удостоверения фирмы, командировки, карманные деньги, билеты на рейс. В пять утра разбудил Грибанов, принесли завтрак, потом выехали в Домодедово.

— Я, естественно, тоже лечу по липовому паспорту. Как качество? Традиции давние и крепкие.

— А что в Иркутске?

— Там и узнаете. Дело предстоит большое. Сделаем — вернетесь по домам быстро. Не сделаем — будем дальше соображать. А может, не будем. Кончатся соображения.

Машину ведет сотрудник “Цели”. Сам Грибанов на переднем сиденье. Добрый, вежливый, изысканный.

— Устал я. Надоело все, — говорит он и молчит до самого аэропорта.

Рейс наш в одиннадцать ноль пять. Есть время пошататься по залу, почитать газеты. Людей совсем немного. Я вспоминаю Домодедово прежнее, набитое гражданами, когда рейс-другой задержится, а в буфетах пиво “Жигулевское” и прочая отрада. Не думал, что придется еще раз летать, тем более так далеко. Я уже не стараюсь запоминать свою новую фамилию. Имя и отчество Грибанов оставил прежние. Для удобства. Наконец начинается регистрация. Я замечаю, что сотрудники “Цели”, сопровождавшие нас в последней поездке, тоже собираются лететь. Они сами по себе, не разговаривают, стоят в разных частях зала, всего их четверо. Вот они и пошли на регистрацию. Значит, серьезное дело задумал Грибанов.

Лететь нам шесть часов чистого времени, с двумя посадками — в Екатеринбурге и Новосибирске. Всего, стало быть, часов восемь. Я сижу у окна, справа Струев, а у прохода Грибанов. Его команда разбрелась по салону. Мы взлетаем, и я сразу засыпаю.

В Иркутске поздний вечер. Мы ступаем на бетон, идем в здание аэропорта, команда Грибанова получает свои большие сумки.

Опять обыкновенный дом, вдалеке от центра. Улица Декабристов. И все. В город мы не выходим. Сидим со Струевым в какой-то комнате, смотрим телевизор. Читаем местные газеты. Я сразу же нахожу статьи про недвижимость. То же самое. Наше агентство — одно из старейших на рынке, законодательная вилка, долевое строительство, цены на сто тридцать седьмую серию. Вся страна или покупает недвижимость, или продает. Потом долго читаю исторический очерк про ужасы ГУЛАГа, причем мне совершенно никаких узников не жалко. Мне жалко себя, Струева и Грибанова. Сидел себе и ловил уклейку. Вдруг стоп-стук, “Юрвитан”. А вот и нет. Когда пошли информацией по Амбарцумову, когда посыпались трупы, а что когда? Он тут же объявил в своем АОЗТе военное положение, понаставил “жучков”, прокрутил ситуацию. Вот только нас со Струевым не ждал. Мы ему — как дорогой подарок.

А что он с нами возится? Устраивает показательные казни, произносит длинные монологи, теперь привез в Сибирь. Здесь, что ли, революционер? В каком-нибудь скромном доме на улице Ленина?

Наконец появляется Грибанов. Он сияет.

— Все в наилучшем виде. Мероприятие состоится.

— Что, едем устранять кого-нибудь?

— Пока нет. Он сам к нам приедет. Тогда и устраним…

— Нам бы в город выйти. Суточные зачем выдали?

— А именно это мы сейчас и сделаем. Пошли.

Мы долго шатаемся по улочкам, обедаем в ресторане, причем Грибанов разрешает выпить по сто граммов.

— В боевой обстановке единовременно более непозволительно, — объясняет он витиевато.

Грибанов. Одно слово. Мир повидал. Посидел в бункерах. А может, и во дворцах. Теперь вот на старости лет развлекается. То ли переворот готовит, то ли побег.

— Смотрите, какая приятная гостиница… Вид из окон какой. Фонтаны. Тут вот они и будут жить, — объявил Грибанов.

— Кто?

— Делегация. Пойдемте посмотрим, как там и что… В холле дежурному Грибанов называет себя, приходит самый главный администратор, старший администратор, директор, мы идем осматривать банкетный зал, пресс-центр.

— Вот господин Зимин, — показывает на меня Грибанов, — он выступит на, “круглом столе”, текст доклада получите позже. А вот господин Самошкин. Он должен провести семинар. “Круглый стол” в четверг, а семинар в пятницу.

— Очень приятно, — говорит администратор. — Предоплата получена. Все отлично.

— Рейс чартерный в воскресенье, то есть послезавтра. Пресс-конференция в понедельник утром. Я пришлю референта.

Мы со Струевым делаем важный вид, прощаемся.

— Илья Сергеевич или как вас там, что за “круглые столы”?

— А! Я же вам сказать забыл. Возобновление культурных связей с канадцами. Общество канадско-российской дружбы.

— А мы при чем?

— А мы участвуем. Инвестируем. Пошли по городу еще прогуляемся. Неплохой городишко. Хотите, на Байкал съездим. В бухту Песчаную. Или к докладам будете готовиться?

Мы едем в бухту Песчаную. Час туда, час обратно, — час там. Когда еще доведется.

— Ну, отдыхайте, — говорит Грибанов после. — Завтра лететь рано. В пять утра рейс.

— Что, уже возвращаемся? А семинар?

— Да нет, — говорит Грибанов. — В Якутск летим. Были когда в Якутске? А мне довелось. Городишко поганый. Если б не дело, никогда бы туда не полетел. Там вас с одним человечком познакомлю. Очень интересный человечек. И нужный.

Когда мы ночью пробуем открыть дверь нашего “красного уголка”, она оказывается запертой. Струев смотрит из-за занавесок на улицу, там под окнами автомобиль “Нива” и в нем два бойца “невидимого фронта”. Один спит, откинувшись на сиденье, второй книгу читает. Дверь в салон приоткрыта.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спрашивает Струев.

— Большой человек товарищ Грибанов. Или господин. Черт его разберет.

В Якутск мы летим на старом АН-24. Я и не думал, что они еще летают. Летим долго, попадаем в воздушные ямы, поднимаемся на воздушные горы. Где-то после полудня просыпаемся. Кроме Грибанова с нами трое сопровождающих.

— Ну совершенно нечего тут смотреть, — говорит Грибанов. — Вот с палубы парохода совершенно другое дело.

И мы на двух такси едем на речной вокзал. Теплоход, нужный Грибанову, через час.

— Удачно прилетели. Без задержки. А то пришлось бы тут сутки сидеть. И навигация нынче раньше началась, пацаны…

Мы обедаем в ресторане порта, смотрим на реку Лену, и Грибанов выдает нам наркомовские граммы.

— Товарищ командир. Еще бы водочки!

— В боевой обстановке нельзя. Вот потом, на переформировании. В тылу.

Мы занимаем каюты. Всего их пять. Одна пустая. Грибанов выглядит совершенно изумительно. Бизнесмен на отдыхе. Ходит по верхней палубе, поглядывает то на прекрасные берега и водную гладь, то на нас со Струевым. Наступает ночь. Мы плывем куда-то в сторону моря Лаптевых. Там Тикси и Северный Ледовитый океан.

Я уже давно на автопилоте. То, что происходит, утратило какой-либо смысл. События фантастические и редкостные идут своим чередом, как река, стремящаяся к океану. Она несет меня, покачивает, баюкает и, кажется, не хочет возвращать назад, в порт отправки. Принудительной и жестокой.

На утренней пристани, над которой необыкновенное название — “Сангар”, собачка белая, начальники какие-то, а также то, что называется неистребимой человеческой слизью, и один пассажир. Он выделяется из всего транзитно-поселкового народа необъяснимо. Я вижу, как он поднимается на борт судна “Юрий Гагарин” и попадает в объятия Грибанова. Это для него, для нового пассажира, закачена каюта.

Ну вот мы и в сборе, — объявляет руководитель нашей экспедиции.

Вождь наш так расчувствовался, что за завтраком выдает нам по сто пятьдесят граммов армянского коньяка. Буфет на судне богатый. Так бы плыть и плыть на нем, смотреть на берега. Грибанов долго беседует с новым пассажиром, потом приглашает нас в его каюту.

— Этот человек выносил Че Гевару на спине. Звать его Юра. Слабо оказалось господину Амбарцумову достать Юру. Теперь у него есть возможность повторить свой исторический опыт. Эти молодые люди, Юра, с нами. Им тоже досталось от бывшего соратника.

Юре, как и покойному Зотову, лет пятьдесят. Одна порода, одна компания. Юра подробно рассказывает, как почувствовал киллера в Иркутске, где жил на улице Тимирязева, работал водителем автобуса и видел в последнее время нехорошие сны. Убивать Юру хотели в гараже, но убийца этот почему-то Юре не понравился. Шестое чувство. Вечер был, никого в ангаре, тот вошел, спросил про начальника смены, попросил закурить и спокойно достал ствол. Но Юра был готов к такому повороту, вначале выбил чешский пистолет, очень красивый и надежный, потом нож отобрал и посадил этого мужика теменем на острый угол верстака. Затем выехал из города и по аварийному каналу связи, о котором помнил тридцать лет, вышел на Грибанова.

— Каков? — не нарадуется учитель.

Цель нашего плавания — населенный пункт с красноречивым названием Шпанск.

Там в двухстах верстах от города находится воинская часть. Объект, которого нет ни на одной оперативной карте генштаба. Это отдельная история. Там и находится товарищ Че. Об этом знаем мы, знает Политик, знает Амбарцумов. Знают начальник объекта и начальник секретной части. Остальных, знавших эту государственную тайну, сожрало время, невзирая на их высокие государственные посты. Время бережет многие тайны и, как субстанция строгая и саморегулирующаяся, очищает пространство от лишних свидетелей своих игрищ.

Объясняю план в целом. Мы выводим товарища Эрнеста с объекта. В условленном месте нас подбирает вертолет с верным экипажем и доставляет на военный аэродром под Якутском, откуда нормальный военный же борт летит в Иркутск. Там давно дожидается чартерный рейс с кубинскими товарищами.

— Это те, которые канадские бизнесмены, — догадываюсь я.

— Совершенно верно. Так что выступление господ Зимина и Самошкина на “круглых столах” и семинарах не состоится. Впрочем, можете посетить фуршет. И на всякий случай заказан гражданский спецрейс на “Цель” из Якутска в Иркутск. Помните это.

— Вы великий человек! Вызываете самолеты с Кубы, вертолеты у вас, аэродромы… Мы-то зачем вам с участковым?

— Вы же сами выбрали себе это приключение? Потом, нам сейчас каждый человек дорог. Мы понесли потери. А скоро настанут дни, когда один человек сможет решить успех большого дела.

— Вы нас мобилизовали, что ли? Мне Амбарцумов еще не так задвигал в Таллине. Более красочно.

— Это от волнения. Так близко был успех и так разочароваться..

— Да кто вы, Грибанов? — не выдерживаю я. — Советское подполье? Пятая колонна? Ты меня спросил, хочу я к вам? Нужно мне это? Мне деваться некуда… Чушь какую-то несете про Че Гевару, про Фиделя! Думаете, я хоть на миг поверил? Во… Я сейчас на первой пристани выйду. Мне тут нравится. Новую жизнь начну. “Круглый стол”… Семинар… — Я хлопаю дверью каюты и ухожу к себе. Немного погодя приходит Струев и ложится на свою койку.

Грибанов приходит позже.

— Не поверил — и правильно сделал. Будь у меня вертолеты с танками, я бы вас со Струевым не таскал на пароходах. А вот самолет из Канады есть. И в нем кубинцы. Гавана — Монреаль — Иркутск с промежуточными посадками. И комендант на секретной базе есть. Охрана эта, что с нами, люди верные, но нет в них лишней жилы. Надрыва не выдержат. А вы с участковым — то, что нужно. Уж поверь старому убийце. Вот кончится все, и возвращайтесь к себе. По домам. А вы уже знаете лишнее. Зачем же еще кого-то в дело тащить? Верно я излагаю?

— Мне все кажется, как там тебя по отчеству, что ты, дядя, глумишься надо мной.

— Ну, это эмоции. А скоро Шпанск. И дел невпроворот. Так что извините, если что не так.

— Что за объект-то? Нельзя ли подробнее? — поднимает голову от подушки Струев.

— Вот это уже другой разговор, — говорит Грибанов и рассказывает про объект, про аварию, про то, как Клепов узнал случайно про эту лабораторию в ГРУ и, пока была паника и неразбериха, пока не восстановили охрану и режим, они успели ввести на объект Че, сделали все документы, подчистили списки, сымпровизировали легенду. Вариант этот был рассчитан на короткий срок. Даже если Че раскрывали, была верная возможность его вывезти и перепрятать. Но ситуация круто переменилась. Положение тогда было аховое. Готовился настоящий переворот. Твердый, жестокий. Он не состоялся. Клепов выводил однажды Гевару через коридор. Потом коридор закрылся. В Якутске они обнаружили слежку. Кто это был тогда, не совсем понятно и по сей сей день. Но держали плотно. Риск был велик. Они вернулись.

А тогда поворот событий ожидался фантастический, пресс-конференция в Москве, слетали с постов очень большие люди по всему белому свету. История могла пойти совсем по-другому. Столько лет ни одна спецслужба не могла выйти на след Старика. И все уверились, что его уже нет. Что он не вышел из джунглей.

Фальшивая посмертная маска, чужие руки, хранящиеся в Гаване, дневники.

Это же филигранная работа. Когда идут на сговор президенты и генеральные секретари, они намертво вяжут друг друга. Карибский кризис — детская забава по сравнению с кризисом, в центре которого оказался этот неугомонный революционер. Слов нет, он великий человек. Нам бы таких хоть десяток. В огромной стране одним не обойдешься… Да видно — не судьба.

На объект этот, где лаборатория с плазмоидом, можно войти. Выйти трудно. Еще почти никто не покинул часть по истечении контракта. За всеми пертурбациями последнего времени у Кремля руки не дошли до этого дела. Они просто не понимают, что там. И слава Богу. Вот еще чуть-чуть, устоится власть, отвердеет, и все переменится. Тем более что объект сейчас на автономном режиме. То есть на случай войны, или мятежа, или, паче, смены общественно-экономической формации, он самозакрывается. Запечатывается и существует автономно. Генералов туда утверждали на Политбюро, как командиров субмарин, которые одним залпом могут снести материк. Американцы не знают, что у нас там такое изучают. После аварии всполошились, задвигались. И все. Нет информации. Есть спутниковая съемка, фотографии, эфир. Если бы они знали, кто там сидит в так называемом гостевом доме, они бы туннель с Аляски прорыли. Механическую руку какую-нибудь из космоса сунули. Нашли бы способы.

Объект находится в распадке, вокруг горы, перевалы, тайга. Непосредственно вокруг объекта — минные поля, датчики, три кольца охраны. Стрелять без предупреждения — еще слабо сказано. Все, что нужно, подвозят на площадку, потом водители выходят из кабин, их увозят, выходят солдатики из этого рая, загоняют машины. Потом возвращают их назад. Полная" проверка. Рентген и прочее.

Случаи побегов были, но все неудачные. Там у них все есть. По потребности. Есть деньги на счетах. И есть угасающая надежда вернуться на большую землю. Товарищ Че там Совершенно вжился в коллектив, очень изменился внешне, даже астма легендарная прошла.

Шпанск — то еще место. На пристани нас встречают пять огромных собак. Над этой породой потрудились овчарки, лайки бульдожка какой-то. Они опасливо поводят носами, кружат и то ли броситься хотят и хватануть зубами, то ли приласкаться.

У нас командировки каких-то кооператоров. Хотим в Шпанске вроде бы ларьки открыть, торговать здесь товаром ходким и дешевым. А заодно и поохотиться. Денек-другой. Наш сангарский пассажир, потоптавший в свое время джунгли, уже подготовил здесь базу, снял большой дом, на полу поролон, спальники, ружья, припасы всякие, дробь, сапоги и телогрейки. В Шпанске милиция и ФСБ занимают два двухэтажных кирпичных дома в центре, напротив то ли мэрии, то ли волостного совета. От безделья и любопытства местные чиновники могут предпринять самые разнообразные действия, поэтому шататься по населенному пункту нам не следует.

Грибанов объясняет ситуацию, ставит задачи. Вначале разведка. Витя, последний из боливийских могикан, ходил на объект с покойным Клеповым. Он и проверит обстановку вместе со Струевым. Грибанов распаковывает один из наших чемоданов, которые тащили трое молчаливых сотрудников аж из Москвы. Там рации. Маленькие и мощные. Мы учимся ими пользоваться, дело это нехитрое. Грибанов предупреждает, что без причины эфир тревожить не следует.

Мы между тем пересекли условную границу Северного полярного круга. Как бы вернулись месяца на два в раннюю весну или в позднюю осень, где снег и жухлые проплешины. Времени у нас немного. Грибанов торопится. “Боинг” в Иркутске ждать не будет. Опоздаем — начнутся варианты. До объекта двести верст. Отличная дорога сменится посредственной, потом прервется, а за шлагбаумом и первым пунктиром колючки — роскошная бетонка до самого объекта. По пути на ней два КПП. Это аппендикс верст в двадцать. По бетонке этой изредка ходят “КАМАЗы” и машины посерьезней. Есть тропы вокруг гольцов, на них мины. Витек получил карту минных полей в наследство. Датчики непредсказуемы, не очень эффективны.

Периодически буферную зону облетают вертолеты. Старика из гостевого дома, находящегося за территорией части, нужно вывести по ручью в зимовье, верстах в двадцати. Выводят Грибанов, Витек и я. Струев остается в Шпанске с тремя сотрудниками. Пароход на Якутск, к которому мы должны вывести Старика, через трое суток, вечером. Основное расстояние по дороге проходим на “ГАЗ-53”, арендованном уже Витьком. Машина крытая, фургон.

Мы ужинаем тушенкой, хлебом и апельсинами. Потом Витек со Струевым облачаются, забирают сухой паек, ружья, палатку и уходят. Грузовик подберет их у аптеки, на углу Ленина и Вилюйской. Четыре часа по дороге, потом углубиться до второго КПП, выйти опять на дорогу и вернуться. До шести вечера отдых — и уже по-серьезному назад.

В Якутске борт на Иркутск, борт левый, коммерческий, чтобы спокойно, без регистрации, без паспортного контроля. А там уже, считай, кубинская территория. “Боинг” двинет на Монреаль, а дальше их проблемы. Потом начнутся проблемы у Политика.

Все же наше появление вызывает некоторое смятение в умах местных жителей. Нравы здесь простые. Вначале появляется некая помятая личность, которая убеждается, что здесь не наливают и не дают пять тысяч. Потом приходит коллега Струева, проверяет документы, Грибанов ему подносит коньяку, стругает сервелат, долго расспрашивает про охоту, вдохновенно лжет про торговые павильоны, спрашивает про цены, номенклатуру товара.

— Какая тут, на хрен, номенклатура? — искренне удивляется милиционер. — Мы “Сникерсы” только по телевизору видим.

— Так вот же, — достает из кейса Грибанов “Сникерсы”, “Марсы”, “Фазеры” и дарит все это гостю. Тот убирает подарки в военно-полевую сумку, какие я видел только по телевизору и в детстве.

— А что, поди, гулагами обставились тут, — продолжает разговор Грибанов, — лагеря да зоны?

— Этого добра хватает.

— А ракеты-то, поди, имеете?

— Есть какая-то хреновина. Мы люди мирные. Наконец милицейский уходит. Дом наш бесхозный, вроде гостиницы, но чистый, с печкой, которую мы с радостью топим, телевизором неведомой марки “Волхов”, который похож на аквариум, с геранью и занавесками. На единственной кровати чистые простыни и накидка.

Мы находим на кухне газеты аж за шестьдесят шестой год и долго читаем их, растворяемся в мире и борьбе двух систем. Игорь Численко забивает итальянцам, Яшин берет все подряд, хлеб убирается, в Чехословакии оттепель. Не хочется оставлять желтые страницы и возвращаться из прошлого несбыточного дня.

Утром возвращается разведка. Витек уединяется с Грибановым. Струев просит чаю, молчит, смотрит в окно.

— Ну чего там, земеля? — спрашиваю я.

— Нам тут одного человека не хватает. Художника Птицы.

— Он-то зачем?

— А затем, что не нравится мне это совершенно. Грибанов явственно озабочен. На КПП нет охраны.

Нет никого на дороге. Хочешь езди, хочешь стой. Ни на втором посту, ни на третьем никого. Витек со Струевым совершили настоящий марш-бросок. Пока грузовичок с водителем, которому дали полмиллиона аванса и еще столько же после охоты, стоял припрятанным в одном интересном месте. Они аккуратно прошли за колючку, поднялись на голец у первого КПП. Никого. Спустились часа через полтора, пройдя вдоль бетонки, вышли ко второму. Ни одной живой души. Услышали вертолет, залегли в щели, в пихтовнике. Вертолет садился где-то около объекта, потом поднялся, улетел. Пробежали почти до конца, до контроля. Третий КПП, последний, пуст.

Вернулись к машине, едва не надорвавшись с непривычки. Отмахали почти тридцать километров.

— И что же, так вот иди по бетонке, садись на авто и уезжай? — спрашивает Грибанов самого себя.

Он долго лежит на кровати, заложив руки за голову, курит. Выходит во двор. Возвращается и опять ложится.

— Где этот водила? Нужно немедленно ехать.

— Ты что, начальник, — говорит Витек, — он теперь хлебного вина высосал с пузырь. Какая езда?

— Они охрану сняли. Что это значит? Только одно. Времени у нас нет вовсе. Что-то произошло в Москве. Они охрану сняли…

— Пойди у своего друга милиционера попроси колеса, небось не откажет. Метаться — дело провалить, — подводит итог Витек.

— Дело проваливать нельзя, — соглашается Грибанов.

— Вечером он будет как штык. Для здешних краев лимон — деньги аховые. Проспится. Он мужик спокойный, трезвый.

Впервые я вижу Грибанова растерянным. Но скоро он берет себя в руки.

В шесть вечера, как условились, мы выходим. Теперь уже с ружьями, с охотничьими билетами (и те нам Грибанов припас), с фонариками, в рюкзаке у Витька рация. Старшим резерва остается Струев. Он стремительно делает карьеру в АО “Цель”.

Мы выезжаем. Три часа можно просто лежать в фургоне, беседовать.

— Ну, хочешь правду? — спрашивает Грибанов меня.

— Правду еще рановато, — отвечаю я. — Нас же пока не на расстрел ведут?

— Не ведут, а везут, — мрачно шутит Грибанов.

— С вас, кроме суточных, гробовые.

— Ты человек везучий. Тебя рок бережет. Потому я тебя и взял с собой. Зотова с того света возвратили ненадолго. Все ради тебя. Ты в огне не горишь, в воде не тонешь.

— Храни меня мой талисман?

— Давай песню споем. “Черного ворона” знаешь?

— Я много разных песен знаю.

— Нет, давай “Ворона”. Будешь “Ворона”, Витек?

— Отстань.

— А я буду.

И Грибанов действительно поет. Долго, заунывно, страшно. Мы останавливаемся. Водитель, молодой мужик, справный и аккуратный, выходит, пинает скаты, смотрит в черное небо — и к нам под брезент.

— Счастливо поохотиться, — говорит он. Он понимает, что никакой охоты тут и в помине нет. Но ему все по фигу. Деньги верные, риска никакого. Нанялся — вези. — Не забредите под посты. Убьют, — предупреждает он.

— А что там у военных?

— Черт его знает. Ракеты, наверное. Был когда-то взрыв. Я тогда в первый класс ходил. Ну, я пошел костерок ладить. Жду, как договорились. Потом уезжаю. Мне работу терять не хочется.

Мы пролезаем под колючкой. Первым идет Витек, вторым я, Грибанов замыкает. Безлюдье это может быть мнимым. Заманчиво — прямо по отличной дороге, в три колеи. Потом уже свернуть, дать небольшого круга. Но мы повторяем путь прошлый. Идти тяжело. Дает себя знать смена образа жизни. Но часа через два — втягиваюсь. Грибанов старик крепкий, а Витек как будто родился здесь. У него уже вешки, метки, зарубки. А поселили бы его тридцать лет назад где-нибудь в Каунасе, сейчас бы был похоронен на городском кладбище. Всех подчистую свел в Европе Амбарцумов. А в Иркутске, видно, дрогнула у его человека рука от смены часовых поясов. Или порода у Витька такая. Последний, кто знает коридор.

— Витек, какая у тебя настоящая фамилия? — спрашиваю я на коротком привале.

— Фамилия моя известная. Горбачев.

— То есть как — Горбачев?

— А вот так. Но Бог миловал. Дал другую. Вернемся, поедем Амбарцумова брать. Пойдешь с нами?

— А куда он теперь денется? — говорит Грибанов. — Он уже сошелся с ним однажды. Вот только не добил.

— Расскажи…

— В сортире его топил. Головой макал в очко.

— Правда, что ли?

— Он вообще герой. Я тебе, Витек, подробно все расскажу. И мент с ним толковый. Большими людьми станут.

— Ну, дальше трогаем.

Приходим к какой-то избушке. Поляна, следы человеческие, делаем привал.

— Запоминай, — говорит Витек. — Вот так спускаться к дороге. Здесь недалеко. Через полчаса поднимаемся и идем.

Воздух чист до умопомрачения, идем мы по следам прошлой ночи, Витек уверенно шагает, лишь изредка остановится, глянет под ноги, на ветки. Наконец вот он, третий КПП. Шлагбаум, будка, линия связи, столбы с проводами. И ни души. Струев опять мрачнеет.

— Отсюда до избушки Старика пять верст.

Уже светает. Мы спускаемся в распадок, деревья редеют, видно озеро, дом двухэтажный, и свет горит на втором этаже в одном окошке. Виден, и КПП на объекте. Там тлеет огонек, сидят в домике мужики, стоит один на вышке. Который год сидят.

А дом — вот он. Мы с Грибановым остаемся за сосенками, метрах в ста. Витек идет. Дверь не заперта. А от кого тут запираться? Он входит, поднимается наверх. Проходит минут десять. Наконец дверь опять открывается. Витек машет рукой. Сердце колотится у меня в груди, кружится голова Это от невероятного, несбыточного и печального. Там, в доме, Эрнесто Че Гевара, и сейчас я его увижу. А потом будь что будет.

Я вхожу внутрь. Грибанов оглядывается и идет вслед за мной.

 

Прорыв полковника Левашова

Первыми неладное обнаружили связисты. Москва на связь не вышла. Это был дежурный сеанс, после отчета за месяц: перечень комплектующих, ведомости, изменения в личном составе, которых почти никогда не было. Шифровка ушла, отсечки о приеме не последовало. Не состоялась связь и по резервному каналу. Тогда дежурный поднял трубку телефона “Эстафета”… и не услышал диспетчера. Остался генеральский телефон прямой связи и межгород из Шпанска. Генерал отсутствовал, совершал променад по ближним лесам и долам. По штабу дежурил капитан Кондратьев. Ввиду экстраординарных обстоятельств он вскрыл пункт связи и набрал номер дежурного в Москве. Разговор был коротким.

— На связи “Вампир”. Дежурный по штабу капитан Кондратьев.

— Где генерал?

— Генерал на объекте.

— Положите трубку. Позовите генерала.

— У нас связь отсутствует по всем каналам.

— Положите трубку. — И только треск в эфире. Не знаю, о чем поговорил с Москвой генерал, но только он засел на телефоне космической связи, выставив с пункта всех. И стал обзванивать, кого только смог. Вышел через час бледным и злым. Прошел к себе.

— Что делать? — спросили его?

— Продолжайте нести службу. — И нехорошо выругался. Через час он сел за руль “уазика” и выехал за территорию, по “дороге жизни”. Его никто нигде не остановил. Он постоял на лесной дороге за последним КПП, вышел из машины, плюнул на капот, сел в кабину, затем вернулся. Собрал начальников подразделений. Офицеры давно жили по-домашнему, в затрапезе, набрали сальца, залоснились от благополучия. Все ждали неминуемого окончания контракта. То, что сказал генерал, повергло всех в шок.

— Нужно свинчивать всем, господа офицеры. Прямо сейчас.

— То есть как?

— А вот так, — прокомментировал генерал реплику непристойным жестом, помогая себе губами.

— Что? Летит смена? Когда машины будут?

— Какие машины? — вежливо поинтересовался генерал.

— Как? А вещи, контейнеры, трейлеры?

— А вот без контейнеров. Все придется оставить. Включая чемоданы.

— Почему?!

Офицеры сидели развалясь, в майках на голое тело и галифе. Некоторые в кроссовках.

— Встать! Всем встать! — заорал генерал. — Всем выйти и одеться по форме, с соответствующими докладами! Через семь минут! Всем!!!

Такого не было давно. Офицеры повскакивали с мест, обсуждая при пробежке из штаба возможную комиссию и учения, которых давненько не было. Однако через семь минут все были на месте и доложились, как положено.

— Товарищи офицеры, садитесь. Я должен объявить о неприятном. Если вы думаете про профилактику и комиссии, забудьте. Объект прекращает свое существование. В ближайшее время, по договору об ограничении некоторых исследований, грозящих равенству между Россией и Западом, он будет уничтожен.

— Когда же уезжать?

— Вопросы потом. Если хотите жить, садитесь на “КРАЗ”, “УАЗ”, на метлу, уходите. В любую минуту могут появиться бомбардировщики.

Ледяная тишина.

— Правильно. Не нужно спрашивать чьи. Так называемые российские.

— А лаборатория?

— Вот в лаборатории все и дело. За ее уничтожение я отвечаю лично. Вместе со всей документацией. И сами понимаете — с персоналом.

— То есть как с персоналом?

— А вот так. — И генерал делает любимый жест. Рассчитано все было блистательно. Наш объект — автономная коммунистическая территория. От каждого — по способности, каждому — по потребности. Телевизоры, шмотки, стиральные машины везли с большой земли регулярно. Зарплаты у нас были немыслимыми. Бросить все? Да тут же половина у каждого ляжет на пороге комнаты, вцепится в сапоги, заголосит. И никто не верил в генеральские байки. И совершенно напрасно. Он выстроил всех на плацу, вначале объявил сто тысяч нарядов за нарушение формы одежды и плохое выполнение строевых команд, потом всех распустил, а после объявил боевую тревогу.

По тревоге всем следовало спуститься на второй уровень, в бункеры, оставив наверху только группу прикрытия. Смертников. Затем генерал прошел в комнату связи и налег на телефоны. Шпанск и Якутск. В Шпанске все было спокойно, в Якутске высаживался на военном аэродроме спецназ. Были объявлены поиски дезертиров с оружием, двигавшихся вверх по реке.

Я не спускался в бункер. Я наблюдал за генералом. Он прошел в гостевой домик к Валентине, говорил с ним примерно полчаса, затем вернулся к себе и занялся проверкой сейфа. Тогда я покинул территорию объекта и укрылся за штабелем сосновых бревен, недалеко от дома Валентине. Следовало ждать гостей. Появился вертолет, присел недалеко, километрах в десяти за ручьем, и улетел снова. Плазмоид был надежно укрыт под бетоном, так глубоко, что выдержал бы прямое попадание ядерной бомбы. Катастрофа могла произойти только в том случае, если бы началась реакция, неуправляемая, что исключено, или спровоцированная персоналом. Тогда, как карандаши, взлетели бы балки, поднялись и опустились земля, бетонные плиты, трубы коммуникаций, и все почти повторилось бы — как тридцать лет назад.

Пробиться снаружи вниз можно было только взрывая одну за другой стальные двери, ведя бой с охраной, в узких коридорах и тоннелях. Я не заблуждался. Будет бой и взрыв.

А пока темнело и не происходило ничего. Справедливо считая, что ночью-то уж ничего не произойдет, генерал вывел людей из убежища под звезды, снова построил, повторил то же самое, что утром, и объявил, что пропал без вести полковник Левашов, то есть я. И еще раз посоветовал всем последовать моему примеру. Потом все разошлись по домам, а в семь утра снова тревога, построение и опять бункер. Только караулы наверху сменились… Тогда-то я первым и вошел в дом.

Старик не спал, он сидел в кресле перед огромным окном и слушал обманчивую музыку эфира.

— Кто ты?

— Я полковник Левашов. Виктор Семенович.

— Ты не похож на призрак. А почему ты пришел в это время?

— Я пришел попросить у тебя политического убежища.

— А вот это глупо и поздно. Что там происходит снаружи?

— Что тебе сказал генерал?

— То же, что и тебе. Пора подумать о душе. Хватит думать о земном будущем.

— Слушай, Валя. Можно, я присяду?

— Садись, призрачный полковник.

— Я-то вот как раз и настоящий. А ты совсем не Валентине.

— Ну, это не трудно было понять. Сколько еще людей знает?

— Генерал, особист и я. Больше никто не проявлял интереса. Хотя ты столько раз появлялся в телевизоре.

— Я очень изменился?

— Ты не изменился совсем, но одновременно изменился неузнаваемо.

— Почему, полковник, люди вокруг такие нелюбопытные и одинаковые? Я бы никого не взял в свой отряд. Никого. Даже тебя.

— Я понимаю, что издалека мы казались другими. Но уж прими нас такими, какие мы есть. Слушай, коменданте. Это ведь из-за тебя весь этот сыр-бор.

— Возможно.

— Та сила, которая тебя сюда забросила, была очень могущественной. Почему же ты брошен здесь?

— А кто тебе сказал, что я брошен? Я просто ждал своего часа… Помоги мне, полковник. Пора собираться в путь.

— Что ты хочешь взять с собой?

— Я писал тут много. Сначала на испанском. Потом на русском. Потом на их безумном сочетании. Если бы выставить эти записки на аукционе в Сотби, можно бы было получить очень большие деньги. Что я могу взять?

Не телевизор же? Дневники, рисунки, подарки к дням рождения… У меня один день смерти. А потом их будет два. Вот это великолепное подводное ружье я возьму с собой.

— Возьми лучше свою “тулку”.

— Полковник, я стар. Те, что придут за мной, молоды. Мне не сладить с ними и их автоматами. Я просто буду ждать и надеяться на чудо. А это ружье я очень люблю. С ним хорошо будет охотиться в море. Ты видел когда-нибудь Карибское море?

— Вот это уже лучше. А когда тебя вытащат отсюда?

— Если бы я знал, полковник… — И старик рассмеялся опять. — Хочешь, послушаем программу “Маяк”? Это моя любимая программа.

— Я буду звать тебя по-прежнему — Валентином. Мне так привычнее. Ты слышишь шаги? Это еще кто-то идет. Думаешь кто?

— Это за мной…

Шаги приближались, поднимались, скрипнула дверь. Витя Горбачев вошел в комнату. Старик даже не обернулся, но сказал:

— Здравствуй, Витя, Что, сгинул Клепов?

— Так точно. Но там внизу Грибанов. И еще один надежный человек. Из новых.

— Витя, вот этот полковник хочет идти с нами. Отговорите его.

— Я тут не решаю. Грибаныч по команде старший.

— Старший так старший. Какие проблемы? — Старик встал, в колдовском предутреннем свете, сливавшимся с отравленным светом ночника, коменданте казался огромным злым колдуном из сказки. Но это было не так. — А времени у нас, как я понимаю, нет вовсе. Я собираю скарб, а вы думайте над ситуацией.

— Как ты насобачился говорить по-русски, коменданте.

— А как мне не насобачиться? Другого языка и другого народа на базе нет.

Горбачев тем временем спустился вниз и дал знак. Мы с Грибановым поднялись в дом.

Грибанов не нашел повода для сентиментальных воспоминаний. Он развернул рацию, выбросил в окно антенну, закрепил. Струев вышел на связь сразу.

— Пока все спокойно. Старик в порядке. Начинаем движение. Сеанс окончен.

Старик собрал рюкзачок, оделся. В правой руке снаряженное ружье для подводной охоты. — Идем, — предложил он.

— У меня есть ключи от ангара. Там “КРАЗ”, там “уазик”. Заведем напрямую и двинем по шоссе.

— Мысль хорошая, — согласился Витек. Только разделимся. Нас пятьдесят третий фургон в конце бетонки ждет.

— А если заминировано? — поинтересовался Грибанов.

— Вряд ли, — сказал Левашов. — Охрана снята практически мгновенно. Полная бестолковка. Нас должны были перебить всех в комнатах или разбомбить. Никто ведь не побежал. Все думают, что это шутка. Проверка. Кухонных комбайнов жалко. Денег на счетах. Они же привязаны к курсу доллара. Не пропало ни копейки. То есть ни цента.

— “КРАЗ” нам нужен, — решил Грибанов. — Это же по большому счету — танк… Ты, полковник, сам к нам пришел. Так что слушайся. Иди к ангару. Заводи машину и выскакивай на бетонку. Домчишься до конца — стопори машину. Километрах в двух, на лесной дороге в сторону Шпанска. Мы пойдем гуда так, как пришли. От добра добра не ищут. Машину на дороге не держи, там спуск слева, у трех берез, съедешь туда. Оружие есть у тебя?

— Могу под завязку загрузиться.

— Бери все, что сможешь. Все. Пошел. Нам сейчас нужен отвлекающий маневр.

И полковник побежал вниз. Минут через тридцать взревел “КРАЗ”, выкатился на плац, крутнулся, снес ворота под носом обалдевшего караула и врезал по бетонке.

— А чего ему от нас ждать? Двинет дальше. Потом на пароход, — усомнился я.

— А что потом? Он теперь так же выброшен из этого мира, как вот он или участковый Струев. Не говоря уже о некоторых руководящих товарищах.

— Ты стал язвителен, Грибанов, — подал свою реплику коменданте. — Пошли. Только прежде я включу весь свет. Все лампы во всех комнатах. Мы будем уходить, а я буду видеть огни своего дома. Это был неплохой дом.

— А ты стал сентиментален, коменданте.

— Что поделаешь. Старость.

И мы пошли. Первым Витек, потом я, за мной коменданте и замыкающим опять Грибанов. Мы то и дело оборачиваемся, огни дома долго еще светят нам, пробуя уговорить вернуться. Через два часа Грибанов объявляет привал.

— По сто граммов наркомовских. Перед боем. Закусывали сайрой в масле и ветчиной бельгийской, прессованной.

Мы шли параллельно бетонке, то удаляясь от нее, то скатываясь со склона, почти к краю, находясь чаще всего выше, на склоне. По обеим сторонам дороги мины. Кое-где пробиты бреши. Где зверь, вернувшийся в район, где другая несуразица. Виктор, курировавший объект, наезжавший в Шпанск, а всякое движение, суета, грузовые фургоны и перемещение подразделений горячо обсуждалось после шпанским народом, кардинальных изменений в карте минных полей не произошло. Так, легкая профилактика. Быт и совершенно мирное существование этой воинской части без ракетных пусков, стрельбы и побегов дезертиров убаюкали и начальство, тем более что накативший крах державы отодвинул большие планы и славные мероприятия на неопределенный срок. Менялись служивые на вышках, приходили и уходили каждые два года, текли реки, и плыли над тайгой облака. Обложные дожди сменялись сказочной осенью, то опять дождями, потом падал снег, спокойный и вожделенный, после опостыливал, уходил, круг времен поворачивался со скрипом и шорохами.

Мы в очередной раз приподнялись над дорогой, и Горбачев остановился. Он стоял и смотрел на бетонную жилу, метрах в семистах легшую внизу. А там, между худых березок и крепких сосенок, просвечивал грузовичок. И было это не что иное, как “КРАЗ” Левашова.

— Ну что, Витек? Не удалось избавиться от полковника?

— Нехорошо это, товарищ Грибанов. Он должен быть уже в стороне, в лесу стоять.

— Значит, вернулся. И встал примерно там, где мы должны проходить сейчас. Человек военный, считать умеет. Встал под склон, чтобы засветиться наверняка. Надо было ему рацию дать. Есть же еще одна.

— Что делать будем?

— Он просто так не стал бы раскатывать. Значит, дорога перекрыта. Ты-то, коменданте, что думаешь?

— Давайте, я на дорогу пойду.

— Кубинский старичок Эрнесто. Ты нам нужен живым и здоровым. Ну-ка, Грибаныч, включай радио. Узнаем, что там в Шпанске-городе.

У Струева все по-прежнему. Он контролирует выезд из города. Тишь да благодать. Никакого передвижения, никакого условного противника. Горизонт чист.

— Ты пойдешь, — решает Грибанов, отправляя меня вниз. К полковнику.

— А может, это не его машина вовсе?

— Его. Другой машины здесь просто быть не может. Разве только с неба… Тебе, служивый, нужно идти вон до того пенька, а потом, — Горбачев раскладывает карту с крестиками, сравнивает, прикидывает, совершенно точно, до пенька, — увидишь зарубку на сосне. Встанешь правой щекой к зарубке и получишь свой азимут. Иди строго по нему, не сворачивай. Выйдешь на дорогу примерно в трехстах метрах от полковника. Иди и не бойся. Вот рация. Пусть стоит все время на передаче. Заклиним тебе сейчас кнопку. Вот так. Мы же здесь не останемся. Поднимемся чуть выше. Ты в случае чего возвращайся опять по следам своим, иди здесь. Возможно, Левашова придется поднимать сюда. Ну, все. Пошел. Помнишь избушку, где привал у нас был? Там встретимся. Отсюда две версты. Туда дорога чистая.

Неприятно, конечно, ходить среди мин, старых, забытых, даже по вешкам, тем более по азимуту. Я иду долго. А вот и полковник. Увидел меня в зеркальце, открыл кабину, идет навстречу, быстро, даже как-то радостно.

— Слушаем Левашова, — говорю я в микрофон, — говори, полковник.

— Конспираторы. Пятьдесят третий ваш, арендованный, на лесной дороге, километрах в двух от назначенного места. Пустой. Вышел я, головой покрутил, нет никого. Потом смотрю, шины проколоты, бак пробит, бензина, естественно, нет. И тишина. То есть мы уже здесь не одни. Может, ломанем на “КРАЗе”?

Грибанов с Витьком думают. Говорят тихонько.

— Ладно. Выключай аппарат. Батареи посадишь. Идите наверх. Ты, полковник, оружие привез?

— Бери — не хочу. Автоматы, рожки, гранат штук двадцать. Я генерала у ангара встретил. Он даже не удивился. Спросил, что нужно. Больно ему хочется, чтобы Старик вышел. Открыли оружейную комнату. Он опять говорил с Москвой. Там сами ничего не понимают. Официальная версия — угроза эпидемии. Утечка бактериологического оружия. Мы все якобы уже ходячие трупы, к следующему утру объекта быть не должно. Никаких мероприятий, дезактиваций, прочего. Министры и другие большие начальники не отвечают. Это как на подводной лодке. Чтобы спастись всем, нужно задраить отсеки. Так и уверили всех.

— И что будет?

— Поднимут два звена в воздух, и крылья родины спасут страну от катастрофы. Тем более что из-за бугра неожиданно настаивают.

— Это измена, Левашов.

— Нам к изменам не привыкать.

— Это Политик. Он покупает себе будущее. Он сумел убедить, кого нужно. Доказательства представить. Он очень теперь большим человеком станет. Пошли. Наше дело — коменданте. “Боинг” в Иркутске долго ждать не будет. И спецрейс в Якутске. Если он еще не отменен. Ввиду технических нестыковок.

Мы поднимаемся наверх, к вешке, к зарубке. Теперь вот туда, до места последней остановки. Рация у Грибанова не отвечает. Значит, они не дошли еще. Двигаемся и мы. Идти до избушки нам примерно час. На каждом плече — стволы. Гранаты в мешке у меня и рожки у Левашова. Рация маленькая болтается на груди, стоит на приеме. Минут через двадцать останавливаемся. Ремни лежат на плечах не так, мешок бьет по спине. Левашов курит “Честерфилд”, предлагает мне. Я некурящий. Попить бы. У зимовья ручей. Там и чайку можно. И подумать о последнем броске в Шпанск.

…Самолеты проносятся так низко, точно хотят состричь верхушки сосен. Гул мертвый и жуткий прижимает нас ко мху с проплешинами снега, вдавливает, плющит. Где-то наверху закончилось время принятия решений.

— Как это называется, Левашов?

— “Сушки” это называется.

— А почему не вертолетами?

— Вертолеты подходящие далеко. Аэродром близко. Верст пятьсот.

Самолеты уходят в небо, потом заходят еще раз. А в это время будто лодочный мотор стучит там, где избушка и куда повели коменданте Грибанов с Витьком. Еще раз простучал и смолк.

— Что за треск, Левашов?

— Похоже на автомат. Только с глушителем.

И тогда мы очень быстро бежим, пригибаясь и оглядываясь.

Я хочу вызвать Грибанова по рации, но осекаюсь. Не совсем удачное время для радиосвязи. Столько оружия нам сейчас ни к чему. Суем все, кроме двух стволов, шести рожков и десятка гранат в яму. Прикрываем ветками.

— Ты автоматом владеешь? — спрашивает Левашов.

— А гранатой?

— Приходилось. Мало, но приходилось.

— Ну, тогда пошли.

Когда остается до поляны с избушкой метров триста и слышен ручей, мы останавливаемся и ложимся.

Три пятнистых комбинезона возле избушки. Оплошали мы. Вот, значит, что за вертолет вчера шастал над территорией. Ходить по путаным минным полям им не с руки. Садиться возле водоема номер четыре рискованно. Можно получить по зубам и винтам от ничего не подозревающего караула. Тем более генерал, штука тонкая. Значит, нужно было спровоцировать выход Старика в безопасное место, пропустить группу. В Шпанске брать — риск. Кто знает, что в резерве у Грибанова? А здесь — легко и непринужденно. А потом, несомненно, вертолет и спецрейс с военного аэродрома.

Когда мы были в зимовье, они прятались. А взять Витька с Грибановым не просто. Видимо, под рев турбин, броском, когда перепонки лопаются.

— Левашов, — шепчу я, — ты что мешок не бросил? Личные вещи, что ли? Золота намыл?

— Там документы.

— Какие еще документы?

— На плазмоид. Генерал утром дал. Чертежи, документация, дискеты.

— И куда это все?

— В надежные руки.

— Ладно. Меня это не касается. У тебя своя дорога, у меня своя. Когда выйдем?

— Где же наши-то? Внутри, что ли?

— Если бы внутри, совсем другое дело. Видишь, мешки лежат на пригорке?

— Быть этого не может…

Ушли двое в избушку, кинули антенну на крышу. Связь у них сейчас. А тем временем снова заходят “сушки”. И опять низко, как на разминке, и снова хочется, подобно псу, зарыться в гниль, мох, посыпать голову талым снегом.

— Давай, Левашов. Давай, пока шум, давай, родной!

И мы пригнувшись несемся к зимовью. Окно у него с другой стороны, а дверь сбоку, а тот, что снаружи, нагнулся, сапог, что ли, чистит, а боковым зрением видно, что не мешки это никакие, а три товарища в красных мокротных пятнах, и я падаю с разбегу на пятнистую спину, сношу этого мужика с ног, а Левашов ногой распахивает дверь и вкладывает внутрь все, что было в рожке, а потом перезаряжает и снова. А меня этот наемник уже подмял, заломил руку, шарит то ли нож у себя на поясе, то ли что, и вот уже лезвие взлетает коротко и умело, но тут полковник оборачивается и, рискуя, сносит ему короткой очередью полчерепа.

…В октябре на Северо-Восточное побережье приходят марлины. Старик не хотел ехать в Пунта-Лукресию. Нет ничего лучше белого марлина в Пута-Гобернадоре. Там, где Кроу с дель-Падре. В конце апреля там уже есть рыба. А сейчас тем более. Несколько прохладно, но ничего. Пожалуй, вода показалась бы Старику горячим молоком. Хотя нет. Старость. Все меняется. Но он бы еще показал, кто есть кто. Вот и астма побеждена. Он здоровый, крепкий Старик. Да и не старик вовсе. На улице Прадо, и в парке, и в баре отеля “Севилья” на него бы оборачивались красивые девушки. К черту официоз. Сначала рыба. Отличное ружье подарили ему на день рождения лет пятнадцать назад. Песок белый и чистый. Солнце жаркое, хотя до полудня еще далеко. Старик спускается к морю. Рыбы приходят оттуда, из Гольфстрима, белые, отличные марлины. Он всем нос утрет. Он входит по грудь и ныряет. Сумка на боку. Ласты, маска. Нужно подплыть поближе. Совсем она не боится, глупая рыба. Старик ложится животом на дно, но его выталкивает море туда, где воздух. Темно-синяя спина, серебристые бока и белый живот. Только вот эту золотую макрель не поймать с помощью такого ружья. Так она стремительна и осторожна. Сейчас я выберу рыбу себе по силам и попаду, непременно попаду. Только вот глотну воздуха. Но ноги такие тяжелые, а руки болят, им трудно держать ружье. Как же подняться наверх? Вот незадача. Старик ложится на спину и медленно поднимается наверх, ноги ниже, голова выше, вверх, вверх, и сейчас расколется грань, рассыплется на брызги и осколки, но кто-то большой и лохматый повис над поверхностью воды. Такие злые, красные у нее глаза, у этой птицы. Вот мы и встретились, птица-колдунья, птица-оборотень. Пусти меня, дай глотнуть воздуха. Но птица падает вниз, ныряет и становится рыбой агухой, толстой и неопрятной. Только глаза те же. Нужно, наверное, попросить прощенья, думает Старик, а для этого нужно сорвать маску, выплюнуть этот гадкий застоявшийся воздух и глотнуть воды, прохладной и чистой. И так близко от берега. Он поднимает руки и не видит их, рук нет, есть только боль всепоглощающая и красные угольки глаз оборотня, рассыпавшиеся на миллиард злых и жгучих точек.

Грибанов с Горбачевым лежали лицом вверх, друг на друге, крест-накрест, аккуратные входные отверстия и натеки алые на скомканном снегу и сжавшемся под кровью мху. Старик лежал на спине, пять или шесть дыр от выходных отверстий, так что спина куртки разорвана по диагонали, и в дыре этой еще что-то подрагивает, мается…

Кистей рук же не было…

— Ты когда убивал кого? — спрашивает Левашов.

— Нет. Пугал только да примеривался.

— Теперь придется убить. Иначе нам отсюда не уйти.

— Они за руками этими прилетят. Целевой заказ. Видно, большие бабки обещаны, если, не дожидаясь вертушки, отсекли. Получается, что с еще дышавшего рубили. Кто их послал, я знаю. И кто прилетит сейчас, догадываюсь.

— Быстро надевай камуфляж, который целей. Пошли в хату…

С камуфляжем проблемы. Левашов не очень аккуратно стрелял. Не берег трофейную одежду. Наконец, блюя и перемазавшись в крови, сооружаем из костюмов один.

Левашов садится на приступочку у входа, надвигает кепочку на глаза, а я остаюсь в доме… Трупы втаскиваю под нары, прибираюсь, кое-как. Струев на связь не выходит. А зачем его теперь держать в Шпанске? Дело сделано. Наверное, допрашивают уже. Или тащат тело в котельную. Ничего. Струев, совершеннейшее из существ. Авось еще пройдется по своему бродвею: Только бы нам вырваться отсюда и подавить в себе желание “позвонить” в Шпанск самим.

Там наверняка ждут. Вдруг кто-то еще потерялся? Связи ищет. Они же знают, что еще один где-то бродит, но не двое. И не с автоматами. А вот и винтокрылый механизм. Уже различается. А руки Че Гевары — вот они. В газетку “Спорт-экспресс” завернуты. Лежат на столе. Отрублены аккуратно, с одного удара каждая кисть. Вот тем топором, что у входа на чурочке. А вот и ружье коменданте. Уж очень он им дорожил. Стрелка вставлена, предохранитель снят. Большой убойной силы вещь. На хорошую цель.

Вертолет, не военный вовсе, смешной маленький МИ, садится медленно, важно, осмотрительно, поднимая веточки, хлам всякий прошлогодний, подвешивая этот мусор, играя им, рассыпая, и наконец аккуратно приземляется, все медленней и медленней крутятся лопасти и наконец останавливается, но никто не спешит выходить, дверка не распахивается. Левашов на порожке своем, пряча лицо под пятнистым козырьком десантного кепарика, машет рукой, как вождь какой-то на мавзолее, автомат на коленях, готов новый рожок выпустить по кабине. И вниз, к бетонке, авось “КРАЗ” на месте, утопить педаль и проскочить поворот на лесную дорогу, где “ГАЗ-53” продырявленный, а там кривая авось вывезет… Левашову терять нечего. Часть покинул, мужиков в камуфляже побил, совершенно секретные документы — вот они, в вещмешке. Я сквозь щель дверную вижу поляну и вертолет и чувствую, сквозь затылок Левашова, все, что у него в отчаявшейся голове варится.

Но дверка распахивается, трапик падает, и выходит еще один камуфляжный товарищ: роста небольшого, склонный к полноте, автомат короткий на ремне справа, — идет к избушке, а следом тот, кого прислал сюда Политик. Господин Амбарцумов. Приодели его в пятнистое и не по размеру, но ствола никакого нет, ни кобуры, ни штык-ножа. Прилетел принять груз, удостовериться и улететь. “Там они”, — показывает Левашов направо, туда, где тела штабельком и над ними то ли пар, то ли облачко миражное. Пока все удачно. Идут оба, смотрят, наклоняются. Качают головами, потом поворачиваются к Левашову. Тот рукой машет, приглашает как бы. Шли бы они по одному. С интервалом. И точно. Амбарцумов медленно, будто по коридору своего агентства, идет к избушке, вот он уже рядом, Левашов пропускает его. А я бросаюсь к столу, сажусь на лавочку спиной, в рубахе синей, слева на столе руки отрубленные, сразу в глаза бросаются, только войди. Я и газетку развернул. Все. Вошел, увидел предмет, цель свою пакостную, и шагнул к ней. Я медленно оборачиваюсь и вижу, как мгновенно и неотвратимо приходит к Амбарцумову отчаяние, как зависает лицо его, теряет эмоции, ничего на нем нет, только ужас, и хочет он дернуться назад, к двери, а глаза цепляются за отрубленные кисти рук коменданте, и я стреляю ему в живот из этой игрушки, ружья подводного. Шмякает острие, пробивая жир, входя в живот, цепляясь за кишки, и я дергаю трос на себя, падает Амбарцумов на колени, а потом лицом на грязный пол, и я наступаю сапогом ему на затылок, а острие гарпуна показывается сквозь куртку. Теперь нужно очень спешить. Я беру газету за края, заворачиваю обрубки великого человека, выхожу, открывая дверь ногой, едва не сталкиваясь с тем, маленьким, что идет следом.

— Вот они!

Тот, оторопев, шарахается, отстраняется, Левашов опять готов стрелять. Я иду к вертолету уверенно, автомат у меня давно на груди.

— Ты кто вообще? — слышу я в спину, но уже поднимаюсь наверх, а там всего один боец, высокий и в бронежилете, а в кабине пилот. Тоже один. И похоже, из гражданских, арендованный, как и тот водитель, пожелавший срубить лимон и лежащий, сейчас где-то у дороги.

— Лед есть? В лед положить велели.

— Есть. Вот пакет.

Запасливый человек. Вот и лед приготовил. Наверное, из ресторанного холодильника или из ларька с мороженым.

— Держи пакет, — приказываю я и начинаю аккуратно укладывать туда особо ценный груз. Пакет с Тверской улицей, цветной, радостный. Иди куда хочешь. Пепси пей, гамбургеры ешь. Заслужил. Заработал.

— Сиди покуда. Мы сейчас, — говорю я.

В доме тишина, успокоение. Значит, Левашов уложил нашего гостя. Или наоборот. Обхожу избушку и от угла осторожно заглядываю в оконце., Левашов смотрит на меня. Ждет. Дает отмашку. Потом мы идем к вертолету, опять спокойно, размеренно, как и все, что делаем в этот день.

И только уже под винтами, когда наваждение и морок, должно быть, покинули хранителя борта в бронежилете, совершенно какого-то шкафообразного, и он должен вернуться из виртуальной реальности и положить нас лицом вниз на землю у черных, каких-то игрушечных колес вертолета, а воздух пахнет весной и железом, я вижу мешок в левой руке Левашова.

— Полковник!

— А!

— Несешь свою военную тайну?

— Несу.

— А я забыл.

— Что ты забыл? — оборачивается ко мне Левашов.

— Дневники. Дневники Старика.

— Ты не дергайся. Поднимемся на борт.

— Левашов, — уже тихо говорю я. — Мы с ним справимся. Стреляй сразу.

У Левашова уже тот автомат, из которого, наверное, убивали наших. Совершеннейший из автоматов. Маленький, легкий, с глушителем, со спаренными рожками на изоленте. Полковник уже столько народу побил сегодня, а одного” и вовсе топором. Раскроил череп так, будто этим всю жизнь занимался, а не сидел в коммунистическом раю, под боком у безумной лаборатории.

— Иди первый, — говорит он тихо, подталкивает. Левашов прав. Ситуация подсознательная, и я в нее вписался. Я поднимаюсь на борт, а длинный этот ловец удачи зверем смотрит и свой ствол на бедре положил удобней, левую руку согнул в локте, ладонь сжата, ребро ее крутое и твердое…

Левашов стреляет из-под меня, короткой очередью, целясь в лицо, но промахивается, а последний защитник демократии уже откидывается вправо, перехватывает автомат и стреляет как бы не глядя, но пуст проем, за которым пихты и срез неба.

И тогда я, как вратарь на одиннадцатиметровом, отталкиваюсь левой ногой и лечу через весь салон, достаю левой рукой горячий край ствола, подбрасываю вверх, а он колотится, пульсирует, и пули прошивают тонкий металл фюзеляжа. Я получаю удар ботинком по лицу, страшный и точный, разжимаю руку… Только Левашов уже в салоне. Вторая его попытка удачная. Он бьет по рукам, по ногам, по голове, а тело расстрелянное, шкафообразное, все бьется, все хочет прикрыться простреленными длинными руками и наконец замирает.

Я врываюсь в кабину. Летчик откинулся в кресле. Он совершенно невменяем.

— Оружие есть? — Нет…

Я обыскиваю его тщательно, осматриваю кабину, зову Левашова.

— Посиди с ним, полковник.

— Брось ты эти эпистолярии. Лететь нужно.

— Куда лететь-то? В Шпанск?

— В Якутск.

— До Якутска не дотяну, — говорит вдруг пилот, пожилой летун, совершенно гражданский человек. Миссия Амбарцумова такая же неофициальная, как и наша. И может быть, никто не будет бомбить объект. Все это сказки для маленьких.

— Я до Якутска не дотяну.

— Сколько?

— Верст сто…

— Лети, куда дотянешь.

— Сейчас на связь вызовут.

— Откуда?

— Из части. Там остальные сидят у диспетчера.

— Молчи. Только молчи. Говори, что в салоне один. Что ждешь. Или убьем.

Я спрыгиваю на землю. В зимовье я никакого рюкзачка не видел.

Осматриваю все еще раз, переворачиваю трупы, перетерпев омерзение и ненависть, лезу в карманы Амбарцумова, нахожу бумажник, в нем деньги. Очень много денег. Он должен был расплатитьсяг за все. Опять “Юрвитан” выплачивает мне суточные и прогонные. Еще я нахожу сумку. В ней разобранная снайперская винтовка, какая-то игрушечная, с глушителем, патроны в коробке. Беру и это. Еще здесь гранатомет. Шайтан-труба. Лежит себе под нарами. Выхожу на воздух и опять блюю.

— Летим, — орет полковник из вертолета, и лопасти уже раскручиваются, рычит машина, хочет убраться с поганого места. Тело уже без бронежилета, жалкое и неуклюжее, полковник сбрасывает вниз. Я бегу туда, где лежат штабелем романтики невидимых фронтов, и начинаю раскручивать спираль, все шире и шире, опять орет Левашов, бесится, но вот он, рюкзачок, скатился под горку, почти неразличим на мху, как будто кочка рыжая и никчемная. Каприз природы.

Мы поднимаемся резко, отчаянно, внизу последний приют наш на этой территории, а вот и объект, городок, часть…

… — Может, вернешься, полковник? У тебя же жена там есть?

— А как же? Потому и не вернусь…

А объект все же бомбят. Заходят раз за разом два звена и сносят красивые домики со всем скопившимся добром и злом. Это так неправдоподобно и неожиданно, что мы не верим, но видно отчетливо, как взлетают балки, кирпичи и прочее, такое надежное и комфортабельное, но уже выходит наша машина на курс и теперь видна по другую сторону бетонка, по которой движется колонна машин, а впереди БТРы. Мы уже не увидим, как несколькими часами позже расцветет над пожаром и суетой прекрасный и злой цветок плазмоида, устраняя свидетелей происшедшего. И только колонна мертвой техники останется на бетонке.

Мы садимся у дороги на Якутск. До города семьдесят километров.

— Живи, парень, — разрешает Левашов летуну. Только разбивает рацию, а радиобуй он выбросил еще у зимовья. Левашов человек основательный. Сам не пропадет и другим не даст. А главное, материальную часть знает. Настоящий полковник.

Мы останавливаем серую “Ниву”. Я забираю сумку со снайперской винтовкой, автомат, хочу взять гранатомет, но Левашов не разрешает:

— На кой он тебе? Ты из него и стрелять-то не умеешь. Еще в меня попадешь… Тебе гарпуном сподручнее… Мемуары не забудь.

— Левашов. Я еще деньги взял. Много денег. Может, заплатим летчику?

— Ты все равно своей смертью не умрешь, пацан, — говорит Левашов, — Бог ему подаст. В аэропорт, — командует он. Оставляем машину в семистах примерно метрах, выбрасываем автоматы, снимаем камуфляж. Левашов связывает водителя, заталкивает ему в рот ветошь, оттаскивает от дороги. Не хватало, чтобы все рухнуло в последний миг.

Между тем мы в графике. Спецрейс прилетел сегодня в полдень. Это ЯК-40. Вот он стоит себе, прямо напротив здания аэровокзала. Летное поле почти пустое. Два ТУ и даже АН-2. Здесь ждут Грибанова, и мы долго ищем хозяина борта. Это очередной типаж из “Цели”, и я долго объясняю ему, почему начальник задерживается. Показываю свое удостоверение, командировку, потом следуют звонки в Иркутск, в Москву, потом опять в Иркутск.

— Да нас сейчас возьмут тут. Пора бы уже, — говорит Левашов.

Все же мы идем в самолет. Смертельный холод сквозь пакет, мешковину проникает в меня, овладевает позвоночником, отчего ноги приходится передвигать запредельным усилием.

Никакого контроля спецрейса. Идем себе через летное поле, поднимаемся в салон.

Нам дают минеральную воду. Левашов отвык от цивилизации. Он вертит головой, удивляется, потом откидывается в кресле, закрывает глаза.

А под нами облака. Солнце совсем рядом, приходится закрыть занавеску и на облака глядеть в щелочку.

Амбарцумов был аналитиком. Финансовые риски обсчитывал. А уж простую ситуацию видел насквозь. Не ввел только одну составляющую. Человеческий фактор.

В Иркутске нас встречают прямо на посадочной полосе. Господин Крафт — глава “канадской” делегации. С ним два “референта”. Высшее звание на Кубе — полковник. Эти выглядят майорами. Они только что пережили взлет и падение. Коменданте был так близок к спасению, коменданте принял бой, коменданте пал. Вот его руки. Вот его дневники. Один из майоров опускает свою руку в колотый лед, прикасается к тому, что лежит в нем, бледнеет. На глаза другого майора накатываются слезы. Наконец они забирают рюкзачок, мешок полиэтиленовый, с улицей Тверской на боку, выходят, идут по летному полю, мимо рабочих с тележкой, летчиков в фуражках и без, мимо автобуса с пассажирами. Там нельзя ходить посторонним, но их никто не останавливает.

Идут они к огромной машине, “боингу”, который мечтает об огнях Анкориджа или Монреаля, пролететь над материками и океанами. А может быть, это будет Другой самолет. А может, и не самолет вовсе.

— Конференцию пришлось свернуть. Хотя вы можете успеть выступить на “круглом столе”, господин Зимин. Или как вас там?

— Как-то звали. Забыл напрочь.

— Вы с господином полковником единственные очевидцы…

— Вот его следует называть товарищем. Товарищ полковник. Без него очевидцев не было бы вовсе.

— От имени кубинского правительства предлагаю вам лететь с нами. Тем более пока не проведена экспертиза, вы должны быть под рукой. Коменданте уже погибал однажды. Сейчас просто перейдете летное поле, подниметесь в “боинг”. С местными органами контроля у нас полное взаимопонимание. Можно считать самолет экстерриториальным.

— Зачем мы понадобились кубинскому правительству?

— Вы должны рассказать, как все было. Мы соберем грандиозную пресс-конференцию. Потом вы получите политическое убежище.

— Полетишь, полковник? Дадут тебе еще какую-нибудь звезду на погоны.

— А ты?

— У меня дело одно осталось. Потом прилечу к вам по туристической путевке.

Полковник задумывается надолго.

— Решайте скорее. Мы не можем тут вечно сидеть, — прерывает его размышления господин Крафт. — А что господин Самошкин?

— Господин Самошкин пропал без вести. Он не сможет выступить на семинаре.

— Передайте глубокую благодарность его родственникам. Естественно, без некоторых фактов. Им нужна материальная помощь?

— У господина Самошкина нет родственников. Он один как перст. Как мент на Бродвее.

— Мне трудно понимать вас, господин Зимин.

— Русский язык сложен. Вы-то где учили?

— В Ленинграде, в Технологическом институте.

— Так мы еще и земляки.

— Возьмите, господин Зимин. Вам наверняка понадобятся сейчас деньги.

— У меня достаточно денег, господин Крафт. Мне очень жаль, что все так получилось.

— Вот телефон в Москве. Постарайтесь его запомнить. Позвоните через некоторое время. Ну, полковник, решаетесь?

— Летим.

— Рюкзачок с собой берешь? — поворачиваюсь я к Левашову.

— Я думаю, там достаточно надежное место для этого мешка.

— Что там у вас, полковник?

— А вот это я передам лично товарищу Фиделю Кастро.

— Ну прощай, Левашов. Жди меня. Путевок теперь — что грязи. А документы в “Цели” любые сделают. Вот они, эти ребята, стоят на бетоне, маются. Прощай!

В мою одежду переодевается кто-то из “Цели”, примерно такого же телосложения и роста, надевает рюкзачок, черные очки, кепку на глаза, слева и справа люди Крафта, полковник Левашов рядом. Они подходят к трапу, поднимаются на борт. Мой путь несколько нетрадиционен — в грузовой контейнер, потом на борт грузовика, в терминал. Там выйти, перейти в другой контейнер, открывается дверь в ангаре, погрузчик, “КАМАЗ” и только в городе, в глухом доме на окраине, заканчивается путь с небес.

Мой старый паспорт засвечен. По новым документам я — Ширнин, имя и отчество то же. Так легче. До Москвы мы добираемся поездом. Правда в вагоне СВ и с попутчиком. Прописка московская. Ключи от квартиры ждут меня в офисе “Цели”. Можно начать новую жизнь. Написать отчет-протокол — служебную записку о славной кончине товарища Грибанова, подождать подтверждения, сдать винтовку, получить работу. Работать на будущее. А значит, на себя. И никогда больше не бывать в поселке. Катя — женщина видная. Найдет себе дружка. Амбарцумов больше не потревожит ее. А можно поехать туда, где камни и небо, смешной язык и знакомые бармены. Можно как-то все решить и устроить.

Я люблю читать газеты, стараюсь не замечать больше статеек про недвижимость. С остальным можно как-то смириться. Наш поезд мчит по тому, что осталось от страны, по осколку ее, как будто льдина распалась и на центральной ее части застряли бедолаги, а льдина плывет по огромному Мертвому озеру и на ней горят огоньки папирос, рыба идет дуром, на голую мормышку, и нет больше дела ни до чего. А у озера вдруг расступаются берега, и не озеро это уже, а океан и теплые воды Гольфстрима сожрут сначала маленькие осколки, а потом источат белый материк, разверзнутся лунки, а под ними уже не вода, а адское пламя чистилища…

О катастрофе “боинга” я узнаю в Екатеринбурге. Все газеты с интересом относятся к тому, что борт, чартерным рейсом вылетевший недавно из Иркутска и пропавший без вести, найден. Обломки на океанском шельфе, поиски черного ящика продолжаются.

Я ухожу от своего попутчика совершенно просто. На Казанском же вокзале. И потом долго жду, пока он вертит головой, мечется, звонит по телефону, наконец уезжает.

Снять квартиру в доме напротив того, в котором живет Политик, стоит очень много времени и очень много денег. Он еще не поднялся высоко. У него еще нет дачи на Рублевском шоссе и абсолютно надежной охраны в правительственном доме. Но осенью он это все получит. А до осени еще дожить надо. Нас разделяет Москва-река. Политик живет на Кропоткинской набережной, я — на Якиманской. Этаж у него пятый, у меня седьмой. Я провожу за занавесками день за днем, с биноклем, пивом и колбасой. Нет у Политика четкого распорядка. День, как говорится, ненормированный, выходные не определены. Может ночью уехать на служебной “Волге” решать вопросы, может днями не выходить из дома. Комната его, к сожалению, выходит окнами на противоположную сторону, во внутренний двор. А вся немногочисленная семья регулярно показывается в окнах.

Сегодня в девять у него политсовет. Вчера комментатор вкрадчиво спрашивал о том, какие решения ожидаются. Политик ничего определенного не сказал, пообещал завтра ответить на пресс-конференции в пятнадцать часов. Значит, в восемь он отправится на политсовет. Из дома. Нужно быть в форме. Отдохнуть. Часов с шести я буду ждать его у окна. Всегда нужно иметь запас времени.

Я пристрелял винтовку в пригороде, в глухом лесу. Она почти не дает отдачи. Голос у нее вкрадчивый, тихий. Жарко, и многие квартиры открыты. Потом быстро выйти из квартиры, подъезд проходной. Во внутренний двор, на улицу, спокойно, на Волхонку, в метро.

Он выходит в семь пятнадцать. Каждый раз, выйдя из подъезда, он на миг замирает, смотрит на реку. Машина ставится грамотно, так, чтобы перекрыть подъезд по максимуму. Один человек на тротуаре и один справа отслеживают свои сектора. Я только что расслаблял руку, потряхивал пальцами и снова поймал подъезд в перекрестие. Грибанов был прав. Мне везет. Мне кажется, что я промахнулся, потому что не вижу попадания. Но вот брызгает мозг из развороченной черепной коробки, когда Политик падает, оседая, а значит, я попал в левый глаз…

 

Некоторое время спустя

В Петербурге уже не стреляли, но кооперативные ларьки еще не работали по ночам. Когда темнота и тщета опускали свои длани на город, жители старались не покидать квартир — лишь редкие автомобили спешили проползти по своей специальной надобности. И только милицейские БТРы осторожно трогали дома, перекрестки и переулки, ограды, подворотни и монументы мертвыми пальцами фар. В сущности, стрельба прекратилась после нескольких расстрельных рейдов власти по многочисленным норам и подвалам, где произрастали кафе и ресторанчики. Но прекратилась мирная стрельба, то есть стрельба воровских разборок и пьяных гулянок временных хозяев жизни. Наступало время других выстрелов.

Эстонский консул — рыжий, конопатый, носит очки. Я смеюсь.

— Смешного тут мало. Вы циферки подчистили и многое другое… Вы вызов за сколько купили?

— Где?

— Подчистили, подчистили.

— Не. Это мой. Прислали.

— Так пусть другой пришлют.

— Вы же государственный человек! — начинаю я безобразно льстить ему. — Вы же знаете, что прислать никак нельзя. Поскольку почта не работает.

— Но почему же? Вот свежая газета из Таллина. Хотите почитать? На русском, кстати, языке.

— Это дипломатическая почта. Вам газеты на аэроплане возят.

— Обижаешь. — Теперь уже он смеется. — Зачем тебе в Таллин? Нашел время.

— Мне очень нужно. Там женщина.

— Хочешь поменять родину на свободу?

— Слушай. Как тебя звать?

— Меня звать Калев.

— Отличное имя. Главное, редкое.

Теперь мы смеемся оба. И совершенно напрасно.

— Я не дам тебе визу. Я делаю как лучше…

— Калев. Дай мне визу. Если бы была зима, я бы перешел границу по льду.

— Нет. Не перешел бы. Я хорошо разбираюсь в людях. А циферки ты подчистил. Так хороший русский не делает. И фамилия была другая. Или вообще не было фамилии? Сколько теперь стоит вызов?

— Калев. Хороший русский сейчас никуда не поедет. Но я плохой. Дай мне визу.

— Ты еще грубишь? Сейчас я позову сотрудника! — И он смотрит проникновенно.

— Калев. Когда начнется война с Эстонией, я тебе камнем окна перебью.

Мы примерно одного возраста с консулом. Он вот большой чиновник, а я никчемный человек, у меня нет ничего, кроме фальшивого паспорта и вызова, купленного здесь же, у консульства. Бланк без фамилии, только циферки подкачали.

Я открываю сумку и достаю все, что у меня осталось самого дорогого: батон колбасы, бутылку джина “Гордон” и банку икры лососевых рыб. Все это осталось у меня со времен демократии. Я берег это на черный день, но как понять, который из них чернее?

— Позвать, что ли, сотрудника? — размышляет Калев и глядит на взятку алчными от голода глазами.

— Калев. Будь человеком.

— Ты думаешь, все можно купить?

— Я не покупаю. Я прошу! Я отдаю тебе все, что у меня есть. Я тебе верю.

Я двигаю паспорт по гладкому столу, к нему, к консулу. Он вертит его и возвращает назад.

— Как думаешь, Эстонию опять аннексируют?

— Ну что мне сказать? Скажу “да”, и ты позовешь сотрудника. Скажу “нет”, и слукавлю. Я не знаю. Вы продержитесь. Поставь мне штампик.

Он надувает щеки, пыжится, смотрит на колбасу, на этикетку на штофе. По нынешним временам это богатство. Не консульское даже, а посольское.

— А ты вернешься?

— Какое тебе дело до моей личной жизни? — вскипаю я. — Кончай придуриваться. Ставь штампик.

— Ну ты и нахал. Ладно. Я тоже могу быть человеком. Посмотрим, нет ли тебя в списке опасных для республики людей. Как, говоришь, твоя фамилия?

— Если бы я помнил.

— Ну ты и шутник. — Он открывает ящик стола, достает штампик, вдавливает его в чистую страницу моего паспорта, пишет что-то.

— Десяти дней хватит?

— А если бы я знал.

— Значит, хватит. — Потом он делает героический жест. Разламывает колбасу пополам и отдает мне ту часть, которая меньше. — Еще оголодаешь. Жрать-то хочешь?

— Еще бы. А может, по рюмке нальешь?

— А вот этого не могу. Она нужна мне в целости. Ну, заходи когда еще.

— Здорово ты по-русски говоришь. Проси убежища, пока не поздно.

— Марш отсюда. Аде то сотрудника позову. Арестую… Я выхожу в коридор. За окнами тьма, густая и грязная.

Электроэнергии нет, свечей нет. Есть энергия духа. У выхода омоновец, рядом другой, шипит рация. У меня в руках колбаса. Я кладу ее в сумку и ухожу не оглядываясь.

Поезд в Эстонию теперь ходит два раза в неделю. Я могу уехать сегодня, могу в воскресенье. На Варшавском вокзале тишина. Нет больше игровых автоматов, нет очередей у кассы. Почти нет пассажиров, и я моментально получаю плацкартный билет, просунув в окошко груду денег возрождающейся державы. Я уложил рубашки, бритву и прочее, словно заранее зная, что удастся трюк с визой. Кот Байконур в сумке спит, наевшись консульской колбасы. Я искал его полночи, тайно приехав в поселок, обходя дом за домом, наклоняясь к подвальным проемам, поднимаясь к чердакам, на девятые этажи. И он вышел ко мне грязный и безумный от счастья. Я не могу пока вернуться к себе. В поселке блокпост и мотострелки. Есть и нечто вроде СМЕРШа. Меня просто расстреляют на опушке. Должна осесть пена на хмельном напитке переворота. Того, который ждал своего часа, верного и убийственно точного.

Можно спокойно часа три посидеть в зале ожидания. Буфет, естественно, не работает, лампы едва живы, но в зале сидят автоматчики и снаружи прохаживаются милицейские. Тишина и покой. Я достаю из сумки книгу. Это то немногое, что я захватил во время своего краткого визита домой. Дверь там опечатана, и, уходя, я аккуратно соорудил из пластилина подобие законного оттиска.

Вагон выстужен и не убран, и, когда поезд трогается, выясняется, что нас в вагоне всего трое. Я и еще два мужика. А также проводник, запуганная обстоятельствами женщина.

— А ну его все, к лешему, — выносят нам приговор и уводят в другой вагон. Этот отапливается. У одного из попутчиков оказывается самогон в литровой банке. Я достаю остатки колбасы. Находятся хлеб и луковица. Мы пьем в полном молчании. Постельного белья нет и в помине, и часа в два я засыпаю на засаленном матрасе, укрывшись своей синтетической курткой, положив голову на сумку, а в пять уже разбужен людьми в сапогах. Нас только что не заставляют снять одежду, так суров и злобен таможенный режим времен конца демократических иллюзий. Вещи обыскивают так, как, должно быть, передачи в тюрьмах. В коте не видят врага нации, не требуют справки саннадзора. Не до того. И Байконур пересекает государственную границу. Я выглядываю на перрон. Там ходят автоматчики, хрипят овчарки, буравят вагоны мощные фонари.

— Веселый город Нарва.

— Не веселей прочих.

— Говорят, Кренгольм восстал и литейно-механический.

— Чего хотят?

— В братскую семью народов. Обрыдли им ветчина и кроны.

Поезд трогается. Нарва освещена везде и повсюду. Она сочится белым липким светом. Минут через двадцать я засыпаю и просыпаюсь, когда поезд тыкается своей мирной мордой в означенное место Балтийского вокзала эстонской столицы.

Прежде чем мы покидаем вагон, нас опять обыскивают, на этот раз полицейские в синих форменках.

Окошечко обмена валюты закрыто, и фарцовщиков, толкавшихся здесь сутками, тоже нет. Я поднимаюсь наверх, в бар. Нет и моего знакомого.

— Где он? Сменщик твой, веселый такой?

— Сменился насовсем. Уехал в Швецию. Пить что будешь? Выбор небольшой.

— Мне нужно купить сто крон.

— Теперь только в банке, на почтамте.

— А у тебя нет, что ли?

Он задвигает такой курс, что я решаю идти на почтамт. Не лучшие времена.

Прикинув, как лучше добраться — то ли через весь старый город, то ли на трамвае, — выбираю трамвай. Минут сорок приходится стоять, пока не появляется “четверочка”. Но спешить, оказалось, не стоило. Можно было на почтамте купить какую-то банановую валюту, но крон страны пребывания нет. А они нужны позарез. Как явиться к женщине без цветов и как покупать их после? Я выпускаю кота ненадолго из сумки на газон, а сам присаживаюсь на лавочку. Байконур мочится, подобно собаке, ходит по траве, остается недовольным, возвращается к сумке, ложится рядом…

После сквозных ветров Питера, сметающих пыль времен, Таллин греет, сохраняя остатки тепла в непостижимых местах. Я кручусь возле почтамта и наконец получаю то, что нужно. Теперь у меня остается кроме пачки красных купюр еще немного российских денег. То, что припас для меня господин Амбарцумов, ушло на подготовку встречи с Политиком, и я уже жалею, что не взял доллары от кубинцев. Все равно они на дне океана.

Цветочный магазин совсем неподалеку, и там есть совершенно все, в любое время дня и ночи, в начале эпохи и при ее исходе. Я выбираю розы, и мне упаковывает их в целлофан улыбчивая цветочница. Потом она 41 связывает красивую ленту с бантиком, а до Катиной конторки рукой подать, вот она, за тем домом с красивым портиком. И тут я вспоминаю, что не побрился. Ну да ладно. Не беда. Я раскрываю Катину служебную дверь.

Я вхожу в конторку, как фатальный герой, и все девицы перестают стучать на машинках и перекладывать бумаги. Катя обхватывает голову руками, шлепает ладошками о стол, вскакивает, садится, вскакивает снова, выбирается из-за барьера, надевает пальто, тащит меня на улицу за руку, потом вспоминает, что не отпросилась, “конечно, конечно, вы можете и завтра, конечно, а в принципе, и до выходных”, и вот мы уходим, но она оказывается в тапочках и возвращается опять в конторку, а там смех, и вот мы в автобусе, прижавшись друг к другу, а розы все в пакете, и вот мы приезжаем и идем в знакомый подъезд и наконец наверх. Там упаковка падает на пол, и надо бы побриться и переменить одежду, но это уже невозможно, и мы лежим на полу, на ковре, и, отдышавшись, она спрашивает, что это там ворочается в сумке. “Это Байконур”, — говорю я и выпускаю кота. А потом я иду в ванную и долго моюсь холодной водой, потому что горячей нет давно, и бреюсь, и надеваю чистую рубаху, и выхожу.

Многое изменилось в Эстонии. Все ближе конец республики, и все ласковее и внимательнее коренное население к тем, кто столько лет был неприятной, но необходимой реальностью. И работа есть, и говорить можно на любом языке. Тебя поймут и ответят.

Ночью я лежу и объясняю Создателю свою печаль, а потом начинаю вспоминать имена тех, с кем бы хотел говорить сейчас. Я вспоминаю китайские стихи.

Колокол дальний звучит в опустелом саду… Гуси крича улетают в дождливую тьму… Лампа осенняя — палые листья видней… Только простились — печаль…

— Их дорогие имена, — говорю я вдруг.

Круг замкнулся. Я должен снова вернуться к своему ремеслу. Я художник.

Я не все выложил тогда на консульский стол, кое-какие свертки и банки попридержал, и вот теперь, оглядев все, что есть у нас в совместном хозяйстве, мы справедливо решаем, что хватить должно на неделю, а мешок картошки, что в подвале, и вовсе продлевает праздник на бесконечное количество дней. За деньги купить уже почти ничего невозможно.

— Давай включим радио.

— Ну его к черту.

— Не хочешь — не надо. Но что-то происходит в Нарве. Там на вокзале иллюминация и шмон. Овчарки. Шпионов опознают.

— Тебя-то как не опознали?

— У меня совершенно надежные документы. А в лицо кто меня знает? Я же не государственный преступник.

— Кот твой похож на преступника. Его-то как пропустили?

— Кот — это ценный мех и деликатесное мясо. Килограмма три.

— Включай радио, резидент.

Я не стал рассказывать ей о том, что завалил Амбарцумова и Политика. Я сказал, что это сделали другие.

Выпить почти нечего. Так. Одна бутылочка какого-то ликера. Мы отпиваем по глотку, редко-редко. Под утро, когда просыпаемся и в который раз отыскиваем друг друга, она все же включает голоса этого злобного мира. И вовремя. В Нарве уже Советская республика. Красные флаги, бои на окраинах и кое-где в центре, шоссе и железная дорога перекрыты, и дикторы захлебываются от крика.

— Говорил, не надо включать.

— Слушай, а как ты теперь вернешься? Самолетом?

— На самолет денег не хватит, как, впрочем, и на общий вагон, а латыши наверняка перекрыли границу. И я остаюсь надолго. А может быть, навсегда.

— Рассказывай сказки, товарищ. Скорее кот останется.

— Кот и пес. Устроишь нас на работу?

— А что ты умеешь делать?

— Путешествовать по поддельным документам, стрелять, ориентироваться на местности, чинить автомобили. Ну и еще писать маслом и гуашью. Акварелью хуже. Могу портреты делать на Ратушной площади. “Товарищ лейтенант, тот, что с красивой дамой, разрешите портретик”.

— Приготовлю-ка я завтрак.

— Отлично. А что будем делать потом?

— Будем менять вещи на рынке.

— Отличная мысль.

— Зарплату нам не платят второй месяц.

— Отличная мысль. Пойду прогуляюсь и обдумаю ее.

— Куда ты? Там патрули. Тебя поймают и опознают. Наверняка в твоих документах какая-нибудь жуть.

— Ну да…

Тут недалеко от дома, кварталах в двух, всегда был пятачок, где торговали всем, в том числе и цветами. Это поразительно. Не было сегодня ничего, только аквариум со свечкой, и в аквариуме гвоздики, и рядом старушка.

— А нет ли у вас чего-нибудь выпить, бабушка?

— У меня сейчас цветы, но приходите вечером, часам к шести. Будет что выпить для вас и вашей дамы.

— А нет ли чего-нибудь для кода?

— Он сам о себе позаботится.

— Тоже верно. Сколько вы хотите за двенадцать гвоздик?

— За двенадцать гвоздик я бы хотела двадцать четыре кроны.

— Я могу дать вам двадцать.

— Но тогда обязательно приходите вечером. Или платите двадцать четыре кроны.

— Я могу дать аванс.

— Нет. Приходите в шесть. И вот возьмите тринадцатый цветок.

— Вы думаете, это счастливое число?

— Э, мы давно уже не живем в счастье, но и в несчастье еще не живем. Мы где-то там, где нет ничего.

— Я передам привет от вас моей подруге.

— Какое плохое слово. Зовите ее дамой.

— Хорошо.

Я возвращаюсь в квартиру, обнаруживаю свою даму в ванне и вспоминаю, что горячую воду теперь дают совершенно случайно и в непредсказуемое время. Я укрываю ее цветами, и она, смеясь, протягивает ко мне Руки, я роняю свои одежды на кафельный пол и нахожу ее под красными гвоздиками в горячей воде. Ванна большая. Потом мы опять укрываемся цветами, и я не знал, что это так здорово, но потом вода начинает остывать, и мы возвращаемся в мир, забрав букет с собой, только подержав его немного под холодным краном.

Вчерашние розы держатся отлично, и комната начинает походить на банкетный зал. Мы устраиваем большой завтрак, а после ложимся в постель и засыпаем надолго. Я опять просыпаюсь первым и уже сам включаю радио. Советская республика смяла кордоны и баррикады и уже укрепилась на границах соседних районов. Из Палдиски русская морская пехота движется к Таллину. Туда же сбегается и съезжается все живое из округи. Корабли НАТО пробуют приблизиться к нам, но граница уже на замке. Потом я ловлю радио Нарвы. Войска Ленинградского военного округа входят на Северо-Запад. Я выключаю приемник.

Предвечерние часы проходят кое-как, но нас уже подхватывает тревога, да и исход близок. Мы пробуем поесть, потом садимся в кресла слушать пластинки. Это та еще коллекция. Группы каких-то металлистов, Бах, блюзы и даже отрывки московских спектаклей с Ростиславом Пляттом и старыми заслуженными актерами.

— Куда ты?

— У меня тут встреча. Интрижка маленькая. Рандеву. Приду сейчас.

— Ты что? Сиди уж. Там революция, оккупация, аннексия.

— Тут совсем не то, что ты сказала. Не пускай никого, кроме меня. Ключа не беру. Два длинных, девять коротких.

— Не ходи.

— Ну что ты? Я до угла и обратно.

Ровно шесть часов, и бабулька как из-под земли возникает в революционном воздухе.

— Слыхали? Ваши уже в Кейла и на островах.

— Надеюсь, это не причина, чтобы расторгнуть наш контракт?

— Торговля выше политики.

— Что у вас, и сколько с меня?

— Бутылочка “Виру Канге”. Сорок крон.

Я пересчитываю наличность.

— А тридцать пять не устроит?

— Не устроит. Если нет денег, возьмите портвейн.

— Нет, давайте. Я вам рублями добавлю. Зачем вам теперь кроны?

— Вы думаете?

— Я знаю. Вот тридцать пять и рубли. Тут даже больше будет.

— А что с нами будет?

— Ну, мы же только торгуем. Я покупаю, вы продаете.

— За цветами утром придете?

— Если доживем.

— Смотрите.

— Спасибо вам.

— Не за что.

В этой водке пятьдесят восемь градусов, и она нас валит с ног. Мы выпиваем ровно половину, потом сидим в кресле, и мне кажется, что это все же сон и он вот-вот прервется.

Ночью наш квартал обстреливают вертолеты, а потом падают бомбы, а может, это и не бомбы вовсе. Но горят жилой дом в полукилометре от нас и фанерная фабрика. Часа в четыре ночи проходят танки, а затем начинается стрельба. Одиночными, очередями, простыми, трассирующими. Мы закрываем окна шторами, выключаем свет и обнимаемся крепко-крепко. Таллинское радио молчит, в приемнике нет диапазона коротких волн, а затем начинается скрежет в эфире. Но еще прорывается Хельсинки, потом Вильнюс, а потом, видимо, взрывается подстанция. Электричества больше нет. Батареек нет и в помине. Иногда мы выглядываем в щелку. За окном горит и продолжает гореть, даже когда перестают стрелять.

Я давно прикидываю, что мне отдать за цветы. Нет больше ни рублей, ни крон, и не занимать же у дамы. Когда рассвело и мы попили холодного чая, так как нет больше и газа, я сверяю часы и с пакетом выхожу из дома.

Это так неожиданно и страшно, что я даже не слышу слов предостережения, а только всхлипы.

Старушка на месте. Под ее ногами поблескивают автоматные гильзы, и дым близкого пожарища стелется рядом, льстиво и добротно.

— Я вижу, вы человек слова.

— Конечно. Вот отличные цветы. У них эстонское название, а как по-русски, я не совсем знаю. Спросите у своей дамы. Чем платить будете?

— Вот здесь рубашка. Совсем новая. Сорок восьмой размер. Румынская. С накладным карманом.

— О! Это стоит больше, чем цветы.

Да ладно. Какие теперь счеты. — Нет, я в долгу. Пока.

— Пока.

Я вернулся и спросил Катю, как называются цветы. Она не знает. Она ставит их в самую красивую вазу, подходит ко мне и кладет руки мне на плечи, я обнимаю ее, и мы стоим так долго-долго, словно надеемся пережить все плохие времена.