Гость в моем подвале

О том, что должно произойти что-то, я стал догадываться в середине февраля. Мне нездоровилось. Однажды утром, когда девка открыла люк, чтобы бросить мне мою пайку и пластиковую бутылку с каким-то пойлом, я даже не приподнялся. Глаз не раскрыл. Простуда давно сидела во мне, распускала тонкие ножки морока, яд свой впрыскивала в капилляры. А там, наверху, не различали печального состояния пленника. Блажь и капризы.

Дедушка Бадруддин сам спустился в подвал и осмотрел меня.

— Почему вонь у тебя такая в помещении?

— Дед.

— А?

— Ты за что меня сюда определил?

— А ты умный?

— Нет, наверное.

— Оттого и сидишь в зиндане. Жали кези.

— Переводчика прошу и адвоката.

— Щенок ты. Вот что я сказал. Но не трус.

— Трус как будет?

— Киллов. Тебе что, учебник родного языка принести?

— Принеси мне яду, дед.

— А кто мне отдаст деньги за труп?

— А ты на мне заработать хочешь?

— Хочу, — скромно признался он.

— Хотеть не вредно.

— Ты заболел, похоже.

— Есть немного.

— Ладно. Воняет тут у тебя. Лезь наверх.

Наверху уже стояло корыто с горячей водой. Но прочие декорации мне были незнакомы. Последнее, что я помнил, — комната Бадруддина.

— Раздевайся. Ботинки снимай.

— Трудно это.

— Ноги распухли?

— Ага.

— Снимай. Носки?

— Сгнили.

— Свинья свиньей.

В корыте я просидел до тех пор, пока вода не остыла. Отскребался, снимал коросту грязи. Разглядывал себя. Не так много я провел времени в зиндане, но являл собой печальное зрелище.

Наконец я вылез, взял огромное грубое полотенце, растерся до изнеможения, завернулся в него, сел на коврик и стал ждать. Дедушка появился вскоре. Бросил мне штаны, шерстяные носки, чуньки войлочные, рубаху.

— Есть будешь?

— Не хочу.

— Неправильно это.

В дом меня на этот раз не пригласили, но в подвал он передал мне корзинку — яйца, вяленое мясо, хлеб, зелень. И пол-литра чачи в бутылке стеклянной, заткнутой пробкой. Девка спустилась вниз и переменила войлок и одеяла. Потом, глумясь и криво улыбаясь, распылила из баллончика дезодорант.

Парацетамол был завернут в салфетку вместе с рулончиком туалетной бумаги. Даже кавказский плен стал для меня принимать очертания какого-то балагана, игры в обстоятельства. Так и будет до конца жизни — не любовь, а стихи с чебуреками, не война, а байки омоновца. А если смерть, то от поноса.

Впрочем, «передача с воли» оказала на меня мгновенное благотворное действие. Я стремительно выздоравливал.

Сны не приходили, и я стал обдумывать план побега.

…Харлов оказался в моем подвале в конце февраля. Его загнали внутрь ударом сапога, даже не развязав рук, стянутых сзади куском провода. Стянутых так, что, когда я раскрутил запястья, он еще с четверть часа не мог пошевелить пальцами, распухшими, почти синими.

— Без рук могли оставить, суки, — пробасил он сипло, сбросил сапоги и повалился на мои нары. Спать теперь предстояло по очереди, но я рад был несказанно. Большего подарка судьба не могла мне сейчас сделать.

Он заговорил примерно через час.

— Грозный наш.

— Как наш?

— Легко. Ты что? Давно тут паришься?

— С зимы, что ли. Уже не помню.

— А как в плен попал?

— К бабе приехал в Брагуны и попал.

— Откуда?

— Из Питера.

— Ты кто?

— Журналист.

— Тогда понятно. А я капитан ракетных войск и артиллерии.

— И что теперь?

— Менять будут. Или в горы потащат. Может, расстреляют.

— Хорошо бы.

— Чего?

— Да надоело все.

— Ты хоть знаешь, что вокруг происходит?

— Вот именно, что не знаю.

— Грозный наш. Чечены бегут. Равнина наша.

— А мы где?

— Черт его знает.

— Ты расскажи, как на этот раз обошлось.

— Легко. «Точка-М», «тюльпаны». Это минометы двухсоттридцатимиллиметровые, бомбы по две с половиной тонны. Но и братков легло поболе прошлого. Или столько же. Я пятьсот шестому полку был придан. Взяли контуженого. Я у пехоты был. По делам. Они накапливались за стенами. Мы девятиэтажки брали. Мужики «мухи» готовили, «шмели», гранаты из ящиков брали. Нас девятиэтажки держали. Я дал лично корректировку. Прошлись из «тюльпана». Вместо девятиэтажек — холмы. Курганы. Глядь, дилять, а за ними пятиэтажка новенькая и целая. Тут же снайпера приложились по нам. Штукатурка посыпалась. А у них тоннелей порыто по городу!.. Все сначала. Я связываюсь с «цэбэу». Прошу по новой цели. Даю цифру. Видел, как мина падает? Нет. Откуда тебе. Прямо из зенита. Как капля жирная. И нет пятиэтажки. Вернее, есть первых два подъезда, и пятый, и шестой. А третьего и четвертого нет. Кердык. Пока они чухались, пехота пошла, почти взяла дом. Но суки эти с флангов еще ударили. У них там каждый канализационный люк стрелял. Значит, снова назад. Потом опять подарок с неба. Часа через два взяли. И я довольный и веселый отправляюсь к себе. А потом дурацкая ситуация. Идти метров четыреста. Потом путь отлажен. А вообще до моего хозяйства девять километров. А на передок я полез, потому что корректировщиков поубивало, и мы стали пенки выкидывать. Своих накрыли. Меня Трошев и отправил на передок. Ну вот. Перемещаюсь. Грамотно так, осторожно. Случайный разрыв рядом. Двое со мной — насмерть, я контужен. Так эти суки как из-под земли появляются и тащат меня в канализацию. И к себе в бункер. Среди бела дня. Такие вот котлетки. Они тут жрать-то дают?

— Чуреки. Или как их там. Шашлыка не получишь. Это я, когда добирался сюда, хорошо кушал. Начиная с Дагестана. Потом еще один раз. Когда заболел. Меня дедушка Бадруддин любит.

— Кто такой?

— Хозяин.

— А сюда зачем попал?

— Долгая история. Расскажу. Думаю, времени хватит.

— Надейся и жди. А ты выглядишь-то хреново. Опаршивел.

— То ли еще было. Посмотрю я на тебя через месяц.

— Сплюнь.

— А долго еще войне быть?

— Навечно.

— Опять, что ли?

— Навечно, я тебе говорю. Пока до последнего этот корень не выведем. У них на рынке чеченки торгуют в аулах. Мужики со стороны смотрят. Сигареты, макароны, чай. А маленькие чеченцы подходят, смотрят так проникновенно и обещают резать нас. Всех под корень. До депортации не доводить. Баба твоя где сейчас?

— Ах, если б я знал… Была наверху, в доме. Теперь нет, наверное. Если б знал…

— Если бы да кабы.

— Так это ж геноцид. Не позволят.

— Кто тебе не позволит? В Грозном до войны только русские жили и их чеченские начальники. А теперь я лично три квартала снес под корень. И узкие улочки Риги снесу. Помяни мое слово. Вот только выберусь.

— Думаешь, получится?

— Ты про Ригу?

— И про то, и про другое.

— Во-первых, в Риге сорок процентов нашего брата…

— А хрена же они позволяют над собой проводить социальные эксперименты?

— Их предали. Съезды, протоколы, комиссии. Ты запомни. Чтобы жить по-человечески нужно отказаться от трех вещей: от двух ящиков — телевизора и ящика для голосования.

— А третье?

— От налогового инспектора. И все. Власть эта рухнет за три месяца. И помяни мое слово, так и будет. Ты сам-то, конечно, демократ?

— Да я никто. Чмо на палочке. Биомасса.

— Вот именно. Ладно. Я Василий.

— А я Андрей.

— Жрать когда дадут?

— К вечеру.

— А вода есть?

— В ведре.

— А параша?

— С этим лучше. Тут прямой сток. Посрал и сливай из ведра же.

— Отлично. Куришь?

— Нет.

— А я курю. И с фанатизмом. Попросить — дадут?

— Нет.

— А что же делать? Здоровый образ жизни вести?

— Другая смена даст. Эти не дадут.

— А другая когда?

— Тут их двое. Один совсем дерьмо. Второй ничего. Иногда помогает. Водку приносил. В баночке. Малолетки. И девка носит.

— И как?

— Девка?

— Водка.

— Чистый керосин.

— Но пить можно?

— Нужно. «Асланов». Я тут со стариком чачу пил. Дивное зелье.

— Со стариком, ты сказал?

— Ага.

— И где он?

— Был, да весь вышел.

— Ну-ну…

 

Свобода

— Он здесь.

— Что, в доме, в подвале?

— Нет. Рядом двор соседей. Во дворе нишка. Тойла за ней, сарай разрушенный, и в нем.

Нишка — значит отхожее место. Это для работников. У мужчин свой туалет, на женской половине свой. Тойла — берлога.

А может быть, зря все это. Нужно было самому ее пристрелить в ту ночь. Чтобы не было старика Бадруддина с сыновьями. Теми, что на кладбище, и с тем, что на пути к нему. Договор дороже денег. Но деньги дороже договора. Он сдал Стелу под защиту. Ее должны были беречь. Кормить. Относиться к ней несколько по-другому. Таковы были условия договора. И противная сторона нарушила их. А теперь должны были последовать штрафные санкции. Поскольку Старкова банальным образом брали на живца. Когда сюда доберутся московские товарищи, а это, наверное, дело нескольких часов, будет поздно.

— Есть там, на крышке, замок?

— Есть. И задвижка вроде складской, и замок висячий, основательный.

— Ладно. Где может быть охрана?

— Какая там охрана? Ключ у хозяина. Зиндан этот на виду. Вокруг забор. Чужие не ходят.

— Огород есть?

— Маленький. У них под картошкой соток двадцать. За селом.

— Ты откуда все знаешь?

— Я там работала. У Мусы.

Старков не решился спросить, что с ней делали у Мусы. Только покосился на Стелу, а та отвернулась.

— По хозяйству помогала. У них свадьба была, и меня отправили еду готовить.

— Большая свадьба?

— Да. По всем правилам. Со всеми заморочками.

— Они это умеют. Рисуй план. Подробный. Доскональный.

Он вынул из внутреннего кармана блокнот и авторучку.

План Стела рисовала долго, каллиграфически. Потом Старков задавал вопросы, такие же тщательные, отчетливые.

Двор примыкает к соседскому. И слева, и справа.

— А почему он у Мусы, а не у Бадруддина?

— У деда комплекс вины. Он не совсем потерянный. Недавно передачу ему носил. Мыться заставил.

— Нет у чеченцев комплексов. И ты это знаешь. Не виноваты они ни перед кем. А яма другая из тактических соображений. Он сам-то понимает, где сидит?

— Нет, наверное.

— То-то же.

Оружия у Старкова только пистолет Макарова новый, модернизированный. Даже в тире с ним еще не работал. Говорят, надежный.

Перейдя линию фронта, Старков вскрыл один из своих тайников. Взял только пистолет, деньги и служебное удостоверение с подлинной подписью Масхадова. С этой красной книжечкой — а в республике любили атрибуты советской эпохи — он мог свободно путешествовать по всей Чечне. До поры до времени. А времени оставалось совсем ничего. Денег нужно было много. Доллары местные, фальшивые, сейчас не годились. Он взял настоящие. Предстояла большая покупка.

«Жигули» белые, «пятерку», сторговал в Бракане, сельце на подъезде к Грозному, за тысячу долларов. Цена чрезмерная. Машинами республика была забита под завязку. Любые марки и модели. В гаражах и на улицах. Среди развалин и возле уцелевших домов. Но время требовало жертв.

Двигатель оказался не совсем хорош, резина лысая. В багажнике — фомка и ключи. Ручку заводную все же он выторговал, свечи новые, канистру бензина и полный бак. Не местного. Военного. А также ведро грязное.

Старков остановился у ближайшего ручья, привел машину в порядок, вычистил салон. В бардачке ничего. Ну и ладно.

Вдоль дороги время от времени попадались продавцы местного моторного топлива. Хитом сезона была табличка: «Бензин тюменский, очень хороший».

Бензин этот мог быть действительно куплен у русских, но и они стали практиковать кидалово — покупали трехлитровые банки самопала, а потом переливали в канистры и хорошо если вообще добавляли настоящего семьдесят третьего.

В Брагунах оставил машину на автостоянке. Оказалось, была и такая. Сто рублей в день — хороший тариф. Он пообещал еще столько же и посулил вернуться через час-другой. Но приказал довести стекла до полной прозрачности. За это дело тут же принялся русский парень, бомж. Раб, значит. Старкову все тяжелее становилось видеть это. Ведь он уже покинул территорию любви. Уже на московские тротуары ступил. Держала его эта земля, не отпускала.

Власть в Брагунах была уже русская, зачистка мягкая прошла. Поселок передан «на баланс» аксакалам.

Автостоянка в самом центре, возле площади. На ней еще две машины. Когда он уходил, еще две подъехали, тоже тольяттинского розлива. Другие автомашины на самосохранении. И в каждой — мужик с автоматом, и не один.

Разные причины могут сейчас быть для передвижения по республике. Купить чего, дело какое сделать. Успеть главное дело сделать. На Старкова никто внимания, в принципе, не обращает. Однажды подошли в камуфляже два юноши местных, погоны советские, со звездочками, нашивки полицейские отсутствуют. Только шакал на рукаве. Старков мог бы устроить им выволочку. И они бы обязаны были его слушать, вытянувшись в струнку. Но он не стал делать лишних телодвижений.

Внешнюю оболочку вокруг Стелы, то поле, куда должен был ступить он и непременно пропасть, попасться, недоброжелатели Старкова передоверили чеченской стороне. И ошиблись. Они не рассчитывали на практически мгновенные действия Славки. Но только так он мог прорваться.

— Иди, как бы на рынок. Это рядом с пятачком, где легковушки стоят. Мои «Жигули» белые. Но ты к ним не подходи. Просто ходи по лоткам, товар рассматривай. Я появлюсь с Андреем, сразу иди к закусочной. Не к машине. И метрах в двадцати от нее останавливайся. Только иди, а не беги. И все.

— Мне страшно, Славка.

— А жить тебе не страшно?

— Жить я привыкла.

— Привыкать не нужно. Потом отвыкать трудно. Ничего не бойся. Ну, иди.

Старков постучал в калитку Мусы. Долго никто не показывался. Собаки не было. Значит, котов полон дом. Любят братья вайнахи котов. Чистое животное и лукавое. Мягкое. Наконец показалась женщина.

— Мусу Шариповича можно?

— А вы кто?

— Я из Грозного. Из МШГБ.

Хозяин появился немедленно. Сам вышел к калитке. Старков поздоровался, удостоверение показал. Муса мужик еще молодой, лет под пятьдесят. Не поймет, о чем речь.

— Забираю твоего русского. Деньги привезли из России.

— Мне ничего начальник не говорил. Глава администрации. Башир. Нужно послать к нему человека.

— Посылать не нужно. Я только что с ним говорил.

— Я тебя не знаю.

— Ты видишь, кто я?

— Так нельзя. Нужно послать.

— Не нужно.

— Я сказал — нет…

— Я тебя сейчас пристрелю.

Старков пистолет держал на уровне живота Мусы. Тот заерзал, повел глазами. Старков вначале стволом ткнул ему в солнечное сплетение, потом быстро обыскал.

— Веди в дом. Тихо только.

Там, в мужской комнате, положив Мусу лицом на пол, оглянулся, увидел автомат в углу.

— Не двигаться, лежать.

Он отстегнул рожок, нажал на верхний патрон. Под завязку.

Идти с Мусой через двор безумие. В доме полно народа.

Старков достал приготовленный скотч, взял Мусу за волосы, подтянул голову, заклеил рот, скотч обрезал маленьким ножичком, что всегда был кармане. Ударил в затылок рукояткой пистолета. Муса ткнулся лицом в ковер, размяк. Пятнадцать минут у Старкова было верных.

Связка ключей — вот она. Теперь открыть окно и выпрыгнуть во двор. До сарайчика нескладного двадцать метров. Быстро, бегом.

Вот кошма, и под ней — крышка люка. Замок действительно висячий, простой, советский. Ключ от такого примерно — вот он. Или вот. Есть. Замок прочь, задвижку влево.

Причиной неуверенности и скомканного поведения было то, что в яме оказались два пленника.

— Перов Андрей!

— Я. — Из угла неуверенно поднялся мужик, заросший, худой.

— На выход. С вещами.

Перов уставился на Старкова, медлил.

— Быстро, сука. Тебя освобождают. Я советский офицер. — И длинные чеченские ругательства вперемежку с русским матом. — Быстро, у нас времени нет.

В доме обозначилось уже некоторое недоумение и шум.

— А я? — спросил второй.

— А ты кто?

— Харлов. Артиллерист.

— И ты, — неожиданно решил Старков. Он оглянулся. Во дворе показалась женская часть семьи. Три бабы выстроились живописно и замерли.

— Сейчас, сейчас. — Длинный монолог на чеченском делал свое дело, давал секунды. Когда за чеченками появился мужик с карабином, Старков уже гнал пленников к калитке.

— Лежать! Стреляю, лежать! — передернул затвор.

Парень неуверенно, послушно лег. Слишком все происходившее было фантастично.

— Харлов!

— Я!

— Держи ствол. Стреляй не думая. Я сейчас за тобой на машине подъеду. Через три минуты.

— Есть!

Брагуны — невеликий населенный пункт. До площади они добежали за полторы минуты. Перед ней Старков велел остановиться, восстановить дыхание и идти медленно. Вот она, машина. Стекла блестят. Теперь отпереть дверцу. Перов сзади. Вроде не мандражирует.

Стела — вот она. Возле харчевни, идет медленно, спокойно, как он учил. Ее на первое сиденье. Машина заводится сразу. Теперь протянуть хозяину деньги, медленно задом выехать с пятачка и сорваться резко направо. Все. Получилось. Естественно, Харлова он не забрал.

Преследовать их начали только минут через пятнадцать. Долго ориентировались в обстановке, соображали, зачем-то бегали к главе администрации, на площадь, теряли время. Потом на трех машинах бросились вслед, глава по телефону оповещал соседей, а Харлов своих начальников, потому что не был он ни Харловым, ни артиллеристом. А легенду свою с массой подробностей заучил накануне. Но фокус не удался.

Старков машину ровно через пятнадцать минут бросил, остановил автобус «ПАЗ», шедший навстречу, без пассажиров, загнал всю свою команду внутрь салона, заставил лечь на пол. Сам сел позади водителя.

— Как тебя звать?

— Муса.

— Да сколько ж вас! Давай, Муса. Если хочешь жить, делай, что скажу.

Потом он присел на пол, так, чтобы не был виден снаружи, автомат на коленях.

— Давай, Муса, в Брагуны, а потом — на Грозный. Не останавливаться. Сразу стреляю.

— У меня бензина мало.

— По пути купим. Если будешь себя хорошо вести.

Через щелочку в двери он видел столпотворение на площади. Не каждый день крадут заложников из домашнего зиндана. Среди бела дня, нагло и красиво. Старков похвалил себя мысленно за работу и пожелал сам себе удачи.

Бензина хватило почти до самого Грозного. Там он вывел водителя в овраг и застрелил. Один выстрел — дело обычное. Никто из слышавших его не обеспокоился.

 

Ночь в шалаше

Я не понимал, где нахожусь. Во всей Чечне я имел две точки приложения смысла — квартира в Грозном и подвал в Брагунах.

Старков в город не въехал, а долго петлял по сельским дорогам, потом вывел нас из автобуса на опушке, машину скатил в овраг. Потом еще часа три мы шли по пересеченной местности. Для моих ног, отвыкших от работы, это оказалось непосильным испытанием. Я просто сел на дороге и отказался идти дальше.

— Правильно делаешь, — сказал он. — Мы уже пришли.

В камышах недалеко от реки нам предстояло со Стелой остаться до утра. Спаситель и командир отбывал теперь по своим, одному ему понятным и нужным делам. События последнего дня лишили меня сил окончательно. Я лег на спину и задремал. Очнулся уже в сумерках.

Стела сидела рядом на корточках и смотрела на меня.

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

— Это твой большой друг?

— Самый большой.

— А я?

— А ты попутчик.

— Так он отбил тебя?

— Дурак ты.

— А он?

— Он умный. По-особому умный.

— Кто он?

— Мужик.

— А я?

— А ты литератор.

— Спасибо.

— Не за что.

— А он придет за нами?

— Он всегда возвращается.

— Вот же волчара.

— Тише. Не надо поминать волка.

— А то что?

— А то он придет.

— Большой Волк? Тотем?

— Он самый.

— Так что? Чеченец — волк, а русский — медведь?

— Нет. Все немного не так. Россиянин не волк и не медведь.

— А кто?

— Раб.

— А русский?

— А русский — в зависимости от внутреннего строения души. Но в основном тоже раб.

— Чей?

— Ваши хозяева евреи.

— Это кто сказал?

— Это каждый день говорили по всем каналам телевидения и всем радиопрограммам.

— А ты-то сама что думаешь?

— Я думаю: так вам и надо.

— Но ты же русская?

— Я уже не русская.

— А какая?

— Никакая. Я помыться хочу. Пойду в камыши, купаться. А ты сиди тут, веди себя пристойно и не поминай волка. Камышовый волк не лучший их представитель.

— Борз.

— Вот именно. А ты лай.

— Не умею.

— Лай — это раб.

— Спасибо на добром слове.

— Я не то имела в виду. Ты раб обстоятельств. И я раба. Раба любви. Ну, я пошла.

— Меня не берешь?

— Ты сиди тут и гляди в оба.

Она стала совсем другой. И внутри, и снаружи. И там… совсем внутри, наверное, тоже. Но она была жива, а я через фронты и комендатуры попал сюда, в эти камыши, где исход дня и камышовый волк неподалеку.

…Камыш этот ломался плохо, и мне пришлось поработать ножом, оставленным нам Старковым, но ложе получилось на славу. Старый шалаш был сделан мастерски, и я прибрался в нем, выбросил мусор, неизбежные банки из-под килек и прочие предметы межвременья. Стела задерживалась, и плеск воды стих. Я забеспокоился и вышел. Спустившись к реке, я не нашел ее и пошел осмотреть ближние окрестности. Помятый камыш и следы на топком берегу легко обозначали направление движения. Стела сидела на камне, положив ноги на корягу и подперев скулы кулачками. Она горько плакала.

Потом была наша вторая ночь.

Душу ее как будто обезболили. Волки в зеленых халатах, роняя слюну из пастей, произвели необходимые манипуляции, и по паркету пощелкивали от вожделения их когти. Потом были слезы, и жизнь стала как бы веселее, как румяное яблочко, надкушенное, забытое и найденное опять, не слишком поздно. Было бы кому скушать.

Иная душа и незнакомое тело. Вот то, что я так долго искал и нашел наконец. Голос, надорванный где-то снизу. Я вспомнил, как тогда, в новогоднюю ночь, крался по карнизу рассвет. И снова пожелал ее, и кровь моя тяжелая, дурманная, ртутная, словно паста, сквозь тюбики вен совершала свою работу, натужно и попутно. Потом мы очнулись.

Сухой паек, оставленный Старковым, пришелся моей невесте не по вкусу, хотя вряд ли она в обозримом прошлом ела сухую колбасу и шоколад.

— Хочешь, расскажу тебе про волка?

— Про камышового?

— Нет, про волка вообще.

— А кто просил не поминать его?

— А ты перекрестись и сплюнь через левое плечо. И постучи по дереву.

— А где оно?

— Везде.

Я постучал по крышке снарядного ящика, которая заменяла нам стол. Они были везде, эти зеленые доски. Удобная и практичная мебель, дрова, предмет интерьера и многое другое. При желании можно из них соорудить добротный гробовой ящик.

— Сухожилие волка поможет найти вора. А кончик хвоста может присушить.

— Что сделать?

— Приворожить.

— А у тебя он есть?

— Был. Да потерялся. Я так жалела.

— А откуда он у тебя?

— Кто?

— Волчий хвост.

— Еще со школы. Мальчик один подарил.

Она сильно похудела. Черты лица заострились, живот потерял упругость. Да и волосы оказались не теми, что раньше. Та женщина с ростовского автовокзала была иной, чем та, в Грозном, хотя между ними прошло всего-то день-полтора. Эта — не походила ни на ту, ни на другую. Только по глазам можно узнать.

— Один лай пас овец богача. К нему пришел волк и попросил одну овцу. Но пастух сказал, что он не хозяин этому стаду. «Я посторожу, а ты спроси у хозяина, он непременно даст, — сказал волк и произнес клятву, которой пастух не мог не поверить: Пусть меня настигнет грех, который должен покарать хозяина, обманувшего гостя, сказав, что накормил его коня, оставив его не накормленным, если я до твоего возвращения трону хоть одну овцу». Пошел лай и спросил хозяина, и хозяин велел отдать волку три овцы, но пастух отдал лишь одну. Уходя, волк крикнул: «Пусть эти две овцы будут долгом для человека. Во все времена человек будет мне должником».

— Вся сказка?

— Вся.

— И что?

— А то, что вайнахи считают, что, совершив набег, волк забирает лишь свою долю, некогда утаенную бесчестным лаем.

— А как же хозяин лая?

— А с ним вайнах всегда договорится. А рабов будет грабить. Это генетический долг.

Когда-нибудь она мне все расскажет. Про две войны, про второй этаж в доме Дудаева, про хохлов из расстрельной команды и про палатку. Про ту самую. Это будет еще не скоро. Тогда мы будем все знать оба, и нам будет легче все это забывать. Но прежде нужно выбраться отсюда.

— У волка много разных прозвищ. Борз, Барзанакьа, бараза, борзиг, берзан кьеза, то есть волчонок.

— А скажи мне, растут в Чечне одуванчики?

— Тут растут такие травы, каких ты не видел и не увидишь. И одуванчики растут обалденные. С человеческую голову. — Она засмеялась хрипло и осеклась. — Растут, милый, а почему ты спросил?

— Стихи.

— Один раз уже были.

— Это другие.

— Такие же хорошие?

— Наверное.

— Тогда прочти.

— Поле из одуванчиков.

— Давай.

— Даю.

— Ну, давай же.

Но прежде я опять вошел в нее, потом она опять плакала, и я гладил ее волосы, и тер соски ладонями, и она почти уснула, но вспомнила про стихи.

— Поле из одуванчиков.

— Ну же… А СПИДа не боишься? Контрацептивов не было…

Она оперлась на локоть и подвела итог этой ночи:

— Тебя спасает то, что ты клинический дурак.

И наконец-то рассмеялась.

Я уснул ненадолго, и сон этот, подобный колесу обозрения, наполненный событиями и лицами, увлек меня за собой. Как будто в колесе обозрения закрутился наш камышовый домик. Парение и падение ниц. Я прижимал ее к себе, как мог крепко, и одновременно отталкивал и снова стремился за своей женщиной по окружности. Я позабыл, когда это все началось, и мог лишь цепляться до потери последнего зрения за центр вращения. В тело мое, стремящееся по касательной, врезались страховочные ремни, и мираж довоенного Грозного сиял своими живыми окнами под нами. Я знал, что нужно остановиться и покинуть этот аттракцион, но закон сохранения зла охранял меня и стерег. Потом пришел служитель, остановил механизм и выпустил нас по одному.

Но она проснулась гораздо раньше и опять провела на реке и на своем камне почти час, смывая следы любви, думая о чем-то таком, о чем я не должен был знать, ожидая Старкова.

Я замерз. Меня просто качало от усталости. Хотелось вернуться в шалаш и отключиться до полудня, но через час следовало быть в условленном месте, это во-первых. А во-вторых, следовало покидать место ночевки по возможности без промедления. Если хочешь выжить, сделать дело и вернуться в город СПб. Но я не знал в то утро, что жить по правилам, вложенным мне в голову Старковым, придется еще долго.

Ровно в семь утра «Жигули» с полицейской символикой остановились в условленном месте, на развилке. Водитель-чеченец, слева Старков, позади еще один парень — «стрелок-радист». Старков в камуфляже с полицейскими нашивками выскочил из машины:

— Время — деньги. Девушка готова?

— Готова.

— Прощайтесь, и вперед. У нас мало времени.

— Ну, привет, — сказала Стела.

— Привет, — повторил я.

— А вещи? Что, не будет вещей? — спросил Старков?

— Не будет.

— Ну и чудненько.

Она села на заднее сиденье, парень с ручным пулеметом и рацией пересел на переднее, машина взяла с места, и все.

— Не переживай, через два дня она будет в Ростове, — сказал Старков.

— А я когда там буду?

— А ты немного позже. Как дела пойдут. И зачем тебе-то в Ростов? Другие города есть.

— Отпустил бы ты меня…

— Не могу. Ты мобилизован. И услуга за услугу. Я же тебе помог?

— Еще как.

— Ну и ладненько.

— Что там, на Большой земле?

— Агония демократического режима.

— А на фронтах?

— Разгром ваххабитов, мировых террористов и их пособников. Генерал Шаманов продолжает покрывать себя и доблестные войска неувядаемой славой.

— Ол райт. Куда сейчас?

— Никуда. Сядем вот тут в закутке и подождем кое-кого.

Межину. Срочно, конфиденциально

Разыскиваемый Старков Вячеслав Робертович проявился в районе населенного пункта Брагуны Чеченской Республики. Применив оружие, он вывез из дома, по адресу…, находившегося там в заложниках журналиста гр. Перова, а также Стелу Канавину. На автомашине марки «Жигули», цвет белый, гос. номер 91–36, скрылся в неизвестном направлении. Впоследствии автомашина обнаружена. Принятыми мерами обнаружить и задержать Старкова не удалось. Оперативно-розыскные мероприятия проводятся. Предположительно Старков находится в Грозном.

Операция по поиску «Исы Бараева», проведенная с привлечением армейского спецназа, успеха не принесла. В предполагаемых местах нахождения «Бараева» обнаружены совершенно другие лица, не представляющие интереса для операции. С ними ведется работа по сбору и анализу информации с целью получить косвенные данные. Наши возможности ориентированы на другие варианты поиска.

 

Самара

Поездка полковника Межина в Самару была из тех инициатив, которые, в принципе, наказуемы. Но после того как Старков «умыл» его и всех ответственных товарищей, введших в операцию Перова, этого придурковатого литератора, полковник стал жить по принципу, состоящему из четырех сегментов: грудь, голова, крест и кусты. При некотором стечении обстоятельств из этих кубиков можно было сложить нечто пикантное. Только сейчас настало время импровизаций другого рода.

Бизнес этот самый, средний, вытолкнувший Старкова на поверхность, отсортировал и загнал на войну, штукой был тонкой. Это не банки, контрольные пакеты, презентации и продажная пресса. Средний бизнес — это ларьки, мелкий опт, бандиты и налоговые тетки с окладом в полторы тысячи рублей. Тут свои королевы офисов и рабы в павильонах. А в городе средней величины, хранящем память о Чапаеве, пустоте, вождях, посольствах и правительствах, которые благодаря удобному географическому положению время от времени сюда эвакуируются, и даже для отца народов был готов бункер, — так вот в таком городе прикасаться к среднему бизнесу следует трепетно.

Четыреста восемьдесят четвертый дом в пятнадцатом микрорайоне оказался «кораблем». Асфальтированная дорожка, трансформаторная, лесопарк внизу, магазинчики и подвальчики.

Полковнику нужно было вдохнуть воздух этот, на пятачке у пивнушки побыть, постоять. Обычный микрорайон, жизнь небогатая, но и не нищета. Чувствуется присутствие какого-то градообразующего предприятия недобитого, и такое имеется. Даже не одно. А гражданин — товарищ Старков, значит, торговал сахаром в небезызвестной фирме. Вот туда и приедем на общественном транспорте. Вначале на сорок первом автобусе, потом — на «двадцаточке».

В бывшем детском саду, арендованном вскладчину на двух хозяев, с одной стороны — бывший бизнес Старкова, а с другой — что-то неуловимо похожее. Но все же иное.

Никаких охранников, директор, секретарша, то ли товаровед, то ли брокер. Полковник попросился в каморку лидера по личному вопросу, там показал удостоверение и по тому, как заерзал, забегал глазками господин Аносов Николай Павлович (тоже та еще личность — справка полная имелась), понял: что-то сегодня да узнает.

— По какому поводу? — изобразил удивление хозяин.

— А сам не догадываешься?

— Ни сном ни духом.

— Законов не нарушаешь?

— Как все…

— Налоги платишь?

— При чем здесь налоги?

— При том, что надо платить. А то в стране денег не хватает.

— У вас повестка какая-то или что?

— Вот именно, или что… Крыша надежная у тебя?

— А у тебя?

— Со мной все в порядке. А тебе привет человек один передает.

— И кто же это такой?

— А сам не догадываешься?

— А я от многих весточку жду. Кто за товаром уехал, кто деньги везет.

— Приходовать будешь?

— А как же?

— Сказок не рассказывай. Вот что. От Старика тебе привет.

— У меня дедушка давно помер. В городе Кустанае похоронен. С краешку. На пригорке. На солнышке.

— Завидуешь?

— Кому?

— Старику?

— Которому?

— Славе Старкову…

— Ах вот о чем вы, господин инспектор.

— Именно об этом. Только я в частном порядке. Должок за ним.

— Да, он мне должен.

— Много?

— Это наше с ним личное дело.

— И у меня к нему личное. Найти не поможешь?

— Каким образом?

— Знаешь, где он?

— По слухам, сгинул на земле предков.

— Это где приблизительно?

— В Чечне, дядя. Вы в каком звании?

— Генерал.

— У меня больше вопросов нет.

— А у меня есть. Ты говорить будешь?

— О чем?

— Ты понимаешь, что мое ведомство твой смешной бизнес закроет в двадцать четыре часа, а тебя отправит добровольцем в Шелковской район?

— Предполагаю. Только что я вам сделал?

— Сам факт существования посреднических и ростовщических контор…

— Ладно. Дело какое ко мне?

— Расскажи про Старкова все что знаешь.

— Что именно?

— Как он в Куйбышеве оказался?

— Я сам с Алма-Аты. Мы знакомы были. Немного. Он там и жил-то недолго. Мать у него гулена. Папу пришили где-то.

— Отец чеченец?

— На седьмой воде. Квартерон. Только Старков прямо заболел этим. Книги читал по истории вайнахов, все романы и повести времен Гражданской войны. Атласы ботанические.

— Он когда здесь оказался?

— После армии. Страна пошла вразнос. На торговом опте можно было сделать бабки. Я в Самаре давно осел.

— Чего так?

— В Казахстане коренной народ заел. Перестройка. Вина русских перед каждой сукой. Рискнул. Женился вот.

— Дети есть?

— Какие, на хрен, дети? Доллар то падает, то растет.

— А член у тебя упал уже или еще растет?

— Это не ваше собачье дело.

— Правильно, не мое. Но мне как бы до всего дело.

— Вы спрашивайте еще, что хотели, а то мне работать…

— Ладно. Он человек культурный был?

— Сэлинджер, Борхес, Картасар. Набор плейбоя.

— А по бабам?

— Пока не увлекся своей идеей дурацкой, похаживал. Дело молодое.

— Про армию он что-нибудь рассказывал?

— Поверите или нет, но он близко знал Дудаева.

— Да ну? — Межин изобразил полное недоумение, да так, что Аносов заподозрил неискренность.

— В Эстонии он служил. Там и приметил его генерал. Откуда на аэродроме чеченцы? Только по недосмотру. А этот как-то оказался. Вот генерал и стал мыть ему мозги исторической родиной. Книжки первые дал.

— Дальше.

— Если вы в плане культуры, то в последнее время Славка читал только журналы «Солдат удачи», «Ружье», справочники для спецназа. Пить совсем перестал. Кроссы бегал.

— А чем у тебя занимался?

— Товароведом был. Экспедитором. Тогда на сахаре мы хорошие бабки сделали. А потом его кинули.

— Как?

— Я его в Тольятти послал, а ему предложили по пути двадцать процентов с цены. А потом в деньгах опустили.

— Много?

— Две штуки.

— И что?

— Он мне как бы должен стал.

— Дальше.

— Я ему говорил, не бери в голову, отработаешь… Тогда-то он и подался в наемники. Чтобы отдать быстрей.

— Не отдал?

— А вы как думаете?

— Личные вещи какие-нибудь остались? Бумажки, одежда, фотографии любимых?

— А он вернется?

— Нет, Коля. Уже нет.

— И что он натворил?

— Кроме стрельбы в милиционеров?

— Кроме.

— Он, Коля, Родину предал. Соловьев в лесопосадках, что в пятнадцатом микрорайоне, и мужиков у пивнушки. Мне еще по городу погулять охота. А тебе спекулировать. Помоги…

Так продолжали они беседовать около часа, и визит его к господину Аносову неожиданный, лобовой допрос, мгновенный и жесткий, дали результат. Николай Аносов пообещал не разглашать государственную тайну, а полковник Межин получил царский подарок. Бывший товарищ Старика открыл сейф и достал оттуда блокнот. Телефонные номера и адреса всех знакомых врага народа Старкова за прошедший период. Через час, в пивной на углу Толстого и Разина, Межин прочел: Тебердинский переулок, шесть-восемь. Ростов-на-Дону. Пакамане Лоретта Альфонсовна. И номер телефона.

По бывшему месту проживания, в квартире на восьмом этаже, от Вячеслава Старкова не осталось ни уха, ни рыла, ни автобусного талона. Тем более что в ней недавно произвели ремонт.

 

Летаргия продолжается

После того как участником Кавказского инвестиционного фонда стал лорд Макальпайн, определенные круги в Москве выразили желание поднять планку со своей стороны. Некий флер государственной заинтересованности в консорциуме помог бы Кремлю решать другие важные задачи. Именно для встречи с представителем московских деловых кругов, бывшим публичным политиком, и направлялся тот, кто стал Исой Бараевым. После встречи он должен был немедленно вылететь в Чечню, чтобы передать суть разговора на борту правительственного лайнера.

Полетный лист в этот раз совершенно не соответствовал действительному составу участников делегации, а оперативно определить качество и количество подмены не удалось — противной стороной были предприняты меры конспирации. Посадка на борт совершалась непосредственно на летном поле, из черной «Волги», подкатившей к грузовому отсеку. Именно через него, прикрытые от наблюдения, входили на борт пассажиры. Примерно так же они покинули самолет, спешно вернувшись из Тарту в Москву. Официальная версия — неисправность лайнера.

Иса Бараев был раскрыт именно на этой встрече, поскольку для выхода на бывшего члена Политбюро, одного из прорабов перестройки, агента влияния ЦРУ, требовался сложный трехступенчатый пароль. Его должен был знать настоящий Иса. Это был провал.

…Недвижно, как камень, лежал на морском дне еж. Немного травы, кусочки раковин, зацепившиеся за его иглы, маскируют ежа. Если волны выбрасывают ежа на берег, он может, цепляясь иглами за грунт, передвигаться по твердой земле. Запас морской воды внутри тела позволяет ему довольно долго находиться на берегу… Несколько часов. Или лет… Или столетий. Прилепиться к стене зиндана и стать невидимым, а потом, когда уйдут охранники и оставят открытым люк, выползать. Где-то здесь должна быть вода. Изредка доносится ее запах сквозь смрад и глумление.

Больше всего он любил прекрасную красно-коричневую морскую звезду. Прожорливый разбойник — ну и что ж? Она нападает на моллюсков, мелких рыбешек, даже на колючих морских ежей и защищенных панцирем крабов, крепко хватая их своими лучами, покрытыми присосками. Но как она упоительно красива…

 

Иван Иваныч

Район, где следовало искать Старкова, легко просчитывался. Да и местность простая, никакой еще почти зеленки, до гор далеко. Но только местность эта была на данный момент ничейной — ни той власти, ни этой. Скольжение по краю и поиски несбывшегося. Район выбран целесообразно и намеренно.

У Старкова остался еще последний ресурс. Людской. Он этих людей подставлял сейчас, вырывая из их простого с виду существования. Но чтобы «поставить» эту агентуру, он в свое время угробил массу времени и рисковал головой каждый раз, так как работать приходилось на интуиции. Он не ошибся ни разу. Все его окружение ближнее, все бывшие на виду контакты сейчас профильтровывались, и только хаос военный не давал возможности заблокировать Старкова окончательно, запереть в каком-нибудь ауле, взять.

Тем более что тот, кто назывался Исой Бараевым, растворился в зыбком ночном воздухе.

Старков отправлял сейчас журналиста вместе со своим человеком в Грозный. И если Перов не возвращался, пропадал, он ему в том большом последнем деле помочь не мог. Не фартовый человек. Зряшный. И курс молодого бойца, ускоренный и жестокий, должен был ему преподать Иван Иваныч, который после уйдет по другому каналу на Большую землю. Его командировка заканчивалась. А Ивану сбегать в столицу и обратно — раз плюнуть. То есть примерно половина шансов у него была, а это очень много. А вещь, которую они должны были принести, дорого стоила.

…Ивана я признал за своего сразу. Армеец русский, как из-под земли появившийся перед нами.

— Расскажи мне, Ваня, кто такой Старков?

— А зачем тебе?

— Интересно.

— А сам он что говорит?

— Он надо мной смеется.

— Он над тобой иронизирует. Он человек ироничный.

— Так расскажи мне. Что он за человек и кому служит?

Иван Иваныч остановился, присел на пенек, как странник, и навострился снимать сапоги и перематывать портянки. На меня он не смотрел. Я тем временем добрался до пластиковой бутылки и отпил воды.

— Тебя что, Славка не учил, как воду расходовать?

— Во-первых, не успел. А во-вторых, сейчас же привал.

— Я старший по группе и никакого привала не объявлял. Тем более не дозволял пить.

Я поперхнулся и баллон спрятал.

— То-то же. В Грозном не напиться, не поесть, ни бабу вздрючить. Не город, а мираж сплошной.

— У тебя, Иван Иваныч, никаких больше желаний не имеется?

— Ни единого.

— Ну ладно. Я пошел.

— Куда? Сидеть.

— Я пойду потихоньку, а ты догоняй.

— Член твой догоню. Больше от тебя ничего не останется. Ты же по минам ходишь. По растяжкам.

— А ты будто понимаешь, как надо ходить?

— Так. Сесть и не двигаться. Я тебе сейчас про другое расскажу. Я механик. При танках служил. На прошлой войне был и на этой. Про прошлую не буду. Неинтересно. А про эту слушай. Ввели нас. Поначалу легко все шло. Идут коробочки, пехота на месте, огневые точки давят. Потерь практически нет. Комарово, Горагорск и далее. А потом начались дела. Под Керсалаюртом начались ПТУРы. То есть война по-настоящему. Под Ачхой-Мартаном пожгли нас немножко. Тогда мы приостановились и в шесть залпов весь этот юрт снесли. Получили от начальников по головам. Но ничего. Под Старым Ачхоем меня на танк пересадили. У нас «шестьдесятдвойки». На них активной брони нет и автоматики. Места много. Открывай люки, при попадании избыточного давления нет. Башни как решето, экипажи побиты, а танки живы. Я водилой стал.

Под Алханюртом стреляли до изнеможения. Свой сектор сравняли с землей. Пошли дальше. Про танкистов по телевизору вообще ничего не говорят. Только сгоревшие машины показывают. А ведь не так. Под Урус-Мартаном нарезали нам сектор. У ваххабитов и ПТУРы, и зенитки. Сравняли. Пошла пехота, чехи опять ожили. Нас снова на прямую наводку, и до остервенения. Больше никто там не вякнул. Флаг над школой повесили. Я уже не мог машину покинуть, поскольку из всего экипажа один остался, а пополнение пришло, и толковое, но я остался в танке.

Под Дуба-Юртом сидели в обороне. Волчьи ворота видел по ящику? Не видел? А, так ты здесь сидел. Ну, поздравляю. Высота 950,8. Известная на всю страну высота. Там наши пехотой прикинулись. Ну как прикинулись? Попали в окопы и духов не пустили. Я на ту высоту по недоразумению не попал.

Потом нас в резерв перевели и, не дав отдохнуть, на Комсомольское. Там менты две недели не могли ничего сделать. Опять равняли и прокатывали. Танки — как сито. На этой войне «тридцатьчетверки» бы всех обошли. Их надо, как паровозы, консервировать на запасных путях. Вот начнется настоящая большая война, и все эти «восьмидесятки» обкакаются. А «тридцатьчетверка» — гениальная машина. Но будет война, а она непременно будет, иначе все это бессмысленно вообще, и появятся и машины, и самолеты, и вертолеты. И Шамановых еще дюжина. Мы еще пива в лондонском пабе выпьем. Подъедем на танке и выпьем. Зря они канал под Ла-Маншем нарыли. Проскочим, пока они его заблокируют, и Аллах акбар. Да, психи мы, да, азиаты мы, с раскосыми и хищными глазами.

— Иван Иваныч.

— Встать и идти. Всем идти и строиться.

Я встал и пошел. Минут через тридцать он остановился, посмотрел на меня, сплюнул на землю.

— Скоро форт Грозный. Где-то рядом Калиновская.

Пустырь этот казался бесконечным. Провожатый мой шел совершенно спокойно, основательно, но не спешил, как будто грибы собирал.

— Все, — выдохнул он, когда мы присели на обочине, — бог миловал.

— Да что тут, все, что ли, минировано?

В ответ он посмотрел на меня уничижительно и недобро:

— В следующий раз сам пойдешь впереди. В армии-то служил?

— Не. На сборах был. Кафедра военная.

— И кто по кафедре?

— Оперативно-тактическая пусковая установка. Командир.

— Твоих установок уже давно нет на балансе. А может, и есть. Как комплекс назывался?

— Не помню. Цифирки не помню. Ну те, что на парадах таскали по Красной площади.

— Да есть где-то. Законсервированы. И потому мы непобедимы.

Мимо пожилые чеченцы везли тележку. На ней мешки, в мешках — посевной материал, наверное. На нас старались не смотреть. Иван Иваныч автомат свой переложил поудобней, поднапрягся. «Колхозники» тележку покатили быстрей. От греха.

— Наверняка на каждом не по одной душе. Как думаешь?

— Тебе видней.

— А ты-то как думаешь?

— Мне думать нельзя. Я должен твои указания выполнять и не разговаривать.

— Ага. Это ты уяснил. Пошли, однако.

Потом мы долго шли мимо гаражей. Никаких «жигулей» и «москвичков», никаких «нив» и «тойот» в них уже не было. Двери сбиты, стены частью порушены. Видно, и здесь кто-то держал кратковременную оборону. Вот и бойницы, вот и россыпи гильз. Тел убитых нет. Только собак стая подлетела было, а когда мы замахнулись в два кулака, отпрянула. Потом еще бежали за нами с километр и наконец отстали.

Смрад и нечистое пламя от факелов вдоль дороги. Это горел левый нефтепровод. По холму сползали горящие языки. Горели ручейки и целые озера. Горела земля, и только небо не могло больше гореть. Оно устало, и неминуемые дожди должны были вскоре упасть на эту проклятую землю.

Потом пошли один за другим блокпосты, и Иван Иваныч проходил со своим документом и паролем, как штык-нож.

В центр Грозного мы попали уже к вечеру. День стремительно катился к комендантскому часу, следовало поспешать. Привидения, бывшие когда-то жителями города, то возникали, то пропадали, как сквозь землю проваливались. Они усвоили эту науку материализации и левитации за шесть лет войны и временных оккупационных режимов. Они не истаяли, не растворились в зыбком, противоестественном воздухе.

Резиденция Масхадова — чистый после недавней косметики дом с черными пятнами попаданий в окна, с выбитыми элементами стен. И опять — россыпи гильз и щебень осколков. Исписанные братками стены. «Теперь на Москву! Русский солдат, — читаю я крупную надпись посреди автографов омоновцев, собровцев и мотострелков. — К написанному присоединяемся». И с полсотни подписей.

— Вот мост героя девяносто третьего года господина Романова. Здесь его нашло возмездие.

— За что?

— А то ты не знаешь. Сам-то небось радовался успехам демократии?

— Еще как. Криком радостным исходил.

— Верю.

Собак стало еще больше, и взгляды у них были откровеннее. Уцелевшее отчасти неприлично огромное здание универмага и туннель под ним. Стратегический объект.

На площади Минутка в тот предновогодний день я побывал, спеша за елочкой и шампанским. Я и не знал, что это за место, но в трамвайчике заговорили: «Минутка, Минутка…», — и я вышел. Теперь вокруг не было ничего, кроме руин. И явственные следы работы саперов: «Проверено, мин нет». Мы передвигались вдоль этих табличек, по коридорам и стрелкам, предъявляя аусвайс. Иван Иваныч снова и снова объясняется с постами. Меня здесь явно не любят. Выгляжу инородно и неприятно, и документы отсутствуют. Но за десять минут до начала комендантского часа мы находим того, кто нам нужен.

Это было одно из зданий МШГБ. Здесь размещался тот отдел, по которому числился Старков.

Рамы вылетели, двери снесены, следы пожара на втором этаже. После боя и зачистки в здании произведена доскональная проверка. Все, что осталось по недоразумению или халатности из документов, вывезено. В помещениях никого.

— Нам в правое крыло и в подвал. Из коридора вниз. Так он объяснял, — сказал Иван Иванович.

— А чего этот человек другой подвал не выбрал под жилым домом? Тут все мрачно как-то.

— Тут надежно. А в подвале комфортные условия. Он к обороне готовился.

— А чего же не оборонился?

— А ты вокруг посмотри.

— Я сегодня уже насмотрелся. Ряд волшебных изменений милого лица. Мне бы в Заводской район.

— Зачем?

— Я там был счастлив.

— Слушай, Андрюха, ты своей смертью не умрешь.

— Ладно тебе. К слову пришлось.

Дверь вниз, в подвал, заперта изнутри. Иван Иваныч стучит, и снизу приближаются шаги. И совсем по-домашнему:

— Кто там?

— Президент Масхадов. Открывай.

— Я кроме шуток спрашиваю.

— А я кроме шуток отвечаю. Власть переменилась. Наши опять в городе. Сейчас будем офисное оборудование вносить и сотрудников рассаживать. Открывай, чего придуриваешься. А то гранату брошу.

— Да кого черт принес?

— Открывай, сказано.

Отстранив мужика в пальтище старом и спортивной шапочке, мы спустились вниз.

— А ну, ты, хозяин! Давай показывай!

— Чего? Где?

— Проверка паспортного режима. А вот и журналист. Из Москвы. Все запишет и передаст куда следует. Вперед.

— А документики извольте?

— Какие еще документики?

— Ты чего балагуришь? Ты что, сука, балагуришь? Ты мне, может, квартиру вернешь? Ты мне мир и дружбу вернешь?

— Равенство и братство. Ладно, извиняй, если что не так. Веди к себе. Дело есть.

В подвале — толстые несущие колонны. Свет от коптилки крадется между ними. Наконец в углу обнаруживаются еще два гражданина. Лежанки — положенные на снарядные ящики доски. Таз, банки трехлитровые, тряпки, ковер дорогой и толстый. Телевизор. Телевизор-крошка.

— Что в новостях показывают? Как продвижение войск? — опять начал куражиться Иван Иваныч.

— Так электричества нет.

— А зачем аппарат?

— Так от аккумуляторов можно. Только сели.

— А, — поскучнел Иван Иваныч, — подзарядить нужно.

— А у тебя есть где?

— Посодействую. Вы кто, мужики, такие?

— Мы с улицы Лермонтова.

— А почему здесь?

— А мы всю войну вместе путешествуем. Соседи.

— А родственники ваши где?

— Долгая история.

— Ладно. Так. Три метра от слухового окна и семьдесят сантиметров налево. Это примерно здесь.

На месте, выбранном Иваном, стояли мешки какие-то.

— Что в мешках?

— Барахло. Тряпки. Вы с какой части-то?

— Из сорок второй армии. А я вроде завхоза. А это корреспондент. А я интендант, значит, — завел он опять свою шарманку.

— А мешки наши при чем?

— У тебя свечи есть?

— Какие?

— Стеариновые.

— Охренел! Это же дефицит. Пятьдесят рублей одна.

— Вот тебе пачка.

Иван вынул из вещмешка дорогой подарок и вручил его хранителям очага.

— Ни фига себе. Спасибо.

— Вот тебе еще тушенки банка и поллитруха.

— А хлеб есть?

— Хлеба мало. Располовиним.

— Вы из МЧС, что ли?

— Мы из СМЕРШа. Слыхал? Ладно. Вы света прибавьте и дайте мне ломик какой.

— Чего?

— Прочность пола буду проверять. Так мне приказано.

Разговор этот дурацкий и все, что его сопровождало, вывели жителей этого подвала, угробленных жизнью напрочь мужиков, в состояние какой-то фантасмагории. Свобода, нежданная и решительная, сломала все. Нужно было встраиваться в жизнь сначала.

Мужики вскрыли тем временем тушенку, разлили по чашкам хлебное вино и зажгли аж три свечи.

Иван отодвинул мешки и постучал концом лома по полу. Левей постучал, правей. Остался доволен звуком. И стал крошить стяжку. Мужики замолчали обалдело и уставились на своего то ли благодетеля, то ли палача. Время на дворе хуже чем смутное.

Наконец показался люк.

— Помоги, Андрюха, разобраться.

Я растолкал ногами обломки бетонные, расчистил люк. Иван подцепил его, а я осторожно приподнял и оттащил. Под люком песок. Иван стал размеренно отрывать сундучок с сокровищами.

Ящик, вечный зеленый ящик, какими выстелена Чечня. Мы подняли его наверх.

— Это что же такое? — наконец пришел в себя мужик в пальтище.

— Тебя звать как? — спросил Иван.

— Иван.

— Это я Иван.

— Тезки, значит.

— Давно ты в Грозном?

— С рождения.

— И помрешь тут?

— Пока не собираюсь.

— А ты имей в виду. Ничего не видел, и ничего не было. Не приходил никто, а пол так. Из озорства поломали. Выпили и поломали. От скуки, если жить хочешь.

Здесь Иван правильно выразился. Своевременно. Не нужно было лишней огласки происходящего. Это и я понимал.

В ящике лежало то, за чем послал нас Старков. Портативный пункт космической связи. Разобранный и годный к эксплуатации. Даже не чемоданчик — посерьезнее. И батареи аккумуляторные.

Мы переложили груз в два своих вещмешка. Тяжеловато, но сносно. На случай встречи с патрулем и обыска — большие проблемы.

— Ну, живите богато, будьте здоровы. А нам пора. Понял, Иван, откуда мы? Мы не уходили. Мы здесь всегда. Кому скажешь… А теперь веди нас, братка, из города.

— Рехнулись?

— Жить хочешь?

Ночью передвигаться по Грозному — до утра не дожить. Ночь — время боевиков. Даже патрули жмутся к блокам, к комендатурам, к базам. И потому мы нуждаемся в проводнике.

Иван ведет нас дворами, переулками, заставляет отсиживаться в развалинах, пережидать, ведет опять. Наконец у знакомых уже нам гаражей оставляет и стремительно исчезает. Он знает свое дело. Иначе бы не выжил.

Старков ждал нас в условленном месте.

— Объявляю благодарность, — объявил он нам на импровизированном построении, — возможно, представлю к очередному званию. В крайнем случае, посмертно. — И Старков отпустил Ивана Ивановича в родную часть. Тот попрощался без придури. Даже слеза стекла скупая по его чисто выбритой щеке.

 

Ростов-на-Дону

Выбросить Стелу из Чечни на Большую землю не составляло никакого труда. Российским авиаторам границы покуда не поставлены.

То, что он «заначил» русского офицера, искренне считая его буржуем, еще не было изменой. Юридически предательство было оформлено, когда он вышел на связь и потребовал выкуп. Технические условия сделки упорно откладывались на будущее. Планы в его голове менялись вместе с переменой обстоятельств.

Просто-напросто он оценил свою работу после вербовки именно в эту сумму, ожидая по окончании войны для себя если не пулю, то зону. Психологи, работавшие с ним, в том числе на детекторе, ошиблись.

Две тысячи он собирался послать в Самару, а на остальные жить, наверное, недолго, но счастливо со Стелой. В какой-нибудь дальней стране.

Его личная агентура замыкалась только на него. Пока ГРУ и ФСБ доберутся до этих людей, пока эти люди поймут, что служат не Богу, а кому-то другому, он сделает все, что хотел. И напоследок даст журналисту столько денег, сколько тот сочтет нужным. Но с условием, что тот больше никогда и нигде не напишет ни строчки. Стихи и басни — пожалуйста. Но никаких средств массовой информации. Перов должен был снова оказаться в СПб. Он обречен быть заложником. На короткое время, в нужном месте, ясно и отчетливо.

Лоретта Альфонсовна Пакамане была просто случайной подружкой Старика. К ней-то и направил он Стелу, строго-настрого приказав следовать по указанному им в Ростове адресу, отлежаться, благо денег ей было передано достаточно, потом позвонить в Клайпеду и ждать, когда к ней придет проводник из Литвы. Его человек отзвонился в Ростов и, убедившись, что все в порядке, предупредил дочь Литвы о скором приезде Стелы — «родственницы» Старкова.

Канал Тбилиси — Вильнюс работал давно и надежно под прикрытием дипломатических служб. Отношения сложились еще во времена «Саюдиса». Коммерция, переброска нужных людей без документов, прочие необходимые контакты. Российская сторона знала об этом международном криминальном сотрудничестве, но ограничивалась пока сбором и накоплением информации. Мало ли как сложится судьба того или другого из лидеров бывших братских республик.

Документы для Канавиной должны были привезти в Ростов люди, считавшие Старкова человеком тейпа алерой. Более замутить ситуацию было невозможно в принципе.

Лоретта Пакамане жила с родителями. Стелу определили в дачный домик в Александровне, чему она была искренне рада. Садоводство охранялось днем и ночью сторожами с газовыми пистолетами. Примерно с неделю она просто лежала на раскладушке, читала журналы. И «Огоньки» девяностых годов, отвезенные сюда за ненадобностью, и клубные и женские журналы последнего времени. Купила приемник, слушала музыку, новости. Жизнь остановилась на пороге дома дедушки Бадруддина.

Весна выдалась ранняя, и Стела приобрела на рынке купальник. Она раз в день заходила к Лоретте, узнавала, что вестей для нее нет, и шла на пляж. Проезжала одну остановку на электричке от Фрунзе до Красного Аксая. Потом шла пешком до двадцать девятой линии и переходила по мосту на Зеленый остров.

Она выглядела несколько нехорошо. Весеннее солнце привязчивое, а свежий воздух и русская еда делали свое дело. Стела стала поправляться. И все, может, обошлось бы, но однажды ближе к ночи в домик ее садовый, крепкий и обжитой, пришел человек из Литвы и вручил ей документы с визой. Через два часа она в вишневой «девятке» отправилась в путь со своим провожатым.

Ростов — красивый город. Она так часто бывала здесь, ей жаль было покидать его. А зона отдыха — не самое удачное место, для того чтобы скрыться от бывших товарищей по институту. Раз или два они были на пляже, только ее никто не узнал. Она состарилась, если так можно говорить о женщине двадцати пяти лет.

Срочно. Конфиденциально

Разыскиваемый Вячеслав Старков вышел на связь по спецканалу. Происхождение аппаратуры неизвестно. Определить место выхода в эфир пока не удалось даже предположительно.

Старков сделал заявление, суть которого сводится к тому, что ему известно местонахождение Исы Бараева и он готов передать его представителям военной разведки за миллион долларов. Условия сделки, место передачи и гарантии для обеих сторон должны быть уточнены при следующих сеансах связи. После чего Старков собирается проследовать за рубеж.

«Журналист» предположительно находится с ним.

В Ростове обнаружена Стела Канавина, установлено наблюдение. Отслежен связной Старкова, который препроводил Канавину с фальшивыми документами на частном автомобиле через литовскую границу. В данное время она находится в городе Клайпеде, на конспиративной квартире, используемой, по имеющимся данным, женами членов чеченских НВФ. В Литву, по согласованию с Генштабом, выехал опытный сотрудник Главного разведывательного управления. Приданная ему спецгруппа находится в состоянии боевой готовности по месту своей дислокации в Калининградской области.

 

В долине

Было жарко. Под бушлатом стекали струйки пота. Глаза слипались от этого рассола. Экипировали меня по всем правилам. А этого добра у Старкова по республике рассовано, что грязи. Сам так говорил.

— Это тебе не водку пить в пресс-баре. Это тебе не девочек клеить по автостанциям. Вернешься, человеком станешь.

— А вернусь ли?

— Обижаешь. Столько людей спасли, а тебя не убережем?

— Да вы столько городов под распыл пустили.

— Надо будет, и еще пустим. Ты впитывай государственную идеологию. Вот она, у тебя по морде струится. Только работа, война, магистрали и аннексии. И никакой демократии. Забудь это слово, парень.

— Ага, — соглашаюсь я, — а может, бушлаты в скрутку?

— Да ни за что. Иди пока.

Долина наглухо запечатана со всех сторон лесистыми склонами. Вовсю пошла трава. Я узнал жимолость и шиповник. Белые мелкие цветы, кажется, кашки. Одурелый запах трав кружил голову. Я остановился и вытер пот со лба рукавом. Мы углубились в кусты и прошлогодний высоченный тростник.

С восточной стороны висел в небе гребень далекого хребта. Между ним и нами струился и складывался в миражи воздух. Там ледники в расселинах и прохлада рая. Туда мы придем, когда-нибудь.

Мы пришли сюда по реке. Это место, как объяснил Старков, хорошо тем, что не нужно забираться на перевал и риск встречи с той и другой воюющими сторонами — минимальный.

Деревья над речкой сплелись, и мы шли, как по туннелю. Мы шли в мелкой воде по щиколотку, а мимо проносилась форель.

— Ловил когда рыбу?

— Предлагаешь остановиться?

— А у тебя снасть есть?

— Я же по другим делам здесь.

— И я. Но рыбы хочется. Обдумаем ваш рапорт. А пока вперед.

— Я форели-то и не пробовал никогда.

— Не лги.

— Точно. Судачок в горшочке, балтийский лосось. Треска.

— Форель — рыба царская.

— Это сиг царская.

— Много ты понимаешь.

Там, где речкой было не пройти, мы поднимались и шли по прошлогоднему мху. Это было приятно. Я рвал пучки и протирал лицо. Становилось легче.

— А почему, Славка, здесь нет боевиков?

— Потому что у них сейчас другие задачи. Здесь вообще никого сегодня. Они заняты другими делами. Вчера были и завтра будут. Информация точная.

— Посмотреть бы на твоего хозяина.

— Может, когда-нибудь и удостоишься.

Речка стала разливаться и заполнять свои естественные ниши. Потом это будут озерки. Наверное, утки сюда прилетают.

— Прилетают сюда утки?

— Естественные пути миграции птиц нарушены из-за вселенского побоища. Могут и не прилететь. А ты охотник?

— Только в тире доводилось.

— А я вот постреливал. Но сегодня дичь — это мы. Головой все же верти и поглядывай.

Мы присели на берегу озерца. Плескалась рыба, клонились березка к воде и ива. Камни видны на дне. Мы сняли бушлаты и умылись до пояса. Я отлежался на берегу, переменил рубаху, мокрую и тяжелую, прополоскал, уложил в пакет. Выпили по пол-литра воды из ручья.

В ту сторону, где текла река, тянулась к озеру протока, заросшая осокой. Прошлогодняя уже легла, но еще не истлела, а новая не пробилась во всю мощь. Мы прослонялись, как мне казалось, бессмысленно и бессистемно, почти до заката. Старков так не считал. Когда солнце покатилось вниз, по протоке мы пробрались к заводи. Речка теперь ощущалась за спиной, заслоненная косой из гальки. Зубцы хребта нисколько не приблизились за день, тем не менее Старков приказал останавливаться на ночлег.

Он проделал весь свой ритуал, обеспечивая безопасность, обошел окрестности, а я тем временем наломал тростника для ночлега, разложил спальник, соорудил костерок в каменной нише, так, чтобы дым уходил сквозь травяной фильтр, стелился по земле, исчезал, не поднявшись в воздух.

— Молодец, — сказал Славка, осмотрев мою работу. — Будет толк, быстро учишься.

— В штат возьмешь?

— В какой?

— В специальный.

— Ты что-то спутал. Ты не прав. Ведь так?

— Что не так?

— По-твоему, я кто?

— Особист.

— Ты это на допросе расскажи, у Масхадова. Он тебя лично будет на лоскуты распускать.

— За что такая честь?

— За то. Я гордый сын этой земли. Я мусульманин, — завел он свою шарманку.

— Аллах акбар.

— Ты у меня еще и язык выучишь. Должен знать, как по-нашему дерево, земля, небо, вода.

— Мужчина и женщина.

— Вот-вот. Ставь пока чай, вари кашу. А я рыбу половлю.

— А снасть?

— А вот она. — И он достал из рюкзака леску, поплавки, баночку с крючками, мушки и блесны. — Я ее всегда с собой ношу. Как спички и соль. Ты в походах был когда?

— В детстве.

— А потом только на фуршетах?

— Старков!

— Что?

— Я образ жизни сменю.

— И делом займешься?

— Непременно.

— Ты дал бы что-нибудь почитать. Что ты там пишешь? Ты вообще-то хороший журналист?

— Я с собой альбом с вырезками не ношу…

— Ну вот. Обиделся.

Он срезал ивовую ветку, подрыл под берегом червей и через полчаса поймал трех форелей граммов по триста. Потом пошел ловить я и принес еще четыре. Волшебное ощущение при подсечке и дикая радость при достижении результата, когда красивая и безумная рыба ложилась на песок. Я пустил слезу от недоумения и боли этого мгновения.

Старков вычистил рыбу, подсолил, надел на прутики и стал печь в ямке, все соорудив и приладив. Икры примерно полтора стакана он присолил, размешал, вынул пленку. Через час она была готова.

— Ну, доставай спирт, — разрешил он.

Я на время забыл о своей беде.

— За победу, — сказал Старков и выпил сто граммов неразведенного.

— За нашу победу.

Перед сном Старков долго слушал эфир, шевелил губами, смотрел под фонариком карту. Наконец удовлетворился и лег.

Мы спали по очереди, а под утро он отмотал две вахты. Час этот, разбойный и жуткий, требовал настоящего часового.

Мы вышли в семь утра по направлению к хребту, и скоро речка осталась где-то внизу.

— Есть в Москве один чечен. Ромой его кличут. Так он очень любит рыбу ловить. Ездит специально в Тверь.

— К кому?

— К губернатору, брат. К губернатору. Предвыборную кампанию его будет финансировать.

— А в Москве что он делает?

— Живет. Ну, шире шаг. Вступаем в зону, близкую к боевым действиям. Проверить оружие, собраться, на маршруте не халтурить. Шаг вправо, шаг влево — нарушение режима следования. Вечером будешь мыть посуду. Если живым останешься.

 

Луга

— Местность пойдет открытая. Мы, если не как на ладони, то близко к этому, видны будем по пояс. Черепушки развалить можно легко. Приложись — и в яблочко. Но и друзьям нашим на лугах делать нечего. Они не пастбищные. Я тебя веду длинным, кривым путем. Но должны мы, брат, выйти. Все. Если «вертушка», падай на попу и сиди. Только не на брюхо. Так виднее. Ну, двинули. И гербарии свои брось собирать. Смотри мне в спину и по сторонам. При неудаче возвращайся к лесу. Потом обратным ходом на север.

— Да что ты заладил: неудача, неудача.

— Отставить. Ноги как?

— Была мозоль. Да вся кончилась.

— С божьей помощью.

Старков каждый вечер осматривал мои стопы, смазывал чем-то вонючим, из баночки, мазилкой какой-то, под пластырь подкладывал листья, ему одному ведомые. Потом все прошло. Я мог идти, и довольно резво. Здоровье возвращалось стремительно.

Пока про открытое место говорить не приходилось. Прямо от опушки начинались двухметровые лопухи, с гигантскими листьями и белыми зонтиками соцветий.

— Смотри, Андрей. Вот это борщевик — огромный и опасный.

— Укусит, что ли?

— Сок попадет на кожу, и будет ожог на этом месте. Ты на тропе качаешься, как малохольный, гербарии собираешь. Не тронь ничего. И борщевика бойся. Платок где твой? Порви там что-нибудь. Ветошек наделай и харю протирай. Пять минут тебе на это. Порвал? Ну, пошли помалу…

Привал у нас вышел только через три с половиной часа. Мы вышли к руслу ручья. От него зеленые потоки поднимались вверх, к горам.

— А почему не вверх? По моему соображению, мы тут блукать долго будем.

— Это ты справедливо заметил. Наверху, не очень далеко — секрет чеченский. А здесь вряд ли.

— Ты все это по старой памяти говоришь?

— А ты думаешь, я ни с кем по дороге не говорил?

— Я еще в здравом уме. И твердой памяти.

— И тут ты ошибаешься. Ты когда с караула меняешься, крепко спишь?

— А ты конспиративные встречи устраиваешь?

— Вот именно. Тебе нельзя этих людей показывать. Нынче методика допросов страшна и неотвратима. Все расскажешь.

— А ты?

— А я почти все. Вот этим мы и отличаемся. Только в этом почти вся суть.

— Обижаешь.

— Ты просто ремесла моего не знаешь. А так нормальный парень. Не враг и не дурачина. Ну, пошли.

Я не поверил Славке. Откуда здесь связные? И зря не поверил.

А мы шли через заросли то белых, то голубоватых цветов, ярко-оранжевые крестообразные какие-то бутоны в рост человека, желтые свечки, за ними — черно-пурпуровые, с густой паутиной подлистка.

Потом мы вышли в зону опасного передвижения. То, о чем говорил Старков. Трава всего по пояс. На ближнем склоне еще лежал снег, и прямо из-под него выползали крупные желтые цветы. Никогда не забуду этого.

На буром фоне прошлогодней травы светились синие и голубые головки и между ними — белые бутоны. А по берегу ручья, показавшегося в отдалении, извивался буйный фиолетовый первоцвет.

В мухах и бабочках я не силен, да и время им, видно, еще не пришло. А жуки майские, такие же огромные, как и все здесь, необъятные и целеустремленные, уже тронулись в путь по своим жуковским трассам. Мы часто беспокоили их колонии, отсиживающиеся на цветах и кустах.

— Тебя бы сюда в середине лета. Места бы живого эти твари разнообразные на тебе не оставили. Такого в СПб не встретишь.

— Да что я, в лесу никогда не был?

— Был, конечно. Только не в этих джунглях. Хочется тебе стать жуком прелестным на этих травах?

— Жуком мужественным. Жуком-победителем.

— Вот дадут наши по Чечне дефолиантами, и конец твоей мужественности.

— А дойдет до этого?

— А сам как думаешь?

— Думаю, дадут. А мировое сообщество?

— А не пошло бы оно в жопу.

— Присоединяюсь.

Я и луга эти полюбил. И мне предстояло полюбить и пустоши. И многое другое.

Время привала еще не пришло, но Старков велел остановиться. Где-то вдалеке прошелестел в небе истребитель. След белый отчетливо виднелся. За ним второй, немного ниже. Но это было полбеды.

— Вертушка. И как не вовремя. — Он выругался долго и неопрятно.

Мы скатились во впадину. Потом еще ниже, заползли под травяной свод и стали ждать.

Вертолет тихо появился из-за хребта и медленно, с нарастающим гулом возник над лугом. Повисев с полминуты, он методично, квадратно-гнездовым способом пропахал зону ответственности, километров десять на десять, изыскивая что-то. Наверное, с неба помятая трава хорошо различалась. Но мало ли кому нужно тут блукать. Может, это звери. Один матерый, другой на обучении и воспитании. Старков был явно озабочен. Наконец винтокрылая машина поднялась, покрутилась еще, поводила мордой и ушла через перевал.

— Быстро вставай. Сейчас самое неприятное. Идем через пустошь. Все как на ладони. Если бы вышли час назад, нам конец.

— Да кому мы тут нужны? И мало ли кто ходит.

— Вперед, я сказал. Дистанция двадцать метров. Не отставать и не приближаться. Если что, уходишь в луга. Все понял?

— Все.

— Вперед.

Мы шли по лишайникам, мхам, мелкому кустарнику. Впадина между двумя гребнями тянулась километра четыре и потом еще столько же. Старков не замедлил своего движения ни на миг. И обошлось. Я просто упал на мох под сводом пещеры. Не пещеры — так, естественного укрытия. Но это был рай.

 

Лес

То, что казалось несбыточным, запредельным счастьем, — произошло. Мы вошли в лес. Смрадный подвал, сырой и безнадежный, «часовые любви», лепешки кошмарные и бесконечный суп казались вещами вечными. Застолья после не воспринимались. Был только подвал, а после лес. Потом провал в памяти. В оперативной. Я похудел килограммов на семь-восемь, запаршивел, смирился с нежитью. Но весенним утром двухтысячного года Старков вывел меня к лесу.

А он был не таким, как тот лес, между Ладогой и Балтикой.

Я прижался щекой к кривой сосне, обнял ее, потерся лбом. Я снова жил.

— Ну что, бедолага, хорошо тебе? — спросил Славка.

— Хорошо, дяденька.

— Тогда гляди в оба. Здесь все не так, как в России. На севере. И помни: мы идем по нейтральной территории. Здесь нет никого. Но в любое время могут появиться. Потом, здесь схроны чеченские, бункера. Я знаю не обо всех. Что-то могли сымпровизировать во время моего отсутствия.

— Ты что, начальником штаба был у них?

— Вроде этого. С сосной кончай целоваться. Проводим осмотр оружия, поправляем вещмешки, переобуваемся.

Автомат короткий, с глушителем, рожки и гранаты в клапанах разгрузки. Про все мне Славка рассказал, провел неполную разборку, заставил меня повторить нехитрые манипуляции, особо долго втолковывал про гранаты. У самого Старкова в мешке и для подствольника начинка, остроконечная. Прицел ночной, разобранная винтовка снайперская, патроны поделены поровну, и мне откровенно тяжело. Но свежий воздух и армейская тушенка с лепешками сделают свое дело. При столкновении с чеченами или с русскими я не должен делать ничего, просто прикрывать спину своему ведущему и стрелять только по его приказу, а если такого не успеет последовать, то действовать по обстоятельствам, попытаться выйти из боя, отлежаться, выходить потом к русским и говорить то, что затвержено и заучено. Не более того, а пока мы идем по чужому лесу, и я поражен его содержанием и формой.

Мы вошли в лес с севера. Здесь сухо, ветер прохладен, пейзаж прост и отчетлив. Кривые сосны и еще более кривые березы. Потом понемногу начинают появляться осина, клен, ива, наконец и дуб. Он тоже не русский какой-то, тонковат и не совсем прям. Потом в подлеске обнаруживается можжевельник. Мы делаем первый привал. Прошло два часа. Пот не течет по моему лицу. Организм подсушен тюрьмой. Первая влага на лице дурная. Это все еще выходит лишняя вода. Пот пойдет после, обильный и жестокий, тот что съедает глаза. Но это еще не совсем сейчас, и идти вроде бы не очень затруднительно.

— Нарвать не хочешь травки? — спрашивает Старков.

— Зачем?

— На водке настоишь. Пить будешь в СПб. Угощать кого.

— Сплюнь, дядя. До СПб далеко.

— Да брось ты. Ближе, чем ты думаешь.

— У нас своего можжевельника полно.

— Этот слаще. Ну, пошли дальше.

— Слушаюсь.

А склон ниже был весь желт.

— Что это?

— Рододендрон. Чувствуешь, доносит?

Пахло резко и приторно. Потом ветер сменился, и запах ушел. Потом опять вернулся.

— Двигаем быстрей отсюда. Потом голова будет болеть. Ядовитый он. Сблевать можно.

— А мне нравится.

— Не все, что нравится, можно в рот класть. Или не во все вкладывать.

— Вам виднее.

— Вот не вложил бы в свое время, быть бы мне сейчас без напарника.

— Так у тебя и приключений бы меньше было.

— Не скажи.

А лес продолжал поражать меня своей изысканностью. Часа через три, после второго привала, начались цветочные поляны. Ландыши, огромные, крепкие, еще пионы. А вот высокие розовые кусты и Старков не сумел опознать. К вечеру начались мхи и на них обильные листья брусники. Осенью бы здесь оказаться. Но от мысли этой стало нехорошо и неспокойно.

Ночлег Старков определил у ручья, под рябиной. Расстелили войлок, под него — ветки сосновые, поверх — спальники. Костерок учитель развел в яме, прикрыл ветками. Только вскипятить полкотелка чаю. Дым по отводной канавке, густо укрытой ветками, уходил к ручью. Спали по очереди. Впрочем, мне отводились самые легкие, комендантские часы. Я спал без сновидений и проснулся без иллюзий. Болели ноги, руки, плечи.

В шесть утра мы проверили и отладили все что нужно В шесть тридцать вышли на маршрут.

Ближе к югу сосны стало заметно меньше. То дерево, которого я не знал, оказалось буком. По словам Старкова, во времена «медового месяца» чеченской демократии бук и еще дерево тис, которое я то ли увижу, то ли нет, просто свели под корень.

Мы проваливались в мох по колено и оттого шли совершенно бесшумно. Старков отучил меня балагурить на маршруте. Вообще говорить приказал только по острой производственной необходимости, и я старался не нарушать этого табу, матерясь тихо и незамысловато. Дважды издалека видели кабанов.

Потом пошли валуны, поросшие мхом снизу доверху, папоротники высоченные и непостижимые цветы и травы. Наконец Старков нашел тис.

— Древесина у него плотная до упора. Сталь тупится. Пилы ломаются.

Листья у тиса оказались мелкие, похожие на кипарисовые.

— По четыре тысячи лет живут деревья. Хочешь столько?

— Если в этом лесу, то хочу.

— В этом нельзя. Можно на клумбе Летнего сада.

— Хорошая мысль.

Дикие яблони и груши попадались редко. А вот барбарис я просил Старкова найти. Обещал другану своему в Питере. Ягоды прошлогодние, сухие, кое-где сохранились. Я собрал и веточек наломал и спрятал в рюкзак, в потайной карман.

На третий день мхи закончились, лес опять стал строже, понятней. Опять пошли пихта, и ель, и сосна кривая. Потом — рододендроновые склоны, липкие и манящие. Вот какова она, «альпийская роза». Чеченская. Полюбил я этот лес.

Потом пошел ольховник, и мы остановились.

 

Перевал

Звездочет появился у нас неожиданно. У Старкова все было так. Для него продумано, для меня — как снег на голову. Звездочет-проводник. Из какой-то дыры его вытащил Славка для этого вот перевала, и потом он исчезнет. Как Иван. Как другие.

Мужик был чеченцем, по словам Старкова — инструктором по горному туризму. А до этого окончил Московский университет. Астрофизик. Как звать его на самом деле, мне знать было не велено.

Я надел свитер, одолженный Звездочетом. Подниматься сегодня нужно было высоко. Все было готово, но он медлил, поглядывая на небо. Он показал Старкову на облака, наплывающие из-за перевала.

— Почему стоим? — поинтересовался я.

— Эта ученая рожа говорит, что будет буран.

— А ты что думаешь?

— И я не пальцем делан. Обыкновенные облака. Пойдем, однако.

— Ну-ну, — прокомментировал Звездочет, — с годами люди становятся мудрее.

Шнур, ледоруб, карабины. Это мне все пока казалось игрушками. Нормальный мужик прошел бы перевал просто с хорошей палкой. Так я решил поначалу.

Звездочет еще долго бормотал что-то себе под нос, уже выйдя на тропу. Потом ушел далеко вперед, и мы нагнали его только возле перевала.

Крутая тропа вилась среди острых камней над пропастью. Скрытая местами снегом, она меня не привлекала. Звездочет по-прежнему шел впереди, медленно преодолевая крутой склон. Потом я, замыкал Старков. Наш лидер время от времени отклонялся от тропы, пробуя снег ледорубом. Он и проваливался, и падал. Знать, совсем непростой это был путь. Настолько непростой, что мы со Старковым забыли о прогнозе Звездочета, тем более что высоко над нами засияло солнце. Снег стал еще рыхлее, ноги едва передвигали. Но все же это было солнце. Прекрасное и какое-то домашнее. Тут-то его и накрыла огромная неопрятная туча.

Ветер, пришедший ниоткуда, оказался ужасен. Снег, обильный и мерзкий, кружился не переставая, не давая дышать. Он падал сверху и одновременно поднимался с ледника. Очертания гор растаяли, а ресницы покрылись снегом. Потом сплошная снежная маска покрыла лицо, и я закричал, но не услышал себя. А потом наткнулся на Звездочета.

— Цел, бродяга?

— А где Старков?

— А что ему сделается. Это ты с тропы сошел. Держись за меня. Пошли.

И мы пошли. Это длилось долго. Звездочет пристегнул меня на короткий шнур карабином к своему поясу. Я шел так бесконечно, что стал засыпать, и наконец упал на камни, расквасив свою романтическую рожу. Звездочет поднял меня пинками и просьбами. А потом… потом буран закончился так же, как начался. Сперва появилось солнце, потом прекратился снегопад, потом утих ветер. Я увидел сияющую физиономию Старкова. Мы были на перевале.

Спуск в долину показался мне спуском на луга счастливейшей охоты. Тропа, опасная и проклятая, вилась по солнечному склону. Слева блистали снежные громады и вершина над ними.

— Нам туда не надо. Не бойся, — пошутил Старков.

Старков дал мне бинокль. Я видел в него, как клубились лавины на склонах, постигал тайну рождения облаков. Они рождались и уплывали в голубое небо.

Мы пересекли каменистую осыпь, где, шурша, из-под ног уходили плоские слоистые сланцы. Тропа вышла на гребень.

Под нами лежала долина — как огромная тарелка, наполненная прозрачным воздухом. А вниз вел огромный каменный вал. Должно быть, сюда дошел когда-то ледник. Мы отсиделись с полчаса, поели сыра, выпили холодного чая из фляги Звездочета и пошли вниз.

Спуск занял весь остаток дня. Была река, разлившаяся и грозная. Звездочет прошел наверх, по руслу, и махнул нам. Там обнаружился хилый какой-то, смешной мост, но сначала по нему прошел Звездочет, потом Старков, и мне не оставалось ничего другого, как тоже перейти через реку. Мне было очень страшно.

Теперь до ледника оставалось километра четыре. Я решил было, что у меня уже глюки, так как увидел зайцев. Их было десятка полтора впереди, и они, как блохи, скакали между камней.

— Охотиться будем? — спросил Звездочет.

— Я против, — ответил Старков, — не надо стрелять. Душа не лежит.

— Не лежит, так не лежит, — пробурчал наш проводник. Надо было дать ему поохотиться. И я бы не прочь перекусить зайчатинкой. Обрыдла мне тушенка и кукурузная каша. Но на нет и суда нет. Страна непуганых зайцев.

…На этой стоянке мы провели более суток. Звездочет со Старковым тщательно и долго обсуждали тонкости и причуды дальнейшего пути. Я много спал, дважды разобрал и собрал автомат, смазал его. Отцы-командиры вначале пожелали отдать мне свое оружие для профилактики, но потом передумали.

— В чужие руки ствол не отдавай. Никому.

— Что мне теперь, всю жизнь с ним ходить?

— Этот оставишь в схроне, на границе. А жизнь тебе в руки другой даст.

— Какой еще другой?

— Все только начинается. Считай, что ты на военных сборах побывал. Ты кто?

— Лейтенант запаса.

— Пакет с приказом вскроешь в день «Ч», в час «X».

Перспектива блестящая.

Поздно вечером я отправился с котелком к ручью. В пятнадцати шагах полная темнота приняла меня в свое чрево. И ручья на своем месте я не обнаружил. Звездочет предупреждал об этом еще днем. Ручей ушел под землю, и его следовало искать метрах в пятидесяти выше. Весенние воды неверные.

Я шел наугад, разыскивая поляну. Костер внизу горел, как огонек на конце папиросы. И несмолкающий рев большой реки становился все слышнее. Ухо ловило и другие звуки — далекий обвал, вой ветра на той стороне реки, грохот камней, которые перекатывала река. Ручья совсем не было слышно, и я еле нашел его, светя себе фонариком. Набрал воды и попил немного из котелка. Я полюбил эту воду, эту землю, небо и ночь. И это было мгновенно и безнадежно. Я устал в пути, который должен был привести меня к женщине. Я пришел к ней и снова расстался. И теперь все дело передавалось в другие руки. Те, которые никогда, впрочем, и не отпускали нас.

…Огромные каменные конусы были все ближе и ближе. От одного берега до другого тянулись беспорядочно наваленные валуны и плиты.

Из ледяного грота у правого берега глухо вырывался поток воды. Взобраться между ледником и южным берегом долины было невозможно. Ущелье оказалось слишком узким. На крутом склоне клубилась пыль и раздавался грохот. Местами из-под гальки показывался лед. Черное зеркало это отражало утренний свет. И Звездочет полез на осыпь.

Он поднимался вверх по склону, усыпанному валунами. Осколки льда и галька летели вниз из-под его башмаков. Вторым пошел я…

Я не оглядывался. Я вообще не вертел головой, чтоб не ужаснуться и не полететь вниз. Мы шли на связке, и я с трудом представлял, как Старков со Звездочетом удержатся, если я упаду. И не хотел думать, что кто-то из них не совладает с этим подъемом.

Потом все кончилось. Мы пришли в лощину.

Озерцо, игрушечное какое-то, лежало у наших ног.

Мы были в каменном лабиринте. Скрылась из глаз долина, и вершины оказались не видны.

— Эти конусы называются морены. Ледниковое происхождение, брат, — сказал Старков.

— Больно они велики.

— Так было задумано, парень. Ну, отдыхай.

Потом началась настоящая работа.

Впереди было такое сочетание камней и льда, что даже Звездочет приходил в смятение. Он виду не подавал, но несомненно был в бешенстве. Он не любил тупую и спокойную стихию. Он уважал разум.

Мы работали ледорубами, сбрасывали и крошили лед и камни, пробивая себе подобие дороги, выписывали зигзаги и петли, но все же продвигались к северному берегу ледника. Теперь, при подъеме на конус, уже различался рыжий каменистый склон долины.

Еще километров пять подъемов и спусков, и мы оказались в пограничной полосе, между ледником и долиной.

Разбитые в щебень и отшлифованные камни лежали вдоль нашего пути насыпью. Слышалось журчание невидимых ручьев, плеск водопада, необъяснимый гул и ворчание.

Потом Звездочет привел нас к поляне, покрытой зеленой и сочной травой.

Я просто лежал на спине. Я не мог ничего делать.

Потом он забрал свое снаряжение и исчез. Будто его и не было.

— Достопримечательностей покамест больше не будет, — сказал Старков, и мы тронулись в путь.

Местность кругом была унылая до остервенения, ни дерева, ни кустика. Солнце безумное пекло, и не было ни облачка, чтобы передохнуть немного. Старков шел быстро, я потел немилосердно. Скоро пыль толстенным слоем легла на наши лица. Часа через три я стал задумываться о привале, но Старков, предвидя это, только ускорился.

— Шире шаг, счастливый любовник.

— Я извиняюсь, но это, скорей всего, ты.

— Там, в конце пути, то, что было истиной, станет мороком, а то, что морочило и вызывало ревность и непонимание, обернется истиной. Шагай, пацан.

В этот день мы прошли километров двадцать с двумя короткими привалами. Пить он не дал мне до второй остановки, и только ближе к вечеру кружка воды досталась из фляги. И, как ни странно, я ее не осилил.

— Выпьешь на тропе — весь день будешь сосать, а перетерпел — человеком останешься.

Часам к шести остановились на берегу речки. Я снял с плеч рюкзак, не снял — сбросил, и сел на траву. Скосил глаза на своего проводника и лидера. Тот, не передохнув вовсе, повесил на грудь автомат и отправился на осмотр окрестностей. То есть как сквозь землю провалился. Потом опять, как из-под камней этих, возник и молвил:

— Повыше поднимемся. Там укромнее.

Он выбрал площадку, совершенно плоскую, к которой можно было попасть, только ступив по колено в воду и пройдя так с десяток метров. Значит, не первый раз здесь бывал Славка.

Сверху нависала скала, углубление от многолетнего костровища, с растопкой готовой. В глубине схрона — вязанка дров.

— А не боишься, что хозяин очага пожалует?

— Он далеко. А другим чего здесь шататься?

Он спустился к реке, набрал воды, развел костерок. Когда вода закипела, высыпал кукурузную муку. Запахло сытостью.

— Вот главная пища вайнаха. Впрочем, мы ее немного испакостим. Он — вскрыл банку свиной тушенки и вывалил ее в желтое варево, попробовал, соли добавлять не стал.

Ели прямо из котелка. Немного помедлив, Старков обратился ко мне:

— Ну а спирт?

— Какой?

— Обыкновенный. Из фляги.

— А где она?

— В твоем мешке. Я сам ее туда положил.

— Я думал, там вода.

— Доставай, однако.

— Сколько тебе?

— Налей на два пальца.

Потом я прогулялся к речке, вымыл котелок и вернулся с водой.

Чай мы пили долго и часов в двенадцать легли на войлок, завернулись каждый в свое одеяло, прижавшись спинами друг к другу, и я мгновенно уснул.

Мне казалось, что спал я очень долго, тем не менее прошло, как оказалось, всего полтора часа. Старкова рядом не было. Я поднялся, размял затекшую ногу, выглянул из-за камня. Потом вернулся и сел.

Он появился минут через пятнадцать, удовлетворенно хмыкнул:

— Правильно. На войне лучше много не спать. Больше шансов дожить до победы. Прогуливался я. Чисто вроде. И светло. Я теперь посплю, а ты меня часа через полтора дернешь. Хорошо, солдат?

— Слушаюсь.

Следующий день был копией первого, только остановились мы перед каким-то перевалом, причем Старков даже карту достал и долго водил по ней пальцем. Я попробовал заглянуть, но он ее тут же спрятал.

— Секретная. Я слово давал и присягу.

Издевался надо мной.

Теперь мы спали в шалаше, на лугу.

— Здесь недавно скот был. Так что держи ухо востро. Костра жечь не будем. И пить не разрешаю. Сухпай.

Ночью действительно слышались голоса с перевала и мелькали огоньки. Мы спали по два часа, причем я позорно расслабился, за что был бит, несильно, но памятно.

— Еще раз уснешь, пеняй на себя.

На следующий день мы спустились с перевала. Ноги я все-таки стер, и Старков возился с ними с полчаса, мазал вонючей дрянью, привязывал листья.

Потом мы сидели на берегу горячего источника, под деревьями с широкими листьями.

— Что это за дерево, Старков?

— Много будешь знать, скоро состаришься. И так уже флористом местным стал. Иди купайся. Только не сварись.

Вода действительно была горячей. Я лег в нее и закрыл глаза.

— Долго нельзя, вредно. — Старков вывел меня из благоуханного состояния.

Но безмятежное и игрушечное время заканчивалось.

— Слушай. Сейчас мы зайдем в аул один. Дружественное по всем расчетам место, но будь готов. Доставай из рюкзака свой ствол, который попроще, проверь и сунь сзади, за пояс.

Я развернул ТТ, снял с предохранителя, стал засовывать за ремень.

— Погоди, — остановил меня командир, — а патрон?

— Что патрон?

— В патроннике? Ставь на предохранитель, вынимай обойму.

После чего сам, удостоверившись, что я смогу в случае нужды стрелять без помех и препятствий, уложил автомат в рюкзак, прикрыл одеждой сверху, сам засунул свой пистолет за пояс, встал, присел, подпрыгнул.

— Ну, пошли. Без приказа не стрелять. Отдам под трибунал.

— Ты меня к званию внеочередному представь!

— Посмотрим, каков ты в деле.

 

Аул

Это был настоящий аул, дикий. Так считали чеченцы, прижившиеся в городах, получившие должности, свое место в очереди в кассу, квартиры, отвыкшие от деревень своих, от работы, от капищ, от неба и солнца. А то солнце и небо, что видели они в городах, было не их небом и не их солнцем. И когда с гор спустились те, кто не должен был этого делать, города рухнули. В этом ауле же остались старики. И тех немного…

Бесур Мамсуров отломал прошлую войну и, как был, в орденах и ранениях, отправился вместе с остатками своего переселенного народа в Казахстан. Потом вернулся, утер пот и сопли и стал работать. Он был из тех вайнахов, что считали переселение справедливым делом, ибо нельзя восставать на русскую власть, тем более громить коммуникации у нее в тылу, когда немец прет на Баку, а сам Бесур топчет землю Восточной Пруссии.

Из ссылки он привез деньги, которые выручил за крепкий дом и хозяйство, жену и детей. Он мог остаться в городе и получить должность. Ему предлагали власть. Он поднялся в горы и стал жить в родовом ауле. Дети его не пошли на войну. Они закончили в Грозном институты и уехали в Россию. Три сына и дочь.

Мамсуров был в списке резерва для критических ситуаций. Если бы на него вышел человек из Москвы и назвал имя, а потом еще одно имя, Бесур должен был помочь.

Мы вошли в аул утром, открыто, спокойно, и направились к дому старика. На случай незваных гостей здесь существовала служба оповещения, и Старков был обнаружен гораздо раньше, чем он предполагал, и теперь мы находились на мушках трех автоматов. Два с фланга и один с тыла.

Через пятнадцать минут в ауле резали барана.

Жижиг-галнаш — это грубая еда. Для гостей делали шашлык и плов, пекли тонкие лепешки.

Бесур жил один. Жена умерла, внуков перед первой еще войной эвакуировали.

Бесуру помогли соседи и тактично оставили его наедине с русскими.

Я отдыхал. Славка уединился с Бесуром в другой комнате. Не нужно мне было знать всех военных секретов. Только что мы умылись в ручье, переоделись в чистое.

— Сейчас оттянемся. Жрать-то хочешь? — спросил Старков.

— Жрать не хочу.

— И я не хочу. А придется.

Интенсивное движение и здоровый образ жизни и лишний кусок в горло не лезет. По тому, что дым хилый лишь над тремя домами, было понятно, что жизнь здесь едва теплится, а значит, лишних кусков нет.

Сели за стол. Девка принесла водку «Санкт-Петербург». Я был потрясен.

— Откуда это?

— У нас все привозное. Свое только мясо, картошка, чеснок. Даже зелень возят из Осетии. Если чеченец богат, он ничего не выращивает вообще. Все покупает. А богатыми у нас тут все стали. Кроме бедных, — грустно пошутил старик. — Потом, не мужское это дело — копаться в огороде, но опять же — кто теперь мужчина. А водки завозили всякой и много. На спирту левом дворцы построены. Теперь не возят спирт. А водка, может, и паленая. Попробуй, скажи.

— Вы старший за столом. Пробуйте первым, — ответил я не очень удачно.

— А у нас по правилам давно не живут. Ты же журналист? Так сказал Вячеслав. Значит, рискуй.

Я отвинтил крышечку. Этикетки нормальные, дата пробита где нужно. Я налил себе стопку и выпил. Настоящая.

— Ну как?

— Можно.

— Тогда по второй. Сразу.

— За что пьем? — уточнил Старков.

— За успех нашего безнадежного дела.

Водки у старика было достаточно. Питерская бутылка попала случайно, а карачаевской оказалось с избытком.

Мы ели мясо, потом плов.

— Там все, что нужно. Барбарис, травки… Такого нигде больше не поешь. В городе сколько плов стоит?

— В ресторане?

— В столовой.

— Столовых не стало. Кафе. Булки с котлетой. Блинчики, окорочка куриные.

— И ты это говно ешь? — спросил меня Бесур участливо.

— А как же быть? Еще пельмени. Много разных.

— В пачках?

— В пакетах.

— Машина делает?

— Есть и руками.

— И сколько стоит?

— Рублей двадцать, тридцать.

— А хлеб?

— Пять рублей.

— А сколько получаешь?

— Когда как. Ну, тыщи три в среднем.

— Долларов?

— Рублей.

— Ты, парень, дурачок. Зачем же ты работаешь?

— А на что ж я буду покупать пельмени?

— А ты не покупай. Может, ты еще на выборы ходишь?

— Хожу.

— И за кого голосуешь?

— За кого придется.

— Ты мне, Славка, демократа привел?

— Ты демократ? — строго спросил Старков.

— Обижаешь.

— Жена есть?

— Есть.

— И где она?

— В Чечне.

— Где? — изумился дед.

— В Чечне.

— Она корреспондент? Елена Масюк?

— Нет. Она в Грозном жила.

— А теперь где?

— Теперь в надежном месте.

— Где это?

— Мы ее выкрали недавно.

— Где?

— В Брагунах.

— В яме сидела?

— В яме, — ответил я, не задумываясь.

— Что за люди. Что за времена. Ну пойдем, Славка. И друга своего зови. Дурачок он, правда. Это хуже, чем демократ. Но поправимей.

То, за чем пришел Старков, находилось в доме, в пристройке. Бесур бросил к ногам Старкова моток шнура — выбирай.

Ледорубы, крючья, карабины, ботинки альпинистские, рюкзаки, бульонные кубики, сушеное мясо, сухой спирт, примус, керосин. Бесур весь список необходимых для работы в горах вещей держал в голове и мысленно ставил галочки. Обувь мы подбирали трепетно.

— Ты меня, Славка, на какое восхождение готовишь? — спросил я, запечалившись.

— Больших гор не будет. Будет много мелких. То взлет, то посадка. А потом большой взлет. И хачапури в Тбилиси. Хочешь в Тбилиси?

— А другого пути в Россию нет?

— Другой нам заказан. Опоздал я. Темп потерял. А так хорошо начал. Но отдохнем. Здоровья наберемся.

Мы провели в доме этом ночь, еще один день и еще полночи. Потом вышли. Пистолеты оставили у старика. Лишний вес и в горах бесполезный. Автомат и нож надежней… Старкову лучше знать.

Мы отошли от аула на северо-восток совсем немного и остановились.

— Всякая большая работа начинается с перекура.

То, что принес и забрал с собой Звездочет, было предметами первой необходимости. Теперь мы получили настоящее снаряжение. Старков лично перебрал сначала свой рюкзак, потом потребовал от меня сделать то же самое, так, чтобы все лежало как влитое, не кололо, не давило, не брякало. Спички в герметичной баночке, залитые стеарином. Старый советский способ. Радиоприемник, залитый внутри эпоксидкой. Чемоданчик с пультиком, по которому он вел скромные беседы с Большой землей. Эти комплектующие он мне не доверил. Нес сам.

Шли своим чередом беседы. Непринужденный диалог.

— Ты когда-нибудь в Тбилиси был?

— Один раз.

— В командировке?

— Нет. Просто так. Приспичило, и полетел. На самолете.

— Ну и как?

— Понравилось.

— К бабе какой-нибудь летал?

— Нет. Лепешек поел, солянку, шашлык. Вина хлебнул и домой привез сумку.

— Какого?

— «Цинандали», «Кахети».

— Хорошее вино?

— Естественно.

— Я тебя другим напою. Ты и не слышал о таком. Ты город помнишь?

— Смутно. Платаны, хачапури, Нарикала.

— А жил где?

— На вокзале.

— Смелый человек.

— Не смелей тебя.

— Так вот. Нам осталось всего-то ничего. Перевал пройти. Человека одного встретить и взять с собой. А там мы в Грузии. А чтобы его пройти, ты должен стать моей тенью.

— Я только этим и занимаюсь. А что ты Ивана с собой не взял?

— Так он же на службе, — простодушно ответил командир.

— Значит, тенью.

— Ты еще не тень. Подтенок. Слушай и запоминай. Спорт призван воспитывать сильных, смелых и закаленных. В горах возможны не только травмы, но и гибель альпинистов.

— От пуль боевиков?

— От собственного разгильдяйства и лени. А также от незнания правил безопасности. От незнания техники продвижения и страховки. А страховка — это последнее звено. Ведь так, журналюга?

— Еще чем она важна?

— Вопрос интересный. Кроме непосредственного назначения, страховка чрезвычайно важна как спасательное средство: она рождает ответственность за жизнь товарищей по связке. Ты отчасти это уже знаешь. Времени у нас нет, поэтому я буду все тебе рассказывать и показывать по ходу дела. Несколько правил. Когда склон некрутой, связываться не будем. При связке, когда ты покатишься вниз, тормози клювом ледоруба. Это снизит скорость падения и поможет мне.

— А если ты?

— Тогда ты меня держишь, а я торможу. Ледоруб не роскошь и не средство для баловства. Не руби им грязный лед и не используй как тросточку. Штычок затупится и потом не поможет.

— А ты рыбу зимой ловил?

— Нет.

— Вот бы я тебя поучил, как с буром обращаться.

— Будет время — научишь. Слушай дальше. Самое страшное для тебя — падать головой вниз. Нужно пытаться как можно скорее повернуться ногами вниз и «зарубиться». Занятий провести не можем, надеемся на твой инстинкт. Дальше. По склону будем подниматься так, что ты можешь оказаться надо мной. Сразу уходи в сторону. По склону нужно идти наискось. Особенно опасен срыв нижнего. Я тебя не вижу, и ты меня тянешь. Кричи.

— Что кричать?

— «Падаю!»

— Может, лучше ты один?

— Уже поздно, брат. Когда тебе захочется подойти ко мне поближе, а тебе этого скоро захочется, не делай этого, не сворачивай веревки кольцами. Дистанция — пятнадцать-двадцать метров. Очень опасно падать по снежному склону. Тут ледоруб тебе плохой помощник. Видишь вот это?

— Лопатка какая-то.

— Это лавинная лопатка. Втыкаешь ее рядом с древком. Впрочем… если успеешь. Дальше. Ледоруб втыкаешь в направлении клювом к склону. Где у него клюв?

— Вот.

— Неправильно. Наоборот. Вот это крюк. Как его забивать, покажу на маршруте. Но запомни главное. Чтобы получить на отвесе надежную страховку, необходимо забить два крюка, один над другим. На верхний навесить два карабина, на нижний один. Но, может быть, нам почти без карабинов удастся пройти. По обстоятельствам. И еще. Соскользнуть метров на десять-двадцать не страшно. Главное — не пугаться и не терять головы. А теперь смотри, как вяжутся страховочные узлы.

Я смотрел.

Потом Старков слушал эфир и говорил с кем-то.

В четыре утра мы вышли на маршрут.

— Молись на погоду, журналюга. Не будет погоды, не будет хачапури в Тбилиси.

— Нет. Мне местные лепешки уже в горле стоят.

— Глупый ты. Ну да ладно. Вскрытие покажет.

Я немного понимал в камнях, геологии и горах вообще. В походах был и по путевкам. Только Старкову этого не рассказывал. Так лучше обоим.

В общем, начались сильно разрушенные скалы. И время от времени камни катились на нас.

— Это чего они падают?

— Это время таяния снегов и схода лавин. Круговорот камней в природе. Не обращай большого внимания.

В первый день мы, в принципе, никуда и не ушли. Старков уходил вперед, обрабатывал участок, вбивал крючья, вешал шнур, подтягивал меня. Где-то к пяти часам вечера он выбрал навес и поставил палатку. Ставил мастерски. Я забрался внутрь, сил не хватило даже на помощь ему по хозяйству. Он на примусе приготовил чай, нарезал крупно мясо, разорвал пополам лаваш.

…В четыре утра Старков разбудил меня и пинками заставил покинуть спальник. Все началось сначала. А через два дня мне стало легче. Я втянулся и стал различать декорации, сцену, режиссера.

Появился лед. По этому маршруту никто не ходил лет десять. С тех пор как началась эта карусель. Местным эта тропа ни к чему. Альпинистам недосуг. Бандитам не ко времени.

На четвертый день случилась гроза.

— На нас идет грозовой фронт. Стопаримся и все металлическое подвешиваем подальше.

— Что это шипит, Старков?

— Это скалы шипят. Здесь потенциал электрический неслабый. Ты внимания не обращай. Это даже полезно. Омолаживает.

Мы забрались в палатку и стали наблюдать сполохи молний через ткань. Мне было действительно страшно. Тем более что полка, на которой мы топтались, застрахованные веревками, не позволяла толком поставить палатку. Прежде чем это удалось, прошла вечность. Снежная крупа, обильно сыпавшая все это время, привела меня в полное отчаяние. Старков выгонял меня каждые полчаса наружу, и мы сбрасывали снег вниз. Иначе он мог выдавить нас с полки. Гроза прошла, когда окончательно стемнело.

Старков наконец-то дал мне выспаться. Мы вышли на маршрут часов около девяти, и идти теперь оказалось намного легче, несмотря на выпавший снег.

Я уже умел забивать крючья. Мы вышли к очень узкой наклонной полке, уходящей, как в бесконечность, вправо, и начали передвигаться по ней. Полка длинная, местами покрыта льдом, кое-где исчезает, а вверх уходят отвесные скалы.

Наконец вышли на сравнительно ровное место. Отдохнули немного, подогрели воды на примусе. Скудный ручей нашел себе путь здесь. Теперь можно было не топить воду изо льда. Небо прояснилось, и до темноты мы оборудовали отличный ночлег. Место безопасное, сверху закрыто скалами. Поднял меня Славка уже в половине третьего. По его расчетам, нам нужно за день было добраться до следующего места.

Все утро шли вверх. Стена как бы удалялась от рук и ног. Скалы гладкие, и рюкзак просто ненавистен. Выбросить хотя бы оружие.

— Здесь нельзя быть друг под другом. Именно тот случай. Делай как я, в противоходе.

И я делаю.

На шестой день мы были наверху.

Мы находились на том, что можно было бы назвать вершиной, очевидно, она называлась как-то, не просто высота с карты-километровки. Внизу зеленел лес.

— Есть там какой-нибудь аул? — спросил я.

— Никакого аула внизу нет. Ты чувствуешь себя человеком?

— Некоторым косвенным образом.

— Вот когда спустимся, почувствуешь. Там река, там костер разведем. Там выспимся.

Ясным солнечным утром следующего дня мы сушили свои вещи. Я осмотрел свое несколько окрепшее тело. Старков был тщедушен лишь с виду. Только что он протащил дилетанта через маршрут, по которому не всякая двойка пройдет, и ничего ровным счетом не случилось.

Он протащил меня через войну, со всеми ее атрибутами — изменой, смертями, трофеями, и ровным счетом ничего не изменилось. Теперь он лежал на пузе и загорал.

Здесь, в двух днях пути, между двумя хребтами, идущими на восток, лежал узкий ледник, из которого вырывалась река. Срываясь с высоты, она оставляла в воздухе облако брызг. Издали казалось, что дымится ледник. Лес находился от него совсем рядом. Наверное, кучевые облака зарождались здесь. Природа постаралась спрятать это место подальше от людей. И мне не хотелось назад, к людям.

Совершив короткий обход окрестностей, я вернулся к Старкову.

— Что видел? Где был? Докладывай.

— Так. Слонялся.

— А коли так, проводи полную разборку автомата и смазку. Времени тридцать минут. Время пошло.

Я не уложился в норматив и получил наряд по кухне вне очереди.

Старков зааплодировал:

— Китайцы?

— Гао Ци.

— И время года иное и обстоятельства, а ощущение праздника осталось.

— Какой же это праздник?

— Большая страна. Несчастный поэт-пьяница. Отлаженный быт. Гостиница. Дом. Молодец, журналюга. Не совсем бросовый ты человек. А теперь давай сосредоточиваться. Осталось всего ничего. Но всякое большое дело гибнет из-за пустяка.

Он вынул карту.

— Здесь наши погранцы. Здесь кирбабаи. Нам вот сюда.

— И что? Там никого?

— Никого. Сюда можно попасть только по нашему маршруту. И потому путь свободен. Чужие здесь не ходят. К вечеру будет еще одна ночевка, а потом освобождаемся от снаряжения, карты, компаса. Станцию связи прячем. Может еще понадобиться и денег стоит. Будто бы мы местные, вышли погулять.

— С оружием?

— А здесь у всех оружие. Это не криминал. Есть вероятность встречи с той или другой стороной, начиная с завтрашнего утра. А потом и оружие заховаем.

— И ты что, будешь стрелять по нашим?

— И ты будешь. Если прикажу. Ставки сделаны, и они велики. А с нами ведь разбираться не будут. Так что не сомневайся. Но, пожалуйста, малой кровью.

А может, он шутил…

Конфиденциально. Из протокола заседания коллегии Минобороны

Обстановка в Чечне по-прежнему характеризуется как крайне неопределенная.

В горно-лесистой местности боевики несут ощутимые потери во время боестолкновений с российским спецназом, и его действия характеризуются как достаточно эффективные.

На равнинной же части и в крупных городах минно-засадные действия боевиков наносят нам ощутимый урон. Среднесуточные потери выросли в полтора-два раза, но они в три раза ниже потерь боевиков.

На штабном совещании у Масхадова, прошедшем на прошлой неделе, поставлена задача организации стабильных транспортных коридоров из Азербайджана и Грузии. Их состояние на сегодняшний день признано крайне неудовлетворительным. Там же отмечено, что эффективно работает ингушская сторона. В республике удалось развернуть даже органы управления и связи. Если раньше украинских наемников транспортировали по маршруту Одесса — Поти — перевалы — Чечня, то теперь иначе: Одесса — Донецк— Ростов — Ингушетия. Там после распределения по подразделениям и слаживания группы через Бамутский лес переправляются в Чечню.

Общее число боевиков, считая находящихся на лечении, составляет пять тысяч пятьсот человек, что достаточно для эффективного ведения партизанской войны, но дефицит вооружения значителен.

Во второй половине июня следует ожидать появления выпускников минно-взрывных курсов, что резко обострит ситуацию.

Недавний разгром инфраструктуры и коммуникаций боевиков на чечено-дагестанской границе позволил сорвать прорыв крупных караванов с оружием из Дагестана.

На грузино-чеченской границе российские войска и пограничники фактически перекрыли все тропы, превратив зону в сплошной укрепрайон с тремя уровнями минирования.

Из доклада руководства ФСБ на заседании Совета безопасности РФ

Все успехи Вооруженных Сил могут быть сведены к нулю в результате возобновившихся контактов Масхадова с рядом лиц, близких к Кремлю. Возможно новое «замирение» при условии устранения самых одиозных полевых командиров. Самому Масхадову даны гарантии безопасности с выездом его с семьей за рубеж.

Срочно. Конфиденциально. Из доклада Межина в центр

По имеющимся данным, Старков движется по предполагаемому маршруту, что подтверждается информацией источников и данными авиаразведки. На нескольких фотографиях последнего периода различается группа из двух человек, и по некоторым характерным признакам один из них может быть Старковым. Вместе с тем, судя по всему, у него имеются сообщники как среди военнослужащих, так и среди гражданского населения.

При повторном выходе Старкова на связь удалось определить примерный район его пребывания. Вдоль предполагаемого маршрута следования Старкова проверены все возможные и известные ранее места содержания заложников. Освобождены пять военнослужащих и четверо гражданских лиц. Исы Бараева среди них не обнаружено. Более того, по фотографиям и описанию внешности и привычек среди бывших пленных, конвоиров и местных жителей нет ни намека на его местопребывание.

…Группу, снявшую с маршрута «Ису Бараева» и переправившую его в бункер возле озера Галан Чож, по приказу Дудаева взорвали вместе с вертолетом при возвращении на базу. Теперь место пребывания нелегала ФСБ, видевшего в лицо одного из главных предателей страны, знал только генерал. Как об этом дозналась Алла, одному аллаху известно. Старков склеил «производственную картинку» из обрывков фраз, оговорок, дуновения воздуха, предположений. И более того — он знал местоположение бункера. Это был один из запасных командных пунктов Дудаева. Сейчас он был законсервирован. Только «Иса» и охрана из двух человек.

Тайну эту он хранил как последнее свое достояние. Как шанс, несбыточный в своем безумии. После гибели Дудаева он наведался к бункеру со своими людьми и зачистил охрану. Теперь «Ису» охраняли два дезертира. Таким образом, с учетом сообщников в армии и личной агентуры, у Старкова под ружьем находилось два десятка человек. Он никогда не верил, что будет помилован.

 

Вертолет

— Андрюха!

— Я.

— Как дела твои? Жизнь как?

— Куда клонишь?

— Я тут поговорил кое с кем. Остаток пути будем преодолевать по воздуху.

— На аэроплане?

— На вертушке. Не побоишься?

— А чего?

— «Стингеров»? Опасное это дело.

— Я думаю, не опасней шатания в горах.

— Мудро. Взрослеешь на глазах.

— А потом что?

— Потом к нашим.

— А есть они в Грузии?

— Они везде есть.

— Ты же говоришь, что тебе нельзя к нашим?

— Наши, журналюга, есть разные. И среди тех, кто меня ищет и приказы отдает на уничтожение, есть те, кто правильно понимает ситуацию. Но их, к сожалению, меньшинство, и они рискуют головой. Как и тот летун, который нас сейчас подберет.

— Думаешь, подберет?

— Секунда в секунду. Как договаривались.

— Но у него же полетное задание. Командиры. Другое прочее.

— А мы находимся на маршруте его следования. С незначительным отклонением. А о мимолетных приключениях он докладывать не обязан. Борт летит к грузинам. Посмотреть, что там происходит, погранцам кое-что передать. Немного отклонится.

— А на той стороне…

— А на той стороне свет не без добрых людей. Ждут нас и на той стороне. Меня и еще одного человека.

— Это еще кого?

— Тебе это знать не нужно.

Естественно, лучше знать меньше.

Вертушка появилась вовремя. Я услышал нарастающий гул, потом показалась стрекоза, выросла и зависла над нами. Открылась дверка, и летун показал руку, сжатую в кулак, с большим пальцем, направленным вверх.

— Еще чего? — обиделся Старков. — Нехай садится. Зря мы, что ли, площадку чистили?

Летун покачал головой, но вертолет стал медленно опускаться, разгоняя сухую траву и мусор. Движок смолк.

Старков тем не менее оставался сидеть, прислонившись спиной к стволу дерева.

— Грузимся? — спросил я. — Времени в обрез?

— Не мельтеши. Пусть позовут повежливей.

Пилот в кабине укоризненно покачал головой, а второй номер его, стрелок-радист, или как его там, открыл дверь, выбросил трап, сошел вниз.

— Добро пожаловать, парни.

— Вот с этого и надо было начинать. Как там наверху, погода в норме?

— Домчим до самого Тбилиси. Если разрешат.

— До самого не разрешат. Ты нас к братьям кистинцам домчи.

— Это запросто.

— Ну ладно. Пошли, Андрюха.

Салон оказался под завязку набит ящиками и мешками. Мне доводилось уже летать однажды над СПб, с местными летунами, делать репортаж, слушать лекции и байки. То, что это МИ-8, я определил сразу и попросился в кабину. Посмотреть на горы напоследок. Оттуда они интересней. Обзор шире.

— А почему один летишь, командир, не звеном?

— Грамотный какой. У своего командира спроси. Он тебе объяснит.

— Он мне мало что объясняет. Хочет, чтобы я умственные способности развивал.

— Свои или его? Держись крепче, взлетаем.

Летун, полный мужик лет пятидесяти, отжал рычаг и отдал ручку управления. Земля грохнулась вниз, и это было круче, чем в туристическом рейсе над Питером. Мы сели на маршрут, и справа обнаружился второй вертолет, ведомый. Он поджидал где-то рядом.

Тот, о ком говорил Старков, сидел тут же, на ящиках, и на лице его была маска с прорезями. Значит, лицо приметное. Или известное.

Мы с ходу промахнули хребет, реку и пошли к цели. Машина рыскала змейкой, делала в воздухе замысловатые фигуры. И примерно через полчаса нас сбили.

Золотые трассы пришли со склона горы и распороли металл машины.

— Вон из кабины! — заорал командир, и меня как ветром сдуло. Падая спиной на ящики, понял, что машина вошла в вираж. «Нурсы» ушли из своих гнезд и рвались теперь где-то на земле. Может быть, Старков видел в иллюминатор, что там, на земле, есть ли попадания. Судя по тому, что нас изрядно и долго трясло, а потом полетели клочья обшивки совсем рядом со мной, а в чреве ящиков, уложенных в салоне, что-то хрюкнуло и брякнуло, маневр оказался не очень удачным. Опять вираж и показательные стрельбы. Бой закончился так же неожиданно, как и начался.

Я бодро вернулся в кабину. Старков стоял тут же. Отцы-командиры казались озабоченными. Ни слова не говоря, меня выставили. Очевидно, шел военный совет на подлете к Филям. Я вернулся в салон и приник к иллюминатору, ожидая увидеть далеко внизу облака и горы чуть выше их. Но увидел бурую землю почти под собой. Мы наворачивали по какому-то ущелью, где и змейку-то было трудновато делать. Явственно запахло дымом.

Вертолет сел на свои пневматики на краю поляны. Двигатель смолк, и настала тишина.

— Чего, Славка? — спросил я так, как будто троллейбус остановился не на остановке. Я и воспринимал это свое фантастическое перемещение по просторам бывшей Чечено-Ингушской Советской Социалистической Республики, как какой-то Диснейленд.

— Подбили нас, Андрюха.

— То есть?

— Ты глупый, что ли?

В это время летуны покинули кабину и занялись осмотром машины.

— Выходи! Автомат возьми. Твой борт левый, мой правый. Смотри в оба! — приказал Старков.

— А мужик тот, в маске?

— Нету его.

— То есть?

— Убили мужика.

— Как?

— А вот так. Пулей.

— И где он?

— В салоне.

Если бы я знал, что мне потом придется возвращаться к этим пяти фразам, к минутам этим десять миллионов раз, я бы и в салон полез. Но сделанного не воротишь.

Через полчаса осмотр закончился. Локальный пожар потушен, лететь нельзя.

— Двадцать одна дырка. Очко. Только брать не с кого. Кон-то убран, — объявил командир.

— Что с машиной? — уточнил Старков.

— Маслопровод пробит, баки, приборную доску разнесло, в движке пуля и лонжерон поврежден. Лететь нельзя.

— А что можно?

— Можно связаться с базой и ждать помощи. Если братья чехи не опередят.

— А как же ведомый? Где вторая машина?

— А это я и сам хотел бы знать. Когда вышел из виража, ее не было нигде. А мы договорились встретиться в полсотне километров отсюда. Это первый интересный вопрос. Второй — там экипаж другой. Должен был быть Пряхин, посадили Пуляева Кольку. Нового мужика. Я его не знаю. Недавно прибыл. Теперь вызываю его, собаку, он не отвечает. Он бы эту «зэушку» подавил вполоборота. А он не вмешался даже.

— А радио в порядке?

— В полном. Только я свои координаты на базу сообщать поостерегся.

Старков хмыкнул. Потом отозвал летунов в сторону, и они долго говорили, жестикулируя и матерясь. Смысла разговора было не понять. Потом Старков, погрустневший, объявил мне новый приказ:

— Куда?

— Подальше отсюда.

— А летуны?

— У них своя жизнь, у нас своя.

— А чечены? Кто поможет?

— Помощник выискался. Ты не обижайся, Андрюха, им тут и десять человек с ружьями не помогут. Рядом крупный отряд чеченов. Штыков сто. Если не отладят машину за час, или помощь не подоспеет, им конец. И нам тоже.

— А чего ей не подоспеть? На базу же сообщили?

— В том-то и дело. А мы пойдем помалу. Попрощайся с дяденьками. Они сейчас будут маслопровод ладить, и бак один, кажется, цел. Может, взлетят. Движок вроде с барахлом, а работает. Попрощайся. Уходить надо.

Летчики посмотрели на меня, как на любимую собачонку, которую уносят в другую квартиру.

— Давай, парень. Извини, что не довезли.

— Счастливо, мужики. Летной погоды.

Потом мы поднялись вверх по ущелью и спустились вниз.

Звуки дальнего короткого боя мы услышали часа через три. Все было кончено в десять минут. Не успели летуны починить машину. Не получилось.

Теперь те, кто искал нас, знали, где мы. И следовало ждать их и желать скорейшего наступления ночи. Это давало шанс. И ночь пришла — роскошная и непроглядная. Мы опять оторвались от преследования.

 

Мертвый аул

— Авось человеком станешь, — подвел итог очередного инструктажа Старков и пошел вперед. Нам предстояло подняться в покинутый жителями аул. Те, кто не ушел оттуда добровольно, стали новым «созвездием мертвеца». Теперь аул был просто перевалочной базой.

Я добросовестно делал то, что положено делать второму номеру, — осмотрел еще раз ближние окрестности: сначала просто, потом в бинокль и посчитал, что снизу ждать неприятностей в ближайшее время не следует. Старков поднимался быстро, вжав голову в плечи, зацепившись глазами за край платформы. На подъем у него ушло семь минут. Он подтянулся на руках, перевалился весь на ровную площадку, перекатился. Минуты через четыре дал отмашку. Я двинулся в путь. На подъем у меня ушло ровно в два раза больше времени. Это была не моя земля и не мои камни. Они не принимали меня, мешали, отталкивали, замедляли шаг, а небо давило на плечи, хмурилось облаками, скалилось звездами.

Старков сидел у основания башни, поджав ноги, посматривал на меня, прислонившись к стене затылком. То, что нам предстояло сейчас осмотреть, впечатляло. Башня стояла без видимых следов фундамента, на монолитных камнях, выпирал угловой камень. Дверь на первый этаж, взрывом снесенная с толстых кованых петель, лежала рядом. Ее не расщепило взрывной волной, только обожгло. Пол тоже деревянный, чистый, глухая ниша, которую осторожно осмотрел Старков, и лаз наверху.

— Сиди здесь, ничего не делай, я пошел искать лестницу. Она где-то недалеко.

— Давай я.

— Да проспишь ты растяжку. Ты же раззява. Сиди, не высовывайся.

Лестница, свежесколоченная из ящиков от снарядов и двух слег, стянутая скобами, нашлась метрах в пятидесяти, прикрытая хворостом.

— Была же растяжка, валла — билла. В самом неподходящем месте, — сказал Старков и положил на пол гранату. Кусок лески он намотал на руку и теперь тер пальцами, словно пробовал на прочность перед рыбалкой. — Однако надо поспешать.

Он приставил лестницу к лазу и полез наверх, осторожно приподнял голову над перекрытием, перевалился весь.

— Лезь, пожалуй.

Я стал подниматься. Всего в башне было три этажа, балкончик, который он осторожно обследовал, и навес на крыше. Стояла башня на деревянных опорах, была остроконечной и снабжена желобом.

— Знаешь, как по-чеченски крыша вот эта?

— Нет.

— Беда.

— Заставляет задуматься.

Аул отсюда как на ладони. Здесь жила, наверное, одна большая семья. По-нашему это был бы хутор. Теперь мне предстояло, оставаясь на верхнем этаже башни, прикрывать Старкова и при необходимости подавить огнем возможный очаг сопротивления. Все это он мне втолковал и стал спускаться вниз. Только я еще не верил, что война нашла меня и скоро я буду стрелять и стрелять будут в меня.

Я присел за бойницей, положил автомат аккуратно перед собой и приник к биноклю. Всего в ауле оказалось три дома, но вместе с дворовыми постройками получался немаленький жилмассив. При каждом сарай, конюшня, стойло, сапетка. Все, как и говорил Славка. Во дворах деревья. Если бы нас здесь ждали, шансов бы не было никаких. Но в ауле не было никого, за это, по словам Старкова, головой ручались наверху. Оставалось избежать мин и растяжек и проверить еще раз все самим.

На работу у Старкова ушло три часа. Результат — четыре растяжки. Кто-то очень не хотел экскурсий в этот милый уголок.

Наконец он вернулся.

— Слезай, простудишься.

Я послушно и весело покинул свой пост.

— У меня аппетит волчий.

— Так за чем же дело стало, — поспешил ответить я, поскольку жрать хотелось невыносимо.

— Дело за малым. Надо тылы обезопасить.

Он разложил свои трофеи. Гранаты, маленькую мину величиной с пачку сигарет, чушку побольше…

— МОН-50. Чтобы незваный гость не помешал нашему чаепитию.

Было здесь место, куда не мог не положить руку незваный гость, было и другое, куда он не мог не поставить ногу при подъеме. Старков работал минут двадцать.

— Посмотри, только осторожно, видишь что-нибудь?

Я пополз к краю площадки, стараясь найти «подарки» Старкова, но не смог этого сделать.

— Бросовый ты человек. Хотя и я не промах. Пойдем помалу. Вещи забирай все. И иди за мной след в след.

— Сколько можно повторять?

— Сколько нужно.

В доме было четыре комнаты. Одна большая, в ней очаг. В потолок вделана цепь, на ней — котел. У самого пола — четырехугольный лаз со ставней. Потолок подпирался столбом со вбитыми в него крюками. Дом из бревен, скрепленных скобами. В комнатах поменьше — нары вдоль стен с остатками войлока. Второй очаг и труба, не плетеная, как следовало ожидать, а жестяная, широкая, как в химлаборатории. Древняя сковорода без ручек, кувшин, долбленая деревянная миска, пара чашек из дорогого сервиза, жестяная миска, свежие комплекты белья. Керосинка, бутыль с керосином, коробок спичек, соль в баночке, полмешка кукурузной муки и эмалированное ведро с водой на два пальца на дне. Свежей.

Дом не казался брошенным. Двери из обеих половин выходили во двор. Там нашлась поленница из аккуратно разобранных на доски зеленых ящиков, сложенная по-русски. За водой ходили вместе. Ручей оказался недалеко.

— Это что, Старков? — Я показал на колесо с желобом и ползунком.

— Это мельница. Вот это мельничный камень. Хоть туристов сюда вози на вертолете. Местечко на стыке эпох. В одной сарайке — аккумуляторы. В подполе третьего крайнего дома — стволы. Выстрелы к гранатометам, патроны.

— Что будем с этим делать?

— А ничего. У нас своя работа. Чаю сейчас выпьем, тушенки разогреем. И будем ждать вертушку.

Трапезу прервал зуммер в чемоданчике связи. Старков отошел с ним в сторону и долго говорил с информатором. Вернулся озабоченным, посмотрел на часы, доел тушенку, чай допил.

— Что-то не так, командир?

— Слушай приказ. Поднимайся на башню и работай по второму варианту. Все понял?

— Все. Только…

— Ты останешься на башне один.

— А ты?

— А я пойду вниз. Там моя работа.

— А моя?

Падая, я ничего не успел подумать. Да и причины своего падения просто не осознал. Старков ударил меня в челюсть аккуратно, несильно и так, чтобы я, падая, затылок свой не раскроил о камень. Большой мастер.

— Еще слово — и ударю по-настоящему. Сделаю инвалидом. Все понял?

— А зачем тебе инвалид в пути?

— А для тебя путь на этом закончится. Ты что, правда решил, что я из альтруизма тебя вывожу?

— Ничего я не решил. А из чего?

— Скажу потом. Попозже. Сейчас встать. Чехи идут.

Я встал.

Я должен был быть наблюдателем. Не более того. Наблюдателем и сообщником. Старков спустился вниз и восстановил девственную картину аула, какой она была до нашего появления. Поставил назад все растяжки, включая ту, которая охраняла башню. Но до этого мы оборудовали ему схрон на дальнем конце аула, у ручья. Если бы кто-то стоял рядом с его норой, то только шестым или девятым чувством смог бы понять, что под его ногами человек. Под поленницей вырыли ячейку в полроста. Дальше пошел камень. Землю вынесли так, чтобы ни молекулы не осталось вокруг, сверху настил, прикрытый дерном, филигранно пригнанным, чтобы, если дрова разобрать, ничего не заметить. Дрова здесь — предмет роскоши и гордости. Ими дорожат. Поэтому палить летом все не станут. Если только не будет большого праздника. Но нет рядом баранов для трапезы.

Старков видел меня на башне отчетливо. У него бинокль. И сколько пальцев на моей руке видел. Сколько пальцев, столько и чеченов. Мне оптику использовать нельзя. Блик дает. Стало быть, надо не оплошать. Всех увидеть вовремя и сосчитать правильно. Наблюдение вести сквозь щель в кладке. Не высовываться. Бандитов нужно впустить в аул, а дальше — как карта ляжет. Если же устроить «брестскую крепость» и сбить их на подъеме, нам все равно конец. Эти уйдут, но появятся другие, или русский вертолет, командир которого выполнит приказ, искренне считая, что упаковывает чехов. А уйти отсюда и некуда. До Тбилиси далеко, до СПб — еще дальше.

У меня автомат, два рожка, гранаты. Старков долго экзаменовал меня, перед тем как улечься на позицию, обижая и глумясь, пока еще раз не убедился, что я усвоил простейшие навыки обращения с оружием. Башня им сейчас ни к чему. Запрут снова вход на тропу растяжками и будут отдыхать. Но, если кто-то решит подняться наверх, опять плохо. От меня требуется оттянуть максимально огневой контакт. С тем чтобы по максимуму группа втянулась в аул. И тогда уже Старков из своей долговременной огневой точки ведет огонь из всех видов оружия. Смотря по обстоятельствам. Я же просто должен держаться, пока он или они не откроют крышку на смотровую площадку, и стрелять, не раздумывая. До этого я только на военных сборах расстрелял полрожка. Гранату бросал деревянную. В окопчик контрольный. Когда нас бронетранспортером обкатывали.

…Плавный ход моих размышлений наконец оказался прерван. На выходе из расщелины показались чечены.

Первым шел, наверное, разведчик. Он протопал метров сто по тропе, и только тогда показался второй. Он присел на корточки, положил автомат на колени. Оба в камуфляже, бородатые, с вещмешками, в ремнях. Шли молча. Наконец первый начал подъем, второй поднялся, занял место внизу, а в зоне моей видимости показался третий. Теперь он присел, прикрывая спины авангарду.

Я повернулся и показал во внутреннюю бойницу Старкову три пальца. Пока три. Потом снова вернулся к наблюдению. А страшно мне стало тогда, когда тот, первый, показался на площадке, голова его черная возникла, он снял растяжки и вошел в аул, сказав что-то по рации. И это был не чеченский язык. Значит, араб. А может, сволочь из талибов. Я-то почем знаю, что я, лингвист?

Потом на тропе начали появляться остальные. И их было шесть. Я жду еще минуты три, и Старков видит пять пальцев на правой руке и один на левой. А потом еще два. Восемь. Потом снова смотреть и ждать, не появится ли девятый. Замыкающий. Но нет его. Или задержался где-то. Но вот все уже наверху, и тот, что поднимался первым, запирает вход. Растяжки на месте. Я еще раз даю восемь пальцев и меняю сектор наблюдения. Есть другая щель, внутрь аула. Говор этот арабский веселеет, чеченцев все же двое обнаруживается: я узнаю несколько слов.

Группа готовится к отдыху. Вначале они уверенно идут к тому дому, который Старков назвал командирским. Потом по одному, по двое — к ручью, умываются. Я напряжен предельно. Вот дрова понадобились им для ужина, и Старков сейчас видит ботинки вражеские в метре от себя.

Мясо они принесли с собой. Я вижу, как готовят баранью ногу, на свежем воздухе, не торопясь. Рогатки устанавливают и разжигают первый большой костер, чтобы было больше угольев. Примерно через час начнется ужин. Бандиты тем временем уходят в дома. Только наряд по кухне работает и у основания башни усаживается небольшого роста мужик, без бороды. Он по пояс голый. Босой. Автомат кладет на камень. Обошлось. Башня им не понадобилась. Пока. Но что будет после ужина, неизвестно. Теперь все зависит от Старкова.

По нашему сценарию я должен был открыть огонь сверху в разумное, мной выбранное время, когда в секторе обстрела окажется максимум бандитов. Но только после командира.

Пахнет мясом. Вот и кумган для чая появился. Теперь отчетливо понятно, кто у них командир, а кто порученец. Час «X» приближается. Я на корточках уже давно. Ноги затекли. Но я дико боюсь переменить позу, вообще пошевелиться.

Они расселись возле очага, автоматы рядом составили в пирамиду. Три автомата, остальные в сакле. Загомонили, постелили на землю ковер, появились нехитрые припасы. Тот, что пек ногу баранью на костре, стал нарезать мясо. Сели они компактно, дружно, ни о какой молитве не было и речи, а вот водка появилась. Тот, что сидел под башней, тоже встал, отправился к месту трапезы. Нельзя ему было этого делать. Часовой пост свой не должен покидать. Но они в полной безопасности своей уверились. Старков ждал, когда все восемь соберутся на ковре, и все не складывалось. То кто-то побежит в саклю, то к ручью, то дурачиться начнут, как пацаны. Наконец расселись, выпили по первой.

И то, что произошло потом, было страшно и упоительно. Если бы Старков оплошал, выпустил их, дал расползтись, рассредоточиться по аулу, мы не дожили бы до заката. Не было у меня иллюзий на этот счет. Никаких. Но Славка устроил настоящую бойню.

То, что какое-то движение началось под хворостом, почувствовал боевик, сидевший лицом к Старкову. Он есть перестал, левую руку поднял, замолчал. Сказал что-то, и, когда стал оборачиваться их старшой, сидевший спиной к Старкову, тот стал стрелять. Приподнялся дерн, лег ствол на чурочку, поставленную заранее, в том самом, единственном месте, и целый рожок выпустил Славка, от начала до конца, а потом, меняя его и одновременно вскакивая, расшвыривая хворост, выкатился, качнулся влево и снова стал стрелять. Четверых он положил сразу, а остальных теперь отсекал от пирамиды и прижимал к земле. Пули чмокали, попадая в руки, ноги, головы, спины. Но тот, кто первым почуял неладное, был жив, докатился все же до стволов, потащил на себя за ремень автомат, и Старков в этот миг отстрелял второй рожок и менял его, и что-то там не заладилось, и только тогда я вспомнил, что должен прикрывать Славку, то есть тоже воевать.

Первая очередь ушла в сторону. Не попал я в чечена. Или в араба. Только он удивился тому, что в тылу у него еще кто-то есть, оглянулся и положил очередь в моем направлении. Но Славка уже справился с рожком и добил мужика. Потом я смотрел зачарованно, как он обходит несостоявшихся едоков и всем в затылок укладывает по пуле. «Калашников» — страшное оружие. Черепа раскалывались, кровь всюду и мозги. И запах печеной баранины. Меня долго рвало и выворачивало.

— Спускайся. Хватит, — наконец разрешил он, — только растяжку сниму.

На ватных ногах я стал спускаться.

Я шел навстречу Старкову, держа автомат в правой руке дулом вниз, и фигура моего командира расплывалась у меня перед глазами. Я был плох. И то, что произошло, вспоминаю с трудом.

Откуда взялся этот девятый бандит, мы так и не поняли. Видимо, он поднялся по склону и успел как раз к концу боя. Когда Славка понял, что сейчас в моей спине окажутся пули, он меня оттолкнул. И теряя на этом ту самую десятую секунды, подставился. Уже раненый, он девятого этого положил. Попал ему в сердце. И опять я не помог ему. Теперь он лежал на земле, набухала с правой стороны куртка, а он смотрел в небо и молчал.

— Что стоишь как дурак? Посмотри, не лезет ли кто к нам еще.

Больше никого не было. Ни десятого, ни одиннадцатого. Только мы со Старковым и трупы кругом. И начинало неотвратимо темнеть.

— Ну что, плохо тебе, журналюга?

— Тебе вроде бы хуже.

— Что ж ты, сука, тропу не стерег?

— Да как же мне ее стеречь, когда ты побоище затеял?

— Так то я. А то ты.

— Я ж тебя спас!

— Ты?

— А когда рожок заел?

— Не помню я такого. Тебе надо было, прежде чем с башни спускаться, на тропу глянуть. Хотя ни хрена бы ты там не увидел.

— Почему?

— Потому. Ладно. Сидор мой неси.

— Зачем?

— Ты что, дурак?

— Да не волнуйся ты.

Я принес его рюкзак. Промедол оказался в боковом кармашке. Старков достал шприц, вколол себе прямо через рубаху дозу, затих, лежал и смотрел в небо.

— Ну как? — спросил я немного погодя.

— Все, Андрюха. Разворотили они мне что-то внутри. Я идти не смогу.

— Я тебя понесу.

— Конечно, понесешь, — усмехнулся он и посерьезнел.

— А как же вертушка?

— Да не будет больше вертушки. Кончились.

Ночь упала на аул, как нечистая черная тряпка. Я перевязал Старкова так, как он мне велел, строго выполняя все указания и капризы. Пуля не прошла навылет, сидела где-то в нем. Входное отверстие не очень большое. Она и легкое-то задела краем, но ребра, видимо, снесла. Пуля от «Калашникова» рельс пробивает. А Старкова не осилила и тем его угробила. А все из-за того, что попала в верхний карман, где коробочка металлическая, вроде портсигара, где у него всякая полезная для войны мелочь. Отклонилась, деформировалась, изменила траекторию.

В сакле я уложил его на нары, сел рядом на пол, взялся за голову руками.

— Пока я в трезвом уме и здравой памяти, слушай.

— Слушаю.

— Спустишь меня утром вниз.

— Слушаюсь.

— Достань в мешке карту. В папочке такой.

Наконец-то он доверил мне свою секретную карту.

Удостоился.

— Мы вот здесь. В двадцати верстах отсюда нас ждет Звездочет. Вот здесь. Здесь приют. Просто хижина, и все. Тебе нужно через перевал, он несложный. Звездочет выведет тебя в Грузию. Там, в десяти верстах от границы, тебя примет Кахи. Выведет на трассу. Посадит в автобус. Паспорт у тебя в порядке. Сядешь в самолет и — в Вильнюс.

— Куда?!

— В Вильнюс.

— А виза?

— На том самолете, на котором ты полетишь, она не нужна. Это будет спецрейс. Больше тебе знать не нужно. Диктую, к кому обратиться, где что сказать. Записывай.

Потом я записывал и запоминал. Потом он удостоверился, что я ничего не перепутал. Потом еще раз. И я сжег бумажку. А потом он стал говорить, и продолжалось это почти всю ночь.

— У Стелы тоже чеченцы в роду? — неожиданно переменил тему Старков.

— Есть немного. Седьмая вода.

— Что значит «немного»? Попал ты, брат. Теперь тебе придется пережить массу приключений.

— О чем ты говоришь?

— Ты попал на деньги, парень. Это тебе выйдет дорого. Иначе ты не умрешь своей смертью. Или свадьба, или… Знаешь ты что-нибудь про свадебный поезд? Про скачки? Провод невесты в дом? Вывод невесты к реке? А ты вообще, кроме слова «хабар» знаешь что-нибудь?

Я уже не понимал, то ли Старик глумится надо мной, то ли искренне возмущается. Все же он прожил здесь так долго.

— Это что, твоя малая родина?

— Это моя малая тихая родина, — ответил он, — впрочем, тебе немного повезло. Если бы она была ингушкой, из тебя бы ремни резали. А у чеченцев не зазорно сбегать на сторону. Иногда даже, чтобы избежать расходов, потворствуют побегам молодых. Прагматичный народ.

— Ты сам-то не чечен?

— Я-то, парень, не имею национальности. Как всякий патриот. Но имею малую тихую родину. Вай! Что сделали с ней ваххабиты и кремлевские жиды. Ты-то не иудей?

— Я национал-патриот. Красно-коричневый.

— Любишь империю?

— От океана до океана.

— Ол райт. Мы еще повоюем. Ну а свадьбу я тебе устрою…

До самого последнего мига, до момента истины я так и не постиг Старкова. Юмор его и ехидство, гипертрофированные и доведенные до сарказма, надо всем, что движется и дышит, были его броней. Посреди измены и по колено в крови и предсмертных фекалиях, когда, казалось бы, сама душа пропахла трупным смрадом, иначе быть и не могло. А покуда он продолжал рассказ о вайнахских свадебных обрядах.

— Есть у них странный обычай. Парень сговаривается с приятелями похитить девушку и привезти ее в свой дом. Выбирают удобный момент, нападают на нее все вдруг и, несмотря на ее сопротивление, несмотря на демарши родственников, увозят ее в дом влюбленного, где товарищи запирают их вдвоем, а сами сторожат у дверей, пока их не позовут в комнату. При них девушка объявляет, хочет она вернуться в родную саклю или остаться в доме молодого прохиндея. Обыкновенно необходимость заставляет ее выбрать последнее… Так что ты проделал еще круче. Овладел девушкой в ее доме. И потому тебе несдобровать. Кончится война, и они вас отроют на другом конце земли. Ты попал. Попал на деньги, парень.

— А есть ли у твоего маленького доброго народа что-то важнее денег?

— Знаешь друг, по всей видимости, нет. Но… я тебе не говорил, а ты не слышал. А обычно парень после нескольких встреч делает ей предложение и получает что-то в залог. Колечко или другую какую-нибудь вещь. Например, пистолет Макарова, взятый у убитого мента. Потом, в назначенный час, жених с друзьями приходит к месту встречи. Оно называется «зуда ара ялар меттигие». Он увозит ее и доставляет в дом, ну, скажем, друга. Хорошо доставить ее на блокпост. Там она будет в относительной безопасности. Затем посылают человека с вестью. С хабаром, стало быть. «Стаг вахийтар» это называется. И потом начинают готовиться к свадьбе. В день свадьбы за невестой отправляется кортеж. С музыкой. По возвращении стреляют из ружей. Ну, выкуп, задержки, заминки — это и у нас так.

— Что значит «у нас»? Ты же не русский?

— А что? Я похож на чеченца? Ну ты, парень, даешь. У меня есть родина. Паспорт российский, прописка. Что ты меня мажешь?

— А как же маленькая родина?

— Маленькая и тихая родина есть. И тут ты попал на деньги. Но слушай, что будет дальше. Вот твою Стелу привозят, то есть ты ее должен привезти, одетую в свадебный костюм, сажают на почетное место в комнате, в противоположном от входа углу, у окна, под специальную свадебную занавеску. Затем невесте дают в руки ребенка почетных родственников с пожеланиями, чтобы у нее рождались только сыновья. Поласкав мальчика, она дарит ему подарок, ну, пустячок какой-нибудь. Йес. Потом, при вводе невесты в дом, у порога кладут веник с истангом, ну, ковром. Это-то слово ты знаешь?

— Ну…

— Баранки гну. Путаешься тут под ногами у занятых людей и ничего не знаешь. Если невеста дура, она перешагнет через это добро, а если умная, то уберет с дороги. Тре бон?

— Ол райт.

— Правильно мыслишь. А потом и начинается непосредственно гульба. Музыканты, тамада, клоуны. Подарки и прочие приятные обряды. Садится распорядитель и предлагает собрать средства для молодоженов. При этом называет имена и суммы, а также список подарков.

После трех дней гульбы невесту отводят к реке, в воду бросают лепешку и расстреливают. Потом невеста собирает то, что плавает на поверхности, и все идут домой. Здесь происходит в присутствии муллы регистрация молодых, и на следующее утро невеста становится хозяйкой. Но это еще не все. Через месяц невеста отправляется домой с подарками для своих родственников. Свадьбы, как правило, играются после сбора урожая. Так что сейчас и не сезон, и родственников не найти. Попал ты, парень.

— А не будь ее, не было бы ничего.

— Все было бы по-другому. Ты не обижайся, журналюга. Но ты тут мужиком стал.

— Спасибо за комплимент.

— Спасибо в карман не положишь.

— А что я должен сделать?

— Ты напиши правду. Ты когда-нибудь писал правду?

— Трудно сказать.

— Ты напиши.

— Попробую…

— Ухожу я, журналюга, на луга счастливейшей охоты.

— Перестань, Старик.

— Не надо иллюзий.

— Славка, ты чего?

— Ты салабон и зелень. Рана у меня смертельная, а прежде чем я доверю тебе важную государственную тайну, слушай, как следует меня похоронить, потому что дедушка мой был чеченец, а то, что я отбился от родного тейпа, так Бог простит. Попал ты как кур во щи. Баба твоя, хоть на седьмой воде, но чеченка. И я, веселый такой и русский с виду, тоже.

— А может, ты врешь?

— А может, и вру. Но слушай. Предки вайнахов преклонного возраста уходили в солнечные могильники, ложились на нары и ждали смерти. Но перед этим составляли завещание и давали распоряжение. Так и ты, запоминай телефон в Москве.

Я провел примерно час в упражнении на запоминание цифр. Старик объяснил, какие для этого существуют приемы.

— Позвонишь, скажешь, где ты находишься, за тобой приедут.

— Но я же в Вильнюс должен лететь?

— Правильно. И в Москве ты будешь ой как не скоро.

— Как не скоро?

— Неопределенный промежуток времени тебе придется прожить.

— Ты кто?

— Я человек. Вернее, оболочка человека. Клон. Меня произвели в секретной лаборатории. Чтобы посмотреть, как оно дальше пойдет. А дальше — все хуже и хуже. Но ты меня похорони, как попрошу. Вот отходную молитву прочтешь. Я тебе напишу на бумажке.

— Да кто ты, Славка?

— Родственников и односельчан мне уже не дождаться. Но ты меня старательно купай в реке, надев на руку шерстяную перчатку. Если нет такой, просто купай, что тебе — трудно, что ли? Потом ты должен меня упаковать в вату. Достаточно будет спальника. Жалко, что Стелы здесь нет. Она бы изображала плакальщицу.

— Так ты потерпи немного. Скоро ее увидишь.

— Нет, брат. В Мадрид мы не поедем. Но ты не плачь. Мужчинам на похоронах плакать строго запрещено. Выроешь мне могилу, уложишь, нарубишь толстых веток, потом землей, потом камнями. Чурт не ставь.

— Чего?

— Ну, надгробие. И чтоб в день похорон не брился. Все усек?

— Яволь.

— Зер гут. А имущество мое закопай тоже. Чемоданчик мобильный особо. И запомни куда, хорошо запомни. Потом расскажешь.

— Кому?

— Моим знакомым в Вильнюсе. Они тоже всего не знают. Остальное уничтожь. И нож, и плейер, и компас, и рубашку. Карту уничтожь. Идти тебе уже немного, не собьешься. А карту при мне сожги. Это улика. Вот только кружку мою забери. Завещаю.

Я буду говорить как бы со стороны. Мне так легче. Тем более что я один раз уже готовился к смерти.

Но для меня шанс. Шанс, после реализации которого, собственно, и начался мой карьерный взлет. Это как пленному предлагают расстрелять своего товарища. Нужно через табу перешагнуть. Получишь свою пайку, женщину, кабинет. Бабки. А пленного того и без тебя кончат. Только голову ножом отрежут. И выстрел — милосердие.

— И ты убивал кого?

— Убивал.

— Чтоб легализоваться?

— Именно.

— На тебе кровь русская?

— На журналистах ее больше. Они в крови по уши. А со мной все по-другому.

Я отвернулся, глаза закрыл, прислонился спиной к стене.

— Тебе это все знать нужно. Тебя потом на Большой земле спрашивать будут, и постарайся ничего не забыть.

Перед нами ставилось три цели. Первая — перелом в войне. Передышка. Вторая — сжечь Буденновский банк, через который шли тонкие платежи в нашу сторону. И третье — дать понять вертолетчикам, что мы их везде найдем. Даже в собственной квартире.

Рассчитано все было грамотно. Здание старинное, каменное. Окна первого этажа — два метра от земли. В больнице девятьсот больных. В основном женщины. Персонал — триста. Потом народу оказалось под три тысячи. Боеприпасов одной фирмой было завезено на неделю боя. Мы вошли в город задолго до того дня, мелкими группами. За два дня до акции я сообщил в Москву. И кроме меня, был надежный источник. Все подтверждалось. То есть я свою работу сделал. И все другие. Я же не один там был. И когда ровным счетом ничего не произошло, для меня все окончательно стало на свои места. Более того. Я на волоске повис. Был раскрыт, по большому счету. И в группе оказался, потому что мне иного выхода не оставалось. Когда в Грозном узнали, что я в больнице, у них тоже было не совсем хорошее настроение. Так что меня собирались нейтрализовать и вывезти назад. Но пришел приказ не трогать.

А потом я вместе с хохлами расстреливал милиционеров и летчиков. Да. Так и было. Басаев внимательно наблюдал эту процедуру, и мне стало уже легче. Я ситуацию немножечко выправил.

Ну вот. Прошла облава, загнали мы заложников. Связь с Кремлем у нас была прямая еще до того, как подтянули этот пресловутый кабель. Ерин, Степашин, Егоров. «Альфа» на блоках. Нас можно было взять только после массированного огня, лобовым штурмом. А тут заложники. Ну, дело верное.

Перед Кремлем стояла еще одна задача: «Альфу» всю положить. Нас двести пятьдесят человек. Гранатометы и пулеметы крупнокалиберные. Местность до этого изучалась на макетах, и предварительная рекогносцировка — по всей форме. Обязанности распределены. Хотя менты и положили наших немало. С крыши милиции пулемет внеплановый. Ерин операцию на час перенес. Больше не разрешили. То есть это и была четвертая сверхзадача — «Альфу» искоренить. За девяносто третий год. И за девяносто первый, по большому счету. Приказы нужно выполнять. Самодостаточная группа такого класса не нужна. Мало ли что взбредет в голову ее руководителям. А между прочим, среди тех, кто брал горбольницу, были и те, кто Амина валил. Деды.

«Альфа» попросила двадцать единиц бронетехники, дали четыре. То есть на убой. Мужики готовились к смерти. Их отвели с блоков. Дали помыться, переодеться, поесть.

Штурм начался в пять утра.

В больнице были уже бойцы. Их заранее положили, накануне. И схрон с оружием был. Только вмешиваться категорически запретили. Так они плакали. Если бы изнутри началось месилово, Ерин бы точно танки двинул, и все пропало. Этого было не нужно никому. Потом ты все примерно знаешь. Мы вышли и вернулись героями. И в эйфории этой героической я стал как бы своим. То, что натворил, списалось.

А пятая колонна наша, те, что были в больнице, все погибли. Их высчитали. А скорее всего, кто-то на них указал.

Из рукописи Федора Великосельского

Те, кто сейчас сидят в Кремле, нуждаются в «горячей точке». Это вы, журналисты, сами написали. Ты скажешь, что это все Ельцин затеял, а я тебе скажу, что ситуация на некоторое время вышла из-под контроля. Там ничего не изменилось, наверху. А у власти без «покорения» Чечни не смог бы быть никто. Ну вот. Только власть получила, помимо всего прочего, армию. Теперь должно произойти нечто, нечто… ну, страшное. Чтобы можно было зачистить всех генералов, а потом размонтировать эту группировку. Так и должно быть потом. Но делать это все трудней. Ведь перед отставкой всенародно не избранного были обозначены перемещения генералов. Шаманов во Владикавказ и так далее. О том, что произошло накануне этого Нового года, мы узнаем тогда, когда… Поэтому воздержусь. «Горячие точки», полевые командиры, миротворцы… Когда власть начинает шататься, Кавказ начинает нагреваться. Между Грозным и Кремлем всегда существовала связь. И будет существовать. Я тебе немного напомню. Девяносто второй год. В Кремле — гарант конституции. Армия уходит из Чечни и оставляет двести единиц бронетехники, сто двадцать боевых самолетов, установки «Град», сто тысяч единиц стрелкового оружия и так далее. Все — от лопаток до кирзовых сапог.

Потом начинается референдум. Референдум заведомо пророссийский. Всего-то делов, поддержать тех, кто на площади, и предостеречь генерала от применения силы. Кремль молчит. Дядя Джо заявляет, что Москва дает ему два десантных полка для разгона митинга. Кремль молчит. В июне Дудаев из танков расстреливает здание парламента, где хранятся бюллетени референдума. Десятки убитых и раненых. Кремль молчит. Он получил то, что хотел.

Теперь нефть течет налево, аэропорты Чечни день и ночь принимают и отправляют борта с оружием, наркотиками и прочей дребеденью. В девяносто третьем году в Чечню с Дальнего Востока приходит несколько «Градов» по железной дороге. Через день ровно в два часа ночи в Грозненском аэропорту приземляется перегруженный борт-транспортник. К разгрузке персонал аэропорта не допускается. Специальная команда перегружает груз на «КамАЗы», после чего самолеты тут же покидают Грозный. Груженые машины отправляются под охраной милиции в Осетию и Абхазию. Там идет война.

В Шали была лаборатория по переработке опиума. Конечный продукт — героин. Три тонны в год. Такая же лаборатория была в Грозном, в поселке имени Калинина. Принадлежала Ширвани Басаеву. Чечня России — героин. Россия Чечне — деньги… На зарплаты и пенсии. Гвардейцы изымают кассы предприятий на нужды обороны. Москва шлет еще больше денег. Ну да ладно. Девятнадцатого сентября девяносто четвертого года оппозиция ворвалась в Грозный, взяла богатые трофеи и одного пленного — Усмана Имаева, главного дудаевского банкира. Все тайны финансовых операций. Он отправлен в Москву и через две недели появляется опять в Грозном.

Бывший премьер Дудаева — Мурдалов — дал такие показания: он не раз встречал прилетавших в гости к Дудаеву Пашу Грачева и Дейнекина, командующего ВВС.

Что они обсуждали по ночам в сауне Старопромысловского района? А под утро — опять в самолет и бороться с сепаратизмом. А сам Дудаев для поддержания формы постоянно летал над Чечней и далее. Как оказалось, планы полетов он получал из Москвы и держал постоянную связь со столицей нашей Родины и вашим городом СПб.

В конце октября чеченцы получают оружие на наших складах. Информация из Моздока принята к сведению, и не более того.

Ноябрь девяносто четвертого. Утром двадцать шестого ноября танки «Кантемировки» входят в Грозный и как спички горят на его улицах. Засады устроены именно по маршрутам их прохождения. На стенах домов укреплены снаряды от «Града» с дистанционным управлением. Они прожигают танки насквозь. На наших танках — белые отличительные полосы. Навстречу — чеченские танки, и на них — точно такие же! Обещанной поддержки с воздуха нет. Мы отступаем. Чечня еще не разрушена, но банк «Менатеп» просит правительство России сделать его уполномоченным банком по восстановлению Чечни.

Одиннадцатое декабря девяносто четвертого года. Мы входим в Предтеречный район. Идем, по существу, по своей земле. Народ ликует. На одной бээмпэшке — военные в масках. Огонь по толпе. Четверо убитых, двадцать раненых.

Январь девяносто пятого. Старейшины просят не бомбить переполненный беженцами Шатой, и боевики уходят. Дудаев по телевидению произносит загадочную фразу: «Бомбить будут там, где я скажу». И стучит пальцем по столу. На другой день два вертолета разносят вдребезги больницу и школу Шатоя. Боевики возвращаются в село.

То же самое в Шали. Город — нейтральная зона. Два самолета атакуют городской рынок. Когда люди сбегаются, чтобы помочь раненым, все повторяется. Сто двадцать убитых.

В Старой Сунже, где власть держит оппозиция, колонна наших останавливается, из домов вытаскивают людей и расстреливают. Тринадцать трупов.

…Старков умирал. И дай бог каждому умереть так. В таком вот красивом, богом забытом месте. Но, может быть, это место было им забыто намеренно. Кавказский хребет отделял место этого запростецкого, в общем-то, события от остального мира. Горные отроги расходились к северу, северо-востоку, северо-западу. Горные потоки, текущие на север, орошали землю. Долины этих рек покрывали густые леса, а на голых скалах круглый год лежал снег. Горные потоки устремлялись по страшным ущельям, текли в долины, покрытые лесами, разливались на рукава и попадали в конце концов в большую реку. Сунжа так же вечна, как Терек и Аксай. Верхние долины этого края труднодоступные и изумительные. Я видел их! Узкие теснины, покрытые лесом, где только крутые каменные тропы, тяжкий климат и бесплодная земля.

Кавказский горный массив не пускает к себе жаркие ветры Грузии и Ширвана, и только ледяные ветры снежных вершин достигают этих земель, и безжалостные снежные ветры, несущиеся по бескрайним степям от Кумы до Терека, усиливаются оттого, что не встречают никакого препятствия, которое могло бы умерить их ярость. И на лугах этих счастливейших пастбищ он умирал. А все остальное, опять же, — как бог на душу положит.

…Старков забылся ненадолго и, очнувшись, опять попросил воды, но пить не стал, а только прижал кружку ко лбу. Эту вот кружку я и взял на память о нем.

Из рукописи Федора Великосельского

…На восстановление Чечни были выделены гигантские суммы. Только в девяносто шестом году на эти цели уходит почти полтора миллиарда рублей. Деньги эти Садовое кольцо так и не покинули. «Подрядчики» получали деньги. Якобы отстроив и восстановив что-то в республике, затевали очередные торги с сепаратистами, а потом доблестная армия сносила все под корень. В ряде случаев боевиков пропускали в селения, отдавая на распыл «блоки» и гарнизоны, а потом опять — установки «Град» и «Ураган» и бомбы с ракетами.

Самый вопиющий факт. Шестого марта девяносто шестого года боевиков запустили в Грозный. Вскоре они вышли из города, увозя на угнанных машинах награбленное. И ни один самолет не обстреливал колонну. Зато потом авиация и артиллерия работали по Грозному до пятнадцатого марта. Ничего от «восстановленных» зданий и предприятий не осталось.

Не последней фирмой, работавшей на подрядах, был «Мабетекс». Деньги списаны и поделены, выборы прошли, лавочку прикрываем до следующей надобности.

Однако во все время войны Грозненский сложнейший нефтекомплекс работал как часы. Значительную долю в этом предприятии имеет Березовский. Салман Хасимиков, возглавлявший службу безопасности Дудаева, одновременно числится в службе безопасности ЛОГОВАЗа.

Когда Кремль стал выделять деньги на «восстановление» Чечни, Березовский пролез в Совет безопасности. Лебедь в момент размолвки с олигархом объяснил это просто: «Шестерочная должность в Совете безопасности для того, чтобы замести следы и въехать в этот проект. Проект — это инвестиции, а инвестиции можно украсть».

«За мир надо платить», — любил говаривать Абрамыч. За генерала Власова он заплатил Вахе Арсанову пять миллионов. Басаеву он в свое время подарил три миллиона. Просто так, во имя дружбы народов…

Кто отправил отряд Радуева в девяносто шестом на прорыв туда, где цепь держали несколько солдат-сверхсрочников? Кто вывез его, полумертвого, через всю Россию в Германию, кто его, отремонтированного, вернул через аэропорт Махачкалы в Чечню? Кому известны имена тех, кто давал Басаеву коридор под Ботлихом? Кто выпустил его из-под Шатоя? Спецы, которые держали не раз всю эту великолепную пятерку по одному или в других сочетаниях под дулами, потом все же отпускали. А если кто-то проявлял инициативу, отправлялся в другие места. Кто на небо, кто на край земли. А там и до неба недалеко.

Совсем уже недавно была чисто случайно сорвана операция по эвакуации из Чечни на пассажирском поезде очень больших людей. Догадываешься, каких? Оружие было спрятано под Брагунами. Охрану с поезда снял Кошман… Но это уже… это там… канистра… только убивать… карать… апельсин, дай мне апельсин, сочный, спелый…

Он очнулся и сказал:

— Ты напиши, журналюга. Напиши хоть раз правду…

Но он успел сказать мне еще кое-что, об этой войне и о другой, после чего жизнь показалась мне глотком жидкого дерьма, выпитого в полночь при полной луне. И потому я постарался забыть это. Мне нужно было выйти в долину, туда, где уже почти русская земля, и женщину свою уберечь от превратностей этого затянувшегося путешествия. И то, что передал мне этот упрямый человек, вынести и более того — доставить в Москву-город, по назначению. А потом еще как-то дожить до назначенного срока.

 

Похороны

Я обвязал Славку шнуром, пропустив его под мышками, вокруг пояса, через промежность, и подтащил к спуску. Перед тем как уйти из аула, я сжег на костерке документы Старкова, кое-что из его личных вещей, кое-что переложил в свой рюкзак. Побоище вчерашнее утром выглядело еще более жутко, а в небе, откуда ни возьмись, появились те птицы, что выполняют за человека скорбный обряд.

Я опускал тело своего товарища на шнуре, потом спускался сам, и снова делал эту работу, и снова. Ему уже не было больно, но я старался обращаться со Славкой помягче. Кровь уже не сочилась из раны, и внизу я взгромоздил его на спину и понес.

Ручей по карте был в семи километрах от аула, и через четыре часа я пришел к нему. Я нашел подходящее место, лопаткой, прихваченной из аула, долго рыл могилу. В жирной почве часто попадались камни, и я методично и спокойно выкапывал их. Наконец дело было сделано. Тогда я раздел Славку и обмыл его, а потом переодел во все чистое и уложил в спальник. Молния, тихо шурша, скрыла от меня его спокойное лицо, в котором не было уже ни кровинки.

Я завалил тело ветками, потом камнями, засыпал землей. Дерн, срезанный аккуратно, опять лег на свое место. Над стыками я поработал основательно, лишнюю землю перетащил в ручей, посмотрел, как ее уносит течением. Все кончилось в пятнадцать часов тридцать семь минут. Я достал фляжку из рюкзака, выпил большой глоток, потом еще один, запил водой, укусил сухарик.

К вечеру, найдя место для ночлега, не стал разводить даже тайного костерка. Я спал ровно пять часов и еще затемно отправился в путь. Звездочет заждался нас и не знал еще худой вести. Никто не принес ему такой хабар. Валла — билла.

Приют оказался там, где был обозначен. Естественно, никакого Звездочета я там не нашел. Следы пребывания человека и его близкое местонахождение угадывались. Я распалил печурку, благо растопка лежала рядом, дрова неподалеку, чай, соль, сахар кружка, топор, нож. Все как положено. Мучительно захотелось чаю. Но, пока закипала вода в кастрюльке, я уснул. Это должно было все же произойти. Слишком долго жил на автопилоте. Если бы за мной шли братья-чечены, все кончилось бы здесь.

Когда я раскрыл глаза, уже вечерело. Звездочет сидел за столом, смотрел на меня, ел кашу из миски.

— Славка где? — спросил он вместо приветствия.

— Убили Славку.

Звездочет ничего не сказал, только потом, когда я встал, попил чаю и поел кукурузной каши, он стал задавать вопросы, четкие и жесткие.

— Я тебя, парень, не знаю. Потому прятался тут недалеко. Ждал, что Славка появится.

 

По данным войсковой разведки…

По данным войсковой разведки, основные силы отрядов Хаттаба и Басаева сосредоточиваются в горных районах — Веденском, Шатойском и Ножайюртовском. Восстановление связи и единого управления — вопрос ближайшего будущего.

Источник передает, что в связи с внешними и внутриполитическими реалиями следует ожидать нового вторжения в Дагестан. Зоной будущих боев определены долина реки Андийское Койсу, Ботлихский и Цумадинский районы Дагестана. При этом значительные силы Российской армии должны быть отвлечены непосредственно из Чечни. Наиболее известные лидеры дагестанских ваххабитов Арби Бараев и Багаутдин Магомадов проводят сейчас план мероприятий по поддержке вторжения, так как в противном случае они станут полностью политически несостоятельными.

На территорию Дагестана, в его приграничные с Чечней районы спешно перебрасываются ваххабиты, воевавшие в Чечне. Карамахинские боевики, по сей день скрывающиеся в горах, должны занять свой сектор в мае.

В самой Чечне планируется ряд мелкомасштабных акций и нападений на блокпосты, разрозненные части, коммуникации. Крупные населенные пункты также будут подвергнуты нападению. Точная информация об этом пока отсутствует.

Одновременно Басаев, Гелаев и ряд других полевых командиров попробуют восстановить свою власть в горных районах, там, где российские гарнизоны оторваны от основных баз.

В Ахметовском районе Грузии сосредоточены огромные запасы оружия, материальных средств, крупные банды наемников, в которые активно привлекаются чечен-цыкистинцы. В этом районе сосредоточены основные службы снабжения: перевалочные базы, госпитали.

В Ингушетии при прямом попустительстве Руслана Аушева лагеря чеченских беженцев давно стали передаточными пунктами поступающей гуманитарной помощи боевикам. Контроль и охрана лагерей почти не ведутся.

В самой Чечне основная часть населения, особенно молодежь, относится к российским властям крайне отрицательно, что позволит в кратчайшие сроки пополнить личный состав бандформирований. Потери российских войск в весенне-летней кампании ожидаются высокими, что позволит «партии мира» в Москве заключить новый сепаратный мир.

 

Созвездия

Совсем недалеко была Грузия. Мне даже показалось, что небо было светлей там, совсем недалеко. Над нами в своем величии и бесстыдстве сияли звезды. Провожатый мой подкрался, как всегда, неслышно. Ни камешек не пошевелился, ни воздух. Он возник слева, как бы ниоткуда, и, хмыкнув, сел рядом.

— Жил красивый молодец, прославившийся, как искусный кузнец, — начал свою последнюю притчу Звездочет. — Огонь, на котором он раскаливал железо, метал молнии. В это же время в большой крепости без единого окна жила девушка. Она была красива. Блеск ее красоты освещал Вселенную. «Посватаюсь к ней!» — решил молодец и послал сватов, не зная, что это его сестра. А она это знала.

Он посмотрел на меня значительно и проникновенно.

— А ты шутник, Звездочет. Старков был большим балагуром. Но твои экзерсисы совершенно немыслимы, потому что несвоевременны. И что мне все сказки рассказывают?

— В разведке иначе нельзя. Иначе дело не сделаешь. Слушай дальше.

«Его огонь испортит цвет моего лица», — ответила девушка, чтобы отказать парню, но о том, что она его сестра, сказать не могла. Услышав такой ответ, рассердился молодец и, взяв золотую головешку, которую накаливал в течение недели, в темную ночь пошел к девушке. Увидев его и желая спастись, девушка убежала. Молодец погнался за ней, и до смерти они бегали друг за другом. От рассыпающихся искр горящей головешки образовались звезды, от девушки осталось яркое сияние, а от молодца — головешка. Они стали Солнцем и Луною и по-прежнему гоняются друг за другом.

— Это что? — спросил я.

— Это хорошая вайнахская легенда. Нравится?

— Да таких легенд я тебе порасскажу тыщу. Ночи не хватит.

— Эта ночь коротка, — ответил он, — она уже на исходе.

— Что ты брешешь? Что ты бредишь, вайнахская рожа? Только полночь миновала.

— Ну-ну, — опять хмыкнул он, — ты хоть знаешь, что значит Стела?

— Имя такое. Женское. Красивое и редкое.

— Обижаешь. Стела значит «радуга».

— А еще какие слова у вас есть?

— Лучше бы твою девушку звали Сиеда.

— Что есть Сиеда?

— «Звезда». Правда, красиво?

— Давай выпьем.

— Давай, — неожиданно быстро согласился он.

Спирт с ключевой водой и вяленой бараниной. Звездное небо чуть после полуночи, Чечня за спиной и Грузия за поворотом тропы. Если повезет, то завтра к вечеру мы будем покупать билеты на борт до Москвы, опившись сухим вином на проспекте. Мне осточертели кукурузные лепешки. И все остальное по эту сторону границы. Это будет «Цинандали». Золотое и тонкое. Прежде я налью себе большой фужер и выпью его в три глотка. А потом буду пить понемногу и попрошу хачапури. А когда самолет оторвется от этой земли и зависнет над горами, я грязно выругаюсь на весь салон.

— Посмотри на самую яркую звезду. Это Садовсиеда.

— Это Венера, и не морочь мне голову.

— А вот тот ковшик, что поменьше, — Чухчахьер.

— А побольше?

— Вуорхьсиеда.

— А еще что скажешь?

— Одна из звезд Андромеды — Альферац — вместе с тремя звездами созвездия Пегаса составляют большого размера четырехугольник, почти квадрат, который называется Джекарт. Двор для овец. Ну как? Красиво?

— А как называется созвездие Ориона?

— Майркьажасиеда. А вот Сириус — Кхогуогсиеда.

— А Полярная звезда?

— Къилбсиеда. А вот Млечный Путь вообще красиво: Чатакхинатача.

— Что-то связано с соломой?

— Да ты не совсем простой парень. Тропинка протащенной соломы. Вот как это будет.

— А как насчет простых вещей? Небо? Горизонт?

— Небо — стигал. Ана — горизонт.

— А где моя родина? Север как?

— Твоя родина здесь. В этих горах и на этих равнинах. Отсюда пришел человек в мир после потопа.

— Да, да, конечно. Но как же насчет севера?

— Къилб!

Мы и не заметили, как фляга опустела. От холодной воды ломило зубы.

— Запалим костерок, господин профессор?

— Невозможно. Господствующие высоты у Большого Брата. А всякое большое дело рушится из-за пустяка. Ты со мной согласен, житель?

— Да не увидит никто. Мы в ямке и прикроем. Только воды вскипятить.

— Низя-а-а!

Я поднялся, подошел к спальному мешку, потом вернулся назад, к своему ночному лектору.

— Тебе после войны цены не будет.

— После какой?

— После этой.

— Это пока не война. Так, баловство одно.

— А что еще готовится?

— Много будешь знать, скоро состаришься. Тебе что, Старков не говорил о перспективах и развитии?

— Не успел чуток.

— Времени два часа. Нужно спать. А я тебе вместо колыбельной расскажу про наших священных животных.

— Самое умное животное — это ты.

— Не хами. А впрочем, не хочешь — не надо. Ты херси. Поросенок. Маленький. Неопытный. И табу на свинину существовало, как на мясо священного животного. А теперь? О времена, о нравы!

Я задремал под утро и проснулся с первым лучом солнца. Оно неуклюже, мощно и блистательно выкатилось из-за горы. Нужно было собираться в путь. Последний на этой территории. Звездочета на месте ночлега не было, но это не означало, что он оставил меня. Просто обходил окрестности, определяя, нет ли кого и не было ли ночью.

Срочно, конфиденциально. Источник из Грузии передает в центр

Двадцать пятого марта в районе населенного пункта Гудаири состоялось оперативное совещание руководителей «резервного фронта» вооруженных сил Ичкерии с участием представителей грузинских спецслужб и эмиссара Центрального разведывательного управления Д. Карпьентера. Обсуждались каналы и способы помощи наиболее боеспособным на сегодняшний день отрядам Хаттаба, Вахи Арсанова, Гелаева, Ширвани Басаева и Арби Бараева.

В базовом районе сил вторжения на территории Грузии сосредоточено сейчас до полутора тысяч боевиков под командой Увайса и Рамзана Ахмадовых — лидеров ваххабитской общины Урус-Мартана. На двадцатое февраля здесь насчитывалось до четырехсот наемников, к которым в ближайшие дни должны присоединиться еще до семисот боевиков, сосредоточенных в пакистанском городе Пешаваре. На помощь чеченским террористам планирует также направить свой отряд и организация кашмирских сепаратистов «Машкар-е-тойба». При отборе кандидатов отдается предпочтение участникам прошлогоднего вторжения в Индию.

Отмечалось, что разведка боевиков хорошо отлажена и дает хорошие результаты, учитывая политику «мягких зачисток», применяемых федеральными силами. К сбору информации о передвижении русских войск, техники, подвозе боеприпасов, местах расположения частей и органов внутренних дел привлекается все чеченское население поголовно: женщины, дети, старики, мужчины, занимающиеся извозом. Для этой же цели в местные органы власти и создаваемую чеченскую милицию внедряются боевики, перешедшие на легальное положение. Значительную помощь оказывают иностранные спецслужбы, передавая, кроме всего прочего, боевикам данные космической разведки. Они же организуют доставку оружия, боеприпасов и продовольствия по воздуху боевикам, блокированным в горах.

При прямом участии разведок США, Англии, Турции и Израиля и при участии их агентов были выведены из-под ударов русских войск и рассредоточены путем дробления на мелкие группы крупные формирования. Часть из них просочилась на равнинные территории. Наиболее эффективными признаны результаты аргунской операции, по существу проваленной русскими.

Подтверждаются сроки и детали второго этапа боевых действий против русских войск на «зеленке». Именно на этот период планируется проведение значительного количества террористических актов.

В учебных центрах на территории Афганистана, Боснии, Албании идет ускоренная подготовка еще трех тысяч боевиков — уроженцев Чечни. Они должны быть задействованы в крупномасштабной операции типа овладения Гудермесом или Грозным, что признается необходимым для создания условий новой капитуляции Российской Федерации при содействии с агентами влияния в Москве и заключении договора, аналогичного Хасавюртскому.

На проведение операции для передачи правительственным чиновникам выделены беспрецедентные суммы. При этом политическая ситуация с помощью внешних факторов и механизмов воздействия должна быть способной загнать новое московское руководство в угол и фактически капитулировать.

Установлены сроки окончания всей операции — октябрь двухтысячного года, с тем, чтобы не дать укрепиться за следующую зиму администрациям в районах Чечни и военным администрациям.

 

Караван

Грузия — вот она. За поворотом тропы. Там, возле границы, в нескольких всего часах, ждет меня тот, кому поручил это Старков. И душа его, еще не вознесшаяся, где-то здесь, над нами. Славка наблюдает, хорошо ли идут дела, здоров ли личный состав и проводится ли по вечерам разборка и смазка оружия. Он настоящий командир. А если у него не было души, то там, наверху, требования к нему другие. Те души, что погубил он, выполняя службу свою, будут на суде. Они сами посмотрят на себя со стороны и не смогут ничего приврать или приукрасить. Момент истины. Будь ты вайнах, будь ты славянин или так, серединка на половинку. Все по справедливости. Уж там-то все поймут и разберутся. Там, наверху, ведут свою беседу опера СМЕРШа и западенцы, сварившие в котле лейтенанта-милиционера. Там лесные литовские братья идут по бесконечному пляжу, а навстречу им — председатель сельсовета с ликом Баниониса. И мир. И благодать. Нет никакой преисподней. Есть вечный пляж, вечное небо, вечная тропа. И если нет души, то хоть что-то есть?

В расщелину эту мы поднимались часа три, хотя казалось: забей крючья, навесь веревки — и готово. Но стенка должна остаться девственной. На тропе будут профессиональные следопыты и убийцы. Вначале Звездочет продемонстрировал высокое искусство скалолазания, а потом уже я споро, в пять минут, поднялся по веревке. То есть опять мне помогли. В который раз за эту безумную экспедицию. Я этого не заслуживал.

— Будем оборудовать квартиру. Стелиться, раскладываться, кушать будем.

— Наблюдать.

— И наблюдать. Один хлопочет, другой наблюдает. Караван пройдет через шесть часов. Так сказали по волшебному ящику, — сказал Звездочет.

Рация у него классная. Со сканером. Японская.

Я заступил на пост наблюдения, а он разобрал рюкзаки, раскатал поролоновый коврик, расстелил спальники. Огня разжигать не пришлось. Снаряжение оказалось импортное, мешки с электроподогревом, консервы согревались посредством раздавливания выпуклости на донышке. Гуляш, фасоль, кофе.

— Где взял?

— Трофей, — скромно пояснил Звездочет, — этого дерьма много в моей многострадальной республике. Ты кушай.

— А ты?

— И я, пожалуй. Ты отдохни, а я посмотрю на дорогу. Не идет ли кто.

— А кто может быть?

— Всякое случается. Лихой человек, например. Как ты.

— Какой же я лихой?

— Валла — билла. Есть хабар, что ты самый лихой в моей печальной стороне. Если все журналисты такие, вы непобедимы.

Будто бы сам Старков сидел сейчас со мной и балагурил.

— Говно, а не гуляш, — решил я польстить Звездочету.

— Ты не подлизывайся. Американская пайка тебе милей жижиг-галнаша.

— Мне русская котлетка милей.

— Сказала свинья под дубом демократии. Зачем же тогда Борю нам посадили? И Мишу?

— Я, что ли, сажал?

— Ты. И шахтеры. И лично господин Яковлев. Должна быть одна газета, одна программа по телевизору и одно радио. А лучше вообще без этого. В кино ходить. На танцы.

— На планерах гонять.

— Во.

— А всех телеведущих развесить по фонарям.

— Во.

— И заживем тогда.

— Во.

— Без налоговых инспекторов, без выборов.

— Правильно. Выборов больше не надо. Лимит на выборы исчерпан.

— Но не на революции.

— Точно.

— Йес.

— Ура. Только кончай болтать. Караван идет.

— Так рано же?

— Он раньше идет. А мы его видим.

Щель в снежном напуске, который искусно соорудил Звездочет, давала видеть ровно то, что нужно, тропу на всем ее протяжении до поворота. Но только никакого каравана я не увидел. Шли по тропе трое. Один впереди, скрючившись и пошатываясь, и двое на дистанции, озираясь и тоже что-то разглядывая.

— Что это?

— Минеры. У первого миноискатель. Растяжки ищет, железо. Здесь и пластид может быть, и нормальная мина. Противопехотная. Собаку ведут.

— Я не заметил.

— Правильно. Она в белом балахоне. Впереди всех. Так. Молчи. Они работают. Звук здесь лихо гуляет. Молчи. А я смотреть буду. Только чтобы ничего не звякнуло. Убью. Первая пуля тебе, вторая себе.

Разведчики работали с тропой часа три. Потом они устроились под нами, как раз под расщелиной. Это мне показал знаками Звездочет. Собака подвывала и тявкала, задрав голову к небу. Она чуяла нас. Но ее хозяин счел это просто дурью.

А ровно в назначенное время появился караван, и Звездочет дал мне взглянуть на него.

Шли, согнувшись под огромными рюкзачищами, маленькие люди. Несли на носилках ящики под брезентом. Шли сопровождающие и отдыхающие, замыкающие шли. Всего где-то семьдесят человек входили в Чечню, неся с собой оружие, оружие и еще раз оружие. Еще медикаменты.

Прошел еще час. Звездочет снова позвал меня к смотровой щели. На тропе копошились двое.

— Что они делают? — Спросил я шепотом.

— Мины восстанавливают.

— Зачем?

— Затем, — буркнул он.

Снайперская винтовка у него была собрана давно и стояла в углу нашего временного укреппункта.

Он целился долго. То почти нажимал на спуск, то снова откладывал винт. Наконец выстрелил, а потом еще раз, еще и еще. Почти неслышно ушли пули вниз. Потом он разглядывал в бинокль содеянное, поставил винтовку.

— Пойду, однако. А ты смотри. Теперь без опаски. И если что — бей из автомата. В огне брода нет.

Второй раз в жизни я должен был прикрывать товарища стрельбой сверху. И не терять бдительности. В первый раз оплошал. Теперь было нельзя. Лимит на ошибки закончился.

Звездочет сверху был таким же маленьким, как и два тела, лежавшие на снегу. Вот он подошел к ним, сунул руку одному под горловину свитера, другому. Пульс проверял.

Мертвы.

Потом я навесил веревки, спустил рюкзаки, оружие, спустился сам.

— Страшно тебе, брат?

— Отчего это?

— Война для тебя заканчивается. Опять морока. Врать, суетиться, на хлеб зарабатывать.

— Пожалуй, страшно.

— А баба твоя как?

— Я же не знаю ее почти.

— В том-то и дело, что почти. Пошли, однако. Они только две мины поставили. Сейчас их сниму, и йес. В грузинский лес. Посмотри пока, что с документами у молодцов. Они, кстати, не чечены.

Я осторожно, чтобы не потревожить мертвых, расстегнул внутренние кармашки и достал документы.

Нечипайло и Кондратюк. Иван и Иван. Двух Иванов уложил Звездочет на тропе. Выпускников диверсионной школы. Вот корочки армейские. Зеленые. Паспортов нет — они у командира. Выдаст после того, как закончится контракт. Вместе с баксами. Там, на бесконечном пляже. Только для хохлов он весь в камушках. Это для литвинов белый прозрачный песок. А для русских — осока и крапива. А идти вдоль бесконечного оврага. На одном конце оврага — Владивосток. На другом — опять же Владивосток. А в овраге — ручей. Холодный, вкусный. А солнышко печет. И руки за спиной связаны. У кого альпинистским шнуром, у кого колючей проволокой.

Звездочет снова разобрал винтовку, завернул ее в тряпку, в свитер, уложил в рюкзак. На шею повесил КСУ, попрыгал, потряс рюкзаком.

— Ты тоже ствол повесь на шею. Теперь другие условия выживания.

Я выполнил приказание, и мы вышли.

Часа так через три к телам украинских хлопцев вернулись посланные начальником каравана люди. Осмотрев место происшествия, они доложили по рации о происшедшем, после минутного раздумья руководства получили приказ немедленно возвращаться. Караван обнаружен, и нужно спешить, так как на гребне он — легкая добыча русских. Все это выловил в эфире Звездочет и остался доволен. Мы располагались на ночлег. И только одинокий вертолет появился примерно через два часа, под самый закат, снизился, разглядел нас летчик, но ничего делать не стал. Два неизвестно каких человека — совершенно никчемная цель. Признаков активности не подают, сидят смирно. Караван рядом, за хребтом, и виден отчетливо. Невозможно единовременно спрятать такую уйму народа с грузом. А дальше дело начальства решать, как поступить с ним. Много есть разных способов и средств. Винтокрылая машина снизилась, зависла, и я прочел номер. Почему-то он мне показался знакомым. И если бы я отличался хорошей памятью на цифры, то опознал бы ту самую машину, которая появилась ненадолго перед тем, как наш борт был сбит тогда и мы со Славкой прервали свой стремительный полет над перевалами. Тот самый неопознанный борт. И значит, следовало ждать беды. Трудно мне давалось искусство постижения войны.

Пока мы ночевали и Звездочет рассказывал мне сказки про созвездия и черные дыры, на борт этот грузились интернационалисты. Полевой командир с двумя бойцами, спецназ в чеченской повседневной одежде, подогнанной и приспособленной для выполнения задачи, полковник из Москвы и некто в штатском. Погрузка проходила на опушке леса, на входе в ущелье. С грузинской стороны. И мой старый знакомый Ахмед был здесь. Строгий и сосредоточенный.

С первыми лучами солнца машина поднялась в высокое небо. И когда Звездочет простился со мной, до встречи с группой захвата оставалось не более двух часов. Потом машина поднялась и отбыла в укромное место, где, ожидая приказа на вылет, экипаж отдыхал и проводил профилактику.

Чтобы меня потом забрать без помех.

Я освободился от всего лишнего, в том числе от карты, компаса, бинокля. Только пистолет ТТ — и тот предстояло выбросить на конечной точке маршрута. Ведь, как ни крути, не было у меня разрешения на ношение оружия, тем более в чужой стране, пусть и косвенным образом дружественной.

 

На развалинах…

Я поднимался наверх. Мне нужно было спешить, так как с минуты на минуту на тропе должны были показаться мои палачи. Я увидел вертолет, прикинул место посадки. И мне стало обидно. Все для меня заканчивалось. Был бы сейчас Старков рядом, он придумал бы, что делать. А Кахи ждет меня в десяти верстах, прямо у указателя. У столбика с километрами. А как будет обидно этим мужикам, когда они Старкова не найдут, а байкам о том, что он похоронен, не поверят. Но оставались еще развалины непостижимого для меня строения.

Шестиугольное это сооружение, нерушимое когда-то и строгое, должно было стать моим пристанищем, и видимо, последним. Вход в него находился с южной стороны, и я едва в него протиснулся. Каменные выступы и козырек, должно быть, для защиты от дождя. Хлад могильный внутри. Никаких бойниц и окон. Так что отстреливаться можно только через вход, предполагая, что чеченцы в этом месте не станут метать гранаты и запускать «шмеля». Да они просто войдут и задушат меня руками. Я оказался на чужой территории и прав на мусульманские святыни не имел. Никакого отношения не имел и к их могилам в принципе. У меня свои, русские, за спиной, и то, что они разбросаны по всему миру, вряд ли мне поможет.

С восточной стороны домяры этого нашлось круглое отверстие, и через него-то я и нырнул в святилище. Рука скользнула по выступу для затворного камня, но самого его на месте не было.

Я оказался в помещении ниже уровня пола. Скудный свет, проникавший сюда, позволял разглядеть добротное четырехугольное помещение, сложенное из каменных плит.

Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел гладкие ровные дубовые доски. Им так много лет. И я лег туда, в самую дальнюю нишу, рядом со скелетом. Это не древнее было захоронение, а бедолага какой-то полуистлевший, печальный гость Кавказа, а может быть, уроженец. Кости с легким стуком сдвинулись и распались. Остатки плоти присохшей пахнули омерзительным и великим запахом вечности. Положил пистолет на живот, вжался в дно гроба. Какая-то косточка попала все же под левую лопатку, и я хотел было передвинуться, но замер, так как услышал голоса. А говорили по-русски.

Шанс мой был в том, что тот, кто спустится сюда, не будет совершать обход, а лишь кинет взгляд. Тогда меня не заметят. Но примерно с третьего гроба я уже различался. Наверняка у них фонари или факел. Мне-то даже спички нельзя зажечь, чтобы запаха жизни не осталось. Воздух здесь чистейший и сухой. Сразу учуют. Стрелять я решил, если мое возмездие приблизится к нише. Потом выскакивать, хватать трофейный ствол и — что там еще у него — и перекатываться в противоположный угол. Пыли в этом скорбном месте не было, я придирчиво осмотрел весь путь своего следования. Следов не осталось.

Луч фонаря распорол темноту могильника, скользнул по гробам.

— Ну, там эта собака?

— Там черепа. Я не пойду.

— Так там он?

— Слазь да посмотри.

— Ахмедка! Что делать?

Голова Ахмеда свесилась вниз, фонарь заметался по углам. Потом голова исчезла.

— Пошли отсюда.

— Нет его там?

— Что он? Пальцем деланный? С мертвяком лежать? Он бы у входа отстрелялся.

Ахмед не смог священный трепет преодолеть, а может, страх, как не мог позволить хохлам этим прикоснуться к останкам. Боги его родины помогли мне, а значит, есть солидарность мертвых. Да простят они нас.

Я пролежал так еще три часа, не шелохнувшись, потом осторожно вылез из домовины, хотел было подняться, но прежде вернул кости на место, стараясь не замечать оскал черепа.

Когда я затемно выбрался из склепа, никого в непосредственной близости не было. Они прошли мимо. Облажались. Спецы. Салаги… А дорога — вот она. Идти по ней все же было безумием. По всем законам жанра они были где-то здесь. Но я пошел.

Я падал, разбивал в кровь колени, едва не навернулся с кручи и раз, и другой. Но я дошел.

На десятом километре не было никого. Тогда я присел, опираясь спиной на столбик указателя. Шелест щебенки послышался не скоро. Когда стало светать.

— Кто ты? — спросил низкий мужской голос сзади.

— Журналюга. Бросовый человек.

— Тогда пойдем. Я Кахи.

 

Литва

Синяя ветровка, сумка в правой руке, кепка с помпончиком. Я ждал его весь день. А «лектора» этого как ветром сдуло. Впрочем, я уже знаю, кто это. Моя охрана. А пьяные рассуждения о природе времени, которые вел со мной на скамейке бомж, — это нормально, это естественно, если бы не прозвучало в них заветное слово Кхогуогсиеда. Сириус по-чеченски. По-вайнахски. Не все так просто с этим народом. Меня незаметно приняли и берегли. Погрузили в отстойник. В карантин. И только когда убедились, что я чист, что нет никого, приведенного по глупости или неосторожности, со мной вышли на контакт. А пока я должен был совершить тот ритуал, о котором говорил Старков. Даже если на сто процентов убежден, что человек наш именно тот и никто другой, делай как положено. Я ждал пароля.

— У вас загар нездешний. Где продаются путевки на этот курорт?

— Боюсь, что путевок туда уже нет. Все распроданы.

— Ну, здравствуйте, Андрей.

— Как вас называть?

— Янисом зовите. Пойдемте, перекусим.

Янис привел меня в пивной бар. Я никогда раньше не бывал в Клайпеде. В Паланге доводилось, а вот сюда, в город-порт, желанный и гордый Мемель, не довелось попасть.

— Давайте яичницу и цеппелины. Пиво темное?

— Я водки выпил только что. Боюсь, развезет.

— Ничего. Покушаете, и все будет нормально.

В баре почти нет посетителей, скатерти на столах, музыка спокойная какая-то. Я выпиваю полкружки пива, приносят яичницу с ветчиной.

— Я здесь давно живу. Когда-то было лихое заведение. Автопоилка.

— Это как?

— Бросаешь денежку в автомат, и тебе нацеживает машина. Никакого недолива.

— А вы в Чечне были, когда-нибудь?

— Был, конечно. Инкогнито.

— А тот, кто под бомжа косил?

— Этот никогда не был. Он просто контрольный текст травил, который был обязан запомнить и произносить. И импровизировал, конечно.

— И много вас тут?

— Достаточное количество.

— А ты ведь заливаешь, Янис? Или как там тебя? Не здесь ты живешь.

— Почему так решил?

— Ну, не станут глубоко законспирированного сотрудника выводить на контакт прилюдно. В командировку пришлют кого-нибудь. Из другого района.

— Детективов начитался. А вообще соображаешь. Ты ешь, закусывай. Я здесь часто бывал раньше. При Советах. Закуски разнообразные и простые, пиво из автопоилки и разговоры за Литву. Был тут такой легендарный Йонас. Ничего не боялся.

— Оперативник?

— Художник. Здесь паспорта не спрашивали. Русский ты, татарин или литвин. Говорили о строении Вселенной и скором конце времен. Сардельки были тут знаменитые.

— Вы про еду можете не говорить?

— А почему? Я поесть люблю. Так вот, Йонас жил неподалеку тут. Мы часто ходили в его квартиру огромную. Старый дом, почти без удобств. Картины жанровые. Но без стеба, без чернухи. То есть по-настоящему хорошие картины. Пейзажи и натюрморты. И в них какая-то вера в человека была. Когда начались саюдисы эти, подразумевалось, что он автоматом примкнет. А он смеялся и потом на каком-то митинге им в рожу плюнул. Националам.

— И что?

— Да ничего. Автопоилку переделали в бар. Еще не такой шикарный. Попроще. Но исчез простой народ. И денег это стоило немного, а сюда ходить перестали.

— А Йонас?

— Йонас умер. Жил он рядом с каналом. Поминали его чуть не всем городом.

— А картины?

— А картины он сжег. Каясь и юродствуя. Все сжег. Даже те, что в местной галерее были, забрал, как бы для косметики какой-то, и сжег. В камине своем. А потом сдох.

— Может, ему помогли?

— Да кому он нужен был? От тоски. И водка ему в горло не лезла.

— Ты к чему это все рассказываешь?

— Да так. К слову пришлось. Когда еще доведется тебе побывать в этом славном городе.

— Еще пива закажете?

— Ну вот. И по паре шпикачек.

— И по паре шпикачек.

Янис этот по-литовски произнес волшебные фразы, и девка в коротком платье принесла еще кувшин пива и сардельки. Я пропутешествовал в туалет.

Горы, луга и пустоши чеченские меня не отпускали. Грузия промелькнула случайным эпизодом. И все блага тихой этой цивилизации, сантехника испанская с горячей водой, сушилки и рулончки воспринимались все еще абсурдно. Я вернулся в зал.

— Ну, покушал?

— Покушал.

— Пойдем, пожалуй.

— Куда?

— В гости. Есть тут одно место, где нас ждут.

На обычном городском автобусе мы уехали куда-то к порту. Там на третьем этаже нового дома, на конспиративной квартире меня ждала Стела.

Нас оставили одних примерно на полчаса. И все полчаса мы так и простояли обнявшись, не говоря ни слова, у окна, которое выходило на море. У нас теперь будет сколько угодно времени, чтобы все вспомнить. И рассказать придется много. Ведь мы почти не знакомы.

— Ну, расстаньтесь покуда. Дело у меня к вам, господин Клопов.

— Кто простите? — переспросил я.

— Клопов, Александр Севостьянович. Привыкайте. Вам теперь ко многому придется привыкать.

— Я бы домой предпочел вернуться. В СПб.

— А туда вам путь заказан. И надолго.

— Очень надолго?

— Даже если допустить, что все переменилось, и власть другой стала в одночасье, вам еще некоторое время придется забыть о доме. Та информация, к которой вы прикоснулись невзначай, интересна слишком многим в этом мире. Вы про все это забудьте.

— А вы ликвидируйте меня, и дело с концом.

— Это слишком просто. И те услуги, которые вы нам оказали, требуют благодарности.

— А что потом?

— Потом вам все объяснят.

Меня усадили в кресло, и специалисты принялись за работу.

Перекрасить волосы в густой черный цвет не составило большого труда. Потом за дело взялся парикмахер. Прическа изменилась кардинально. Я зачесывал волосы направо, а теперь короткая стрижка с двумя аккуратными проборами, закрепленная лаком, почти сделала из меня другого человека. Зрение мое было не совсем в порядке. Правый глаз — минус один, левый — полтора. Именно такие очки в массивной дорогой оправе принесли через час. Наклеенные строгие усы довершили дело. Рост увеличился при смене обуви: платформа добавила сантиметров семь. С гардеробом работали две женщины. Я не узнал себя. В зеркале показался совершенно незнакомый господин, преуспевающий и уверенный в себе. Чуть-чуть уставший.

Фотографию на паспорт делали тут же, в соседней комнате. Мастер оказался недоволен и переснял меня, потом еще. Наконец я получил документ.

— Паспорт подлинный. Господин Клопов сейчас находится в надежном месте. Помешать не сможет. Вот виза. Вы прибыли в Литву четыре дня назад, улетаете сегодня.

— Куда я улетаю?

— Отдохнуть. Вначале из Паланги в Стокгольм, а потом в Белград.

— И что я буду делать в Белграде?

— Работать. На благо Родины. Вам там все объяснят. Там люди нужны.

— А Стела?

— Не Стела, а Варвара Игнатьевна Полежаева. Сейчас и ей придадим нужную внешность.

— А нужно это?

— Необходимо. На вас ориентировки по всему пространству бывшего Союза. Но не бойтесь. Бюрократическая машина сыска неповоротлива, а береженого бог бережет. Улетите легко и непринужденно. Мы на два хода опережаем противника.

Стелу превратили в какую-то стерву секретарскую, перекрасили и переделали шевелюру, благо над женской головкой можно потрудиться дольше и занятней.

Варя и Саша улетают в Стокгольм. Я исполнительный директор фирмочки, она моя подружка. Вот чеки, доллары, путеводители и минимально необходимое барахло.

В Палангу мы едем с Янисом. На его малиновом БМВ. Сосны и дюны, дождливая морось и черепица.

Полицейский контроль прошел гладко, таможенный — еще глаже. Мы не говорили со Стелой ни на одном иностранном языке, включая литовский. Обрывки английского. И те чеченские слова, которые останутся во мне навсегда.

Янис убедился, что мы прошли все препоны и идем к своему смешному самолетику. Як-40 все еще в эксплуатации. Он быстро взлетает и так же быстро садится. Только вот колени мне всегда мешали. Не изменилось ничего, кроме того, что мы пристегнули ремни, стюардесса проболтала свой текст по-английски и литовски, и самолет оторвался от взлетной полосы.

Межину. Срочно. Конфиденциально

Проведены оперативно-розыскные мероприятия по плану «Транзит». «Журналист» был пропущен через чечено-грузинскую границу и встречен связным из преступной группы Старкова. Сам Старков предположительно погиб во время боестолкновения в районе чечено-грузинской границы. Далее был прослежен транзитный коридор Тбилиси — Литва, где на одном из военных аэродромов под Шяуляем совершают посадку самолеты из Грузии, перевозящие членов НВФ и их грузы.

В Клайпеде обнаружена и взята под наблюдение конспиративная квартира чеченских НВФ. «Журналист» и его спутница, обнаруженная ранее в Ростове, проведены по всему коридору до Паланги, где силами ГРУ произведена была подмена экипажа частного самолета, вылетавшего в Стокгольм. На этом этапе решено операцию приостановить и приступить к работе с «журналистом».

На сегодняшний день следов Исы Бараева не обнаружено.

…Там, внизу, под облаками — Балтийское море и Клайпеда, а еще дальше — Среднерусская равнина и большая река. А еще дальше — Каспийское море и Большой Кавказский хребет. Там горы, луга и пустоши. Там другие реки и люди совсем не такие. Там ветра рождаются в ледниках и приходят на равнину. Там война.

Но все это — от литовских пляжей до Шикотана и Итурупа, все эти города и веси, в коих временщики и продажные президенты, — моя страна. Мы еще вернемся сюда. Отбомбившись по своим бывшим городам, с тем чтобы они стали своими опять. Теперь все они знают, что не надо мешать нам возвращаться. Мы слишком хорошо умеем разрушать. А строить — тем более.

Мы улетали, женщина положила голову мне на плечо, и бог ее знает, о чем она думала сейчас. А потом мы приняли от стюардессы минеральную воду и выпили этого приворотного зелья…

Я спал долго, сон был каким-то несвежим, дурным. Очнувшись, я взглянул на часы и не обнаружил их. Не было и моей спутницы слева. Не было спутников, что сидели при взлете рядом. Самолет все летел, и облака не давали возможности видеть пейзаж внизу. И только через какое-то время я понял, что нахожусь в салоне один, если не считать минимально необходимого количества сопровождающих меня лиц неопределенной национальности и профессиональной принадлежности.

— Воды бы попить, или нет, чаю, горячего, густого…

Молчание.

Я попробовал встать, но мне не позволили…

И только возникший наконец Кавказский хребет внизу, под крыльями чудесной надежной птицы, в которой невесть каким путем произошли роковые перемены, обозначил ситуацию, прояснил, определил и не оставил места иллюзиям.

— Так вы говорите, Старков погиб вот в этом ауле и вот здесь вы его похоронили…

— Да, в этом и вот здесь.

— А если мы вернемся на место происшествия, проведем следственный эксперимент, вы все покажете…

— Нет, не все.

— А что не все?

— Могилу не покажу.

— Почему?

— Я не знаю, кто вы…

— Мы друзья…

— Возможно.

— Скажите, вот здесь, в этом квадрате, сел подбитый вертолет. Кто был на борту кроме вас?

— Никого.

— А Старков?

— Был.

— А кто еще?

— Никого. Только экипаж.

— А мужчина в маске?

— Не было никого…

— Вы уверены?

— Да…

— Никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Ну что ж. Придется вам вспомнить, посидеть, подумать…

На этот раз стока в яме не было. Была параша. Вместо нар — просто войлочная подстилка. И такие тяжелые кандалы…

 

Неделю спустя…

— Вы так долго шли, столько времени провели вместе. Он что-то рассказывал?

— Нет.

— Что нет?

— Он все время молчал. Точнее, балагурил. А это одно и то же.

— Но о чем-то вы все-таки говорили?

— О погоде.

— Хорошо. Попробуем с другой стороны. Вокруг война…

— Вокруг не было войны. Мы из нее вышли.

— Ни одного вооруженного человека. Через всю Чечню и ни одного ружья?

— Почему же? Ружья были. И они стреляли иногда.

— То есть прощания с оружием не вышло.

— Я до этого автомат только на военных сборах в руках держал. Когда давал присягу.

— И не побоялся поехать в Грозный.

— Там женщина меня ждала. Вернее, не ждала. Теперь ждет.

— Женщина Старкова.

— Прежде это была моя женщина.

— А прежде еще чья-то.

— Вы не отличаетесь вежливостью.

— А вы не очень разговорчивы.

— Я же журналист. Меня от словоблудия тошнит давно.

— Дальше-то жить как думаете?

— Этого я вам не скажу.

— Вы все про бои рассказали, и как он погиб, и где похоронили его. На карте отметили. Давайте вернемся к сцене с вертолетом.

— Какая сцена? Я вам не роман пересказываю.

— Ладно, ладно. Вы, перед тем как вас сбили, летели в вертолете?

— Да.

— Кто был еще с вами?

— Экипаж.

— И все?

— И некто в маске.

— То есть?

— Ну, в такой, которая на налоговиках или спецах. С прорезями для глаз.

— И что?

— Этот человек погиб.

— Вы это сами видели?

— Мне Старков сказал.

— А сами не видели?

— Я хотел на борт подняться за рюкзаком, а он мне не дал, сам сбегал.

— И потом?

— Я уже говорил. Мы отошли от вертолета на три часа.

— То есть?

— Ну, километров на девять, восемь. И услышали бой, потом взрыв.

— И что?

— И все.

— А теперь слушайте. Тот, в маске, был крайне нужный нам человек. Одновременно он считался человеком ЦРУ. Там его информацию считали достоверной. Нужно, чтобы мы нашли его быстрее американцев.

— Мне жаль.

— Это вообще была уникальная операция. Только вот какое дело. По оперативной информации тела его в вертолете не было. Он пропал.

— И что?

— Пропал без вести. Его нигде не нашли. На связь не выходил.

— А зачем вы мне это рассказываете?

— А вы и так слишком много знаете.

— Да не говорил он мне ничего.

— Не говорите. А про ельцинский бэтээр он вам ничего не говорил?

— Ни про бэтээр, ни про паровоз Ленина, ни про автомобили Брежнева.

— А между тем это интересная история.

— Так вы расскажите. Надо же как-то время убить.

— Это вы его убиваете. А я на службе.

— Солдат спит, служба идет. Вы в каком звании?

— А вот этого я вам не скажу. Или скажу, если хорошо попросите, и не сейчас.

— А это что, так важно?

— Важно, некоторым образом. Так вот. Борис Николаевич живо интересовался своим президентским полком. Бывал там, беседовал с ребятами. Присутствовал на полигоне, во время стрельб. Делал подарки. Это он так называется — полк. А на самом деле подразделение гораздо более мощное и тонкое. Там самая новая техника. И вот ему очень приглянулся пушечный БТР-90. Он его осчастливил сидением внутри, пришел в восторг от автоматики и комфорта. Потом как бы забыл. Бэтээры эти были на вооружении только у полка президентского. Вещь, нужно сказать, изумительная. И вот вдруг Старик сообщает, что у Дудаева появилась такая машина. То есть с почтового ящика, минуя Грузию и Азербайджан, прямым рейсом в аэропорт шейха Мансура. Далее начинается охота за бэтээром. Машину с глаз долой убрали с театра военных действий. Но это же, грубо говоря, танк. Не иголка. Старков вывел на него десантников под Старым Ачхоем. Это апрель девяносто шестого года. Операция получилась. Потом бэтээр ушел на площадку под Моздоком, а оттуда — к месту постоянной работы. То есть опять же в Москву. Машина новая, не стреляная. Находилась в резерве, для выполнения срочной и необходимой работы. Но необходимость так и не состоялась.

— А давно Старков там был?

— Он служил у Дудаева в части. Еще в Эстонии. Поэтому ему легче было вписаться в игру. Принял мусульманство. Учился в диверсионной школе, потом в другой. На операции ходил, и чтобы не вызвать подозрений, взрывал и убивал. Разведка — самое жестокое ремесло.

— А зачем все-таки мне это знать?

— Чтобы ненависть была. Без ненависти эту работу не сделать.

— Какую?

— Потом узнаете.

— Где Стела?

— Потом.

— Кто вы?

— И это потом.

— Как меня взяли? Где пассажиры самолета? Мы садились где-то?

— Дело техники. Про что он рассказывал?

— Он рассказывал про Буденновск.

— И Буденновск. Он тогда от рук отбился и полез в операцию. Но оказался прав. Его бы зачистили. А так он снова вошел в доверие. Людей внедряли много, но уцелели единицы. А тот, кто был в вертолете, работал со Стариком. Его личная агентура.

Но вернемся к нашим баранам. Потом ему удалось перекрыть поставку крупной партии тандемных боеприпасов к гранатометам. Они любую броню пробивают. Их в Чечне у русских так и не было до конца войны. А у чеченцев появились. Значит, русских танков сгорело все же меньше.

— Вы Старкова к ордену представите посмертно?

— Представляю не я. Да и грехов на нем много. Не будет ему ордена.

— Дальше-то что?

— А дальше слушай и ничего не запоминай. Забудь.

— Я это уже усвоил.

— От Старкова?

— По жизни. Чем меньше помнишь, тем больше зарабатываешь.

— Ага. Примерно так. Ну так вот. В девяносто первом году Боря готовил себе запасной аэродром. Официально потом была озвучена версия об Уральском правительственном бункере. На самом деле он должен был отсидеться у своего, скажем так, друга Дудаева.

— Вот здесь интересный вопрос напрашивается.

— И пусть напрашивается. Ответа пока не будет.

— Хорошо. Вы неплохой рассказчик.

— Готовился сразу после ГКЧП настоящий переворот. Зализывание ран и консолидация здоровых сил — прямой путь к гибели государства. А именно туда страну направили вожди оппозиции.

— И что?

— Это не ко мне вопрос.

— Не к вам, не к нему, не к другому. А к кому же?

— Придет время, узнаешь. Сил у Бори было маловато. И тогда в Чечне стали готовить площадку. Три передвижных узла правительственной связи. И все необходимое. Плюс там же под Бамутом стратегические шахты. Плюс вся инфраструктура защиты и подстраховки. Район был выбран изумительно. Плюс нефть. Плюс многое другое. Далее стали искать чеченца для выполнения правительственного задания. Его нашел Бурбулис. Потом генерала пустили в работу по всей программе. Он хотя и чеченец, но командир. Стратегические бомбардировщики под ним. Может континент снести. Если захочет. Это все чушь, что он думал о своем маленьком и гордом народе. Он выполнял задание руководства. И вот четвертого сентября девяносто первого года правительство Доку Завгаева устранено.

— Но можно же было, наверное, дать правительственное задание этому самому Доку?

— Доку не годился. По ряду причин. Годился Джохар. И как можно доверить государственную тайну лукавому Доку?

— Ее можно доверить другу.

— Умница. В мае — сентябре в Москве открывают около тридцати чеченских фирм и банков. Деньги потоком уходят в Чечню. Неуловимые авизо. И это все о нем. А потом начинается рутина. Боря крепко засел в Москве.

— А девяносто третий год?

— А ты знаешь, что в девяносто третьем году чечены были в Москве? А безумный поступок Руцкого с полетом дивизии Дзержинского в Грозный заслуживает особого разговора. Уж этот-то прохиндей очень хорошо знал, что делает. Он привел Борю в ярость своим поступком. Ты знаешь, что самолет этот должны были сбить, но помешала случайность? А чеченцы в Москве были. Они должны были переломить ситуацию, если бы все посыпалось. Оно, впрочем, и посыпалось. Но обошлось. Боевики были расквартированы под Москвой, в санаторном комплексе. Этого никто не помнит, потому что сохранивших память нет более с нами. Хватило снайперов из-за бугра. Потом они ушли через территорию Украины. СВД сданы на склады. Ничего и не произошло вовсе. Ну ладно. Эвакуации не состоялось, и Дудаев попал как кур в ощип. Кланы, тейпы. Из развитого почти коммунизма в родоплеменное общество. А потом для Старкова началось предсмертное существование. В декабре девяносто пятого он в первый раз сдал Дудаева. Тот отдыхал и лечился в ауле недалеко от Грозного. При нем только личная охрана и Старик. Три группы сидели в вертолетах несколько часов. Потом Старков вышел на связь и сказал, что кортеж Дудаева на страшной скорости покидает село. Приказа на начало операции так и не поступило. Если бы она началась, Слава был бы, по всей видимости, убит вместе со всей охраной. Десантникам-то почем знать, кто он? Ну ладно. С Джохаром покончено. Показаний он уже не даст. Старков еще на плаву. Он вне подозрений.

В девяносто шестом году в апреле должна состояться секретная встреча Тима Гульдемана с Масхадовым. Днем, в чистом поле. Уничтожить должны были всех, включая голландца. Потери просчитывались огромные. Но дело того стоило. И главное — Старков сработал напрямую на десантного генерала. Но тот, кто вел дело в Кремле, шел на два хода вперед. Гульдеман с полдороги вернулся в миссию ОБСЕ. Прикрытие десантникам опоздало, Масхадов исчез, группу окружили боевики. Ребят чудом спасли вертолетчики. Здесь уже над Славой пошли хмурые тучи. Но он успел все же сдать Масхадова. В мае девяносто шестого того таки взяли на дороге. После вмешательства Ханкалы тут же выпустили. Печальная судьба ждала исполнителей задержания.

— Что было потом?

— Потом Старика отозвали.

— И что?

— Перед заслуженным отдыхом в укромном месте попросили поработать. И тут он глупо и грубо подставился. Устал просто и расслабился. Но людей-то жалко. Взорвали бы.

— А теперь не взорвут?

— Теперь нет.

— Вы сказали — сотрудника. Сотрудника чего?

— Тебе название ничего не скажет. Ну, скажем, поближе к Генеральному штабу.

— А мне что теперь делать?

— Отдыхай покуда. И постарайся вспомнить получше все о том вертолете.

— Я больше ничего не знаю.

— Пусть тебе поможет ненависть. А потом я еще что-нибудь расскажу.

— Где Стела?

— А что было в вертолете?

Я немного помолчал, а потом сказал бессмысленную фразу: «Кхогуоксиеда загорится в нужное время и в нужном месте…»

 

Экзерсис

Там, возле Сунжи или Терека, а может быть, какой-то другой реки или ручья, в очень красивом месте еще одна зеленая пика вошла тупым концом в землю кладбища, словно молодое деревце. Русские называли их лесопосадками, и от этих слов им самим становилось жутко. Под каждой пикой — тело чеченца. Над каждой — его звезда. Звезда любви приветная. Она повисает над аулом или поселком. Над городами от звезд, едва мерцающих и тусклых, тесно. Чеченская звезда, хохлацкая, русская, арабская. А персиянская песня над мертвым непонятна вовсе и не слышна. Далеко от сюда Персия… Но пики только для своих. Чтобы с неба видела душа и надеялась на отмщение.

Лес притих. И Бамутский, и Самашкинский. По дорогам временами можно передвигаться просто так. На четырех колесах и с одним автоматом. Чечня сосредоточивалась. Текли консервы в маслянистых банках, крупа гречневая и рис, тек сахар из прорванных мешков, тек бензин-сырец на подпольных заводах, а из ям под домами и мечетями выходили рабы. В коростах на синюшной коже, в вонючих портках и чуньках. И они не знали, что там, наверху, и стоит ли выходить вообще. Зачем их вынули из коконов дурного сна и лишили пайки?

Здесь, наверху, — война и лишь видимость мира.

Те, чья звезда еще не повисла над острием печального душеуказателя, получили новенькие русские паспорта и подались, кто слесарить на развалинах завода, кто, взяв от доверчивой власти автомат, надел милицейскую форму. На погонах звезды. На фуражках двуглавый орел. Одна голова русская, другая вайнахская. И не орел это уже, а волк-оборотень, притворившийся птицей. Но будет полночь и полная луна, и отпадет одна голова, оскалится другая…

Восходили другие звезды, падали на погоны случайными капельками, разбухали. Падало в землю зерно — посадочный материал — и наливалось жизнью. Потому что и перед смертью дают поесть. А поля удобрять было не нужно. Земля теперь была жирной.

Чеченцы не походили ни на кого. Они выстроили для себя свою Вселенную. И их «млечный путь» походил теперь на очередь в кассу, где выдавали фальшивые доллары. И великий иудей смотрел с купюр этих и хотел быть строгим, но сам не понимал ничего. А слово «тейп» немного походило на какое-то английское.

И были чеченцы честными в семье и уже не были в тейпе, потому что сами не понимали, что это такое и когда началось. И были лицемерными и лукавыми повсюду и всегда, с чужими людьми на своей земле и со своими — на чужой.

Они, как и мы, уже не помнили своих богов, ибо легко покинуть храм и долог путь назад. Вдоль дороги — только бутафория, а сам храм — мираж и декорация. Административное здание.

И, как на всякой войне, ложились женщины под победителей и женщины победителей — под побежденных, ибо жизнь брала свое, а любовь всегда побеждает смерть.

Всходила уже звезда муфтия, но он пока не знал об этом, но знали генералы. Катилась и падала звезда человека с фамилией не русской и не чеченской, и он знал, что так будет, но все не верил. Бежали по восстановленным колеям вагоны с бензином, мазутом и нефтью, и колосилась рожь на полях. Лето случилось високосным, и потому ничему не стоило удивляться.

И над ними горела красная звезда Хаттаба, и далекая Саудовская Аравия грузила золото. Это блеск металла сделал звезду красной. Его было много в этой стране шейхов, и, значит, чтобы победить, русским пришлось бы разделить золото на свое и чужое. И то, чужое, тусклое, изъять и переплавить на пули. Потому что убить оборотня можно только серебряной пулей, но в старинных книгах говорится, что и золотая пуля сгодится, только попасть нужно точно в сердце, а потому у стрелков должны быть твердые руки. А кровь у оборотня черная, и не надо бояться в ней запачкаться, потому что не надо ничего бояться на войне. Иначе не победишь.

Конфиденциально. Из справки по розыскному делу «Иса»

По результатам опросов «журналиста» проведены поисково-розыскные мероприятия в трех близлежащих к месту аварии вертолета районах. По показаниям «журналиста» найдено захоронение, Старков эксгумирован и идентифицирован по имеющимся дактилоскопическим картам и данным медико-биологических останков. Восстановлены все предшествующие события, выявлены лица, помогавшие Старкову по маршруту следования. Работа с ними продолжена в соответствии с планом. «Иса Бараев» нигде не обнаружен.

С Перова взята подписка о неразглашении государственной тайны, после чего он этапирован к месту постоянного жительства. Канавина С. покончила с собой в камере моздокского СИЗО…

Этот странный предутренний свет будет приходить еще долго. Пока там, наверху, не получит прощения душа Старкова. А если он клон, то что-то должно быть все же взвешено на тех последних для него весах…

Я сжег рукопись Федора Великосельского в парке осенним теплым днем. И дискету, и распечатки. Все экземпляры до единого…