Зверев поднял доску, под которой Гражина прятала ключи. Ключей там больше не было. Другие доски сидели крепко, не отрывались. Поискав в традиционных местах, употребляемых обычно для этих целей, не обнаружил ключей и там. Можно было, конечно, просто сорвать несерьезный замок, но, поразмыслив немного, Зверев решил этого не делать, тем более что, как он помнил, далее была дверь с врезным замком. Обойдя вокруг дома, попробовал на прочность окна, но не нашел лазейки и там. Плотно пригнано, крепко сделано. Стоило попытаться проникнуть в дом через чердак… Наверняка соседи Гражины уже положили на него глаз и сейчас осторожно прикидывали, что он намерен предпринять. И тогда он спокойно и уверенно прошел к ближайшему дому, постучал. Послышались шаги за дверью, она осторожно приоткрылась. Женщина лет шестидесяти, опрятно одетая, различалась за дверью, завозился у нее в ногах, заворчал толстый незлобный пес.

— Я знакомый Гражины Никодимовны…

— Была недавно. Посидела часа два, упорхнула.

— Ключ она мне должна была передать.

— Ключ… Не говорила ничего. Ключи у меня есть. Но не говорила.

— Я ее хороший знакомый. Вы не сомневайтесь. — Он достал свое милицейское удостоверение. Женщина протянула руку. — Вообще-то в чужие руки не положено. Но случай такой.

Через минуту дверь открылась совсем, женщина накинула пальто, вышла.

— Все одно у нее там нет ничего. Потолок да стены. Пойдемте.

Она отперла дом, прошла внутрь вместе со Зверевым. Действительно, с прошлого раза ничего не прибавилось. Только кусок поролона на полу.

— Вы мне чайник не дадите? Я тут подожду ее немного.

— Чайник дам. И заварки, что ли?

— Да уж выручите.

— Выручу.

Она ушла и вернулась с чайником, четвертушкой пачки индийского чая, растопкой, спичками, кружкой, жестяной, эмалированной.

— Да вы меня прямо спасли.

— Мало ли что. Будет знакомый милиционер. Звание-то солидное. Так уж не забудьте при случае. А Гражина девка путаная, без царя в голове. Или вы действительно по делу?

— Засаду тут устраиваю. Секретное мероприятие.

— Ну-ну.

Зверев растопил печь, принес щепок со двора, даже пару полешек отыскал, пропутешествовал с чайником к колонке.

Он растянулся на поролоне, положил руки под голову, даже задремал. Когда закипела вода, высыпал в чайник все, что оставалось в пачке, снял с плиты. Долго смотрел на огонь, сидя на корточках.

Подняв крышку подвального лаза, поглядел вниз. В доме он не нашел ничего. Ни клочка бумаги, ни пачки из-под сигарет, ни корочки сухой. Стерильно и чисто. Полы вымыты, будто бы даже выскоблены.

Осторожно опускаясь в погреб, освещал себе путь спичками. Крепкие пустые полки, гладкий бетонированный пол, стены из силикатного кирпича. И ни банки варенья или огурцов, ни полумешка картошки, ничего. Идеальная чистота и порядок пустоты. Он поднялся наверх, налил кружку коричневого чая, отхлебнул. В доме, мертвом и нежилом, все же что-то должно было быть, какая-то вещь, дающая хотя бы отдаленное представление о хозяине. Здесь же не находилось ровным счетом ничего.

Зверев опять лег на поролон. Гражина во всей этой истории была человеком не последним, и о доме этом должны были знать все заинтересованные стороны, должны были, учитывая совсем не смешную ситуацию, взять его на наружку, отследить, ждать, кто придет к нему или куда он отсюда отправится. Он подставлялся, вызывал на себя огонь, как бы глумился этой выходкой над Хозяином, заставлял своих пастухов и поводырей лихорадочно перебирать варианты и мотивации, недоумевать и торопиться.

…Гражина появилась в двадцать часов сорок минут, когда уже давно сгорело в печи все, что отыскал в зоне прямой видимости Зверев. Он сидел на своем коврике, опершись затылком в стену, пистолет справа, предохранитель снят. Шаги во дворе, потом на крыльце, потом поплыла первая дверь, вторая.

Она вошла и, как показалось Звереву, укоризненно оглядела его лежбище, сняла с плеча большую сумку, стала вынимать полезные и неожиданные вещи: например, портативный телевизор, который сейчас же включила в сеть. Зверев света не зажигал, радуясь живому огню, дверке, колоснику, вытяжке. Печь прекрасно проглатывала щепки и дощечки. Да и дом-то был уже как бы протоплен, обжит.

Потом появился сверток с едой, банка кофе, бутылка армянского коньяка.

— Паленый, но качественный, — сообщила она.

Зверев знал этот коньяк. Пить его можно было безбоязненно, но вот было ли нужно? Он же не на пикник сюда явился, да и голова требовалась светлая на неопределенно продолжительное время.

— У нас чуть больше двух часов. За это время никто нас не потревожит. Не сомневайся.

— Откуда такая уверенность?

— Скоро узнаешь.

Далее она достала из сумки десяток торфобрикетов.

— Откуда ты узнала, что я здесь? Я не рассчитывал на встречу. Вернее, предполагал встретиться с другим человеком.

— Тебе предстоит еще немало удивительных встреч и событий. Если не передумаешь.

— А что я должен передумать или о чем?

— Ты же ищешь ход на Дно?

— Ты уже однажды обещала мне эту дверку. Я вывел для вас Хохрякова. Потом вы бросили меня. Теперь я между небом и землей. Без вести пропавший, уклонившийся и исчезнувший. Конечно, если однажды стать предателем, ничего не остается другого, как плыть в этом направлении. Я знал много предателей за свою службу. Некоторым помогал ими стать.

— Не переживай. Ты не предатель, Зверев. Ты скорей победитель.

— Что нужно сделать теперь? Кого сдать? А может, устранить?

— Что тебе сказал Хозяин?

— Откуда ты знаешь про Хозяина?

— Ты нас за дураков держишь? Тогда тебе лучше на Дно не ходить. Оно тебя не примет.

— Емельянову будут убивать?

— А ты бы не хотел?

— Я хочу дело свое сделать. Найти убийц, вернуться. Получить почетную грамоту и оклад.

— Хотеть не вредно…

Зверев грустно подумал, что, наверное, они больше не увидятся никогда.

— Поскольку мы с тобой сегодня видимся в последний раз, давай выпьем, — колдовски подтвердила Гражина его мысли.

Он сорвал крышечку с бутылки, вынул пробку, налил себе с полстакана, граммов пятьдесят Гражине. Она взяла бутылку и долила стаканы до краев. Старые добрые граненые стаканы.

— Все нужно делать по-настоящему, Зверев. Ты пойдешь туда, куда хочешь, сделаешь свое дело, никого при этом не предашь и после окажешься на лугах счастливейшей охоты.

— Ты можешь говорить нормально и конкретно?

— Нормально и конкретно у вас в отделе. Или в управлении. Нормально и конкретно ты можешь только перейти в состояние трупа. А здесь, мой ласковый, только безумные и нелогичные поступки. В них высшая логика.

Зверев выпил свой стакан в четыре глотка. Гражине потребовалось на один меньше.

— Поешь, Юра, — предложила она ему, а сама продолжила хлопоты и приготовления к проводам друга сердца в путь.

Пришли в рабочее состояние запоры на дверях, появилась из неисчерпаемой сумки простыня, загорелась свеча в баночке из-под майонеза.

Гражина сняла с себя все и, обхватив лодыжки руками, уткнув лицо в колени, села рядом. И тогда Зверев сдался…

По каналу ОРТ шел фильм о ветеранах вьетнамской войны, от слабого тока воздуха плавало пламя наполовину сожранной временем свечи. Он постигал вновь то вечное и могущее быть прекрасным, то, что держит мир в равновесии и противостоянии, — зло.

Ровно в двадцать три часа заиграла шарманка жестокой музыки, музыки власти над душами тех, кто ежевечерне утапливает бугорок кнопки на пульте дистанционного управления, или красную пуговку на панели телевизора, или просто щелкает переключателем каналов, — и скачут кони, и мерцает некто неуловимо знакомый на втором плане, тот, кто держит вожжи и знает, куда летит эта тройка. И как бы не тройка уже, а вольные животные, то ли орловские рысаки, то ли мустанги.

Третьей информацией было сообщение о Звереве.

Озорная дикторша с пафосом патологоанатома объявила: «Сегодня в одной из квартир Гатчины был убит следователь по особо важным делам Петербургского РУОПа Юрий Зверев. Он вел самое громкое дело последнего времени. Вы, конечно, догадались, что речь идет о массовом „отстреле“ звезд российской эстрады. Последней жертвой неизвестных и очень изобретательных убийц стал Глеб Иоаннов, которого взорвали на сцене петербургского дворца „Праздничный“. Зверев был найден висящим в петле на кухне квартиры его знакомых. Следствие взяла на себя прокуратура. Генеральный прокурор России от встречи с нашими корреспондентами отказался. По мнению компетентного источника в Петербургском РУОПе, пожелавшего остаться неизвестным, Зверев вышел на след убийц и был устранен… „Партия войны“, поднявшая свои головы, сравнимые с головами былинного чудовища, „заказала“ Зверева. Дестабилизация политической ситуации в стране, раскачивание лодки, подготовка нового государственного переворота — вот цель этого убийства. Кто станет новой жертвой таинственных киллеров? Анна Емельянова готовится к выступлению в „Праздничном“.»

— Лихо! — только и мог сказать Зверев.

— А ты думал.

— И кого же там вынули из петли?

— Тебя, Юра.

— А кто здесь сидит?

— Ты.

— Вариант исчезающих из морга трупов? Как это делается?

— Скоро узнаешь.

Гражина тем временем оделась, уложила в сумку телевизор, посуду, пакет с остатками трапезы и подмела пол.

— Нам пора?

— Сейчас придут гости. Нужно навести порядок.

Зверев подошел к окну.

— Не надо. Не вводи в соблазн выстрелить по силуэту.

— Насколько я понимаю, скоро возникнет соблазн выстрелить в упор. И наверное, в затылок.

— Не нужно много думать об этом. Ну вот и все. Я ухожу.

— А я?

— А ты сиди на коврике и жди. Больше мы не увидимся, Юрий Иванович. Обними меня крепче. И ничего не бойся. Сейчас тебе будет страшно. А я пошла.

— Когда мы встретимся?

— Если повезет, то на Млечном Пути. Мы будем идти по нему, по щиколотку утопая в звездах. Мы будем идти, держась за руки, и я буду просить тебя молчать. Но ты не послушаешься. Ты закричишь. Мы расплетем руки и расстанемся уже навечно. И только яблоко, брошенное мной, зависнет над бездной.

Зверев лежал на своем коврике и глядел в потолок, на котором покачивались тени от пламени, засыпающего за печной заслонкой, дышащего в щели, от расплывшейся совершенно свечи, и ждал. Вечер любви, сопровождавшейся мелодекламацией, подходил к концу. Медленно растекалась осенняя ночь в чужом пустом доме.

Немного погодя раздались шаги. Мягкие шаги во дворе, на крыльце, за первой дверью. Он поднял оружие двумя руками, прикинув уровень сердца входившего. Он должен быть высокого роста, широкий в плечах, в бронежилете. Выстрел должен остановить его, слегка отбросить, и потом уже нужно стрелять в лицо.

— Не стреляй, Зверев, — попросил Телепин. Мужичок роста небольшого, в легкомысленной курточке, под которой никакого бронежилета не было и в помине.

Были флаконы, которые он достал из сундучка-баула.

— Ты искал меня, Зверев?

— Однажды я нашел тебя, скверный ты человечек.

— А я и не отказываюсь. Скверен.

— Была толстая неопрятная птица, был висельник.

— Ты же не сразу узнал его?

— Я разложил его по категориям и характеристикам. Я пытался его идентифицировать. Я долго вспоминал, кто это, потому что видел его где-то.

— Висельники быстро меняются в лице. Оно распухает и деформируется. Вываливается отвратительный синий язык. Щеки отвисают, и глаза становятся…

— Хватит.

— Кого ты узнал в том трупе за окном? В трупе, который вращался на незримом, но абсолютно крепком тросе?

— Себя…

— И что же ты решил после?

— Что это судьба.

— То есть что тебе суждено быть повешенным?

— Да.

— И множество людей увидят твой отвратительный и застывший труп.

— Именно застывший. Заиндевелый. Это будет сейчас?

— Это уже произошло. Разве ты не смотрел «Вести» в одиннадцать?

— В одиннадцать не смотрел. Смотрел в двадцать три. Я люблю точность.

— Тебя больше нет. Поэтому ты больше не должен бояться.

— Я уже слышал это сегодня. Скажите, господин колдун, а старик Хоттабыч — это тоже ваша номенклатура?

— Хоттабыч — это знак. Конец нити в лабиринте. Сам по себе он ценности не представляет. Ты помнишь, что было в Литве, помнишь лабиринт?

— Это твоя работа?

— Без ответа.

— Кто за тобой? Колдовская кодла? Народные мстители?

— Без ответа.

— Что будет сегодня?

— Это зависит от тебя.

— Я, между прочим, сотрудник правоохранительных органов. Вы обязаны отвечать на мои вопросы. Куда делся труп вашего двойника из морга? Где вы храните взрывчатку? Фамилия вашего начальника? Пароли, явки, адреса?

— Ты, Зверев, перегрелся. Отдохни. Тебе предстоит работа.

— Сейчас сюда войдут люди Хозяина и кончат нас обоих. Что во флаконах? Водка? Спирт? Куда ушла Гражина? Отвечать, сволочь!

— Юрий Иванович, хотите, я превращу вас в пса позорного? В жабу или в того самого голубя?

— Телепин, ты мракобес. Нет никакого колдовства. Порча есть. Бородавки. А больше ничего. Ни гороскопов, ни книги судеб, ни колеса времени. Есть закон, и я на страже его.

— Раздевайся, стражник.

— Еще чего?

— Раздевайся. Сейчас я натру тебя эликсиром, и ты станешь невидимым. Потом выйдешь отсюда, пройдешь сквозь все засады и посты. Тут же все окружено смертоподобно. Ровно в полночь тебя пойдут убивать. Потом труп твой с биркой на ноге окажется в морге. Потом тебя кремируют. И все. Раздевайся.

— А чем докажешь, что колдун?

— Следственного эксперимента хочешь?

— Давай. Наяривай. Покажи класс.

— Коньяк, который ты пил с Гражиной, не коньяк вовсе. Это эликсир. Компонент для того, чтобы получить нужную эфемерность. Теперь вот возьми флакон и разотри между ладонями.

Зверев вынул пробку из флакона, и на него пахнуло гнилью и смрадом болотным.

— Только немного, должно хватить на все тело. Я работал над этим эликсиром восемь лет. И ничего не получалось. Пришлось ехать на поклон к одному деду. В Рубцовск.

— И много вас таких?

— Таких, как мы, — нет. Других навалом.

Жидкость, жгучая и освежающая, несмотря на смрадный запах, потекла на ладони Зверева.

— Сразу втирай. Сразу!

…Кожа на руках его утончилась, стала прозрачной, и капилляры, красные и живые, явили свое тайное местонахождение, потом расступились, и кость, почему-то зеленая, показалась и стала таять. Только ногти на пальцах еще несколько мгновений висели в воздухе. Погасла свеча. Она просто догорела, и лишь теплые угли за печной заслонкой предлагали горсть света. Горсть праха.

— Скоро штурм. Раздевайся. Втирай. У тебя шесть минут.

Зверев сбрасывал с себя все, как личинка, освобождался от лишнего, чтобы стать прекрасным, крылатым и недоступным.

Он исчезал по частям, успевая увидеть свои внутренности и ужасаться.

— Второй флакон нужен мне. Все. Иди. Ты выдержал второй экзамен. Иди и снова найди мальчика. Иди. Они сдуру будут стрелять по стенам. Выходи же… Ты будешь невидимым один час. Запомни…

На этот раз никаких шагов расслышать не удалось. Просто посыпались оконные стекла, распахнулась дверь, кувыркаясь и перекатываясь по полу, в дом ворвались люди в черных чулках на харях. Едва не столкнувшись на крыльце со вторым эшелоном наступавших, он ступил на холодную землю…

Зверев отошел уже метров на пятьдесят, осознавая свое новое состояние и предназначение, когда услышал беспорядочные и многочисленные выстрелы. Он обернулся и увидел огромную птицу, вылетевшую из разбитого окна дома. По всей вероятности, это был Телепин. От мысли, что и он сейчас мог быть рукокрылой мохнатой тварью, пришло изумление.

Через сорок минут он добрался до универмага, прошел в какую-то подсобку, затаился. Подумав, перебрался туда, где выключали уже свет, запирали дверь.

Ощущение плоти возвращалось вместе с кошмаром сосудов и вен. Наклонив голову, он видел свое сердце, обраставшее постепенно кожей и мышцами.

Ночью он нашел и открыл изнутри дверь, осторожно вышел в торговый зал, взял себе только самое необходимое — одежду, обувь, немного мелких денег, оставленных в ящиках столов. Утром, спрятавшись за прилавком, недалеко от входных дверей, улучил мгновение и вышел наружу.

Прежняя одежда, табельное оружие, документы и ключи от квартиры остались там, в колдовском доме.

Теперь нужно было подумать о том, где переждать хотя бы один день. Он ощущал состояние сильного похмелья и холод иных глубин. Хотелось горячего супа и ледяного пива. И как бы по волшебству отыскалась грузинская харчевня.

— Суп-харчо, бутылку цинандали и хлеб.

Когда вернулось тепло и ощущение себя, забрел в церковку, поставил свечи за здравие, за упокой, во благо и просто так, не понимая, зачем и кого он просит. Он то ли плакал, то ли каялся, то ли просил прощения.

* * *

Внезапно Зверев обнаружил, что идет снова по Моховой, мимо того самого кафе, где недавно его брали люди Хозяина. Он оглянулся: следом никто не шел, не тормозили машины, не бежали к нему скотоподобные мужики с чулками на головах.

Его больше не было. Горсть праха. Табельное оружие и корочки на столе у генерала. Страх и ужас. Оборотень Телепин. Крот Зверев. «Как же он покинул дом? — Наверное, по подземному ходу. — Вы спускались в погреб, в подвал или что там у него? — Конечно. Тишь да гладь да божья благодать. — А может, он превратился в божью коровку и взлетел на небо? — А может, и так. — Вы вообще-то в своем уме? — А вы?»

Теперь, пожалуй, можно спокойно и не таясь посетить мальчика. «Ничего страшного, вы не пугайтесь. Это оперативный ход. Дезинформация. А я вот он, живой и здоровый. Давай еще поговорим о той желтой дороге, о туннеле, о птицах и автобусе на конечной остановке. Вы не разрешите поговорить мне с мальчиком? — А почему бы и нет. Мы так вам благодарны за все. Пойди поговори с дядей Юрой».

Он позвонил по телефону связи с Вакулиным. Сказал условленную фразу. Она означала, что он просит связи завтра, в девятнадцать часов вечера, на «Горьковской». От добра добра не ищут. Затем отправился на Черную речку и сел в кронштадтский автобус.

В этом баре все было по-прежнему, только радость посещения Юрием Ивановичем заведения не была столь непосредственной, как в прошлый раз.

— Юрий Иванович? Снова к нам? Есть котлетка по-киевски. А я как услышал, что тебе карачун, так не поверил. Не может того быть!

— Конечно, не может. Для хороших друзей я вернусь даже в виде зомби.

Зверев оскалил зубы.

— Ты мне ключи дай от твоей хаты. Мне отдохнуть нужно до завтра.

— Нет проблем. Ключи и только?

— И полное молчание. Я выполняю важное правительственное задание.

В квартире бармена он принял ванну, протопал к холодильнику, заглянул в бар и уснул прямо в кресле, при включенном телевизоре.

Проснулся рефлекторно, когда бармен только вкладывал ключ в скважину.

Зверев перешел на диван, уснул и не просыпался более до утра. Весь день он провел у телевизора, просмотрел все информационные передачи, раз двадцать услышал свою фамилию. Поиск злоумышленников шел полным ходом, его старая знакомая давала путаные показания, ее муж хлопал глазами, а труп Юрия Ивановича должен был сейчас находиться в морге. Он провел длительную беседу с барменом и втолковал ему, что если тот хоть кому-то попытается объяснить, что Зверев, живой и бодрый, сидит у него в квартире, то время пребывания на этом свете смело может отсчитывать в часах. Если же кто-то объявит, что видел все же Зверева в Кронштадте не далее как вчера, то следует его мягко в этом разуверить.

В шестнадцать часов он выехал из Кронштадта. Ровно в восемнадцать был на «Горьковской», автоматически дважды проверился и в девятнадцать ноль-ноль стоял рядом с Вакулиным на втором этаже в подъезде одного из домов.

— Что говорят в родном департаменте?

— Нечто несуразное.

— Что случилось на Моховой? — спросил Вакулин.

— Меня взяли. Наших перестреляли, когда они бежали ко мне из машины. Потом я был на аудиенции у очень большого человека. Ты даже не догадываешься, насколько большого. Потом я ушел от них. Они хотят, чтобы я вывел их на знатоков человеческих душ, которые готовят сейчас расправу над семьей Емельяновой.

— Думаешь, расправятся?

— Понимаешь, я знаю, что это невозможно. Это все равно что подготовить акцию по ликвидации президента.

— А ты думаешь, они не могут приготовить?

— Вот тут-то собака и зарыта. Они не понимают, с чем столкнулись, но понимают, что это угрожает им всем. Ведь петь и кривляться-то перестали. Гонят еще кое-какие клипы. Они думают, что это идет сверху. То есть кто-то валит столпы режима.

— А ты думаешь — откуда идет?

— Да черт его знает, Вакулин. Я внедрил человека в ночлежку. Где он теперь, я не знаю. Как его найти? «Соломинка» разгромлена.

— Этот человек — Пуляев. Есть еще Ефимов.

— Вот, в точку. Что с ним?

— Пора выпускать. Все сроки вышли.

— Он пойдет вслед за Пуляевым.

— Он не захочет.

— Говори ему все что хочешь, объясняй, укоряй, взывай к патриотизму или чему хочешь. Бомжи не могут ничего не знать. Люди из «Соломинки» уходили куда-то — и не сами по себе, а организованно. Их выводили оттуда. И не всех подряд, а не совсем конченых. У кого еще оставался царь в голове и здоровье. У них там внутренний распорядок строже, чем на отсидке. Ни тебе выпить, ни тебе «косяк» забить. Пусть повертится. Есть еще три таких же фонда в городе. Земля слухами полнится. Что-то там есть. На Дне. И еще нужно проработать Канонерский остров. Мальчика снова достать. Отвезти туда. Пусть вспоминает номер дома. Пусть психолог этот хренов рядом будет. Хотя нет… Какие теперь психологи. Он со мной должен туда поехать.

— Ты думаешь, это Канонерка?

— А что же еще?

— А что?

— Кто-то глумится над нами. Трупы исчезающие, бомбы. В голову ребенка вложили информацию не просто так. Это нам послание. Точнее — мне. Меня зовут туда. Путь показывают. А я понять не могу.

— Дом мальчика могут тоже взять под колпак?

— Чего ради? Он у нас по делу не показан. Меня еще начальники укорили: зачем, мол, это? К делу не относится, а время трачу. Я ведь не сразу понял, что он из Пулкова. Что стоял там. А искать начал. Людей посылал.

— А Гражина?

— Вот Гражина-то действительно под колпаком. Но колпаков бояться — на кухню не ходить. Где в чудесном горшке варится нечто. Волшебный суп. Мне ведь тогда у Телепина видение было. Огромный жирный голубь. И труп за окном.

— Чего ты мне в своих галлюцинациях исповедуешься? Найдем мы их. Возьмем и обезвредим.

— Короче, ты разрабатываешь Ефимова. Где-нибудь в сквере ему все объясняешь. Там ведь и ГРУ, и родное ЧК, и вся остальная рать. За что же наказание такое?

— Видно, грешил…

— Ну и как мы с тобой теперь встречаться будем?

— Есть блестящий вариант. У меня есть контрольный телефон. Последнее прибежище негодяя. Звони смело. Естественно, работаем только с чистых аппаратов. Звонить будешь в основном ты. Я буду слушать и выполнять. Давай, метафизик. Отрабатывай репутацию.

Они разработали наскоро систему паролей и таблицу соответствий времени звонка и сообщения. Потом вышли по одному. Вначале Зверев, после он еще дважды проверялся на Петроградской, затем Вакулин. Он просто отправился в метро и уехал. Их действительно никто не отслеживал.

Зверев поехал теперь в Гатчину. Там жила женщина, про которую никакое ГРУ знать не могло ничего, так давно они встретились и расстались. Там на раскладушке, поставленной для него на кухне, под хмурыми взглядами нового хозяина территории, которому он был представлен как школьный товарищ, Зверев скоротал остаток дня и ночь без сновидений и полетов в виртуальной реальности.

* * *

Некоторое время спустя Зверев встретился с мальчиком на привокзальной площади.

— Бывал когда здесь, Николай Дмитриевич?

— Кто ж не бывал на Балтийском вокзале?

— А ты вроде бы в другом углу проживаешь?

— Так что мне теперь, на вокзалах не бывать?

— Ты просто тут бывал или бизнес свой двигал?

— Всяко было.

— А дальше куда-то пробовал продвигаться?

— Нет. По Лермонтовскому только. Там нет ничего.

— Как это нет? Там дома, люди. Вон гостиница какая красивая.

— Там торговать нечем. Мое дело торговое.

— А сейчас ты тоже торгуешь?

— Сейчас я на всем готовом. Дядья понаехали из Сибири. Навели порядок. Папаше харьку подначистили.

— А еще что они сделали?

— Иное нам неведомо.

Иное было ведомо Звереву. Дядья нашли обидчиков юного племянника и расстреляли их из охотничьих ружей. Потом эвакуировали семью Безуховых в один из областных городков. До поры до времени. Их знали в милиции поименно, но никто пальцем о палец не ударил, чтобы искать исполнителей семейного приговора. Списали на корпоративную разборку и дело закрыли.

— Садись, Коля, поехали. Мотор подан.

— Шестьдесят седьмой экспресс. А что, на простом нельзя? Денег бы пожалели.

— Деньги — не твоя забота. Ты о чем-нибудь другом можешь?

— Могу, конечно. Только вон муниципальная колбаса подъехала.

Зверев рассмеялся:

— Ты сам это придумал или слышал где?

— А что, я на дурака похож?

— Зачем же. Ты вот внимательно на дорогу смотри. Видел что-нибудь похожее в своих видениях?

— А нужно это?

— Ты вспомни. Желтая дорога, туннель…

— Птицы там еще были.

— Рад за тебя.

Они подъехали к трамвайному кольцу и подобрали еще одного пассажира.

— Смотри. За три минуты дороги три штуки. Мне бы их заботы, — пробурчал Коля.

— А почем ты знаешь, что три?

— А слушать надо лучше. Сзади сказали. Через три минуты будем у кольца. А еще милиционер.

— Ты смотри внимательно. Сейчас будем въезжать. Тот это туннель или нет?

По тому, как вжался юный Безухов в кресло, по тому, как впились его пальцы в подлокотники, он понял: туннель тот самый.

Им обоим было сейчас одинаково стыдно. Мальчику, окунувшемуся в начале своего долгого путешествия в подсобку на проспекте Большевиков, Звереву, побывавшему на другой стороне добра и зла. Два флакона, холод в паху, бутылочное стекло в пятке. Как будто совершенно голым вышел на сцену «Праздничного». Это естественно было для покойного Иоаннова. Это было бесчестием для Зверева.

Они вынырнули на белый свет, автобус остановился на своей площадке, возле трубы теплотрассы и спуска к заливу по лесенке из арматуры. Зверев шел чуть позади мальчика и наблюдал за ним. Тот как бы растерялся вначале, поозирался и, наконец, уверенно пошел вперед, мимо бассейна и гастронома.

— Вот этот дом. Номер сорок четыре.

— А ты раньше здесь бывал когда?

— Откуда? Только во сне.

— Поклянись.

— А чего мне клясться? Вам в дом зачем? Шпионить? Наркотики? Контрабанда?

— Я тебе не могу сказать. Дело секретное.

— А меня в шпионы возьмете? Я по телевизору видел. Одни из любви к искусству, другие за бабки.

— Бабки, детки. Пойдем-ка лучше к каналу.

— К какому каналу?

— К Канонерскому. А на что бы ты деньги потратил?

— У меня мечта есть.

— Ну, изрекай.

— Я «Смирновскую» хочу попробовать.

— Чего?

— Ничего. Я «Ливиз» не могу больше пить. Он у меня в горле стоит.

— Ты что? Пить продолжаешь?

— Да ну. Изредка. Грамм по сто.

— Коля, дружок! Ты что, хочешь «Смирновской» водки? Ни жвачки, ни мороженого?

— Жвачку оставьте для телков.

Они спустились к воде по надкушенному временем бетону. И чугунное литье ограды. Тополя сверху. Набережная. Когда-то остров знавал лучшие времена, а теперь — видал виды. Паромчик, пограничники. Моряки без тоски в глазах и девки…

Безухов Коля, жертва колдовства и черного нала, лени и тупости, вдруг схватился за голову, присел, завыл.

— Паром. Паром…

— Какой еще паром, Коля? Что за паром?

— Видел тогда. Когда до сорок четвертого дома дошел, был я у канала. Потом забыл. А забыл — потому что страшно.

— Что страшно, Коля? Ты не бойся! Мы сейчас усиленный наряд с автоматами…

— Что ты несешь про наряды, Зверев. Тебя же нет. Ты труп.

— Коля, это же для маскировки. Чтобы враг не догадался…

Коля сидел теперь на бетоне, смотрел на канал. Напротив краны подъемные, складские дела, вон буксирчик продымил. А из залива, из-за поворота, буксирчик «Громовой» вытаскивал чудо чудное, паром «NIPER». Зверев простоял у канала много часов, вживаясь в островные дела, наблюдая за рыбаками со спиннинговыми закидушками, слушая местные новости.

Парома такого никогда здесь прежде не бывало, совсем недавно появился он в этих краях под флагом банановой республики, чтобы поработать на линии Петербург — Хельсинки. Обычный паром. Стандартный. Огромный и белый. Туристы на прогулочной палубе. Музыка. Скоро конец навигации.

— Я видел, как он взрывается и горит.

— Как он может гореть, если вот он, живой и здоровый. Плывет себе.

— Во сне он горел. Или в охмуреже том, в торчке. Тебе лучше знать. Ты взрослый и умный.

— Мне кажется, Коля, что ты временами умнее меня.

— То-то же.

— Потом я опять очнулся на этом самом месте. И пошел к туннелю.

— Так что, он прямо здесь горел, в канале?

— Я когда опять приторчал, был как бы в лодке, в море. Море такое теплое, солнце. Даже лучше желтой дороги. А потом я увидел «NIPER». Я обрадовался. Никогда не видел такого большого корабля. А потом он взорвался и сгорел.

— Что, сразу?

— В том-то и дело, что сразу. Потом еще плавали на воде дощечки и трупы. Зверев, пойдем отсюда. Я все, что знал, рассказал.

— Тогда пошли. А что в сорок четвертом доме?

— Ничего. Общежитие. Отвези меня домой. Я устал.

Опять экспресс и туннель, опять минута недоумения и свет белого дня.

* * *

Зверев пытался не заснуть. Прошлую ночь он провел в садовом домике в Синявине. Когда-то он был здесь у Крайнего в гостях, ловили рыбу на Зеленцах, потом пили водку у него дома, потом ходили ночью на огород за закуской. Теперь никакого Крайнего не было, он спал сном праведника на Волковом кладбище уже с год, жена его в Синявине не появлялась, а на участке копались соседи. Сейчас урожай был собран, никто больше консервов на дачах не хранил, так как, несмотря на сторожей, выносили за зиму все. Домики запирались на символические замки и часто становились местом ночлега бездомных. Сторож де-факто присутствовал, но из сторожки не вылазил, только громко брехала собачонка и пела Анна Емельянова в радиоприемнике.

Нашлись какие-то тряпки, одеяло ватное, нечистое, которое он скатал и положил под голову. Случился заморозок, и к утру Зверев совершенно продрог. Никакой печки топить было нельзя. В этом случае сторож бы несомненно наведался, а может быть, и не один.

Утром через «китайский телефон» вышел на Вакулина, вечером они встретились на квартире, про которую никто не знал в их конторе, Вакулин «сделал» ее только что. Можно было остаться здесь и отоспаться, тем более что температура тела под тридцать восемь не благоприятствовала собачьему образу жизни. Но во-первых, все меньше времени оставалось до концерта семьи Емельяновой, а во-вторых, Вакулина крепко прокачивали теперь на контакт со Зверевым, и то, что он «проверялся» и «отмывался» дочиста три дня подряд, не повышало шансы Зверева на выживание.

— Как бы мне на труп свой посмотреть?

— А нет никакого трупа.

— Что, ушел своими ногами?

— Да нет. Никого не допустили к нему, вывезли люди Хозяина, кремировали, захоронили с почестями.

— Я рад.

— Чему ты рад?

— Тому, что не лежал долго в морге. И что селезенку не вырезали.

— Ладно. Хватит о бренном. Есть человек из сорок четвертого дома. Женщина.

— Что за женщина?

— Проститутка.

— Спасибо. Только у меня сейчас не встанет.

— Мы ее давно зацепили. Дело долго пересказывать. Потом она работала на нас с полгода. Потом отказалась. Сейчас мы ей даем квартиру. Сорок четвертый на расселение идет. Будет очередь примерно на год. Она получит квартиру в первых рядах и поближе к центру.

— Ну и что она нам расскажет?

— Все, что знает. Там пятьдесят комнат. Первый этаж — администрация, почта, аптека, кафе, еще — какой-то офис. Второй этаж и третий — женское общежитие. В прошлом. Сейчас они все замуж повыходили. Живут семьями. Вахта все же существует. Старушки. Круглосуточно, зачем — никто не понимает. Пойдешь жить к Белкиной Зинаиде Ивановне, пятьдесят восьмого года рождения.

— А чего ты раскомандовался?

— А тебя не только в органах нет. Тебя нет вообще. Ты кремирован. И потому слушайся меня. Я тебе плохого не пожелаю.

— А Белкина твоя — твердый человек, не проболтается?

— Тогда она не расселится никогда. Тогда ее вообще выселят, а может, и дело возбудят какое. Найдем причину.

— Жестокий ты, Вакулин, человек.

— Дело надо делать. Не век же тебе в трупах ходить. Вот паспорт тебе. Ревякин Виктор Абрамыч.

— Другого не нашел?

— Тебе нужно — ты сам ищи.

— Водка есть?

— Тебе не водку, а аспирин и под бок к Зинаиде Ивановне. Чай с медом хорошо.

— Ты почему ведешь себя, как совершеннейшая свинья? Вернусь в отдел — я тебя в бараний рог сверну. Разболтались там без меня.

— С Зинаидой Ивановной встретишься в комнате семьдесят семь. Их всего пятьдесят, но на эту однажды озорники прибили табличку. Так и осталось. Она тебя ждет. Легенду придумаете сами. Да и не нужна она. Там все личности легендарные.

— Мне приступать?

— А про Ефимова ничего не хочешь узнать?

— Внедрил?

— Послал на внедреж. И что ты думаешь? Провели его, уже в другой ночлежке, «Дом» называется, через оздоровительный труд, присматривались. Потом отправили на стадион.

— Куда?

— На стадион одного завода. Там у них тесты какие-то, заставили бежать десять километров. Он сломался, не добежал. Отсеяли.

— А те, кто добежал?

— А те, кто бежал особенно хорошо и проявлял силу воли, больше в городе не появились. Их увел какой-то мужик. Его зовут Охотоведом.

— И где сейчас Ефимов?

— Там, где и должен быть. Чердаки чистит. С другими бомжами.

— И что ты думаешь про Пуляева?

— А Пуляев добежал. У него второй разряд по легкой атлетике. Правда, в далеком прошлом.

— И куда он добежал?

— Ефимов сейчас крутится вокруг тех, кто бегал. Им еще и деньги за это платили. Говорили, что для медицины.

— Чушь какая-то…

— На Охотоведа этого есть что?

— Я не могу засвечивать нашу версию. Ищу. Идентифицирую.

— А как ты думаешь, откуда у них деньги? На все эти фокусы с гостиницами, стадионами? Деньги чьи?

— А вот это нам неведомо.

— Я пойду, пожалуй.

— Иди. Вокруг «Праздничного» баррикады строят. На кону престиж державы.

— Суки гнойные. Это педики престиж? Кастраты-плясуны?

— Ты просил, я ответил.

* * *

Зверев доехал до Канонерки на такси. Автобус-призрак был ему сегодня непосилен.

Дом сорок четыре светился окнами, похлопывал дверью, принимая и выпуская обитателей. Попросив остановить такси у гастронома, Зверев прошел последние пятьдесят метров и потянул на себя ручку двери.

— Вы к кому? — встрепенулась бабулька. Рядом с ней в комнатке два на три, где телевизор старый, едва живой, столик с телефоном и цветок в кадке, сидели две девицы, одна в халате, другая в трико.

— В семьдесят седьмую.

— И к кому же? — кричала хранительница нравственности через полкоридора, так как Зверев не останавливался.

— К гражданке одной.

— К какой? — не унималась бабка, а Зверев уже поднимался на второй этаж, на третий. Он знал, как идти. Вакулин нарисовал план здания на листке в клетку и показал все двери, ходы и выходы. Голос бабульки стих.

Когда Зверев стучался в дверь, слева по коридору третья по левой стороне, голова бабульки показалась вновь, потом, убедившись, что Зверева впускают, убралась, что он отметил с удовлетворением.

Зинаида Ивановна, женщина, несомненно интересная, но несколько великоватая, предложила ему раздеться.

— Я немного приболел. Мне бы в душ, чаю, аспирину и поспать. А делами завтра займемся.

— Как скажете.

— Душ где у вас?

— Направо по коридору. Подождите, я пойду посмотрю, может, занято.

Она вернулась через полминуты.

— Занято. Подождать надо.

Потом бегала еще раза два-три. Наконец объявила, что душ свободен.

— У меня ни полотенца нет, ни чего другого. Дай взаймы.

— Безвозмездно.

Зверев получил большую махровую простыню, новые мужские трусы, резиновые тапочки для душа и комнатные — для дальнейших перемещений. А также мочалку, зубную пасту и щетку, от чего повеселел.

В душе пахло шампунем и потом. Шпингалет закрывался с трудом. Дверь нужно было потянуть на себя, потом с силой двинуть штырек направо. Открывалась дверь после толчка плечом.

Горячая вода стекала из жестяной дырки под потолком, в семьдесят седьмой комнате Зинаида Белкина накрывала на стол, мучаясь от того, предлагать ли милиционеру Виктору Ревякину водку и нужно ли спать с ним сразу или подождать. То, что спать придется, она не сомневалась, но и не видела в этом ничего плохого.

Вернувшийся из душа Зверев обнаружил на столе борщ, поджарку, маринованные огурцы и копченую колбасу.

— За знакомство выпить нужно, — объявила Белкина строго.

Звереву постелила на полу, на двойном матрасе, и укрыла его периной. Он уснул, едва прикоснувшись головой к подушке, и не просыпался, когда она ночью приложила ладонь к его лбу, проверяя, не спа ла ли температура. Спа ла. Утром Зверев был здоров.

* * *

— Тебе на работу-то не надо сегодня?

— И сегодня и завтра.

— А вообще-то работаешь?

— Можно подумать, что вы не знаете. Нет. Сейчас не работаю, Витя.

— Правильно.

— Что правильно?

— Что Витя. И что не работаешь.

— Ума у вас, конечно, больше, чем у меня. Но вот смеяться не нужно. Долго собираетесь у меня угол снимать?

— Пока не выгонишь. Чаю-то дашь?

— У меня курица варится.

— С курами у меня отношения сложные. Сосисок нет у тебя? Точнее — одной сосиски.

— Этого дерьма теперь у всех полно. А курица?

— Это потом. Вот деньги за прокорм. Возьми.

— С деньгами потом. Счет выпишу. За все виды обслуживания.

— Счет — это хорошо. Это правильно.

Зверев пил чай и соображал.

— У тебя лист бумаги есть?

— За отдельную плату. Письменные принадлежности — за отдельную плату.

— Хорошо. Пиши как за целую пачку. И за потерянную ручку «Паркер».

— Я запишу.

— Начинай. Все фамилии жильцов. Точнее — жиличек. За кем комнаты. Кто и с кем живет сейчас.

— Это учету трудно поддается.

— Попробуй учесть.

— Попробую.

— Мне лучше из комнаты лишний раз не выходить. Поэтому съезди, пожалуйста, на Двинку, купи мне газету «Труд» и газету «Санкт-Петербургские ведомости».

— Так что вначале делать?

— Ты езжай и думай, как лучше ведомость личного состава оформить. А потом по ней работать.

Уже выходя из комнаты, Зинаида Ивановна обронила:

— Когда обыск будете делать, вещи на место кладите. Я порядок люблю.

— Положу, не сомневайся, — успокоил ее Зверев.

Обыска он делать не стал, а стал глядеть в окно. Угол гастронома, ларек, остановка вдали. Вон идет Белкина к остановке, ступает гордо, чуть жеманно, оглядывается, машет ему рукой. Он от окна отходит.

* * *

— …Скажи мне, дружок, что ты за последнее время видела в родном доме необычного. Или о чем слышала.

— В каком смысле необычного?

— Ну, не такого, как всегда. Люди необычные, вещи, поступки.

— Солист у нас необычный.

— Почему — солист?

— Поет громко.

— На чем играет?

— На гитаре.

— И что в этом необычного?

— Однажды он лез в свою комнату на второй этаж по трубе ночью, упал и сломал ногу.

— Так. А в гипс ему замуровали пакет с героином.

— Никакого героина. Он поправился. Стал ходить с палочкой. А общежитие тогда у нас запиралось. Так что приходилось проникать по пожарной лестнице, трубе газовой и так далее. Еще трап выбрасывали.

— Ну уж и трап.

— Устроили они с женой и ее братом, который приехал с Касатки, гулянку в «Парусе». Опоздали. Полезли снова по трубе. Солист сломал руку. Нога целехонька. Жена ногу.

— А брат?

— Брат ничего не сломал. Потом еще раз.

— Что еще раз?

— Солист ей руку подавал. Она маленькая, он большой. Он уже в комнату пробрался. Выпали оба. Сломали ноги. Он — новую.

— Что, серьезно?

— Ага. Писать в протоколе?

— Нет, не нужно. Но это действительно необычно.

— Или вот у Никитиной из комнаты мужики две шапки украли.

— Ну.

— Нашлись шапки. Вызвали милицию. А мужики, которые у нее их из открытой комнаты взяли, в другом помещении, напротив. Двери выломали, а они там голые танцуют танго и в шапках.

— А шапок сколько?

— Две ворованных, одна своя. Писать?

— Так прошлый раз протокол писали?

— Ага. Значит, не будем.

— Давай по порядку. По каждой комнате.

— А я думала — по степени интереса.

— Вот чего тебе, Зинаида Ивановна, интересно?

— А вот комната номер… потом скажу какой. Мужики со всей страны летают и звонят. По двое живут. Те, кто был, говорят, что такого им нигде не делали и даже в кино не показывали. Там, где предельная эротика.

— Это какая же комната?

— Узнаете в рабочем порядке.

— Боишься, что переменю место жительства? Съеду от тебя в мир непознанного?

— Да съезжайте куда хотите.

— Давай отдохнем и телевизор посмотрим.

— Давай.

Еще продолжался поиск убийц Зверева. Он порадовался за товарищей и включил седьмой канал, где видеоклипы и шлягеры. Мерцание пустого канала.

— А почему нет музыки?

— А вы не то не знаете. Взорвали канал.

— Канал взорвать нельзя. Туннель можно.

— Тех, кто вещание вел на острове, по этому каналу взорвали в автомашине на прошлой неделе.

— Гляди-ка. Это район не мой.

— А чего же вы сидите тут?

— А это у нас пересортица такая. Вы же своих милиционеров в районе знаете?

— Ну… кое-кого.

— А в другом районе — вряд ли?

— Вряд ли.

— Так что давай двигаться по комнатам. Потом сравним список с нашим. Кстати, паспортный режим проверим.

— Так нет же никакого паспортного режима.

— Это сказки для дураков. Даже в тех странах, где его нет, про человека нового тут же донесут шерифу или калифу. Уж поверь мне. У нас самая гуманная паспортная система в мире.

— Ага. Водки хотите?

— Если немного и с горячим чаем. Чтобы лучше работалось.

На фамилию Телепин он наткнулся на второй день работы, к вечеру. Уже потеряв веру в успех поисков, он услышал занятную историю про зомби. Оказывается, и такое случалось здесь. К тому времени Зинаида Ивановна вошла во вкус, и рассказ ее лился плавно, речь становилась образной, а фамилии, адреса, предположительное отношение к криминалитету ложились на листы бумаги писчей потребительской одиннадцатого формата, которые она пронумеровывала и аккуратно складывала в пачечку.