Перед началом всякой большой операции наступает момент, когда практически невозможно скрыть прохождение интенсивного потока информации. При этом «штабы», естественно, не раскрываются, но их примерное местонахождение определить можно. В данном случае нас интересовал резидент «дружественной» немецкой стороны. Это ее щупальцы повсюду, капилляры, присоски, глаза и уши. Что деньги? Деньги приходят и уходят. А Германия здесь. Диаспора, данцингский коридор, который при благоприятном стечении обстоятельств снова может заработать, чиновники в мэрии, лобби в областной думе.

Прямые резиденты американские имеют место быть. Не хочется Дядюшке Сэму Великой Германии. Не хочется Великой России. В данном случае не дотянуться «дружественным» штатам до Кенигсберга-города. Серьезные межправительственные разногласия значительно осложнили взаимоотношения не только двух этих стран, но и их сателлитов. Янки — гоу-хоум. И черт их знает, о чем говорил с канцлером Колем «Меченый» и на чем они ударили по рукам. Громада Горбачев-фонда нависает над Москвой. Терра инкогнита.

Но сейчас нужно выкинуть из головы геополитические химеры. Через нелепый прокол Отто Генриховича Лемке на его наследственном хуторе мы вышли на его прямого и непосредственного начальника. Сказать, что остальное было делом техники, — значит, слукавить. Но круг сужался.

Программа Гамбургского университета, долгосрочная и масштабная, предусматривала и экстраординарные обстоятельства. В ней были заложены возможности форсирования событий. Прикладные варианты разрабатывались в Геттингене. Возникла необходимость состыковки.

Некоторое время назад состоялся, в принципе, итоговый семинар, который проходил на одной из военных баз бундесвера. О чем там говорилось, осталось для нас неизвестным. Но удалось получить полный список участников с немецкой стороны, вычислить кураторов. Через некоторое время некоторые из участников выехали в составе разных делегаций и в частном порядке в Калининград, Москву, Вильнюс. Здесь, на своей территории, появлялась возможность отслеживания контактов и прослушивания.

По списку контактов первого уровня со стороны Калининградской области проходило двадцать человек. Теперь отслеживались контакты второго уровня. Все общавшиеся с гостями из Германии каким-то образом продолжали существовать, перемещаться, встречаться. В том числе друг с другом.

Наконец осталось только шесть фамилий в списке. Все они представляли деловой мир города.

Консалтинговая фирма «Балтоцентрик», «БАЛТ-АУДИТ-КДТ», «Деловые люди Балтии», «Хинди-ЛТД» (консалтингово-лизинговая фирма), специальное конструкторское бюро по автоматике и частный коммерческий банк «Заря». Хороший набор. Перспективный.

Наконец в списке осталось три фамилии. Условно мы назвали их: Банкир, Инженер, Аудитор. Можно было предположить, что все они задействованы в «Регтайме». Немного позже эта догадка подтвердилась. И здесь удача вначале повернулась к нам, а потом рассмеялась жестоко и нехорошо, уходя, поглядывая вполоборота.

Большой зал Филармонии. Симфоническая фантазия «Дочь Похъелы». Вещь редчайшая и редко исполняемая. В зале находятся все три объекта. Банкир, Инженер, Аудитор. Проведена глубокая проверка всех троих. Никаких немецких корней нет и в помине. Все трое отличаются высочайшей степенью развития интеллекта, некоторым образом чувствуют свою невостребованность и неполноценность. Это и стало главной причиной их вербовки немецкой стороной.

Они сидят вместе, не скрываясь. Почему бы деловым людям, хорошо знающим друг друга, не посетить в свободное от забот и финансовых рисков время учреждение культуры? Сидят они в пятом ряду. Места — одиннадцатое, двенадцатое, тринадцатое. Сидят спокойно, изредка переговариваются.

Я решил послушать эту музыку. Несколько моих людей находилось сейчас в зале, несколько — снаружи.

Мое место — в ложе. Зрителей немного. Видеть людей в зале Филармонии сейчас противоестественно. В стране все меньше остается тех, кто может исполнять музыку. Те, кто может ее слушать, еще остаются. Поэтому, когда блистательно одетый человек присаживается слева от меня и начинает комментировать то, что происходит с прекрасной дочерью Севера, я искренне рад.

Старый мудрый Вяйнемейнен, пораженный дивной прелестью дочери Лоухи, зовет ее с собой.

Но бедный Вяйнемейнен забыл нужные заклинания.

— Вы слышите валторну? Нет, вы слышите?

— Вроде бы да.

— Разделенные скрипки в высоком регистре… А духовые какие. Рубленые фразы… А арфа. Нет, это чудо. Это уже не Сибелиус. Это Римский-Корсаков. Нет, это классно.

— Вы музыкант?

— Нет, что вы. У меня другие увлечения… Впрочем, как и у вас.

Я внимательно смотрю на своего случайного спутника.

— Нет, это чудо. В наше время. И такое…

— А вы, наверное, человек от культуры. Творческий.

— Я, как и вы, здесь по… по нужде. Вы ведь из необходимости?

Мне начинает не нравиться этот разговор и этот господин. Моя ложа контролируется. Ничего неожиданного произойти не должно.

Антракт. Я никуда не выхожу. Читаю программку. Господин, тонкий ценитель Сибелиуса, покидает свое место. Вот он машет мне рукой из зрительного зала. Начинается второе отделение. Вся троица — на месте. Все, о чем сейчас говорят они, прослушивается. С их стороны это не бравада. Совещание перед началом большого дела. Почему в театре, предстоит узнать. Кто-то должен подойти к ним. Переброситься парой слов. Или после концерта они отправятся в какой-нибудь бар, сквер, ресторан, на яхту? Мое присутствие здесь безопасно. В должность вступил недавно, провалов и проколов не имел, пока не раскрыт, досье на Западе отсутствует. То есть там знают, что я есть в принципе, но без персоналий. Наша группа будет засвечена очень скоро. Иного быть не может, но пока мы обладаем всеми преимуществами нахождения в резерве. Кто ты, знаток светлого отражения сумрачного эпоса не очень далекой, но северной страны?

Затемнение перед финалом. Наконец зал встает, и раздаются аплодисменты, необходимые и неизбежные. Наши господа сидят себе, не аплодируют. Я еще некоторое время остаюсь в ложе, жду, когда они поднимутся. Уснули, что ли? Наконец истерический женский крик разрывает благочестивую и трогательную тишину. Мне лучше не оставаться сейчас в зале. Я выхожу и уезжаю.

Вечером слушаю доклад. Все трое, Банкир, Аудитор, Инженер, — заколоты прямо в креслах. Три мастерских удара шилом под левое ухо, в сердце (под лопатку) и под правое ухо. По всей видимости, одним и тем же человеком. Действительно, за спиной у них сидело двое. А всего было занято пять кресел в этом ряду. Один подстраховывал, другой колол. Шило найдено здесь же, в проходе. Сейчас зал полон сотрудников милиции и ФСБ. Для Калининграда подобное событие — явный перебор. Город уже наполовину немецкий. Тихий, вялый. Мозги промыты, души куплены. Ждет возвращения хозяина.

Почерк и орудие те же, что при убийстве Чапаса. Значит, и заказчики те же. Кто ты, господин из филармонической ложи? От кого ты принес черную метку?

Таким образом, мне предложено в это дело более не соваться. Выйти из него. Концы обрублены, и в воду. И больше в резерве нет ничего. Мы раскрыты.

Нас могли сдать сверху, могли «вытащить» кого-то из наших людей. Возвращается обычное состояние души — измена.

Примерно сутки мы анализируем фонограммы разговоров трех покойников. Зацепиться не за что. Только одна фраза, содержащая в себе нечто: «Охотовед знает Артиста». Охотовед — это кличка Бухтоярова. Так называли его в Петербурге.

Зверев в компании Штока скоро будет под городом. Работы им там дней на пять, судя по количеству продуктов в сухом пайке. Бухтояров физически не может быть наверху. Он тоже там. Под землей. Но у него свой коридор, своя пещера, свой бункер. И в то же время он вышел на Штока через своих людей. Шток — это не пионер. Есть сведения, что из походов часто группы возвращаются в неполном составе. Но всегда с товаром. Работа у них тонкая. Всякое возможно. В том числе и выяснение отношений с применением всех видов оружия. А какое оружие спрятано на последнем уровне, не знает и Шток. Знает узкий круг лиц в Германии. Знают архивные папки где-нибудь в Подольске или Ярославле. Самые главные советские архивы не в Москве. Тот, что содержит в себе данные по старику Олегу Сергеевичу, отыскался в Самаре.

…Наконец на следующий вечер меня зовут к телефону.

Называют по имени и отчеству.

— Вы бы не могли посмотреть сегодня одну телепередачу по городскому телеканалу? В двадцать два тридцать пять.

И все. Трубка не брошена, а плавно положена на аппарат. Голос приятный и знакомый.

В двадцать два тридцать пять я вижу на экране господина из ложи. Это пресс-атташе российско-американской фирмы, занимающейся совместными исследованиями в области тонких компьютерных технологий.

«Добрые отношения между администрацией области и нашей фирмой, за которой стоят две великие страны, говорят о многом. Наши отношения крепнут и, несомненно, выдержат проверку временем в будущих деловых баталиях. И мы, я имею в виду представительство фирмы, крайне отрицательно относимся к попыткам возможного вмешательства в наш, такой успешный, бизнес. Этот город заслужил лучшей судьбы. Время — вперед!»

Теперь все просто, понятно и нагло. Мне указано на место, которое должно занять, согласно купленному билету.

Некто Самотейкин Давид Львович выступил в роли посредника. За ним стоит резидентура нашего заокеанского партнера. А это значит, что в операцию «Регтайм» вмешивается еще одна сила. Что и должно было когда-то случиться. А то, что эмиссары иностранных разведок не просто разгуливают по нашей земле, — дело обычное. Хотят — выступают по телевидению, хотят — устраивают роскошные убийства в Филармонии.

— Теперь подождем колеса.

Шток присел на корточки, зачертил прутиком по земле, стал похож на взводного, объясняющего задачу. То ли спецовка, то ли штормовка ладно пригнаны, взгляд умный, осторожно настойчивый.

— Кстати, познакомьтесь. Это — Иван Калита, а это — Гурзуф. Себя назови, как хочешь. Только потом не отказывайся.

Товарищи Штока по катакомбным делам — словно оттиски с него самого. Зверев давно заметил, что когда долго общаешься с кем-то, работаешь сутками или просто сидишь в одной комнате и перебираешь бумажки лет так пять, то некоторая нивелировка внешности и привычек имеет место быть. А эти — по лесам и катакомбам. Процесс более интенсивный.

— Как тебе пиво наше? — спросил Гурзуф.

— Так себе.

— Ну, это ты напрасно. Сам-то откуда родом?

— Питерский.

— Питерский так питерский. Мы не настаиваем.

— Долго ждать-то?

— Чего?

— Колес.

— Да нет. Отдыхай пока. На солнышко смотри. С неделю не увидишь.

— Значит, три дня туда, три обратно?

— Ты бы про пиво лучше рассуждал, — прервал Шток Гурзуфа.

— Ясно-понятно. Тебя звать-то как?

— С этого и начинать бы. Юрий… Петрович.

— Хорошее имя. А главное — редкое.

— Или Петр Юрьевич.

— Тоже неплохо. Ты в Литве был когда?

— Зачем мне в Литву? Я русский. Мне и тут хорошо.

— Тут разве Россия?

— Ну, как скажете. Вам виднее.

— Так что, в Литве пиво слаще?

— Вот именно.

— Пиво пиву рознь. Ты в Клайпеде был когда?

— Клайпеда — это где?

— На берегу.

— Нет, не был. Я вообще в Литве не был.

— А почему?

— Не хотел.

— Так из Питера до Вильнюса — ночь.

— Не знаю, не проверял.

— Не знаешь так не знаешь. Слушай про Клайпеду и моего друга Йонаса.

— Излагай.

— Была там автопоилка классная. Теперь ее нет, и Йонас скончался.

— Почему?

— Старый был. Вот входил он в пивнушку и с порога нам говорил: «Привет!» Потом он брал кружку с подноса и винегрет покупал.

— Какой же в пивнушке винегрет? Первый раз слышу.

— Тот был винегретом особенным.

— С селедкой?

— Со скумбрией.

— Литовские штучки.

— Так был все же в Литве?

— В Латвии. Наверное, примерно так же.

— Не скажи. А где в Латвии?

— В Риге.

— И что в Риге?

— Пиво дрянь. Солодом отдает.

— А я люблю.

— А почему автопоилка?

— Автомат пивной. Бросишь двадцать копеек, и получай пенного. У вас в Питере не было, что ли?

— На Мира была и на Печатников.

— А теперь?

— А я там давно не был. Лет пять.

— Не был так не был. Ну вот. В автопоилках публика собирается из тех, что проще. Вернее, собиралась. А разговоры какие шли. О рощах вселенских. Там и по сто можно было принять. Исключительно за Литву. Время было такое. Эйфория. Потом автопоилку закрыли. Сделали цивильный бар. Голоса никто не повысит, четвертинку не достанет из портфеля. Вот она, Литва. Самостийная. Бар есть, а нет радости. Вошел я туда, девки стоят за стойкой, юбки до пупа. Такие худые, что выть хочется. Чеки накалывают и чертят ноготками в пивных лужицах на стойке.

— Ты прямо поэт какой-то.

— Взял я две кружки, сел в уголок. Занавес, стереоколонки, музыка спокойная. Народ доброжелательный. Литвин, человек сложный. В нем титульная нация не состоялась. Могли бы жить сейчас под Вильнюсом, а не под Москвой.

— А думаешь, лучше бы было?

— Все равно бы угробили Россию. Не могли не угробить.

— И что же Йонас?

— А он все видел на двадцать лет вперед. Мудрым был и наитишайшим. Выть хотелось от его мудрости. Ты про Чюрлениса слыхал?

— Художник? Видел альбом.

— В Каунасе?

— Да не был я в Каунасе! — озлился Зверев. А если бы и был, не сказал бы.

— Это по-нашему. По-старательски. Лишнего говорить не надо. Да успокойся, никто тебя не упрекает. Но вот Йонас говорил: «А что Чюрленис?» А мне казалось, он говорит: «Быть или не быть?»

— Что он, принц, что ли?

— Йонас-то? Круче. Художник.

— Тьфу.

— Вот тебе и тьфу. Однажды он меня из пивнушки повел в мастерскую. Канал, хмурый птичий клекот. Дверь серая.

— Дерматиновая.

— Где ты серый дерматин видал?

— У меня серый дерматин на двери.

— На какой улице?

— Не важно.

— Правильно. Лишнего не надо говорить. В коммуналочке жил Йонас. В ней, родимой.

— А у литвинов были коммуналки?

— Да еще какие. А там — совершенно чудесные холсты. Ты верь мне, Петр Петрович из Питера. Давно там не был?

— Пять лет.

— Правильно. И не говори никому.

— Он сейчас, должно быть, состоятельный литвин?

— Если бы так. Я был последним, кто этого Эль Греко с литовской фамилией видел. Он вначале картины сжег, а потом умер через денек-другой. Как бы сам по себе. Юродивый. Раскаявшийся грешник. Я потом уезжал на «Икарусе» из Клайпеды и знал, что туда не вернусь.

— Сильно ты, Гурзуф, задвигаешь. Для свежего человека слишком сильно — отстань от него.

— Велено отстать, и я отстал.

Через двадцать минут подошел транспорт, «девятка», кофе с молоком. Шток велел Звереву оставаться пока на месте. Груз с ними был основательный, да плюс пассажиры. Тяжеловато для «девятки» решил Зверев и не ошибся. Вся компания была уже в машине. Они там еще беседовали некоторое время, и вдруг машина тронула с места, пошла, Зверев привстал, сделал было шаги какие-то вслед бригаде криминальной, но той и след простыл. Тогда он решил ждать. Должен был Шток за ним вернуться. Так они не договаривались.

Прошло еще два часа. Шток не приехал. Нужно было возвращаться в город, только уже не к Наджибулле. Возможно, его отследили именно там.

Окраина как окраина. Пустырь со следами сгоревшего соляра. Трасса рядом. Что-то белеет впереди. Как будто поле из одуванчиков. Хотя какие сейчас одуванчики? Кажется, прошло время. Или не прошло? Он пошел по гари, по консервным банкам, по траве и… точно. Тончайший слой белых мимолетных цветов.

Как будто свет на краю земли. А это и есть край. В прямом и переносном смысле. Он почувствовал в предсердии легкую боль. Он так давно хотел этого и так долго шел к нему. Нет ни Штока, ни Наджибуллы, ни Охотоведа, ни операции «Господин Ши». Нет ничего. Только окраина Кенигсберга на исходе двадцатого века и поле из одуванчиков. Зверев вошел в него, и ветер наклонил стебли, а ему показалось, что поле откликнулось.

Что оно делает? Собирается вознестись? А успел ли покаяться? Он носком ботинка ударил по белым головкам. Ветер подхватил пух, понес.

Словно подвенечное платье, подумалось ему. И тут же пришли прошлые женщины. Электрички, спальни, квартиры. Последней была Гражина. Теперь прах ее, кокон обгоревший после судмедэкспертизы, зарыт в братской могиле, где-нибудь на спецкладбище.

Зверев стал вспоминать, как все у них было тогда, в избушке под Питером, с печью, сыроежками и моховиками на сковороде, потом в Литве, в том городке со смешным названием. Почему все эти словечки, которые так просты и понятны для литовцев и эстов, смешны ему? Ведь был же праязык. Единый этнос. Теперь какие-то наречия и неологизмы, смешные для чужого уха. А ухо-то не чужое… Сон столетий. Пыль времен. Там, в бункере, в питерском подполье, у них было это только один раз. У Зверева ничего не получилось. И они решили не возобновлять экспериментов на уровне могил.

Тогда у них все происходило крадучись, возле санузла. А почему тогда? Всегда было все крадучись. А утром Зверев радовался, что можно встать и уйти. Ведь это — не навсегда. Еще есть право выбора. Все можно изменить. Вот и белые химерические цветы ему посланы сегодня для того, чтобы тшету и тлен осознать. Не просто прервать нити тончайшие и мистические. Бог един во всех проявлениях. И дьявол — это тоже от Бога. Князь света, князь тьмы.

«Отпустите меня! Я просто хочу жить! Отпустите! Вы меня там слышите? Где вы? Там или там? Зачем я вам?»

Ответа не последовало.

А день совершенно кончился. Зверев погрузился в закат, и это было ответом ему.

Он погружался в закат, и мгновения эти были томительны до одури. Как будто поленья разгорались под ним.

Над лесом кровавились облака.

Как он ждал перемен. Чтобы хоть что-то изменилось. Хоть как-то. Чтобы просто жить. Но наступило время черной мессы. Оборотни проникли вновь в его временное жилище, и удавка искала его шею.

Кто накинет ее? Наджибулла? Шток? Охотовед? Или случайный человек в телефонной будке? Или проткнут печень, как Чапасу? Тот, с кем сидели за одним столом? Где пытошные клещи? Кто их вынет? Он уже физически различал веревку на шее и наручники на запястьях. Он так часто защелкивал их на руках других людей. Теперь они замкнутся на его руках.

Он вспомнил опять Гражину. На виске ее пульсировала отчаянная жилка, это было тогда, в Литве. Он тогда прижался к ней в предчувствии расплаты за краткое ощущение счастья. Уже будущий огонь охватывал их спины. Звереву повезло.

Пора уже было уходить отсюда и ловить попутку. Зверева еще что-то держало. Наконец он обмяк, присел на корточки, обхватил голову руками. Когда миры, сквозь которые он летел, остановились, он распрямился и пошел к дороге.

Машину поймать не удавалось долго. В ночное время редкий водитель возьмет попутчика. Вернулся он в полночь. То есть ровно в ноль часов, ноль минут.

Позвонил по телефону, оставленному на черный день. По контрольному. Теперь по цепочке неизвестные ему люди выходили на Бухтоярова. Через сорок минут подъехавшая серая «тойота» забрала его.