— …Он показал вправо, но ушел влево. Он бы мог сделать меня чисто, но я поймал-таки его и почти впечатал в стену. Проскальзывая, он проехался по шершавому бетону бедром и, конечно, сорвал кожу. Но я остался за его спиной, я, его персональный сторож, попытался схватить его за майку, но достал только кончиками пальцев, горячими и злыми. Теперь он был перед воротами, в двух метрах, а мяч все катился вперед, и Дионисий попался именно на этом. Решив, что ему не успеть, он дернулся, сделал шаг назад, и парень взял его на противоходе и носком толкнул мяч в дверь подъезда — ворота. В который раз мы попадались на этих штучках, сами не понимая как, а исправить теперь уже ничего было нельзя, потому что это был последний гол, десятый. Только что было девять, и Мартемьян отобрал мяч, убежал от троих и пододвинул его Звереву. А тот все сделал чисто. Они победили. Зверев лежал на спине. Асфальт был теплым и пыльным. Он так устал. А к нему бежали все, и Пехлеван прыгал на одной ноге с поднятой рукой, и походил на сумасшедшую цаплю. На завтра была назначена контрольная по химии, но Юрке уже было все равно. Ему уже было на нее наплевать. Они победили, и он встал на ноги. Бог мой! Когда это было.

— Вы так рассказываете, будто это было, ну, скажем, вчера…

— А это и было вчера. У нас есть вчера. Никакого сегодня. Как у эстонцев в языке. Нет будущего времени.

— Вы говорите про вчерашнее и про никакое сегодня. А будущее при чем?

— А будущее наше — газета «Завтра». Читали такую?

— А как же?

— Ну и что скажете?

— Ну, приличная, солидная газета.

— Вы правда так считаете?

— А вы что хотите от меня услышать?

— Дерьмо, а не газета…

— Да ради Бога. Мы-то о другом говорим.

— Да нет, все о том же. Ну ладно. Дальше было примерно следующее…

— А почему примерно?

— А я при этом не присутствовал. Наши колотушки тогда прекратились.

— Колотушки — это что? Футбол?

— Он самый. У меня появились, как это сегодня говорят, проблемы…

— Ну хорошо. А у Зверева?

— А со Зверевым было примерно так.

…«Вот ты, ты и ты. Идите сюда. Вы приняты. Остальные свободны. Желаю успеха в других начинаниях».

Осенний стадион был пуст. Только два десятка несчастных соискателей, уходящих в туннель, и они — три «звезды», принятых в «Авангард».

«В восемнадцать ноль-ноль в понедельник у вертушки. Форму получите сразу. Принесите справки и дневники. Ну вот и все. Видно, не зря мне жужжали про тебя, Юрий Иванович. Но толк будет, только если будет работа. Будет тебе и Лондон-город и спурт на Маракане. Две двойки в школе — и отчисляю. При этом окно в мир автоматически захлопывается. Ну, дерзайте, мальчики. Договорились?»

Он кивнул, должно быть. Двоек у него не было отродясь. Впрочем, как и троек. Но только форму «Авангарда» он никогда не надел.

— Получил все же двойки?

— Да нет. Все гораздо тоньше. Без него второй подъезд взял бы его компашку голыми руками.

— Что, серьезно?

— Серьезней не бывает.

А потом так вышло, что футбол во дворе закончился сразу. Первый подъезд в полном составе ушел в ПТУ. Мартемьян засел за книги. Ведь это был уже восьмой класс, а толстый Йонас украл на пристани лодочный мотор, был пойман и мотал после свой первый срок. Толстый Йонас — это я.

— Шутите?

— Отнюдь.

— И сколько еще раз?

— Еще два. По глупости и недоразумению.

— Естественно.

— Ну вот. Из оставшихся во дворе первенство не складывалось. И даже изредка постукивать по капитальной стене Института усовершенствования учителей, что намертво замыкала двор, мы перестали. И он, «звезда» этого дворового футбола, ощущал такую пустоту, какую ощущают взрослые мужчины, когда от них уходят женщины, с которыми они прожили половину жизни. И хотя Юра лишился невинности прошлым летом, а про это приключение я знал доподлинно, так как после него проник в сады Эдема по тому же адресу, так вот Юра, понятно, не мог знать про взрослые игры, где сплошное добавочное время, а судьи…

Ни в какое ПТУ он не пошел, а учился себе потихоньку в нормальной средней школе, и это не составляло для него никакого труда. Но пустота, должно быть, оставалась, и когда он однажды увидел из окна, как малолетки, а смена поколений произошла сама собой, вдохновенно обводят друг друга на заасфальтированном пятачке, спустился во двор и вошел в игру. Играли трое на трое, а так как он был из другой возрастной лиги, то его команда состояла из двух человек: его самого и Ивана с третьего этажа. Впрочем, по традиции двора, Ивана почему-то называли Серапион, а сам он получил прозвище — Дядя. Мне потом все это рассказывали, когда я вышел из колонии, со всеми подробностями. В первом круге они неожиданно проиграли две игры, потом подравнялись и в середине сезона взяли первенство. Он и Серапион. Но никто в огромном, двенадцатиэтажном доме, где было почти триста квартир, ничего не заподозрил. Играет себе юноша в мячик и ладно. Были бы стекла целы. Но иногда их били. А потом начался новый сезон.

— У вас там что? Летопись, статистика? Голы, очки, секунды, кубки?

— Именно так. И в том сезоне Билль о правах делал всех. Впрочем его звали просто Виль, но он бесконечно и долго спорил и оттого стал Биллем о правах. А «о правах» всегда добавлялось со злорадной необходимостью. Так вот. У Билля была порядочная стартовая скорость, легкий непринужденный дриблинг и редкая игра головой. Уж этот мимо «Авангарда» не должен был пройти и не прошел. Надел заветную майку. Теперь колотит где-то во второй лиге. Билль тогда делал всех. И Зверева тоже. Не всегда конечно, а в большинстве случаев. Он выманивал на себя Серапиона, а тот летел, как мотылек на пламя газовой горелки, и проваливался, а Билль выдавал безукоризненный пас. Можно было даже не смотреть. Стой себе и вкатывай шарики. Я еще застал его. Только вышел на волю — и сразу домой. Посмотрел на футбол в родном логове. Только сам не играл уже. Мне там ногу пропороли заточкой. С тех пор и хромаю. И вот тогда Зверев стал думать. Он думал по ночам.

— А откуда вы это знаете?

— Я Юрку знаю. Как что не выходит, он сам не свой. Не спит, не ест, но потом такое придумает. Я когда по телеку посмотрел, что ему капец, заплакал. Честное слово. А вы мне потом газету пришлете?

— Конечно пришлю. Дальше-то что было?

— А вовсю шли выпускные экзамены, и он вначале сдавал их легко, а потом едва не провалил химию. Но на выпускных не проваливают отличников. Он все думал, как ему отсечь этого юного супермена. И придумал. Он теперь не двигался, не реагировал на ужимки и прыжки. И когда озабоченный этим Билль уходил от него справа или слева, то Юра в подкате, по-человечески, не уродуясь, выдергивал у него мяч. Ведь ноги-то у него были длинней. А потом Серапион шел вразрез, вперед, они играли в стенку и почти всегда удачно. А если же Билль душил их, не обострял, то они отходили в зону, и рано или поздно ему приходилось выходить на них, а так как Квак и Дрюк не конкуренты, они прокалывались. И Зверев опять взял первенство.

Потом он поступил в университет, на факультет, где была военная кафедра, и потому в армии не служил, а учился себе тихо-мирно на юрфаке. Учился неплохо, потом женился, опять был почти счастлив, но однажды теплым зимним вечером, сидя у окна, посмотрел поверх газеты во двор, где зыбкий свет фонаря над подъездом. И дальше все происходило уже на моих глазах. А на дне этого колодца бегали по первозданному снегу пацаны в шапочках. Тогда он ощутил такое несчастье и одиночество, что виновато, по-воровски переоделся, нашел в шкафу старые кроссовки и спустился во двор. Вернулся уже не скоро.

И с тех пор каждый вечер он играл до омерзения (это жена нашла такое заветное слово) долго с малолетками. Он значительно превосходил своих юных партнеров в физических кондициях и потому играл вдвоем с попавшимся под руку мальчиком, против четверых. В паре с ним был Гога.

Это была уже игра. Падение рождаемости, очевидно, коснулась совершенно явственно и нашего гигантского дома. Совсем мало их играло теперь у глухой стены, за которой продолжали совершенствоваться учителя. Но один против четверых! Вы меня извините, но Гога был старательным, и не более. Так что Зверев мотался один. Первенства превратились в один бесконечный суперфинал. Чтобы выиграть, нужно было перебегать. И поменьше пропускать. К весне они с Гогой оторвались в очках и сезон можно было бы считать выигранным, если бы не козни его половины. А козни были таковы, что она от него ушла. Потом у Зверева будет другая жена, это когда он уже в ментовке будет пахать, но и она уйдет. Трудно сказать, кто бы с ним мог ужиться. Редчайшее существо.

К тому времени он засобирался в аспирантуру, а это существенной добавки к бюджету не приносило. А халтурами он тяготился. В принципе, футбол был ни при чем, хотя, видимо, он стал последней каплей. Короче, она ушла, а телевизора он не смотрел принципиально. С родителями они давно разменяли квартиру, и те жили в другом городе. Зверев оказался один на один со своим хобби. И тогда с ним поступили бесчестно.

— Что вы имеете в виду?

— А вот что. В середине игры, когда они наконец надломили эту компашку и кубок был почти в кармане, а кубок — это надколотая, но все же хрустальная сахарница, еще со времен Жмыха, — так вот тогда Тюля и свалил его подножкой, а Ибрагим ударил лежащего и еще не соображавшего, что происходит, ногой по голове. С разворота, как по опускающемуся мячу, серединой подъема. И он упал в серую пыль и смешал ее со своей кровью. Он потерял сознание, так как удар пришелся в висок. После этого он занялся наукой.

Кандидатская была у него сделана блестяще. Я в этом ничего не понимаю, но его коллеги, друганы его, потом так говорили. Он жил один, работал ночами, отдыхал, слушал музыку. А дальше, должно быть, было так. Он написал последнюю фразу, отложил черную с золотым пером ручку и сказал: «Вот и все». Потом отнес рукопись машинистке. Потом была публикация в хорошем журнале. Он показывал.

Был выбран костюм, галстук, рубашка. Он вышел во двор, а там конечно играли…

Дальше начинается совершеннейший аттракцион. Его на кафедре ждали достаточно долго, а когда друзья приехали за ним на такси, то обнаружили его играющим во дворе в футбол. Пиджак брошен на скамью, рубашка пропотела, и на груди отчетливо отпечатался мяч. Каблуки дорогих туфель сбиты. Ему кричали, а он не отзывался. Вызвали санитаров.

Такого защитника, как Клюка, я в жизни не видел. И Зверев решил, наверное, что если он Клюку не сделает, то жизнь будет прожита зря. Он, как всегда, долго думал, наверное, всю ночь. Как он будет проходить Клюку. А с остальными все будет просто. И тогда он сбежал из поликлиники. Если бы его тогда отвезли в психушку, то ни о какой милиции речи не могло, наверное, быть. Я не знаю, какие там критерии, но мне кажется, его бы не взяли. Но удалось просто положить его отдохнуть. Как-то там уговорили. Ну, как бы солнечный удар или что-то в этом роде. Да и повода-то в психушку класть не было. Так, полежит сутки — и домой. А он вернулся во двор. Все вышли на него посмотреть. Он был в пиджаке и тапках. Он кричал: «Выходите! Я вас сделаю. Всех! Ну, что же вы? Выходите! Клюка, где ты? Выходи, мерзавец… Я покажу тебе, как обращаться с мячом».

Но никто не хотел выходить. Никто не хотел с ним поиграть. И тогда он стал просто бить по мячу. Он бил мячом в стену. Он бил, мяч отскакивал, он опять бил. А все стояли и молчали. Человек сорок. Взрослые и юные. Несостоявшиеся и значительные. Впрочем, потом оказалось, что не состоялись мы все. Толстые и худые. Лысые и в локонах. Всякие… А он, Зверев, состоялся.

А потом мяч лопнул. Разошлись швы, и он лопнул. Это был очень хороший мяч. Ленинградский, за семь рублей или за девять. Я сейчас не помню точно. Разбить его за несколько минут было мудрено. А Зверев разбил. У него был очень сильный удар, и если бы он стал профессионалом, то выступал бы, наверное, не за «Авангард», а за «Зенит». Он бы за сборную страны выступал.

С того дня во дворе в футбол больше не играли…

Я выслушал Йонаса, записал все это на диктофон, пообещал прислать газету. Потом сел в стекляшке и попросил водки. Для меня Зверев был просто взбесившимся офицером милиции, предателем, кротом. Я должен был его найти. Он все же слегка наследил. Его искало так много людей, что не наследить было мудрено. Он в районе Московского вокзала нарисовался и опять исчез. Стали прокачивать ситуацию. Какие уходили электрички. Потом по маршрутам отслеживали. То есть по этим направлениям ушел сигнал и его там ждади. В пассажирские поезда он не должен был попасть. Московский прочесали весь. Целая рота работала. Воронежский был маловероятен, и потому его проверяли выборочно, а потом с запозданием пришло сообщение из Воронежа, что на перроне видели похожего. Прошло с того времени уже часов пять. Машина дала сбой. Она, между прочим, всегда дает сбои. Но так, чтобы в эту щелочку и в это самое время ушел объект, так бывает редко. Однако случилось, хотя у нас не было полной уверенности. Стали просвечивать все знакомства Зверева в Воронеже. По работе, личные, семейные. Опять туча народу была задействована. Осторожно проверили по адресам. Ноль. Впрочем, почему-то появилось предчувствие — он там. Но как в миллионном городе найти умного и осторожного оперативника с высшим образованием? Тем более что он всю войну прошел.

Расчет был на то, что после блокады в подземелье, после стресса, штурма он захочет немного пожить по-человечески. На пляже полежать, на рынке дыню купить, в ресторан сходить. Квартиру снять сейчас не проблема. Деньги у них в бункерах большие ходили. И я сам решил туда ехать. Несмотря на то что где-то залег Бухтояров. Этот титановый человек по рынкам и пляжам слоняться не станет. Он заляжет на своем тройном дне, потом начнет потихоньку монтировать порушенную структуру, дело свое делать охотничье.

Как Зверев вышел из бункера — разговор особый. Там были убиты все. На все сто был зачищен бункер. Нашего человека они высчитали и во время штурма расстреляли. Потом проводилась экспертиза останков. Один из подземельщиков остался жив. Он и давал показания. Там ниша была, в которой он и отлежался. Только обгорел очень. Мы выжгли этот термитник. Вентиляция на этом уровне коммуникаций принудительная. Группе захвата удалось проникнуть в вентиляционный коллектор. Все тоннели у них контролировались. С помощью метростроевцев был скрытно прорыт еще один тоннель. Эти коммуникации даже для ветеранов метростроя являлись терра инкогнита. Тех, кто строил их, в живых практически не осталось. Сплошные несчастные случаи. А это значит, что Бухтояров имел доступ в свое время к документам высшей категории секретности. Во время вселенского бардака он сумел добраться до такого секретоносителя, какой и для иных спецслужб неподъемен. Это опять же разговор для другого раза. Но хорошо у нас готовили разведчиков.

Через этот тоннель проникли в вентиляционный коллектор. В определенное время в систему стал нагнетаться некий газ. Никто ничего не заподозрил. Посты в направлении коллектора удалось нейтрализовать без шума, а нужно сказать, что безопасность у этих героев подземных горизонтов была поставлена на уровне. Телефонный узел, кинокамеры, датчики. Пришлось повозиться. После подачи необходимого объема газа он был воспламенен. Выгорело все. Потом подали пену, потом ее нейтрализовали. Я в первый раз видел технологию операции в подземелье. Наверное, в последний. Затем туда пошли бойцы какой-то труднопредставимой группы. Скафандры, нечто вроде боевых портативных лазеров, тот же неискоренимый «Калашников» подземной модификации. Очагов сопротивления выявлено не было. Обнаружили уцелевшего крота. Это условное название тех, кто был в подземелье. При идентификации не обнаружилось останков Зверева. Уцелевший крот был близок к безумию. Бухтоярова вначале как бы признали, но потом оказалось, что и его нет. То есть они ушли. Хотя перед началом операции наш человек докладывал, что все на месте. Операцию и откладывали-то неоднократно, так как то один, то другой отсутствовали, выполняли работу на поверхности. А брать их там — риск. Они могли эвакуироваться в другое убежище. Такое было отслежено. Там обошлось без штурма. Найдены были очень интересные материалы.

Вся операция была признана неудачной. А на поиски двух главных кротов брошено все возможное. Самое интересное, что в бункере обнаружена книга. Какое-то руководство по магии. Книга древняя и серьезная. В свое время выдвигалась версия, что кротами используются паранормальные технологии, эзотерические знания. Колдовство, короче. Этим у нас занимался представитель соответствующих структур. Он лично принял книгу. Она должна была сгореть, растаять, раствориться. Ни один листик не пострадал. Этот спец, когда увидел книгу, весь расцвел. Вызвали бронеавтомобиль с эскортом, и книгу повезли по им одним известному адресу. Но вот какая штука. По дороге, откуда ни возьмись, КРАЗ. Вылетел с боковой ремонтируемой дороги. Броневик этот колесами вверх. Загорелся. Когда потушили и вскрыли, внутри трупы. И никакой книги нет. То есть она исчезла. Составили акт, взяли показания, подписки.

Где находится сейчас Бухтояров и находится ли он вообще где нибудь, — никому не ведомо. А вот со Зверевым вышла совсем смешная история.

По всей видимости, он скрывался автономно. Где-то они с Бухтояровым потеряли друг друга. А может, так и было у них задумано. Так вот, вначале Зверев сам подставился. Один из сотрудников его конторы увидел его в метро. Зверев уже значился в черном списке Интерпола. Предполагалось, что они с Бухтояровым ушли за границу. И тут его видят в метро. Выезды из города перекрыты полностью. Ему нужен был отвлекающий маневр. И он удался блестяще. Из метро он вышел на «Василеостровской». Тот, кто вел его, звонить никуда, понятное дело, не успевал. Все ждал момента. Только милиционеру на станции успел сунуть записку с текстом и номером телефона. Зверев же вошел в парадную аварийного дома, поднялся в одну из квартир. Парень этот, что его вел, бросился к телефону-автомату в прямой видимости — трубка обрезана. От подъезда отходить нельзя. Он ловит какого-то работягу, стращает его удостоверением, велит бежать к ближайшему телефону, говорить, где он. Через некоторое время приезжает группа. Зверев должен быть в этой квартире. Он никуда не выходил. Решаем не штурмовать квартиру, а как-нибудь войти хитро или дождаться, когда он сам выйдет. Квартиру же занимает некто художник Птица. Личность легендарная. Он проходил по делу фирмы «Цель» свидетелем. Дело было крутчайшее. Птица этот в живых остался по недоразумению. Зверев с материалами дела, пока оно еще не ушло к ФСБ, знакомился. Был там какой-то интерес. И вот опять. Этот богомаз, личность безалаберная и незаурядная, снова на перекрестие интересов спецслужб. Мы лихорадочно пересматриваем его роль в прошлом деле и строим разнообразнейшие версии. Ажиотаж фантастический. Наконец удается выманить Птицу из квартиры, из мастерской, которую он снимает незаконно, но дело, в общем-то, обычное. Художник отлучился, дерется с бомжами, которых мы попросили войти внутрь, приплатив им несколько. Они, естественно, не знали, кто заказчик, но дело сделали. Художника не было дома минут пять. Группа вошла в квартиру. Никого там не обнаружила. Получалось, что Зверев ушел через черный ход. Птица — сообщник. Парень из милиции припоминает, что из соседнего подъезда выносили картину, в рост человека. Он помнил, какая обувь была на Звереве — замшевые туфли коричневые, новые. Под картиной были кроссовки, старые, разношенные. Их-то мы и нашли на ближайшей помойке, как и картину. Стояла прислоненной к баку. Черное и красное. Червяки какие-то или змеи. Провел Зверев парня. Ладно. Остается Птица. Ставим его под наружку. Отслеживаем контакты. Утром он выходит из дома, в руках картонка в газете, едет в метро. Дважды меняет маршрут. Наконец, выходит на «Пионерской» и начинает пить в кафе, прямо у станции. Пьет яростно и долго и жрет также. Потом начинает бессистемно перемещаться по городу. Решаем, что он заметил «ноги» и хочет оторваться. Несколько раз в забегаловках наши люди подходят к нему, видя, что он совершенно пьян, пытаются разговорить. Говорит он много и интересно. Результат для нас нулевой. Потом ближе к ночи садится на электричку и едет в направлении Малой Вишеры, Выходит в Чудово, потом хочет вернуться, видимо, в город, но опаздывает на электричку. Полная фантасмагория. Все это время вокруг художника наши люди, группа захвата готова, горизонт отслеживается. Ждем Зверева. За ночь готовим операцию — «Контакт». Из его мастерской забираем, видимо, настольную книгу. Китайскую средневековую поэзию. Один из сотрудников читает полночи ее. Готовится. Готовим комнату с декорациями. Главное — доверие. Решаем работать на парадоксе. Контактер в милицейской форме. Общность душ и интересов. Утренняя станция. Время идет, результата нет. Утром выстраиваем декорации уже в городе. Вводим женщину. Птица у нее оставаться не хочет. Идет домой. Начинаем догадываться, что Зверев просто подставил Птицу, просчитав несколько ходов вперед. Наконец, когда ситуация становится просто анекдотической, в мастерскую Птицы — а мы снова там — всей компанией входят специалисты по допросам. По глубокому проникновению в сознание. Начинаем ломать художника. Выясняется доподлинно, что Зверев с художником ранее знаком не был, утром вчерашнего дня вошел в мастерскую, купил одну из работ, дал за нее триста долларов в рублевом эквиваленте, потом попросил открыть черный выход, и, хотя тот был заставлен разным художническим хламом, Птица просьбу выполнил. Адрес художника можно было узнать где угодно. Он человек известный. В любой артгалерее. Если не в одной, то в другой или третьей. Зверев понимал, какие у нас в головах возникнут предположения и ассоциации. Дело, по которому проходил Птица, несло в себе один из больших секретов государства. А тут опять не маленький секрет. Придумано было блестяще. Все главные силы, весь штаб работал на направлении Птица — Зверев. А он тем временем ушел из города. Просочился. Учел психологию подставки, характер человека искусства, получившего после некоторого поста деньги. Тот просто стал болтаться по городу и гулять. Тем более приключение с бомжами.

По окончании допроса встал вопрос о том, что делать с художником. Я уже почти решился. Слишком мы наследили здесь. Но в последний миг отправил парня в спецприемник, в одиночку на неопределенное время. Мне какой-то внутренний голос подсказывал, что он нам еще пригодится.

Теперь следовало ждать сигнала о Звереве. Руководство пришло в полную ярость. Я не знал всех подробностей дела, по которому он проходил. Мне их просто не давали, но я понимал, что затронуты интересы тех, кто на самом верху. Начал Юрий Иванович с дела попсы. Тогда их выкосили изрядное количество. Он и вел дело. Объединенные в одно производство крутейшие факты; вышел в конце концов на Бухтоярова, организатора убийств, на их мозговой центр, а потом что-то произошло, и он перешел на сторону противника. Сам стал исполнителем их приговоров и, по слухам, лично устранил телеведущего программы «Знаменатель» Кислякова. Это уже в Москве. По делу красной нитью проходили колдуны. Я в них никогда не верил, но материалы дела убеждали. Колдун Телепин. Книга какая-то магическая. Ее-то, по всей видимости, и нашли в бункере, а потом опять потеряли.

Зверева приказано было найти и взять живым и невредимым. Бухтоярова разрешено было уничтожить. Второй раз он получил приговор. Вначале, еще при Горбачеве, в Японии. Тогда-то он и ушел в подполье. Сдавалась твердая агентура, потенциально опасная в период приближавшегося переворота. Бухтояров выжил и натворил потом много бед для нынешней власти. И еще натворит. Я не сомневаюсь.

Зверев не был в Воронеже лет восемь. А может быть, и восемнадцать. Прошлая мирная жизнь слилась сейчас для него в один какой-то несуразно-великолепный год. В котором уместилось совершенно все. Универсальный хрустальный шарик. Верти его и наблюдай течение судеб и перемещение шпал и станций. Поезда остаются на месте. Мы побрели неведомо куда…

Поезд был забит под завязку. Время требовало перемещения людей с баулами и сумками. Зверев перемещал свою постылую оболочку. Душа же его давно болталась на ниточке, подобно воздушному шару на ярмарке.

Он подождал, пока последний пассажир покинет свое плацкартное логово, спустил ноги со второй полки, спрыгнул, долго завязывал шнурки замшевых туфель, купленных накануне в вокзальном ларьке. Потом снял футболку, в которой спал, вынул из сумки рубашку, надел. Взял сумку, пошел к выходу. «Вагонные» хлопотали в тамбуре, вытаскивали узлы с простынями, мешок с пустыми бутылками. Пил весь вагон и пил сильно.

— Спасибо, товарищи проводники.

— Служим Советскому Союзу! — ответили веселые тетки.

Зверев шел по пустеющему перрону. Он не хотел больше проверяться и отрываться. Он хотел выйти из войны.

На вокзале отыскался ресторан. Там он заказал салат из помидоров, курицу, минеральную воду и бутылку красного сухого вина местного разлива. Понаблюдав течение ресторанной жизни, совершенно в благодушном настроении вышел на привокзальную площадь.

Ехать следовало на Чижовку. Там, в доме с садом, огородом и погребом, проживала женщина Варвара Львовна. Он совершенно забыл номера и маршруты общественного транспорта, а потому вышел из трамвая на Кольцовской, предполагая, что автобус номер восемь — константа незыблемая. И действительно, остановка была на прежнем месте, напротив букинистического магазина. Зверев подождал минут двадцать, ушел с остановки, в магазине долго рылся в книгах, ничего не купил, вышел и обнаружил, что «восьмерка» прошла минуту назад. Тогда он двинул пешком и через две остановки, возле цирка, другая «восьмерка» догнала его, впустила сквозь шипящие двери внутрь.

Он смотрел в заднее окно, с трудом узнавая окрестности города, где когда-то провел несколько лет. Баня, гастроном, пивной ларек. Демократический иллюзион не смог устроиться здесь прочно. Прошелестел над частными домами и крепкими заборами, подобно слепому дождю. Там, в центре города, супермаркеты. Здесь — гастроном.

На предпоследней остановке он вышел, спустился двумя кварталами левее, повернул направо. Дом был на месте. Черемуха, яблоня, рябина. Калитка на задвижке открывается легко. Зверев посмотрел на часы: половина двенадцатого. Варвара Львовна должна сейчас быть дома, так как ее «почтовый ящик» приказал долго жить. Дочь Варвары Львовны семнадцати лет сейчас поступает в городе Москве на актерское отделение. Наверное, сразу в три или четыре места. Родители Варвары Львовны на погосте, а бывший муж в городе Липецке. Все это он выяснил вчера, позвонив из Питера, прикрывая при этом наборный диск таксофона рукой, озираясь и говоря вполголоса. Звереву повезло. А такое в последнее время случалось редко.

…На следующее утро Зверев покинул дом Варвары Львовны с единственной целью — праздношататься. Он так долго был кротом, а выходя на поверхность, должен был проверяться и «чиститься», что простая прогулка по давно забытому им городу приводила его в необыкновенно благодушное настроение. Он не вернулся с войны, он получил отпуск.

Вот и «восьмерочка» остановилась, распахнула двери, приняла Зверева внутрь. Он сел возле окна, постигая окрестности. На углу Кольцовской и Плехановской, там, где вчера садился, вышел. Потом пошел по правой стороне улицы имени великого теоретика социальных преобразований. Агентство Аэрофлота, бывшая студенческая столовка, а теперь кафе-бульбяная. Театр оперы и балета, памятник вождю ушедшей эпохи. Брусчатка площади. Трава, пробивающаяся между плитами, библиотека. Зверев растрогался. Где-то рядом улица Среднемосковская. Там был пивной бар, а Зверев испытывал желание. Нужно было выпить и именно пива. Вчера, после того, как он долго приходил в себя в объятиях женщины, после того, как медленно, по капле выдавливал из себя крота, опера, охотника и цель, становясь просто Юрой, он пил водку. У воронежской водки был свой, мягкий и уважительный вкус. Ее было много. Несколько бутылок в секретере. Остаток после какого-то юбилея. Просыпаясь ночью, он вставал, нацеживал очередные полстакана, чувствовал теплый комок в желудке, потом пил прямо из трехлитровой банки мятный квас и ложился снова. У него ничего не получалось почти до утра. Она успокаивала его, пыталась разговорить, заморочить, но он сказал себе: если не сможет этой ночью, то не сможет больше никогда. Так и будет скрываться, зачищаться и стрелять. А вот этого не будет больше никогда. Может быть, все вернется в виде должностных обязанностей. А вот так, в тихом доме с яблонями, не будет. И наконец у него получилось. После этого он уже не пил, уснул умиротворенный и счастливый.

Утром сказал измученной им хозяйке, что выйдет прогуляться и будет к обеду. Обед обещал быть сказочным. Но мечта о подвале, где кружки запотелые и какая-нибудь мойва, жирная, с икрой. Там, в бункере, пришлось посидеть на тушенке и хлебе. Теперь вид любой консервной банки вызывал в нем отвращение. А пиво — это жизнь, это солнце, это утоление жажды. Он пива-то по совести давным-давно не пил. Не хотелось ему раньше пива.

Бар был на месте. Мойвы не оказалось. Нашлись дорогие наборы с осетриной, для людей попроще — со скумбрией. Зверев попросил леща и вареных яиц. Принесли отличного, граммов на восемьсот, с каплей жира на надрезе. Он выпил первую кружку залпом. Вторую пригубил, вырезал из леща изрядный фрагмент из самой середины. Когда допил третью кружку, захотелось человеческого общения, и потому пересел за столик, где спорили о гуманоидах.

Итак…

— Кожа серая, вместо носа пипка, ростом в метр, рта нет, так, дырочка, на руках четыре пальца, между ними перепонки.

— Кто это? Кто это?

— Пилоты. Из аппарата. Могут сжечь, могут парализовать. Прилетели с планеты у звезды Зета-один 1 Сетки.

— А говорили, с Сириуса.

— Кто говорил?

— Один мужик. Читал то ли в «Журналисте», то ли в «Коммунисте».

— Вот. Там надежно было написано. Без балды. Коммунисты до уровня бреда не опускались. А вот когда все стало у них рушиться, достоверная информация и пошла. Про тайную доктрину Молотова, конечно, чушь, а про аномалии много достоверного просочилось. Так что там?

— Какие-то нигеры в Африке все про них помнят. Умные такие. Знают теорию Эйнштейна. А сами голые. Червей жрут.

— А, догоны.

— Давай про догонов. Что там у них? — обрадовался живым собеседникам Зверев.

— Да это долго. Я вот про других гуманоидов читал. Они баб ловят — и на тарелку. Ну и изучают там.

— Чего они у наших баб изучают?

— Ну, как устроены.

— Не, без понтов. Бэтти Хилл. Поймали с мужиком и засунули спицу в пупок. Она кричать. Тогда один из тарелки ей глаза закрыл чем-то и все. В отключке. Очнулась в Кливленде.

— Лешичка не позволите, сударь?

— Отчего же не позволить.

Зверев вышел в туалет, потом долго плескал в лицо холодной водой, вытерся платком, сунутым Варварой утром ему в правый боковой карман. Посмотрев на себя в зеркало, он увидел на лице своем с провалившимися глазами, почерневшем и потустороннем, признаки жизни. А потому решил выпить еще одну кружку и погрызть лещика.

— Ну и что там в Детройте? — продолжался спокойный ненавязчивый диспут о иных мирах.

— Один фермер не успевал с пахотой.

— Вот. Будет успевать.

— А у нас уже и не пашет никто. Так что если они там в Америке урожайность снизят, нам конец.

— Ну.

— Баранки гну. По ночам пахал на маленьком тракторе, чувствовал беспокойство. Будто все хорошо, но что-то его угнетало. И вот под утро трактор вдруг остановился.

— А может, соляр кончился?

— С чего ты такой умный? Давай, мужик, задвигай.

— Я те чё, ухи затыкаю?

— Дайте ему по уху и выведите.

— Все. Молчу, молчу, молчу…

— И вот под утро трактор встал. Стоун вышел посмотреть, что там с движком. И тут сначала один, потом другой. Слева и справа. Говорят: «Пошли».

— А на каком языке?

— На английском. Только с акцентом.

— А я слышал, они телепаты все.

— Мало ли что ты там слышал…

— Ведут его в тарелку. А там карта такая. Все миры и вселенные. Они пальцем ткнули, говорят: «Это что?» Он молчит, щурится. Они опять: «Отвечай, Стоун, что это? Ага, не знаешь. А это — Земля. А вот это маленькое и далеко — наша планета…»

Более Зверев такого слушать не мог. Он попрощался со своими товарищами по постижению инопланетного разума и вышел на Среднемосковскую. Теплый день немного после полудня. В желудке — пиво и рыба. Он вышел к четвертому универмагу, хотел было засесть в пельменной, но вспомнил, что его ждет обед на Чижовке, и пошел себе по бывшему проспекту Революции. Посидел у фонтана, посмотрел вниз — на берега и облака. Пора было возвращаться к Варваре Львовне, для чего идеальным образом подходило такси.

Рассказчик

В университете Зверев учился хорошо. Меня интересовало, однако, каким он был в быту. Пил ли; если пил, то сильно или нет, и что предпочитал. Любые, самые, казалось бы, не имеющие отношения к делу мелочи были мне интересны. Когда камушки причудливым образом рассыпаются на столе и гадалка силится постичь в миг краткий и решающий их расположение, один-единственный, неправильной формы окатыш гранитный может переменить всю картину.

Друг его университетский, душеприказчик и собутыльник, завелся с полуоборота, и причудливая нить повествования стала разматываться.

— Звали парня Зегой. Естественно, он имел вполне приличное и общепринятое имя, но весь курс звал его так. И однажды он притащил откуда-то в общежитие легкий водолазный костюм, списанный, очевидно, с какой-то спасалки по причине материального и морального износа. Такое приобретение они со Зверевым должны были непременно обмыть. Юрий Иванович частенько оттягивался в общаге и на этот раз стал участником праздничного обеда. Костюм предполагалось использовать для ловли рыбы в любых погодных условиях, до чего Зега был большим охотником.

Когда же обед прошел и ужин и на землю и воды упала летняя ночь, а трагическая музыка родного очага оставалась так далеко, что была еле слышна, они решили заглянуть на ночь глядя к еще одному весьма интересному персонажу — Самураю. Его звали так за пристрастие к творчеству тогда еще малоизвестного японского писателя Кондзабуро Оэ, и как не испытывать ему этого пристрастия? Самурай учился на филфаке. Специальность — Япония. Но Самурай, войдя в образ, несколько там задержался. В тот вечер он совершал, например, чайную церемонию. Расставили еще чашек, сели на коврик в одних носках. Потом стали рассматривать Зегино приобретение. Тот влез в костюм, стал весь резиновым, а лицо его, если рассматривать его через стекло маски, невыразимо изменилось. Он стал похож на диверсанта, выбравшегося на советский берег и каким-то чудом пробравшегося в академическую квартиру, где поведением Самурая давно не были довольны.

В тот поздний вечер, впрочем, Самурай был дома один. Зверев отправился во чрево квартиры и вернулся с бутылкой «Столичной».

«Теперь пойдет у меня жизнь, — мечтал Зега, — рыбу буду бить».

«Тебе еще много орудий нужно. Ружье, подсумки, часы подводные».

«Это дело наживное. А будет рыба, будем суси делать».

«Что делать?» — уточнил Зега, отмеривая рюмки.

«Такое японское блюдо из рыбы. Потом расскажу».

«Рыбу надо вялить. Чтобы зимой, с пивом».

«А суси, по-твоему, с пивом нельзя?»

«Суси — это суси».

«А на каком слоге ударение?»

«Не важно».

Потом друзья вышли в город, добрались до ресторана «Ветла» и, сломив недолгое сопротивление вышибалы, вошли в зал. Денег было не много, и следовало распорядиться наличностью с толком.

— А кстати: я уже забыл, что можно было тогда купить, скажем, на пятерочку.

— На пятерочку можно было гудеть весь вечер в хорошей компании. Тогда они заказали примерно следующее: сто пятьдесят граммов ликера по рубль тридцать шесть сто грамм, три стакана портвейна по сорок шесть копеек, три бутылки пива и осталось еще на легкую, непринужденную закуску.

— А откуда вы это знаете?

— Я довольно часто посиживал с героем вашего будущего очерка по злачным местам и знал его пристрастия.

— Так он, значит, был алкашом?

— Ну, не скажите. Пил-то он пил, да дело разумел. Его потом и из милиции зачищали за моральный облик.

— Да что вы говорите?

— Да. А потом вернули за необыкновенные свойства головы.

— За умственные способности.

— А они разве не в голове?

— Ну, по всей видимости. Вы-то кем сегодня работаете? Какая у вас планида?

— Я в фирме служу.

— В какой?

— Сказано вам, в фирме.

— По юридической части?

— Я работаю в фирме. И вообще, хотите про Юрку говорить, слушайте. А нет, так я пошел.

— Хорошо.

— …Посидев так минут сорок, единомышленники оказались на улице, причем Зега был совершенно пьян. И когда ему захотелось вновь примерить водолазный костюм, а он с ним не расставался, держал в сумке, то с примеркой проблем не образовалось. И дальше он так и пошел. В резине.

Самурай, будучи человеком осторожным и не совсем пьяным, увлек Зегу с магистрали на какой-то пустырь. В трезвяк им было рановато. Потом они проследовали через какие-то дыры в заборах и вдруг поняли, что находятся возле дома, в котором проживал заведующий кафедрой истории Анатолий Васильевич Греф. Друзья доподлинно знали, что он сейчас печален. В доме Грефа проживали сейчас четыре женщины: законная супруга и три его дочери, причем одна от первого брака. По необъяснимой прихоти междувременья дочерей звали Вирджиния, Барбара и Сюзанна.

…Самурай позвонил, перебежал на верхнюю площадку и оттуда стал глядеть на представление. Зега в своем скафандре и с цветком, сорванным с попутной клумбы, предстал перед хозяином. При этом товарищ Греф не очень испугался, но удивился основательно. Поэтому, когда резиновый человек решил войти в квартиру, Анатолий Васильевич просто стал ему мешать и попытался закрыть дверь, но резиновый просунул ногу между косяком и дверью и погладил хозяина рукой в перчатке по голове. Тогда за спиной хозяина дома появилась хранительница очага и закричала глупо и неприятно:

— Что за шутки такие? Это кто так шутит? Вам что надо? Звонить! Немедленно.

Тогда Зега завыл. Дело оборачивалось криминалом. И Зверев не выдержал, слетел по лестнице вниз и на руках вошел-таки в квартиру. Все выяснилось.

Самое интересное, что ровно ничего не произошло потом. Греф остался доволен. Он оказался веселым человеком, а ведь мог свободно прервать карьеру всех трех единомышленников, которые в одночасье становились соучастниками.

— Таких историй вы, очевидно, можете рассказать без числа?

— Таких историй я помню немерено. Еще хотите?

— Нет. Достаточно. Мы со многими хотим поговорить. Юрий Иванович — личность легендарная.

— А то…

— Есть у него друзья в других городах?

— Ну, были, естественно.

— Вот, например, в Воронеже. Он там дело одно интересное крутил…

— Были и в Воронеже. Знаю кое-кого…

В конечном итоге у нас после таких вот бесед с однокурсниками и друзьями детства составился некоторый список возможных мест пребывания господина Зверева в столице Черноземья, колыбели русского флота. Поскольку мы подошли к работе основательно, их образовалось десятка три. Точнее, двадцать семь. И если он действительно проскользнул в этот великолепный город, то в конечном итоге, будучи человеком, склонным к балагану и просидевшим несколько месяцев в подземном бункере, должен был наследить. И мы оказались правы.

Стояли невыносимо долгие вечера. Зверев благополучно прожил еще один день, настолько длинный и пустой, что блестящая перспектива прожить еще и вечер приводила его в состояние томительной ненависти ко всему сущему. Он явно злоупотребил гостеприимством города Воронежа. С утра он проявил пленки, снятые им и Варварой Львовной в Отрожке. Пикник. Потом долго мыл кюветы, после — щеточкой пальцы, так, чтобы ни следа. Но след оставался.

Он стал уже каким-то фотографом для торжеств. Варвара Львовна приглашала его за месяц на три каких-нибудь юбилейных гулянья. Он ходил на них, фотографировал новобрачных и других виновников торжества, пил добротную воронежскую водку и хорошо кушал. Это было не лучшим времяпрепровождением со всех точек зрения. Все остальное время, свободное от трудовых повинностей, он лежал во дворе, читал журнал «Фотография в СССР» — а этого журнала обнаружились залежи на чердаке, — по временам пересекал двор, обливался из шланга холодной водой. Затем он водружался на деревянный щит и опять лежал, не вставая, так долго, как хотел. Варвара Львовна нашла себе какую-то работу, чем-то торговала, приходила около десяти с пакетом бананов. Бананы Зверев уже возненавидел, а Варварой Львовной тяготился, хотя она этого еще не чувствовала. Появился у него еще один товарищ, вернее, два.

Однажды во двор Варвары Львовны пробрался огромный кот. Вернее, не пробрался, а вошел так, как входит президент большой автономии. Кота звали Коровьевым, по прямой аналогии с персонажем всемирно известного романа. Хозяина кота звали Курбаши. Пьянь забубенная, мастер на все руки, в данное время безработный и вдовый. Чем не пара Варваре Львовне? Видимо, что-то между ними и происходило когда-то, но теперь пробежало нечто вроде кота.

Едва утром оказавшись на улице, Коровьев, особь редкой пушистости, фантастического ехидства и редкой невоздержанности, находил себе предмет для утоления плоти. Время суток и года роли абсолютно не играло. И около калитки Курбаши все время слонялись какие-то киски. Сектор был частным, улица тихой. Играли дети, вязали старушки, шли в магазин с бидончиками граждане. Публичное регулярное соитие Коровьева нравилось не всем.

Курбаши пытался было усовещать своего любвеобильного товарища, не кормил его дня по два, а то и по три, но тщетно. Зверев уже успел подружиться с Курбаши — Самошкиным Василием Ивановичем, ранее под судом не бывшим, наладчиком аппаратуры с механического завода. Иногда они коротали время за трехлитровой банкой жигулевского или ходили купаться на залив. Он был недалеко. В полутора километрах.

Курбаши мог говорить о своем коте часами. Иногда у Коровьева наступали необъяснимые отрешения от бытовых реалий. Тогда он ложился на коврик возле платяного шкафа и думал. И даже когда Курбаши вставал ночью испить отвара из заповедных трав, до сбора коих он был большим любителем, он обнаруживал, что кот лежит с открытыми глазами и думает. Глаза у кота светились, и в них видел Курбаши бездны миров и космические глубины. Курбаши присаживался рядом, поглаживал кота по спине, чесал у него за ухом, говорил: «Ты не майся, дяденька, скоро дожди пойдут».

Дожди оба любили необыкновенно. В день, когда начинало лить из небесной прорвы, когда начинало капать и моросить, они усаживались у окна. Курбаши доставал проигрыватель, который в иные времена был спрятан далеко и надежно, и слушал песни своей молодости. Кот провожал каждую пластинку глазами и переживал. Словно надеялся, что наконец-то хозяин поставит любимую. Хозяин не ставил.

Шел дождь, то переставал, то опять начинался, и Курбаши с Коровьевым совершали свое бесконечное бдение. Курбаши говорил, рассуждал о жизни, кот слушал, поддакивал, временами возражал. И был Коровьев в такие дни добрым и торжественным.

Но совсем недавно он был отравлен неизвестным гражданином и вчера скончался дома, на коврике у платяного шкафа, хотя, согласно традициям, по которым птицы осенью летят на юг, а коты встречают смерть в одиночестве, он должен был уползти в какой-нибудь подвал и встретить смерть там.

Когда однажды Курбаши, удивленный необычайно долгим отсутствием Коровьева, стал подозревать неладное, тот нашелся в огороде. Выглядел он ужасно. В свалявшейся шерсти сновали блохи, которых он даже не пытался достать. Курбаши засуетился, как мог привел кота в порядок, стал заставлять его пить молоко и воду, но безуспешно…

В том, что кот отравлен, сомневаться не приходилось. Были на то веские доказательства.

Кот лежал теперь на своем коврике у платяного шкафа. Ночью Курбаши вскакивал, смотрел, не лучше ли другу. Тот лежал, дыша доверчиво и недоуменно. Глаза его теперь были закрыты. Когда под утро Курбаши встал, чтобы попить и проверить состояние здоровья друга, кот был мертв. Тогда Курбаши представил себя мертвым котом и заплакал.

Зверев утром, пройдя на территорию соседа, обнаружил непоправимое.

— Что я вижу? Скорбь у тела усопшего друга? Там, в параллельных мирах, у него уже очередное рандеву с призрачной киской.

— Будем хоронить, — распорядился Курбаши и пошел за лопатой.

Он копал долго, увлекся, и Звереву пришлось его остановить:

— Такой глубины копать рановато.

Курбаши спроворил гробик, как для младенца, из заветной кедровой доски, дно ямы выстелил травой и листьями. После этого Зверев отобрал у него лопату и сам завершил тягостный обряд.

Они вернулись в дом, сели на кухне.

— И кто бы это мог быть? — поинтересовался Зверев.

— Известно кто. Новый русский Ковров.

— И почему он новый?

— Магазинчик у него недалеко. Развлекается тем, что отстреливает котов из пневматического пистолета, ставит на них капканы, может из баллоника пыхнуть.

— Зачем?

— Не любит.

— Что он еще не любит?

— Трудно сказать. У тебя бандитов знакомых нет, Юра?

— Откуда? — слукавил Зверев.

— Я бы заплатил.

— А где он живет? Какая охрана?

— Какая охрана? Он еще маленький гад. Магазинщик.

— Уже не маленький. Ячейка капитализма. Молекула реформ. Вот ты в кооперативах работал когда?

— Зачем мне кооперативы? Меня фабрика кормила. Военная угроза. Противостояние.

— То-то же. А он в противостоянии не участвовал, наверное. Кем был-то?

— Торговым. В их сфере.

— Значит, профиль не сменил?

— Что мы это занудство опять завели? Вот ты, Юра, метростроевцем был, так?

— Так, — подтвердил Зверев свою легенду. Он достаточно серьезно овладел теорией метростроительсгва. В подземелье у него было много свободного времени.

— А давай и мы его отравим, — предложил без всякого перехода Курбаши.

— Отчего у тебя кликуха такая?

— Опять же с фабрики. Долго рассказывать. Давай отравим? Кто сейчас искать будет, кто разбираться.

— Разберутся, — объявил Зверев решительно, — он чем его отравил?

— Рыбой. Видели, как он Коровушку мойвой угощал. Она по сей день лежит в траве.

— А ну, пошли, — приказал Зверев.

И действительно, они подобрали недалеко от магазинчика Коврова граммов двести мойвы. Брюшко у каждой было подпорото, и в каждую был вложен белый порошок. Зверев растер его пальцами, понюхал.

— Ты был прав, мой юный друг. Потом, рыба совсем свежая, а дней прошло много. Значит, он район зачищает от котов и собак. Основательный хозяин. А как насчет крыс?

— Давай его заставим дохлую крысу сожрать. Я видал в кино.

— Это не убедительно. У тебя оружие есть?

— Имеется бердана.

— Это что еще такое?

— Да баловство одно. «ТОЗ-54». Мелкашка.

— А разрешение?

— Откуда? Я ее в школьном тире украл. Лет двадцать назад.

— Отлично. А патроны?

— Естественно, есть.

— Тогда пошли.

— Куда?

— Составлять план операции.

От долгого безделья и постижения смысла бытия Зверев потерял осторожность. А делать этого сейчас никак не следовало.

После проведенных разведмероприятий выяснилось, что семья котоубийцы благополучно отдыхает сейчас в Крыму. В квартире Ковров может быть один, а может — и с коллегами по торговле. Естественно, дверь постороннему человеку он не откроет, в магазине какая-никакая охрана. Облом в спортивном костюме. Он же грузчик. Решили проникать в его жилище. Дом пятиэтажный, силикатного кирпича, в трех автобусных остановках от магазина, почти у дворца культуры «Полтинник». Ковров приходил домой к одиннадцати вечера. Около этого времени Зверев позвонил в дверь, припал ухом к ней. Ни звука, ни шевеления. Этаж у Коврова четвертый. Зверев с Ковровым ни разу до этого лицом к лицу не сталкивался. Поэтому он вел того от первого этажа, чуть сзади. Курбаши со своей тозовкой, давно превращенной им в обрез, стоял на лестничной клетке пятого, читая газету. Оружие под курткой. Когда Ковров открыл дверь своим ключом, Зверев положил ему руку на плечо. Курбаши появился слева от двери, показал обрез. Потом они втолкнули Коврова внутрь.

В квартире, простой и жлобской, они привязали Коврова к креслу заранее припасенным шнуром, в рот сунули кляп. Осмотрели помещения, приглядывая за Ковровым, наконец включили телевизор погромче и кляп вынули.

— Курбаши, ядрена мать. Я ж тебя знаю. Вам деньги нужны?

— Нам нужны другие предметы вещественного мира, как-то: подсолнечное масло, сковорода, спички.

Курбаши вынул кляп изо рта Коврова. Тот кричать не стал.

Зверев сидел на полу, обрез лежал на коленях, дулом в сторону кресла.

— Ты не думай, хозяин. Пулька мелкая, да мы насечки на ней сделали. Крестообразные. Раскроется подобно цветку. Ты в охотничьем деле соображаешь?

— А что же вы думаете, что я после не заявлю? Хоть бы чулки на голову одели.

— А зачем? Ты же уже никому не сможешь рассказать.

Ковров понял и побледнел.

— Зачем масло? Попробуем без масла. Деньги в…

— Нам нужно именно масло, — прервал убийцу кота Курбаши. И захлопотал на кухне.

— Ты какой яд применял? И рыбу выбрал редкую. Она сейчас дефицит.

— Идиоты! — заорал Ковров, маленький и крепкий, но не толстый. На Чижовке именно такие жили мужички.

— Сидеть! — прервал Зверев дозволенные речи.

— Если масло в глотку лить, так сразу убейте…

— Зачем? Ты сейчас будешь жрать рыбу. Ту, что разбросал в районе. Курбаши ее сейчас поджарит. Слегка.

— Да вы что, твари? От котов житья нет. Губернатор еще говорил по радио.

— Это ты заливаешь, — решил Зверев.

— Я ее аджикой приправлю и перчиком. Перчиком разлюбезное дело. Есть югославская приправа «Аппетит»! — крикнул Курбаши из кухни.

Через минуту он появился в переднике и с полотенцем на руке. Рыбу он переложил на тарелку, рядом Зверев увидел горку жареного лука, лужицу кетчупа.

— Что у него там выпить? — поинтересовался Зверев.

— Все, что в ларьках. Полный джентльменский набор.

— Тогда дай ему для аппетита, ну, белого вина, что ли, с полстаканчика.

— У него тут все крепкое. Мартини. Ты мартини когда пробовал?

— Нет конечно.

— Давай. А впрочем, что это вон в той, с серой этикеткой?

— Текила.

— Отлично. Ковров, будешь текилу? Имеешь полное право. Закурить дать?

Зверев выпил с Курбаши по стакану текилы. Столь неожиданный и столь серьезный напиток поверг их в изумление. Зверев было потянулся к тарелке Коврова, но отдернул руку.

— Ты бы, Курбаши, принес сервелатика!

— Отменно.

Теперь они пили тоник из баночек и ели сервелат с булкой.

— Жалко тебе своего добра, Ковров?

— Иди ты…

— Мы же сегодня с Курбаши уезжаем. Сейчас вот за вещичками сходим и поедем. И оч-ч-чень не скоро вернемся в этот город тишины и покоя. Правда, Курбаши? Тебе что, Ковров, вилку дать или ты руками? Жрать, сука!

Телевизор работал громко. А если обернуть ствол обреза тряпками, то и звук будет не сильный. Мелкашка. Пуля попала в пол и прочно засела в доске. Отлетела щепка.

— Жрать!

Ковров ел быстро. Вталкивал в себя рыбешек. Курбаши немного подсушил их, и они хрустели на зубах. По подбородку отравителя стекало масло. Он не знал, что никакого яда в его позднем ужине не содержалось. Его дурачили жестоко и зло. Но он сам был виноват в происходящем. Никто не волен прерывать течение жизни тварей Божьих. Даже котов.

— Так, — отметил Зверев, — аппетит завидный.

— Теперь можно встать? — спросил Ковров.

— Вставать, может, и не придется. Подождем минут тридцать, — предложил Курбаши.

— Подождем.

И тогда привязанный к креслу Ковров упал вместе с ним на бок, а это было не очень просто, и сунул пальцы в глотку. Он никак не мог освободиться от своего ужина, но ему непременно нужно было сделать это.

— Вот и лежи тут. В дерьме, — нодвел итог акции Курбаши, и они покинули квартиру Коврова, предварительно перерезав телефонные провода и для верности разбив сам аппарат, компактный и недорогой.

Зверев не сомневался в том, что Ковров не станет вызывать милицию. Там над ним только посмеются. Пуля от обреза? А найди его… Деньги целы. Ничего не пострадало. Сейчас он сделает себе экстренное промывание желудка. Потом свяжется с крышей. Какие-нибудь смешные пацаны. Те не поймут, в чем дело. Станут консультироваться наверху. Ситуация безумная и экстраординарная. Курбаши никто первый день-другой не тронет. Будут просвечивать его связи и принадлежность. Ничего не найдут. Тогда устроят разборку, но Курбаши будет уже далеко. Он уже сегодня сядет в поезд до Симферополя. Так они и решили со Зверевым. Зверев и денег ему занял. Сам Зверев вместе с Варварой Львовной собрались в другие края. Деньги у него оставались, и немалые. Клоунада получилась рисковая и бессмысленная. Просто друг требовал отмщения. Зверев хорошо относился к этому коту. Он его уважал. Недвижимость же ни Курбашиная, ни Варварина пострадать не могла. Владельцы магазинов никогда не будут приносить материальный ущерб такого рода. Может и магазин сгореть. Работа на грани смысла и интуиции. Зверев сам себе внушил, что это разминка. Форму нельзя как бы терять. Боевые учения, в которых он уже раскаивался.

Но схема эта сломалась самым непостижимым образом.

— Не было печали, купила баба порося, — мрачно изрек Зверев.

— Ты это про что? — не понял Курбаши.

— А про то, что мне теперь нельзя к Варваре Львовне.

— Да брось ты, Юрка, отвезут в отделение, по почкам разок дадут. Зато Ковров наказан. По гроб ему хватит.

— Это тебе по почкам. А мне пулю в затылок.

— Чего несешь-то?

— Рассказал бы, да совесть не позволяет. И деньги все там, в уютном домике. И документы.

— Юр, а ты кто?

— Предприниматель.

— И чего?

Зверев переменил позу, стал потихоньку отодвигаться от своего наблюдательного поста.

— Курбаши.

— Я!

— Головка от рояля. Ты по жизни кто?

— Пролетарий.

— Понятно, что не генерал. У тебя знакомые есть на транспорте?

— Откуда?

— Подумай хорошо. Проводницы в поездах, водители в междугородке.

— Чего водители… У меня летуны есть.

— Шутишь?

— Мы на авиазаводе работу делали. Потом летали.

— Как то есть?

— Ну, аппаратуру налаживали. А нас на борт посадили — и в Алма-Ату.

— Зачем?

— Можно было и не брать. Рейс был обкаточный, и не один. А назад с яблоками и дынями.

— А ты-то каким боком?

— Говорить не имею права. Подписку давал. Могу только сказать, что с моей работой полный порядок. Просекаешь?

— Ты хоть знаешь, что это такое?

— Порядок.

— Наивный человек. А летели откуда? С аэропорта?

— На авиазаводе своя полоса. И взлетная, и посадочная. Оттуда и летали. Так что аэропорт нам не нужен.

— И что?

— Они и сейчас летают. Не все еще у нас рухнуло.

— А на завод как попадешь? Там же режим.

— На завод не попадешь. Только летуны не все заводские. Брали и городских. У меня адресок остался.

— И что?

— Да забодал ты меня вовсе. Пошли домой. Вон, видишь, тишина и покой.

— Это тебе так только кажется. Ты меня в Алма-Ату отправь и иди. Только молчи потом.

— О чем?

— О том, где я.

— А ты не убил кого-нибудь?

— Многих я на своем веку положил.

— Ты дезертир, может?

— Я менестрель.

— Это вроде педераста?

— Это еще хуже. Только дело мое правое. Ты не сомневайся.

— Да все так говорят.

— И ты говори. А где летун-то живет?

— На улице Огородной.

— Это далеко?

— Это не очень.

— У меня сто штук осталось. Поехали на такси.

— Поехали, коли есть.

Они покинули гараж, свернули за угол, растворились.

Такси не понадобилось. Подошел нужный трамвай, как из воздуха образовался, и Зверев счел это хорошей приметой…

— Слазь, менестрель. Приехали.

Курбаши уверенно шел к двенадцатиэтажке, на которой было ясно обозначено: «Улица Генерала Кривошеина».

— Ты мне другую улицу называл.

— А это и есть Огородная. Только переименованная. Внутрь я один пойду. А то у тебя глаза дикие.

— Давай. Без летуна не возвращайся.

— Пошли домой лучше. На черта тебе в Алма-Ату?

— Я тебе оттуда яблочек привезу. Апорт называются.

— Лучше дыню.

Курбаши отсутствовал недолго.

— Ты тут еще, менестрель?

— Где летчик?

— Жена говорит, через три часа летит. К кирбабаям, только другим. В Москву-город, обычным рейсом.

— Этот гораздо хуже.

— Не полетишь?

— Я не могу не полететь. Такси ловим.

— Зачем тебе такси? Вон мужики загорают, беседуют…

И действительно, Курбаши подсуетился, и через пять минут они ехали в неописуемо разбитых «Жигулях» по направлению к аэропорту. Зверев панически боялся, что их остановит первый же инспектор ГАИ, но этого не произошло. Далее Звереву пошел фарт. Командир экипажа, Витя Леонов, как представил его Курбаши, в проблему вник мгновенно. Наверное, не совсем простые отношения связывали его с тем, что называлось работой. Или чем-то другим. Обычные фабричные заморочки. Борт был спецрейсовый. На нем летели в Москву альпинисты, вместе со всем своим ужасным и необъяснимым снаряжением. Вначале Зверева провели на летное поле. Это было уже счастьем. Наверняка по транспорту уже разошлась свежая ориентировка на Зверева Юрия Ивановича, проколовшегося в городе Воронеже так глупо и бессмысленно, куражившегося. И не осатанение от безделья и тоски, а склад души и особое устройство мозгов, позволявшее ему ранее преуспевать в своем сыскном деле, а потом ввергнувшее его в какие-то необъяснимые приключения, которым не предвиделось конца…

Вначале Зверев, облаченный в робу полулетную, грузил вместе с мужиками портовскими груз верхолазный, а потом был проведен тайно на борт, вернее, не был с него выведен. Это вам не советские времена.

Нынче командир борта все равно что начальник бомбардировщика — власть абсолютная. Деньги — товар — деньги. Деньги с «бортами» завязаны сильные. И тем, кто на земле достается, и тем, кто в воздухе.

Лету до Москвы не много. И двух часов не получится, но поговорить можно успеть. Было бы с кем и о чем. Вот он, бывший. Бывший знакомый Юрия Ивановича — Зимаков, как-то инструктором на турбазе водивший его в поход еще в университете. Встреча невероятная.

— А говорили, Юра, что тебя нет? Что подвесили урки в Гатчине? Я тогда телевизор сам смотрел.

— Я и как звать-то тебя забыл.

— Забыл да забыл. Зимаков я. А ты Зверев.

Зверев был знаком с Зимаковым Кириллом Кирилловичем всего десять дней, правда, беседовал с ним о строении миров и судьбах Родины, и это запомнилось. И Зверев решился:

— Возьми меня, Кирилл, с собой.

— Куда, Юра?

— В поход.

— У нас не поход. На пик Коммунизма восхождение.

— Это где примерно?

— Из Москвы во Фрунзе полетим, потом подале. Прежде сборы, а потом пик.

— А сразу нельзя было из Воронежа?

— Причуды спонсора. То ли деньги отмывает, то ли финансовые потоки так текут. А мне придется поездом. По пути еще груз принять в Новосибирске.

— Я, Кирилл, в розыске.

— То есть как?

— Ты дело попсы помнишь? Стрельба ракетами, потопление кораблей, крысы с пироксилином?

— Его у нас вся страна помнит. А ты, выходит, в него замазан?

— Я после него на нелегальном положении.

— Сильно. А шансов выжить все меньше?

— Шансов почти никаких.

— А у меня шансы покинуть этот мир появляются?

— Если будем вести себя аккуратно, то сведем их к минимуму. — Зверев скрипнул зубами.

— Тогда и ты со мной в поезде. Теперь-то рейс обычный, не чартерный.

В Быково Зверев ничего не выгружал, не перетаскивал. Вместе с Зимаковым они беспрепятственно покинули летное поле, приняли и сосчитали груз, потом сходили в буфет и попили кефира. С булочками.

Груз полетел частью в Бишкек, частью отправился на Казанский вокзал. Поезд до Алма-Аты отправлялся утром. Ночь им предстояло провести в зале ожидания, что для Зверева являлось аттракционом вообще смертельным. Поэтому ночевать они поехали к каким-то знакомым Зимакова, на окраину, он даже улицы такой, Домодедовская, не знал раньше. Аэропорт знал, а улицу нет.

Хозяева, никакого отношения к альпинизму не имевшие, жившие с двумя детьми в двухкомнатной хрущевке, Зимакову были рады искренне. Поели жареной картошки, выпили по стопке, потом Зимакову постелили на раскладушке, на кухне, а Звереву — на поролоне в коридоре. Ночью Зверев вставал, подходил к кухонному окну, искал признаки наружки. Не будь высокохудожественного представления, он бы спал сейчас с Варварой Львовной. Дело простое и полезное для здоровья. Там, в подземелье, он видел этот крымский берег, просыпался ночами, ему казалось, что он слышит шум волн. Но только казалось. Он не строил иллюзий.

До Комсомольской площади добирались на такси. Зверев, как мог, переменил внешность. Документы у него были на имя Говорунова Андрея Тимофеевича. Но паспорт этот остался там, в Воронеже. Зимаков купил ему билет на другое имя, на некоего Трусова Аркадия Петровича, это был кто-то из членов его команды. Отдаленно он походил на Зверева. Паспорта в вагоне проверяют теперь часто, разгул терроризма. Направление на Восток потенциально-опасное. Но все обошлось. Зверев лег на полку и просто-напросто уснул. Это было простым и естественным делом, тем более что ночью он не сомкнул глаз.

Зверева мы нашли на четвертый день его пребывания в городе. Он и не прятался вовсе. Конечно, он знал, что его найдут вскоре, ну через неделю, через месяц, чуть позже. Принципиальной разницы не было. Он торопился жить. Мы аккуратно выставили наружку. Он всякую осторожность уже потерял. Естественно, никакого Бухтоярова рядом не было и быть не могло. Нужно было вернуть Юрия Ивановича в привычный мир, где полагается жить по законам жанра. И случай скоро представился. Пьяный друг его, Курбаши, вовлек его в смешную и опасную историю сведения счетов с торгашом, за убиенного кота. Тут Юрий Иванович рисковал попасть в обыкновенное отделение милиции или под бандитов, мелких, но от того не менее опасных в данной ситуации. И вообще, какая разница в том, кто тебе определит дату и время свидания с Создателем — крестный отец или урка ларечный. Следовало теперь его аккуратно вывести из этой ситуации, что мы незамедлительно и сделали. Возвращаясь к своей ненаглядной Варваре Львовне, он заметил наружку. Она была поставлена намеренно небрежно. Возможно, в другое время он бы просчитал ситуацию, а сейчас запаниковал.

Курбаши опять же едва нам все не испортил своими связями в мире ланжеронов, крыльев и левых рейсов за фруктами. Если бы Зверев просто улетел в Москву, дело бы осложнилось многократно. Москва не Воронеж, и вел бы он себя уже по-другому. Как ему положено по званию и квалификации. Следовало на некоторое время вывести его в надежное место, где бы он был под контролем и чтобы возможностей для маневра и тем паче для куража у него было по минимуму. Лететь он должен был на спецрейсе с альпинистами. Мы стали очень быстро прокачивать его связи в этом мире и обнаружили, что давным-давно он был в деле. Ходил в поход, где инструктором был некто Зимаков, спортсмен известный, мастер спорта, ходивший на семитысячники. Никакого криминала за ним не было замечено. Пришлось срочно на него выйти, благо он жил в Воронеже, показывать удостоверения, строить легенду правдоподобную, так как всю правду ему рассказать было немыслимо. Ему предложили помочь и державе, и Юрию Ивановичу, ничего тому не говоря, в чем он поклялся. Риск, конечно, был. Мы не знали, как Зимаков в конце концов себя поведет, но все же наши люди были рядом, ситуация считалась подконтрольной. Руководителю группы альпинистской устроили несчастный случай — легкое пищевое отравление, не страшное, но очень несвоевременное. Зимакова ввели в дело. Зверев подставку не обнаружил, пошел на контакт. Чтобы не произошло случайного задержания, мы устроили ему коридор до самого базового лагеря. А дальше Юрий Иванович организовал нам веселейшую жизнь.