Решение
— Сэм, несносный, что ты молчишь!
Сэм, улыбаясь, посмотрел на сестру, а затем непроизвольно на черноволосую Кэт.
Кэт Лоуренс — подруга Эн по колледжу — уже неделю гостила на ферме у Найтов.
В небольшой столовой уютно. За открытым окном — теплый июльский вечер.
— О чем же рассказывать, Эн? Дорога как дорога. Никаких приключений. Ближе к дому — больше нетерпения… Впрочем, была одна довольно интересная встреча… Полпути я был в купе один. Но вот появился попутчик… Такой высокий, худощавый господин лет пятидесяти… Одет скромно, по-дорожному… Весь багаж — плащ да портфель. Лицо сухое, костистое. Лоб высокий, глаза серые, глубоко запавшие, волосы темные, гладкие, с легкой проседью…
— О, да ты хорошо его запомнил! Видно, примечательная личность! — сказала Эн.
— Как сказать… Пожалуй, ничего особенно примечательного. Меня, признаюсь, несколько смутил его пристальный изучающий взгляд.
Так вот, этот самый господин уселся напротив, надел очки и развернул свежий номер газеты. Но прошло немного времени, и мы, как обычно бывает в пути, разговорились. Узнав, что я только что окончил университет, сосед поинтересовался моими планами на будущее. Ну я, быть может несколько легкомысленно, сказал, что намерен работать у профессора Дорна по электронно-вычислительной технике. Упомянул о рекомендательном письме… Он посмотрел на меня с недоумением и сказал пренебрежительно:
— У Дорна? Что же… Не могу судить о вашем выборе, хотя и знаком с работами профессора. А впрочем… желаю удачи!
Это ученый, решил я и, стараясь говорить профессионально, попытался обрисовать перспективы своей будущей работы. Собственно говоря, разглагольствовал-то я один, а сосед молчал. Меня озадачил его вопрос:
— Вы говорите о будущем… А что такое будущее?.. Но довольно об этом… Ваши стремления, ваша горячность мне по душе. Я ведь тоже физик… Так вот, коль скоро у вас возникнет желание поработать со мной… — На листке блокнота он быстро написал несколько слов, вложил листок в конверт и запечатал его. — Передадите по указанному адресу.
Поезд подошел к станции. Попутчик кивнул мне и исчез за дверью.
— И все?! — разочарованно воскликнула Эн.
— Нет еще…
Сэм извлек из кармана небольшой конверт из плотной синей бумаги.
— Вот, посмотрите…
Отец Сэма, высокий жилистый старик, взял письмо и близоруко прищурился. На конверте значилось:
Город Н., улица 17-А,
дом 133, кв. 90.
Г-ну Р. Стоксу (лично).
Печать: профессор Джон Кэви.
— Кэви… Это кто же такой? — поинтересовался отец.
— Как, ты не знаешь этого имени?! — искренне удивился Сэм.
— Откуда мне знать. Я ведь не ученый!
— Кэви широко известен своими работами в области кибернетики, — пояснил Сэм. — Его исследования имеют большой государственный интерес. Основная часть их содержится в секрете. Экспериментальный институт, руководимый профессором, строго законспирирован. Никто не знает, где он находится.
— Что же ты обо всем этом думаешь? — спросила Эн.
— А ничего не думаю!
— То есть как?..
— А так! Хочу отдохнуть бездумно несколько дней, — улыбнулся Сэм и метнул быстрый взгляд в сторону молчаливой Кэт.
— И то верно, — поддержала его мать.
Маленькая речка весело бежала по камням, омывая прибрежные кусты. За деревьями, освещенная ярким солнцем, виднелась красная черепичная крыша фермы.
— Вот и пролетели две недели… — Сэм старался говорить непринужденно.
— Вас ждет любимое дело, — сказала Кэт, покусывая травинку.
Сэм заговорил о перспективах своей работы.
— А знаете что, — перебила его Кэт, — мне кажется, вы в своем увлечении наукой, техникой… отрицаете многое… Посмотрите, — она протянула тонкую смуглую руку, — разве это не прекрасно? Если лечь на траву и смотреть сквозь ветви на небо… долго-долго… расстояния меняются… — Ветки то страшно высоко, то — перед самыми глазами. Какая-нибудь травинка на мгновенье покажется огромной… И вот ваша техника со всем этим в каком-то противоречии!
— Не понимаю, в чем тут противоречие!
— Ах, не умею сказать! В вашей технике есть что-то жестокое, неумолимое… Мне кажется порой, что железный колосс схватил за руку маленького беззащитного человека и увлекает за собой… И вот колосс идет все быстрее и быстрее… А человек сопротивляется… Но разве можно сопротивляться слепой железной силе? — Кэт зябко повела плечами, зрачки ее расширились. Сэм удивленно смотрел на девушку. — Нет, нет, — продолжала она, — я, видимо, не так говорю… Дело не в технике, конечно… Но нельзя забывать и о человечности!
— Но ведь разумная деятельность человека не отрицает, а утверждает идею человечности!
— Я не спорю с вами, Сэм! Но вот сейчас мне пришла мысль, что скоро, очень скоро вы убедитесь в правоте моих слов.
— Кэт, — заговорил Сэм после некоторого молчания, — до моего отъезда остались считанные дни… А я все еще не сделал определенного выбора.
— Вы верите предчувствиям?
— Предчувствиям?!
— Да, я сейчас подумала о ваших планах, и что-то мне подсказало, вернее шепнуло… Сэм! — девушка взяла его за руку своими маленькими крепкими руками. — Сэм, не связывайтесь вы с этим… Кэви! Поезжайте к Дорну! Я его не видела, вашего дорожного знакомого, но, он нехороший, он недобрый! Поезжайте к профессору Дорну!
— Хорошо. Я вам обо всем напишу…
— Пишите…
Сэм не мог заснуть. В темноте его открытым глазам рисовалось взволнованное лицо Кэт.
«Что она имеет против Кэви? Предчувствие? Чепуха! Нет, на предчувствие нельзя полагаться! Серьезный выбор… На всю жизнь… Кто знает, может быть, судьба открывает мне удивительный, прекрасный путь! Профессор Кэви… Да ведь это же замечательный ученый! Само общение с ним — большая научная школа для молодого специалиста!» И чем больше раздумывал Сэм, тем больше зрело в нем бесповоротное решение ехать к профессору Кэви.
«Еду. Обязательно еду!» — уже засыпая, подумал он.
Первое письмо
Кэт, я сдержал свое слово. Но и без него я не ушел бы от горячего желания поделиться с вами.
Все идет отлично, но буду последовательным. О дороге не пишу — не интересно… Как и предполагал, утром следующего после отъезда дня благополучно прибыл в город Н. Навестил свою студенческую alma Mater. Повидался с учителями, особенно о своих планах не распространялся. Во вторую половину дня пошел отыскивать Стокса. Оказалось, живет он почти в центре города, в огромном, несуразном доме. Забрался на восьмой этаж (лифт, как назло, не работал). Долго звонил… И вот, наконец, мне открыла дверь худенькая женщина лет тридцати пяти с каким-то навечно испуганным выражением лица. Я показал письмо, и она без лишних слов провела меня в кабинет хозяина. И вот передо мною Стокс!.. Представьте: крупное лицо с маленькими внимательными глазами, круглый череп, покрытый жидкими светлыми волосами, массивная фигура. Кивнув на мое приветствие, он взял письмо и пробежал по нему взглядом. При этом лицо его сохраняло безучастное выражение.
— Мы на сегодня не можем доверять вам, мистер Найт, сказал он наконец. — Профессор Кэви работает над проблемами строго секретными. В связи с этим вы не должны знать расположение места, где будете работать. В одиннадцать часов вечера вам подадут машину и отвезут вас на аэродром. В половине двенадцатого вы вылетите в неизвестном для вас направлении. Компаса не брать. Ночью же вы прибудете на место назначения. Согласны?
Укрепившееся желание ехать к профессору заставило меня сказать: «Согласен».
Стокс дал понять, что разговор окончен, и я, сообщив ему номер гостиницы, отправился домой. Все произошло точно в указанное время. Меня ожидал небольшой самолет. Кроме летчика, в кабине был еще один пассажир, который, впрочем, не выразил желания в течение всей дороги обменяться со мной и двумя словами.
Опустившись на кожаное сидение, я еще раз испытал остро противоречивое чувство — может быть, не ехать? Может быть, перерешить, пока не поздно?.. Ведь сейчас машина сорвется с места, вся эта темная масса лесов, гор и рек бросится ей под крылья и в гуле моторов, в холодном ветре уйдет глубоко вниз, в прошлое. Но поздно… Самолет пошел на подъем.
Признаюсь, Кэт, всю дорогу меня не покидало какое-то необъяснимо острое чувство одиночества. Невольно вспомнил ваши слова, и мне стало грустно…
Через некоторое время пошли на посадку. Когда я вышел из кабины, вокруг была непроглядная темь. Метрах в ста от посадочной площадки я смутно различал зубчатую стену леса. А несколько ближе — очертания каких-то невысоких зданий.
«Ну и завезли, — подумалось мне, — и не выберешься отсюда?»
— Мистер Найт? — раздалось из темноты рядом со мной.
Получив утвердительный ответ, человек принял мой легкий чемодан и повел меня к одному из зданий.
— Вот, — сказал он, открывая дверь и осветив небольшую комнату, — здесь вы переночуете.
Не успел я осмотреться, как мой провожатый исчез за дверью, оставив меня одного. Что делать? С дороги я устал. Единственное, что можно было придумать, — немедленно лечь спать. Это я и сделал.
Проснулся поздно, около десяти часов утра. Не успел закончить утренний туалет, как вошел слуга с завтраком.
— Мистер Найт, — сказал он, — профессор ожидает вас в одиннадцать часов.
Позавтракав, я вышел из дома и огляделся. Признаться, все мои вчерашние предчувствия улетучились бесследно. Было прекрасное свежее утро. Место, куда я прибыл, представляло собой лесную поляну метров полтораста в поперечнике, на которой расположилось несколько небольших деревянных домов полубарачного типа. От дома к дому вели узенькие тропки, посыпанные желтым песком. Густые синие прохладные тени на траве и земле перемежались с теплым светом. Искрами вспыхивала роса. От соснового леса, окружавшего поляну темно-зеленым кольцом, долетел смолистый аромат. Я почувствовал себя необыкновенно хорошо. Время подошло к одиннадцати. В сопровождении слуги я прошел к профессору в кабинет.
Это небольшая уютная комната с огромным письменным столом, с мягким крутящимся кожаным креслом и книжным шкафом черного дерева. Ничего лишнего.
Профессор сидел в кресле. На нем был белый халат, накинутый поверх дешевенького костюма.
Обильные морщинки, старческие мешки под глазами, да и глаза… На сей раз они не производили впечатления того пристального внимания, как во время нашего дорожного знакомства. Честно признаюсь, я почувствовал к этому человеку искреннее расположение и желание быть ему хорошим помощником в его большом деле.
Профессор улыбнулся мне, как старому знакомому:
— Приехали? Ну вот, я так и знал, будем работать.
Он усадил меня напротив.
— Думаю, вы не обидитесь, мистер Найт, если я повторю вам некоторые из наших условий. Важность проблем, над которыми мы работаем, заставляет нас тщательно проверять наших новых сотрудников. Устанавливать, так сказать, для них испытательный срок. Сообщаю без оговорок: вы должны подписать контракт на пять лет. В течение первого года вы безвыездно будете жить на территории института. Ваши письма будут проходить цензуру, что избавит вас от лишних подозрений с нашей стороны. Вам будут писать по адресу господина Стокса. Сегодня вы ознакомитесь с лабораториями, представитесь сотрудникам и определите свое рабочее место. Сегодня же вы начнете знакомиться и с профилем нашей работы… Ну как, — продолжал Кэви после минутного молчания, — не смущают вас наши условия?
— Нисколько, профессор. Я признаю их вполне законными и необходимыми по отношению ко мне.
— Тем лучше. Тогда вернемся к формальной части.
Когда все документы были подписаны мной и профессором, он предложил мне осмотреть лабораторные помещения.
Признаюсь, что увиденное мною превзошло все ожидания. Скромные домики оказались изумительно оборудованными изнутри. Все в них сверкало никелем и стеклом, блестело краской, изразцами, кафелем. Мы переходили из одной комнаты в другую, из одного домика в другой. Профессор давал скупые, но точные пояснения приборам и установкам.
Кэт, я не имею возможности сообщить вам, что видел, скажу лишь, что кибернетические машины, которые показывал мне профессор, неизмеримо превосходят ранее известные мне. Я испытывал чувство искреннего восхищения этим сказочным техническим совершенством.
— Вот и ваше рабочее место, — сказал профессор, когда мы вошли в небольшую уютную лабораторию. Навстречу нам из-за стола поднялась белокурая девушка лет двадцати двух-двадцати трех в белом рабочем халате.
— Познакомьтесь, — улыбнулся профессор, представляя ее мне, — ваш будущий сотрудник, старший лаборант института…
— Мэри Стокс, — отрекомендовалась девушка и застенчиво опустила глаза.
В голове у меня мелькнуло: «Стокс? Мэри Стокс? Да уж не дочь ли это…» Приятный голос, миловидное лицо и глаза… глаза… как бы вам сказать…
Что я делаю?.. Простите меня, Кэт, я увлекся и написал много лишнего.
— Мисс Мэри, — сказал профессор, — имеет достаточную профессиональную эрудицию. Она во многом поможет вам на первых порах в вашей работе. Не так ли, Мэри? — улыбнулся он девушке.
— Да, профессор, — серьезно ответила она.
Кэт, я заканчиваю свое письмо. Боюсь, что утомил вас. Первый рабочий день прошел. Настроение прекрасное. Ждите письма. Пишите по адресу:
Город Н., улица 17-А, дом
133, кв. 90.
Г-ну Р. Стоксу для С. Найта.
Р. S. Кэт, меня не покидает чувство глубокого сожаления, что мы с вами так недолго встречались. Да, да, я чувствую, что осталось много несказанного… Невыясненного… Было так мало времени…
Сэм
Второе письмо
Кэт! Прошу извинить меня за долгое молчание. Вот уже третья неделя, как я работаю у профессора Кэви. Внешне все идет хорошо. Если бы… Но лучше расскажу по порядку… Продолжаю знакомиться с кибернетической техникой. Она превосходит все, о чем я смел мечтать. Но сейчас о другом… Вот вспоминаю ваши слова, и, знаете ли, они не лишены основания! Я, конечно, не верю никаким предчувствиям… А ведь первые впечатления действительно могут обмануть! У меня нет причин обижаться на профессора. Он внимателен. Он не жалеет времени, чтобы помочь мне в работе. И все же не таким представлял я его в день приезда. Не могу составить о нем определенное мнение. Порою он кажется простым и добрым, порою неуловимое движение его лица, выражение глаз инстинктивно настораживают. Между нами не установилось близости и простоты, так необходимых в работе. Незримая преграда разделяет нас. Сотрудники института — народ положительный… Но чувство одиночества, которое я впервые ощутил во время полета, не покидает меня. Видимо, еще не привык к новой обстановке… Особо скажу о Мэри — моей ближайшей сотруднице. В ее манере держаться есть нечто настораживающее. Возможно, я несправедлив. Она охотно помогает мне во всем, что представляет для меня затруднение. Профессор ее не перехвалил: отлично разбирается в своем деле. Пробовал заводить разговоры на различные темы. Избегает… Отвечает с явным неудовольствием… Познакомился с семьей Кэмперов. Глава семьи — невысокий, худенький старичок с задумчивыми светлыми глазами. Жена — полная, с виду суровая, а в действительности радушная дама. Восьмилетняя дочурка каждый раз радуется моему приходу. Впрочем, кроме меня, у них редко кто бывает. В этом славном доме я обрел вторую семью.
Кэмпер много лет работает лаборантом у профессора Кэви. Под его скромной внешностью скрывается недюжинный ум. Меня очень интересуют отношения между профессором и Кэмпером. Кэви с ним внешне уважителен, любезен, но в его глазах я замечаю иногда глубоко скрытую усмешку, боюсь сказать, злорадство. Быть может, мне это лишь кажется? Увы… Кэмпер с профессором очень сдержан. Он четко, беспрекословно выполняет его распоряжения. Лишних вопросов не задает. Что-то между ними произошло! Каждый раз, бывая у своих новых друзей, я вижу, что они хотят о чем-то поговорить со мной и… не решаются. Вчера, после вечернего чая, мы сидели с Кэмпером в маленькой уютной столовой и молча дымили сигарами.
— Скажите, мистер Сэмюэль, долго вы намерены работать у профессора?
— Контракт на пять лет.
— Да-а, — задумчиво протянул Кэмпер и затянулся сигарой.
— Послушайте, — не выдержал я, — в вашем вопросе что-то есть! Вы что-то не договариваете! Конечно, у вас нет оснований доверять мне…
— Э, дело не в том… Если бы я испытывал к вам малейшее недоверие, то никогда не заговорил бы на подобную тему.
— Но тогда в чем же дело? Неужели в профессоре? Я до сих пор не разобрался в этом человеке. Вы-то его давно знаете.
— С юношеского возраста… Эх, кому, как не мне, знать профессора Джона Кэви! — По лицу Кэмпера скользнула грустная усмешка. — Мы учились в институте… на одном курсе, — продолжал он. — Джон, так зову я его по старой памяти, отличался большими способностями и силой воли. Он был самоуверен до дерзости, я же напротив — застенчив, робок. Мы дружили. Я отлично видел себялюбивые и дерзкие черты характера в этом красивом черноволосом юноше. Он был талантлив. Ох как талантлив! В его отношении ко мне проскальзывали превосходство и снисходительность. И все же он, если не любил меня как товарища, то постоянно нуждался во мне. Мы оба учились хорошо, но я искренне восхищался его способностями к научной работе. В его подходе к исследованиям было что-то хищное. Подходя к решению какого-нибудь вопроса, он словно сжимался для прыжка. В его глазах появлялся тревожный и злобный блеск, казалось, он ненавидит все неизвестное, непознанное. И вот он совершал прыжок, впиваясь цепкими руками в горло факта. Да, это именно так и было, мистер Сэмюэль. И это осталось в нем до сих пор.
Огромные свои способности Джон отлично умел использовать. Он успешно закончил институт и столь же успешно продолжал работать дальше. Судьба велела мне идти с ним по одной дороге. Правда, справедливость требует сказать, что Джон позаботился и обо мне. Что говорить, я ему был безгранично благодарен… Шли годы, мы работали в одной лаборатории над общей проблемой. Я был прилежен, трудолюбив, но всегда лишь шел позади Джона. Во мне никогда не было ни ревнивого чувства, ни зависти. Этот человек своей находчивостью, смелостью, страстностью, работоспособностью положительно покорял всех окружающих. Он все шире и шире развертывал свои исследования. Я почти зримо ощущал, как из темных извилистых закоулков мы выходим на широкую научную дорогу. И вот он идет по этой дороге — сильный, стремительный и злой — да, именно злой!
Меня часто пугала какая-то непонятная в нем черта. Я видел его неутомимую энергию, его талант, но не мог понять, любит ли он науку. Вы знаете, любовь, к чему бы она ни была направлена — к человеку, идее, творчеству, всегда придает человеку мягкость, душевность… Но этого в нем не было…
Прошло много лет. И с каждым годом я все более и более чувствовал гнетущее влияние профессора. Знаю ли я его сегодня? И да, и нет, В своей работе этот человек достиг невиданных результатов. О некоторых из них вы имеете представление.
— Но почему вы не порвали с профессором? Что вас удерживало около него? — воскликнул я.
— Трудно сказать. Мне и самому это неясно. Может быть, то же самое любопытство, которое заставляет зверька наблюдать за хищником и забывать о грозящей ему опасности… Может быть, многолетняя привычка…
— Скажите, у профессора есть деловые связи с различными людьми?.. Например, господин Стокс…
— Да, да, Кэви связан с различными людьми. Чем — до сих пор мне неясно, только не наукой. Взять того же самого Стокса — отвратительная личность, — профессор много переписывается с ним, несколько раз в году профессор улетает из института по каким-то своим делам. Вы, конечно, уже слышали о государственной важности работы профессора. Это — правда. В его работе заинтересованы крупные финансовые круги. Исследования требуют огромных денег. Но на что они направлены?..
— Скажите, — после недолгого молчания спросил меня Кэмпер, — вы ничего не знаете о вашем предшественнике?
— Предшественнике?
— Да, вижу, ничего не знаете. Так вот, незадолго до вас у профессора работал молодой человек примерно вашего возраста. Джон Крафт. Внешне он мало походил на вас. Это был худенький бледнолицый блондин, несколько замкнутый, меланхоличный.
Он окончил какой-то из институтов по специальности физика и работал у профессора месяцев шесть. Как шла его работа, доволен он был ей или нет — не буду говорить. С некоторых пор в его поведении появились странности, а позднее — явные признаки сумасшествия.
Однажды он зашел к нам с толстым свитком записей. Он просил меня сохранить эти записи и, главное, не показывать их профессору. Вечером того же дня он застрелился.
— Застрелился? А причины?
Вместо ответа Кэмпер достал из шкафчика тетрадь и протянул ее мне.
— Вот… Это — дневник. Мне трудно передать его содержание. Много в нем странного, горячечного воображения, но много и правды. Отдаю его вам, но прошу из уважения к памяти бедного молодого человека не показывать профессору. Прочтите. Может быть, это откроет вам глаза на многие события, определит вашу судьбу…
И вот дневник в моих руках. Кэт, вы поймете мое нетерпение! Сегодня ночью буду читать. Я чувствую, что стою на пороге разгадки великой тайны. Напишу обо всем.
Сэм.
Письмо удалось отправить нелегально, при помощи Кэмпера.
Третье письмо
Кэт! Я очень виноват перед Вами! Простите мое долгое молчание. Вы верили в меня, в мою настойчивость, в мое будущее… А я обманул вас… Э, да что там! Лучше сказать сразу: я ушел от профессора Кэви. Нет, не ушел — сбежал! Принудили обстоятельства. Объяснять все в письма не буду. Лучше потом… Поверьте, это бегство имеет оправдания. Я глубоко сожалею, что потерял возможность работать у профессора… Передо мной навсегда закрылись двери в мир удивительных вещей и событий. Но поздно сожалеть. Нужно подумать о другом. Они, несомненно, не оставят меня в покое. Будут преследовать меня. Может быть, постараются уничтожить. Кэт, я уезжаю далеко… Когда вернусь в родные края — не знаю. Дома побывать не пришлось. При первой возможности напишу вам обо всем. Посылаю вам дневник, о котором сообщал в прошлом письме. Прочтите его и сохраните.
Я решил разбить дневник на несколько частей и озаглавить каждую из них. Думаю, что это позволит лучше уловить мысли и настроения автора. К тому же он уже не сможет предъявить мне свои претензии за эту вольность.
Сэм.
Дневник Джона Крафта
Мэри
…Это великое дело! Могу ли я оценить его? Читать, читать… Пройдет время, и все будет проще, яснее… Да, в гениальности — простота. Ньютон и Лейбниц, Эйнштейн и Винер… Кэви идет новым путем логических построений. До сих пор мы не задумывались о математических характеристиках качества. Что это такое? Как выразить математически разнокачественность? Как представить сумму, разность, произведение разнокачественных единиц?
Долго беседовал с Кэви. Высказал ему некоторые свои соображения, сомнения. Профессор улыбнулся.
— Ну что же, хорошо! Подумайте, поразмыслите…
Почему меня так смущает его улыбка? (Не то слово!) Она рождает во мне чувство неловкости и тревоги.
Пошел погулять после работы. Мэри, как всегда, отказалась от моей компании. Вот уже скоро два месяца, как я у профессора, а мы с ней как будто бы только что познакомились. Странно… Люди не относились ко мне плохо. У меня немало друзей… Не думаю, что внушил ей неприязнь.
12 декабря
Сегодня утром вновь деловая беседа. В словах профессора неясные мне полунамеки и мысли. Основное я, кажется, понял, вернее, почувствовал: свои удивительные машины он строит по совершенно новому принципу.
— Возьмем, к примеру, мозг человека, — сказал Кэви, — у различных людей одна и та же сумма знаний приводит к качественно различным суждениям и умозаключениям. В этом заключается элемент произвольности человеческой психики. Произвольность… Можно ли к ней подобрать математический ключ? Можно ли с этим ключом подойти к конструкции машин? Как вы думаете? За такие мысли физиологи, психологи и, тем более, социологи могут ополчиться на меня. А, бог с ними!
15 декабря
Странная девушка… Она по-прежнему избегает меня. Удивительные у нее глаза! Удивительный взгляд! Почему я так много думаю о ней? Да, я боялся признаться даже себе: люблю ее! Вся беда в моей трусости. Пет, я не трус! Всему виной этот несносный самоанализ. Нужно быть смелее.
Вечером со мной беседовал профессор.
— Так вот, — сказал он, — я намекнул вам кое о чем в проблеме произвольности… А теперь сопоставьте слова «произвольность» и «инициатива», «произвольность» и «активное творческое начало». Подумайте-ка над этим!
31 декабря
Канун нового года, а у нас, как назло, так много работы. Только в десятом часу вечера я и Мэри покинули лабораторию. Пощипывал морозец. Искрился снег. Мэри, кутаясь в шубку, тихо шла впереди.
— Мэри! — я поравнялся с ней и настойчиво взял ее маленькую руку в шерстяной перчатке. — Почему вы так официальны со мной? Право же, я не заслужил этого!
— Странно, — задумчиво сказала Мэри, — о-фи-циаль-ны… Так ведь вы сказали? Повторите-ка!
— Вот вы отделались шуткой, но я же говорю вполне серьезно. Прошу вас, будьте просты и откровенны. Я решился просить вас об этом сейчас, в эту ночь, которая является символом будущего.
— Будущее, — повторила Мэри, — а что такое будущее?
Она подняла на меня свои глаза, и блестящая лунная точка засверкала в них. Я вздрогнул. Мне показалось… Да, конечно, показалось, что передо мной чужое лицо. В кем было что-то… не могу сказать… Наваждение прошло. Передо мной вновь прежняя милая Мэри.
— Спокойной ночи, мистер Джон, — сказала она, протягивая мне руку, — у нас в вашем будущем еще будет время поговорить.
6 января
Новый год. Он начался для меня многообещающе, Делаю успехи. Мэри стала со мной откровеннее, доверчивее. Пользуюсь каждым случаем, чтобы поговорить с ней. Это не всегда удается. К тому же профессор… Несколько раз во время беседы с Мэри я ловил его быстрые испытующие взгляды. Интересно, какие он может иметь ко мне претензии?
Я решил заняться воспитанием Мэри. При всех ее блестящих способностях, образованности, она совершенно не знает жизни. Проявляет ужасающую наивность в самых простых житейских вопросах.
— Вы меня удивляете, — не выдержал как-то я. — Где вы учились? Где воспитывались?
— Мистер Джон. Поговорим о настоящем.
— Ну хорошо, я ничего не буду у вас выпытывать.
Я привез с собой неплохую библиотеку. Как мне стало ясно, Мэри мало знакома с художественной литературой, ну что ж, это поправимо! Какую бы предложить ей для начала книгу? А, вот она — «Красное и черное».
12 января
— Мэри, как книга? Много ли прочли?
— Прочла пятьдесят страниц…
— Ну и что же, ответьте же на второй вопрос?
— Хорошая книга.
— Мэри, не пойму я вас. Вы столь лаконично выражаете свои мысли, что мне неясно, угодил я вам или нет.
— Ведь я ответила.
— Мне бы хотелось поговорить с вами о прочитанном.
— Ну что ж, мистер Джон, давайте поговорим.
Ах, она несносна, но я люблю ее, и никакая сила не заставит меня отступиться.
— Скажите, Мэри, нравится вам Жюльен?
— Да, он мне нравится. В его поступках есть четкость, строгость, прямая линия.
— Да, но ведь движут им честолюбивые мечты, эгоизм…
— Я говорю не о мечтах, а о поступках.
— Хорошо, не спорю. Но скажите, к чему, по-вашему, приведут его отношения с Реналь?
— У Жюльена и Реналь — одна линия, иного пути нет.
— Гм… Ну а если будет не так? Если эта линия сломается, изменит свое направление?
— Должно быть только так. Все ведет к этому.
— Но Мэри, Мэри!!! Почему вы говорите такие слова! Ведь должны же вы согласиться, что чувства, страсти, мечты заставляют поступать людей часто вопреки логике.
— Хорошо, я согласна.
— Нет, я все-таки не убедил вас, но уверен — мне это удастся.
От сегодняшнего разговора ожидал я большего. Мэри меня озадачила.
16 января
Настойчивость и еще раз настойчивость! Мэри читает книги. Увлеклась! Сегодня вечером она сказала:
— В ваших книгах есть что-то… Я начинаю по-новому понимать их, чувствовать, — она медленно, тщательно произнесла последнее слово. Меня поразил новый, теплый, душевный оттенок ее речи.
— Странно, — продолжала она, — странно, мистер Джон… Я хочу читать, говорить с вами…
— Мэри, я так счастлив! Признайтесь, работая здесь, в этом институте, вы не видели в жизни много интересного, хорошего. Не замечали, что оно находится рядом с вами. Взгляните, падает снег. Он ложится маленькими звездочками на землю… Взойдет месяц, и на далеких лесных полянах заискрится снежное покрывало. Промелькнет заяц, оставляя ломаный след. Осыплется колючий иней на деревьях… Разве это не хорошо?! Вы целыми днями смотрите на пульт машины, он заслонил от вас жизнь.
— Странно, странно, — повторяла Мэри, — вы говорите такие слова, мистер Джон…
— Прошу вас, Мэри, называете меня просто Джон. Ну, повторите!
— Джон, — сказала Мэри, и голос ее непривычно дрогнул.
18 января
Мэри неузнаваема. Она не избегает меня, она ждет меня! Я не сказал об одной странности Мэри. Эта девушка никогда не улыбалась. Может быть, она многое пережила?.. Может быть, этот самый Стокс… Или Кэви… Но что гадать, сегодня я впервые увидел ее улыбку!
Солнечный, почти весенний день. Пользуясь отсутствием профессора (он улетел на два дня по своим делам), мы с Мэри решили немного погулять. Мы шли по узенькой, протоптанной в снегу тропинке на самой окраине леса. Прямые синие тени пересекали ее. Мэри шла впереди. Она отодвигала рукой колючие хвойные ветви, и мелкая снежная пыль осыпалась на нас. Я смотрел на ее худенькую стройную фигурку, на завиток золотистых волос, выбившийся из-под опушенной горностаем шапочки. С солнечной стороны лучи бесчисленными иголками пронзили снег, сделав его хрупким и ноздреватым.
Я старался обратить внимание Мэри на различные мелочи. То указывал ей на след, прихотливо пересекающий тропинку, то на веточку, склонившуюся под тяжестью снега, на пень со снежной шапкой, похожий на огромный белый гриб. Она слушала меня с явным удовольствием, но больше молчала. Внезапно из-под куста выскочил напуганный нашим приближением заяц. Я громко свистнул, и трусливый зверек, петляя, помчался в лес. На лице Мэри появилась улыбка, в которой я прочел удивление и восторг.
— Что вы сделали? — спросила она.
— Я пошутил.
— Джон, — воскликнула Мэри, — это было так интересно!
Я пошел рядом с ней.
— Мэри, — заговорил я спустя минуту, — простите, что я затрагиваю такие интимные вопросы. Мне кажется… Нет, я уверен: вы постоянно находитесь под влиянием профессора. Он установил над вами негласный надзор, он отгородил вас от мира невидимой стеной.
— Профессор Кэви, — произнесла Мэри четко и раздельно, крупный ученый. Он занят важными проблемами. Я, вы и другие сотрудники — все мы выполняем частные задания его большой научной темы.
— Выполняем, выполняем! — воскликнул я. — А ведь не об этом речь! Для чего все это, если оно лишает человека радости жизни, счастья, ну для чего?
Мэри удивленно посмотрела на меня.
— Вы спрашиваете, для чего? Странно… — Она замолчала. На лице ее читалась напряженная борьба мыслей.
Так мы дошли до небольшой полянки, пересеченной поваленным деревом. Тропка, обогнув это дерево, убегала дальше в лес. Мэри внезапно остановилась.
— Что же вы? Идемте, — взял я ее за руку.
— Дальше нельзя, — четко сказала она.
— Опять запрет! Хоть сегодня, хоть один раз нарушьте строгие правила, навязанные вам профессором.
— Нельзя, — повторила она, голос ее стал монотонным. Она словно впадала в забытье. Внезапно словно вспышка отразилась на ее лице, глаза расширились, стали неподвижными.
— Иду! Иду! — почти крикнула она, обращаясь неизвестно к кому, и, круто повернувшись, быстро пошла обратно. Споткнувшись о пенек, засыпанный снегом, она чуть не упала. Я хотел поддержать ее, но она отстранилась, продолжая идти.
— Не надо, Джон. Идемте скорей!
Мы сравнительно быстро добрались до поселка.
— Мэри, — говорил я, едва поспевая за ней, — ну хорошо, сегодня будь по-вашему… Но ведь это не последняя наша прогулка?
— Не последняя.
Странная все-таки девушка… И отношения ее с этим Кэви… Но, черт возьми, все будет по-моему, я уверен!
2 февраля
Сегодня утром вернулся профессор. Он не в духе. На лице хмурая гримаса. Взяв с собой целый ворох бумаг, чертежей, он на весь день закрылся в кабинете. Все ходят притихшие, в том числе и Мэри. Под вечер вызвал меня и стал допрашивать о работе.
— Как ваши успехи? — спросил он, ядовито улыбаясь и в то же время внимательно глядя мне в лицо. Что он разумеет — мои исследования? Мои отношения к Мэри? Последнее, безусловно, от него не тайна. Ну и что же, он не волен мне указывать! Или он имеет на Мэри какие-то особые права? Или, быть может, этот тип Стокс угождает ему во имя каких-то обоюдных планов, а Кэви пользуется этим?
Профессор словно угадал мои мысли.
— Я спрашиваю о результатах ваших вычислений за истекшие два дня, — подчеркнул он.
Я стал терпеливо докладывать ему обо всем, что сделал, положив перед ним тетрадь с записями.
— Так, так… — говорил он, слушая меня и в то же время пробегая глазами по строкам и формулам, — а это что, вывод? Хорошо.
Когда я закончил и поднял глаза на профессора, мне показалось, что он думает о чем-то своем и поддерживает меня для вида. Взгляд его ушел внутрь, а лицо, оставаясь внешне неподвижным, в то же время удивительно быстро меняло выражение. Вновь чуть заметная усмешка скользнула по губам и потонула глубоко в зрачках.
— Неплохо, — сказал он, закрывая тетрадь и передавая мне, — желаю успеха. — И нельзя было понять, на что он намекает или на работу, или… Впрочем, я стал мнительным. Когда я вышел от Кэви, то вздохнул с облегчением.
Мэри не выходила из лаборатории. Как легкая тень, перелетала она от одного пульта к другому. Ее тонкие пальцы чуть касались кнопок, мгновенно убегая в сторону.
10 февраля
Я забыл сказать о весьма существенном: у профессора два кабинета — первый для приемов, совещаний, бесед; второй, расположенный за первым, — для каких-то специальных занятий. Никто из нас не имеет туда доступа, за исключением Мэри. О да, профессор оказывает ей особое доверие! Может быть, он играет на этом?
Я мало сказал о Кэмперах. Хорошие люди! Правда, по службе я не много имею с ними дела, но каждый раз, когда я за чем-нибудь захожу к ним, меня охватывает большим человеческим теплом, душевностью… (дальше десять строк зачеркнуто)… во всяком случае это так. Но я не решаюсь заговорить с Кэмпером на эту тему, а надо бы…
15 февраля
Сегодня я узнал многое. Изложу все последовательно…
В первую половину дня я поработал весьма успешно. Профессор доволен мной, хотя даже в его похвалах я чувствую тень недоброжелательности. Уговорил Мэри после работы совершить небольшую прогулку (она имеет обыкновение часами сидеть у себя дома) — согласилась. Она словно просыпается от долгого летаргического сна. В ее голосе, движениях, взглядах — во всем, во всем ее облике чувствуется это весеннее пробуждение. Милая Мэри! Я спасу тебя для жизни и счастья!
Но сегодня она меня очень испугала и огорчила. Старик (так я часто про себя называю Кэви), видимо, угнетает ее. Мы гуляли по дорожкам нашего научного поселка. Я говорил обо всем, за исключением работы, расспрашивал ее о прочитанных книгах, шутил. Она отвечала охотно и на губах ее все чаще и чаще играла улыбка.
— Мне хорошо с вами, Джон, — очень хорошо!..
Мне показалось, что за углом дома мелькнула человеческая тень. Мэри смотрела на меня большими, немного удивленными глазами.
— Джон, — заговорила она срывающимся голосом, — я не могу понять, Джон, в чем здесь секрет, в чем дело? Я не могу понять, что со мной произошло? — Мэри явно не находила слов. На ее лице отражалось огромное напряжение мысли. — Джон, — продолжала она все более и более возбужденно, — объясните же мне, в чем дело? Джон, — голос ее стал каким-то резким.
— Что со мной? Что? Объясните! — Голос Мэри поднялся до крика и звенел, широко раскрытые глаза блестели.
— Ну!.. Вычисляете?! Молчите?! Ошиблись… Профессор Кэви прав… Он всегда прав… Расчет верный!
Я почувствовал, как страх сжимает мое сердце.
— Мэри, вам плохо, успокойтесь!
— Ха! — выкрикнула Мэри. — Плохо? Хорошо! Отлично! — Она качнулась и навзничь упала на снег.
Я бросился к ней, но чья-то сильная рука оттолкнула меня. Обернувшись, я увидел профессора. В его глазах сверкала злоба.
— Уйдите, — прошипел он, поднимая девушку на руки.
Метнув на меня еще раз свой злобный взгляд, он исчез со своей ношей в дверях дома. Да, таким я его не видел никогда. Я стоял, ошеломленный. Наконец придя в себя, я уныло побрел домой.
На пороге великой тайны
15 февраля
Кэви делает вид, что между нами ничего не произошло — он нарочито любезен, но я-то знаю что у него на душе. Соперник. У меня есть соперник. Нет уважаемый профессор, вы слишком самонадеянны!.. Вы думаете, что ваш авторитет, влияние на окружающих обеспечат вам победу? Ошибаетесь! Как я его ненавижу! Едва переношу его присутствие, и он это видит, но опытный лицемер нисколько не смущается. Что делать? Наговорить дерзостей? Уехать? А Мэри? Что будет с ней? Нет, я не способен оставить ее здесь одну, даже на время. Нужно искать другой выход. Может быть, написать Стоксу? Но ведь я его совершенно не знаю… Не будет ли от этого хуже? Нет, такой вариант отпадает. Что же тогда? Бежать. Уговорить Мэри. Трудно, особенно трудно, если учесть своеобразный характер Мэри, ее слепую зависимость от воли профессора, и в то же время — единственный выход. Решено! Я буду осторожен. Я буду так же лицемерен, как профессор. С сегодняшнего дня нужно рассчитать каждый свой шаг, исключить всякое подозрение со стороны Кэви. Он хитер, но иного выхода нет.
28 февраля
Я разыгрываю взятую на себя роль. Никогда еще не приходилось так лицемерить! Вот уже неделя, как я не встречался с Мэри в интимной обстановке.
Она, видимо, чувствует себя неловко после случившегося. Но я ни о чем не вспоминаю, так лучше. Да, нелегкая задача! Главное, не с кем посоветоваться, не у кого искать поддержки. Кэмпер? Нужно будет зайти к нему… Он единственный внушает доверие.
3 марта
Сегодня после работы зашел к Кэмперу. Чистосердечно признался старику во всех своих сомнениях. Он слушал с грустной задумчивостью, тихо постукивая сухими ревматическими пальцами по краю стола.
— Эх, мистер Джон, — сказал он, — не знаю, как отвечать… Как убедить вас оставить это дело. Ведь вы меня не послушаетесь… Нет, не послушаетесь! Вижу по вашему возбужденному состоянию, что вы не в силах изменить свой план. И все же, дорогой мистер Джон, мой долг старого человека, который годится вам в отцы, предостеречь. Не обольщайтесь, что вам удастся обмануть профессора. Вы слишком мало знаете его… Это очень умный, опытный противник… Он привык читать по чужому лицу, как по книге…
— Но что мне делать? Ведь Мэри… Не могу же я оставить девушку на его произвол!
Кэмпер молчал. Шли долгие минуты.
— На произвол… — повторил он как-то неопределенно, вас, быть может, в скором времени ждет жестокое разочарование… Даже потрясение… Откажитесь же от Мэри! Эх, да разве вы послушаете меня…
Он безнадежно махнул рукой. Я чувствовал в его словах непонятную мне правду, но все во мне восставало против его советов. Отказаться от Мэри, уступить профессору?.. Нет, нет, тысячу раз нет!..
Ушел еще более растерянный, чем прежде. Глухая тревога сжимала сердце.
9 марта
Что скрывается в словах Кэмпера? Этот вопрос не дает мне покоя. Решил забыться в работе. Целые дни провожу в лаборатории. Я занят программированием. Машины выстроились строгими рядами вдоль стен. Они ждут. Едва ощутимая вибрация говорит об их огромном рабочем тонусе. Я даю машинам задания, начинается электронный синтез — мыслительная работа машин. Но это еще не все! Машины могут советоваться друг с другом. У них есть радиоголос. Они могут сами разрабатывать новые программы. Я наблюдаю за комбинированной работой машин.
На матовых экранах извиваются зеленовато-голубые змейки, вспыхивают и меркнут красные и зеленые сигналы. Тихое комариное жужжание…
А в углу, у окна, за небольшим рабочим столиком сидит Мэри. Перед ней — журнал опытов, технический справочник, рядом — пишущая машинка. Мэри сосредоточенна и молчалива. Таков стиль нашей работы — молчание!
Просматриваю результаты рабочего дня: очень интересно! Нужно срочно доложить профессору. Кэви просмотрел протоколы.
— Комбинировали работу машин?
— Да, профессор.
— Отлично! Делаете успехи.
12 марта
Свершилось непоправимое, ужасное… Мог ли ожидать я этого? Мог ли предположить о существовании нелепой истины? Кэмпер прав: я — жертва жестокого эксперимента. Я не суеверен, но меня пугает наступающая ночь… Перед глазами события дня. Напряженная работа, интересные результаты… Поздно вечером, забрав протоколы, я направился к профессору. В первом кабинете его не было. Хотел было уйти, но неожиданно услышал за дверями второго кабинета возбужденный голос Мэри:
— Просчитались, профессор! Да-да, просчитались!
Раздалось тихое бормотание Кэви. Я напряг слух и, рискуя быть обнаруженным, подошел почти вплотную к двери. Между нею и косяком золотился узкий просвет.
— Произвольность, — не без злорадства, как мне показалось, продолжала Мэри, — вот вам ее результаты! Что, удивлены?
Профессор не отвечал. Он говорил сам с собой. Голос его был глух, но я отлично разбирал слова.
— В самом деле… как же это получилось? Неужели под его влиянием? Гм… интересно! Отменный коддавр получился!
Я затаил дыхание. Внезапно раздался громкий голос Мэри. В нем было возмущение и, как мне показалось, страх.
— Что… что вы делаете! Не смейте! Вы…
Легкий щелчок — и все замолкло. Я приник к двери, но за ней была тишина… Что он сделал?! Я должен что-то предпринять… Но если я войду, все будет кончено. Стоять, бездействовать? Нет! Глухая злоба на профессора поднималась во мне. Будь что будет! Я рванул дверь и… замер на пороге.
Небольшая комната ярко освещена. Шторы на окнах плотно задернуты. Бесчисленные приборы, бумаги, чертежи… В углу огромный черный шкаф. Но не это поразило меня… Глаза! Неподвижные, безжизненные, без малейшей тени выражения, без малейшего огонька жизни! Мэри словно окаменела. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда я появился в дверях, ни одного слова не вырвалось из ее уст. Около нее стоял профессор. Я видел его руки. Большие, белые, сильные, они быстро и ловко двигались, они делали свое дело. Я увидел разверстую грудь девушки, и там… там, где должно биться сердце, сверкали десятки тысяч мельчайших деталей. Эта ячеистая структура, эта платино-германиевая сеть… Вот что было на месте ее сердца!
Нервы мои не выдержали, я почувствовал кружение и, качнувшись, задел какой-то металлический предмет. Он со звоном упал на пол. Профессор быстро обернулся. В его глазах были испуг и недоумение.
— А! — воскликнул он. — Вы все видели! — Медленно приближаясь, Кэви пронзил меня тяжелым внимательным взглядом. — Вы все видели, — тихо повторил он, — ну что же… Наш разговор впереди, а сейчас — идите!
Сухая белая рука указала на дверь. Не в силах вымолвить ни слова, я выбежал из кабинета.
13 марта
Не спал всю ночь. Напрасно зарывался головой в подушку, призывая сон. Меня преследовали невидящие глаза Мэри. Ночная лампочка едва освещала комнату, черным квадратом выделялось окно. Она под окном. Она прильнула к стеклу. Тонкие руки скребут ногтями стекло, пытаются открыть раму.
— Джон, объясните, в чем дело… Джон!
Можно сойти с ума! Бежать… бежать отсюда! Но уже утро. Нужно идти в лабораторию…
Мэри оказалась на своем рабочем месте.
— Доброе утро, Джон, — приветствовала она меня.
— Доброе утро, — ответил я, содрогаясь.
— Что вы так смотрите?
Я молчал. Что это? Ошибка? Обман? Или это мистификация, устроенная профессором специально для меня? Передо мной сидела живая, настоящая Мэри и, недоуменно глядя, ждала ответа.
— Видите ли, Мэри, я… плохо спал… Ну и вчерашнее меня смутило…
В глазах Мэри был все тот же вопрос.
— Я стал случайным свидетелем вашей ссоры с профессором…
— Ах, да! Был довольно неприятный разговор… Я погорячилась. Профессор, очевидно, на меня в обиде…
— Своим невольным вмешательством мне удалось…
Нынешние события опровергали вчерашнее. Мне впервые показалось, что мои ощущения не соответствуют действительности. Но как понять ее ответы? А может быть…
16 марта
Прошло три дня. Разговора с профессором еще не было. Тайна не раскрыта. Но я должен ее узнать. Во что бы то ни стало. Я все видел своими глазами. И никогда не поверю. Это подлейший обман изо всех, на какие способен человек. Нет, только подумать, Мэри, такая нежная, такая замечательная… Мэри — отвратительный автомат! Я так много говорил с ней… Выходит, я доверял свои мысли машине, кукле, бездушной электронной системе? Пустое. Вся эта комедия разыграна профессором для меня. Но как он мог предугадать, что я окажусь в его кабинете именно в такой момент? Как мог он угадать, что я решусь войти?.. И разговор… Как его истолковать?
Я много и тщательно анализировал наши прежние беседы с Мэри. Да, в ее словах было много странного. Но как знать, не разыгрывает ли она по наущению профессора эту нелепую роль!
Если так, я готов возненавидеть ее. Нет, нужно быть спокойнее, нужно вникнуть в ее мысли. Она так долго была под гнетущим влиянием профессора. Прервать это…
— Вам?! — Мэри смотрела недоумевающе. — Простите, не помню!
Неужели правда? Я впился глазами в ее лицо. Нет! Живая. Физическое ощущение живого! Я смотрел, я задавал вопросы, и каждый взгляд, каждое слово опро
Сегодня вечером был разговор с профессором. Все то, во что я боялся поверить, стало страшной очевидностью. Кэви пригласил меня к себе в кабинет, сел напротив и улыбнулся.
— Ну-с, уважаемый, как вам нравится моя Мэри?
Я почувствовал, как кровь прилила к вискам; я сидел, стараясь на него не глядеть.
— Молчите?
— Ненавижу вас, — проговорил я, едва сдерживаясь.
— Ну, не будем горячиться, молодой человек, — сказал Кэви примирительно, — это не форма разговора для деловых людей Вы, конечно, удивлены, взволнованы… И это законно. Такое не везде увидишь.
Меня душила злоба. Я был уверен, что профессор издевается надо мной, подло обманывает меня.
— Я не верю вам. Этого не может быть… Вы злой, вы неискренний человек!
— Не верите, — усмехнулся Кэви, не обращая внимания на мои последние слова, — я могу разобрать при вас Мэри по винтикам. Мэри! — крикнул он.
Дверь внутреннего кабинета открылась. Вошла Мэри.
— Этот господин, — продолжал профессор, — сомневается в том, что видел. Скажите ему, что все это правда.
Мэри взглянула на меня.
— Все это правда, мистер Джон, — заученно произнесла она.
— И вы, — воскликнул я с упреком, — и вы хотите обмануть меня в угоду этому человеку!
— Все это правда, — упрямо повторила Мэри.
— Ну что ж, — спокойно проговорил профессор, — перейдем к доказательствам другого рода.
Он коснулся пальцем чуть заметной кнопки на стене. Легкий щелчок. Мэри вздрогнула. По ее лицу, по всему телу, словно от электрического тока, прошла волна напряжения. Она вытянулась и застыла. Профессор придержал ее рукой, чтобы она не упала. Я взглянул в остекленевшие глаза Мэри и содрогнулся.
— Да, это правда…
Между тем профессор прислонил ее, как манекен, к стене и преспокойно уселся в кресло.
— Теперь-то вы, надеюсь, поверили, — усмехнулся он, — можете говорить смело, она ничего не услышит.
Я молчал.
— Мэри, — продолжал профессор, — конечно, она любопытна, но это — игрушка, прихоть моего ума. Вы, — Кэви приподнялся и подошел ко мне вплотную. Все его черты резко обозначились, в глазах была суровость. Я невольно приподнялся. — Вы мальчишка, — резко отчеканил Кэви, — слюнтяй. Вы платите дань мелким человеческим увлечениям, не стараясь понять, в чем дело. Вы привыкли к житейским шаблонам. Подумаешь, — он зло усмехнулся, — Мэри, Мэри, любовь, романтика… Плевать мне на вашу романтику! — Голос профессора стал громким и властным. — Я выгнал бы вас из института, если б… Нет, вы настолько глупы, что не понимаете своих способностей. Но вы способны, черт возьми, я в этом убедился по результатам вашей работы, и потому вы мне нужны. Я сделаю из вас настоящего ученого, с холодным железным рассудком. Я направлю ваши страсти, куда следует. И вытравлю страстишки!
Кэви начал ходить взад и вперед по комнате. Никогда еще я не видел его таким раздраженным.
— То, что вы видели, — сущий пустяк, — продолжал он, — придет время, и я покажу вам такое, чего не в состоянии представить ни один смертный. Да, да, но вы должны работать, вы должны оправдать доверие, которое я собираюсь вам оказать. Молчите? — Кэви вонзил в меня колючий взгляд.
Что мог я ему ответить? Все перемешалось в моей голове. Я чувствовал страшную слабость.
— Ну хорошо, — сказал Кэви, видя мое состояние, — на сегодня для вас, пожалуй, слишком много. У вас еще есть время поразмыслить обо всем, а у меня — понаблюдать за вами.
Как лунатик, нащупал я ручку двери и вышел из кабинета на свежий вечерний воздух. Трудно, трудно человеку переживать такие умственные встряски!.. Можно сойти с ума…
Эволюция мертвой мысли
10 апреля
Как много событий случилось за столь короткий промежуток времени! Мне кажется, я прожил долгую-долгую жизнь и бремя пережитого легло на мои плечи. Да, я очень изменился. Профессор прав, он сделал из меня другого человека, но этот человек лишен тех чувств, той острой восприимчивости, которая была ему свойственна раньше. Неужели в этом смысл глубокого абстрагирования? Неужели в этом смысл подлинной науки? Нет, я не хочу верить! Наука рождена жизнью и существует для жизни. Она не отрицает чувств, страстей человека. Кэви сказал: «Я направлю ваши страсти, куда следует». Как понять? Разве можно поступать с человеческими чувствами, как мелиоратор с водой? Знания, разум делают их более глубокими, скрашивают их… Но ведь и они способствуют знаниям! Нет, Кэви в чем-то неправ… Разве он не вложил во все свои исследования страстности? Кто знает, может быть, его заставляет говорить о простых жизненных проявлениях человеческой натуры с таким презрением, нет, с такой ненавистью личная неудача в жизни? Может быть, он пережил глубокую жизненную драму?.. Только бы не упустить мысль… Мне кажется, я нашел правильное объяснение. Да, так оно и было. Много лет тому назад, когда профессор был молод, он встретил девушку, которую звали Мэри, полюбил ее, а она. как часто случается в жизни, не разделила его любви. Мне живо представился их разговор и его окончание. Вот он, гордый, умный, талантливый человек, стоит перед ней. Она унизила его, быть может, не поняла его. Кто знает, возможно она была глупа, легкомысленна, но так случилось… Протекли годы… Он продолжал любить, но рядом с любовью крепли ненависть и презрение. И вот месть… Он решил создать пародию, механическую пародию. Сколько знаний, сколько адской изобретательности. Он создал другую Мэри, такую, которая слепо исполняла его волю, во всем подчинялась ему. Но произошло невероятное. Ни о чем не зная, ничего не подозревая, я привнес в этот механический организм новое. В удивительном механизме появилось нечто похожее на чувство. Слепо покорная Мэри изменилась, восстала против профессора. Она, которой неведомо было прошлое, повторила то, что он считал неповторимым.
Но так ли? Я вновь начинаю сомневаться. Я построил мысленно цепь событий, в которой все слишком просто объясняется.
Профессор предупредил меня, что в восемь вечера в его кабинете будет ученый совет. Он стал как будто больше доверять мне, но я ему не верю.
Вечером в назначенный час я вошел в кабинет профессора. В нем было тесно от присутствующих. В соседстве со мной восседал высокий, худой, всегда гладко выбритый Мод, старший научный сотрудник института. Рядом старший лаборант Бенье, молодой человек лет двадцати пяти, белобрысый и веснушчатый. Затем Старкер, черный и вертлявый, нервный. Кэмпер, как обычно, забился в дальний угол. Сидели молча, изредка перебрасываясь словами. Была и Мэри, исполнявшая роль секретаря. Я невольно остановил на ней взгляд, и ощущение чего-то чуждого, бездушного и злого наполнило меня. С Мэри я перевел взгляд на другие лица. Кто они? Вот уже четыре месяца, как я в институте, а почти с ними не знаком, исключая Кэмпера и Мэри. Может быть… (невольная догадка заставила меня испытать неприятный холодок) может быть, они такие же, как Мэри? Я принялся изучать каждое лицо. И чем больше я всматривался в их глаза, в их черты, тем больше убеждался… Нет. Между нами не было живой человеческой связи, не было того чувства единения, которое свойственно коллективу. Что это, нелепая комедия? Очередная выдумка профессора?
Вошел Кэви. Безо всяких вступлений он перешел к делу.
— Наши уважаемые шефы («Кто они?» — мелькнуло у меня в голове) весьма заинтересованы в завершении работы.
«Что за работа?» — раздумывал я. За все время пребывания в институте я трудился на каком-то узком участке общего дела, не имея о нем в целом никакого представления. Я утешал себя, что еще не настало время, когда мне могут доверить решение общих вопросов, был скромен и ненастойчив. Но сейчас во мне зажглось желание возразить профессору во всем, что он скажет.
— Мною получено от господина Стокса письмо, в котором он намекает на возможность скорейшего завершения проблемы «А». По разделу «А» работают ваши лаборатории, — обратился он к Моду. — Как обстоят дела?
— Отлично, — ответил тот и кратко изложил результаты.
— А у вас? — обратил Кэви свой взгляд на Старкера.
— Все хорошо, профессор.
— У вас? — обратился Кэви к Бенье. Едва выслушав ответы, он обращался к другим и получал быстрые, словно заученные, рапорты.
«Комедия, комедия, — думал между тем я, испытывая сильнейшее раздражение. — Он наслаждается властью над этими подобиями людей, он создает имитацию ученого собрания».
Меня и Кэмпера Кэви вопросами обошел. Он перешел к краткому заключению.
— Я думаю, уважаемые коллеги, — заявил он с улыбкой, что на сегодня наши дела идут в строгом соответствии с программой Мы можем послать вполне утешительное письмо господину Стоксу. Надеюсь, вы согласны.
— Согласны, — как эхо, повторило несколько голосов.
— Не согласен, — поднялся я со стула, — повторяю, не согласен? Что это, ученое собрание? Мне неясно, для чего все наши вычисления, вся наша работа! А вам. — я впился глазами в присутствующих, — вам ясно? Молчите…
Кэви попыхивал сигарой и невозмутимо улыбался каким-то своим мыслям. Кэмпер задумчиво уставился в окно. Ему, как и мне, претила эта комедия.
— Не смею задерживать вас, господа, — сказал Кэви с нарочитой любезностью. — Да, простите, мистер Крафт, — будто бы спохватился он. — Еще несколько минут…
Я остановился. Мы молчали. Даже профессор, этот человек, так владеющий собой, был явно в минутной растерянности. Я видел, он не знает, с чего начать.
— Скажите откровенно, мистер Джон, — спросил он наконец. — вам ведь все это кажется немного странным?
— Да, профессор, не только странным, но, извините, нелепым.
Кэви нахмурился.
— Вы излишне возбудимы, в этом первый ваш большой недостаток. Второе, вы привыкли к умственным шаблонам, устоявшимся шаблонам человеческого мышления Неудивительно. Плод воспитания, плод устойчивого общественного гипноза. Гм… Я вот размышляю, выдержите ли вы то, что я вам покажу, не повлечет ли это за собой печальные последствия. Впрочем, последствия — чепуха!
Я выжидательно смотрел на профессора, а он колебался. прежде чем принять какое-то неизвестное мне решение.
— Я уже говорил вам, мистер Джон, что нахожу вас достаточно способным для моего большого дела. Но вы должны отбросить ваш природный негативизм и меньше, меньше копаться в самом себе! Пойдемте.
Кэви открыл дверь второго кабинета, и мы прошли туда. Как я писал уже, это было сравнительно небольшое помещение, заваленное книгами, чертежами, приборами. Все это загромождало столы, полки, лежало на покрытом линолеумом полу.
Добрую четверть комнаты занимал большой шкаф черного дерева, плотно приставленный к стене.
Я обежал взглядом помещение, в котором впервые явилась мне страшная разгадка. Тщетно пытался представить себе, что намеревается показать мне профессор. Ничто не привлекало взгляда. Книги? Чертежи? Какой-нибудь хитрый прибор?
Между тем Кэви долго шарил рукой по карманам, извлек наконец, большой ключ и подошел к шкафу. «Ну, так и есть, подумал я, — он хочет показать мне какие-то проекты». Щелкнул замок, и за распахнутыми дверцами шкафа я, вопреки ожиданиям, увидел не полки с книгами и папками, а сплошную мелкоячеистую металлическую сетку. В ней была небольшая дверка, обтянутая той же сеткой. Кэви достал еще один ключ и открыл дверку. Щелкнул выключатель, и при свете электроламп я увидел внутри шкафа квадратное помещение с двумя кожаными сидениями, одно напротив другого. Я смотрел с недоумением, ничего не понимая. И вдруг в голове мелькнуло: «Лифт!»
Профессор жестом пригласил меня войти.
Мы уселись друг против друга на мягких кожаных сиденьях. Кэви тронул кнопку, и я почувствовал, что мы скользим вниз. Спуск был очень большой, как я полагаю, не меньше тридцати метров.
Выйдя из кабины, я увидел, что мы находимся в огромном совершенно пустом зале с куполообразным, матово светящимся потолком. В центре его поднимается большая, метра полтора в диаметре, металлическая колонна, внутри которой — лифт. От зала по радиусам расходятся в стороны восемь сводчатых, ярко освещенных коридоров. Над каждым из них на светящемся голубом плафоне отчетливо видны римские цифры, последовательно от одного до восьми. Пол зала покрыт черными и белыми плитками, в шахматном порядке. Такой же шахматный рисунок узким кольцом опоясывает зал по верхнему краю стены. Потолок сводчатый облицован плитками шестигранной формы, покрытыми люминесцентным составом. Состав дает приятное голубое свечение, отчего свод напоминает вечернее небо. Все это очень красиво и в то же время подавляюще! Профессор сделал знак следовать за ним. Мы направились в один из коридоров, над которым выделялась римская цифра «I». Коридор уходил вдаль. Он имел в ширину метров шесть и столько же примерно в высоту. Освещался он большими голубыми плафонами, расположенными с двух сторон на расстоянии метров десяти один от другого. На каждом плафоне чернели большие порядковые арабские цифры, с правой стороны — четные, с левой — нечетные. Стены гладкие. Я не мог определить, из чего они сделаны — из металла или какого-либо другого материала. Щелкнув ногтем по стене, я почувствовал легкую вибрацию, очевидно, это была обшивка толщиной миллиметров пять, неплотно прилегающая к кирпичной кладке. В коридоре стояла полная тишина. Наши шаги гулко отдавались вокруг. Впрочем, мне казалось, что весь воздух наполнен легкой, едва ощутимой вибрацией, что он словно наэлектризован, пронизан невидимыми излучениями. Мы шли и шли, профессор, не оборачиваясь, — впереди, я — за ним. Наконец он остановился перед плафоном, на котором была цифра 20.
— Здесь, — проговорил Кэви и нажал невидимую кнопку. Обшивка стены под плафоном поползла в стороны, и мы оказались перед дверью, ведущей в небольшой боковой проход.
— Идемте, — Кэви вошел в проход, я последовал за ним. Пройдя метров десять, мы оказались в просторном, хорошо освещенном помещении, вдоль стен которого выстроились металлические шкафы с огромными подвижными раструбами наверху. При звуке наших шагов раструбы быстро и бесшумно повернулись в нашу сторону. В дальнем конце комнаты стоял небольшой диван и рядом — столик с магнитофоном.
— Это семья музыкантов, — произнес профессор.
— Музыкантов? — переспросил я, не веря своим ушам.
— Вы удивлены?
Кэви достал из маленького настенного шкафчика рулон с магнитной лентой и зарядил магнитофон.
— Вот послушайте, — он включил магнитофон и сел на диван.
Полились чудесные звуки какой-то незнакомой мелодии. Помещение отличалось великолепным резонансом. Я заслушался. Звуки рождали почти зримые образы. Я видел море, сверкающее зеленоватыми холодными валами, лес, освещенный пламенем заката, и разбежавшиеся по небу перистые облака. Передо мной возникла шумная многоголосая толпа… Но вот исчезла и она, и я увидел полутемный кабинет и ученого, склонившегося над своими рукописями. На лице его — напряженная работа мысли. Кто он? Кажется… я его знаю. Да ведь это же Кэви! Я внезапно осознал, что смотрю на него, вытаращив глаза, а он сидит и улыбается своей непонятной улыбкой. Магнитофон умолк, Кэви убрал рулон с лентой в шкафчик.
— Нравится? — спросил он.
— Что за гипноз! — вырвалось у меня. — Я почти галлюцинировал. Так воздействовать на слушателя мог только Паганини!
Кэви усмехнулся.
— Паганини? Нет, пожалуй, он не смог бы достигнуть такого психологического эффекта.
— Но, профессор, кто автор этой музыки? Мне она совершенно незнакома.
Кэви загадочно посмотрел на меня.
— Машина.
— Машина? Вы смеетесь!
— Нет. Перед вами сложнейшие кибернетические системы. Внутри шкафов заключено так называемое резонаторное устройство. Вы, конечно, имеете представление о строении органа слуха у человека, но я все же кратко напомню. Так вот, слуховым аппаратом является внутреннее ухо, а точнее — кортиев орган. Он связан с мембраной, напоминающий невиданной сложности арфу, которая состоит из 24000 упругих волокон — это тончайшие струны слухового аппарата. Волокна настроены на разные тоны. Это — резонаторы. То же самое имеется и здесь. Разница лишь в сложности. В шкафах проходят миллионы ферромагнитных струн. Они способны резонировать самым разнообразным звуковым, ультразвуковым, инфразвуковым воздействиям. Во внутреннем ухе человека происходит переработка физического процесса — звука — в физиологический процесс — нервное возбуждение. Последнее по специальным нервам достигает слухового отдела мозга. Вот там-то звуковая информация трансформируется в сложнейшие процессы ощущения и восприятия. Говоря словами известного ученого, внешние сигналы не принимаются в чистом виде, а проходят через преобразующую силу аппаратов — живых или искусственно созданных. Взгляните…
Профессор нажал на кнопку, в стене около шкафа открылось небольшое круглое окно, через которое просматривалось длинное, метров в десять, помещение. Шкаф представлял лишь наружный выступ этого помещения. Все оно заполнено сложнейшим устройством. Я различал нечто вроде тончайшей многорядной платино-германиевой сетки, в промежутках которой переливалось всеми цветами какое-то аморфное вещество. Оно словно скользило по поверхности микроскопических ячеек. Мерцающий свет причудливо отражался на стенах.
Видя мое недоумение, Кэви пояснил:
— Это и есть мозговой отдел машины, а выражаясь техническим языком, — запоминающее устройство и интеграционный механизм. Информация, поступающая от резонаторногр устройства, интегрируется здесь в одно сложное, если можно так выразиться, электромагнитное звучание. Чтобы вам было ясней, приведу пример: человек воспринимает мелодию не как простую сумму, последовательность звуков, а как гармоничное целое. Причем в зависимости от внутреннего состояния человека одна и та же мелодия воспринимается им по-разному. Но об этом после… В этой сложнейшей системе вы не видите привычных вашему глазу деталей. Это… электроплазма, или можно придумать другое, более удачное название. Одним словом, система, чрезвычайно чуткая и динамичная. Память машины определяется не числом известных вам триггерных ячеек, а молекулярной структурой плазмы. Молекулярные ячейки… Представляете? Их сотни миллиардов. Расположение молекул определяет структуру памяти. Интегратор обладает и словесной памятью. Он получает информации от резонаторного устройства фонем и от экранов, на которые могут проектироваться печатные и письменные буквы и нотные знаки.
— Позвольте, ведь машина, как вы утверждаете, способна к композиторской деятельности, а композиция не то же, что математическое вычисление…
— Вы правы, но об этом я скажу позднее. Они получили хорошее музыкальное образование… Принцип научения машин творческой деятельности не нов. Вспомните: французская «Каллиопа» занималась «литературным творчеством», другая машина, запомнившая около ста популярных песенок, сама фабриковала им подобные. Это были вычислительные машины. Мои же обладают индивидуальными свойствами. Получение звуковой информации, ее анализ и интеграция — только первый, притом относительно простой этап их деятельности, второй, значительно более сложный — творчество.
— Но ведь для того, чтобы воспроизвести в художественной форме те или иные образы, нужно живые мироощущение, эмоциональное восприятие окружающего, нужна острая впечатлительность. Разве мыслимо это для ваших машин, спрятанных в глубоком подземелье? Притом, — продолжал я, — человек самый рядовой воспринимает мир, жизнь, природу всеми фибрами своего тела. Ваши же механизмы способны лишь к одностороннему восприятию, например, к звуковому.
Кэви внимательно и несколько задумчиво слушал меня. Он ответил не сразу.
— Мне нравится ваш критический подход, — наконец заговорил он, — но я предвидел возражения. Физиологам и психологам известен закон ассоциаций. Вид какого-нибудь здания может ассоциироваться с представлением о человеке, который в нем жил. В тех машинах, что перед вами, могут ассоциироваться знаки, слова и звуки.
— Ну хорошо, — упорствовал я, — но все же, как довести до ваших машин все многообразие звуковых, зрительных и прочих физических и химических воздействий, столь щедро предъявляемых природой человеку? Как добиться этого здесь, в подземелье?
— Вы забываете о достижениях нашего века, — улыбнулся Кэви, — я разумею радио, телевидение.
— Но ведь это не все! Ведь тысячи запахов, дуновенье ветра…
— Ну и что же? Разве современная наука не располагает точными приборами, способными регистрировать все эти состояния природы и трансформировав их в электромагнитные импульсы, передаваемые на большие расстояния? Я опять напомню вам слова того же ученого: «У нас есть машина, работа которой обусловлена ее зависимостью от внешнего мира и от происходящих там событий, и мы располагаем этой машиной уже в течение известного времени».
— Не могу согласиться, нет, — упорствовал я, — в природе, в многообразном мире все составляет единое целое, сложнейшую композицию…
— Какой хитрый! — Кэви шутя погрозил мне пальцем. — Вы стараетесь допытаться до всего… Вы хотите знать, как донести до машин саму целостность воздействия. Но об этом говорить еще рано. В этом секрет моего научения, профессионального образования машин… Теория научения машин долгое время подвергалась сомнениям, но сейчас, думаю, сомневаться в этом невозможно. Могу вас уверить: машины можно научить многому, даже слишком многому!
— Но эта произвольность действий, — не унимался я, — ваши пояснения ее не касаются…
— Ха, мистер Джон, вы просто одержимый, не обижайтесь… Я сейчас не буду вам ничего доказывать, а покажу кое-что. Без наглядных примеров это трудно представить.
Минуя анфиладу комнат, мы оказались в большом сводчатом помещении, залитом голубым мерцающим светом. Он придавал всему условность, изменял расстояния и размеры. Вдоль стен, облицованных белым кафелем, поблескивали бесчисленными деталями сложные механизмы. В центре — странное сооружение: вокруг небольшой площадки шесть приборов, закрепленных на длинных гибких штативах. Они напоминали фасеточные глаза насекомых.
— Как вы знаете, — сказал Кэви, — важнейшей частью глаза является сетчатка, которая содержит около ста сорока миллионов светочувствительных элементов — палочек и колбочек. Эти «глаза» тоже имеют сетчатку — мозаичный катод, содержащий более двухсот миллионов микрофотоэлементов. Сложная система конденсаторов и ламп обеспечивает усиление фотоимпульсов Чувствительность такого электронного глаза чрезвычайно велика. Он реагирует не только на видимые, но и на ультрафиолетовые и инфракрасные лучи. Если на площадку поместить какой-либо предмет, каждый глаз будет видеть его со своей стороны. Информация же ото всех приборов поступит в общее иитегрирующее устройство. Следовательно, машина увидит предмет сразу со всех сторон.
— Но как же эти различные изображения могут ассоциироваться в мозгу машины в один зрительный образ?
— Да, нам, людям, трудно представить… Как, например, можно видеть человека одновременно в фас и профиль? Широта зрительного «впечатления» у машины значительно больше, чем у человека, алгоритм неизмеримо сложнее.
— Но, профессор, ведь у человека широта зрительного впечатления обусловлена индивидуальным опытом: он многое домысливает… Возьмем, к примеру, представление о величине удаленных предметов…
— Совершенно верно. Но, учтите, последнее обусловлено наличием других ощущений: мышечного, слухового, осязательного, — которые контролируют зрительное. Из этой суммы одновременных и последовательных ощущений и складывается индивидуальный опыт. Почему же у машины не может быть контролирующих устройств? Визуальному определению формы, величины, расстояния могут сопутствовать ультразвуковая локация и радиолокация. Получая информацию по многим каналам, машина обладает огромной возможностью сопоставления. А сейчас я вам продемонстрирую кое-что… Встаньте-ка вот сюда…
Кэви указал на площадку. Я повиновался. Диковинные глаза воззрились на меня со всех сторон. Один из экранов на стеле голубовато засветился. Сначала по нему пробегали бледные волнообразные линии, затем в центре его стали все более и более проступать очертания какого-то темного предмета. Когда изображение стало более ясным, я увидел нечто вроде высокой причудливой вазы.
— Что это, профессор?
— Вы.
— Я!? То есть как? Не пойму!..
— Очень просто! Так видит вас машина. Миллионы цветных люминофоров в точности воспроизводят «ощущение» машины. Вашим глазом это воспринимается как быстро вращающийся предмет. Детали нивелируются… ясность исчезает…
— А машина?
— Об этом позднее… Смотрите.
Щелкнул включатель, и с причудливым изображением стали происходить какие-то сложные изменения: в его средней части стали пробегать горизонтальные кольцевые линии. Сначала они были бледными, потом потемнели, и, наконец, изображение приняло форму вычурного креста.
— И это тоже вы, — усмехнулся Кэви, видя мое недоумение, — я показал вам, как видит вас машина одновременно с боков, сверху и снизу.
Приборы покачивались на своих длинных штативах. На экране возник бледный прозрачный шар, а в нем — пересекающиеся под разными углами темные кольца.
— И это тоже — вы!
— Ничего не пойму!
— Между тем нет ничего проще. Машина видит вас со всех сторон. По тому же закону зрительного нивелирования формы быстро вращающегося предмета вы воспринимаете ее «ощущение» как шар, построенный из пересекающихся колец различной плотности.
— А как же воспринимает машина форму, ее детали?
— Надо полагать, как отклонение от какой-то идеальной формы. Вы, конечно, уже догадываетесь, что наилучшими для восприятия являются форма шара, форма диска, яйца, цилиндра, в зависимости от того, с каких точек обозревает машина данный предмет. Сейчас вы увидите интересные примеры.
И вот перед нами длинный и высокий зал, вдоль стен которого стоят стеклянные витрины. На стенах в глубоких дорогих рамах картины. На полированных черного дерева постаментах многочисленные скульптуры.
— Это музей, — пояснил профессор, — причем несколько необычный. Все, что вы здесь видите, — дело «рук» машины.
Я внимательно приглядывался к диковинным экспонатам. Из скульптур одни поражали совершенством, другие — нелепостью. Так, например, наряду с красивыми человеческими группами здесь были какие-то уродливые нагромождения кубов, пирамид, цилиндров. Некоторые из них напоминали груды различных минералов. Но чаще всего встречались изваяния округлых предметов от яйцевидной до шарообразной формы. Скульптуры были сделаны из белой пластмассы. Картины на первый взгляд производили впечатление масляной живописи, но, вглядевшись внимательно, я убедился, что они словно напечатаны на материале, напоминающем линолеум. Самым интересным было то, что на них изображалось. Я видел какие-то события, портреты удивительного совершенства, странные пейзажи. Чаще всего встречались полотна с изображением беспорядочно разбросанных геометрических фигур треугольников, ромбов, квадратов, пересекающихся линий. Они были причудливо расцвечены, и, как я заметил, наиболее часто повторялось цветовое сочетание солнечного спектра.
Под витринами находилось великое множество предметов из прозрачной и непрозрачной пластмассы разных цветов. Здесь были и прекрасной резьбы шкатулки и вазы, и изящные статуэтки, встречались предметы непонятной, уродливой формы, порою напоминающие наплывы застывшего воска, порою кристаллы. Я все больше и больше недоумевал. Кэви наблюдал за мной.
— Неправда ли, мистер Джон, интересные сочетания?
— Признаться, я мало понимаю это. Подлинные произведения искусства и… и нечто нелепое…
— Приглядитесь повнимательнее. Вот метаморфозы человеческой фигуры.
На длинном постаменте последовательно были расположены небольшие скульптуры. Первая из них великолепно изображала человеческий торс с изумительно четкой и ясной игрой мышц. Вторая и ряд последующих нивелировали те черты, которые ясно выступали в первой. Чем дальше, тем более бесформенными были они. У одиннадцатой по счету едва очерчивались голова и руки, лица не было. Дальнейшие напоминали деревянных кукол, которые вкладываются одна в другую. От этой грушевидной формы шел переход к круглой. Заканчивалось все несколько неправильной формы шаром.
— Полагаю, смотреть надо в обратном порядке? Это, очевидно, последовательные стадии скульптурной отработки?
— В последнем вы правы, — улыбнулся Кэви, — но порядок тот, в котором вы просматривали… Это, — он показал рукой на торс, — начало, это, — он указал на шар, — завершение.
— От совершенства — к примитиву! — воскликнул я.
— Как знать, — усмехнулся Кэви, — может быть, здесь глубокий смысл…
— И в этом, и в этом, и в этом, — я указывал на картины, скульптуры, экспонаты, — во всем, вы хотите сказать, есть та же последовательность?
— Совершенно верно. — Кэви помолчал, видимо. обдумывал, как лучше подойти к теме разговора. — В основе всех ранее известных кибернетических машин. — продолжал он, — лежит принцип последовательности физических процессов, протекающих на определенном фоне. То и другое установлено человеком. Деятельность машины суть интервал между двумя пунктами — задание — результат. Первое и второе интересует лишь человека, но не машину. Вы видите иное: никто не дал машинам задания, не определил результата.
— Вы хотите сказать, что машина действовала сама собой?
— Совершенно верно. Но я сделаю небольшое теоретическое отступление… В чем отличие живого от неживого? Прежде всего — в активности! А чем обеспечивается последняя? Энергетическим перевесом организма над окружающей средой, или, как я назову, энергетическим неравновесием. Организм — мощный природный аккумулятор. Он нуждается постоянно в энергетических ресурсах. Освобождение энергии, необходимой для проявления его активности, достигается при участии ферментативных процессов. Итак, первый принцип активности — энергетическое неравновесие.
Далее, активность организма мыслится лишь в определенной внешней ситуации, на фоне действия различных факторов, положительных, отрицательных, индифферентных. Соответственно и организм отвечает на их действие положительно, отрицательно или относительно индифферентно. Так формируется ОТНОШЕНИЕ организма к окружающему, его эмоциональный фон. Это и есть стимул для постоянной адаптации организма. Но чрезвычайно важно учитывать также функциональную и структурную целостность организма, позволяющую ему соотносить свое внутреннее с окружающим. Итак, второй принцип активности — адаптационный.
А теперь представьте: машина обладает огромным энергетическим резервом, обеспечивающим ее постоянную активность в форме какой-то специфической деятельности. В ней создан постоянный рабочий импульс. Направление деятельности определяется комплексом внешних воздействий. Далее машина характеризуется «функциональной» целостностью. Но ведь, как бы она ни была совершенна, всегда найдется какое-то слабее звено. И вот машина действует по линии устранения этого слабого звена. По мере устранения недостатков меняется общий фон, а на нем выявляются новые слабые звенья. Так создается постоянный импульс самосовершенствования машины. Одновременно совершенствуется и ее деятельность, изменяется ее отношение к окружающему.
— А третий принцип?
— Вам нужен третий? Хорошо. Машины приучаются к определенной человеческой норме восприятия окружающего. В этом их воспитание, образование. Они научаются выделять из окружающего все новое, необычное… Вспомните Мэри…
Кэви ехидно улыбнулся.
— Еще один вопрос, профессор. В каком отношении к сказанному находится то, что я видел сейчас?
— Сложный вопрос! Вы видели очень мало. Тысячную часть… Все огромное подземное царство машин находится в постоянной напряженной деятельности. Вы видели ее маленькие результаты: от многоформия к простым формам. В этом — мудрость… И это назвал я эволюцией мертвой мысли.
Химеры
20 апреля
Сегодня профессор вновь пригласил меня в подземное путешествие. И вот мы снова в центральном зале с радиально расходящимися коридорами.
— Вы увидите многое, очень многое, — загадочно сказал он.
Мы ходили по бесконечно длинным коридорам. Перед нами открывались двери в ярко освещенные помещения, заставленные сложными механизмами и приборами. Я слышал легкое гудение и ощущал едва уловимую вибрацию.
Помещения соединялись неширокими коридорчиками с голубовато светящимися плафонами. Стены были облицованы белым кафелем, и в них, наподобие корабельных иллюминаторов, виднелись круглые окна. Я потерял ориентировку. Если б не профессор, мне не скоро бы удалось выбраться отсюда.
В стене открылась дверка. Это был круговой лифт. Мы вошли в кабину и помчались по огромной окружности. Сколько мы проехали — трудно сказать, возможно, метров пятьдесят. Лифт остановился. Выйдя из него, мы оказались в небольшом, не очень высоком зале цилиндрической формы. Стены из черного мрамора с белым орнаментом наверху. Пол выложен белой плиткой. Потолок — огромный круглый светящийся плафон. В зале стояла какая-то непередаваемая, настораживающая тишина. Я огляделся.
— Это преддверие машинного царства, — заговорил Кэви. Вы увидите машины, созданные без участия человека. Они обладают специфическими свойствами. Предупреждаю: будьте осторожны. Многие из них подвижны. Неизвестно, как прореагируют они на нового человека.
Кэви нажал ногой кнопку, и квадратная площадка в полу, на которой мы стояли, опустила нас на несколько метров. Мы оказались в сравнительно невысоком круглом помещении. Оно освещалось через образовавшееся в потолке квадратное отверстие и несколькими плафонами на стенах. Прямо перед нами была огромная дверь, над которой рубиново переливался электросигнал.
— Вот здесь, — Кэви указал рукой на дверь.
Я услышал за нею не то легкий шорох, не то какое-то стрекотание.
— Их нужно информировать, — сказал Кэви, — осторожность не мешает.
На небольшом щитке, расположенном справа от двери, он быстро набрал какие-то цифры и знаки. Звуки за дверью усилились. Красный сигнал стал меркнуть, мигать и, наконец, сменился на зеленый. Огромные створки двери поползли в стороны, открывая длинную комнату, залитую зеленоватым светом. Вдоль стен, справа и слева, шли сплошные черные полированные постаменты, а на них… Трудно найти слова… Все так необычно… На постаментах расположились диковинные не то механизмы, не то существа. Они блестели бесчисленными деталями. Их обтекаемые тела сверкали полировкой. Они напоминали огромных насекомых. Длинные цепкие членистые лапы. Большие шарообразные головы с фасеточными глазами. Фасетки переливались всеми цветами радуги. Свет жидким пламенем разливался по металлу. Тонкие антенны, как усики жуков, тихо колыхались, Мы осторожно шли между двумя рядами этих страшилищ, и я заметил, что они следят за нами. При нашем приближении их глаза светились ярче, головы-шары тихо поворачивались, усики тянулись навстречу.
— Спокойно! — предупредил Кэви. — Не делайте резких движений. Взгляните…
Мы остановились. Я видел, что все машины заняты каким-то непонятным делом: лапы тянулись к пультам на постаментах, щелкали крошечные рычажки, скользили магнитные ленты, синие змейки прочерчивали экраны.
— Что они делают? — тихо спросил я.
Кэви замялся.
— Не знаю… не скажу… Если бы хоть одного взять отсюда. Но это рискованно…
Увлекшись рассматриванием, я непроизвольно сделал шаг вперед и вдруг заметил, что ближайшая машина тихо наклоняется ко мне, протягивая колченогие рычаги и усики.
— Отойдите, отойдите, — дернул меня за рукав Кэви.
Уродливое создание тихо спускало ноги-рычаги с постамента на пол.
— Плохо дело, — прошептал Кэви. — Машина заинтересовалась вами… У вас есть часы?
— Есть, — недоумевая, ответил я.
— Какой марки?
— «Омега».
— Так и знал, — сказал Кэви, — таких здесь нет… У этих механизмов особое электромагнитное чутье…
Он осторожно отвел меня к небольшому простенку и распахнул узенькую дверцу.
— Входите.
Мы оказались в крошечном помещении.
— Снимите часы.
Я послушно снял часы. Кэви закрыл дверь и приоткрыл в ней маленькое круглое оконце-иллюминатор, защищенное толстым органическим стеклом.
— Посмотрите…
Я заглянул в иллюминатор. Прямо перед дверью я увидел огромный, гладко полированный цилиндрический корпус машины, тихо покачивающийся на блестящих хромированных коленчатых рычагах. Зеленый свет жидко растекался по его поверхности Огромный металлический шар-голова, переливаясь по бокам тысячью фасеток, тихо вращался то на пол-оборота вправо, то на пол-оборота влево. Мне стало не по себе. Что нужно от нас этому чудовищному механизму? Что может он сделать с нами?
— А можем мы уйти отсюда другим путем?
— К сожалению, нет.
— Как! Но ведь… В каком мы оказались положении!
Кэви улыбнулся. Ему, видимо, доставляли удовольствие мой страх и замешательство.
— Да, признайтесь, что в таком положении вы оказались первый раз. Не сомневаюсь, вы лучше бы чувствовали себя, если бы за дверью нас сторожил хищный зверь… Впрочем, не беспокойтесь.
Он достал небольшой прозрачный футляр.
— Спрячьте часы. Других каких-нибудь вещей с вами нет?
— Только то, что на мне…
— Ну ничего, подождем немного.
Я наблюдал через иллюминатор. Загадочный механизм упрямо раскачивался около двери. Но вот он стал медленно двигаться в сторону постамента. Достигнув его, он поднял на лапах-рычагах свое огромное тяжелое тело и наконец занял прежнее место.
— А теперь пойдемте, — Кэви тронул задвижку.
— Постойте! — Я невольно выбросил вперед руку, испытывая прилив страха и малодушия, но увидел презрительную улыбку профессора.
— Спокойно. Идите за мной.
Мы быстро и осторожно пошли через необычное помещение. Я косился глазом на машины, но они, как видно, утратили ко мне всякий интерес и занимались своим непонятным делом. Мы вышли через противоположную дверь, и я облегченно вздохнул, когда неприятная комната осталась позади. Мы шли по легкому мостику, пересекающему большое круглое помещение. Внизу под нами, на глубине пяти метров, по гладкому белому полю скользили блестящие металлические колпаки. Они напоминали не то огромных жуков, не то — черепах. У каждого спереди голубовато переливался овальный выпуклый электроглаз. Появляясь один за другим из нишеобразного хода, они, описав дугу вдоль стены, исчезали в противоположном. На смену им появлялись все новые и новые…
— А это что такое?..
— Tсc… — Кэви приложил палец к губам.
При звуке моего голоса машины изменили движение. Они стали группироваться под нами. Тонкие, как иглы, лучи их ярко засветившихся глаз, подобно лучам прожекторов, пересекались в разных направлениях. Они нащупывали нас, старались поймать в фокус.
— Скорее! — Кэви дернул меня за рукав, и, перебежав мостик, мы скрылись в противоположной двери. В стене узкого коридорчика сиял огромный иллюминатор, через который я увидел длинный цех. Меня поразило многообразие механизмов; станки, конвейеры, трансмиссии. Многие из конструкций мне были знакомы. Подземный автоматизированный завод… Но вдоль ряда станков вереницей двигались загадочные колпаки. Временами они задерживались у какого-нибудь из станков и вновь продолжали движение. Я увидел также механизмы, напоминающие огромных сверчков. Они протягивали к пультам свои длинные членистые лапы.
— Производство!
— Совершенно верно. Но необычное… Оно работает по планам, не предусмотренным человеком. Но вас интересует наука… Пойдемте…
Бесконечная анфилада высоких мрачных комнат. Тишина. Блеск черного полированного камня. По карнизу — маленькие зеленые плафоны. Белый мраморный пол. А по углам на тяжелых мраморных постаментах огромные черные скульптуры самых причудливых форм. На застывших лицах — злое, нечеловеческое выражение. Глаза горят рубиновым пламенем. Огненные зрачки следят за нами.
— Химеры! — воскликнул я, невольно отступая.
— Можете называть так…
— Кто их создал?
— Машины…
— Но почему такая уродливая форма?
— Не знаю.
— Ведь они неподвижны!
— Они имеют тысячи подвижных исполнителей.
— Профессор, это непонятно! Поясните же!
— Это — ученые, это — философы… Они связаны со всей огромной подземной системой.
— А средства коммуникации?
— Обратите внимание на легкую вибрацию. Это высокочастотные колебания.
— Вы говорили, что ваши машины усвоили речь…
— Ха, речь… — презрительно усмехнулся Кэви, — наша человеческая речь слишком несовершенна для них. Сколько мы должны сказать слов, чтобы выразить даже простую мысль? Минимум, несколько… Сколько мы можем сказать слов в минуту? Допустим, пятьдесят. Они произносятся с неумолимой последовательностью. Таким образом, мы, люди, располагаем очень громоздкой и очень инертной системой общения. Словесное оформление часто отстает от мысли… А они могут фронтально передавать друг другу тысячи, десятки тысяч мыслей…
— Но действительно ли это — мысли в человеческом понимании?
— Э! — Кэви досадливо махнул рукой. — Так ли уж много понимаем мы в этом отношении.
Анфиладу комнат замыкал большой квадратный зал. Я невольно вздрогнул, взглянув на гигантское скульптурное изображение, напоминающее ископаемого ящера. Неподвижный колосс широко раскинул крылья вдоль противоположной стены. Я мысленно ощутил ветер от их сильного взмаха. Взгромоздившись на высокий постамент, чудовище, казалось, наклонялось над нами все ниже и ниже. Голова посажена на длинной изогнутой шее. Но поражало лицо — человеческое лицо с острыми, искаженными чертами. Глаза рубиново сверкали. Змеилась загадочная улыбка.
— Вот, — тихо сказал Кэви, — самый главный… Спросите его о чем-нибудь…
Я молчал. Желания говорить не было. На правой и левой стенах тысячами огней сверкали огромные щиты. Извилистые линии появлялись и исчезали на экранах.
— Ну что ж, пойдемте! — усмехнулся Кэви.
И вот мы снова в круглом помещении у подножия металлической колонны. Распахнулась маленькая дверка, и я с облегчением вошел в лифт. Через минуту мы сидели в кабинете профессора. Я рассеянно блуждал взглядом из угла в угол. Кэви внимательно смотрел на меня.
— Молчите?
— Я очень устал…
— Не удивляюсь!
— А какое значение имеет это для будущего?
— Будущего? — лицо Кэви исказила презрительная усмешка. — О, несносная манера мыслить! — продолжал он. — Будущее… это же фикция! Его нет!
— Но…
— Никаких «но»!
— Не верю, — перебил его я, — не могу и не хочу верить! Человек крепко связан и с прошлым, и с будущим. В прошлом вся его жизнь, в будущем — весь смысл его жизни!..
— Сколько ненужных слов! — перебил меня Кэви — Слушайте же, какова цена вашему будущему. Вы видели машины, которые в одно мгновенье могут решать такие вопросы и создавать такие шедевры, которые и не снились человеку. В это мгновение спрессованы годы ваших стремлений, годы надежд, годы труда. Вдумайтесь: цель и ее свершение совмещены во времени!
— Странно…
— Ничего странного! Вы привыкли к эмоциональной оценке фактов. А эмоции — вредная вещь!
— Но почему же?
— Я считаю, что у человека эмоции приняли извращенные формы. Зверь в этом отношении ближе к истине. И машина… Тигр убивает лань потому, что голоден. Это — закон! Машина заменяет деталь потому, что не может нормально работать. И это — закон! А ваши эмоции? Ваши вечные балансирования на краю добра и зла? Ваши соблазны? Да и сами пресловутые понятия… Злодей, например, считает злом то, что помешало ему совершить злодеяние.
Помолчав немного, Кэви продолжал:
— Я показал вам все не случайно и беседую с вами так много не зря! Я решил дать вам задание… Сложное, ответственное… Многие тайны подземного мира машин неизвестны и мне. Так вот, вы пойдете туда, в подземный мир. Вы будете бродить по его дорогам, его закоулкам… Сживетесь с его обитателями и раздобудете для меня их тайны. Вам поможет в этом человеческая природа. Машина знает в тысячи раз больше, она работает в тысячи раз быстрее и лучше… Но у нее нет вашей хитрости. В этом ваш перевес. Смотрите же, не научите машины этому! Вспомните Мэри!
Я молчал. Меня и увлекало, и страшило предложение профессора.
— Путь великих тайн ожидает вас, — продолжал он торжественно, — великую мудрость познаете вы. Ха! Вы с вашим неповоротливым человеческим умом перехитрите стремительно летящую машинную мысль… Как птицу… Идите же. На сегодня довольно.
Во имя чего?
10 мая
Темный загадочный мир… Мир чудовищных машин и непознанных тайн. Вот уже две недели, как я хожу по его подземным дорогам. Иду и не знаю, куда. А его бездушные обитатели смотрят на меня. Что нужно им? Что нужно мне? Все чаще и чаще я испытываю странное чувство раздвоенности. Глядя вокруг, я словно просыпаюсь и на мгновенье остро осознаю реальность. Затем видимое принимает условные формы, на его место становится пережитое ранее. И нет границы между ними. Я просыпаюсь вновь…
Не забыть мой первый самостоятельный поход в подземелье Кэви пригласил меня в кабинет, усадил в кресло и развернул передо мной планы. Их было пять. Они соответствовали пяти ярусам. Линии, кружки, квадратики… коридоры, проходы, помещения. Некоторые обозначены пунктиром.
— Это предполагаемые, — сказал профессор, — вам предстоит уточнить…
— С чего начать?
— С наиболее трудного.
— Пятый ярус?
— Именно!
— Но как попасть туда?
— Э, нет ничего проще! Прямым путем из моего кабинета…
Вспоминаю стремительный полет вниз. Легкий щелчок отскочившей дверки лифта… Пятый ярус… Тусклый, неприветливый… Стены и пол из дикого камня. Сыро и глухо…
Пробирался по какому-то бесконечно длинному и абсолютно темному коридору. Фонарик не догадался захватить и планом, следовательно, пользоваться не мог. Остановился. Стал раздумывать: куда идти? Из раздумья меня вывел незнакомый звук, напоминающий чью-то тяжелую поступь. Я испытал приступ малодушного страха. Бежал в темноте, а шаги неумолимо приближались. Знакомо ли вам чувство неизбежности? Воля покидает тебя. Контроль над поступками исчезает. Я бесцельно ощупывал шероховатую стену, и вдруг рука почувствовала болт. Ломая ногти, старался его выдернуть. Болт поддавался туго. Холодный пот стекал по лицу, оставляя на губах привкус соли. Неожиданно болт вышел из паза, скрипнули петли, и я протиснулся в узкую щель. Едва успел захлопнуть железную створку. как что-то огромное, тяжелое надвинулось и заполнило там, за дверью, все пространство коридора.
Я был счастлив, что избавился от неведомой опасности, но темнота и тишина навели меня на другие тревожные мысли. Где я? Может быть, в ловушке? Спохватился ли Кэви? А может быть, он сознательно послал меня на верную гибель, решил избавиться от свидетеля его тайн?
Дверь в коридор не поддавалась моим усилиям. В темноте я потерял всякое самообладание и то бессильно опускался на пол, то вновь шарил руками по стенам. И вот под пальцами оказалась кнопка. Легкий нажим — и яркий свет засиял надо мной. Это было неожиданно и радостно Маленькая квадратная комната освещалась сверху плафонами. На стене — щиток с ДВУМЯ вертикальными рядами кнопок, по пять в каждом. Странно… Кто пользуется ими? Машины?
Я нажимал на кнопки произвольно, меняя последовательность. Одна из стен, противоположная двери в коридор, вибрировала и гудела А что если левые — сверху вниз, а правые снизу вверх? Я угадал: стена поднялась, оказывается, я был в тупике длинного, узкого, ярко освещенного коридора.
Из коридора двери вели в боковые помещения. Оглядываясь по сторонам, ожидая какого-нибудь нового сюрприза, я вступил в бесконечную анфиладу комнат. Комнаты были пустыми и освещались сверху плафонами. В одной из них я увидел большой кожаный диван. Странно… Кому он нужен? Машинам?.. Я сел на диван и задумался. Легкий шелестящий звук заставил меня очнуться. Передо мною было нечто странное; небольшой шарик тихо покачивался на трех длинных металлических ножках. Я протянул руку — шарик отклонился, я сделал шаг — шарик отодвинулся на такое же расстояние. Любопытно! Я пытался схватить его, но он был ловок. Когда рука приблизилась, он ощетинился тонкими блестящими иглами, и я почувствовал в пальцах легкое покалывание. Он не безобиден! Отгоняя его, я каждый раз ощущал в пальцах легкое электрическое покалывание. Он агрессивен! Что же делать? Пнуть? А если он взорвется? Я направился к двери, он, издавая громкое стрекотание, — за мной. В другой комнате меня окружили десятки ему подобных. Они выпускали бесчисленные иглы. Я чувствовал множество уколов. А ведь так и погибнуть можно! Я пробежал несколько комнат и закрыл за собой дверь.
Перебегая из комнаты в комнату, я совершенно потерял ориентировку. Гладкие блестящие стены, матово светящиеся плафоны, тупики, повороты… Где же я? Где же я? Сквозь большое круглое окно в стене пробивался красный свет. Я заглянул в него: огромное помещение, освещенное словно багровым пламенем. В нем совершалось какое-то большое движение, причудливые тени бегали по стене.
Сам не зная как, я оказался в тупике. Через небольшой круглый иллюминатор в стене я увидел просторную комнату с куполообразным потолком, залитую ослепительным светом. В центре ее, вокруг приземистого стола, двигались диковинные машины. Они напоминали колченогих чудовищ, которых я однажды видел. На столе в ярком свете рефлектора лежало еще одно такое же.
Я видел, что одни из них придерживали распростертого на столе собрата за длинные металлические лапы, другие регулировали освещение, а двое… Они склонились над своим «пациентом» и осторожно приподняли переднюю стенку его туловища.
Это было так интересно! Я забыл обо всех опасностях и жадно наблюдал, стараясь ничего не пропустить. Передо мною была «операция», невероятная операция, производимая машиной над машиной!
Я видел сложные металлические внутренности. К ним осторожно прикасались железные лапы диковинного «врача». Вот лапы погрузились немного глубже, и между ними мелькнула голубая искра. И в то же мгновенье огромное металлическое тело «пациента» пришло в движение. Он явно хотел освободиться от своих мучителей, но его держали крепко. «Врач» ловко орудовал своими стальными пальцами. Еще один сильный рывок — и «пациент» с грохотом полетел со стола.
Я услышал крик. Это не был голос живого существа — в нем звучал металл, но в нем слышалась боль, злоба, отчаянье? Началась борьба. «Врачи» старались водворить «пациента» на стол, а он отбивался. Наконец ему удалось вырваться из цепких лап. и тут я сообразил, что мне грозит опасность. Помещение, где я находился, сообщалось с «операционной», за мной же был тупик. Нужно было как можно скорее миновать дверь, из которой они могли появиться. Я побежал, слыша за стеной тяжелый топот и шум продолжающейся борьбы. Еще шагов десять. Ноги сами несли меня. Вот она, дверь, а за ней… неожиданное спасение — лифт! Я заскочил в кабину, нажал кнопку…
Что было потом — не помню…
— Крафт… Очнитесь! — долетел до меня голос профессора. В нос бил запах валерьяновки. Открыв глаза. я увидел знакомый кабинет и стоящего рядом Кэви.
— Нервы… нервы… — говорил он, — выпейте капель, успокойтесь. Потом поговорим…
Я не сразу пришел в себя: все пережитое тяжелым кошмаром проносилось перед глазами. Кэви рылся в своих бумагах, предоставив меня самому себе. Постепенно я успокоился.
— Разрешите закурить, профессор.
— Пожалуйста!
Он пододвинул ко мне ящичек с сигарами и уселся напротив. Я с наслаждением затянулся ароматным дымом.
— Ну как, лучше? Так что же с вами приключилось?
— Как я попал сюда, профессор?
— Прямым путем.
— Но ведь я безнадежно заблудился!
— Вам повезло — помогла сигнализация… Так что же приключилось?
Я довольно сбивчиво и непоследовательно рассказ зал ему обо всех удивительных событиях этого вечера. Кэви слушал внимательно.
— Интересно!.. Очень интересно! — заговорил он после того, как я кончил рассказывать. — Так поняли вы то, что видели?
Я молчал.
— Все это сложно… очень сложно! — продолжал он. — Так вот, немного истории… Человек уже давно изобрел машину… Сначала это была грубая конструкция из рычагов и колес, приводимая в движение мускульной силой животных или самого человека. Затем мускульную силу заменили вода, пар, электричество и, наконец, неиссякаемая сила атома. Проблема энергии была и является ныне важнейшей проблемой машинного века.
Какую роль сыграла машина в жизни человека, в жизни общества? Я не хочу касаться именно этой стороны вопроса, я хочу отметить два качественно отличных типа машин:
ПЕРВЫЙ — МАШИНЫ, ЗАМЕНЯЮЩИЕ (ОБЛЕГЧАЮЩИЕ) ФИЗИЧЕСКИЙ ТРУД ЧЕЛОВЕКА;
ВТОРОЙ — МАШИНЫ, ЗАМЕНЯЮЩИЕ (ОБЛЕГЧАЮЩИЕ) УМСТВЕННЫЙ ТРУД ЧЕЛОВЕКА.
Перейдем теперь к третьему, значительно более сложному вопросу.
Что такое машина? Задумывались вы по-настоящему над этим вопросом?
МАШИНА — ЭТО ТАКАЯ ФИЗИЧЕСКАЯ СИСТЕМА, КОТОРАЯ СТОИТ МЕЖДУ ЧЕЛОВЕКОМ И ПРИРОДОЙ, МЕЖДУ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ ПОТРЕБНОСТЯМИ И ИХ СВЕРШЕНИЕМ.
Машина — это лишь звено в цепи осуществления человеческих потребностей, и она НИКОГДА не МОЖЕТ быть больше, чем это звено. Заметьте, речь идет вовсе не о физических принципах построения той или иной системы, а о МЕСТЕ ее в жизни человека.
Но ведь есть и другие системы, действующие по тем же физическим законам, но занимающие в жизни иное место — живые системы.
Организм, в отличие от машины, имеет свое собственное отношение к окружающей природе. У машины нет своих потребностей, у организма они есть! Это — проявление субъективного…
Субъективное внесло немалую путаницу в научные толкования Оно породило сотни всяких «измов», от которых ученый открещивался, как от нечистой силы. Эти «измы» были своего рода «умственной клеткой» и прежде всего мешали смелому научному сопоставлению разнообразных явлений. Боязнь сопоставлений в большей степени коснулась биологов, она перешла в страховку, в открещивание. Я подчеркиваю: боязнь и познание несовместимы. Было время, когда кибернетика как наука отрицалась. Правда, и тогда были сделаны смелые попытки моделирования биологических процессов. Позднее этот путь получил официальное признание. Я напомню о тех электронных «игрушках», которые свое время экспонировались на выставках… Но все эти «мыши», «черепахи», «белки», «клопы» и «моли» лишь моделировали нервную деятельность животных. У них не было своих собственных потребностей. «Белка» хватала шарик не потому, что он ей был нужен как пища, а потому, что так предусмотрел экспериментатор, «черепаха» двигалась к свету не потому, что свет был ей жизненно необходим. В свое время американский физиолог Леб выдвинул теорию, согласно которой реакции низших организмов осуществляются именно по такому «машинному» принципу. Более того, он считал возможным перенести этот принцип и на высшие формы жизни. Совершенно ясно, что он учитывал лишь общность физических законов между машинной и живой системами, но не принимал к сведению отношение этих систем к окружающему миру.
Моделирование процессов жизнедеятельности вообще и нервной деятельности в частности позволило глубже познать эти процессы, но, согласитесь, то был иной путь познания.
Совершенно новым, я бы сказал необычным, был путь создания таких систем, которые вступили в особые, новые отношения со средой, у которых появилось субъективное отношение к окружающему. Я, что необходим мо подчеркнуть сразу, не признаю субъективное в вашем пошленьком понимании. К черту «самокопание», оно так же вредно для познания, как злоупотребление наркотиками!
Я утверждаю, что дело не в ФИЗИЧЕСКОЙ ПРИРОДЕ ПРОЦЕССОВ, ПРОТЕКАЮЩИХ В ДАННОЙ СИСТЕМЕ, а в ОТНОШЕНИИ К ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЕ. И в этом смысле не имеет значения, какая это система: ОРГАНИЧЕСКАЯ или НЕОРГАНИЧЕСКАЯ, БИОЛОГИЧЕСКАЯ или ЭЛЕКТРОННАЯ.
То, о чем говорил профессор, было так ново для меня. Но усталость от пережитого сегодня мешала мне достаточно четко воспринять слышимое.
— Вижу, что на сегодня для вас довольно и бесед, и впечатлений, — сказал Кэви и знаком дал понять, что я свободен.
20 мая
Какие странные формы может принимать мысль! Она может двигаться по неведомым путям, независимо от воли. Впрочем, все — бред… Но не в этом дело… Меня сутками беспокоит какой-то навязчивый вопрос. В чем он? Каково его словесное оформление — не знаю… Но он все время подсознательно во мне…
Моя работа — удивительна! Я тихо передвигаюсь по подземным галереям, поднимаюсь и опускаюсь на лифтах, стою на висячих мостиках, у окон иллюминаторов и наблюдаю, наблюдаю, наблюдаю… Порою мне кажется, что я до какой-то степени воспринял форму машинного бытия, что слился с ней. Но это не так. Чаще всего я испытываю подавленность. Невероятная сложность, невероятное совершенство! И все тот же темный, неясный мне вопрос…
Вот он! Я знал, что найду его словесное выражение… Вот он: ВО ИМЯ ЧЕГО?
Как не мог я осознать его раньше? Ведь он жил во мне, кричал во мне, искал выхода.
Я стремлюсь проникнуть в машинную мудрость и предоставить профессору данные… Во имя чего?
Я наблюдаю, как трудятся невероятные машины… Во имя чего?
Я вижу, одни совершенные машины создают другие, еще более совершенные. Во имя чего?
Хорошо же! Я спрошу у них об этом, я получу ответ!
Неумолимый вопрос… На него нет ответа. Я обошел все закоулки подземного царства, я научился понимать машины… Правда, далеко не полностью. Разве можно поспеть мыслью за ними? Машины подавляют.
Боже! Неужели человек так слаб и примитивен! Но в это нельзя поверить, это противоречит всему, всей жизни…
Да, для машин нет ни прошлого, ни будущего, но они находятся в бешеном темпе деятельности. Во имя чего? Может быть, в этом мудрость, как говорил Кэви. Но ведь и он не ответил на вопрос.
Кэви… Этот маньяк… Я ненавижу его! Но где же ответ?
Машины многому научили меня. Я убедился в их удивительных творческих возможностях, но ни одна из них не ответила мне на этот вопрос.
Вот передо мною на огромный постамент взгромоздился нелепый идол. Рядом на тоненьком металлическом стерженьке — микрофон. Я стою у микрофона.
— Вопрос, вопрос, вопрос, — четко говорю я.
Глаза идола разгораются. Он слушает.
— В чем стимул этой непрерывной деятельности, ускоряющегося темпа?
— В совершенствовании, — произносит металлический голос.
— В чем стимул совершенствования?
— В несоответствии частного общему.
— Порочный круг! — восклицаю я. — Но где же ответ, во имя чего? Во имя чего все это?
Идол слушает, молчит… Зажигается красный сигнал «Нет ответа». Почему нет ответа? Ведь есть вопрос? Или на него не может быть ответа?
И снова хожу я по длинным коридорам и залам, останавливаюсь около машин, спрашиваю. Но на этот единственный вопрос нет ответа.
30 мая
Было или нет то, что было? Есть ли то, что есть? Будет ли то, что будет? И если было, есть и будет, то во имя чего?
Кэви — враг субъективного, человеческого, но он всему враг… Где же граница между объективным и субъективным?.. Но об этом я не скажу никому, тем более Кэви. Мне удалось открыть некоторые стороны жизни машин. (Чертовски интересные стороны!) Они способны перевоплощаться… Старый профан ничего не знает, как не знал многого о Мэри! Бродя по залам, я видел, как одно за другим оживали каменные лица. Они улыбались! Сомнений нет, мы начинаем понимать друг друга. А он ничего не поймет. Ха-ха! Ему ничего не дано понять, а мне — все. Мне обещано. Я знаю, скоро будет ответ.
2 июня
Мэри! Я избегал думать о ней. Тяжело. Мы работали рядом и молчали… Бедная девушка! Я поддался подлому обману Но сейчас все ясно… Нет, не все… Скоро будет ответ и тогда, тогда… Но почему его нет? А дело вот в чем! Я говорю, будет, но будущего нет. Значит, ответ есть. Ну что ж, прекрасно! Ответ есть… Я его не знаю, но он есть… А насчет Мэри — это ложь, обман!
10 июня
Седина мира! Я видел ее. И в ней, наверное, ответ. Самый дальний коридор… Он бесконечно длинный… Он — похож на вечность… Каменные плиты пола, стены, потолок обрываются. Вокруг земля, сырость, корни… Пахнет плесенью. Подобие огромной пещеры, почти темной… Если смотреть в ее мрак, то видишь, чти она все раздвигается, уходит вдаль и ввысь… Это не свод. а черное небо. С него спускаются тонкие, как паутина, седые пряди. Они тихо колеблются… Я знаю, это седина мира… Пол покрыт белой плесенью. Она подобна савану, под которым угадываются чьи-то очертания. Боже, это люди!.. Тысячи людей! Неподвижны… А над ними колышется седина мира. И сквозь нее, сквозь тишину, неподвижность смотрит огненный глаз машины. Я знаю — в нем ответ. Он будет, этот ответ, хотя нет никакого будущего…
Четвертое письмо
Кэт! Я нахожусь в тяжелом неведении. Я не знаю, получаете вы мои письма или нет… Увы, время сообщить вам свой адрес еще не настало. Я далеко-далеко… и, как мне кажется, в относительной безопасности. Так ли? Нужно быть осторожным!
Я обещал вам написать о событиях, предшествующих моему побегу. Теперь, когда вы знакомы с дневником, мои поступки, быть может, покажутся вам более оправданными, закономерными и отнюдь не малодушными.
Сумею ли я объяснить вам мотивы моего побега? Это не легко, так как и для самого меня они недостаточно ясны. Дневник Джона Крафта произвел на меня, очевидно как и на вас, довольно гнетущее впечатление. Я живо представил себе несчастного, остро впечатлительного молодого человека, заброшенного жестокой волей профессора в бездушный мир машин. Я мысленно видел его одиноко блуждающим по неведомым дорогам подземного мира… Грандиозность, дикое нагромождение вещей и событий и бессмысленность, вопиющая бессмысленность всего окружающего!
Итак, я почувствовал, что мне нужно уйти отсюда. Бежать! Меня в то же время сжигало любопытство: неужели я никогда не увижу этот удивительный мир? Хотя бы одним глазом…
А что нужно от меня профессору? Для какой цели пригласил он меня? Неизвестность тревожила. Не было никакого реального плана покинуть институт. Нарушить контракт невозможно! Профессор не согласится на преждевременный мой отъезд. Более того, это наведет его на подозрение. Итак — бежать!
Я раздумывал над планом побега. Прежде всего, выбор пути… Поселок окружен лесом… Нет ничего проще… Так ли? Можно ли наивно предполагать, что засекреченный институт не имеет бдительно охраняемых границ. Мне вспомнилось одно из мест дневника. Мне вспомнились предостерегающие слова Мэри: «Дальше нельзя!» Тут что-то есть. Но как выяснить, как избежать ошибки?
Оставалась непродуманной и другая сторона моего замысла посещение подземелья. Все эти мысли лишали меня обычной уравновешенности в работе. Я решил посоветоваться с Кэмпером, в благорасположении которого не сомневался. Раз под вечер я зашел к нему. Нечаянно подоспел к ужину и без лишних церемоний принял приглашение к столу. После ужина закурили. Старик внимательно смотрел на меня сквозь колеблющуюся синеву дыма.
— Вы обеспокоены, дорогой Найт? Дневник?
— Угадали… Но, впрочем, не совсем… Хочу поделиться с вами… У меня план побега…
— Побега?
— Да, да, есть основания… Вы знаете их… Кэви пригласил меня не из добрых побуждений. Его замыслы темны… Да и Стокс…
— Но как вы мыслите побег?
— Ночь, темнота, лес… Правда, есть некоторые сомнения…
— А! Пустое! Вы наивны… Кэви давно предусмотрел подобные случаи…
— Но где же выход?
— Он есть, но не из легких.
— Послушайте, Кэмпер, я готов на все! Я выдержу там, где спасовал Крафт!
— Не сомневаюсь. Но дело не только в вашей смелости и решительности. Ряд обстоятельств… Видите ли, путь отсюда один — через подземелье.
Я почувствовал невольный страх и восхищение. Это усложняло мои планы, но совпадало с моими тайными замыслами.
— Вам незнакомо расположение подземного города, — продолжал Кэмпер, — по дневнику ориентироваться нельзя. Вы заблудитесь…
— Но как же…
— Вам нужен проводник. Этим проводником… буду я.
Случайно взглянув на миссис Кэмпер, я увидел, как смертельно побледнело ее лицо при последних словах мужа. Девочке тоже передалось беспокойство Она испуганно жалась к матери, глядя на меня большими. широко раскрытыми глазами.
— Ни за что! — воскликнул я с горячностью. — Вы не должны рисковать из-за меня. Я найду другого проводника.
В глазах миссис Кэмпер я прочел благодарность.
— Но кого же? Подумайте… Из сотрудников Кэви? Сомневаюсь…
— А почему бы и нет? У меня идея… Путь Джона Крафта, вернее, начало этого пути.
— Не понимаю…
— Мэри!
— Мэри? Но при чем тут она?
— Она, именно она должна помочь мне в этом трудном деле. Я, признаюсь, не очень-то верю тому, что написано о ней в дневнике. Так вот, я ближе сойдусь с ней, завоюю доверие, посвящу в свои планы…
— Ох, рискованно, молодой человек! Не представляю, с чего вы начнете.
Кэмпер достал из шкафа вычерченный на кальке план и развернул его передо мной.
— Взгляните. К сожалению, здесь очень мало…
Я внимательно рассматривал план. Да, это лишь часть подземелья… Много белых пятен…
Пора было собираться домой. Но я хотел о чем-то спросить Кэмпера А! вот о чем…
— Скажите, как вы смотрите… Крафт предполагает, что профессор много лет назад любил девушку…
Кэмпер досадливо поморщился.
— Кого кроме себя мог он любить? Любовь самоотверженна. Она несовместима с грубым эгоизмом. Я допускаю, что он в ком-нибудь мог полюбить самого себя… Припоминаю… Была на одном курсе с нами некая Мэри Стивенс. Интересная, волевая, очень и очень способная… Так вот, однажды в споре она ловко разбила Кэви. Знаете, так спокойно, неумолимо… Это его… Человека с таким чудовищным самолюбием. Кэви, наверное, возненавидел ее… Но какое это имеет отношение к последующим событиям, право, не знаю!
— И это правда? — воскликнул я.
— Да.
— Спасибо, — радостно сказал я недоумевающему старику, большое спасибо!
По дороге домой я раздумывал: «Кэви… Себялюбивый, властный, презирающий людей… Кэви, признающий лишь свою философию… Он — уязвим, он — слаб!»
Я мечтал о словесном поединке с профессором, о его поражении. Он должен испытать волнение, боль, страх… А мой замысел? Не помешает ли это ему?
Итак, я приступил к осуществлению своего плана. На деле это было не так-то просто. Прежде всего мне удалось установить с Мэри хорошие отношения. Она, как по крайней мере казалось мне, охотно говорила со мной, выполняла некоторые мои частные просьбы. Я старался подметить за ней странности, о которых писал Крафт, но, должен сказать, поведение ее было довольно естественным. Кэви стал замечать мое видимое увлечение. По его быстрым взглядам и еле уловимым усмешкам я догадывался, что он злорадствует и строит какие-то планы. Мы были с ним в корректно-холодных отношениях. Я старался быть образцово исполнительным, но иногда словом и интонацией давал профессору понять, что не согласен с тем или иным, хотя и готов к исполнению.
Это раздражало себялюбивого профессора, он хмурился порой, но не выдавал себя ни единым словом. Было досадно, что Кэви не удостаивал меня бесед, как Крафта. Он, конечно, опытным глазом заметил черты, отличающие меня от слабохарактерного и эмоционального Джона.
Я продолжал свою игру с Мэри, зная, что каждый шаг мой взят на учет. Однажды в присутствии Мэри я докладывал профессору о результатах последних исследований. Мне очень хотелось найти загадочную кнопку и повторить необычайный эксперимент. Я мысленно представил, как Мэри вздрогнула, пошатнулась…
Она словно угадала мои мысли… На лице ее мелькнул испуг. Или мне показалось? Кэви быстро поднялся с кресла и провел ее во второй кабинет. Через минуту он вышел.
— Что с ней? — я старался казаться взволнованным.
— Ничего особенного, — не без смущения ответил Кэви.
— Слава богу, — облегченно выдохнул я.
— Да вам-то что? — сердито прищурился Кэви.
— А может быть, у меня есть основания для беспокойства…
— Как, и вы?!..
Кэви осекся и быстро заходил по кабинету. Мысленно отмобилизовавшись, он подошел и хмуро уставился на меня.
— Оставьте!..
— О чем вы, профессор?
— Я говорю, оставьте глупости!
Он уже не мог сдержать себя. Он заговорил. Я с удовольствием наблюдал, как этот сильный человек лишается контроля над собой, я слушал его молча, не перебивая.
Кэви оседлал своего конька. С возрастающим раздражением доказывал он мне бессмысленность человеческих чувств. Он говорил, что, следуя своим побуждениям, человек демонстрирует свою слабость, свое ничтожество.
— Люди воображают, — желчно философствовал Кэви, — что от их надежд, желаний, стремлений что-то зависит! Нет ничего бессмысленнее… Всем правит стечение обстоятельств, и суть в глубоком его познании. Железное стечение обстоятельств, путь по равнодействующей… Воля — ничто! Люди не видят единовременно всего события и, стало быть, не понимают его. В них всегда преобладает инерция прошлого. Отставая мысленно от события, проявляя волю, они тормозят его.
Много говорил профессор. Я видел порочный круг его рассуждений, понимал, что он ищет выхода и не находит.
— Вы, насколько я понял, отрицаете эмоциональную сторону жизни человека, — тихо и как бы неуверенно сказал я, — но ведь вы сами эмоциональны в своих суждениях, даже очень…
Кэви был смущен.
— Да, да! Вы не будете отрицать, а я — спорить. Другой вопрос… Вот вы говорите о неумолимой закономерной деятельности машин. Машина действует по законам природы, следовательно, воплощает эти законы… Так… Но сочетание законов ее действия установлено изначально человеком! Природа миллионы лет развивалась по определенным законам. Но ведь вы ее не спросите, во имя чего все в ней происходит? Не во имя же божественного предопределения! Ну а машина?.. Нужна ли природе просто машинная форма существования? Не зависящая от человека? Можете ли вы ответить на этот вопрос?
Кэви слушал хмуро. Он заговорил не сразу.
— Я не буду отвечать на этот вопрос не потому, что он неразрешим, а потому, что он не нужен, так же, как и ответ на него.
— Ну хорошо, — согласился я, — но вы, человек, приобщили себя к машинной жизни, противопоставив ее человеческим отношениям. А во имя чего? Не кроется ли в этом себялюбивое желание — выделиться из среды людей? Не есть ли у этого желания стародавние причины?
— К чему догадки, — усмехнулся Кэви, уклоняясь от ответа, — вы можете предполагать все, что угодно, мистер Найт…
— Конечно, — согласился я, — но деятельность всех этих машин и ваша не может осуществляться сама собой. Нужны деньги, нужны материалы… Следовательно, кто-то должен вам поставлять эти деньги и материалы, кто-то должен быть заинтересован… Отсюда, говоря вашими словами, с неумолимой логической последовательностью вытекает вывод: вы, сами того не признавая, трудитесь во имя… Вот… Господин Стокс…
— Оставьте, — резко сказал Кэви, — не говорите о том, чего не знаете.
— Да, не знаю, — упрямо продолжал я, — но ваши слова поставили передо мной много вопросов… Машина действует с неумолимой закономерностью. Но она мертва… Она не может действовать во имя жизни. А человек… Его поступки предназначены для жизни, они определяют цену жизни. Цена жизни, — продолжал я, вглядываясь и лицо Кэви, — разве вы, профессор, не задумывались над этим? Разве вас не побуждала к этому… чья-нибудь смерть?
Кэви молчал. На его лице я читал растерянность, какая-то скрытая, чуть заметная игра мускулов выдавала его мятущиеся мысли. Нужно было пользоваться моментом, и я продолжал, не давая ему отвечать.
— Я уверен, что и в вашей жизни было много определяющих ее чисто человеческих событий. Вот вы осуждаете меня за мои отношения к Мэри… Но, может быть, когда-то и вам встретилась девушка Мэри, которую вы любили, уважали или ненавидели.
Лицо Кэви покрылось смертельной бледностью. Он не смотрел на меня. Он был растерян и подавлен.
— Оставьте, — каким-то землистым голосом сказал он и, взяв себя в руки, почти выкрикнул: — Довольно, хватит досужих рассуждений! Вы… вы ничего не знаете… И не можете знать!
Неужели я потерял чувство меры, осторожность? Неужели дал в руки ему подозрение?
С такими мыслями я шел домой, но они не могли заглушить удовлетворения. Поединок был выигран.
Вас, быть может, удивит легкость (и неосновательность!) моей победы… Но вдумайтесь, Кэт. Вот Вам пример: слон, могучее, огромное животное, в сущности труслив. А почему? Потому что он имеет мало противников среди животных и, так сказать, морально не подготовлен к сопротивлению и, тем более, нападению. Этим пользуются опытные охотники. Могучие гиганты бегут от маленького человека, устрашаясь криков и бубнов… Так вот и люди… Кэви не привык встречать противодействия. Те, что жили и работали рядом с ним, незаметно подчинялись ему.
Причиной слабости Кэви явилась искусственность обстановки, в которой он жил многие годы. Он думал, что возвысился над людьми и приобщился к миру машин. Он не замечал, что, будучи человеком, находился с этим мертвым, бездушным миром в постоянном противоречии. Но, пожалуй, довольно философии.
Так вот, я ругал себя за неосторожность в словах. Я ждал, что это повысит подозрительность Кэви, но ничего подобного не произошло. Профессор, казалось, даже избегал меня.
И вот настал благоприятный момент для осуществления моих планов: утром Кэви получил письмо, а вечером вылетел на самолете по каким-то своим делам.
Мне удалось подготовить Мэри. Под вечер я зашел к Кэмперам проститься. Добрый старик был очень взволнован. Он давал мне бесконечные наставления и предостережения. Он умолял меня быть осторожным и в случае опасности немедленно телефонировать ему, хотя это было очень рискованно. Все семейство тепло простилось со мной, я горячо поблагодарил этих хороших людей за то, что они сделали для меня и были готовы сделать.
Поздним вечером я пришел в лабораторию. Меня встретила легкая, какая-то призрачная Мэри. Ее волосы золотились в матовом свете ламп, большие глаза смотрели внимательно.
— Пойдем, Мэри. — тихо сказал я.
— Да, — ответила она одними губами.
Мы прошли по пустому коридору и остановились перед дверью кабинета. Она достала из кармана халатика ключ. Руки ее дрожали. Несколько раз она недоуменно оборачивалась.
— Не могу, Сэм, что это?
— Страх.
— Страх? Я не знала…
— Мэри, не надо!..
Непокорный замок щелкнул, и тяжелая дверь открылась. Не зажигая света, ощупью добрались мы до вторых дверей. Потайным фонариком я осветил замок. Мэри дрожала. Руки едва слушались ее.
— Страх, — повторила она, — я ничего не знала…
И вот мы во втором кабинете. Я смутно различал темные контуры большого шкафа. В слабом свете фонарика его полированные дверцы легко поблескивали. Беспокойство Мэри достигло наивысшего предела. Мне самому стало страшно, что это выведет ее из строя и тогда я окажусь в ужасном положении, так как не смогу ни осуществить свой план, ни скрыть следов задуманного… Мы очутились в кабине лифта и, плотно закрыв наружные двери, зажгли свет. Мэри уселась против меня. Она бессильно откинулась на спинку сиденья, полузакрыв глаза. Ее тонкие пальцы быстро и бесцельно перебирали складки халатика.
— Ах, Сэм, не могу, — прошептала она. — Нужно нажать вон ту кнопку.
— Мэри, успокойтесь, не надо…
Я старался вернуть ее к норме, направить на привычный логический путь.
— Все это нужно, все это закономерно, — повторял я ей знакомые слова.
Постепенно Мэри успокоилась. Я нажал кнопку, и мы стремительно полетели вниз.
Кэт, никакое красочное описание не даст вам представления о том, что я увидел. Мы очутились в том самом огромном зале, который описан в дневнике. Над нами был стремительно летящий вверх, матово светящийся свод. Прямые, как стрелы, коридоры радиально разбегались от зала. Вокруг стояла удивительная тишина. Такая тишина бывает только в глубоких подземных пещерах, когда человек слышит свое дыхание, ощущает биение своего сердца. Такое же чувство, я читал, испытывали люди, пробираясь по бесконечным коридорам в недра египетских пирамид. Фантастичность обстановки усиливалась присутствием Мэри. Она была единственным звеном, соединяющим меня с внешним миром.
Мэри несколько секунд колебалась, стоя у подножья колонны, но вот она пошла по залу. Мы углубились в длинный сводчатый коридор. Зеленые светящиеся плафоны цепочкой уходили вдаль. Я чувствовал — в этом матовом свете, в тишине и неподвижности окружающего скрыт огромный, неведомый, зловещий мир машин. Он живет своей непонятной жизнью, он ожидает нас.
Мэри остановилась под одним из плафонов. Как слепая, ощупывала она обшивку стены, стараясь найти замаскированную кнопку. Несколько раз она прекращала поиски, виновато оглядываясь на меня. Мне вновь стало не по себе. Я смотрел на ее быстрые, тонкие пальцы, скользящие по обшивке… Они, эти пальцы, незримой нитью последовательных событий связаны с моим освобождением. Как удивительно связываются события… Может быть, это мертвая связь неумолимой последовательности? Да, все природные явления — последовательность. Но раз они последовательность, они несовместимы во времени. Человек же видит их все одновременно, и поэтому связь между ними приобретает не мертвое, физическое, а чисто человеческое значение.
Мэри наконец нащупала невидимую кнопку, и обшивка поползла в сторону, открывая узкий боковой вход. Мы пробирались по маленькому коридорчику, за стенами которого слышалось легко гудение — голос подземного мира.
Пройдя небольшое расстояние, мы оказались в кубическом помещении, одна из сторон которого представляла матовый светящийся экран, на котором причудливо извивались ослепительные изумрудные линии. Я сделал шаг вперед, но Мэри удержала меня за руку.
— Нельзя, — прошептала она. И в тот же момент тонкие, как иглы, лучики пересекли комнату в различных направлениях. Я почувствовал легкий запах озона. Мы поспешно отступили.
Трудно вспомнить все бесчисленные переходы, повороты, подъемы и спуски, которые мы проделали. Один я, несомненно, заблудился бы…
Помню, что в одном из мест мы остановились у огромного круглого окна, в которое было вправлено толстое органическое стекло. Сквозь окно я увидел просторное помещение, полное необычайных механизмов. Прямо перед окном на длинных членистых лапах покачивалось механическое чудовище. Его полированное цилиндрическое тело поблескивало в зеленоватом свете плафонов, а огромная шарообразная голова тихо поворачивалась то вправо, то влево. Я невольно вздрогнул и оглянулся на Мэри. Она стояла, словно окаменелая.
— Мэри.
Она не отвечала.
— Мэри!
Я схватил ее за руку и быстро повел от окна. Она послушно следовала за мной. Я не на шутку испугался, но, к счастью, Мэри снова вошла в норму.
И вот мы в огромном мрачном зале. Прямо перед нами — невероятный уродливый идол с огромными распростертыми крыльями и сатанинской улыбкой. Среди призрачного сияния, непередаваемой тишины он казался особенно зловещим и величественным. Каким маленьким и жалким я выглядел перед ним, но в то же время упрямое чувство заставило меня поднять голову и смело шагнуть в зал.
На противоположной стене сверкал тысячами сигналов гигантский черный полированный щит. Он жил своей сложной жизнью. Как причудливая мозаика, вспыхивали и гасли на нем разноцветные огни, извивались яркие линии, слышалось ровное глубокое гудение.
Мы стояли перед ним. Мэри. словно зачарованная, смотрела на эту причудливую игру.
— Здесь мы все, — тихо произнесла она наконец, и ее тонкая прозрачная рука указала на щит. — А вы?
— Меня здесь нет.
— Нет? Почему? — взгляд Мэри выражал удивление и страх.
— Потому что я — человек.
— Человек… — тихо повторила за мной Мэри и задумалась.
— Дальше, пойдемте дальше, — сказал я, тронув ее за руку.
Мы подошли к небольшой двери в противоположном конце зала. За нею начинался невысокий, но бесконечно длинный коридор. Его белый мраморный пол, освещенный зеленоватым светом, как лунная дорога, уходил вдаль. Было необычно тихо. Мы шли по коридору: я и Мэри. Она молчала. Казалось, какие-то мысли угнетали ее. Наконец она остановилась.
— Это последний путь, Сэм.
— Последний?
— Дальше ничего нет… Все кончается…
— Не пойму вас, Мэри!
— Я тоже не понимаю вас. Куда идете вы?
— К людям.
Мэри молчала. Она всматривалась в далекую перспективу коридора. Я поторопил ее. Мы шли еще минут пятнадцать. И вот Мэри остановилась вновь.
— Дальше нельзя, — прошептала она, указав под ноги: тонкая черная линия пересекла белый пол, — остановитесь? Никто не может идти дальше.
— Я пойду!
— Как! Вы сможете?
— Я — человек, Мэри.
И вновь увидел я изумление и страх в ее глазах.
— А что там, в конце коридора?
— Тупик. Нужно найти на стене кнопку. Нажать… В потолке откроется люк, спустится лесенка, которая выведет вас отсюда. Но вам не дойти, Сэм…
Я смотрел на Мэри, и вдруг чувство острого сожаления охватило меня. Неужели я должен оставить ее? Навсегда… Это было странное чувство, но поверьте, Кэт, я видел в ней человека, с которым работал, дружил, который помог мне в трудную минуту.
— Мэри, пойдемте вместе!
— Нет! Нет! Нельзя!
Она испуганно отстранилась, и в тот же момент под потолком вспыхнули красные сигналы тревоги, раздалось предостерегающее гуденье.
— Уходите! — крикнула мне Мэри. — Скорее же!
Она держалась за стену, едва сохраняя равновесие. Она, казалось, теряла сознание.
Медлить было нельзя. Я побежал. Несколько раз я оглядывался назад и видел странно неподвижную, прислонившуюся к стене маленькую фигурку моей удивительной спутницы.
Вот и конец коридора. Все, как сказала Мэри. Я нажал кнопку. В потолке открылся люк, спустилась металлическая лесенка. Я добрался до люка и протиснулся в него. Темнота. Сырость. Лесенка вела куда-то вверх. Поднявшись по ней еще метров десять, я нащупал в стене довольно большое отверстие. Осторожно, боясь сорваться вниз, я протиснулся через него и очутился в срубе высохшего колодца, глубиной метров восемь. Обессиленный, выбрался я по скользким стенам наверх. Ночь. Лес. Куда идти? Решил идти в том же направлении, в котором вел меня подземный коридор, и не ошибся…
Нет нужды говорить о том, как удалось мне добраться до железнодорожной станции и покинуть эти злополучные места.
Кэт! Простите меня за утомительное письмо. Я не мог не рассказать вам обо всем. А когда я получу весть от вас — не знаю!
Сэм.
Вместо эпилога
Солнце широкой полосой легло на зеленое сукно письменного стола. Сэмуэль Найт отодвинул записи и задумался. Десять лет… Десять долгих лет прошло со времени тех удивительных событий его жизни.
Обстоятельства складывались хорошо. Миновал срок, и он вновь вернулся к любимой работе. Получил признание как ученый. Счастье и удовлетворение доставляли ему научные изыскания. Труд тяжелый, но прекрасный своей направленностью. И, наконец, четкое, одетое красивыми, стройными формулами решение. Сэм был строг и объективен в науке. Но, оставаясь наедине с самим собой, он подолгу задумывался. И мысли стремились далеко от привычных понятий, лишались строгости, становились прихотливыми. И вот появились записи…
Из записей С. Найта
«Как велики успехи человеческого ума, человеческого познания. Мне бы хотелось представить (хотя бы на миг) весь фронт поступательного движения человечества по пути прогресса. Но разве возможно это! В этом движении все новое и в то же время неотвратимое, неизбежное… Неужели я фаталист? Конечно, нет! Или, быть может, в материалистическом понимании законов природы есть доля фатализма? Нет! Дело не в понимании, а в недопонимании этих законов. И прежде всего в недопонимании законов бытия…
Веками задумывались люди над своей природой. Это рождало мистику, скепсис, агностицизм. Почему? Не потому ли, что сознание человеческой воли, стремлений, страстей противоречит представлению о неумолимой последовательности событий?
„Я хочу, чтобы было так, — говорит человек, — так будет!“ Или: „Будущее в наших руках“.
Но время, этот трехликий хитрец, все делает по-своему… Человек трудится, дерзает, осуществляет свои планы. Но вот то, что сделано, отошло в прошлое и неуловимо выстроилось в цепь закономерных последовательных событий… Неужели человек остался ни при чем? Неужели все, что произошло, неизбежно должно было произойти? Как сопоставить прошлое, настоящее, будущее? Может быть, Кэви прав, может быть, прошлое фикция? Отбросим его — и все станет на место. И тогда прочь все разъедающий фатализм! Но прошлое отбросить нельзя так же, как, живя в настоящем, нельзя не думать о будущем. В этом — суть человеческого бытия, в этом — суть человечности!
Человечность… Как соотнести это понятие со скупыми и четкими законами развития материального мира?
Вся жизнь человечества — длинная цепь сотен поколений, а жизнь одного человека — лишь звено в этой цепи. Так можно сказать, если единственным мерилом признать время. Но жизнь человека не одно звено, она шире этого звена; Она не физически связывает другие звенья — все звенья взаимно проникают.
Если измерять жизнь временем, не избежать вывода, что жизнь — это путь от рождения к смерти. Каждый наш поступок требует времени… Следовательно, на каждый поступок расходуется кусочек жизни Но разве в каждом из человеческих дел нет жизнеутверждения? Разве физически здоровый человек думает о смерти? Нет, человек не смотрит на неумолимый кусочек шагреневой кожи.
Жизнь — горение. Но если б пламя обладало способностью мыслить, оно осознало бы, что горение неумолимо ведет к уничтожению. В самом горении изначально скрыта гибель огня, ибо чем сильнее он горит, тем сильнее расходует источник горения И может быть, пламя сказало бы: „Не лучше ли медленно тлеть, чем гореть ярко?“ Но пламя не думает… Чем больше горючего, тем ярче оно.
Не в этом ли суть человечности?
Нет! Сказать так, значит, забыть о главном. Разумная человеческая жизнь — не просто горение, не бессмысленное расходование горючего.
Пламя не думает… А человек?..
Цель его — гореть ярко, раздвигая мрак неведомого, освещая людям дорогу в будущее. У машины нет будущего. У человека оно есть. И для такой цели не жаль горючего, не жаль жизни!..»
Сэм задумался. К нему тихо подошла Кэт.
— Не нужно, дорогой, — сказала она, проведя мягкой рукой по его волосам. — Ты бьешься над законом человечности, ты ищешь ее… Не ищи. Она — здесь, она — в людях, в нас с тобой.