1

— Пап, а ты поиграешь со мной сегодня?

— Поиграю, отчего ж не поиграть?

— Только давай без солдатиков, я их не люблю. Давай в динозавров!

— Давай. Я сейчас допишу, а потом ты динозавров принесешь и мы поиграем.

— А скоро ты допишешь? Сколько тебе листов осталось?

— Немного.

Андрюшка уселся рядом, болтая ногами. Заглянул под руку. Поколупал в носу, вытянул козлика, рассмотрел. Сбросил щелчком.

— Пап, а?

— Что такое?

— А почему ты такой старый? Вон, у Сеньки и у Вовика папы не такие, морщин у них нету и волосы желтые. А ты белый, и морщины.

— Потому что я слишком долго шел к твоей маме.

— Я знаю — это потому что лето было и дороги в грязь ушли. Правда?

— Правда, Андрюшенька. Правда.

— Видишь, я знаю. Мне дядя Правый сказал. А он знает. Он сильный.

— Да, он сильный.

Андрюшка почесался, затем вынул из кармана сухарик и аккуратно съел. Глянул в окно.

— Пап, а почему мы их убиваем? Они же такие смешные!

Круз вздрогнул. Отложил ручку, повернулся к сыну.

— Кто — смешные?

— Дяди, которые с оленями бегают. Шерстяные такие. Раскрашенные.

Круз усадил сына на колени. Погладил. Какой же тощий! Хоть ты снова с ложечки корми.

— Андрюша, это сложно… ты еще маленький. Ты не поймешь.

— Я большой! Мне семь уже! Я книжку про Умку прочитал!

— Молодец. Но ты посмотри — вот моя рука. А вот твоя. Видишь, сколько твоих рук надо на одну мою? Маленькая рука, правда? И ты маленький.

— Я вырасту и стану большим, как ты! Больше стану!

— Станешь, конечно.

— Они такие смешные. У них солнышко на щеке нарисовано.

Круз вздохнул.

— Андрюша, ты пойми, пожалуйста: эти смешные люди хотят земли, на которой нам надо жить. Хотят прогнать нас. Хотят, чтоб нам кушать нечего стало. Тебе ведь не нравится голодать?

— Нет, — ответил Андрюша уныло. — Пап, ведь мы к ним пришли, а не они к нам?

— Да. И к другим придем. И если они не захотят жить мирно с нами, будем и их убивать. Потому что, Андрюша, мы делаем правильное. А они — нет.

— А я знаю! — оживился Андрюшка. — Мне мама сказала. Нам потому можно убивать, что мы лучше. Мы настоящие люди, потому что мы правильно родились. Без микстуры. А кто с микстурой, те как лошади.

— Андрюша, мама пошутила.

— Мама не шутит так! Она же мама!

— А я — папа!

Тут из-за двери выглянула Аделина.

— Мужики, чего разорались? Обед готов, идите. Быстрей, борщ стынет!

За столом собралось все семейство: папа Андрей Петрович Круз, мама Аделина и чада: Андрюшка, Степка, Наталина с Оксаной и карапуз Вася, преждевременно отлученный от груди, потому что мама Аделина хотела еще девочку. За столом еще сидели Авдотья Еленовна и Степанида, воспитательницы Крузова потомства, старшая Аделина дочка Галя и ее нервный пятый муж Семен. Подавали борщ — в огромной кастрюле, благоухающий, грозящий из раскаленного нутра лопаточной костью. Уже ждал на столе свежий ржаной хлеб, ароматный, с хрустящей волшебной корочкой, сверкали моченые огурчики с черемшой, и, чистейшая, чуть желтоватая от жирности, сияла в хрустальной бочечке сметана. Две сноровистые девицы с уполовниками завладели тарелками, разлили. Отступили, встали ровненько — здорово их Аделина вышколила. Круз, улыбаясь, вдохнул борщовый дух и объявил зычно:

— Спасибо, хозяйка, за угощение!

Тут же все забормотали нестройно:

— Спасибо, спасибо…

— Пожалуйста, родные, — ответила Аделина, рдея. — Кушайте на здоровье.

Ложки разом нырнули в пряную жижу.

Круз кушал вдумчиво, смакуя — женин борщ был чудом. Поглядывал с удовольствием на семейство. А Наталинка красавица будет. Уже видно. Не в маму. Мама тоже ничего, правда. В своем роде.

Аделина поймала мужнин взгляд, улыбнулась белозубо.

Одно что Наталинке придется волосы длинные носить, ушко прикрывая. Поморозила левое, бедунька. Воркутинская зима, ети ее. Когда Круз увидел дочку — хнычущую, крохотную, с распухшим сизым ухом, жутким куском чужого мяса, приставшим к русой головенке, — заорал: к черту Воркуту, к черту ваши ясли глупые за полярным кругом. Нечего бояться — вакцина есть, ни к чему детей морозить. Удивительно — удержала Адя. Хоть и ревела над дочкой навзрыд. Но — утерлась, высморкалась и сообщила ровно:

— Не глупите, Андрей Петрович. Вы ж видите — порядок у нас сделался. Крепкий порядок. Не из головы, а по природе, сам собой. Не рушьте. Все ведь похороните.

— Ладно, — ответил Круз, чуть не плача. — Права ты, Адя. Как всегда. Что б я без тебя делал?

— А я без вас?

Порядок и в самом деле установился. Да так быстро и крепко, что Крузову идею с записью законов чуть на смех не подняли. Зачем писать, дедушко? Все и так ясно. Своровал? По первому разу — в рыло. По второму — пошел вон. На женку чужую полез — пошел вон. Бабу побил — пусть баба сама решает, простить или вон. Если вернется без спросу — с волками выследят и мало не покажется. А если смертоубийство или драка — кровь за кровь и зуб за зуб.

Круз только головой качал. Кому закон хранить? А зачем хранить-то? Что, никто не знает? Вон, бабы женсовета всю плешь проели законами. Но свое таки провел. Отступили, усмехаясь: из прежних дед, причудлив. Там у них, по сказкам, все записывали, даже сколько кто в нужник наведался. Для науки. Могучая штука, эта наука его была. Вон, ведуна взять — тоже старый. Страшен-то как. Сивый, в пятнах. Говорят, один девки ему служат, и те голые. Зачем ему голые, такому старому? А чтоб зелье делать, которое тусклых лечит. Лечит-лечит, да не совсем. А это потому, что девки нужны ему не абы какие, а целки. А где сейчас целку-то взять?

Впрочем, Круза северный народец давно перестал удивлять и обижать. Они были как дети. Один огромный орущий шалопутный детсад. Во времена оны, до «опа», писали, что это из-за городов и цивилизации мужчины не взрослеют. Чепуха. Это когда человечество заболело заводами и шахтами, где нудно, опасно и одурительно от конвейера, тогда придумали «взрослость» — вечную усталость, безразличие, выдаваемое за снисходительность и доброту, долг, который на самом деле вовсе не долг, а заботливо выращенный обман. И забыли, что дети умеют держать слово не хуже взрослых. Простодушные, но смышленые, кровожадные, но верные, веселые вояки, беззаботные папаши — Круз любил свой оголтелый народец. А тот в долгу не оставался. Всех — и властных баб совета, и командиров, и даже Дана, наводившего ужас на всех от мала до велика, — за глаза называли по-простому, хлестко и прочно. Зинка-Кирза, Шалый, Удод — это еще ничего. А были еще Бздо с Волкохуем и Марья Мандорота. Лишь Круза, поминая, всегда звали «Андрей Петрович». И потомство его, и супругу даже — «Андреевы». Аделина злилась, но виду не подавала. Обидно по-бабьи, но если на муже твоя власть держится — поневоле язык прикусишь. Пыталась, конечно, придавить по-домашнему: прикрикнуть умело, поныть, а то и всплакнуть — да надолго не хватало. Аделина не привыкла просить и улещивать — грозила и ломала. А с таким супругом как же, погрозишь. Глянет каменно, что твой истукан. То ли слышит, то ли нет, глаза будто колодцы: ровные, холодные, глубоченные. Кинешь — и ничего в ответ.

Круз черпал борщ, радостно оглядывая родню. Все свои, теплые, кровиночка. И пришлые если — ведь прилепились, прижились. Орут, ссорятся, но без злобы, а если и зло — так запихнуть подальше и не вспоминать. Вон — Семен. Расстрелять хотел паршивца, управы не было. А теперь — жене в рот смотрит, а жена перед мамой по струнке.

Но доесть борщ судьба не дала. Робко постучав, явилась девица в белейшем халате с красным крестиком на левой сисе и вымолвила:

— Андрей Петрович, срочно, срочно!

Тот длинно выматерился про себя, а вслух, оглядев домочадцев, объявил:

— Извиняйте, родные, — дело. Хозяйка — благодарю.

— Вы поспешайте, Андрей Петрович. Может, к пирогам-то успеете?

— Может, — согласился Круз и, вздохнув, пошел за девицей.

Пожалел, что трость не прихватил с собой. Не то чтобы прихрамывалось, но на ухабах здешних поспокойнее. Сколько раз твердил: хоть щебенкой засыпьте, тоже мне, матерь городов! Где там. Впрочем, за квартал от больницы все было вылизано, вычищено и приведено в сверкающее совершенство. Стены пятиэтажек сверкают кафелем, вместо асфальта под ногами — белейший кварцит. Деревья, кустики, травка — выстрижено, уровнено. Белый дворец Инты. А девица-то как приосанилась. В святая святых идем, вотчину старого козла, все никак не откоптящего. Два месяца с детьми не был, так вот — не иначе очередной раз вздумалось подыхать среди обеда!

Но на этот раз оказалось серьезно. Дан лежал в постели посреди безукоризненно белой палаты — единственным грязным пятном. Шевелил посеревшими губами, глядел в потолок. Чуть улыбнулся, завидев Круза.

— Извини, что оторвал… но кроме тебя, не с кем… столько раз тебя попусту звал, а вот теперь, видишь…

— Я вижу, — ответил Круз. — Здравствуй, Дан. Что я могу для тебя сделать?

— Выслушать.

— Хорошо, я слушаю.

— Я виноват перед тобой, Андрей. Я звал тебя… сулил, вымогал обещания…

— Извини, это я слушать не хочу. Ты не передо мной виноват.

— Перед кем же?

— А ты до сих пор не понял? Тьфу ты! — Круз сплюнул в сердцах. — Не понял, во что превратил этот мир? Ты еще гордился, что твой дед кого-то там взрывал в сорок четвертом!

— Андрей, ты все такой же, — Дан попытался улыбнуться, и по седой щетине поползла слюна. — Рубишь сплеча, не глядя. Я этот мир спас.

— По мне, ей-богу, лучше б и не знать такого мира, и слыхом не слыхивать. Мечта Розенберга. Сверхарии арктогеи.

— Тебе никогда не казалось, Андрей, что в этой теории есть зерно истины, которое мы сейчас и видим, — сказал Дан по-немецки — и снова, как раньше, голос зазвучал сухо и сильно. — Холод очищает людей и землю. Разве я виноват в том, что рожденные на подлинном севере, за полярным кругом, сильнее и умнее тех, кого спасла от счастливой дремы моя вакцина?

— А белый храм чистой крови, посвящения, ночное блядство при факелах — в этом тоже не виноват?

— Нет. Я этим горжусь. Только такой, как ты, мог не понять, что люди скатились уже за феодализм. Открой глаза, Андрей. Паровозы, автоматы и генераторы выжили, а ум, который их родил, — уже нет. Ты, Андрей, даже не феодальный барон — ты вождь союза племен, которому долгой мучительно подниматься до настоящего феодализма. Смешно, правда? Человечество, измельчав, само пришло к устройству, соответствующему нынешнему размеру. Именно я, а не ты это устройство помог укрепить. Я создал. Я дал веру, обряд и смысл. А ты — всего лишь вояка. Я…

Дан задергался, хрипло перхая, выбрызнул кровавые пузыри.

— Извини, — прошептал по-русски. — Мне уже скоро. Обещай мне…

— Не буду, — сказал Круз. — Хватит. Я тебе сам пообещаю — что твой дерьмовый порядок будет стоять, пока я жив. И постараюсь, чтобы стоял и после. Чего уж тут — если сам строить и выбирать не умею, какого хера пенять, если выбирают за меня? Помирай спокойно.

— Спасибо, Андрей. Спасибо.

— Пожалуйста, — ответил Круз и пошел прочь.

За дверью уже ждали Дановы девицы — как на подбор, фигуристые, длинноногие. Заходя, сбрасывали халатики и нагими подходили к умирающему. Круз плюнул снова и пошел, раздумывая, что делать с толпой никчемных развратных девок после Дановой смерти. И не выгонишь ведь запросто — кому вакцину делать? Хватило бы двух, от силы трех, бурду эту варить. А тут две дюжины — ни рожать, ни пахать. Преемственность знания, етит твою. Нагулялся под старость, козлина. Дворец жизни.

Всегда ведь так: только думаешь, что жизнь оседлал и направил, а глядь — она уже через канаву и в курятник. И когда это Инту стали звать Святым городом? И когда делить принялись на «чистую» и «снулую» кровь?

Обеденный зал уже опустел. Над объедками и тарелками сидела одна Аделина и равнодушно хлебала чай.

— Сдох? — спросила, не глядя.

— Живой еще. Но недолго.

— Скорей бы. Вот ты, Андрей Петрович, в бегах весь, командуешь, а мне тут его терпи и блядей евонных. Они же не слушают ничего, курвы белые! Сопливка такая, не родила никого, а мне указывает!

— Пусть балуют. Не трогай — обученные они. Вакцину делать будут. Чтоб приструнить — требуй рожать. Или дай им в начальники женсоветскую. Увидишь — без Дана они передерутся и сами за помощью побегут. А на случай чего — я своих лекарей отправлял к Дану, учиться. Они знают, как вакцину делать. Так что если девки эти встанут криво — по сусалам их!

— Все-то у тебя просто, Андрей Петрович. Ишь как — раз-два, и готово.

— В мире все просто, разве не замечала?

— Не-а. Пирог кушать будешь?

— Давай.

— Остыл. Варенье загустело.

— Твой пирог и остылый вкусен.

— Хм, — Аделина буркнула под нос. — Вечно ты мне как малолетке. Мне ли не знать, каков он холодный.

Круз скушал ломоть, нежный, сдобный, приправленный вишневым текучим конфитюром, выхлебал две кружечки взвара и вздохнул. Тогда Аделина, покачав головой, известила:

— Снова к тебе гости, Андрей Петрович. От волчатников. Не осерчай — они потерпят, пока покушаешь. Они ведь вовсе дикие, времени не знают и не хотят. Только девок портят.

— Я же просил тебя, — заметил Круз укоризненно.

— Просил. Но если от брюха помрешь, не евши толком, что тогда?

Круз вздохнул, поблагодарил и пошел в приемный зал, на первый этаж. И еще с лестницы определил гостя. Экое амбре — псина, застарелый человечий пот, костер и хвоя и гниловатый, острый запах хищника.

— Привет, Пеструн.

— Здрасьте, Андрей Петрович! — Пеструн вскочил, дрожа.

Крузу показалось — завилял невидимым хвостом.

— Захар Палыч приветы передавал, всего лучшего, так, — Пеструн сопнул, вытер рукавом нос. — Очень у него дела хорошо, но вот закавыка — зелья нужно, и народец из-за реки явился. Такие крутые — спасу нет. Достали мы их, достали!

— Стоп! — приказал Круз. — Медленно и по порядку.

Пеструн приосанился, пригладил заскорузлой ладонью волосы, поддернул штаны — и мгновенно сделался Захаровой копией, разве что лысины не хватало.

— У нас опять молодняк сонный.

— У двуногих? Или у четвероногих?

— И у серых, и у нас. Трехпалая выметала пятерых, а они все — того. И у Шишки — не того. Заплечницы моей щен — семь лет, а квелый.

— Исправим, — пообещал Круз. — Что за народец явился?

— Зимой, если помните, вы сказали команду отправить за Обь. Ну, там поозоровали малость — мы ж докладывали. Пожгли, языков брали. А теперь вот от ихних главных явились послы. Расфуфыренные все, аж блестят. С железом.

— Спасибо! — сказал Круз и хлопнул в ладоши.

Явившейся паре верзил с автоматами объявил:

— Общий сбор! Едем в Лабытнаги!

Аделина, как водится, поворчала. И Андрюшку не хотела отпускать. Мало ли, опасности нет. Знаю я вас, мужиков. Нет и нет, и вдруг бац — полгорода снесли. Брось, хозяйка, пусть побалуется пацан. А то закис тут, под юбками. И так вы его разбаловали, Андрей Петрович. Не тятя будто, а дед. Я и есть дед, что с меня взять?

Собрались полусотней, нагрузились до зубов. Не на войну, впечатления ради. Бронежилетные, в беретах, пятнистые зверски — гвардия. Не с иголочки — засаленные, потертые. Пропахшие боем. Погрузились в бронепоезд. Для себя Круз хотел прицепить обычный плацкарт, но Аделина встала стеной — ребенка везешь! Пришлось на горы смотреть из-за решетки.

Впрочем, Андрюшку горы не интересовали. Он вообще не слишком смотрел по сторонам. Вот пистоли на дядях, это да. Пап, дай мне пистоль! Научи! К чему тебе пистоль, глупая это игрушка. Из ружья сперва научись, я ж тебе воздушку подарил. Я пистоль хочу. А по мягкому не хочешь? Надулся, смотрит в пол.

Круз помешивал чай, глядел в окно, на низкие, безлесные горы. Удивительно — в детстве сладкое жрал килограммами. Вырос — ни в чай, ни в кофе, и пирожное в глотку не лезет. А на старости — поди ж ты — снова сладкоежка. Пробежаться бы как в молодости, с рюкзаком за плечами… Эх, суставы будто свинцом налились. Полчаса пройти, как мешков натягаться. Ага, вон на гребне белеет — камни светлые пирамидкой. Знак Захаровых владений. Недурно он забрал, однако. В прошлом году не было — или уже был? Если б не вакцина, вот была бы заноза в боку. Захар на словах, конечно, сынок сынком: батя, старшой и все такое — а на деле уже князек над всем Уралом и Зауральем. Оленных приструнил, а кто против — того под корень. Только детей и баб детородных оставлял, и тех отправлял подальше. И волков же взял под себя. Теперь за Обь пошел разбоить. Сам побежал к новой резне. В радость ему. Все же как он удивительно с волками ладит! Вовсе дикие к нему приходят. А может, по-настоящему диких, чистокровных и не осталось? Дан говорил: зараза многое зверье напрочь выкосила, от тараканов до слонов. Некоторые по-людски болеют, зайцы и бобры, к примеру. А собакам — хоть бы хны. Собаки же, известное дело, себя от людей не отличают. Но ведь юлит Захар, крутит. Все объяснил, показал, свистулькой оделил — копируйте, свистите. Гуляйте с моими серыми сколько угодно. И свистели, и гуляли. Но хозяин им по-прежнему Захар, хоть ты лопни свистевши. И приблудные, дикие, к нему идут, а к тем, кого Круз натаскать пытался, — нет.

Опасно Захара терпеть. А ссориться — смертельно. Без Захара Инта быстро скатится к прежней жизни, к тонкой полосе сел у железной дороги. А с Захаром рискует стать придатком зверолюдства. Когда-нибудь придется этот узел распутывать. Хоть бы не на своем веку.

Андрюшку убаюкало. Поклевал носом, устроился на лавке. Мелкий мой, тощеныш ребристенький. Подушку подсунул аккуратно, но одеялом прикрывать не стал — проснется, разобидится. С чего тятька будто к младенцу?

Так и проспал до Лабытнаги. И когда стали, не проснулся. Паровоз притормозил легонько, плавно стал — интинские машинисты славились мастерством. Как-никак Святой город. Круз пощекотал сына в пятку. Поднял брыкающегося, голосящего. Встряхнул, поставил, объявил сурово:

— Приехали. В туалет хочешь?

— Хочу, — ответил Андрюшка плаксиво.

— А вот и нельзя. На станции мы, — объявил Круз довольно и хихикнул. — На вокзале сходишь.

Встречали поезд полдюжины мрачных бородатых вояк. Лабытнаги Захар считал чуть не своей вотчиной, волчатники гостевали там частенько и, видать, поделились привычками — смердело от лабытнажских нечеловечески. Забубнили разноголосо, здороваясь. Предложили машину — осыпающийся «Москвич», ушедший на пенсию еще до Крузовых времен. От машины Круз отказался и пошел во главе жуткой, скалящейся, увешанной железом банды.

Гости увидели. Лабытнажские их предусмотрительно разместили на веранде, с чаем и сухариками. Когда Круз зашел, гости повскакивали — пятеро средних лет мужчин в длинных кожаных плащах, сапогах и портупеях. Зачем им портупеи, Круз не понял — но выглядело внушительно.

Поздоровались, сели, принялись за чай. Представились, поговорили про погоду. Про комаров. Про болота — ползут, сволочи. Про моторы — ремонтировать с каждым годом все трудней. Поди-ка поршень доморощенно отлей да обточи — умаешься. Уже паровые машины в мастерских поставили — понадежней ведь битых дизелей. Про баб поговорили. Круз поудивлялся: это как у вас женсовета нету? Так-таки баб нету наверху?

Наконец гости не вытерпели. Старший, Олег, — тощий блондин лет сорока пяти со шрамом через щеку — отставил решительно чашку и объявил:

— Андрей Петрович, мы к вам по делу!

— Ну так рассказывайте, — разрешил Круз.

— Мы никогда не причиняли вам никакого вреда! А ваши люди с собаками разоряют нашу землю. Убивают, жгут. Зверствуют! Изгоняют людей, режут скот. Скажите, зачем? Почему нам не жить мирно? Земля ведь опустела. К чему воевать?

Круз отхлебнул. Поставил чашку, укусил сухарик. Тщательно прожевал. Поднял чашку, запил. И сообщил:

— Вялое ваше дело. Не причиняли вреда, значит. А юная шантрапа, выжившая после трех-четырех годков разбоя, куда возвращается? И где у этих недоносков «страна силы», не знаете, случаем?

— Наверное, вас дезинформировали, — предположил Олег. — Да, мы принимаем всех здоровых людей. Это наш закон и правило. И не спрашиваем о прошлом. Тем и живы. Но мы — мирный народ. Плавим железо, добываем газ.

— И снабжаем оружием южан, посылающих банды, — добавил Круз. — И отсылаете тех, в ком видите признаки хвори, на юг.

— Позвольте, — возразил Олег. — Сейчас каждый выживает как может, складывает свое устройство социума. Мы все на грани выживания. Если бы мы не жили, как живем, разве продержались бы? А сейчас появилось лекарство, с ним можно отбросить старое, принять новое, гуманное!

— Новое, значит, и гуманное? — Круз усмехнулся. Отпил чаю, поболтал ложечкой задумчиво. — У вас там хорошо с образованием, правда?

— Мы стараемся поддерживать стандарты. Не скатиться в родоплеменной быт.

— Не скатиться, значит. Сохранить касту знатоков, набитых бесполезными теперь словами. Признак господина — заковыристая речь. И портупея, наверное? Я вам сообщу то, что вы, наверное, и так знаете. Или могли бы знать, если б не забивали головы пустословием. Мы много лет отбивались от детских банд. Эти банды забредают на удивление далеко. Они убивают и жгут. Бессмысленно разрушают — просто потому, что могут. Обычная для подростков агрессия, которую кто-то умело направил и раздул. Мы отбивались, нападали сами, побеждали — на удивление бесплодно. Выбитые племена недорослей загадочно возрождались. Странно, правда? А вы тем временем спокойно хранили культуру, добывали газ и — что там еще? — ах да, плавили железо. И спокойно отправляли экспедиции на земли, опустошенные малолетней солдатней.

— Вы ошибаетесь! — воскликнул Олег, слегка побледнев.

— Ошибаюсь? Возможно. Но это несущественно. Мне недосуг разбираться в мелочах. Отныне хранением вашей культуры займемся мы. Ваш народ мы поселим в хороших местах — дюжину там, десяток здесь. А на ваши земли придут наши люди. И заботливо примут все ваши достижения.

— Но это же… это же гибель всего достигнутого нами! Это невозможно! Вы же образованный человек, я же вижу, вы должны понимать…

— Сынок, это ты должен понять. Выбор у тебя простой: живым остаться или сдохнуть. Ты не суетись. Ни к чему. Спокойно чаек допей. Ты нам полезен будешь. Детей станешь учить красивым словам. Оно важно — слова знать.

Круз встал.

— Эй, Семен! Позаботься о гостях. В баню своди. Завтра у них дорога дальняя, пусть погуляют напоследок!

Дан умер восьмого августа, в день удушливой, липкой, вязкой жары. Но в день его похорон, десятого, небо обложило, из темнобрюхих низких туч посыпало белой крупой. Дана уложили в курган. Обложили бетонными плитами дно неглубокой ямы, нагромоздили штабеля шпал, рельсов, асфальта, земли, чугунных болванок, шлака. И обсыпали скудной северной землей. А после пели о покойном, бросали хлеб, плакали. Вокруг кургана, поднявшегося на три человечьих роста, горел в бочках мазут, и копоть летела на лица плачущих, мешаясь со снегом.

В ноябре Обь встала надежно, и Круз, собрав гвардию и силы со всех станций Великого Котласа, с броней и запасом соляры пошел на восток — собирать добычу. Из июльских послов отпустили одного — рассказать. Рассказ услышали, потому что еще до сентябрьского разбоя, учиненного Захаром совместно с интинскими ударниками, к Уралу потянулся разнообразно семейный люд. Кое-кого подстрелил темный оленный народец, но большинство было встречено, обыскано, ограблено, накормлено и препровождено на котласские земли. Беглецы, дрожа, рассказывали такое, что кровь стыла в жилах. Крузу передавали — он верил. Захар думает по-волчьи. А волк может перерезать все стадо просто потому, что может. И детское мясо серые любят. Посланцы от Захара рассказывали, смеясь, что «страна силы», мечта и награда малолетних головорезов, оказалась тупой и толстой. Ни постов, ни защиты. Танков — раз-два и обчелся. Одно что пару вертолетов додумались пустить. Вертушки — страшное дело против серых. Боятся те рокота. Но ударники помогли: первый из РПГ выцелили, хвост — напрочь. Второй из пулемета окатили, вроде и не задымил, но прочь полетел и в тайге грохнулся. Все, хана. Идите, хозяин, принимайте трофеи.

Те оказались велики. Круз губу прикусил, увидевши. Больницы, школы, дороги. Вода и свет в домах. Живой город — впервые за много лет увиденный. Не подновленный скелет, не квартал среди руин — город с фонарями, с троллейбусами, с кинотеатром. Они не тратились на войну — и потому сделали так много. Но и потому же не выдержали и полугода, когда война пришла к ним. Воевали изгнанники. Те, кто был обречен умереть во сне, улыбаясь. Они уходили на юг, на запад, на восток. Соединялись в подобия племен, разбредались снова. Любой, пошедший им навстречу, как то изначально планировал Круз, неизбежно увяз бы в череде бесконечных стычек, годами полз бы по землям, удержать и обезопасить которые могли бы лишь тысячные гарнизоны. Люди за Обью придумали хорошо. Круз пожалел, что попал не к ним.

Но теперь уже поздно. Их жизнь рухнула, будто карточный домик. Детские банды, ошалев, разбежались в никуда. Захаровы стаи гонялись за ними — когда в охотку. Базы и поселки к югу от Сургута выжгли напрочь — чтоб разбежавшиеся не вздумали вернуться. Правда, Круз переоценил свои силы. Чтоб перевезти новый люд за Урал и поселить на место своих, не хватило бы и десятка Котласов. Потому вывезли главное — врачей, учителей, техников, детей и молодых женщин. Вояк чаще выводили в ближайший овраг и расстреливали. Бледный, уже без кожанки, но в разодранном малахае Олег — именно его отпустил Круз из всего посольства — упросил, чтобы пропустили к самому Андрею Петровичу, а затем, плача, упал на колени.

— Как же вы можете, вы же губите все: поля, заводы, жизнь губите! Вы хоть про безопасность свою подумайте — мы же вас от востока заслоняли и юг держали, а там же такие дикари — не дай бог!

— Успокойся, парень, — посоветовал Круз. — Увидишь, все образуется. Вы держали — мы тем более выдержим. Кстати, мне нужен управитель в Сургуте. Чтоб дела местные знал. Справишься? Чтоб мы все не погубили?

— Справлюсь, Андрей Петрович, справлюсь! — пролепетал Олег, глядя в пол.

— Что в глаза не смотришь? — спросил Круз, улыбаясь. — Боишься, ненависть замечу? Тоже мне, секрет. Ты, парень, далеко не первый в списке. Думай чего пожелаешь — лишь бы дело шло. И еще: первым делом коротковолновик ваш оживите. А то полгода последних вовсе слышно не было.

В Сургуте просидел почти до Нового года, разбираясь в делах, изучая. Изумительно — на юге, оказывается, кочевники учредили настоящее ханство! Лютое, сильное, жадное. На востоке обитал кто-то невнятный в лесах и кочевали оленные. Города промышленной полосы запустели — но и там кое-где гнездились выжившие, сбившиеся большей частью в хищные банды. Руку Сургута признавали до Новосибирска и Барнаула — а дальше, судя по документам, начиналась зона походов «разведгрупп» — так назывались на местном новоязе детские шайки. Пара их добралась и до Китая!

Дел невпроворот. Кто тут разберется, кому поручить? С такими расстояниями и сообщением всего только новое удельное княжество и соорудишь. А, недосуг. Найдем кого недовольного из женсовета, пусть радуется власти. Та же Зинка-Кирза, все забыть не может. Пусть резвится. А если забудет, кому чего должна, — Инта напомнит.

С тем и вернулся домой, праздновать. Наряжать елку на пару с детской оравой. Шлепать по крупам проворных нянечек, так и норовивших показать то плечико, то ножку. А что, имеет ведь право баба на самых лучших деток, правда? Ты Аделине такое скажи, курва тощая! «Всем тихо! — ревел Круз. — Гир-рлянду забр-расываем, ать-два!» Разгорячившись, выскочил на мороз, проветриться. Тут и прохватило. Кто-то сердце стиснул колючим железом, льдом лютым. И давил, давил потихонечку. Андрюшка выскочил следом.

— Папа, папа!

— Домой иди, — велел Круз бессильно. — Без шапки не ходи. Не ходи…

Потер снегом лицо — кусает. Полегчало. Осторожно, тихонько. К двери, за нее — в тепло. Вот, и словно ничего. Прошло. Прибежала врачишка — девка из Дановых, вызванная няньками. Девку прогнал, шлепнул по гладкой попе напоследок. Ишь, на ком тренироваться удумала!

В новогодний вечер Круз смеялся и сидел со всеми за столом. А ночью пришла Безносая.

Круз не видел снов. Кошмары приходили, составленные из слов. Особо страшные — на русском, розовые — на испанском с оттенками гуарани. Но теперь увидел явственно, будто сквозь дыру, открытую в ровную, пыльную, серую степь. Безносая пришла из сумрака — медленная, усталая, не с косой, а с узловатой, выглаженной годами палкой. Горбилась, бредя — истомленная земная старуха, отвыкшая разгибаться. Встала подле стены, посмотрела пустыми глазницами. Повела плесневатой костью — и Круз заверещал во сне, схватившись за сердце.

— Зачем так? Больно ведь! — укорил, отдышавшись.

— А как иначе? — Безносая пожала плечами. — Живое — оно болит. Ты и так болеешь только мясом. Почувствуй, как оно — когда душа ноет.

— Ты за мной?

— Нет еще, сынок. Посмотреть. Много ты мне работы наделал, ой много. А я уж и так утомилась подбирать вас.

— А сколько мне осталось?

— Ты что, помереть боишься?

— Не то чтобы, но ведь доделать столько…

— Доубивать?

— Не без того. Но это надо — чтоб мои дети жили, чтоб народ здешний жил.

— У всех вас одно и то же. Важно, нужно. Никому вы не нужны, кроме меня. Ты гуляй пока, парень. Я подойду, когда время придет. А подарок оставлю — чтоб не забыл.

Махнула желтыми пальцами — и в Крузовой груди родился мелкий острый зверек, зашевелился, заскреб лапками. Круз завыл — и проснулся. Выполз из кровати, трясущейся рукой нацедил стакан воды. Выпил. А потом просидел до утреннего звона, глядя в черный квадрат окна.

Утром прибежала нянюшка, зареванная, и не смогла выговорить. Посланец, ожидавший в гостиной, тоже смог не сразу. Вертел шапку в руках, переминался. Всхлипнул даже, но выдал:

— Андрей Петрович, Правого вашего, который Последыш, — нету. Убили его подземные. Совсем убили.

— Утрись, — велел Круз. — И рассказывай толком.

Тот рассказал. Круз выслушал. Затем спросил:

— Они повода не давали?

— Да нет же, за девками поехали, как обычно. Тише воды, ниже травы. Только теперь всех подряд закупали, и снулых, и толковых. А тут подземные ни с того ни с сего. Жалко-то Правого, Андрей Петрович, жалко, такой кореш был…

— Жалко, — подтвердил Круз.

В полдень на совете — своем, малом совете мастеровых, врачей и командиров — Круз объявил:

— Я хочу убить этот город. Я хочу, чтобы в нем не осталось ни единой твари, способной выстрелить, укусить либо ударить. Я хочу, чтобы там произошло болото и во всех норах и туннелях жили только головастики. Я слушаю вас.

Первым подал голос Семен — нерешительно, на правах бедного родственника.

— Зачем, Андрей Петрович? Люди ведь…

— Одну занозу мы выдернули. А это не заноза — гнилой свищ. Жизни тех, кто там обитает, — противны и непонятны. Они никогда не станут нашими. Они отравляют землю, под которой живут.

— Затопить, Андрей Петрович. Там водохранилища уцелели. Взорвать плотины. А сперва расчистить вход и туда русло подвести, — предложил, блестя очками, бывший лейтенант Саша.

— Холмы, однако, — заметил оружейник Ринат. — Пару станций затопим, и толку? Под Сыктывкаром есть склад вакуумной дряни всякой, в позапрошлом году мои ребята откопали. Как раз для туннелей. Сверлим, кладем, рвем.

— Холера, оспа, сибирская язва, — сообщил Карп, дородный зять Зинки-Кирзы, подвизавшийся по лекарской части. — Штаммы тифа тоже есть.

— Еще пару снарядов по двадцать килотонн, — добавил Ринат. — Правда, может и не взорваться — нет спецов по атомному делу.

— Толку с зарядов-то, — проворчал Семен. — Их, крыс туннельных, и рвали уже, и травили — а они знай себе плодятся.

— Неправильно травили! — отрезал Ринат. — У нас получится.

Препирались полчаса. Затем Круз всех распустил. В зале задержался лишь бывший лейтенант Саша. Помялся немного, поправил очочки — толстенькие, нелепые, из медной проволоки крученные. Вздохнул тяжело. Наконец решился.

— Андрей Петрович, мы понимаем, какое вам горе. Но это дело, с Москвой… огромный ведь город. Уже и бомбили его, и взрывали, и воевали — а подземные все там. Не сможем мы никак. Да и торговля с ними нам не нужна уже. Пусть гниют — все равно ведь наружу не выберутся.

— Как видишь, выбрались, — ответил Круз. — И трупы забрали. Они их съедят, понимаешь, Саша? Они съедят моего Последыша. Но ты прав: грубая сила не поможет. Они убьют себя сами.

— Но как? — усомнился Саша осторожно.

— Глупостью и жадностью. Это у людей в обычае.

На переговоры Круз отправился сам. От подземных тоже вышли, как видно, самые старшие — череда гнуснейшего вида старцев. Заскорузлые, криворукие, с гниющими язвами, беззубые, бельмастые. С желтыми слюнями на щетине. И с глазами будто пистолетные дула. Старший из них — избранный, наверное, не по возрасту, а из-за особенной вони, вышибающей слезы и выворачивающей, — хихикал, поглядывал угодливо, называл Круза «Великим начальником», а себя — «непотребным Макарушкой». Круз немедленно предположил, что Макарушка этот и учинил ночную атаку, чтоб спровоцировать, привлечь чужаков себе на помощь. Впрочем, он или не он — теперь не важно. Даже и лучше — тем старательнее примется угождать и тем проще исполнить задуманное.

— Так это сыночек ваш был, ах, сыночек, жалость-то какая! — юлил Макарушка, пованивая. — Так вы отплатить за него хотите, и правильно, правильно. И мы хотим — враги они нам, лютые враги, людоедики-трупожорки, противные, гадкие.

— Сыночек, — подтвердил Круз.

— А вы, может, солдатиков нам, а? Оно и проще, и сами с вашими штучками управитесь?

— Мои под землей не воюют. Не умеют и боятся.

— Ой плохо, плохо! — завыл Макарушка радостно. — А как же мы с вашими железками-то управимся, темные мы, испортим и сами потравимся.

— Мы вас научим и покажем. И защиту дадим. Она простая. Повязка пропитанная, и все. Но если не знать — не сумеешь. И под землей у вас вряд ли пропитку найдешь. А обычный противогаз не действует. К тому же, если вы все правильно сделаете, в вашу сторону газ не пойдет.

— А если пойдет, да, а если? Макарушка переживает, ох, переживает.

— Мы покажем. Мы приготовили для вас — пойдемте посмотрим.

Макарушка, видимо, заколебался. Само собой, вечер уже — не при солнце ведь с чужими говорить? — и вояк своих вокруг полно, но боязно — мало ли наземники понапридумывали? Но пошел, захлюпал осторожненько по весенней грязце. За ним — и свита, сборище из паноптикума. Недалеко отошли — в ближайшем овраге Круз приготовил яму. В яму посадили козу. И добровольца с повязкой, прикрывающей рот и ноздри, — котласского солдата из тусклых, излеченного вакциной. Стали сверху, вертят шеями. Круз махнул. Зашипело, из шланга над ямой повалил густой синий дым. Покатился вниз тяжелыми клубами, стек, заливая, затапливая. Коза заметалась, чуть не оборвав привязь, упала, задергалась. Испустила струю мочи с кровью, запенила ртом. Наконец затихла. Доброволец смотрел на нее тупо, окутанный синим туманом. Поскребся, глянул наверх — что, можно уже? — и полез. Выбрался на край оврага, мокрый от пота. Сдернул повязку.

— Смотрите, — указал Круз. — Здоровехонек. Розовый, цветущий. Через кожу отрава не действует, через глаза, уши, прочие дыры — тоже. Только если вдыхать. Газ тяжелый, оседает в низких местах, не расползается. Через неделю разлагается — и повязки можно снимать. Так что придете уже на чистое место. Только трупы после газа есть нельзя — отравитесь.

— Великий начальничек, а мы-то, грешные, трупиков вовсе и не едим, негоже Макарушке, негоже!

— И хорошо, — заключил Круз.

Весь подарок — сто семнадцать серо-голубых баллонов с надписью «Лютик-3х» на каждом, двадцать три пусковых и пятнадцать тысяч повязок в мешках — подземные сволокли вниз той же ночью. А Круз отправился к Вологде — руководить устройством постов и ждать вестей от дозоров и отрядов, оставленных в подмосковных лесах.

Вести прибыли на третий день — в виде трех дюжин перепуганных, зареванных и до невероятия грязных баб с выводками ребятишек. Привезли их Ринатовы парни, выгрузили под солнце, на платформу, и укатили «собирать урожай». Ринат сам не явился — занят очень, но просил передать, что стреляют жуть как. Подземные лезут изо всех щелей и драпают, потому что стреляют и наверху, и уже народу навалили — несчитано.

Круз слушал, кивая. Само собой, Макарушка, получив ударное оружие, тут же ударил. Пробил оборону и учинил резню. Полномасштабную, судя по тому, что прятались подземные не в городе, а кинулись прочь. Чудесно, чудесно. Осталось выждать неделю, пока газ не начнет распадаться. А там посмотрим.

— Собирайте всех, — велел Ринатову посланцу. — И мужчин, и старух — всех живых. Нам нужны люди.

Насобирали еще сотни три — даже с десяток парней при оружии. Парни пытались отстреливаться, но солнце и поле быстро привели их в беспомощность. Хоть удирать старались по ночам, волки быстро находили дневные укрытия, тем более что устраиваться в лесу подземные не умели. Круз осматривал привезенных, поражаясь: как они жили-то в грязи, в коросте, струпьях, изъязвленные, чумазые, завшивленные донельзя? Почти все — кожа да кости, мелкорослые, гнилозубые, через одного — с чахоткой. Велел, чтоб помыли, обстригли всех и кормили с особой осторожностью, понемногу — перемрут ведь, обожравшись. И чтоб на счетчик проверили — на случай, если радиацию принесли, через зону драпая. Но улов неплохой — как раз население для Сургута. А сургутских сюда, под Вологду.

Когда неделя прошла, предупредил дозорных: сейчас полезут не бабы с детьми, а самые вояки. Когда «Лютик» распадаться начнет, спасутся, скорей всего, только те, кто на поверхности, — а там, понятно, сплошь бойцы.

Про «Лютик» Круз узнал еще в молодости и подписался о неразглашении. Хотя смысла в подписке не было — «Лютик» копировал американский «Ве-де-экс», отраву, разработанную против любителей подземелья еще после вьетнамской войны. Поначалу действовал не слишком эффективно, хотя и проходил сквозь обычный угольный противогаз. Но растекался по низким местам, расползался, въедался в землю и бетон — а через неделю начинал разлагаться, разделяясь на летучую часть и мутную вязкую жижу, разъедавшую даже нержавеющую стать. Летучая часть не имела ни запаха, ни цвета, убивала, впитываясь сквозь кожу, и от нее не спасали ни повязки, ни противогазы — только полная химзащита. Разлагался же «Лютик» в безветрии и тесноте подземелий годами.

Но насчет вояк Круз ошибся — потянулись снова женщины с детьми. Еще изможденнее, жальче и грязнее прежних. Немного — десятка четыре. А в городе пальба началась с новой силой и не утихала неделями. Удивленные дозорные заглядывали в город и, возвратившись поспешно, докладывали: «Стреляют!»

Что ж тут поделаешь? Круз просидел еще месяц, поговорил с беженцами. Те говорили невнятно, кляли солнце, просили мяса для детей. Свежий хлеб есть не умели. Кривились, пробуя. Сухари размачивали, рассмотрев хорошенько. Поедали жадно. Но от мяса просто пьянели. Здоровались друг с дружкой словами: «Мясо есть?» Вежливый ответ: «Нет, но чтоб вам было». Сказки рассказывали детям про мясо. И про мертвых говорили: «Ушел к мясу».

Толком рассказали о городских делах лишь двое парней, ухоженней и сытее прочих, — похоже, личная охрана подземной знати. Оказывается, под землей живут аж восемь племен. Вернее — жили, до того как дураки с Западной не пустили отраву и не выбили центровых и университетских. И нас, заводских. А когда выбили, дикари с Восточной пошли. Те вообще на землю не вылазят, у них же бомба рванула. Страшные, вовсе нелюди. Заживо жрут. Все, теперь метро ихнее будет.

Круз переговорил с парнями осторожно, с каждым по отдельности, выспрашивая ненароком, намекая. Узнав, что выводить людей парни решили сами, предложил спасти остальных. Да, возвращайтесь. Объявите — мы принимаем всех. Накормим, устроим, поселим. А вы, если вернетесь и приведете, станете начальниками над всеми. Если боитесь — можете не идти. Рабочих рук нам не хватает. А начальство всегда найдется.

Парни согласились, оделись в новое, вооружились до зубов — Круз не поскупился — и отправились в город. Одного патрули выловили через три дня — обожженного, скулящего, с раздробленными ошметками предплечья. А второй вернулся через неделю во главе взвода головорезов и сообщил угрюмо:

— Господин командир, баб с детьми мы не нашли. Нету их больше, баб наших. Но мы ваших принесли, которых в лесу постреляли. Их кого поели, а кого не совсем… это ж дикие были, они мясо хранить не умеют.

Круз встал на колени перед мешком с черепами, клоками гниющего мяса, обломками костей, расплющенных, чтобы высосать мозг. Посмотрел на вываленный рядом ворох одежды, сопрелой, окровавленной. На пояса и пряжки, на кабар в ножнах — тот самый, подаренный еще в Апатитах. Сказал глухо:

— Соберите все. Я возвращаюсь.

— Андрей Петрович, а как с этими, московскими? — спросил Ринат растерянно. — Как нам, с городом-то?

— Как хочешь, — ответил Круз. — У меня другие дела в этой жизни.

Снова схватило Круза уже в поезде. Теперь уже всерьез. Зашарил по стене, зашептал посинелыми губами:

— Люся, Люся…

Врачишка, приставленная Аделиной, ойкнула, закопалась в сумке, бренча пузырьками.

— Жестяная трубочка… зелененькая, — прошептал Круз. — Две вытряхни, две…

— Да, да, вот, Андрей Петрович, под язык, под язык, и лягте, вот, подушечка, — засуетилась Люся.

Затем реактивно покраснела, залилась от ушей вниз и вверх и сказала чуть слышно:

— Ой.

— Чего — ой? — осведомился Круз, дыша тяжело.

— Вы, Андрей Петрович… я, конечно, рада, но вам же нельзя, с сердцем, вы же умрете, вы…

— Что я? — спросил Круз недоуменно, отпустив ее талию. — Подняться помоги. Сесть хочу.

— Конечно, сесть, — пролепетала Люся, пунцовея.

— И как тебя, такую дуру, Аделина снарядила ко мне? — проворчал Круз, устраиваясь. — Ты что, не рожала еще? Тебе сколько лет?

— Двадцать… но меня учиться послали, говорят, выучись, потом рожай, а то не выучишься…

— Ты что, с мужиком еще не была?

— Не…

— Куда только Аделина смотрит! — проворчал Круз.

А сам подумал, что супруга по обычаю смотрит изрядно вбок и за спину. Ведь давно уже своих учит тайком, чтоб и Даново дело, вакцину, в руки взять. Семейные дела семейными, а политика — политикой. Чем дальше, тем хуже. А целку нарочно приставила. Не верит, ревнует. С рожавшей перепихнуться — на раз-два, у них только чадо новое на уме. А нетронутыми совет распоряжается, решает, когда подол подставлять, а когда держать. Котласские девы неприступней Эвереста.

Куда смотрит Аделина, подробно объяснила она сама, встретив Круза на перроне и самолично отвезя в Инту. Объяснение не прерывалось минут сорок. Круз благодушно дремал, глядя на серое небо, и думал про вологодскую весну. Когда Аделина наконец выдохлась, сообщил:

— Я ж все равно скоро откинусь. Годы и вагон дерьма за плечами. Мне сейчас осталось дела земные доделать да позаботиться, чтоб они после меня не зачахли.

— Андрей Петрович! — возопила Аделина.

— Думаешь, я способен сидеть на лавочке, детишек нянчить? Такой я ни тебе не нужен, ни себе. Адя, у меня есть ты. И дети. И люди наши все сильней. А сейчас я вернулся с прибытком, и каким.

Аделина раскрыла рот, готовясь возмущенно завыть, но передумала.

— Так-то оно так, если вправду. Не поймет вас народ слабым, Андрей Петрович. Не уважит, — заметила сухо. — Ваша правда. Только скажите мне, тугодумной: вы кого заместо себя собрались оставить, раз любимец ваш погиб?

— Последыша твое бабье все равно бы не приняло — как и ты сама. Одно дело — подчиняться мне, старику. Совсем другое — сорвиголове двадцати лет.

— Умен ты, Андрей Петрович, — Аделина скривилась, глянула насмешливо. — Я тебе больше скажу: нет тебе замены, и невозможно. Ты б на себя глянул: так приказывать привык, что и не замечаешь. Думать не думаешь, что тебя можно не послушаться. И народ-то заражается уверенностью твоей, делает, сам не понимая, отчего послушался. Ты, Андрей Петрович, и вправду хозяин. Мы все — детишки тебе. А теперь представь: кто тебя, князя нашего, заменит?

— Я предупрежу — мой малый совет будет тебя слушать, — сказал Круз устало. — Больше хозяина не нужно. Пусть власть берет женсовет. Вы его хорошо придумали, надежно.

Аделина подошла, обняла мягкими руками. Оперлась щекой о плечо.

— Вы куда сейчас, Андрей Петрович?

— На запад. К Терскому берегу, Кандалакше, Апатитам. Отвезу Последыша. Проведаю своих.

— Вернешься?

— Если жив буду.

— Едь уж… но выжди неделю. Отдохни. А то ведь не вернешься. Покушай, соберись. Предупредишь кого надо. Людей подберешь. На поезде давай — и быстрей, и нам польза, пути проверить да разведать.

Вечером Круз велел принести гроб и мешки. Развернул клеенку, высыпал кости, морщась от вони. Перебирал, гладил черепа. Наконец выбрал. Уместил в гроб, положил кабар и автомат с рожком патронов. Немного, но на последнюю дорогу хватит. Да и не любил Последыш стрелять. Для него победа не победа была, если не лицом к лицу, кровью к железу. Гроб приказал заколотить, прочие кости — похоронить у изножья Данова кургана.

Двинулись через неделю изрядной силой — две настоящие бронеплощадки, одна с танком. Круз хотел меньше — ни к чему, на севере нет больше никого. Да и договорились по коротковолновику: люди из Апатитов вышлют навстречу, подождут в Маленьге. Но Аделина встала твердо — не хочешь своих, я бабью силу отправлю, из охраны.

В Маленьгу прибыли без проблем, хотя получилось небыстро. От Коноши еле ползли, проверяли путь, дважды пришлось ремонтировать полотно и менять рельсы под нудным промозглым дождем. Лето затерялось, застряло где-то среди леса, вернувшегося в старую Европу. И на крошеный бетон перрона Маленьга выбрались под дождем, неизбывной серой моросью, мертвящим потом ожирелого, засаленного неба. Капли дрожали на склизких ветвях.

Круз подошел к человеку, одиноко ждавшему у вокзала, обнял.

— Здорово, старшой, — сказал След.

— И ты здоров будь, След. Или как тебя теперь?

— Никанор.

— Поздравляю, волк Никанор. Кто родился-то: мальчик, девочка?

— Дочка, — ответил Никанор хмуро. — Как вы там? Я слыхал: Последыша привезли?

— Все, что осталось.

— Как он умер?

— Его предали, он дрался. Из его группы ушло только двое.

— Он крутой был, Последыш.

— Да. Лучший мой боец. Ты один?

— Напарник свалился, трясет его лихоманка, — След кивнул в сторону полуразваленного вокзала. — Там его уложил.

— Люся! — крикнул Круз, обернувшись. — Тут больной — срочно!

— Зря это вы, старшой, — заметил Никанор-След спокойно, — он не захочет, чтоб его таким видели, он…

— Что он? Веди к нему!

Круз сперва не узнал. Изможденное серое лицо, глаза ввалились, проседь на висках. Иссохшее тело в лохмотьях на вокзальной лавке. Но память услужливо составила целое, и Круз ахнул:

— Левый?!

— Старшой… — прохрипел тот, пытаясь улыбнуться.

— В поезд обоих, немедленно! — скомандовал Круз.

— Старшой, мы только по делу…

— След, закройся. Хочешь, чтоб мой Левый сдох у меня под носом? Эй, Семен, в поезд их!

Когда Левого раздели, обтерли и уложили, Круз скрипнул зубами. Тело, изъеденное вшами, исхудалое донельзя, в синяках, и — гноящаяся пулевая дыра под правой ключицей. Старая — недели две. И таким он отправился по глухомани под промозглым дождем? Со Следа чего взять — всегда был чуть дураковат, на вторых ролях, подголосок. Но Левый, вечный задира и зубоскал?

Говорить о делах Круз отказался наотрез — пока След не поест, а Левого хоть как залатают. След, должно быть, суток двое не ел, потому что чуть сдерживался, напихиваясь. И отключился прямо за столом. Круз вышел минут на пять, вернулся — тот уже сопит в дерматин, в руке ложка с прилипшей макарониной. Будить не стал. Позвал коридорную девку, велел стащить ботинки с гостя и укрыть потеплей. След даже и не взбрыкнул.

Круз уселся напротив, потягивая чай, глядя на подобревшее во сне, совсем детское лицо. В двери сунулась Люся, скривилась — и как вы в такой вони, у дикаря, поди, онучи на ногах сгнили! Круз, улыбнувшись, велел принести еще сухариков. Допил, пошел проверить Левого. Тот заснул тоже, но во сне боль и страх не ушли — вцепились, угнездились на скулах, под глазами, в уголках рта. Люся сказала виновато:

— Плох он. Совсем. Может, и не вытянет.

— Так вы помогите. Очень помогите, — посоветовал Круз.

Спал След-Никанор до следующего полудня. Круз приказал его не будить, а сам пошел к Левому. Тот сидел, опершись на подушки, глядел, как мерно каплет раствор из пластикового мешка.

— Здорово, старшой, — сказал хрипло. — А у тебя здорово — как в Давосе.

— Здравствуй. Ты как?

— Живой еще, спасибо твоим.

— Как тебя угораздило?

— А-а, — Левый чуть двинул рукой — синей, тонкой. — Нас всех угораздило. С тобой След уже говорил?

— Пытался, но не успел. Дрыхнет.

— Если заговорит — не слушай. Дурак он. Из-за него и таких, как он, мы в заднице. Ети его в кочерыжку, мать честная! Дятел!

— Как вы там? Как Правый?

— Василия нет больше. Уходила его лопь. Он в Красноселье за хабаром пошел, а лопство поднялось. Они тоже вымирают, паскудно им. Слово за слово — и за ножи. Порезали его.

— А Вера?

— Кто? А, жена его. Она двоих родила, на третьем померла — как раз когда западная чухна набежала.

— Жаль.

— Красивая была сука, — согласился Левый. — Я ее взять хотел после Правого. Теперь, видно, догоню ее там, за ночью. Уже скоро.

— Тебе еще жить да жить.

— Хорошо бы. Только я зимы не вытяну. Ест меня чахотка. А еще пулю словил на Мурмане. И это хорошо, старшой, что я откинусь. Хоть не увижу, как твои моих ломать станут.

— Откуда ты взял?

— Наши старшие не дураки. Слушают, видят. Знают, что ты с Москвой сделал, куда лезешь и чего хочешь. Ты много силы набрал. Говорят, зрячий наш зелье нашел, чтоб счастье вылечить. Правда?

— Правда.

— И ведь нам зелье не дашь. Не дашь, потому что у тебя народ, и твой народ скоро врежется в мой. Не думай, я тебя не обвиняю. Наши старшие такие же.

— Поедем со мной, — сказал Круз тихо. — Мне нужны воины. И надежные, верные люди.

— Куда мне? — Левый попробовал рассмеяться, но не вышло — зашелся кашлем. — Я уже труп. И лежать хочу под родными сопками. Да, старшой, ты бы Последыша к себе забрал. Похорони его сам. Боюсь, у нас некому о похоронах заботиться… Никого из выводка евонного не осталось, а твои хоть могилку досмотрят. Слышь, старшой, я тебе тайну выдам, важную и государственную. Дохнет волчье племя. Все как твой знахарь говорил — дохнем мы. И лопь дохнет — а ведь продолжаем мочить друг дружку. Поганое мы племя. Так нам и надо — передохнуть. Пусть крысы живут, а мы — сдохнем.

— Не надо так, тише. Капельницу оборвешь… ложись, ложись.

— Старшой, не напускай бойцов своих на нас. Ты ж знаешь — дешево не станет. Мы еще в силе. И мы для вас не угроза — из сил выбиваемся на месте усидеть. Нам велели передать тебе, чтоб не совался. Дурак След, когда проснется, скажет. Грозить будет. Но это вранье, ты ж знаешь. Старшой, дай нам загнуться спокойно. Лет десять-двадцать — и в Хибинах останутся только кости. Приходите тогда, берите что хотите!

Круз долго молчал, не решаясь солгать. Затем все же сказал правду.

— Волк ты мой, храбрый, сильный… обещаю — пока я жив, никто из котласского народа не ступит на твою землю. Но когда я умру… мертвые не властны над живыми.

— Спасибо, старшой, — сказал Левый и попытался улыбнуться. И снова у него не вышло.

Возвращались назад под тем же дождем — мерным, нудным. За окном — дряблая серость, мертвечина так и не родившегося лета. Хоть бы кто выстрелил, что ли? Но доехали ровно и спокойно. В Котласе встретили с хлебом-солью: как же, не иначе Андрей Петрович добра нового добыл — а то зачем ездил? Говорят, хоронить кого — но это повод. Андрей Петрович и шагу без надобности государственной не сделает, уж мыто знаем. Кремень-человек.

И навстречу ему новость-подарочек: Ринат, оказывается, нашел как с Москвой совладать. Ринат — он затейник. Буровую пригнал — какую на вездеходах монтируют, слабенькая, но для дела хватит — и принялся Москву колбасить. Нашел план города, подумал и работать начал: группу с буровой, прикрытую парой танков и «Шилкой», заведет до точки отмеченной, скважину — хоп, и баллонов пять «Лютика» закачает. Управятся минут за двадцать и назад, быстро и чисто. Если шмальнет кто — «Шилка» за секунды решето из дома сделает, откуда стреляли. Семнадцать скважин проделали, своих потерь всего семеро раненых, и то из настоящих один всего, остальные — тусклота бывшая. А как из нор-то полезли, мать честная! И какие страшные! У некоторых — не поверите — по семь пальцев на руках! Кривые, золотушные, горбатые — жуть, жуть! Но как вы велели, Андрей Петрович, — никого не рыспылять, всех собирать. Да сотни четыре поналезло, бабы с мелочью в основном, конечно, но и мужиков хватает. Чудики, право слово, — некоторые вовсе и слов не могут нормальных, лепечут тарабарщину.

Круз так и не научился по-настоящему радоваться и огорчаться. Научился думать то, что нормальным людям привычно думать в радости или горе, и выказывать соответственно — как получалось. Но когда уставал от хлопот или холода — равнодушие заполоняло и рассудок.

Слушая захлебывающегося Ринатова адъютанта, Круз решал некоторое время: отправить Рината на захолустную лесную станцию, командовать парой тусклых, или, напротив, расхвалить перед женсоветом. Затем пожал плечами и сказал, недослушав:

— Люди — это хорошо. Женсовет позаботится об их распределении. А Ринат пусть действует по усмотрению.

— Но, Андрей Петрович! Ведь надо же…

— Что-нибудь очень важное? — спросил Круз. — Если нет, извини — дела.

И пошел прочь. Сзади завопили:

— Андрей Петрович!

Круз не обернулся.

Похоронили гроб с костями у изножья Данова кургана. На похороны пришли немногие — Аделина с парой прислужниц, Крузова охрана да бывший лейтенант Саша, ссутулившийся, жалкий. О Дановом кургане уже пошла дурная слава: дескать, если баба ступит, кровь детородная пропадет. А у мужиков, которые из тусклых, все обвянет. Правда, настоящим, которые в зиме родились, не страшно, покойный колдун любил их, — но от этой колдовской любви хуже происходит. Знахарь в сны приходит, глазами их видит, чтобы проверить, как его город и дело живут. Оттого нет человеку покоя, и безумие.

Вправду, народ детей, напрочь забывших взрослое. Дан и об этом предупреждал: корни знания забудутся скоро, останется набор инструкций, рецептов, повторяемых без понятия. Магия чужой мудрости. А опустевшее место заполнят сами, по-детски, страшилками и чучелками. Очеловеченными волками, охочими до бабьей срамоты. Диколюдами, оленями о целебных рогах, тусклыми мороками, гиблыми урманами, где лежит зараза древнего, самого лютого счастья.

Это полбеды. Беда в том, что бывшие тусклые уже только на работе чернейшей, пахоте или разгрузках, и живут отдельно, и с бабами только своими. А все, кто хоть какой власти достиг, норовят рожениц за Воркуту отправить, чтоб чаду вакцина не понадобилась. Раса господ, ети их. И ведь сам хорош — даже после того, как Наталинка чуть не замерзла насмерть, рожать Аделину отправлял за Воркуту. Правда, никто не умер и вакцина не понадобилась, хотя из северных младенцев половина умирала. Самое любопытное, никто не удивился. Кивали: понимаем, мол. Это ж старая кость, из прежних. Кровь сильная. Знахарь хоть лунь лунем, а по десятку девок оприходовал. Да что ты, Марфуша, как же старикан такой? Старик-то старикан, а глянь на Андрея Петровича — у-у! Недаром девки липнут. Адька-то стережет, одних целок с ним отправляет. В силе хозяин: и руки, и детородие!

Что тут поделаешь? Если б только Дан захотел устроить по-другому… Он бы сумел. Он понимал, как люди устраиваются, уживаются друг с другом. А его друг Круз умеет лишь войной управлять, раздачей смерти. Добычей земли и крови. Каждому свое. Да и чего уже про устройство жизни думать? Земля цепляется за ноги, скрипит поутру в суставах. Времени осталось — доделать свое, немногое, самое важное.

Судьба смилостивилась и помогла: в начале августа станция Котласа поймала передачу из Минска. Знакомо гнусавящий голос взывал к «северным братьям», прося помощи и обещая выгоду. Выгоде Круз не поверил, но помощь обещал обдумать. Через две недели в Котлас на трех броневиках явилась делегация — дюжина угрюмых, бинтованных, грязных мужиков. Круз велел их помыть, накормить, а после пригласил на чай с сухариками. На чай явились всего пятеро, распаренных и осоловевших. Клевали носами, пока Круз обстоятельно расспрашивал про погоду, дорогу, урожаи и бабье плодородие.

Наконец, когда самый стойкий — лысоватый шатен в черепаховых очочках — тоже едва не врезался в стол и заерзал, извиняясь, Круз спросил невинно:

— А сколько танков потеряли?

— Восемь, и два на площади, — ответил шатен сонно — и побледнел.

Хорошо побледнел: сперва мочки, затем белая волна побежала по хрящам, скулам, шее, застопорившись у глаз. Далее шатен совершил глупейшее из возможного: вытянул шею, глядя испуганно, и промямлил:

— Вы откуда знаете?

— Моя работа — знать, — ответил Круз, улыбаясь. — А мины как, помогли?

— Нет, совсем нет — они же из периметра пошли… постойте, какие мины?

— Слушай меня внимательно, парень, — попросил Круз, уложив сухарик на блюдце. — Слушай, и, возможно, я вытяну вас из дерьма. Я хочу знать, когда у вас случилось, сколько осталось и где вы держитесь. Хочу знать, только ли изнутри у вас взорвалось или снаружи добавили. И ты мне сейчас все это подробно, детально, спокойно объяснишь. Эй, Люся! Завари ему по-нашему!

Шатен отхлебнул черного пойла, поперхнулся.

— Ничего, сейчас взбодришься. Цеди давай… еще, еще глоточек. Прекрасно. А теперь — я слушаю!

Все как и предполагалось: люди за поясами мин в конце концов заигрались в город солнца. Беды начались, когда вдруг исчезли окрестные племена.

— Конечно, их меньше становилось, понятно, вымирают, да и мы набегаем, но ведь еще оставались, — шатен искренне удивлялся, — а куда делись? И чудики, собачье племя, тоже делись. А потом исчезли и мальчишки-головорезы. Постоянно ведь шныряли, норовили навредить. Но исчезли напрочь. Раньше как жили — всегда начеку, всегда готовы отразить. А тут и надобность пропала. Тусклые начали роптать. Они и раньше, да справлялись с ними. Сейчас — не справились. Вы ж Григория Яковлевича знали? Так его девка кончила, секретарша его. Шприц с бензином в глаз воткнула. То ли он в казарму ее отправить хотел, мужикам на потеху, то ли еще что. Не разобрались, времени уже не было. На другой день и полыхнуло: офицеров побили, налоксон побрали и принялись косить направо и налево. Седьмой отдел на мины загнали, страшно смотреть было. Чуть все не улетело к чертям. Павловский спас — из стариков он один и остался. Мы центр потеряли и фабрику, сидим в трех кварталах. Они ж все погубят, они сами не могут прожить. У них уже свары, и фабрика стала. Павловский нас послал сюда. Говорил, вы один можете спасти. Говорил, — тут шатен замялся, — у вас лекарство уже есть, настоящее, от счастья помогает?

— Есть, — подтвердил Круз. — И я могу дать его — тем из вас, кто приедет сюда, ко мне. Я помогаю только своим.

— Мы же затем и приехали, — встрепенулся шатен. — Мы хотим союза, дружбы! Мы обеспечим вам западную границу!

— Западную границу — это хорошо, — согласился Круз. — И дружба — тоже. Знаешь, парень, — а не посмотреть ли мне самому, какая такая у нас дружба намечается? А ты меня проводишь.

— Конечно, конечно, — пробормотал шатен.

Он не соврал. По дороге — безлюдье, тишина, пустота. Круз подготовился основательно: дрезины, бронесостав, ремонтники, пара танков и БТР на платформах. Сорвал Рината из-под Москвы — кончай с ума сходить, дозоров там хватит. Ринат ворчал: не дали доделать. Уже одно водохранилище спустил, и так удачно, прям озеро сделалось. А три высотки — сам видел! — провалились. Метро, видать, размыло. Так им и надо, крысам подземным. Кто в заразную зону не уберется, всех выбью! Окстись, Ринат, — серьезно играем. Андрей Петрович, там много людей? Много, Ринат. Не совсем хороших, но где хороших найдешь?

Аделина плакала. Снова полез ведь. Обещал не соваться на пару с молодыми, и снова… Помереть захотел. Я ведь знаю, старости боишься. Круз не ответил — а что тут скажешь? Аделина снарядила десяток бабенок — вроде как медсестры и врачи, но глаз наметанный сразу распознает: если нужно, они на тот свет отправят скорей, чем залечат.

И вот теперь, после всех нервов и треволнений — тишь да гладь. Тревожатся одни ремонтники перед каждым мостом. Платформу с танками тянут впереди, проверяют. Пару раз копошились, укрепляли. Но старое держит на диво прочно — для войны строили.

Куда же подевались люди? Кто-то жил к северу от Минска, кочевал по заброшенным городкам. И банды мальчишечьи — неужели все вернулись? У них же система лагерей была, до сих пор всю не раскрыли, потому что никто ее толком не знал.

Обогнули Москву с запада, двинулись к югу. Великие Луки, Витебск. В Оршу въезжали с особой осторожностью, на окраине спустили танки на дорогу, отправили народ прочесывать. Пусто. У вокзального перрона — взорванная дрезина, ржавый пулеметный ствол уткнулся в небо. Кости в лохмотьях. В глазницах проросла трава. Ветер тащит по бетону клок бумаги — желтой, хрупкой.

Круз велел остановиться. Зашел зачем-то на вокзал, глянул на заплесневелые стекла касс, на лепнину у потолка. Пожал плечами: в памяти было пусто и ровно. Остались лишь слова — равнодушные, вычитанные из книги, описывающей странную жизнь человека по имени Андрей Круз, к нынешнему Крузу отношения вовсе не имеющие.

Выбрался наружу, едва не разломив обветшалую дверь. Позвал Рината. Велел оставить дрезину с платформой, БМП, десяток людей, а с остальными двигать на Минск. Стать за первым поясом мин, в город не въезжать, сколько б ни уговаривали и что бы ни сулили. Отправить послов: пусть объявят, что Котлас готов принять всех, пришедших без оружия.

— Но это же наш дом, мы же работали, сделали столько… — залепетал шатен.

— Вы хотели спасения — вот оно. Все пришедшие будут жить и кушать от пуза — и без налоксона. Но умирать за вашу глупость мы не станем, — сказал Круз шатену.

Потом долго стоял на платформе, глядя вслед погромыхивающему составу. Затем забрался на дрезину и приказал двигать — на юг.

Снова — пустота. Молодой лес, заливные луга. Усталая осенняя зелень, уже подернутая янтарем. Покосившиеся, заросшие дома придорожных поселков.

Подле знакомой круглой башни у вокзала пробилась рощица березок. Асфальт перрона взломала трава. Едва глянув на городок волчьего племени, Круз понял — никого. Выгрузили БМП, пошли осторожно, затем осмелели. Люди ушли отсюда, давно ушли. Остался лишь запах отравы — едкий, пряный, щекочущий нервы, тревожный. Люди ушли без спешки — собрали ценное, заколотили двери.

На площади у почты, где когда-то горел праздничный костер и Последыш танцевал с волками, высились три обложенных кирпичами холмика. Один — с крестом. Круз, щурясь, прочитал нацарапанные на жестянке буквы: «Д. Ю. Буевич». Постоял молча, пожал плечами. Где ж теперь твой народ, знахарь? Ушел к новым землям, спокойным и свободным? Или просто рассыпался пригоршней палых листьев, когда не стало воли, державшей их в кулаке? Тебе уже все равно. И мне тоже. Мне всегда было все равно. Если равнодушие считать смертью, я умер давным-давно, еще до того, как погиб мой мир. Дышал, двигался просто потому, что рассудок упорно твердил: «Надо». Теперь уж точно не надо. Усталый старик не нужен даже самому себе. «До скорого», — сказал Круз кресту, уходя.

Память не подвела: хоть петляли час по заросшим проселкам, Круз в конце концов узнал деревню с древним магазином, холмы и реку. А когда тени поползли на восток, нашел кострище и, невдалеке, висящий на веревке скелет в пятнистых лохмотьях. Вынул кабар, обрезал, опустил мягко наземь.

И сказал, глядя в пустые глазницы: «Извини, Михай, что так долго. Но я вернулся — как обещал».