Конфликт Обломоффа с православной церковью, которого он вовсе и не желал, и о котором еще недавно не мог даже и помыслить, достиг таких пределов, что Айзек встал перед вопросом: как жить дальше? Он был православным евреем, случайно углубившимся в вопросы богословия и философии так глубоко, дошедший до таких тайных глубин, что стал неугоден князьям как светским, так и церковным. Глубины, до которых он дошел, и до которых был вынужден докопаться, вовсе не поколебали его веры, – напротив, до этого малорелигиозный Айзек всем сердцем ощутил потребность в ежедневной молитве, во время которой он мог бы излить Богу свои страхи и свои сомнения. «Проклятая революция, – думал он, – проклятая революция, как же ты некстати подвернулась мне на пути, и разрушила основы того хрупкого мира, в котором я, худо-бедно, жил все последние годы!» Да, революция, в которую вошел он вместе со страной, задела его гораздо глубже и гораздо болезненнее, чем саму страну. В России давно уже наступила апатия и усталость от любых революционных порывов и действий, а сорокапятилетний Обломофф, как глубоко чувствующий и понимающий жизнь писатель, все еще барахтался в этом кровавом революционном болоте, и оно, разумеется, выходило ему боком. Ему хотелось тихой и мирной жизни в Крыму, ему хотелось спокойных бесед с понимающими священниками, и даже покаяния за свои безумные статьи, призывающие к реформации в родной ему православной церкви. Он даже готов был публично покаяться, и даже публично взойти на костер за свои призывы к грядущему Яну Гусу и Савонароле реформировать русскую жизнь и веру, но никто не верил, да и не хотел верить в его искренность: в Крыму его не пускали в православные храмы, а на Западе считали главным противником Кремля, идеологом сопротивления правящему в стране режиму, еще более страшным для этого режима, чем Борис Березовский и подобные ему изгои, уехавшие из страны, сидящие в тюрьме или еще находящиеся на свободе. Вдобавок ко всему ему с разных сторон предлагали деньги и помощь разные сомнительные личности и даже партии, желающие, чтобы он их возглавил своим авторитетом писателя и революционера.

«В России революционером, как, впрочем, и философом, становятся поневоле, это страна непрерывных революционеров и философов, – писал он в письме к одному из немногих сохранившихся у него друзей. – В России нельзя оставаться честным, не бросив вызов правящему в данный момент режиму, и нельзя не философствовать, изобретая пути к смене режима, если не хочешь оказаться законченным подлецом. Тот, кто не борется и не философствует в России, тот законченный негодяй и подлец, а кто борется и философствует, тот дурак и враг самому себе, как, впрочем, и всем остальным. Легче всего в России быть бессловесным скотом, но любого скота в итоге ждет позорная бойня. В России невозможно жить думающему и честному человеку, у которого всего два пути: или покончить с собой, или поджечь близлежащий храм, став законченным и отверженным Геростратом. Легче всего в России быть пациентом желтого дома, или юродивым на паперти храма, это единственные места, где человек не чувствует себя подлецом. Нельзя честно прожить в России и не ощупать себя подлецом! Лучше родиться в Африке или на Северном полюсе, чем рождаться в этой стране!» Такие же или подобные им мысли приходили к Обломоффу теперь ежедневно, и он высказывал их в редких письмах к друзьям, а также в дневниках, которых накопилось уже огромное количество. Впрочем, письма его и дневники теперь очень часто похищали, за ним велась слежка и даже откровенная охота, и он всерьез думал, что лучше бы его убили, и что дальше существовать в таком неопределенном положении он не может. Свой среди чужих, чужой среди своих, – вот как можно было бы охарактеризовать его нынешнее положение!

Наконец, чтобы хоть что-то изменить в жизни, Обломофф, которому, как мы уже говорили, исполнилось сорок пять лет, решил уехать в Израиль, куда его давно уже настойчиво приглашали друзья. Собственно говоря, это были даже не друзья, друзей у него давно уже не осталось, а просто люди, которые вообразили, что творчество Айзека является трамплином для их собственных амбиций и планов. Поддавшись на уговоры, Обломофф тайно покинул Аркадию, а фактически бежал отсюда, оставив в городе детства свой архив, свои надежды и свои иллюзии. Через день он уже стоял перед Стеной Плача в Иерусалиме и пытался дать определение тем мыслям и чувствам, что распирали его изнутри.

Источники, которыми мы располагаем, мало рассказывают о внешней стороне жизни Обломоффа в Израиле в тот период, когда он решился отречься от православия и принять иудаизм. Одни утверждают, что на это его сподвигли беседы с одним ученым раввином, которого встретил он у Стены Плача, и которому, по обычаю каждого русского человека, сразу же раскрыл свою душу. Раввин долго и горячо убеждал Айзека вернуться к своим историческим корням, забыть все разговоры о загадочной русской душе и стать наконец обыкновенным евреем, что сразу же положит конец всем его метаниям и сомнениям. Нам неизвестно, долго ли колебался Айзек, какие сомнение мучили его, и какие бури свирепствовали в его усталой душе. Все же он был больше русский, чем еврей, больше православный, чем иудей, вся его прошлая жизнь в России, все его писательство, все творчество Айзека, и даже его борьба и сомнения были именно русскими, присущими именно русскому человеку. И даже его желание раскаяться в своей прошлой жизни, припасть к стопам православной церкви и постричься в монахи, – а об этом искреннем желании Обломоффа у нас есть самые достоверные свидетельства, – даже его желание пострига было чисто русским, присущим именно русскому человеку. Видимо, только глубокое отчаяние, стремление хоть что-то изменить в своей жизни толкнули Обломоффа на такой отчаянный шаг, как смена веры. Вдобавок ему пришлось пройти через такую болезненную и даже во многом унизительную процедуру, как обрезание. Фактически, отказываясь от православия, он терял прежнюю жизнь, свою прежнюю веру, и даже свою борьбу и свою революцию, которые принесла ему именно Россия. Где-то в глубине русских снегов затерялись его дети, воспитываемые чужими людьми, и его сумасшедшая жена Марта, навечно, кажется, заключенная в какой-то психиатрической лечебнице. Там, позади, оставались его книги, написанные на русском языке и с русскими персонажами, там оставались его дневники, русские иконы, которые он долгие годы собирал, русские музеи и монастыри, которые он постоянно посещал, и русские могилы, рядом с которыми прожил он большую часть своей жизни. Безусловно, одно лишь отчаяние заставило его отречься от всего этого. Он бросился в новую веру и в новую жизнь, как бросаются в глубокую прорубь, выхода из которой уже нет.

«Кто я теперь, – писал он в своем иерусалимском дневнике, – человек без веры, без друзей, без семьи, без отечества? Вечно гонимый, оттолкнувшийся от одного берега и не приставший, кажется, прочно к другому? Русский ли я, еврей ли я, православный ли, иудей ли, или вообще перекати-поле, которое отовсюду гонит ветер непонимания и вражды, и которому нет нигде ни пристанища, ни надежного крова? Куда я бегу, от чего спасаюсь, чего хочу достичь в жизни? Всеми проклятый, в том числе, кажется, и своими нынешними друзьями, которые не видят подлинной искренности в моем решении, враждебный себе и миру, чем кончу я свой странный путь?»

История с отречением Обломоффа и переходом его в иудаизм еще хуже погубила его репутацию, которую, кажется, погубить нельзя было уже ничем, последующий же через полгода выход из иудейской веры, о котором, разумеется, сообщили все газеты мира, окончательно сделал Айзека отверженным, эдаким прокаженным, которому никто не решается подать руку. Как известно, ему было предложено покинуть Израиль, который лишил его своего гражданства (до этого такого гражданства лишила его Россия), и он несколько лет странствовал из страны в страну, нигде не находя убежища. Наконец, в сорок девять лет, совершенно отчаявшись и стоя на пороге самоубийства, он, как известно, получил убежище во Франции и осел на Лазурном Берегу, недалеко от Канн, поселившись там в небольшой частной гостинице-пансионе. Он был серьезно болен, крайне изможден предыдущими скитаниями, и уже, кажется, ни во что не верил. Жизнь в пансионе текла ни шатко, ни валко, и через два года, когда ему исполнилось пятьдесят с хвостиком (он не верил, что ему уже пятьдесят один год), об Обломоффе, кажется, забыли все, кто когда-либо помнил о нем.