То, что должно случиться, любезный читатель этих сумбурных заметок, и о чем записано в книгах судеб, то случится непременно, и не в людской воле его отменить. Обрезание Айзека Обломоффа, который из православного решил стать правоверным иудеем, все же произошло, причем произошло уже в первый же день знакомства его с Доктором Обрезание, он же Андроник Новосельцев, и еще Бог знает кто, как подозреваем мы не без веских причин! Оба они, и Айзек, и Андроник, почувствовав неизъяснимую симпатию друг к другу, вызванную одинаковым мировоззрением и душевным настроем, чуть ли не родство душ, выпили сначала по бокалу шампанского за успех будущего предприятия, потом еще по одному, потом заказали в номер вторую бутылку, а потом вообще залили все это водкой и коньяком. Что из этого получилось, мне известно доподлинно, причем в самых малейших деталях, которые заключались в том, что Доктор Обрезание, недолго думая, вытащил из кармана старинный каменный нож, которым, по его уверениям, сам Авраам обрезал своих сыновей, и, недолго думая, отсек им крайнюю плоть Айзека Обломоффа, По его словам, которые стали известны мне гораздо позже, главное в обрезании взрослого человека – это умение заговорить его и уболтать до последней возможности, а еще при этом до такой же последней возможности напоить, после чего у него можно обрезать не только крайнюю плоть, но вообще все, что угодно, включая целиком весь фаллос, а также палец, руку, или обе ноги! В случае с Айзеком обошлось потерей всего лишь кусочка принадлежавшей ему крайней плоти, причем заметил он это только на следующее утро, когда, проснувшись и потянувшись рукой к стоящей рядом с ним на журнальном столе бутылке, ощутил сильнейшую боль, но не в голове, как бывает обычно при сильнейшем похмелье, а чуть ниже, там, где вроде бы ничего болеть было не должно. Айзек сразу не сообразил, в чем дело, а когда все же понял, что его элементарно надули, и, обольстив разговорами о дружбе и о родстве двух близких душ, словно ребенка, подлым образом обрезали, – поняв все, Айзек разразился страшными проклятиями! Однако от страшных проклятий теперь у него заболела уже голова, и он был вынужден их прекратить, слабым голосом попросив у Андроника что-нибудь, чем можно опохмеляться. Однако тот был в таком же аховом положении, и некоторое время друзья лишь еле слышными голосами переругивались, а потом Андроник, как менее из них двоих пострадавший, заказал по телефону ящик холодного пива, и оба они в конце концов немного поправились, и даже смогли сесть на кроватях и взглянуть друг другу в глаза. Разумеется, Андроник сразу же стал оправдываться, заявив Айзеку, что обрезал его чисто механически, по привычке, поскольку это вообще его основная работа в жизни, он может заниматься ею и днем, и ночью, и в состоянии полнейшей прострации, вызванной чем угодно, в том числе и опьянением, причем рука у него никогда не дрожит, и линия обреза получается идеально ровной, словно ее десять раз вымеряли циркулем. Что же касается заветного каменного ножа, некогда принадлежавшего Аврааму, то он вообще всегда носит его в кармане, и использует так, как придется, то есть режет им хлеб, колбасу, сыр, а в некоторых особо ответственных случаях даже обрезает лучших друзей, таких, как Обломофф. Что об анестезии тот заботиться не должен, ибо он несколько раз протер нож водкой и коньяком, которые они в этот момент пили, что никакое воспаление Айзеку абсолютно не грозит, и что ту неделю, когда у него будет заживать рана, он готов прожить вместе с ним в этом гостиничном номере, и лично, как лечащий врач, наблюдать все стадии заживления.

– Главное, дорогой мой Айзек, это тот факт, что дело сделано, и сделано по самым высшим лекалам в мире, то есть с помощью знаменитого каменного ножа Авраама, а об остальном вы жалеть не должны, ибо его уже не вернешь! Теперь осталась последняя и пустая формальность – показать нашим раввинам ваш мужественный и лишенный ненужной плоти бесценный орган, и, произнеся несколько положенных в данном случае слов, стать наконец-то настоящим евреев! А пока этого не произошло, предлагаю отметить событие новым бокалом шампанского, а если понадобится, то кое-чем еще, вроде вчерашнего!

Что еще оставалось Айзеку, как не согласиться на это предложение Андроника?! Они выпили еще по одному бокалу шампанского, а потом еще по одному, и еще, предварительно решив больше не приглашать в номер девиц, которые, как уверял Айзека Андроник, при операции обрезания не присутствовали, так как он вообще категорически против присутствия в операционной посторонних, особенно же не одетых в специальные белые халаты, и не имеющих специального медицинского образования. Айзеку пришлось поверить ему на слово, и они опять после шампанского перешли на коньяк и на водку, что, как ни странно, помогло Айзеку более стойко перенести все последствия обрезания.

– Вы знаете, Айзек, – сказал ему на следующее утро Андроник, разливая по стаканам последние капли коньяка и с сожалением глядя на свет через опустевшую за ночь бутылку. – Знаете, Айзек, ведь с обрезанием связано множество самых невероятных историй, легенд и слухов, которые я давно уже собираю, и даже планирую издать отдельным обширным томом. Хотите, я расскажу вам одну из таких историй?

– Валяйте, – ответил слабым голосом Обломофф, – мне сейчас все равно, что коньяк, что истории про обрезание, лишь бы голова перестала болеть, да известное место побыстрее зажило!

– Тогда слушайте историю про некий Город Лжецов, судьба которого незавидна, и во многом напоминает судьбу Содома и Гоморры.

Город лжецов

На берегу Средиземного моря в тридцатых годах прошлого века, когда многие евреи бежали от Гитлера в Палестину, возник странный город, где перемешались арабы, евреи и русские, и которому окрестные жители дали название Город Лжецов. Вы спросите, почему этот город получил столь странное название? А вот почему. По непонятной причине все, кто сюда попадал, очень скоро начинали лгать, притом по самому ничтожному поводу, так что очень просто было уличить наглеца во лжи. Так, попавший сюда человек называл белое черным, день ночью, правое левым, обвешивал на рынке покупателей без зазрения совести, и вместо свежих овощей и фруктов подсовывал людям такую залежалую и гнилую гадость, что зачастую бывал бит самым нещадным образом. Впрочем, поскольку врал весь город, от мала до велика, побить их всех не было никакой возможности, и окрестные племена, в основном арабы, старались обходить Город Лжецов стороной, всегда осыпая его на своем наречии самыми ужасными проклятиями, и тотчас пришпоривая своего верблюда или коня, чтобы побыстрее покинуть это гиблое место. Непонятно отчего так происходило: то ли климат в этих местах был гибельный, то ли от близлежащих асфальтовых озер, которых вокруг Города Лжецов было особенно много, тянуло в его сторону ядовитыми испарениями, то ли было на него некими силами наложено страшное заклятие, но ничего поделать было нельзя: жители города лгали, лгали в большом и в малом, и надеялись делать это в дальнейшем!

Населяли Город Лжецов, как уже было сказано, местные арабы, а также русские, бежавшие от большевиков куда глаза глядят, и осевшие временно в Палестине, да так и оставшиеся здесь навсегда, так что появилось уже второе их поколение, которое, естественно, лгало так же, как и их родители. Когда же к горожанам прибавились бежавшие из Европы евреи, жизнь в городе, сами понимаете, сделалась и вовсе невыносимой. Вчерашние антифашисты, люди во всех отношениях честные и благородные, многие из которых участвовали даже в Сопротивлении, начинали вдруг лгать вместе со всеми, и остановить их было уже нельзя. Справедливости ради скажем, что среди русских жителей Города Лжецов было немало заслуженным боевых офицеров, которые на фронтах гражданской войны не раз доказывали свою храбрость, а здесь вдруг сделались презренными лжецами, с которыми никто не хотел иметь дело. Жители города постоянно рассказывали друг другу невероятные истории, которые на поверку оказывались чистой воды выдумкой, заявляя, например, что желают сосватать своего сына к дочери соседа, и беря с того приличные деньги на предстоящий свадебный пир, а потом, когда все было потрачено, решительно от всего отказывались, осрамив и ославив тем самым навсегда и саму предполагаемую невесту, и ее родителей, которые, впрочем, тоже были лжецами. Очень распространенным средством заработать деньги было притворяться больным или вообще умершим, а потом, во время богатых поминок, встать и заявить во всеуслышание, что ты пошутил, оставив, разумеется, и поминальный стол, и поминальный саван, и даже гроб, если он был уже приобретен, себе. Также практиковались всяческие жульничества во время азартных игр, так что одна половила города постоянно надувала другую, а та, в свою очередь, на следующий день пыталась отыграться, и из-за этого частенько возникали жестокие свары. Девушки сплошь и рядом заявляли в суде, что их лишили невинности, хотя были девственны, как первый, невиданный в этих краях снег, юнцы притворялись взрослыми мужчинами, и соблазняли жен своих состоятельных соседей, а те, в свою очередь, делали вид, что ничего не замечают. И даже животные в Городе Лжецов, копируя своих хозяев, пытались надуть друг друга и стащить особо аппетитный и жирный кусок пищи. Очень часто кошки притворялись собаками и начинали умильно лаять, а после неожиданно пускали в ход свои острые когти, а собаки научились мяукать, и, вызвав неопытного кота на открытое место призывным любовным голосом, тут же задирали его насмерть. Ослицы часто прикидывались молодыми женщинами, и соблазняли неопытных юношей, а мерзкие козлы, в свою очередь, проделывали то же с ничего не подозревающими почтенными матронами.

В городе было три храма: арабская мечеть, еврейская синагога и православная церковь, и священники всех трех постоянно вели между собой непримиримые войны, заявляя, что их учение единственно верное, чем нарушали вековой принцип терпимости и толерантности, издревле сложившийся на Востоке. Впрочем, Восток это был, Север, Юг или Запад, понять было совершенно невозможно, потому что такого безумного города, кажется, не было ни в одной части света! Безумие жителей дошло до того, что евреи, к примеру, с утра объявляли себя мусульманам, и все скопом шли молиться к мусульманской мечети, на радость ее мулле и на горе несчастному раввину, который в отчаянии выдирал себе из бороды, а также из головы клоки безвременно поседевших волос. Вдоволь натешившись и намолившись в мечети, лжемусульмане возвращались под вечер в свою синагогу, но несчастный раввин, которого от горя хватил удар, уже лежал на ее пороге мертвый, и лжецы тут же начинали обряд похорон, без зазрения совести заявляя, что не понимают, отчего он скончался! Такие же кунштюки с переменой веры проделывали в Городе Лжецов арабы, внезапно поголовно становясь православными, и православные, как один, по мановению волшебной палочки, принимавшие иудаизм. Священников всех трех религий, которые от этого вранья безвременно мерли, как мухи, в городе постоянно не хватало, отчего его жителей вообще вскоре охватило всеобщее неверие, и они объявили себя атеистами. Этого уже не смогли стерпеть силы небесные, и на небе собрался триумвират из Иеговы, Иисуса Христа и Аллаха, который и должен был вынести свой единственно верный вердикт. Однако мнения относительно наказания лжецов разошлись, поскольку Иегова предлагал покарать их всех огнем и серой с небес, опустив после всего весь город вместе с его жителями, а также крупным и мелким скотом, на дно огромного асфальтового моря. Аллах высказал предположение, что лучше всего нечестивцев отдать на суд демонов тьмы, вызвав их из глубин земли, и устроить нечто, подобное изображенному на прекрасных полотнах Босха и Брейгеля. Христос же предложил дать всем шанс и призвать городских жителей к покаянию, для чего отправить к ним пророка, нового Иону, а возможно, даже Иону старого, который жив-здоров и прекрасно чувствует себя на небесах, чтобы тот вразумил несчастных лжецов и призвал их одуматься. Победила идея Христа, и в Город Лжецов был послан, как некогда в Ниневию, пророк Иона, правда, не старый, а новый, обитавший неподалеку в простой пастушьей хижине и с утра до вечера гонявший коз по горам, которому Иегова, на правах старшинства, сказал: «Встань, Иона, иди в Город Лжецов, и призови его жителей к покаянию!» И Иона, разумеется, сразу же встал и отправился выполнять волю богов. Или Иеговы. Или одного-единственного Бога. Это уж как кому больше нравится. Иона, кстати, жил неподалеку от Города Лжецов, хорошо знал о всех местных мерзостях, и страстно ненавидел его жителей. Он вовсе не хотел, чтобы они покаялись, перестали врать, и Господь за это простил их. Напротив – он хотел, чтобы город этот исчез с лица земли, а жители его от мала до велика были убиты (о крупном и мелком скоте Иона, сам по основной профессии пастух, так плохо не думал). Поэтому он не торопился выполнять Господню волю, и решил бежать куда-нибудь подальше, в какие-нибудь дальние страны, лишь бы уйти от всевидящего небесного ока. Он сел на первый попавшийся корабль, заплатив корабельщику, и даже не спросил у него, куда же они плывут. Кажется, корабль плыл в Фарсис. Впрочем, а куда же еще мог он плыть? Ну, а дальше случалось то, что и должно было случиться: на море поднялась страшная буря, и корабельщики, не без труда дознавшись, кто во всем этом виновен, бросили Иону в море, а сами по спокойным волнам поплыли дальше. Иону сразу же проглотила большая рыба, которая вовсе не была ни китом, ни какой другой известной зоологам рыбой, и существовала в единственном экземпляре для таких экстраординарных случаев, то есть для Ионы библейского и Ионы нынешнего, а также, возможно, для Ионы будущего, поскольку подобные ситуации, безусловно, будут продолжаться на земле бесконечно, пока вообще не закончится земная история. Пришлось Ионе провести три дня и три ночи в чреве этой экзотической рыбы, а потом, когда та выплюнула его в море, выбираться на берег, и плестись-таки в ненавистный ему Город Лжецов. Иона-второй и тут хотел было схитрить, укрывшись под сенью неожиданно выросшего растения с одним-единственным, размером с приличный зонтик, листом, но Господь тут же спалил этот лист солнцем, заодно пристыдив пророка за такую любовь к эфемерному, неожиданно появившемуся и так же неожиданно зачахшему ростку, и нелюбви к жителям Города Лжецов, которые, в отличие от зачахшего лопуха, все же были людьми.

Скрепя сердце вошел Иона-второй в ворота Города Лжецов, и стал на всех площадях пророчествовать: «Покайтесь, жители безумного города, ибо через сорок дней он будет разрушен!» Лжецы, разумеется, решили подшутить над Ионой и сделать вид, что они каются, хотя на самом деле вовсе не собирались этого делать. Они посыпали головы пеплом, одевались в рубище, и даже на время вместе со своим скотом отказывались от воды и еды, чем очень огорчали Иону, так как он понимал, что Господь за это простит их. Но Господь отлично видел все лицемерие и все фарисейство насквозь прогнившего и циничного города, который каялся лишь на словах, для вида, и в положенный срок, то есть через сорок дней, навел на город страшные небесные казни. Город Лжецов был поражен огнем и серой с неба, жителей и всех животных в нем терзали поднявшиеся из земли адские демоны, а с небес спустились ангелы мщенья и огненными обращающими мечами добивали тех, кто еще каким-то чудом был жив. А потом земля разверзлась и поглотила развалины и бездыханные тела людей и скотов, и на месте поверженного города образовалось огромное асфальтовое озеро, которое смердело так отвратительно, что окрестные племена обходили его стороной за многие километры. «Иди, Иона, домой, к своей хижине и своим козам, возьми чудесным образом появившиеся там перо и бумагу и запиши всю эту историю, потому что ты теперь стал пророком, и о твоих подвигах и страданиях должны узнать все люди земли!» – сказал Ионе Господь. «Но я, Господи, не умею не то, что писать, но даже читать, как же я выполню то, что Ты от меня просишь?!» – возопил к Господу Иона. «Послушай, Иона, – мягко возразил ему Господь, – не говори глупостей, иди, и делай то, что тебе велено: ты, если понадобится, не то что писать и читать, но даже говорить на двунадесяти языках сможешь свободно!» – «Погоди, погоди, – опять возопил Иона, – все это понятно, и я, разумеется, выполню твою волю! Однако ответь мне: чей Ты больше Бог: евреев, христиан или магометан, ибо ты погубил и тех, и других, и третьих, и, значит, волен миловать и наказывать вообще всех на земле!» – «Не вдавайся, Иона, в такие дебри и в такие загадки, – ответил ему с неба Господь, – паси лучше своих коз, сосватай какую-нибудь пригожую девушку, а на досуге все же запиши всю эту историю. Оставь мне ломать свою голову над загадкой того, что с вами, человеками, делать, и как с каждым из вас поступать. Оставь Богу Богово, а пастуху – пастухово, а за сим прощай, еще увидимся на небесах, не так скоро, как ты желаешь, но увидимся непременно!» И Иона выполнил все, о чем говорил Господь, а именно стал опять пасти своих коз, женился на красивой девушке из соседней деревни, а на досуге записал на листах чистой бумаги всю эту историю вполне добротным вечным пером, которое неизвестно как оказалось у него под рукой.

Выслушав всю эту историю, Обломофф некоторое время молчал, а потом сказал Доктору Обрезание:

– Спору нет, история занятна, но скажите, а какое отношение она имеет к обрезанию?

– А никакого, – ответил ему Андроник Новосельцев, – я рассказал ее вам единственно потому, что тоже болею вместе с вами, – а я всегда сопереживаю тем пациентам, которым делал операцию обрезания, и принимаю на себя часть их болезни. Поэтому уж не обессудьте за этот нехитрый рассказ, и не судите строго старого обрезалу, который искренне сочувствует вам и пытается помочь, чем только может. Оба мы сейчас не вполне нормальные люди, оба мучаемся болями в области прооперированного фаллоса – вы реальными, а я фантомными, – и потому вправе нести всякую несусветную чушь, вроде той, что я вам сейчас рассказал.

– Как, – спросил у него удивленный Обломофф, – вы мучаетесь фантомными болями в той же области вашего причинного места, которое вовсе не было прооперировано?

– Ах, дорогой, – воскликнул в ответ на это Андроник, – я всю жизнь мучаюсь фантомными болями! Каждое новое обрезание прибавляет мне новую фантомную боль, а поскольку таких обрезаний в моей жизни было не счесть, я всю жизнь хожу с травмированным и пронизанным болями фаллосом, отчего постоянно имею кучу проблем, в том числе и с представительницами противоположного пола!

– Сочувствую вам, – искренне ответил ему Обломофф.

– Пустое! – отмахнулся рукой Доктор Обрезание. – В конце концов, я сам выбрал себе эту профессию, никто силой не тянул меня в нее, и страдать теперь должен лишь я один. Что толку об этом здесь говорить? Не расскажите ли и вы в ответ на мою историю какую-нибудь свою, такую же безумную и занятную?

– Охотно, – сразу же отозвался Обломофф, – вот вам не менее занятная и безумная история, которые, между прочим, я тоже коллекционирую, и начинается она так.

Шапка

В самом начале нового, третьего тысячелетия нашей эры в городе Ярославле жил молодой человек, который учился в университете, и на досуге баловался тем, что сочинял стихи. Стихи у него, между нами, были не ахти какие хорошие, но и не совсем плохие, то есть самые обыкновенные средние стихи, которые кто только не пишет в наше время, да и в прежние времена кто только не писал! Сам же молодой человек, которого, между прочим, звали Андреем, тоже был во всех отношениях самым обычным молодым человеком, и не привлек бы наше внимание, если бы однажды, в самом начале зимы, а возможно, в самом конце осени, когда уже выпал первый снег, неожиданно не обнаружил, что у него нет шапки. Собственно говоря, шапка у него была, и не одна, а целых две, но такие затасканные и занюханные, что на них просто жалко было смотреть. А если говорить честно, то смотреть на них было стыдно и самому Андрею, и всем его друзьям и знакомым, которые в один голос утверждали, что у поэта в России должна быть приличная шапка. Ибо поэт в России больше, чем поэт, даже если стихи у него и не особенно выдающиеся, а вполне средние, что тоже, между прочим, очень неплохо. Знакомые девушки Андрея, которые обучались вместе с ним в университете, тоже высказывали мнение, что ему пора сменить свои старые шапки, которых, как известно, было две, на одну новую, но приличную, и тогда, возможно, они сходят с ним на дискотеку, и даже, в виде особого исключения, позволят почитать себе что-нибудь из стихов. Последнее особо воодушевило и даже вдохновило Андрея, и он решился купить себе новую шапку.

Собственно говоря, проблем с тем, чтобы купить новую шапку, в Ярославле не было никаких, ибо многочисленные рынка этого города предлагали всем желающим тысячи разных шапок какого угодно фасона и цвета, и меховых, и кожаных, и еще Бог знает каких, сшитых и вручную, и заводским способом, и привезенных из-за границы за тысячи километров, в том числе даже из Китая, где толк в шапках тоже знают, так как в некоторых местах там бывают морозы не хуже, чем даже в Сибири. Не было проблем и с деньгами на покупку шапки, поскольку родители Андрея, жившие в деревне, недавно прислали ему деньги, да и сам он немного подработал, разгружая контейнеры на одном из ярославских вокзалов, что вовсе не зазорно ни для старого бомжа, ни для молодого поэта. Одним словом, проблем с покупкою шапки не было никаких, поскольку главное заключалось в решимости самого Андрея оторваться наконец-то от сочинения стихов и съездить на один из ярославских рынков, которых, повторяем, в городе было великое множество.

И вот в один прекрасный, погожий и морозный день, не то осенний, не то уже зимний, когда вокруг все было бело от первого, недавно выпавшего снега, Андрей покинул свое жилище (он жил в общежитии вместе с еще тремя студентами) и отправился на поиски заветной шапки. Первый же рынок, на котором он очутился, оглушил молодого поэта криками торговцев и покупателей, торгующихся из-за всякой дряни, вроде дешевых сумочек и кроссовок, а также вовсе не дряни, вроде дорогих курток, пальто, дамских сапог и дорогих норковых и иных манто. Главного же – шапок разных фасонов – здесь было столько, что у покупателей просто рябило от них в глазах! Продавцы Ярославля славно поработали, закупая по всему миру свой товар, и на все сто подготовились к новому зимнему сезону. Шапок, повторяем, здесь было тысячи, тысячи и тысячи, способных налезть на голову и дряхлому академику, и молодому поэту, и согреть в самые страшные, крещенские морозы, но, увы, они вовсе не нравились Андрею! Непонятно, в чем тут было дело – то ли в его утонченном вкусе поэта, то ли в излишней придирчивости и манерности, то ли в чем-то другом, но ни одна из шапок, предлагаемых расторопными и разбитными продавцами, не подходила Андрею. Он их всех отвергал, и искал свою, единственную, хотя, спроси у него кто-нибудь прямо, что такое своя, к тому же единственная шапка, он затруднился бы ответить на это! Он относился к выбору шапки так, как относятся к выбору невесты, и сам удивлялся своей привередливости. «Возможно, – говорил он себе, – я слишком строг в подборе рифмы к своим стихам, и это незримым образом отражается на моих поисках шапки. Однако я не могу покупать первую попавшуюся дрянь, и должен пересмотреть как можно больше шапок разных цветов и фасонов, и одеть на голову то, что предназначено только мне, и больше никому в мире! Пусть это будет даже китайская шапка, или вообще Бог знает какая, хоть привезенная с острова Мадагаскар, но она должна отвечать моему внутреннему эстетическому чутью, и никакую другую шапку я принципиально на голову не одену!» Он обошел взад и вперед весь немалый по размерам рынок, на котором в данный момент находился, и примерил, кажется, все шапки, что были на нем в наличности, но так и не смог остановиться ни на одной из них. Продавцы, к некоторым из которых он подходил уже по нескольку раз, прося показать весь товар, имеющийся у них в наличности, уже смотрели на него с подозрением, а некоторые из них так просто наотрез отказывались что-либо ему показывать, втайне крутя у себя пальцем около лба. Наивные, они не знали, что именно так и должны выбирать шапки поэты, которым внутреннее чутье не позволяет купить первый попавшийся залежалый товар! Впрочем, что взять с них, простых базарных торговцев!

Очутившись на другом рынке, Андрей стал вести себя точно так же, то есть обходить ряд за рядом, и примерять все шапки подряд, причем ни одна из них его не устраивала, и торговцы, к которым он подходил уже по нескольку раз, начинали нервничать и не позволяли ему повторно примерять одну и ту же шапку, нюхом чуя безумного покупателя, который время от времени появляется на рынке и сводит на нет всю торговлю. Черт его знает, отчего так происходит, но только все базарные люди отлично знают, что стоит такому безумцу появиться в торговых рядах, как сразу же вокруг начинаются неприятности, вещи куда-то сами собой пропадают, с клиентами, особенно богатыми дамочками, случаются истерики, особенно когда им под видом норкового манто предлагают крашеную кошку, а милиция вдруг ни с того, ни с сего начинает придираться к таким пустякам, на которые вчера вообще не обращала внимания, хотя ей заранее, разумеется, за все заплатили. Безумный покупатель, появившийся на рынке – это хуже даже, чем пожар и связанная с ним всеобщая паника, во время которой толпы людей куда-то бегут, и, бывало, затаптывают в грязь не только потом и кровью приобретенный товар, но и самих несчастных торговцев. А безумие Андрея уже для всех на рынке было очевидно, и торговцы постепенно стали закрывать свои витрины и снимать с прилавков товар, вывешивая объявления, что закрываются на неопределенное время. Андрей, который с удивлением смотрел на такую бурную реакцию в ответ на его вежливую просьбу примерить очередную шапку, не понимал, в чем дело, и считал, что торговцы просто возгордились горами своих неизвестно где приобретенных вещей, и ведут себя чересчур нагло. «Надо бы проучить этих зазнавшиеся торгашей, – думал он про себя, – а то понаворочали, понимаешь ли, на прилавках горы разных шапок и шуб, а где они их взяли, и за какие деньги привезли в Ярославль – это, конечно, покрыто страшной тайной!» Тотчас же мысль о такой тайне, которую он должен непременно разгадать, вспыхнула в его воспаленном мозгу, который, заметим, с утра еще был совершенно нормальным, и он начал бесцеремонно рыться в развешенных и разложенных на витринах и прилавках вещах, и те, что ему не нравились, бесцеремонно сбрасывать вниз. Тут уж с ним перестали вообще церемониться, и, пару раз надавав по шее и по уху, вытолкнули за ворота рынка. Андрей в ответ только лишь пригрозил им кулаком, и, прокричав какое-то проклятие, побежал по улицам Ярославля в поисках уже не своей единственной, только лишь ему предназначенной шапки, а некоей тайны, от раскрытия которой зависела теперь вся его жизнь. Весть о сумасшедшем покупателе вмиг распространилась по всем рынкам города, и торговля в нем моментально замерла, ибо торговцы вообще народ крайне суеверный, и предпочитают либо закрыть на время свой маленький магазинчик, либо вообще дать милиции или пожарникам баснословную взятку, чем связываться с полоумным покупателем, который может испортить торговлю на целый месяц, а бывает, что даже на год вперед! По городу поползли слухи, один страшнее и ужаснее другого. Передавали из уст в уста и из одного мобильного телефона в другой о некоих бандах грабителей, обчистивших до нитки уже нескольких ярославских торговцев и мечтающих обокрасть все рынки в городе. Тут уж торговля действительно закрылась не только на вещевых рынках, но даже и на продуктовых, так что народу негде стало покупать себе еду, и в городе началась настоящая паника. Никто ничего не знал, говорили то об отряде неведомых террористов, внезапно проникших в город, то о неведомой газовой атаке, устроенной неким настырным школьником, откопавшим в ярославских лесах хранившийся там еще со времен войны запас немецкого смертельного газа «Циклон Б.». Утверждали также, что город скоро провалится под землю, и великая русская река Волга сама собой устроит на его месте огромное водохранилище, В драматическом театре имени Волкова сразу же начались репетиции наспех, буквально за несколько часов написанной пьесы «Шапка» (неизвестно, откуда драматург узнал про заветную Андрееву шапку, но в пьесе подробно описывались и сами мытарства ярославского поэта по городским рынкам, и его заветная тайна, которую он в конце пьесы находит), – в драмтеатре, где начались репетиции пьесы «Шапка», были уже к вечеру раскуплены все билеты на предстоящую через неделю премьеру, и в вечерних городских газетах заранее появились несколько восторженных на нее рецензий. Разумеется, что весь личный состав ярославской милиции был поднят по команде и начал круглосуточное патрулирование города, причем сами милиционеры толком не знали, от кого они должны защищать мирных граждан. В школах отменили занятия, на радость несмышленой детворе и на горе нескольким десяткам отличников, которые готовились окончить год с золотой медалью, а в окрестных лесах привели в полную готовность стоявшие там военные части, и даже вывели на стартовую позицию полк тщательно укрываемых и охраняемых стратегических ракет «Кипарис Д.» Паника, короче говоря, и в городе, и в его окрестностях, а также в умах горожан была полнейшая, и вызвал ее всего-навсего один полоумный поэт, который неожиданно свихнулся на поисках обычной и во всех отношениях банальной зимней шапки!

Впрочем, даже к этому времени, то есть к вечеру злополучного дня, Андрей свихнулся еще не окончательно, и, хоть в его глазах и горел красным углем непрерывный огонь безумия, так что прохожие на улицах или шарахались от него, или осеняли себя крестным знамением, некоторая способность здраво рассуждать в Андрее еще сохранилась, он продолжал рыскать, словно волк в поисках добычи, по городу и выискивать свою заветную шапку, с которой была связана тайна, и никак не мог найти то, что ему было нужно. Наконец на некоем малюсеньком, практически блошином рынке, до которого всеобщая паника еще не докатилась, он увидел на прилавке обычную с виду шапку, и сразу же понял, что это как раз то, что ему нужно! Шапка была серая, невзрачная, к тому же армейская, очень дешевая, с прикрепленной к ней посередине небольшой красной звездой, но Андрей сразу почувствовал, что это именно она, та самая шапка, ради которой он оббегал все рынки города и обозвал идиотами, недотепами и спекулянтами всех сидящих на них торговцев. Кроме того, с находкой заветной шапки сама собой открывалась и заветная тайна, раскапывать которую уже не имело смысла, и это снимало с души поэта огромный груз, некий тяжелый камень, которые давил и мучил его весь день. Сразу же в голове его возникло гениальное стихотворение, называвшееся, разумеется, «Шапка», и он даже начал разрываться между желанием скорее бежать домой, в общежитие, и записать это стихотворение на бумаге и необходимостью приобрести заветную шапку. Однако желание купить наконец-то шапку все же оказалось сильнее, и он, наступив на горло собственной песне, решительно подошел к торговцу, явно нерусской национальности, приехавшему несомненно с юга, и глухим, а также порядком охрипшим голосом спросил:

– Сколько?

– Извыни, – ответил ему, улыбаясь, южный торговец, – не продается, сам ношу, дорогой, для себя купил, всю жизнь мэчтал ыметь такой шапка с красной звездой!

– Не продается? – ошалело прошептал уставший и оглохший от беготни Андрей. – Но почему не продается, зачем не продается, как не продается?

– Как-как, – ответил ему уже не так вежливо чеченский или грузинский торговец, и, между прочим, без малейшего акцента, который у него внезапно куда-то исчез, – как сказал, так и не продается. Сам ношу уже год, привык к этой шапке, и не хочу ее продавать. Купи, если хочешь, валенки или кирзовые сапоги, совсем дешево отдам, вижу, что ты студент, и больших денег у тебя нет!

– Послушайте, – умоляюще прошептал несчастный поэт, и даже, подойдя ближе к несговорчивому торговцу, схватился за отворот его кожаного пальто, – послушайте, я поэт, мне необходима эта заветная шапка, меня без нее девушки не будут любить!

– Девушки любят дорогих и красивых, – с презрением и все на том же чистейшем русском языке ответил ему торговец, отрывая руки Андрея от своего кожаного воротника, – но если хочешь, я продам тебе ее за десять тысяч рублей, в виде исключения, но только без звездочки, за звездочку давай еще одну тысячу!

Андрей, у которого с собой была как раз искомая сумма, то есть десять тысяч рублей, сразу же отдал их торговцу, и пообещал завтра же принести за звездочку еще тысячу.

– Завтра принесешь, завтра же и получишь свою звезду, – ответил ему равнодушно торговец, отстегивая от шапки маленькую алую звездочку и вручая ушанку Андрею, который сразу же водрузил ее себе на голову, и, прокричав торговцу спасибо, тут же побежал с блошиного рынка восвояси.

Андрей спешил побыстрее добраться домой и успеть записать на бумаге заветное стихотворение, озаглавленное им заранее, как мы уже помним, одним-единственным словом «Шапка». Однако написал он свое стихотворение или нет, в точности неизвестно, поскольку домой Андрей в этот вечер не вернулся, и куда он делся, никому неизвестно. Неизвестно также, в чем состояла его заветная тайна, разгадать которую он так упорно стремился, ибо тайна навсегда исчезла вместе с подававшим большие надежды молодым ярославским поэтом. Поэт сгинул неизвестно куда, как в воду канул, сколько его ни искали по милициям и по психиатрическим лечебницам (на всякий случай, по совету знающих людей, которые утверждали, что поэты иногда, особенно будучи одержимы навязчивой идеей, сходят с ума, и их можно искать где угодно, в том числе и в заведениях для временно или навечно сошедших с ума), – сколько ни искали Андрея по психушкам и по милициям, а заодно уж и по моргам и разным подпольным ярославским притонам, так и не смогли отыскать, словно он и не жил на земле никогда. По странному стечению обстоятельств, примерно в это же время в другом городе, а именно в Москве, появился молодой и подавший определенные надежды поэт, но был ли это Андрей или кто-то другой, нам достоверно не известно. Зато доподлинно известно, что уже через несколько дней паника на ярославских рынках, а вслед за ними и во всем городе, как-то сама собой улеглась. Милиция и окрестные военные части были возвращены в свои казармы, полк грозных ракет «Кипарис Д.» был снят с боевого дежурства и вновь замаскирован не то под детский сад, не то под мирную, поросшую весенними первоцветами пасеку. Нашлась, между прочим, и заветная шапка Андрея, и опять почему-то на прилавке у того самого торговца нерусской национальности, который ему ее когда-то продал. Только вот золотой звездочки на ней почему-то нет, и сияет на месте исчезнувшей звездочки аккуратное круглое отверстие, оставленное не то от пули, не то от чего-то еще, такого же острого и безжалостного. И тайна, которую так хотел разгадать Андрей, тоже до сих пор никому неизвестна, и что это была за тайна, остается только гадать.

После того, как Обломофф рассказал эту историю, Доктор Обрезание некоторое время молчал, а затем все же сказал:

– Спору нет, история хорошая, а некоторые моменты в ней просто восхитительные, и выдают всю глубину вашего писательского мастерства, так и просясь, чтобы их перенесли на бумагу. Я вообще вам советую, как писатель писателю, со временем превратить эту истерию в рассказ и добавить его к тем шедеврам, которые вы уже написали. Но при всем уважении к вам все же скажите, какое отношение имеет она к обрезанию, вокруг которого все здесь и вертится?

– А какое отношение к обрезанию имеет ваша предыдущая история про Город Лжецов? – резонно спросил у него Обломофф. – Ровным счетом никакого отношения ни к обрезанию, ни к моему нынешнему болезненному состоянию, вызванному вашим коварством и моей наивной беспечностью, обе эти историй решительно не имеют. Хотя я и надеюсь, что в конце концов хотя бы один из нас сможет рассказать другому нечто подобное!

– Помилуйте, коллега, – воскликнул в запальчивости Доктор Обрезание, – ваше нынешнее болезненное состояние не отличается ничем от моего собственного болезненного состояния! Я ведь вам уже говорил, что сопереживаю каждому обрезанному пациенту, которого лишаю кусочка абсолютно ненужной, и одновременно, как мы уже выяснили до этого, священной крайней плоти, и поэтому перманентно, по существу, хожу с воспаленным фаллосом, испытывая из-за этого множество затруднений и даже серьезных проблем. Я даже из-за этого не женился, хотя, уверяю вас, у меня было множество вариантов устроить свою личную жизнь!

– Сочувствую вам, Андроник Соломонович, – ответил ему Обломофф, – но, к сожалению, пока не зажил мой собственный фаллос, ничем помочь вам не могу. В том смысле, что не имею возможности сосватать вам какую-нибудь невесту!

– Ах, дорогой коллега, – резонно возразил ему Андроник, – какая-нибудь за такого прожженного обрезалу, как я, к тому же живущему под множеством настоящих, а также вымышленных имен, ни за что не выйдет. Здесь необходима мужественная женщина, вроде тех женщин-революционерок, что так выпукло и ярко описаны в ваших романах!

– Ах, мои романы, мои романы, – отозвался на это со стоном Обломофф, стараясь лежать на спине и ненароком не зацепить перебинтованным фаллосом, который с утра у него особенно сильно болел, за край журнального столика, на котором к этому времени громоздилась уже целая батарея всевозможных бутылок. – Ах, мои романы, мои романы, мне кажется, что после моей операции я просто элементарно не выживу и уже ничего не смогу написать! Скажите, а что это вы говорили про разные вымышленные и невымышленные имена, под которыми вы живете? Вы что, не одесский еврей, и не бежали из Советской России в трюме торгового корабля, очутившись в итоге в этой благословенной стране?

– Одесский, одесский, – замахал в ответ ему Андроник, – самый настоящий одесский еврей, и действительно бежал из Советской России в трюме торгового корабля, перевозившего не то стратегические ракеты, не то муку и масло для находящегося в блокаде Острова Свободы, и попавшего в жестокий шторм, переломивший его пополам и прибивший ту половинку, в которой прятался я, страстно моля Всевышнего о спасении, к берегам некой нейтральной страны. Видя, как вокруг вздымаются до неба океанские валы и идут на дно все те стратегические ракеты, а также мешки с русской мукой, предназначенные для Острова Свободы (ракеты тоже предназначались для какого-то острова), я поклялся Всевышнему, что если выживу, то посвящу все свои силы и весь свой талант какому-нибудь богоугодному делу. Более богоугодного дела, чем обрезать восьмидневных, а также вообще всех желающих этого евреев, я в жизни не знаю. Вот так я и стал сначала рядовым обрезалой, а потом уже и заслуженным Доктором Обрезание, известным каждому последователю Иеговы на этом земном шарике. Однако мое настоящее имя все же не Андроник Соломонович Новосельцев, и даже не Гилад Шиай (я говорил вам про Гилада Шиая?), хоть с этими именами я и сросся, можно сказать, навечно, так что уже невозможно сказать, где кончаются они и начинаюсь я сам. Настоящее мое имя Аарон Вагнер, но этого не знает никто, все, кто когда-то знал об этом, давно уже умерли, и вы единственный человек на свете, который проник в мою сокровенную тайну!

– А что в ней такого сокровенного? – С улыбкой опросил у него Обломофф. – Подумаешь – Аарон Вагнер! Обычное еврейское имя, каких, между прочим, тысячи на земле, и даже более звучных и приятных на слух, чем это!

– Этим именем, – страшным шепотом ответил ему Андроник Вагнер, – нарек меня в трюме переломившегося надвое и идущего на дно корабля сам Иегова, благословивший перепуганного и нахлебавшегося океанской воды еврея на подвиг бесконечного обрезания, который займет всю мою жизнь! Вот почему это самая страшная тайна, которой владею я, и в которую, надеясь на вашу честность и порядочность, а также на ваше молчание, посвятил вас!

– Скажите, – спросил у него после некоторого молчания Обломом, – а вы часом не советский, то есть, прошу прошения, не русский шпион? Что-то все это очень запутано и сомнительно, все эти ваши бесконечные имена, из которых невозможно выбрать ни одного настоящего, все это ваше сопереживание страждущим пациентам, все это ваше чудесное бегстве из-за железного занавеса и не менее чудесное спасение во время жестокого шторма, – скажите, а не завербованы ли вы советской разведкой для некоей секретной миссии?

– Для обрезания миллионов евреев и для работы во славу дела Иеговы? – от души рассмеялся в ответ на это Доктор Обрезание. – Помилуйте, батенька, это было бы правдоподобно в единственном случае: если бы в КГБ сидели одни тайные приверженцы Иеговы, почитатели Иеговы, то есть, прошу прощения, обыкновенно евреи, маскирующиеся для проформы под русских, а это, согласитесь, полнейший бред и абсурд! Так что никакой я не советский, не русский, и не иной шпион, а обыкновенный обрезала с двадцатипятилетним стажем, сопереживающий всем своим несчастным клиентам!

– Как знать, как знать, – загадочно ответил ему Обломофф, – неисповедимы пути Господни, и многое существует на свете, что не подвластно уму и тысячи мудрецов! Во всяком случае, спасибо за обрезание, и не обессудьте за ту историю, которую я вам рассказал!

– Про несчастного поэта, сошедшего с ума на почве покупки обычной шапки?

– А на какой почве хотели бы вы, чтобы он повредился в уме?

– Ну уж во всяком случае не ярославской. При чем здесь вообще Ярославль, зачем вам понадобилось упоминать вообще этот город?

– А какой город вам больше нравится: Иерусалим, Дзерот, Ашкелон, или, допустим, Иерихон? Ярославль – вполне достойный во всех отношениях типичный русский город, в котором, к тому же, я неоднократно бывал, и даже какое-то время живал, так что не обессудьте, что история с поэтом и шапкой произошла именно в нем!

– Да помилуйте, – добродушно отозвался Доктор Обрезание, – мне абсолютно все равно, Ярославль или Дзерот, лишь бы история была занятная, и лишь бы какое-то отношение имела к обрезанию! Кстати, не хотите ли послушать еще одну историю, весьма, на мой взгляд, занятую и поучительную?

– Валяйте, – добродушно ответил ему Обломофф, – тем более, что теперь как раз ваш черед что-нибудь рассказать!

Здесь мы прервем на время эту занимательную беседу, известную, между прочим, нам в мельчайших подробностях, и отвлечемся другими, не менее важными делами.