Одиночество мое, казалось бы, начатое еще в далеком детстве, а, скорее всего, еще до моего рождения, не кончится никогда. Я обитал в многомиллионной столице, ходил в институт, где учились тысячи моих сверстников, жил в общежитии, окруженный сотнями знакомых лиц, и, тем не менее, был одинок. Я уже давно привык к одиночеству, к тому, что мне не с кем поделиться своим внутренним миром, некому излить свою душу, и постепенно привык к этому состоянию, считая его совершенно естественным и нормальным. Я уже давно ни от кого ничего не хотел, и не надеялся встретить друга, которому мог бы рассказать обо всем, что у меня наболело. А наболело у меня так много, что, если бы начать рассказывать о наболевшем, можно было бы говорить без перерыва несколько лет. Я много раз замечал, как совершенно незнакомые люди вдруг начинают где-нибудь в купе поезда, лежа не то на верхних, не то на нижних полках, неожиданно изливать один другому свою душу, и к утру уже становятся закадычными друзьями. В России вообще очень много закадычных друзей. Можно даже сказать, что Россия – это страна закадычных друзей, здесь каждый человек своему соседу – друг, товарищ и брат, а также родная сестра, и не потому, что в течение семидесяти лет это искусственно пытались привить, а потому, что так существует уже столетиями. В такой стране, как Россия, очень легко излить первому встречному свою душу, и очень легко найти себя верного друга. Но я был так глубоко погружен в свой андеграунд, что не мог уже воспользоваться этой естественной привилегией русского человека, и жил один, не имея друзей, и уже не мечтая найти где-нибудь даже самого плохонького из них. Когда-то в детстве у меня была собака, которая была моим другом, но, во-первых, я зарекся не говорить о своем детстве, а, во-вторых, все же собака – это не человек, и полностью заменить человека не может. Я где-то читал, что заключенные в тюрьмах, страдая от звериного одиночества, заводят себе друзей среди пауков, или мышей, обитающих в их сырых казематах, и это для многих из них становится настоящим спасением, помогая не сойти с ума, и сохранить на время свою жизнь. Я уже заранее знал, что меня в будущем ждет такая же участь, хоть я и не собирался сидеть в тюрьме, но старательно отодвигал такую противоестественную для большинства дружбу, стараясь о ней не думать. И все же, и все же. И все же появился у меня друг, где-то курсе на третьем, или даже на четвертом, когда отверженность моя стала уже абсолютной, и я с ней смирился, решив, что одиночество в большом городе – это мой постоянный удел. И тем не менее, я нашел себе друга, настоящего, не суррогатного, не мокрицу, не паучка, и не мышь из глухого тюремного казематы, которым я давно уже считал свою комнату, а друга во плоти и крови. Друга умного, интеллигентного, и такого, которому можно было доверить все мои тайны, не заботясь об их сохранности. О, сколько бессонных ночей провели мы с моим другом, сколько выкурили сигарет, сколько выпили чашек кофе и осушили бутылок вина, разговаривая взахлеб на самые разные, давно уже наболевшие у нас темы! Он был вечным студентом, давно уже жившим, как и я, в собственном андеграунде, путешествующим из одного института – в другой, и нигде не задерживающимся больше двух, или трех лет. Он был невероятно начитан и невероятно образован, он был абсолютно свободен, и он во всем был равен мне, так как я тоже был невероятно начитан и невероятно свободен. Что же касается интеллигентности – то это особая тема, но, думаю, что я был не меньше интеллигентен, чем он. Мы встретились совершенно случайно, он пришел в общежитие по каким-то своим делам, поскольку студенты часто ходили в общежития других институтов, имея там приятелей, друзей, или подружек, – пришел, и как-то очень естественно перешел мне дорогу. Или это я перешел дорогу ему, сейчас уже трудно все вспомнить доподлинно, но, движимые каким-то странным, возможно даже, потусторонним и мистическим чувством, мы встретились, и проговорили без перерыва до самого утра. Он сразу же признался, что у него здесь есть подружка, студентка нашего института, работающая в буфете, находящемся на первом этаже общежития. Она работала посудомойкой, и регулярно подкармливала его, живущего, как и многие, на одну стипендию, и лишь изредка получающего посылки и деньги из дома. Подружка была бесцветная и неинтересная деревенская девушка, у которой за душой ничего не было, и интересовала Кирилла (так звали моего друга) постольку, поскольку могла его регулярно подкармливать. В этот вечер он пришел с ней, но остался у меня, и мы проговорили всю ночь, наслаждаясь общением, и обсуждая все события мира, которые только могли волновать и его, и меня. Мы даже сразу же начали вести жаркие споры, ибо не во всем были согласны друг с другом, и наши споры, начавшись в эту необыкновенную ночь, как и наши задушевные разговоры, стали теперь регулярными, и продолжались изо дня в день. Он теперь каждый вечер приходил ко мне в общежитие, оставаясь у меня до утра, и его подружка, которую звали Полиной, приносила нам из буфета пирожные и бутерброды, заваривала чай, или кофе, и, усевшись в уголке, молча внимала нашим ученым беседам. Она была полненькая, бесцветная, но очень шустрая и разбитная, настоящая деревенская молодка, приехавшая в Москву, и очень быстро нашедшая здесь свою необходимую нишу. Кажется, такие ниши называются социальными. Она меня нисколько не интересовала, у меня были свои женщины в институте, к которым я мог ходить за деньги, а интересовал меня только Кирилл, мой новый друг, возникший, как парус на горизонте среди совершенно пустынного и бесконечно океана моих бесчисленных дней и ночей. Или как зеленый остров на горизонте. Или как Земля Обетованная перед утомленным сорокалетним путешествием еврейским племенем.

Нет таких тем, которые бы мы не затрагивали в наших беседах с Кириллом, и таких страшных тайн, которых бы мы с ним не раскрыли друг другу. Мы стали один одному больше, чем братьями, мы стали друзьями, такими, которые вместе съели пуд соли (за тот год, что мы с ним общались, Полина, без сомнения, принесла нам из буфета не менее пуда соли, а заодно уж сотни пирожных и прочих деликатесов, которые она, как практичная деревенская девушка, регулярно и незаметно брала). Мне казалось, что прошлое мое исчезло, что я вновь ожил, вновь возродился к жизни, и вновь стал человеком. Мне казалось даже временами, что мой былой андеграунд был всего лишь моей глупой выдумкой, дурным сном, фата-морганой, ничего не значащим дрожанием воздуха в раскаленной пустыне моей одинокой жизни. Да и о какой одинокой жизни могла теперь идти речь, ведь я больше не был одинок, у меня был Кирилл, мой надежный и преданный друг, друг по духу, а не просто собутыльник и товарищ по общежитию, ибо для меня, человека духовного, духовная жизнь была неизмеримо выше низменной плотской жизни. И все же. И все же. И все же был, очевидно, во мне некий изъян, некая червоточина, присущая мне изначально, возможно, еще до моего рождения, был некий червячок, постоянно сосущий и поедающий изнутри мою душу. Ибо совершенно неожиданно я решил предать нашу дружбу, предать немотивированно, неизвестно зачем, в ущерб самому себе, ясно понимая, что предательством этим я наношу вред прежде всего себе. Что я лишаюсь этим предательством друга, друга единственного, закадычного и выстраданного, которого уже никогда не найду. Если же говорить конкретно о сущности моего предательства, то я решил соблазнить Полину. Сделать это было несложно, ибо она была, как я уже говорил, простой деревенской девушкой, практичной, и без всяких предрассудков, жившей с Кириллом не потому, что она его любила, а потому, что вокруг вообще все жили с кем-то. Кроме, разумеется, меня.

Поскольку я пишу откровенно, или пытаюсь писать откровенно, или делаю вид, что пишу откровенно (решайте сами, что из этих посылок правда, а что ложь), – поскольку я сильно разоткровенничался, я должен сразу заметить, что Кирилл отчасти сам виноват в том, что вскоре произошло. Я имею в виду соблазнение Полины. Приди мне мысль о соблазнении кого-нибудь год назад, я бы в ответ рассмеялся, и сказал, что это полная чушь. Находясь в андеграунде, никого не соблазняют, и даже не мечтают об этом, ибо прекрасно знают свое место, и бредут, спотыкаясь, ища впотьмах какого-нибудь человека. Но все дело в том, что я каким-то чудесным образом выбрался из своего андеграунда, все дело в том, что мне удалось выбраться на поверхность, и временно стать таким же, как все, найдя Кирилла, который стал моим другом. И я, ничтоже сумняшеся, обрадовавшись, что стал нормальным, вообразив, что я стал таким же, как все, то есть способным на обман, подлость, двуличие, измену, и прочее, в том числе и на соблазнение жены ближнего своего, решил вдруг, что мне тоже позволено все. Что раз позволено другим, то позволено и мне. Там, внизу, мне этого позволено не было, а здесь, наверху, мне стало позволено все. Не имея друзей, и живя в одиночестве, я не мог соблазнить никого, а найдя друга, и выйдя из своего одиночества, я стал способным соблазнить женщину, которая мне была, в общем-то, совсем не нужна. Это вовсе не был мой идеал женщины, если вообще можно говорить об идеале женщины для того, кто живет в андеграунде. Это, как я уже говорил, была простая деревенская девушка, довольно бойкая, хохотушка и проказница, заводила среди своей деревенской компании, таких же, как она, бойких парней и девчат, которая у себя в области закончила подготовительные курсы, и смогла вследствие этого поступить в институт. Она не блистала никакими талантами, училась довольно средне, не хуже, и не лучше других, работала посудомойкой в буфете, и вовсе не была похожа на записных московских красавиц, которых было немало среди девиц моего курса. Она не строила в жизни совсем никаких иллюзий, и жила с Кириллом потому, что так делали все, особенно на старших курсах, что так делали девушки у нее в деревне, что так вообще принято было делать между людьми, которые обычно всегда с кем-то живут, или идеализируя это сожительство, и называя его безумной любовью, или относясь к нему спокойно и прозаически, как к чему-то необходимому и естественному. Она, кстати, совершенно ничего не понимала из наших с Кириллом ученых бесед, на которые во многом смотрела, как на блажь, надеясь, что мы со временем избавимся от нее, и займемся чем-то полезным, спустившись с небес на землю.

Вообразив в уме, что мне необходимо соблазнить Полину, я сразу же стал подводить под это философскую базу, ибо без философской базы не мог уже и шагу ступить, видя в самых простых вещах неимоверную сложность. Я сразу же стал обвинять Кирилла в том, что он дружбой своей вытащил меня из моего андеграунда, сделав нормальным, чего я вовсе и не хотел, и должен поэтому нести ответственность за содеянное. Разумеется, я обвинял его про себя, в лицо ему я не говорил ничего, продолжая вести с ним наши беседы, и называя его своим лучшим другом. Но в душе одновременно с этим я уже начинал его ненавидеть, ненавидеть все более и более сильно, обвиняя во всех смертных грехах и во всех собственных бедах, и постепенно приходя к мысли, что он должен за это ответить. Что я должен за это ему отомстить, и что месть моя вполне законна, и даже священна, как священна война, ведущаяся против врага. Так совершенно естественно и незаметно Кирилл из лучшего друга превратился в моего худшего врага, которому необходимо мстить за все свои бедствия и несчастья. А я именно его теперь считал виновным во всех своих бедствиях и несчастьях, и готовил в тишине свою месть, которая могла бы его сокрушить.

Теперь-то я понимаю, что месть моя была глупой и пошлой шуткой возомнившего о себе Бог знает что человека, совершенно незнакомого с жизнью, и имеющего по части соблазнения весьма приблизительный опыт. Что об искусстве соблазнения я знал скорее из книг, чем из жизни, ибо в жизни мои связи с женщинами всегда были связаны с некими надрывами и нелепыми ситуациями. Что женщины меня не любили, в лучшем случае всего лишь жалели, а в большинстве случаев или презирали, или смеялись надо мной. Что неизвестно, кто кого соблазнил: я Полину, или она меня, и что скорее всего именно она соблазнила меня, вполне трезво и прагматично оценив мои взгляды, направленные на нее, мои вздохи и двусмысленные разговоры. Одним словом, дело в итоге было сделано, соблазнение произошло, хотя и неизвестно, кого именно, и передо мной встал вполне естественный вопрос: а что же со всем этим теперь делать?

Еще раз я столкнулся с тем, как же легко и вольно жить в андеграунде, и как же сложно, а подчас и невыносимо жить в мире людей. Невыносимо настолько, что впору наложить на себя руки. Вот вам, кстати, еще один философский закон андеграунда: сомоубийства происходят лишь в мире людей и страстей, а в андеграунде самоубийство не может произойти в принципе. Если хочешь спастись от самоубийства, беги в собственный андеграунд, который подчас не виден для остальных, ибо ты можешь по-прежнему жить, и ходить по улицам в толпе праздных людей, но который тебя убережет от самоубийства. Самоубийство, отсюда, – это форма социального протеста, это борьба людских страстей, столкновение человеческих страстей в душе запутавшегося среди людей человека, который иным путем не может покинуть этот опостылевший ему мир. Я, с детства мечтавший о самоубийстве, был в итоге спасен от него погружением в андеграунд. Я потому и не покончил с собой в подвале общежития вместе с Вениамином, что в принципе не мог этого сделать. Не мог покончить с собой и Кирилл, когда узнал об измене Полины, хотя и отнесся к этой измене очень болезненно. Еще более болезненно отнесся он к моим обвинениям, ибо мне теперь, чтобы оправдать собственный поступок, необходимо было обвинять его во всех смертных грехах, начиная с греха Евы, сорвавшей в райском саду запретный плод, греха Каина, убившего Авеля, а заодно уж и всех остальных грехов этого мира. Я засыпал его со всех сторон обвинениями, я утверждал, что он двуличный, подлый, и мне вовсе не друг, что он втерся в доверие ко мне, и, как змея, проник в мою незащищенную душу. Что он похитил мою незащищенную и вечную душу, узнав все самое сокровенное, надежно хранившееся в ней, и что отныне у нас с ним не может быть ничего общего. Что он отныне не друг мне, а самый настоящий враг, и что знакомство с ним было самой страшной ошибкой в моей жизни. Не знаю, где я так научился обвинять человека. Возможно, в прошлой жизни, если реинкарнация все же существует, я был прокурором, и обвинял преступников с высокой трибуны, призывая судей воздать им должное, и вынести самый суровый из всех имеющихся приговоров. Более того, я ощущал невыразимое наслаждение, обвиняя Кирилла в том, что он специально стал моим другом для того, чтобы похитить мою бессмертную душу, и лишить меня того душевного покоя, в котором пребывал я долгие годы. Одним словом, я постарался на совесть, произнося свои прокурорские речи, и результатом их стало то, что у Кирилла обострилась давняя душевная болезнь (так сказали врачи, лечившие теперь его), и он попал в лечебницу для душевнобольных.

Собственно говоря, о его обострившейся душевной болезни сказала мне Полина, ходившая к нему в лечебницу, и носившая туда передачи. Связь со мной совершенно не произвела на нее никакого действия, это по-прежнему была беленькая и полненькая деревенская девушка, разбитная, энергичная, и без особых комплексов и претензий. Она продолжала работать в буфете, и носила Кириллу в лечебницу все те же пирожные, котлеты и бутерброды, которые недавно еще носила нам, занятым своими философскими спорами. Она не могла измениться в принципе, ибо оптимистично смотрела на жизнь, и не строила слишком больших планов. Я было хотел начать обвинять и ее, но мой запас прокурорских филлипик на время иссяк, и я решил просто не замечать ее, игнорируя все попытки к сближению. К Кириллу же в лечебницу я из принципа не ходил, ибо ходить к своему злейшему врагу, похитившему твою бессмертную душу, было смешно и нелепо. Кроме того, у меня теперь было новое увлечение – игра.

Вообще-то игра в карты в нашем общежитии процветала и до этого. Здесь были настоящие притоны, где играли сутками напролет, где рекой лилось вино, где было много доступных женщин, и куда ради женщин, игры и вина приходили люди со всей Москвы. В основном это были студенты, хотя захаживали сюда и более солидные игроки. Вот в одном из таких притонов, существовавшем в нашем общежитии, я и проводил теперь все свои дни и ночи, совершенно забыв о Кирилле, который регулярно слал мне отчаянные призывы прийти к нему в лечебницу. Он слал эти призывы и через Полину, которая приносила мне от него записки, и по телефону, регулярно звоня на вахту, и даже по почте, написав мне не менее десятка отчаянных писем. Но я был глух ко всем его призывам и просьбам, я был поглощен игрой, в которой мне непрерывно везло, и доступными женщинами, которые очень быстро заменили мне наскучившую Полину. Помню, я сидел и играл, а на столе передо мной лежала куча мятых рублей. В этот вечер мне везло непрерывно, везло баснословно, везло нереально, так, как не везло еще никогда. Я раз за разом пил вино из стакана, который мне всякий раз вновь доливали пьяные и полуодетые студентки, круглые, как это ни странно, отличницы, что вообще-то не такая уж и большая редкость. Я щедрой рукой оделял их измятыми купюрами, а они в ответ хрипло смеялись, и время от времени выходили со мной в соседнюю комнату. Что происходило в соседней комнате, я говорить не хочу, но читатель этих записок, даже и не просвещенный, легко сообразит, что там происходил самый низкий разврат, который только можно вообразить. Впрочем, как я не раз впоследствии убеждался, сколь в своем воображении не рисуй самый черный разврат, реальный разврат сплошь и рядом бывает намного хуже и гаже. Внезапно дверь в наш притон открылась, и на пороге возникла Полина. Она вовсе не была святой, и сама, насколько я знаю, не раз участвовала в игре до того, как познакомилась с Кириллом. Сейчас же она пришла с известием, что Кирилл умирает, и хочет в последний раз поговорить со мной по телефону. Однако я высокомерно ответил, что занят игрой, что не могу сейчас встать, и подвести своих партнеров за карточным столом. Полина умоляла меня, становясь чуть ли не на колени, но я оставался непреклонен, и она, укоризненно взглянув на меня, ушла. Потом через какое-то время она пришла снова, и так непрерывно приходила до самого утра, умоляя меня спуститься на вахту, и в последний раз поговорить с умирающим другом. И каждый раз я ей отвечал, что мне сейчас некогда, и я не вправе прервать игру. Уже под утро она зашла ко мне в последний раз объявить о том, что Кирилл умер, и чтобы я не беспокоился об игре, поскольку теперь она меня беспокоить не будет. Я ответил ей в том смысле, что к этому, очевидно, все и шло, что таков вообще закономерный конец праздных и ничтожных людей, и что я вовсе не удивляюсь случившемуся. К списку моих грехов, таким образом, прибавилось предательство лучшего друга, однако это меня ни капли не взволновало. Я был возбужден вином, доступными женщинами и баснословным выигрышем, и смерть бывшего друга на их фоне была всего лишь пустой и нелепой случайностью.