Слева, на первой кровати, спала Мила. Она спокойно дышала, чуть выпятив пухлые губы и аккуратно подложив под щёку вместе сложенные ладони.

Дальше была кровать Наташи, и тоже слышалось ровное и тихое дыхание.

Ещё дальше спала Анюта, девочка с длинными чёрными косами. Одна рука её вместе с тёмной косой свесилась почти до полу.

Но Катя не могла уснуть.

Глаза её, помимо воли, всё время открывались, и голова была полна неясными, сбивчивыми мыслями.

Прямо в глаза ей светила луна. Может быть, этот лунный свет и синий воздух за окном мешали ей спать?

Наверное, так. Дома окошки всегда изнутри закрывали ставнями, и если ночь бывала лунной, лишь тонкая голубая полоса, пробиваясь между створками, бежала по коврику мимо кровати и, мерцая, ложилась на большое зеркало.

Катя закрыла глаза, прикрыв их сверху ладонью.

Разве были когда-нибудь в её жизни и те белые ставни на окнах, и та полоска лунного света на коврике, и то зеркало, перед которым она, Катя, заплетала свои пушистые светлые косы?

Катя закинула руки за голову и открыла глаза. Луна светила ей прямо в лицо…

И та школа, весёлая и шумная, с широкими коридорами, большими светлыми классами, и те девочки, её подруги, со смеющимися лицами и звонкими голосами, и она сама, Катя Петрова, такая весёлая и голосистая, хохотушка, — разве всё это когда-нибудь было?

И мама…

Катя зажмурила глаза, чтобы лучше, яснее представить себе мамино лицо, такое милое и нежное, с маленькой пушистой прядкой на лбу.

Где она, мама?..

…Зимнее утро, ясное и морозное. Они с мамой идут рядышком. Им по дороге: Кате — в школу, маме — на работу, в больницу. Мама в серой меховой шубке. Катя в короткой курточке.

У ворот больницы они расстаются.

— До вечера, — говорит мама.

— До вечера, — отвечает Катя и бежит дальше.

Но когда нужно завернуть за угол, она обязательно обернётся и поглядит на маму. Мама всё ещё стоит у ворот больницы и всё ещё смотрит Кате вслед. Они обе смеются, и мама машет Кате рукой.

— Вечером постарайся пораньше! — кричит Катя.

— Постараюсь! — слышит она издали мамин голос и видит, как с маминых губ слетает лёгкое белое облачко дыхания.

Сколько операций придётся сделать сегодня её маме? Может быть, три. А может быть; и десять… Ведь их больница одна на целый район, а её мама — самый лучший хирург в этой больнице.

Вечером Катя с нетерпением ждёт свою маму. Очень тепло и тихо в их маленькой квартирке. С тех пор как умер папа, они живут вдвоём — Катя и мама.

Катя давно пришла из школы. Давно сделаны все уроки. Давно всё прибрано, и ужин стоит в глубине истопленной печки.

Катя сидит на диване, поджав под себя ноги, вся, с плеч до самых пяток, закутанная в большой мамин платок.

Она читает и не читает. Глаза смотрят в книгу, а сама она всё время прислушивается, ждёт маму. Каждую минуту, каждую секунду по стеклу окошка может прозвенеть торопливый знакомый стук.

Вот! Вот она!

Будто птица, пролетевшая мимо, задела своим крылышком стекло. Такие лёгкие, такие нежные пальцы у её мамы!

Катя срывается с дивана. Бежит к двери. Щёлкает ключом. Открывает.

— Мама!

Мама входит, вся холодная, вся морозная. Она топочет ботиками, стряхивая с них снег, и щурится от яркого электрического света: на улице давным-давно непроглядная тьма.

— Заждалась? — спрашивает она.

— Очень, — отвечает Катя. — Сегодня так долго, так долго!..

— Раньше не могла, — говорит мама: — было очень много больных.

— Давай ужинать, — говорит Катя. — У меня всё тёплое, всё в печке…

— Давай, — говорит мама, — я очень проголодалась…

А потом, если только мама не очень устала, она садится за рояль, который вместе с ними приехал в этот маленький, тихий городок.

Мама играет что-то очень грустное и нежное. Кажется, Чайковского. А Катя, снова забившись в уголок дивана, и слушает и не слушает, вся погружённая в чтение, вся захваченная удивительными приключениями благородного и смешного рыцаря Дон-Кихота…

Но больше всего она помнит ту ночь, ту страшную ночь в начале войны, когда они потеряли друг друга…

Вот оно, лицо её мамы, таким она его видела последний раз: бледное, как мел, расширенные глаза, и шопот, полный ужаса:

— Боже мой, Катя… Ты ещё дома?

Мама трясёт её за плечо. А Катя никак, ну никак не может проснуться. Такой сон напал на неё! Это потому, что последние ночи совсем не приходилось спать. Всё время тревоги, всё время налёты, всё время в бомбоубежище… И только сегодняшний вечер она наконец никуда не ушла. И так сладко уснула, сразу за все бессонные ночи.

Конечно, она дома. Где же ей быть ещё, если не дома?

— Ты всё не приходила… всё не приходила… не приходила, — тёплым, сонным голосом, еле внятно шепчет Катя, привалившись к маме.

Но мама всё сильнее трясёт её за плечо:

— Катя! Катя, проснись же!.. Что с тобой делается? Разве не прибегала Настасья Ивановна?

Настасья Ивановна — это санитарка из хирургического отделения.

Нет. Катя ничего не знает. Может, и прибегала. Может, и стучала. Но она так крепко спала!

Да, да, конечно стучала. Но во сне ей показалось, что это опять бомбёжка, опять где-то рвутся снаряды.

Но почему у мамы такое лицо?

— Боже мой, Катя, очнись же!.. Что мне с ней делать?

Но Катя уже не спит. Она вскочила с дивана. Она смотрит на маму, вся замирая от холодного ужаса.

Фашисты? Фашисты…

И вдруг мама говорит совершенно спокойным голосом:

— Был получен приказ эвакуировать город, и мы все уезжаем. Катя, слушай… Я могу быть с тобой одну минуту. Возьми этот чемоданчик. Тут всё: деньги, документы, твои вещи. С собой я тебя взять не могу: я везу тяжелобольных. Беги на школьный двор. Оттуда уходят наши последние машины. Я обо всём условилась, со всеми договорилась. Тебя ждёт Вера Петровна. Ты будешь с ней. Завтра я тебя разыщу… Катя, ты слышишь меня? Катя…

— Мама…

Как прижались бы они друг к другу, если бы знали, что видятся последний раз!..

И вот Катя одна, без мамы, бежит по улице прямо на школьный двор. В руке у неё чемоданчик.

Луна огромная и холодная. Сегодня полнолуние. Свет её, будто ледяной, красит всё в белое. Кате кажется, словно за одну сегодняшнюю ночь поседели и деревья и трава… И город весь притих, приникнув к земле, съёжился перед надвигающейся бедой…

Есть ли на улице люди или кругом пусто? Катя не видит и не знает. Она только бежит, бежит, бежит скорей на школьный двор.

Вот зелёный забор. Сейчас он не зелёный, а чёрный… Вот здесь они всегда с мамой переходили на другую сторону улицы… И Катя перебежала через дорогу.

Вот тут жила её самая лучшая подруга Леночка. Иногда Катя заходила за Леночкой, и они вместе бежали в школу.

Леночка со своими давно уехала. Заколочены двери и окна ее дома. Только одно почему-то открылось настежь, и несколько вазонов с увядшими цветами стоят на подоконнике…

Теперь недалеко.

Уже видны больничные ворота.

Вот тут, у этих больничных ворот, они с мамой расставались.

Ей туда, а маме сюда…

И вдруг Катя останавливается. Длинный, протяжный звук паровозного гудка. И второй, и третий…

Тревога. Опять тревога!

Нужно скорее укрыться в больнице. Переждать. А потом уже снова бежать.

Катя вбегает во двор, подымается по ступеням невысокой больничной лестницы… Двери открыты. Больница пуста. Никого.

Прямо в глаза ей из зеркала, которое висит напротив входных дверей, смотрит мерцающим светом очень странная, очень яркая зеркальная луна.

Катя забивается в угол, садится на корточки, готовая втиснуться в стену. Так ей страшно одной в этом большом покинутом здании!..

За окнами, за дверьми, на улице уже рвутся снаряды. Катя закрывает лицо руками. Она только чувствует и слышит, как вся больница от гула взрывов дрожит и стонет, будто живое существо. На голову ей сыплется белая штукатурка. Из окон со звоном летят стёкла…

Когда после тревоги Катя прибежала на школьный двор, там не было ни одного человека. Не было никого, чтобы спросить, куда, в какую сторону ушли машины. Только горящие искры летали в воздухе и густой дым расстилался над городом, над деревьями, домами и садами…

Тогда Катя побежала в ту сторону, по той дороге, по которой шли машины, повозки и люди, поспешно покидающие город.

Катя не знала, куда ей бежать. Но она знала, что не может остаться в том городе, куда должны войти фашисты… И она побежала вперёд по дороге.

Её ранило осколком снаряда, что разорвался у дороги. Она не видала тех людей, которые её подняли и привезли в больницу. Она не помнила ни той больницы, в которую попала в первый раз, ни той, в которую её перевезли потом. Она пришла в сознание спустя много времени. Долго она не могла вспомнить ни своего имени, ни своей фамилии, ни города, откуда бежала в ту страшную ночь…

…Катя тихо и жалобно всхлипывает.

Где мама? Неужели никогда, никогда они больше не встретятся? Неужели она не увидит свою маму?

Если бы только знать, что она жива!..

Жёлтый трепещущий огонёк появляется в дверях. Это Софья Николаевна, их воспитательница, делает вечерний обход спален. Высоко подняв коптилку, она рукой заслоняет огонёк от дуновения воздуха. Пальцы её, изнутри освещённые пламенем, кажутся совсем прозрачными и розовыми и словно сами светятся.

У неё белый гладкий лоб, немного суровые, внимательные глаза. Большой узел тёмных волос лежит низко, почти на самой шее.

Несколько раз Катя ловила на себе её долгие, пристальные взгляды. Но ни о чём особенном Софья Николаевна с ней не разговаривала. Только сегодня спросила: «У тебя удобное место в спальне?» — «Да, — ответила Катя, — я рядом с Милой». — «Вот и хорошо, — сказала Софья Николаевна. — И тумбочка у вас общая. Ты попроси в бельевой у Анны Ивановны салфеточку. У нас есть специальные для тумбочек, очень красивые…»

А сейчас на её плечи накинут платок. Такой был когда-то у мамы… Тёплый и мягкий!..

Софья Николаевна проходит между кроватями. Она идёт прямо к Кате. Наклоняется над ней, чуть отстранив огонёк от её лица.

Да, плачет она. Новенькая девочка. Катя…

Конечно, первые дни дети не всегда сразу, так просто и легко, как Мила, входят в жизнь их дома, привыкают к укладу и порядкам их большой семьи. Но эта чувствует себя пока особенно одинокой. Кажется, если бы не Мила, она не обмолвилась бы за целый день словечком. И на вопросы отвечает так скупо, неохотно. Глубоко затаила своё горе… И ребят сторонится. Сторонится их шумных игр. За столом еле-еле возит ложкой по тарелке, вылавливая из супа кусочки картофеля и моркови. Почти ничего не ест. Нужно посоветоваться с доктором Зоей Георгиевной…

Софья Николаевна ещё ниже склоняется над Катиным изголовьем:

— Катя…

Но Катя плотнее смыкает мокрые ресницы. Нет, она не хочет, чтобы знали, что она ночью плачет…

На своих волосах она чувствует лёгкую и мягкую руку Софьи Николаевны.