Глава первая

Мимозы Генриэтты

Она подошла ко мне в сквере и протянула мимозы. И сказала:

— Я сразу догадалась, что это вы. У вас в руках свежие газеты.

Мы договорились о встрече по телефону. Она несколько раз звонила мне:

— Я хочу почитать вам стихи, написанные мной в Карлаге. Может, благословите?

Мы присели на скамейку. Вокруг пахло арчой. Накануне прошел весенний дождь, и его капли блестели на веточках этого дивного можжевельника. Одинокие прохожие исчезали в дверях огромного ЦУМа.

Сложив руки крестом на коленях, Генриэтта Моисеевна Фикс (так представилась моя незнакомка) приступила к долгому рассказу о своей жизни. Она родилась в Латвии в 1908 году в городе Двинске. Училась в гимназии в Риге, затем была выселена в Еврейскую автономную республику в Биробиджан, где работала заместителем главного бухгалтера отделения Госбанка. Но в 1938 году ее арестовали как родственницу врагов народа, затем последовал приговор: 8 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58-4 УК РСФСР. Реабилитировали ее только в феврале 1956 года… Таким образом, она считалась репрессированной целых 18 лет! И до сих пор благодарит судьбу за то, что попала на просторы казахстанских степей, а не в треклятый холодный Магадан или продуваемый ветрами туманный Владивосток.

В Карлаге она пасла овец, была сакманщицей. Весь день ей приходилось быть на солнце, а оно в Казахстане печет немилосердно. Только что и делаешь — ждешь вечерней прохлады. А то в стог сена заберешься с теневой стороны, тетрадь ученическую из-за пазухи вытащишь и карандашом стихи пишешь.

Да, поэзия помогала ей выжить. Смахнув набежавшую вдруг слезу, Генриэтта Моисеевна прочитала мне первые стихи:

Немного помолчав, моя собеседница опять принялась читать стихи:

Почитав еще немного стихи, Генриетта Моисеевна спросила:

— Ну как?

Что сказать? Я был поражен ее поэзией, скупостью и точностью ее строк, выражающих образно чувства и мысли этой незамеченной никем поэтессы. В ней было что-то от обреченности Анны Ахматовой, жертвенности Марины Цветаевой… Но было больше своего — карлаговского, неповторимого горя, тоски и грусти.

И, глядя на седую маленькую женщину, пережившую красный террор Сталина, я вдруг спросил:

— Как же вы выжили, Генриетта Моисеевна?

Она опять ответила стихами:

— Вот так я и выжила: поэзия и черпак баланды… А вокруг — овцы, кошары. Правда, встречались и очень интересные люди…

Она отбывала свой срок в Бурме, знаменитом отделении Карлага, где локоть к локтю вместе с ней горевали в одних бараках гражданская жена адмирала Александра Колчака — княгиня Анна Васильевна Тимирева-Книппер, киноактриса Мариетта Капнист, актриса Фира Лейзерова, режиссер Анна Лацис…

Мало кто знает, что в Бурме отбывала свой срок и сестра видного большевика, основателя Коминтерна Григория Евсеевича Зиновьева Лия Ароновна Апфельбаум. Она была замужем за журналистом Самуилом Марковичем Заксом. В апреле 1917 года отец купил ему за 144 тысячи рублей типографию «Труд», в которой он печатал большевистскую литературу и листовки. Этой типографией охотно пользовался Григорий Зиновьев — правая рука Ленина, его друг и защитник. На знаменитой картине «Разлив» вначале был изображен не только Ленин, но и Зиновьев. Да, они вдвоем скрывались на этом озере от царской охранки после возвращения в Питер из Германии. Но великий фальсификатор истории Иосиф Сталин, уничтожив ее братишку Григория, дал команду убрать из картины Зиновьева, оставив одного Ильича. И в таком искаженном виде картина была растиражирована на весь Союз.

Об этом искажении не раз с возмущением говорил ее муж, который считал себя сторонником Зиновьева. Он одобрял позицию Григория Евсеевича по вооруженному восстанию, считавшего, что к социализму можно перейти мирным путем, а не кровавым. Чтобы избежать лишних жертв у Зимнего, Зиновьев с Каменевым и опубликовали в газетах время начала восстания, дабы население знало, когда начнется стрельба, и избежало крови.

Самуил Закс после революции не расставался со стальным пером революционера-журналиста. Он был первым редактором знаменитой «Ленинградской газеты», затем заведующим иностранным отделом ТАСС. Его погубила любовь к Зиновьеву, второму после Ленина великому человеку в партии большевиков. Он всюду говорил о том, что место Григория Евсеевича несправедливо занял Сталин. И в 1936 году Закса расстреляли «за покушение на Сталина».

Помнила Генриэтта Моисеевна и прекрасного человека, писателя Даниила Владимировича Фибиха, участника Великой Отечественной войны. Он попал в Карлаг в 1943 году так же, как Солженицын, за антисталинские высказывания и критические записи в своем фронтовом дневнике. Фибих работал в Бурме сторожем то на огороде, то на складе продовольственном. В столовой его сразу примечали по небольшому рукомойнику, который ему выдали вместо котелка. Дно рукомойника было запаяно наглухо, а по верху приделана железная ручка. Котелков тогда в Бурме не было на складе, и Фибиху пришлось хлебать баланду из рукомойника. Все заключенные, увидев его, говорили:

— Вон рукомойник идет!

Даня не обижался и добавлял:

— Ешь до дыр, Мойдодыр!

Еще до войны Фибих хотел написать роман об адмирале Колчаке, его незаурядных способностях первооткрывателя Арктики и создателя морских мин. Знал Фибих и о волнительном романе Колчака и Тимиревой, по разным документам. А когда ему сказали, что «любовь адмирала» сидит в столовой за одним столом с ним рядом, он сразу не поверил. И только на третий день спросил красивую, но рано поседевшую женщину:

— Вы — Анна Тимирева?

— Та самая, — ответила как ни в чем не бывало бывшая любовь адмирала и добавила: — Как видите, заслужила у большевиков высокую честь жить в казахстанских степях…

Анна Васильевна была общительной женщиной. Она работала в клубе художницей и часто приглашала к себе в гости тех, кто любит искусство, театр, поэзию. Она сделала оригинальные декорации к пьесе итальянца Гольдони «Забавный случай», которую зэки поставили на сцене клуба. Генриэтта Моисеевна присутствовала на этом спектакле и была в восторге от игры актеров, самобытного оформления пьесы.

Однажды она накануне Нового года заглянула в клуб и была поражена: там стояла большая елка с разноцветными гирляндами, игрушками и лампочками. Откуда эта елка? Ведь в Бурме вокруг ровная как скатерть степь да степь… Анна Васильевна ей подсказала: подходи поближе к елке, секрет и откроешь… Генриэтта так и сделала, и поняла: елка соткана из ветвей арчи, которой так много в местных сопках… Вот какая придумщица была Тимирева-Книппер!

Я посоветовал Генриэтте Моисеевне взяться за написание мемуаров о Карлаге. Она махнула рукой:

— Где там мне! Да и душа не лежит к прозе. Иное дело — стихи.

Прошло несколько лет после той памятной встречи, давно не стало Генриэтты Моисеевны. Как-то захожу в Карагандинский областной музей изобразительного искусства, и Тамара Александровна Угланова, тогда главный хранитель, передает мне книгу стихов бывшей заключенной Карлага Генриэтты Моисеевны Фикс.

Оказывается, накануне своей кончины она оставила в музее этот сборник для меня.

— Передайте ему спасибо за добрые слова о моих стихах, — сказала она Тамаре Александровне.

Я листаю самиздатовский сборник и вспоминаю встречу с Генриэттой Моисеевной в сквере у ЦУМа и подаренные ею желтые мимозы. Они долго стояли на моем письменном столе в вазочке для цветов, напоминая об удивительной судьбе Генриэтты Моисеевны Фикс, настоящей поэтессы прошлого столетия.

 

Глава вторая

Любовь декабристки

Она была высокой морали женщина. Когда ее мужа, потомка князя-декабриста Андрея Владимировича Трубецкого отправили в Степлаг (Джезказган) на медные рудники на 25 лет за то, что побывал в годы Великой Отечественной войны в фашистском плену, она не подала на развод с ним, не стала сотрудничать с НКВД, хотя ей это предлагали много раз. Она гордилась тем, что вышла замуж за князя, она сама была княгиней из рода Голицыных, и непозволительно ей было падать духом и становиться на колени перед сталинскими ублюдками.

Когда Елена Владимировна Голицына была еще двенадцатилетней девочкой, она впервые услышала от матери о восстании дворян на Сенатской площади в 1825 году. Был среди них и князь Трубецкой. Его за измену царю приговорили к вечной каторге в Сибири. И его жена Екатерина Ивановна Трубецкая первой из жен декабристов отправилась вслед за каторжанином-мужем в Сибирь, чтобы «во глубине сибирских руд» он «хранил гордое терпенье»… Позже Елена Владимировна прочтет немало литературы о подвиге жен декабристов. Особенно по душе ей придется образ Екатерины Трубецкой, которая, несмотря на трудности, нищету и голод, будет нести свою любовь к мужу — «пока смерть не разлучит нас»… Шесть тысяч верст пройдет она по мерзлой земле Сибири вместе с уголовными преступниками, прежде чем увидит своего сердечного друга в Благодатском руднике на добыче свинца. Очевидцы писали, что когда Трубецкая сквозь щель тюремного забора увидела мужа в кандалах, в оборванном и грязном тулупе, худого, бледного, последние силы покинули ее, и она упала в обморок. Но, придя в себя, Екатерина воскликнула:

— Любовь моя, жизнь моя, отныне мы вместе и навсегда!

Она осталась жить в поселке рудника только ради того, чтобы видеть своего возлюбленного, чтобы поддерживать его. Долгие годы она ела только черный хлеб, запивая его квасом. Ходила она в истрепанных башмаках и отморозила себе ноги… Свои теплые башмаки она переделала в шапку для товарища мужа, чтобы защитить его голову от падающих обломков породы.

Елена Владимировна Голицына-Трубецкая очень хотела быть похожей на героиню некрасовской поэмы «Русские женщины». И она в первый же год пребывания Андрея Трубецкого на джезказганских рудниках отправляется в казахстанскую степь, чтобы найти его обитель и обнять своего любимого. То, что увидела она, ее потрясло до глубины души. Жарища стояла невероятная, когда она приехала в поселок Рудник, песок из Бетпакдалы слепил глаза, забивал рот и скрежетал на зубах… А вокруг — низкие мазанки. Они спрятались за сопками, тут летал пух, вокруг грязь, пыль… Этот район городка называли «Шанхай». И там ей сказали, что ее муж, видимо, занят на карьере шахты 47-бис, долбит руду… Она сразу бросилась туда. Сам А.В. Трубецкой позже в своей книге «Пути неисповедимы (воспоминания: 1939–1955 годы)», изданной в Москве в 1997 году, об этом расскажет так:

«Была уже вторая половина рабочего дня. Мы сидели на дне котлована, опустившегося почти на метр, и лениво переговаривались, ожидая съема. Ко мне подошел и присел рядом тот самый бандеровец, который раньше работал поваром в лазаретной кухне. „Андрей, слушай, это не твоя жена там приехала? Вроде похожа, как на карточке показывал“. — „Где?!“ — „А вон, у вахты“.

Я вскочил сам не свой и быстро пошел между штабелями камней к проволоке. Меня как молнией ударило! Да, это была моя Елена. Она стояла недалеко от проволоки в стороне от вахты, увидала меня, приветливо махнула рукой, заулыбалась. Я прислонился к штабелю и мог только улыбаться, а она поднесла руку к лицу и поцеловала кольцо. Это движение сделал и я. В голове все смешалось, и мы молча стояли друг против друга. Потом Елена сказала: „Я добьюсь свидания“, — и отошла к вахте».

Конечно, Андрей Трубецкой понимал, что никакого свидания с Еленой ему не дадут, ибо порядки в лагере были прямо-таки фашистские, к тому же он за скверное поведение был отправлен в режимную бригаду.

Так оно и случилось — не разрешили свидания. Но уже на второй день Елена опять появилась у колючей проволоки близ карьера. А.В. Трубецкой писал:

«Я увидел ее, бодро спускавшуюся с переезда с рюкзаком за плечами, маленькую, стройную, всю какую-то собранную, и побежал навстречу. Потом весь карьер я шел рядом с ней только через проволоку. Она улыбалась этой неожиданности и тыкала пальцем в рюкзак, говоря: „Это тебе“. Потом зашла на вахту — маленький домик у ворот карьера с неоштукатуренными стенами и окошечком в нашу сторону. Скоро она вышла вместе с начальником конвоя, сержантом, и я слышал, как упрашивала его разрешить нам свидеться, передать передачу. Сержант, чувствовалось, колебался. Это был новый, не вчерашний конвой, а надзиратель в этот момент почему-то отсутствовал. На мое несчастье подъехал грузовик с солдатами и офицером. Они приехали за углем, который был сгружен на карьере. Сержант, видно, побоялся офицера и разрешил Елене только поговорить, да и то немного, через окошко вахты. Разговор был очень короткий и бессвязный: она мне о хлопотах для свидания, о передаче, я ей — свидания не дадут, но попробуй через начальника лагеря полковника Чечева, а так — уезжай. Да всякие возгласы: как ты, как дома, что братья?»

Ей удалось передать ему рюкзак. Оказалось, это рюкзак его фронтовой, партизанский, с ним он не раз ходил в бой с фашистами в Августовских лесах, с ним вернулся домой в Москву. В рюкзаке лежали новенькая фуфайка, которая спасала его позже в сорокаградусные морозы на работах в карьере, сало и, что восхитило, несколько пар огромных очков-«консервов», защищающих глаза в карьере от каменных брызг при ударе ломом руды.

Все это пригодилось Андрею Трубецкому и его товарищам-узникам. Рассказывая о своей дружбе в Степлаге с Андреем Трубецким, поэт Юрий Грунин в своей книге «Спина земли», подаренной мне автором в 2006 году, писал, что тот подарил ему очки-«консервы», предохраняющие глаза от осколков камней, которые долбили заключенные. «Откуда добыл их Андрей для себя и для меня, я не знаю», — добавил Грунин.

А ведь это все дело волшебных рук Елены Трубецкой, жены Андрея! Нашел в рюкзаке Андрей и записку от нее, всего три слова:

«Люблю, люблю, люблю!»

Начальник лагеря, полковник Чечев, не разрешил Елене свидания с Андреем. «Ты что — декабристка? — крикнул он ей. — А мы что — мягкотелые царские офицеры… Чтоб духу твоего не было в окрестностях лагеря, иначе попадешь в Алжир как жена изменника Родины!»

Получается, царь был гуманнее Сталина. Он разрешал женам свидания с мужьями-декабристами, разрешал им даже жить рядом с ними в одном поселке. Елена тоже просила разрешить ей поселиться в «Шанхае» рядом с лагерем — ей в ответ язвительное: «Декабристка!»

Елена вынуждена была покинуть рудник. Но, находясь вдали от казахстанских рудников, она постоянно добивалась в Москве досрочного освобождения мужа, дошла даже до президента Академии наук СССР А.Н. Несмеянова, уговорила его отправить письмо Генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко с просьбой пересмотреть дело А. Трубецкого.

И оно было пересмотрено! В январе 1955 года Андрей Трубецкой был освобожден, возвращен в Москву. Вот что может любовь! По совету Елены он восстанавливается в МГУ, получает высшее образование, затем защищает кандидатскую и докторскую диссертации. Преуспела в творческом плане и его жена. Став архитектором, Елена Владимировна Трубецкая-Голицына многое сделала для сохранения древних памятников архитектуры в Москве. По ее проекту на средства семьи Трубецких была восстановлена Никольская церковь в селе Озерецком Сергиево-Посадского района. Эту церковь до сих пор считают памятником любви двух сердец — «декабристки» Елены и великомученика Андрея.

 

Глава третья

Лихолетия кино

Ванду Сигизмундовну Росоловскую и Любовь Васильевну Бабицкую сдружила в Карлаге любовь к кино. Арестованные и осужденные в знаменитом на репрессии 1938-м к пяти годам лагерей как социально опасные элементы, они честно и добросовестно отбыли свой срок на разных тяжелых работах в степи. Но в 1943-м на свободу не были отпущены: шла Великая Отечественная война. Их оставили в системе Карлага как вольнонаемных сотрудниц. Ванду Сигизмундовну определили как специалиста по кино в культурно-воспитательный отдел управления Карлагом, а Любовь Васильевну Бабицкую — ведущим киномехаником лагеря.

Утвердив бывших зэков в этих должностях, начальник Карлага Чечев сказал:

— Товарищ Сталин назвал кино самым могучим оружием партии. И мы должны пользоваться этим оружием умно и умело, чтобы перевоспитывать заключенных — врагов народа.

И тут Чечев наклонился в сторону Ванды Росоловской:

— Вам-то это особенно понятно, вы ведь были киноведом, критиком…

Да, B.C. Росоловская была квалифицированным киноведом в 30-е годы, работая в научно-исследовательском секторе ВГИКа (института кинематографии). Она занималась проблемами истории создания кино в России и написала довольно емкую монографию «Русская кинематография в 1917 году». Она нашла в архиве Музея Революции СССР ряд бесценных документальных киносъемок периода Февральской и Октябрьской революций, первых лет власти Советов. Это были съемки В.И. Ленина, И.В. Сталина, Я.М. Свердлова, Ф.Э. Дзержинского, М.Ф. Фрунзе, В.И. Чапаева, о чем сообщалось в газете «Кино». Наконец, в 1937 году Ванда написала предисловие к книге мемуаров А.А. Ханжонкова «Первые годы русской кинематографии», выпущенной в издательстве «Искусство».

В Москве она была довольно известным человеком, ее знали и любили многие киноведы, режиссеры, сценаристы, актеры. Она читала во ВГИКе лекции по истории советского кино и радовалась, что этот вид искусства подхватывает новое поколение молодых, вдумчиво и сердечно осваивая профессии сценаристов, актеров, режиссеров.

В 1938 году, несмотря на многочисленные ночные репрессии, культурная жизнь столицы шумела и бурлила. Казалось, все было «впервые», всюду мы были первыми… Достаточно вспомнить, что в Москве началось строительство телевизионного Центра, вышли первые цветные фильмы, были возведены десятки новых кинотеатров, в том числе «Родина»… Сельская киносеть была вдоволь насыщена звуковыми узкопленочными киноаппаратами..

По совету старших преподавателей Ванда стала вести дневники. В них она отмечала интересные события тех лет в кинематографии. Она с удовольствием перечитывала свои строки:

«В Московском доме кино» состоялся просмотр фильма М.С. Донского «Детство Горького». Комитет по делам кинематографии издал приказ о запуске в просмотр фильма СМ. Эйзенштейна «Александр Невский». Получили солидные премии съемочные группы фильмов «Если завтра война», «Папанинцы». С успехом прошел в Москве творческий вечер киноактера М.И. Жарова. На экраны вышел фильм И. Никитченко и В. Нововежина «Руслан и Людмила». Под аплодисменты зрителей прошел документальный фильм B.C. Геймана «Памяти великого летчика В.П. Чкалова». ВГИК впервые выпустил 40 сценаристов кино… Депутатами Верховного Совета избраны кинематографисты Н.К. Черкасов, С.С. Дупельский, И.О. Дунаевский, В.И. Лебедев-Кумач и другие. М.А. Шолохов завершил работу над сценарием «Поднятая целина».

С восторгом Ванда писала о том, что за рубежом успешно проходят показы фильмов В.П. Вайнштока «Дети капитана Гранта», А.Л. Птушко «Золотой ключик», А.Н. Роу «По щучьему велению». Всего на экраны было выпущено около 40 полноэкранных художественных фильмов. По данным «Союзинтеркино», только в августе 1938 года в США было показано более 30 советских фильмов, во Франции — 21, в Чехословакии — 22, в Дании и Норвегии — по 13, в Швеции — 12, в Англии и Болгарии — по 5, в Афганистане — 3. Это был триумф советской кинематографии!

В то же время записи в дневнике Ванды пестрели словами «арестован», «расстрелян», «осужден как враг народа». Десятки записей касались высказываний зарубежной прессы о советском кино. Так, газета «Содружество» (Выборг) в июне 1938 года печатала:

«Как далеко оставило бы за собой европейскую продукцию (не говоря об американской) русское киноискусство, если бы оно было свободным от социальных заказов Кремля».

С печалью Ванда записала, что в ноябре 1938 года незаконно была арестована ее ближайшая подруга, актриса, балерина Ида (дорогая Итта) Пензо. На полях дневника пестрели пометки ее рукой: «Верните ей свободу! Итта ни в чем не виновата!». Действительно, никакой вины Иды не было доказано, одна у нее беда: мужья — «враги народа».

Ида была очень талантливой киноактрисой. Еще в 1927 году на экраны СССР вышел художественный фильм Александра Довженко «Сумка дипкурьера», посвященный Теодору Нетте. Да, да, тому самому, о ком Владимир Маяковский написал стихи «Товарищу Нетте — пароходу и человеку». Основой фильма послужило убийство за границей советского дипкурьера. В этой картине Ида сыграла роль балерины. Ее игра была такой великолепной, что на нее сразу обратил внимание Александр Довженко. Он влюбился по уши в Иду, и у них был роман. К сожалению, Саша уже был женат, любовь к Иде у него как неожиданно пришла, так и ушла. А в актрису влюбился известный кинооператор Владимир Нильсен, он-то и предложил ей руку и сердце. И только счастье постучало в двери их квартиры в Москве — Володю арестовали как врага народа и в 1938 году расстреляли. И сразу же на Лубянку бросили Иду. Ей предложили стать осведомителем. Однако она отказалась.

Так Ида впервые попала в концлагерь как жена врага народа. Накануне войны ее освободили, на фронте она создала театральный ансамбль, который выступал в часы затишья перед бойцами.

Ида Пензо вторично вышла замуж. На этот раз ее избранником стал главный конструктор Московского автозавода имени Сталина Борис Михайлович Фиттерман. Его арестовали как шпиона Америки… Иду вторично отправили в лагерь как ЧСИР.

Но есть Бог! В 1955 году их реабилитировали. Борис Михайлович не сломался в лагерях Речлага. После отсидки он стал доктором технических наук, был дважды лауреатом Госпремии СССР, его наградили орденом Ленина, Трудового Красного Знамени. Он написал книжку мемуаров «Театр ужасов», в которой тепло и сердечно отозвался о своей Иде.

Ванда после освобождения из Карлага много раз бывала у них в гостях на Плющихе и радовалась их покою и взаимной любви.

Но это еще будет… А тогда, в лихолетнем 1938 году, в дневник Ванды попадали многие известные ей люди, ставшие жертвами сталинских репрессий. С некоторыми из них она встретится в Карлаге… Так, в Алжир отправили арестованную в марте 1938 года киноактрису Рахиль Михайловну Мессерер-Плисецкую — мать будущей знаменитой балерины Майи Плисецкой. Там же будет отбывать свой срок арестованная в августе 1938 года как член семьи изменника родины сотрудница управления кинематографии Ксения Семеновна Кладовикова. 18 октября она прибыла в Алжир Карлага, работала на строительстве бараков, швейной фабрики.

В Бурме Ванда встретится в клубе во время демонстрации фильма «Мы — из Кронштадта» с Анной Лацис. Ее звали подруги просто: Ася. Она — блистательный театровед, работала в «Совкино». В 1938 году ее приговорили за контрреволюционную деятельность к 10 годам лагерей. После освобождения она долгое время трудилась главным режиссером Валмиерского театра.

В дневнике Ванды были записи об арестах многих деятелей кино и театра, пострадавших в 1938 году. Вот их имена: студентка школы-студии киноактера при киностудии «Мосфильм» Ксения Кузьмина, актриса киностудии «Беларусь» Галина Антоновна Егорова (впоследствии расстреляна), военрук ВГИКа Михаил Гозьдзевский (расстрелян), критик-востоковед Моисей Рафес (умер в тюрьме), монтажница «Мосфильма» Лидия Болгуцкая-Блюхер (расстреляна), писатель, журналист, критик Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд), создатель первого советского киножурнала «Кино-Неделя» (расстрелян), актер Георгий Жженов (отправлен на Колыму)… Дошла очередь и до самой Ванды Росоловской. Как раз ее дневники и послужили причиной для ареста. Энкавэдэшники долго рылись в ящиках ее стола, гардеробе, но взяли только их — синие тетради в клеточку. И на первом же допросе следователь строго спросил:

— Что это у вас за заметки об арестованных коллегах? Для чего они? Романы о врагах народа писать? Или зачем зарубежная печать о советском кино и довольно нелестно? Для чего?

— Обычная хроника наших дней, — отвечала смело Ванда. — В ней нет лжи, все правда…

— Что-то ваша правда тенденциозна, все в сторону защиты умерших и расстрелянных врагов народа… Вот о том, что лучшие кинематографисты страны Тарханов, Леонидов, Степанова, Грибов награждены орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, у вас нет, а о срыве строительства новых кинотеатров в СССР — чересчур много… Расстрельный список в дневнике великоват, через страницу — арестован, расстрелян… У нас в СССР это не напечатают, значит, за рубеж нацелилась дневник продать…

И как обухом:

— Мы вам не доверяем. Можете себя тоже в расстрельный список внести…

Что делать? К кому обратиться за помощью? Может, к Ворошилову? Был ведь случай, когда Климент Ефремович защитил актера театра и кино Дмитрия Дорлиака от ареста на Дальнем Востоке и даже послал за ним специальный самолет для доставки в Москву. А может, коллеги освободят? Актер Николай Вальяно был включен в «расстрельный список», но за него заступилась актриса Е.П. Корчагина-Александровская, и его освободили. То же самое произошло с ученым, изобретателем в области кинотехники Евсеем Михайловичем Голдовским. Его обвинили в намерении отравить членов Политбюро парами ртути в просмотровом кинозале Кремля. Однако он отверг все эти измышления следователей. Его супруга М. Голдовская обратилась с письмом к Сталину о никчемных обвинениях. И в конце концов Евсей Михайлович был освобожден, правда, уже без единого зуба и с бессонницей на всю жизнь. Он боялся открывать двери своей квартиры, и как только раздавался стук, кричал: «Я не виноват! Дверь не открою!»

Ванда тоже написала письмо вождю. И хотя ответа не получила, ее в расстрельный список не внесли. Отбывая срок в Карлаге, она показала себя добросовестным работником и на рытье каналов, и на пастьбе овец… Но больше всего она сделала для Карлага, работая в культурно-воспитательном отделе управления. До 1943 года в лагерных отделениях по сути не использовались стационарные и передвижные киноустановки, да и было их — с гулькин нос. Благодаря стараниям Ванды и ее подруги Любови Бабицкой уже к 1945 году в Карлаге было смонтировано 26 киноустановок, которые за год демонстрировали в среднем от 1300 до 2500 киносеансов. Москва привыкла к многочисленным заявкам Ванды Росоловской на новые фильмы и охотно откликалась на них. В 76 клубах, «красных» уголках, а то и прямо в столовых Карлага постоянно демонстрировались такие фильмы как «Петр Первый», «Ленин в Октябре», «Волочаевские дни», «Депутат Балтики», «Богатая невеста», «Веселые ребята»… Кстати, Любовь Бабицкая была ассистентом режиссера на съемках этого фильма, и заключенные всегда с интересом слушали ее рассказы о Леониде Утесове, Любови Орловой, Григории Александрове… Казалось, это было недавно, а ведь это было так давно… Специально для заключенных-шахтеров Ванда как-то «выбила» документальный фильм «Горняки», посвященный великому трудовому подвигу Алексея Стаханова, а затем организовала его обсуждение в библиотеках.

…Ванда порой встречалась с Любовью Бабицкой у фонтана в сквере близ здания управления в Долинке. Они усаживались на скамейке, и при дуновении ветра тысячи свежих капель от струй фонтана освежали их лица. Они ждали весенней оттепели и дождались-таки больших перемен после Великой Победы. Они приехали в Москву поездом на рассвете под звуки маршей, надеясь, что их больше не тронут, что они с головой уйдут в проблемы развития советского кино… Так оно и произошло. Пройдя ужасы сталинских лагерей, подруги сохранили себя для спокойного труда и новых фильмов. В 1956 году они были реабилитированы, и пламя новой жизни охватило их жизнелюбивые души.

 

Глава четвертая

Правда Фибиха

Корреспондент фронтовой газеты Даниил Владимирович Фибих хотел писать правду и только правду. Василий Гроссман ему сказал:

— Ты что, с ума сошел? Военная газета — это агитка, а не литература. Тут все надо писать так, чтобы других учить, как стоит жить, каким быть на фронте, подвиги как совершать… Своего Матросова ищи и не ошибешься!

Но «своего Матросова» искать Даниил Владимирович не захотел. Он видел совсем другое на фронте, чем писали в газетах, а выдумывать ему сплошь героические подвиги и будни, чтобы отличиться, не хотелось.

— Ну, тогда делай записи для будущих книг и молчи, — посоветовал ему Гроссман. — Придет время — напишешь, как тебе душа диктует.

Так появились фронтовые дневники Даниила Фибиха. Он писал их впрок, и никто из коллег не мешал ему ни в землянках, ни в деревянных домах, общежитиях, ибо все думали, что он «строчит» в газету. И все же нашелся некто, кто настучал в штаб, что Фибих делает такие записи в дневниках, в которых порочит фронтовую действительность и советских солдат-героев великой битвы. И вот уже Фибиха вызывают в штаб, к самому генерал-лейтенанту Мехлису. Он едет туда неосведомленный, так как ему никто не говорит, зачем вызывают. В дороге он фантазирует, что ему будут вручать награду… Ведь он не раз и не два вместе с солдатами поднимался в бой с наганом в руке, освобождая сожженные фашистами села и поселки, станции и города… Он одним из первых ворвался в подмосковный Клин и был поражен зверством фашистов. Почти все дома были разрушены, сожжены. Даже дом-музей Петра Ильича Чайковского пострадал от варварского нашествия и присутствия фашистов — ворота повреждены въезжавшим сюда немецким танком, пристройки сожжены, экспонаты разворованы. Бюст Чайковского разбили, отколотив ему нос и уши…

Притом в некоторых селениях Фибих встречал людей, враждебно настроенных к Красной Армии. Крестьяне отказывались пускать к себе голодных, промерзших командиров и бойцов, предлагали им сдаваться в плен к немцам: «Там вас накормят». Одному политработнику крестьянин сказал: «Отдай мне свои часы — получишь хлеб». Политработник, умирающий от голода, снял с руки свои часы и отдал. Крестьянин вынес ему небольшую краюшку хлеба.

Так что не все советские люди были патриотами. Да и политработники нередко встречались какие-то «серые, им часто не хватало и военной, и общей культуры». Да какой же это пример для бойцов, какое их воспитание, если офицер-политработник ходит пьяным, матерится, оскорбляет рядовых, грубо пристает на виду у всех к девушкам…

С подобными мыслями ехал Даниил Владимирович на встречу со Львом Захаровичем Мехлисом, тогда генерал-лейтенантом, членом Военного Совета фронта. И, наконец, эта встреча состоялась. Вот как описывает ее сам Фибих:

«Поставив чемодан у порога, по всем правилам военной субординации доложил я о своем прибытии.

— Садитесь, — сказал Мехлис, не вставая из-за стола и вглядываясь в меня словно бы с любопытством. — Скажите, вы писатель?

— Писатель, товарищ генерал-лейтенант, — ответил я, усевшись за длинный стол.

— Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к войне?

Вопрос был неожиданным и более чем странным.

Что это означало? Ведь не для того же затребовал меня к себе Бог весть откуда член Военного совета фронта генерал-лейтенант Мехлис, чтобы поинтересоваться моим мнением о войне.

— Кажется, вы ведете дневник? — последовал новый, ещё более неожиданный вопрос.

— Да, веду. — Я был окончательно озадачен.

Откуда это было известно Мехлису? Никогда я не говорил о своем дневнике окружающим, никому его не показывал. Дневник был глубоко личным, интимным моим делом, которое, право же, никого не касалось.

— Покажите! — приказал Мехлис и утвердил на переносице пенсне без ободков, заранее приготовившись к чтению моего дневника. Теперь член Военного совета фронта совсем стал похож на заслуженного провизора.

Делать нечего, я открыл чемодан, извлек несколько тетрадей, подал их и опять уселся на место. Мехлис принялся читать.

— Та-ак! Все понятно! — вдруг проговорил Мехлис зловеще-удовлетворенным тоном, как будто нашел наконец именно то, что и хотел найти. И громко для всех собравшихся военных людей прочел: — „…Хорошими ораторами у нас были Луначарский, Троцкий и Киров…“. Да как вы смеете ставить рядом с Троцким святое имя Кирова? Знаете, кто убил Кирова? — продолжал Мехлис, повысив голос, и снял пенсне. — Какой же вы подлец!

Все помутилось и поплыло у меня перед глазами. Никто никогда в жизни не называл меня подлецом, да еще и публично.

Не знаю, выстрелил бы я в Мехлиса, но рука инстинктивно, сама собой, схватилась за висевшую кобуру.

— Обезоружить его! — поспешил крикнуть, изменившись в лице, Мехлис. Такая реакция на оскорбления, которые он наносил подвластным ему людям, была, вероятно, ему в новинку. Наверное, приближенное лицо привыкло к тому, что офицеры, которых он осыпал ругательствами, стояли перед ним навытяжку.

Огромный полковник, сидевший напротив меня и следивший за каждым движением, с неожиданным проворством перегнулся животом через стол и мгновенно очень умело выхватил оружие из моей кобуры. И тут я сразу обессилел и сник — будто рухнуло что-то внутри. Озаренный вдруг каким-то мрачным светом, я только теперь понял, что это начало чего-то страшного. Будто сквозь горячий душный туман увидел, как Мехлис, держа пенсне, торжественно поднялся из-за стола во весь рост — все, кто сидел вокруг, тоже поднялись. Лицо его расплывалось передо мной мутным пятном. Откуда-то издали, из какого-то потустороннего мира, донесся театрально-напыщенный голос:

— Передаю вас карающему мечу революции!»

Из штаба Даниил Фибих попал прямо в Лефортово, затем в Бутырку. Следователи, проштудировав его дневники, в чем только военкора не обвиняли. Они цитировали его строки и комментировали их.

Первый говорил: «Вот вы пишете о поездке к партизанам. И даете такой текст: „Партизаны, пожалуй, — более заманчивая тема, нежели жизнь действующей армии“. Зачем вы оскорбляете армию?»

Второй спрашивал: «Вы пишете: „Партработники не дают читать немецкие листовки, сразу вырывают из рук. А вдруг писатель начнет разлагаться“… Это зачем издеваться над партработниками?»

Третий следователь ухватился за место в дневнике, где Фибих критикует новую неудобную для носки форму советских военнослужащих с погонами. И пишет: «Лучше бы у англичан поучились». Следователь комментирует: «Вы не патриот, Фибих. Сам Сталин надевает новую форму!»

Особенно следователи придирались к фразе Фибиха: «Мы хорошо деремся, но воевать не умеем». Последний следователь Коваленко даже вознамеривался его избить. Но Фибих сумел себя защитить, схватив его за оба запястья.

— Все равно тебя расстреляют! — шипел следователь. — Ты же троцкист, как сказал товарищ Мехлис. Всех твоих товарищей-троцкистов давно расстреляли, очередь за тобой.

Фибих пишет в своей книге «По ту сторону», изданной в Москве в 2010 году:

«Да, среди безвременно погибших, большей частью забытых ныне писателей и поэтов, немало было моих знакомых: Борис Пильняк, Артем Весёлый, Иван Касаткин, Сергей Буданцев, Сергей Клычков, Петр Орешкин, Николай Зарудин, Иван Катаев, Борис Губер, Давид Бергельсон. Перечисляю лишь тех, кого знал лично, тех, у кого — у многих из них — бывал. Написанные ими книги, как положено, были изъяты из библиотек и сожжены в особом крематории».

— Скоро попадут в крематорий и все твои книги, — пообещал следователь и тут же спросил: — А как твой дружок Василий Гроссман, тоже такие дневники пишет?

Следователь хотел во что бы то ни стало получить «компромат» на Гроссмана, чтобы, объединив его с Фибихом, обвинить их в создании троцкистской контрреволюционной группы в армии. Но Фибих сразу сказал:

— Не троньте Гроссмана. Он прекрасный спецкор газеты «Красная Звезда», отличный писатель. Его повесть «Народ бессмертен» — пример того, как надо писать о войне — правдиво и в то же время воспевая силу духа нашего народа…

Следователь отступил. И все же Фибиху дали 10 лет за пропаганду контрреволюционной литературы.

Свой срок Даниил Владимирович Фибих отбывал в Карлаге в Бурме. В книге «По ту сторону» он расскажет о дружбе в лагере с любовницей адмирала Колчака, поэтессой Анной Тимиревой-Книппер, и киноактрисой Мариеттой Капнист. Эту дружбу он продолжит с ними в Москве после освобождения из Карлага. Именно они познакомят его с вдовой писателя Ильи Кирилловича Сафонова Людмилой Николаевной. Однажды Даниил Владимирович попросит ее спрятать у себя на квартире на Плющихе рукопись его новой книги «По ту сторону», в которой он повествует всю горькую правду о Карлаге.

— Чего ты боишься? — спросила Людмила Николаевна.

— Боюсь, что снова получу десятку за правду, — ответил Даниил Владимирович. — Ведь нам до настоящей демократии еще далеко.

Это было в 1970 году, незадолго до ухода из жизни Фибиха. Более 30 лет пролежала папка с его рукописью на квартире Сафоновой, прежде чем быть изданной. Ее не нашли даже во время обыска в 1983 году работники КГБ. Она хранилась в ящике с детскими книгами, а детскую литературу чекисты не трогали.

В 2000 году Людмила Николаевна передала книгу Фибиха «По ту сторону» его внучке Марии Дремач, и та издала ее. Я с большим интересом прочитал мемуары Фибиха о лагерной жизни в нашем крае, вначале в Бурме, а затем в Карабасе. Подробно и правдиво рассказывал он о подневольном труде политических заключенных на полях Бурминского отделения, о том, как они ухаживали за коровами, быками и овцами, добиваясь рекордных привесов животных. Они принесли большую культуру в казахские степи, построив в Бурме клуб, поставив в нем первые спектакли, в том числе пьесы Константина Симонова «Русские люди», Александра Корнейчука «Фронт» и другие. Сам Фибих, когда его переведут в Карабас, поставит там во Дворце культуры пьесу «Константин Заслонов» — о руководителе партизанского движения в Белоруссии, Герое Советского Союза…

Издав мемуары своего деда, писателя Даниила Владимировича Фибиха, внучка Мария Дремач восстановит его незаконно забытое имя в памяти современников. К сожалению, многие книги Фибиха, в том числе повести «Святыни», «В снегах Подмосковья», романы «Угар», «Родная земля» были уничтожены по велению чекистов после его отправки в сталинские лагеря, по ту сторону жизни. Нет их в наших библиотеках и по сегодняшний день. А жаль. С их переизданием мы имели бы более полное представление о жизни и творчестве замечательного писателя и человека Даниила Владимировича Фибиха, бывшего узника Карлага.

 

Глава пятая

Его звезда не погаснет

Каждый раз, когда я приезжаю в Жезказган, мысленно отмечаю, как свято и бережно чтят здесь людей, отдавших много сил становлению нашего карагандинского края: рабочих, ученых, писателей, акынов. Всюду названия улиц напоминают о них.

Выхожу к культурному комплексу «Сарыарка», и передо мной открывается величественный памятник Сакену Сейфуллину. Он был сооружен к 100-летию со дня рождения известного казахского писателя. И это логично — Сакен Сейфуллин много писал о меднорудном крае, первых рудокопах, революционерах Жезказгана. Он погиб в конце февраля 1938 года, став жертвой сталинских репрессий. Долгие годы его имя было предано забвению. Только в 1957 году он был полностью реабилитирован. Но даже после этого всю правду о Сейфуллине не было принято говорить. Тем не менее его имя, словно родник, продолжало жить в народе, было любимо и почитаемо среди простых людей.

За что же его арестовали и расстреляли? В различных архивах Москвы, Астаны сохранились документы о жизни Сакена Сейфуллина, его трагедии в годы сталинизма. Вот что рассказывают некоторые из материалов, хранящихся в Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве. Например, выступление Сейфуллина — в прениях по докладу Н. Бухарина — на первом съезде Союза писателей бывшего СССР. Сейфуллин подверг резкой критике тех русских писателей и поэтов, которые, не зная уклада и обычаев казахского народа, однобоко, порой ошибочно пишут о нем. Особенно сильно досталось Всеволоду Иванову и Виктору Шкловскому. Цитирую:

«Всеволод Иванов много пишет из жизни азиатских народностей. Но в его тоне, особенно в тоне его ранних произведений, проступает барское отношение к малым народностям. Он иногда рисует героя малых народностей наивным, а иногда и идиотом. Он иногда даже географии не знает, он не знает, где находится Казахстан и кто такие казахи, он не знает, где находится Киргизстан и кто такие киргизы»…

«…Шкловский, когда проезжал по Турксибу через Казахстан, написал очерки о казахах из окна вагона, причем утверждает, что казахи называют себя киргизами».

И далее:

«Такие примеры в литературе, описывающие жизнь национальностей Советского Союза, к сожалению, встречаются. Все это доказывает, что писатели и поэты, не знающие языка наших национальностей, безответственно пишут об этих национальностях. И эти свои писания преподносят русскому читателю как подлинное, художественное, реалистическое изображение. Мы должны беспощадно бороться против таких искривлений нашей действительности в литературе»…

Сейчас нелегко себе уяснить ту обстановку, в которой находились в сталинские годы литературные таланты. Ведь в той обстановке писатели клялись на верность «вождю» и зачастую сами навешивали друг на друга ярлыки «троцкистов».

Сейфуллин всегда с уважением относился к омскому писателю Феоктисту Березовскому, отправлял ему доверительные письма. Даже признавался ему в том, что почитает его талант:

«Только я везде и всюду у наших руководителей рекламировал Вас. Поймите это. Были люди из писательских руководителей, относившиеся к Вам ехидно. Они с некоторым ехидством поговаривали мне: „Твой Березовский!“»

В январе 1936 года в Минске проходил очередной пленум Союза писателей. В составе почетного президиума сидел «железный нарком» Ежов. И вот в его присутствии Ф. Березовский, оценивая творчество писателей Казахстана, сказал о Сакене буквально следующее: «…В своей поэме „Красный конь“, а также в ряде других произведений Сейфуллин допускал политические ошибки, которые сродни троцкизму».

Что означало в то время сказать такую фразу? Это означало чуть ли не приговорить своего коллегу к смертной казни. Думал ли об этом Березовский? Сейчас трудно судить об этом. Скорее всего, нет. В письме Сейфуллину от 22 апреля 1936 года он пишет с сожалением о том, что доставил неприятности Сакену своим необдуманным, поспешным высказыванием на пленуме. Но слово не воробей. Сразу после выступления Березовского за Сейфуллиным была установлена слежка. А 24 сентября 1937 года Сакена арестовали, обвинив его в тяжких связях с троцкистами из Москвы, врагами народа, а также с антисоветской националистической организацией.

Первые десять дней Сакен Сейфуллин не дает никаких признательных показаний, наоборот — он глубоко возмущен тем, что его причисляют к черной орде врагов Советской власти. Следователь И. Серембаев, который допрашивал свободолюбивого писателя, в рапорте от 8 октября 1937 года сообщал:

«7 октября 1937 года утром на допросе от обвиняемого Сейфуллина Сакена я требовал правдивых показаний, но он категорически отказался их давать. Когда я назвал его врагом народа, Сейфуллин ругал меня нецензурными словами».

Второй следователь Баймурзин тоже добивался от Сейфуллина признательных показаний. Но Сакен в ответ на этот спрос, как пишет Баймурзин в докладной от б октября 1937 года, бросился «избить меня, выхватил стул и пытался ударить».

Вскоре к писателю были применены страшные пытки. Однако он продолжал твердить душегубам:

— Подумайте, какой же я враг народа? Сам Калинин вручил мне орден Трудового Красного Знамени!

Но это не действовало на сталинских стервятников. Тогда Сакен не выдержал — крикнул:

— Вы хоть мои стихи о Ленине читали? А мой роман «Тернистый путь»?

В ответ — только насмешки:

— Тернистый? Это о чем? Твои тернии только начинаются…

Действительно, тернии Сейфуллина не знали границ жестокости, издевательств, надругательств, оскорблений. Замученный до невыносимых болей, он просил у судьбы одного: быстрейшей смерти.

До сих пор в голове у многих читателей никак не укладывается простая мысль: как можно было довести преданного партии писателя — коммуниста Сейфуллина — до высшей меры? За что? Еще в 1936 году Сакен первым из казахских писателей был награжден орденом Трудового Красного Знамени, а спустя всего два года он был расстрелян как враг Советской власти. Повторяем: уму непостижимо, никак не объяснимо ни с точки зрения психологии, ни с точки зрения морали, как мог исповедующий марксизм-ленинизм, провозглашающий на всех перекрестках идеи коммунизма большевик стать за два года злейшим предателем партии Ленина-Сталина? Первые произведения в казахской советской литературе, посвященные В.И. Ленину, принадлежат золотому перу Сакена Сейфуллина. Первый историко-мемуарный роман о Гражданской войне в Казахстане написал Сакен Сейфуллин. Он был для молодой республики и Маяковским, и Фадеевым. Ибо писал кровью своего сердца, а не чернилами, как пишут сегодня скучные до озноба казенные журналисты. Ибо стоял у истоков создания писательской организации Казахстана, надеясь, что в этом суровом краю со временем появится много поэтов хороших и разных. Да только за создание эпопеи «Тернистый путь» местные советские власти должны были лелеять и носить на руках великого Сакена, оберегать его от клеветы и преследований ежовских банд.

В свое время враги СССР пытались уничтожить Шолохова, истоптать в грязи его имя и книги, но на его защиту встал даже палач народов Иосиф Сталин, запретив Ежову и Берии разжигать костер инквизиции для уничтожения автора «Тихого Дона». Ибо Иосиф Виссарионович хорошо понимал, как резко падет имидж: СССР в глазах цивилизованных стран, если власти загубят талантливейшего и самобытного писателя, по сути второго Льва Толстого.

Время показало, что этот поступок вождя был справедливым, как мы знаем, Шолохов стал лауреатом Нобелевской премии. Иностранцы, когда вспоминают советскую Россию, непременно шепчут: «Шо-ло-хоф… Тихий Дон»…

Как же так получилось, что в Казахстане не сохранили талантливого вожака интеллигенции и великолепного писателя, человека с горячим сердцем коммуниста и нежнейшей душой поэта? Да очень просто — в то время Казахстан еще оставался дикой страной с дикими нравами варваров — сталинских чиновников и черносотенцев из НКВД. Все, буквально все, кто вел дело Сейфуллина, были далеки от литературы, искусства, у них грамоты едва хватало, чтобы без ошибок написать фамилию заключенного. Вся процедура следствия сводилась к одному вопросу:

«Ты — враг народа?» И если арестованный начинал доказывать обратное, его били до потери сознания. И никто, представьте себе, никто не мог выдержать этих пыток и в конце концов клеветал на себя, на тех, с кем дружил, кем дорожил. Так случилось и с Сакеном Сейфуллиным. Его довели до такого болезненного состояния, что ему уже весь свет был не мил, он уже ничего не соображал, не мог отличить белое от красного.

Когда его супруга Гульбахрам Батырбекова в конце концов добилась свидания с любимым мужем, то не узнала его. Как мне рассказывал карагандинский писатель Жаик Бектуров, она даже вначале не поняла, кто перед ней.

В сумрачной комнатке на стуле тихо стонал ее родной человек, вернее, то, что от него осталось. «Серое лицо, щеки ввалились, нижняя челюсть обтянута иссохшей кожей, выдавалась вперед, угасший, отрешенный взгляд устремлен в пол…

И это — мой Сакен… Что же они с ним сделали, если его черные волосы побелели?» — такими словами обрисовала вдова Жаику Бектурову картину последней встречи с Сакеном.

Не удивительно, что вскоре писатель дал «признательные показания». Они хранятся сегодня в Астане в музее Сакена Сейфуллина. Главный хранитель музея Батеш Рахметжановна Акпасова ознакомила меня с рядом документов тех мрачных лет. Вот хотя бы этот документ:

«Заместителю начальника НКВД КазССР,

Сейфуллин.

майору госбезопасности Володзъко

1937 год»

Заявление

Я решил искренне раскаяться перед советской пролетарской властью. Настоящим заявляю, что, оказавшись с 1934 года под влиянием. Нурмакова, был вовлечен им в антисоветскую националистическую организацию. Подробные правдивые показания о своей антисоветской деятельности, а также об антисоветской деятельности других… дам на допросе.

Но на допросе Сакен, несмотря на сильные издевательства над ним чекистов, по-прежнему отрешенно молчал. Ему выбили два зуба, однако он так и не вымолвил ни слова. И тогда энкавэдэшники решили «нарисовать сами» показания Сейфуллина. Зная о его творческой дружбе с советской писательницей Галиной Серебряковой, они превратили эту дружбу в преступную связь Московского антисоветского центра троцкистов с казахскими буржуазными националистами. И якобы Галина Иосифовна была связной в деле контрреволюционного заговора, свержения советской власти. В этот заговор входили также Тюрекулов, Нурмаков, Джансугуров, Майлин, Муканов и другие. Они бывали в гостях у Нурмакова на даче под Москвой, и там он заявил всем: «Надо дискредитировать советскую власть и пропагандировать националистические идеи».

Чего только не выдумали от имени Сакена сталинские псы! Фантазировали до бесконечности, ведь сам Ежов требовал расстрела Сейфуллина, держал под особым контролем дело писателя. Он не поладил с Сакеном, когда работал в Казахстане секретарем Семипалатинского губкома. Как-то Сейфуллин приехал туда в командировку из Оренбурга. Ежов спросил его с ехидцей:

— Почему это ваши казахи такие жалобщики? Чуть что — строчат один на другого.

Сейфуллин ответил:

— Наши казахи так долго жили в нищете и унижении, что им больше ничего не оставалось, как писать жалобы на своих угнетателей… А те сталкивали темных людей лбами, и они писали доносы друг на друга.

Ответ Сейфуллина явно не понравился Ежову, как не понравились ему и его гордо поднятая голова, независимые суждения, манера держаться с достоинством. На Сейфуллина поступали жалобы в партийные органы, как правило, анонимные, и всякий раз при проверке оказывалось, что их писали люди, настроенные против Советской власти. И арест Сейфуллина всякий раз откладывали, но, ясное дело, до поры до времени.

Березовский помог Ежову ускорить дело, когда с трибуны съезда уличил Сакена в троцкизме. Нарком сразу взял на заметку высказывание омского краеведа. И потребовал от собратьев — краснопогонных соколов в Казахстане — собирать жарфакты на Сейфуллина.

Конечно, Сакена мог бы защитить от ежовых рукавиц первый секретарь ЦК КП Казахстана Л.И. Мирзоян, который с большим уважением относился к Сакену Сейфуллину как к государственному деятелю и писателю. Но он сам в то время находился под подозрением НКВД. В 1939 году, как мы знаем, Мирзоян был репрессирован. А тогда? Сейфуллин пришел к нему за защитой и понял, что тот не сможет этого сделать, власть уходит от него к непонятным темным силам. Они обнялись, прощаясь навеки.

Дело Сейфуллина можно назвать самым мерзким и грязным делом Ежова и его пособников. Не зря сам Сталин назвал наркома кровавых арестов и следствий «мерзавцем». Тысячи загубленных жизней на его счету. Среди них — прекрасный поэт и писатель Сакен Сейфуллин, воспевший родной Казахстан, его историю и природу талантливо и неповторимо.

И еще хочу сказать о том, что такие одаренные люди, как Сакен Сейфуллин, всей своей жизнью, книгами и песнями приближали для нас пору независимости, свободы творчества и вдохновения. И хорошо, что ему в Жезказгане, а чуть позже в Караганде соорудили памятники. Звезда Сакена, судя по всему, никогда не погаснет..

 

Глава шестая

Танго любви

В Долинском музее памяти жертв политических репрессий установлена фотогалерея выдающихся заключенных Карлага. На стенде можно увидеть и снимок жены казахстанского писателя Беимбета Майлина Кульжамал. Она была арестована в 1938 году сразу после расстрела мужа, приговорена к 8 годам содержания вИТЛ.

Ее направили в Карлаг, она отбывала свой срок на лагерном отделении Батык, где работала чабаном. Ее дочь Разия в годы Великой Отечественной войны трудилась на Карагандинском мясокомбинате, к ней относились все с большим почтением. Когда она шла по территории предприятия, люди говорили друг другу:

— Вон дочь писателя Майлина идет…

Все казахстанцы в то время хорошо знали имя Майлина как автора сценария фильма «Амангельды». В годы войны в Караганде можно было увидеть афиши, извещавшие о показе этой картины — первого звукового игрового фильма казахского кино. Тогда еще никто не знал, что отец Разии Беимбет Майлин расстрелян, а мать брошена за колючую проволоку Карлага.

Они встретились в степи в местности Купко недалеко от станции Жарык — жена и дочь репрессированного писателя. У костра по вечерам вспоминали Беимбета, его большую любовь к людям, Казахстану. Как можно было сделать Майлина контрреволюционеромнационалистом, если в своем творчестве он придерживался принципов интернационализма, а его герои всегда исповедовали идеи дружбы народов, взаимопомощи и взаимопонимания? Сам Майлин был воплощением братского интернационализма, не раз говорил родным: «С русскими ребятами дружить надо, быстрей на ноги республику поставим…»

Почти месяц Разия жила вместе с осужденными женщинами, помогала им пасти овец. Мать рассказала ей о таком случае. Однажды, испугавшись волков, ее отара затерялась где-то в степи. Сколько ни искала овец Кульжамал, не смогла найти. А тут, как назло, разыгралась метель… В поисках овец Кульжамал забрела в контору совхоза имени Кирова. Директор хозяйства, узнав, что Кульжамал — жена писателя Беимбета Майлина, сразу организовал бригаду поисковиков, чтобы разыскать пропавших овец. А Кульжамал он сказал:

— Нечего тебе киснуть! Если не найдем отару, тебя в обиду не дадим. Соберем с каждого дома по барану, восстановим твое стадо…

Тогда энкавэдэшники зверски расправлялись с заключенными за каждую пропавшую овцу. Был даже случай, когда на откормочной площадке, недосчитавшись необходимых баранов, лейтенант НКВД застрелил на месте двух заключенных-скотоводов, ухаживающих за животными. И ему начальство объявило благодарность!

К счастью, джигиты аула, оседлав лошадей, вскоре нашли в заснеженной степи жмущихся друг к другу овец, вернули их Майлиной.

Из лагеря Кульжамал освободили в 1945 году. Она долгое время жила в Караганде в глинобитной хибарке с одним окном. С ней обретались сыновья — Мереке, Едил, дочь Гульсим — сестра Разии…

Чтобы заработать на жизнь, Кульжамал стирала одежду шахтерам, мыла полы в административных зданиях угольных предприятий. Вскоре ее реабилитировали, вернули квартиру в Алма-Ате. Ее пригласил в гости Мухтар Ауэзов, угощал чаем, расспрашивал о жизни в Карлаге. Кульжамал пожаловалась, что ее дочь Гульсим, имея золотую медаль, никак не может поступить в институт. Ее всюду продолжают считать дочерью «врага народа» и не принимают. Мухтар Ауэзов заступился за девушку, имя которой дал в свое время на большом тое Сакен Сейфуллин. И вскоре ее зачислили в мединститут. Училась она только на отлично, получила красный диплом.

После окончания вуза Гульсим — или, как ее еще называли, Галя — работала в первой горбольнице в Алма-Ате. У нее была хорошая надежная семья, двое детей — дочь Шуга и сын Арман. Своего внука она назвала Беимбетом в честь отца.

К сожалению, о самом Майлине написано очень мало. Между тем, это был очень интересный человек, немного мечтательный и романтичный, требовательный к себе, к своему творчеству. В 1985 году главный редактор республиканской газеты «Казахстанская правда» Альберт Александрович Устинов подарил мне свою книгу «Точка опоры». В ней я нашел несколько эпизодов о дружбе Б. Майлина с М. Каратаевым и С. Сейфуллиным. Встретившись в Ленинграде после первого съезда советских писателей, трое друзей разговорились о судьбе казахской литературы. Майлин под впечатлением доклада Максима Горького с восторгом говорил о будущем литературы Казахстана как о продвижении вперед великого кочевья, у которого не будет жатаков (бедняков).

— Хочешь сказать, что малых литератур не будет? — спросил полушутя Сакен.

Майлин уверенно ответил:

— Малые литературы по количеству писателей и произведений, конечно, будут, но отсталых не должно быть.

Ну, как же не назвать Майлина после этого его высказывания романтиком? К счастью, он сам никогда не ходил в отстающих. И кроме сценария кинокартины «Амангельды» написал пьесы «Фронт», «Наши джигиты», повести «Памятник Шуги», «Коммунистка Раушан», роман «Азамат Азаматович», цикл стихов «Мыркымбай» и другие. Он живо откликался на злобу дня и, будучи заведующим отделом редакции республиканской газеты «Социалистик Казахстан», постоянно посещал шахты Карагандинского угольного бассейна. Его очерк «Караганда» о новом социалистическом городе, его людях был издан в сборнике «Шаги великана» (1934 год).

Майлин первым среди казахских прозаиков написал в 1929 году повесть о росте самосознания женщин-казашек после установления Советской власти в Казахстане, их раскрепощении и утверждении равноправия, равенства с мужчинами. В те годы большая часть женщин-казашек все еще была привязана к казану, никогда не переступала порог своей юрты, не участвовала в общественной жизни. Героиня повести Майлина Раушан тянется к знаниям, новому образу жизни, она решила доказать, что женщины-казашки умеют работать и думать не хуже мужчин.

В повести «Коммунистка Раушан» Беимбет Майлин показал себя не только мастером слова, но и отличным психологом.

Беречь бы и беречь такого талантливого литератора и редактора. Однако его в 1937 году арестовывают вместе с поэтом Ильясом Джансугуровым как пособника и ближайшего соратника националиста-контрреволюционера Сакена Сейфуллина, долго держат в алма-атинской тюрьме, добиваясь зверскими пытками признаний в заговоре против Советской власти, против Сталина, в антисоветской пропаганде и агитации.

Тюремный врач Русина, обслуживавшая узников НКВД С. Сейфуллина, Б. Майлина, И. Джансугурова, писала в июне 1955 года в комиссию КГБ Казахской ССР по вопросам реабилитации:

«Я неоднократно оказывала медицинскую помощь арестованным, возвращавшимся с допроса следователей. У некоторых подследственных обнаруживались явные следы побоев — синяки, ссадины, а некоторые получали медицинскую помощь в связи с резким нервным расстройством».

Майлина, как и его друзей, довольно часто избивал помощник оперуполномоченного Александр Зернов по кличке «Сашка-колун». Был он крепкого телосложения, хорошо владел приемами профессионального бокса. Одним ударом он сбивал с ног заключенного, затем поднимал его и лупил по лицу, как по боксерской груше, до тех пор, пока тот не «расколется», то есть пока не даст согласия подписать надуманные чекистами показания. Так возникло и дело Майлина о том, что он является членом так называемой «сейфуллинской» националистической группировки, ее идеологом и пропагандистом.

«Контра, враг, антисоветчик», — к этим словам Майлин привык и уже не опровергал их, как в первые дни ареста. Когда Кульжамал увидела его на свидании в тюрьме, то не смогла сдержать слез. Его бровь была рассечена, нос опух и посинел от ударов, на костюме были видны следы запекшейся крови. Его глаза были полны печали и страха, пальцы рук дрожали.

Она перестала плакать, ей захотелось крикнуть: «Будьте вы прокляты, сталинские палачи!» Но тут вошел тюремщик и сказал:

— Свидание окончено.

И включил радиоприемник, стоящий на подоконнике. И в темную комнату свиданий ворвалось танго…

«Танго смерти!» — почему-то подумалось Кульжамал, и она опять зарыдала. И тут Беимбет заговорил:

— Не плачь! Писатели никогда не умирают, слушай, это звучит танго жизни.

«Танго… Танцуем танго…» Как это было давно, как это было недавно — признание в любви Беимбета, танцплощадка в парке, слабые желтые огни вдоль деревьев. Они танцуют танго, нежно касаясь друг друга щеками. Так бы всю жизнь!

Но танго любви Беимбета неожиданно и навсегда замолчало в 1938 году. Первое после его ареста свидание с Кульжамал в алма-атинской тюрьме оказалось последним. Больше они никогда не встретятся, не увидятся, не обнимут друг друга. Только в глазах своих дочерей Кульжамал будет находить искры любви Беимбета Майлина. Искры его жизни — они не погасли и не погаснут. Пока жив род Майлиных, пока люди читают его книги.

 

Глава седьмая

Клён казака Веневцева

Из Оренбурга от писателя Валерия Николаевича Кузнецова мне пришло электронное письмо с просьбой разыскать хоть какие-нибудь материалы о бывшем заключенном Карлага, беглом казаке, старшем уряднике Иване Степановиче Веневцеве. Местное издательство, мол, решило выпустить его роман-хронику о Гражданской войне, трагедии тех лет, но след автора затерялся где-то в Карлаге, в Долинке, и на том точка. Правда ли, что он был арестован за антисоветскую агитацию и пропаганду, отбывал срок в далекой, неизвестной миру Долинке и там написал свой роман о Гражданской войне в России? Не смогли бы восстановить правду его тяжелой и скорбной биографии?

И вот еду из Караганды в Долинку, чтобы отыскать истину о лагерной жизни Ивана Степановича Веневцева. Директор Долинского музея памяти жертв политических репрессий Светлана Климентьевна Байнова проявила большой интерес к моему поиску и сразу вызвала старшего научного работника Марину Клышникову. Она-де в свое время заинтересовалась личностью Ивана Степановича Веневцева, провела опросы бывших жителей Долинки о его жизни в лагерном крае.

Вскоре Марина принесла мне свои записи, из коих следовало, что оренбургский казак И.С. Веневцев был осужден выездной сессией Акмолинского областного суда по статьям 58–14, 58–10 сроком на десять лет и меру наказания отбывал в местах лишения свободы с 5 октября 1941 года по 25 октября 1951 года. Таким местом лишения свободы для него стала Долинка. Казалось бы, в 1951 году он стал свободен, можно вернуться на волю в родной оренбургский край! Но такого решения не последовало со стороны «власть предержащих». Так и остался Веневцев жить в Долинке, но теперь — на правах вольнонаемного, работал то старшим бухгалтером, то счетоводом-ревизором в Карлаге. А ликвидировали лагерь — с 1965 года его определили старшим рабочим склада совхоза «Карагандинский», затем — рабочим, сторожем стройуправления № 3 треста «Карагандажилстрой», наконец, гардеробщиком комендантского отделения Карагандинской высшей школы МВД СССР.

В Долинке он познакомился с Марией Константиновной, разнорабочей в столовой для осужденных. Она раздавала еду заключенным и всякий раз прибавляла похлёбки в котелок нашему герою, так он ей понравился. Мария была родом из Ленинграда; чтобы прокормить свою семью, она покупала там лишние талоны на хлеб, что было незаконно. И в 1946 году Мария поплатилась за это, ее осудили сроком на четыре года.

Вскоре они бракосочетались. Это и спасло Ивана Степановича от голода и придало ему сил для написания романа о прошлом белоказаков. Мария всячески помогала ему, поддерживала его в этом начинании как могла. Тем более что вскоре пришла «хрущевская оттепель», в 1960 году И.С. Веневцев был реабилитирован.

Вскоре Светлана Климентьевна Байнова принесла мне из фонда музея копии справок УВД Казахской ССР, областных судов, а также трудовую книжку Ивана Степановича Веневцева. Документы подтверждали записи Марины. Удалось восстановить и адрес, по которому проживал Иван Степанович Веневцев в Долинке — это улица Садовая, дом 15, квартира 6. Именно в этом доме-бараке бывший белоказак работал над своим романом.

Вместе со Светланой Климентьевной Байновой мы поехали по указанному адресу. Я думал увидеть руины бывшего глинобитного барака, а передо мной предстал вполне приличный, хорошо побеленный дом. В его палисаднике до небес поднялся огромной высоты клён, тень которого укрывала крышу бывшего барака. Нынешний хозяин здания — водитель Борис Исупов — рассказал, что тут было шесть комнат, в одной из них и жил вольнонаемный казак Веневцев. Сейчас планировка комнат изменилась — из шести родители Исупова сделали три больших комнаты. Они говорили, что густокронный клён перед домом посадил сам Веневцев. Саженец он привез из опытного сада Карлага. И как же теперь вымахал клён, как сильно он стучит в окна в бурю и дожди!

Рядом с домом № 15 по Садовой находится еще одно небольшое историческое здание — это бывшая столовая Карлага, в которой одно время работала супруга Веневцева Мария Константиновна. Здесь они и познакомились, и обручились. Мария Константиновна намного пережила своего супруга-писателя. Судя по документам, рядовой казак-дутовец, советский бухгалтер и заключенный Карлага Иван Веневцев скончался в 1975 году. А Мария Константиновна Веневцева еще в марте 1991 года интересовалась реабилитацией и судимостью своего мужа, посылая запросы в МВД Казахской ССР. В то время она уже жила в совхозе «Карагандинский» в районе Нахаловки по улице Гагарина, 50. Ее рассказ и записала Марина Клышникова вместе с библиотекарем Татьяной Алексеевной Остапюк…

Мне удалось встретиться и с Татьяной Алексеевной. Ее отец работал в шестидесятые годы в стройуправлении № 3 треста «Карагандажилстрой», где трудился и Веневцев. Они дружили.

По словам отца Татьяны Остапюк, Иван Веневцев, конечно же, долгое время скрывал, что он воевал на стороне войск белого атамана Дутова, в ноябре 1917 — апреле 1918 годов принимал активное участие в мятеже антисоветского оренбургского зажиточного казачества. Когда на южном Урале большевики ликвидировали этот кровавый мятеж, Ивана осудили на два года тюрьмы. В 1921 году он вернулся в родную станицу и не узнал ее — сожженную и разоренную красными дотла. Боясь нового ареста, Иван подался в Оренбург, записался на курсы бухгалтеров, окончил их. А затем уехал в Среднюю Азию, желая таким образом выскользнуть из цепких лап чекистов, которые опять принялись «подчищать» белоказаков, освобожденных по амнистии как участников Гражданской войны. Немало казачьих семей в то время бежало в Туркестан, в Коканд. Туда же голодным этапом отправилась и вся семья Ивана Степановича: его первая жена, мать, две дочери и сын.

Как сообщил мне оренбургский писатель Валерий Кузнецов, первая жена Веневцева устроилась в Коканде рабочей на завод безалкогольных напитков. Жили впроголодь, но сын Сергей окончил механический техникум. Иван Степанович помогал семье, как мог, «оберегая» ее. И все-таки в сорок первом не уберегся сам. Арест, лагерь в Долинке. Его сын Сергей Иванович Веневцев в том же году пошел на фронт, чтобы в сорок шестом в звании майора и с боевыми наградами вернуться «домой», в Коканд.

Но отца он не застал в Туркестане. Только спустя много лет получил желанное письмо из Долинки: «Жив, здоров. Приезжай, забери рукопись…» Иван Степанович уже был расконвоирован, когда его взрослый сын с орденами и медалями на груди появился на улице Садовой в Долинке. Он побежал ему навстречу, бросив тяпку на огороде, споткнулся, чуть не упал, выпрямился и опять побежал, будто молодой… Сын стоял на пыльной улице с чемоданом, широко разбросив руки…

Конечно же, они много говорили о романе Ивана Степановича. Его главный герой был похож на Григория Мелехова из «Тихого Дона» Михаила Шолохова. Он тоже был из гущи народа и с народом воевать не собирался. Для него большевики не были представителями народных масс, он считал их бандитами без ума и образования, которые рвались к власти и богатству. И когда эта свора «бандюг» разрушила державный символ казачьего войска — статую вооруженного казака на коне на Форштадской площади Оренбурга, то у нашего героя кровь закипела в жилах при виде такого страшного кощунства, и он примкнул к белоказакам Дутова. А еще это решение усугубил расстрел большевиками возвращавшегося с фронта домой под белым флагом казачьего генерал-майора П.В. Хлебникова. Без суда и следствия — разве можно допускать такое?

Автор романа мастерски раскрыл то кровавое время. Как написал Валерий Кузнецов, он, пожалуй, не хуже Шолохова показал «правду с высоты казачьего седла», нарисовав народным языком жестокие расправы, грабежи и разбой бандитов-большевиков.

«Несколько станиц было сожжено дотла; миллионы пудов хлеба вывезены или уничтожены; тысячи голов лошадей и скота угнаны или зарезаны на местах; масса имущества разграблена. Все станицы и поселки, независимо от того, принимали участие в борьбе против большевиков или оставались нейтральными, заплатили денежные контрибуции и затем были обложены громадными налогами. Большевики всех казаков без разбора совершенно искренно считали врагами советской власти и потому ни с кем не церемонились. Много офицеров, чиновников, казаков и даже казачек было расстреляно; еще больше посажено в тюрьму. Особенно свирепствовали большевики в самом городе Оренбурге».

Иван Степанович просил сына беречь рукопись книги как зеницу ока. Он передал Сергею вторую, восстановленную по памяти рукопись — первую у него в зоне украли. Он говорил сыну, что если и вторая рукопись пропадет, то у него не хватит ни сил, ни памяти опять восстанавливать ее.

Надо сказать, сын сдержал свое слово, донес до нас роман Веневцева, который скоро выйдет в издательстве Оренбурга. Но как тернист, как труден был путь этой книги к читателям! Написана она была на серо-желтых листах толстой бумаги, нарезанных из мешков для цемента, не очень разборчиво, «почерком Максима Горького». Но сын все разобрал, отпечатал рукопись и съездил с ней в Москву в Союз писателей СССР. Но там литературный консультант, ознакомившись с книгой оренбургского казака, сказал, что это антисоветчина. «С ней ты наживешь много неприятностей! — крикнул он Сергею. — Уничтожь…»

Но Сергей Иванович уничтожать книгу не стал. В 1950 году он написал Шолохову о литературном подвиге отца. Но Михаил Александрович, по словам Валерия Кузнецова, ответил Сергею:

«Ознакомиться с рукописью Вашего отца, к сожалению, не могу, т. к. загружен работой».

И только в 1993 году Сергею Ивановичу Веневцеву удалось опубликовать первую часть романа отца под названием «Рубеж» в газете «Оренбургский казачий вестник». Этой книгой заинтересовался талантливый писатель Валерий Кузнецов, довел ее до ума, написал к ней предисловие. В свое время, а вернее, в 2011 году Валерий Николаевич стал лауреатом Всероссийской литературной Пушкинской премии «Капитанская дочка» за книгу поэзии «Преображение». Думаю, и за издание книги Веневцева ему воздастся нашими читателями, обществом, ведь не каждый сегодня бескорыстно служит литературе, памяти великих узников Карлага.

Я благодарен за помощь в написании этого очерка журналисту Барлыку Альмагамбетову, который свел меня с оренбургским писателем Валерием Кузнецовым, а также директору музея памяти жертв политических репрессий в Долинке Светлане Климентьевне Байновой за материалы о лагерной жизни Ивана Степановича Веневцева. Как вы уже знаете, вместе с ней мы ездили на Садовую, 15, где жил писатель-казак, и долго слушали легенду о нем, которую нашептывал нам посаженный им старый-престарый могучий клён…

 

Глава восьмая

Телогрейка Аграновского

Мне везет в моем поиске: как-то я встретился в Долинке с Владимиром Ваколкиным, бывшим фотокорреспондентом газеты «Казахстанская правда», и он мне сказал:

— А ты знаешь, что в Долинском отделении Карлага отбывала свой срок мать знаменитых журналистов Аграновских — Фаня Абрамовна Аграновская?

— А ты откуда знаешь? — спросил я.

— Мне отец сказал об этом. Он ведь как враг народа был осужден в 1934 году и сослан сюда, в Долинку. Еще он мне говорил, что Фаню Абрамовну заключенные называли «агроном» (по звучанию фамилии). Это так прижилось, что вскоре все поверили, якобы она агроном. И ее поэтому даже бригадиром овощеводческой бригады назначили. Выращивала она вместе с подругами горемычными и картофель, и помидоры, и огурцы на орошении…

Как же попала Фаня Абрамовна в наши края, когда? Из ее учетной карточки в спецархиве Прокуратуры РК я вскоре узнал, что Фаня Абрамовна Раппопорт (девичья фамилия) родилась в Харькове в 1899 году. Когда ей было 18 лет, она познакомилась с журналистом Абрамом Давыдовичем Аграновским. Медик по образованию, он тем не менее стремился попасть в большую литературу, как Антон Павлович Чехов. И уже накануне Великой Отечественной работал в редакции харьковской газеты «Коммунист» и далее «умудрился» издать свою первую книгу «Дымовщина. Записки журналиста».

В этом ему охотно помогала машинистка Фаня, с которой он познакомился в редакции и влюбился в нее «навечно, навсегда», как признался ей в записке. Ясное дело, они вскоре оформили брак. В 1922 году у них родился первый сын, Анатолий.

Работая в харьковской газете «Коммунист», Абрам Давыдович одновременно посылал свои материалы в «Правду». Его приметили там и вскоре вызвали в Москву. Журналистов тогда — толковых и расторопных, работающих на совесть, — не хватало. И Абрама Давыдовича взяли в редакцию первой газеты страны, предоставили хорошую квартиру в центре столицы.

В 1929 году в семье Аграновских родился второй сын, Валерий. На его «обмывку» Абрам Давыдович пригласил самых именитых, влиятельных журналистов Москвы, в числе которых были главный редактор газеты «Известия» и журнала «Новый мир» Иван Михайлович Гронский, писатель Илья Эренбург… Они сердечно поддерживали Абрама Давыдовича в его творческих устремлениях, давали одобрительные рецензии на его книги. В тридцатые годы у него вышло восемь книг публицистики. Казалось бы, жить да радоваться!

Но наступил жестокий 1937 год. По указанию Сталина Берия создает новое дело на контрреволюционный центр в Москве. Арестовывают и Абрама Давыдовича Аграновского. В обвинительном заключении констатируют, что он «изобличается как член троцкистской организации». Приговор жестокий, несправедливый: десять лет лагерей плюс пять лет поражения в правах. Новое дело было, как говорится, шито белыми нитками.

Во главе этой организации чекисты поставили Ивана Михайловича Гронского, которого невзлюбил Сталин за смелую самостоятельность, самобытность мышления и действий. Гронский никогда, как Бухарин, не согласовывал с Иосифом Сталиным необходимость публикации той или иной статьи, критику, за что и поплатился. А вместе с ним поплатились и его друзья-публицисты. Избежал ареста лишь Илья Эренбург, ибо Сталин понимал: не будет хотя бы одного ведущего талантливого писателя-публициста, на кого же равняться остальной пишущей братии?

В июле 1937 года была арестована как ЧСИР и жена Абрама Давыдовича — любимая Фаня Абрамовна Аграновская-Раппопорт. Ее выслали вначале в Сегежу (Карело-Финская ССР), где она работала на бумажном комбинате, а затем, посчитав, что это ей «слабо», чекисты перекинули ее в Карлаг в Долинское отделение.

Двое сыновей остались в Москве одни, без родительского ока. В своей книге «Последний долг» (Москва, Academia, 1994 год) Валерий Аграновский вспоминает, как вместе с братом Анатолием пытались вызволить из неволи ни в чем не повинного отца. Они записались на прием к председателю Верховного Совета СССР М.И. Калинину. И их, как ни странно, пропустили к нему.

Они вошли в кабинет Михаила Ивановича с кипой книг и статей отца. Всесоюзный староста, ясное дело, читать их не стал, но для интереса полистал. И только после этого спросил:

— В чем дело, ребята?

Слушал он их внимательно, сочувственно кивая поседевшей головой. У Михаила Ивановича самого жену сделали «врагом народа», отправили в один из лагерей на Урал.

— Помогу чем могу, — коротко сказал он, провожая озабоченно мальчишек к двери.

Этот поход в Кремль не остался без результата. Видимо, Михаил Иванович нажал на рычаг телефона, позвонив кому следует.

Как бы там ни было, в 1941 году дело А.Д. Аграновского было пересмотрено и закрыто «за недоказанностью его участия в совершении преступления и исчерпанием всех возможностей это доказать».

Однако в Москву Абрама Давыдовича не возвращают. Его отправляют пароходом из Норильска в Красноярск. Так как он все лагерные годы добросовестно трудился как врач, начальник санотдела Норильлага Золотарев вручает ему похвальную грамоту, а вместо премии — телогрейку первого срока носки, почти новенькую, не потрепанную… Она спасала его в пятидесятиградусные морозы в Красноярске, почти как шуба.

Он очень дорожил этой телогрейкой. Уже будучи освобожденным полностью, по прибытии в Москву вместе с семьей, Абрам Давыдович продолжал носить ее. И только поступив на работу в редакцию журнала «Огонек», он распрощался с ней. Но долго еще надевал ее, работая на даче в саду или на огороде. «О! Свидетельница моих мук! — восклицал он. — Да тебе сносу нет, ты принесла мне свободу творчества. Можно сказать, что я как журналист возродился из телогрейки зэка».

В этой телогрейке А.Д. Аграновский пробудет в Красноярске вплоть до 1947 года. Большую скрипку поддержки в его судьбе сыграет первый секретарь Красноярского крайкома партии Аверкий Борисович Аристов, в будущем секретарь ЦК КПСС, посол в Польше, Австрии. В июне 1942 года Абрам Давыдович пишет жене в Долинку:

«Значит, я решил остаться в Красноярске, сюда собрать всех вас. В Красноярске я, во-первых, буду восстанавливаться в партии — через крайком. Переговоры начал… Буду писать в местной газете „Красноярский рабочий“, получил даже аванс у редактора, и он ждет, чтобы я дал первый материал». Далее говорится, что встретили его в крайкоме партии тепло — «вплоть до того, что кормят меня, пошили костюм, устроили в гостиницу и т. д.»

А.Б. Аристов привечает А.Д. Аграновского, пригласив его на работу в отдел пропаганды крайкома партии. Он разрешает ему съездить в Долинку, навестить свою супругу, а затем помогает ему в ее освобождении. Правда, это освобождение необоснованно затянулось. Об этом можно судить по письмам Фани, которые сохранил ее сын Валерий (она его называет Валей). В ноябре 1942 года она пишет из Долинки в Красноярск:

«Дорогие мои Абрашенька и Валюта! Ваше письмо от 12 октября я получила. Абраша, ты просишь меня не волноваться. Откровенно говоря, мне это нелегко. Уже больше месяца, как ты уехал, а результатов пока нет. Никаких! Я стараюсь объяснить это всякими причинами, но все же хорошего мало, а главное, что меня уже начинает пугать все это. В чем же причина такой задержки? Непонятно. И вот каково мне сознавать, что я имею право быть с тобой и детьми, а в действительности я все еще далека от вас. Легко сказать: не волнуйся. Нет, я стала сейчас более нервной, чем была. Раньше, не имея перспектив, я мирилась со всем, а сейчас тяжело.

Целую вас крепко, ваша Фаня».

Одним словом, рвусь к вам всем сердцем. Как хочется вырваться отсюда, если б ты знал! К тому же я прихворнула, снова малярия, причем она совпадает с отчетными периодами (особенно 1-го ноября), я с температурой 39° проработала всю ночь. День поспала, а на следующий день, раз температура пала, то вновь вышла на работу, а к вечеру — 39°! При этом и колит разыгрался. Сегодня снова работаю, но слабость ужасная, тем более что три дня я ничего не ела — не хотелось. Одним словом, все вместе взятое не способствует хотя бы сохранению спокойствия, скорее наоборот — нервы в таком состоянии, жду чего-то, что вот, кажется, лопнет все внутри. Как нехорошо это мое состояние, но что я могу поделать с собой? Держалась я долго, а сейчас больше не в силах. Устала от всей такой жизни. Ты меня, детка, не ругай за мрачные настроения. Ты меня понимаешь больше, чем кто-либо. Ты пойми, почему я так близко к сердцу беру. Я также знаю, что все возможное ты сделал, надо время, надо иметь выдержку. Все это так, но где взять силы? Их-то нет. На днях медкомиссия была из Центра. Врач, выслушавший сердце, был поражен его состоянием. Я поняла, что оно еще хуже, чем было. Но все чепуха это. Главное — дождаться свидания с вами. Дожить до этого. Мысленно с вами каждую минуту.

Когда Абрам Давыдович навещал свою жену в Долинке, то договорился с ее подругой Лизой, что она будет сообщать ему о состоянии Фани. В том же ноябре АД. Аграновский получает письмо от Лизы:

«Многоуважаемый А. Д., здравствуйте! Во-первых, хочу извиниться за мою неаккуратность и несвоевременный ответ на Ваше письмо, но есть старая пословица: „лучше поздно, чем никогда“. Правда, я Вам писала телеграмму, в которой сообщила, в каком моральном положении Фанечка, а поэтому я не особенно спешила с письмом. Да я еще надеялась на то, что Фанечка скорее будет дома, чем мое послание, но, увы, получилось немного не так. Фанечка живет еще пока с нами, здоровье ее, можно сказать откровенно, неважное. Но она духом не падает, в этом отношении она довольно энергичная женщина. Я ее увлекаю в общественную работу, она участвует в драмкружке. 7 ноября она выступала в нашем клубе, роль была возглавляющая: германский унтер-офицер Ганс Клаус (исполнила замечательно, аплодисменты переходили в овацию). Ну, отношение к ней со стороны начальника старое, он такой же хороший „хазер“, что в переводе с „французского“ означает „негодяй“. Но за Фанечкой беспокоиться не надо, она и не таким „хазерам“ давала отповедь.

Лиза».

Пишите, как Вы устроили сына, кто за ним ухаживает, он очень смышленый мальчик. Фанечка писала ему умные письма, а он отвечал такими же, так что мне очень понравилось. Между прочим, письма сына я сама отвозила Фанечке в отделение: так часто совпадает, когда бы я ни поехала, всегда привезу что-нибудь из почты. Пишите о себе и сыне, но чаще и побольше. Если будете Фанечке писать письма, пишите на мою фамилию, они быстрее смогут добраться до Фанечки. Ну, пока, до свидания, не смущайтесь, но я поцелую Вас, конечно, шутя. Ладно? Я сейчас спросила на это разрешение у Фанечки, она не возражает. Жду ответа.

Тут же в письме Лизы приписка Фани:

«Холодно, неуютно, тоскливо. Абрашенька! Долго ли мне еще мучиться? Как хочется покоя, если бы ты знал! Пиши пока на адрес Лизочки.

Целую крепко вас, мои дорогие, ваша Фаня».

Судя по этим письмам, Ф. Аграновской жилось в Долинке, мягко говоря, не очень весело. Спасали общение с людьми, участие в драмтеатре. Ее поддерживали подруги по бараку, в том числе поэтесса Эстер Паперная.

У меня сохранились ее стихи, в которых она, в частности, вспоминает и Фаню:

Наконец, 11 ноября 1942 года Фаню Абрамовну освобождают в связи с прекращением дела. Ей выдают на руки такой документ:

«11 ноября 1942 года. СПРАВКА. СССР. НКВД. Управление Карагандинского исправительно-трудового лагеря. Второй отдел № 22/203342.

Зам. нач. Управления Карлага НКВД, мл. лейтенант госбезопасности (Игнаткин)

Дана АГРАНОВСКОЙ Фане Абрамовне, год рождения 1899, в том, что она с 17 июля 1937 года по 11 ноября 1942 года содержалась в местах заключения НКВД СССР и освобождена с прекращением дела.

Зам… нач. ОУРЗа Карлага НКВД, лейтенант госбезопасности (Монарх)»

Справка видом на жительство не служит. При утере не возобновляется.

Выдают ей и разрешение на проезд от станции Карабас до станции Ачинск Красноярской железной дороги. Там ее уже ждал Абрам Давидович Аграновский, счастливый и довольный возвращением жены.

Казалось бы, конец драме? Но не тут-то было. Сын Аграновских Валерий пишет в своей книге:

«С 17 июля 1937 года начались страдания моей мамы в „местах заключения НКВД СССР“, 11 ноября 1942 года, следует считать, маму освободили „из места заключения с прекращением дела“.

Так думаю я. Но не думает так мама и, смею обобщить, весь наш народ. То, что одной датой начались испытания и горе людей, а закончились другой датой — момент формальный. О печальной истории моих родителей можно сказать только то, что пролог завершен, но эпилога еще не было. Занавес опускать рано. Ведь это был всего лишь сорок второй год, до смерти Сталина (о чем даже подумать было невозможно) мы все прожили вместе со всей страной долгих одиннадцать лет. Еще настежь были открыты ворота ГУЛАГа, еще лилась кровь и на фронте, и в тылу, и в лагерях.

Правдой было бы сказать и то, что до ареста моих родителей бушевал всеобщий страх репрессий, как он был и после нежданной реабилитации. Режиссер не ведал усталости, занавес всегда был поднят».

И далее:

«В самом деле: сотни тысяч, если не миллионы людей, совершенно безвинных, остались там, откуда чудом вернулась мама, и муки этих людей были продлены еще на долгие годы, как минимум, до середины пятидесятых годов».

И сталинизм вовсю процветал! После возвращения Фани Абрам Давыдович посылает письмо редактору «Правды» П.Н. Поспелову. Так, мол, и так, прошу вновь принять на работу, квартира в Москве имеется. Ответ пришел только через несколько месяцев, адресован в редакцию «Красноярского рабочего»:

«Вызвать в Москву не можем.

Поспелов».

Да, в то время АД. Аграновский ушел из аппарата крайкома партии в редакцию газеты «Красноярский рабочий». Творческим людям трудно, даже невозможно было трудиться в крайкоме партии, где процветали бюрократизм, взяточничество, низкопоклонство и лицемерие. Аристов нехотя отпустил Аграновского, хорошо понимая его стремление к правде и творчеству.

В «Красноярском рабочем» А.Д. Аграновский проработал до 1946 года. Его полностью реабилитировали, восстановили в партии.

Можно было возвращаться в Москву! Фаня с радостью упаковывала небогатый скарб. «Зэковскую телогрейку возьмешь с собой?» — спросила Абрама.

— А как же! — отвечал он. — Ничего нет теплее на свете. И в Москве пригодится.

Его взяли в журнал «Огонек». Он часто ездил по командировкам, много писал о Сибири. В одной из командировок в июне 1951 года Абрам Давыдович неожиданно умер. Сердце не выдержало больших житейских невзгод, напряженного труда журналиста. Некролог о его кончине подписали А. Сурков, А. Чаковский, Б. Горбатов, Б. Полевой, М. Светлов, А. Бек, С. Смирнов и другие известные писатели.

«Все люди заменимы, незаменимых не бывает только в журналистике, литературе, искусстве», — любил повторять Абрам Давыдович. Да, он был незаменимым и остался таким. Потому что эстафету пера отца подхватили его сыновья Анатолий и Валерий, которые тоже стали незаменимыми, видными журналистами СССР. Все знают Анатолия Аграновского как спецкора газеты «Известия», Валерия Аграновского — как сотрудника газеты «Комсомольская правда». Их отец порадовался бы за них, ибо они стали вершинами советской журналистики в 60–80 годы. Конечно, этому в немалой мере способствовал личный пример их отца — отличного журналиста Абрама Аграновского. Но не стоит забывать и мать Аграновских — Фаню Абрамовну, которая создавала и поддерживала в семье творческую обстановку, вовремя кормила и поила их, засиживалась допоздна, а то и всю ночь, печатая на машинке злободневные проблемные статьи и очерки сыновей. Она пронесла через всю жизнь свою любовь к ним, к своему мужу, не отказавшись от него в самый тяжелый для него час, когда его объявили «врагом народа». Ни в чем не виновная, она достойно несла бремя заключенной Карлага, выдержала, выстояла все испытания. И преодолению трудностей она научила своих сыновей, которые впервые в советской журналистике стали писать горькую правду о нашей действительности.

Фаня Абрамовна Аграновская скончалась в 1965 году, когда ее сыновья были в зените славы. Перед кончиной она сказала им: «Я была самой счастливой матерью, я не знала равнодушия со стороны сыновей и близких мне людей».

 

Глава девятая

Последний из живых поэтов

Когда в 80-е годы прошлого столетия я руководил в Джезказганской области литературным объединением «Слиток», то на его занятия часто приходил местный поэт Юрий Васильевич Грунин. В то время наше братское общество было довольно сильным в литературном отношении: в его рядах тогда находились такие превосходные поэты Джезказгана как Сатин-Гирей Байменов, Ольга Шиленко, Марат Ратнер, Зинаида Чумакова, Куаныш Ахметов, публицист Михаил Волков и другие. Но Юрий Васильевич Грунин как-то особо выделялся среди них и тематикой своей поэзии, и ее разработкой — строгим ритмом стиха, оригинальными рифмами… Когда он поднимался на трибуну, то небольшой зал в Доме политпросвещения, где мы собирались, как бы замирал от предчувствия чего-то необычного, свежего в поэзии… И Грунин оправдывал это предчувствие своими стихами. Ибо в то время он один владел в Джезказгане лагерной темой, причем мастерски, без прикрас, без повторов уже сказанного Солженицыным… Для нас это было потрясением! Конечно, мы знали, что Юрий Васильевич Грунин прошел тяжелый путь заключенного особого лагеря Степлага, что за его плечами «в ночах встают и падают туманы, болят зарубцевавшиеся раны». Тогда еще ходили слухи о том, что он в фашистском плену работал переводчиком в гестапо и даже написал поэму о Гитлере.

Но что не сочинят, не скажут злые завистливые языки! Кривда постепенно слетала с имени Грунина, обрастая более приятными и понятными для нас событиями, подробностями. Впервые свет правды на его жизнь пролил небезызвестный поэт и журналист Николай Марянин. В своей статье «Юрий Грунин — самый трагичный русский поэт 20 века» он писал: «Грунин родился в Симбирске весной в девятьсот двадцать первом и в конце 30-х годов в ульяновских газетах опубликовал первые свои стихотворения. Писал о любви и мирной жизни — а оказался в самом пекле войны». Грунин наверняка стал бы широко известным поэтом-фронтовиком, «но Гитлер об этом немного иначе подумал». Его воинскую часть однажды по ошибке обстреляли свои же. Последнее, что помнит поэт, — яркая вспышка и черный провал. Очнулся уже в фашистском плену. Долгие три года — немецкая речь вокруг, лай собак, колючая проволока, холод, голод и смерть друзей по лагерным нарам. Выжить в пелене плена помогла поэзия. Юрий Грунин мысленно сочинял стихи, заучивал их наизусть и каждый день, как молитву, сотни раз повторял про себя вымученные строки. Когда лагерь военнопленных освободили англичане, он в первую очередь записал всё, что накопилось в памяти. Ему предложили английское гражданство и предупредили, что в России его ждёт Сибирь. Грунин не поверил, потому что в плену все три года хранил зашитый за подкладкой комсомольский билет. Если бы немцы нашли — расстреляли бы точно. Он страшно скучал по Родине и не считал себя виноватым перед ней, «но Сталин об этом подумал иначе немного». Грунину приписали, что он якобы сочинил гимн армии Власова. Эта песня была известна еще до войны. Следователь предложил Грунину написать ее слова на бумаге. Поэт вспомнил только один куплет, но и этого хватило на десять лет лагерей. Теперь уже сталинских. И снова Юрий Грунин сочинял, заучивал и, как молитву, повторял день и ночь лагерные стихи, за которые можно было схлопотать «вышку». Десять лет от звонка до звонка — в сибирской тайге и на медных рудниках Степлага. Здесь, в казахстанском Джезказгане, он и остался после освобождения. В 1949 году на нарах зэка он написал характерное для его творчества стихотворение «Степлаг». Юрий Васильевич однажды прочитал его на собрании «Слитка»:

Не все восприняли его стихи с восторгом. Были и такие, кто заявил мне, что если и дальше на занятия «Слитка» будет приходить Грунин, читать зэковские стихи, они больше не ходоки в Политпрос.

Но время Страха, время Сталина-Ленина, старой стереотипной идеологии неминуемо уходило. Грунина приметил секретарь Союза писателей СССР, поэт Евгений Евтушенко, включив его стихи в антологию русской поэзии «Строфы века». Это — на московском всесоюзном уровне. А на местном — его крепко поддержал первый секретарь Джезказганского горкома партии, поэт Какимбек Салыков. Недавно я встретился с ним в Астане, и он подтвердил, что Юрий Грунин — замечательный поэт. И даже удивился: почему до сих пор о нем мало пишут, почему его мало печатают? «Может быть, ты напишешь, я-то уже писал».

Действительно, Какимбек Салыков опубликовал в журнале «Нива» большую статью о джезказганском поэте под заголовком «Высоты Грунина». Его поддержала поэтесса Зинаида Чумакова. В предисловии к книге Юрия Васильевича Грунина «Спина земли» она в 1999 году в статье «По лезвию судьбы» отметила, что автор вошел в литературу не только как поэт, писатель, публицист, но и как человек незаурядной судьбы, за плечами которого — жизнь, наполненная экстремальными событиями. Даже в условиях Степлага он умудрялся находить подобных себе — представителей света интеллигенции СССР и, как они, не опускал духовную планку своей жизни до простого обывателя.

В народе не зря говорят: «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Подруга Грунина Надежда Сиваева, в то время директор кинотеатра «Орбита» в Джезказгане, мне рассказывала, что Юрий Васильевич долгое время переписывался с известным писателем Камилом Икрамовым, профессором, архитектором Генрихом Маврикиевичем Людвигом… И что примечательно — они отвечали ему сердечной взаимностью, добрыми словами дружбы и признания его таланта. Ведь каждому из них он посвящал свои стихи или рисунки, шаржи.

С Камилом Икрамовым он познакомился в Устьлаге, близ Соликамска, их нары стояли рядом. Именно тогда молодой писатель задумал создать книгу «Дело моего отца». Это, по его задумке, должен быть документальный роман о партийном и государственном деятеле Акмале Икрамове, расстрелянном по указке Сталина в 1938 году вместе с Николаем Бухариным и другими видными большевиками. Акмаль Икрамов был родным отцом Камила, и поэтому сын тоже пострадал от сталинизма. Его в 16 лет арестовали как члена семьи изменника Родины, и он двенадцать лет «воспитывался» в лагерях смерти и ссылке, хотя Сталин во многих своих выступлениях неоднократно повторял:

«Сын за отца не отвечает» и клялся молодую поросль не трогать.

Юрий Васильевич сразу же поддержал идею Камила Икрамова и на первых порах был ему вроде как литературным консультантом. По выходе из лагерей Камил написал роман-хронику «Дело моего отца» и предложил его журналу «Новый мир». Твардовский благосклонно отнесся к новой книге на лагерные темы, но опубликовать ее не успел. К власти пришел Леонид Брежнев, и началась многолетняя полоса запрета на публикацию подобных книг. Лишь в 1988 году в журнале «Огонек» появились главы из романа-хроники «Дело моего отца». Юрий Васильевич тепло поздравил Камила с выходом книги в свет. Но в ответ получил письмо от его супруги Ольги Сидельниковой, которая сообщала, что Камил лечится в Париже. Как приедет — напишет.

И он написал! «Юрочка! О моем отношении к тебе и к значению нашей встречи можешь судить по тому, что моя дочка знает твои стихи с детства. А ведь текстов у меня не было и нет, тогда я многое ей читал по памяти…»

Переписка продолжалась, но недолго. В июне 1989 года Камил скончался в Германии от рака после тяжелой операции на 62-м году жизни. Об этом Грунин узнал из «Литературной газеты». И по этому поводу написал стихи:

В «мраморе мемуаров» Ю.В. Грунин запечатлел в своих книгах выдающихся людей, побратимов по несчастью и горю, долбивших вместе с ним киркой и ломом мерзлую руду карьеров и шахт Джезказгана. Под его пером оживают образы давно ушедших в мир иной композитора Бруно Дементьева, автора знаменитой песни «На позиции девушка провожала бойца», генетика Владимира Эфроимсона и архитектора Генриха Людвига… Последний через всю жизнь пронес веру в литературный талант Грунина и, умирая, сказал, что талант этот состоялся.

Они вместе трудились в проектном бюро Степлага. И довольно часто Грунин читал свои новые стихи Людвигу, который советовал ему сохранить их для будущего как поэтическую летопись Степлага.

Генрих Людвиг был по национальности немец, но превосходно владел русским языком, даже изучал антологию его слов. Это помогло ему затем по выходе из лагеря создать ряд прекрасных статей по архитектуре на чистом литературном русском языке.

Архитектура — это была его любовь и крепкая привязанность. Но она сыграла с ним ряд злых и добрых шуток, как он говорил. Первая злая шутка — это 1937 год, заседание Политбюро с приглашенными архитекторами. Обсуждался вопрос о проекте высотного здания Дворца Советов. Генрих не знал, что этот проект понравился Сталину, встал и раскритиковал его в пух и прах. Во время перерыва Каганович подозвал Генриха к себе:

— Вы это всерьез? Не заберете ли своих слов обратно?

— С чего бы это! — воскликнул Генрих и увидел злой взгляд Сталина.

Вскоре его арестовали. Особое совещание дало ему десять лет по 58-й статье. В 1947 году ему добавили еще пять лет за упрямство, ибо он продолжал талдычить о пагубности проекта высотного здания Дворца Советов для Москвы. Кстати, Сталин после критики Людвига от этого проекта отказался, а вот освободить праведного героя забыл.

Но Людвиг опять же благодаря архитектуре все-таки напомнил о себе. В лагере он создал превосходный проект противоатомного бомбоубежища и отправил его в Москву. Там проект Генриха встретили благожелательно, и вскоре его освободили из лагеря, вызвав в столицу для дальнейшей работы. Его одели в новый темно-синий костюм, и он щеголял в нем в проектном бюро, прощаясь с товарищами. При этом виновато говорил:

— Опять архитектура сыграла со мной шутку. Надеюсь, на этот раз добрую…

Да, добрую. После освобождения из лагеря Юрий Грунин несколько раз бывал в гостях у Генриха и радовался за него: в Москве его друг женился на бывшей лагернице, югославской балерине-красавице, и был счастлив. Дожил он с нею до 80 лет. Журнал «Архитектура СССР» № 5 за 1988 год в статье «Г.М. Людвиг» писал, что он вошел в историю становления советской архитектуры как один из самых своеобразных зодчих.

На всю жизнь сохранил Юрий Васильевич Грунин фотоснимок Генриха, который тот подарил ему при освобождении из лагеря. На обороте фотокарточки Генрих написал:

«Юрию Грунину. Писатель не только свидетель истории, но и ее судья».

В журнале «Архитектура СССР» в 1988 году был опубликован портрет профессора Людвига, сделанный Груниным в Степлаге в 1951 году. На нас смотрит волевой человек с большими красивыми глазами и бородкой Аристотеля… По внешнему лику его видно: он способен на большую бескорыстную дружбу, братскую помощь. Во всяком случае Грунин всегда во время пребывания в Москве мог рассчитывать на отдельную комнату в квартире друга, стакан чая и добротный бутерброд с колбасой и маслом… Я уже не говорю о большой дружеской поддержке каждого столбца новых стихотворений Грунина.

Таких талантливых и бескорыстных друзей у Юрия Грунина было немало как в лагере, так и вне его. Большим почитателем его таланта стала журналистка Нина Андреевна Барбутько. Помню, в редакции газеты «Джезказганская правда» она всегда повторяла, когда речь заходила о Грунине: «Его непременно надо печатать — это наш Твардовский. Не больше, не меньше».

Что верно, то верно — печатали в местных и республиканских газетах, журналах Грунина редко и неохотно. Сказывалась прежняя боязнь редакторов, — лучше перестраховаться, чем на бюро обкома партии за стихи опального поэта отвечать.

Но Нина Андреевна была не из робкого десятка. Став главным редактором региональной газеты «Подробности», она сразу же дала большой ход произведениям Грунина, как поэтическим, так и прозаическим.

Я давно заметил такую закономерность: повзрослев или постарев, почти все поэты становятся прозаиками. Видимо, в стихотворной форме не все вместишь, что хочешь сказать людям. Такое под силу было, скажем, только Пушкину, Некрасову… Как бы там ни считалось, Юрий Васильевич Грунин в 80-летнем возрасте вдруг почувствовал тягу к прозе и создал роман-хронику своей жизни «Живая собака». И Нина Барбутько взялась за публикацию этой книги в своей газете «Подробности», хотя без скептиков и недоброжелателей не обошлось. Ее даже за этот смелый поступок хотели уволить с должности главреда. Но вступился за нее, за газету, за роман Грунина известный нам Какимбек Салыков. И Нину не тронули!

А сам-то Юрий Васильевич? Как он реагировал на перипетии вокруг его новой книги? А никак! От того же Н. Марянина, приехавшего к Грунину в Джезказган из Москвы, чтобы взять у него интервью, узнаем: «С ним все уже случилось, поэтому ни напугать, ни заинтересовать, ни даже соблазнить его славой уже нельзя. Среди разговора он вдруг спрашивает:

— Так я и не понимаю, зачем Вы приехали?

Можно было бы сказать, что причина одна — на мой вкус, он один из крупнейших русских поэтов двадцатого века, и тексты его должны в сокровищницу этого века войти. Его место — пусть не рядом с богами вроде Маяковского или Мандельштама, но с титанами — Слуцким, Твардовским, Окуджавой, Самойловым. И до сих пор, даже в так называемые свободные наши дни, ему ничем не воздалось. Конечно, он гордость Джезказгана и его достопримечательность. Он строил этот город, за последние тридцать лет выезжал отсюда считанные разы. И зачем? Жизнь сложилась, какой сложилась. „Я никогда не умел и не хотел себя навязывать“. Он последний из живых поэтов этого века, так мне кажется».

Трудно с этим не согласиться.

 

Глава десятая

В ожогах от чужих костров

Мать просила дочь на коленях простить ее, но Люба Рубцова сказала: «Нет, никогда». И в сердцах добавила: «Ты — не коммунистка, а фашистка!»

Что же произошло в далекой Сибири в городе Канске, где весной 1938 года пятнадцатилетнюю девушку-школьницу Л. Рубцову неожиданно арестовали за «антисоветскую агитацию и создание контрреволюционной организации в школе»? А произошла довольно непонятная с точки зрения психологии трагическая история в семье, казалось, успешной и благополучной. Мать Любы, до глубин души преданная партии большевиков коммунистка Дарья Рубцова во время уборки своей квартиры нашла под матрацем дочери рукописные листовки, в которых содержался призыв: «Долой Сталина!» И вот вместо того, чтобы спокойно поговорить с дочерью, выяснить, как возникли эти злополучные листовки, Дарья охапкой схватила их и побежала в горотдел НКВД города Канска, чтобы посоветоваться, как быть.

Находящийся там в то время начальник горотдела НКВД Всеволод Юрьев раздумывал, как ему быть в этом тихом городке, где долго даже писка не раздавалось против Советов, Сталина, а ему сверху многочисленными депешами вменялось «усилить работу с врагами народа». Многие чекисты в других городах уже прославились тем, что отправили в лагеря десятки безвинных людей, даже целые террористические организации вскрыли, за что получили ордена и медали, а он, Юрьев, как бездыханный, даже докладывать наверх о благополучном в этом отношении городке боялся… И вдруг такое «везенье»: перед ним предстала яростная коммунистка, готовая за имя Сталина на плаху голову даже своей дочери положить. Видавшему всякие доносы людей лейтенанту Всеволоду Юрьеву такое даже во сне не виделось, чтобы родная мать на дочь доносила! Да понимала ли она, что делала? Сердце чекиста дрогнуло, он хотел посоветовать гражданке Рубцовой взять да разорвать эти листовки, да и объявить конец этой истории!

Но тут Дарья Рубцова положила ему на стол свой партбилет, она, мол, как коммунистка, иначе поступить не могла! И бедный Юрьев сразу вспомнил о своей карьере, о том, что в этом деле он может отличиться, даже получить орден, если все чин-чинарем оформить. И он сказал Дарье:

— Приму меры, сегодня же приму…

— Так вы побеседуете с дочерью? — спросила Дарья.

— Побеседуете? — переспросил Всеволод Юрьев. — Да ее расстрелять мало, она — государственная преступница, против самого Сталина пошла. А вы побеседуете…

И только тут Дарья поняла, какое страшное горе принесла своим поспешным поступком дочери. — Я вас прошу: отдайте листовки, — попросила она. — Я сама разберусь с ней.

— Ну, нет уж! — крикнул Юрьев и пнул ногой дверь. — Вы — коммунистка. Пока коммунистка. А так ведь и сообщницей дочери можете стать. Не вы ли воспитали в ней ненависть к Сталину?

Дарья закрыла лицо ладонями, зарыдала. Юрьев буквально силой вытолкнул ее из помещения НКВД на улицу.

Орден за «дело Л. Рубцовой» чекист Юрьев не получил, но своей жестокостью и преданностью Сталину прославился. Он мог часами держать Любу без еды и воды в кабинете, чтобы добиться от нее признания в создании контрреволюционной организации в школе. И в конце концов Люба призналась, что она вместе со своей подругой Аней Зиминой, действительно, хотела создать такую организацию и назвать ее «Овод».

— Почему «Овод»? — выпучил глаза чекист.

— Потому что это мой литературный герой, — гордо ответила Люба. — Мой и моей подруги Зиминой.

— Овод, так Овод, — тяжело вздохнул Всеволод. — Но почему листовки против Сталина?

А оказывается, все очень просто. По мнению Любы, Сталин — тиран и убийца многих талантливых людей. У них в школе около 20 родителей ее подруг арестовали и неизвестно куда отправили, видимо, расстреляли. Среди них были учителя, литераторы, инженеры… Были арестованы как враги народа их любимые преподаватели — учитель литературы Петр Гаврилович Кронин и учитель географии Леонид Федосеевич Белоглазов…

Помогала ли мать в написании листовок? Что вы, она — фанатичка, жизнь отдаст за партию. Вся беда в том, что советская идеология исковеркала ее душу, отучила любить и ценить людей. Когда она с отцом организовывала первые колхозы в Сибири, силком загоняла в них крестьян, уже тогда в ней поселились жестокость и непонятное упрямство брать верх над людьми, командовать. А если кто не слушал ее, не подчинялся ей, то она могла припугнуть и пистолетом.

По мнению Любы, коммунист не тот, кто командует, а тот, кто помогает людям и поддерживает их.

Правда, в жизни таких коммунистов не бывает, разве что в кино их придумывают. Разве что Ленин, Крупская достойны подражания. Никому еще партийный билет не приносил счастья, он делал людей грубее, лишал их самого главного — человечности. Штампы Устава КПСС забирали из душ людей искренность, любовь к жизни, красоте мира. Поэтому Люба никогда в жизни не будет вступать в партию Сталина.

Чекист знал, что Люба пишет стихи. Во время ее ареста и обыска на квартире Рубцовых он нашел три тетради с ее поэзией. Ничего криминального, аполитичного в них не нашел, это была, в основном, наивная лирика. Однако в ней отсутствовали слова о преданности великому Сталину, партии Ленина…

И тут чекиста осенило. Любимый Рубцовой Овод шел против антинародного режима, против самого Бога, вот и наша подследственная, подражая ему, решила разбить оковы сталинизма, советской государственности…

На суде все рыдали, когда мать подтверждала свои показания, данные в ходе следствия. Дочь не выдержала, крикнула:

— Будь ты проклята, дура!

Больше они никогда не виделись, не встречались. В стихах Любы Рубцовой — ни одного слова о матери. В них только сплошная надежда на будущую теплую и светлую весну. И это несмотря на то, что после приговора у Любы Рубцовой, как она писала, «потянулись безотрадные дни, как клин журавлиный над мокнущим полем…»

Ей суждено было провести в сталинских лагерях смерти более 16 лет. Вначале ее держали в Абанской сельхозколонии, затем после попытки бегства отправили в Степлаг — особлаг Джезказган — Кенгир.

Я шла на ощупь, как слепая,

В ожогах от чужих костров,

Ценой жестокой покупая

И трудный хлеб, и горький кров…

О годах пребывания Любови Рубцовой в Степлаге нигде не написано. Между тем, кое-кто из зэков того времени помнил ее храброй и независимой. Бывшая заключенная Степлага, алма-атинская поэтесса Руфь Тамарина мне рассказывала, что Люба была отличным строителем, она работала, как черт, на огнедышащем кирпичном заводе.

— Люба была интересной собеседницей, но и большой выдумщицей, — говорила Руфь Тамарина. — Она верила, например, что на месте Кенгира возникнет город-сад, что на этих скупых скалистых землях будут разводить виноград и арбузы, яблоки и груши. Для многих это тогда казалось сказкой неосуществимой, бредом девушки с поэтическим воображением. Но она упорно воскликнула:

— Так будет! Посмотрите, сколько здесь солнца!

— Солнца много, — противоречили ей подруги. — А где взять землю с черноземом?

— Привезут! — весело отвечала она. — С Дона, Кубани, из Сибири привезут!

Пророчицей оказалась Люба Рубцова.

В Жезказгане, бывшем Кенгире, сейчас жители любят местные виноград, дыни и арбузы больше, чем привезенные из Узбекистана. Сам Жезказган ныне похож: на город-парк, в тени его деревьев летом прячутся дети и взрослые.

В Кенгирском особлагере Люба встретилась со своей подругой, одноделкой Аней Зиминой. Участница группы «Овод», она и в тюрьмах, лагерях продолжала бороться за правду, интересы народа. Будучи в неволе, она отправила письма Сталину о том, как с его именем на устах погибают люди во времена расстрелов, как в погоне за «валом» врагов народа НКВД гонит в ИТЛ не повинных ни в чем людей. А закончила это письмо смелыми словами:

«А если вы обо всем этом знаете, то вас самого надо расстрелять!»

Конечно, не Сталина, а ее вскоре приговорили к смертной казни. И только внезапная смерть самого великого убийцы мира спасла ее от ужасной пули. В Джезказгане Анну Зимину использовали на общих работах, в основном, строительных. Одно время она даже была бригадиром.

В КВЧ лагеря они и встретились вновь, спустя десять лет после ареста — одноклассницы, контрреволюционерки, посмевшие выступить против Сталина. Здесь порой собирались любители литературы и пишущие. Анна точно так же, как Люба, писала стихи. Однажды она прочитала:

— Как это созвучно моей душе! — воскликнула Люба, обнимая подругу. — Выходит, не зря мы строим Джезказган, не бессмысленна наша жизнь…

Несмотря на тяжелую судьбу, девушки-одноклассницы выжили. Когда срок отсидки у Ани окончился, она решила остаться в Казахстане, ибо здесь встретила свою первую любовь. Вместе с мужем уехала к нему на малую родину в Кызыл-Орду. Там быстро завоевала для себя трудовую славу, став лучшим бригадиром «Промстроя». Она была избрана депутатом горсовета, воспитала четверых сыновей.

Иначе сложилась судьба у Любы Рубцовой. Ее после Джезказгана отправили в ссылку в Сибирь в Богучаны — глухое село, где сосны плачут по ночам да воют волки от тоски… Там она заболела туберкулезом, и вскоре ее «сердце догорело, горящей кровью истекло», как написала сама Люба… А было ей всего 44 года.

Недавно мне позвонила из Красноярска поэтесса Надежда Кирсанова. В свое время она посещала в Джезказгане занятия литературного объединения «Слиток», которым я руководил.

— Помните, как мы на занятиях стихи Любы Рубцовой обсуждали, ее сборник «С песней в сердце», что вышел в Красноярске в 1960 году… Я нашла могилу Любы Рубцовой на Троицком кладбище.

 

Глава одиннадцатая

Каторжный ученый

С трепетным волнением взял я в архиве карточку политзаключенного Льва Николаевича Гумилева, 1912 года рождения, родившегося в городе Пушкино Ленинградской области. Далее в карточке значилось: «Национальность — русский, образование — высшее, беспартийный, историк». Он был арестован 6 ноября 1949 года. 13 сентября 1950 года осужден Особым совещанием при МГБ СССР по статьям 58-8, 58–20, часть 1, 58–11 сроком на десять лет. Отбывал меру наказания в третьем лагерном отделении Карлага с 23 ноября 1950 года, куда был направлен из Лефортовской тюрьмы МГБ СССР. 13 декабря 1950 года его переводят в десятое лагерное отделение Карлага, откуда убыл 3 сентября 1951 года для дальнейшего отбывания наказания в Камышлаг Омской области.

Что стоит за этими скупыми строчками? Кто он — Лев Николаевич Гумилев? В «Избранном» Анны Ахматовой (Москва, «Художественная литература», 1974 год) в предисловии «Коротко о себе» знаменитая поэтесса пишет: «Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев». От кого? Ахматова отвечает: «В 1910 году я вышла замуж за Н.С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж». Там Гумилев издавал русский журнал «Сириус»… И, конечно, в этом журнале появлялись стихи его любимой. Так, стихотворение Анны Ахматовой «На руке его много блестящих колец» было опубликовано во втором номере «Сириуса».

Как известно, в последние годы жизни Анна Ахматова охотно обращалась к прозе, задумала написать трехчастную книгу «Мои полвека». В ее набросках мы встречаем названия глав: «Стихи Н.С. Гумилева. Гимназия», «Царское село (Гумилев). Тайна его любви». Бережно хранила Анна Ахматова (девичья фамилия Горенко) стихотворения Гумилева, посвященные ей.

Ахматова и Гумилев прожили вместе восемь лет (1910–1918 годы). Как писала критик Э.Г. Герштейн:

«Конечно, в стихах Гумилева не описывается повседневная семейная их жизнь в Царском Селе или Слепневе (имении матери Гумилева), но дана внутренняя сущность их взаимоотношений. Коротко ее можно определить словами из стихотворения „Это было не раз“, где героиня названа „мой враждующий друг“, а взаимоотношения с ней определены как „наша битва глухая и упорная“».

В поздние годы в беседах с друзьями Ахматова часто высказывала мысль о том, что у каждого настоящего поэта свой мир. Согласившись с этим, мы поймем, что соединение под одной крышей двух таких самобытных и сильных поэтов, как Гумилев и Ахматова, не сулило «мирного уюта».

И все же, все же… Та же Э.Г. Герштейн в журнале «Новый мир» писала:

«Видно, что оба собеседника хорошо понимали один другого. Товарищей по литературной борьбе, мужа и жену, двух поэтов, связывала глубокая дружба. Это ясно выражено в надписи Ахматовой на сборнике ее стихов „Белая стая“, подаренном Гумилеву в год их развода: „Моему дорогому другу Н. Гумилеву с любовью Анна Ахматова. 10 июня 1918. Петербург“».

Николай Гумилев отвечал ей такой же любовью. Однажды в Москве в букинистическом магазине на Сретенке я купил на свои студенческие копейки сборник Н. Гумилева «Жемчуга» (Стихи. 1907–1910 годы), изданный в книжном издательстве «Прометей» Н.Н. Михайлова в Санкт-Петербурге в 1918 году. В нем я не нашел стихов, прямо посвященных Ахматовой. Но сама Анна Андреевна, знаю из публикаций о ней, сделала на этом сборнике пометки стихов Гумилева, в которых без упоминания ее имени говорилось о ней.

Это было не раз…

Несмотря на развод, их дружба продолжалась. Николай Гумилев регулярно писал Анне Ахматовой, всякий раз вспоминая своего сына Леву как нежно любящий отец. 13 апреля 1913 года он посылает письмо Анне Ахматовой из Одессы. Вот его текст:

«Милая Аника, представь себе, с Одессы ни одного стихотворения. Готъе переводится вяло, дневник пишется лучше. Безумная зима сказывается, я отдыхаю как зверь. Никаких разговоров о литературе, о знакомых, море хорошее, прежнее. С нетерпеньем, жду Африки. Учи Леву говорить и не скучай. Пиши мне, пусть я найду в Дире-Дауа много писем. И помечай их числами.

Всегда твой Коля».

Горячо целую тебя и Леву…

Писем Анне Ахматовой он написал немало, и почти каждое заканчивалось словами: «Целуй от меня Львеца», «Крепко целую тебя, маму и Леву», «Целую тебя и Левика». Особенно много писем он присылал с фронта. Они приходили с почтовым штемпелем — «Гвардейский запасной. Для пакетов». И опять в конце каждого письма: «Целую тебя, моя дорогая Аничка, а также маму, Леву и всех». В письме от 6 июля 1915 года, рассказывая о боях с неприятелем, «австрийцами, которые отвратительно стреляют», Гумилев опять пишет: «Целуй Львенка, я о нем часто вспоминаю и очень люблю».

Известный поэт, фотограф С. Городецкий сохранил снимок Анны Ахматовой с музеем Николаем Гумилевым в военной форме и с Георгиевским крестом на груди и сыном Львом, сделанный в 1915 году во время побывки фронтовика-солдата в Слепнево. Этот фотоснимок сейчас часто печатают в газетах. Но никто не объясняет, что Слепнево — это имение, часть которого принадлежала матери Николая Гумилева. Сюда, в дом свекрови, Анна Ахматова приезжала вместе с Гумилевым и одна. Ведь здесь у матери Николая Степановича рос и воспитывался ее сын Левушка. Анна Ахматова считала, что Слепнево сыграло большую роль в ее судьбе.

Почему я так подробно останавливаюсь на том времени, когда в Слепнево проходили детские годы нового талантливого человека — Льва Гумилева? Потому что в детстве в человеке закладываются основы его дальнейшей жизни. И Лев Гумилев — сын талантливых поэтов — конечно, знал в детстве и стихи своих родителей, и их стремление к прекрасному…

То были годы становления его личности. И ему как бы было определено самой судьбой стать великим. Ведь яблоко от яблони недалеко падает…

Его отец, поэт Николай Гумилев, серьезно увлекался историей (об этом, к сожалению, мало пишут), он мечтал исследовать Африку, объединить все африканские племена, создать для них общий язык. На собственные средства он предпринял три путешествия в Африку. Мечтал побывать в Азии, на Дальнем Востоке… Обо всем этом он, конечно же, рассказывал сыну, призывал его больше читать книг о чужеземных странах, знать мировую литературу, языки западных и восточных стран. Его слова падали, как добрые зерна, в душу мальчика, давая всходы.

Ему было всего девять лет, когда его отца расстреляли как участника контрреволюционного заговора. Затем пало горе на его мать — ее исключили из Союза писателей СССР.

Окончив среднюю школу в Ленинграде, Лев Гумилев подает документы в университет, но его не принимают в силу дворянского происхождения. Тогда он устраивается простым рабочим-коллектором в Геологическом комитете, участвует в работе экспедиций в Прибайкалье, Таджикистане, на Дону, в Крыму. В 1934 году ему удается, наконец, поступить в Ленинградский университет, но в 1935 его впервые арестовывают, бросают на несколько месяцев в тюрьму в камеру-одиночку, затем выпускают.

Из карточки политзаключенного Л.Н. Гумилева узнаем, что в 1938 году он снова подвергается аресту. И прямо с четвертого курса университета попадает на Беломорканал, затем в Норильск, где опять работает в геологической экспедиции. Кстати, вспоминая то время, Лев Гумилев в своей книге «Конец и вновь начало» («Айрис-пресс», Москва, 2000 год) пишет:

«Вообще, на Нижней Тунгуске место было очень суровое. Тайга — зеленая тюрьма. Летом там ужас, комары, мошка; в сентябре начинаются дожди, а с октября завалы снега. Ужасно тяжело там жить. И я, чтобы облегчить свое положение, пошел добровольцем на фронт. На передовой я был солдатом, и там было гораздо легче, чем в геофизической экспедиции от Норильского комбината».

Из книги мы узнаем, что Лев Николаевич участвовал во взятии Берлина, после Великой Победы вернулся с фронта в родной Ленинград, сдал экстерном в университете все экзамены, получил диплом историка, защитил кандидатскую диссертацию, стал работать научным сотрудником в Музее этнографии. Но после злополучного постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» его начали преследовать, как и его мать Анну Ахматову. И уже, как мы знаем, в ноябре 1949 года он попадает в Лефортовскую тюрьму. А через 11 месяцев его повезли в Караганду в Карлаг. Позже Гумилев вспоминал:

«Я был уже опытный каторжанин и сказал, что долбать мерзлоту не буду — пусть меня лучше убьют. Но поскольку я никого не предал, у меня в бумагах была особая отметка: только тяжелые работы».

Действительно, в карточке политзаключенного Гумилева есть запись «высокого начальства»: использовать на тяжелых работах. Но вскоре он, попав в пургу на рытье канала, заболел и его положили в больницу.

Во многих публикациях о Льве Гумилеве утверждается, что в Карлаге он завершил свой мировой шедевр — книгу «Древние тюрки». Но это неверно. В Карлаге он завершил свою первую книгу о восточных гуннах — «Хунну». Она была напечатана позже в издательстве «Востокиздат». Конечно, Гумилев в Карлаге продолжал свою работу над книгой «Древние тюрки», начатую еще в декабре 1935 года. Но окончательно завершил ее в Омске в Камышлаге. Об этом он сообщает в предисловии к книге «Конец и вновь начало»:

«Потом меня перевели в Омск, там опять положили в больницу, и я написал книгу „Древние тюрки“. Таким образом, вернулся я из заключения с двумя работами».

Из карточки политзаключенного следует, что Л.Н. Гумилев пробыл в сталинских лагерях в общей сложности около 15 лет. И, пройдя сквозь черный ад застенков органов так называемой безопасности, выжил, больше того — создал свои великолепные книги, став знаменитым ученым. Несмотря на все ужасы Гулага, унижения и оскорбления, он оставался верен своей звезде.

Сам Лев Николаевич Гумилев вспоминает о своей лагерной жизни так:

«Четырнадцать лет просидел на каторге, так что я не кабинетный ученый, а каторжный. Некоторые ученые говорят, что работают как каторжники. Нет, простите, это не каторжный труд, а вольный. Они приходят домой, пьют чай, ездят гулять, а я был за колючей проволокой. А как работал? Думать надо. А иногда мог и писать. Когда начал работу о восточных гуннах, решил, чтобы у меня не отняли рукопись, обратиться к начальству. И начальство сказало:

„Подумаем!“ А так как думать оно не умело, то спросило более высокое начальство, и то сказало: „Гуннов — можно, стихи — нельзя!“

…Мне в лагерь прислали книжки — мама, мой покойный учитель Николай Васильевич Кюнер. Когда вышла книга переводов китайских хроник, где собраны сведения о народах, обитавших в Средней Азии в древнейшие времена, я их проштудировал и знал почти на память. Мама прислала книгу Киселева „Древняя история Южной Сибири“, потом „Древнетюркские надписи“, естественно, я их прочел по-русски и по-тюркски. Конспектировать у меня, конечно, возможности не было, но сидеть возле костра на закромке канавы, болтая ногами и разговаривая с казахами, татарами, узбеками, учить их язык, — такая возможность была…»

Его мать, Анна Андреевна Ахматова, как могла, помогала сыну, поддерживала его морально и материально.

Известен такой факт. Как-то Ахматова стояла в длинной очереди к тюремному окошку, чтобы передать сыну теплые вещи и продукты. Какая-то женщина с синими губами спросила ее:

— Говорят, Вы стихи пишете? А вот об этом Вы могли бы написать?

Ахматова, не задумываясь, громко ответила:

— Напишу.

И она, действительно, написала стихи о своей боли, поруганной материнской любви к сыну, несправедливо осужденному в годы сталинизма.

Окрыленный поддержкой матери, Лев Николаевич Гумилев продолжает свой научный поиск в Карлаге. Его поддерживают в этом замечательный предшественник, друг Г.Е. Грум-Гржимайло, прославивший историю народов Центральной Азии, его наставник Н.В. Кюнер, А.Ю. Якубовский, академик В.В. Струве, помогавшие ему в тяжелые лагерные годы.

Когда книга «Древние тюрки» вышла в свет, в своем предисловии «от автора» Лев Николаевич Гумилев выразил благодарность своему учителю М.И. Артамонову, профессорам С.Л. Тихвинскому и СВ. Каланину, рекомендовавшим книгу для печати, а также своим друзьям Л.А. Вознесенскому и Д.Е. Алчибаю, отмерившим вместе с ним заключение в лагерях Караганды и Норильска.

О Карлаге у Льва Николаевича остались самые тягостные впечатления. Он трудился в поселке Шерубай-Нура (ныне город Абай) на разработке богатого угольного месторождения, разных стройках Караганды, был истопником, топографом…

Солагерник Гумилева по абайской отсидке, узник Карлага, бывший телохранитель посла Франции в Китае Николай Иванович Мисливец, которого я разыскал в Караганде, мне рассказывал:

— Вел себя Лев Николаевич Гумилев на стройках города Абая (тогда поселок Шерубай-Нура) мужественно и отважно, всегда выполнял норму на кладке кирпича, штукатурки. Да и в бараке он никогда не нарушал режим, все свободное время отдавая чтению книг. Однажды пьяные уголовники решили устроить еврейский погром. Они посчитали Гумилева за еврея, ибо он сильно картавил. И вот погромщики толпой двинулись на Льва Николаевича, впереди шел уголовник огромного роста с топором в руке. Гумилев не испугался, сам соскочил с нар и сразу выбил топор из рук опешившего бандита, повалил его на пол, закричав: «Вызовите охрану!». Конвой прибыл вовремя, политзаключенные ликовали: всех уголовников отправили в изолятор.

Будучи чистокровным славянином, Лев Николаевич Гумилев охотно дружил с евреями, поддерживая их, а они его. Известна его дружба в Ленинграде с литературоведом Эммой Герштейн. Она не изменила этой дружбе даже тогда, когда Гумилев попал в Карлаг, посылала ему письма, бандероли. Больше того — она сохранила написанную в Карлаге книгу Гумилева о гуннах (хуннах), которую он сумел хитроумно переслать ей обычной почтовой посылкой (а это тридцать самодельных тетрадей!). В письме к Герштейн он признается:

«Милая, дорогая, неповторимая Эмма: то, что я Вам доверил, — лучшая часть меня, это как бы мой ребенок… Я очень хорошо понимаю, чего вам стоит такая изумительная забота о таком полусвине, как я. Поцелуйте маму.

Леон».

Его очень беспокоила судьба книги, написанной в лагере, и он доверил ее Эмме Герштейн. В то же самое время в документе от 25 марта 1954 года, озаглавленном «Завещание для оперуполномоченного или следователя», он сообщал:

«Я написал „Историю хунну“ для собственного удовольствия и собственной души. В ней нет ничего антисоветского. Она написана так, как пишут книги на Сталинскую премию, только живее и, надеюсь, талантливее, чем у моих коллег-историков. Поэтому в случае моей смерти прошу рукопись не уничтожать, а отдать в рукописный отдел института востоковедения АН СССР в Ленинграде».

В его дневнике того времени читаем:

«Караганда. Холод, голод, бандеровцы, власовцы, тяжелая работа. К счастью, устроился топографом, потом истопником, потом переписывал чего-то… Друг — перс Рахим, бежавший от шаха. Учу персидский язык. Читаю в бараке лекции по истории. Привезли сына нашего ректора — Леву [2] . Очень хороший парень».

И далее:

«Расчистка снега, таскание бревен. И еще: работаю на разных стройках, кем попало. Подружился с Ханной — ирландским журналистом и востоковедом».

Но, конечно, самые душевные слова Льва Николаевича — о матери, которая ни на минуту не забывала о нем. 19 июля 1951 года он пишет ей:

«Милая мамочка! Подтверждаю получение посылки почт. № 277 и благодарю, только вперед вместо печенья посылай больше жиров и табаку: дешевле и лучше. Целую тебя».

Она присылает ему посылки с жирами и табаком. А вместе с ними стихи:

Лев Николаевич Гумилев после отбытия срока в «хрущевскую оттепель» в 1956 году был реабилитирован. Однако никакой научной работы ему не предложили. Долгое время он трудился дворником в Музее этнографии. И только в 1960 году он добивается выхода в свет книги «Хунны», а уже в следующем году защищает докторскую диссертацию на тему: «Древние тюрки (VI–VIII века)». Начинается его восхождение к славе, несмотря на полный запрет его публикаций по решению президиума Академии наук СССР. Он добивается защиты второй докторской диссертации (на соискание ученой степени доктора географических наук), становится известным ученым.

В мае 1996 года Акмолинский университет был преобразован в Евразийский университет имени Льва Николаевича Гумилева. Так закончились тернии великого ученого, так пришло к нему народное признание.

 

Глава двенадцатая

Обманутое поколение

Писатель Р.Ю. Махатадзе пристал ко мне: напиши о литераторах Грузии, которые отбывали свой срок в Карлаге. Кто теперь о них помнит, знает хотя бы их имена? И если расскажешь о них, то тебя грузины отблагодарят своим признанием за твой труд. Звонил мне Махатадзе почти каждый месяц и, как говорится, уговорил..

В карагандинском спецархиве Прокуратуры РК я узнал, что в Степлаге на рудниках Джезказгана отбывали наказания молодые писатели, студенты факультета философии Тбилисского университета Лев Софианиди, Гиви Магулария, Тенгиз Залдастанишвили, Отия Пачкория и другие. Они были осуждены за попытку организации контрреволюционных действий, антисоветскую агитацию и пропаганду в Грузии сроком на 25 лет с отбыванием наказания в особых лагерях СССР. Использовали их в Степлаге на открытых медных карьерах и в шахтах, а также на кирпичном заводе.

Отия Пачкория всем побратимам по тяжкому труду рассказывал, что он, изучая философию и диалектический материализм, нашел в политике Иосифа Сталина много отклонений от требований марксизма-ленинизма. Это прежде всего отрыв власти коммунистов от народа, отсутствие демократии на выборах в советы, преследования оппонентов, которых превратили во врагов народа и так далее. А самое губительное — это культ личности Сталина, необоснованное возвеличивание его дел. Конечно, говорить такое в сороковые-пятидесятые годы, после Великой Победы над фашистской Германией, было опасно и даже смертельно. Но у Отии Михайловича Пачкории (зэки его звали просто Отто) были единомышленники и даже последователи. К ним как раз относился его друг, ровесник Гиви Наевич Магулария, который осмелился назвать Сталина предателем народов СССР.

Забегая вперед, скажу, что выпущенные на свободу в 1955 году молодые литераторы Грузии сделали неплохую карьеру в литературе. Отия Пачкория вступил в члены Союза писателей СССР, долгое время работал заместителем главного редактора грузинского литературного журнала «Цискари» («Заря»). Гиви Магулария тоже стал членом Союза писателей СССР. Он выпустил несколько книг о Гулаге, в том числе о Степлаге, Кенгирском восстании политических заключенных в Джезказгане. О нем хорошо написал Шота Чаташвили в журнале «Дружба народов» № 3 за 2004 год.

Мне доводилось много раз встречаться в Жезказгане с узником Степлага, писателем Юрием Васильевичем Груниным. И он мне рассказал, что почти пять лет общался с литераторами из Грузии за колючей проволокой. Они даже научили его говорить по-грузински. В свободное время, сидя на нарах, Грунин переводил стихи грузинских поэтов на русский язык. Они тепло называли его «генацвале», охотно рассказывали о том, за что получили 25 лет отсидки в лагерях. Оказывается, где-то в 1946 году, еще будучи старшеклассниками, они создали в Тбилиси подпольную организацию «Смерть — Берии». В нее входили те, чьи отцы и матери пострадали или были убиты во время сталинских репрессий бериевскими палачами. Среди членов этой организации был и поэт Булат Окуджава. Как мы знаем, его отца в тридцатые годы расстреляли, а его мать, Ашхен Налбандян, 11 июля 1939 года осудили как контрреволюционерку к пяти годам лагерей и пяти годам ссылки. Отбывала она свой срок в Карлаге. Долгое время никто не знал, где именно, в каком месте. Недавно мне прислали из Москвы воспоминания лагерной подруги Ашхен Ксении Чудиновой «Памяти невернувшихся товарищей». В них она рассказывает, что ее вместе с Ашхен привезли из Москвы на распределительный пункт Карабас, оттуда в Бурму, а затем в Батык. В Бурме на сельхозработах было занято больше тысячи заключенных. Чудинову с Ашхен включили в овощеводческую бригаду, состоящую почти полностью из политзаключенных. Отношение к ним со стороны урки-бригадира было как к собственным рабам. Он давал им самую тяжелую работу, посылал убирать пересохший горох, стручки которого, как ножи, резали руки. Издеваясь над политзаключенными, бригадир кричал: «Замывайте свои грехи троцкистские, сволочи, а то убью!» В Батыке было немного легче, но недолго. Начальника отделения Мишина, очень отзывчивого человека, вскоре самого посадили за то, что хорошо относился к политзаключенным, не издевался над ними. «Как мы выжили, известно только Богу!» Но Ашхен Степановна Налбандян, Зина Салчаник, Софья Зильгерберг, Ксения Чудинова проявили большое терпение. Они создали свою подпольную партийную группу и тем спасались… Они дождались поезда № 51, который вывез их на волю в Москву из Караганды…

Спасся во время разгрома подпольной организации «Смерть — Берии» и сын Налбандян — Булат Окуджава. Видимо, молитвы матери из казахстанских степей дошли до Бога. В момент ареста группы антисталинских молодых борцов Булата Окуджавы в Тбилиси не оказалось, он выехал на учебу в литинститут в Москву. И, благородство душ его арестованных сотоварищей, никто из них не показал на него. Мол, на занятия литературного объединения он ходил, но в политической организации «Смерть — Берии» не состоял. Особо свидетели мучили друга Булата Окуджавы — Володю Цыбулевского, но он никого из друзей не выдал. Вернулся из Степлага Цыбулевский больной, но продолжал много и упорно заниматься литературой, переводами, даже издал свой сборник стихов. Но вскоре силы покинули его — он умер от силикозной болезни. А было ему всего-навсего 47 лет! Булат не прерывал с ним дружбу до самого последнего дня, навещал его в больнице, посвятил ему стихи «На фоне Пушкина снимается семейство» и «Былое нельзя воротить…»

Среди членов организации «Смерть — Берии» было немного девушек. Молодая поэтесса Элла Маркман смело писала такие стихи:

Ее тоже отправили в Степлаг, в женскую зону. Она принимала участие в кенгирских событиях, дождалась своего желанного освобождения в 1955 году.

Элла Маркман дружила долгое время с поэтом Вадимом Поповым, который в Тбилиси был членом литературного объединения «Соломенная лампа». Там он общался и с Цыбулевским, Софианиди, Коммунэллой Маркманом, Отией Пачкорией. И на этом основании он вместе с девятью студентами Тбилисского университета попал на скамью подсудимых за недоносительство, неблагонадежность.

Вадим Попов в Джезказган прибыл одним тбилисским этапом вместе со своими друзьями, молодыми литераторами Тбилиси. Вместе с ними трудился на открытых карьерах, кирпичном заводе. И, о парадокс, даже в лагере вместе с ними ходил в гости в лабораторию к знаменитому генетику, биологу, профессору Эфроимсону, который читал им лекции по литературе, культуре и эстетике. Вадим Попов даже посвятил стихи Эфроимсону, Софианиди и Пачкории:

Они сохранили даже в тяжелых условиях особого лагеря любовь к жизни, литературе, культуре, искусству. А самое главное — свое человеческое достоинство. Узник Степлага, князь Андрей Трубецкой в книге мемуаров «Пути неисповедимые» вспоминает такой эпизод:

«К фельдшеру Тенгизу Залдастанишвили захаживал приятель и одноделец Отто Пачкория (компания нашего режимника Левы Софианиди — студенты из Тбилиси) — парень самоуверенный, нагловатый и в то же время немного кавалер. Бондарева („вольняшка“, зверствующий лагерный хирург, завотделением в лагерной больнице), закончив работу и уходя, надевала пальто. Пачкория подошел к ней со словами: „Разрешите, я вам помогу“. — „Вот когда будете на свободе, тогда и будете подавать пальто“. — „А тогда я не захочу подавать вам пальто“».

Конечно, так ответить необходимы смелость и мужество. Этими качествами обладали почти все молодые литераторы Тбилиси, сосланные в Степлаг. Сегодня о них знают в Грузии, чтят их. Их фамилии увековечили в современной «Истории Грузии» ученые М. Вачнадзе, В. Гурули и М. Бахтадзе. Кроме перечисленных мной литераторов — они назвали также студентов Тбилисского университета Шота Джиджадзе, Алеко Меладзе, Жореса (Георгия) Цинцадзе. Они тоже были узниками Степлага.

 

Глава тринадцатая

Трубка Эйхлера

Он любил попыхивать трубкой, как Шерлок Холмс. И хотя его легкие уже немного посвистывали, ссыльный редактор «Детгиза» Генрих Эйхлер не расставался со своей «любимицей» до последних дней жизни. Ведь эту трубку ему подарил сам генерал Лукач, а проще — знаменитый советский писатель Матэ Залка, который сражался в окопах Испании на стороне свободолюбивого народа…

В холодные зимние вечера в ссылке под Осакаровкой трубка Лукача согревала опального Эйхлера в сырых землянках, обдавая ноздри теплым, приятным, совсем не удушливым дымом… В Караганде Генрих никак не мог сосредоточиться на мыслях, никогда не начинал писать, пока не загорится божественный огонь в курительной трубке.

О, как это было давно — Москва, «Детгиз», взволнованный рассказ Матэ Залки о том, как красноармейцы отбивали эшелон с золотом республики у белых… Он обещал тогда Эйхлеру написать повесть для детей об этом. Не написал. Не успел. Погиб в бою за свободу Испании. А вот незабвенная Лариса Рейснер, дорогая Лара, с первого дня знакомства пронзившая его сердце ангельским взглядом своих красивых умных глаз, успела написать обещанную ему повесть «Фронт», но, к сожалению, ей не довелось увидеть свою книгу отпечатанной. Повесть была издана только через шесть лет после ее кончины, в 1932 году, в издательстве «Молодая Гвардия». Редактором этой книги, конечно же, был Генрих Эйхлер, боевой и сердечный товарищ Ларисы Рейснер.

Ее знали и в Москве, и в Питере, на Волге и на Днепре, на берегах Каспийского и Черного морей. О ней слагали легенды, ибо она была первой женщиной-комиссаром, которая, не боясь похабщины, грубых приставаний, матерщины и водочного перегара матросов, пошла работать с ними в самые темные низы, в самые грязные трюмы и кубрики, чтобы поддержать в «матросне» дыхание революции, великую веру в ее победу.

В те времена женщина в бескозырке — это абсурд, это нонсенс! Но, несмотря на неуважительное к ней отношение, Лариса добилась многого, посеяв в душах людей, ее окружающих, любовь к Октябрю, Ленину и будущему России. В этом ей помогал влюбленный в нее Генрих Эйхлер, красногвардеец отряда балтийских моряков, штурмовавший в 1917-м Зимний дворец, а затем попавший в составе этого отряда на Волжскую военную флотилию, которой командовал большевик ленинской гвардии Федор Федорович Раскольников.

Эйхлер постоянно ухаживал за Ларисой Рейснер, он был ее ангелом-телохранителем. Вместе они участвовали в знаменитой операции по спасению 432 красногвардейцев, попавших в плавучую тюрьму белого адмирала Старка. Это Генрих Эйхлер спустил лестницу в темный трюм баржи и крикнул вниз матросам во всю мощь своего голоса:

— Выходите, товарищи! Да здравствует свобода!

Тогда он удостоился первого поцелуя Ларисы Рейснер. И с тех пор она пускала его в свою маленькую каюту, полную гроздей алой рябины и книг. Не кто иной, как Лариса Рейснер, приобщила его к чтению, и однажды он поставил своеобразный рекорд — прочитал за один месяц около ста книг. Правда, позже, когда Эйхлер станет редактором «Детгиза», он осилит за месяц и более двухсот книг. А в дневнике Генриха, который найду в его архиве, я встречу такую запись:

«Прочитал за последние полтора месяца 276 книг [3] да еще с выписками… Скука страшная! Ни одной свежей мысли, свежего штриха. Создается впечатление, что пишут иной раз не потому, что чувствуют необходимость, а в порядке выполнения договорных обязательств. Получается фальшиво, скверно».

Он был строгим редактором, и потому в потоке рукописей, приходящих в «Детгиз», умел выбрать талантливые, самобытные. Он дал зеленую улицу первым книгам Константина Паустовского, Александра Беляева, Корнея Чуковского, Самуила Маршака, Юрия Тынянова, Петра Гаврилова, Елены Благининой, Рувима Фраермана… Всех не перечесть! Не зря Константин Паустовский в своей «Книге скитаний» написал об Эйхлере:

«Его хорошо помнят все так называемые детские писатели старшего поколения. Он всем им сделал много добра».

В архиве Эйхлера как раз я нашел немало писем писателей, в которых они благодарили милого Генриха за поддержку, творческое сотрудничество, разумное редактирование. Большинство этих писем приходило по ссыльному адресу Эйхлера в гиблые места под Осакаровку, а затем в Караганду, куда он попал по милости власть предержащих сталинистов.

Изучая жизнь и творчество Эйхлера, листая его дневники и блокноты, я обратил внимание на одну маленькую деталь: нигде он не восхвалял Сталина, нигде не упоминал его имени. В книге Ларисы Рейснер «Фронт» речь идет, в основном, о событиях 1918–1919 годов на Волге. Как раз в это время там «героически» действовал, согласно версии краткой биографии И.В.Сталина, «полководец революции». Но в книге Рейснер восхваляются подвиги на Волжском фронте совершенно других личностей, имя Сталина она ни разу не упоминает. Зато с особым чувством любви и уважения она пишет о Раскольникове, которого матросы буквально носили на руках.

Казалось бы, Эйхлер как редактор обязан был внести в книгу Рейснер имя Сталина хотя бы для того, чтобы избежать нападок сталинских цензоров от литературы. Но он этого не делает, в душе осуждая возрождение тоталитаризма в стране красных.

Его идеал революционера до мозга костей — Раскольников, в которого влюбилась Лариса Рейснер. Эйхлер ревновал, завидовал сопернику, но в силу идейных убеждений признавал за ним право на любовь Ларисы. Он называл Раскольникова большим кораблем, предвещая ему большое плавание. И не ошибся — за героическую боевую работу по командованию Волжско-Каспийской флотилией, разгромившей белогвардейской флот Каспийского моря, Раскольников был дважды награжден орденом Красного Знамени.

В своей комнате Эйхлер всегда хранил на видном месте фотографию, на которой были запечатлены полпред в Афганистане Ф.Ф. Раскольников и Лариса Рейснер среди сотрудников советского посольства. Этот снимок ему подарила Лара где-то в 1924 году, когда она с Раскольниковым вернулась из Афганистана. Тогда Федор Федорович первым из советских дипломатов был отмечен орденом иностранного государства.

В 1924 году Раскольникова назначают главным редактором журналов «Молодая Гвардия» и «Красная новь». Лариса Рейснер и Эйхлер становятся его первыми помощниками и вдохновителями. По их совету Раскольников пишет книгу воспоминаний «Кронштадт и Питер в 1917 году», мемуарные очерки «Рассказы мичмана Ильина»… Казалось, их тройственному союзу жить и торжествовать на радость тысячам читателей! Но вскоре Раскольникова посылают полпредом СССР в Эстонию, затем в Данию, Болгарию. Чаша яда Сталина, предназначенная для верных ленинцев — ветеранов партии, его благополучно минует. Но до поры до времени… В 1937 году Сталин, расправившись с «врагами народа» внутри страны, поворачивает свой лик в сторону тех, кто работал за рубежом. Оказывается, живы еще дипломаты-поклонники Зиновьева, Бухарина, Каменева, Троцкого… Их необходимо вызвать в Москву якобы для повышения, а на самом деле — довести их до отчаянного понижения, унижения и, наконец, уничтожения. Первыми бесследно исчезли в кровавых катакомбах НКВД дипломаты Антонов-Овсеенко, Лев Карахан, вызванные якобы для повышения, вручения генеральских погон. За ними должны были последовать Рейсе, Кривицкий, Орлов… Но они не пожелали разделить злую участь Антонова-Овсеенко, Карахана, и скрылись за рубежом, затерявшись в толпах белоэмигрантов под псевдонимами.

Почувствовал роковую опасность и посол в Болгарии Федор Раскольников. Он случайно нашел свою книгу «Кронштадт и Питер в 1917 году» в списке запрещенных и понял, что стал крамольным писателем, ибо обошел великую роль Сталина в создании партии, не окрестил его вдохновителем и организатором победы Великой Октябрьской Социалистической революции, сподвижником Ленина, руководителем всем делом подготовки восстания. За правду тоже надо платить! И сталинская пуля, выпущенная из Кремля, может остановить его сердце, и тогда он не сможет высказать всю свою ненависть к сталинизму, мучителю всех народов СССР Джугашвили. И когда Раскольникова вызывают в Москву из Софии, якобы для переговоров о новом назначении в Мексику или Чехословакию, то он уже точно знает, что это западня для него и его печальный конец. И он делает «ход конем» — выезжает из Софии в Москву на поезде, но в пути соскакивает на ближайшей станции и едет в Париж. 12 октября 1938 года его тревожит консульство СССР во Франции, мол, вас вызывает Сталин, «никаких политических претензий нет», по приезде в Москву вам «ничего не угрожает». Раскольников еще на что-то надеется, он вспоминает трепет губ Ларисы Рейснер, ее горячее дыхание и объятия в ночном парке имени Горького… Но тут же одергивает себя: Ларисы давно нет, ее смерть загадочна, покрыта какой-то неразгаданной до сих пор тайной. Зачем же ему возвращаться туда, где его давно покинули любовь, признание и нежный запах красивых кудрей любимой женщины? Он тяжело тянется к пистолету и вдруг не выдерживает — резко отталкивает его от себя. Пистолет громко падает на деревянный пол гостиницы.

В ту ночь Раскольникову открываются новые шлюзы видения мира, смысла жить и бороться. И он пишет «Открытое письмо Сталину», в котором с презрением и большой душевной ненавистью развенчивает культ личности вождя всех народов, выступает в защиту невинно пострадавших видных деятелей партии и советского государства, против клеветы на них. Наконец, 26 июля 1939 года он публикует в прессе за рубежом открытое заявление «Как меня сделали „врагом народа“», в котором обвиняет Сталина в убийствах Карахана, Антонова-Овсеенко и других верных ленинцев. Там были такие строчки:

«Над порталом собора Парижской Богоматери, среди других скульптурных изображений, возвышается статуя Святого Дениса, который смиренно несет собственную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрьме, не имея возможности оправдаться в возводимых чудовищных обвинениях».

И далее:

«Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго. Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список имен ваших жертв. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов».

Это письмо Раскольникова в 1939 году было опубликовано в газетах Парижа. Сталин не мог простить дипломату такой «оплошности». Раскольников был заочно исключен из партии, заочно осужден как враг народа к смертной казни. В том же году агенты НКВД убили Федора Федоровича в Ницце, выбросив его из окна гостиницы на мостовую.

Мог ли знать об этом Эйхлер? Конечно! Слухи из-за рубежа в то время быстро доходили в писательскую среду, наиболее прогрессивную часть народа. И Эйхлер в любой час, в любую минуту ожидал, что его арестуют за связь с врагом народа Ф.Ф. Раскольниковым, а там…

Чувство страха перед будущим тогда не покидало многих писателей. Ибо из их рядов неожиданно по ночам исчезали самые-самые, те, кто осмеливался выступить против линии Сталина и его подручных. Так, еще в 1933 году был арестован муж детской поэтессы Елены Благининой — поэт Георгий Оболдуев — за антисоветскую пропаганду, осужден на 3 года с высылкой в Карелию. В те годы Эйхлер часто наведывает Благинину, утешает ее, как может. Он помогает ей советами по созданию поэтических книг «Осень», «Садко», «Вот какая мама».

Но Сталин всемогущ, всеяден. В 1941 году дошла очередь и до Эйхлера, его высылают из Москвы в Казахстан как немца. Уезжает с ним и его супруга — вечно верная ему Нина Федоровна Ходня. Эйхлер рвется в Москву, но не тут-то было! И тогда в его защиту один за другим встают писатели России. И первым, кто поддерживает его, поднимает голос за него, была его любовь, вера и надежда Елена Благинина.

Да, она была для него ангелом добрых дел! Судя по их переписке, Елена заказывала для Эйхлера в Лавке писателей литературные новинки, книги, журналы, приобретала их и высылала ему в Казахстан. Она сообщала Генриху Леопольдовичу обо всех литературных событиях в Москве, выставках картин, премьерах спектаклей и кино. В письмах она называет его «родной Генрих», «мой дорогой друг», «милый».

Но если бездействовать, то трава забвения будет расти не по дням, а по часам. И она немало порогов оббила у Тихоновых, Михалковых с просьбами вернуть Эйхлера в Москву. Но увы… Трава забвения продолжала расти. Она даже стихи перестала писать. И сообщает ему:

«Нельзя в таком свинстве обретать, писать стихи».

Чтобы морально поддержать Эйхлера, она рассказывает ему о возвращении Николая Заболоцкого из Караганды в Москву, о том, что он перевел на литературный язык «Слово о полку Игореве». И не унывает!

Долгая творческая дружба связывала Эйхлера с Кукрыниксами. Причем, она продолжалась и тогда, когда Эйхлера сослали в Казахстан в холодную и никчемную ссылку под Осакаровку в поселок № 5. В архиве Генриха Леопольдовича сохранилось письмо известного художника Михаила Васильевича Куприянова, написанное им 24 августа 1942 года. В первых строках он рассказывает о своих творческих радостях — выходе нескольких книжек («Уроки истории» в «Гослитиздате», «Блиц-фрицы» в «Детгизе»). Затем сообщает:

«Сегодня у нас очень радостный день — в сегодняшнем номере „Правды“ описаны подвиги нашего танка „Беспощадный“. Я вам писал о том, что Сталинскую премию мы вместе с Маршаком, Михалковым, Тихоновым и Гусевым отдали на покупку тяжелого танка „КБ“, и вот он теперь отличился — порубал массу всякой техники и фрицев. Это так приятно было услышать. Я был сегодня весь день как безумный от этой огромной радости. Если достанете — прочитайте. Главное, всех ребят из экипажа мы знаем, провожали их на фронт, ребята замечательные — один к одному. „Правда“ от 24 августа, на 2 странице».

В письме Михаил Куприянов находит добрые слова утешения Эйхлеру:

«Часто вспоминаю хорошие наши вечера, а сейчас все раскиданы в разные стороны, но я все-таки твердо верю, что скоро опять будем все вместе и опять соберемся и хорошо поговорим… Крепко вас целую.

Ваш Миша».

Многим обязан Эйхлеру русский советский писатель, литературовед Юрий Николаевич Тынянов. Мало кто знает, что Генрих Леопольдович решил включить в план издания «Детиздата» в 1935 году исторический роман Тынянова «Кюхля» о декабристе В.К. Кюхельбекере и сразу получил от Юрия Николаевича согласительное письмо. Его я также нашел в архиве Эйхлера. Датировано оно 3 октября 1935 года. По просьбе Генриха Леопольдовича Тынянов начал писать исторический роман «Пушкин», однако не успел завершить его. В 1943 году писателя не стало. Эйхлер узнал об этом в Караганде от Нины Федоровны, выбежал из дома на улицу, сел на скамейку и зарыдал. Он плакал до тех пор, пока не достал из кармана свою знаменитую трубку. Но печаль души долго оставалась с ним.

В Караганде сам Генрих Леопольдович не порывал с творчеством. Большую ценность представляют тетради его записей с пометкой «Для себя лично». Тут мы находим его воспоминания о В. Ленине, Н. Крупской, М. Пришвине, Л. Леонове, Д. Бедном, Б. Житкове. Тут же материалы, наброски к задуманному им роману о Севастополе, наброски его писем к Н. Тихонову, К. Паустовскому, Б. Эйхенбауму, С. Колбасьеву (тоже репрессированному писателю). Даже есть черновик письма к Берии — с просьбой вызволить его из ссылки. Увы, увы… Первый палач Сталина молчит, даже не удостаивает Эйхлера ответом.

Еще в Москве Генрих Леопольдович крепко подружился с бывшим моряком, писателем Петром Павловичем Гавриловым, который многим читателям известен как автор рассказа «Егорка». Гаврилов высоко ценил редакторский талант Эйхлера и считал его насильственную отправку в Казахстан большой потерей для литературы. Он проявил себя отчаянным смельчаком, когда написал в защиту Эйхлера письмо на имя помощника Сталина А.Поскребышева и организовал под ним более двадцати подписей известных писателей. Просьба была одна — вызволите из плена ссылки Эйхлера, замечательного редактора, он нужен писателям Москвы. Официального ответа Гаврилов плюс двадцать писателей так и не получили. Был звонок из Кремля Поскребышева — он сказал Гаврилову в таком духе: Эйхлер нужен Казахстану, пусть занимается там просветительской деятельностью. Квартира у него есть, работа в школе предоставлена, жена с ним — что ему еще нужно? Пусть не будоражит писательскую общественность… А то будет хуже!

А Эйхлер уже давно никого ничем не будоражил. Жаль было расставаться с прошлым, любимым делом редактирования книг, но все это уже в минувшем. Он стал нужным и здесь, в Караганде, сотням юношей и девушек, школам, где он превосходно преподавал родную литературу. В нем вовсю раскрылся талант педагога, оратора, Учителя с большой буквы. Вот развязываю стопку его тетрадей-блокнотов, листаю их и нахожу… О своем новом призвании Эйхлер пишет: «Хоть и не мое родное дело, но дело замечательное. И кем бы я был, если бы отнесся к нему без души. Я не был бы самим собой». Его до сих пор отлично помнят в карагандинской средней школе № 3, где он преподавал, там создан уголок памяти Эйхлера. А в 1990 году в областном историко-краеведческом музее был открыт стенд, посвященный жизни и творчеству Эйхлера. На самом видном месте — трубка Генриха, подаренная ему генералом Лукачем. Казалось, из нее шел приятный дымок, который так любил Эйхлер, работая над своими мемуарами и записями..

 

Глава четырнадцатая

Можжевельник Юло

Он любил ее самозабвенно, мечтал о встрече с ней днем и ночью. «Это моя судьба», — говорил он себе. И однажды не выдержал, взял лист бумаги и написал ей несколько строк: «Я думал, что забуду Вас, но не могу». И загадочно подписался «Ю».

Кто же такой этот «Ю»? Узница Карлага Лидия Серх, репрессированная за «шпионаж в пользу США», получив письмо от «Ю», вспомнила, что недавно она с подругами побывала в Долинке, куда их доставили для обустройства выставки достижений совхоза «Гигант» НКВД. На эту выставку они привезли яблоки, тыквы, колосья ржи, самые лучшие образцы, выращенные на их участке в совхозе. Начали выгружать в Дом просвещения, где должна была состояться выставка, и разные стенды, диаграммы об успехах Карлага в сельском хозяйстве.

— Да, нарисовано не очень чисто, — вдруг услышала Лидия голос принимавшего стенды юноши. — Ну, ничего, подправим.

Оказалось, этот юноша был художник Юло Соостер из Эстонии. Его обвинили в попытке бегства из СССР в Париж с группой выпускников художественного института в Тарту. Всех их арестовали за попытку захвата самолета. Юло приговорили к 10 годам ИТЛ. Согласно постановлению министра госбезопасности ЭССР полковника Москаленко от 15 февраля 1950 года, для отбытия наказания Ю. Соостера отправили в Особый лагерь МВД СССР — Карлаг.

Как мне рассказали секретные документы, наш художник, мечтавший о Париже, попал в Долинское отделение Карлага, где долгое время работал столяром, затем пожарником. Однажды командир пожарной команды увидел, что Юло во время дежурства рисует своих товарищей-пожарников.

— А меня можно? — спросил командир.

— Пять рублей за рисунок, — как ни в чем не бывало ответил Юло, не поднимая головы. А взглянул на пришельца — оторопел: что же теперь будет?

— Да не бойся, — успокоил его командир. — Нарисуешь мой портрет — в художественную мастерскую переведем, будешь заниматься своим любимым делом.

Но заниматься своим любимым делом Юло не пришлось — ему приказали наладить наглядную агитацию в лагере. Портреты Ленина, Сталина, членов Политбюро — писать надоело, но надо… Надо, иначе последнего куска хлеба, последней миски баланды лишат! А писать портреты заключенных, виды лагеря, поселка ему запретили… И когда «кум» узнал, что он тайком продолжает рисовать на запретные темы, то дал команду все его рисунки сжечь в буржуйке, чтобы другим художникам неповадно было режим нарушать. Юло бросился вызволять из печки свои произведения — «кум» ударил его сапогом в лицо так, что выбил все передние зубы.

И если до этого в душе Соостера теплилась надежда на справедливость Советов, то отныне он стал противником их непримиримым.

Слава Богу, в 1953 году скончался Сталин! Опять в душе появилась надежда на лучшую жизнь и свободу. Первой весть о кончине вождя всех народов доставила в Долинку Лидия. Она к тому времени уже была расконвоирована, имела право ездить в радиусе десяти километров по лагпунктам и полям. Она получала почту и свежие газеты для своего отделения. И вдруг увидела на первых газетных полосах — портрет Сталина в траурной рамке! Лидия кинулась к Юло, по пути к нему нарвала в теплице букет подснежников и, вручая цветы возлюбленному, крикнула:

— Наконец-то Сталин умер!

— Неужели издох? — не поверил Юло.

Ясное дело, вскоре их освободили, и они поехали в Эстонию к родителям Юло и там обвенчались. Однако работы в Таллине не было, а голод не тетка.

Но тут Лидии пришло письмо из Москвы от мамы с известием, что дочь реабилитирована и может возвращаться в родной дом. Это были самые счастливые времена в жизни Лидии и Юло! Она тоже ведь была художником и помогала Юло в работе, как могла. А заказов у него в Москве хватало. Он подружился с главными редакторами издательств «Знание», «Мир», «Детгиз», даже «Молодой Гвардии», «Известий» — и они заказывали ему иллюстрации к выпускаемым книгам. Юло был доволен, что ему выпала честь создавать графические рисунки к таким великолепным книгам, как повести Айзека Азимова «Путь марсиан», Аркадия Львова «Бульвар Целакаптус», Юхана Смуула «Ледовая книга»…

Круг его друзей, поклонников таланта рос и рос. Они собирались в кафе «Артистическое», договаривались о выставках, новых работах… Среди них были и Булат Окуджава, и Роберт Рождественский, и Эрнст Неизвестный.

Однажды договорились открыть выставку, посвященную 30-летию Московского Союза художников в Манеже. Было это в 1962 году. В своей книге воспоминаний «Мой Соостер», изданной в Таллинне в 2000 году, Лидия Соостер (Серх) об этом пишет так:

«Вот как-то Юло приходит и говорит мне, что у них будет выставка в гостинице „Юность“. Стали готовиться, отбирать работы, а потом им предложили выставку перенести на второй этаж Манежа. Они обрадовались — еще бы, такое прекрасное место. Волновались перед посещением Хрущева очень, думали, во что одеться, в итоге все были в костюмах и с „бабочками“.

Ну, что вышло из этого посещения, хорошо известно, рассказывать нет надобности. У Юло спросили про одну из картин: „Это что такое?“ А у него от волнения всегда акцент увеличивался. Он говорит: „Это лунный пейзаж“. А Хрущев тут же начал кричать: „Я тебя за границу вышлю, я тебя в лагерь отправлю!“ Юло ответил: „Я там уже был“. Тогда Хрущев сказал, что его надо не высылать, а исправлять. Тут как раз подоспел Эрнст Неизвестный и потянул Никиту в другой зал к своим скульптурам. Хрущев его тут и обвинил в том, что он медь ворует, а Эрнст стал объяснять, что он ее по свалкам собирает… Скандал вышел кошмарный.

Потом была встреча с творческой интеллигенцией, на которую велели являться с паспортами. О ней (вернее, о них — их было четыре) уже много писали. Юло тогда лучше всех запомнил Беллу Ахмадулину. Она спросила: что теперь с ними всеми будет? Ей ответили, что работать дадут. Но работы потом еще не было долго. Картины Юло вернули только через полгода, а о работе и разговору не было.

Много позже Юло стал потихоньку что-то делать, и то под чужой фамилией. Если бы не мама, не друзья, то я не знаю, как бы мы выжили».

И далее Лидия пишет:

«И все равно — если бы не Хрущев, мы бы просто погибли в лагерях. А что касается всего последующего, так в этом не столько он, сколько его окружение виновато было. Юло всегда говорил, что один человек не может во всем разбираться и все понимать, да и не должен. В том, что губили Фалька, Никонова, Неизвестного, Янкилевского, Жутовского, Соболева, Кабакова, Штейнберга, Гугнова, виноват был не столько Хрущев, сколько Союз художников. Это там сидели люди, которые не хотели ничего пропускать, потому что они тогда лишились бы куска хлеба».

Когда Юло умер, Жутовский пришел к Хрущеву и сказал, что скончался художник, которого он когда-то ругал. Хрущев ответил, что он сам тогда ничего не понимал, а пошел на выставку и ругал всех, потому что так было нужно ЦК, художники слишком много себе позволяли. Но потом он очень об этом жалел.

Юло никогда не понимал, как может искусство программироваться начальством. Он был абсолютно свободен, и ему казалось, что его загоняют в клетку, из которой он не мог найти выхода.

В книге Лидии много размышлений о творчестве Юло. Она отмечает, что ни одна его книга не выходила просто. Всегда приходилось переделывать по несколько раз. Особенно тяжело шли у Юло обложки, иногда он мог до тридцати вариантов одной обложки сделать. Как-то он оформлял эстонскую книгу «Правда и справедливость», там у него на обложке были изображены два крестьянина, спорящих друг с другом. Так его обвинили в том, что один из крестьян с бородкой клинышком похож на Ленина. Разразился целый скандал, мол, Юло издевается над Ильичом!

Он был родом с острова Хийумаа — там росло много можжевельника, и художник любил его писать. Когда он в первый раз показал Лидии такую картину, она была поражена, не могла понять, что это. Но потом присмотрелась, картины уже не казались ей странными, они были похожи на эстонские пейзажи. Юло любил в Эстонии дарить Лидии веточки можжевельника, он украшал ими комнаты, от них всегда пахло свежо и приятно. Когда он узнал, что Илья Репин заплел арчой беседки, аллеи, все стены своего дома в Куоккале, то печально сказал Лидии:

— Жаль, что у нас нет дачи, я бы тоже оплел все заборы можжевельником. Представляешь, какая радость была бы у нас — вдыхать чистый воздух арчовых? Такого родникового воздуха никогда не было в лагерях, его нам недоставало — мы задыхались от пыли и грязи.

Еще у Юло была целая серия работ: громадные яйца над землей. Его занимала идея яйца, он видел в нем символ жизни. В Таллиннском музее хранится его картина — большое белое яйцо, а внутри голубь.

Свою книгу Лидия Соостер завершила так:

«Похоронила я его в Таллине, на Лесном кладбище. Юло в последние годы так хотел вернуться в Эстонию, чувствовал себя эмигрантом, говорил, что у него отняли Родину. Долго думали, какой памятник поставить, в итоге решили поставить яйцо — по Соостеру — это символ жизни!»

Постамент, на постаменте — большое яйцо из бронзы. А вокруг — кусты его любимого можжевельника по всей ограде. Сегодня Юло Соостеру было бы 90 лет.

 

Глава пятнадцатая

Безымянные тюльпаны

Десять летя прожил в Джезказгане, работая собственным корреспондентом газеты «Казахстанская правда». И, конечно же, постоянно находил следы былой жизни заключенных Степлага. Многое о ней мне рассказала узница особлага в Кенгире, подруга моей мамы Анна Стефанишина. Она довольно часто приходила к нам в гости в городе Никольском вместе со своим мужем Володей. Как я уже писал, была она малоразговорчива, но, судя по всему, многое знала о Степлаге и его обитателях. Она впервые назвала мне фамилии поэтов, томившихся в Кенгире, — Руфь Тамарину, Терентия Масенко, Матвея Талалаевского. Это были люди, которые своей верой в завтрашний день, близкое освобождение «от оков тирана Сталина» буквально заряжали всех узников Степлага, всех тех, кто с ними общался. Особенно хорошо отозвалась Анна о Матвее Талалаевском, который организовывал концерты в Степлаге в 1952–1954 годы, сам прекрасно читал свои стихи со сцены. Он как раз и был душой коллектива поэтов, томившихся в Кенгире, обреченных на произвол и унижение хозяев в красных погонах.

— Я помню его — статного и красивого, — говорила мне Анна Стефанишина. — Однажды он поднялся на сцену, подошел к старенькому пианино, заиграл и запел песню военных лет… Это была песня Модеста Табачникова «Когда мы покидали свой любимый край». А слова этой песни принадлежали самому Матвею Талалаевскому.

Когда Анна рассказала об этом факте, то я сразу же вспомнил, что стихи к песне Табачникова Матвей Талалаевский писал вместе с другом фронтовых лет, журналистом Зельманом Кацем. В 1943 году они вместе работали в редакции фронтовой газеты «Сталинское знамя». И довольно часто выезжали на передовую. Однажды, когда они вернулись в редакцию с мест боев и пожарищ, чтобы «отписаться» и хоть немного отдохнуть, к ним подбежал взволнованный Табачников (он тоже состоял в штате фронтовой газеты) и крикнул:

— Ребята! Наши войска взяли Ростов-на-Дону! Надо бы посвятить этому событию песню.

И он начал напевать мелодию, то и дело повторяя слова: «И вот мы снова у стен Ростова»… Талалаевский и Кац сразу подхватили: «И вот мы снова у стен Ростова, в отцовском дорогом краю».

Откуда я все это знал? Когда я работал в Ростове-на-Дону в редакции газеты «Молот», то, помню, в 1975 году мне доверили выпустить книгу — сборник материалов «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» — к тридцатилетию Великой Победы. И работники областного партийного архива передали мне огромную папку с документами, подобранными специально к этой дате. И среди них стихи фронтовых лет разных поэтов, в том числе Талалаевского и Каца. И на всю жизнь я запомнил их текст к музыке Табачникова… Он до сих пор хранится у меня в архиве.

В свое время эту песню исполнял, насколько я помню, ансамбль песни и пляски Северо-Кавказского округа. О ней написали в газете «Мой Ростов» ветераны 4-го Украинского фронта как о самой любимой песне фронтовиков.

К сожалению, в сборник «Ратный и трудовой подвиг ростовчан» она не попала. Цензор снял ее, укоряя меня:

— Вы разве не знаете, что Талалаевский после войны стал «врагом народа», сидел в лагерях? Еще не время его имя восстанавливать…

И вот спустя несколько лет в Казахстане я узнаю от Анны Стефанишиной, что, действительно, Матвей Талалаевский, журналист-фронтовик, гвардии майор, награжденный двумя орденами и тремя медалями за ратные и трудовые подвиги, был осенью 1951 года репрессирован, приговорен к 10 годам лишения свободы с содержанием в ИТЛ строгого режима. Он пробыл в Кенгире три года. В разных архивах СНГ сохранились копии его писем из лагеря дочери Ирине и жене Кларе (ищите в Интернете).

В письме от 22.03.54 г. он им пишет:

«С переходом на новую физическую работу очень с непривычки устают руки и ноги. Надеюсь, что нервы укрепятся и мускулатура тоже». А в письме от 25.05.54 г. он описывает свою новую работу: «Работаю в столовой главполомоем, т. е. мою полы, окна, столы и очень жалею, что перестал быть грузчиком и штукатуром. Но хныкать не надо — был ведь и Горький посудомоем. Пригодится для будущих моих романов!»

Его оптимизму можно было только позавидовать! Веру в будущее, что придет время и справедливость восторжествует, поддерживали и укрепляли в нем письма дочери и супруги. Ирина пишет ему 9 августа 1952 года:

«Вчера я, наконец-то, прочла твое первое письмо издалека. Как оно меня обрадовало! Ведь это значит, что у нас вновь восстановлена связь с тобой, что ты ожил для нас, что ты снова приобрел глаза во внешнем мире.

Мы будем стараться, чтобы наши письма служили тебе опорой на твоем трудном пути. Главное: верь, и верь крепко, что мы по-прежнему верны тебе и крепко верим, что еще и на нашей улице будет праздник. Мои друзья, знающие о несчастье, глубоко сочувствуют тебе и страшно сожалеют о случившемся. Они не верят, что ты был повинен, так же, как в этом убеждены и мы. Мужайся, ведь ты сильный, я верю в тебя, отец!»

Вера в освобождение, близкое и справедливое, звучит также в письмах жены Клары. Она пишет ему 5 сентября 1952 года:

«Будь здоров и крепок, мужайся, Мотичка, мой единственный. Я верю, что ты еще докажешь свою невиновность».

Талалаевский вел себя в лагере мужественно, достойно высокого имени воина и поэта. Будучи «главполомоем» в столовой, он тем не менее продолжал душой жить в небесах… Но поскольку он был честным поэтом, суровая действительность пробивалась и в его стихи. До сих пор сохранились его кенгирские тетради, а в них стихи, написанные в бараке. В стихотворении «Ирина» он пишет:

Так что душевные срывы посещали и Талалаевского. Горько и обидно было ему, что на милой Украине молчат, не встают на его защиту побратимы, будто и не было такого писателя, как он.

И все же, к его радости, он ошибался. Первым на его защиту встал великий украинский поэт Максим Рыльский. Как оказалось позже, жена Клара и дочь Ирина «пробились» к «академику» и рассказали ему всю правду об аресте Талалаевского и его страданиях за колючей проволокой в Кенгире. Они думали, что он сразу же откажет им в поддержке. Ведь к тому времени Максим Рыльский уже был дважды лауреатом Государственных премий СССР, депутатом Верховного Совета СССР. Но лидер поэтов Украины им не отказал ни в чем. Вежливо выслушав посетительниц, он вдруг взорвался:

— Что хотят, то и творят эти органы! Я ведь сам побывал в их лапах и хорошо себе представляю, как тяжко Матвею Ароновичу.

И он рассказал, что где-то в 1935 году его посадили, обвинив в терроризме, попытке отторжения Украины, неоклассицизме и буржуазном национализме. Его уже готовили к отправке на Соловки, сам нарком внутренних дел Украины Балицкий санкционировал эту идею. И вдруг звонок из ЦК:

— Максима Рыльского освободить, больше того — извиниться перед ним за промахи НКВД и отправить в санаторий на лечение.

Что же произошло? А спас Рыльского «господин Случай». Иосиф Виссарионович Сталин любил по ночам просматривать новые книги, вышедшие в СССР.

И неожиданно, к счастью Максима Рыльского, прочитал его стихотворение, посвященное Великому вождю. И оно так приглянулось Сталину, что Иосиф Виссарионович наложил на нем резолюцию:

«Автора поощрить, может быть, из него со временем выйдет новый классик украинской литературы».

Так оно и получилось. Максим Рыльский стал классиком при жизни, его больше не трогали власти, наоборот — всячески поощряли.

— Помогу как могу, — сказал как отрезал Максим Рыльский. — Ждите скорого возвращения Матвея Ароновича, — я уверен, он невиновен, дело пересмотрят.

В то же день у «академика» побывали и родственники писателя, участника ВОВ Григория Полянкера, также попавшего в опалу. Им тоже Максим Рыльский пообещал содействие в освобождении невинного человека из плена лагерей.

И что же? Максим Рыльский сдержал свое слово. 19 марта 1954 года он как депутат Верховного Совета СССР направил письмо в МВД СССР. В нем, в частности, написал:

«Много лет я знал писателей Григория Полянкера и Матвея Талалаевского, часто общался с ними, читал их произведения. Никогда никаких сомнений не возникало у меня относительно того, что это честные советские люди, советские писатели, притом писатели талантливые. Самоотверженная их работа на фронте во время Великой Отечественной войны мне кажется подтверждением этого мнения. Должен прибавить, что никаких разговоров о „национализме“, об антисоветских тенденциях названных писателей в Союзе Советских Писателей Украины не возникало».

Это письмо, заметим, было датировано мартом 1954 года, а уже в ноябре этого же года Талалаевский был освобожден и полностью реабилитирован. С освобождением его поздравляли композитор Табачников, писатели Бажан, Андроников, Кассиль, Кетлинская, Озеров, Шатров, Бычко, ну и, конечно же, верный друг, соавтор многих военных стихов Зельман Кац.

Хотя правда восторжествовала, однако отношение к Талалаевскому очень долгое время в издательствах и СП оставалось более чем прохладное. Клеймо «врага народа» сразу с его фамилии не сошло, и его рукописи месяцами лежали в издательствах невостребованными. Некоторые бывшие друзья, увидев Талалаевского на улице, отворачивались от него или переходили на другой тротуар. Всех писателей, с кем он дружил, тоже не очень чествовали. Характерны в этом отношении письма к нему Зельмана Каца. Так, в письме от 2 ноября 1956 года он рассказывает Матвею о встречах с московскими писателями: «Сотни встреч… Теперь, когда свежие впечатления улеглись, остался горький осадок. Я тут — отрезанный ломоть. Даже в разговорах с самыми старинными и честными друзьями звучало не то что отчуждение, но такая интонация: „Жив? Здоров? Ну, живи, живи“. Пробовал я поговорить с Ошаниным. „А о чем говорить? Если об издании, так ведь мы — московская секция… О чем же говорить?“

— Неужели не о чем говорить двум поэтам, даже если один из них живет в Москве, а другой в Харькове?

— Нет, отчего же. Можно встретиться. Хоть, честно говоря, я чертовски занят. — Крепкое рукопожатие, и уже на ходу: — Рад был Вас повидать… А то ведь в конце войны ходила легенда, что Вы и Мотя Талалаевский погибли…

— Ошибаетесь. Мы погибли гораздо позже.

Ошанин оглушительно смеется…

Встретился я и с Женей Долматовским. Он только-только вернулся из Парижа и говорил со мной так, словно он сам стоял на вершине Эйфелевой башни, а я внизу. Ну, бог с ним, довольно злословить».

В письме от 19 марта 1958 года Кац пишет:

«Мотя! Читал ли ты во втором номере „Нового Мира“ статью-подборку: „Писатели в ВОВ“? Какая же подлая и бесчестная рука листала комплект „Сталинского Знамени“, выискивая в нем 2–3 стихотворения Грибачева и проскакивая мимо сотен стихотворений 3. Каца и М. Талалаевского. Обидно. Но это не первая и не последняя обида. Ну да ладно, черт с ними!»

Сам же Талалаевский старался не обращать внимания на «кулуарные беседы», равнодушие новых «гениев» советской литературы, редакторов и журналистов. Он говорил Капу:

— Да бог с ними — слабыми и падкими на славу и большие гонорары. Будем, как в войну, трудиться до упаду, и удача посетит нас… Самое страшное — аресты, Кенгир — позади…

И действительно, этот настрой помог выжить Талалаевскому. Пришел и на его улицу праздник — с большим успехом прошли на сценах украинских театров его пьесы «Первые ландыши», «На рассвете», в Москве вышли его книги стихов «Солнечная осень», «Зеленые всходы»…

В самый водоворот антисемитской кампании в СССР в 1947–1953 годы попадает не только Талалаевский, но и десятки других поэтов и прозаиков Украины и России. Вместе с Талалаевским на станцию Джезказган в столыпинском вагоне прибыли известные украинские поэты из Киева Аврам Гонтарь и Терень Масенко.

Ровесник Матвея Ароновича Талалаевского, Аврам Юткович Гонтарь всячески поддерживал все начинания фронтового поэта, охотно участвовал в его концертах для заключенных, читая свои прекрасные стихи.

О поэзии Гонтаря я впервые узнал в 1976 году от донского поэта Даниила Долинского, который работал заведующим отделом в журнале «Дон». Именно в тот год в Москве вышло избранное Аврама Гонтаря в престижном издательстве «Художественная литература» с предисловием поэта и критика Льва Озерова, весьма знающего толк в поэзии. Расхваливая стихи А. Гонтаря, он и словом не упомянул, какой ценой ему достались «проникновенный лиризм, глубоко пережитое содержание». А ведь уже приближался восьмидесятый год, культ личности давно развенчал Хрущев, и можно было вспомнить проклятый людьми Кенгир и бараки, полные смрада и вшей, через которые прошел Гонтарь, осужденный то ли за сионизм, то ли за национализм.

Но мы многое тогда еще не знали о сталинских злодеяниях. И нам в голову даже не приходило, что А. Гонтарь — бывший зэк. Мы читали его стихи и восхищались его строчками:

Позже я узнал, что эти стихи А. Гонтарь читал в Степлаге. Его слушали и офицеры-надзиратели, и заключенные… Как его «пронесло», до сих пор не пойму… Ведь эти стихи были не о вороне, а о Сталине и его подопечных..

Все понял лишь Талалаевский, понял, ахнул от страха и замолчал… И лишь тогда успокоился, когда прозвучали аплодисменты. И махнул рукой Гонтарю: с тебя хватит, мол, испытываешь всех. Пусть почитает лучше стихи Терентий Германович Масенко. И он крикнул со сцены:

— Следующий — поэт Масенко.

О Терентии Германовиче хорошо пишет в своей книге «Спина земли» Юрий Васильевич Грунин, тоже бывший узник Степлага. Эту книгу он подарил мне 30 марта 2006 года, когда я приехал в Жезказган продолжить свой творческий поиск по сбору материалов о великих узниках сталинских лагерей. Встретились мы в местном музее на заседании литературного объединения «Слиток», которым я в свое время долгие годы руководил. И он мне сказал:

— Вот моя исповедь о карлаговских временах.

Исповедь получилась чистой, искренней. Как раз в этой книге Юрий Грунин возвращает из небытия имя Терентия Германовича Масенко, старейшего поэта Украины, ставя ему в заслугу, что даже после реабилитации тот не забыл о Кенгире и написал о нем поэму «Степные тюльпаны». Эту поэму похвалили Максим Рыльский и Павло Тычина, но опубликовать ее не смогли, ибо в издательствах еще витал дух предвзятого отношения к писателям — бывшим зэкам, хотя и реабилитированным.

Начав свою дружбу в особлагере, Юрий Грунин и Терень Масенко продолжили ее после освобождения. Завидная стойкость! В книге Тереня Масенко «Журавли над океаном», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в Москве в 1970 году, я нашел ряд его стихотворений, которые перевел с украинского Юрий Грунин. Это — «Дождь», «Сила жизни», «Баллада о необычной мести», «Главный конструктор», «Вечерний Киев», «Заветное слово». В основе всех этих стихов Масенко — огромная любовь поэта к жизни и людям.

Книга стихов Тереня Масенко «Журавли над океаном» вышла при его жизни, в 1970 году. А через год его не стало. Умирая, он вспоминал далекий Казахстан, своих друзей по несчастью, просторные степи, на которые смотрел через решетки вагона, возвращаясь на Украину. Он писал:

Хорошо, что безымянных тюльпанов становится все меньше. Имена мучеников Гулага возвращаются к нам.

 

Глава шестнадцатая

«Желающего судьба ведет»

В мае 1959 года по запыленным улицам Джезказгана с небольшим чемоданчиком в руке шел высокий молодой человек. Вокруг стояли двухэтажные дома, сооруженные заключенными Степлага. Кроме Дворца культуры металлургов, смотреть-то было не на что. Но радовали приветливые взгляды джезказганцев, их уверенные шаги… А вот и здание института «Джезказгангипроцветмет», куда на работу был направлен выпускник Семипалатинского техникума топографии Виктор Попов. В отделе кадров ему сказали:

— Вас ждет наш директор Иван Николаевич Соболев…

В большом кабинете навстречу Виктору вышел невысокого роста седой человек плотного телосложения. Он крепко пожал руку молодому специалисту и сообщил:

— Я только что подписал приказ о назначении вас инженером института. Хорошо поработаете, покажете себя — повысим. Всегда помните, что вы здесь просто необходимы. Еще древнегреческий философ Сенека заметил: «Желающего судьба ведет, нежелающего — тащит».

Мне Виктор Никитович Попов говорил, как важно с первых шагов на работе поддержать молодого человека, и для этого ведь многого не надо — несколько добрых слов поддержки. Может, потому и запомнил В.Н. Попов на всю жизнь Ивана Николаевича Соболева? Он, по сути, стал его первым наставником, всячески способствовал его карьере, уже в марте 1960 года назначив старшим инженером института.

О Соболеве Виктор Никитович мне сказал кратко: «легендарная личность». Действительно, это так. Я сам лично много раз встречался с Иваном Николаевичем в восьмидесятые годы в редакции областной газеты «Джезказганская правда». Хотя он уже был на пенсии, все равно оставался радушным человеком. О его жизни я узнавал из статей Ивана Николаевича, которые он время от времени приносил в редакцию и которые охотно печатали в газете. Именно из них я узнал, что Иван Николаевич Соболев персональный пенсионер союзного значения, родился в 1901 году в деревне Рябинская Богородского района Кировской области в семье рабочего. Трудовую деятельность начал в 1916 году рабочим изумрудного Троицкого прииска. В 1919 году был призван в ряды Рабоче-крестьянской Красной Армии. В том же году вступил в ряды ленинской партии. Защищая революцию, прошел трудными дорогами Гражданской войны, командовал полком, дружил с писателем Аркадием Гайдаром.

У меня в архиве до сих пор хранится статья Ивана Николаевича Соболева «Встречи с Гайдаром». Теплая, дружелюбная статья. Встретились они в редакции пермской газеты «Звезда» в 1925 году. Гайдар (он же Голиков) работал там фельетонистом. Соболев в то время командовал артиллерийским подразделением, как положено, носил наган, шашку. Но, в отличие от других командиров, он любил еще одно «оружие» — перо, уже тогда писал публицистические статьи и даже рассказы.

— Молодец! — говорил ему Гайдар. — Я вот с 1919 года воевал на гражданке, но получил ранение и в 1924 меня списали по инвалидности. Здесь-то и пригодилось мое умение писать. Сейчас, кроме фельетонов, думаю взяться за книги для детей и юношества. Взрослые, как правило, равнодушны к литературе. Иное дело — дети, юноши и девушки, они более восприимчивы к нашим трудам. Советую тебе никогда не расставаться с пером. Судя по твоим публикациям, ты тоже сумеешь писать книги.

При редакции «Звезды» существовало литературное объединение молодых прозаиков и поэтов. Гайдар не любил ходить на его собрания, он иронически говорил:

— Какой союз, какое объединение? Зачем? Писатель — это всегда человек-одиночка, оригинал, талант, он не должен быть похож ни на кого другого, подчиняться коллективным, общим правилам. Иное дело — клуб, познакомиться друг с другом, почитать коллегам стихи, рассказы. Но объединение, союз — это пахнет стадностью, не более… А творчество требует уединения, самостоятельной работы над собой…

Нередко Гайдар встречался с Соболевым в небольшой столовой недалеко от редакции. Писатель очень любил сибирские пельмени, запивал их молоком. Он тогда не пил спиртного и не курил. Он считал, что водка и папиросы притупляют мысли, а это большая помеха для пишущих.

Гайдар советовал Соболеву всю жизнь учиться, больше читать и писать, развивать свой интеллект. Следуя этим советам, Иван Николаевич поступил в академию имени Жуковского. Он слушал там лекции Бухарина, Тухачевского, которых уважал за смелость мысли, неординарность, самобытность. Он был приверженцем идей Тухачевского отказаться от кавалерии, настойчивее вооружать Красную Армию танками, самолетами. Уже тогда Тухачевский говорил о «катюшах», по его настоянию в СССР был создан институт по созданию ракетного оружия. Тухачевский считал, что именно «катюши» будут приносить победы доблестной армии Советов.

К великому горю, вскоре Бухарина, а затем и Тухачевского арестовали, сделали «врагами народа». Как приверженца их идей, желающего гибели Сталина, в 1938 году репрессировали и Соболева. Его реабилитировали только в 1955 году.

Находясь в сталинских лагерях смерти, Иван Николаевич записывал отдельные эпизоды себе в блокнот. Это помогло ему позже написать повесть «Неприкаянные», опубликованную в сборнике «Дело №…» в 1989 году (Алма-Ата). Себя он показал в повести в образе Ивана Опенкина. Осужденный по 58-й статье, тот в лагерях смерти держался с достоинством, его боялись воры и жулики, растратчики, хулиганы и даже убийцы. Он и внешне старался выглядеть нормальным человеком, как подобает офицеру. Это очень не нравилось начальнику штрафной колонны Чечеву, который провозглашал при всех: «Арестант должен быть так одет, чтобы всем внушал отвращение». И если Чечев видел заключенного, у которого исправная чистая одежда, то кричал дежурному: «Приведи его в норму!» И тот спускал на зэка свору собак, и они его «катали» до тех пор, пока все обмундирование не превращалось в ремки.

Однако Ивана Чечев не трогал. Он знал, что этот человек еще в 1935 году окончил академию имени Жуковского, был награжден медалями, несколько раз видел и слушал в Кремле в Георгиевском зале и на Центральном московском аэродроме самого Сталина… Сейчас этот офицер находился в бараке, а в Кремле, возможно, решалась его судьба. Ведь опер показывал Чечеву письмо Ивана, адресованное Сталину. Опенкин писал:

«Дорогой Иосиф Виссарионович! В эти трудные для Родины дни нашествия фашистов на русскую землю я клянусь отдать жизнь за Советскую власть и прошу отправить меня на передовую хотя бы рядовым бойцом, где я снова докажу свою преданность родной стране и народу…»

Кто знает, думал лагерный начальник, может, бывший командир, ныне заключенный, снова станет офицером Красной Армии? Некоторых политических уже отправили на фронт, сняв с них клеймо «врага народа». Жизнь переменчива, как ветер в степи…

Но нашего Ивана на фронт не взяли, а отправили под Ленинград корчевать и рубить лес для военных трасс. Ведь его вина перед Сталиным была слишком велика — он вроде как участвовал в «заговоре Тухачевского».

Сам Иван Николаевич рассказывал мне, что «дело военных» получило мировую огласку. Ведь в рядах «антисоветской троцкистско-военной организации» оказались такие видные советские военачальники как маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский, командармы I ранга И.П. Уборевич и И.Э. Якир, комиссар I ранга Я.Б. Гамарник. Они неоднократно награждались орденами Красного Знамени, а М.Н. Тухачевский и Я.Б. Гамарник — также орденами Ленина. Они были членами ЦК ВКП(б). И вот якобы под их руководством была организована тайная военная организация, которая ставила своей целью свержение власти великого Сталина. В нее вошли 408 военных, в том числе Иван Николаевич Соболев. В пятидесятых годах после кончины Иосифа Сталина его дело, как и других участников заговора, было прекращено за отсутствием состава преступления, а сам Иван Николаевич реабилитирован, восстановлен в партии.

А тогда, в сороковые, еще не пришло время реабилитации. И Соболева на фронт не пустили. Здесь, на глухих лесных трассах под Ленинградом, и встретил Иван с зэками первых нацистов. Однако силы были неравными, и лагпункт легко захватили фашистские автоматчики. Вскоре приехали эсэсовцы-офицеры, стали вербовать зэков на работу на предприятия великой Германии. Всех, кто отказался служить фашистам, расстреляли. Иван спасся, вовремя сбежав из лагпункта, незаметно проскочив под колючим ограждением.

После побега из лагеря под Ленинградом он попадает к своим, но его опять отправляют в Гулаг, на этот раз он становится узником Карлага. В 1955 году Ивана Николаевича реабилитируют, он мог бы вернуться в Москву, но Соболев остается на стройках Джезказгана. Два года он трудился в проектно-конструкторском бюро медеплавильного завода. А в 1957 году его назначают директором научно-исследовательского и проектного института «Джезказгангипроцветмет». По сути, он стал основателем этого института. И многим бывшим зэкам повезло — Соболев охотно брал их на работу в институт. Долгое время в нем трудился, например, знаменитый узник Карлага, автор книги «Спина земли», двух поэтических сборников Юрий Васильевич Грунин.

Виктор Никитович Попов работал в стенах института рядом с этим уникальным человеком и всегда радовался его литературным успехам. Позже он узнал, что Ю.В. Грунина в трудные времена после войны поддерживал Какимбек Салыков. А заслуженный работник культуры Казахстана Зинаида Чумакова впервые представила его многочисленным читателям, написав полную восхищения вступительную статью к книге Ю.В. Грунина «Спина земли», изданной в Астане.

Хорошо знал Виктор Никитович Попов и бывшего зэка, первого биографа Ленина Владимира Георгиевича Кикоина, тоже в то время работавшего в институте. Несмотря на то, что Владимир Георгиевич был осужден по 58-й статье как за антисоветскую пропаганду и агитацию, Иван Николаевич Соболев принял его на работу.

Привлекая в институт широко эрудированных, с богатым жизненным опытом людей, Иван Николаевич в то же время заботился о воспитании молодых инженеров и ученых. Как я уже писал, тепло принял он выпускника Семипалатинского топографического техникума Виктора Попова, сразу определил его на должность инженера института, а спустя год назначил старшим инженером, ибо высоко оценил его старательность, прилежание, исполнительность. Он способствовал тому, чтобы семье молодого инженера предоставили квартиру в двухэтажном доме.

К сожалению, Иван Николаевич пробыл на должности директора института всего четыре года (с 1957 по 1961 год). Но и за это время он успел воспитать целую плеяду молодых талантливых ученых. Под руководством И.Н. Соболева коллектив института начал усердно заниматься осуществлением идей Каныша Имантаевича Сатпаева по внедрению новых, высокоэффективных машин для добычи руды, строительству высокомеханизированных карьеров и рудников. В забоях медных шахт стали интенсивно внедрять буровые агрегаты на самоходной установке, экскаваторы, на транспортировке руды — гиганты-самосвалы.

До конца дней своей жизни Иван Николаевич Соболев посещал институт, встречался с молодыми учеными. Он пророчил большое будущее Виктору Попову при условии, если тот будет работать над собой, продолжит свою учебу в вузе. Забегая вперед, скажу, что именно по его совету В.Н. Попов поступил в Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии и в 1973 году получил диплом геодезиста. В 1977 году он оканчивает заочную аспирантуру при этом же институте, защищает кандидатскую диссертацию. В июне 1990 года В.Н. Попов становится директором Карагандинского института инженерных изысканий, защищает докторскую диссертацию. Как порадовался бы его карьерному и научному росту Иван Николаевич! К большому огорчению, 18 февраля 1989 года его не стало. Ему шел уже 89 год. И хотя он назвал свою книгу «Неприкаянные», судьба распорядилась так, что он оказался в русле больших дел в Джезказгане.

 

Глава семнадцатая

Антисоветская выдумка Кикоина

Мы с ним долго переписывались. Последнее письмо от него из Джезказгана в Караганду пришло 28 июня 1989 года. Он радовался, что все еще жив, готовился отметить 91 год своего дня рождения.

«Валерий Михайлович! Если бы я задумал написать книгу мемуаров, то назвал бы ее „Гимн жизни“. Молодые не все представляют себе, что жизнь быстротечна, и не дорожат каждым часом, каждой минутой… И напрасно. Только тот счастлив, кто трудится, не ленится, много читает, рвется к определенной цели», — писал мне бывший узник Степлага, страстный книголюб Владимир Георгиевич Кикоин. На самом деле по документам он Вульф Гешелевич Кикоин, но всюду его звали Владимир Георгиевич, так он представлялся новым людям и так он входил в жизнь молодых.

Помню, чуть ли не каждое занятие областного литературного объединения «Слиток» во Дворце культуры металлургов у нас заканчивалось призывом: «Давайте сходим к Кикоину, надо поменять книги, узнать о новинках». И мы все дружно, как говорится, в одну ногу шли по проспекту Мира на улицу Гагарина, 13, в дом, где жил Владимир Георгиевич.

А все дело в том, что у него была богатая библиотека (порядка тысячи книг), он сделал ее общественной, заводя на каждого читателя формуляр. И он очень радовался, когда мы гурьбой вваливались в его небогатую квартиру, торопился подать всем чашку чая… И начинались его рассказы о книгах, о былом, невозвратном…

Владимиру Георгиевичу везло в жизни на встречи с интересными людьми. Он был близко знаком с академиком Евгением Викторовичем Тарле, писателем Алексеем Толстым, известным кинорежиссером Фридрихом Эрмлером. Неоднократно приходилось ему присутствовать в клубе Дома книги на Невском проспекте в Петрограде на встречах с Корнеем Чуковским, Константином Фединым, Самуилом Маршаком.

В свое время Кикоин был техническим секретарем ленинградского журнала «Красная летопись», работал в Истпарте. Заведовала тогда Истпартом большевичка Прасковья Францевна Куделли. В феврале 1924 года она предложила Кикоину составить под ее редакцией биографию В.И. Ленина в хронологической канве, дать основные даты его жизни и деятельности. В мае 1924 года книжечка в 43 страницы под названием «Биография В.И. Ленина в датах и числах» была издана тиражом в 40 тысяч экземпляров и разошлась в течение двух недель.

У Владимира Георгиевича сохранилась только фотокопия этой книжки. Как бесценную реликвию хранил он ее. Ведь это была первая попытка в истории книгоиздательского дела в стране дать массовому читателю биографию В.И. Ленина.

Надо сказать, этим изданием поиски материалов к биографии В.И. Ленина не ограничились, а были продолжены работниками Истпарта. Владимир Георгиевич Кикоин обратился к архивам дооктябрьских министерств просвещения и юстиции. Дело в том, что при подготовке первого издания «Биографии» у Истпарта не было документов о том, как В.И. Ленину, исключенному из Казанского университета за участие в политической сходке студентов и находящемуся под негласным надзором полиции, удалось добиться разрешения на сдачу экзаменов экстерном за курс юридического факультета Петербургского университета.

И вот в архивах департамента просвещения нашлась тонкая синяя папка, в которой находилась переписка об этом деле. Здесь хранились и прошения В.И. Ленина (Ульянова), в том числе от 26 марта (7 апреля) 1891 года, о допуске держать экстерном экзамен с приложением фотографии просителя.

Найденную в делах департамента просвещения уникальную фотографию молодого Ильича, приложенную к его прошению, Владимир Георгиевич передал Куделли. По ее совету снимок Ильича был опубликован в журнале «Красная летопись» № 2 за 1924 год.

Как известно, позже найденный В.Г. Кикоиным снимок был передан в Институт марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б). А затем фотография молодого Ильича была напечатана в первом томе Полного собрания сочинений В.И. Ленина.

Безусловно, в настоящее время работа В.Г. Кикоина под редакцией П.Ф. Куделли, изданная в 1924 году, потеряла свое значение. Но для книголюбов небезынтересна была история создания биографии Владимира Ильича Ленина и поиска его уникального снимка.

Долго дружил В.Г. Кикоин с известным кинорежиссером Фридрихом Эрмлером. Они родились в одном латвийском городе Резекне, вместе, будучи подростками, бегали в кинотеатр «Диана», торговали пирожками и лекарствами. Затем их пути разошлись — В.Г. Кикоин поехал поступать в ремесленное училище в Одессу, а Фридрих Эрмлер — в Москву во ВГИК. Встретились они уже в Ленинграде после Великой Отечественной, когда Фридрих Эрмлер стал известным режиссером.

Созданный им фильм «Она защищает Родину» имел огромный успех на фронте у наших воинов-освободителей, он работал на Победу. Этот фильм отметил сам Сталин. Попыхивая своей трубкой, он сказал:

— Не знаю, как с точки зрения мастерства, но с точки зрения патриотизма этот фильм — пример режиссерам, как надо показывать любовь народа к Родине, бесстрашие советских людей в битве с врагом…

Как-то я спросил у Владимира Георгиевича, как он попал в Жезказган.

— Милый ты мой, разве об этом спрашивают? — грустно посмотрел он на меня. — Конечно, не по своей воле. Обвинили в антисоветской агитации — и тюрьма.

Оказывается, в тяжелые дни Великой Отечественной войны В.Г. Кикоина эвакуировали из Ленинграда по замерзшей Ладоге, так называемой Дороге жизни, в Кабан, оттуда в теплушках в Омск, где работал в горрыбтресте. Из-за болезни жены пришлось податься на юг Казахстана, долго искал себе работу, наконец, в тресте «Казцветмедразведка» приняли его начальником планового отдела Каратауской группы (Чимкентская область). 3 мая 1950 года его арестовали прямо в конторе за антисоветскую пропаганду и агитацию. А все дело в том, что однажды он рассказал рабочим о том, что в СССР довольно часто проводились биоопыты над людьми. Бухарин, поддерживая эксперименты профессора Павлова по изучению высшей нервной деятельности на собаках, предложил их проводить прямо на людях. И вскоре профессор Илья Иванов, известный как экспериментатор, разработавший метод искусственного осеменения, решил взяться за это дело. Ведь у него был опыт скрещивания разных видов животных в заповеднике «Аскания-Нова». Там он вывел овцебыка, гибрид мыши и крысы, зеброидов… Теперь он предложил скрестить обезьяну с человеком, чтобы изменить природу людей, разделив их на руководителей и бессловесных рабов — «трудящихся».

И что вы думаете? 30 сентября 1925 года Президиум Академии наук СССР принял решение выделить профессору Иванову валюту и направить его в Африку для отлова человекообразных обезьян «для организации опытов гибридизации». В 1927 году определили место, где проводить биоэксперименты: им стал Сухумский заповедник. Именно в нем создали спецлабораторию (секретную), где предполагалось поставить искусственное осеменение обезьян разных видов между собой и с человеком. В виде опытов намечалось искусственное оплодотворение женщин от обезьян и обезьян от мужчин. Несколько лет спустя бельгийский биолог Б. Эйвельсон сообщил, что в Сухумском заповеднике русским удалось получить, таким образом, расу обезьянолюдей. Они имеют рост 1,8 метра, покрыты шерстью… Растут быстрее, чем люди, очень послушны, пригодны к любой работе…

Среди разных материалов, которые печатались в журнале «Красная летопись», где работал Кикоин, были и эти сообщения о создании людей нового типа. Может, они живы и где-то работают до сих пор?

Среди рабочих, слушавших рассказ Кикоина, нашелся стукач, и вскоре его по доносу арестовали. Чимкентский областной суд осудил его за антисоветскую пропаганду и агитацию на срок 10 лет (статья 58, пункт 10). Все, о чем говорил Кикоин, судьи посчитали страшной никчемной выдумкой, наносящей вред советскому обществу.

Его отправили в Джезказган в Степлаг, где он пробыл до июня 1954 года. От Владимира Георгиевича я впервые услышал о восстании заключенных Степлага, которое было подавлено танками, с применением огнестрельного оружия. «Вот ведь где пригодились нелюди — обезьяночеловеки, — взволнованно говорил мне Кикоин. — Они послушно по команде „сверху“ расстреливали политических заключенных, давили их гусеницами танков. Когда оставшихся, живых, вывезли в степь и заставили лежать на земле, эти обезьяночеловеки посбрасывали рубашки, майки, чтобы позагорать, и все увидели обезьянью шерсть на их телах и их тупые холодные взгляды… Винтовок они не бросали, и если кто из зэков начинал шевелиться, стреляли в них, визгливо посмеиваясь…»

И позже, после реабилитации, Кикоин проникновенно утверждал, что не раз и не два встречал человеко-обезьян даже на руководящих должностях. Но он с ними никогда не дружил, не протягивал им руки. Он был склонен дружить с людьми творческими, сам много занимался самообразованием. Это позволило ему плодотворно трудиться в научно-исследовательском институте «Джезказгангипроцветмет». Он был главным инженером многих проектов, затем его назначили руководителем Балхашского филиала «Джезказгангипроцветмета». Последняя его блестящая работа — проект постройки Балхашского телецентра.

Выйдя на пенсию, Владимир Георгиевич не порывал с общественной жизнью. Был он заместителем председателя городского Совета пенсионеров, народным заседателем в суде, помощником прокурора города на общественных началах, заведующим общественно-юридической консультацией областной газеты «Джезказганская правда».

Меня Владимир Георгиевич привлекал легкостью обращения с людьми, большой любовью к книгам, желанием быть полезным обществу. Таким его запомнили и многие мои коллеги по перу — побратимы.

Что касается человекообезьян, то Владимир Георгиевич, действительно, не выдумал эту историю. Недавно я приобрел книгу бывшего чекиста Сергея Цыркуна «Сталин против „красных олигархов“. Секретная предыстория 1937 года» (Москва, издательства «Яуза», «Эксмо», 2014 год), в которой он рассказал о тайных лабораториях для экспериментов над живыми людьми, в том числе о скрещивании человека с обезьяной. Тут же в книге Цыркун сообщил, что со временем эксперименты над людьми в Сухуми по указанию Сталина были прекращены, а самого профессора Иванова арестовали и отправили за колючую проволоку в Карлаг, где он и скончался в 1932 году. Но об этом Кикоин не знал…

 

Глава восемнадцатая

Озарение Павла Жукова

— Его любимым словом было «озарение», — рассказывала мне Нина Константиновна Жукова о своем муже.

— Бывало, встаю ночью, а он сидит за письменным столом за чертежами под яркой настольной лампой… «Павлуша, ты почему не спишь?» — спрашиваю. «Озарило», — объясняет он и смеется…

Его всю жизнь «озаряло». Он был прекрасным конструктором, одним из создателей лучших для своего времени авиационных двигателей. Он работал в одной упряжке в ОКБ НКВД под конвоем с будущими академиками Стечкиным, Глушко, Королевым. Когда его сослали в ссылку в Караганду, он не пал духом, как другие, принимал активное участие в разработке проектов угольных шахт, разрезов, предприятий. Он стал автором 21 изобретения, и все они доведены до логического конца — до внедрения. В институте «Карагандагипрошахт» до сих пор расхваливают его установки для изготовления железобетонных опор линий электропередач, анкерные крепления, загрузочные устройства для скипов, щитовые агрегаты для очистной выемки угля и многие другие.

Нина Константиновна вручила мне папку с мемуарами своего легендарного мужа. Читая их, я все больше утверждался в мысли, какой это творческий человек, как много он сделал для развития советской авиации. Совместно с известными конструкторами Страховичем и Орловым он разрабатывал теоретические основы создания турбореактивных авиационных двигателей. В 1943 году по их разработкам на самолетах установили эти мощные моторы с осевыми компрессорами, и они оказались лучше немецких.

В своих мемуарах Павел Иванович Жуков подробно рассказывает о работе над новыми авиационными двигателями и самолетами в ОКБ. Легко и непринужденно описывает он встречи с В.М. Петляковым, создателем известного в годы войны самолета «Пе-2», будущим генерал-майором авиационной службы, а тогда просто зэком Алексеем Дмитриевичем Чаромским, создавшим первый в нашей стране дизельный авиационный двигатель, писателем Александром Исаевичем Солженицыным.

Павел Иванович Жуков 60 лет прожил в нашей Караганде, долгое время работал главным конструктором проектного института «Карагандагипрошахт». А его супруга, Нина Константиновна Жукова, трудилась в нашем институте «КарагандаГИИЗ», вначале лаборантом, а затем заведующей лабораторией в течение 23 лет. Так вот она мне говорила о том, что Павел Иванович был мужественным, отважным человеком. Он не боялся говорить правду напрямик, отстаивать свои убеждения. Собственно говоря, Павел Иванович из-за этого и пострадал. Вначале его арестовали за то, что восхвалял качество немецкого оборудования, а во второй раз — за так называемые пораженческие настроения, хотя на самом деле он говорил лишь о том, что происходившие в начале войны события на фронтах не внушали особого энтузиазма, с чем полностью соглашались все его товарищи. Так вот, когда Солженицына выдворили из СССР, Павел Иванович Жуков написал ему в Америку, в Вермонт ободряющие письма вопреки всем установкам партии и правительства, осуждающим тогда писателя.

Солженицын ответил ему:

«Дорогой Павел Иванович!

А. Солженицын».

Я Вас отлично помню. Вы работали в комнате „общего вида“, куда никто не допускался.

Непременно напишите воспоминания — ОКБешные и вообще тюремные — шлите…

Сердечные пожелания Вам и Вашей семье.

Надо сказать, Александр Исаевич оценил храбрость Жукова и, когда тот ушел на пенсию, постоянно высылал ему из своего фонда материальную помощь два раза в год — довольно крупную по тем временам сумму 34 тысячи рублей. Такую помощь от Солженицына получал и друг Жукова — Константин Иванович Страхович.

Кстати, профессор К.И. Страхович, один из лучших специалистов своего времени по реактивным двигателям, тоже после освобождения из Карлага остался жить в Караганде. Он жил некоторое время на квартире Жуковых, пока ему не подыскали работу консультанта в «Карагандагипрошахте». Через него Жуков познакомился со знаменитым биологом, профессором Л. Чижевским, который в то время тоже жил в Караганде, в доме № 17 по проспекту Ленина.

Как я уже говорил, К. Страхович долгое время работал в институте «Карагандагипрошахт». Интересно, что в 1953 году его как свидетеля бесчинств сталинских опричников на самолете доставили в Ленинград, где проходило следствие по делу Берии. И Константин Иванович Страхович показал, что его незаконно арестовали в числе десяти ленинградских профессоров и отправили в Карлаг. Из десяти ученых в живых остался только он один.

В своих мемуарах П.И. Жуков описывает жуткую невыносимую жизнь зэков. Нарком внутренних дел Татарской республики Шелудченко лично сам жестоко избивал Жукова, в этом ему помогали следователи Фролов и Колесников. Били до тех пор, пока не потерял сознание… Так они домогались от него, чтобы подписал «липу» о том, что он — агент иностранной разведки, осуществлял акты вредительства и диверсий на предприятии. Ночью его, еле живого, опять подняли с нар и притащили к следователю Фролову. Тот, как будто ничего не было, спросил Жукова:

— Что у вас с глазом? Вас кто-нибудь ударил? Вы еле стоите на ногах… — и сказал с намеком: — Да, у нас тут шутить не любят, может все повториться…

И повторялось до бесконечности, до тех пор, пока Жуков не подписал «липовый» протокол. Так было и с Борисом Сергеевичем Стечкиным, Алексеем Дмитриевичем Чаромским…

Жуков говорил товарищам по институту «Карагандагипрошахт», что он бы не выдержал пыток следователей, если бы не его любовь — драгоценная Нина Константиновна Жукова, в девичестве Понизовкина, дочь знатного ярославского купца, помогавшего голодающим на Верхней Волге. Она работала в Рыбинском ОКБ вместе с Жуковым и настолько полюбила его, что часами стояла у ворот тюрем после его очередного ареста и махала ему платком, передавала посылки и письма, полные пылкой обнадеживающей любви. И это несмотря на разницу в возрасте в 15 лет! В то время Павлу Ивановичу было 35, а ей всего 20 лет. И когда П.И. Жукова отправили в ссылку в голодную и суровую казахстанскую степь, она, как декабристка, последовала за ним…

В позапрошлом году Павла Ивановича Жукова не стало. Он скончался в возрасте 96 лет, немного не дожив до своего столетия. И Нина Константиновна бережет как зеницу ока все, что связано с его именем. И фотоальбомы, и мемуары с его почерком… И великолепный сад с цветником, посаженные у их дома руками Павлуши, как она говорит. Да, завидная у них была любовь и завидная жизнь, насыщенная трудом на благо общества. Несмотря на жесточайшие пытки сталинизма, террор, они продолжали жить рука об руку, и солнце улыбалось им из-за высоких серых домов, когда они выходили в свой скромный цветущий сад…

 

Глава девятнадцатая

Выстрел в тумане

Когда Любовь Васильевна Бабицкая, заключенная Алжира, рвала камыш на берегу озера, вокруг стоял туман. И сквозь него она вдруг увидела, как к холодной воде вышел офицер охраны лагеря, вытащил из кобуры пистолет и выстрелил себе в висок. Он упал на влажный песок, и струйка крови медленно поползла к набежавшей волне…

Бабицкая стала свидетелем самого заурядного самоубийства. Потом на допросе ей приходилось неоднократно подробно рассказывать об этом эпизоде. И каждый раз она спрашивала себя: а смогла бы так же, как этот офицер, хладнокровно покончить с собой?

И отвечала сама себе: наверное, смогла бы, будь у нее револьвер… Но Люба почему-то почти никогда не задумывалась таким образом покончить с собой. Потому что ее всегда окружали хорошие люди, умеющие успокоить в самую тяжелую минуту, потому что у нее были дети, о которых она думала больше всего на свете и ради которых ей надо было жить и жить.

И все же эта дрянная навязчивая мысль как-то остро и больно мелькнула у нее. И впервые это произошло, когда арестовали ее мужа — Бориса Яковлевича Бабицкого, директора «Мосфильма»…

Был он человеком неустойчивым, нервным, мог накричать на подчиненных, но в принципе главными чертами его характера были доброта, всепрощение, заступничество. При нем впервые на киностудии воцарился дух творчества и соперничества. Соперничали, в основном, с «Ленфильмом». Часто на собраниях звучали реплики:

— А у нас лучше, чем на «Ленфильме».

— Наши московские актеры и режиссеры ленинградских сильнее и ярче…

Впервые на «Мосфильме» при Бабицком начались освоение и выпуск цветных звуковых фильмов. Впервые Борис Яковлевич стал выпускать звуковые кинокомедии. Особая удача выпала на фильм режиссера Г. Александрова и композитора И. Дунаевского «Веселые ребята». Кстати, Люба Бабицкая была ассистентом Г. Александрова, выход фильма на миллионного зрителя — это и ее радость.

Великий Сталин высоко оценил звуковую комедию «Веселые ребята». Но тут «Литературная газета» опубликовала статью А. Безыменского, в которой он обвинил И. Дунаевского в краже мелодии марша «Веселые ребята» из американского фильма «Вива Вилья». Борис Бабицкий сразу организовал протесты кинематографистов, добился создания специальной комиссии, которая опровергла статью А. Безыменского. После этого Сталин сказал:

— Хватит шельмовать первую советскую кинокомедию… Это — шедевр.

И велел представить к наградам создателей фильма. Так Александров и Орлова были награждены орденами Ленина, а «пастух» Леонид Утесов получил фотоаппарат (редкость по тем временам). Вскоре режиссеру Г. Александрову было присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.

Точно так же Бабицкий открыто и безболезненно встал на защиту фильма СМ. Эйзенштейна «Бежин луг», выступая на Всесоюзном производственном совещании кинематографистов. Он показал этот фильм приехавшему в СССР немецкому писателю Лиону Фейхтвангеру, и тот положительно оценил «Бежин луг». Сталин, намерившийся запретить продолжение съемок опального фильма, отступил.

Словом, ее муж, Борис Яковлевич Бабицкий, немало сделал для развития «Мосфильма», советского кино, утверждения советских картин за рубежом. И многие кинематографисты были поражены тем, что Б.Я. Бабицкого 27 мая 1937 года освободили от обязанностей директора «Мосфильма» и назначили заместителем начальника Управления театров. Но вскоре его сняли и с этой должности, арестовали.

Любовь Васильевна не знала, что делать. У нее на руках остались трое детей, слепнущий старик-отец и сестра-инвалид. Вот тогда она впервые подумала о самоубийстве. Первый муж Бабицкой кинооператор Анатолий Дмитриевич Головня, который пришел навестить и успокоить ее, крикнул:

— Не смей!

И выбил из ее рук ампулу с ядом.

— Ты нам нужна, — уже спокойнее сказал он, обнимая ее. — Посмотри на них…

И он показал рукой на детей. Первая, самая старшая дочь Оксана была рождена от Анатолия еще в студенческие времена, когда они учились вместе в Государственном кинотехникуме (позже ВГИК). В 1936 году у Любови от второго мужа, Бориса Яковлевича Бабицкого, родился сын Алеша. Наконец, на содержании Бабицких находился сын Бориса Яковлевича Револьд от первого брака. Их надо было кормить-поить, а Любовь Васильевну уволили из Малого театра, лишив таким образом большую семью средств к существованию.

Но у первого ее мужа Анатолия Дмитриевича Головни оказалось благородное сердце. Он сразу забрал к себе на содержание детей, кроме годовалого Алеши, которого еще надо было кормить грудью.

Любовь Бабицкая верила в невиновность и освобождение Бориса Яковлевича, ведь он строго придерживался линии Сталина в киноискусстве. Он боготворил Иосифа Виссарионовича, писал о нем в своих статьях в газете «Кино» всегда хвалебно. Когда понадобилось коллективное письмо ведущих кинематографистов страны против Г. Зиновьева и Л. Каменева под заголовком «Несокрушимой стеной любви и преданности окружим нашего Сталина», то сразу подписал его. Глядя на него, свои подписи поставили и Ф. Эрмлер, Г. Козинцев, С. Юткевич, С. Эйзенштейн, Б. Бабочкин, А. Довженко, А. Головня и другие.

Но ничего постоянного нет под этой луной. Через один-два года арестовали большую часть подписавшихся — Шумяцкого, Усневича, Славнина, Кочана. Дошла очередь и до Бабицкого.

Ему вменили связь с террористической контрреволюционной троцкистской организацией, якобы созданной в «Мосфильме». Вместе с ним в эту группу «врагов народа» из «Мосфильма» попали начальник отдела цветного кино Николай Ковальский, завхоз Николай Лебедев, кинооператоры Самуил Свердлов, Владимир Семенов, начальник планово-производственного отдела Сергей Соколов…

На допросах Бабицкий держался мужественно, все отрицал, никого в выдуманную чекистами группу не втягивал. Следователь обвинил его в том, что он разрешал допуск на экраны фильмов, в которых присутствовали враги народа. И делал это Бабицкий якобы специально, чтобы подорвать авторитет авторитетнейшего Сталина. Так, в документальном фильме «Ленин» чекисты увидели кадры с троцкистом Радеком, которого называли золотым пером партии, а на самом деле тот вредил делу Сталина.

— Это что такое: любимый Ильич и рядом Радек во всю ширь экрана? Это недопустимо, это — преступление!

В кровавом 1938 году Борис Яковлевич Бабицкий был расстрелян. А Любовь Васильевну отправили в Казахстан в Карлаг, в знаменитое Акмолинское отделение ясен изменников Родины. Когда ее привезли в лагерь, она сразу бросилась к начальнику Баринову. Со слезами на глазах просила его воссоединить ее с годовалым сыном… И, видать, дрогнуло сердце бывалого чекиста. Как рассказывает в документальном фильме «Алжир» внучка Л.В. Бабицкой Влада, «бабушка со временем забрала в лагерь годовалого сына. В этом ей помог начальник лагеря Сергей Васильевич Баринов. Он разрешил узнице покинуть лагерь и съездить за умирающим малышом». Это был огромный риск! Но Баринов пошел на него во имя спасения ребенка.

Он же назначил Л.В. Бабицкую после отбытия срока в лагере (пять лет) в качестве вольнонаемной сотрудницы. Работала она киномехаником, радиомонтером, заведующей клубом. И все это время ее морально поддерживал издалека, из Москвы, первый ее муж Анатолий Дмитриевич Головня. Сохранилось его письмо от 23 октября 1939 года в музее Малиновки. Цитирую:

«Здравствуй, хороший мой Люк!

Твой друг Толя.

Как видишь, пишу тебе в подвыходной день, ибо ты пишешь, что в этот день особенно вспоминаешь нас. Ни я, ни дочь ни на минуту тебя не забываем, очень и очень хотим тебя видеть. Иногда вечером она тихо спрашивает: „Папка, а мама должна все-таки скоро вернуться?“

Не скучай, родной Люк, будь бодрой, все твои с тобой».

Может, и плохо, а может, и лучше, что она не особенно высказывает свои чувства. Я когда-то мечтал, чтобы у дочери была твоя внешность, а мой характер. Кажется, эта мечта сбывается — ведь так ей легче будет жить.

Оксана сейчас стройная высокая девочка с начинающей развиваться фигурой. Намечается грудь, очертания бедер, стройные ноги. Она немного плавней, чем была ты. Ты была вся какая-то острая.

Оксана очень много читает, я ношу ей книги с „Мосфильма“. Читает детскую литературу и классиков. Очень развита, много знает. Очень любит кормить меня завтраком или обедом. Сама жарит котлеты.

Об „увлечениях“ — ничего подобного, даже мальчика никакого нет. С дворовыми девушками не дружит, сама прекратила все знакомства. Ведь ты пойми, что она уже прекрасно отдает себе отчет, что она уже большая и нужно уметь себя вести. Где она бывает и с кем из девочек — я знаю. И не похоже, чтоб были какие-нибудь „тайны“.

Если я сейчас получу за „Минина и Пожарского“ достаточно денег (премию вместо авторских), то я куплю ей пианино. Слуху нее, кстати, оказался значительно лучше моего.

Я закончил фильм „Минин и Пожарский“, приняли сверхотлично. Уже сегодня была статья в „Правде“. Будем снимать „1812 год“, но это не скоро. О себе напишу. Целую тебя нежно.

Из Алжира Любовь Васильевна пишет прошения о помиловании в разные инстанции. Характерно в этом отношении ее письмо И.В. Сталину. Вот что она пишет:

«13/III -38 г. я была арестована органами НКВД и приговорена Особым совещанием от 20/IV-38 г. к 5 годам исправительно-трудовых лагерей как член семьи изменника Родины.

Почтовый ящик № 12, Бабицкая Любовь Васильевна».

С тех пор, как я себя помню, я не знаю таких моментов, которые могли бы повлечь за собой эту строгую изоляцию, лишение гражданских прав, права воспитывать моих детей.

Я родилась и выросла в семье рабочего. С 14 лет, не оставляя школы, я начала самостоятельную трудовую жизнь. С 1924 по 1927 г. я училась в Государственном институте кинематографии, по окончании которого я снова начала работать и работала по день своего ареста. С 1925 по 1934 г. я была женой кинооператора гр. А.Д. Головни, который является отцом моей 13-летней дочери Оксаны.

В 1934 г. я вышла замуж: за Бабицкого Бориса Яковлевича, члена ВКП(б) с 1920 г., от которого у меня есть 3-летний сын Алексей.

За три года совместной жизни с ним ничего кроме чуткого, хорошего и товарищеского отношения к себе, такого же к детям и очень хороших отзывов как о партийце и специалисте со стороны его сослуживцев не слышала.

На допросе у следователя гр. Кириллова мне было им заявлено, что арестована я как жена и ни в чем лично не обвиняюсь.

В течение всей своей жизни жила только интересами советского народа, интересы и достижения моей Родины неотъемлемы от моей жизни, от моих личных интересов. Я училась и работала над собой и воспитывала своих детей с тем, чтобы все свои силы, все знания отдать на пользу Сталинской Родины.

Ни арест мужа, ни мой арест не изменили и не могут изменить моей любви и преданности моей Родине.

В лагере я 1 год 5 месяцев (с 13/ V-38 г.). С первого дня честно и добросовестно работаю, работаю так, как меня научила и воспитала моя страна.

Я прошу вернуть меня к жизни, к моим детям, престарелому отцу и полной инвалидке 40-летней сестре, которые были на моем попечении.

Я прошу дать мне возможность вместе со всей Советской Страной по-прежнему участвовать в строительстве нашей счастливой жизни и называться, как и раньше, преданной дочерью Сталинского народа.

Я уверена, что, установив мою невиновность и непричастность ни к каким порочащим действиям, вернете мне свободу, вернете мать детям и полностью реабилитируете меня перед моей Страной.

г. Акмолинск

В 1945 году после Великой Победы Любовь Васильевну освобождают из лагеря. Но в Москву ей путь заказан. Ее отправляют в город Александров Ивановской области вместе с сыном Алешей. Но она там не прижилась — ее тянет в родную Москву, и 1 декабря 1946 года она пишет Министру Внутренних Дел Союза ССР В.Н. Меркулову следующее заявление:

«14 марта 1938 года я была арестована. 10 апреля 1938 года была осуждена Особым совещанием как член семьи изменника Родины на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Срок наказания отбывала в Акмолинском отделении Карлага НКВД. Личное дело за № 257462. По отбытии срока с 1943 года по 1945 год была оставлена на работе в системе Карлага НКВД как вольнонаемная сотрудница. В бытность мою в заключении и в дальнейшем юридически я была оформлена киномехаником. Я честно и серьезно относилась к своей работе, доказательством этого может служить то обстоятельство, что я любовно все эти годы выполняла также работу зав. клубом и радиомонтера, отдавая этому делу по 16–20 часов в сутки, обслуживая вольнонаемный состав отделения и зону.

(Л. Бабицкая)».

В 1945 году я получила право уволиться и выехать в гор. Александров Ивановской обл. На моем попечении находится сын 10 лет. Я хочу воспитать своего сына полезным членом советского общества.

Желание быть в глазах своего сына незапятнанным человеком, глубокое сознание моей полной невиновности, горячее желание быть совершенно свободным гражданином своей Родины дают мне право обратиться к Вам с ходатайством о снятии с меня судимости. 1.XII. 1946 г.

Однако ей понадобилось еще 10 лет, чтобы ее дело было пересмотрено и с нее сняли судимость. Возвратясь в Москву, она добивается и полной реабилитации Бориса Яковлевича Бабицкого. В этом ей помогает ее «милый друг», первый муж Анатолий Дмитриевич Головня, который сохранил дружбу с ней до самой кончины. Человек творческий, он добился больших успехов в кино. В 1947 году за фильм «Адмирал Нахимов» он получил Сталинскую премию первой степени, в 1950 году за фильм «Жуковский» — Сталинскую премию второй степени. А.Д. Головня стал заслуженным деятелем искусств РСФСР, Героем Социалистического Труда. Он получил почетный приз Международного кинофестиваля в Венеции.

Любовь Васильевна радовалась успехам первой ее любви — Анатолия Головни. Она прожила в Москве до 1982 года. На 77-м году жизни ее не стало. Рассказывая людям о своей лагерной жизни в Казахстане, она часто вспоминала выстрел в тумане офицера НКВД, его малодушие, это живое самоубийство… Она сама после этого случая никогда не помышляла о суициде. Жизнь была дороже, прекраснее, несмотря на ее тернистые дороги…

 

Глава двадцатая

А жить приходится здесь

Он писал далее тогда, когда болел. Он даже лучше писал, когда болел. Все печали жизни поднимались со дна души и туманили его больные близорукие глаза. И слезы выкатывались из них и надрывно стучали по белой бумаге, размывая в грязные водянистые пятна написанное. Он потом еле разбирал собственные строки:

Вы уже, наверное, по стихам догадались, о ком я начал писать? Конечно же, о Науме Коржавине, который волею подручных советского диктатора Сталина 20 декабря 1947 года был арестован в общежитии Московского литературного института. Спустя 55 лет, в 2002 году, на Лубянке Коржавину впервые покажут его следственное дело. И он найдет в нем стихи, за которые так волнительно сильно пострадал, попав в ссылку в Сибирь, а затем переехав в Караганду, где «надо всегда спешить», где «многие так на ходу умрут, не зная, что значит жить»…

Ах, эти давно забытые строчки, стихи лесенкой, ведущей не на Парнас, а прямо в глухую сибирскую тайгу, покрытую застывшими шапками снега, в одиноко стоящий холодный дом — барак на окраине деревни Чумаково Новосибирской области, где мерзнут до лиловой красноты руки и лицо, где волки воют от тоски безысходной и пугающего бледнолуния по долгим зимним ночам.

Безусловно, он мог бы за свои антисоветские стихи «подлететь» и дальше Новосибирска, Караганды — в Магадан или во Владивосток, как это сделал Сталин с поэтом Осипом Мандельштамом, который в конце жизни оказался на скалистом безжизненном берегу Тихого океана, в лагере смерти «Вторая речка». Там, близ Владивостока, заключенные из числа стукачей хотели сбросить Мандельштама с корявых каменистых круч прямо в пучину морских ледяных волн на съеденье голодным акулам, но поэт крикнул: «Бога побойтесь!», и убийцы отступили. И в это время маяк ослепил всех, загоняя в бараки. Теряющий любовь к людям поэт вскоре потерял рассудок, ему всюду мерещились яды, отрава… Его похоронили на кладбище лагеря «Вторая речка» под звон склянок на кораблях, стоящих в Амурском заливе. Туман над морем лежал густой и мокрый, казалось, это плачут и небо, и земля.

Студенты литинститута, служители и почитатели муз в то время зачитывались стихами Мандельштама о душегубе Сталине с пальцами — красными червями и тараканьими усами. Мужество гиблого поэта Мандельштама покоряло и брало в сердечный плен. Вся страна здравицы пела в честь великого кормчего-Победителя, а Мандельштам пророчески предупреждал в своих стихах, что «будет губить разум и жизнь Сталин».

Наум Коржавин как бы в продолжение поэтической линии Мандельштама написал цикл стихов против культа личности Иосифа Виссарионовича. И написал их задолго до знаменитого XX съезда партии, при здравствующих еще Сталине и Берии…

Эти никак не обузданные внутренним цензором строчки заканчивались словами:

«и мне тогда хотелось быть врагом».

Сейчас, обозревая поэзию Коржавина, можно смело сказать, что он был вторым после Мандельштама поэтом в СССР, который во всю силу своего литературного таланта выразил ненависть людей к сталинскому режиму:

Откуда у 19-летнего поэта появилось столько гнева к большевизму-царизму, верховному жрецу марксизма-ленинизма Сталину? Евгений Евтушенко и тот ужаснулся строкам Коржавина, бичующим сталинизм, и позже назвал Наума в одном из интервью «знаменитой политической мыслью молодой России».

Так откуда же все-таки у Коржавина глубокая неприязнь к тоталитаризму? Может быть, его родители были репрессированы и ему с детства пришлось хлебнуть большой кувшин горя горемычного? Да нет же, конечно, родители его здесь были ни при чем, они считались людьми благонадежными, далекими от поэзии и политики, все их помыслы сводились к одному — как раздобыть хлеб-соль для семьи, как избежать голода и дырявых галош, в которых долгое время ходил в школу в Киеве их сынок Эмка Мандель.

Все объясняется просто — вместе с Великой Победой над фашизмом в страну в конце сороковых годов вернулись большие надежды людей на обретение свободы, права творить, любить и жить по законам гуманизма, а не какого-то казенного коммунизма с его выдуманным хваленым коллективизмом. Эйфория мнимого свободного творческого труда с печатью индивидуального восприятия мира охватила многих писателей. Раскрепощались от страха и боязни их души. Борис Пастернак, любимый поэт Коржавина, приступил к работе над романом «Доктор Живаго» со страстным желанием «начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях». «Смерти не будет» — уверенно вывел эти слова Пастернак в черновой рукописи романа. И, конечно же, молодые поэты следовали за Патриархом, утверждая в обществе дух свободолюбия, и смело высказывали свои мысли вслух и на бумаге. И хотя их вольные стихи не печатались в газетах и журналах, они ходили по домам читателей в рукописном виде. Позже Коржавин скажет:

— Каким же идиотом надо было быть в то время, намеренным идиотом, чтобы самому себе создавать веру! Мне казалось, что я кое-что понимал в происходящем, оказалось — нет. И теперь давно уже повсюду говорю: спасибо нашим органам, что они вернули меня к действительности.

Да, надежды на отступление сталинского тоталитаризма не оправдались в первые же месяцы после Великой Победы. В литературе с новой силой стал внедряться дух восхваления культа личности Сталина, трескучих парадных фраз, победных реляций, репрессивных методов руководства писателями. Снова на полный ход были запущены карательные механизмы сталинской системы, и среди новых жертв ее оказался Коржавин.

В постановлении на его арест и обыск было сказано:

«Написанные Манделем стихи антисоветского характера содержат клевету на советский строй, руководителей ВКП(б), социалистическую действительность и жизнь трудящихся СССР».

(Из архива «Мемориала»).

Получив три года сибирской ссылки, Наум многое стал понимать по-иному, часто вспоминал любимое выражение Бисмарка: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли». И он скрывал их, вплоть до того, что научился врать, признавая величие Сталина, благие деяния большевиков-революционеров, то есть, как он сам говорил, «добровольно впал в кретинизм».

Вот в таком состоянии он и приехал жить в Караганду к своему дяде по материнской линии после сибирской ссылки. А так как надо было добывать себе хлеб насущный на жизнь, Наум по совету родственника поступил в горный техникум. Там не только стипендию выдавали в то время, но и форму, предоставляли место в общежитии.

Казалось, еще один удар судьбы — и Наум навсегда порвет с поэзией. Лгать в литературе ему не хотелось, а писать правду тогда нельзя было, как он в том убедился на собственном горьком опыте. Даже такие зубры в поэзии, как Анна Ахматова, в то время ломались, отступали. Коржавин знал, что до 1949 года эта великая поэтесса не написала ни одной хвалебной строчки во славу Сталина, как это делали ее многочисленные преуспевающие коллеги. Даже когда ее исключили из Союза писателей СССР, даже когда лишили продовольственных карточек, пытались пришить шпионаж в пользу Англии (она встречалась в Ленинграде с пришедшими к ней в гости почитателями ее таланта — английским дипломатом Исайей Берлиным и сыном Черчилля Рандольфом)… Она все могла вытерпеть, выстоять, выдержать!

Но когда у нее забрали сына Льва Гумилева, отправили в лагеря смерти, ее мужественное сердце не выдержало. Она хорошо понимала, что дорога к освобождению самого близкого ей человека лежит только через Кремль. Достаточно одного слова Сталина, и любимый Левушка снова будет на свободе рядом с ней. И она приносит в жертву свое мировосприятие и совесть поэта, чтобы только спасти единственного сына. Больно покусывая губы, превозмогая свое внутреннее «не могу», она сочинила цикл стихотворений «Слава миру», который посвятила вождю всех народов СССР, несгибаемому борцу за мир Сталину. Позже она запретила их публиковать в своих книгах.

А тогда главный редактор журнала «Огонек» поэт Алексей Сурков чуть дара речи не лишился — неподкупная, недоступная Анна Ахматова… и вдруг в стихах восхваляет Сталина! Это же умопомешательство!

Что делать? И Сурков, подумав, посылает стихи Ахматовой в ЦК. Что скажут хозяева, так и будет. Вскоре ему позвонили из Кремля: печатайте!

Увы, несмотря на поклонные стихи Ахматовой, ее сына Льва Гумилева Сталин не освободил. Попыхивая трубкой, он сказал Берии:

— Пусть «монахиня» еще напишет порядочные стихи. А если выпустить ее сына, она опять возьмется чернить страну, в Англию помчится…

Коржавин был в шоке, когда прочитал в «Огоньке» стихи Ахматовой, посвященные великому кормчему. Не подделка ли? — засомневался.

К чести и достоинству Наума Манделя, он никогда не восхвалял Сталина, не кланялся ему, не писал прошений на его имя из Сибири. Но в первые годы пребывания в Караганде он не сочинял и вольнолюбивых стихов. Да это в то время невозможно было делать! Известный в республике журналист и поэт Илья Иванович Колчин в 50-е годы работал главным редактором областной молодежной газеты «Комсомолец Караганды», а затем — первым заместителем главного редактора областной газеты «Социалистическая Караганда». И он мне доверительно рассказывал, что Наум Мандель был благонадежным по тем временам поэтом. Мало кто из журналистов знал, догадывался, что он был осужден за антисоветские стихи. В редакции газеты «Комсомолец Караганды», а позже в «Социалистической Караганде» его считали свойским парнем, не лишенным поэтического дара, охотно печатали его поэзию. О чем он тогда писал? Это были стихи о шахтерах, о войне, о детях Освенцима, даже о храбром комиссаре Ларисе Рейснер… Фраза из стихотворения Коржавина о шахтерах Караганды: «Мы работаем здесь, а живем на-гора!» стала крылатой, ее повторяли горняки в забоях и лавах.

Об этом же рассказал в своей книге «Деревья, как люди, не здесь родились…» бывший депутат областного маслихата, горный инженер Михаил Семенович Бродский. Повествуя о Коржавине в Караганде, он отмечает:

«Единственное, что я понял — он студент Карагандинского горного техникума. А то, что он поэт милостью Божьей, исключенный из Литинститута за „антисоветчину“ (стихи его в списках ходили по Москве еще в 45–47 годах), — не знал».

Не знали этого и местные литераторы, которые восторженно встретили поэзию Коржавина. Тогда при редакции газеты «Социалистическая Караганда» бытовало литературное объединение, которым руководил писатель Николай Алексеевич Пичугин. И вот на его сборах, вспомнил Бродский, «Эмка нам читал свое „Бородино“, которое мы все слушали, затаив дыхание». И далее:

«И когда он прочитал заключительную строфу, царившая до той поры тишина разорвалась, как на представлении, аплодисментами. Старик Пичугин, покачивая трясущейся головой, без конца повторял: „Ах, сукин сын, голубчик Наум, это гениально!“ И никто в тот вечер не посмел читать свои стихи, которые на фоне манделевских звучали бы как жалкий детский лепет. Как раз после того чтения Боярский  [4] и решился публиковать Манделя».

Илья Иванович Колчин подтвердил достоверность написанного Бродским. Действительно, Михаил Федорович Боярский не устоял и предложил Науму сотрудничать в газете. Только одно условие поставил: чтобы фамилии «Мандель» в газете не появлялось.

— Хватит истории Мандельштама, — то ли всерьез, то ли в шутку сказал он.

И предложил Эмке придумать псевдоним. Так появился в газете поэт Наум Мальвин. Под этим псевдонимом Мандель печатался в обкомовской газете до самого отъезда в Мытищи, где придумал себе новый псевдоним — Коржавин.

Может быть, Эмка навечно остался бы жить в Караганде: в газете неплохо платили, он женился, приобрел небольшую квартиру, родилась дочь Елена. Но его вспугнули стукачи — люди подлые, завистливые и бездарные. Были такие и в «Социалистической Караганде». Они постоянно искали крамолу в поэзии Мальвина и, наконец, нашли ее в стихах «На смерть Сталина» и других. И один из самых шустрых доносчиков сообщил в органы, что Мандель опять взялся за старое, порочит чудесную Родину, нового руководителя страны Маленкова… И Боярского они предупредили, что Мальвин вляпался в антисоветчину. И тот, испугавшись за Эмку, вызвал его и велел ему выбросить вредоносные для общества строки из стихов, переделать их так, чтобы комар носа не подточил.

Но Наум переделывать ничего не стал, а написал заявление по собственному желанию, упаковал чемодан и был таков. Он понял, что обстановка в Караганде резко меняется, к власти в газете вновь приходят прислужники-бериевцы. А тут еще письмо от Ильи Эренбурга, который сообщил, что Наум восстановлен на третьем курсе литинститута. Чем не повод убраться восвояси, пока цел, из грязной и черной Караганды?

В 1956 году Эмка Мандель успешно окончил литературный вуз, но даже с двумя дипломами остается безработным, невостребованным. У него нет самого главного в СССР: так называемой «хлебной карточки» — партийного билета. Он, наконец-то, заново прозревает — на всех руководящих литературных постах в газетах, журналах, издательствах сидят шишкари-коммунисты. Они могут быть совсем бездарными, даже совсем безграмотными, безмозглыми, но у них всегда есть работа! Они — первые петухи, директора и редакторы, они — замы, они — заведующие всеми литературными, газетными, журнальными цехами, им — первая чарка и первая вилка на всех мероприятиях. И их надо уговаривать, им надо доказывать, их надо ублажать, чтобы в конце концов в какой-нибудь столичной газете или журнале появилась подборка твоих стихов, и тебе за нее выписали гонорар хотя бы 30 рублей, чтобы ты и твоя семья не сдохли с голоду.

Коржавина печатали редко, от случая к случаю, о нем говорили в редакциях: не патриот. Одетый кое-как, плохо причесанный и небритый, сильно похудевший, он был похож на революционера-разночинца из рабочей среды, готового по первому зову встать на баррикады против существующей власти, темной силы руководителей, чиновников, которых расплодилось в Москве при Хрущеве-Брежневе бессчетное количество, как комариных туч на болотах.

Не удивительно, что круг его самых близких товарищей, коллег — это оппозиционеры, диссиденты, такие же безработные, как он, — словом, потерянное и проклятое коммунистами новое поколение инакомыслящих. В самом центре Москвы, на улице Горького, он вновь встречается с давним другом, сыном знаменитого поэта Сергея Есенина Александром Есениным-Вольпиным, которого позже назовут «отцом правозащитного движения в СССР». Алек с возмущением сообщает ему о незаконном аресте писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского, предлагает ему подписать открытое письмо в их защиту. Расул Гамзатов отговаривает:

— Эмка, нэ надо подписывать, нэ надо. Лучше выпьем «Цинандали»…

Но Наум Коржавин не скрывает своих симпатий к диссидентам и ставит свою подпись под гражданским обращением. Больше того — он выходит вместе с правозащитниками на Пушкинскую площадь на «Митинг гласности», выражая протест против существующего режима, поддерживая общественное движение, называемое диссидентством. В своей книге «Семь вождей» Дмитрий Волкогонов пишет:

«А. Синявский, Ю. Даниэль, В. Буковский, М. Ростропович, А. Солженицын, П. Григоренко, десятки других отважных людей, представителей советского интеллектуального слоя, своими выступлениями, мыслью, протестами высветили органическую ущербность ленинской системы. Ущербность гуманитарную, правовую, общественную»…

К этим отважным людям сегодня мы присоединяем и Наума Коржавина. Он не боялся попасть в черные списки «серого кардинала» Суслова и всемогущего Андропова как диссидент. Михаил Бродский пишет в своей книге:

«Мандель не мог молчать. Он ввязывался все время в „драки“. Протестовал против ареста Анатолия Марченко, Павла Литвинова [5] и преследования А. Солженицына. И, конечно же, ему ничего не забыли, а тем более — не простили… И душили не только материально, но и морально».

В своей книге Бродский вспоминает последний приезд Наума Коржавина в Караганду в составе делегации московских писателей. Местные власти вовсю чествовали лояльных поэтов — Роберта Рождественского, Константина Ваншенкина, Агнию Барто, а Наума замалчивали, будто он — лишний, хотя Коржавин присутствовал на всех мероприятиях, на всех творческих встречах. Бродский пишет:

«Вот пример: поехали в Темиртау. Читали они на большом заводе. Всем вручили подарки, а ему нет. Забыли? Возможно. Случайность? Быть может. Только хреново у него на душе от такой случайности». Далее Бродский сообщает: «Поехали в совхоз. Опять им устроили дастархан, во время которого дарят всем национальные казахские халаты, а его опять забыли. Снова случайность? Теперь уж и мне не верится». Дальше — больше. «Выступали они с Татьяничевой на швейной фабрике. Ее награждают почетным знаком „Шахтерская слава“ первой степени, а его — третьей степени. Мандель — дипломированный горный техник, а она? Смешно. Если бы не так грустно».

Масла в огонь подливают и местные журналисты. Опять же сошлемся на Бродского:

«Обычно, когда у нас в провинции появляется столичная знаменитость, наши доброхоты стараются им предоставить режим наибольшего благоприятствования — целую полосу или „подвал“ под их опусы. Так было и на сей раз. И для Татьяничевой, и для Ваншенкина, и для Рождественского, и для Барто, и для Дудина нашлось место, но только не для Манделя. Не ирония ли судьбы: в газете, в которой он работал, не нашлось места для одного стихотворения».

Когда один из читателей обратился к секретарю обкома партии по идеологии, почему в газете не представили Коржавина, тот воскликнул:

— Это имя слышу впервые! — а затем, подумав, спросил: — Он, кажется, худодум? Да, да, у него стихи мрачные, тоскливые, он видит вокруг зло, сталинщину, вот и не напечатали…

Получается, редакции газеты дали негласное указание из обкома: «Коржавина не пущать». Выходит, его снова начали преследовать, хотя нимб Сталина уже давно потускнел и на нем все явственнее выступали мерзкие пятна преступника, уничтожавшего свой народ. Но, как ни странно, в ЦК КПСС в то время хотели даже реабилитировать Сталина (в связи с его 90-летием), за счет этого укрепить идеологию соцсистемы.

Коржавин решил уехать за границу после того, как снялся в фильме «Бег» по Булгакову. Ему дали сыграть в этой картине эпизодическую роль зазывалы в стамбульском цирке. Одетый в черный фрак с бабочкой, он кричит: «Дамы и господа! На арене — русские казаки!»

После последней съемки Коржавин пришел домой и устало шепнул жене Любе:

— Все. Игра окончена, свечи погасли. Не хочу больше иметь второстепенных ролей ни в кино, ни в жизни, ни в поэзии.

Люба видела, что Наума в последнее время охватывает хандра, ему надоели все эти Рождественские, Евтушенко, первые из первых, обеспеченные и сытые, очередная «охота на ведьм»…

О событиях тех лет правдиво писал в «Русской мысли» немного позже, в 1981 году, в статье «Карьера» известный прозаик Анатолий Гладилин. В частности, он сообщал об Евтушенко:

«Его бывшие товарищи уезжали в эмиграцию, зато у самого Евтушенко выходили тома скороспелых стихов. Он приобрел дачу, квартиру в высотном доме и — предел мечтаний советского мещанина — черную „Волгу“ с телефоном».

Иной была судьба Наума Коржавина. В России, как мы знаем, он издал один-единственный поэтический сборник «Годы». Постоянно жил в страшной нужде, плохо одевался, питался. Не зря в конце концов он пришел в своем творчестве к Богу. В 90-е годы поэт писал:

«И то, что я недавно крестился, — естественный итог всей моей жизни».

А тогда? Нет, Коржавин не завидовал более удачливым Рождественскому, Евтушенко, ибо понимал, что всегда униженные, последние, такие, как он, будут у Бога первыми, что народ ценит только гонимых, говорящих Правду.

И он сказал жене:

— Люба, интуиция подсказывает мне: пора! Пора, пока не поздно, лететь на русской тройке в Америку. Это — единственное наше спасение.

Действительно, в Москве опять начались аресты, писать горькую правду стало опасно, гибло, начались обыски в домах его друзей Войновича, Некрасова… Его самого вызывают в прокуратуру, допрашивают, с кем когда пил, что говорил, какие бумаги в защиту прав человека в СССР подписывал.

А в это самое время в Кремле Л.И. Брежнев пишет в своем рабочем дневнике:

«О наградах. Дать Гречко орден Ленина, Ворошилову и Буденному — Героев, Епишеву — Ленина, Тимошенко, Еременко, Баграмяну и Москаленко — ордена Октябрьской Революции. Всем маршалам дать по служебной „Чайке“».

И дальше:

«О допуске всякой швали к военным архивам и их использованию в неблаговидных целях — ужесточить», «О законодательстве — высылать за пределы страны».

И начали высылать. Солженицына, Чалидзе, Максимова, Красина… За рубежом оказались и многие близкие друзья Коржавина — Павел Литвинов, правозащитник, участник знаменитой демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади против вторжения советских войск в Чехословакию, Александр Есенин-Вольпин, поэт, диссидент, лауреат «Сахаровской премии», член первого Комитета по правам человека в СССР…

В Бостоне они встретятся — вместе отбывавшие ссылку в Караганде, два поэта, два друга. И Александр скажет Науму, как при встрече в Москве:

— Почитай что-нибудь о ссыльной Караганде, о нашей далекой молодости…

И Коржавин вспомнит стихи «Осень в Караганде», символические строчки: «Деревья, как люди, — не здесь родились, а жить приходится здесь»…

 

Глава двадцать первая

Сын Есенина

«Уважаемый Валерий Михайлович! В Вашей книге „Звезды Гулага“ Вы сообщаете, что на вольном поселении в Караганде отбывал свой срок как социально опасный элемент младший сын замечательного русского поэта Сергея Есенина Александр. Не могли бы Вы рассказать об этом более подробно?

Ваш читатель Александр Сидоров».

Это не первое письмо с подобной просьбой, которое я получаю. Читатель Дмитрий Петров из города Сарани вообще не поверил в то, что сын Есенина пребывал в ссылке в Караганде. Он даже вспомнил пословицу: «Свежо предание, да верится с трудом».

Между тем это действительно так: в 1949 году кандидат математических наук, правозащитник Александр Сергеевич Есенин-Вольпин был арестован, долгое время его содержали в психбольнице тюремного типа, затем по указанию Берии отправили на вольное поселение в Караганду.

В учетной карточке ссыльного А. С. Есенина-Вольпина значится, что он родился 12 мая 1924 года в городе Ленинграде. Его мать, поэтесса, переводчица Надежда Давыдовна Вольпин в беседе с корреспондентами отмечала, что Саша с детства отличался редкой душевной добротой, способностью постоять за обиженных друзей, бороться за правду до победного конца. Как мы знаем, эти качества были присущи и его отцу. Только если Сергей Есенин впадал частенько в панику, тоску, апатию, а то и в горячечный бред, как он писал сам, «с больной душой поэта пошел скандалить я, озорничать и пить», то в отличие от него Александр держался всегда разумно, не выходя из себя, с рюмкой никогда не дружил и в запои не впадал. Свое несогласие с тоталитарным режимом он выражал только в статьях, стихах, унаследовав от отца талант поэта, мыслителя, философа. До кулачных боев, Москвы кабацкой, разгрома зеркал и мебели в гостиницах он не доходил, но позволял себе писать такие стихи:

Правозащитник А.П. Лавут, выступая на вечере по случаю 80-летия А.С. Есенина-Вольпина 12 мая 2004 года в Доме свободной прессы, говорил: «У Алека была и есть интересная и странная особенность — не врать. Не врать, и всё. Говорят: а как же жить? Вот так, без вранья».

За правду в сталинские времена миллионы людей страдали. Концлагеря великого кормчего без огнедышащих крематориев были заполнены до отказа. Конечно, прямой дорогой туда шел и отец Александра Сергей Есенин. А все дело в том, что его поэзию очень любил первейший враг Сталина — Лев Троцкий, который всячески расхваливал книги Есенина. Иосиф Виссарионович, конечно, заинтересовался стихами русского поэта и взял его имя под критический прицел. Но расправиться с крамольным поэтом не смог — Сергей Есенин ушел из жизни, не успев спросить на то разрешения у властей.

И все же, несмотря на трагическую гибель поэта, Сталин дал указание начать травлю его имени в пику Троцкому, который выступил в прессе с эссе о «талантливом русском поэте Сергее Есенине». И по явному спецзаказу свыше в печати появляются в угоду Сталину статьи и рецензии Карла Радека, А. Лежнева, Льва Сосновского, в которых Сергея Есенина обвиняют во всех смертных грехах только потому, что он самобытный талантливый поэт. И что прискорбно — такой мыслящий руководитель партии как Николай Бухарин подливает масла в огонь, публикуя в «Правде» 12 января 1927 года свои «Злые заметки», в которых доводит читателя до абсурдной мысли — запретить публиковать поэзию Есенина.

— Я не хотела, чтобы мой сын пошел по стопам отца, — говорила Надежда Давыдовна Вольпин в Москве. — Я видела, что практически все честные писатели, которые не были связаны с НКВД, подвергались репрессиям, расстрелам. Какая мать хочет пожелать своему ребенку несчастья? И поэтому я прививала с болью в душе Александру со школьных лет ненависть к литературе, гуманитарным наукам… Я думала: далеким от поэзии технарям легче жить, ведь они не размышляют, как правило, о переустройстве мира, власти, не лезут в грязную политику…

И вроде все шло по плану матери: Александр поступает на механико-математический факультет Московского университета, который оканчивает в 1946 году с отличием. Его сразу приглашают в аспирантуру НИИ математики при МГУ, через три года он блестяще защищает кандидатскую диссертацию по топологии и едет работать по направлению на Украину в город Черновцы.

И, может быть, его жизнь сложилась бы удачно, если бы… не стихи. Да, да, Александр, скрывая это от матери, пишет еще в Москве в университете вольнодумные стихи, в которых, как и отец, воспевает свободу, право человека на инакомыслие, творчество и самостоятельность. Его основной девиз: «Живи как свободный человек».

И в студенческие годы он становится уже популярным среди молодых интеллигентов. Его однокашник, математик Владимир Успенский, свидетельствовал: «Алек читал свои стихи… Молодой, красивый, очень кудрявый человек. Звенящий голос. Сын полузапрещенного Есенина. И совершенно необычные стихи, тогда так никто не писал!»

Однако вся беда состояла в том, что поэта Александра Есенина, будто сговорившись, редакторы различных советских изданий не печатали! В одной из редакций знаменитого журнала заведующий отделом поэзии согласился взять к публикации стихи Александра с условием, что поэт выбросит некоторые «сомнительные» строчки. Однако сын Есенина вырвал из рук окаменевшего редактора свои стихи со словами:

— Ты — не литератор, а цензор! Твое место в МГБ!

И, разгоряченный, шагая по Москве, он вспоминал рассказ матери о том, как в Госиздате взялись за редактирование стихов его отца, вычеркнули оттуда слова «Бог», «Саваоф» и другие. Сергей Есенин возмутился, забрал свою поэтическую книжку из Госиздата и больше туда никогда не приходил.

Но где же Александру печататься? Если в СССР нет издательств, где дышалось бы вольно поэтам, стало быть, выход один — публиковаться за рубежом, во Франции или США. Такой шаг сделать в то время было нелегко, ибо выход книги за границей считался тогда чуть ли не предательством, а порой прямо приравнивался к измене Родине.

Стихи Александра Есенина-Вольпина как раз и стали причиной его первого ареста органами безопасности. Произошло это в Черновцах 24 июля 1949 года. Его привезли в Москву на Лубянку. Следователь почему-то стал подробно интересоваться здоровьем Александра, состоянием его сердца, психики. Затем прямо заявил ему, что он «очень и очень болен».

— Тебе, Алек, нужен санаторий, чтобы просветить голову, чтобы ты не писал стихи-пасквили на советскую действительность, — говорил он и ехидно добавлял: — Мы тебе такой «санаторий» устроим, что ты вообще перестанешь писать!

Именно в те годы впервые в практике чекистов все больше стали использовать психиатрию в политических целях для подавления инакомыслия и вольнодумства. И Александра Есенина-Вольпина помещают в Ленинградскую психбольницу тюремного типа, где держат подальше от глаз людских целый год. Ему дают такие препараты, что начисто лишают его памяти, он не узнает друзей, даже родную мать. Здесь он впервые знакомится с уголовниками, убийцами, которых врачи признают невменяемыми за большие взятки, чтобы спасти тех от казни. Такие, с позволения сказать, «больные» устанавливают в психиатричке свои порядки, отнимая у соседей передачи, деньги, даже одежду, обувь. «Если не отдашь — повесим». И однажды Александр увидел в курилке такого повешенного. А парню было всего восемнадцать лет…

Александра уголовники не трогали, наоборот — даже охраняли. Им было лестно, что вместе с ними в одной палате находится сын самого Сергея Есенина. Один старый вор, весь поседевший и сгорбленный, сказал ему:

— Зачем ты пьешь их лекарства? Это ведь яд, медленная смерть. Они твой дух усмирят, а затем и твое сердце остановят, мозг парализуют. Выбрасывай все их снадобья в унитаз в туалете. И сразу почувствуешь: тебе станет лучше.

Добрый совет старого вора помог Александру избежать смерти. Больше того — он отказался от разных успокоительных инъекций. Главный врач тюремной психбольницы вынужден был доложить начальству, что Есенин-Вольпин стал уклоняться от лечения, опять взялся за перо.

И 9 сентября 1950 года ОСО при МГБ СССР принимает постановление: приговорить Есенина-Вольпина к пяти годам ссылки, ибо он — «социально опасный элемент». Ссылку отбывать его направляют в Караганду.

Спросите: как же отбывал свой срок Александр в Караганде? К сожалению, почти всех свидетелей жизни и работы сына Есенина в шахтерском городе уже нет. Охотно об этом в свое время рассказывал людям депутат областного маслихата, местный литератор Михаил Семенович Бродский. Он даже замышлял написать книгу о дружбе трех поэтов, трех ссыльных — Александра Есенина-Вольпина, Наума Коржавина и Юрия Айхенвальда, волею судьбы заброшенных в одно время в Караганду. И это была бы замечательная книга о том, как надо дружить в проклятом Богом краю, поддерживать друг друга в самые тяжелые годы, когда над головой висит дамоклов меч и тучи ходят хмуро… Но Михаил Семенович не успел осуществить свой замысел, написав только небольшую документальную книгу «Деревья, как люди, не здесь родились». И в ней я нашел несколько слов о сыне Сергея Есенина. Рассказывая о смерти Сталина и разоблачении Берии, массовых амнистиях и реабилитации политических заключенных, Михаил Бродский пишет:

«Уехал Алек Есенин-Вольпин, сын Сергея Есенина и будущий диссидент-правозащитник 60-70-х годов. После Карлага он преподавал математику в учительском институте. Я часто видел его, одиноко шагающего по городу в неизменной зеленой велюровой шляпе. Обычно по утрам, встречая грузовики, набитые зэками, с двумя вертухаями впереди и сзади, он останавливался у самой обочины и, когда машина проходила мимо, начинал размахивать шляпой и кричать:

— Друзья, я с вами!!!»

Действительно, Александр Есенин-Вольпин оставался всем сердцем и душой с порабощенным сталинизмом народом, его горем и высоким стремлением к свободе и счастью. В Караганде, преподавая математику в учительском институте, он одновременно ведет записи для своего «Свободного философского трактата», продолжает писать стихи. И все больше убеждается в том, что в СССР невозможно издавать свободолюбивые произведения. В Караганде в то время не было издательств, выпускающих книги, а то, что он посылал в Москву, браковалось под разными предлогами. В карагандинских газетах Есенин-Вольпин публиковаться не хотел, ибо все они настолько делались штампованным партийным языком, что в них и читать-то нечего было. Судя по ним, все в стране «улучшалось», «поднималось», «расширялось», а Караганда «росла и благоустраивалась» благодаря инициативе умных руководителей-коммунистов, давала все больше угля. И так из номера в номер… О том, что в Караганде росли преступность, хулиганство, грабежи, наркомания, пьянство, ясное дело, в газете ни слова.

Когда Есенин-Вольпин узнал, что его давний московский друг Наум Мандель (Коржавин) устроился на работу в редакцию «Социалистической Караганды», то воскликнул:

— Не шутник ли ты, Эмка? Тебе в толстом литературном журнале надо бы трудиться, а ты в малограмотную газету залез. Теперь подбирай рифму под слова «Партия — наш рулевой».

В редакции областной партийной газеты Эмка Мандель, к удивлению Александра, не сломался. Когда в 1953 году не стало великого кормчего, Коржавин написал стихи «На смерть Сталина» и прочитал их в компании своих друзей. Александр был потрясен коржавинскими строчками:

Александр долго аплодировал другу, а затем сказал:

— Предложи своей многотиражке, может, напечатают..

Наум опустил голову:

— Предлагал, отказали…

И тут Саша громко и твердо произнес:

— Я давно убедился в том, что в СССР нет свободы печати, тем более в захолустной Караганде. — И тут же добавил, таинственно улыбаясь, прямо глядя в глаза друзьям: — Но кто из нас скажет, что в России нет и свободы мысли?

Позже Александра Есенина-Вольпина назовут «отцом правозащитного движения в СССР». Почему? Потому что, вернувшись из Караганды в Москву по амнистии в апреле 1953 года, он не склонит голову перед партийно-советскими властями, не утихомирится, а будет продолжать вести борьбу за подлинную, а не показную свободу личности в СССР. Он будет апеллировать к международным законам о правах человека, выступать за открытость и гласность действий всех государственных органов, за прекращение насилия по отношению к оппозиционерам, демократам, диссидентам, инакомыслящим… Он потребует прекращения применения статей Уголовного Кодекса к людям, не согласным с политикой КПСС. «Алек был первым человеком в нашей жизни, всерьез говорившим о советских законах», — отметит известный правозащитник Владимир Буковский.

Есенину-Вольпину затыкали рот при всяком удобном случае, заставляли молчать, вновь и вновь насильственно отправляли в психбольницы. Наконец, Александр Сергеевич не выдерживает и передает сборник стихов «Весенний лист» вместе с эссе «Свободный философский трактат» для публикации в США. За рубежом восторженно встречают эту книгу, она выходит большим тиражом. Здесь надо отметить, что это был второй случай после «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, когда советский гражданин смело публикует за границей под своим именем книгу, не принятую в издательствах СССР.

Вскоре секретарь ЦК КПСС Л.Ф. Ильичев в одном из своих выступлений называет Есенина-Вольпина «ядовитым грибом». Журналист И. Шатуновский, выполняя явный спецзаказ ЦК КПСС, публикует в «Огоньке» фельетон «Из биографии подлеца», в котором поливает грязью, как может, «идейного отщепенца» А. С. Есенина-Вольпина.

И тут Александр Сергеевич, не моргнув глазом, подает в советский суд заявление о привлечении Игоря Шатуновского к гражданской ответственности за оскорбление чести и достоинства. Такого в СССР еще не было! Суд вынужден был принять дело к рассмотрению, и хотя его решил не в пользу истца (из ЦК позвонили судье), люди стали понимать, что следует отважнее использовать даже дремучие советские законы в своих интересах!

По сути, победа в суде И. Шатуновского стала его публичным поражением, вся Москва заговорила о смелости поступка Есенина-Вольпина. В конце концов у каждого журналиста должна быть чистая совесть, и прежде чем разить человека никчемными подлыми словами, надо сто раз подумать: а стоит ли? Тем более стыдно и безобразно писать под диктовку этих партийных оболтусов — секретарей ЦК, невежественных и, как правило, полуграмотных людей, идеологических паразитов на теле народа.

В сентябре 1965 года незаконно арестовали писателей Юлия Даниэля и Андрея Синявского. И в их защиту Александр Сергеевич выпускает листовку «Гражданское обращение», где требует согласно международным законам гласности судебного разбирательства по этому делу. Он призывает 5 декабря, в День Советской Конституции, собраться всем правозащитникам на Пушкинской площади на «Митинг гласности». Этот митинг, проведенный по инициативе Есенина-Вольпина, по сути, стал первой в СССР громкой акцией протеста против существующего режима и порядков, навязанных стране коммунистами. Именно после этого митинга борьба за права человека в СССР становится общенародным общественным движением. Советская карательная система, как старая продырявленная лодка, начинает захлебываться в волнах народного гнева и возмущения…

А. С. Есенин-Вольпин призывает советских людей к глубокому изучению юридических документов, чтобы умело использовать их против нарушения законности в СССР, которые допускаются в деле преследования инакомыслящих, разрабатывает «Памятку для тех, кому предстоят допросы».

Чтобы угомонить бунтарский дух сына Есенина, на него опять набрасывают смирительную рубашку и увозят в психбольницу. Но времена круто меняются, приближается век гласности, и то, что раньше сходило с рук карательным органам, теперь не могло не быть незамеченным народом. В защиту А.С. Есенина-Вольпина поднимаются известные советские ученые, прогрессивные писатели, о вопиющем факте насилия над ним сообщают радиостанции всего мира. И тогдашний председатель КГБ Юрий Андропов решает отступить, дает команду выпустить из психбольницы сына Есенина, но надзор чекистов за его поведением не снимает.

Тем не менее Александр Сергеевич никак не прекращает свой «сизифов труд», заботясь и борясь за права психически больных, диссидентов, демократов, за гласность в СССР международных пактов о правах человека. Власти не в силах больше терпеть инакомыслия сына Есенина — с личного одобрения Л.И. Брежнева его выдворяют из страны. В Москве на Белорусском вокзале Александра провожает академик Андрей Дмитриевич Сахаров, основавший впервые в СССР Комитет прав человека. Именно в работе этого Комитета в качестве эксперта многие годы принимал самое активное участие А.С. Есенин-Волышн, о чем можно прочитать в книге А.Д. Сахарова «Мир, прогресс, права человека» (издательство «Советский писатель», Ленинградское отделение, 1990 год).

В связи с этим фактом любопытны высказывания писателя Дмитрия Волкогонова из книги «Семь вождей» (издательство «Новости», Москва, 1998 год). В частности, он пишет:

«В брежневские годы получило широкое распространение проявление инакомыслия, вольнодумства, духовного протеста. Сам генсек, уже мало интересовавшийся государственными делами, тем не менее всегда с большим интересом и одобрением следил за деятельностью Андропова и его мрачного ведомства. Он лично одобрил высылку за границу Солженицына, Чалидзе, Максимова, Красина, Литвинова, Есенина-Вольпина и других диссидентов». И далее: «Сквозь бетон консервации системы пробивались ростки свободомыслия, которые тут же топтали сапоги спецслужб. Но они пробивались».

Да, это верно сказано: «пробивались». Но какие колоссальные потери самых светлых умов понесла Россия! «Утечка мозгов» продолжалась неимоверно долго и после отъезда сына Есенина в Америку…

Нашел ли свое счастье Александр Сергеевич в США? Видимо, да, ибо он около тридцати лет успешно преподавал в университете города Буффало, а затем в Бостонском университете. За рубежом была учреждена так называемая «Сахаровская премия». Первому ее присудили за активную деятельность по защите прав человека в СССР Александру Сергеевичу Есенину-Вольпину.

Тут следует отметить, что в 1999 году наконец-то сбылась его заветная мечта — в России выпустили «Избранное» А. С. Есенина-Вольпина. Со слезами на глазах 75-летний сын Есенина взял в руки эту книгу. Журналисты атаковали его вопросом: «Что самое памятное в вашей жизни?». Александр Сергеевич ответил:

— Самое памятное для меня — это когда я устроил митинг в Москве на Пушкинской площади в защиту обездоленных диссидентов. Друзья мне говорили: «Остановись, тебя будут преследовать до конца жизни». А я им сказал в ответ: «Почему я должен сидеть молча, когда происходят эти процессы?».

Если бы такие демонстрации происходили в 20-30-х годах, если бы они тогда составляли фон московской жизни, то Сталину просто не удалось бы захватить ту власть, которую он получил. Мы должны быть все-таки готовы к тому, чтобы встретить будущее и не дать им повторить прошлое.

И, поглаживая ладонью книгу, выпущенную в Москве, он вдруг вспомнил стихи своего отца Сергея Есенина:

 

Глава двадцать вторая

«Я верен был своей Отчизне»

«Уважаемый Валерий Михайлович! В газете „Караван“ я прочитал о том, что в Карлаге отбывал свой срок как враг народа ленинградский писатель-переводчик Давид Выгодский. К сожалению, я ничего не слышал о таком писателе. Правда ли, что он содержался в Карлаге, за что? Прошу рассказать более подробно.

Евгений Петров, читатель из Темиртау».

Действительно, недавно в «Караване» среди имен знаменитых узников Карлага назвали и писателя-переводчика из Ленинграда Давида Выгодского. Я давно собираю материалы об этом талантливом человеке. В моей архивной папке я нашел справку, выданную КГБ СССР (управление по Ленинградской области) 11 марта 1990 года № 10/28-517. В ней сообщается, что Выгодский Давид Исаакович был арестован 14 февраля 1938 года. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 23 июля 1940 года ему определено содержание в ИТЛ сроком на 5 лет в Карлаге. Там он и скончался 27 июля 1943 года.

Больше ничего нет об этом человеке в секретных документах НКВД. Между тем, Давид Выгодский был замечательным переводчиком, поэтом, делегатом I съезда советских писателей в 1934 году. Как мы знаем, на этом съезде выступил Николай Бухарин. Выгодскому понравился доклад «сего государственного деятеля» о поэзии.

Бухарин сумел тогда понять и поддержать такого талантливого поэта как Борис Пастернак, уважительно говорил о Тихонове, Сельвинском, Луговском. Взгляды на поэзию Бухарина и Выгодского совпали, «друг Сталина» стал его кумиром. За что вскоре и пострадал Давид Исаакович, так как Николай Иванович Бухарин попал в немилость к великому вождю, был уличен в попытке убийства руководителей партии. 2 марта 1938 года газета «Правда» сообщала в передовой «Троцкистско-бухаринским бандитам нет пощады»:

«Советский народ проклянет навеки этих извергов, навеки заклеймит их отвратительные деяния. Они пролили кровь кристально чистого борца за коммунизм, пламенного народного трибуна СМ. Кирова… Это они злодейски оборвали жизнь гения нашего народа A.M. Горького… Они организовали злодейское убийство непоколебимых большевиков В.В. Куйбышева и В.Р. Менжинского. За все это злодеи должны держать ответ. Если враг не сдается, его уничтожают, сказал величайший гуманист нашей эпохи A.M. Горький, павший жертвой подлых заговорщиков…»

И хотя Д.И. Выгодский ни в каких убийствах не участвовал, ни в каких боевых организациях против партии Ленина-Сталина не состоял, его обвинили в террористических актах, антисоветской агитации и пропаганде, организационной деятельности, направленной к совершению контрреволюционного преступления. Мол, Выгодский стремился бежать за границу, чтобы оттуда поставлять оружие для троцкистов-бухаринцев с целью свержения сталинского режима.

На самом деле Выгодский был весьма далек от политики, тем более от злобных планов нападения на партию большевиков. Его не интересовали ни классовая борьба, ни насильственная организация колхозов, ни разгон предпринимателей… Он до мозга костей был отличным переводчиком, в этом качестве работал в Петрограде в издательстве «Всемирная литература», сотрудничая в журналах «Россия» и «Звезда». В 1920-30 годы он перевел около 20 романов французских, испанских, немецких и латиноамериканских писателей. Он переводил и украинских авторов — поэтов Максима Рыльского и Павла Тычину, из белорусских писателей — Петра Панча.

В это время он повстречал в книжном магазине на Невском проспекте писательницу Эмму Хейфец, влюбился в нее. Вспоминая те дни, М. Слонимский в «Книге воспоминаний» (Москва, 1966 год) написал о Выгодском:

«Он ничего не умел скрывать. Хитрость была чужда ему. И когда вдруг он стал исчезать по вечерам, а потом возвращался растерянный, сияющий, склонный уже не переводить чужие стихи, а писать собственные, то легко было нам догадаться, что такое приключилось с ним. И вскоре он познакомил нас со своей женой, отчество которой нас не заинтересовало. Попросту Эмма, новый наш друг и товарищ». Добавлю, что Эмме он посвятил стихотворение в первой книге своей поэзии «Земля».

Жили они в холодной комнате в Доме искусств, но невидимый очаг любви согревал их. Это было самое плодотворное время для них. Выгодский пишет свою знаменитую книгу «Литература Испании и Испанской Америки. 1898–1929». Хейфец — документальную повесть «Приключения Марка Твена». Обе книги выходят большими тиражами. Выгодскую принимают в члены Союза писателей, Давида Исааковича избирают председателем испано-американского общества переводчиков.

Вскоре молодая семья перебирается жить в дом на Моховой улице. Квартира Выгодских стала пристанищем для молодых поэтов и прозаиков. Собственно говоря, это была не квартира, а большая библиотека. Книги всюду: на подоконниках, на полках, даже на полу до самого потолка. Здесь, среди книг, и продолжалась большая любовь Выгодских. Давид Исаакович был старше Эммы на девять лет, он был опытным литератором, хорошим стилистом и всячески помогал своей подруге в издании новых книг. По его совету Эмма стала писать документальную повесть о жизни автора «Дон Кихота», испанского писателя Мигеля Сервантеса. Все знали его знаменитую книгу, но сведений о самом авторе — с гулькин нос. И вот Выгодские взялись за поиск подробностей биографии великого Сервантеса. И открыли для себя не просто человека с пером, а доблестного воина, мужественного моряка, солдата Испании, храбро сражавшегося с турками. Вся жизнь его, образно говоря, — морские бои, обстрелы, пираты, подвиги… Особенно отличился Сервантес в Лепантском бою. Вражеские пули ранили его в плечо и грудь, но он продолжал сражаться с турками, пока не потерял сознание. Сам главнокомандующий флотилии, дон Хуан Австрийский похвалил Мигеля за храбрость, велел выдать ему прибавку к жалованью. Но левая рука, поврежденная, навсегда повисла. И что вы думаете? Несмотря на это, Сервантес снова рвется в бой…

Его называли храбрым кабальеро. Он бился на Корфу, в Тунисе. Он защищал крепость Голету и форт возле нее на африканском берегу. И даже когда в Алжире Сервантес попал в плен, он не успокоился, устраивая побеги пленников из змеиных ям, где их держали в холоде и голоде.

Когда Сервантес вернулся в Испанию, он сказал брату:

— Вот теперь я буду писать, Родриго. Мне есть что сказать людям. Я потерял левую руку, но ведь цела правая!

Многие читатели России ничего не знали о славной биографии Сервантеса, его считали вздорным фантазером, писателем с больным воображением. Выгодская доказала, что за этим «воображением» была большая жизнь, полная отваги и героизма. И она говорила молодым: не спешите, прежде чем хвататься за перо, писать, надо прожить долгие годы, надо пройти сквозь огонь и пекло, надо познать жизнь во всем ее многообразии. Только вобрав в себя житейский опыт, много увидев и узнав, берись рассказывать об этом людям. Иначе будет сплошная фальшь, далекая от истины…

Свое произведение о Сервантесе Выгодская назвала «Алжирский пленник». И оно покорило читателей правдой жизни, простым и чистым языком, большой любовью к Сервантесу, страницы биографии которого Эмма впервые открыла людям.

Слава пришла к молодой писательнице. Но вскоре жизнь ее омрачили черные тучи сталинизма. Ее доброго Давида арестовали по навету завистников.

Давид Исаакович чувствовал, что за ним должны прийти чекисты как за врагом народа — бухаринцем, он стал часто посещать порт, уточнять, какие куда корабли идут, как попасть на них. Он намечал бежать из кровавой России в Испанию или Латинскую Америку, боялся, что его арестуют прямо тут, на причалах, где швартуются пассажирские и грузовые суда.

Но его арестовали не в порту и даже не в редакции, а дома. Мариэтта Шагинян в журнале «Наш современник» № 8 за 1964 год рассказала: «Во второй половине 30-х годов ночной стук в квартиру был страшным событием. За ним следовало несчастье и разлука.

У Давида Выгодского были жена и маленький сын. Ночью к нему постучали. Он простился с женой и сыном, веря, что скоро увидит их, зная, что за ним нет вины перед Родиной. И с этой ночи ни жена, ни сын никогда больше не увидели его добрых, ласковых глаз из-под нависших над ними дремучих бровей, не услышали его негромкого голоса с неизменными нотками юмора в нем, не встретили его в дверях в обычной старенькой курточке со связкой книг под мышкой. За Давидом Выгодским замкнулась стена молчания».

Обвиненный в непонятных преступлениях по статьям 58-8, 58–10, 58–11 УК РСФСР, Давид Исаакович долгое время находился под следствием. Он все отрицал, кроме симпатии к Николаю Бухарину. Неужели за это расстрел?

Эмма Иосифовна не верила в падение Давида Выгодского, как не верили в это его друзья-писатели. Она умоляла их встать на защиту опального мужа, и в НКВД посыпались письма от прозаиков и поэтов. Первым обратился в органы писатель-орденоносец Борис Лавренев. В письме от 13 ноября 1939 года он так охарактеризовал нашего героя:

«Давида Исааковича Выгодского я знаю с момента моего возвращения в Ленинград из Красной Армии, с конца 1923 года. Встречался с ним в основном на работе в Правлении Союза писателей, в ряде комиссий и секций ССП.

Все это время Д.И. Выгодский производил на меня впечатление человека с исключительно сильно развитой общественной жилкой, энтузиаста распространения в нашей стране классической западной литературы (в особенности он был горячо увлечен испанской литературой). Все поручения и работы, которые ему давались Союзом советских писателей, Д.И. Выгодский проводил очень добросовестно и с большим увлечением, не формально.

Со стороны общественной оценки Выгодский пользовался в ССП настолько большой популярностью и уважением, что, как мне известно, парторганизация ССП предлагала Д.И. вступить в партию, и на партсобрании ему были даны лучшие отзывы. Никогда мне не приходилось слышать от Выгодского или о Выгодском хоть что-либо, что нарушило бы мое представление о нем как о советском человеке и хорошем товарище».

Борису Лавреневу вторил другой писатель-орденоносец, не менее знаменитый в то время Константин Федин. 19 ноября 1939 года он отправляет в органы письмо следующего содержания:

«Давида Исааковича Выгодского я знаю на протяжении многих лет, начиная с 1921 года. Знаю по работе в редакции журнала „Книга и революция“, в котором он выступал как критик и библиограф, знаю как переводчика и поэта по отдельным его работам, например, по переводам с украинского. Он специализировался в романских литературах, главным образом как испанист, и, накопив в этой области громадный опыт, стал признанным в среде переводчиков работником. Он является также весьма видным знатоком русской поэзии, особенно библиографии поэзии советского периода.

Весьма часто встречал я Д.И. Выгодского на общественной работе в литературных организациях Ленинграда. К этой работе он относился образцово и снискал к себе уважение всех писателей.

На меня Выгодский всегда производил впечатление хорошее. Это человек от природы общественный, деятельный, неустанно работающий и очень скромный. В честности, прямодушии, нравственной чистоте его у меня никогда не было повода усомниться. По-моему,

Выгодский предан советской литературе совершенно бескорыстно и глубоко искренне».

В защиту Выгодского выступили Юрий Тынянов, Виктор Шкловский, Михаил Зощенко, Михаил Слонимский и другие писатели. Но следователь, прочитав все эти письма, сказал Давиду Исааковичу:

— Не поможет тебе литературная братия, не поможет! Предлагали ведь тебе в партию вступить — а ты отказался. Выходит по всему, все равно ты — контрик! Будем думать.

И додумались, приговорили: пять лет Карлага. И, может быть, Давид Исаакович выдержал бы, если бы в глубоких медных шахтах Джезказгана не заболел силикозом.

Его всячески поддерживали друзья-писатели, жена. Первый год Отечественной войны Э.И. Выгодская провела в осажденном Ленинграде, принимала участие в оборонных работах — копала противотанковые рвы, дежурила в госпитале. Последующие годы прошли в эвакуации в Пензенской области на сельскохозяйственных полях, растила пшеницу, картофель. При этом никогда не забывала Давида, присылала ему посылки, письма. Он отвечал ей с тоской и печалью в строках. За полтора года до смерти Давид прислал ей стихи из Карлага:

Ранняя смерть Давида Выгодского подкосила последние силы Эммы. Она еще упорно боролась за жизнь, за реабилитацию своего возлюбленного. Но так и не дождалась часа справедливости, в 1949 году Эммы Иосифовны не стало. Потребовались усилия всей Ленинградской писательской организации, чтобы в 1957 году Военный трибунал Военного Ленинградского округа принял постановление о полной реабилитации узника Карлага, талантливого поэта, переводчика Давида Исааковича Выгодского.

 

Глава двадцать третья

Кортик адмирала

Когда у Теодора Спаде становилось тяжело на душе, он доставал из ящика стола свой кортик и долго любовался его стальным лезвием, ножнами с многоцветьем уральских камней… Это красивое оружие ему вручили в 1938 году, когда он стал адмиралом и был назначен командующим флотом Латвии. Тогда республика была самостоятельной, ей требовалась морская охрана. И правительство Латвии создало свой Военно-морской флот, довольно прочный по тем временам. Он включал в себя три минных корабля — «Вирсайтис», «Иманта», «Виестура», дивизион подводных лодок, десятки катеров пограничной службы страны. Теодор Спаде, руководя этим флотом, всегда находился на капитанском мостике адмиральского корабля «Вирсайтис» («Вождь»). Он гордился своей страной — страной прославленных моряков и рыбаков. Курляндия всегда поставляла российскому флоту лучшие кадры морских офицеров. Достаточно было вспомнить имена Крузенштерна и Беллинсгаузена — выходцев из Латвии, или фамилии 20 латышей, входящих в состав команды легендарного крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец», штаб-горниста Николая Наглиса, погибшего в бою, но закрывшего своим телом командира «Варяга» от разрыва японского снаряда.

Таких отважных моряков в Латвии хватало. И Теодор Спаде делал все возможное, чтобы их нелегкая служба приносила им душевное удовлетворение, чтобы флот Латвии пополнялся новыми кораблями, а береговая артиллерия надежно защищала республику от нападения с моря. Он представлял военно-морские силы Латвии в будущем мощными и непобедимыми.

Однако, как известно, вскоре Латвия присоединилась к СССР, и ее флот был передан в состав Балтийского флота. Адмирал Теодор Спаде как командующий латвийским флотом был вызван в Москву якобы для доклада о состоянии ВМС республики народному комиссару Военно-морского флота СССР Н.Г. Кузнецову. На самом деле — в Кремле все было готово к освобождению Спаде от высокого поста и даже аресту. Не успел он войти в кабинет Николая Герасимовича, как тот заявил Спаде:

— Вы нам не подходите. Вы — воспитанный царем адмирал, ваше место давно на плахе.

Тут двери кабинета Кузнецова распахнулись, и двое молодчиков в кожаных пальто скрутили руки адмиралу. Оказалось, его разжаловали по приказу самого Сталина.

Пролистав дело Теодора Спаде, Иосиф Виссарионович спросил Берию:

— Что будешь делать с этим адмиралом?

Тот произнес готовый уже ответ:

— Приговорим к расстрелу.

Сталин резким жестом руки остановил Лаврентия:

— Нет, так дело не пойдет. Если мы начнем всех руководителей буржуазной Латвии расстреливать, что скажут за рубежом? К тому же Спаде — заслуженный моряк, адмирал, он из семьи простого рыбака. Его надо сохранить, может, еще пригодится нам как военспец по морским делам.

Но Спаде больше не пригодился. Его долго держали в тюрьмах Москвы, затем выслали в Казахстан навечно. Только в 1954 году он был освобожден из сталинских особлагерей и отправлен опять же на вечное поселение в Темиртау, где обрел «спокойствие души и сердца». 16 лет он проработал в городе металлургов главным бухгалтером инфекционной больницы, где, по сути, никто не знал о его героическом прошлом…

Все годы, проведенные в сталинских лагерях и Темиртау, он считал напрасно потерянным временем. Все эти годы, полные бесправного тяжелого труда и бессонных ночей, он бредил своей родиной Латвией, ждал, что его вернут на отцовскую землю… Когда засыпал на покрытых соломой нарах в Карлаге, ему снились свинцовые волны Балтийского моря, малый сейнер с неводом, кутец, полный рыбы, счастливое лицо отца Юлия — бригадира рыбаков-латышей, для которого хороший улов был воплощением высшей удачи жизни. Так считали и дед, и прадед Теодора — потомственные рыбаки.

Родившись 7 марта 1891 года в городе Виндава (ныне — Вентспилс), будущий адмирал с детства привык к запаху свежей рыбы. Когда рыбаки возвращались с моря, то пятилетний Теодор стремглав бежал в порт, чтобы их встретить громким «ура». И вместе с ними радовался богатой добыче: есть рыба — будет достаток в доме…

Позже, бывая в Вентспилсе, Теодор обязательно заходил в музей истории морского рыболовства Латвии, где на одном из стендов была помещена фотография его отца Юлия с бригадой рыбаков. Среди них стоял и босоногий подросток с огромной рыбой в руках. Было тогда Теодору всего 15 лет, а отец уже брал его с собой в море на путину. И нисколько не жалел об этом — юнга никогда не отлынивал от дел, наравне со взрослыми трудился и на выемке невода из глубоких вод, и на укладке рыбы в бочки…

Да, ничто на свете так сильно не проверяет молодых людей на выдержку и отвагу, как море. Оно, словно лакмусовая бумага, сразу дает понять: этот устоит в жизни от ураганов, добьется своего, а этот нет.

Рыболовный сейнер отца в поисках косяков рыб не раз попадал в шторм. И всякий раз Теодор вел себя доблестно — он не зарывался от страха, как другие юноши, в ворох подушек, не прятался в кубрике, проявляя малодушие. Наоборот — всегда на палубе, всегда со взрослыми, опытными рыбаками. Словом, во время шторма он держался молодцом, как говорил отец.

Да, никогда Теодора не рвало, не укачивало, хотя сейнер болтало как ваньку-встаньку. Однажды во время сильной качки отец сказал сыну:

— Быть тебе, Теодор, морским волком — настоящим капитаном. Придет время — вспомнишь мои слова…

— Почему капитаном? — удивленно переспросил Теодор.

— Да потому что ты не боишься моря, а это самое главное, — ответил отец.

Юлий угадал будущее юнги. Окончив реальное училище, сын рыбака продолжил учебу в Петербургском морском кадетском корпусе, затем в морской академии во Франции. В 1914 году он поступил на службу в Балтийский флот и уже в следующем году был произведен в мичманы. Служил на линкоре «Иван Златоуст». Командовал миноносцами на Черном море, был комендантом Севастополя. В Первую мировую войну ходил с врангелевским флотом в Бизеру.

Но настоящим капитаном Теодор Спаде стал все-таки в родной Латвии, во времена буржуазной республики. В латвийском флоте он служил начальником морской службы наблюдения, командиром тральщика «Летчик». В 1927 году он стал капитаном, в 1929 — капитаном 2 ранга, в 1933 — капитаном 1 ранга. Его отец рыбак Юлий Спаде еще был жив, и, обнимая сына, он сказал ему:

— Помнишь, я говорил, что ты будешь настоящим капитаном? Как я рад, что мое предвидение сбылось! И сегодня я уверен, что ты потянешь и на кортик адмирала… Дождусь ли я этого часа?

Отец не дождался желанного часа, вскоре скончался. Но прогноз его оправдался — в 1938 году Теодор Юльевич Спаде стал адмиралом. И если бы не присоединение Латвии к СССР, его карьера успешно продолжалась бы… А так она неожиданно прервалась в 1940 году — Теодор Спаде стал «врагом народа».

Его не били и не пытали, не заставляли признаваться в сотрудничестве с Колчаком и Врангелем… Его послужной список сам говорил о том, что он воевал не на стороне красных, а белых. Так сложились его жизнь, его время… И он нисколько не жалел, не клял судьбу за то, что был знаком с адмиралом Александром Васильевичем Колчаком, который научил его закладывать минные заграждения на море. Он преклонялся перед этим адмиралом, которого считал талантливейшим человеком. Ибо Александр Васильевич был не только выдающимся российским флотоводцем, ученым, но и композитором. Мало кто знает, что музыку бессмертного романса В.П. Чуевского «Гори, гори, моя звезда» написал не кто иной как адмирал царского флота Александр Васильевич Колчак. Т.Ю. Спаде бывал у него в гостях в Севастополе. Похожий на татарского воина времен Батыя, с большими карими глазами Колчак был очень гостеприимным хозяином. В один из вечеров гости попросили его сыграть что-нибудь на пианино. И вместо «что-нибудь» услышали чудесный неповторимый романс… «Гори, гори, моя звезда!» — пел хорошо поставленным голосом Александр Васильевич.

Теодор Спаде был яростным приверженцем политики Колчака, который стремился возродить славу русского флота после позора Цусимы. Уже в 1914 году Колчак был известен как отважный капитан эскадренного миноносца, вдумчивый полярный исследователь, гидрограф, мастер морского минного дела… Он был награжден орденом Святого Георгия, именным золотым оружием. Он свято берег свой кортик адмирала. Но когда взбунтовавшиеся матросы потребовали от него сдать георгиевский кортик, то Колчак сказал:

— Не вы вручали мне почетное оружие, не вам его отдавать.

С этими словами он бросил золотой кортик за борт в бушующие волны Черного моря, где тот покоится и поныне.

В отличие от Колчака адмирал Спаде никогда не расставался со своим кортиком, всегда носил его в ножнах на портупее. Но во время ареста большевистские головорезы Сталина отобрали у Теодора Юльевича кортик.

Он никогда в жизни не плакал, а тут… крупные слезы безмолвно закапали у него из глаз. Вместе с кортиком у него забирали все его мечты о будущем латвийского флота, предлагая взамен крутой поворот в судьбе вниз, в гущу народных масс, попранных большевиками. С него сняли даже тельняшку, бросив ему зэковскую робу. Он только и успел сказать любимое слово «черного барона» Петра Николаевича Врангеля: «Не сломите». Тот произносил его всякий раз, когда начинались тяжелые бои с немцами в Первую мировую, когда защищал Крым от «красной нечисти»…

Бедный главнокомандующий Русской Армией! Как шепотом сообщили Спаде новые друзья — зэки, он был отравлен в 1928 году агентом большевиков.

Находясь в ссылке в Казахстане, Спаде узнал о начале войны с фашистской Германией, внимательно следил за ходом боевых действий советских моряков. Он остро переживал за судьбу латвийского флота, его восхищало, что корабль «Вирсайтис», которым он когда-то командовал, активно участвовал в героической обороне Ленинграда, поддерживая артиллерийским огнем сухопутные части Красной Армии.

Когда Спаде уже жил в Темиртау, то узнал от одного военного, пациента инфекционной больницы, что его «Вирсайтис» погиб, перевозя с полуострова Ханко (Гангут) советских воинов в Кронштадт, подорвавшись на немецкой мине. Спаде написал письмо правительству СССР, чтобы поднять легендарный корабль со дна Балтийского моря. Такая попытка позже была предпринята, но безуспешно. Так и лежит на дне моря любимый корабль Спаде — с пробоинами, обросший ракушками и морской травой…

В годы Великой Отечественной войны Теодор Юльевич несколько раз отправлял письма Сталину с просьбой послать его на фронт. Но ответа на свои обращения не получал. «Не доверяют», — мучительно думал Спаде, и сердце обжигало горькой обидой.

Только в 1954 году, после смерти Сталина, Теодору Юльевичу вернули адмиральские погоны и его любимый кортик. Но на этом «полная реабилитация» адмирала Спаде и закончилась, ему запретили жить в Латвии, отправив в ссылку в Темиртау. Здесь он обрел новых товарищей, особенно подружился с писателем Владимиром Исааковичем Левицким, тоже сосланным в город металлургов на вечное поселение. Тот заинтересовался судьбой Теодора Юльевича, хотел написать о нем роман, но вскоре писателя освободили из-за отсутствия состава преступления.

Написал ли он книгу о Спаде? Нет, видимо, забыл о своем герое.

Теодор Спаде так и не дождался разрешения на возвращение в Латвию. Он умер в полном одиночестве в Темиртау в 1970 году. Его кортик соседи по дому, где жил Спаде, отправили в исторический музей в Ригу. А позже из Латвии приехали представители новой власти. Они перевезли прах Теодора Спаде из Темиртау в Ригу, где перезахоронили его со всеми почестями на Лесном кладбище. Так доблестный адмирал спустя многие годы вернулся на родную землю. Он стал национальным героем Латвии.

 

Глава двадцать четвертая

Письма Светланы Гронской

Впервые об Иване Михайловиче Гронском я узнал из уст карагандинского поэта Игоря Шишканова. Он обратился ко мне с просьбой помочь в издании своего сборника стихов «Преображение». Вскоре Игорь принес рукопись. Я был покорен родниковой чистотой его стихов, их образностью. И сказал ему:

— Сборник твой издадим, но скажи: откуда в тебе такой талант?

Он ответил образно, чуть игриво:

— От природы, от зари, от неба… — и добавил: — А еще немного от Литинститута, от Ивана Михайловича Гронского. Ведь это он рекомендовал меня в литературный вуз, благословил мои первые стихи.

Отец Игоря — почетный гражданин Караганды Виктор Григорьевич Шишканов — подтвердил:

— Да, да, первым поддержал моего сына Гронский. Замечательный был человек, бескорыстный… Игорь некоторое время даже жил в Москве на квартире Гронских, с любезного позволения Ивана Михайловича, пока не получил место в студенческом общежитии.

К сожалению, где-то на четвертом курсе молодого поэта исключили из Литинститута с убийственной для него формулировкой: «творческая несостоятельность». На самом деле все обстояло иначе: не за это пострадал Игорь Шишканов (его стихи были безупречными с точки зрения литературной), а за анекдоты о шамкающем генсеке Леониде Ильиче Брежневе…

— Как не везет талантливым людям на Руси! — с огорчением произнес в тот день Иван Михайлович Гронский. — Поэта Павла Васильева, моего шурина, довели до расстрела, смертного кровавого одра Сталин и его клика. Теперь молодых травят подхалимы нового «вождя» Брежнева. Не позволю!

К огорчению, неожиданная кончина Ивана Михайловича Гронского не позволила ему довести дело с Шишкановым до победного конца, восстановления его в Литинституте… А других защитников в то время у Игоря не оказалось. Он вернулся в Караганду похудевшим, с заплаканным лицом, опущенными руками. Потребовалось немало времени, чтобы поэт снова поверил в себя, свой талант, свою звезду…

— Я тогда говорил Игорю: бери пример с Ивана Михайловича Гронского! — рассказывал мне Виктор Григорьевич Шишканов. — Сколько мучений выпало на долю этого человека, сколько сталинских тюрем и лагерей! А он выстоял, продолжал писать даже в тусклых бараках Воркуты и Актаса.

Тогда я впервые задался вопросом: кто же такой Иван Михайлович Гронский? И выяснил, что он был довольно крупной фигурой XX столетия, председателем оргкомитета по созданию Союза писателей СССР, ответственным редактором газеты «Известия» и журнала «Новый мир». В 1938 году его неожиданно для всех арестовали как руководителя контрреволюционного центра в Кремле, а затем вручили обвинительное заключение по статье 58 пункты 1-а, 7, 8, 11, 17 УК РСФСР — измена, вредительство, террор, участие в «антисоветской организации». Он был осужден к 15 годам ИТЛ. Вскоре его отправили по этапу на дальний Север, конечный пункт — Воркута.

В лагере Гронскому вручили кайло и лопату. Он бил ими по промерзшей земле, копал ямы под фундаменты будущих тюрем. Сколько ни размышлял, за что же его забросили в Воркуту, так и не смог сделать никаких выводов… И еще сильнее вгрызался в ледяную землю.

Жизнь не раз поворачивалась к Гронскому самой страшной стороной, но он никогда не пасовал перед несправедливостью, мужественно и стойко преодолевал невзгоды. Конечно, в жестоких лагерных условиях некоторые люди паниковали, впадали в отчаяние, а то и попадали в тюремные психушки.

Как-то Иван Михайлович встретил на общих работах знакомого литератора. Кусая ногти, тот, увидев Гронского, запричитал:

— Никогда больше не буду писать, никогда! В нашей стране все истолковывается наоборот, все мыслящее уничтожается, как мусор… — и завыл: — Горе нам, горе! Горе и смерть со страхом!

Гронский молча выслушал нервного литератора и тихо сказал:

— Не теряй достоинства, друг!

И увидел, как в глазах заключенного вдруг зажегся огонек надежды, он гордо поднял свою поникшую голову и впервые за кои-то дни улыбнулся. Да, конечно, нельзя терять достоинства, подтверждал его взгляд, и в лагерях надо жить в соответствии с требованиями чести, прилично и пристойно.

А Гронский продолжал:

— Веди себя как на воле, будто ты не осужденный, а свободный человек, и не только равный лагерному начальству, но и наблюдающий за ними. Ведь их со временем перестреляют как бешеных собак, осудят, как Ягоду, Ежова, а тебя реабилитируют, и ты обо всем этом напишешь правду!

Удивительной силой обладают слова, сказанные вовремя, к обстоятельствам и к сердцу человека. «Словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести…»

Сколько раз убеждался в силе этих строк Иван Михайлович Гронский! В Воркуте после земляных работ он трудился на шахтах, на строительстве механического завода. Однажды его вызвал хозяин всех воркутинских лагерей Мальцев и говорит:

— Все знают вас как честного человека. А на кухне лагерного пункта № 1 воруют, вроде бы и сам начальник не только дровами и углем казенным балуется. Как бы они не изворовались в пух и прах. Будь добр, помоги разобраться с мошенниками!

Гронский принял дела на кухне, понаблюдал за порядком: действительно, вор на воре и вором погоняет. Заведующий каптеркой каждый день отливает десять литров растительного масла начальнику ОЛП, пять литров себе и так далее. Также и продукты на сторону: хлеб, рис, пшено, сахар, муку, мясо… Что же остается заключенным? Не зря из-за плохого питания половина списочного состава зэков в больнице лежит…

Когда начальник ОЛП старший лейтенант Харисов явился за продуктами, Гронский не выдержал и сказал ему прямо:

— Хватит воровать «лошадей»! Еще в древности говорили: «Всякое ремесло честно, кроме воровства». Что противозаконно, то не сладко….Не дам тебе ничего!

Сказать такие слова начальнику лагпункта заключенному Гронскому было нелегко. Но он почувствовал вдруг на себе всю ответственность за истощенных зэков, искусственно созданный дефицит продуктов в столовой. И крикнул старшему лейтенанту:

— Иди помолись, Иван Васильевич, за голодных зэков, у которых ты отнимаешь последнюю осьмушку хлеба.

Харисов ничего не ответил, больше того — онемел, так подействовали на него божьи слова Гронского. Не ругался, не угрожал пистолетом, как другие офицеры, однако лицо его перекосило до неузнаваемости, до синей злобы и красной мести. Вечером он все-таки собрал у себя всю свою шайку-лейку и сдавленно произнес:

— Гронского не трогать, чую: он «подсадная утка» от генерала. И животы-утробы свои подожмите пока. Как уйдет этот писака из лагпункта, за наши ворота, так начнем опять шевелиться…

И действительно, пока Гронский «сидел» в столовой, голода не было. А как ушел работать на шахту, опять начались съестные погромы. Ибо никто не говорил обидных и грозных слов правды Харисову. И тот опять распоясался. Но не дремал Гронский. Выйдя из шахты, черный и грязный от воркутинского угля, он взял с собой друзей-доходяг и пешком через всю метельную степь к генералу Мальцеву добрался… И старший лейтенант Харисов был снят с работы, так как значения предупредительных слов Гронского не уразумел до конца. А вскоре и погоны ему сорвали.

Зэки любили Гронского за справедливость, за то, что умел постоять за них. Многих безграмотных он письму и чтению обучил, к книгам пристрастил. В лагере он продолжал вести дневник тайком от всех, писал очерки, рассказы. Его дочь, Светлана Ивановна Гронская, рассказывая мне об отце в своих письмах, очень точно отметила:

«Папа не предал своих идеалов, не сломился, остался сильным, верным, надежным».

Да, Иван Михайлович не предал своих светлых идеалов. И если до необоснованного ареста, как написала мне СИ. Гронская, он был «покровителем (в хорошем смысле слова!) многих писателей, художников, интеллигентов, часто рискуя не только репутацией, но и жизнью», то в Воркуте он стал такой же надежной опорой для заключенных. К нему приходили за советом, помощью…

Светлана Ивановна подарила мне книгу Ивана Гронского «Из прошлого…» (Москва, «Известия», 1991 год). Так вот я в ней вычитал такой эпизод. Приходит к Гронскому уголовник, спрашивает:

«Папаша, нельзя ли посоветоваться? Мне предлагают работать комендантом в шахте. Разрешишь ты пойти или нет?»

Гронский, чтобы поддержать его, разрешает. И объясняет ему: комендант шахты следит, чтобы шахтеры с собой не брали спичек под землю, ибо забои полны газа. Кто-нибудь забудет об этом, скрутит цигарку, чиркнет спичкой — и пропал сам, пропали его товарищи — взрыв. Так что быть комендантом — это не ущемление интересов заключенных, а наоборот, забота о них. И Гронский говорит уголовнику:

— Так что тебя не назовут сукой, можешь идти работать комендантом!

Через неделю-две появляется знакомый Гронского:

— Что тебе подарить, старик, за хороший совет? Спирт? Наркотики?

Иван Михайлович смеется:

— А зачем мне это «добро»? Лучше хорошую книгу подари, если сможешь.

Вскоре уголовник приносит ему книгу «Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография». Поясняет:

— Я попросил в книжном магазине лучшую в мире книгу. Мне сказали: лучшая в мире книга — это биография Сталина.

Ну, что ты будешь делать! Засмеялся Гронский, поблагодарил уголовника за «лучшую в мире книгу». А сам задумался-пригорюнился.

Да, отношения со Сталиным у него были не ахти какие — сложные, противоречивые. В своей книге «Из прошлого…» Иван Михайлович дал, пожалуй, самую объективную характеристику вождю всех народов. В частности, он подметил:

«Сталин — гениальный артист. Талант мгновенного перевоплощения был у него поистине шаляпинских масштабов. Вот, например, беседует Сталин с человеком. Ласков. Нежен. И улыбка, и глаза — все искренне. Придраться не к чему. Провожает до дверей. И уже через несколько секунд совсем другое выражение лица. Говорит: „Какая сволочь!“

„Товарищ Сталин, вы же только что другое говорили!“ — „Надо было подбодрить, чтобы работал“».

Некоторые писатели до сих пор представляют Гронского лучшим другом Иосифа Сталина, почитателем ума диктатора. Это отнюдь не так. Гронский сам был необычайно сильным человеком, самобытным, большой творческой личностью. Журналисты, работавшие с ним в редакциях газеты «Известия», журнала «Новый мир», называли его редактором от Бога. В отличие от других редакторов того времени он не заглядывал в рот Хозяину, не восхвалял его, не позволял лгать себе в каждой строчке, писать доносы на коллег в карательные органы, чернить их в газете.

Когда Ивана Михайловича назначили ответственным редактором газеты «Известия», она стала пользоваться большой популярностью в народе, ее читали, выхватывая друг у друга из рук. «Правду» тех времен считали лживой, «Известия» — говорящей более объективно и правдиво.

Спросите: что такое газета вообще? Отвечу: газета — это прежде всего стиль поведения редактора. Каков руководитель СМИ, такова и сама газета.

Когда редактором «Известий» одно время был Николай Бухарин, многие журналисты этой газеты были растеряны, они не знали, что, как писать.

Сам Бухарин вел себя не доблестно, терялся при возникновении конфликтов, лебезил перед членами ЦК, вождем. Он то и дело звонил Сталину: «Коба, Кобочка, скажи, подскажи, не мучай, будь добр…»

Гронский не гнул спину перед Сталиным, сам решал, что печатать и как печатать. Он не изображал из себя «героя», как это сейчас делают некоторые главные «цензоры» прессы, пекущие серенькие, но правильные газеты, как в советские времена, без гвоздевых проблемных и критических материалов, далекие от интересов налогоплательщиков, то бишь людей.

Любимая фраза у Гронского была:

— Наверное, это интересно людям, и поэтому это будем публиковать.

Заметьте: интересно не Сталину, не Калинину, не Политбюро, а людям. Потому Иван Михайлович много раз попадал под критику Иосифа Виссарионовича, его пытались сто раз освободить от занимаемой должности, но, конечно, прощали до поры до времени.

А Иван Михайлович продолжал придерживаться своей линии. Известен такой факт. Правительство Муссолини снарядило экспедицию дирижабля «Италия» к Северному полюсу, чтобы в этом районе земного шара открыть итальянские земли. «Авантюра генерала Умберто Нобиле», — так назвали эту экспедицию в народе. Однако она не удалась — дирижабль обледенел, грохнулся о мерзлую землю и разбился. Все страны мира бросились искать исчезнувшую команду летательного аппарата. Однако безуспешно — воздухоплаватели исчезли в белых ледяных глыбах Арктики.

Узнав об этом, Иван Михайлович поднял в «Известиях» кампанию за поиск пропавших без вести итальянцев, хотя хорошо знал, что Политбюро приняло решение не вмешиваться, никого в Арктику не посылать.

«Это не по-людски!» — подумал Гронский, и в газете появилась серия материалов в защиту идеи посылки наших кораблей в район крушения дирижабля.

В результате Политбюро спешно пересмотрело свое решение, и в Арктику послали теплоходы «Красин» и «Малыгин», а также самолет. На кораблях устроили свои корпункты и сотрудники «Известий». В результате эта газета — единственная в мире — подробно сообщала о походе спасателей. «Красин» выручил всю группу Нобиле. Летчик Борис Чухновский первый обнаружил ее, дал радиограмму, совершив героическую посадку в торосистые льды. Вся мировая пресса гудела о подвигах Советского Союза.

Однако Сталин был недоволен. Он весьма прохладно стал разговаривать с Гронским, заявив, что тот как редактор «нарушил обычные нормы связи газеты с ЦК». И если бы инициатива «Известий» не была одобрена мировой прессой, то уже тогда бы Гронского исключили из партии, а там…

Без разрешения Сталина Иван Михайлович Гронский пригласил в СССР писателя Анри Барбюса, которого в то время обвиняли в троцкизме, устроил в «Метрополе» банкет в его честь. И Гронский, и Клара Цеткин, и Сэн Катаяма произнесли восторженные тосты, в которых назвали Барбюса «совестью французского народа», «великим писателем Франции». И вдруг ложка дегтя в бочке меда! Бела Иллеш спрашивает: «Иван Михайлович, вы согласовали текст своего выступления в ЦК? Нет! Но я же не согласен, ведь он троцкист».

Сталин и на этот раз простил строптивого редактора. «Правильно сделал! — сказал Иосиф Виссарионович. — Дураки! Не понимают, что Барбюс — это политический капитал, а они его растранжиривают».

Выступал Гронский в 1932 году и против излишнего возвеличивания Максима Горького. На одном из заседаний комиссии, созданной по случаю 40-летия творческой деятельности пролетарского писателя, Сталин выступил с предложениями: «Присвоить Нижнему Новгороду и области имя Горького. Переименовать улицу Тверскую в Москве. Дать Алексею Максимовичу орден Ленина. Присвоить художественному театру имя Горького».

Все ахнули. Гронский не выдержал — бросил реплику:

— Товарищ Сталин, но это же больше театр Чехова…

Сталин с раздражением произнес:

— Не имеет значения. Не имеет значения. — И, наклонившись к Гронскому, сказал: — Горький — честолюбивый человек. Надо привязать его канатами к партии. — И опять продолжил: — Дать Горькому особняк Рябушинского на Малой Никитской, подарить дворец на берегу реки с огромным парком…

Судя по всему, Сталин очень надеялся на Горького, думал, что он напишет о нем очерк, как о Ленине. Поэтому в конце заседания погрозил Гронскому указательным пальцем. Не встревай, мол, туда, куда не надо.

Но Гронский не испугался указательного пальца вождя. Когда началась пора репрессий над троцкистами-зиновьевцами, Сталин предложил Гронскому уволить с работы значительную часть сотрудников аппарата редакции. Однако Иван Михайлович заявил, что делать это нецелесообразно, так как это может сорвать выпуск газеты и будет скандал на весь мир.

Сталин не согласился с доводами Гронского и настаивал на своем: убрать всех троцкистов из редакции. Однако Гронский встал на пути вождя как утес. И Сталин отступил — в редакции никого не тронули.

Еще факты? Гронский не раз и не два показывал свой характер — выступал в защиту писателей и художников. В тридцатые годы в стране свирепствовал голод. Иван Михайлович выпросил у Сталина 400 академических пайков, несколько квартир в Москве. По его предложению для писателей был построен целый дом в Лаврушинском переулке, дачный поселок в Переделкино, открыты дома отдыха в Крыму и на Черном море, клуб в Москве.

Кто сейчас это помнит? А тогда слава Гронского как порядочного руководителя, заботящегося о нуждах коллег, росла изо дня в день.

Побывал как-то Гронский на собрании художников, и сразу к Сталину. Вождь спрашивает:

— Как они живут?

Гронскому бы сказать: хорошо, товарищ Сталин, благодаря вашим указаниям, заботам.

Но Гронский смело отвечает:

— Живут плохо, товарищ Сталин. Нуждаются буквально во всем, прежде всего в продуктах питания.

Гронский на свой страх черными красками обрисовывает житие-бытие художников. И — о чудо! Сталин, такой жестокий, жадный на помощь, тяжелый на подъем, вдруг разволновался, начал звонить Микояну, Енукидзе, чтобы выделили для нужд художников 200 академических пайков, необходимую сумму денег. Он потребовал восстановить личные мастерские для художников, устраивать выставки картин.

— Только пусть пишут как Репин, — сказал Гронскому Сталин. — Пусть люди видят настоящее, подлинно великое искусство.

Все у него было великим. И лагеря для заключенных соответственно великие. И сажал он туда великих: Чижевского, Заболоцкого, Гумилева… Дошла очередь и до Гронского. Не угодил он Сталину, да и не пытался угодить, слишком самостоятельным показался, мало советовался.

— За что же его? — спросил Берия Сталина.

Иосиф Виссарионович разозлился:

— А ты что, не знаешь, за что? Пристал: за что, за что? Я тебе поручал найти врагов народа в аппарате ЦК… Нашел?

Берия стал перечислять: Стецкий, Якубов, Халатов…

— Хватит! — остановил его Сталин. — Эти имена мелкие, не те, о них в народе не знают. Иное дело — Гронский, может быть, даже Молотов, Калинин… Подумай: наверняка Гронский даст на них показания — великий процесс будет.

Но Гронский не дал требуемых показаний ни на Молотова, ни на Калинина. Зато мелкие пешки дали показания на него. И он возглавил, как я уже упоминал, «контрреволюционный правотроцкистский центр» заговорщиков против Сталина, ЦК, партии. Припомнили ему, конечно, и поэта Павла Васильева, расстрелянного в 1937 году за «попытку покушения на Сталина». Не Гронский ли давал ему такое задание? Почему в руках Васильева оказался пистолет? Чей? Не Гронского ли браунинг?

И какой только мути не придумывали бериевцы! Сам Гронский рассказывал дочери Светлане:

«Первым моим следователем был Шулешов. Он спрашивает о Павле Васильеве: „Поддерживал Васильева? Выдвигал, поощрял, печатал?“

Я говорю, чтобы писал в протокол: „Я Павла Васильева поддерживал, выдвигал, опекал всячески, больше того — он жил у меня дома на правах члена семьи. Пишите в протокол, я этот протокол подпишу без звука. Пройдет 10–20 лет, вам придется краснеть, а я тогда с гордостью могу сослаться на протокол допроса“».

Павел был безвинно расстрелян. Следователь Шулешов сошел с ума. Гронский прошел через Лубянку, Воркуту и Актас. Прошел через тернии униженного ни за что человека, но не побежденного.

После выхода из Актаса по прибытии в Москву он сразу поднимает вопрос о реабилитации Павла Васильева и его верной супруги Елены Вяловой, отсидевшей в Гулаге как член семьи изменника Родины более пятнадцати лет вместо по суду данных пяти. Вначале ее мучили в Темниковских лагерях, затем в Карелии, затем в Казахстане в Карлаге.

Некоторые друзья говорили Ивану Михайловичу:

— Зачем ворошить прошлое?

Он отвечал спокойно:

— Не вороши, коли руки нехороши. А если руки хороши и совесть чиста, то надо трогать ушедшее, чтобы дремучий сталинский лес весь правдой просветить. Как можно жить без утешения сердцу и душе?

И в конце концов он просветил дремучий сталинский лес, получил утешение сердцу и душе, не успокоившись до тех пор, пока не добился реабилитации многих замечательных писателей, художников, в том числе талантливого поэта Павла Васильева и его жены Елены Вяловой.

Конечно, меня как исследователя карагандинского края интересовали прежде всего страницы жизни выдающихся заключенных, связанные с землей Сарыарки. И когда я их листаю в деле Гронского, то нахожу, что и здесь он оставил о себе добрую память.

Как рассказал мне Виктор Григорьевич Шишканов, в Актас под Караганду Иван Михайлович прибыл из Воркуты 22 апреля 1953 года. Здесь его уже с нетерпением ожидала вся семья — жена, ее сестра Елена Вялова, дочери…

Все в Актасе с большим почтением относились к Гронскому, оберегали его от лишних волнений. Он работал экономистом в строительном управлении, где наш очевидец В.Г. Шишканов был парторгом, главным инженером. Виктор Григорьевич осмелился приглашать ссыльного Гронского на партийные собрания, и тот был очень благодарен ему за это.

Многие в Актасе сомневались в том, что Гронский встречался, знал и работал с такими величинами как Бухарин, Сталин, Калинин, Микоян, Молотов, что ему везло на дружбу с известными писателями, журналистами, артистами. Он общался с Максимом Горьким, Александром Блоком, Федором Шаляпиным, Владимиром Маяковским, Юрием Стекловым. Сам Гронский был отличным литератором, много писал. Начинал он с небольших заметок в большевистской «Правде» и «Звезде», а завершил свое творчество созданием великолепных очерков о М.В. Фрунзе, В.В. Куйбышеве, Владимире Маяковском, Павле Васильеве, Алексее Новикове-Прибое. Уже после тяжелых испытаний в сталинских тюрьмах и лагерях, а также в ссылке в Актасе Иван Михайлович взялся за мемуары. С них начинается его книга «Из прошлого…», о которой я уже упоминал.

В Актасе Иван Михайлович дружил со многими ссыльными. Кроме Виктора Григорьевича Шишканова, в гостях у него в бараке часто бывал писатель Михаил Ефимович Зуев-Ордынец с женой Региной. Именно И.М. Гронский посоветовал Зуеву-Ордынцу написать повесть о первоцелинниках Казахстана, чтобы не «киснуть» без работы. Тот последовал мудрому совету и вскоре написал книгу «Вторая весна», которая вышла в издательстве «Советский писатель».

В семье Гронских все были одаренные. Супруга Ивана Михайловича Лидия Александровна Гронская (урожденная Вялова) писала чудесные картины, стихи, рисовала, играла на пианино. Она тоже, как муж, вела дневник, сочиняла отдельные маленькие рассказы. В 2004 году дочь И.М. Гронского Светлана Ивановна подготовила и выпустила книгу своей мамы «Наброски по памяти».

Сестра Лидии Александровны — Елена Александровна Вялова-Васильева до 1956 года также находилась в Актасе. 16 лет она не видела Москвы, находясь все эти годы в неволе. Она так же, как Иван Михайлович, многое сделала для восстановления имени своего мужа — замечательного поэта Павла Васильева, издания его сборников, избранного. Наконец, дочь И.М. Гронского — журналист Светлана Ивановна Гронская — талантливый, щедрейшей души человек. Ее умению любить, почитать своих родителей, родственников можно только позавидовать. Благодаря ее хлопотам, непревзойденным заботам уже издано три книги — отца, матери, ее собственная — «Здесь я рассадил свои тополя…». Эта книга — о судьбах поэта Павла Васильева и ее тети Елены Вяловой, связанных вечной приязнью друг к другу, поэзии, природе, людям. Слов не подберу, как душевно рассказывает Светлана Ивановна о взаимной любви двух нежных и пылких сердец, трагедии этой семьи в эпоху сталинизма. Книгу эту можно взять и в Караганде в областной библиотеке имени Гоголя, чтобы ознакомиться подробно и серьезно. Ее прислала туда из Москвы в дар читателям Светлана Ивановна. Подарила она один экземпляр документальной повести и мне с такой надписью:

«Валерию Михайловичу Могильницкому с глубоким уважением за Ваш Труд по страницам нашей скорбной истории двадцатого века, за оптимизм, который вы даете в своих работах — от бывшей актасской девчонки 50-х годов.

Москва, 21 января 2006 года».

В дневнике И.М. Гронского, который он вел в поселке Актас, сделана такая запись 12 февраля 1954 года:

«Сегодня у меня знаменательный день. Комендант поздравил меня с освобождением… Видимо, понемногу начинают пересматривать „дела“ коммунистов, арестованных во второй половине тридцатых годов ежовско-бериевской шайкой по прямому распоряжению И.В. Сталина. Видимо, приходит конец авантюрной политики Сталина, направленной к истреблению всего лучшего, мыслящего…»

Да, такой конец в конце концов пришел! Но рецидивы сталинизма еще живы, их надо искоренять, чтобы они не перешли в хроническую болезнь…

Перед своей кончиной Иван Михайлович пророчески утверждал:

«Историю изменить нельзя, как бы ни старались придворные писаки… Правда восторжествует, хотя, возможно, и не скоро. Поставит все на место. Правдиво, по заслугам, отдаст должное каждому деятелю — одних она поднимет, с других сорвет пышные обличенья и венки. Этого многие не понимают. Тем хуже для них».

Нам надо сегодня отдать должное Ивану Михайловичу Гронскому — Человеку с заглавной буквы, имя и жизнь которого будут все больше привлекать к себе писателей, художников, журналистов. Светлана Ивановна Гронская, тепло повествуя о своем отце, написала мне: «Он — человек-глыба». Вот именно: «человек-глыба», я с ней согласен. Перенести 15 лет заключения, «поражения в правах» и остаться мужественным, верящим в будущее своего народа, своих детей, своей страны — это под силу только большому человеку.

Недавно я побывал в Актасе. Давно уже здесь нет бараков, в которых жили ссыльные, нет мужской и женской зон с вышками и колючей проволокой, кирпичного завода, где работали зэки, автобазы, стройуправления, да и шахту закрыли. Почти безлюдный поселок, ветер гуляет по снежным улицам… И ничто не напоминает о прошлом, о тех людях, которые в неволе томились и страдали здесь. А жаль — героические были люди. Хотя бы имя Гронского можно увековечить в названии улицы? Небольшой музей открыть, стелу о жертвах сталинского террора поставить? «Можно, можно», — гудит ветер вдоль трассы на Караганду…

 

Глава двадцать пятая

Прошла Карлаг, живой осталась

Одно время Эстер Паперная жила у племянника во Львове. И моя мама ходила к ней с моими стихами, тогда наивными, но полными печали и грусти. Эстер, почитав их, сказала:

— Пусть смело поступает на филологический в университет.

На что моя мама возразила:

— Он не хочет быть филологом…

— А кем?

— Журналистом.

— Вот и ладно. Пусть будет журналистом и пусть пишет стихи.

Дома мне мама сообщила:

— Я была у Паперной, и она мне сказала, чтобы ты поступал на журфак.

С тех пор в моей памяти надолго осталось: Паперная, Паперная… Сама Паперная благословила! Кто такая Паперная, я толком не знал, но мать утверждала, что это большая писательница, что ее любил сам Маршак, почитал ее талант.

Уже в зрелом возрасте я узнал о трудной, весьма сложной судьбе Паперной. Ее, действительно, признавал Самуил Яковлевич Маршак, особо выделяя ее книги для детей. Чтил он Эстер Соломоновну и как переводчицу, она знала несколько языков, в том числе английский, французский, итальянский, польский, еврейский, превосходно владела ими. Она первой в СССР перевела сказку Э. Блайтона об утенке Тиме, сама написала повесть «Живая пропажа», тем самым надолго завоевав сердца юных читателей. Но в 1940 году ее арестовали «за злой язык» (она сочинила анекдот о Сталине) и отправили в Карлаг, вычеркнув ее имя из детской литературы.

О судьбе Паперной хорошо знал украинский поэт Антон Шмыгельский, с которым она дружила во Львове. И он мне рассказал, что, попав в лагерь, Эстер Соломоновна вначале растерялась, она никак не могла привыкнуть к тяжелому физическому труду. Ее толстенные очки постоянно падали, она поднимала их и плакала. У нее было слабое зрение, слабые руки… И, наверное, она бы сгинула с этого белого света, если бы не дружеская помощь подруг-зэчек. А помогали ей и Мария Максимовна Гальпер, и Фанни Шебеко, и Нюся Макаренко… Недавно в Израиле вышла книга дочери М.М. Гальпер — Е.П. Липшиц — «Родословная». Так вот в этой книге есть целая глава об Эстер Паперной. Е.П. Липшиц пишет:

«В лагере [7] в первое время мама была на общих тяжелых работах: на прополке, перетаскивании зерна. Эти работы хорошо описала в своих стихах Эстер Соломоновна Паперная (1901–1987 гг.). Она работала все время, как и моя мама, на общих работах. Эстер была очень добрым и отзывчивым человеком. Была всеобщей любимицей. Ее любили за умение разогнать любую грусть, за стихи. Она была прекрасной рассказчицей, но очень неловкой и неумелой в работе. Кроме того, была очень близорука. Все заключенные старались помочь ей выполнить норму, что-то сделать для нее».

Сама Эстер Паперная написала в Долинке цикл стихотворений «В Карлаге». Они нигде не публиковались, заключенные Долинского отделения их переписывали себе в тетради и блокноты, по вечерам читали вслух в бараках.

Стихи Эстер Паперной точно передают атмосферу тех сталинских лагерей, тот тяжелый подневольный труд, который они выполняли в жару и холод на полях и животноводческих фермах Карлага. Характерно в этом отношении стихотворение «Подражание Пушкину», написанное в 1942 году.

Не теряя оптимизма, с большой иронией пишет она в 1942 году стихотворение «Письмо к Фанни Шебеко». Вот небольшой отрывок из этого стихотворения:

А ничего хорошего не приносили лагерные годы, тяжелый труд на полях, на площадках по откорму бычков, овец… Хотя были и просветы — это художественная самодеятельность в Долинке, которой могла позавидовать любая столица. Среди ее организаторов и подруги Эстер Дора Михайловна Дихтярева, Вава Вагрина. Последней она посвятила в декабре 1944 года стихотворение «В. Вагриной».

И наконец сбылось! В 1945 году Эстер выезжает из Долинки в Караганду, в других городах, в Ленинграде, Москве, ей жить запрещено. Но она счастлива, ее душа на небесах!

В Караганде она работала статистиком в областной детской больнице в Михайловке. Однажды на проспекте Сталина (ныне Бухар-Жирау) встретилась с Михаилом Ефимовичем Зуевым-Ордынцем. Вернее, он первым поздоровался с ней, а так бы она его не узнала, так он изменился! Поседел, согнулся, лицо в морщинах… Не признать былого, молодого, красивого, каким Миша был в Ленинграде, сотрудничая с ней в журналах «Резец» и «Чиж». Вот что делает жизнь с людьми, отсидевшими в Карлаге! И только по приветливому взгляду добрых глаз Зуева-Ордынца она поняла, кто перед ней.

— Никак передо мной известный писатель! — крикнула она смущенному Михаилу Ефимовичу. — Сколько лет, сколько зим!

По совету М.Е. Зуева-Ордынца она стала ходить на собрания литературного объединения при редакции областной газеты «Социалистическая Караганда». Здесь познакомилась с поэтом Наумом Коржавиным, сыном Сергея Есенина Александром Есениным-Вольпиным. О встрече с ней рассказал в 1990 году на страницах газеты «Индустриальная Караганда» Михаил Бродский. Вот что он вспомнил:

«Надо сказать, что литобъединение было полнокровным. Собирались на его заседания часто и охотно, занимались с азартом. Спорили, ругались. Критиковали друг друга и, кажется, никогда не ссорились. Но мнения о прочитанных стихах, рассказах были диаметрально противоположные. И… авторитетов не было. Даже Коржавин, который, бесспорно, был на 10 порядков выше всех нас, не всегда мог поставить все точки над „и“. И лишь руководитель литобъединения Николай Алексеевич Пичугин, хлопая по столу своей костлявой старческой рукой, прекращал „базар“.

И вот однажды после очередного бурного обсуждения чьих-то виршей я увидел незнакомку, которая безмолвно и тихо взирала на наш бедлам… Естественно, я знал каждого не только в лицо, но и по имени-отчеству. Правда, не знал, кто есть кто. Такое любопытство не поощрялось только по одной простой причине — распространяться о чем-либо в то время было не принято. А главное — небезопасно: каждый боялся нарваться на сексота-осведомителя. А такие осведомители в те годы были не исключением, а правилом. Поэтому вновь приходящий говорил только фамилию, имя, отчество и только то, что считал для себя необходимым. К тому же в устоявшемся объединении новички появлялись редко».

И далее:

«Появление Эстер Паперной не могло остаться незамеченным, хотя и сидела она в самом дальнем углу кабинета, на краешке стула вдалеке от массивного стола, за которым расположились мы, завсегдатаи. Дело было не то в конце зимы, не то в начале весны. Только я хорошо помню, что на ней было черное, потрепанное демисезонное пальто и такая же черная фетровая шляпка с небольшими твердыми полями. Сидя в своем уголке, она изредка снимала очки с толстыми стеклами и не торопясь протирала их платочком. При этом глаза ее сильно щурились, и сеточка морщин разбегалась по ее лицу…

Постепенно Эстер оттаивала, а может, и смелела. На заседаниях вела себя все активнее. Ее критика была не по-женски резкой и безжалостной, ироничной, а порой даже безапелляционной: „Это барабанные стихи, далекие от поэзии“. Или: „Из вас, голубчик, никогда не получится писатель, зачем вы себя насилуете?“

Свои стихи она читала редко, с опаской и неохотой. Теперь, задним числом, я понимаю, отчего это происходило. Ведь через то, что она прошла, слава Богу, мы не прошли».

Да, конечно же, Михаил Бродский не проходил через стены лагерей. Но в литобъединении было немало зэков и зэчек. И поэтому все они с восторгом восприняли стихи Эстер Паперной, которая языком поэзии выражала правду жизни, а не лживую патетическую чушь о великом Сталине, стройках СССР и так далее. Особенно многим запомнились ее стихи «9 мая 1945 года». Вот эти строки:

«Постыдное слово „зэка“»… Теперь это слово стало не постыдным, а гордым. С гордостью носила это звание и Эстер Паперная до конца дней своих. После смерти Сталина в 1953 году она уехала во Львов, а затем после полной реабилитации вернулась в родной Ленинград. Она постоянно печаталась в «Литературной газете», в толстых журналах. В редакциях она, словно оправдываясь, говорила о своем минувшем: «Прошла Карлаг, как видите, живой осталась… Такая доля — Долинка моя».

 

Глава двадцать шестая

Ласточки свободы генетика

Высокий красивый еврей с копной черных волос на голове, карими печальными глазами и большими руками — это и есть Владимир Павлович Эфроимсон, заключенный Степлага, крупный ученый-генетик, доктор биологических наук. Он пострадал еще в юности, учась в Московском университете, откуда был изгнан за то, что выступал в открытую против лысенковщины.

Исключенный из университета, Эфроимсон тем не менее не порвал со своей профессией и поступил на работу в государственный рентгеновский институт. И опять «сорвался»! Арестовали его любимого учителя, заведующего кафедрой генетики, профессора С. С. Четверикова и по приговору ОСО выслали из Москвы. Эфроимсон выступил в его защиту, но поплатился за это увольнением из института, хотя его труды по генетике высоко оценил будущий Нобелевский лауреат Герман Меллер.

В том же 1932 году Владимир Павлович был арестован по абсурдному обвинению «за участие в антисоветской организации». Следователь требовал от него дать показания на основателя эволюционной генетики в СССР, биолога Н.К. Кольцова, но Эфроимсон отказался.

Едва успел Владимир Павлович отсидеть положенные ему годы, как началась Великая Отечественная война. Все военные годы он провел на фронте, работая то в санбате, то переводчиком во фронтовой разведке.

Немецкий язык он знал блестяще, чем удивил экзаменаторов еще во время защиты своей кандидатской диссертации в 1941 году.

Победа! Она принесла Владимиру Павловичу ощущение полной свободы, и он опять взялся за генетику, остро критикуя Лысенко за то, что назвал ее буржуазной наукой. Он пишет в ЦК КПСС об огромном вреде «новаций» Лысенко для развития сельского хозяйства, науки в СССР.

В 1947 году, работая доцентом кафедры дарвинизма и генетики Харьковского университета, Эфроимсон защищает блестяще докторскую диссертацию по генетике, однако степень доктора наук ему присвоили спустя только 15 лет, после отбывки лагерного заключения в Степлаге на медных рудниках Джезказгана.

Да, да, — в 1949 году его вторично арестовали за антисоветскую деятельность и отправили в казахстанскую степь. Как пишет его друг, доктор биологических наук М.Д. Голубовский, там Владимир Павлович сполна познал, что такое физический труд в шахтах. И замечает в предисловии в книге В.П. Эфроимсона «Генетика этики и эстетики»:

«После отсидки в казахстанских концлагерях (в основном, работа кайлом) Эфроимсон долго еще похвалялся бицепсами на руках».

Это коротко. А если более подробно о лагерной жизни Владимира Павловича, то надо отметить, что в Степлаге он работал не только в карьерах по добыче медной руды. Видя, как он истощен, вечно падает при ходьбе с кусками руды в руках, начальник медсанчасти лагеря, врач Юлия Ивановна Бондарева сжалилась над ним. Она узнала в оперотделе, что он — биолог, кандидат наук, и направила его работать в биологическую лабораторию лагеря. А это позволило ему вновь заниматься любимой генетикой, ее влиянием на медицину, этику, эстетику, литературу, их взаимосвязью. Большая библиотека в КВЧ лагеря помогла ему расширить свой кругозор ученого в области литературы, искусства, психиатрии. Солагерник Владимира Павловича, князь Андрей Трубецкой, познакомился с ним, когда Эфроимсон уже был заведующим биолабораторией. И вот, узнав, что Андрей был арестован на IV курсе мединститута, Владимир Павлович забирает его из карьера к себе в лабораторию медбратом, тем самым спасая его от губительных пыльных и тяжелых работ и возвращая к избранной им профессии.

Это был благородный поступок Эфроимсона! Но еще приятнее и полезнее для Трубецкого было общение с этим всесторонне развитым, любознательным и благородным человеком. Уже в лагере Эфроимсон интересовался и очень много времени уделял изучению проблем наследования через гены интеллектуальных особенностей человека, генетики таланта и гениальности, одаренности, различных частных способностей — музыкальных, математических, художественных. Позже по выходе из лагеря он написал несколько книг по генетике педагогики, по взаимосвязям биологических и социальных факторов в развитии человеческой личности. Большой интерес вызывали у него проблемы происхождения и становления в людях таких важнейших свойств, как этичность, гуманизм, альтруизм, взаимопомощь, жертвенность, трудолюбие.

Особое внимание в становлении гениальных и талантливых людей он отводил трудолюбию. Способности — это хорошо, но их надо развивать даже в самых жестоких условиях, трудиться. Иначе ничего не добьешься в жизни.

С другой стороны, он не отрицал значения социальных факторов, поддержки общества. В капиталистических странах, как правило, гениев, талантливых людей окружают вниманием и заботой, им создают условия для творчества, раскрытия своих способностей. А в СССР? Где гении, талантливые люди? Они большей частью находятся в лагерях, где их используют в качестве дешевой рабочей силы. «Посмотри вокруг, — говорил Эфроимсон Трубецкому. — Почему поэт и художник Юрий Грунин, писатель Александр Ильич Зонин, композитор Бруно Дементьев томятся в нашем лагере, киркой и лопатой поднимают тонны руды на-гора? Для них ли предназначен этот труд? Они ведь живые творческие люди, зачем их губить в шахтах?»

По мнению Эфроимсона, многие гении попадали тогда в лагеря, ибо они не нужны были сталинскому режиму, где все считались одинаковыми, «винтиками и болтиками». Один существовал тогда гений — генералиссимус Сталин, хотя его труды были далеки от шедевров политической литературы, а управление государством напоминало примитив рабовладельческого типа. Превратив всех в рабов казарменного коммунизма, Сталин вознесся под ними как Идол зла и террора.

Такое государство не нуждалось в талантливых людях. Тем более — гениях. А если они пробивались сквозь бетон сталинизма, то все делалось для их подавления. Так был загублен любимый поэт Эфроимсона Николай Гумилев, расстреляны или выдворены за границу многие ученые и писатели — лучшие умы России.

Эфроимсон то и дело вспоминал высказывание гения моторостроения Дизеля:

«Совершенно ложно утверждать, что гений пробьется сам. Из ста гениев девяносто девять гибнут безвестными. Только преодолев несказанные трудности, каждый сотый достигает признания».

И, похлопывая по плечу Трубецкого, говорил ему:

— Так что, мой друг, не падай духом, трудись, преодолевай лагерные несказанные трудности, — глядишь, несмотря на сталинизм, выбьешься в гении…

В те годы в Степлаге кандидатов в гении хватало, их очень жалел Эфроимсон. На свою скамейку близ биолаборатории он часто приглашал их побеседовать, отвести душу. Они нередко просили его предугадать их будущее. И он говорил:

— Юрий Грунин станет большим поэтом. Он трудолюбив, даже по ночам пишет стихи, я видел.

— Зонин создаст новые повести о моряках, ему будут аплодировать благодарные читатели — офицеры и матросы Балтийского и северных морей…

— А вот ты, Бруно, ничего, наверное, уже не сочинишь. Я не вижу тебя у рояля в КВЧ месяцами. Судя по твоей песне «Огонек», ты очень талантлив. Но ленив, увы…

Бруно Дементьев не обижался, правда, бубнил:

— Ну, это мы еще поглядим…

Как в воду глядел Эфроимсон, действительно, Грунин стал известным поэтом, Зонин написал книгу об адмирале Нахимове, завоевав славу у читателей-моряков. А Бруно? Он так и не создал больше ни одной песни, бесследно исчез в мареве будущих лет.

Время все и всех расставляет по своим местам. Ушел в небытие «гений человечества», великий Иосиф Сталин, упали решетки и замки с окон и дверей тюрем, колючая проволока лагерей разрезана… И заявили о себе новые таланты и гении. Среди них яркой звездой на небосклоне науки вспыхнул и сам Владимир Павлович Эфроимсон, сумевший соединить генетику с медициной, этикой, эстетикой, педагогикой, открыть и расшифровать массу загадок гениальности людей, начиная с интеллекта и заканчивая их колоссальным трудолюбием, несмотря на разные болезни.

После выхода из лагеря Эфроимсон издает книгу за книгой, он возвращает и развивает генетику в СССР. С 1967 по 1976 годы он работает заведующим отделом генетики Московского НИИ психиатрии Минздрава РСФСР, и это было для него очень плодотворное время. Но в 70-х годах после «хрущевской оттепели» и больших надежд на подлинную свободу в стране опять наступило время единоначалия и единомыслия. Инакомыслящих, так называемых диссидентов, правозащитников, оппозиционеров чуть ли не поголовно стали прятать в «психушках». Сверху из КГБ врачам-психиатрам диктовали диагнозы: ставьте этому вялую шизофрению, ставьте тому эпилепсию, паранойю… И ставили!

Эфроимсон отказался участвовать в этой трагедии человеческих душ, поставленной Брежневым и Андроповым. Он ушел из института психиатрии по собственному желанию и навсегда. Но творчеству своему не изменил, даже в возрасте 80 лет он работал по 12–14 часов в сутки.

За это время Владимир Павлович подготовил две крупных монографии. Одну из них посвятил генетике этики и эстетики, другую — генетике гениальности. Тем самым он продолжил дело своих учителей Н.К. Кольцова и С. С. Четверикова, внес достойный вклад в дальнейшее развитие генетики.

Когда Андрей Владимирович Трубецкой, кстати, добившийся больших успехов в карьере, ставший доктором биологических наук, вспоминает лагерные годы В.П. Эфроимсона, то непременно восклицает:

— Владимир Павлович очень любил жизнь, все красивое и прекрасное в ней! Даже в лагере он не изменял этому. И там он радовался каждому дереву и кустику у колючей проволоки, тем более весенним цветам — подснежникам и тюльпанам. Он называл их ласточками свободы.

— Вот и появились первые ласточки свободы — весенние цветы, — говорил он Трубецкому весной 1953 года. — Скоро, скоро нас выпустят… Повеяло свежим ветром!

Будучи на свободе в Москве, уже в зрелом возрасте он любил ходить на прогулки в парк культуры и отдыха имени Горького, непременно посещал выставки художников в музее имени Пушкина, в Третьяковке… Он говорил Трубецкому: «Человек без общения с прекрасным обречен на духовное вымирание, он становится дикарем». И в своих книгах он утверждал, что восприимчивость и любовь к красоте и гармонии заложены в генах человека, в этом его отличие от других представителей животного мира… И этим должны дорожить люди!

 

Глава двадцать седьмая

Талисман Колмановского

В.Г. Вагрина всю жизнь дружила с племянником своего мужа Эдуардом Колмановским, будущим известным композитором СССР. Когда в 1937 году ее мужа, председателя «Союзпромэкспорта» Давида Марковича Колмановского арестовали, а затем расстреляли как троцкиста, Эдуарду было всего 14 лет. Но он уже учился в музыкальном училище имени Гнесиных по классу фортепиано, и Валентина Григорьевна пророчила ему как музыканту прекрасное будущее.

К тому времени В.Г. Вагриной было уже за тридцать, ее знали как великолепную актрису театра имени Вахтангова. В «Гамлете» Шекспира она удачно играла Офелию, в «Человеческой комедии» Оноре Бальзака — графиню. В 1934 году знаменитый режиссер и сценарист Давид Самойлович Марьян поставил фильм «Мечтатели» — о том, как люди разных национальностей, объединившиеся в строительный отряд, начинают восстанавливать разрушенные Гражданской войной шахты в Донбассе. Наряду с Аллой Тарасовой, Михаилом Жаровым, Львом Свердлиным он приглашает принять участие в создании этого фильма Валентину Вагрину. Она вначале не соглашается, но подруги по сцене уговаривают ее:

— Ты что, Вава, с ума сошла? Отказать такому режиссеру, значит, перечеркнуть всю свою карьеру. Или тебе не хочется войти в историю советского кино?

В конце концов Вагрина согласилась — и она, действительно, вошла в историю советского кинематографа как знаменитая актриса немого советского кино. Больше всех за нее радовался племянник Эдуард, который жил вместе с Колмановскими в большой квартире дома № 35 на Арбате. Он всем в музыкальной школе говорил, что его тетя играет не хуже Орловой и других актрис, а то и лучше. Не верите — посмотрите фильм «Мечтатели» или сходите на спектакли в театр имени Вахтангова, в которых занята Вава (так называли В.Г. Вагрину ее друзья и соратники).

Но в 1937 году ее творческое счастье исчезло. Когда арестовали ее мужа, она от горя слегла в постель надолго и безутешно. Забарахлило сердце, сдали нервы, спасало только снотворное. Эдуард Колмановский дневал и ночевал у кровати любимой тети, поддерживал ее душевно.

— Вы любите жизнь, Вава? Не сдавайтесь — все образуется, еще заиграют трубы счастья в вашу честь.

Но трубы предпочли замолчать надолго. Вскоре В.Г. Вагрину арестовали как члена семьи изменника Родины. Коллеги по сцене пытались вызволить ее из мрачных казематов Лубянки, но не тут-то было. В своих мемуарах писательница Анна Масс сообщала:

«За все годы не удалось отстоять только Валентину Григорьевну Вагрину — Вавочку, как ее называли в театре. Когда в 1937 году арестовали, а потом расстреляли ее мужа, крупного работника торгпредства, ее тоже взяли как жену „врага народа“. В эти годы театр уже не был так всесилен, как прежде: многие из его влиятельных поклонников распрощались с жизнью в лубянских застенках. Но все равно театр пытался вызволить Вавочку. Вышли на следователя. Тот сказал: „Освободим, если она откажется от мужа“.

…Вавочка от мужа не отказалась. Ее отправили в лагерь».

Этим лагерем для нее стал Карлаг, Долинка. Туда везли «врагов народа» в товарных вагонах с обледенелыми нарами. Вагон был перегорожен решетками, на окнах тоже решетки. Соседкой Валентины Вагриной оказалась переводчица Мария Максимовна Гальпер, которая потом возглавит в Долинке огородную бригаду, будет работать в ремонтно-механической мастерской. Ее дочь Е.П. Липшиц позже расскажет в книге «Родословная» (Израиль, 1997 год):

«Куда везут, не говорили. Ехали много дней. Приехали — объявили: Караганда, Долинка. Выстроили их на перекличку, а рядом толпятся бытовики, поливают их бранью, называют кремлевскими б…, весь строй плачет.

По каждому пустяку, например, за опоздание на поверку, сажали в карцер. Среди заключенных жен было много работников искусства, артисток, балерин, певиц. Из них организовывали такую самодеятельность, которой могла позавидовать любая столица. Газеты, радио были запрещены, но новости все равно проникали в лагерь разными путями. Так, например, на Долинской сельскохозяйственной опытной станции, где было выведено множество устойчивых к суровым условиям Казахстана сортов с/х культур (просо Долинское и др.), кроме заключенных, работали вольнонаемные. Оттуда приходили к маме точить какие-нибудь детали и приносили прочитать газету. Мама прочитывала газету в туалете, а затем новости распространялись по беспроволочному телеграфу. Несмотря на тяжелую работу, плохое питание, оторванность от родных и близких, все жили верой и надеждой на скорое освобождение, на победу, на то, что скоро все выяснится и их признают невиновными».

Валентину Григорьевну Вагрину тоже использовали, как всех, больше на сельскохозяйственных работах — она убирала пшеницу и роясь на полях, переворачивала промокшее от дождей зерно на токах для сушки, доила коров… Однажды к ней подошла невысокая женщина в очках с толстыми стеклами, представилась: «Эстер Паперная, писательница». Показывая на черные узловатые пальцы актрисы, она сказала:

— Вам ли, Вава, звезде нашего театра и кино, в этом дерьме возиться? Вы должны петь… Я скажу о вас в культурно-воспитательной части Долинки.

И вот благодаря заступничеству Эстер Паперной Валентину Григорьевну Вагрину переводят в так называемый крепостной театр. Она опять играет заглавную роль в «Принцессе Турандот», радуя своим талантом и вольных, и невольных зрителей. Вечером в своем бараке она вспоминает, как ее племянник Эдуард ходил на репетиции и спектакли в театр имени Вахтангова, обязательно заглядывая к ней в гримерную с букетиками цветов. Весной это были ландыши, а летом — красные и белые розы. Эх, Эдик, Эдик… Увидел бы он ее сейчас в зэковском клубе имени Кирова под конвоем солдат с овчарками! Почему так по-разному складываются судьбы людей? У Аллы Тарасовой тоже немало белых пятен в биографии, однако ее не тронули, продолжает играть в театре. Между тем брат Тарасовой, Евгений, служил в армии генерала Деникина в контрразведке. Ее сестра Лена бежала от красных в эмиграцию, живет во Франции, в Париже. Но… Талант Тарасовой признал сам Сталин, посмотрев в 1933 году фильм «Гроза» по пьесе А. Островского, где главную роль — Катерину — сыграла Алла. В 1937 году Сталин побывал на премьере спектакля «Анна Каренина» и еще больше убедился в том, что он не ошибся. Вскоре после этого Тарасовой было присвоено звание народной артистки СССР.

Валентина Вагрина вместе с Аллой Тарасовой снималась в 1934 году в фильме «Мечтатели». И она очень боялась, что у нее ничего не получится. Алла сказала ей:

— Гони от себя страх. — И прошептала: — Вот я ничего не боюсь, потому что никогда не расстаюсь с крестиком.

Может, Бог и правда помогает ей во всем?

Валентина Григорьевна научилась креститься, когда страх заливал ее сердце, и ей становилось несравненно лучше, чем прежде. Она стала получать письма от Эдуарда Колмановского. Он рассказывал ей о своей учебе в консерватории имени Чайковского, о том, что пробует сочинять музыку к песням. Однажды она получила посылку от племянника, в которой нашла в коробке чая небольшой серебряный крестик со словами «Храни тебя Бог». Талисман Эдика она будет носить до конца жизни, до самой смерти, как будет хранить дружбу с племянником.

Как надела актриса на себя крестик божий, присланный Эдуардом, — словно ожила ее душа. Она стала больше общаться с такими же обездоленными, как сама, вникать в их мысли и надежды. Ее удивило, что рядом с ней в лагере находились не менее знаменитые люди, чем она. В Долинке, например, отбывали свой срок жена маршала Блюхера Глафира Лукинична Блюхер-Безверхова, переводчица «Профинтерна» Мария Максимовна Гальпер, жена поэта Багрицкого Лида… А драмтеатром руководила Евгения Мезенцева, которая вместе с Фаиной Раневской и Татьяной Окуневской снималась в фильме Михаила Ромма «Пышка» в 1936 году. Они наряду с Эстер Паперной стали ее самыми лучшими, преданными подругами.

В 1946 году Валентину Григорьевну освободили. Писательница Анна Масс вспоминает:

«Какая радость прошла волной по нашему дому, по театру: „Вавочка вернулась!“ Она вернулась поблекшая, постаревшая, о прежней ее легендарной красоте можно было лишь догадываться. В Москве ее не прописывали, да и негде ей тут было жить. Но театр остался верен себе: добился прописки. Ее снова приняли в труппу и сразу дали роль Джесси в пьесе Константина Симонова „Русский вопрос“. На репетициях, слегка лукавя, горячо убеждали, что у нее получается в тысячу раз лучше, чем у Серовой в „Ленкоме“. После премьеры шумно поздравляли, а еще через некоторое время пересказывали друг другу хвалебные отзывы в прессе о ее игре».

Да, Вавочка вернулась поблекшая, постаревшая, но в ее глазах горел огонь молодости и любви к людям. Ибо она не раз и не два обращалась к Богу с просьбой вернуть ее в Москву, к нормальной жизни, не чернить ее душу тоскливыми мыслями и серой тоской по столице и родственникам… Почти каждый день в ее гримерную врывался Эдуард Колмановский с букетиками цветов в руках:

— Ну как мой талисман, не подводит?

— Не подводит! — радостно отвечала тетя-актриса.

В день первой встречи с Эдуардом она не сразу узнала его — так он подрос и возмужал. Он устроился редактором музыкального вещания Всесоюзного радио, стал сочинять песни. Их исполняли Трошин, затем Марк Бернес… Эдик женился на однокласснице Тамаре Майзель и, слава Богу, счастливо! Жена во всем и всегда поддерживала его творчество, заботилась о нем как о ребенке.

В 1958 году Эдуард написал песни, которые сделали его имя горячо любимым народом. Это «Тишина» на стихи В. Орлова и «Я люблю тебя, жизнь» на стихи К. Ваншенкина. Последнюю песню Эдик посвятил горячо любимой тетушке Валентине Григорьевне Вагриной, которая, по его словам, всегда любила жизнь и надеялась, что это взаимно.

К сожалению, еще долго после мучений и страданий в лагере Карлага жизнь не отвечала ей взаимностью. Ее почему-то держали под подозрением и после Победы, освобождения из лагеря. А вскоре, как пишет Юрий Геранимус в книге «В молодые годы» (Москва, 2004 год),

«Ваву из театра под давлением „органов“ уволили».

И далее:

«Хлопотать за нее пошли к тогдашнему шефу госбезопасности Абакумову артисты-вахтанговцы Горюнов и Абрикосов. Выискивая аргументы в пользу восстановления Вавы в театре, они неосторожно сказали Абакумову: „Вагриной разрешили жить в Москве. Значит, она должна где-нибудь работать“. На что Абакумов сказал: „Это легко исправить“ — и тут же отдал распоряжение: Ваву из Москвы выслать».

В это тяжелое для Вагриной время опять ее выручает Эдуард Колмановский. Он знакомит ее с Николаем Ивановичем Осеневым, который занимал в то время высокий пост председателя Московского отделения Союза художников СССР (МОСХ). Он был автором хрестоматийной просоветской картины «Первый декрет Советской власти». На ней был изображен закуривающий цигарку солдат Красной гвардии, который делал это, стоя у афишной тумбы с приклеенным манифестом о мире. Эта картина пользовалась успехом почти у всех зрителей, особенно у коммунистов. Благодаря ей он и занял большую должность в Союзе художников.

Но все знали и вторую слабость любви Осенева — щедрой души человек, он очень привязался к бытовой живописи и к пейзажам России, Европы.

Николай Иванович с первого взгляда прямо-таки влюбился в Валентину Григорьевну. Вскоре они поженились. Когда ее выдворили из Москвы, он нашел Ваве жилье в любимой им Тарусе и жил вместе с возлюбленной там, создавая свои великолепные картины русской природы.

В 1955 году Ваву реабилитировали, и она стала снова жить в Москве, вернулась в театр и проработала там до пенсии. Очень часто она выезжала вместе с Николаем Ивановичем в Париж, где Осенев написал серию пейзажей Франции. А когда они, отдохнувшие и довольные судьбой, возвращались в Москву, на перроне вокзала их непременно встречал Эдик с цветами. Вава кричала, увидев и обнимая его:

— Я люблю тебя, жизнь!

Эдик отвечал:

— И надеюсь, что это взаимно!

Да, в последние годы жизнь повернулась к Ваве своим добрым, светлым лицом. Казалось, это Бог таким образом выплачивал ей компенсацию за тяжелые, черные времена в Карлаге.

 

Глава двадцать восьмая

Обитель вечного странника

Те, кто долго живет в Тихоновке под Карагандой, хорошо помнят высокого сухопарого старика, который любил одиноко бродить по поселку и даже выходить в степь, где собирал букеты ромашек и васильков. К обеду он возвращался в Тихоновский Дом инвалидов, где жил в небольшой комнате, обставленной кроватью, шкафом и даже письменным столом. Он называл ее своей обителью. «Этой комнаты мне достаточно для литературной работы», — объяснял старик соседям-инвалидам, которые подсказывали ему, чтобы он выпросил у начальства еще и кресло-качалку, книжные полки, телевизор и холодильник. Но ходить с протянутой рукой тот отказывался, хотя после разоблачения культа личности Сталина его как-то выделили среди контингента инвалидов, предоставив ему отдельное помещение.

И все это было сделано по указанию члена Политбюро, председателя президиума Верховного Совета СССР Анастаса Ивановича Микояна, который позвонил Кунаеву с просьбой позаботиться о постояльце дома инвалидов. А вскоре калеки были шокированы тем, что старику утвердили персональную пенсию, и спрашивали его: «За что? За что?»

И тут наш герой бойко отвечал:

— За то, что осенью 1917 года после корниловского мятежа я лично арестовал в Бердичеве генерала Деникина, скрутив ему за спину руки. Надо было сразу расстрелять мерзавца, да я пожалел…

Не буду больше томить читателя догадками — симпатичный, очень интеллигентный старик, который в 1917 году скрутил руки генералу Деникину, был не кто иной, как правнук прославленного декабриста, первый смоленский губпродкомиссар, редактор «Торговой газеты», а затем высокопоставленное должностное лицо в советских учреждениях — Михаил Петрович Якубович.

Тяжелая и чертовски сложная была у него жизнь. Еще молодым он отрекся от партии меньшевиков. А произошло это оттого, что «любимая партия» никак не поддерживала его идей и проектов. Особенно удручен был Якубович, когда меньшевики после октябрьского переворота отвергли его идею соединиться с партией большевиков, поддержать ее и помочь ей в создании нового государственного строя. Он был проклят самим Л. Мартовым, лидером меньшевизма, даже в эмиграции тот продолжал называть Якубовича «изменником партии». Зато большевики охотно поддержали Михаила Петровича, доверяя ему ответственные должности в советских аппаратах. Сам Николай Васильевич Крыленко, большевик из большевиков, член КПСС с 1901 года, нарком юстиции РСФСР, высоко отзывался о Якубовиче. Он ему говорил:

— Михаил Петрович, скажу вам прямо: я считаю вас коммунистом!

И вдруг с высокой скалы да прямо в грязный бушующий омут сталинских лагерей. Как известно, с 20-х годов по указанию Генсека в стране стали проводить открытые судебные процессы над так называемыми «врагами народа». Шума вокруг них было наделано немало, даже за рубежом пресса захлебывалась в восторге от их презентаций. Классовая борьба накаляется, может быть, в ее пучине и сгинет Сталин со всеми своими выродками — вождями пролетариата? Но гибли миллионы людей, а предводители коммунистических идей продолжали гнуть линию уничтожения народа, оставаясь целехонькими и мудрыми. В книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын подробно расскажет об этих судебных процессах: «Шахтинском деле», «Промпартии»… Дойдет он и до процесса Союзного бюро меньшевиков (1–9 марта 1931), куда волею чекистов был вовлечен наш Якубович. Повод для его ареста был: его как заместителя наркома Наркомторга СССР А.И. Микояна обвинили в том, что он перебросил товары и продукты, предназначенные для рабочих, ИТР Магнитостроя и Кузнецстроя в родненькую Москву, которая задыхалась тогда от голода и нищеты. Перебросил он их по указанию Микояна, а тот — по велению Сталина. В своих воспоминаниях Михаил Петрович напишет:

«Я колебался, но Микоян сказал: „Что? Вы не знаете, кто такой Сталин“»…

Якубович уже тогда хорошо знал, кто такой Сталин. И потому, испугавшись, нарушил разнарядку по устному распоряжению Микояна. И его буквально через несколько дней арестовали как «врага народа», продолжающего мстить передовому рабочему классу. Но затем вдруг от этих обвинений отказались (видимо, забеспокоился А.И. Микоян), зато выдвинули другие, которые сводились к одному слову: меньшевик. Прошло уже более десяти лет, как Якубович покинул ряды меньшевиков, он честно и плодотворно работал в советских учреждениях, дойдя до должности начальника управления промтоваров Наркомторга СССР. В своих многочисленных трудах по экономике социализма и социалистическому строительству Якубович крепко стоял на позициях марксизма-ленинизма. Но нет, надо было организовать по задумке Сталина процесс над меньшевиками (спохватился, почти все меньшевики к тому времени удрали за рубеж в Европу, Америку и там, сидя в ночных клубах, вспоминали свою молодость в России). И чекисты из кожи вон лезли, чтобы разыскать хотя бы с десяток меньшевиков. Но где же они? Да вот хотя бы Якубович — в 1916 году был меньшевиком, добрался как враг народа до высокой должности, где вредительство чинит. А еще? Владимир Гуславович Громан (псевдоним Гора) — член коллегии ЦСУ РСФСР, знатный статистик. Да он сдуру высказался в том духе, что Октябрьская революция дала крестьянину значительно меньше, чем Февральская революция. Его в одном из докладов покритиковал сам Сталин за такую трактовку. Что, разве Громан не меньшевик? Сделаем.

Да, маловато. Где же выход? В ГПУ придумали обязательную разнарядку: два меньшевика от ВСНХ, два от Наркомторга, два от Госбанка, один из Госплана, один из Центросоюза. А если нет там меньшевиков, то принять их в Союзное бюро прямо в тюрьме. То есть прямо в ходе следствия создать это, как его, Союзное бюро меньшевиков. И создали! Несмотря на упорство, отказы задержанных.

Якубович вначале держался, не мог понять, с какой стати ему опять быть меньшевиком. Ему долго объясняли — он не понимал. Тогда его из Бутырки перекинули в Верхнеуральский политизолятор особого режима. Там он впервые подвергался неимоверно жестоким пыткам. Спустя десятилетия он напишет из Тихоновки в Прокуратуру СССР:

«Били по голове, по половым органам, валили на пол и топтали ногами, лежащих на полу душили за горло, пока лицо не наливалось кровью… Больше всех упорствовали в сопротивлении A.M. Гинзбург и я… Мы пришли к одинаковому выводу: мы не в силах выдержать применяемого воздействия, и нам нужно умереть. Мы вскрыли себе вены. Но нам не удалось умереть… После покушения на самоубийство меня уже больше не били, но зато не давали спать… Я дал согласие на любые показания».

Короче говоря, Якубовича «сломали». Сыграло роль и его жизнелюбие. Он рассуждал так: жизнь дается человеку только один раз, и стоит ли ее превращать в мучения ради правды? Все равно правды (понятие относительное) в этом мире не добьешься, как ни борись, ни сопротивляйся. У всех будет в конце концов один конец, одно покрывало из толстого слоя черной земли. Уж лучше еще пожить, понаблюдать, а затем и написать всю правду о той жизни, какую предложил народу Сталин и его окружение, эта свора палачей, ненасытных волков, убивающих все живое. В своих воспоминаниях Якубович напишет:

«Когда я начал так рассуждать, мне стало легче, светлее жить. Я все воспринимал весело и беззаботно… Я со всем соглашался, и меня не трогали. Я впервые почувствовал вкус хлеба и запах гречневой каши, мне дышалось полнее и вольно».

Якубович, ясное дело, из борца превратился в ничто, в некий послушный материал для следователей. Но он продлил себе жизнь!

Ему, например, следователь сказал: надо показать, что некто Рубин — член Союзного бюро. Якубович подписывает, как надо следователю. При встрече в камере Рубин орет на него: «Как можно так лгать! Я никогда не был меньшевиком». Якубович его успокаивает: «Какая разница, как тебя называют, главное — не бьют, ты живой».

Якубовича просят принять в члены Союзного бюро Моисея Исаевича Тойтельбаума, он принимает. Моисей Исаевич, весь избитый, в крови, благодарит его за это — это лучше, чем получить «двести граммов свинца» в затылок за «взятки иностранных фирм».

В тюрьме Якубович решает написать всю правду о том, что было, будет, произойдет. И ему с этой мыслью стало интересней жить, он больше и внимательнее всматривается в страшную действительность, изучает психологию разных людей. До судебного процесса дошли не все, половина сгинула «в борьбе роковой». Остались только те, кто соглашался, кивая головой, падал ниц духом и телом при виде краснопогонников.

Но главный спектакль — суд — явно не получился, как того требовал Сталин. Не получился, потому что все шло как по маслу, тихо, усыпляюще. «Да разве это люди, — крикнул один из свидетелей, указывая на членов искусственно созданного Бюро меньшевиков, — это же живые мертвецы! Они даже не соображают, что говорят…»

Соображать Якубович снова начал, когда получил десять лет отсидки, отбыл этот срок в Орловской тюрьме, затем в Унжлаге (близ Костромы). В 1941 году его вновь арестовали как меньшевика и повторно осудили на десять лет. Он побывал в разных лагерях, но больше всего запомнились ему Песчанлаг в Майкудуке и Спасск под Карагандой. Эти лагеря он описал в неопубликованной до сих пор повести «Красная роза». Он писал в книге о том, что ничего нет в мире прекраснее цветов. Красная роза не обидит, не обожжет, не утопит… Она может только удивлять человека своим молчаливым благоразумием и прелестью лепестков. Люди — не розы, но они должны стремиться к прекрасному, поднимаясь над серой унылой действительностью и украшая ее своими добрыми поступками и трудами.

Он пребывал в Спасском лагере как бы отдаленный от жизни, в каком-то тумане своих грез и мечтаний…

Женщина — разносчица посуды — подарила ему красную розу, узнав, что он литератор… Это была Елизавета Николаевна Тухачевская-Арватова, родная сестра расстрелянного Сталиным маршала М.Н. Тухачевского.

Михаил Петрович не расставался с этой розой, пока она не завяла и не осыпалась… Он вспоминал ее много раз, ибо она снова вернула его к жизни в те тягостные часы, когда он опять впал в уныние, готовый к самоубийству. Красная роза — цветок жизни и вдохновения — возродила его. И он с легкой душой выполнял даже самые непосильные работы на карьере, настойчиво дробя огромные камни-валуны киркой и молотком. Из этих камней заключенные соорудят высокую стену вокруг лагеря, закрыв навсегда от себя степные дали и сопки. Эта каменная стена до сих пор стоит в Спасске. Надо бы на ней высечь имена тех, кто мучился в этом лагере.

Только в марте 1954 года Якубовича перевели в Тихоновский инвалидный дом, где держали несколько лет на положении политического ссыльного. В 1961 году он направил XXII съезду партии заявление о пересмотре процесса Союзного бюро меньшевиков.

«Никакого Союзного бюро меньшевиков никогда не существовало, — писал Михаил Петрович. — В органах ОГПУ была сфабрикована эта „вредительская организация“. Из всех осужденных, так называемых меньшевиков, выжил только я один, чтобы рассказать вам всю горькую правду о былом».

Якубовича поддержала знаменитая большевичка, Герой Социалистического Труда Елена Дмитриевна Стасова, которая прославилась как агент «Искры», участница Октябрьской революции. Она обратилась с аналогичным письмом к Никите Сергеевичу Хрущеву. И дело меньшевиков пересмотрели в их пользу.

А Якубович? Он оставался в инвалидном доме в Тихоновке, оправданный, реабилитированный. А куда ему было подаваться? Ни кола ни двора, ни семьи, ни детей.

Его детьми стали книги. Он написал их в Тихоновке с десяток. Три работы из этой серии о Сталине, Каменеве, Троцком дошли до нас, ибо были показаны Рою Медведеву, он помог Якубовичу в их редактировании и даже печатании на машинке. А вот остальные рукописи его были арестованы вместе с письмами 24 апреля 1968 года. К рецензированию книг Якубовича были привлечены «эксперты» — карагандинские профессора кафедр общественных наук политехнического института Горохов и медицинского Мустафин. Они написали заключения в духе худших образцов сталинской эпохи, обвинив Якубовича в контрреволюции, клевете на марксизм-ленинизм, на великого Сталина (писать такое в 1968!). Рукописи Михаила Петровича были сожжены (чем не фашизм!). Его опять хотели отправить в тюрьму, но помешал звонок из Москвы: «Освободить!» Как вы догадались, это Микоян вызволил из цепей КГБ былого товарища по революционным делам.

Более четверти века отсидел в сталинских лагерях Якубович. Он называл себя странником, потому что его перебрасывали из лагеря в лагерь, он исколесил Евразию за это время вдоль и поперек. Арестантов в отличие от туристов возили только на товарных поездах, а спать укладывали на соломенных матрацах. От этого грубела их кожа, руки и ноги, грубела душа. Они забывали, что такое нормальный русский язык, и пересыпали свою речь матерщиной. Якубович такого не позволял себе. «Тучки небесные, вечные странники», — шептал он, глядя из вагонных окон с решетками на далекие небосклоны.

И в Тихоновском Доме инвалидов Михаил Петрович был идеалом для калек. В этой обители он прожил 26 лет, весь погруженный в литературное творчество. Выезжал иногда в Москву, чтобы устроить рукописи в издательствах для публикации, но ему всякий раз вежливо отказывали, указывая на различные недостатки языка и стиля. В глазах редакторов он оставался опасным политическим преступником из-под Караганды, но не скажешь ведь ему прямо об этом…

В последние годы жизни Якубович решил восстановить свою родословную. И в новой книге он самое большое место уделил своему легендарному прадеду. Как мы знаем, прадедом нашего карагандинского узника был декабрист, дворянин, капитан Нижегородского драгунского полка Александр Иванович Якубович (1792–1845). Он дружил с декабристом В.К. Кюхельбекером. Когда А.И. Якубович скончался, Кюхельбекер посвятил ему прекрасные стихи: «Все, все валятся сверстники мои, как с дерева валится лист осенний…» Он находит для него очень теплые, сердечные слова, хотя особой большой симпатии к нему не питал. Кюхельбекер говорит о Якубовиче: «Он был из первых в стае той орлиной, которой ведь и я принадлежал…». «Ты отстрадался, труженик, герой, ты вышел наконец на тихий берег, где нет упреков, где тебе покой!»

Единственное, чего никак не мог простить Якубовичу Кюхельбекер — это дуэль с Грибоедовым осенью 1818 года в Тифлисе. Во время этой дуэли Якубович сознательно прострелил руку Грибоедова (тот был талантливейшим пианистом).

Да, жесток был прадед Михаила Петровича, декабрист А.И. Якубович. И слава Богу, что большую часть своей жестокости он направлял против царя, тоталитаризма. В новой книге Якубович доказывал, что и Сталин стал царем-самодержцем, предупреждал, чтобы ни царизм, ни его новая форма — сталинизм не возрождались в России. Именно их он посчитал губителями родословной Якубовичей.

Нынче в Тихоновском Доме инвалидов никто не помнит М.П. Якубовича, даже библиотекари. Инспектор отдела кадров этого учреждения Анна Филипповна Побокина показала мне так называемую «черную книгу» — книгу учета усопших. Из нее я узнал, что Михаил Петрович Якубович, правнук прославленного декабриста, скончался 15 октября 1980 года… Сразу вслед за ним ушли на тот свет и его друзья-ровесники — бывшие узники Карлага, прибывшие сюда из заключения, — Алексей Семенович Багрянцев, Эрнст Евгеньевич Земмиринг и другие. Все они были похоронены на Тихоновском кладбище, в Пришахтинске.

…Я побывал на могиле «вечного странника» Якубовича. Она давно уже заброшена, но на ней еще видны высеченные на камне слова: «Михаил Петрович Якубович. 1891–1980. Небрежен вечный ветер книги жизни. Мог и не той страницей повернуть…» На могиле лежала свежая красная роза. Кто ее сюда принес, неизвестно. Но видеть ее было радостно до слез. Есть еще души, которые помнят Якубовича, чтят его невостребованный талант.

 

Глава двадцать девятая

Он знал Смоктуновского

Он много раз порывался написать письмо народному артисту СССР Георгию Степановичу Жженову. Начинал с фразы: «Георгий, помнишь ли ты Норильск, наш драматический театр, Иннокентия Смоктуновского, всю нашу труппу? Высылаю тебе фото, где все мы вместе запечатлены накануне освобождения из ссылки в 1953 году». Начинал так и сразу откладывал в сторону. Слишком тяжело было вспоминать лагерные и ссыльные годы в Норильске, стон суровой земли, покрытой тяжелыми снегами и обтянутой колючей проволокой от горизонта до горизонта… Сердце начинало учащенно стучать в груди, а затем в его глубинах появлялась боль. И белый листок падал со стола недописанный, неотправленный.

«Напишу позже», — успокаивал себя художник Николай Онуфриевич Рыбецкий. Но это «позже» уже не приходило, ибо надо было работать, чтобы кормить себя, свою семью, времени на письма не хватало.

А ведь не только о Норильске хотел написать Рыбецкий своему ссыльному другу Георгию Жженову. Но и о том большом счастье любви, которое пришло к нему в Караганде. Он уже собирался уезжать из этого пыльного угольного города в Москву, да встретил здесь такую красивую, обаятельную девушку по имени Зина, что влюбился, стал ухаживать за ней, женился. Родился сын, и солнце заглянуло в его мастерскую, и света прибавилось в душе. От добра добра не ищут.

Знала ли Зина о его «преступном» прошлом? Не осуждала ли его?

Я сижу в доме давно ушедшего из жизни художника, и его вдова, учительница, ныне пенсионерка, Зинаида Гавриловна Рыбецкая говорит мне:

— Конечно, я знала о его трагическом прошлом и, конечно же, не осуждала его. За что, спрашивается? Зато, что Коля по злой воле случая попал в плен под Москвой в 1941 году, — ничего не соображающий, тяжело контуженный, потерявший от взрыва бомб слух и сознание. А затем его бросили в фашистские концлагеря в Польше, где били до потери памяти за попытку побега из плена. Спасибо судьбе, какой-то польский скульптор взял его к себе в мастерскую подсобным рабочим, вырвав из цепких лап смерти.

И вот за все эти муки снова в СССР поднимай руки? Только теперь в сталинских лагерях перед офицерами советского гестапо. Слава богу, что у него хватило силы воли пройти через весь этот ад — лагерь в Норильске, работы на медных рудниках, а затем в крепостном театре, где он и познакомился, подружился с такими же обездоленными, несчастными Жженовым и Смоктуновским.

Георгия Жженова пригнали в Норильск после второго ареста в 1949 году. А впервые его арестовали в 1938 году, обвинили в шпионаже в пользу Америки. А никакого шпионажа-то и не было! В поезде Жженов случайно, покуривая возле открытого окна вагона, познакомился с американцем, дипломатом Файвонмилем, и рассказал ему, что с актерской группой едет на Дальний Восток, в город Комсомольск-на-Амуре. У него грандиозные планы — сняться в главной роли в новом фильме, доказать всем, что он перспективный актер, может со временем стать народным артистом. И вот на основании этой безобидной беседы с американским дипломатом следователи пришили Жженову шпионаж, якобы он передал американской разведке данные о секретных стройках на Дальнем Востоке, в Комсомольске-на-Амуре.

Позже в своей книге «От глухаря» до «Жар-птицы» народный артист СССР Георгий Жженов подробно напишет, как был арестован по ложному обвинению, как отсидел 15 лет в сталинских лагерях и ссылке в Норильске, как работал в крепостном театре.

За что же пострадал Смоктуновский, Зинаида Гавриловна точно не знает, но тогда «песня» у НКВД была одна — шпионаж, антисоветская агитация и пропаганда.

Норильский драмтеатр в те годы славился, он считался лучшим среди крепостных театров Гулага. Один Смоктуновский чего стоил! По его подсказу коллектив театра брался за такие серьезные спектакли как «Гамлет», «Идиот»… Кто мог догадаться тогда, что со временем Иннокентий Михайлович за великолепное исполнение ролей в этих спектаклях, но уже на сценах Ленинграда, в одноименных фильмах, получит звание народного артиста СССР, станет лауреатом Ленинской премии? Так что уроки мастерства в Норильском крепостном театре не прошли для друзей художника бесследно.

Не прошли бесследно годы работы в Норильском театре и для самого Николая Онуфриевича Рыбецкого. Начальник управления МВД города Норильска Дергунов прочел в личном деле ссыльного — переселенца Рыбецкого, что он учился в Московской художественной школе, работал в редакции газеты «Комсомольская правда» художником-фотокорреспондентом, и вызвал его к себе.

— Нам нужен художественный руководитель театра. Потянешь?

Рыбецкий потянул. Под его руководством на бис прошло оформление почти всех спектаклей в театре.

А вместе с тем возросло и профессиональное мастерство художника.

Когда закончился срок ссылки Николая Онуфриевича, его вызвали в МВД Норильска.

— Рыбецкий, пиши заявление о снятии с тебя ссылки, — сказал ему полковник МВД, начальник отдела по делам ссыльных. — И сразу решай, куда поедешь жить.

— Как куда? Конечно же, в Москву! — взметнулся бывший москвич.

— Ишь, чего захотел — подавай, мол, столицу Родины, — передернул его полковник. — Тебе, брат, всего три города положено на выбор: Магадан, Караганда, Чита…

— А где теплее? — спросил, ежась от холода, Рыбецкий.

— Конечно, в Караганде, — подсказал полковник. — Там солнце в полнеба.

Так Рыбецкий оказался в шахтерском граде. Здесь он подружился со скульптором Евгенией Семеновной Овощниковой. Его привлекало, что она училась в мастерской у Голубкиной, что была тоже невинно осуждена (только как член семьи изменника Родины). Евгения Семеновна отбывала свой восьмилетний срок с 1938 года вначале в Долинке, затем в Спасске. Она была освобождена ровно через восемь лет, в 1946 году.

После Карлага ей разрешили обретаться только в Караганде. Она вела занятия в изостудии во Дворце культуры горняков, преподавала скульптуру.

О творческом содружестве с Евгенией Семеновной Николай Онуфриевич Рыбецкий всегда вспоминал тепло и радостно. Вместе с ней он участвовал в оформительских работах железнодорожного вокзала в Караганде, открывшегося в 1958 году. Всех покорила тогда установленная в центральном зале вокзала скульптурная статуя Н.О. Рыбецкого «Балерина». Она была сделана с натуры — ему позировала балерина Большого театра Марина Лебедева, к которой он относился с большим уважением и даже неясностью.

Марина Лебедева, безвинно осужденная, пройдя каторгу Долинки, не потеряла своей красоты и обаяния, стройности и профессионализма. Ее любили в Доме пионеров, где она вела студию балета.

Вдова художника Зинаида Гавриловна Рыбецкая продолжала рассказывать мне:

— Во многих аннотациях о творчестве Николая Онуфриевича упускают самое главное — он любил лепить простых людей, тех, кто пострадал в годы сталинизма, подобных себе. Однажды в книжном магазине он увидел продавца, лицо которого было полно скорби и печали. Выяснилось, что этот человек, загнанный сталинизмом на рудники Джезказгана, хлебнул немало лютого горя. Но его тревожили не смертельно опасные болезни, полученные от рудной пыли в глубинах шахт, а духовное обнищание людей. Им, заключенным, не разрешали читать художественные и документальные книги и, таким образом, почти всех отучили от жизненно необходимой привычки дружить с литературой. И до сих пор многие карагандинцы не могут преодолеть барьер боязни любить книгу. Страх губит их души, а это порождает равнодушие — бездушие к литературе.

«Книга не идет! — горестно вздыхал продавец. — И это меня уничтожает больше, чем силикоз».

И Рыбецкий сумел передать в выражении лица своего героя непреходящую боль и тревогу за будущее людей, порвавших всякую связь с книгами, поэзией, литературой.

Да, он был большим мастером психологических скульптурных портретов. Николай Онуфриевич первым в Сарыарке создал бюст великого Пушкина, озарив его глаза большой печалью и дерзостью не покоряться. Скульптуру основоположника русской поэзии он подарил шахтерам бассейна в марте 1956 года. Об этом сообщила областная газета «Советик Караганды», опубликовав вместе с текстом фотоснимок с изображением художника Н.О. Рыбецкого и его детища — скульптурного портрета А.С. Пушкина.

Кстати, сам Николай Онуфриевич был великолепным фотомастером. К сожалению, в семейном архиве не сохранились снимки, которые он печатал в «Комсомольской правде», когда в 30-х годах работал в редакции этой газеты. Зато в целости и добротной сохранности до нас дошла галерея фотопортретов выдающихся людей Центрального Казахстана. И мне приятно было знакомиться с лицами, полными вдохновения, писателя Николая Пичугина, конструктора первого серийного угольного комбайна Семена Макарова, о которых я неоднократно писал в своих очерках.

Охотно фотографировал Н.О. Рыбецкий и своих коллег — ссыльных художников, с которыми дружил и которых почитал беспредельно. Сергея Фомича Шкурацкого он, например, уважал за картину «Площадь Гагарина. Караганда», хвалил его за то, что современен, оптимистичен, несмотря на тягостные годы лишений в лагерях Сталина.

В личном архиве Рыбецких сохранилась прекрасно и фотография Николая Онуфриевича, на которой запечатлены 37 художников Караганды, в том числе репрессированные — Игорь Антонович Потапов, Оскар Оскарович Майер, Эдуард Христианович Губер и другие.

Рассматривая это редкостное фото, я вдруг подумал о том, почему оно до сих пор не попало в наши музеи, не появляется на выставках. Как и десятки других фотоснимков Рыбецкого, в том числе панорамных, трех-и четырехметровых в высоту и длину. Ведь это наша с вами биография, биография Караганды, Сарыарки, Казахстана.

Как мы бываем порой безжалостно равнодушны к нашему прошлому, к тем людям, которые несли в Казахстан высокую европейскую культуру, искусство, литературу! Все уходит в прошлое, покрывается седой пылью времени, но ведь это не значит, что должны исчезнуть бесследно документы той эпохи и бесценные труды тех лет. Почему в каком-то блаженном состоянии покоя пребывают сегодня многие музейные работники и архивисты, прервав и прекратив сбор ценных и важных свидетельств прошлого, забыв о всяческих поисках, творческих дерзаниях по восстановлению давно забытых имен замечательных людей России и Казахстана, Казахстана и России? Не потому ли, что во главе этих учреждений сидят люди без специального образования, недалекие и равнодушные к историческому прошлому? Как бы там ни было, но к Зинаиде Гавриловне Рыбецкой не обращаются сегодня ни архивисты, ни работники музеев, а жаль… Ее дом полон исторических материалов, которые могли бы стать бесценным достоянием музеев и архивов нашего края, республики.

Небольшой коттедж, в котором жил замечательный скульптор Рыбецкий, уже совсем ссутулился, поник. Скрипят его двери, половицы, того и гляди, рассыплются книжные полки. В теплые дни вода заливает двор, и к дому трудно подойти. Но живет в этом старом доме вдова художника — Зинаида Гавриловна Рыбецкая, а вместе с ней живут еще светлые воспоминания о скульпторе и фотомастере Николае Онуфриевиче Рыбецком — человеке большого творчества и большой любви к людям, принесшего в Сарыарку яркую волну творческого дыхания и европейской культуры. От его наследия мы не вправе отказываться, ведь оно дает нам новые знания и представления о прошедшем времени и тех людях, которые думали, беспокоились о расцвете земли нашей.

 

Глава тридцатая

Незнакомая Анна Герман

Кто не помнит знаменитую певицу Анну Герман? Ее тихий, печальный голос, проникающий в самые глубины души? «Надежда — наш компас земной, а удача — награда за смелость»… С этими песенными словами Анна Герман вошла в каждую семью, в жизнь каждого, кто любит музыку.

Она прожила короткую, но яркую жизнь. Ей было всего сорок шесть лет, когда перестало биться ее нежное и пылкое сердце. Она прожила бы больше, непременно больше, если бы не попала в страшную автокатастрофу в Италии 27 августа 1967 года. Тогда ей было всего тридцать один. Но после тяжелой, невероятно сложной операции она находит в себе силу воли вновь подняться на эстраду и петь для людей. У нее был чарующий, нежный, притягательный голос… Наверное, это до сих пор остается загадкой — этот голос, эта душевно-лирическая манера исполнения песен, пронизывающая слушателя до самого сердца.

Она пропела после автокатастрофы 15 лет! Ее охватывали сильнейшие боли, она почти не могла из-за этого ходить, но она опять и опять поднималась на эстраду, возрождаясь, как птица Феникс. И, конечно, победно парил над нами ее голос, взывая к гуманизму, честности, любви…

О, ангел любви и милосердия! Где ты? Таких певиц, наверное, уже никогда не будет. Ведь потеряно самое главное — уважение людей друг к другу, душевное спокойствие, святая вера в божественное начало и предначертание высоких идеалов. Молодые певцы не успевают осмыслить, что они поют, как поют, для кого поют, наконец, во имя чего поют!

Она знала, во имя чего петь. Ее «Ave Maria» — это гимн-молитва всему самому святому, самому возвышенному на земле: любви к матери, отцу, рекам и озерам, небу и звездам, всему богообразному и богоподобному.

Ее слава расцвела в семидесятые годы. Советские люди считали ее своей, ее признавали и русские, и казахи, и узбеки, и эстонцы… Многие думали, что она живет в СССР, а не в Польше.

Это было время, когда оживали подмостки советской эстрады, когда вовсю раскрывались таланты Яна Френкеля, Майи Кристалинской, Валентины Толкуновой, Льва Лещенко, Елены Образцовой, Иосифа Кобзона, Сергея Захарова… Помню, на пластинке всесоюзной фирмы «Мелодия» были записаны исполненные ими любимые новогодние песни, а также песня «А он мне нравится» в исполнении Анны Герман. Ее популярность была так велика, что за дисками с голосом певицы становились в очередь задолго до открытия магазинов. Песню «Надежда» пела вся страна. А впервые ее представила слушателям Анна Герман.

Высокая, красивая, с голубыми приветливыми глазами — она смотрела на нас с обложек почти всех журналов СССР. Но, глядя на нее, я почему-то не думал, что она счастлива. В глубинах ее глаз таились боль, грустная тайна детства. А все дело в том, что она тоже, как тысячи детей сталинского времени, была «ребенком НКВД». Ее отца Ойгена (Евгения) Фридриховича Германа, музыканта, хормейстера, арестовали якобы за антисоветскую деятельность 26 сентября 1937 года, а через двенадцать месяцев расстреляли.

Тогда семья Герман жила в Ургенче, в Узбекистане. Когда Ойгена арестовали, Анне было всего немногим более одного года (она родилась 14 февраля 1936 г.). Ее отец работал тогда бухгалтером на местном хлебозаводе, он был далек от политики. Но его все равно сделали врагом народа. Только потому, что он был немцем. И мать Анны, учительница, менонитка Ирма Бернер всячески скрывала от окружающих и даже от дочери сей скорбный факт. За родного отца Анны она выдавала ее отчима, нового своего мужа Германа Мартенса.

В 1946 году вновь созданная семья перебралась в Польшу, во Вроцлав. В этом польском городке Анна оканчивает среднюю школу, университет (геологический факультет), становится певицей, не имея специального музыкального образования. Как говорится, она поет на слух, а не по нотам. Вскоре Анна Герман выходит замуж за поляка Збигнева Тухальски, у нее появляется сын Збышек.

Имидж польской актрисы настолько привязался к Анне Герман, что она долго не верила сама в свое немецкое происхождение. И только когда на «горизонте» появился ее родной дядя Артур Герман, показал ей семейное фото, в том числе снимок ее родного отца, она «оттаяла». Их встреча произошла впервые в Целинограде в гостинице в 1975 году после концерта певицы.

— Вы сняли с моей души большое напряжение, — сказала Анна Герман своему дяде. — Я всю жизнь догадывалась, что Герман Мартене — это не мой родной отец. Я чувствовала, что меня обманывают, что-то скрывают от меня. Люди не понимают, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. И, скрывая истину, калечат детские души. И, становясь взрослым, человек остается с печалью на всю жизнь. Безотцовщина — самое страшное зло на земле.

Сам Артур Фридрихович Герман тоже пострадал в годы сталинизма. И натерпелся горя из-за своего брата Ойгена. Раз Евгений — враг народа, то и его брат — враг народа, — так рассуждали в НКВД. И Артур Герман был арестован и попал в Карлаг на отсидку.

И, готовя эту статью, я, конечно, побывал в Карагандинском управлении Комитета по правовой статистике и специальному учету при Генеральной прокуратуре РК, попросил специалистов разыскать в спецархиве карточку политического заключенного Артура Фридриховича Германа. И вот она передо мной. Оказывается, Артур Фридрихович дважды побывал в лагерях смерти Сталина. В первый раз он был арестован как ЧСИР 26 мая 1939 года, осужден на три года. 26 мая 1942 года он покидает Карлаг, более года живет в Караганде. В сентябре 1943 года его опять подвергают аресту. Особое совещание при НКВД СССР за антисоветские высказывания дает ему новый срок — опять три года с отбыванием в ИТЛ. Вначале он попадает в лагерный пункт Карабас, затем в Просторное, наконец в Долинское комендантское отделение.

О своей отсидке Артур Фридрихович вспомнит в 1988 году в газете «Индустриальная Караганда» в статье «Бытие определяет сознание?», опубликованной под рубрикой «Мемориал памяти». В ней он напомнит о высокой миссии интеллигенции — бороться со сталинщиной во всех ее проявлениях, бороться с беззаконием. Представители искусства, культуры даже в условиях концлагерей не молчали, как могли, несли слово правды людям. Артур Герман отбывал свой последний срок большей частью в Долинке, здесь в зоне работал большой русский хор под руководством И.И. Попова, драмтеатр Е.П. Мезенцевой, театр оперетты режиссера М.О. Лера. «Лагерные „боссы“, как римские рабовладельцы, жаждали зрелищ», — писал А. Герман. Но всегда ли они их получали в таком виде, как хотели? Драмтеатр поставил спектакль по пьесе А.Островского «Бесприданница». Начальник лагеря кричал: «На что намекаете, сволочи?». И спектакль запретили.

Сам Артур Герман в Долинке был использован как разнорабочий на кухне. И это, он считает, ему крупно повезло. Но что больше всего запомнилось? «Я помню жалкие, заискивающие улыбки заключенных, подходивших с котелками к раздаточному окну». И вот — откровенный вопль души: «Не все заключенные играли в оркестрах, не все работали на кухне. Была шахта Дубовка, откуда редко кто возвращался, да и в самой Долинке были строительные и другие производственные участки, где люди и голодали, и умирали».

Артур Герман освободился в 1946 году, долгое время трудился в горкомхозе на рядовых работах. Заочно учился в Карагандинском учительском институте, получил высшее образование. Преподавал немецкий язык в Карагандинском индустриально-педагогическом техникуме. Начал писать в газеты (хорошо помню его публикации о немецком художнике, ссыльном Генрихе Фогелере и других художниках). Когда открылась немецкая республиканская газета «Фройндшафт», он стал работать в ней.

В те годы Артур Герман сошелся с карагандинским журналистом Робертом Келлером. Их дружба длилась до самого отъезда Артура Фридриховича в Германию в 1995 году.

— Он все порывался написать о судьбах Анны Герман, ее отца, ее родственников, — рассказывал мне Роберт. — Он называл «чудом господним» встречу с племянницей, переписку с ней, восхищался ее неповторимым талантом, ее мужеством. Ведь, будучи тяжело больной, она продолжала петь.

То, что Артур Фридрихович задумывал в Караганде, он осуществил только в Германии. В Берлине вышла его книга «Незнакомая Анна Герман». В ней знакомый нам журналист открывает секреты популярности артистки — безусловно, это ее своеобразный тембр, редкой красоты голос, стремление к художественной правде, искренность. Она пела с душой и только те песни, которые ей нравились. Она никогда не пела по заказу.

 

Глава тридцать первая

Сердце, полное любви

В свое время в газете «Вести Сарыарки» я опубликовал очерк о детях, родившихся в годы политических репрессий в Карлаге. В нем упоминал Валентину Ивановну Аеву, которая родила в январе 1939 года сына Станислава. Их дальнейшая судьба была неизвестна. Я так и написал. И вот неожиданно для меня недавно мне пришло письмо из Харькова от Станислава Георгиевича Аева. Оказывается, жив, здоров!

Сегодня Станиславу Георгиевичу уже 75 лет, он давно на пенсии. Но отлично помнит поселок Долинское, огромные, по колено, сугробы на улицах, черные, приятно пахнущие кусочки хлеба, которые приносила мать из столовой, где работала зимой посудомойщицей. Летом она трудилась на полях хозяйства, где выращивала картофель, огурцы и помидоры на поливе. До ареста Валентина Ивановна жила в Сормово, работала лаборанткой в «Заготзерне». Как написал Станислав Георгиевич, обвинили ее и несколько человек сразу во вредительстве — зато, что принимали некондиционное зерно. А отцу Станислава — строителю Георгию Александровичу Фельдману — предъявили обвинение в том, что вел в городе Александрове среди рабочих антисоветскую агитацию, «высказывал пораженчество СССР в войне с фашистскими государствами, клеветал на советскую культуру».

Валентина Ивановна Аева была осуждена на три года лишения свободы, Г.А. Фельдман — на семь лет.

Встретились они на полях Карлага. В то время В.И. Аева работала в полеводческой бригаде, а Фельдман — на ремонте бараков для заключенных. И, как говорится, сердцу не прикажешь — влюбилась Валентина в Георгия, все дальше в степь уходила молодая пара к стогам пшеницы, подальше от глаз людских…

Станислав родился, как я уже писал, в январе 1939 года, под завывание белой метели. Поскольку брак не был зарегистрирован, записали новорожденного на фамилию матери.

Сколько таких любовных историй было в Карлаге! Роддом для «заключенок» не простаивал. Вместе со Станиславом родились там Саша Яхович, Лариса Алексеева, Иван Авдеев… Их отцы неизвестны, все они записаны на материнские фамилии… Как-то работники спецархива Карлага во главе с полковником Виктором Горецким взялись составить список детей, родившихся в Карлаге, их оказалось более 1500! И это только те, кто выжил, поднялся на ноги. А сколько их умерло от болезней! Побывайте в Долинке на «Мамочкином кладбище» — уйма детских могил, крестов! А вот вам еще печальная статистика: в домах младенцев, детских домах Карлага в 1941–1944 годах скончалось 924 ребенка, в 1950–1952 годах— ИЗО. А в 1939 году, когда родился Станислав, умерло 114 малышей.

Почему? Потому что их содержали в ужасных условиях. «Дети НКВД», как их называли, делали первые шаги на цементном ледяном полу, на сквозняках, полуголодные, простуженные. Многие надзиратели Карлага грубо обращались с детьми. В своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицын уверял:

«Малолеток бьют сапогами, держат в страхе, чтобы были молчаливыми и послушными. Часть пайка малолеток уходит с кухни в утробы воспитателей…»

Вот в таких условиях рос и наш Станислав Георгиевич. Он мне написал:

«Моя мать была уверена, что я не выживу, так как от голода и холода много плакал, орал, в результате заработал паховую грыжу, которую мне вырезали».

Слава Богу, вскоре мать Станислава освободили.

«В трудовой книжке моей матери первая запись после освобождения — ноябрь 1940 года… Чтобы устроиться на работу на фабрику „Гознак“, моя мать вывела хлоркой в паспорте штамп о судимости. Предприятие режимное (там печатались ценные бумаги, деньги и т. п.), и чекисты обнаружили подделку. Мать уволили с работы по статье 37-в (по недоверию). Странно, что еще не посадили».

И начались скитания по СССР в поисках лучшей доли. В конце концов они осели на Украине, в Харькове. Станислав продолжает рассказывать в письме:

«В 1993 году моя мама умерла, я очень жалею, что мы с ней мало говорили о лагерной жизни, многое для меня осталось как бы в тумане».

И далее:

«Судьба моих родителей кардинально отразилась и на моей жизни. Было все — голод, холод, жизнь в лесной глухомани, отсутствие своего жилья. Я окончил в Харькове строительный техникум, стал строителем, хотя по характеру и интересам я гуманитарий, мечтал быть учителем иностранного языка… И эту мечту осуществила моя старшая дочь».

Мать говорила Станиславу: «Ты будешь, наверное, как отец, тоже строителем и немного мечтателем». Почему мечтателем? Потому что Георгий Фельдман мечтал стать писателем. И создавать книги, полные любви и правды. На его взгляд, советские прозаики были далеки от истины, они подгоняли жизнь под марксистские и сталинские схемы построения общества.

Но человек — не бревно, из которого можно выстругать Буратино. В этом плане, пожалуй, самый правдивый писатель — Антон Павлович Чехов. А советская литература, да и культура насквозь пропитаны примитивной политикой Сталина.

Она Георгия останавливала, касаясь пальцами его губ:

— Милый, о политике не надо. Ты ведь за нее уже пострадал.

— Да, это так, — кивал головой Георгий. — Сегодня лучше быть строителем, чем писателем. Во всяком случае, не упекут в Карлаг.

Где он теперь, Георгий? Жив ли? Тоска охватывала мать все больше, она буквально таяла на глазах. Но любовь к сыну — превыше всего. И она бодрилась до последнего часа жизни, пока не обустроила Станислава, не нашла ему невесту, не подняла на руки внучку…

У нее было сердце, полное любви к сыну.

Вот такая новая история из серии «Карлаг и люди» постучалась в мой дом в виде письма от Станислава Георгиевича Аева. Дай Бог ему долгой жизни и счастливых безоблачных дней хотя бы на старости лет.

 

Глава тридцать вторая

«И ветер гонит тьму тысячелетий…»

В этой главе я хочу рассказать о великом русском поэте Николае Алексеевиче Заболоцком, известном своим великолепным переводом «Слова о полку Игореве» с древнерусского языка на современный литературный. В 1985 году весь мир отмечал 800-летие этой народной поэмы. В резолюции генеральной конференции ЮНЕСКО особо подчеркивались идеи мира и гуманизма, заложенные в бессмертной поэме. Одобрительные отзывы о работе Заболоцкого над «Словом о полку Игореве» в печати в свое время опубликовали писатели В. Каверин, С. Маршак, Н. Тихонов, Ю. Тынянов, Б. Эйхенбаум, К. Чуковский…

Как-то мне позвонила из Долинки организатор Музея памяти жертв политических репрессий Марина Клышникова и сказала, что в адрес музея поступило письмо из Новосибирска от литературоведа Игоря Лощилова с просьбой рассказать о времени пребывания Николая Заболоцкого на поселении в Караганде, о тех людях, с которыми он встречался и которые помнят его, а также что сделано по увековечиванию памяти поэта в Казахстане.

Марина вспомнила, что я писал о Заболоцком в своей книге «Черные розы маршала» и в этом очерке предложил назвать одну из улиц в Караганде его именем, а на доме по улице Ленина, 9, где он жил со своей семьей, установить мемориальную доску. Сделано ли это?

Милая, наивная Марина! Разве сейчас чиновники прислушиваются к голосу писателей? О том, чтобы увековечить память о пребывании Заболоцкого в Караганде, я писал еще в 1993 году в своей первой книге о жертвах сталинизма «Созвездие талантов». Но это был глас вопиющего в пустыне… За 20 лет ничего, абсолютно ничего не сделано для утверждения памяти о Заболоцком в Караганде.

И сегодня, наверное, стоит снова напомнить о том, какой замечательный поэт жил в Караганде, какие прекрасные стихи он сочинял о шахтерской столице и Казахстане. Несмотря на то, что Николай Заболоцкий находился в Караганде на подневольном положении, не был еще реабилитирован, он воспевал жизнь во всех ее грустных, печальных и победных реалиях.

Помню, я разыскал в информационном центре при прокуратуре области документы о лагерной и ссыльной жизни поэта, карточку политзаключенного, его личное дело. Сухие протокольные данные, к тому же написанные малограмотными учетчиками НКВД, мало что говорили моему уму и сердцу. Да, он был невинно осужден Особым совещанием при НКВД 2 сентября 1938 года сроком на пять лет за антисоветскую деятельность. В качестве обвинительного материала в его деле фигурировали злопыхательские критические статьи и анонимки, обзорная «рецензия», тенденциозно искажавшая существо и идейную направленность его творчества. По 1944 год он отбывал незаслуженное заключение в исправительно-трудовых лагерях на Дальнем Востоке и в Алтайском крае. С весны и до конца 1945 года уже вместе с семьей жил на поселении, без права выезда, в Караганде.

Но что стояло за этими жуткими фактами из жизни поэта? И вот я решил применить давно испытанный способ литературных краеведов — разыскать людей, которые бы хорошо помнили его по Караганде. К этому меня подтолкнула и появившаяся тогда статья Аллы Марченко в газете «Правда» под заголовком «В похвалу трудам его и ранам». В ней она смело утверждала, что Заболоцкий в Караганде работал в проектном бюро строительного управления. Так ли оно называлось? Не ошибка ли?

— Нет, не так, — неожиданно подсказала мне заведующая протокольной частью Карагандинской городской администрации, местная поэтесса Нина Акимовна Бондаренко. — Как точно называлось, не знаю, но не так… Правильно может ответить только пенсионерка Александра Константиновна Белавина.

— А вы знаете, где живет Белавина?

— А как же! Рядом с Дворцом культуры горняков.

Был тихий, на редкость безветренный вечер. На розовый небосклон еще не поднимались звезды. Мы шли по малолюдным улицам города, и Нина Акимовна рассказывала в пути о том, какой замечательный человек Александра Константиновна Белавина. В Караганде она с 1945 года. Как окончила архитектурное отделение строительного факультета Ташкентского индустриального института, так и определилась сразу в горняцком городе. Начала свою архитектурную деятельность в управлении «Сараньстрой», где и увидела впервые Заболоцкого. Оно находилось в 1945 году на улице Ленина.

Мне захотелось побыстрее познакомиться с Александрой Константиновной, и мы ускорили шаг. В старом трехэтажном доме, расположенном неподалеку от Дворца культуры горняков, нас приветливо встретила седоволосая женщина.

— Я сейчас чайник поставлю, вареньем из яблок со своей дачи угощу…

Пока хозяйка хлопотала у газовой плиты, я осматривал ее комнату. Она огромная, и всюду — книги, книги… На столе — сборник стихов Николая Заболоцкого. Перехватив мой взгляд, Александра Константиновна пояснила:

— Недавно с местного телевидения приходили, расспрашивали меня о Николае Алексеевиче. А затем режиссер предложила мне прочитать его стихи. Так, мол, будет лучше восприниматься телепередача о Заболоцком… — и, посерьезнев, добавила: — А вообще-то, я поэзией Заболоцкого очень сильно увлекаюсь. Я часто беру в руки томик его стихов, читаю-перечитываю дорогие мне строки… О Заболоцком нередко вспоминают только в связи с его переводом на современный русский язык знаменитого «Слова о полку Игореве». Перевод, действительно, блестящий. Но не менее ведь великолепны и его лирические стихи, поэмы… А как хорошо его стихотворение о нашем городе!

И за составом движется состав,

И льется уголь из подземной клети,

И ветер гонит тьму тысячелетий,

Над Казахстаном крылья распластав…

Александра Константиновна немного помолчала и сказала:

— Всякий раз, когда я перечитываю эти стихи Заболоцкого, передо мной встает Караганда 1945 года, тлеющие терриконы и первые бараки, копры шахты города Сарани, на которую мы тогда работали…

…Закипел чайник, и мы уселись вокруг стола. За доброй пиалой казахского чая Александра Константиновна продолжила свой рассказ. И тут мы узнали, что Николай Заболоцкий прожил в Караганде всего около года. 26 января 1945 года было принято постановление Государственного Комитета обороны об освоении Сараньского участка Карагандинского угольного бассейна, возведении шахт и города Сарани. И уже в феврале-марте на станцию Михайловка начали прибывать первые эшелоны с зэками Алтайлага. В одном из них приехал в Караганду и Заболоцкий с семьей — женой Екатериной Васильевной и двумя детьми — Никитой и Наташей.

Действительно, позже я нашел в воспоминаниях сына Заболоцкого Никиты, опубликованных в журнале «Даугава» № 3 за 1988 год под заголовком «Об отце», строки о том, что в марте 1945 года Николай Алексеевич с семьей был переведен в Караганду. «К тому времени он, — как говорится в справке № 2078/53400, хранящейся в Карагандинском государственном областном архиве, — отбыл наказание и по директиве НКВД и Прокуратуры СССР из Алтайского ИТЛ НКВД освобожден 18 августа 1944 года и оставлен на работе в лагере по вольному найму».

Выходит, что многие литераторы, журналисты недостоверно пишут, что Заболоцкий в Караганде «отбывал срок в Карлаге». Ему ежовско-бериевские органы НКВД дали к тому времени «послабление», определив вольнонаемным на поселение в Караганду. Жил поэт совсем немного времени в общежитии бывших зэков по улице Первомайской в поселке Михайловка, а затем, как подсказала Александра Константиновна, ему выделили небольшую комнату в квартире № 30 по улице Ленина, 9.

Некоторые литературоведы допускают ошибку в своих публикациях, утверждая, что в Михайловке Заболоцкий завершил большую работу над стихотворным переложением «Слова о полку Игореве», начатом еще в 1938 году в Ленинграде. Не завершил он эту работу и в комнате по улице Ленина, где жила семья Заболоцкого, настолько тесной, что в ней едва могли уместиться четыре человека. Писать плодотворно в этих условиях было, видимо, просто невозможно.

Но где же, кем работал Заболоцкий в Караганде? Александра Константиновна Белавина пояснила, что в «Сараньстрое» Николай Алексеевич был назначен вначале старшим техником-чертежником. Работал он в проектном отделе, а не в бюро, как иногда пишут. С 20 июня 1945 года Заболоцкий был переведен исполняющим обязанности инженера отделения гражданских сооружений этого же отдела.

Именно в этом отделе начала свой трудовой путь и архитектор А.К. Белавина. Было ей тогда 28 лет. Еще она писала стихи, хотя и не признавалась в этом никому, даже Заболоцкому.

— Работали мы с Николаем Алексеевичем в одной комнате, — рассказывала она. — Из сослуживцев хорошо помню Яна Александровича Ливенштейна (он тоже, как Заболоцкий, был в тридцатые годы невинно осужден, кажется, за карикатуры, которые публиковал в «Известиях»). Ян Александрович считался архитектором, с его участием был разработан проект Дворца культуры горняков. Начальником же проектного отдела был Петр Михайлович Тишевский, добрейшей души человек, он тоже работал с нами в одной комнате. Здесь же стояли столы Гаврилы Михайловича Зотова, Ивана Семеновича Сусанина, Александра Павловича Шуся, геодезиста. Возглавлял отделение гражданских сооружений К.А. Баранов, который очень ценил и уважал Заболоцкого и как работника, и как поэта.

Каким был в то время Николай Алексеевич?

— Я запомнила его за рабочим столом. Он был очень усидчивым, всегда погружен в свою работу, говорил мало. Видимо, ему не хотелось вспоминать то, что он пережил в сталинских тюрьмах и лагерях. А еще он был очень вежливым, сердечным.

Мы знали, что Николай Алексеевич поэт, но просить его почитать стихи стеснялись… А он, видимо, тоже не хотел нарушать размеренной нашей рабочей жизни, которая проходила в вечном корпений над чертежами. Строители торопили нас — требовали быстрее выдавать им проекты на временные сооружения для поселка Сарань: бараки, столовую, овощехранилище, пекарню… Наше управление прокладывало железнодорожную ветку от станции Большая Михайловка в Пришахтинск длиной около 15 километров. В проектировании ее принимал участие и Заболоцкий.

Он ничем, казалось, особо не выделялся среди нас. Ходил на работу в обычной простой куртке и хлопчатобумажных брюках. Но всегда при галстуке, всегда в свежей рубашке. Как-то я похвалила его за это. Он смущенно заметил: «За это надо благодарить Катюшу».

К жене своей, Екатерине Васильевне, он относился с большой любовью, всегда хорошо отзывался о ней. Действительно, она ухаживала за ним как за ребенком. Он был тогда уже очень болен. Моя подруга — Евгения Федоровна Зиновьева (она и сейчас здравствует, живет в Караганде, на улице Нуркена Абдирова) в то время занимала на улице Ленина, 9 квартиру № 28, расположенную на одной площадке с квартирой Заболоцкого. Она дружила с Екатериной Васильевной, помогала ей, чем могла.

Так вот, Екатерина Васильевна рассказывала ей, что Николай Алексеевич крепко подорвал свое здоровье в лагерях. На Дальнем Востоке он работал в Востлаге в карьерах, на лесосплаве и даже на строительстве БАМа, в Комсомольске-на-Амуре разнорабочим.

С мая 1943 года его забросили в Кулундинские степи в Алтайлаг. Здесь на тяжелой работе в карьерах по добыче соды на одном из содовых озер он окончательно подорвал свое здоровье, заработав ишемическую болезнь сердца.

Николай Алексеевич тогда написал стихотворение «Жена», в котором воспел свое «сокровище жизни» — милую, обаятельную и заботливую Екатерину Васильевну. Позже оно было опубликовано в «Избранном» Н. Заболоцкого, вышедшем только в 1970 году. Помечено оно 1947 годом, видимо, в Москве Николай Алексеевич доработал это стихотворение, отсюда и другая дата его появления.

Я давно как бесценную книгу храню в своей библиотеке «Избранное» Н. Заболоцкого из «Поэтической библиотечки школьника» (для среднего и старшего возраста), выпущенное издательством «Детская литература» в 1970 году. Подарил мне его в Жезказгане журналист, поэт Марат Ратнер, ныне скончавшийся. И мне не стоило особого труда отыскать в книге стихотворение «Жена».

Привожу его полностью, чтобы читатели поняли, с каким уважением и любовью относился Заболоцкий к своей супруге Катюше.

Вот текст этого стихотворения:

Жена

Что касается «Слова о полку Игореве», то первый полный вариант его был завершен не в Караганде, а на станции Аккуль Целиноградской области. Как попал туда Николай Алексеевич? Александра Константиновна вспомнила один из вечеров, когда Заболоцкий неожиданно для всех попросил товарищей по работе остаться после трудового дня на своих местах.

— Если хотите, — смущенно сказал он, — я почитаю вам отрывки из своего стихотворного изложения «Слова о полку Игореве».

— Николай Алексеевич читал великолепно, так, что все мы слушали его «Слово…», затаив дыхание, — говорила Александра Константиновна. — Когда Заболоцкий ушел домой, поблагодарив нас за внимание, наш начальник Баранов восхищенно сказал: «Вот это поэт! — и спросил: — Место ли ему здесь, за чертежными столами? — и сам же ответил: — Он должен быть в Москве, рядом со своими коллегами-писателями».

Именно тогда Баранов предложил отправить Николая Алексеевича в Аккуль, в дом отдыха Карагандинской железной дороги, мол, там, в тиши, он быстрее завершит свою работу над «Словом…». А еще он предложил написать письмо от имени коллектива управления «Сараньстрой» тогдашнему председателю правления Союза писателей СССР Н.С. Тихонову о том, чтобы Заболоцкого использовали в Москве по его основной профессии — писателя, а «Слово о полку Игореве» опубликовали в одном из столичных изданий. Все сослуживцы Заболоцкого горячо поддержали это предложение.

В октябре 1945 года коллектив управления «Сараньстрой» направил официальное письмо в Москву Н. Тихонову с просьбой оказать поэту Заболоцкому всемерную поддержку и помощь. Этот документ сыграл важную поворотную роль в жизни поэта. Под самый Новый год, 31 декабря 1945 года, в управление Сараньского строительства поступила телефонограмма Тихонова о вызове Николая Алексеевича в Москву. Седьмого января 1946 года Заболоцкий тепло попрощался с сослуживцами перед отъездом в Москву, куда он был командирован управлением сроком на два месяца. Никто не догадывался тогда, что Николай Алексеевич больше не вернется в Караганду, а будет жить в поселке московских писателей Переделкино…

Осенью 1946 года в журнале «Октябрь» (№№ 10, 11) впервые был напечатан полный перевод Н. Заболоцкого «Слова о полку Игореве». Слава снова пришла к канувшему в забвение сталинских лагерей замечательному поэту, человеку больших страданий и мук, которые принес ему тогдашний «железный порядок».

Но полностью Николай Алексеевич был реабилитирован только в 1963 году по заявлению и настоянию верной подруги-жены Екатерины Васильевны, которую по праву можно сравнить с женами декабристов.

Я сейчас читаю в печати, сколько бракоразводных процессов происходит у нас в Караганде, в Казахстане, и мне становится не по себе. Мало, очень мало мы говорим о возвышенном чувстве верности, идеалах, семейной жизни. Многое, очень многое зависит от женщин. У меня, например, отношение к Екатерине Васильевне однозначное: она была до конца жизни верной женой Заболоцкого, любящей матерью, и строго берегла честь своего мужа и своей семьи. И в ссылку за мужем она выехала сразу, бросив тепло и уют своей квартиры в Ленинграде, навсегда распрощавшись с градом Петра Великого.

Екатерина Васильевна была добрейшим человеком с мягким характером, она любила литературу самозабвенно, слыла признанной мастерицей вязания кружев, обладала глубокими педагогическими знаниями.

Когда она овдовела, оставшись с двумя детьми, то могла бы сразу выйти замуж, ведь, кроме всего прочего, она была красивой женщиной.

Заболоцкий завещал ей хранить память о нем всего один год, а затем выйти замуж за порядочного человека, не обязательно поэта. Но Екатерина Васильевна этого не сделала, до конца своих дней жила одна, воспитывая своих детей с любовью и нежностью. До конца дней своих хранила память о Заболоцком, очень многое сделала для увековечивания его славы. И зря сегодня поэты не пишут о ней стихи, а композиторы не сочиняют о ней музыку. Она заслужила самых высоких восторженных слов о себе. Есть ли сейчас такие женщины? Верю, что есть!

Но я, кажется, немного отвлекся от своего строгого документального повествования. Жизнь Заболоцкого в Караганде была невыносимо тяжела. Ведь он, этапированный в ссылку на поселение в шахтерский город, не снятый с надзора, должен был ходить ежемесячно в МВД и отмечаться: что никуда не сбежал, что работает в «Сараньстрое» и о выезде в Москву не помышляет.

Как это унижало ранимое сердце поэта! Но что поделаешь — МВД есть МВД. И все же поэт тоже есть поэт, особенно если он настоящий. Несмотря на стрессовое состояние, Заболоцкий создает в Караганде такие шедевры поэзии, как стихотворения «Бетховен», «Гроза» и другие.

Думается, о внутреннем состоянии поэта хорошо говорит его стихотворение «Бетховен». Судите сами:

Конечно, пресса в то время молчала, что в Караганде находился в ссылке, жил, наконец, известный всему миру поэт Заболоцкий. Да ведь так оно и бывает: живет рядом гений, и его вроде бы никто не замечает, больше того — насмехаются: вот живет поэт, ну и что? Мы-то живем лучше, у нас хлеб, вино, мясо, а у него что? Стихи… ха-ха!

И только когда великий, талантливый человек умирает, мы спохватываемся: как же так, жил, работал рядом, а мы-то не заметили! Во все времена отношение к талантам в нашем государстве-царстве было пренебрежительное. А сейчас? Изменилось ли что?

Сколько ни искал официальных печатных свидетельств о пребывании Заболоцкого в те времена в Караганде, в Казахстане — не обнаружил. Кроме одного. Это информация, опубликованная в областной газете «Социалистическая Караганда» 7 октября 1945 года. В ней сообщается:

«Карагандинским городским Домом партийного просвещения для интеллигенции города было организовано слушание нового перевода на современный русский язык знаменитого памятника древней русской литературы „Слово о полку Игореве“, написанного в стихах Заболоцким».

В газете дается оценка этому труду: «Перевод, безусловно, удачен. Поэт точно воспроизводит содержание подлинника, тонко передает его эмоциональную насыщенность и одновременно создает свое, новое произведение, которое с одинаковым живым интересом прочитает читатель, не знакомый ранее со „Словом о полку Игореве“, и читатель, с детства знающий, любящий это бессмертное произведение. Перевод отличается богатством словаря и разнообразием изобразительных средств». Эту заметку в газете написала преподаватель Карагандинского учительского института Нона Меделец — спасибо ей за это!

А.К. Белавина, к ее огорчению, не была на том слушании в Доме партийного просвещения, но знает, что газетная заметка очень обрадовала Николая Алексеевича. Сослуживцы поздравляли его с успехом, а он, как всегда, смущенно говорил: «Да полноте вам…»

Но по-настоящему карагандинское творчество поэта оценили позже. В том же «Избранном» Н. Заболоцкого опубликована статья поэта Евгения Винокурова, которого я люблю с юношеских лет. Так вот он, мне думается, достойно оценил творчество Заболоцкого после многих лет его мук и скитаний в лагерях смерти. В статье Евгений Винокуров пишет:

«В своих ранних стихах (книга „Столбцы“) мастер гротеска, иронического примитива в духе художника Анри Руссо, экспрессивной метафоры („Худые, лысые мужья сидят, как выстрел из ружья“), Заболоцкий смело шагнул в область глубокой серьезности. В стихах позднего периода он демонстрирует образцы фигурной метафорической лепки, образцы зримой, выпуклой предметности:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Заболоцкий ценит предметность, он любит такое емкое слово, как „кусок“, он даже пишет „кусок влаги“.

Поэт внутри мира. Он чувствует себя частью мира: „Я жизнь мою прожил, я не видал покоя: покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я“».

Так что Караганда утвердила Заболоцкого как талантливого самобытного писателя. Это признали и его московские коллеги, решившие вернуть опального поэта в столицу. Заболоцкий навсегда покинул Сарыарку, где он нашел «приют и вдохновенье». Но в своих стихах он еще не раз вернется к Казахстану, Сарыарке, ее желтым, выжженным солнцем степям…

И не раз будет потом с сожалением вспоминать, что утратил карагандинских друзей.

Вскоре из Караганды следом за поэтом выехала и его семья — жена, дочь и сын. Произошло это в июне 1946 года, когда начались каникулы в школах. Собственно говоря, Екатерина Васильевна потому и задержалась в Караганде с детьми, что не хотела прервать учебу Никиты (Наташа еще не ходила в школу).

Провожали ее с детьми на вокзале соседи, уже упомянутая нами Евгения Федоровна Зиновьева с мужем своим Григорием Игнатьевичем Титаренко, который работал в «Сараньстрое» главным механиком и дружил с Николаем Алексеевичем.

«Спасибо вам, карагандинцы, за то, что постояли за мужа моего, помогли нам», — эти слова Екатерины Васильевны были прощальными на карагандинской земле. Во всяком случае, так мне сказала во время нашего телефонного разговора Евгения Федоровна Зиновьева.

Тут надо заметить, что дружба Заболоцких с карагандинцами продолжалась и после их отъезда в Москву. На даче Николая Алексеевича в Переделкино одно время жил карагандинец Гаврила Михайлович Зотов. Ему Заболоцкий подарил свою книгу «Избранное». Гаврила Михайлович точно так же, как Белавина, всегда восторженно отзывался о Заболоцком. Он знал Николая Алексеевича с Комсомольска-на-Амуре, вместе они отбывали свои сроки в лагерях Алтая, вместе попали на поселение в Караганду.

Гаврила Михайлович поражался мужеству Заболоцкого никогда не расставаться с поэзией, даже на лесоповале, на прокладке железнодорожных шпал в тайге и казахстанской степи тот продолжал придумывать новые стихи, вечно бормоча себе под нос пришедшие на ум строки. Г.М. Зотов говорил своим сотоварищам по «Сараньстрою»:

— Поэт милостью божьей, Николай Алексеевич добивался успехов в литературе своим письменным трудолюбием и упорством своим. Я не знаю в России более бесстрашного поэта. Это какое мужество надо иметь, чтобы после великих поэтов Жуковского и Бальмонта взяться за поэтическое переложение «Слова…»! И сделать это не хуже, а может быть, даже лучше их!

Уже после кончины Н.А. Заболоцкого Гаврила Михайлович со своей супругой Анной Ивановной побывали в Москве на квартире поэта. Их любезно встретила жена Заболоцкого Екатерина Васильевна. Вместе они посетили могилу поэта. По совету Екатерины Васильевны Зотовы сходили в Большой театр на оперу А.П. Бородина «Князь Игорь». Перед отъездом карагандинцев Екатерина Васильевна подарила им только что вышедшую книгу «Воспоминания о Заболоцком». Они попросили ее дать им автограф. И Екатерина Васильевна оставила такую надпись:

«Гавриле Михайловичу Зотову и его семье от семьи Заболоцких с наилучшими пожеланиями.

Е.Заболоцкая».

Вскоре близкий лагерный друг Н.А. Заболоцкого Гаврила Михайлович Зотов скончался. Но их жены продолжали переписываться, Анна Ивановна с сыном Володей несколько раз навещали Екатерину Васильевну.

Вспоминали, как вместе сажали картофель на огородах под Саранью, как по осени собирали богатый урожай клубней… Именно тогда Николай Алексеевич, поднимая очередной мешок, наполненный картофелем, сказал: «Человек никогда не пропадет. Это самое выносливое существо на свете. И чего только он ни придумает, чтобы выжить».

Действительно, если бы не картофель, то многие карагандинцы погибли бы тогда с голода. За хлебом стояли огромные очереди в магазинах, мясо было баснословно дорогим на рынках, а в торговой госсети его вообще не было. В тяжелые послевоенные годы жили по карточкам.

В своей книге «Их помнит Сарыарка» писатель-краевед Юрий Григорьевич Попов тепло написал о дружбе семей Заболоцкого и Зотова. Работая над сбором материалов о жизни поэта, он обратился к его супруге Екатерине Васильевне с просьбой написать несколько слов о днях, прожитых в Караганде. Вскоре вдова писателя ему ответила:

«В Караганде мы, семья Заболоцких, дружили с семьей Зотовых, доброй и отзывчивой. Глава семьи Гаврила Михайлович был чрезвычайно доброжелателен и вообще очень хороший человек. Дружил муж: и с И. С. Сусаниным, который несколько позднее Николая Алексеевича уехал из Караганды. Со многими сослуживцами у Заболоцкого были хорошие отношения…»

Встречался Юрий Григорьевич Попов и с писателем В.А. Кавериным в Москве, в Лаврушинском переулке. Вениамин Александрович считал, что главная заслуга Заболоцкого в том, что он воспринял памятник древнерусской литературы «Слово о полку Игореве» как интересное чтение и сумел передать это ощущение читателю. «Это были годы, — говорил В.А. Каверин, — когда, работая землекопом, дорожным рабочим, чертежником, он совершил подвиг — не могу иначе назвать — перевод „Слова о полку Игореве“, который является, как мне кажется, одной из вершин его мастерства. Можно смело сказать, что каков бы ни был суд потомков над нашей поэзией, его перевод „Слова о полку Игореве“ займет в ней высокое место».

…В один из вечеров я вместе со своей женой Катюшей побывал в доме № 9 по улице Ленина в квартире, где жил Н.А. Заболоцкий с семьей. После их отъезда в этой квартире долго жила знакомая нам поклонница таланта Заболоцкого Александра Константиновна Белавина. Сейчас здесь живет семья Исабековых. Камал Бейсенович был старшим научным сотрудником угольного института КНИУИ, его жена Гульнар Валихановна — тоже научный работник. У них двое детей. Но если Заболоцкие занимали одну тесную комнату, то Исабековы — две (вторая большая комната во времена Заболоцких отводилась под общежитие).

Мы с любезного разрешения хозяев вошли в комнату, где жил Заболоцкий со своей семьей.

— Знаете что, — неожиданно сказал Камал Бейсенович, — к нам сюда приходит масса людей, все интересуются комнатой, где жил Заболоцкий, вещами, которые остались после него. А осталась только одна настенная лампа-бра. Мы ее бережно храним. Кто знает, может, со временем будет организован музей Заболоцкого. Ведь в нашем городе свято берегут память о нем. Но нет ни музея, ни даже улицы, носящей его имя. А не мешало бы. Как вы думаете?

А я думаю так же: не мешало бы. Но больше всего меня волнует, что те общечеловеческие ценности, которые выработал Заболоцкий, пока не коснулись душ многих людей. Конечно, жить стало труднее, дороже. Но разве мы не люди, разве только пища телесная нас тревожит? Нет, конечно. Меня угнетает, что все меньше людей идут в писатели, все больше — в коммерсанты, предприниматели.

В 2003 году исполнилось столетие со дня рождения Николая Заболоцкого. И никто, никто ни в Караганде, ни в Казахстане, ни даже в России как следует не отметил эту дату. Обидно, горько, больно до слез. В своем стихотворении «Завещание», созданном в 1947 году, почти сразу после отъезда из Караганды в Москву, Заболоцкий писал:

Довершим ли? Навряд ли…

 

Глава тридцать третья

Судьба актрисы

О киноактрисе, графине Мариетте Ростиславовне Капнист чего только не написано! В областной библиотеке имени Гоголя мне выудили из Интернета материал о ней, в котором утверждается на полном серьезе, что она отбывала свой лагерный срок на добыче угля… в Джезказгане. В журнале «Отдохни» в очерке «Вы считаете меня ведьмой?» Капнист упорно называют Марией. И утверждают, что ей в начале 1941 года дали восемь лет исправительно-трудовых лагерей «за антисоветскую пропаганду и агитацию».

Что сказать по этому поводу? Писателям всегда надо придерживаться документов и правды жизни. И если следовать этим принципам, то окажется, что в Жезказгане никогда не было угольных шахт, а только медные. Что касается имени Капнист, то по всем документам она все же Мариетта, и ровесники звали ее Мари. Наконец, согласно учетной карточке № 262.414 на заключенную Мариетту Ростиславовну Капнист, выданную мне в спецархиве управления Комитета правовой статистики и спецучетов по Карагандинской области при Генеральной прокуратуре РК, знаменитая графиня была осуждена не «за антисоветскую пропаганду и агитацию» и не в начале 1941 года, а (цитирую из документа) «6 июня 1942 года Особым совещанием НКВД СССР по статье за шпионские связи на срок восемь лет». Неизвестный летописец Карлага констатирует и такой факт: начало отбывания срока 27 августа 1941 года, конец — 27 августа 1949 года.

Конечно, не публикации в журналах, Интернете, а лагерные документы, которые под грифом «секретно» хранятся в спецархиве, проливают истинный свет на загадочную, трагическую судьбу Капнист. Из этой же учетной карточки я, например, узнал, что будущая кинозвезда родилась в 1914 году в Петрограде, жила в доме родителей на Английской набережной. Ее отец, граф Ростислав Ростиславович Капнист, гордился тем, что он из древнего графского рода. Титул «графа» его предок, по национальности грек, Стомателло получил еще в 1702 году за отвагу в боях за независимость островов Греции. Дед Ростислава Ростиславовича Василий Васильевич Капнист был великим украинским поэтом и драматургом.

Граф P.P. Капнист придерживался революционных взглядов, он даже помогал большевикам перевозить из-за границы в Россию газету «Искра». И все же соратники-революционеры не пожалели его, бросив в темные казематы. В 1921 году графа Капниста расстреляли за аристократическое происхождение, а всю его семью из богатого дома по Английской набережной выбросили на улицу. И были бы все оставшиеся в живых Капнисты бездомными и нищими, если бы Ростислав Ростиславович в свое время не приобрел на Черном море в Крыму, недалеко от Феодосии, в поселке Судак, дом с мезонином. Именно там, на берегу моря, среди мшистых валунов и развалин Генуэзской крепости проходило детство Мари, очень подвижной и обаятельной девушки. Она была настолько привлекательна в своем голубом сарафане, с огромным белым бантом в золотистых кудрях, что курортники, завидев ее, восклицали: «Ассоль идет!»

В шестнадцать лет Мари вернулась в город, где родилась, чтобы поступить в театральную студию знаменитого актера, художественного руководителя театра драмы им. Пушкина Ю. Юрьева. Ее приняли сразу, ибо Юрий Михайлович был немало наслышан о семье графа Капниста, которую в свое время посещали многие выдающиеся люди, в том числе Федор Шаляпин. Именно его нанимал граф, чтобы знаменитый певец давал маленькой Мари первые уроки вокала.

Юная графиня была по уши влюблена в рано поседевшего Юрия Михайловича Юрьева, он на всю жизнь стал ее кумиром. В 1939 году Юрию Михайловичу дали звание народного артиста СССР, это говорит о многом, прежде всего о признании его таланта властями, в то время жестоко угнетавшими интеллигенцию. Получить в тридцатые годы такое звание было ой как трудно, почти невозможно! А Юрьев получил, ибо он был великим мастером театральной игры, его талант чтил Иосиф Сталин. И до сих пор критики вспоминают Чацкого, Арбенина, Отелло в исполнении Юрьева как вершины творческого перевоплощения актера.

Но даже такой известный и почитаемый всей страной артист не смог защитить выпускницу своей студии, молодую талантливую актрису, от преследований чекистов. А после убийства Кирова снова в Ленинграде вспыхнул красный террор, и всех дворянско-графского происхождения без суда и следствия ставили к стенке. Намечали забрать и Мари как дочь врага народа. Но она по совету Юрьева вместе с матерью уезжает в Батуми… Местный провинциальный театр принимает ее с распростертыми объятиями, но не успевает актриса выйти на сцену, как ее арестовывают. Из окна Батумской тюрьмы она видит блистающее солнечными бликами бескрайнее море, шумный порт с его скрипучими подъемными кранами, белоснежными кораблями и баржами, груженными лесом, металлом и углем. «Как прекрасна жизнь, — думает Мари и постоянно обращается мысленно к Богу: — Господи, спаси!»

Бог посылает ей жизнь, перечеркивая тени смерти — тени решеток.

Ее везут в Карлаг — в Караганду, затем она попадает в Карабас, оттуда — в Бурму.

Когда в 1985 году, побывал в этом поселке, то удивился буйной зелени, густым всходам яровой пшеницы, орошению… Кто здесь начинал, кто распахивал первые целинные гектары земли? В парткоме совхоза «Бурминский» мне показали фотоальбом «Они были первыми» — на снимках я увидел комсомольцев-добровольцев 1957-60 годов. О них-то я и рассказал в областной газете «Джезказганская правда» в большом очерке.

И очень удивился, когда получил из Бур мы письмо от бывшего заключенного Виктора Шишкова. Он писал:

«Уважаемый корреспондент! Все, что вы напечатали, правильно. Только ваши комсомольцы-добровольцы не были в бурминской степи первыми. Первыми были заключенные. Согнанные сюда еще в тридцатых-сороковых годах, именно они совершили тот трудовой подвиг, о котором вы пишете. Жили мы в землянках, которые сами себе выкопали, отогревались у глиняных печей, отапливаемых кизяком… Не счесть, сколько здесь погибло невинно арестованных людей. Но именно они первыми распахали здешние целинные земли, посеяли пшеницу, овес и рожь, посадили первые деревья и кустарники, чтобы остановить жаркие ветры с песком, дующие из Бетпакдалы, построили МТФ. Среди них были партработники, ученые, строители, даже артисты. Я был занят на легкой работе — поваром на кухне, затем диспетчером. И хорошо помню Мариетту Ростиславовну Капнист, артистку, она дружила с вдовой адмирала Колчака — Анной Васильевной Тимиревой, по происхождению княгиней. Считалась ее подругой Тасо Залпетер, супруга известного чекиста Закавказья, который назвал Ежова Василием Блаженным, за что и был замучен в годы „большого террора“ в сталинских лагерях… Если вы мне не верите, то поищите в архивах МВД, прокуратуры, КГБ дела на этих политзаключенных — у вас откроются глаза на наше прошлое, каким оно было по правде».

Более тридцати лет прошло с тех пор, как я получил это письмо. И оно полностью подтвердилось, хотя я сначала отнесся к нему настороженно. Мне никак не верилось, что Бурма построена на костях заключенных. Постепенно, по мере знакомства с материалами из архивов, я начал многое понимать по-иному. Да, все названные Шишковым заключенные — первостроители Бурмы. В этом лагпункте Тасо Залпетер потеряла зрение из-за тяжелых работ на полях. И, вернувшись в Грузию, получив реабилитацию, она продолжала проклинать Берию за то, что потопил в крови Россию, за то, что семь миллионов узников в 1935–1940 годы погибли только в тюремных застенках, как ее верный супруг…

В Бурме похоронен родственник поэта Булата Окуджавы — Эстатий Иванович Окуджава. Этого высокого, худощавого старика с большими красными руками все знали в Сарыарке. Я рассказал о нем в своей книге «Звезды Гулага». Сейчас только напомню, что он работал в лесхозе в Чечекарском районе Грузии. Ему было уже 63 года, когда его арестовали, доставили в Карлаг тбилисским этапом. Вместе с Мариеттой Капнист, Тасо Залпетер, Анной Васильевной Тимиревой он как раз и посадил в Бурминской степи первые березы и тополя, первую лесополосу.

Недолго пробыла в лагпункте Бурма графиня Капнист. Вскоре ее перевели в самое пекло Карлага — на медные рудники Джезказгана. Шла война, рабочих рук не хватало, почти всех мужчин отправили на фронт.

Она попадает в Степлаг и, как помечено в ее лагерной учетной карточке, находится там до 23 сентября 1948 года.

Степлаг — лагерь, созданный по типу германских концлагерей. С высокой колючей проволокой, бдительной охраной с овчарками, наручниками, номерами на одежде зэков и соответственно — с никудышным питанием, в объеме, чтобы сразу заключенному не умереть.

Капнист работала учетчиком на добыче руды как в открытых карьерах, так и на шахтах. Она довольно часто спускалась в подземелье рудников, общалась с рабочими-заключенными. Почти все они болели силикозом или туберкулезом, сухой кашель сотрясал их легкие так сильно, что кровь шла горлом. Чтобы пыль пустой породы не попадала в организм, Капнист всегда носила с собой «синенький скромный платочек». Перед спуском в шахту она его мочила водой из графина. Оказавшись под землей, обвязывала им губы и дышала только через нос. Позже она, криво улыбаясь, говорила журналистам:

— Сколько жить буду, не перестану хвалить «синенький скромный платочек». Воспоминания о нем бойцам помогали на фронте, как поется в песне. А меня обычный платок спас от силикоза и туберкулеза.

Зэки-мужчины называли ее шутя «хозяйкой медной горы». Увидев Капнист, они говорили:

— Опять пришла считать свои каменные богатства. Считай, считай, хозяйка медной горы, руда — не хлеб, ее не съешь, не украдешь, вся в целости и сохранности дойдет до потребителя.

Как ни странно, в годы войны почти все зэки работали до упаду, ибо понимали, как важно было тогда для Победы дать стране как можно больше меди. Капнист поражалась их высокому сознанию и долготерпению. Ведь они могли и не работать так самоотверженно, просто делать вид, что работают, или вообще бойкотировать труд в забоях. В царской России, согласно закону 1886 года, работы, вредно действующие на здоровье людей, запрещались даже для самых отпетых преступников, политических каторжан. Но в советской стране все было возможно, ведь СССР — «страна романтиков, страна героев».

А героев, романтиков можно и не кормить! Капнист весной 1948 года заболевает авитаминозом, попадает в медсанчасть, переполненную до отказа заключенными. Но и там их кормят недоброкачественной рыбой и мясом, о фруктах, овощах можно было только мечтать!

Повторяю: в учетной карточке № 262.414 Мариетты Ростиславовны Капнист сделана пометка: «Убыла из Степлага 23 ноября 1948 года». Куда? Ее опять направили в лагерный пункт Карабас. Врачи констатировали, кроме авитаминоза, истощение нервной системы, рекомендовали для Капнист более легкий труд. И вот она опять в Карабасе — попадает в швейный цех. До освобождения оставалось менее года, и Мариетта твердила себе: «Выдержать, выдержать, чего бы это ни стоило!»

Помогают ей выстоять и письма, посылки ее возлюбленного, московского инженера Георгия Евгеньевича Холодовского, которому она хранит долгую верность. Когда начальник лагпункта положил на нее глаз, она проявила непокорность. Битых три часа держал чекист ее у себя в кабинете, домогаясь близости, разорвал на ней платье, оставив с десяток синяков на руках и шее…

Но ничего у него не получилось. Казалось, уже Мари выдохлась, вот-вот упадет на диван в бессилии. И вдруг служака получает страшный удар в пах. Потом еще и еще. Это его била ногой ожившая от ненависти Мари. Резкая боль пронзила тело похотливого чекиста, и он закричал, топая ногами:

— Это тебе, дрянь, не пройдет бесследно!

И в ответ на ее удары он сильно бьет ее кулаком в подбородок и выбивает почти все передние зубы.

Позже, когда Капнист расскажет об этом эпизоде певице Лидии Андреевне Руслановой, та ее обнимет и расцелует за женское мужество.

Однако дорого обошлось «женское мужество» Мариетте Капнист. За скверное поведение в Карлаге, неумение угождать начальству ее отправляют в Сибирь. Близ Тайшета Мариетту определяют на лесоповал. Однажды в лагере произошел пожар, деревянный барак охватило пламенем, и бедная графиня могла бы погибнуть, если бы не заключенный Владимир Сысоев. Окатив себя ледяной водой, он ворвался в барак через горящие двери и вынес на руках упавшую в обморок женщину.

Они стали встречаться. Сысоев мечтал стать писателем и читал ей стихи о любви, природе, как бы завораживал и очаровывал ее поэзией, которую она почитала пуще всего.

Она никогда не думала, что такой красивой может быть тайга! Листья — оранжевые, желтые, розовые, зеленые — разноцветными волнами переливались на поляне. У подножья небольшой сопки бежал ручей, то лихо журча, то напевая грустную мелодию об ушедшем лете и предстоящей зиме, то захлебываясь от радости, что жив, бодр и весел. Невесть откуда примчалась белка и полосатой стрелой пролетала вдоль ручья к соснам, горделиво кивающим зелеными верхушками людям.

— Как хорошо здесь! — сказал Володя и подтолкнул ее к золотому вороху листьев. — Садись…

Счастливая, вся в листьях, она обхватила его кудрявую голову, положив ее на грудь, а сама смотрела в бездонное холодное синее небо Сибири. Как далеко от Москвы, в дебрях глухой тайги на поляне, сплошь покрытой листьями, она впервые испытала это драгоценное чувство любви во плоти! Не каждому дает Бог эту радость близости с мужчиной, который тебе люб…

Да, она забыла в тот день о Георгии, который высылал ей из Москвы посылку за посылкой, письмо за письмом. Она забыла о себе, только бы отблагодарить этого отважного человека за спасение от гибели во всепожирающем огне барака. И можете себе представить: она в конце концов родила девочку и назвала ее Радой. Такое имя дала ребенку, чтобы и самой, и ей радоваться жизни…

У нее, конечно, после реабилитации в 1958 году будет немало радостных дней. Но она никогда в жизни больше не встретит Володю Сысоева, погибшего на лесоповале под упавшей на него сосной. Да и с Георгием она, встретившись в Москве, не сойдется, ибо так устроена жизнь — отцветают сады, отцветает ранняя любовь, сколько ни старайся ее продлить.

И совсем другая любовь повела Мариетту по жизни — любовь к театру, киноискусству. Она решила жить в Киеве, ибо считала себя по материнской линии украинкой. Ее мать, Анастасия Дмитриевна Байрак, была правнучкой знаменитого вожака запорожских казаков Ивана Серко. И потому Мариетта в титрах фильмов указывала всегда двойную фамилию: Капнист-Серко. Именно под этой фамилией она обозначила себя как киноактрису в фильме режиссера Александра Лукича Птушко «Руслан и Людмила», где сыграла роль ведьмы Наины.

Народный артист СССР, режиссер А.Л. Птушко был высокого мнения о способностях Мариетты Ростиславовны. «Если бы не годы, потерянные на каторжных работах, — говорил Александр Лукич, — она давно стала бы великой актрисой».

Кинофильм «Руслан и Людмила» завоевал большую зрительскую аудиторию. Я помню, что эта картина произвела на меня огромное впечатление яркими постановочными эффектами, зрелищностью, фантастикой. Я как бы побывал во дворце Черномора, пещере волшебника Финна, стал свидетелем сражения Руслана с Головой Великана. Фильм славил русских богатырей, защитников Родины, воспитывал красоту и верность любви. Капнист-Серко снялась в этой картине в одной труппе со знаменитыми актерами, такими, как В. Козинец, Н. Петрова, В. Федоров, А. Абрикосов… Она играла не хуже, а порой даже лучше других.

И не заметила Капнист, как пролетали ее творческие годы, в заботах о съемках в фильмах «Шанс», «Олеся», «Бронзовая птица», «Старая крепость», «Ведьма», «Дикая охота короля Стаха»… Спокойная благодать все чаще охватывала ее в последние годы, она уже, как прежде, никуда не спешила, не торопилась, но никогда не отказывалась сниматься в фильмах. Даже присвоение ей звания заслуженной артистки Украины она восприняла без больших волнений и эмоций. Она любила напевать: «Эй, ямщик, не гони лошадей…»

И часто, довольно часто к ней приходили воспоминания о прошлом. И среди всяческих снов она особенно радовалась видеть себя на поляне, покрытой осенними листьями Сибири рядом с молодым, красивым Володей Сысоевым, читающим стихи…

Может быть, поэтому она любила и в семидесятилетнем возрасте собирать падающие с неба листья. И однажды, выйдя из Дома кино, она долго собирала в парке букет осенних листьев. Померкло солнце, и быстро стало темнеть на улицах. Она не заметила, как из-за поворота выскочила легковая автомашина. А может, и не хотела замечать? Букет вылетел из ее рук, и желтые листья упали на ее безжизненное красивое тело…

— Какая страшная смерть! — тихо произнес актер Владимир Федоров, когда узнал о гибели Мариетты Капнист. — Какая горькая судьба у этой прекрасной женщины..

 

Глава тридцать четвертая

Карточка Солженицына

Когда в архиве Информационного центра при прокуратуре Карагандинской области была обнаружена карточка политического заключенного Степлага Александра Солженицына, то я сразу сообщил об этом в редакцию газеты «Казахстанская правда». А чуть позже послал материал на эту тему в «Труд». Он был сразу опубликован в российской газете (13 января 1998 года) под заголовком «Человек под номером».

Почему редакцию заинтересовал мой материал? Конечно, во-первых, потому что был найден новый документ о пребывании в Карлаге известного писателя. А во-вторых, что, видимо, значимее, — карточка политзэка Александра Солженицына, родившегося в 1918 году в городе Кисловодске Ставропольского края, раскрывала некоторые новые факты о лагерной и ссыльной жизни в Казахстане ныне знаменитого русского писателя, лауреата Нобелевской премии. Конечно, часть из них была известна широкому кругу читателей по произведениям самого Александра Исаевича. Тем не менее новая находка представлялась весьма любопытной редакции.

Скажу откровенно: мне самому было интересно изучать новый документ. И не написать о нем я не мог, ибо с большим почтением отношусь к писателю Александру Солженицыну, впервые открывшему нам запретную до недавнего времени лагерную тему.

У меня дома на книжной полке хранится семитомник писателя, и я много раз перечитывал его. Какая глыба знаний, переживаний, глубокого проникновения в жизнь зэков! Такие книги мог написать только человек, который сам прошел сквозь ад сталинизма. Как раз новый документ, найденный в архиве, и рассказывал мне об этом.

Из него я узнал, что капитан Александр Солженицын, кавалер двух боевых орденов, был арестован 9 февраля 1945 года, когда война шла к концу. В карточке политзаключенного значилось, что Солженицын осужден Особым совещанием НКВД СССР 7 июля 1945 года сроком на 8 лет. Ему были вменены «антисоветская агитация и попытка создать антисоветскую организацию». Начались его скитания по тюрьмам и ссылкам ГУЛАГа…

В Караганду Александр Исаевич был доставлен 8 августа 1950 года из Бутырской тюрьмы. В тот же день его определяют в 9-е лагерное отделение Степлага МВД СССР. Согласно инструкциям, на новичка заводится карточка. В ней фиксируется все. Образование — высшее, специальность — «преподаватель-математик». Окончил в Ростове-на-Дону среднюю школу, а в 1941 году — физмат Ростовского университета имени В.М. Молотова.

Из Караганды Солженицына направляют в Экибастузский особлаг. Позже Александр Исаевич в своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» напишет:

«Это откровенная душегубка, но, в традиции ГУЛАГа, растянутая во времени — чтоб обреченным мучиться дольше и перед смертью еще поработать».

В Экибастузском лагере Солженицын работал каменщиком, строил тюрьму. По этому поводу он написал такие стихи:

Здесь заключенные выбрали Солженицына своим бригадиром — по тем временам редкий случай. А все дело в том, что Александр Исаевич тепло относился к людям, поддерживал их сердечными словами. В своей книге он вспоминает о товарищах по бригаде — Володе Гершуни, Иване Спасском, Анатолии Силине, венгре Яноше Рожаше… Надо сказать, Янош взялся за изучение русского языка не без влияния Солженицына — тот дал ему Толковый словарь Даля. Затем последовало приобщение к книгам Льва Толстого, Гоголя, Грибоедова, Лермонтова. Янош Рожаш станет писателем, автором книги «Горькая молодость». Он пришлет Солженицыну из маленького венгерского городка Надьканиж письмо, в котором будет сказано:

«Ты не угадаешь, как я тоскую безгласно о многом. Ведь девять лет моей судьбы совпадали с вашими. Пропою вполголоса: „Вот мчится тройка удалая“ — и так больно становится, что дальше петь нет сил».

Из карточки политзаключенного можно узнать, что Солженицын пробыл в Степлаге до конца определенного ему Особым совещанием срока, то есть до 9 февраля 1953 года. Он назовет Степлаг «особым лагерем уничтожения». Солженицын вспоминает, что здесь по отношению к провинившимся применялись никелированные наручники, массовый выпуск которых был налажен в Советском Союзе к 35-летию Октябрьской революции. «Секрет» тюремной «игрушки» состоял в том, что в наручники была вделана металлическая пластинка с зубчиками, они впивались в тело, вызывая острую боль. Степлаг уничтожал не только физически. Здесь фамилию заключенного заменяли цифрой. Вновь поступающему надевали на шею веревку с дощечкой, на которой значился его номер. В карточке политзаключенного Солженицына есть фотография, которую невозможно рассматривать спокойно. Писатель изображен с дощечкой под номером.

В феврале 1953 года Солженицын был направлен в ссылку в Сталинский район Джамбулской области. Навечно. «За восемь лет тюрем и лагерей не слышал я слова доброго о ссылке ни от кого, побывавшего в ней», — вспоминает он.

Под гласным надзором он хлебнул в ссылке немало горя. Долго не мог устроиться в школу учителем, жил в скверных условиях почти разбитой избы, болел… Но началась «хрущевская оттепель». «Вечная ссылка», слава Богу, закончилась. В феврале 1957-го писатель был реабилитирован.

Это было время больших ожиданий и надежд, и оживала пресса, литература. В тот 1957 год я окончил среднюю школу и поступил на факультет журналистики Львовского государственного университета имени Ивана Франко. Где-то в 1960 году я написал стихи:

Я привожу эти стихи специально, ибо, мне думается, в них хорошо передается атмосфера тех дней. И в 1963 году моя мама принесла домой журнал «Новый мир», в котором был опубликован «Один день Ивана Денисовича» малоизвестного тогда писателя Александра Солженицына. Я прочитал эту повесть, как говорится, на одном дыхании, и она покорила меня жесткой суровой правдой. Я сразу почувствовал: на российском литературном небосклоне засияла самобытная звезда огромной величины.

О Солженицыне заговорили. В редакции «Львовской правды», где я в то время уже работал литсотрудником, кое-кто называл его «вольнодумцем».

— Солженицын посильнее Василия Аксенова, — говорила мне журналистка, поэтесса Ангелина Булычева. — У Аксенова очень многое идет от выдумки, а у Александра Исаевича каждая строка — от жизни.

К сожалению, тогда никто еще не знал горькую биографию Солженицына. Как раз в тот год во Львов к своей матери приехал Василий Аксенов, и на первом этаже издательства в конференц-зале состоялась встреча с ним. Помню, его спросили:

— Встречались ли вы с Солженицыным, откуда взялся в литературе новый Лев Толстой?

Аксенов немного замешкался, затем, подумав, ответил:

— Я не знаю Солженицына. Но в «Учительской газете» вчера опубликован очерк о нем «Учитель с улицы Революции». Он не московский писатель, а рязанский. Живет на родине Есенина, преподает там в средней школе физику, кстати, в этой школе в свое время учился Константин Симонов, он написал в «Известиях» похвальную рецензию на повесть Солженицына.

После встречи с Аксеновым я сразу бросился к газетным киоскам, нашел-таки «Учительскую газету», сразу прочитал очерк Игоря Кашкадамова. Да, Александр Исаевич преподавал в старших классах во второй одиннадцатилетней школе города Рязани. Из очерка я узнал о большой скромности и великом трудолюбии Учителя, о любви к нему его учеников и соратников-преподавателей. Читал в школе Александр Исаевич и астрономию, вел фотокружок для школьников. Был заядлым туристом. Велосипед для него — добрый помощник в путешествиях по пыльным дорогам Рязанщины.

Но как-то мимолетом, даже стыдливо в очерке было сказано, что во время Великой Отечественной войны в Восточной Пруссии капитан Советской Армии Солженицын был арестован, отбывал свой срок в Казахстане. За что его арестовали, журналист не сообщал. И затем допустил большую неточность, написав фразу:

«Три года в Казахстане, потом полная реабилитация».

Конечно, не написал журналист и о том, как попал в Рязань Солженицын. А ведь Александр Исаевич, выйдя из мест заточения, поехал сразу в Ростов-на-Дону, где долгие годы учился, жил. Здесь он повстречался с другом юности Э. Мазиным. И Эмиль с печалью в голосе сообщил Александру Исаевичу, что его дом по Пушкинской был в годы войны разрушен, долго еще стояла одна стена, на которой висела географическая карта времен гражданской войны в Испании с воткнутыми Сашей вдоль линии фронта флажками…

В 1957 году этого дома на Пушкинской уже не было, его снесли бульдозеры.

Откуда я все это узнал? С 1969 по 1979 (целых десять лет) я проработал в Ростове-на-Дону в областной газете «Молот». Очень дружил с ростовскими писателями, три года был заведующим отделом культуры и литературы этой газеты. В то время Александр Исаевич уже трудился над новой книгой «Архипелаг ГУЛАГ», за которую вновь попал в опалу, в немилость партийным властям. В августе 1973 года рукопись арестовали служаки госбезопасности (к счастью, черновой вариант), и это подтолкнуло Солженицына на публикацию своего нового произведения на Западе, а более точно — в Париже, в издательстве «Имка-пресс». Вскоре за этот «мерзкий поступок» и «клевету на советскую действительность» автор был выслан из СССР.

Начались новые скитания Александра Исаевича, теперь уже за рубежом. О нем запретили писать в газетах и журналах в положительном плане, его имя поносили новоявленные писаки.

В то время я встречался с ростовским краеведом И. Гегузиным в областной библиотеке. И он мне как-то сказал, что, несмотря ни на что, продолжает свой творческий поиск о жизни Солженицына в Ростове-на-Дону. Именно в тот день я присутствовал в Доме политпроса на встрече с ответственными работниками ЦК КПСС (к сожалению, фамилии этих чиновников забыл), и они в один голос чернили Солженицына, опять называя его «врагом советского народа», «идеологическим противником». Это было отвратительно слушать! В обкоме партии мне предложили написать материалы об этой встрече в местную печать и в журнал ЦК КПСС «Партийная жизнь». Я отказался.

На следующий день редактор газеты «Молот» вызвал меня и сказал:

— Отныне ты не заведующий отделом культуры и литературы, да и вообще с газетной жизнью можешь распрощаться.

И все же меня милостиво простили, послав «временно» разъездным корреспондентом по Верхнему Дону в Миллерово. Около восьми месяцев я жил там в рабочем общежитии, ожидая новых ударов судьбы. В конце концов меня вернули в редакцию литсотрудником, однако писать по вопросам литературы в газете запретили. Оказалось, защитили меня старейший журналист Ростова, член редколлегии «Молота» Евгений Прокофьевич Попов и собкор журнала «Огонек» по югу России, писатель Михаил Андреевич Андриасов.

Они посоветовали мне выступать на литературные темы в журнале «Дон», что я и делал охотно.

В тот памятный день, когда высокопоставленные чиновники из ЦК КПСС вовсю громили Солженицына за «Архипелаг ГУЛАГ» (сами-то они читали его? Ведь книга не была издана в СССР, ее нельзя было нигде достать, запрещено!), Гегузин и поведал мне, что после реабилитации Солженицын не смог прописаться в Ростове-на-Дону, найти себе работу учителя в какой-нибудь из школ. Его не взяли даже на кирпичный завод, в СУ каменщиком. И это в «хрущевскую оттепель»!

И Александр Исаевич вынужден был уехать из Ростова-на-Дону, работал учителем во Владимире, а затем в Рязани. Безусловно, Солженицына, проведшего свои лучшие годы жизни в Ростове, тянуло на Дон, в родные пенаты. И он много раз приезжал сюда, общался с друзьями юности Эмилием Мазиным, Николаем Виткевичем, тоже незаконно репрессированным в годы войны. Он переписывался с ними. И эти письма достал Гегузин. Ясное дело, в то время ростовский краевед не мог опубликовать их. И только после возвращения Солженицына в Россию он напечатал их в газете «Молот» в своей статье «Жизнь моя очень сложная». Этот материал мне прислала в Караганду из Ростова дочь Елена, которая знала о моей привязанности и любви к Солженицыну.

Сейчас нет смысла воспроизводить эти письма Александра Исаевича, ведь они опубликованы. Скажу одно: дружеские послания Солженицына, напечатанные в полном объеме, сказали моему сердцу о многом — прежде всего о друголюбии Александра Исаевича, его щедрой душе, открытой для друзей юности, его способности ценить и понимать простых людей, далеких от литературы, но тянущихся к нему, как к исцеляющему всех магниту. Крупный писатель — и ни тени зазнайства, отчуждения от тех, кто знал и понимал его, и любил его.

Несколько раз мне довелось бывать на родине Солженицына — в Кисловодске. В 1980 году от местных краеведов я впервые узнал, что дом, а котором родился писатель, тоже не сохранился, его снесли в шестидесятых годах. Да и улицу Пушкина почему-то переименовали — в Богдана Хмельницкого, непонятно, почему, зачем это делать властям, что им, больше нечем заняться… Среди имен знаменитых людей Кавказских Минеральных Вод в местном музее, конечно же, не было имени Солженицына.

По приглашению одной из школ Пятигорска я выступил со своими стихами перед старшеклассниками. Учителя русской литературы мне подарили на память об этой встрече прекрасно изданную книгу местных краеведов Евгении Польской и Бориса Розенфельда «И звезда с звездою говорит…» о знаменитых людях, которые родились, жили или отдыхали на Кавказе. И опять знатоки литературного краеведения обошли Солженицына, о нем в книге ни слова. Вполне понятно, под обложку одного, хоть и внушительного издания, всех талантливых людей при всем желании не вместить. Но для звезды первой величины мировой литературы А.И. Солженицына можно было найти хоть несколько страниц…

Изучая жизнь и творчество Александра Исаевича, я обратил внимание на одну деталь. Родился он на улице Пушкина в Кисловодске, жил в Ростове-на-Дону на Пушкинской, считаю, самой красивой улице в этом городе. Часто Александр Исаевич любил цитировать стихи Пушкина на своих уроках в школах. Он первым в СССР открыл нам лагерную тему, показав в книгах всю мощь русского языка, заметно обогатив его. И, думаю, он мог бы сказать о себе подобно Пушкину:

Так ведь оно уже сейчас и происходит. Голос Солженицына переплетается с голосами крупных русских писателей разных поколений, которые утверждали в своих книгах правду жизни. Речь его глубоко народна, слово от Иисуса Христа, принесшего себя в жертву людям.

Как-то я написал стихи «Русская речь», которые посвятил А.И. Солженицыну.

Чистые помыслы, правду жизни несет людям Александр Исаевич Солженицын. Его звезда никогда не погаснет.

 

Глава тридцать пятая

Черные розы маршала

Какие только страсти не разгорались вокруг имени кинозвезды Татьяны Кирилловны Окуневской! Она, мол, была любовницей Иосипа Броз Тито, Абакумова, Берии, Сталина, Симонова. Якобы из-за любви знаменитой артистки к сексуальным похождениям рано скончался ее муж — известный в свое время писатель Борис Горбатов, лауреат Сталинской премии.

Что касается лагерной «эпопеи» Окуневской, то здесь тоже хватает неясностей. Журналисты то отправляют ее в Дальлаг, то высылают в Магадан. Будто бы за шпионские связи с иностранцами.

Так где же правда? Недавно по моей просьбе в спецархиве управления Комитета правовой статистики и спецучетов по Карагандинской области при Генеральной прокуратуре РК рассекретили личное досье на заключенную, киноактрису Татьяну Кирилловну Окуневскую. И получается, мне выпала большая честь довести до сведения всех ее поклонников из достоверного источника, что великолепная советская артистка была осуждена Особым совещанием при МГБ СССР 10 декабря 1949 года по статье Уголовного кодекса 58 пункт 10, то есть за антисоветскую агитацию и пропаганду, а не за шпионаж, на срок десять лет. Да, ей вначале хотели припаять «шпионаж» за контакты с маршалом Иосипом Броз Тито, послом Югославии в СССР Владо Поповичем и другими иностранцами, но ничего не получилось у ретивых чекистов, фактов не хватало. Даже Берия, полистав дело Окуневской, сказал Абакумову:

— Ну какая из Татьяны шпионка? Иностранцы любили ее как женщину, как киноактрису, домогались ее сердца. Вот и вся шпионская связь. Судить ее надо за злой колючий язык — не думает, что говорит, Сталина тупорылым называет…

Именно тогда ее пустили по 58 статье, как и певицу Лидию Андреевну Русланову.

Тринадцать месяцев актрису Окуневскую промучили в московских тюрьмах МГБ (арестовали 13 декабря 1948 года), а затем направили в Степлаг МВД. В Караганду она прибыла 17 января 1950 года из Бутырской тюрьмы. В тот же день она попала в третье лагерное отделение Степлага, которое находилось на территории нынешнего Джезказгана.

Каково же ей пришлось в этих не столь отдаленных местах? Сама Окуневская в своей книге мемуаров свидетельствовала:

«Здесь край света, нет никого, ничего, кроме нас [9] и нашей охраны, пустыня, медные рудники. Это „спецлаг“, ходить можно только с номерами на шапке, на спине и на колене, и у меня уже такой номер есть — СШ 768. „С“ — это спецлаг, а вторая буква… исчисление нас в тысячах — кончается тысяча, и появляется новая буква алфавита.

У нас нет забора, мы огорожены колючей проволокой. Наш лагерь — отделение, а основной лагерь, эти самые рудники, километров за двадцать, там находится и высокое начальство, которое иногда у нас появляется. Наша зона работает на строительстве канала, на кирпичном заводе, на строительстве железнодорожной станции и поселка при станции. Климат резко континентальный, сейчас зимой такие вьюги, что от барака к туалету протягивают канат, чтобы не унесло… Бараки саманные, это кирпичи из соломы и глины, нары двухэтажные, и самое тяжелое — опять как в тюрьме: бараки после отбоя закрываются на замок».

Так ли было, как пишет Окуневская? Да, так, сомневаться в ее рассказе не приходится. Почетный гражданин Караганды, восьмидесятидвухлетний Камали Жуматаевич Дюсембеков в 1950 году работал штатным пропагандистом Джезказганского райкома партии. Было ему тогда 26 лет, он неоднократно выступал с лекциями и перед заключенными Степлага как на рудниках, так и непосредственно в зоне. Выступал он под охраной, за трибуной, офицеры Степлага боялись, как бы чего не случилось. Но ничего необычного, сверхъестественного не происходило. Вот разве порой каверзные вопросы задавали лекторам. Был среди них и такой:

— За что посадили киноактрису Окуневскую? Ее к нам по этапу из Москвы пригнали, она у нас в инструменталке работает…

Но ничего не ответил на этот вопрос Камали. Да и не мог он ответить — это не входило в его компетенцию. Поднялся сидевший в президиуме курносый белокурый лейтенант, начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) и неожиданно как рявкнет:

— Кто задал лектору провокационный вопрос?

И в зале сразу гробовая тишина установилась: муха пролетит — слышно. Но самое удивительное — после лекции в Красном уголке лагеря передвижка показала фильм «Это было в Донбассе», в котором Окуневская играла одну из главных ролей. И когда офицеры выходили из Красного уголка, то заключенные хором прокричали:

— Свободу Окуневской!

Киноактриса, действительно, работала в Степлаге «придурком» в инструменталке. Она выдавала кирки и лопаты бригадам, работающим на строительстве Кенгирского водохранилища. И ей, считала сама Татьяна Кирилловна, крепко повезло, ибо в инструменталке было одно «спасающее обстоятельство» — это прохладная землянка, где она пряталась от изнуряющей жары, суховеев и песчаных бурь. Здесь она просиживала все дни, сочиняя письма на свободу. Позже на основе этих писем она напишет свою замечательную книгу «Татьянин день», которая выйдет в Москве в издательстве «Вагриус» в 2001 году.

Как раз в этой книге Татьяна Кирилловна сама объяснит, что она была осуждена по статье 58–10 всего-навсего за свои «колючие» высказывания. Осведомитель МГБ, некий Жорж Рублев донес, что Окуневская, встречая Новый год под Веной в особняке маршала Конева, произнесла тост за тех, кто погиб в сталинских лагерях. А в Киеве в перерыве между съемками картины «Сказка о царе Салтане» в кафе на Прорезной она заявила, что «все коммунисты лживые и нечестные люди, как Сталин».

Советская охранка стала следить за ней после того, как она влепила пощечину министру госбезопасности СССР Виктору Абакумову. Во время одной из вечеринок для иностранцев в гостинице «Москва» Абакумов, изрядно подвыпивший, полез к актрисе целоваться. Поскольку он был одет во все штатское и присутствовал на приеме инкогнито, Окуневская, не зная, что перед ней шеф МГБ, со всей силы шлепнула его по щеке. И услышала гневное шипение обиженного:

— Ну, тварь, ты меня скоро вспомнишь! Дорого тебе обойдется твоя выходка. Запомни, кто я: Абакумов, министр госбезопасности.

Вот так Окуневская познакомилась со своим палачом. Вскоре он прислал ей записку, в ней всего четыре слова:

«Вы подлежите аресту.

Абакумов».

Молодчики в черных кожаных пальто, передав записку шефа, сразу скрутили ей руки. Мать Окуневской бросилась к двери, закрыла ее:

— Не пушу, окаянные! Разве можно творить беззаконие? Отпустите Танечку…

Но старуху толкнули так, что она упала, больно ударившись о пианино. Когда чекист хотел взять у нее ключи, она плюнула ему в лицо:

— Это вам от всех матерей России!

Обезумевшая Татьяна не знала, что делать. Слезы текли по ее лицу. И она крикнула:

— Свиньи! Тупорылые, безмозглые, как и ваш министр… Наступит время, и Бог вас накажет!

Они в ответ засмеялись:

— Бога нет!

И тут неожиданно снова заговорила мать:

— Есть Бог! Есть высшая правда, она придет…

В домашнем халате Окуневскую бросили на Лубянку, ей даже переодеться не разрешили. Больше года ее держали в одиночных камерах, избивали, морили голодом, довели до такого психического состояния, что она стала разговаривать с воробьями, которые садились на решетки окна.

В конце концов ее привели в кабинет Абакумова. Он сидел за столом, который ломился от различных яств. Запахи сочных алых яблок, груш, спелого голубого винограда ударили в ноздри так, что у Окуневской закружилась голова.

— Ну что? Договоримся или будем худеть? — цинично спросил Абакумов.

С лицом победителя он подошел к ней, и Окуневская ощутила прикосновение его липких рук. Он стал раздевать ее с жадностью голодного зверя.

И когда Абакумов дыхнул ей в лицо отвратительным перегаром, зловонием, она не выдержала и снова со всей силы ударила его по щеке. При этом она толкнула его на стол так, что его громоздкое тело разбросало яства по всему кабинету. И, собирая их, ползая на коленях, он опять зашипел как змея:

— Сдохнешь, и мать родная не узнает, где! В самое пекло ада отправлю…

Самое пекло ада — это и был лагерь в Джезказгане. На кирпичном заводе она упала от солнечного удара, еле пришла в себя в медсанчасти. На строительстве железнодорожного вокзала ей защемило руку в дверях так, что она опять потеряла сознание.

И быть бы ей мертвой красавицей, если бы не помощь и любовь к ней заключенных. Им и в голову никак не могло прийти сначала, что рядом с ними в серой оборванной телогрейке, ватных брюках надрывается на тяжелых физических работах знаменитая актриса. А она к моменту приезда в Джезказган и была таковой. Она снялась в фильмах «Пышка», «Горячие денечки», «Майская ночь», «Александр Пархоменко», «Последняя ночь», «Ночь над Белградом». Ее знали и высоко ценили за рубежом, ее встречали на «бис» в Белграде, Софии, Бухаресте… И когда люди узнали историю ее ареста, то их возмущению не было предела. Ей сочувствовали все, даже многие чекисты. Разве можно насиловать талантливых людей, принуждать их к близости, мстить им? Григорий Распутин был не менее похотлив, чем Абакумов, но он не преследовал женщин, которые отказывали ему в соитии. Неужели в советском, запутанном идеями марксизма-ленинизма-сталинизма обществе, женщины должны быть «общими», подчиняться любой прихоти любого мужчины? И правильно сделала Окуневская, бросив вызов Абакумову.

Ее понимали, ее поддерживали, как могли.

Лагерный врач Георгий Маркович Кауфман успокаивал ее:

— Терпи, дочка, и в аду люди живут…

Заключенные делились с ней посылками, лекарствами, едой. По ночам они собирались у нар Окуневской и расспрашивали ее о жизни. Им казалось, что судьба актрисы всегда полна удивительных приключений, неги, пылкой любви, ненависти, всяких неожиданностей. Затаив дыхание, молодая женщина, девятнадцатилетняя крестьянка из Западной Украины Валентина Пупуля, краснея, спрашивала Окуневскую:

— Это правда, что вы были любовницей Иосипа Броз Тито?

О милое, наивное создание! Конечно же, это все сплошные сплетни, выдумки невежественных людей!

А как было на самом деле? В 1946 году Окуневская совершала заграничное турне по Югославии. В то время там с большим успехом проходила премьера кинофильма с ее участием «Ночь над Белградом». В этой картине Татьяна Кирилловна талантливо исполнила гимн югославских партизан под звуки польского джазового оркестра Генриха Ворса (друга Эдди Рознера). Эту песню, впервые исполненную ею на Ташкентской киностудии, она затем будет повторять на «бис» несчетное количество раз в госпиталях и даже на фронте на военных грузовиках. Песня так полюбится людям, что имя Окуневской будет бессмысленным без нее. Особенно ошеломляла зрителей концовка гимна: на словах «в бой, славяне, заря впереди» актриса выхватывала спрятанный в рукав большой алый газовый шарф и взмахивала им над головой! Зрители были в неописуемом восторге — они требовали, просили, умоляли актрису исполнить эту песню еще и еще…

Побывав на концерте Окуневской, маршал Иосип Броз Тито буквально влюбился в нее и в ее честь дал ужин в своем особняке. В книге «Татьянин день» актриса подробно описывает этот ужин, рисуя нам маршала Югославии как искреннего, веселого, гостеприимного человека. Мимо нее не проходит незамеченным даже кольцо с черным бриллиантом на его правой руке, оно приносит ему счастье, замечает она.

На лице маршала — никакой похоти. Он улыбается приветливо, как подобает интеллигентному человеку. Да, это антипод Берии, который накануне поездки артистки за рубеж заманил ее в свой особняк, напоил, изнасиловал. Ей всегда было потом плохо до безумия, до потери памяти, когда она вспоминала о вечере с жестоким, грубым, похотливым Берией.

Иное дело Тито. Нет, она не была его любовницей, но могла стать. И не только любовницей, но и законной супругой. Когда маршал прилетел в Москву, то он дал банкет в ресторане гостиницы «Метрополь». Кто бывал там, тот на всю жизнь запомнил солнечный паркет, сияющий стеклянный потолок, семицветный фонтан, высокую эстраду.

Когда заиграл оркестр, Тито через весь зал пошел к Окуневской, пригласил ее на танец. И, танцуя с ней вальс, он предложил ей переехать в Хорватию, на свою родину, обещал построить для нее в Загребе студию…

— Наконец-то я держу Вас в своих объятиях! Я думал, что никогда не дождусь Вас…

По сути, это было объяснение в любви. И жаль, что в ответ на это признание маршала последовал совковый ответ Окуневской:

— Я не могу уехать из своей родной страны.

Тогда же Тито предпринял еще одну попытку увезти обаятельную актрису в Югославию, предложив всему коллективу театра, в котором она работала, выехать на гастроли в его страну. Однако Берия, узнав об этом, запретил Окуневской выезд из СССР, хотя театру дал такое разрешение. Можете себе представить, какой провал получил театр, приехавший на родину маршала без Окуневской.

Иосип Броз Тито — этот восхитительный принц — никогда больше не появится в жизни актрисы. Но она до последних своих дней будет вспоминать маршала, его нежные слова, умение ухаживать, корзину цветов от Тито — двести черных роз. Их принесли в театральный зал для нее одной, поставили у ее ног после спектакля, когда упал занавес и она вышла к рампе. В изумительной красоты цветах она нашла записку Иосипа Броз Тито:

«Я беспрерывно думаю о Вас, и не сможете Вы совсем выбросить меня из сердца»…

Да, она не смогла выбросить его из сердца. Платоническая любовь порой запоминается сильнее, чем любовь физическая. Тем более, когда любит такой большой красивый мужчина, как Иосип Броз Тито.

Блистательного маршала ей заменил посол СФРЮ в СССР Владо Попович. Вот с ним, действительно, у нее была физическая близость. Это как наваждение! Они встречались тайком, в маленьком особняке, огороженном березами, — она прямо-таки потеряла голову, бежала каждый день к нему, чтобы только видеть, целовать его красивые руки. Он мог держать ее в экстазе часами, это было незабываемое блаженство любви. Возвращаясь домой, она как бы парила, не замечая осуждающих ее взглядов мужа, резких замечаний матери, что дочь стала забывать о хозяйственных делах…

И вдруг неожиданно все исчезло, как туман над рекой. Иосип Броз Тито стал проводить самостоятельный путь развития Югославии и вышел из подчинения Сталину. Он отозвал всех своих чиновников из Москвы, и Владо Попович тоже сгинул где-то за железным занавесом. Последняя встреча с ним была тяжелой невыносимо, оба предчувствовали, что больше никогда не встретятся. И подушки все были в слезах, мокрыми и солеными…

Она пришла домой опустошенная и тут же узнала, что арестована Лидия Андреевна Русланова, великолепная исполнительница русских народных песен, певица Победы, как называли ее в народе. В своей записной книжке Окуневская напишет:

«И то, что я узнала от мужа, меня потрясло: оказывается, кто-то посмел поднять руку на маршала Жукова, человека, спасшего Родину, Россию, наплевали на его заслуги, на любовь к нему народа — его перевели командующим каким-то военным округом, а с его личного друга детства, прошедшего с ним всю войну, — генерала Крюкова — сорвали погоны и арестовали… Шабаш входит в свой апогей. Не захлебнутся ли они кровью, начиная все сначала?»

И дома начались скандалы. Окуневская упрекает своего мужа Бориса Горбатова в подхалимстве, трусости, в том, что он пишет неправду, как и его друг Константин Симонов. Она называет его лакировщиком советской действительности, лакеем Фадеева и Сталина. Некрасивый, кривоногий, полулысый, с подслеповатым глазом, он ущербен и душой, вечно лжет! И все это делает ради карьеры, ради Сталинской премии! Окуневская пишет о муже:

«Он умный и не может не видеть того, что творится. Он варится во всем этом! Никто не смог увидеть письма, оставленного застрелившимся Фадеевым, оно тут же было изъято органами, но та самая совесть, которая не дает спать по ночам, заставила Фадеева взвести курок: из-под его пера сыпались, как из рога изобилия, подписи на аресты писателей…»

Что же Борис Горбатов? Как и Симонов, виновный и причастный к травле Михаила Зощенко, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака и других писателей, он молчит, как будто в стране ничего не происходит. Дремлет его совесть. Окуневская, осуждая мужа, сама готова убить его из собственного пистолета, который ей подарили летчики за концерт в Австрии в летном полку. Говорили, что этот браунинг принадлежал самой Еве Браун. Он настолько нравился Окуневской, что она часто любовалась им, его холодным стальным блеском, разукрашенной жемчугом рукояткой. С каким наслаждением она всадила бы пули из этого браунинга в лоб Горбатову, Симонову, да и самому Сталину за все злодеяния, что они делают против демократии, свободы слова, против русского народа, его интеллигенции.

Она была на грани помешательства. И, боясь ее гнева, необдуманных поступков, Борис Горбатов выкрал ее браунинг из шкафчика в спальне и выбросил в реку за Кишиневом прямо из окна вагона, в котором они возвращались из Молдавии в Москву после концертов Татьяны.

Когда Окуневская узнала об этом, она прямо-таки онемела. Как можно распоряжаться собственностью другого человека, не заручившись его разрешением?

— Я спасаю тебя от необдуманных выстрелов, — оправдывался Горбатов. — Я спасаю тебя от ареста за хранение огнестрельного оружия без паспорта.

Но спасти Окуневскую от ареста, как мы знаем, уже не удалось. Как только они приехали в Москву, ее бросили в тюрьму на Лубянке. И сразу лауреат Сталинской премии Борис Горбатов отказался от нее как от прокаженной. И пока она находилась в джезказганском лагере, он не выслал ей ни одного письма, ни одного сухаря. А вскоре нашел себе новую, более лояльную к Советам и коммунистам жену — актрису Н. Архипову. Однако прожил с ней недолго: в 1954 году он последовал в мир Божий, скончавшись от инсульта. А было ему всего 42 года! Мир праху его.

Окуневская находилась в Степлаге около двух лет. Она оставила о себе в этом лагере самые лучшие воспоминания, с ее именем бывшие заключенные связывают проведение в зоне праздников 1 Мая, Дня Победы. У нее был особый нюх на талантливых людей, в КВЧ она создала хор, балетную группу, драматический кружок. Во время концертов, которые она готовила и вела, зрители ликовали, восторженно кричали, плакали. Саму Окуневскую встречали ревом — она изумительно исполняла песни фронтовых лет: «Катюшу», «Синий платочек», «Землянку»… Вальс из фильма, взятом в качестве трофея в Германии, «Мост Ватерлоо» в ее исполнении многим напомнил о том, что любовь должна быть вечной, что у нее нет границ, что благодаря любви, поселившейся в сердце человека, рождается жизнь на земле.

В учетной карточке Т.К. Окуневской указывается, что 21 августа 1951 года она убыла из Джезказгана в Москву в тюрьму МГБ СССР. Чем вызван был ее перевод? Татьяна Кирилловна написала письмо Сталину о злодеяниях Абакумова и тайно отправила его в Кремль через доверенную подругу. Однако письмо не дошло до Сталина, оно попало в руки того самого человека, на кого артистка жаловалась, — Абакумова.

И вот снова встреча с этим страшным убийцей. Его издевательствам нет предела, она опять в одиночке, ее не выводят даже на воздух. Далекий Джезказган, его пыльные горячие бури и ледяные метели, грязные бараки со вшами и скудная похлебка кажутся ей теперь чуть ли не санаторием. Краем уха она слышит о «деле врачей», видит, как ведут по коридору в арестантском костюме печальную и гордую Полину Жемчужину — жену Молотова — на очередной допрос… О, когда же падут врата этого ада сталинизма, эта кромешная тьма загубленных душ? Когда же, наконец, Бог накажет, бросит в реку огненную всех тех, кто создает этот ад на земле?

И, кажется, Бог услышал ее зов. Она видит в щель приоткрытой двери: повели с наручниками на руках Абакумова, мерзкого выродка рода человеческого. Неужели наступает рассвет?

Рассвет для нее наступит не скоро. После Карлага, московских тюрем будут еще лагеря на Севере, в Латвии… Но однажды она снова увидит себя на сцене театра имени Ленинского комсомола, в новых фильмах «Ночной патруль», «Звезда балета». Но никто никогда не подарит ей уже сказочный букет — двести черных роз, как это сделал маршал Иосип Броз Тито. Ее время уйдет вместе с распадом могучей державы — СССР, смертью «верных ленинцев-сталинцев».

Окуневская переживет многих властителей СССР. Отпразднует свое 80-летие. И на нем опять произнесет тост за всех тех, кто погиб и страдал в лагерях смерти Сталина ради новой жизни на земле, ради торжества любви, разума, справедливости. Она, как всегда, будет «в ударе нежных чувств». И никто уже не сможет осудить ее за антисоветскую пропаганду и агитацию и сослать в Степлаг.

 

Глава тридцать шестая

Легенда казахстанского джаза

Когда говорят о появлении джаза в Казахстане, то непременно вспоминают композитора Александра Варламова. Верно, вы угадали — того самого, которого сегодня признают легендарной личностью в истории мирового джаза.

К сожалению, его имя долгие годы замалчивалось. Нигде в книгах о советской эстраде о нем не было даже самых маленьких упоминаний. Наконец, нахожу несколько предложений в кратком биографическом справочнике «Советские композиторы», изданном в Москве в 1957 году. О чем они? А.В. Варламов, мол, родился 19 июня 1904 года в Симбирске, учился в Московском музыкальном техникуме по классу композиции М. Гнесина. С 1937 по 1942 год работал главным дирижером эстрадного оркестра Всесоюзного радио, главным дирижером Государственного джаз-оркестра СССР, музыкальным руководителем Всесоюзной студии эстрадного искусства.

Затем сообщается, что в 1952–1955 годах он был преподавателем теоретических предметов в Музыкальном училище в Караганде. И только… А что же делал Александр Владимирович с 1943 по 1952 годы, целых девять лет? Об этом — ни слова, вроде бы составители справочника не знали, что в 1943 году он был арестован, затем отбывал свой срок в Гулаге.

Как ни странно, и в более позднем издании в большом энциклопедическом словаре «Музыка» (Москва, 1998 год) ни звука о пребывании А.В. Варламова в Гулаге. Зато на этот раз указываются все его регалии: заслуженный деятель искусств РСФСР (1979 год), ученик М.Ф. Гнесина, один из первых советских профессиональных композиторов, работавших в области джаза. Автор свыше 350 пьес для эстрадного оркестра, свыше 50 песен («Ты поверь, ты пойми», «Уходит вечер», «Край мой любимый» и других), музыки к спектаклям драматического театра, кинофильмам «Степан Разин» (1937), «Парень из тайги» (1939), «Случай у сторожки» (1941), мультфильмам (около 60), в том числе довольно известным: «Как мужик двух генералов обманул» (1934), «Айболит» (1938), «Мистер Твистер» (1939) и другим.

Сегодня, когда изучаешь большое музыкальное наследие А.В. Варламова, сразу невольно обращаешь внимание на то, что с 1943 по 1952 год в его творчестве провал. За эти девять лет он не создал ни одного музыкального произведения! Да, наверное, и не мог создать! В Гулаге ему запретили сочинять всякую музыку, даже патриотическую. Его использовали на лагерных работах как дармовую рабочую силу, на него смотрели как на «быдло». Талантливый советский композитор жил и стоял в одной колонне заключенных с самыми серыми личностями, а то и с преступниками. Его не пускали даже в клуб ВКЧ — воспитательно-культурной части, где находилось вожделенное пианино. Не дай бог, а то сочинит что-нибудь вредоносное о Сталине!

И только после выхода из Карлага и определения его в ссылку, когда Александр Владимирович становится преподавателем музыкального училища, он создает в Караганде для эстрадных оркестров свои знаменитые пьесы «Китайские напевы», «Казахская фантазия», «Музыкальная картинка „Каракум“» и другие.

За что же арестовали А.В. Варламова? В чем провинился джазовый композитор? Оказывается, в предвоенные годы он выпустил пластинку с записью фокстрота под названием «Иосиф». Спросите: это что, был намек на легкомысленную жизнь Сталина, которую позволял себе вести время от времени великий кормчий? Пожалуй. А может быть, просто случайное совпадение? Тем не менее после выхода пластинки с фокстротом «Иосиф» за Варламовым установили тщательное наблюдение представители так называемых органов безопасности.

И ничего такого компрометирующего композитора не обнаружили. Более того, когда началась Великая Отечественная, джазовый оркестр Варламова выступает не только по радио, но и выезжает в фронтовые части с концертами. Однако ни во время войны, ни после Победы никто из критиков не пишет об этом. Владимир Фейертаг в книге «Русская советская эстрада. 1930–1945 годы» перечисляет многие джазовые коллективы, которые в годы войны были «солдатами». Однако забывает упомянуть джаз Варламова. Об этом с горечью написал в книге «Советский джаз» (Москва, «Советский композитор», 1987 год), уже будучи тяжело больным, Николай Григорьевич Минх, командир музвзвода 213-го стрелкового полка 56 дивизии Ленинградского фронта. Он, в частности, с возмущением говорит: «Из джаз-оркестров, выступавших на фронтах и в госпиталях, В. Фейертаг упоминает только три: это коллективы под управлением Л. Утесова, Б. Ренского, К. Шульженко и В. Коралли. Как можно было обойти молчанием джаз-оркестр А. Цфасмана, неоднократно выезжавший на передовые линии, или „Джаз-мелоди“ под управлением А. Варламова, много раз выступавший в Архангельске перед зарубежными моряками, доставлявшими в СССР военные и продовольственные грузы?»

Вспоминая джаз-оркестр Наркомата обороны, Н. Минх в своих записках опять отмечает А. Варламова, который совместно с А. Цфасманом создает программу выступлений для талантливого коллектива. С этой программой оркестр неоднократно выступал на Брянском (Юго-Западном) и Волховском фронтах.

Кстати, в своих заметках Николай Минх восстанавливает и имя видной певицы 40-х — начала 50-х годов Зои Рождественской, которая во время войны выступала в железнодорожном ансамбле под руководством Исаака Дунаевского, первой исполнила его песню «Дорогая моя столица». Жизнь Зои Николаевны оборвалась при загадочных обстоятельствах в 1955 году. Николай Минх требует поднять также имя певицы В. Красовицкой, которая неоднократно выступала с оркестром под управлением Александра Цфасмана на Западном фронте. Так что не одного А. Варламова обходили критики — в глубокое забытье попали многие артисты военного времени.

Александра Варламова незаконно арестовывают в 1943 году по ложному доносу прямо на репетиции оркестра. Ему вменяют чуть ли не предательство Родины, следователь ему говорит: «Вы хотели убежать за границу на английском крейсере». 13 лет лагерей и ссылки… Вначале был Магадан, затем черная, как уголь, Караганда… После смерти Иосифа Сталина стало жить немного веселее, свободнее, и Варламов, все еще находясь в ссылке, создает первый в Казахстане джаз-оркестр. Кларнетист и саксофонист Гурий Антонович Киселев, тоже пострадавший в годы культа личности Сталина, так вспоминает последние годы пребывания Варламова в Караганде (до 1956 года):

«После всех перипетий моей судьбы, я со своей женой, певицей Зоей Ананьевой, попал в 1953-м в Новосибирск. Первоначально работал в филармонии простым разговорником и конферансье, а потом полтора года проработал руководителем джаза в знаменитом ресторане „Центральный“. В 1954 году в город приехал оркестр Дмитрия Покрасса, и его музыканты пришли к нам в кабак. Я очень хорошо знал по гастрольной жизни музыканта этого ансамбля Илью Демьяненко. Он удивился, увидев меня, и сказал: „Что ты здесь прозябаешь? Знаешь ли ты, что Варламов набирает в Караганде новый джаз-бэнд? Езжай к нему, я позвоню и дам рекомендации“. Я раздумывал недолго, собрал вещи, инструмент, и мы выехали на место ссылки Варламова, в город Караганду.

Нас встретил на мотоцикле сам маэстро, с копной седых волос, моложавый, подтянутый, спортивного вида. Ему было под 50. Он собрал к себе в оркестр музыкантов со всей страны. Были музыканты из Владивостока, два трубача и тромбонист из Сталинграда. Хотя они упорно называли себя царицынцами. Крепкий барабанщик из Челябинска — Николай Банцов, прекрасный баритон-саксофонист из Куйбышева — Юра Выборнов, сын эмигранта, вернувшийся в Россию защищать Родину и попавший, естественно, в лагеря. Из Новосибирска, помимо меня и супруги, приехали альт-саксофонист, кларнетист Муля Мейерович, виолончелист Григорий Певзнер и гитарист Владимир Пахмутов.

Состав был 4 на 4: три трубы, тромбон, два альт-и два тенор-саксофона, ритм-секция, струнные. Сам Варламов преподавал в местной музыкальной школе сольфеджио. Но его заметила филармония и разрешила организовать оркестр, и мы начали свои первые выступления только по Казахстану. К нам приезжали музыканты со всех концов страны, и в штате, вместе с директором и подсобными рабочими, состояло 35 человек. Все музыканты были крепкие, но звезд с неба не хватали. Много репетировали. Александр Владимирович был все же гениальный аранжировщик. Группа саксофонов звучала божественно! Когда приезжали новенькие и вливались в оркестр, они говорили, что с нами страшно играть. Дело дошло уже до того, что нас хотели сделать Государственным джаз-оркестром Казахской ССР. Это был самый лучший период в моей жизни».

Казахстанцы считают Александра Варламова основоположником отечественного джаза. К счастью, у него есть продолжатели — это прежде всего бэнд И. Андрейченко в Центральном Казахстане. И как хорошо, что сейчас в республике идет возрождение джазовой музыки Варламова!

 

Глава тридцать седьмая

Его называли Зубром

В карагандинском спецархиве управления комитета по правовой статистике и специальным учетам Генеральной прокуратуры РК по моей просьбе найдена архивная карточка № 326030 узника Карлага Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского, 1900 года рождения, русского, уроженца города Москвы. Он был осужден 4 июля 1946 года военной коллегией Верховного суда СССР по статье 58-1-«а» к заключению в ИТЛ сроком на 10 лет с поражением в правах на 5 лет. Меру наказания отбывал в Карлаге МВД СССР, куда прибыл 15 августа 1946 года. Содержался в Карабасском и Самарском отделениях Карлага.

Кто же такой Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский? Забегая вперед, скажу, что этот узник Карлага был удостоен того, что сведения о нем занесли в советский энциклопедический словарь еще при его жизни (издательство «Советская энциклопедия», Москва, 1980 г.). Из этих сведений следует, что Николай Владимирович — талантливый советский биолог, один из основоположников радиационной генетики.

В научных, преподавательских и студенческих кругах его называли «Зубром». Почему именно так, а не иначе? Ну, прежде всего потому, что он был самобытен, необыкновенно трудолюбив, политикам не подыгрывал, служил только одной звезде — науке — справедливо и честно. Внешне он был похож на зубра — ходил бесшумно, хотя был огромен, воинственно выпяченная нижняя губа и косматая грудь придавали его облику мужественность и породистость. Да, он был элитным человеком и по происхождению (дворянин), и по количеству своих трудов по генетике и эволюционной биологии (более ста). А мужественным его можно считать хотя бы потому, что в 1925–1945 годы (двадцать лет) он проработал в лабораториях генетики Германии. Его не тронули, не выгнали, не расстреляли, хотя он не был сторонником фашизма и Гитлера. Более того — он воспитал сына, который ненавидел нацизм и стал участником Сопротивления, входил в антифашистскую подпольную группу, за что жестоко поплатился. Дмитрия арестовали в годы Великой Отечественной войны, в 1943 году, отвезли в берлинскую тюрьму. Он был арестован гестапо за то, что укрывал французских летчиков и помогал русским военнопленным в лагерях. В августе 1944 года Дмитрия перевели в концлагерь Маутхаузен. Перед самым приходом американских войск во время восстания заключенных он был убит фашистами.

В семье Дмитрия называли ласково «Фомой». Отец все время ждал его возвращения. И чтобы так сильно не страдало сердце по сыну, он сам тоже помогал антифашистам, прятал у себя дома и в институте бежавших из концлагерей пленных солдат и офицеров, евреев, ученых, помогал им бежать из Германии в Англию, США и Россию. Все понимали, что Зубр это делает не только из любви к сыну. Он тоже ненавидел фашизм и стремился облегчить судьбу каждого пострадавшего от нацистов.

Зубр попал в Германию по заданию советского правительства. Его командировали туда для работы в лабораториях по генетике, и он целиком и полностью оправдывал это доверие, делая открытие за открытием.

Будучи студентом Московского университета, он уже тогда заявил о себе в науке. Его первый учитель — замечательный ученый, биолог Н.К. Кольцов — как раз и рекомендовал его на работу за рубеж, дабы «перевернуть жизнь, не дать ей залежаться». Тогда отношения с Германией у советской страны были более чем дружественными. Между ними процветала торговля, они заключили договор о дружбе и нейтралитете. Создавались совместные институты, издательства, акционерные общества.

Уже в первые годы пребывания в Германии молодой Зубр поражает всех трудоспособностью (по 18 часов в сутки). Он занялся изучением дрозофил-мутантов и сделал первое открытие: оказывается, возможен возврат их к норме. Тогда существовала гипотеза, что всякая мутация разрушает ген. Зубру не верилось в это. Если разрушает, тогда не должно быть обратных мутаций, а их удалось получить. Одновременно он занимается в Германии радиационной генетикой — мощными и малыми дозами облучения, жестокими излучениями атомных бомб, их влиянием на организмы. Его работы на эту тему входят в «Зеленую тетрадь», изданную в Геттингене. В 1938 году он делает сенсационный доклад на собрании генетического общества: «Генетика и эволюция с точки зрения зоолога». В 1940 году участвует в книге «Новая систематика», посвященной генетике и эволюции. Там крупнейшие биологи мира представлены по главе. Зубр писал третью, а Вавилов — заключительную. Составителем книги был Джулиан Хаксли по прозвищу «бульдог Дарвина». За любовь к трудам Вавилова, Вернадского, Кольцова Зубра назвали «бульдогом русских». Он, действительно, сделал прорыв русских генетиков в Европу, сам значительно обогатив прогрессивную науку. Достаточно напомнить, что в его институте в Германии впервые взялись за создание методов очистки вод, рек, озер от радиоактивных примесей, средств защиты живых существ от больших доз радиации. Он создал увлекательный цикл работ по стимуляции роста растений слабыми дозами облучения.

Его труды привлекали ученых всего мира, получали все новые положительные отзывы. Но тут Сталин дал команду вернуть командированных ученых в СССР. Зубра вызвали в советское посольство. Но Николай Владимирович сразу почувствовал, что стоит за этим. Да, возвращение в СССР было опасным для него, во-первых, потому что он был из дворянской семьи, а во-вторых, потому что в стране процветала вовсю «лысенковщина», объявившая генетику буржуазной и вредной наукой. Под видом борьбы с генетикой Трофим Лысенко, а также его идеолог, его «золотое перо» И.И. Презент и их окружение, поддерживаемые самим Сталиным, объявили самый настоящий террор светлым умам России, профессорам и докторам, известным биологам, называя их врагами народа, вредителями и диверсантами. Начались повальные аресты ученых, их расстрелы. Один из шведских ученых, прилетев из СССР в Германию, передал Тимофееву-Ресовскому письмо от его учителя, знаменитого советского биолога Кольцова, который советовал ему не спешить домой, переждать, «пересидеть за рубежом страшное время». В стране началась травля даже выдающегося ученого Николая Ивановича Вавилова, которого обожал Тимофеев-Ресовский. Зубр довольно часто любовался старой фотографией, сделанной в Калифорнии в Пасадене, на которой он был изображен с основателем генетики Томасом Морганом и Николаем Ивановичем Вавиловым. Американскому ученому и его школе удалось обосновать и блестяще развить хромосомную теорию наследственности, согласно которой хромосомы являются носителями генов и тем самым определяют наследственные свойства клеток и организмов. Элементарные сведения о хромосомной теории наследственности сейчас люди находят в любом школьном учебнике общей биологии. Но в те годы не все было ясно с теорией Моргана, и советские ученые Вавилов и Тимофеев-Ресовский отправились за океан к нему, чтобы поработать в его лаборатории. Там они окончательно убедились в справедливости его хромосомной теории наследственности. По приезде в СССР Вавилов создает в Царском Селе генетическую станцию, собирает вокруг себя очень сильную группу советских ученых. Он создает мировую коллекцию культурных растений, организует так называемые географические посевы в 150 пунктах страны, изучая поведение одного и того же сорта в разных условиях среды. За эту работу Вавилов на Международном съезде в Италии был удостоен золотой медали. Тимофеев-Ресовский от души поздравил Николая Ивановича с этой наградой.

И вот Зубр узнает, что Вавилов подвергается нападкам со стороны малограмотных сталинистов, его начинают преследовать. Растут репрессии среди морганистов. В 1929 году подвергается аресту создатель эволюционной генетики, выдающийся биолог мира Сергей Сергеевич Четвериков. Начинаются нападки и на друга Зубра — биолога Николая Константиновича Кольцова… Арестовали профессора Райнова, выгнали из Ленинградского университета профессора Филипченко, и у того не выдержало сердце — скончался во время ареста. «Береги себя, Коля, — пишет Кольцов Тимофееву-Ресовскому. — Да хранит тебя Бог от сталинизма!»

Когда Зубра вызывают в советское посольство, предлагают немедленно, срочно выехать на Родину, он отказывается, громко хлопнув дверью. Его поддерживает жена Леля (Елена Александровна), может, оно к лучшему, ехать в СССР тогда было бы безумием, самоубийством…

В 1940 году до Зубра докатилась страшная весть — арестован Николай Иванович Вавилов. А затем ему сообщили, что скончался и Николай Константинович Кольцов. И Вавилов, и Кольцов были его наставниками, старшими друзьями. Они превыше всего ставили в жизни науку. Еще в Америке Вавилов говорил Тимофееву-Ресовскому: «Если ты встал на путь ученого, то помни, Коля, что обрек себя на вечные искания нового, на беспокойную жизнь до гробовой доски. У каждого ученого должен быть мощный ген беспокойства… Он должен быть одержимым».

Одержимость была одной из характерных черт и самого Зубра. Благодаря этому качеству он проводит смелые опыты, эксперименты, пишет научные труды по генетике — в результате его узнает весь мир. И все же в 1945 году он подвергается аресту «за невозвращение на Родину». Знаменитый писатель Даниил Гранин в своей документально-художественной книге «Зубр», посвященной Н.В. Тимофееву-Ресовскому, пишет об этом так:

«Препроводили его в Москву, там провели следствие, суд. Вменили в вину ему то, что в свое время он отказался вернуться на Родину. Вот и весь разговор. Указания были строгие, время горячее, вникать в научные заслуги и прочие тонкости и нюансы не стали, следователю все было ясно, чего мудрить. Сослали его в лагерь, куда ссылали и чистых и нечистых — бывших полицаев, дезертиров, бандитов, власовцев, бандеровцев, мало ли их было тогда».

Этим лагерем был Карлаг. Около двух лет провел он там. Его использовали на самых тяжелых работах — в карьерах, на шахтах. К концу пребывания в Карлаге он превратился буквально в «ходячий труп». Даниил Гранин свидетельствует в книге:

«Был он в тяжелом состоянии, обессиленный, с последней стадией пеллагры, страшной лагерной болезни, когда от голодухи наступает авитаминоз, такой, что никакая пища уже не усваивается. Соседи по бараку тащили его на работы в котлован, сажали там к стенке, и он пел. Единственное, на что еще хватало сил, — петь. Ради этого и возились с ним заключенные.

Он умирал. Казалось, при его здоровье, силе он мог выдержать и не такие лишения. Но в том-то и штука, что для него беда была не в лишениях, не они сыграли роковую роль».

Так что же больше всего мучило, истязало Зубра? Конечно же, отлучение от науки, научных исканий, научных работ… Жажда поиска покинула его, и весь мир рухнул в его представлении.

Вытащил из лагеря Зубра бывший легендарный директор Магнитки, строитель Норильского комбината Аврамий Павлович Завенягин. Он был заместителем Берии. Познакомился Завенягин с ученым в Германии, в Бухе, где Тимофеев-Ресовский заведовал лабораторией и уже тогда занимался проблемами биологической защиты от атомных бомб. Дело в том, что Завенягин курировал в НКВД вопросы советской науки. Приехал в Германию с целью изучить немецкие проекты по созданию атомной бомбы. И Николай Владимирович рассказал ему все, что знал об этом. А знал он немало, ибо немецкие физики трудились в одном городе, одном институте с ним рядом. Он даже дружил с ними, знал всех поименно, кто работал над бомбой. Они уже были близки к ее созданию, во Франкфурте и Ораниенбурге вовсю работали заводы по очистке урана, еще немного, совсем немного — и реактор заработает как следует. Однако наступление Советской Армии сорвало планы немецких физиков по созданию атомной бомбы. Были целиком разрушены предприятия по очистке урана, целые лаборатории.

Американцы знали об атомных работах немцев и организовали спецгруппу «Миссия Алсос» по захвату материалов, документов по атомной бомбе и ученых-физиков. И это им удалось сделать — были захвачены многие немецкие специалисты по разделению изотопов, созданию реактора. Именно с их помощью в США сразу после войны приступили к производству атомных бомб. Первые две из них в августе 1945 года были сброшены американской авиацией на японские города Хиросима и Нагасаки и вызвали огромные жертвы среди населения и колоссальные разрушения построек.

Как известно, Сталин дал команду Берии во что бы то ни стало создать атомную бомбу в СССР в самые короткие сроки. Вот тут-то бериевцы спохватились, стали собирать разбросанных по лагерям Гулага ученых-атомщиков, всех, кто занимался проблемами атомной энергии. Так были найдены в Степлаге и досрочно освобождены ученый Генрих Маврикиевич Людвиг, создавший проект противоатомного бомбоубежища, доктор биологических наук, генетик Владимир Павлович Эфроимсон… Разыскали и нашего героя в 1947 году, доставили в Москву в Бутырку в 75-ю камеру. Оказалось, именно сюда собирал Берия всех атомщиков, имеющих хоть какое-то отношение к атомному делу, распределял их по НИИ. Здесь, едва окрепнув после Карлага, Тимофеев-Ресовский, «чтобы не сойти с ума от безделья», создал научно-техническое общество 75-й камеры. Оно собиралось ежедневно после утренней пайки около левого окна камеры и слушало научные сообщения зэков-ученых. Сюда попал и атомный физик, писатель Александр Исаевич Солженицын. Вот как он описывал встречу с Тимофеевым-Ресовским в книге «Архипелаг ГУЛАГ»:

«Ко мне подошел человек нестарый, ширококостный (но сильно похудевший), с носом чуть-чуть закругленным под ястреба.

— Профессор Тимофеев-Ресовский, президент научно-технического общества 75-й камеры. Не смогли бы вы сделать какое-нибудь научное сообщение? Какое именно?

Застигнутый врасплох, я стоял перед ним в своей длинной затасканной шинели и в зимней шапке (арестованные зимой обречены и летом ходить в зимнем). Пальцы мои еще не разогнулись с утра и были все в ссадинах. Какое я мог сделать научное сообщение? Тут я вспомнил, что недавно в лагере была у меня две ночи принесенная с воли книга — официальный отчет военного министерства США о первой атомной бомбе. Книга вышла этой весной. Никто в камере ее не видел? Пустой вопрос, конечно, нет. Так судьба усмехнулась, заставляя меня сбиться на ту самую атомную физику, по которой я записался в ГУЛАГе.

После пайки собралось у левого окна научно-техническое общество человек из десяти, я сделал свое сообщение и был принят в общество. Одно я забывал, другого не мог допонять, — Николай Владимирович, хоть год уже сидел в тюрьме и ничего не мог знать об атомной бомбе, то и дело восполнял пробелы моего рассказа. Пустая папиросная пачка была моей доской, в руке — незаконный обломок грифеля. Николай Владимирович все это у меня отбирал, и чертил, и перебивал своим так уверенно, будто он был физик из лос-аламосской группы.

Он действительно работал с одним из первых европейских циклотронов, но для облучения мух-дрозофил.

Он был из крупнейших генетиков современности. Он уже сидел в тюрьме, когда Жебрак, не зная о том (а может быть, и зная), имел смелость написать для канадского журнала: „Русская биология не отвечает за Лысенко, русская биология — это Тимофеев-Ресовский“ (во время разгрома биологии в 1948 Жебраку это припомнили), Шредингер в брошюре „Что такое жизнь“ нашел место дважды процитировать Тимофеева-Ресовского, уже давно сидевшего.

А вот он был перед нами и блистал сведениями изо всех возможных наук. Он обладал той широтой, которую ученые следующих поколений даже и не хотят иметь (или изменились возможности охвата?). Хотя сейчас он так был измотан голодом следствия, что эти упражнения ему становились нелегки. По материнской линии он был из захудалых калужских дворян на реке Рессе, по отцовской же — боковой потомок Степана Разина, и эта казацкая могута очень в нем чувствовалась — в широкой его кости, в основательности, в стойкой обороне против следователя, но зато и в голоде, сильнейшем, чем у нас».

Далее Солженицын рассказывает, как отправили Тимофеева-Ресовского вместе с его другом биологом Сергеем Романовичем Царапкиным в Германию в командировку, не ограниченную во времени, как они там преуспели в науке, а оттуда отправили в ссылку на Урал в закрытую лабораторию. И стал он снова заниматься проблемами защиты живых существ от радиации, вызванной взрывами атомных бомб. Вскоре в его лабораторию доставили почти всех немецких сотрудников, с кем он трудился в институте в Германии.

Бериевцы погубили великого Учителя генетиков — Вавилова, но не смогли погубить всех его последователей и учеников. Не заметил Николай Владимирович, как сам стал Учителем с большой буквы.

Все студенты-биологи Московского университета проходили у него в лаборатории на Урале практику, считали за честь называться учениками его школы.

В октябре 1955 года П. Капица предложил Зубру выступить в Институте физических проблем в Москве с лекцией о радиационной генетике и механизме мутаций. Вместе с ним намечали выступление известного ученого Игоря Евгеньевича Тамма о двойной спирали как основе строения и репродукции хромосом. Структура ДНК была сенсационным открытием того времени, и об этом надо было рассказать на семинаре.

Что тут началось! Все институты тогда находились еще под контролем лысенковцев. И приверженцы Лысенко стали добиваться, чтобы сорвать «вредоносные» лекции. Пришлось Капице обратиться к самому Хрущеву, и тот разрешил проведение семинара по генетике. Так восторжествовала правда в науке, лысенковцы были посрамлены.

Свежий воздух поиска ворвался в стены институтов, генетики получили поддержку власти. А это было так важно! Имя Тимофеева-Ресовского полностью восстановили, его реабилитировали.

В 1965 году Тимофеева-Ресовского наградили Кимберовской медалью «За замечательные работы в области мутации». И до этого его награждали весьма почетными медалями — Дарвиновской (ГДР), Менделеевской премией (Чехословакия), медалью Лазаро Скаланцани (Италия). Он был действительным членом Академии немецкой, почетным членом — американской, Итальянского общества биологов, Менделеевского общества в Швеции, генетического общества Британии, научного общества имени Макса Планка в ФРГ. Подобные знаки внимания были, конечно, приятны, но он не придавал им значения. Кимберовская медаль была крупнейшей наградой генетиков, она заменяет Нобелевскую премию, поскольку Нобелевской для биологов нет, в ней — признание серьезных заслуг, международное признание.

Зубр особо гордился этой наградой. Ведь путь к ней был нелегким и тернистым. Выступая перед молодыми, он порой вспоминал Карлаг, каменноугольные копи и сухие степи с посаженными зэками первыми лесополосами, говорил, что именно там еще больше закалил свой характер. Он хотел выжить ради науки — и выжил! А помогали ему в трудные моменты жизни не только книги, но и песни.

Да, Николай Владимирович не былученым-«сухарем», погруженным в одну генетику. Он любил раздольные русские песни, он любил живопись. В свободные вечера он читал художественную литературу, преклонялся перед талантом А.П. Чехова, Л.Н. Толстого. Его привлекали картины Врубеля и Серова. Всего у него было шесть лекций на эти темы, и он выступал с ними перед заключенными в Карабасе и Самарке.

Жительница Самарки, бывшая узница Карлага, девяностолетняя Евгения Севостьяновна Брыжатюк говорила мне:

— Я несколько раз встречалась с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским. Для него идеалом жизни был Антон Павлович Чехов, который поехал на Сахалин, исполняя службу писателя. Зубр (так называли Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского и в Самарке) постоянно сравнивал Карлаг с Сахалином. Он убежденно говорил: «Порядки те же, суровый климат налицо, не хватает только моря, Татарского пролива… Да вы почитайте путевые заметки „Остров Сахалин“ Антона Павловича Чехова — там заключенные занимались хлебопашеством, картофелем. И в Самарке такая же картина! Там добывали уголь, и в Карлаге тоже! Чехов после Сахалина стал известным писателем, а я стану после Карлага признанным ученым. Вот увидите!»

Тимофеев-Ресовский запомнился узникам лагпункта Самарка человеком, несущим свет знаний людям. В своей книге «Архипелаг ГУЛАГ» в части четвертой «Душа и колючая проволока» Александр Исаевич Солженицын пишет о нем как об организаторе лекций, Интеллигенте с большой буквы. Он, в частности, вспоминает:

«На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до самого смертного рубежа группа интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой и даже сна лишены, спать им негде, бараки-землянки еще не построены. Идут они воровать? стучать? хнычут о загубленной жизни? Нет. Предвидя близкую, уже не в неделях, а в днях смерть, вот как они проводят свой последний бессонный досуг, сидя у стеночки: Тимофеев-Ресовский собирает из них „семинар“, и они спешат обменяться тем, что одному известно, а другим нет, — они читают друг другу последние лекции. Отец Савелий — „о непостыдной смерти“, священник из академистов — патристику, униат — что-то из догматики и каноники, энергетик — о принципах энергетики будущего, экономист — как не удалось, не имея новых идей, построить принципы советской экономики. Сам Тимофеев-Ресовский рассказывает им о принципах микрофизики. От раза к разу они не досчитываются участников: те уже в морге…

Вот кто может интересоваться всем этим, уже костенея предсмертно, — вот это интеллигент!»

Да, Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский ко всем трагическим моментам в жизни относился оптимистично, верил в свою звезду. Она взошла на небосклоне России вместе с приходом демократических порядков, осуждением сталинизма и мракобесия Лысенко в науке. Не каждому выпадало такое счастье — остаться живым после лагерей смерти, не потерять здоровья и добиваться новых больших успехов в науке на благо человечества..

 

Глава тридцать восьмая

Мужество авиатора

По моей просьбе в спецархиве управления комитета по правовой статистике и специальным учетам Генеральной прокуратуры РК разыскали учетную карточку №СС-849, заведенную на известного полярника, авиатора Николая Львовича Кекушева. Из скупых данных следует, что он родился в 1898 году в Москве, по социальному происхождению — из дворян, до ареста работал бортмехаником в полярной авиации. Николай Львович был осужден 26 февраля 1949 года Особым совещанием при МГБ СССР по статьям 58-10-11 (кодекс не указан) и заключен в ИТЛ сроком на 10 лет. Началом срока определено 11 августа 1948 года, конец срока — 11 августа 1958 года.

Н.Л. Кекушев отбывал наказание в особом Степлаге МВД СССР. Из места заключения был освобожден досрочно 16 ноября 1954 года.

Что еще добавить к сказанному? Впервые о знаменитом авиаторе СССР Николае Львовиче Кекушеве я услышал от заключенного Степлага Ивана Ивановича Карпинского. Оказывается, они вместе работали в особом лагере Кенгира то на ремонтно-механическом заводе, то на обогатительной фабрике, вместе хлебали из мисок вареный овес, обменивались скудными впечатлениями о жизни заключенных.

Николай Львович Кекушев был скромным человеком, даже, пожалуй, очень замкнутым, никому в друзья не набивался, многих, прилипающих к нему с расспросами, сторонился. Ходил он в чистой одежде, но брюки его и куртка были в тысячах заплат. Позже выяснилось, что его кожанку авиатора и чемодан с военным костюмом выкрали молодые аферисты — зэки Степлага, но Николай Львович с жалобой на это к начальству не обращался, и урки его зауважали. Больше того — когда один из заключенных бросился на него с ломом, перепутав его с бригадиром, то они защитили Кекушева, вразумив безумного парня.

Лежа на нарах, Николай Львович часто вспоминал свою мать, ее добрые советы и наставления. Ничему плохому она его не учила, предостерегала от стремления богатеть, жадничать. Его отец — известный московский архитектор, дворянин Лев Кекушев — был человеком сугубо творческим, никогда не торговал, не занимался коммерцией. Он «созидал новую Москву», спроектировал гостиницу «Метрополь», ресторан «Прага» и множество домов, особняков, отнесенных ныне к памятникам архитектуры столицы. Он и сына своего хотел направить по творческой стезе, но рано скончался.

Впав в бедность, мать Н.Л. Кекушева определила его в Московский Кадетский корпус. Окончив его, юноша продолжил образование в Сергиевском артучилище, воевал на фронтах Первой мировой, а в сентябре 1918 года перешел на службу в Красную Армию, где прослужил по май 1921 года, принимая участие в походах против Деникина и белополяков. В 1921 году Коля поступил в электротехнический институт, затем на курсы бортмехаников. Он с детства мечтал покорять небесные просторы — и вот мечта его сбылась! Тогда многие юноши (чуть ли не все) рвались в авиацию. Вступив в общество «Добролет», Н.Л. Кекушев участвовал в открытии и освоении первых воздушных линий в Средней Азии.

За участие в освобождении города Хивы от банд басмачей Джунаид-хана в 1924 году он был награжден орденом Красного Знамени Хорезмской ССР — первым в гражданской авиации.

Вскоре судьба свела Кекушева с замечательным летчиком Михаилом Васильевичем Водопьяновым, будущим Героем Советского Союза. Ровесники, оба участники Гражданской войны, они сразу находят «общий язык», вместе осваивают воздушные трассы СССР. В 1931 году они совершают первый зимний перелет по маршруту Москва-Сахалин. Этот перелет навсегда вошел в историю авиации, ибо он был совершен при 52 градусах мороза, без навигационных приборов, без аэродромов и без связи.

Отважный перелет высоко оценил лично И.В. Сталин, который придавал большое значение развитию авиации в стране. Но если фамилию Водопьянова вождь запомнил, то Кекушева — нет. И в марте 1931 года Николай Львович был арестован, как говорится, ни за что ни про что. Следователь напомнил ему, что он из дворянской семьи, что учился в царском Кадетском корпусе. О заслугах Кекушева перед Советской властью — ни слова. Краем глаза Николай Львович прочитал на столе следователя на огромной серой папке слова «Дело о контрреволюционной организации выпускников Кадетского корпуса». Вот, оказывается, где собака зарыта! Корпус был организован 7 декабря 1778 года, и эту дату его выпускники по заведенной традиции отмечали каждый год. В последний раз они собрались на вечеринке 7 декабря 1922 года на квартире у Белявского. Все участники этой далекой вечеринки были в 1931 году арестованы, хотя на ней никаких крамольных речей не произносилось, наоборот, даже был провозглашен тост за Советы, великого Ленина. Однако бдительные органы воспользовались этой злополучной для всех однокашников вечеринкой и повернули дела так, что якобы на ней и была создана контрреволюционная организация бывших кадетов, которая стремилась свергнуть власть большевиков, организовать убийство И.В. Сталина.

В Бутырской тюрьме Кекушев сидел в большой камере, где были собраны лица дворянского происхождения, в том числе потомки Тютчева и Вяземского. По слухам, первый позже сошел с ума, а второй «застрелился» (застрелили). Бывшие кадеты были отправлены на пять лет в Усть-Ухтинские лагеря.

Горькая обида жгла душу Кекушева, ведь он верил большевикам, служил им сердцем и правдой, зачастую рискуя жизнью, и вот тебе — награда! Орден Красного Знамени во время ареста у него отняли, как отняли и именные часы от РВС УВС за выполнение тяжелых ответственных спецзаданий в Средней Азии. Когда Кекушев настойчиво потребовал вернуть ему награды, человек с Лубянки бросил ему в лицо:

— Звезда твоя закатилась, карьера погибла. Так что не лютуй!

То, что звезда его жизни закатилась, Кекушев не признавал, надежда не покидала его — во всем разберутся рано или поздно. Но никто и не думал его освобождать, наоборот, без всякого суда его впихнули в зэковский вагон, довезли до Архангельска, а оттуда на грязном пароходе «Воронеж» через мрачное свинцовое Карское море, Печору, Белощелье в Ухту. Что такое Ухта тех времен, можно представить, посмотрев в Карагандинском музее изобразительных искусств картину художника Льва Премирова, на которой изображены черные топкие болота, дикий лес и узкоколейка… Бывший узник ухтинских лагерей Премиров так и назвал картину: «Ухта».

Здесь, «в краю далеком», Кекушев работал на общих работах — на рытье траншей, на лесоповале… Но мысленно он был в небе, на самолетах… И — о чудо! Однажды его вызывает начальник лагеря Мороз и говорит:

— Бери буханку хлеба, вещи, любую лодку и двигайся на Усть-Ухту, там жди прилета гидросамолета, будешь его обслуживать. — И буркнул: — Скажи спасибо Водопьянову, он Сталину письмо написал, что ты незаменимый специалист и тебя надо использовать в авиации, а не на лесоповале…

О снятии судимости тогда и слова не было сказано. Но Кекушев обрадовался, что о его судьбе заботится старый надежный соратник, друг… Нет, что ни говорите, дружба — она не подводит, в дружбе — правда и сила…

Несколько месяцев проработал Кекушев на гидросамолете, а вскоре его постановлением ЦИК от 1 декабря 1931 года вообще освободили из-под стражи.

Так закончилась первая лагерная эпопея Кекушева. Думал ли он тогда, что будет и вторая? Навряд ли. Радости его не было предела — он снова вернулся в Москву, обнял маму, прогулялся с ней по родному Арбату, побывал на Голубых прудах, у памятника Александру Сергеевичу Пушкину… Уже в 1932 году по рекомендации того же М.В. Водопьянова он был зачислен бортмехаником в Главсевморпуть. В 1937 году Николай Львович Кекушев участвовал в первой экспедиции на Северный полюс на самолете-разведчике летчика Головина — Героя Советского Союза, в числе первых советских людей достиг полюса, за что был награжден орденом Ленина и денежной премией в 15 тысяч рублей. В 1937–1938 годы он участвовал в поисках знаменитого авиатора Сигизмунда Александровича Леваневского и его экипажа, которые на самолете «ДБ-А» конструктора Болховитинова решили через Северный полюс достичь Америки, но в неравной схватке с обледенением погибли между 89-й и 88-й параллелями по 148-му западному меридиану. Как пишет летчик Василий Решетников в книге «Обреченные на подвиг» (Москва, «Яуза», «Эксмо», 2007 год), «экипажу Леваневского судьба, скорее всего, послала напоследок не паковый, а молодой лед, а то и разводье, пропустившее машину прямо ко дну океана». Поиском погибших занимались многие экипажи доблестных летчиков, в том числе Михаила Васильевича Водопьянова. Экипажи освещали ледяные поля ракетами, светили ручными прожекторами, но, увы, безуспешно. Так до сих пор и не найдено точное место в белой угрюмой пустыне, где погибли Леваневский и его команда.

На счету Николая Львовича Кекушева в тридцатые годы были десятки трудовых побед в Арктике и ее морях. В 1938 году он получил значок Почетного полярника за налет миллиона километров в морозном арктическом небе. В 1939 году он был награжден денежной премией за восстановление самолета «Локхид», потерпевшего аварию в Усть-Пуре. В сорокаградусный мороз ему удалось отремонтировать лонжерон крыла, что дало возможность спасти самолет и довести его до Архангельска. В 1939 году во время финской войны Кекушев работал на проводке судов в Белом море.

Как видим, несмотря на то, что так называемые органы безопасности попытались в 1931 году сделать из Николая Львовича «врага народа», у них ничего не получилось. Издевательства над ним в тюрьмах и лагерях сталинизма не сломили его. Не погасли его вера и надежда на то, что он нужен России, великой стране СССР, людям. И он продолжал служить Отчизне, отдавая ей весь жар сердца и души своей.

Особенно ярко талант авиатора Н.Л. Кекушева проявился в годы Великой Отечественной войны.

В своей автобиографии Николай Львович в 1960 году писал:

«В 1941 году я совершил более 70 вылетов, за что был награжден орденом Красного Знамени. В 1941 году за эвакуацию жителей из осажденного Ленинграда отмечен грамотой Почетного полярника. В 1943 году работал в авиации дальнего действия, выявил и атаковал несколько подводных лодок врага. По окончании войны перегонял трофейные фашистские самолеты из Германии в СССР».

После Великой Победы, в 1948 году, Кекушев участвовал во второй полюсной экспедиции. Общий полет за время летной службы у него составил почти 2 миллиона километров, или 10 тысяч летных часов. Так что работоспособности и отваге этого авиатора можно было позавидовать. А вот на славу ему не везло — журналисты, рассказывая о подвигах знаменитых летчиков Водопьянова, Головина, Алексеева, почему-то забывали упомянуть бортмеханика Кекушева, который их сопровождал в дальних и опасных рейсах, отвечая за техническую безопасность самолета. Не было бы его — может быть, не было бы и некоторых славных страниц гражданской и военной авиации страны.

Однако Кекушев продолжал числиться в «черных списках» МГБ и после Великой Победы, его дело в случае нехватки в лагерях «врагов народа» опять поднималось и обрастало новыми казенными выдумками следователей.

В августе 1948 года Николай Львович был вновь арестован органами МГБ. Сталин и его подручные тогда проводили акции «повторников», то есть арестовывали повторно и отправляли в лагеря тех, кто уже в тридцатые годы отбыл свой срок. В числе «повторников» оказался и Н.Л. Кекушев — замечательный авиатор советской эпохи, награжденный орденами Ленина, двумя — Красного Знамени, Почетный полярник СССР. Молодые чекисты, которые арестовывали его, остолбенели, когда Кекушев надел пиджак с орденами, и стыдливо опустили глаза.

На этот раз Кекушева погнали по этапу в Джезказган. О жестоком обращении с заключенными, неимоверно тяжелых условиях их содержания он напишет позже в своей книге «Звериада», выпущенной в издательстве «Юридическая литература» в Москве в 1991 году. С горечью он будет писать о своем «прозрении», которое началось с беседы с зэком-адмиралом, потерявшим руку на Колыме. «Разговорившись со мной, он с пеной у рта стал доказывать, что все полярные экспедиции, включая и спасение челюскинцев, и высадку на Северный полюс в 1937 году, и перелеты Чкалова, Громова и Белякова, преследовали лишь одну цель: отвлечь внимание общественности от проходящих в стране арестов. Сами по себе эти экспедиции, по его словам, никакой ценности не представляли и были лишь очередным безотчетным выбрасыванием народных денег, показухой!»

В джезказганском лагере Кекушев начал серьезно болеть. Его спасал сосед по нарам, тоже авиатор, японский военнопленный Мацумото. Он называл Кекушева шутливо «сталинским соколом» и показывал на буквы «СС», пришитые на его одежде, обозначавшие совсем другое — каким этапом носитель знака прибыл в лагерь.

Мацумото во время войны участвовал как летчик в налете на американскую авиабазу Перл-Харбор. Он называл американцев «мировыми захватчиками» и прогнозировал, что они со временем захватят весь земной шар. После тяжких работ на обогатительной фабрике, в слесарной мастерской ремонтно-механического завода, у Кекушева поехало «сердце», оно застучало в груди как плохо работающий мотор. Словом, началась тахикардия сердца. По совету Мацумото Николай Львович начал лечить ее очень просто — на левую сторону груди клал тряпку, обильно смоченную холодной водой. Сердце успокаивалось, и Кекушев соскакивал с нар как молодой, отправлялся то в культурную часть, то в библиотеку за книгами. Он много читал, предпочитая литературу об авиации 30–40 годов, о Великой Отечественной войне, о знаменитых летчиках, с коими был лично знаком, о воздушных трассах и подвигах в небе, в которых лично участвовал.

Однажды, работая на разборке маленького домика-склада, который находился на территории медьзавода, под снятым полом он обнаружил пачку старых журналов и среди них номер, посвященный Арктике. На фото под заголовками «Первая экспедиция на Северный полюс в 1937 году», «Группа героев Советского Союза во главе со Шмидтом у флагманского корабля» он увидел своих бывших друзей-авиаторов, и сердце его больно сжалось. Известные летчики М.В. Водопьянов, П.Г. Головин, совершившие вместе с ним множество ответственных полетов в Арктику, улыбались ему с обложки старого журнала «СССР на стройке» и как бы даже успокаивали его: «Ничего, Коля, придет время, власти разберутся с твоим делом, и тебя снова вернут в авиацию»…

Хотелось в это верить. Но время шло, ничего не менялось в джезказганском лагере. Вокруг — оборванные до лохмотьев заключенные, почти все с бледными лицами, черными мозолистыми руками, тощие от недоедания и недосыпания… Особенно тяжело приходилось зимой — наледь, ветер, дующий из Бетпакдалы, пронизывающий до костей… Пока дойдешь с группой заключенных до обогатительной фабрики, последние силы потеряешь… Не зря в 1954 году в джезказганском лагере началось знаменитое восстание заключенных. В своей книге «Звериада» Кекушев характеризует его как политическое, целенаправленное, в отличие от некоторых авторов книг о Степлаге, которые считают, что в основе этого восстания была тяга зэков-мужчин в женскую зону. Нет, восстание возникло не из желаний плоти. Кекушев пишет: «На состоявшемся митинге в столовой был выбран штаб. Начальником штаба стал бывший полковник Кузнецов». Вот этот штаб и выработал стратегию восставших, а также выдвинул требования заключенных. На столовой были написаны лозунги крупными буквами, чтобы их могли видеть и вольные: «Требуем приезда члена ЦК», «Требуем пересмотра наших дел». В лагере выходила собственная газета, работал собственный радиоузел. В материалах высмеивались лагерные начальники, рассказывалось о требованиях заключенных, недовольных сталинизмом. Сам Кекушев, характеризуя обстановку в Кенгире тех лет, пишет:

«В 1948–1949 годах сталинизм решил повторить то, что удалось сделать в 1937 году. Но люди стали другими. Они уже не хотели больше жить в постоянной атмосфере страха и насилия. Они отказывались верить в то, что для блага будущего необходимо держать в лагерях миллионы людей».

Для подавления восстания в Кенгире были брошены солдаты, танки, самолеты. Как рассказывал мне узник Степлага Иван Иванович Карпинский, более пяти тысяч заключенных было убито. Остальных вывезли в степь и бросили их на песок лицом к земле. Среди них был и Николай Львович Кекушев, чудом уцелевший в этом кровавом свинцовом аду.

Лагерь расформировали, заключенных разбросали по всему Гулагу. Кекушева отправили на вечное поселение в Балхаш на медеплавильный завод, в бригаду по ремонту станков… Может быть, так и остался бы навечно Николай Львович в ссылке, если бы за него не хлопотали знаменитые летчики — его товарищи, побратимы… Характерно в этом отношении письмо на имя Генерального прокурора СССР Р.А. Руденко, подписанное Героями Советского Союза, авиаторами Водопьяновым, Шевелевым, Ляпидевским, Алексеевым, Слепневым и полковником авиации в отставке Чухновским. Они обратились к Руденко с просьбой пересмотреть надуманное дело бывшего бортмеханика Главсевморпути Н.Л. Кекушева, осужденного в 1949 году. В письме они сообщали:

«Мы знаем Кекушева по работе и лично в жизни с первых дней освоения Арктики (1932 г.). В многочисленных полярных экспедициях т. Кекушев проявил себя как человек, преданный нашей Родине, выполнявший труднейшие и опасные полеты, не считаясь ни с какими трудностями. За свою работу т. Кекушев неоднократно удостаивался высоких правительственных наград.

Н. Кекушев — единственный оставшийся в живых член экипажа летчика Головина П.Г., Героя Советского Союза — первые советские люди, достигшие Северного полюса.

В Великую Отечественную войну т. Кекушев совершил 76 боевых вылетов и ряд ответственных полетов в Арктику: в 1947–1948 гг. он участвовал в высокоширотных экспедициях Главсевморпути.

Мы не можем поверить, что человек, которого мы знаем, в течение 20 лет, может быть виновен в предъявленных ему тягчайших преступлениях. Просим Вас пересмотреть дело Кекушева в его присутствии.

Мы убеждены, что, ответив лично на предъявленные обвинения, он сможет реабилитировать себя и вернуться к авиационной работе на пользу и благо нашей Родины».

Конечно, Руденко не снизошел до Кекушева, но 2 июня 1956 года пришла долгожданная реабилитация. Ему возвратили ордена, кроме ордена Красного Знамени Хорезма. Этот орден, как и многочисленные фронтовые медали, бесследно исчез…

Начальник Полярной авиации М.И. Шевелев, довольный реабилитацией Кекушева, сразу назначил его инженером отряда вертолетов… Но проработал Николай Львович не много, стало пошаливать сердце: сыграли свою роль всевозможные житейские невзгоды, преследования бериевцев, лагерные мучения. Как только вспоминал умытый кровью Степлаг, расстрел товарищей-заключенных, сразу хватало болью сердце и дыхание срывалось. Однажды после командировки на Диксон начался сильный приступ стенокардии, Кекушев попал в больницу Аэрофлота, а затем его направили в санаторий. «Все, прощай, браток, — подумал о себе. — Силы на исходе…»

Как-то на скамью, где в тени деревьев расположился Кекушев, присела незнакомая девушка. Разговорились. Спокойное Черное море дышало прохладой, настроение у Кекушева поднялось, и он стал вспоминать свой трудовой путь. Девушка с интересом слушала его, а затем сказала:

— Славную жизнь вы прожили, Николай Львович, 30 лет только в Полярной авиации. А сколько натерпелись в лагерях! Почему бы вам об этом не написать книгу?

Н.Л. Кекушев позже не раз вспоминал совет незнакомки. И однажды не выдержал — купил авторучку, пакет белой бумаги, пришел домой и сразу за стол. Строки бежали быстро, как ветры Бетпакдалы. Мысли не покидали его даже по ночам. Николай Львович писал:

«Проходят годы, возникают новые задачи, происходят новые события. Все это отодвигает прошлое.

Забываются старые понятия, старые слова. Торжествуют новые. Но такие, как „Лубянка“, „черный ворон“, „37-й год“, „сталинизм“ не забудутся. Они стали нарицательными. С ними связана целая эпоха и судьбы многих миллионов людей. И они, эти люди, не хотят быть „Иванами непомнящими“. Им предлагают все „забыть“, потому что это было якобы „ужасное недоразумение“. Но забыть это нельзя, потому что такое может повториться. Есть еще люди, которые тоскуют по „старому доброму времени“, когда был „порядок“ и царили страх и ужас, — наследники Сталина».

Так появилась книга «Звериада» — печальный рассказ Кекушева о жертвах сталинского террора, об Ухте и джезказганских лагерях — машине смерти многих людей, убийцах-зверях в погонах НКВД и МГБ. К сожалению, автор не дожил до ее появления на свет. Понадобилось 30 лет после его смерти, чтобы люди узнали всю правду о его мужественной жизни, полной подвигов и трагедий.

 

Глава тридцать девятая

Подсолнухи Пустовойта

Ученые живут долго, это так. Я бы добавил — настоящие ученые… Настоящие ученые не имеют права жить мало, останавливаться на полпути, ибо самые серьезные открытия в науке и успех приходят к ним зачастую в зрелом возрасте, только тогда, когда накоплены нужные наблюдения, эксперименты, опыт.

Примером подобных размышлений может стать жизнь и деятельность великого ученого-селекционера, бывшего заключенного Карлага Василия Степановича Пустовойта. Он прожил 86 лет и покорил немало вершин сельскохозяйственной науки, создав ряд ценных сортов пшеницы, подсолнечника, завоевавших мировую славу.

Когда я еду мимо моря красивых желтых подсолнухов в Сарыарке, то всякий раз вспоминаю тепло и сердечно Василия Степановича Пустовойта. Это ведь он впервые завез в наши скудные края семена первоклассных подсолнечников и зерновых. Произошло это где-то в 1930 году, когда нога заключенного Пустовойта коснулась казахстанской земли. В пропахшей потом телогрейке, с небольшой сумой за плечами он предстал перед лагерным начальством в Карабасе. «Начальство» потребовало раскрыть суму и очень удивилось, когда из нее посыпались золотые зерна пшеницы и продолговатые черные семечки подсолнухов.

— Что это? — строго спросило «начальство».

— Семенной материал, — как ни в чем не бывало ответил Пустовойт. — Я селекционер, хочу разводить в Казахстане новые, доселе неизвестные казахам культуры.

Один из офицеров, оформлявших документы на прибывших зэков, молодой чекист, рассмеялся:

— Что тебе, батя, тут опытное поле для растений? Ошибаешься — здесь мы опыты над людьми проводим, перевоспитываем «врагов народа»…

И он многозначительно посмотрел на Пустовойта, в учетной карточке которого было записано, что он был арестован за антисоветскую пропаганду и агитацию и осужден на 10 лет лагерей. Для чекиста этот сорокачетырехлетний агроном-селекционер был всего-навсего одним из тысяч прибывших по этапу из разных городов России политических осужденных. Время ли с ним было возиться?

— Закрывай свой мешок с зернами, батя! — крикнул он на Пустовойта. — И в колонну! И в бараки….

Сидя на нарах, Василий Степанович не раз запускал руку в свой рюкзак, перебирал крепкие, силой налитые зерна и семечки. Сколько лет жизни он отдал их появлению на свет!

Кажется, Василий с детства бредил большими урожаями зерновых, подсолнечника. Его отец, Степан Леонтьевич Пустовойт, был потомственным земледельцем на Харьковщине, и Васек с юных лет знал цену хлеба. Если на поле хорошо колосится пшеница, отец приходил домой довольный, брал на руки сынишку и подбрасывал к потолку, восклицая:

— Будем с хлебом! Будем жить!

И впрямь, если по осени богатый урожай собирали — сытно было дома: пирогов целую кастрюлю мать напекала из свежей муки. А неурожай — слезы у матери на глазах выступали: нечем детей кормить, а их в семье было десятеро.

Вся жизнь деревенская зависела от хлеба: есть он — радостно дома, нет — горюшко горькое, голодное, страшное стучится в дверь… Эту зависимость от хлеба хорошо усвоил Василий, и запала ему еще в детстве думка: такую пшеницу вывести, чтобы золотого зерна было вдоволь, чтобы высокими горами до самого неба оно лежало на току…

И после окончания сельской школы пошел Василий учиться в Харьковское земледельческое училище. А получил диплом — направили его на Кубань, в казачью сельскохозяйственную школу близ Екатеринодара, учителем земледелия. Эта школа, которую называли «Круглик», находилась на окраине города. За ней — степь да степь, до самого неба… И пока Василий Степанович учительствовал, он создал здесь опытное поле, многие сорта озимой и яровой пшеницы испытал, чтобы добиваться высоких урожаев. Занимался и просом, и сахарной свеклой… А затем всерьез взялся за подсолнечник. Очень загадочная эта культура, привезенная в Россию из Америки. Она привлекает людей ярким венком лепестков вокруг головы-корзинки, украшает сады и поля своей самобытной красотой. Она удивляет всех тем, что корзинки подсолнуха поворачиваются все лето к солнцу, как бы приветствуя светило жизни. А главное — это подсолнечное масло, незаменимый продукт людей.

Но как удвоить, утроить содержание масла в семечках? Ведь потребности в нем катастрофически растут. Многие ученые занимались улучшением сортов пшеницы, проса, но никто даже не прикасался к проблемам урожайности и масличности подсолнечника. Между тем, он не такой стойкий, как кажется. Он, будто человек, подвержен различным болезням, и самая гнусная из них — заразиха. Она настольно прожорливая, что губила подсолнухи, точно огнем сжигала. Выживали единичные растения. Вот их-то и стал разыскивать Василий Степанович, совершив свое первое длинное путешествие по Кубани, Дону и Харьковщине. Не где-нибудь, а на своей малой родине, близ слободы Тарановка под Харьковом, молодой ученый нашел сорт подсолнечника, который абсолютно не боялся заразихи. Его называли «зеленкой», потому что он продолжал зеленеть, когда другие сорта подсолнечника чернели и погибали от страшной болезни. Правда, один недостаток был у зеленки — она не отличалась высокой масличностью. Ну и что же? Если ее скрестить с высокомасличным подсолнухом, то может получиться такой сорт, какой необходим земледельцам. В конце концов Василий Степанович вывел такой сорт: и богатый маслом, и не боящийся заразихи.

Об этом чудо-подсолнечнике писали в местной кубанской печати. Так, журналист В. Рейнгард, рассказывая об опытном поле Пустовойта «Круглик», сообщил, что молодым ученым выведены новые озимые сорта пшеницы для засушливых районов России. Однако, подчеркивал корреспондент, «слабость Пустовойта — это подсолнечник-маслянка. О подсолнечнике он говорит, по меньшей мере, как о любимом ребенке. Подумать только: сорт Пустовойта „Панцирный А-4“ содержит 62 процента жира в абсолютно сухом зерне!»

Журналист обращал внимание на монографии B.C. Пустовойта «Возделывание масличного подсолнечника» и «Подсолнечник и его возделывание на Кубани» и советовал опубликовать их в Москве. И вскоре их напечатали в столице. Это был триумф научного поиска Василия Степановича!

И вдруг в 1930 году беда: на B.C. Пустовойта обрушивается ложный донос. Кто-то из завистников его таланта написал в Кремль, что он якобы в беседе с учащимися сравнил Сталина с заразихой. Та губит поле подсолнухов, а Иосиф Виссарионович — плеяду талантливых людей. И хотя Василий Степанович никогда таких слов не произносил, его арестовали, он не успел взять с собой даже пальто. Захватил только рюкзак с семенами подсолнечника «Панцирный А-4» и гибридов озимой и яровой пшеницы…

Теперь, сидя на нарах в бараке лагеря, он пересыпал их с ладони на ладонь и думал горько: все результаты селекции коту под хвост! Может, отдать зерна голодающим заключенным? Но что-то останавливало его таким образом транжирить драгоценные семена…

И Пустовойт, действительно, дождался своего победного часа! Ему, можно сказать, повезло — вскоре в Казахстане организовали совхоз «Гигант» НКВД, которому отдали более чем 600 тысяч гектаров целинных земель. А при совхозе открыли опытное поле селекции зерновых, кормовых и масличных культур. Кому же его доверить? И тут начальство в лице руководителя Карлага О. Линина соизволило вспомнить о выдающемся селекционере-агрономе Пустовойте, которого доставили из Екатеринодара с мешком семян кубанской пшеницы и подсолнечника. И ему наконец-то разрешили заняться селекцией. Ему и еще одному политзаключенному-ученому, бывшему директору Полтавской опытной станции Виктору Ивановичу Сазанову. Вместе они вывели новые сорта озимой ржи «Долинская», просо «Долинское» 86, 12 и 155. Благодаря настоянию и заботам Василия Степановича на землях опытной станции впервые испытали озимую пшеницу и подсолнечник. Вот тут-то и пригодились семена заключенного Пустовойта, привезенные с Кубани. И если озимая пшеница с юга России не прижилась в суровых условиях Сарыарки, то подсолнечник Пустовойта начал свое победное шествие по ее полям, а затем — и всего Казахстана.

Как-то я вместе с ныне покойным фотокорреспондентом Александром Бирюковым побывал на землях Центрально-Казахстанского научно-исследовательского совхоза-института. В этой поездке нас сопровождал Александр Федорович Христенко, тогдашний руководитель совхоза-института, кавалер Золотой Звезды Героя «Халык Кахарманы» под номером три. Он показал нам поля великолепных подсолнухов, выращиваемых в научном хозяйстве.

— За все это богатство надо благодарить Василия Степановича Пустовойта, — сказал Александр Федорович. — Шесть лет он пробыл в Казахстане и вывел устойчивые к нашему климату сорта подсолнечника. Среди них самый знаменитый «Долинский-1». Он дает по 27 центнеров семечек с каждого гектара. Вот он!

Христенко подвез нас на своем «газике» к кромке поля подсолнухов, и вынырнувшее из-за туч солнце ярко осветило плантации. И показалось — приветливо закивали нам подсолнухи своими прелестными головками с коронами лепестков.

— Лови миг счастья! — толкнул А.Ф. Христенко Сашу Бирюкова. — Фотографируй.

Этот снимок талантливого фотографа я поместил в 1996 году в своей книге «Просторы Сарыарки», выпущенной в ПО «Полиграфия» в Караганде. Один экземпляр этой книги подарил Александру Федоровичу Христенко. Прочитав ее, он мне при очередной встрече сказал с упреком:

— Что же вы о Пустовойте не написали? Ведь он, по сути, был моим предшественником и основателем нашего совхоз а-института. Где-то в начале 1934 года его друзья, коллеги по опытному полю Карлага выслали письмо Сталину о невиновности Василия Степановича, о незаконных наветах на него кубанских сослуживцев и несправедливом осуждении. И что вы думаете? Как свидетельствует архив нашего института, в мае 1934 года он был досрочно освобожден и назначен директором опытного поля Карлага. В этом качестве Василий Степанович пробыл до мая 1936 года. И, будучи директором опытного поля, он продолжал постоянно заниматься селекционной работой, прежде всего подсолнечником. По сути, Казахстан обязан ему за эту культуру. Так что семена, привезенные Пустовойтом с Кубани, дали добрые всходы в Сарыарке.

Христенко познакомил меня с бывшим заключенным Карлага, ученым, агрономом Яковом Кондратьевичем Бычеком, который хорошо знал B.C. Пустовойта, немного работал под его началом в 1936 году, будучи молодым научным сотрудником селекционной станции в Долинке. И он мне сказал:

— Меня точно так же, как Пустовойта, посадили по известной всем статье 58 пункт 10. И тоже по никчемному доносу никчемных людей. И это горе нас с Василием Степановичем как бы объединяло. Но больше нас сдружило, конечно, стремление сказать свое слово в науке, селекции, поднимать земледелие в Казахстане на нужную высоту.

Я.К. Бычек отметил, что талант селекционера Пустовойта вовсю раскрылся именно в Казахстане, как ни странно, в условиях Карлага. Василий Степанович не только не загубил его, а наоборот — закалил и укрепил.

Я.К. Бычек был признателен B.C. Пустовойту за умные советы, наставления. Именно по предложению Василия Степановича он сосредоточил свои усилия на выращивании высокоурожайных сортов яровой пшеницы. Он отбирал для исследований гибридные пшеницы, руководствуясь принципами Пустовойта: браковать все растения с пороками, брать только лучшее, и, если скрещивать, то тоже только лучшее с лучшим. Так Бычек создал поистине шедевр казахстанской селекции: сорт сильной яровой пшеницы «Кзыл-Бас», непревзойденный по силе муки до настоящего времени.

— Связь с казахстанцами Василий Степанович не прекращал и после освобождения из Карлага, возращения на Кубань, — продолжал рассказывать Я.К. Бычек. — Он присылал нам посылки с семенами новых, выращенных им сортов культур подсолнечника, топинамбура и пшеницы. Его семенной материал мы использовали в своей работе, особенно по выращиванию масличных культур. Не все знают, что Пустовойт создал более 30 сортов подсолнечника, из них около десяти — в Карлаге.

Работая в Сарыарке, Василий Степанович воспитал целую плеяду молодых селекционеров. И когда уехал на Кубань, то и там поддерживал и воспитывал талантливых ученых. Его учеником называет себя, например, известный селекционер, «батька» пшеничных полей Кубани Павел Пантелеймонович Лукьяненко, автор знаменитой озимой пшеницы «Безостая-1». К нему после отсидки в лагере и приезда в Екатеринодар Василий Степанович обратился с просьбой помочь вывести ряд сортов озимой и яровой пшеницы для Казахстана, чтобы они не боялись ни жары, ни холода, ни болезней, ни ядовитых степных сорняков. Академик обещал взяться за эту работу, но преждевременная смерть не позволила П.П. Лукьяненко завершить ее.

В 1977 году я опубликовал большой очерк в восьмом номере журнала «Земледелие» (г. Москва) «Конструктор донской пшеницы». В нем довольно подробно рассказал о не менее известном селекционере с Дона Иване Григорьевиче Калиненко, создателе прекрасных сортов озимой пшеницы: «Ростовчанка», «Донская остистая» и других. Иван Григорьевич считал себя учеником B.C. Пустовойта. И он придерживался его заповедей: никогда не порывать с научным поиском, преданно служить селекции, быть долгожителем во имя науки, для счастья людей. И он мне сказал:

— И всем писателям надо жить долго, чтобы успеть рассказать о замечательных людях нашей земли. Поверьте: их жизнь не проходит бесследно, как и жизнь Пустовойта в казахстанской степи.

В этом я убедился, когда снова побывал на землях Центрально-Казахстанского научно-исследовательского института сельского хозяйства, что расположен за Темиртау. Давно я не посещал дорогие знакомые мне места. За это время ушли из жизни незабвенные мои герои — Александр Федорович Христенко, Яков Кондратьевич Бычек… Но выросло и окрепло новое поколение ученых-селекционеров. И среди них — кандидат биологических наук, заместитель директора по науке ЦК НИИСХ Н.С. Ющенко. И во время нашей беседы он мне подарил монографию «Сельское хозяйство в сухостепной зоне Казахстана».

— В этой книге, — отметил Н.С. Ющенко, — мы показали большую роль Василия Степановича Пустовойта в развитии сельского хозяйства нашей республики. Ведь он, по сути, был первым дирижером нашего дела, то есть руководителем опытного поля Карлага, селекционной станции, с которой и началась сельскохозяйственная наука в Казахстане. Он помог тогдашнему совхозу «Гигант» НКВД в три раза поднять урожайность полей… А секрет этого роста был прост. Изучив местные почвы, Пустовойт рекомендовал совхозу отказаться от глубокой пахоты, при которой 14-15-сантиметровый слой чернозема оказывался внизу, а бесплодные солончаки — вверху. Он советовал заменить пахоту дискованием, что и было сделано… Это заметно подняло урожайность на полях. Приемы и методы работы Пустовойта по селекции растений мы используем до сих пор… Его подсолнухи — наша гордость.

Я выехал в поле. Как раз шла уборка урожая подсолнухов. Один из комбайнеров подозвал меня и насыпал мне на ладонь горсть черных продолговатых семечек.

— Ну как? — спросил он, улыбаясь.

— Вкусные, — ответил я.

— Да ведь это семечки подсолнухов Пустовойта! — воскликнул механизатор. — Лучше их нет нигде в мире! Даже Америка их закупает у нас…

Надо ли добавлять, что бывший заключенный Карлага, ученый-селекционер Василий Степанович Пустовойт завершил свою жизнь в почете и славе? После освобождения из лагеря и возвращения на Кубань он не изменил своей стезе и на «воле» продолжал создавать новые сорта подсолнечника и зерновых. За успехи в области селекции сельскохозяйственных культур он был дважды отмечен Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, стал академиком, лауреатом Государственной премии СССР. И память о нем, как вы убедились, до сих пор живет в сердцах людей Казахстана и России.

 

Глава сороковая

Незнакомка из Москвы

Она приехала в поселок Урицкий на санях-розвальнях, как боярыня Морозова. Одета она была в белую заячью шубу, руки спрятаны в меховой муфте, а на голове шляпа с черной вуалью. Ее сразу назвали таинственной незнакомкой, ибо никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни откуда прибыла. К ней никого не подпускали, потому что всегда она находилась в окружении или сопровождении двух-четырех офицеров государственной безопасности. Когда она приходила в продуктовый магазин за покупками, то никогда не стояла в очереди. Незнакомка указывала пальцем сопровождавшему ее офицеру на необходимые ей продукты, он собирал их в сумку, она быстро расплачивалась и моментально исчезала в морозной дымке улицы. Порой ее видели у колодца с двумя ведрами, она воду носила сама на красивом коромысле, чуть расплескивая ее по сторонам дороги. Офицеры, шедшие рядом с ней, предлагали ей свои услуги, но она сама мужественно преодолевала путь от колодца до избы с двумя ведрами холодной живительной влаги.

В оперативных сводках кагэбэшников она значилась как объект № 12. И вот чтобы этот объект поселить в казахстанской степи на окраине Урицкого, что расположился недалеко от Кустаная, все еврейские семьи выселили из района за одну ночь, а к районному отделению почты протянули специальный кабель, который связал этот поселок прямо с Москвой.

Кто же скрывался за черной вуалью дорогой московской шляпки? Кем была таинственная незнакомка, направленная МГБ в ссылку в далекий казахстанский поселок? Директор местной школы, учитель истории К.О. Сакауов, с которым я встретился в прошлом году, раскрыл мне тайну тех пятидесятых годов. Оказывается, незнакомкой в белой заячьей шубе была жена министра иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова — Полина Семеновна Жемчужина, высокая красивая женщина с темными густыми бровями и строгим проницательным взглядом карих глаз. Она в то время, безусловно, принадлежала к высокой партийно-государственной элите. Сталин лично подписывал назначения Полины Семеновны на большие ответственные должности, а она до ссылки в Урицкий работала и заместителем наркома пищевой промышленности, и наркомом рыбной промышленности, и начальником управления «Главпарфюмера»… В годы Великой Отечественной войны значительно окреп авторитет Молотова, а вместе с тем появились новые возможности для роста Полины Жемчужины. Но в один далеко не прекрасный день ее карьере пришел конец. Известный палач Берия давно собирал на нее компромат как на еврейскую националистку, изобличая ее в связях с послом Израиля в СССР Голдой Меир, антифашистским еврейским комитетом, который действовал якобы по указанию США, пособничестве Михоэлсу, Лазовскому в создании в Крыму Еврейской автономной республики. Сталин, прочитав эти материалы, сказал Молотову:

— Вячеслав, разводись с Полиной, иначе вместе с ней угодишь во враги народа, а там…

Жест Сталина был красноречив. И Молотов струсил, уговорил Полину формально развестись с ним. Но когда это было сделано, ее сразу исключили из партии, а затем арестовали как врага народа и бросили в темные камеры Лубянки. А там чего только не насочиняли малообразованные следователи МГБ!

Листаю личное дело Полины Жемчужины, и диву даюсь: даже благородные ее дела служаки Берии обернули против нее. Так, в личном деле Жемчужины указывается, что она «брала под свою опеку арестованных врагов народа Серебрякову, Белинкова и других». Полина Семеновна этого не отрицала. Как было не помогать людям, невинно осужденным Берией и его подручными! Отец Аркадия Белинкова прислал ей письмо, в котором сообщал, что его сын арестован, приговорен к смертной казни. За что? Только за то, что юноша необдуманно написал скороспелый роман «Черновик чувств», признанный чекистами антисоветским. Ходатайства в защиту Аркадия на имя великого кормчего послали писатели Алексей Толстой и Виктор Шкловский, но результата никакого… Полина Семеновна обратилась к мужу, и вскоре начинающему литератору смертную казнь заменили восемью годами лагерей. Белинкова отправили в Казахстан, на отделение Карлага — в село Сарепту. Точно так же по просьбе Жемчужины скостили срок пребывания в Казахстане Галине Серебряковой. Жемчужина регулярно посылала письма знаменитой писательнице в Семипалатинск, всячески содействовала выпуску ее книг в Москве.

Полина Семеновна помогала многим заключенным, «врагам народа» — Докучаеву, Губанову, Федосову, Грохотову, Слезберг. Бериевцы эти милосердные акции Жемчужины назвали «преступлениями». И что удивительно и, конечно же, нам непонятно до сих пор — она сама признавалась в обдуманных «преступлениях». В личном деле можно встретить такое показание Полины Семеновны:

«В этих преступлениях я признаю себя виновной. До последнего времени я оказывала материальную помощь дочери моей ближайшей подруги Слезберг. Я дала ей шестьсот рублей, купила ей башмаки. Зоря, дочь Серебряковой, также получала от меня поддержку».

За то, что Полина Семеновна была отзывчива на просьбы людей, милосердна, она и пострадала. Но, даже находясь в ссылке в заснеженном Казахстане, она не учла суровых уроков чекистов и продолжала идти к людям с добрыми словами и помощью. Особенно баловала ребятишек из Урицкого — пока дойдет из магазина до своей избы-обители, все кульки сахара-рафинада и конфет-«подушечек» раздаст им. Так что чай она пила всегда несладкий.

Раздавала она людям и консервы, рыбные и мясные, свои платья и обувь — туфли и сапоги…

Все годы ссылки в селе Урицком, рассказывал мне учитель истории К.О. Сакауов, она оставалась инкогнито для жителей. Но кое-какие сведения о таинственной незнакомке в белом все же просочились в массы. Вначале ее считали «Каплан», убийцей Ленина. Но вот женщины, которые помогали ей лепить пельмени, отвергли эту версию. Да, она видела Ленина, как сама призналась, но очень его уважала за ум, публицистику, верность марксизму-ленинизму. Нет, она не Каплан…

Вскоре почтовики проговорились, что настоящая фамилия незнакомки Карповская, во всяком случае, под такой фамилией она отправляла письма в Москву своей дочери Светлане, а однажды даже написала весточку Вячеславу Михайловичу Молотову. Но дошли ли ее письма в стольный град? Навряд ли. Они изымались из почтового ящика особистами и подшивались в личное дело Жемчужины. Так, именно там сохранилось ее единственное письмо Молотову:

«Четыре года разлуки, четыре вечности пролетели над моей бедной, жуткой, страшной жизнью. Только мысль о тебе, что тебе еще, может быть, нужны остатки моего истерзанного сердца и вся моя огромная любовь, заставляет меня жить».

Она была верна своему мужу все годы ссылки в Урицком. Как-то один из офицеров МГБ, охранявший ее дом, выпив для храбрости, начал объясняться незнакомке в любви, схватив ее за руку и подол юбки… Она оттолкнула его так, что он ударился о косяк двери и долго ходил с синяком на лбу. Он на всю жизнь запомнил слова незнакомки:

— Сам Сталин не позволял себе такого поведения. А вы…

Вскоре офицера отправили подальше из Урицкого. Он лишился жирной зарплаты — охранники незнакомки получали по две тысячи рублей в месяц, хотя самой Карповской переводили на содержание только 250 рублей (и это тогда считалось большими деньгами).

Был еще случай с бухгалтером из соседнего села. Он настойчиво стучал в окна незнакомки, приговаривая:

— Откройте мне, я все про вас знаю, я давно влюблен в вас, я видел вас в Москве… Я хочу сказать, что прекраснее вас женщины не видел. Я хочу поздравить вас с 8 марта!

Он показывал через стекло маленький букетик первых подснежников, собранных в рощице в степи… Но вместо хозяйки дверь открыл капитан госбезопасности. Помахав перед носом бухгалтера пистолетом Макарова, он крикнул:

— Ступай туда, откуда пришел! Тоже мне жених нашелся! Застрелю!

Конечно, после этого случая незнакомку больше никто не тревожил, а дом ее обходили сотой дорогой, сотой стороной.

В Урицком она жила как бы в тумане между прошлым и будущим. Она погружалась мыслями в жизнь, проведенную в Кремле, и ей часто снилась ее первейшая подруга, жена Сталина Надежда Аллилуева.

Ах, Наденька, Наденька, предупреждала же ее Полина: не вступай в ссоры и споры с Иосифом, будешь всегда наказуема. Грузины не терпят, когда в их дела вникают женщины. А Иосиф, такой грубый, несдержанный, горячий, пылкий, — тем более. Его надо поддерживать, ему надо вторить, даже подхалимничать, лебезить, как это делают грузинские женщины по отношению к своим мужьям. А иначе — искры раздора, а там и до пламени недалеко. Не послушалась Надя — полезла в полемику, выяснять стала — кто прав, кто виноват, вместо того, чтобы борщ Иосифу любимый варить с дольками чеснока, рубашки стирать да помалкивать, если хвалить не можешь. Нет, стала защищать Николая Бухарина, повторяя, что тот — любимец Ленина… Каково это было слушать Сталину? Раскритиковала аграрную политику партии, коллективизацию, которая довела сельчан до мора и голода… Сталину ее позиция была поперек горла, ведь это он загонял мужиков и баб в колхозы, воспевая в своих речах единственно верную форму собственности будущего коммунизма.

Иосиф выходил из себя, слушая «детский лепет» Нади, не сдерживаясь, обзывал ее то «дурой», то «шизофреничкой». Она в долгу не оставалась, отвечая ему оскорбительно: «параноик». И вот в результате такого любезного обмена мнениями у Надежды стало падать настроение, хандра охватила все ее существо. И в одну тоскливую ночь ее не стало. Испуганная экономка Сталина позвонила Полине Молотовой:

— Приходите скорее, у нас беда!

Когда Полина вошла в комнату Нади, она еще лежала на кровати в крови. Рядом на полу валялся маленький пистолет «вальтер», подаренный ей в свое время братом Павлом… Пришел Авель Енукидзе, ахнул, и боль исказила его бледное лицо. Вошел Сталин. Полина прошептала:

— Иосиф, Нади больше нет с нами…

И заплакала. Сталин ничего не ответил и ушел в свой кабинет…

На следующий день он попросил Полину посмотреть за детьми Василием и Светланой, помогать кухаркам, няне… Словом, на какое-то время заменить хозяйку дома, ушедшую в мир иной. Полина откликнулась на этот зов чистосердечно и бескорыстно. Однако со временем Сталин весьма своеобразно отблагодарил за это Жемчужину, дав ход следствию по ее сионистским делам. А может быть, потому что она знала слишком много о его личной жизни, трагедии семьи Аллилуевых, Нади? Могла ведь Полина всему миру рассказать о его бедах горемычных…

Два года прожила Полина Жемчужина в Казахстане в поселке Урицкий. Незнакомка, как звали ее жители поселка, оставила о себе добрую память. Во всяком случае, местный краевед Валерий Васильевич Стародуб в своей книге «Исторические, памятные, культурные места Сарыколя» (ТОО «Кустанайский печатный двор», 2011 год) написал:

«Безусловно, Молотова, находясь в ссылке, вела себя стоически, веря в святость дела, которому она посвятила жизнь… О годах ссылки в Урицком она говорила скупо и без желания развивать тему: „Там, в Урицком, мне надо было три вещи: хлеб, чтоб не умереть с голоду, мыло, чтобы быть чистой, лук, чтобы быть здоровой“».

Ее вывезли из Урицкого так же, как и привезли, — тихо и неожиданно, в сопровождении работников МГБ. Ей предстояло пройти в Москве в Лефортово новые круги ада… Но Полине повезло — 5 марта 1953 года скончался кормчий СССР, великий мучитель рода человеческого, Иосиф Сталин. Узнав об этом, она зарыдала, благодаря Бога за великую милостыню…

Через несколько дней после похорон Берия спросил у Молотова, какой подарок он желает получить ко дню своего рождения.

— Верни Полину, — коротко сказал Вячеслав Михайлович.

О том, как жила последние годы в Москве Жемчужина, хорошо знает в Сарыколе (бывшем Урицком) местный старожил, пенсионер Н.Ф. Овечкин. В 50-е годы он был начальником райотдела МГБ в Урицком. Именно к нему Жемчужина-Молотова несколько раз обращалась с просьбами доставить ей новые книги, которые издавались в Казахстане и России. И он всякий раз выполнял ее обращения. Так вот Н.Ф. Овечкин с супругой несколько раз гостевали у Молотовых в Москве. Жили те дружно, согласно. Жемчужина защищала, как могла, попавшего в опалу при Хрущеве Вячеслава Молотова. Она добилась, чтобы им, пенсионерам, предоставили в Жукове под Москвой совминовскую дачу, чтобы в 1967 году повысили каждому пенсию до 250 рублей.

Первым в Урицком тайну незнакомки, находящейся в ссылке, раскрыл уже упоминавшийся майор МГБ Н.Ф. Овечкин. Сталин умер, пришли иные времена… Теперь в Сарыколе все знают, что в их поселке находилась в ссылке не кто иная, как Полина Семеновна Жемчужина, преданная партии и большевикам женщина, супруга всем известного государственного и партийного деятеля В.М. Молотова. И местные жители гордятся этим и рассказывают приезжающим к ним в гости журналистам и писателям новые легенды о незнакомке из Москвы.