Разве можно забыть музу в зэковской робе, поэтессу, медсестру Руфь Мееровну Тамарину? Она долгое время работала в редакции «Казахстанской правды». Я часто встречал ее и в здании Союза писателей Казахстана, где она была литературным консультантом. Именно тогда, а более конкретно – в 1982 году она подарила мне книгу – справочник «Писатели Казахстана» в память о республиканском совещании руководителей областных литературных объединений. На нем я присутствовал как председатель Джезказганского областного литературного объединения «Слиток».
Из подаренной мне Руфь Тамариной книги я узнал, что она – участница Великой Отечественной войны. К сожалению, ее постигла участь певицы Руслановой, отвоевав, она неожиданно становится «врагом народа». Да, да, в 1948 году ее арестовывают, обвиняют в шпионаже в пользу США и дают 25 лет каторжных работ. Конечно, со временем ее реабилитируют. И не только ее, но и ее мужа, и ее родителей. Она всюду будет возить с собой четыре справки о реабилитации.
Р.Тамарина рассказывала мне о том, как воевала, будучи санинструктором, и как вывозила с поля боя раненых солдат. Позже она напишет обо всем этом более подробно в своей книге «Щепкой – в потоке»… (Алма-Ата, «Жазушы», 1991).
«Лодка-долбленка, которую волоком тащишь по снегу, тяжела сама по себе, а если в ней раненый – вдвое, раненый всегда тяжелей здорового», – в этих словах Руфь такое ощущение войны, такая точность переживаний медсестры, что думаешь: так мог написать только тот, кто побывал в сизом мареве пороха и огня, спасая жизнь однополчанам.
Меня опечалило и поразило, что человек, прошедший три года Отечественной войны, доказавший в боях свою преданность Родине, вдруг в послевоенные годы становится государственным преступником. Разве может даже с точки зрения самой сложной психологии и логики происходить такая метаморфоза с человеком? Только-только ее демобилизовали, только-только она вновь взялась за стихи, пошла на занятия в литературный институт, и, смотрите, готовая шпионка в пользу США! Разуму не поддается такое. «Жестокий век! Жестокие сердца!»
А, оказывается, чекистам не хватало обычного жилья. После войны в Москве строили мало, и надо было как можно больше москвичей посадить за решетку, чтобы захватить их жилплощадь. И полезла в столицу всякая мразь в погонах Берии, и снова началась «чистка», в результате которой Москва лишилась цвета интеллигенции: мудрецов, философов, поэтов, врачей. Жила Руфь Тамарина в небольшой квартире в Москве, да и ту потеряла. И кто, вы думаете, туда поселился? Ее следователь Серегин. То-то он так рьяно вел дело Руфь Тамариной, которая якобы затаила зло на Советскую власть и вредила, как могла.
– На допросах мне по шесть-семь часов подряд вдалбливали в голову, что я американская шпионка, – говорила Руфь Тамарина – И я стала спрашивать себя: а, может, это правда? И следователь МГБ Серегин сразу же ухватился за мои сомнения: да, это правда, торжествовал он, я докажу…
И доказал, уличив ее в связях с американским журналистом Робертом Магидовым, высланным из СССР осенью 1947 года. Вся беда в том, что Руфь, действительно, знала этого зарубежного корреспондента, он ведь приходил в Дом кино, где она работала, смотрел новые советские фильмы. Но какую секретную информацию она ему могла передать? Как в СССР пишут стихи? Как делают кино?
Чекистам нужны были шпионы США, очень много шпионов! Иначе зачем они сами нужны стране? С классовой борьбой вроде покончено, теперь ловим шпионов. Та же Руфь Тамарина – чем не находка для МГБ? Доказать, что она – стопроцентная шпионка, конечно, невозможно. Да и зачем это? Ведь все равно формулировочку найдем – приговорить к «вышке» «по подозрению в шпионаже в пользу США». Обратите внимание: не за сам шпионаж, а только за «подозрение» в нем. Подозреваем и точка. А ведь подозревать можно кого угодно. Всю страну, весь народ можно подозревать! И всю страну, весь народ за колючую проволоку, в грязь, нечистоты, к расстрелу…
Боже мой, что творилось! Бедная Руфь, что она сама пережила, ожидая казни. Ее темные мягкие волосы стали жесткими и белыми за одну ночь! И она долго не верила, что жива, когда ей объявили о великом помиловании Сталина, который смертную казнь заменил ей 25 годами каторги.
Руфь Тамарина попала на каторгу в Степлаг. И с удивлением открыла для себя, что здесь собрался высокоинтеллигентный народ! Тут, например, отбывала свой срок Слава Борисовна Майнфельд, начальник цеха коробки скоростей автозавода имени Сталина. В 1930 году директор предприятия, создатель отечественного автомобилестроения И.А.Лихачев посылает ее в числе ста инженеров ЗИСа в США в Детройт учиться у Форда, как делать автомобили. Всего год она была на практике, и убедилась, что Генри Форд – великий человек, изобретатель, а его системе не чужд человеческий фактор. Он хорошо платил рабочим, многих из них выдвинул в руководители. Он дал работу десяти тысячам больных, инвалидов, они получали у него на заводе полную ставку! К нему имел доступ каждый рабочий. Форд беседовал запросто, как с равными, даже с мусорщиками. Когда Слава Борисовна рассказывала обо всем этом взахлеб на заводе, ее слушали, затаив дыхание. Но она забыла об одном: времена круто изменились, и если до 1945 года СССР дружил с Америкой, то в 1946 году началась так называемая холодная война. И хвалить Форда, его технику, его гуманизм в то время было равносильно измене Родине. К тому же, Слава Борисовна была женой известного врага народа, доктора Левина, обвиненного в убийстве Горького и его сына Максима в марте 1938 года на знаменитом сфальсифицированном Ягодой бухаринском процессе «правотроцкистского блока».
И, конечно, в среде рабочих и специалистов завода имени Сталина было немало осведомителей. И они настучали на Славу Борисовну, и ее второй раз арестовали и дали срок – 15 лет. А первый раз она отсидела за «дело Левина» как член семьи изменника Родины, и ее вытащил из Темниковских лагерей смерти сам Лихачев в 1944 году. Но, как видите, недолго была Майнфельд на свободе.
Руфь Тамарина рассказывала в редакции не только о себе – о десятках, сотнях участников Великой Отечественной, которые кровь не жалели для Великой Победы, но которых после ее прихода «отблагодарили» за все, сослав на острова ГУЛАГа. Их смешали с оголтелыми бандеровцами, предателями Родины, дезертирами, мародерами и вместе с ними бросили в глухую степь под Карсакпай на медные и свинцовые рудники и угольные копи Байконура. Вот вам и слава победителей!
С горечью писала об этом Руфь в своих лагерных стихах:
Их, действительно, делали «полупещерными» людьми. Я много раз слышал от бывших зэков Кенгира упоминание о кирпичном заводе, где они трудились. Когда я приехал на этот завод где-то в 1983 году, он еще вовсю работал. И ручной труд здесь процветал вовсю! Люди заходили в горячие печи и, обливаясь потом, устанавливали там формы из глины. А затем в пыли под палящим солнцем лопатами бросали уголь в топки. Дышать было нечем, люди падали от жары в печах, топках прямо на землю. При мне «скорая» увезла одного рабочего, который забился в конвульсиях, как эпилептик, на горячих кирпичах.
Каково же было здесь, на объекте «Кирзавод», Руфь Тамариной? Ее подругам по бараку? Не представляю даже. Но всякий раз, когда по заданиям редакции «Казахстанской правды» я бывал на медных рудниках, в Джездах или Карсакпае, то вспоминал напутствие Руфь Тамариной:
– Пишите правду о Карлаге, о тех местах. Сколько там полегло людей, сколько искалеченных судеб! Все самое тяжелое в кенгирских местах было построено силами зэков. Все, все – и рудники, и Кенгирское водохранилище, и медьзавод, и железная дорога Рудник-Джезды, и даже первые парки. Почему вы не пишите об этом?
С особой нежностью Руфь Тамарина вспоминала тех, кто даже в жестоких условиях Степлага не сломался, не пал духовно. Помнила она, например, Елену Яковлевну Рабинович, диктора Всесоюзного радиокомитета, учителя знаменитого Юрия Левитана, сидевшую в Степлаге второй срок. Она активно организовывала в лагере художественную самодеятельность, даже поставила спектакль «Русалка» по музыке Даргомыжского. Кстати, балетные эпизоды в этом спектакле вела репетитор большого театра Анна Владимировна Скородумова.
Сама Руфь Тамарина как бы руководила здесь кружком любителей литературы и начинающих поэтов. Среди особо талантливых всегда отмечала Любовь Рубцову и Анну Зинину. Она им любила повторять: «Душа обязана трудиться и день, и ночь». И один раз в неделю они собирались в красном уголке КВЧ и обсуждали написанные стихи. Позже по выходу из лагеря Люба Рубцова стала профессиональным поэтом в Сибири, издала три книги отличных стихов. Анна Зинина печаталась в «Казахстанской правде». Она стала лучшим бригадиром «Промстроя» в Кызыл-Орде, председателем комиссии по культуре горсовета.
Стихи Рубцовой и Зининой хотел издать в Москве в коллективном сборнике зеков ГУЛАГа степлаговский поэт Вадим Попов, но его кончина помешала это сделать. Взялся было за благородное дело кенгирский поэт Коля Башлыков, до этого живший в одном бараке с Александром Исаевичем Солженицыным в Экибастузе, да вот беда – закрыли издательство «Советский писатель», а вместе с тем умерла последняя надежда на публикацию коллективного сборника.
Руфь Тамарина работала в Степлаге медсестрой на кирпичном заводе, а когда женскую зону перевели в Никольский, – библиотекарем. Там она встретила свою первую настоящую любовь – донского казака, строителя Михаила Гавриловича Морозова, вышла за него замуж. Вместе их перевели в балхашский лагерь, откуда они после XX съезда партии были отпущены на свободу. И началась вольготная литературная жизнь Руфь Тамариной вначале в газете «Балхашский рабочий», затем в республиканской «Казахстанская правда». Когда она встречала меня в Алма-Ате, то всегда передавала привет в Джезказган и Никольский всем, кто ее помнит.
Надо сказать, мои родители в то время жили в Никольском. И к маме часто заходили ее подруги – продавцы из магазинов, геологи, шахтерки. Встречались среди них и бывшие заключенные Степлага, оставшиеся на поселении в Никольском. Я запомнил Анну Стефанишину с ее мужем Володей. Она нехотя вспоминала свое прошлое, Степлаг. А Володя вообще молчал, и если начинал говорить, то только о своем радикулите, о том, как надо его лечить. Показалось мне, что были они людьми безобидными, зла людям не чинили. Анну все называли «хромоножкой», она сильно припадала на правую ногу. А вот, как она стала хромой, Анна не рассказывала никому. И только в книге Руфь Тамариной я прочитал, что Анна Стефанишина во время подавления восстания заключенных в Степлаге в 1954 году попала под танкетку, и та «просто стесала ей походя кусочек пятки. Она осталась хромоножкой, но живой».
Анна гордилась тем, что строила города в степи. В мае 1955 года женский лагерь из Джезказгана перевели в поселок Никольский, и Анна работала в бригаде, которая рыла большие квадратные ямы для опор ЛЭП-500, собирала каркасно-щитовые двухэтажные дома, с них-то и началась жизнь зэчек в горняцком поселке. Вскоре построили баню, целых две столовые… Анна долгое время дружила с Руфь Тамариной, которая работала в Степлаге то медсестрой, то библиотекарем… И она мне сказала:
– Вот Вы стихи пишите, и Руфь Тамарина все писала… Только Вы жизнь прославляете, а она ее проклинала, ибо была пессимисткой…
Проклинала ли? Не знаю, не ведаю, но, судя по ее книгам, думаю, что Руфь тоже была оптимисткой.
Вот недавно прочитал ее стихи из цикла «Кенгирская тетрадь», и мне сразу запомнились строчки:
Пессимистка? Навряд ли.