Интернет и идеологические движения в России

Мохова Коллектив авторов;Е.

ГЛАВА 6

РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО В КОНТЕКСТЕ «РУССКОЙ ВЕСНЫ»: СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

 

Данная глава посвящена выявлению важнейших тенденций социально-политического развития постсоветской России. Автор, используя накопленные за четверть века «Левада-Центром» материалы социологических опросов, показывает специфику эволюции российского общества. Траектория этой эволюции далека от той, которую рисовали теории, исходившие, в начале 1990-х гг., из иллюзорных надежд на его последовательное движение к демократии и либерализму. В действительности же наблюдается другой вариант развития — в сторону нарастания авторитарных тенденций с угрозой их трансформации в тоталитарные формы. Особое внимание в главе уделено изучаемому в книге периоду (2011–2014 гг.). Автор пытается объяснить причину смены социальных движений между периодами, названными в книге «Русской зимой» и «Русской весной», а также вскрыть механизмы массовой поддержки политики Кремля по отношению к Украине. Важная часть главы посвящена анализу реальной поддержки в обществе тех идеологических движений, которые были выделены методами дискурсивного анализа при изучении интернет-сообществ.

Высокий уровень массового одобрения аннексии Крыма и российской политики по отношению к Украине, поразивший многих политологов и либеральных обозревателей, часто связывается ими с подъемом русского национализма, выразителем которого, как считается, и явился Владимир Путин460. Однако, как показывают социологические исследования «Левада-Центра»461, рост национализма в России не был спонтанной реакцией общества на события в Украине. Европейский выбор соседней страны, ее переориентация с Москвы на Евросоюз первоначально не вызывали какой-либо враждебности в российском обществе. Так, в ноябре 2013 г. 65–70 % россиян считали, что России не следует вмешиваться во внутриукраинские дела, тем более — оказывать военное давление на одну из сторон конфликта; большинство полагало, что эти проблемы следует решать самим украинцам. Тем не менее уже тогда 29 % российских граждан считали подобные планы Киева «предательством славянского братства», чему следует противодействовать всеми доступными средствами.

Зависимость и последовательность событий здесь иная: падающая поддержка Путина в российском обществе заставила Кремль искать средства и источники для подавления внутрироссийской оппозиции и дискредитации гражданского общества, выступающего с острой критикой власти. Более чем понятная для россиян аналогия между Майданом (как ненасильственным изменением системы власти в условиях авторитарного правления) и массовыми демонстрациями протеста в Москве и других городах России в 2011–2012 гг., с одной стороны, и параллели между авторитарным и коррумпированным режимом Януковича и режимом Путина, с другой, вызвали страх в Кремле и стали причиной для развязывания беспрецедентной по агрессивности и демагогии антиукраинской кампании.

Российское руководство со времени «цветных революций» было чрезвычайно обеспокоено стремлением бывших республик СССР выйти из зоны влияния России. Вступление в ЕС или в НАТО означало одновременно крах в этих странах постсоветских диктаторских или персоналистских, в любом случае — недемократических структур господства. Любое осуществление подобных планов разрушало бы геополитическую конструкцию, старательно возводимую Путиным, — воссоздание своего рода аналога СССР, но в «уменьшенном» масштабе. России в этой конструкции отводилась доминирующая роль, что крайне важно для сохранения легитимности нынешней российской власти, поддержания у населения образа страны как мировой, «великой», а не просто крупной региональной державы. Озабоченность идеологической «заразой» — влиянием ценностей западной демократии или непрекращающейся «экспансией» НАТО — заставляет российский режим и его активных сторонников (своего рода «коллективного Путина») рассматривать все события, от движений протеста против фальсификации выборов в России до массовых митингов и выступлений против авторитарных режимов на Севере Африки или Ближнем Востоке, как цепь заговоров и подрывных действий, инспирированных Госдепом, ЦРУ или другими спецслужбами с целью установления мировой гегемонии США и их союзников. Какими бы соображениями или скрытыми мотивами ни обосновывалось это публично выражаемое понимание происходящего: профессиональной паранойей чекистов, пришедших к власти (и убежденных в планах Запада ослабить Россию, захватить ее территорию или ресурсы), комплексами проигравших в холодной войне или лицемерным оправданием своего узурпирования власти, защитой материальных интересов элит, — суть подобной политики одна — упорное навязывание населению идеи враждебного окружения страны, наличия многообразных угроз «национальным интересам» (безопасности страны, ее территориальной целостности, экономике, культуре, ментальности или «духовности», ее традициям)462.

Эта идеология на наших глазах обретает черты коллективной метафизики — «вечного противостояния» России и Запада как особых, закрытых «цивилизаций». Эта реакционная утопия, возрожденная в новых по сравнению с XIX веком одеждах (см. главу 2)463, заменяет умершую ранее идеологию классовой борьбы и противостояния двух мировых систем (социализма и капитализма). Но функция ее (почти по Карлу Маннгейму) по-прежнему заключается в консервации ставшей безальтернативной институциональной системы господства и — обратным светом — дискредитации идеологии либерализма, «открытого общества», модернизации, возвращения на общую для всех стран дорогу мирового развития, глобализации и — что главное — сознания необходимости систематических реформ как условия роста, процветания, технологического прогресса. Содержательно, сам по себе, этот набор идей представляет принципиально эклектическое собрание разнородных догматических утверждений, объединенных общностью «Большого стиля» — пафосом прославления величия «государства как нации». Будучи сведением ключевых символов и мифов о разных исторических эпохах России (империи и колониальной экспансии, сталинской индустриализации и милитаризма советского времени, становления казенного православия и декадентства Серебряного века, народничества и славянофильства, русского геополитического фашизма и культуры просвещения), идеология «возрождения» обретает свойства «достоверности» и убедительности, поскольку каждая из разных групп населения узнает, точнее, опознает в этом агломерате высокопарных рассуждений о миссии или статусе России нечто свое, знакомое, а сама гетерогенность мифов и идеологем воспринимается как свойство «объективности», внепартийности и истинности. То, что эти суждения предельно клишированы, пошлы в интеллектуальном плане, банальны и примитивны, что это давно отработанный риторический материал, оказывается не недостатком, а достоинством этой идеологии, условием ее суггестивного воздействия на массы.

Тотальная и агрессивная пропаганда реанимировала мифы и идеологемы русского имперского национализма (об этом термине см. главу 2) и привела российское общество в возбужденное состояние мобилизации. Но пропаганда не была бы действенной, если бы она не затрагивала глубоко лежащие комплексы национальной неполноценности, многочисленные травмы и болезненные переживания, сопровождающие сознание повторяющихся абортов модернизации, неудач догоняющего развития. Только в этом смысле Путин может считаться выразителем настроений российского большинства, будучи политиком, представляющим и эксплуатирующим фантомы и неврозы ущемленного и несчастного массового сознания. Бескровное (по всей видимости, бескровность здесь — очередной миф) присоединение Крыма, при всей двусмысленности его официального оправдания, стало символом успеха путинской политики в глазах россиян: «Россия защищает своих», «Россия после стольких лет слабости вновь обретает мощь и традиционный авторитет великой державы», «Россия возвращает свои утраченные ранее территории» и т. п.

Таблица 2464

Поддерживаете ли вы присоединение Крыма к России?, 2014 г.*

* В марте и мае вопрос задавался в следующей формулировке: «Вы лично за или против присоединения Крыма к России?»; N=1600 человек

Таблица 3

Почему вы поддерживаете присоединение Крыма к России?, октябрь 2014 г.

N=1600; в % от тех, кто поддерживает присоединение Крыма; опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа

Таблица 4

Какие чувства вызывает у вас решение руководства России о присоединении Крыма к Российской Федерации?, 2014 г.

* В сентябре и октябре в формулировке «Какие чувства вызывает у Вас политика России в отношении Украины?»

N=1600 человек; сумма ответов больше 100 %, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа

Из данных, приводимых в таблицах 3 и 4, видно, что доминирующим мотивом для пробуждения национального самоуважения стала именно аннексия Крыма, а не «защита своих». Изменение формулировки вопроса дало резкое снижение удовлетворения от характера российской политики по отношению к Украине, хотя поддержка действий руководства страны на протяжении 2014 г. не ослабла (см. табл. 2).

Поднятая волна национальной гордости и патриотической солидарности восстановили легитимность и доверие к действующей власти. Рейтинг Путина после Крыма вырос за один только месяц в полтора раза. Готовность голосовать за него на будущих президентских выборах поднялась с 28 % (декабрь 2013 г.) до 56 % (март 2014 г.) и остается на том же уровне до настоящего времени (опросы, проведенные 24–27 октября 2014 г.). Но одновременно с ним выросли и другие социальные показатели: общественного самочувствия, массового оптимизма, одобрения правительства и Госдумы (чего не было очень давно — отношение к ГД, к российским политикам все последние годы было явно негативным и неуважительным), оценка деятельности других органов власти (например, полиции) и т. д.465 Заметно ослабли обеспокоенность и острота таких проблем, как всеобщая коррупция в госструктурах или положение на Северном Кавказе.

Все вместе это указывает на редко фиксируемую в социологических исследованиях эмоциональную атмосферу общей консолидации, возникающую в результате серьезной угрозы всему целому или утраты особых достижений, символически обозначающих наивысшие ценности общества, заставляющих людей переживать чувство взаимной сопричастности к чему-то, что выше частных интересов, что объединяет их и придает им сверхценное сознание национальной общности. За 25 лет работы социологи Левада-Центра наблюдали такие состояния лишь три раза: в конце 1980-х — начале 1990-х гг. (перестройка и крах коммунистической системы), в 1999 г. (на фоне глубокого экономического и социального кризиса, второй чеченской войны, терактов в российских городах, создавших особый фон беспросветности и острых ожиданий появления авторитарного вождя или диктатора) и в настоящее время.

Рассмотрим эти проблемы и процессы национальной, вернее, имперской мобилизации466последних месяцев более детально. Начнем с предыстории.

 

Идеологические ресурсы российского населения

Следует принять во внимание, что за год до украинского кризиса и резкого поворота в российской политике социологические исследования «Левада-Центра» зафиксировали рост массовой диффузной ксенофобии, достигшей к октябрю 2013 г. максимальных значений за весь 25-летний период исследований (1989–2014 гг.) (см. диаграммы 1–2). После ликвидации слабых демократических институтов в России и замены их в середине 2000-х механизмами «управляемой» или «суверенной демократиии» сфера политики как область открытой конкуренции политических партий, публичных дискуссий о целях национального развития, социальных проблемах, способах их решения, цене и средствах их реализации, представленных в политических программах различных партий, как прокремлевских, так и оппозиционных, характере и смысле внешней или военной политики и т. п., практически полностью исчезла. Прекратилось обсуждение социальных проблем, то есть общественная рационализация способов, цены и средств их решения, изложенных в политических программах как прокремлевских, так и оппозиционных партий. А это означает, что исчезло и сознание ответственности людей за проводимую руководством страны политику (см. диаграмму 3). Общество оказалось полностью отделено от механизмов принятия государственных и политических решений и лишено контроля над их осуществлением. Политика, в особенности международная, приобрела совершенно закрытый характер, ее результаты не подлежали критике и рациональному обсуждению, они могли быть лишь предметом одобрения и аккламации467. Социальное недовольство и напряжение, особенно сильное в провинции, не находило себе выхода, а значит — и не могло быть рационализируемым в ходе публичных дискуссий.

Следствием этой блокировки механизмов и процессов общественного мнения стали рост чувства несправедливости сложившегося социального порядка, сознание «испорченности», коррумпированности власти на всех уровнях, прежде всего — тех структур, которые должны были бы поддерживать правопорядок и защиту населения (полиция, местная администрация, суд и т. п.). Реакцией на эту склеротизацию власти оказались не общественные движения, легальные и общепринятые политические формы самоорганизация общества, а все более частые столкновения отдельных групп населения с органами власти (по самым разным поводам — от забастовок и трудовых конфликтов до перекрытия дорог из-за ДТП и других правонарушений, совершаемых местными чиновниками). За этим последовали и межэтнические эксцессы, погромы, выход на улицы и манифестации националистической молодежи. Публичный характер эти конфликты приобрели в декабре 2010 г.: выход на Манежную площадь московской молодежи был лишь столичным выражением накопившихся напряжений, прорывавшихся и ранее, но только в провинции — в Кондопоге, Сагре, на Ставрополье и в других местах.

Массовые демонстрации протеста в крупных городах в 2011–2013 гг. приобретали все более антипутинский, антикоррупционный и политический характер. Это было выходом на поверхность того диффузного и неоформленного недовольства властью, которое накапливалось после кризиса 2008 г. Одним из проявлений глубинного недовольства населения, при слабом осознании его причин, выступали этнические фобии — неприязни, страхи и антипатии, а их основными объектами стали кавказцы и мигранты из Средней Азии. Впрочем, эти феномены обществом, не подготовленным к осознанию природы этих напряжений, воспринимались как отдельные иррациональные эксцессы. Когда же началась имперская консолидация, то она на миг притупила не только антиправительственные настроения, но и внутрироссийские межэтнические противоречия. Это хорошо видно по материалам опросов 2014 г.

Диаграмма 1468

Возможны ли в настоящее время в России массовые кровопролитные столкновения на национальной почве?

Диаграмма 2

Поддерживаете ли вы лозунг «Хватит кормить Кавказ»?

Диаграмма 3

Участие в политике

Лозунг «Хватит кормить Кавказ» (диаграмма 2) на протяжении последних трех лет поддерживали от 56 % до 71 % (пик, как уже говорилось, приходится на осень 2013 г.), не поддерживают в среднем — 20–24 % (минимальный показатель неодобрения с такой постановкой вопроса получен осенью 2013 г. — 18 %). Вместе с тем украинский кризис оттянул на себя рессентимент и привел к смещению агрессии, дав рост имперских настроений.

Особенностью этого подъема ксенофобии в последние годы стало то, что максимальные показатели агрессивного национализма и нетерпимости (по крайней мере — на словах) демонстрировали группы, обладавшие наибольшими социальными ресурсами: высоким социальным положением и уровнем образования, доходами, социальным капиталом, — а значит, и бóльшими возможностями влиять на другие слои населения. (Ранее носителями ксенофобии были социальные низы и периферийные группы населения.) Риторика ксенофобии и необходимости борьбы с мигрантами была в центре предвыборных дебатов всех кандидатов на местных и региональных выборах летом 2013 г. (см. диаграмму 1).

Сам по себе подъем аморфных и нерационализируемых ксенофобных настроений, отсутствие их проработки в форме политических дискуссий отражали слабость и подавленность партийно-политических образований в России — или, если смотреть на это несколько глубже, слабость, незначимость, неавторитетность интеллектуальных, культурных и научных элит, их зависимость от государства, сохраняющуюся по инерции от советских времен. «Элиты» этого рода469, лишенные доступа к средствам массовых коммуникаций, практически не участвуют в обсуждении не только по своей природе политических вопросов, но и шире — общественных (например, политики памяти), моральных, эстетических, религиозных и т. п. А это значит, что сохраняется или даже увеличивается разрыв между разными социальных группами, нарушены межгрупповые коммуникации в обществе, не ведется работа с соответствующими дискурсами массового сознания. Тем самым результаты интеллектуальной и духовной работы самых важных групп, держателей специализированных ресурсов знаний, техники мышления, истории, не выходят за рамки самих этих групп, не оказывают влияния на программы политических партий и общественных организаций. В итоге массовое сознание абсорбирует лишь самые простые стереотипы представлений о социальной реальности, но их концентрация с течением времени оборачивается прогрессирующей патологией знаний о действительности, о самих себе и других. Накапливающиеся мифы и предрассудки общественного мнения не просто обедняют картину современных процессов, но и ведут к умственной и моральной деградации, примитивизации общества, внешне выражающейся в форме архаизации социальных практик, структур власти и взаимодействия с ними населения.

По глубокому убеждению населения, политические партии, родившиеся из развала советской номенклатуры, были не в состоянии выражать интересы широких слоев российского общества. В общественном мнении они представали как чужеродные явления двух разновидностей: либо как образуемые Кремлем бюрократические электоральные машины, либо как клановые группировки, формирующиеся для борьбы за распределение казенного пирога или демонстрации поддержки власти.

Основные идеологические ориентации

Самые ранние исследования основных идеологических ориентаций были проведены лишь весной 1990 г., когда, собственно, забрезжила перспектива радикальных институциональных изменений. В общественном мнении тогдашнего советского общества такие варианты общественно-политического и государственного устройства, как «строй свободного капитализма» (который сегодня можно было бы отождествить со взглядами либералов), были привлекательными (или казались реалистичными) всего для 6 % опрошенных. Основная же масса отдавала свои предпочтения «демократическому социализму» в духе Перестройки (52 %) или туманной «шведской» модели социал-демократии и общества благосостояния, с сильным упором на социальную справедливость, уравнительное распределение, но и на правовое государство (25 %). Возврата к сталинской системе хотели бы лишь 4 %, что, как и склонность к либерализму, можно считать взглядами маргинального меньшинства.

Таблица 5

Каким бы вы хотели видеть Советское государство в будущем?, апрель 1990 г.

N=500 человек (российская подвыборка во всесоюзном опросе), в % от числа опрошенных

К концу 1990-х гг. значительная часть населения, разочарованного результатами гайдаровских реформ, разуверившегося, дезориентированного и погрузившегося в состояние глубокой фрустрации, депрессии, отказывалась от идентификации по идеологическим или политическим критериям. На вопрос в декабре 1998 г. «Какой из действующих в России политических сил вы лично симпатизируете?» ответы распределились следующим образом: 42 % опрошенных заявили — «никакой» (а вместе с теми, кто затруднился с ответом, доля таких «индифферентных» составила 58 %); 22 % — «коммунистам»; «демократам» (то есть остаткам партии реформаторов, «правым») — 10 %. Свою близость к «патриотам» (национал-патриотам или «крайне правым») обозначили 3 % опрошенных; столько же — к «правым центристам» (3 %); к «социалистам» и «левым центристам» еще меньше — 2 % и 1 % соответственно.

Абсолютное большинство в конце периода российских реформ, перед приходом Путина к власти и началом второй чеченской войны не поддерживали ни одно из действовавших тогда политико-идеологических течений, не идентифицировали себя с ними и не сочувствовали никому из их лидеров, дистанцируясь от большей части общественных организаций.

Таблица 6

Как бы вы могли определить свои политические убеждения или склонности?, апрель 1999 г.

N=3000 человек (открытый вопрос); ответы ранжированы, поскольку некоторые респонденты относили себя к разным политическим течениям; в % от числа опрошенных

Легкость, с которой авторитарный режим подавил свободу политической деятельности и ввел цензуру в СМИ, объясняется в первую очередь именно отсутствием серьезного сопротивления со стороны общества. Контроль президентской администрации над основными информационными каналами был установлен уже в 2002–2004 гг. Одно это уже может свидетельствовать о неразвитости, о недифференцированности социума.

Политико-идеологические взгляды населения можно было описывать как инерционное множество не очень определенных или диффузных представлений о «социализме с человеческим лицом», родившихся еще в середине 1960-х гг. Этот несколько гуманизированный советский вариант государственного патернализма предполагал наличие «социального государства», обеспечивающего «справедливое распределение национальных доходов», защиту неимущих и социально слабых групп населения. Речь уже идет не о тоталитарной идеологии, требующей от населения жертв и дисциплины во имя построения небывалого, «нового общества», «светлого будущего», утопии благосостояния и равенства, а о массовых иллюзиях относительно государства, которое наконец повернется к обычному человеку и озаботится повышением качества его повседневной жизни, не в будущем, а «здесь и сейчас». При этом оправданные сомнения в отношении альтруизма местной власти и бюрократии, с которыми обычно человек имеет дело, сочетались или, вернее, превращались в неуверенные надежды на доброго правителя, отца или «лидера нации», заботящегося о народе.

Именно это подсознание поколения дефицитарной экономики брежневского застоя определяло доминанту массовых идеологических представлений в постсоветское время. Это основное течение дополнено вариациями на ту же тему патерналистского государства, а именно: каким образом можно достичь желаемого состояния. Одни респонденты считали свои взгляды «коммунистическими»; другие высказывали мнение о необходимости «твердой руки», способной навести «железный» порядок в стране, укротить коррупцию в среде бюрократии, подчинить олигархов, сделав их бизнес «социально ответственным», заставить их «перестать красть» и «вернуть награбленное народу»; третьи определяли себя как людей с русско-патриотическими убеждениями (что означает поддержку, по сути, той же самой политики, но ориентированной на обеспечение приоритетов русских), либо называли себя «аграрниками» и т.п.

Людей, сознательно ориентированных на западные модели правового государства, разделения властей, защиту личных свобод, прав человека и других принципов современного демократического общества, насчитывалось и насчитывается на всем протяжении последних 15 лет сравнительно немного: 7–9 %, максимум в отдельные моменты — 12–15 % взрослого населения. Поэтому доктрина «суверенной» или «управляемой демократии» фактически ничего не искажала в этом понимании положения вещей, хотя и отдавала самым циничным образом риторическую дань иллюзиям либералов и демократов периода перестройки и гайдаровских реформ. Последующая политика медленного удушения конкуренции политических партий, ограничения, накладываемые на информационное пространство, включая Интернет, репрессии или прессинг в отношении общественных движений и организаций, а стало быть — сокращение сферы публичных дискуссий лишь закрепили это состояние.

Вместе с тем действия режима сами по себе не могут быть объяснением того, почему российскому обществу присуща такая степень неопределенности, невыраженности идеологических взглядов и позиций населения, хотя более половины россиян (примерно 55 %) все же способны идентифицировать свои идеологические установки. Это весьма устойчивый показатель, мало меняющийся на протяжении последних 10 лет. Вместе с тем открыто поддерживать, публично «артикулировать» собственные взгляды и позиции готовы не более 40–43 % респондентов. Бóльшая часть предпочла бы ретироваться при необходимости публично их отстаивать.

Идеологическое разнообразие российского общества оказалось стерилизованным, но не «уничтоженным», поскольку, строго говоря, уничтожать уже было почти нечего. Последующие замеры подтвердили значимость этого вывода и устойчивость массового поведения (а значит — неизменность институциональной организации общества).

Таблица 7

Каких политических взглядов вы сейчас придерживаетесь?

N=1600 человек; в % к числу ответивших

Сторонники социалистических воззрений преобладают во всех социальных средах (колебания не превышают допустимой статистической ошибки); их чуть больше только среди людей с достатком, бюрократии (руководителей, специалистов, служащих), сохраняющих убежденность в значении и важности распределительной роли государства. Приверженность к взглядам, отличающимся от доминирующих, то есть более распространенных, меняется в разных социально-демографических группах.

«Коммунисты» представлены главным образом пожилыми и малообразованными респондентами, пенсионерами, людьми с низкими доходами. Напротив, либералов больше среди более молодых людей (от 18 до 40 лет), среди жителей столицы, предпринимателей и руководителей. «Националистами» чаще называют себя более молодые, образованные, амбициозные жители крупных городов, занимающие более высокие социальные позиции (предпринимателей, руководителей) а также — силовики, низовая бюрократия (служащие), то есть те группы, которые явно испытывают дефицит ценностей коллективной идентичности470.

Таблица 8

Социально-демографические характеристики респондентов с различнымиполитическими взглядами, март 2014 г.

В % к числу опрошенных с выраженными политическими установками

Социалистическая модель теряет свою привлекательность. Ее называют, начиная с середины 2000-х гг., вдвое меньше опрошенных, чем во второй половине 1990-х гг., когда возвращение к советской системе многим казалось единственной возможностью выхода из кризиса или его преодоления. Даже общий подъем великодержавных, постимперских настроений после присоединения Крыма не обернулся особым усилением ностальгии по СССР, хотя некоторый их рост все же наблюдался.

Интересно, что «нынешняя система» не выглядит убедительной и привлекательной для абсолютного большинства россиян (см. таблицу 9), несмотря на всплеск патриотических чувств, вызванных аннексией Крыма (опрос, проведенный весной 2014 г., в сравнении с проведенным годом ранее, дал явный прирост ответов такого рода: с 8–10 % в 2006–2013 гг. до 15 %)471.

На протяжении почти 20 лет, когда проводились соответствующие замеры, демократическая модель государства западноевропейского типа собирала предпочтения самой большей части опрошенных. На вопрос (декабрь 1998 г.) «Если бы только от вас зависело, какой будет Россия через 10 лет, то на жизнь какой из следующих стран вы бы хотели, чтобы она походила?», ответ «на себя» дали 25 % опрошенных, «на развитые западные страны» (в сумме) — 55 % (в том числе: на Германию — 16 %, США — 13 %, Швецию — 11 %, на Японию, Францию и Англию — по 4 %, на Австрию — 2 %, Италию — 1 %; открытый список включал более 20 стран). В ноябре 1999 г. одобрили бы идею вступления России в Евросоюз 66 %, 15 % были против; за присоединение к НАТО выступали 35 %, против — 52 % респондентов. Это не противоречит устойчивому воспроизводству враждебных или рессентиментных проекций россиян на страны Запада, которые обычно выступают в качестве недосягаемого и желаемого образца для России. Абсолютное большинство опрошенных (63 %) настаивали и настаивают на том, что развитые страны Запада не заинтересованы в экономическом подъеме России и не хотят, чтобы она входила в их число, с ними были не согласны 29 % (8 % затруднились с ответом; май 2002, N=1600).

Таблица 9

Если говорить в идеале, какой бы вы хотели видеть Россию в будущем?

N=1600, в % от числа опрошенных

Однако оптимистов, которые верят, что Россия в состоянии стать такой же развитой страной, как ведущие европейские страны или США, Япония или Канада, не слишком много — около четверти взрослого населения. Но еще меньше тех, кто пессимистически смотрит на будущее страны: «Россию ждет неминуемый распад и гибель» — так считают, в среднем за 20 лет, лишь 5 % (3 % в мае 2013 г.). Для россиян скорее характерно сохранение неопределенности в представлениях о будущем: доля «затрудняющихся ответить» хотя и снизилась за 20 лет с 41 % в 1994 г. до 30 % в 2014-м, но все равно остается самой большой по числу ответов, превышающей долю сторонников любого другого варианта (см. табл. 10).

Таблица 10

Как, по вашему мнению, скорее всего будет жить Россия лет через пятьдесят?

1994 — N=1500; 2000, 2012, 2014 — N=1600; в % от числа опрошенных

Интересно, что пессимистические оценки чаще давали крайние группы: с одной стороны, самые активные и образованные горожане, чаще москвичи, более обеспеченные и достижительски ориентированные, в том числе и предприниматели, а с другой — бедные, малообразованные, жители села. Напротив, «середина» демонстрировала максимум уверенности и иллюзий в том, что все будет как в «нормальных странах», богатых и развитых. Наибольший оптимизм и иллюзии относительно будущего проявились у учащихся, полагающих, что все идет к лучшему, так, как надо, что все устроится само собой.

В кризисные периоды нарастает стремление дистанцироваться от Запада, после кризиса, напротив, — «желание сотрудничать» с ним или по меньшей мере поддерживать те же отношения, что и до кризиса (табл. 11 и 12).

Таблица 11

Как вы считаете, России сейчас следует укреплять отношения с Западом илидистанцироваться от него?

N=1600; в % от числа опрошенных

Таблица 12

Считаете ли вы, что руководство России должно стремиться к сближению с США или нужно соблюдать дистанцию в отношении с ними?

N=1600; в % от числа опрошенных

Однако все эти предпочтения почти неразличимы на фоне большой части населения, которая не в состоянии артикулировать свой выбор желаемой модели или образца государственно-политического устройства страны. В лучшем случае, они отказываются от любых общепринятых или распространенных клише (перечисленных выше), заявляя, что у России «свой особый путь» (17 %), в худшем — откровенно заявляют, что им все равно, какая в стране система власти, лишь бы им и их семьям было хорошо и спокойно (в марте 2014 г. — 22 %). В сумме эти две категории респондентов плюс «затруднившиеся с ответом» (на вопрос о предпочтительном типе государства) составляют примерно половину опрошенных (от 44 % до 57 %, в среднем — 50 %; см. табл. 13).

Таблица 13

Государством какого типа вы хотели бы видеть Россию в будущем?

N=1600; в % от числа опрошенных

Эта индифферентная, дистанцирующаяся от политики масса и является основой политической системы в России472. Она является условием устойчивости авторитарного режима, требующего от населения не поддержки, а отсутствия сопротивления и минимальной демонстрации лояльности власти. Сумма позитивных оценок Путина, достигшая максимума к 2008 г., почти всегда (за исключением 2007–2008 гг.) была меньше, чем сумма индифферентных и безразличных мнений о нем (в среднем это соотношение составляло 36 % к 48 %), однако вес позитивных мнений почти всегда был существенно больше, чем доля негативных оценок (в среднем равная 13 %, но в годы массовых протестов поднявшаяся до 24–23 %, превысив долю положительных высказываний; см. табл. 14).

Таблица 14

Какими словами вы могли бы обозначить свое отношение к В. Путину?, 2001–2014 гг.

N=1600; в % от числа опрошенных; число затруднившихся с ответом не приводится (их доля составляет 1–3 %)

Таблица 15

Когда вы слышите об «особом российском пути», что прежде всего приходит вам на ум?

N=1600; сумма ответов больше 100 %, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа; ответы ранжированы

Ответы респондентов о значении понятия «особый путь» распадаются на три категории, разные по своему смыслу: первая (позитивная) содержит установки государственного патернализма (самопожертвование граждан ради государства, моральная сторона подчинения); вторая — угрозу врага, изоляционизм и антизападничество (что в функциональном плане дополняет первую группу значений)473. Наконец, третья группа — негативные определения, характеризующие концепт особого пути как пустое или идеологически наполненное словосочетание. Бóльшая часть этих респондентов не имеют представления о том, в чем «особый путь» заключается, небольшое число из них (в основном сторонники либеральных ценностей) резко негативно относятся к этой идее, справедливо полагая, что это не более чем демагогия власти, заинтересованной в том, чтобы блокировать всякую мысль о возможности демократии в России. Во всяком случае, смысловая направленность этого понятия определяет его функцию — быть барьером против ценностных значений других, служить условием для негативной идентичности (общая сумма ответов такого рода составляет 55 %). Важно еще раз подчеркнуть, что в идее «особого пути» нет позитивного образа будущего, содержательного наполнения идеи этого «пути», национального развития, целеполагания; напротив, акцент делается на сохранении отношений подданных к власти, а не на формировании механизмов зависимости власти от населения474.

 

Параметры идеологического и политического самоопределения. Комплексы общественного мнения

Для проверки гипотез о ведущих идеологических идентичностях российского общества в марте 2014 г. был проведен опрос общественного мнения, в ходе которого по разработанной Эмилем Паиным и его коллегами методике респондентам были заданы вопросы-тесты на идентификацию с различными политическими слоганами. В сентябре эти вопросы были повторены в регулярном ежемесячном исследовании (табл. 16 и 17). Преамбула гласила: «Представьте себе, что вы вышли на городскую площадь и там увидели колонны демонстрантов с различными лозунгами, приведенными ниже».

Таблица 16

1. Какие из этих лозунгов наиболее близки лично вам?

2. К колонне с какими лозунгами вы бы скорее присоединились на демонстрации или митинге?, 2014 г.

N=1600, в % от числа опрошенных, ответы ранжированы; * — сумма больше 100, так как некоторые респонденты могли идентифицироваться с лозунгами разных политических течений

Результаты первого замера, проведенного незадолго до развертывания антиукраинской пропагандистской кампании, не сильно отличаются от сентябрьского опроса, когда уже стали заметны признаки ослабления поднятой пропагандой волны возбуждения. Это указывает на то, что украинский кризис слабо отразился на характере полученных данных. Во-первых, в обоих случаях сохранилась иерархия предпочтений респондентов: наибольшую поддержку получили лозунги националистов, на следующей ступеньке до и после разгара украинского кризиса остаются «левые», третью строчку занимают сторонники Путина, и лишь последнюю — либералы-западники. И все же изменения произошли, и вполне очевидные: в период «Русской весны», массовой милитаризации сознания, все идейные движения утратили часть поддержки (особенно либералы), в то время как характерная для таких условий поддержка вождистских лозунгов возросла (типа «Путин — наша сила», а также «надежда» и «спасение»). Еще заметнее увеличилась доля тех, кто не поддержал бы ни одно из идейных течений. Группа «против всех» (в табл. 16 — это позиция 5 «ни один из них») оказалась самой большой в новых условиях — это мнение назвали близким к своему 34 % респондентов.

Интерпретация этого обстоятельства может исходить из разных оснований, но я бы здесь принял во внимание лишь две версии, взаимно друг друга дополняющие: 1) выделенные на первом этапе исследования (во время «Русской зимы») и описанные в этой книге типы идеологических течений оказались нерелевантными (или не слишком значимыми) для основной массы населения, откликнувшейся на усилия милитаристской пропаганды, так как совокупность этих течений образует устойчивую систему взглядов, нормальную для «спокойного времени»; 2) для приведения общества в возбужденное состояние националистической или патриотической эйфории были использованы другие мотивы и смыслы, лишь косвенно затрагивающие перечисленные выше идеологические установки.

Пропаганда, нацеленная не только на дискредитацию самого украинского демократического движения (строительство национального, европейски ориентированного правового государства), но и на разрушение притягательности и силы европейских ценностей в целом, была направлена против российского антиавторитарного движения. Она била по другим чувствительным точкам массового коллективного сознания, более важным и лежащим глубже, чем собственно декларативная идентификация с «национализмом», «левыми», «либералами» или «провластными». Пропаганда затрагивала механизмы идентификации не просто на уровне идеологических ценностей (политические «свои/чужие»), но еще и по линии «человеческое/нечеловеческое», то есть она обратила сознание людей к значениям воспроизводства базовых представлений о норме, «естественности», жизни и смерти. Обращаясь к языку отечественной войны (речевые штампы «массовые расстрелы», украинские «фашисты», «киевские каратели», геноцид и т. п. в новостных передачах), пропаганда делала невозможной идентификацию российского обывателя с «нелюдьми» (фашисты — не люди). Точно так же и семантическое соединение темы педофилии с либерализмом, якобы массовых издевательств над детьми-сиротами из России в США с демократией, европейскими ценностями, правами человека, угрозой войны, заговором против России как страны «нормальных людей» (считающих себя таковыми, то есть отказывающимися признать «нормальность» других) и т. п. разрушало саму установку на понимание других, оборачиваясь самоизоляцией русских и утверждением самих себя в статусе исключительных людей, «последних в мире хранителей» осажденной не просто христианской веры и традиций, ценностей, а даже собственно «образа человеческого». Этот барьер между «человеческим/нечеловеческим» более важен, нежели собственно идеологические или партийные разногласия. Поэтому патриотическая мобилизация захватывает практически всю массу населения, предельные для такого воздействия масштабы интеграции (80–86 %), а не какие-то отдельные сегменты ангажированной публики.

Около половины (45–46 %) опрошенных воздержались от оценки лозунгов и не идентифицируют себя ни с одним из них. Если усилить степень идентификации с той или иной идеологической позицией (не просто сочувствие, но и поддержка в виде участия в демонстрации под такими лозунгами), то мы получаем дальнейшее и весьма заметное сокращение доли идентифицирующих себя как общественно ангажированных людей (до 57–60 %). Расхождения между «близостью» к тому или иному набору лозунгов и «готовностью присоединиться» к пропагандирующему их движению в точности повторяются в сентябрьском опросе (последовательно по четырем типам лозунгов: «Я — русский» — минус 11 процентных пунктов, левый популизм — минус 5–6, провластные — минус 4–5 и, наконец, либеральные лозунги — минус 4 пп).

Кроме того, кросс-табулярное сопоставление свидетельствует, что идеологические предпочтения населения России достаточно аморфны и диффузны, поскольку значительная часть респондентов готова сочетать разные установки, не видя в этом большой проблемы и противоречия. Так, например, каждый третий «русский националист» считает себя сторонником Путина и одновременно готов поддержать постсоветскую популистскую риторику «народовластия» и некоторые лозунги коммунистов, но также несколько в меньшей степени (но тоже весьма значительный процент) — «европейский выбор» России (табл. 17 и 18).

Таблица 17

Какие из этих групп лозунгов наиболее близки лично вам? / К колонне с какими лозунгами вы бы присоединились на демонстрации или митинге?, 2014 г.

в % от числа опрошенных; без затруднившихся с ответом

Степень готовности к «мобилизации» или степень консолидации различается у респондентов с разными идеологическими позициями. Более сильной мотивацией характеризуются националисты (у них самотождественность составляет 53 %) и левые, просоветские популисты (сторонники прямого народовластия, «советов», «советской демократии» — 57 %). Слабее всего — у прозападно настроенных либералов (39 %, при том что их и так численно меньше других идеологических «партий»). Либеральные взгляды кажутся не только менее распространенными, но и более слабыми в смысле интенсивности своего выражения (лишь 39 % этой, и так весьма малочисленной, фракции прозападно настроенных либералов, готовы выйти с прозападными лозунгами). Такой показатель может служить косвенным признаком аморфности этой среды, отсутствия выраженного фокуса и значимости такой структуры идентичности (расплывчатости не только позитивного, но и негативного фактора идентичности, например четко выраженного образа врага).

Помимо этого, важно понять, как связана идеологическая идентификация россиян с социально-демографическими характеристиками (табл. 18).

Таблица 18

Социально-демографические характеристики респондентов, которые определились со своей идентичностью / присоединились к другим близким лозунгам, 2014 г.

в % от числа определившихся с выбором

(Русские) националисты — отличаются полярностью характеристик: среди них как образованные, так и необразованные; самые обеспеченные, жители Москвы и больших городов (среди националистов вообще больше, чем в других течениях, сравнительно обеспеченных респондентов — предпринимателей, чиновников и менеджеров) наряду с малообеспеченными рабочими и безработными; самые молодые и здесь же сорокалетние. Однако твердые убеждения, готовность «действовать», открыто присоединиться к митингующей колонне с националистическими лозунгами характерны лишь для определенной группы — это прежде всего жители Москвы, молодежь, рабочие, служащие и безработные; заметно больше здесь и обеспеченных респондентов.

«Путинисты» —преимущественно женщины (их почти в полтора раза больше, чем мужчин), бедные, пожилые, чуть более образованные, скорее даже со средним специальным образованием, с умеренным достатком, жители больших городов. Однако готовы выйти на демонстрацию в поддержку Путина главным образом жители больших городов, особенно — силовики. В принципе в этой категории опрошенных заметно резкое снижение готовности к каким-то действиям, включая даже выражение солидарности с властью, все социальные экспликации смазаны.

Либералы —самые успешные и адаптированные к изменениям респонденты, относительно молодые (но не самые молодые), обеспеченные, успешные предприниматели, руководители, чаще москвичи.

Левые, или просоветские «коммунисты»,представлены преимущественно людьми старших возрастов (63 % из них старше 55 лет и еще четверть — 40–50-летние люди), малообеспеченные, пенсионеры.

Отказ от выраженных идеологических или политических позиций, а также аморфность взглядов связаны с глубокой фрустрацией, вызванной институциональными изменениями в постсоветское время, разочарованием в результатах реформ, проводившихся после краха СССР. Это можно интерпретировать как следствие неадекватных и завышенных ожиданий от смены политической системы.

В том, что господство коммунистического режима принесло нашей стране и народу «больше хорошего, чем плохого», уверены 43 %, «больше плохого» — только 15 %. Остальные же дают невразумительные ответы (либо затрудняются ответить однозначно, либо не знают, что сказать и т. п.). Примерно столько же россиян положительно оценивают последствия для нашей страны Октябрьской революции 1917 г.: в октябре 1998 г. их доля составляла 46 % (негативные мнения выражали 35 % опрошенных, затруднились с ответом 20 %); в марте 2014 г. — 48 % (против 28 % и 24 % соответственно). В отношении к фигуре Сталина (что также можно принять в качестве индикатора восприятия и оценки прошлого и, соответственно, в качестве показателя легитимности авторитарного режима, апеллирующего к «вождю народов» как символу советской системы) преобладают преимущественно позитивные оценки (восхищение, симпатия, уважение и т. д.): за 2006–2014 гг. такие оценки выросли с 36 % до 40 %, в то время как негативные оценки (неприязнь, раздражение, страх, отвращение, ненависть) — уменьшились соответственно с 38 % до 19 %. Правда, при этом увеличилась также и доля индифферентных оценок — с 19 % до 30 %475. Такое снижение негативных оценок советского прошлого обусловлено не только путинской пропагандой; это свидетельствует о моральной несостоятельности российского общества, не способного рационализировать свое прошлое, в том числе дать этическую оценку как преступлениям государства против своих граждан, так и гражданам, поддерживающим или совершающим эти преступления. Именно данное обстоятельство — дефицит моральной ясности или собственно аморализм общества — определяет стерильность идеологии и отсутствие других механизмов консолидации, кроме негативной, чаще всего и эксплуатируемой властями для обеспечения сохранения системы господства.

Само по себе общее движение изменений в стране — Перестройка, инициированная еще Горбачевым, гайдаровские реформы — рассматривается сегодня преимущественно негативно (см. табл. 19 и 20).

Таблица 19

Как вы думаете, объявленная в 1985 г. политика «перестройки» принесла в целом России больше пользы — или больше вреда?, март 2014 г.

N=1600; в % от числа опрошенных

В отношении Перестройки чем старше респонденты, тем более категоричными оказываются негативные ответы: у молодых соотношение +/– составляет 0,65, у пожилых — 0,24. У образованных данное значение составляет 0,5, у людей с неполным средним образованием — 0,3. Более толерантны в этом плане москвичи (0,81); хуже всех оценивают итоги Перестройки «индустриальная Россия» и село (0,3). В социально-профессиональном отношении единственные группы, которые оценивают перемены преимущественно позитивно, — это предприниматели (1,47); к ним приближаются менеджеры и студенты, но все равно у них баланс остается отрицательным. Хуже всех относятся к историческим изменениям последних двадцати лет безработные (0,15), пенсионеры и силовики (0,3).

Столь же негативно, если не еще хуже, оцениваются общественным мнением в России результаты гайдаровских реформ, а также сам переход к рыночной экономике и связанные с ним издержки (см. табл. 20). Даже делая поправку на критику и демагогию коммунистов в 1990-е гг. и путинскую пропаганду в 2000-х, агитаторы которой постарались полностью дискредитировать своих предшественников для утверждения легитимности Путина, все равно остается несомненным тот факт, что опыт трансформации тоталитарной политической и планово-директивной распределительной в экономике системы носит крайне травматический характер.

Таблица 20

С какими из следующих мнений по поводу реформ, начатых в 1992 г. Правительством Е. Гайдара, вы бы скорее согласились?

N=1600, в % от числа опрошенных

Положительное отношение к тем реформам демонстрируют лишь обеспеченные молодые люди, в первую очередь — москвичи; признают ее болезненный, но необходимый характер — опять-таки москвичи, образованные, обеспеченные респонденты476. С другой стороны, негативные последствия чаще подчеркивают пожилые респонденты, жители больших (индустриальных) городов и села, малообразованные и бедные люди; в социально-профессиональном плане здесь своим критицизмом и негативизмом выделяются бюрократия (руководители, специалисты, служащие) и бизнес (в целом вышедший из той же среды советских директоров и сохранивший свою генетическую связь с советским чиновничеством).

Собственно либералов, то есть людей, ясно понимающих смысл свободы и институциональных реформ, проведенных правительством Гайдара (при всей их противоречивости и неполноте, незавершенности), в России насчитывается, как упоминалось, 5–7 %. Это ядро прозападно настроенных интеллектуалов и демократов окружено еще примерно 20 % населения, ориентирующимися на них время от времени, в целом разделяющих их мнения и оценки ситуации.

Таким образом, мы имеем дело не с новыми взглядами и убеждениями (которых не возникло с тех пор), а с эрозией прежних; мы сталкиваемся — в ослабленном виде — с инерцией массовых установок, поляризованных мнений и ориентаций, значимых в середине 1990-х гг., но сегодня утрачивающих прежнюю четкую структуру. Политически акцентированные представления в основной своей массе либо носят ретроориентированный характер (левые или, точнее — просоветские популисты, которые на самом деле обращены в прошлое, увлечены риторикой уравнительной справедливости, а также националисты, подчеркивающие величие прошлых достижений страны — царской империи, сталинской или послесталинской супердержавы, колониальной экспансии), либо ориентированы на настоящее положение вещей, то есть на идентификацию с действующим авторитарным режимом Путина, воплощающего все то, что эти люди хотели бы иметь сегодня.

Это означает, что у российского общества нет идеи или образа будущего. Более того, действуют внутренние механизмы, подавляющие подобные стремления и движения. Впрочем, эти внутренние механизмы не были бы столь разрушительными, если бы власть не занималась целенаправленной стерилизацией публичного поля, если бы его не «выпалывали» от неудобного истеблишмента политических деятелей и средств информации. В этом случае появилась бы, по крайней мере, возможность публичной артикуляции проблем и массовых интересов, завязались бы общественные дискуссии о способах их представления, то есть появились бы механизмы политического целеполагания, включая и предлагаемые решения подобных задач разными партиями и общественными движениями, организациями гражданского общества. Стерилизация публичного поля ведет к стагнации в общественной жизни и массовому равнодушию к политике.

Российский консерватизм

Причины массового консерватизма заключаются не в традиционализме в чистом виде, а в отсутствии будущего, заставляющего большую часть населения упорно держаться за настоящее, оценивая его исключительно с точки зрения вчерашнего прошлого (то есть отталкиваясь в своих ориентациях и жизненных стратегиях от «худшего»)477. Консерватизм, или ригидность (что правильнее в плане дефиниций), массового сознания — это следствие опыта выживания в условиях искусственного отсутствия выбора и альтернативных образцов поведения. Искусственного в том смысле, что безальтернативность есть результат целенаправленной социальной политики авторитарного государства, не контролируемого населением и, следовательно, не испытывающего никакой ответственности за свои действия. Фактически речь идет о приспособлении населения к политическому, законодательному и экономическому произволу власти.

Поэтому в массовом сознании действует максима «понижающей адаптации»: ориентироваться не на что-то лучшее, а стараться не потерять то, что уже есть. Сохранение советских ценностных представлений, включая и тактики приспособления к произволу коррумпированной бюрократии, обусловлено всем институциональным контекстом существования, но в первую очередь — инерционным характером работы репродуктивных и образовательных институтов, рутинным воспроизводством культурных и символических ресурсов коллективной идентичности. А значит — и типом социализации новых поколений. Симптоматика «исчезновения будущего» указывает на отсутствие идеализма (понятий более высокого уровня, нежели собственно потребительское существование) — крайне необходимого фермента в жизнедеятельности современного, то есть непрерывно развивающегося общества. Без него не происходит осмысления новых явлений и процессов в посткоммунистическом обществе; напротив, все новое воспринимается и осознается через сетку старых или квазитрадиционных категорий и понятий (геополитики, племенной или великодержавной этики, изоляционизма, антизападничества и т. п.). Возникающие, в том числе, действительно новые явления и социальные механизмы организации общества, прежде всего — формирование потребительского общества при архаической системе государственного патернализма, не могут быть осмыслены и даже фиксированы в массовом сознании. Для этого даже у «культурной» или «интеллектуальной элиты» нет ни языка, ни средств социальной маркировки. В этих условиях обеднение угнетенной символической сферы (аморализм, игра на циническом понижении представлений о человеке и незаинтересованности в других) оказывается основным ресурсом и тактикой власти478.

Символические и социальные функции «великой державы»: величие державы — государственный патернализм — враги — ресентиментный национализм

Национализм может быть эмансипационным, то есть ориентированным на модель национального (то есть подчиненного в первую очередь требованиям гражданского общества) государства и идеологию модернизации, когда интересы коллективной консолидации предполагают освобождение от империи или какой-то другой внешней силы, как это было в Восточной Европе в момент краха социализма; либо, напротив, национализм может бытьресентиментным, защитным и компенсаторным (то есть подчиненным интересам правящего режима в сохранении сложившегося порядка, как в России).

Связь патернализма с ресентиментным и охранительным национализмом не просто формальная (в смысле резкого упрощения конструкций реальности путем устранения, вытеснения представлений о структурно-функциональной дифференцированности общества), но и семантическая, содержательная: патернализм апеллирует к тому же органическому стилю мышления, что и охранительный этнический национализм — к восприятию отношений людей с властью как квазисемейных, родственных, то есть как иерархии соподчинений отца и детей, авторитета и безусловного статуса главы дома или рода — и зависимых, низших членов семьи. Здесь и всплывает органическая метафорика: мотивы общности этнического происхождения, любви/ненависти, рождения/смерти, здоровья / патологии и болезни, зрелости/незрелости, молодости/древности, своих/чужих, полноправных носителей культуры / неполноценных и т. п. Патернализм постулирует неравноправие (несимметричность) отношений господства, зависимости подданных от власти, воспроизводя потребность «заботы» власти о гражданах, без которой они якобы не могут существовать, в которой нуждаются. Все эти черты присущи российскому обществу (табл. 21).

Таблица 21

Как вы считаете, сможет или не сможет большинство людей в России прожить без постоянной заботы, опеки со стороны государства?479

В 1990 г. — N=1000; в 1997–2014 гг. — N=1600, в % от числа опрошенных.

Но вместе с «заботой» вводится априорная антропологическая посылка о ценностной неполноте и недееспособности частного человека и, напротив, о превосходстве и суверенитете власти (держателей власти, то есть круга или группы лиц, апроприирующих и приватизирующих все ресурсы государства — от средств насилия и принуждения до прав собственности и распоряжения общим «богатством»). Государственный патернализм предполагает насилие и дополняет его функцию — ценностную дисквалификацию объекта насилия, проекцию на него представлений, отказывающих частному человеку, индивидуальности в ценности и значениях самодостаточности и автономности. Тем самым государственный патернализм (в разных его вариантах — от социализма до авторитаризма) апроприирует права на определение условий ограничения свободы и прав отдельного человека, устанавливая приоритетность потребностей и интересов целого над ценностями автономной субъективности (речь не только о налогах, но и о праве объявления войны или чрезвычайного положения, введения новых законов, ограничивающих пространство свободы граждан, мобильность, доступность той или иной информации, образования и т. д.). Патернализм в социальном отношении равнозначен снятию ответственности граждан и переносе ее (мотивации действия) на власть, включая и право на «определение реальности», речевые конструкции действительности, на которых строятся пропаганда и манипуляция общественным мнением. «Сдача» субъективной ответственности обывателя государству одновременно задает и квазиперсоналистического другого — как союзника и партнера (Беларусь, Китай и т. п.), так и врага или чужого (США, Украина, Польша, Балтийские страны); эти последние в массовом сознании предстают как антиподы России, то есть как субъекты действия со своими желаниями, стремлениями, фобиями и т. п.

Другими словами, патерналистское сознание не может не моделировать мир, реальность по образцу ослабленных или стертых традиционных и повседневных ролевых отношений в общине соседей, родственников, землячеств и других неформализованных, несовременных образований. Речь идет не только об отношениях людей с властью в узком смысле слова, но и о конструкции реальности, включающей все коллективные конструкции единства, общности, общего целого: они все подчинены основной идее государственной власти (в пределе — отождествляемой с главой государства480), заботящейся о народе, но заботящейся монопольно, ни с кем не разделяя своего обладания средствами принуждения, то есть собственно инструментов власти. Причем власти, оставляющей за собой право определять, что есть коллективное, целое, что есть право (легитимность и легальность), что есть национальное (опять-таки — «правильно национальное») и где границы этого «целого». Поэтому фокус идентичности все время переходит с одного целого на другое, с власти — на ее негативную проекцию: врагов, других, чужих, на необходимость защиты от других или сопротивления им. Иначе говоря, консервативный национализм и авторитарный патернализм — это гомоморфные и гомологичные структуры сознания. Идеологические значения, подразумеваемые в латентных значениях того и другого, стерилизуют любые универсалистские представления и регулятивные системы, такие как мораль, формальное право, в особенности — международное или основанное на принципах защиты прав человека, его собственности, свободы, дееспособности и т. д. Напротив, постулируется и требуется максимальная лояльность к власти, к государству, претендующему на монопольное представительство значений всего целого, всего социума.

Недовольство и раздражение, вызываемые неудовлетворенностью социальной политикой патерналистского государства (см. диаграммы 4 и 5), при неразвитой правовой и представительной структуре институтов общества, ведут не к организованному политическому протесту, а к стойкому ресентименту в отношении власти (обида на власть) и усилению механизмов негативной идентичности (усиление значений внешних угроз, опасности, исходящей от чужих, отрицания или девальвации базовых ценностных представлений, образующих структуру национальной идентичности). Националистический ресентимент поэтому не просто теснейшим образом связан с госпатернализмом, а является другим выражением того же типа массового сознания.

Недовольство властью у большей части населения обнаруживается главным образом в социологических опросах481, сохраняющих свой конфиденциальный и анонимный характер. Оно не проявляется в формах открытой публичной или политической деятельности по разным причинам: в силу покорности и страха, идущих от опыта выживания в тоталитарном и репрессивном государстве, привычной культуры двоемыслия и лицемерия, оставшейся еще от крепостного состояния, терпения и сознания безальтернативности своего положения, наследуемых тактик поведения по отношению к принудительным порядкам (колхозной жизни, паспортной системе, прописке, закреплению рабочих в советское время на производстве и т. п.). Более того, недовольство даже принимает положительную форму одобрения таких порядков, поскольку «дисциплина» и принудительный «порядок», наличие «сильной руки» оправданы «высшими интересами» — необходимостью сохранения авторитета «великой державы», интересами страны, компенсирующими комплекс зависимости и неполноценности отдельного человека, отсутствия у него чувства собственного, личного достоинства (см. диаграмму 4).

Диаграмма 4

Как бы вы охарактеризовали нынешнюю власть?, январь 2014

N=1600, ответы ранжированы

Диаграмма 5

Как бы вы охарактеризовали нынешнюю власть?

N=1600

Диаграмма 6

Бывают ли, по вашему мнению, такие ситуации в жизни страны, когда народу нужен сильный и властный руководитель, «сильная рука»?

Хроническое сознание неполноценности, зависимости, унижения и порождаемого ими социального ресентимента в таких условиях снимается лишь общим чувством национального величия. От 70 % до 80 % считают себя патриотами России и гордятся тем, что живут в России482. Гордость же нынешней Россией (см. табл. 22) выказывают несколько меньшее число опрошенных: в среднем за десятилетие 55 % (что близко к показателям величины идеологически ангажированной публики).

Таблица 22

Гордитесь ли вы нынешней Россией?

N=1600; в % от числа опрошенных

Достоинство индивиду может быть придано лишь сознанием принадлежности к большому и сильному государству, «своей стране». Так, отвечая на вопрос «В какой мере вы согласны или не согласны с высказыванием: “Люди должны поддерживать свою страну, даже если она неправа”?», полностью или скорее согласны с этим суждением 48 % опрошенных, против лишь 16 %; остальные пытаются уйти от неприятной дилеммы, заявляя, что они не то чтобы согласны, но и несогласными себя назвать не могут или затрудняются ответить на вполне ясный вызов, то есть, по сути дела, демонстрируя полное отсутствие морального сознания (октябрь 2014 г.). Смутный этический дискомфорт от полного слияния с патерналистским и авторитарным режимом снимается характерным утверждением себя как «жертвы», объекта враждебности других стран или их несправедливого отношения к России483. Такое резкое усиление «собственной правоты» стало особенно заметным после аннексии Крыма (см. табл. 23).

Таблица 23

Как мы знаем, в прошлом Россия оказывалась в состоянии конфликта со многими транами. Если говорить только о том, что было после 1917 г., какое из следующих утверждений ближе всего к лично вашей точке зрения?

N=1600; в % от числа опрошенных

Поддержание такого сознания требует не доказательств достоинств страны, а, напротив, постоянного повторения, что другие хуже, что «Запад нас не любит» и так было всегда. Это лучший способ гарантированного самоудовлетворения. «Запад» в этом плане не только играет роль собрания утопических представлений о лучшем устройстве общественной жизни, о высоком качестве жизни граждан, правовой защищенности и т. п. ценностях, но и представляет собой трансферт негативных проекций самих себя, воплощение всего того, что россияне не хотят признавать в самих себе, опредмечивание мотивов и представлений, которые кажутся самыми «естественными» и лежащими на поверхности объяснениями других (склонность к насилию, агрессии, пренебрежению интересов других действующих лиц, алчность и т. д.). Подобные стереотипы в первую очередь приписываются США как главному символическому противнику СССР и России. Но и шире — сама эта негативная проекция играет чрезвычайно важную роль в поддержании стабильности рамочных конструкций действительности, «разгружая» массовое сознание от комплексов своей вины или неполноценности.

Поднятая пропагандой волна антизападных настроений сопровождалась переживанием гордости за Россию и еще более горделивым сознанием принадлежности к ней (табл. 24). Октябрьский опрос 2014 г. дал самый высокий показатель за все время исследований (86 %). 64 % были согласны с тем, что «Россия лучше большинства других стран».

Таблица 24

Какие чувства вызывает у вас решение руководства России о присоединении Крыма к Российской Федерации?, 2014 г.

1 Здесь и далее: в июле был проведен опрос населения 10 мегаполисов (не менее 1 млн жителей), с тем чтобы получить представление об установках более продвинутых социальных групп. Однако, как показывают эти данные, такого рода гипотезы были не слишком основательными и не выдерживают проверки на устойчивость к имперской демагогии властей. Ответы респондентов этой категории ничем принципиально не отличаются от ответов других групп населения, оказавшихся под облучением антизападной пропаганды. Разницы в оценках антиукраинской политики российского руководства между самыми «модерными» и основной массой населения нет.

*В сентябре и октябре в формулировке: «Какие чувства вызывает у вас политика России в отношении Украины?».

N=1600; в % от числа опрошенных; сумма ответов больше 100, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа

Подсознательно российское общество ощущает свою ущербность и неправый характер политики государства, но эксплицировать эти обстоятельства может только в виде «проекций» точки зрения обобщенного другого на себя. Так, на вопрос «Как изменилось отношение к России и к русским за последние полгода за рубежом?», лишь 21 % в общей сложности указал на изменение к лучшему («Нас стали больше любить, уважать, понимать»), основная же масса опрошенных — в сумме 64 % — отвечали: «Нас стали больше бояться, ненавидеть и презирать» (при этом 13 % считают, что за этот период ничего не произошло, остальные затруднились с ответом). Поэтому лучшей защитой от чувства собственной ущербности, сознания неполноценности может быть либо игнорирование Запада, либо наделение его только негативными характеристиками, включая и вечную, метафизически обусловленную враждебность к России (что, по сути, освобождает общество от гнета собственного аморализма и отсталости).

Таблица 25

Почему вы считаете, что нам не нужно обращать внимание на критику Запада?

N=1600; в % от числа опрошенных; сумма ответов больше 100, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа

Возмущение (скрываемое, подавленное) поведением украинцев, которые «перекинулись» в Европу в 2013–2014 гг., обусловлено, с одной стороны, завистью («не мы движемся в Европу, хотя мы тоже хотим жить как на Западе, но не можем; не можем даже признаться себе в этом, хотя ясно понимаем, что не способны быть такими, как люди на Западе»), с другой стороны — разрешением на агрессию в отношении к ним, оправданную тем, что они — это «фашисты, нацисты, каратели, хунта, бандеровцы, русофобы, ультра-националисты» и т. п.484

Есть латентное понимание собственной недееспособности, ущербности, того, что россияне недостойны жить как на Западе, но это понимание не может быть эксплицировано. Поэтому единственный «выход» — убрать сам источник раздражения или смягчения этих напряжений. Провоцируемые пропагандой и санкционируемые авторитетом власти злоба и ненависть к Западу, прежде всего к США как символическому противнику, не тождественны враждебному отношению к конкретной стране или странам (данные опросов хорошо иллюстрируют эту раздвоенность).

Речь идет скорее об амбивалентном отношении (притяжении/ненависти) к виртуальному ценностному образу, воплощению всего того, что российский обыватель хотел бы иметь у себя в стране, но не может. Сознание невозможности оборачивается желанием опорочить и снизить привлекательность обладателя этих благ, унизить западные страны. Российский политический класс совершенно сознательно и демагогически эксплуатирует этот массовый ресентимент для укрепления своего авторитета и легитимности485. Отсюда — старательные поиски и ежедневные усилия пропаганды по донесению до населения какой-нибудь гадости о западной жизни. В этом плане и сама поддержка власти, режима в значительной степени связана не с тем, что власть «хорошая» (тут у населения как раз никаких иллюзий нет), а с тем, что власти предержащие «правильно» ведут себя, именно так, как это отвечает ожиданиям, потребности и привычкам обывателя: они «гасят» Запад самым прямым и откровенным образом, демонстрируя свою силу, наглость и кураж, примерно так, как это проявляется у зачинщиков толпы при погромах. Поэтому государственный патернализм в сегодняшних условиях предполагает или даже требует (для своего сохранения) интенсивного выражения антизападных настроений как средства подавления болезненного комплекса неполноценности и канализации осознаваемой злобы, неприязни к Западу, заставляющего нас думать о себе плохо.

Эта двойственность чрезвычайно характерна для национального сознания русских, защитно-компенсаторного национализма. В массовых опросах она проявляется одновременно в высказывании противоположных суждений о фактах: например, утверждение, что Россия поддерживает сепаратистов ДНР и ЛНР и что там есть российские войска, — и одновременно отрицание этого факта; заявления, что Россия ведет информационную войну и при этом — что российские СМИ объективно освещают события в Украине; упорное желание заявить, что СМИ не врут, что в Украине все так, как они и говорят, и вместе с тем позиция типа «и слушать ничего не хочу иного». Двусмысленность ситуации и действия российского руководства для многих очевидна, но признать само это обстоятельство россияне не могут, потому что не хотят. Настаивание на своем важнее, чем открытое признание действительного положения вещей (при некотором сомнении в своей правоте).

«Возрождение» России как великой державы является самым эффективным в идеологическом плане основанием для легитимации системы господства, подобной путинской. После краха СССР абсолютное большинство опрошенных (72 % — 74 %) считали, что Россия утратила статус великой державы, а его возвращение должно быть одной из главных задач государственной политики. От появления нового лидера, сменившего вызывавшего почти всеобщее раздражение Ельцина, население ожидало решения двух главных задач: выхода из экономического кризиса (улучшения материального положения) и восстановления международного авторитета России как великой державы. Его возвращение должно было быть главной задачей государственной политики, внешней в первую очередь.

С большим трудом, только резко ограничив свободу информации, Путину удалось убедить общество в том, что вторая проблема решена. Еще в 2011 г. общественное мнение колебалось относительно того, вернула ли Россия свой статус великой державы или нет (мнения разделились ровно пополам: 47 % на 47 %), но после аннексии Крыма сомнения исчезли (63 % — 68 % россиян вновь признали свою страну «великой»).

Путин крайне нуждался в подтверждении того, что геополитические позиции, которые имел СССР, удержаны нынешней Россией. Поэтому населению упорно навязывалась мысль о спасительности возвращения к «национальным традициям», к ценностям патриотизма (под которым понималась именно безоговорочная гордость страной как условие отсутствия протестов против власти и признание роли или заслуг ее руководителей в деле восславления отечества). Этот процесс возвращения пропагандой советских мифов и идеологем резко усилился после массовых антипутинских акций и демонстраций протеста в 2011–2012 гг.486. Антизападная, антилиберальная демагогия официальных пропагандистов противопоставляла «деградирующую», «кризисную Европу, утратившую свои христианские моральные и культурные ценности», «возрождающейся и набирающей силу России», требующей признать ее новую роль в мире, наполненном «врагами» (см. табл. 26–27 и 28). В результате такой обработки общественное мнение за очень короткое время, буквально за год-полтора, стало настроенным милитаристски, антизападно, в первую очередь — антиамерикански (см. диаграммы 7 и 8).

Таблицы 26–27

Есть ли враги у нашего народа, нашей страны?

N=1600; в % от числа опрошенных

1989 — N=1100, 1994 — N=2000; 2011 и 2012 — N=1600; в % от числа опрошенных

Диаграмма 7

Индекс отношения к США

(строится как разница позитивных и негативных оценок)

Диаграмма 8

Индекс отношения к Евросоюзу

(строится как разница позитивных и негативных оценок)

Таблица 28

Социально-демографические характеристики респондентов, разделяющих приведенные выше политические и идеологические взгляды, март 2014 г.

В % от числа опрошенных

Из таблицы 29 видно, что более критично к массовым фобиям (обилию врагов) относятся люди с более инструментальным, прагматичным и рациональным мышлением (предприниматели, руководители), наиболее суггестивны — силовики, служащие и учащаяся молодежь. Напротив, считают, что разговоры о врагах — это не более чем страшилки, которыми путинский режим пугает население, прежде всего молодые и образованные респонденты, москвичи, то есть те группы, которые сильнее включены в рыночную экономику и потому более свободны от государства, тогда как уверены в существовании врагов и враждебного отношения в мире к России население средних городов («индустриальная Россия», в терминологии Н. Зубаревич487), работники госсектора, пенсионеры.

Таблица 29

Разговоры о врагах ведутся, потому что...

N=1600, в % к числу опрошенных

Технология негативной консолидации: антиукраинская кампания

Усиление значимости фактора изобретенного врага непосредственно связано с активизацией кремлевской пропаганды, отвечающей на рост массового недовольства, протестного движения и раздражения социальной политикой путинского правительства стремлением дискредитировать своих критиков, представив их в качестве агентов Запада. Легитимность самого Путина, занявшего в третий раз, вопреки Конституции РФ, пост президента, к этому моменту заметно ослабла: общество начинало уставать от него и требовать политических свобод, честных выборов, участия в политике новых людей, новых политических программ. Падение популярности «национального лидера» лишь косвенно связано с путинской идеологией государственного национализма. Социальное напряжение вызывалось накапливающимися причинами: снижением уровня жизни после экономического кризиса 2008–2009 гг., сокращением социальных расходов государства, усилением бюрократического давления на бизнес и общественную жизнь, нарастанием коррупционных скандалов в высшем руководстве. Режим оказался не в состоянии отвечать на патерналистские ожидания своих подданных — гарантировать необходимый уровень существования (а это — основа легитимности авторитарного правления). Популярность Путина (его личный рейтинг) к осени 2013 г. — январю 2014 г. оказалась в низшей точке за все годы его правления (см. диаграмму 9). Однако это общественное раздражение из-за подавленности общественной и политической жизни, цензуры в СМИ могло найти выход для себя лишь в разнообразных формах внутренней и внешней ксенофобии, достигшей самого высокого уровня за все годы социологического наблюдения.

Диаграмма 9

Индекс одобрения президента Путина и премьер-министра Медведева

(строится как разница позитивных и негативных оценок)

На этом фоне разворачивающиеся в Украине события, массовые выступления против коррумпированного режима Януковича представляли серьезную угрозу и для нынешней российской олигархии.

Пропаганда, натравливающая российское общество на украинцев и новое киевское руководство и породившая волну антиукраинских настроений (см. диаграмму 10), последовательно била по нескольким чувствительным для национального сознания русских темам488.

Диаграмма 10

Индекс отношения к Украине

(строится как разница позитивных и негативных оценок)

Первый и главный мотив: Евромайдан — звено или часть инспирированных США массовых волнений и социально-политических переворотов, подготовленных с помощью Интернета и социальных сетей, деятельности зарубежных фондов, неправительственных организаций с целью ослабить Россию, вытеснить ее из зон традиционного влияния. Эта версия укладывалась в давнее российское антизападничество и была с готовностью принята в качестве рамки для объяснения украинских событий. 83 % опрошенных россиян (из числа тех, кто имел хоть какое-то представление о волнениях в Киеве) были согласны с тем, что массовые митинги и демонстрации в соседней стране инспирированы и организованы («проплачены») Западом.

Вторая особенность этой пропаганды заключается в использовании языка войны с фашизмом. Называя украинское демократическое движение «фашистами», «нацистами», «бандеровцами», а армию — «киевскими карателями», проводящими политику геноцида против русского населения, пропаганда возвращала массовое сознание в контекст Второй мировой войны, страданий, жертв, делая тем самым невозможной идентификацию русских с украинцами, понимание их мотивов и видение ситуации. Одновременно с этим пропаганда придавала действиям российского руководства нравственный характер, поскольку оно в этом случае оказывалось той силой, что защищала нормы гуманности и волеизъявления народов («подлинной, а не фальшивой, как на Западе, демократии»), а мирных жителей — от насилия со стороны бандитов.

Помимо антиукраинской риторики с течением времени все сильнее стал звучать тезис о том, что Россия не просто «защищает русских» в Украине (этот мотив постепенно ослабевает), а что она ведет себя так, как ей и подобает: она восстанавливает свою традиционную роль империи и возвращает исконные земли, которые из-за предательства или произвола, самодурства отдельных своих прежних правителей (Хрущева, Горбачева, Ельцина) утратила в недавнем прошлом. Геополитические планы Путина и заявления о защите «стратегических интересов России» вполне сочувственно встречаются российским обществом, явно разделяющим его видение мира (табл. 31–33). Западная критика действий России в этом плане для российского обывателя сама по себе уже служит свидетельством признания возросшей мощи страны.

И, наконец, еще один важный мотив, использованный политтехнологами, заключался в неявном, но очень действенном приеме: показывая пожары, столкновения, убитых, разрушенные дома, беженцев, пропаганда как бы говорила тем, кто сочувствовал лозунгам оппозиции и критикам Путина: «Вы хотели реформ, демократии, торопитесь жить как на Западе, вы не думаете о стабильности и спокойном развитии страны при нынешней власти — вот посмотрите, к чему вы ведете страну: хаосу, разрухе, гражданской войне». Для российского обывателя, крайне тяжело пережившего кризисы и спад жизненного уровня 1990-х гг., телевизионные кадры такого рода выглядят устрашающе и убедительнее аргументов противников Путина. Апелляция руководителей ведомств и политиков к выступлениям русских монархистов и реакционеров (особенно часто цитируется Петр Столыпин: «Вам [сторонникам широких реформ в 1907 г.] нужны потрясения, нам — Великая Россия») оказывается нормой чиновничьей лояльности.

Тотальная и агрессивная риторика дала свой результат — чрезвычайно быстро восстановилась поддержка Путина, все социальные показатели пошли вверх, народ видимым образом сплотился против Запада.

Таблица 30

О чем, по вашему мнению, прежде всего свидетельствует присоединение Крыма к России?, 2014 г.

В % от числа опрошенных

Таблица 31

Как вы считаете, что в первую очередь стоит за действиями российского руководства в отношении Крыма и Украины?, 2014 г.

N=1600; в % от числа опрошенных; сумма ответов больше 100, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа; ответы ранжированы

Таблица 32

Как вы считаете, какие цели в своей политике по отношению к Украине преследует Владимир Путин?, 2014 г.

N=1600; в % от числа опрошенных; сумма ответов больше 100, опрошенные могли отметить несколько вариантов ответа; ответы ранжированы

Весь смысл нынешней политики дестабилизации Украины заключается в том, чтобы дискредитировать силы демократической национальной консолидации в России и перенести недовольство российского населения с коррумпированной бюрократии на сторонников права, демократии и европеизации. Задача кремлевских политтехнологов состоит не просто в том, чтобы блокировать «экспансию» или «экспорт» демократии и европейских ценностей в Россию, представив их как нечто глубоко чуждое «русским традициям и морали», но и в том, чтобы дать массам устрашающий пример дестабилизации, неизбежной после свержения авторитарного и клептократического режима (в том, что российский режим именно таков, мало кто сомневается в России).

Таблица 33

Поддерживаете ли вы лозунг: «Нет оранжевой угрозе!», «Не допустим майдана в России!»?, март 2014 г.

1 Следует принять во внимание необычно высокий процент преобладающих категорических ответов «определенно поддерживаю» — 42 %. (Обычно наибольшая часть респондентов склоняется к умеренным, серединным вариантам суждений, как положительным, так и отрицательным; здесь явно преобладают акцентированные реакции согласия.)

В % от числа опрошенных, 100 по строке

Августовский опрос общественного мнения «Левада-Центра» показал первые признаки отрезвления и усталости от мобилизации. Одобрение планов прямого участия российской армии в военных действиях на востоке Украины снизилось с 74 % в марте до 41 %; готовность присоединить восточные и южные регионы Украины к России тоже заметно уменьшилась (преобладает идея фиктивного образования, протектората России — «Новороссии» — по образцу уже существующих, но не признанных в мире республик: Приднестровья, Абхазии и Южной Осетии). Люди боятся перерастания локальных боев в широкую гражданскую войну и втягивания в нее России. Международные санкции против путинского окружения и госкорпораций не воспринимаются как нечто серьезное, а разногласия среди западных стран лишь подтверждают заверения пропаганды, что давление на Россию будет контрпродуктивным и не даст желаемого эффекта. Тем не менее рост цен и инфляции, вызванные санкциями, равно как и ответные «антисанкции», сильнее ударившие по потреблению россиян, чем западные, медленно, но неуклонно вызывают тревогу и сомнения в будущем. Через несколько месяцев волна русского бытового империализма, антиукраинских и антизападных настроений начнет спадать, хотя Кремль будет упорно продолжать провоцировать конфликты, держать соседнюю страну в состоянии хронической нестабильности, пытаясь максимально ослабить новое украинское государство и свернуть его руководство с выбранного европейского курса.

 

Трудные перспективы

Далеко не всегда системный кризис, возникающий в странах с переходной политической системой, ведет к демократии и трансформации общества в сторону более либерального и современного социального порядка, предполагающего разделение властей, правовое государство, свободную рыночную экономику, основанную на признании частной собственности, неприкосновенности прав личности и т. п. принципах и ценностях европейской культуры. Эволюция постсоветских государств, включая Россию, чаще показывает совершенно другие варианты развития: формирование авторитарных или даже деспотических режимов, пытающихся удержать свою власть путем ужесточения репрессий и внутреннего контроля над обществом. Начиная с середины 2000-х гг. в России идет процесс централизации власти, сужения, а затем и ликвидации пространства политической конкуренции, принципа многопартийности; вводится цензура в СМИ; усиливается подчинение судебной и правовой системы Администрации президента (с не определенными Конституцией РФ полномочиями и компетенциями); нарастает влияние на политическую и общественную жизнь спецслужб (прежде всего политической и уголовной полиции, армии); убыстряется возрастающая национализация экономики и т. п. Общество утратило какие-либо механизмы контроля и привлечения власти к ответственности. В правовой сфере имеет место ревизия всех правовых принципов и законов, на которых держится после Второй мировой войны международный порядок, а в публичном дискурсе режима — возвращение к геополитической философии XIX века. Время взаимных контактов, партнерства в сфере культурного обмена, образовательных программ, взаимодействия организаций гражданского общества европейских стран и России в области экологии, благотворительности и т. д. прошло — российское руководство резко ограничивает подобные отношения, делая ставку на изоляционизм, «замораживание» процессов глобализации и развития открытого общества. Все это резко повышает угрозу политического и военного авантюризма руководства России, крайне нуждающейся в признании своей легитимности внутри страны и восстанавливающей ее путем демонстрации имперской мощи и внешнеполитического влияния.

Российское общество, оказавшееся в информационной изоляции, подвергнутое давлению пропаганды, с большим трудом осознает сам смысл этих санкций, точнее — их моральное и правовое значение, но это лишь дело времени. Адекватное понимание обращения к России западных стран, содержащееся в этих мерах, наступит по мере ухудшения материального положения в стране и принудительного осознания коллективной ответственности россиян за одобрение политики властей. Россия испытывает колоссальный дефицит моральной ясности в таких вопросах, отсюда возникает необходимость информационной работы, разъясняющей суть политики окружающего мира по отношению к нашей стране.