…Пуст и тревожен больничный сон. Глух он к несчастиям немощных и хворых, черств его вкус и грязен запах. Бесстрастно бьется во впалой груди его оледенелое палаческое сердце. Нет в нем благодатной отдушины, нет двери в лето, на земляничные поля успокоения, где танцуют кузнечики и стрекозы, где тракторно урчат гладколобые жуки-бронзовки, а шелкокрылые бабочки обнажают небритые лапки в разноцветных завихрениях воздушного канкана. Где россы отражают слезы позабытого божества, травы пахнут эротикой и медом, а ягодные ароматы накручивают лекарственные повязки на запаршивевшие тела узников болезни…

Вреден сон больницы, по-детски капризен и по-стариковски зол. Как гигиеническая прокладка напитан он стонами страдальцев, изломан хрустом зубовным и скрежетом, бодрым храпом выздоравливающих и безмолвным воем обреченных. Таинственный демиург смастерил его из боли, бинтов и таблеток, а еще, насмешки ради, кинул в получившийся винегрет ядовитую щепотку надежды…

Я ненавижу больничный сон, но привык к его еженощному безобразию. Жизненный узор сложился таким образом, что больницы, а заодно и сон их местный, привинченный к лекарням узами и правами собственности, превратились для меня из неприятного форс-мажора в обязательную процедуру выживания.

Завсегдатай лечебных учреждений , это обо мне. Прописался я в них, прижился. Каждая прикормленная добродушными медсестричками собака знает мой запах, в котором мало уже осталось от запаха человека, а больше имеется от грустного трупа, бесцеремонно упрятанного в мутную ванну с формальдегидом. Часто бывает, что брожу я по асфальтовым дорожкам очередной лечебницы, а шерстистые твари с блохами и вихлястыми хвостами провожают меня жалостливыми взглядами, словно хотят пролаять: «Может загрызть тебя, человече?! Ведь нет больше сил нюхать муки твои тяжкие!»

Я привык, потому никогда и не жалуюсь. Не к кому мне обратиться c апелляцией или мольбой, не к кому протянуть ладони мозолистые с мечтою о помощи! Не к кому, да, впрочем, и незачем. Я пересек Рубикон средних лет, но настоящих друзей не нажил, а с кровными родственниками дружбы не завел. Я одинок, и жизнь обучила меня со спартанской стойкостью переносить испытания. С достоинством мученика веры принимаю я жестокость ее подарков и не расстраиваюсь, как не расстраивается подросший уже ребенок, обнаружив под блескучим конфетным фантиком не сладкий батончик шоколада, а липкий кусок размякшего пластилина. Бывает, конечно, что неосторожная слезинка вдруг выпрыгивает из коричневоглазой радужки, но я всякий раз загоняю беглянку обратно. Право на слезы я потерял. Шесть лет назад лишился я этой привилегии слабых, выжав из недр своего организма весь отмеренный запас соленной воды успокоения…

Вдовец с шестилетним стажем , это тоже обо мне. В один из осенних дней, когда тараторил по лужам дождь, размокал асфальт, а бородатые дворники копались в кучах золоч е нной листвы, жена Марина оставила мой мир, следуя требовательному зову уставшего сердца. Инфаркт разорвал его пополам, и меня утешало лишь то обстоятельство, что боли она не испытала. Всю Маринкину боль принял я… И дети… Наши осиротевшие детки – Танюша и Мишенька.

Со дня смерти моей Мариночки стерлось шесть полных лет, а я так и не победил утрату. Иногда, под воздействием алкоголя или депрессии, когда голова наиболее доступна самоуничижению, мозг мой жалит бесовская мысль: «Все ли возможное сделал я ради жизни любимой женщины?». Шесть лет я не нахожу ответа.

Сейчас три восемнадцать ночи, а я даже и не пытался укладываться в кровать. Одетый в полосатую пижаму стою я столбом в полумраке курилки и нюхаю запахи сгорающего табака. На худых ногах моих стоптанные, мягкие тапочки, что подарила на позапрошлый день рождения дочка. Рыжеволосые фонарные головы заглядывают в зарешеченное окошечко, скупо освещают бетонную обитель моей задымленной бессонницы, но я не рад фальшивому свету. Прищурившись, я поочередно поглядываю на тапочки и металлическую плевательницу, чья отчужденность очень мне импонирует.

«Мы с нею похожи, – думаю я и запускаю окурок в распахнутую глотку моей безжизненной компаньонки. – Между нами столько общего. Оба мы знаем смысл своего рождения. Выданные роли не доставляют радости, но не пытаемся мы что-либо изменить, смирившись с неизбежностью и… проиграв…»

Кружится голова, но я закуриваю новую сигарету. Все этой майской ночью плохо! Остеохондроз мнет позвоночник, голод грызет язвенный желудок. Острая болевая булавка без повода и причины вонзается в печень. Кислистый привкус никотина провоцирует изжогу, единственным спасением от которой выступает пепел, но пепел противен, а вдобавок я не желаю испачкать рот. Очень хочется спать, но кошмары больничного сна обладают наивысшим приоритетом страха. Боязно мне припадать к подножию трона Морфея, страшусь я того безобразия, что способно выплыть из мусорной глубины бессознательного. Поэтому, выбирая между усталостью и спаньем, я всякий раз отдаю предпочтение первому.

– Ничего, потерплю, – говорю я себе и смотрю сквозь решетку на черные мазки облаков, бессистемно разбросанные по черничному небосводу. – Скоро уже отосплюсь. Вволю.

Очередной срок больничного заточения оканчивается завтра. Отпускают меня на все четыре стороны, выписывают, но эта новость не приносит радости, ведь долгожданное выздоровление по-прежнему недостижимо. Обещания врачей оказались ложью, пустыми словами, которые преподносятся обреченным вместе с подслащенным экстрактом надежды.

Я глухо кашляю и сопливо шмыгаю. Носового платка нет. Я утираюсь рукавом пижамы и тревожу плевательницу новым сигаретным бычком, абсолютно уверенный в том, что протестов с ее стороны не последует. Мне жаль замызганную урну. Жаль ее и себя. Знаю я, что нет для нас больше надежды. Мы обречены и до последнего колокола дней будем нести черные кресты своих незавидных судеб.

«В каждого из нас однажды плевали, но многие ли решились ответить на плевок?»

С такими минорными мыслями я покидаю курилку. Старенькие тапочки чуть слышно шелестят по истертому коридорному мрамору. Много больниц прошагали в них мои волосатые ноги! Сколько еще пройдут? Много, наверное. Больше, чем много. Больше, чем вынести способен немолодой уже и недужный человек.

Временами думаю я и представляю, что в одну из таких прогулок уставший организм поддастся все же на уговоры болезни. Закроются глаза, упаду я бревном на очередные мраморные плитки, а освобожденные тапочки спрыгнут с ног, но не познают радостей вольного бытия. Брошенные на произвол судьбы, останутся они лежать в темноте, вспоминая о каждом шаге сделанном и о всяком несовершенном. Наутро, остывшее тело перекочует в мертвецкую, а внимательная медсестричка поднимет тапочки, увидит, что стоптаны они, и запихает бесполезную находку в беззубую пасть очередной плевательницы.

Грустно мне от своих фантазий, иду я и кашляю. Причина кашельная не составляет для меня никакого секрета. Это от всех лишних сигарет, что выкурил я в минуты грусти. Но не могу я не грустить! Не в силах я избавиться от привычки этой, равно как и от привычки курительной. Никак не получается перебороть себя, позабыть страдания чужие и собственную боль. Да не особо и хочется перебарывать что-то или забывать! Знаю, что грустное курение убьет однажды легкие мои, но до того дня не расстанусь я с сигаретой, и будет сизый дым клубами оседать на бронхах и гортани…

Все больше и больше опутывает меня грусть, звучная такая, протяжная, музыкальная. Кажется мне, что весь я, от стоп до темечка, выдаю единый тоскливый аккорд, превратившись в первую струну на плачущей испанской гитаре.

Остановиться бы сейчас и вздохнуть протяжно, приложить руку ко лбу и щекам небритым, но нет возможности такой. Ведут меня тапочки стертые – дочкин подарок, насильно ведут знакомым маршрутом на запахи казенной бумаги, растворимого кофе и туалетной воды «Ангел Шлессер». Тащат к интересной женщине одной, нравится которая мне до чрезвычайности.

Звать эту женщину Ольга Юрьевна. Медсестричка она, добрая и отзывчивая. Хоть и знакомы мы не первый год уже, но обращаемся друг к дружке исключительно по имени-отчеству. Про себя же называю я Ольгу Юрьевну – Олей, Оленькой, а то и Олюшкой. Она рыженькая, пухленькая и конопатенькая. Красивой я ее не считаю, но привлекательна она невероятно, как самый настоящий, истинный суккуб…

Последний раз виделись мы часов восемнадцать назад. Да и не совсем чтобы виделись. Смотрел я на Олю, а она – нет.

Восемнадцать часов назад было утро. Были таблетки и процедуры. Были жалобы и просьбы. Были вопросы без ответов и ответы на вопросы. Обязательный врачебный обход находился в самом разгаре своей нервотрепки. Вдруг Антон Борисович – лечащий врач отзывает меня в сторонку. Долго смотрит поверх очков, что придают образу его излишнюю интеллигентность, пришибленность даже. Затем, краснея и дыша перегаром, выдвигает одну гипотезу.

– Понимаете, голубчик, – с улыбкой говорит он, но я вижу, что улыбка наиграна. – Много я думал о недуге вашем странном. Энциклопедии листал, по интернету шарил, со светилами медицинскими консультировался. К выводу пришел я одному, премного удивительному и не самому для вас приятному.

– Продолжайте, Борисыч, – говорю я, а сам наблюдаю в окошко за тем, как Ольга Юрьевна моет стекла на противоположной от нашего корпуса стороне больницы. Очень уж у нее это мило получается, в таком коротком халатике! Да и хорошенькая она вся такая, ну прямо как абрикосик. С тоскою вспоминаю я, что хотели однажды в любовь мы с нею поиграться, но дальше сисичного поглаживания дело так и не продвинулось. Жаль это весьма и прискорбно очень…

Еще раз кашлянул Борисыч, поправил очечки и говорит:

– Думаю я, дорогой мой, что болезнь ваша не самого рода обыкновенного. Загадочный характер болезнь ваша имеет…

– Правда?! – изумляюсь я притворно, а сам продолжаю смотреть за Олечкиными телодвижениями, за крупными ее грудями, что так привлекательно трутся об умытое уже стекло.

– Так вот, – говорит доктор и дышит крепким перегаром. Часто от него перегаром попахивает, очень уж Борисыч выпить любит, «Каберне» в вопросе этом предпочитая. – Считаю я, что аллергия ваша носит исключительно психологический характер…

– Точно-точно, – киваю я и по-гусиному тяну шею за Оленькой, что переместилась уже к следующему окошечку.

– Да, психологический и очень даже глубинный! – недовольно говорит Борисыч, будто спорю я с ним или пререкаюсь. – Глубина эта медицине пока непонятна, но думается мне, что вызвана она вашими… кхе-кхе… детишками, сколько их там…

Договорить я ему не даю, а со всего размаху кулака ударяю прямиком по переносице, точнехонько туда, где сидят эти треклятые очечки. Что-то хрустит костисто, а туточки и кровь каа-ак брызганет! Поросенком взвизгивает Антон Борисович, зажимает нос и бежит по коридору, по-бабьи причитая и крича, что выгонит меня из больницы к чертовой тетушке, а вдобавок заявление в милицию напишет, по факту причинения здоровью его драгоценному повреждений болезненных.

Испугался я нешуточно, но не от того, что заяву на меня накатают, а из-за того, что человеку хорошему больно сделал. Терпеть не могу я людям боль причинять, плохо мне становится от этого, но и слышать не в состоянии, когда о детях моих говорят плохо! Ведь нет в мире никого, кто бы значил для меня больше, чем детки любимые…

«На детей! – целый день повторял я, и гнев принимался булькать в животе моем голодном. – Да быть такого не может, выдумывает что-то очкарик этот, фантазирует…»

Забыл сказать вам: аллергия у меня. Очень-очень я болен! Настольно сильно, что формулу моей болезни еще не записали в толстые и умные книги под кожаными переплетами.

Спросите вы гневно: сумасшедший ли я? Отвечу: нет. Спросите вы недовольно: издеваюсь я или глупости говорю? Повторно отвечу: нет. Спросите вы удивленно: что ж в этом такого, ведь в неспокойное время наше, промышленное и автомобилизированное, аллергией страдают многие? Покорно отвечу: да, правда ваша, многие. И я бы мог состоять в числе этих многих, и счастлив был бы от этого, но другой у меня случай, особый. Заключена беда моя в том неприятном факте, что врачи не знают на что именно у меня аллергия. Годы бьются они, выискивают причины, но ребус по-прежнему остается неразрешен. Раз за разом возвращаюсь я в больницы, раз за разом поправляюсь почти, выздоравливаю, но заболеваю заново.

Непросто ведь сказал я, что нет надежды. Не за ради жалости и утешающих взглядов рассказываю историю свою, да и вовсе не нужны мне они, взгляды эти и жалости ваши…

Больничный коридор насторожен и мрачен, как декорации к фильму Алфреда Хичкока. Запертые на ночь двери, выкрашенные в грязно-молочную, местами облупившуюся краску прячут за деревянными телами судьбы многих и многих разнополярных людей. Хороших и плохих, бедных и богатых, добрых и злых… Всяких разных, но похожих в болезнях своих, как бывают похожи носители чего-то однородного, вылезшего из единой изначальной утробы. Как похожи друг на дружку все люди, позабывшие в бытовой слепоте, что братья они и сестры, а пращуры всякого – Ева и Адам…

Темен коридор. Лишь аскетичный столик дежурной живет в этом черном жерле островком дрожащего света. Дрожит люминесцентная лампа, которую электрик Семеныч – служащий больничный, все никак не решится наладить. Ох уж Семеныч этот! Лентяй он безобразный и лодырь порядочный, но человек увлекающийся. Со страстью человек, с огоньком. Целыми днями ходит он по палатам и предлагает больным отыграть с ним партию шахматную, эквивалентом денежным соперничество стимулируя. Причем постоянно проигрывает, что вовсе не охлаждает пыл его и страсть к противостояниям бескровным на черно-белых клетчатых полях.

Лампа же не разделяет электриковых увлечений. Ей не нравится быть сломанной, от работы отлынивающей. Дрожит она все сильнее и беспорядочнее, рождая тени и сомнения. На верхнем этаже тревожно трещит телефон, но никто не подходит к трубке. Уверенно шелестят мои тапочки. Неведомы им сомнения, знают они дорогу, и тьма не помеха для достижения цели. Я их люблю, и они догадываются о чувствах моих неподдельных.

Пятно света все ближе, и я с негодованием вижу, что за столиком ночного дежурного мирно посапывает Лизавета Аркадьевна.

«Вот блядство какое и гадство! – думаю я. – Сегодня разве смена этой старой ондатры?!»

Лизавета Аркадьевна мне совершенно не нравится. Все в этой женщине, за исключением среднего возраста, вызывает во внутренностях организма моего бурный протест. Все в ней кажется мне противоестественным, не должным присутствовать ни в какой из дам или барышень.

Лизавете немного за сорок. Фамилия ее то ли Пупышкина то ли Пыпушкина, никак не получается запомнить. Внешность непривлекательна и даже больше. Нос крупный и мясистый, в черную угревую точечку, словно мухами обгаженный. Губы тонкие и обветренные, похожие на парочку бледных глистов, над которыми растет неподстриженный газончик рыжеватых усиков. Глаза бесцветные и узкие, как жерла финского дзота. Красится она фиолетовыми тенями и бордовой помадой, завивает волосы на бигуди. Из одежды предпочитает брюки-клеш и короткие топики, что выставляют на всеобщее обозрение обвешенные салом бока. Во рту ее, на передних зубах живут две золотые коронки. Глупа она, зла, одинока и несчастна очень, но из той неудачливой породы, что не вызывает жалости, а отвращение будит и желание скорейшее с нею распрощаться.

Сейчас женщина спит, уперевшись лбом в лакированную столешницу и посапывая. Правая рука прикрывает недогаданный сканворд, в левой намертво зажата синяя шариковая ручка. На коротких пальцах-сосисках тускло блестят безвкусные кольца из турецкого золота. Майская ночь тепла, но возле медсестры лежит шотландский плед, что свалился с ляжек ее мясистых и округлых коленок.

Поднимаю я плед и злобно смотрю на сканворд. Ненавижу я сканворды. Мнимая образованность заставляет граждан разукрашивать их примитивные тела закорючками разгаданных слов. Всякий раз, когда соседи по палате предлагают мне поучаствовать в мероприятии разрисовки, звучит брань. Кроссворды в этом плане значительно приличней и благородней…

Вплотную подхожу я к спящей. От женщины несет потом, табаком и неудовлетворенными желаниями. Противно это, но я наклоняюсь и дую в оттопыренное медсестринское ухо.

Лизавета вздрагивает и просыпается. Хлопает длинными ресницами, на которых хлопьями висят комки некачественной туши. Очень похожа она в этот миг на старого сома. Взгляд ее наконец приобретает осмысленность и находит меня.

– Фу ты черт, напугал! – говорит она недовольно. Голос у нее грубый и противный, точь-в-точь, как у хамоватой бабки базарной – Подкрадываешься, как жулик! Так и умереть недолго. От инфаркта.

Напоминание об инфарктах покрывает кожу холодным налетом мурашек, но в остальном я спокойно реагирую на шпильку. Годы врачуют раны, и даже самые глубокие из них затягиваются, утрачивают остроту свою и болезненность, как могут стираться кончики иголочные под движениями напильника или рашпиля. Жаль, конечно, что раны некоторые не зарастают окончательно никогда.

– Доброй ночи, Лизавета Аркадьевна, – говорю я возможно вежливо и протягиваю плед. – Не ожидал сегодня встретить вас на дежурстве. А где Ольга Юрьевна?

– А зачем тебе Ольга? – спрашивает она с подозрением и добавляет. – Кобель.

Я скалюсь и молчу. Не знаю я, что ответить. Незачем мне Ольга Юрьевна, нет у меня к ней никакого конкретного дела. Просто приятно и хорошо находиться рядом с рыженькой медсестричкой, вдыхать запахи «Ангел Шлессера», жизнелюбия и молодости.

– Ну чего молчишь, Зыкин? – недобро спрашивает Лизавета Аркадьевна. – Ты не молчи давай, не молчи. Нет у меня времени молчание твое слушать. Бродишь все по ко л идорам, бродишь. А разве можно ночью по ко л идорам бродить?! Никак нельзя! Вот что тебе, опять не спится?!

– Не спится, – киваю я покорно. – Кофе есть?

– Какой еще тебе кофе? – удивляется она, словно впервые слышит о таком напитке. – Иди-иди отсюда. Ходишь тут, больных тревожишь-будишь. Ни днем от тебя покоя нет, ни ночью.

Я не сержусь на нее. С женщиной никто не желает отношений, вот от того-то она и бесится. От того даже в жару накрывается пледом, ища в тепле шерстяной материи недополученное тепло чьих-то мускулистых рук.

– А у меня конфеты есть, вкусные – заговорщицки шепчу я и залажу в пижамный карман.

Раз, два, три… Одна за другой ложатся на лакированную столешницу ореховые «Белочки». Знаю я, что любит Аркадьевна конфетки эти чрезвычайно. Вкусы наши по этому вопросу совпадают.

Лизавета смотрит на конфетный рядок и облизывается прямо как тигрица голодная на жирненькую антилопу.

– Так ты кофе будешь или чай? – спрашивает она недовольно, словно не в первый уже раз предлагает напитки мне разные.

– Кофе, – отвечаю я, шмыгаю и вытираюсь. Не стесняюсь я Лизаветы, не боюсь предстать пред нею в нехорошем свете невоспитанности.

Смотрит она подозрительно, но залезает в тумбочку и кружку достает. Кружка белая и пузатая, в лиловый цветочек. Мне эта посудина незнакома. Может из дому принесла ее Лизавета, специально для посетителя ночного, готового скрасить одиночество ее и тоску разбавить. Не знаю я историю кружки этой, да и без надобности мне знание такое, ненужное.

Из литрового термоса льется черная, похожая на деготь жидкость. Всякому в больнице известно, что два термоса носит на работу Лизавета. Чай в одном несладкий, а во втором кофе. Смеются все над этой привычкой Аркадьевны, а она по-ребячески дуется.

– Спасибо, – говорю я, беру кружку протянутую и принимаюсь пить.

Кофе сластит, но не обращаю я внимание на лишний сахар. Переслащенный кофе все же лучше, чем несладкий чай.

– Как там твоя аллергия, Зыкин? – спрашивает Лизавета Аркадьевна.

– Нормально, – отвечаю я. – Все опять поправилось. Выписывают меня. Утром.

– Ну-ну, – говорит она, разжимает бледных глистов своих и закидывает в рот подтаявшую конфетку.

Молчим. Думаем. Не знаю, о чем она, но я думаю о грустном. Мне жаль эту женщину – некрасивую и злую, зациклившуюся на желаниях неудовлетворенных и видящую в каждом мужчине врага или потенциального партнера. Представил я, как возвращается она после работы в свой холодный дом, завивает волосы на бигуди и плачет в синтетическую подушку, но синтетика не впитывает слезы. Так и засыпает наплакавшаяся Лизавета на мокрой подушке и снятся ей всякие аморальные вещи.

Вижу я, что сильно устала медсестра. От жизни своей безрадостной и от одиночества. Мало кто в одиночестве способен существовать и нервы сохранить в порядке должном. Редки такие люди, вымирающий они вид на карте человечества.

«Мы с нею так похожи, – думаю я, и грусть продолжает влезать в душу мою облаками ядовитого газа. – В желаниях естественных и неудовлетворенных, в одиночествах и слезах подушечных. Одно лишь обстоятельство рознит нас – детки мои любимые, у Лизаветы нет которых…»

– Спите, Аркадьевна, – как можно мягче говорю я, поддавшись приступу внезапного альтруизма. – Спокойно спите, а я покараулю. Если случится что – сразу же разбужу.

Лизавета жует «Белочку» и смотрит на меня рыбьим своим взглядом, который по мнению ее к завлекающим относится.

– Странный ты, Зыкин, – говорит она. – Никак не могу понять, что ты из себя представляешь. Добрый ты что ли, заботливый?

– Нет, – говорю. – Грустный я.

Ничего она не понимает, но никаким образом не комментирую я слова сказанные, а внимательно разглядываю бледные губы женщины, испачканные шоколадом. Хотят эти губы поцелуев, но получают взамен лишь шоколад…

Лизавета уснула быстро, а я просидел около столика до самого утра, дважды поднимая упавший плед и накрывая им толстые ноги этой некрасивой женщины, так на меня похожей…

Уже начали хлопать двери. Уже больные побрели в умывальники и туалеты, а я все сидел и сидел…

***

Вещей у меня немного. Незачем в больнице хлам копить, не к чему обзаводиться добром ненужным и бесполезной рухлядью. Маленький чемоданчик с нижним бельем, сумочка на замочке-молнии с туалетными принадлежностями да томик стихов Александра Блока. Вот и все мое имущество.

Собран мой чемоданчик уже целых три дня. Преспокойно лежит он под койкой, готовый к сегодняшней выписке. Да и я готов давно. Нет у меня здесь никаких дел, нет больше смысла терзаться бессонницей и ловить за хвосты фантомные призраков надежды иллюзорной. Враками все оказалось, грубостью врачебной и ложью белохалатной.

Одежда гражданская загодя у меня получена, поглажена и на спинку стула повешена. Натягиваю я сперва носки белые в сеточку, чтоб ноги мои волосатые не потели. Одеваю брюки сливочно-кофейного цвета да рубаху белую с рукавом коротким и горизонтальными полосами бежевыми. Обуваю туфли остроносые, гвоздиками металлическими подбитые. Пихаю пижаму в чемоданчик, придавливаю сверху тапочками потертыми. Все готово. Можно идти на выход.

Соседей в палате нет, ушли они все на процедуры разные, на завтраки некалорийные или в курилку. Хорошо это, спокойно. Не нужны мне сейчас слова неискренние и прощания радушные. Пошло это, глупо и неинтересно.

Да и во всей больнице лишь к двоим людям душа у меня лежит. К Оленьке Юрьевне, да старичку одному, Куренкову Петру Архипычу. Вот с ними бы свиделся я напоследок, да только не стану никогда специально встречи искать. Не в моих это правилах, напрашиваться на встречи и в гости приходить без приглашения.

Веселый старик этот Петр Архипыч, шкодливый и жизнерадостный. Знает он достоверно, что недолго жить ему осталось. Сосуд у него в голове какой-то лопнул и нельзя никак заменить сосудик этот или заштопать. Однако не тужит старик, не расстраивается. Каждый день превращает он в праздник. Каждый день шутки выкидывает да розыгрыши разные исполняет. Весело с ним всегда, незаметно времечко пролетает и легче переносятся невзгоды больничные.

Выхожу я в коридор. Не таков он, как ночью, полон народу суетящегося, бредущего и спешащего по разным делам лечебным. Нет в нем сомнений сейчас и теней, нет ламп моргающих и недовольных. Иду я по знакомым плитам мраморным, но не слышу шелеста тапочек моих стоптанных. Стучат вместо них каблуки подкованные. Грустно мне от этого, будто не я иду, а кто-то другой и незнакомый вовсе.

Вдруг рука чья-то грубая на плечо мне ложится. Поворачиваюсь и вижу: собственной персоной стоит предо мною Петр Архипыч и скалит зубы желтые и прокуренные.

– Кудыть это ты, Женька, намылылся-намарафетился?! – спрашивает он хитро. – Никак выписываться собрался, со мною не попрощавшись?!

– Ага, – говорю. – Выписываться, но думаю, что ненадолго это, и встретимся мы с вами, Архипыч, вскорости. Потому и прощание неуместно, а вдобавок и глупо.

– Эх, Женька! – говорит он с тоскою, но в глазах его мутно-голубых прыгают забавные чертики. – Дорогой товарищ мой Евгений! Чувствую, что не свидимся более мы никогда и эта наша встреча случайная – последняя. Нет никаких больше сил моих бороться с болезнью.

– Загнули вы это, Архипыч, – говорю я. – Встретимся еще, обязательно. Ведь трижды было уже так.

– Э-эх! – машет рукой старик. – В этот раз по-другому все. Чувствую я, самым нутром чувствую. Ведь знаешь ты, Женька, у меня – сосуд…

– Ага, – говорю. – Знаю.

– Вот знать то ты это знаешь, а представляешь ли на самом деле, что это такое?! Это ведь не хухры-мухры, не елки-палки и не черти что, а самый натуральный сосуд !

– Ага, – говорю. – Знаю.

Вижу я чертиков веселых в глазах стариковских. Вижу, что шутку он новую готовит, но не до шуток мне сейчас. Грустно мне очень, а общеизвестно, что для увеселений и забав должное настроение требуется, подходящее.

– До свидания, Петр Архипыч, – говорю я тепло и пожимаю руку.

– Бывай, не пропадай, – понимающе говорит Архипыч и хитро мне подмигивает. – Да не переживай ты так, не убивайся! Все с твоей аллергией решится-поправится. Аллергия что – пшик, пустое место! Это не как у меня – сосуд, а вдобавок – лопнувший.

Иду я дальше и грустно мне еще больше, но не от того, что с Архипычем распрощался, а все по причине той же, что не слышу шелеста тапочек моих. Вновь чувство меня посещает, что и не я это иду вовсе, а другой кто-то, посторонний. Словно завладел этот кто-то телом моим и ногами волосатыми, что идут теперь покорно и позвякивают.

Звонок мрамор коридорный. Много звуков он производит разнообразных. Стучат по нему каблуки туфель. Стучат каблучки чьих-то туфелек. Первый стук мой, а второй… Узн а ю я второй этот стук из тысячи других разных стуков. Очень уж приятные ассоциации вызывает он в душе моей и в сердце одиноком.

Оборачиваюсь. Так и есть, не ошибся! Ольга Юрьевна стоит передо мною вся такая хорошенькая, рыженькая, конопатенькая.

– Здравствуйте, Евгений Николаевич, – говорит она тихо и теребит полу халатика своего белоснежного.

– Здравствуйте, Ольга Юрьевна, – отвечаю я. – Здравствуйте и прощайте.

– Выписываетесь? – спрашивает она, и слышу я тревогу в голосе ее приятном.

– Ага, – говорю. – Выписываюсь.

Тут-то Ольга и удивила. Жуликовато озирается она по сторонам, привстает на цыпочки и целует меня прямо в губы, но без языка. Губы у нее мягкие и теплые, молочные какие-то, парные. Неожиданно это все, но хорошо очень, словно миллион я выиграл в лотерею государственную или наследство получил неположенное. Захотелось мне прижать Оленьку покрепче и всю усыпать поцелуями горячими, раскаленными. Вместо этого отстраняюсь я и говорю:

– Лишнее это, Ольга Юрьевна. Пустое.

Смотрит она непонимающе, обиженно даже.

– Зачем вы так, Евгений Николаевич? Зачем ты так, Женя?

Удивительно мне, что именно сегодня впервые сказала мне Ольга «Женя», но молчу я. Нет у меня слов для женщины этой, пусто во внутренностях моих, сгорело там все, оплавилось, растеклось. Понимаем мы оба, что поздно знакомство наше состоялось. Ничего из него не вырастет хорошего, не проклюнется росток зеленый, в дерево не превратиться и плодов не даст.

– Мы ведь с вами встретимся еще? – спрашивает она наконец, и глубокую надежду улавливаю я в этом вопросе.

– Ага, – говорю. – Встретимся.

– Скоро?

– Ага, – говорю. – Скоро.

– До свидания тогда, Женя. И говори мне, пожалуйста, «Оля». Ведь не старая же я еще и не страшная?!

– Хорошо, Ольга Юрье… то есть Оля.

Смотрит она на меня и улыбается, но печально как-то, не по настоящему. Словно не верит в услышанное. Улыбаюсь я в ответ и долго еще наблюдаю за тем, как уходит Оленька по коридору, как движутся ножки ее и стучат по мрамору каблучки.

Цок-цок-цок…

Засмотрелся я на вояж этот завлекательный, задумался. Вдруг – удар! Кто-то пихает меня в грудь, да сильно так, жестко, что сбивается дыхание мое и кашель вылезает наружу.

Кашляю я, смотрю недовольно, а это Семеныч, электрик больничный взлохмаченный весь, небритый и неаккуратный. Тоже он, видать, засмотрелся, задумался, вот и воткнулся мне в грудь головою. В руках у него чемоданчик с инструментом, под мышкой – шахматная доска.

– Выписываешься, Женька? – спрашивает он вместо извинений.

– Ага, – говорю. – Выписываюсь.

– Ну, удачи тебе, – говорит Семеныч и добавляет мечтательно. – Может партийку? Так, на прощаньице?

– Нет, – говорю. – Не хочется что-то.

– Да ну тебя! – обижается Семеныч и убегает на поиски очередной жертвы ферзей и коней, сам похожий в мгновения эти на диковинного волка, голодного и тощего.

Иду я к выходу и кашляю, а мысли всякие в голову залетают, кружатся. Но не о том я думаю, что бросить пора курить, не о том, что хамло этот Семеныч и жлоб. Не о том даже, что Оленька мне подсказала, раскрывшись почти и в чувствах признавшись. О шелесте я вспоминаю отсутствующем, что тапочки мои производили, но не производят более.

Долго ли шел я или скоро, неважно. Добрались наконец ноги мои до выхода, до дверей стеклянных, двухстворчатых, сквозь которые кусок улицы виднеется, аллейка с тополями подстриженными и гулкими автомобилями блестящими. Сквозь двери эти увидел я листочки народившиеся, чистенькие такие и зелененькие, как долларовые купюры. Людей разглядел, улыбающихся и юных, влюбленных каких-то, ярких и радостных. И стало мне в это минуту еще грустнее, еще гадостнее и по-нехорошему противнее. Зависть меня обуяла, черная, как уголь каменный. Понял я, что никогда мне больше не пройтись вот так по аллейке с юной девушкой в меня влюбленной и мною любимой…

Остановился я. Нос почесал, пробежался пальцами по волосам неподстриженным, сединою потрепанным. Вздохнул тяжко, выдохнул и отправился на выход.

Так бы и вышел я на воздух и свет, к парочкам, листочкам и автомобилям. Нет же! Взгляд мой любознательный, разуму неподвластный зацепился за деталь одну незначительную, к человеку относящуюся. Заметил взгляд мой, как стоит около стойки регистратуры никто иной, как Антон Борисович, врач лечащий, незаслуженно кулаками битый. Нос у него распухший весь, красный и толстый. Пластырь на нем прилеплен телесного цвета, прямо посреди переносицы.

Совестно мне стало от картины этой непорядочной, стыдно очень, прямо до покраснения. Подхожу я к нему с видом самым виноватым и пристыжиным очень.

– Извините, Антон Борисович, – говорю я и протягиваю руку, ту самую, которой нос ему раскровянил. – Бес меня вчера попутал, дьявол самолично руку мою направлял, пальцы в кулак сжимал.

– Не паясничайте, Зыкин! – буркает он недовольно и очечки привычно поправляет. – Спасибо бы лучше сказали, что в милицию на вас заявления не написал.

– И вовсе я не паясничаю, – отвечаю. – Мне ведь и правда совестно, за поступок вчерашний, темпераментный.

– Ладно, бывает, – говорит доктор и пожимает протянутую ладонь.

Рукопожатие липко и мягко, но для меня и это подарок. Простил все-таки. Хороший он человек, Антон Борисович. Пьющий, но правильный. Да и доктор такой. Настоящий.

– Прощайте, Борисыч, – говорю я и вздыхаю тяжело. – Прощайте и еще раз простите.

– Ладно уж, Зыкин, – говорит он и от чего-то краснеет. – А над словами моими подумайте, поразмышляйте…

Глянул я на доктора исподлобья, развернулся и пошел, стуком металлическим шаги свои сопровождая.

«Может и прав он, доктор этот? Но нет же! Нет!»

Отмахнулся я от мыслей таких некачественных, с крыльца спустился. Никто меня не встречал, не приветствовал. Детки мои дорогие-любимые в школе сейчас сидят, на занятиях, а больше никого у меня и нету.

Автомобиль свой иностранный, в европейской стране изготовленный оставил я на стоянке платной. Три недели стоит он там, скучает, выписки моей дожидаясь.

К сторожу я подошел сперва, поздоровался. Сообщил, что забираю коня своего железного. Квитанцию получил. Сел в машину, но долго не заводил двигатель. Руками вцепился я в колесо рулевое, сжал пальцы да так сильно-сильно, что кровь на ладонях выступила. Ожидаемая боль не заставила ждать своего появления. Отрезвила она, убрала лишнее, веником подмела мусор в голове моей, гадостями всякими забитой и заваленной…

Вставил я ключ в замок зажигательный, крутанул, поехал привычной дорогой, сквозь пробки знакомые, гудки наглые и злые лица чужих людей.

И вот я дома. Ничего за время отсутствия моего не изменилось здесь, не испортилось. Дом наш осиротевший детки мои держали в чистоте и порядке образцовом.

Заглянул я в ванную комнату, руки помыл и лицо сполоснул водою холодной. Сбросил одежду уличную, в шорты черные и футболку растянутую облачился. Из сумочки больничной достал тапочки, на ноги одел. И хорошо мне вдруг стало так, покойно! Словно вернули меня тапочки эти на землю грешную, многострадальную.

Прошелестел я на кухню и чайник включил. Заглянул в холодильник и убедился, что полон он продуктами и детки мои не голодают. Радость я испытал неподдельную от простого этого обстоятельства.

«Слава Богу, – подумал я. – Слава тебе, Боже, что деньги у меня пока имеются, не кончаются. Благодарю тебя, что дал мне возможность в свое время подзаработать, в командировках северных, на берега зимних морей далеких. Да и детки мои бережливые очень, расчетливые, понимающие. Лишнюю копеечку не потратят они, зная о том, что не из воздуха деньги появляются».

Я открываю форточку. Щелкаю зажигалкой, закуриваю. Кашляю. Улыбаюсь. Жду. Тикают настенные часы. Сгорают сигареты. Закипает и отключается чайник. Я игнорирую его. Я жду возвращения детей.

Слышу я наконец, как открывается замок дверной. Слышу голоса их удивленные и в тоже время радостные, ведь не думали они, что вернусь я сегодня.

Я выхожу в прихожую. Стоят они передо мною, смотрят, улыбаются, и чистота улыбок этих наполняет сердце мое любовью и болью.

Я обнимаю детей, сразу двоих и чувствую, что сейчас захлебнусь, потону в волнах нежности, настолько сильно, неимоверно и безгранично люблю этих ребятишек.

Вновь закипает чайник. Сын и дочь садятся рядом со мною. Мы пьем горячий кофе, и он горчит, а торт, купленный Танечкой два дня назад, слишком жирен и не свеж уже. Не обращаем мы на это внимание. Смерть нашей мамы заставила по-иному взглянуть друг на друг. Мы научились прощать по-крупному, а на мелочи, такие как кофе или торт, мы и вовсе не смотрим.

– Как в школе? – спрашиваю я у Танюши.

– Все хорошо, папа, – отвечает она и дотрагивается до моей руки. – Все в порядке. Не волнуйся. Тебе вредно.

– Слава Богу, – вздыхаю я и чувствую, что сейчас расплачусь. – Заботливая моя.

Танечка прижимается ко мне совершенно по-кошачьи. Я глажу волосы дочки, мягкие такие, каштановые, очень похожие на волосы мамы ее умершей.

– Не переживай, папочка, – говорит Мишенька и обнимает меня за плечи. – Я ведь теперь не маленький, а Танька и совсем уже взрослая.

– Как же я могу за вас не переживать?! – говорю я строго, но улыбаюсь. Ей ведь только пятнадцать, а тебе всего лишь десять. Постоянно я вас бросаю, оставляю. Тяжело ведь вам, маленьким, одним справляться.

Дети смотрят на меня с любовью и укором.

– Мы ведь все понимаем, папа, – говорит за двоих Танечка. – Мы ведь все уже понимаем…

– Ага, – добавляет в подтверждении сестриных слов Мишка.

Так мы сидим вместе и болтаем до самого вечера.

– Завтра к маме поеду, на кладбище, – говорю я перед сном на прощание и смотрю на детей.

Сынок и дочка молчат, со мною не просятся. Знают они, что один я к Мариночке езжу, целый день у могилки ее проводя. Знают они, что плачу я у могилки родной и не хотят смущать меня слезами этими.

– Цветов отвезу я маме завтра, ее любимых – ландышей серебристых и лилий королевских.

Детки мои притомились и спать отправились. Я же долго сидел еще на кухне под форточкой. Курил. Думал над словами Антона Борисовича.

«Да пусть и так даже! Что же из этого?! Пускай это правдой будет натуральною! Не брошу я их никогда, не оставлю! Все я сделаю для них, кровь свою по каплям выцежу, жизнь отдам по частям или в целости, душу заложу в ломбард дьявольски, не задумываясь ни на секунду! В девятый раз мне ложиться в больницу придется? Да хоть в сотый! Хоть в тысячный, хоть в миллионный! Ведь после каждого раза домой я возвращаюсь, к ним, к деткам своим ненаглядным! Каждый раз обнять их могу, приласкать, приголубить. Пусть на неделю, на день, на час. Да хоть бы и на миг… Как бы плохо мне не было, в какие бы чернушные глубины не забрасывало меня сознание мое уставшее и организм больной. Детей я не брошу никогда…

Тушу я сигарету очередную. Встаю. Иду в детские комнаты. Беззаботно спят детки мои. Знают, что папа их дома и ничего не случится плохого или неположенного.

«Хороший все-таки человек Антон Борисович, – думаю я и целую спящую дочку. – Смелый он очень, мужественный. Правду жестокую сказать не побоявшийся…»

«Прав он, доктор этот», – думаю я и глажу по голове разметавшего на кровати сына.

Знаю я, что надолго дома не задержусь. Пройдет день, три, пять, неделя. Аллергические позывы вновь потянут меня в лекарственные недра больниц и госпиталей.

«В девятый уже раз, – думаю я, но не пугает меня эта цифра. Ведь смысл в ней есть и цель у меня присутствует.

И пусть это не поможет в очередной раз. Но ведь когда-нибудь поможет?! А даже если и нет. Ведь позволяет мне лечение обратно домой возвращаться, к своим детям, которых люблю больше, чем жизнь собственную.

«Пусть валятся на нас несчастья. Что ж с того?! Ведь на дне этого глубокого короба страданий, что дарует человеку жизнь, всегда остается надежда.

Аллергия моя вернулась через три дня…

Доктор неврологии Семен Андреевич Дельский очень волновался. Эта черта была для Дельского характерна, но сегодняшнее волнение выходило за рамки «волнения обыкновенного».

Еще бы! Именное приглашение на гербовой бумаге, врученное вежливым юношей с тонкими усиками, исходило от самого академика Снежницына! Дельский не представлял для чего он – скромный работник рядового НИИ понадобился руководителю Международной Неврологической Лаборатории, но открыв конверт едва не бухнулся в обморок.

Взяв себя в руки Семен Андреевич перечитал приглашение семь раз. Отложил, включил телевизор. Открыл журнал «Основы самокопания», заварил чай и уставился в окно, временами прикасаясь к заветному конверту. Лег рано, но сон никак не шел. Проворочался всю ночь, лишь под утро провалившись в сумбурные сновидения.

Встал он опухший и взвинченный, с насморком и блуждающей на губах улыбкой. Почистил зубы, вырвал торчащие из носа волоски, в очередной раз помечтав о новой щетке. Выпил на завтрак чашку купеческого чая, закусил сушкой. Повязал желто-синий галстук в крупный горох мало гармонировавший с серыми тонами престарелого костюма и вышел из дома в неначищенных ботинках.

Семен Андреевич не утруждался мелочами. Он служил Науке и прибывал в убеждении, что фаворитами строгой дамы модники и франты не становятся.

Вызов в Международную Неврологическую Лабораторию! Что может быть значимее для ученого, чьи сердце и разум брошены к нестройным ногам Царицы рационального?! Для того, кто спустя десятилетия исканий наконец-то обрел желанное признание?! Семен Андреевич не понимал, чем вызвано долгожданное приглашение, но не сомневался в его заслуженности.

За то время пока металлическая колбаса вагонов метро дотащила Семена Андреевича до нужной станции, докторское воображение нарисовало целую галерею радужных полотен. На одном Дельскому вручали медаль с выступающим профилем президента Никарагуа. На другом он читал лекцию в древних стенах Сорбонны. На третьем получал поздравления от коллег-иностранцев и игривые подмигивания молоденьких девушек из научных сообществ…

Последний образ заставил Дельского покраснеть.

Жил Семен Андреевич в одиночестве двухкомнатной квартиры, чем-то напоминая монаха, в чем-то аскета. Бывшая жена Маргарита Ульяновна, бухгалтер по образованию и образу мысли, человек практичный, приземленный и от науки далекий ушла одиннадцать лет назад. Во времена Союза женщина мирилась с отсутствием денежных излишек, но девяностые годы с их оголтелой коммерцией расставили все по местам.

Образ бухгалтерского мышления способствовал успеху. Маргарита Ульяновна продавала женское белье и аксессуары. Много белья и много аксессуаров. Сеть фирменных бутиков «Трусс э ль» расползалась по стране как моровое поветрие.

Семен Андреевич по поводу развода не переживал. Работал больше обычного. Пить не начал, даже курить бросил. Жизнь холостая немногим отличалась от времен женатости.

Добрая Маргарита Ульяновна, чувствуя вину, навещала бывшего мужа. Гладила рубашки-брюки и лохматую докторскую шевелюру. Приносила что-нибудь вкусненькое.

– Нашел бы ты работу, Сеня! – говорила она тепло и скармливала Семену Андреевичу очередной капустный пирожок. – Не надоело играться в институты? Хочешь, к себе возьму, директором по научным вопросам?

К приготовлению пищи бывшая жена была неспособна генетически. Дельский давился, но ел. Приходы Маргариты по большей степени раздражали, но он терпел. Когда-то Дельский любил эту женщину.

Здание Международной Неврологической Лаборатории занимало старинный особняк времен Николая I. Несмотря на возраст выглядело оно молодцевато и отремонтировано. Семен Андреевич постоял перед массивной дверью, удивленно рассматривая промокшие ботинки с кусками налипшей грязи.

«Когда умудрился?», – подумал он и нажал на кнопку звонка.

Открыли без задержек. Ждали. Встречал Семена Андреевича знакомый тонкоусый юноша.

– Здравствуйте, доктор, – вежливо улыбнулся он и протянул руку. – В прошлый визит я не представился. Валентин Лужнов, ассистент академика Снежницына. Личный адъютант, если угодно.

Тонкоусый хихикнул, Семен Андреевич вяло улыбнулся. Он потел и очень волновался.

«Какой любезный юноша, куда там нынешней молодежи с их интернетами и экзистенциализмом».

– Рад. Очень.

Валентин хитро прищурился, бросил взгляд на комки грязи на докторских ботинках.

– Добрались нормально? – и не дожидаясь ответа. – Пройдемте. Все в сборе.

Семен Андреевич передал плащ важному, похожему на генерала царской охранки, гардеробщику. Захотелось вытянуться в струнку и отдать честь. Дельский сдержался.

Ионизированный воздух и белоснежные коридоры Международной Неврологической Лаборатории делали ее похожей на дорогостоящую частную клинику. Семен Андреевич неоднократно задавался вопросом: почему стены больниц преимущественно выкрашены в белый цвет? В конечном счете он решил, что нейтральный белый положительно действует на людей нездоровых, тянет к свету выздоровления.

– Вы слышали о деятельности МНЛ?

Брошенный через плечо вопрос звучал утверждением, но Семен Андреевич часто-часто закивал:

– Конечно! Разве есть те, кто не знает?

Тонкоусый неопределенно хмыкнул. Мужчины поднялись на третий этаж. Вежливый Валентин пропустил Семена Андреевича, открыл дверь в картинном полупоклоне.

Дельский замер на пороге огромного конференц-зала. Круглый стол, взятый на вооружение еще легендарным Артуром, начинался от двери и намекал на равенство собравшихся. И все они, сидящие на коже кресел, повернули головы к застывшему Дельскому.

– Мм-ммм, – вместо приветствия выдавил Семен Андреевич, по-тараканьи раздавленный торжественностью обстановки, весом расположившихся на креслах научных величин.

Кого здесь только не было! Китаец Ли Чан в желтом узком костюме, ректор Пекинского Университета, Шарль Лурье, аристократ и специалист по шизофрении, Маркос Родригез из Мехико, похожий на главу наркокартеля… Все эти окладистые бородки, позолоченные пенсне и мудрые морщины, знакомые Дельскому по научным журналам и сетевым фотографиям.

Они ждали ЕГО! Доктора из рядового НИИ!

– А вот и Семен Андреевич!

Довольный бас пророкотал над ухом Дельского отчего тот вздрогнул и вжал голову в плечи.

Хозяин баса академик Карл Робертович Снежницын, фигура мирового масштаба и директор МНЛ, добродушно рассмеялся:

– Не тушуйтесь, любезный доктор. Все в сборе, ждем вас.

– Мммм-еееня?! – вспотел Семен Андреевич и подумал об инфаркте миокарда.

– Да-да, герр Дельский, – закивал круглый и лысый Генрих Шрай из Баварской Академии и протянул крупноклетчатый платок.

Семен Андреевич принял дрожащей рукой предложенное и зачем-то протер лоснящуюся лысину Шрая.

Все рассмеялись, а доктор Дельский едва не лишился чувств.

«Пропал! – подумал он и захотел расплакаться. – Все испортил, дурак!»

– Успокойтесь, Семен Андреевич, – на плечо легла теплая рука. Дельский подумал, что именно такая, теплая и мягкая рука должна быть у Деда Мороза. – Я понимаю ваше состояние, но скажу откровенно: волнение беспочвенно.

– Спасибо, Карл Робертович, – выдавил Дельский и посмотрел на академика Снежницына влюбленными глазами.

Не отрывая взгляда от монументального лица академика Семен Андреевич сел на краешек персонального кресла и превратился в слух.

– Коллеги! – начал Снежницын и рокот академического баса заполнил пространство конференц-зала. – Здесь собрались свои, поэтому не стану витийствовать. Предмет сегодняшнего консилиума «hominem normalis»  – человек обыкновенный. Жизнь обычного человека, вне зависимости от общественного и материального положения, состоит, в сущности, из переноса генного материала во времени и пространстве. Дети, внуки, правнуки. Потомки и потомство. Размножение. Но речь о ином.

Академик взял секундную паузу.

– Есть другие. Те, кого обыватель, наш hominem normalis , называет латинским словом гений . Поэты и композиторы, ученые и актеры. Разные в своей гениальности, но похожие по сути и мыслительной конституции. Они ненормальные. Аbnormal . Они те, кто вышел за рамки. Переступил черту, отделяющую обыденность от неординарности. Великие сумасшедшие, что пишут облик мира людей. Двигают жестокое, но разумное животное к свету знания и красоты. Красоты божественной, если опираться на доводы теологов.

«А я никогда не бывал в церкви! – с ужасом подумал Семен Андреевич. – Какой же негодяй!»

– Но как рождаются гении, эти дети случая, самородки и мини-творцы? Кто они, наши вменяемые сумасшедшие? Результат удачной комбинации генов, воспитания или потрясения? Ответ на этот вопрос терзал человека со времен пещер и пожирателей мамонтов!

Снежницын повысил голос:

– Встаньте, пожалуйста, Семен Андреевич.

Взгляды собравшихся сомкнулись на серой фигуре Дельского. Это было до того неожиданно, что замерший доктор принялся трепать горошковый галстук и едва себя не удушил.

Подошел вежливый Валентин, помог подняться. Семен Андреевич натужно улыбнулся зачем-то помахал рукой. Ученые засмеялись.

– Прошу тишины, уважаемые, – продолжил академик Снежницын. – Наш гость и коллега – Семен Андреевич Дельский. Мужчина, пятьдесят три года, кандидат медицинских наук, доктор НИИ имени Чижова. Автор монографий и руководитель лаборатории прикладной неврологии. Незаурядный, интеллектуально одаренный человек, стремящийся к познанию…

Каждое слово наполняло Семена Андреевича гордостью, ласкало, гладило.

– Но! – голос академика рванулся к потолку конференц-зала. – Он не гений . И никогда им не станет!

Дельский издал неясный звук. Приговор. Настолько убедительный, что ему сделалось дурно.

«Вот так, – подумал он и почесал мясистый нос. – Светило мировой науки вынес вердикт. А чего ожидал? Ведь не надеялся, что пригласили в МНЛ на роль консультанта?!»

– Однако! – академиков палец гордо встопорщился. – Новейшее открытие в области, я даже и не знаю, господа, какой из областей следует приписать сей удивительнейший факт, способно кардинально изменить патовое положение вещей! Открытие способно катализировать деятельность человека стремящегося , позволит ему сделать необходимый рывок, шаг за черту дозволенного hominem normalis ! Позволит встать в один ряд с теми, чьи имена обессмерчены деяниями!

Звенела тишина. Академик насладился произведенным эффектом и продолжил:

– Два с половиной года назад группа молодых ученых, одним из которых является мой ассистент, Валентин Сергеевич Лужнов, наткнулась, не побоюсь этого слова, именно наткнулась на загадочный феномен…

Кто-то выдохнул, по столешнице стукнули пальцы. Дельский переступил с ноги на ногу.

– Колонию микроорганизмов. Паразитов, живущих в коре головного мозга человека! Но не обычных паразитов. Паразитов-тружеников, паразитов-созидателей. И каково же было изумление членов группы, когда комплекс генетико-химических исследований показал, что обнаруженные паразиты в девяносто семи процентах случаев избирают в качестве пристанища… мозг гения.

Вскинутая ладонь академика остановила вопросы, готовые сорваться с губ ученой братии.

– Мы изучаем вопрос. Истина далека, но есть и успехи. Мы смогли извлечь колонию из мозга-носителя и помести во временную среду. Не спрашивайте, я все равно не скажу о какой личности идет речь! Второй важнейшей находкой стало понимание функционала наших маленьких друзей: пропорционально росту колонии увеличивается творческая активность хозяина, рождается гипертрофированный умственный всплеск!

Дельский икнул и ущипнул себя за запястье. Он не спал. Происходящее было реально.

– Третьим по хронологии, но первейшим по значимости выступило идентификация кровожадности натуры паразитов. Разросшаяся колония превращает мозг осчастливленного гения в решето. Решето образное, иллюзорное. Паразиты не пожирают мозг. Разросшаяся колония внушает носителю желание умереть. Пушкин и Лермонтов, Есенин и Маяковский…

– И Ломоносов, – неожиданно добавил Семен Андреевич и покраснел от собственной смелости.

– О да, Лама-Носов, – экстатично выдохнула похожая на воблу Сильвия Бейлз из Университета Чикаго.

– Все верно. Ломоносов. Все они были заражены.

– Позвольте, милейший Карл Робертович, – включился академик Раппопорт – Если я правильно понял, уровень желания смерти носителя разнообразен? Ведь не каждый гений кончил в молодые годы?

– Совершенно верно, Исаак Моисеевич. Не каждый. Думаю, что носитель способен бороться с желанием уйти из жизни. У кого-то это выходит, у другого… увы. И здесь я подхожу к ключевому вопросу. Искусственное заражение… Возможно ли оно?

– Вы хотите сказать, что намерены экспериментальным путем переместить колонию в… носитель? – Исаак Моисеевич потер сухонькие ладошки, – Смело, но рискованно! Попахивает вивисекцией…

– Операция? – коротко, как удар катаны, спросил профессор Миномото из Киото.

Карл Робертович покачал головой:

– Операционное вмешательство не требуется. Три! Всего три внутривенных укола, и наши маленькие друзья окажутся в новом доме. Три укола под общим наркозом. Перемещение, предельно бережное обращение и абсолютный перманентный контроль колонии, при котором убийство носителя маловероятно.

Академик Снежницын в упор, но по-доброму взглянул на ошарашенного Семена Андреевича:

– Вы согласны, любезный?

«Могут размножиться и уничтожить носителя… – промелькнуло одно. – Никогда не станет гением…»

– Разве я вправе отказаться?! – Семен Андреевич был искренне возмущен. – Ведь это же ради науки! Ради будущего! Ради… человечества !

Академик Снежницын переглянулся с тонкоусым:

– Готовьте операционную, Валентин Сергеевич.

***

Пикали приборы, отсчитывали секунды и удары пульса.

– Семен Андреевич, все готово, – услышал он голос Снежницына. – Вы в порядке? Не передумали?

– Нет.

– Да не переживайте вы так, голубчик! Несмотря на экспериментальность вмешательства оно нам подконтрольно. И на начальной стадии и на последующих этапах. Я уверен в успехе!

Дельский улыбнулся и кивнул.

***

Укол в вену. Болезненный, малоприятный. Еще один и еще. Анестезиолог приложил маску. Сделалось жарко. Сознание медленно вытекло из разума Семена Андреевича.

…Пикали приборы, отсчитывали секунды и удары пульса. Дельского везли по коридору на каталке. Белый потолок, белые стены, мягкий свет встроенных ламп. За невидимыми с каталки окнами кричали неведомые птицы. Звучали женский плач и детский смех. Потные струйки стекали со лба. Скользкие, соленые. Или это были слезы?

«Почему я плачу? – с удивлением подумал Семен Андреевич. – Что-то пошло не правильно?»

Он попытался встать, но с ужасом понял, что парализован. Захотел позвать на помощь, но паралич овладел им полностью. Легкие не слушались. Дельский задыхался. Обездвиженный и полубезумный от страха Семен Андреевич ехал на каталке. В неизвестность.

Белые стены, белый потолок… Птичий смех и женский крик. Плач ребенка…

«Я умираю», – подумал он, вдруг успокоился и провалился в беспамятство.

***

– Семен Андреевич?

Кто-то деликатно тряс Дельского за плечо.

Семен Андреевич разлепил веки. Белый потолок, мягкий свет. Валентин. Пикали приборы.

– Все прошло наилучшим образом!

Карл Робертович с сияющей улыбкой подошел и встал рядом с ассистентом.

– Успех! Абсолютный! – грузный академик едва не прыгал от радости. – Наши подопечные дома, в вашем гипофизе. Снежницын ткнул пальцем в компьютерный снимок. – Удивительно, но наши маленькие друзья уже начали работать!

Семен Андреевич улыбнулся и закрыл глаза. Снились ему пирожки с капустой и потная лысина Генриха Шрая.

***

Спустя два дня после выписки из МНЛ Дельский почувствовал недомогание. Головные боли, случайные гости непьющего и некурящего доктора, оплатили долгосрочную аренду, став явлением обыденным и каждодневным.

Четко следуя предписаниям старших товарищей Семен Андреевич выпивал утром две синие таблетки, в обед добавлял к синим одну зеленую, а вечером приправлял парой коричневых и белых.

Несмотря на плохое состояние работал он много больше обычного. Недомогания усиливались, но доктор Дельский был стоек, как матрос крейсера «Варяг».

– Все ради науки! – как заклинание повторял Семен Андреевич и бежал в туалет, дабы облегчить желудок.

Через три недели он примирился с болью. Интенсивность работы увеличилась в разы. Завороженный новыми способностями Семен Андреевич ПОНИМАЛ раннее сокрытое, проникал в самое ядро проблемы. За месяц он сделал больше, чем за годы прошлой жизни.

«Я другой. Превращаюсь в другого. В… гения!»

Семен Андреевич пробовал знакомое слово, применял его к себе. Вкус доктору нравился.

Вопрос денежных знаков, никогда особо его не волновавший, решился окончательно. Ежемесячно, в один и тот же день тонкоусый Валентин приносил пухлый конверт с наличными.

Семен Андреевич пробовал отказаться, но Снежницын убедил:

– Буржуйский грант! – сказал он. – Тратьте, у них этого добра навалом!

Дельский поверил. Купил дорогой костюм чистой шерсти, нейтральный галстук и новую зубную щетку. Пах он теперь французом Пьером Карденовым.

Скорее всего аромат Франции и выдал его бывшей жене.

– Ты в порядке, Дельский? – спросила Маргарита Ульяновна строго, став карикатурно похожей на главного бухгалтера.

– Да, – ответил он.

– Точно?

– Да.

– Не врешь?

– Не вру, – ответил Семен Андреевич и неожиданно для самого себя добавил. – Ты больше не приходи, Рита. Я устал от твоей жалости.

Бывшие супруги молчали. Он помог женщине надеть пальто, с затаенной радостью заметив слезы в уголках немолодых уже глаз.

Больше Маргарита Ульяновна не приходила. Через три дня в квартиру Дельского переехала Лидочка. Тридцати пяти лет, коллега. Тоненькая, как осинка, бледненькая и большеглазая. Семен Андреевич не понимал, каким образом согласился на переезд, но не противился. Ему было приятно, когда зеленый взгляд молодой женщины восторженно наблюдал докторскую работу. Лидочкины пирожки с капустой были пышными и вкусными, присутствие тихим, а поцелуи робкими. Дельского это устраивало.

***

Прошел год и восемь месяцев.

В течение этого времени Дельский добился многого. Он чувствовал себя всемогущим. Уже не пробовал свою гениальность, а ел ее полными горстями. Казалось, что нет во вселенной тайн, способных укрыться от пытливого ученого ума. Обновленного ученого ума, зараженного паразитами.

Семен Андреевич чувствовал в голове жизнь колонии. Почти видел, как микроскопические лапки перебирают клетки мозга. Строят, конструируют, модифицируют. Иногда Дельский садился на диван и фантазировал. Он представлял их мир, это огромное сообщество крошечных демиургов, живых мыслительных моторчиков. Императору колонии он дал имя Наполеон.

«Я знаю, что ты попытаешься меня убить, – говорил Семен Андреевич императору и грозил пальцем. – Но я не дамся, не дамся…»

Однажды ему ответили. Голову прошил болезненный спазм, дернул лицевые нервы. Наполеон принял вызов.

***

«Теория расчерченных сингулярностей», пришедшая Дельскому на ум под струями утреннего душа, была готова. Семен Андреевич очень гордился собой. Но докторская гордость достигла предела, когда тонкоусый адъютант Валентин принес вечером новый конверт.

О, что это был за конверт! Не тот, денежный, с запахом банков и клерков. От розоватой бумаги исходил аромат знаний и моря, аромат университетов и пыльных библиотек!

«Уважаемый, доктор Дельский! – гласил заголовок. – Вы номинированы на премию Фреда Кавли…»

Семен Андреевич не дочитал. Столь часто приближавшийся обморок, наконец-то зашел к доктору в гости.

***

Париж встретил Дельского улыбками, солнцем и запахом круасанов. Город любовников и романтиков в этом году принимал, раскрывал объятия международной неврологической премии имени Фреда Кавли.

Огромный зал отеля «Парк-Хаятт». Свет хрустальных люстр, фраки, высокие прически, умные лица… У Семена Андреевича кружилась голова. Звучали ноктюрны Шопена и вальсы Шуберта. Бокал игристого вина. Рукопожатия. Взгляды. Прикосновения.

«Ты на родине, Наполеон, – мысленно обратился Дельский к императору. – Надеюсь, нас ждет триумф!»

Наполеон не отреагировал.

Имена претендентов были засекречены до самого последнего момента, что придавало научной премии пикантную остроту.

Ведущие церемонии, молодые французы. Мужчина и женщина. Добрые глаза. Красота. Улыбки. И вдруг Семен Андреевич почуял неладное.

Ожил Наполеон. Императорский приказ, грубый и хлесткий, рванул черепную коробку. Боль сдавила виски. Дельский пошатнулся, облокотился на колонну. Игристое вино попросилось наружу.

– Уважаемые дамы и господа…

– Премия Кавли…

– Выдающийся вклад…

– Неврология…

Обрывки фраз, бессмысленные и бессистемные, пафосные, но пустые ускользали от сознания Дельского. Сверло недоверия буравило мозг.

«Это сон, – подумал Семен Андреевич и зажмурился, – Я ущипну себя и проснусь. Прямо сейчас…»

Щипанье не помогло. Дельский открыл глаза.

На сцену под оглушительные аплодисменты мировой неврологической элиты поднимался академик Снежницын.

– Поздравляю, месье Снежницын! – протянул руку ведущий.

Карл Робертович ответил рукопожатием, принял поцелуй юной красавицы-ведущей и букет тигровых лилий.

Академик улыбался. И столько торжества, неприкрытого превосходства было в этой улыбке, что Семена Андреевича согнуло пополам.

Догадка, невероятная в мерзости своей, вильнула хвостиком. Семен Андреевич не успел ее поймать.

– Мадам и месье! – бас академика рванулся к вершинам зала. – Благодарю за то, что вы по достоинству оценили масштаб титанического труда! Верю, что наши милые «Анти-паразиты» перевернут жизнь многих и многих достойных людей…

«Анти-паразиты – эхом отозвалось в голове Дельского, – Анти-паразиты»

– Что есть мысли? – поза академика Снежницына вызывала восторг собравшихся, – Мысли – строители нашего мира. Мысли невидимы, но что если не они позволяют человеку добиваться поставленных целей?! Что если не мысль, тот маяк в бушующем океане хаоса?! Но мысли это палка о двух концах. Они могут вознести вас к сердцу звезд, но способны превратить сердца ваши в камень!

«Сердце камня», – повторил Семен Андреевич и его наконец вырвало. Никто не обратил внимания на докторский конфуз. Бас Снежницына держал гостей церемонии за горло крепче гуннского аркана.

– Мы назвали наш проект «Анти-паразиты». Это препарат, лекарство от дурных мыслей, способствующее мутации мыслей негативных, их трансформации в мысли со знаком плюс. Мы сжульничали. Обманули внушаемого, убедив его в поддержке, помощи в мыслительной деятельности со стороны колонии паразитов. Паразитов, поселенных в мозг. Почти два года он пребывал в уверенности, что обитатели колонии способствуют активизации его мыслительной деятельности. И это происходило, но не из-за мнимых микроскопических помощников, а посредствам собственных ресурсов объекта! Его собственные мысли – правильные и рациональны, настроенные на созидание и творческую деятельность…

Дальше Семен Андреевич не слушал. Животный крик, готовый рвануться наружу, комом застрял в горле.

«Обманули! Использовали, как блохастую мартышку!»

– Результат превзошел самые смелые ожидания! – академик Снежницын пробежал взглядом по залу, – Прошу вас, Семен Андреевич, присоединитесь ко мне. Разделите момент торжества, ведь без вашего участия не видать нам успеха!

Вновь раздались аплодисменты, переросли в овации. Доктор Дельский на негнущихся ногах шел по сцене, чувствуя себя пингвином в черном фраке на смотре клоунов.

– Простите, Семен Андреевич, – сказал Снежницын тихо и протянул руку. – Вы не в обиде?

Семен Андреевич попытался улыбнуться, но вышло кисло.

«Почему я?! – хотелось закричать Дельскому, но он сдержался. Пожал протянутую руку.

– Еще раз извините, милейший доктор, – повторил Карл Робертович, – Извините за наш маленький… эксперимент. Но ведь вы понимаете…

В голосе академика не было раскаяния.

– Да уж, что уж, – перебил Дельский. – Это же ради науки, ради… человечества.

***

Он уже покинул зал «Парк-Хаятта», когда поставленный голос ведущего объявил имя победителя в категории «Прорыв». Его имя.

***

Семен Андреевич брел по осенним парижским улицам. Солнце спряталось за стальной ватой туч. Мелкий дождь спрыскивал непокрытую голову безвкусным одеколоном. Зонта у Дельского не было.

«Как мартышку! Маленькую, хвостатую мартышку!»

Семен Андреевич выругался и попытался сплюнуть. Не вышло. Во рту было сухо.

Он зашел в первую попавшуюся уличную кафешку. Звякнул колокольчик. Дельский снял плащ и медленно опустился на стул. Скрестил руки. Приготовился ждать, но к нему уже шли.

– Что угодно месье? – улыбнулась молодая официантка.

– Водки, – сказал Семен Андреевич по-русски и подумав добавил. – И сигару. Толстую.

Официанта кивнула и через считанные минуты принесла заказ.

– Па-жа-люй-ст а , – сказала она и улыбнулась, явно довольная собой.

Семен Андреевич улыбнулся в ответ.

– Посидишь со мной? – спросил он с надеждой.

Девушка отрицательно мотнула головой.

– Besogne, – сказала она. – Ра-б о т.

Семен Андреевич понимающе кивнул и откупорил бутылку.

«Ради науки. Ради человечества , – думал Дельский и опрокидывал очередную стопочку во внутреннюю пустоту.

В голове вершилась траурная церемония: хоронили императора Наполеона. Звучала лакримоза. Было грустно.

«Жарко, душно и потно-противно. Лето в наших широтах – натуральное издевательство над человеческим организмом! За что только массы любят его?!»

Молодой мужчина, в столь презрительных интонациях размышлявший о парадоксах любви российского люда к лету, никогда не бывал в других широтах. Равно, как и долготах, меридианах и прочих параллелях. Он вообще нигде не бывал! Но бурное воображение, острый ум и донельзя мечтательная натура не раз уносили юношу, то к колоннам античного храма, времен правления императора Траяна, то в пыльную Долину Фараонов, то на премилые пляжи Копакабаны, а то и вовсе черт знает куда.

Однако не банальное подражание праздным туристам, фанатичным ученым или скучающим бездельникам гнало разгоряченный разум юноши в далекий путь. Он не искал вкусных развлечений, забавных впечатлений или милых курортных интрижек. Юноша искал знаний . Не тех мифически-древних и всеобъемлющих, способных враз осчастливить человечество, исцелить немощных и накормить страждущих. Знания приобретались в частном порядке, а человечество и составляющие его человечки… Плевать он на них хотел!

Безусловно, были люди, стоящие вне категории толпы. Великие ученые, правители, музыканты, художники, писатели… Ломоносов, Бах, Шишкин, Булгаков, Лермонтов, Иван Грозный… Они заслужили искреннее уважение, почитание и толику здравого преклонения. Их было мало и трудной была их дорога. Их не понимали и не принимали. Тяжело быть каплей творящего света в океане беспросветной глупости!

Наш юный герой не боялся трудностей и искренне верил: знания помогут ему стать одним из немногих, занять подобающее место в обществе, поменять статус детдомовца на роль Великого…

«Нехер заниматься достоевщиной! Грандиозные свершения! Сонмище избранных! Холодная голова, горячее сердце, чистые руки! Поход по трупам ради великой цели! Дерьмо собачье! Проблем по горло, а ты вновь ныряешь в мечты!»

Внутренний голос был прав как никогда: деньги, выданные Дмитрием Ивановичем – директором детдома, таяли со скоростью сверхзвукового истребителя. А где их взять сиюминутно, Андрей Владимирович Вяземский, 17 лет отроду, в меру красивый и исключительно одаренный, не знал. В его выпускной характеристике значились и вспыльчивость, и замкнутость, и крайняя озлобленность, «вызванные неуверенностью и неопределенностью по отношению к выбору профессии и сложностью межличностных отношений». Прочитав психологические вирши, Андрей долго смеялся, поражаясь тупости воспитателей и учителей.

«Морально-убежденный эгоист-индивидуалист, свято верящий в правильность выбранной жизненной позиции и стремящийся к Высокому».

Ему нравилось такое самоопределение, не раз обдуманное и утвержденное всеми высшими инстанциями: разумом, сердцем и духом.

Он знал наверняка: только эгоист способен к великим свершениям и крупным поступкам. Не ради кого-то, но ради себя любимого. Все альтруисты и человеколюбцы, – жалкие и ничтожные вруны, камуфлирующие собственные интересы под общечеловеческие ценности.

Несмотря на это, он последовал совету педагогов поступать в ВУЗ и вот она, мать её, столица. Черствое «Сердце Родины» Москва.

Пыльная мостовая Нового Арбата отталкивает его дешевенькие туфли, плохонький серый костюмчик и душу, полную ненависти ко всему миру. А еще это дьявольское пекло! Словно Астарот и Вельзевул решили поиздеваться над людьми и накалили солнце до немыслимого предела. А все довольны! Лето, жара, обнажёнка! Не люди, а куча пустых оболочек с потухшими буркалами!

Андрей приостановился и принялся изучать лица прохожих: вот парочка красномордых толстяков переваливается подобно императорским пингвинам. В глазах коктейль из добродушия и скуки, в пропорциях четыре к одному. Гаденькая смесь, премерзостная. Такие ради шутки способны вытворить любую подлость, даже не поняв, что совершили.

Следом движется толпа «сынов гор». Похотливая алчность или алчная похоть. Любая из данных формулировок полностью отражает их сущность. Вон, повернули головы вслед милой молоденькой девушки, чей взор, на радость, оказался приятен: легкая грусть вперемешку с искорками нежности. Хорошее сочетание. Быть может, она влюблена?

Кто-то толкнул его в спину, сбив приближающуюся мысль. Обернувшись, Андрей наткнулся на целящие взгляды молодого парня и красивой девки. Именно девки, вежественное обращение «девушка» неприменимо к подобным кобылам. Глаза парочки излучали насмешку и наглую самоуверенность.

– Че встал, деревня? Дай пройти, а то укушу! – пробасил парняга, выпятив челюсть.

Его подружка хихикнула, и ее взгляд преисполнился гордостью за своего героического спутника.

Неприкрытое хамство позволяло драться или грубить, но Андрей подвинулся. Сладкая парочка, чеканя шаг, почапала своей дорогой. До его слуха долетела их прощальная фраза:

– Понаехали всякие! Уже и прогуляться негде! Сидели бы в своих колхозах да коров доили!

Говорила бабенка, что было вдвойне обидно, но он сдержался. Ему ли, потомственному графу Вяземскому обижаться на разное плебейское быдло? Пытаться что-то им разъяснить и доказать?! Неужели всем и каждому необходимо предъявлять документы, подтверждающие его дворянское происхождение?

Бумаги действительно имелись. Перед смертью мама рассказала ему о подвигах предков, нарисовала генеалогическое дерево и передала, чудом сохранившиеся, царские грамоты. В их роду были и храбрые воины, и ловкие дипломаты, и предприимчивые дельцы. Разные были, но он – последний из оставшихся в России. Да и вообще последний.

***

Прапрадед Андрея – молодой гвардейский офицер Петр Николаевич Вяземский не покинул Родину во времена революционного беспредела и погиб на колчаковких фронтах. Он до конца был верен императору и не запятнал свою честь предательством. Узнав о случившемся, его жена, Анастасия Михайловна, схватила в охапку детей, старшего Николая и младшего Алексея, и попыталась бежать в Париж, но…

На поезд с беглыми аристократами, напала ватага отважных красногвардейцев. Как же, драгоценности вывозят за пределы Родины! Немедленно экспроприировать!

В адской мясорубке, устроенной красными, в живых остался только Алёша, прадед Андрея. Так началась самостоятельная жизнь новоявленного графа, имевшего за душой лишь пять лет отроду. Годы скитаний и лишений оборвались в 43-ем на Курской дуге. Извлеченному из подбитого танка обгоревшему трупу капитана Вяземского посмертно присудили звание Героя Советского Союза.

Так его восьмилетний сын Коля стал наследником родового титула. Воспитанный в духе советского тоталитаризма он, тем не менее, помнил последние слова уходящего на фронт отца:

«Помни, сынок: ты – последний Вяземский. Если я погибну, наш род продолжать тебе. Никогда не забывай об этом! Честь нашей фамилии в твоих руках!»

Геройская гибель родителя в одночасье превратила мальчика Колю в юношу Николая…

Андрей хорошо помнил своего деда, этого сильного, честного и справедливого человека. Николай Алексеевич не перенес смерти дочери и через две недели после трагедии, скончался от обширного инфаркта. Так Андрей стал круглым сиротой…

Хотя где-то и существовал его отец – запойный водитель автобуса. За всю жизнь они встречались дважды, и данные встречи оставили в душе Андрея лишь горечь и непонимание. Как его мать могла сойтись с  таким … Отца нет. Он умер. Точка.

***

И вот последний граф Вяземский стоит на шумной московской улице. Никому во всем свете ненужный, с тремя сотнями рублей и дипломом выпускника Волоколамского Детского Интерната №7. Стоит, униженный парой человекоподобных существ и не знает, что предпринять. Тем не менее, злость отсутствовала, и только жалость, липким харчком, вклеилась в сознание.

«Почему все так?! За какие великие прегрешения? За что я наказан?»

«Хватит ныть! Соберись, тряпка! Придет время, ты отомстишь и займешь достойное тебя место в обществе!»

Верный внутренний голос! Друг, соратник, советник. Пожалуй, единственный настоящий друг. Сколько интереснейших бесед произошло между ними в тяжелые моменты детдомовского одиночества! Это походило на сумасшествие, но Андрей пинками гнал подобные мысли. Внутренний – друг, вторая половинка его существа. А по поводу раздвоения личности и прочей врачебной лабуды… Лучше на себя посмотрите! Сейчас же Внутренний прав, пора идти.

Прокаленный лучами солнца тротуар подобно помоечной крысе бросился ему под ноги. Из-за жары и голода кружилась голова, а мокрые от пота носки исторгали ароматную вонь.

«Сейчас бы в пенную ванну или на худой конец под прохладный душ. Нет, пусть лучше морозно-ледяной! И схарчевать чего-нибудь вкусненького! Мечты, достойные тех обезьян, но не меня».

А город жил, не обращая ни малейшего внимания на мысленные потуги голодного сироты. Громады магазинов приветливо распахивали двери-пасти и жадно заглатывали людские толпы. Яркие вывески баров, кафе и ресторанов обещали вкусно и недорого накормить, напоить и развеселить. Прям сказка какая-то, чтоб их всех в извращенных формах! Казино предлагали в одночасье стать «миллионщиком» или выиграть эксклюзивный, дорогой приз.

Москва предстала перед Андреем в образе старой и ненасытной шлюхи, которой всегда и всего мало: людей, денег, машин, развлечений… Она отторгала и притягивала, душила и давала глоток свежего воздуха. Отнимала желание жить и тут же бросала зыбкий призрак надежды.

И люди подстраивались под ее ритм: то прилежно-неторопливый как классический полонез, то элегантно-веселый как добрый венский вальс, то эротично-жгучий словно вечернее аргентинское танго, а то и бездумно-стремительный как танцы современной молодежи. Последнего не в пример больше, что и дураку понятно: ведь так проще.

Найдет ли он в этом муравейнике свое место? Или будет проглочен, пережеван и высран, подобно тысячам молодых людей, съехавшихся в столицу из разных уголков России? Сколько их было: ищущих лучшей доли и переполненных чрезмерными амбициями? Сколькие сгинули в дебрях и подворотнях этого города-монстра? Кто-то в наркоманском притоне, с посиневшими губами и «телегой» в вене, кто-то в бессмысленной пьяной драке, а кто и просто по своей глупости и нежеланию работать.

Думали, попадут в Москву и сразу станут богатыми и знаменитыми?! Хер вам на блюде, дорогие мои малыши! Везде надо пахать подобно проклятому богами Сизифу! Либо головой, либо руками, либо как продажные девки и всяческие пидоры, интимными местами. И тебе воздастся сторицей!

«Да! Я сильнее, умнее и лучше! Я добьюсь, не просто благополучия, но поставленной цели! И не загнусь раньше отведенного срока!» – словно мантру проговорил про себя граф.

«Да, несомненно! Я не такая, я жду трамвая!»

Ирония Внутреннего раздражала, но Андрей прекрасно понимал правоту своего невидимого собеседника.

Без действия мысль пуста. Ничто. Абсолютный ноль. Можно всю жизнь проваляться на диване, генерируя гениальные идеи и новые философские направления, не делая, ровным счетом, ни черта. Лежать, поплевывая в потолок и ругая других за совершенные ошибки и глупые просчеты. Считать себя хорошим и правильным, а других – ничтожествами и идиотами.

А ты пробовал, дорогой непризнанный гений, хоть что-нибудь сделать, реализовать хотя бы один из своих проектов? Не пытался. То условия не позволяют, то нет денег, то желание отсутствует. Можно наскрести миллион надуманных причин «обломовщины».

Ведь идеи, на проверку, могут оказаться глупостями, а философии – пустыми банальностями. И ты не хочешь разочаровываться, не желаешь становиться «как все». Но тот, кто не ошибается, никогда не найдет правильного ответа. И не узнает, верны ли были «правильные мысли».

Вон, современная власть. Сплошные коммунисты и комсомольцы, слегка разбавленные «политиками новой волны». Добропорядочные партийцы. Правда бывшие, но разве новая вывеска и громкие слоганы могут способствовать перемене сути? Та же рабоче-крестьянская шушера, разве что прилизанная восьмьюдесятью годами власти. Но даже они сумели извлечь из своего поражения победу. Перекинулись демократиками, оборотни чертовы!

Размышления о политиках вызвали вскипание желчи и обострили голод. Желание срочно что-нибудь скушать, превратилось в необходимость, и Андрей направился к маячившему невдалеке лоточку с «горячими собаками».

***

Он ненавидел советскую власть и ее выкормыша – власть нынешнюю. Не случись того бунта, не случись революции, был бы он сейчас в роли жалкого, никому не нужного детдомовца?!

Ленин и Карл Маркс. Карл Маркс и Ленин. Двое Великих, ненавистных ему до припадков бешенства. Но Маркс – генератор идеи, тот самый бездельник-лежебока. Винить надо Ленина и только его. Не будь Вождя Мирового Пролетариата, не быть революции, свержения императора и гибели верхушки общества. К которой, кстати, принадлежали его предки.

Андрей непроизвольно сжал и вновь распустил кулаки. Ничего не изменить и не поправить. Придется играть по нынешним правилам и оперировать современными реалиями. Карты сданы и нет возможности отойти от стола.

Но с каким маньяческим удовольствием он бы растоптал, расстрелял или зарезал Ильича! И все, финита ля комедия! Накрылась медным тазиком ваша борьба, товарищи пролетарии! Без вождя, вы жалкое и глупое стадо баранов, противно блеющее и ждущее приказов…

***

Продавец сосисок оказался опрятным седым старичком, неопределенного возраста. Белый халат, более подходящий врачу-хирургу, нежели уличному торгашу, отглажен и безукоризненно чист. Аккуратный продавец всегда приятен. Как жаль, что подобное встречается редко!

Мазнув взглядом по ассортименту и ценам, Андрей попросил:

– Одну двойную и бутылку минеральной воды, пожалуйста. Но только если минералка холодная.

– Холодная, холодная. Сосисочку вам с чем: кетчупом, майонезом или горчичкой? Может зеленью посыпать? – весело осведомился старичок, не поднимая головы.

Его голос, звучавший приятным баритоном, притягивал и завораживал.

«Небось, в молодости ловеласом был, девичьи головки кружил», – подумал Андрей, а вслух произнес:

– Давайте со всем, если возможно.

– Возможно, юноша, возможно. В нашей жизни нет ничего невозможного. С вас сорок пять рубликов, – пропел старик и впервые посмотрел Андрею прямо в глаза, да так, что юному графу стало не по себе.

Бархатный, обволакивающий голос и слегка шутовская манера разговора не могли принадлежать этому человеку!

На дне удивительно молодых, совсем не старческих глаз, стояла смертная тоска. Да такого рода, что её обладателю впору было мылить шею и вешаться на первом попавшемся суку.

При этом Андрей с удовольствием ухватил во взгляде старика компоненту, напрочь отсутствовавшую в лицах рассмотренных ранее прохожих. В глазах светились и фонтанировали мысли и ум. И данный ингредиент магическим образом превращал простые отверстия в черепе, в настоящие «зеркал а души». Что может быть удивительнее преображения кусочков разноцветной слюды – в удивительные озера тоски и боли!

«Что же такого страшного произошло у аккуратного дедушки-лоточника? – думал граф, отсчитывая деньги. – Умерли близкие, сгорел дом, пропала любимая собака? Что способно вызвать столь крайнюю степень эмоционального напряжения? Над чем он так лихорадочно размышляет?»

Андрей повернулся и пошел было дальше, но нестерпимое желанье спросить, поддержать и по возможности помочь заставили его обратиться. Но он увидел лишь старого, немного уставшего человека. Ещё энергичного и не желающего бездельно сидеть дома или «чесать язык» у подъезда на лавочке. До сих пор способного к самообеспечению и не ждущего прибавки к своей маленькой, смешной пенсии. Простого российского пенсионера.

Лоточник в недоумение уставился на вернувшего парня и спросил:

– Что, сосисочка не понравилась? Или водичка не достаточна холодна?

С глазами был полный порядок. Хотя возможно вновь заняла свое место прекрасно сработанная маска?

– Нет, все в порядке, все очень вкусно, спасибо, – пробормотал Андрей и двинулся восвояси.

Но что-то все равно было не так. И это «что-то» неприятно настораживало.

«Дался тебе этот старый пердун! Пусть он хоть трижды сдохнет, тебе то что?! Своих проблем выше крыши, а ты в чужие хочешь залезть! Героем себя возомнил, идиотик чертов!»? – заорал Внутренний, да так, что Андрей от неожиданности подпрыгнул.

Проходящая мимо парочка с недоумением уставилась на молодого дергающегося парня. Секундный интерес и они вновь двинулись своей дорогой, высказывая на ходу вердикт «о каком-то дебильном или обкуренном» и почему-то упоминая «не стильный прикид».

Эти слова ни в коей мере не задели его самолюбие, но мысль, что кому-то и правда станет плохо, а рядом окажутся только эти двое, неприятно поразила.

Название данной породы людей, без употребления матерных слов, могло бы звучать как «равнодушные тряпичники». Такие особи видят только себя, собственные проблемки и желаньица. Они не настоящие эгоисты в правильном понимание этого прекрасного термина. Их самолюбие направленно не на великие свершения и открытия, а на становление материальной части жизни. Они покупают дорогую одежду, машины, дома, яхты, самолеты… Они считают себя крутыми и правильными, а сами не видят дальше собственного носа.

А ведь не крутые они, а лохи глупые, которых развели на яркой упаковке, престижной марке и следовании «законам моды».

Ну, согласитесь, разве моей жопе станет лучше оттого, что на моих трусах будет красоваться «лайба» Gucci или D&G? Она возрадуется и возгордиться? Или я сам стану умней, красивей и порядочней? Бред какой-то!

«Меркантильные самовлюбленно-стильные уродцы, смотрящие не на людей, а на их одежду» – высказанное Внутренним определение сей милой касты. По данному вопросу Андрей был с ним абсолютно и полностью солидарен.

***

В таких пространных размышлениях, поедании удивительно вкусного «хот-дога» и запивании его ледяной минералкой, он шел дальше. Солнечный блин по-прежнему бросал на землю миллиарды жалящих стрел. Люди спасались от них в теньке, бутылочке холодного пивка или порции мороженного. Сновали машины, противно бибикая и вычихивая в атмосферу вонючие выхлопные газы. Жизнь продолжалась.

Следовало определиться с ВУЗом и работой, но Андрей решил не подгонять события. Возможность провала при поступлении он исключал как нечто невообразимое, а работа… Сама подвернется, ведь это Москва!

Проблема жилья решиться после его зачисления в армию студентов: обязаны предоставить общагу. А пока можно поспать на вокзале или, на худой конец, в подвале. Он был крайне неприхотлив.

Существующую возможность вступления в Московское Дворянское Собрание Андрей оставил на крайний случай. Нет, его бы непременно приняли, предъяви он соответствующие документы и грамоты. Но где искать это грёбаное Собрание? И не в таком же качестве вступать в элиту! Благородный сирота, просящий пристанище и кусок хлеба! Нет уж, увольте!

***

Внимание Андрея привлекла вывеска магазина, на которой витиеватыми дореформенными буквами красовалась лаконичная надпись «Антикварiатъ». Витрину драпировала темная ткань, но на двери наличествовала табличка «Добро пожаловать!».

«Может зайдем?», – предложил Внутренний, и Андрей не смог отказать другу. Он и сам был не прочь поглазеть на собрание диковинных вещичек.

Толкнув стилизованную «под старину» дверь, он очутился в полутемном помещении, заставленном стеллажами и полками. Из массивных бронзовых светильников, висящих по всему периметру стен, исходил неяркий дерганый свет. Воздух наполнял запах копоти, перемешенный с ароматом благовоний.

«Неужели и, правда, масляные? – с интересом подумал он и двинулся в глубь комнаты. А копоть отбивают, воскуривая фимиам?»

Становилось все интереснее и интереснее, и в животе разлилось приятное ощущение прикосновения к чему-то тайному и загадочному.

Чего здесь только не было! Иконы и утварь, драгоценности и картины, одежда и еще тысяча и одна удивительная безделушка. Ну и конечно оружие – предмет вожделения любого нормального мужчины. Тем более молодого, тем более графа.

И эти сокровища самым безобразным образом валялись на вышеупомянутых подставках и стеллажах! Те же из них, которым не досталось привилегированного слеллажно-полочного местечка, возлежали на полу и с грустью наблюдали за более счастливыми собратьями.

Поискав глазами продавца или управляющего, Андрей углядел сгорбленную фигуру, затянутую во все черное. Согнувшись немыслимым крючком, фигура что-то искала в массивном деревянном сундуке. Сей занимательный процесс, сопровождался распеванием советской нетленки «На поле танки грохотали…». Затем, издав торжественное «Ха!», фигура распрямилась, и Андрей усмотрел в её руках позеленевший от времени корабельный колокол.

– Правда, хорош?! – вопросила фигура, даже не удивившись наблюдавшему за его поисками юноше, – С того самого крейсера, с «Варяга»!

– Да, действительно, – ответил Андрей, смутившись.

– Вот я и говорю! – обрадовалась фигура. – Настоящий раритет!

И вдруг, отложив свою находку, в удивление уставилась на графа.

– Мой магазин вам рекомендовали или все дело в случае? – с учительской строгостью осведомилась фигура, оказавшаяся мужской.

Его холодный взгляд буравчиком проникал под кожу, а голос скрипящей жестью доставал до самой сути. Андрею стало неуютно. Словно хозяин магазина сверлил кости, добывая из них костный мозг перемешанный с информацией. Захотелось поскорее выскочить на улицу и отдаться власти солнечного жара.

– Или вы ищете что-то определенное, что-то особенное? Ко мне ли вообще вам надобно? Ответствуйте же, юноша, нехорошо томить ожиданием старого больного человека! – не унимался «черный», шаг за шагом приближаясь к опешившему графу.

– Да нет, я так, я просто, я мимо проходил, – пролепетал Андрей, по-рачьи пятясь к

выходу.

Внутренний предательски молчал, испугавшись лихого «антикварского» напора. Оставшись без поддержки и посчитав свое «пятенье» крайне глупым и некрасивым, Андрей бросился к выходу. Поспешный хитрый маневр, вместо трусливого бегства!

– Посмотрите на витрине, я сейчас сниму ширму, – ударил в спину вопль Черного. – Там припасена одна очень интересная вещичка!

В его голосе звучали нотки торжества и удовлетворения. Так мог бы говорить сделавший трудное, но необходимое дело работяга.

Он что-то еще выкрикивал о находящихся на витрине вещах и их крайней важности. Андрей не разобрал. Пулей вылетев на улицу, он с облегчением переводил дух.

«Дьявол какой-то! Чтоб его русалки кастрировали!», – наконец-то соизволил подать голос Внутренний.

Почему именно русалки, Андрей не спросил: чудовищная и непреодолимая сила потянула его уставшее тело по направлению к витрине.

В тот самый миг штора начала медленно подниматься. Сам «поднимальщик» оставался невидим.

«Наверное, тянет за веревку, – вяло подумал граф, предвкушая нечто невообразимое и крайне важное.

Наконец, штора завершила свое восхождение и перед опешившим юношей, предстал один единственный предмет.

За толстым витринным стеклом в большом, устланном синим бархатом футляре, лежала шпага. Дивная, изумительная, прекрасная… Данные превосходные степени были не в состоянье описать истинное впечатление от этого оружия. Наш богатейший язык не придумал степени «больше чем больше большего»!

Прямой как жало осы клинок отливал синими искрами, словно ковался из кусочков горного льда. Золотая гарда причудливой формы, испещрена насечками и узорами. Витиеватая рукоять изящна и одновременно удобна. Такая не выскользнет в момент жаркой сечи! Чувствовалось: душа шпаги, несмотря на ее поэтическую утонченность и парадную красоту, жаждет вкуса крови и смерти. И очень хорошо их знает!

Андрей в изумление разглядывал дивное оружие. Шпага, в не всяких сомнений, была наградная. Хотя, какой-нибудь богатый и «пижонистый» офицер, мог бы иметь подобный клинок.

«Нет, не мог бы, такие не покупаются», – пробормотал восхищенный граф.

В его воображение зазвучали боевые трубы, забили барабаны, заколыхались сотни знамен, и многотысячные армии заполнили бескрайнее поле. Скоро начнется представленье, занимайте места согласно купленным билетам, господа!

Впереди одной, в не всякого сомнения русской – красивый молодой генерал, с горящими праведным гневом глазами. Бессчетные полки ловят каждое его движение. И вот, синяя молния устремляется ввысь! Это шпага, подчиняясь воле хозяина, подает долгожданный знак! Вперед, други! Не посрамим славу русского оружия! Не дрогнем пред лицом врага!

Гремит священное «Ура!», и тысячи людей сходятся в удивительно-страшном танце смерти. Не многим доведется покинуть поле живыми, но умереть с честью, как подобает солдату и офицеру, не менее почетно! И там, за Последней Чертой, без страха дать отчет о своей жизни давно ушедшим предкам!

Внутренний был преисполнен торжества и горделивого трепета. Бессмертные строки лермонтовского «Бородино» цитировались без всякого намека на иронию или сарказм. Видать, оружие шокировало его не меньше чем Андрея.

«Кто же хозяин клинка? За какие только геройства награждают подобным ?!», – проносились восторженные мысли.

«Нынешний хозяин – гнусный антиквар, чтоб ему пусто было, – ехидно заметил Внутренний. – Имя прошлого покрыто мраком».

И вдруг, словно опровергая его умничанье, шпага блеснула ярким светом. Может, солнечный луч преломился сквозь стекло витрины и осветил оружие, может что-то другое. Андрей не хотел размышлять и анализировать произошедшее. Он узрел чудо . Наверное, именно такое испытывали разные моисеи, иисусы и прочие мухамады, в миг, когда Бог посылал им откровение знаний.

На шпаге проступали буквы, поспешно складываясь в надпись. Подобно жадной змее, она обвивала полотно клинка и заканчивалась, хищно кусая рукоять.

Проныра-Внутренний первым понял содержание надписи. Запричитав и заухав как старый филин, он ждал реакции своего хозяина. Андрей же, не веря глазам, вновь и вновь перечитывал увиденное.

Отливавшая золотом надпись была невероятна, невозможна, фантастична. Этого не могло быть, но строки не исчезали, гордо провозглашая следующее:

«Графу А. Д. Вяземскому за храбрость и героизм. 1812год».

«Оружие предков», – только и смог выдавить юноша, ошалело крутя головой.

В сознание резко помутнело, а в тело впились мириады раскаленных иголочек. Стало жарко, спокойно и приятно, будто он вновь очутился в ласковых водах материнской утробы. Срочно захотелось плавать, чудачиться и резвиться. Ощущения походили на сон, но являлись самой настоящей явью.

– Что, нравиться шпажка? Чудо, как хороша! И получена, кстати, за дело! – пропел за спиной приятный голос, мгновенно выдернув графа из состояния близкой нирваны.

Андрей резко повернулся, узнав тот самый баритон .

Пред ним стоял, выставив ногу и поигрывая резной тростью, старичок-лоточник. Но как же он изменился! Затюканный пенсионер превратился в разряженного лондонского денди! Весь его вид: отливающий искрами белоснежный костюм, пронзенный алмазной иглой дорогущий галстук, трость красного дерева, зеркально начищенные туфли и прочие детали гардероба показывали не просто достаток, но немалое богатство. Какая там, в задницу, прибавка к пенсии!

Но все вещественно-материальные перемены не шли ни в какое сравнение с внутренним преображением. Где те тоскливые глаза? Где наполненные болью озера? На юношу смотрела всезнающая и бесконечная мудрость. Старик улыбался: немного насмешливо, немного сочувствующе. Интонации были искренни и не замутнены посторонней гадостью. Так могут смотреть только невинные, чистые дети. Не зная злобы, зависти, мелочных обид они открывают нам свои души, ища ответной реакции. Это потом, по прошествию лет и воздействию бед, их глаза потеряют первозданность. Появятся маски, полумаски, взгляды сквозь ладонь, взгляды мимо глаз и прочие способы сокрытия истинной сути.

«Как же он сохранил начальное?» – разглядывая преобразившегося старика, думал Андрей.

– Уметь надо! Опыт, опыт и еще раз опыт! – словно прочитав его мысли, продекламировал лоточник. – Меня, кстати, Петром Вольфгардовичем кличут, по фамилии Асмодэев. Тоже, в некотором роде, аристократская фамилия-то. Будем знакомы?

Он заразительно засмеялся, блеснув рядами белоснежных зубов. Граф успел рассмотреть длинные, слегка загнутые клыки, слишком большие для человека.

– Андрей э… Владимирович, по фамилии Вяземский, – выдавил он смущенно.

– Весьма рад, много о вас наслышан! И вот наконец-то свиделись! – не теряя улыбки, протянул руку старик.

– И вам того же, – невпопад ляпнул Андрей, отвечая на рукопожатие.

– А вы шутник, Андрей Владимирович! – хохотнул Асмодэев. – Замечательная черта! Люблю, знаете, работать с остроумными людьми!

– Над чем работать? – вновь сглупил граф и залился краской стыда.

– Как это над чем?! – возмущенно загрохотал старик. – Шпагу предков кто из антикварского плена вызволять будет?! Или у вас наличествует требуемая сумма, и вы в состояние преспокойно выкупить оружие?!

«Даже не поинтересовался, хотим ли мы этого» – возмущенно пискнул Внутренний.

Асмодэев на миг замер, задумчиво всмотрелся, плямкнул губами и вдруг изумленно рявкнул:

– Так здесь еще это ! Удивили старика, Андрей свет Владимирович! Честно признаюсь, приятно! А тебя, малявка, если не заткнешься, посажу в дерьмочан! Навечно!

Конец фразы, в не всякого сомнения, относилось к Внутреннему. Стариковская личность приобретала новые пугающие окраски. Он мог слышать друга !

Подтверждая найденную графом мысль, Асмодэев, явно довольный оказанным эффектом, подтвердил:

– Да, могу, ну и что с того? Бросьте, дражайший граф, не стоит акцентировать внимание на подобных мелочах! У нас наличествуют дела поважнее!

С этими словами он жестко прихватил Андрея под локоть и практически влепил лицом в витрину. Пораженный грубостью граф пытался сопротивляться, но рука старика держала титановыми клещами.

– Смотрите же, юный умник! Да не на шпагу, дьявол с вами, на ценник смотрите и проникайтесь! Над чем работать?! Выискался, всезнайка! – негодовал Асмодэев, окончательно вмяв графа в стекло.

И Андрей увидел. Цену. Или это был номер контактного телефона?! А может, чья-то глупая шутка?!

Прикрепленный к футляру клок грязной бумаги называл цену не то чтобы сильно большую, но несерьезную. Один миллион долларов США. Всего лишь жалкий миллион! Смех, да и только!

– Посмотрели, мой благородный друг? – иронично осведомился Петр Вольфгардович, отпуская графскую руку. – Располагаете нужной суммой?

– Такой мелочью не балуемся, – огрызнулся Андрей, растирая примятый нос.

– Нет, вы мне положительно нравитесь юноша! – как ни в чем не бывало, заметил Асмодэев. – Редкий экземпляр, исключительный!

– Извиняюсь, но не могу вас порадовать тем же. И сами вы экземпляр, жук коллекционный!

На какой-то миг Асмодэев обиделся, но тут же пришел в себя и вновь дружелюбно запел:

– Хорошо, я согласен. Простите старика, погорячился. Возраст, знаете ли, вносит свои гадкие коррективы! Я ведь стар, вы даже не можете себе представить насколько!

Он тяжело вздохнул, икнул и уставился на носок своего правого ботинка, словно увидел его в первый раз.

– Это ваши проблемы, я то при чем? – буркнул Андрей.

Разговор начинал раздражать, превращаясь в постановку дешевых комедиантов. Следовало распрощаться и двигать своей дорогой, но он медлил.

Минуты тянулись, а они все стояли и молчали. Улица была пустынна, словно находилась не в центре Москвы, а на земле Франца-Иосифа.

Наконец Асмодэев, словно найдя ответ у ботинка, вымолвил:

– Так и быть граф, буду с вами предельно честен и полностью откровенен. Вы нужны мне для одного очень деликатного дела. Чрезвычайно важного как для меня, так и для вас.

– Для меня то чем? – спросил Андрей с твердым намерением непременно уйти.

– Вам нравится ваше нынешнее положение, ваша настоящая жизнь? – ехидно проговорил Асмодэев. – Приятно быть ничем и никем?! Да не зыркайте так, вы прекрасно знаете, что я прав! Думаете, все изменится: закончите ВУЗ, станете специалистом, уважаемым человеком, найдете денег, добьетесь славы, известности? Придете к власти, наконец? Думает все это произойдет?

– Вообще-то да, – переполняя голос сарказмом, ответил Андрей.

– Ошибаетесь, юноша! Вы даже жениться нормально не сможете, не говоря о прочем! Ни одна ветвь вашей судьбы не предвещает свершений задуманного! Заметьте, при данном раскладе, а как вы знаете, всему свойственны перемены!

В голосе старика звучала абсолютная уверенность в правоте собственных утверждений. Хотелось возразить, но готовые вырваться слова, застряли где-то в гортани. Щупальца громадного монстра-страха обхватила сердце и больно сдавила. Затрещали стереотипы, догматы и определенности, а мозг заполнился чернильной тоской.

– Все это ложь, – только и смог выдавить Андрей.

– Это правда! Мне жаль вас огорчать, но это истинная правда. Вы вычеркнуты из списков успеха, а удача никогда не была к вам благосклонна. В нее надо верить, а не призирать, как нечто мерзкое и отвратительное! Но, как я уже сказал, выход имеется, и вы, Андрей Владимирович, способны им воспользоваться.

Происходящее походило на сон или бред сумасшедшего. Старик уничтожал его веру в собственные силы ! Хотелось проснуться и сбросить нелепое наваждение. Андрей схватил свое правое ухо и что есть силы сдавил: не помогло. Старик не пропал, а вновь самодовольно заулыбался. Наверное, прочитал мысли, черт проклятый!

А Асмодэев тем временем вгонял последний гвоздь в гроб графских надежд и мечтаний:

– Вы не поступите в МГУ, хотя подсознательно стремитесь именно туда. Не делайте театральных жестов, я знаю, что прав! Куда попадете не скажу: будете избегать этого места и вообще останетесь ни с чем! – он перевел дух, наслаждаясь произведенным эффектом. – После окончания, замечу не на одни пятерки, устроитесь на работу. Вам не будет нравиться ваша должность, ваш оклад и сослуживцы. Станете мечтать о новом, несбыточном и нереальном. – После запьете. Сильно запьете, как конченный халварь, с чертиками и мордобитием. Затем бросите. Женитесь на нелюбимой и глупой женщине. Вскоре разведетесь, не нажив ни детей, ни имущества. Снова запьете. Еще сильнее и глуше. Начнутся мании и мысли о самоликвидации, порезанные вены и порванные веревки. Продолжать дальнейшее повествование?

– Не надо, я вам верю, что от меня требуется, – сдался раздавленный и униженный граф.

– Наконец-то слышу слова не мальчика, но мужа! Рад за вас юноша – возбужденно прокричал Асмодэев, потирая ладони.

– Бросьте паясничать! Говорите конкретно или проваливайте! – вновь вспылил Андрей, удивляясь столь резким переменам своих настроений.

Подобного за ним никогда не водилось. Старик действовал на нервы, как красная тряпка на быка. Эмоции и мысли перемешивались, сталкивались и кидались друг на друга, принимая самые немыслимые очертания и формы.

Прекрасно уловив настроение юноши, Петр Вольфгардович примирительно выставил ладони и, отбросив шутовские интонации, начал:

– Конкретно так конкретно. От вас требуется маленькая, совсем крошечная услуга. Убить одного нехорошего человека!

Граф вскинулся, Внутренний ахнул, но Асмодэев, словно ничего не заметив, продолжал:

– Во всем деле есть один неприятный моментик: будущая жертва уже мертва. Если быть точнее, мертва в течение восьмидесяти лет. Не так давно, но все-таки срок!

Он взглянул на графа, ожидая реакции. Андрей молчал. Да и что можно сказать на такое! Старик явно сумасшедший, сбежавший из дурдома. Скорее всего буйный! Надо срочно сваливать, пока не начался припадок или что-нибудь похуже!

– Я не псих, и вам должно быть стыдно за подобные мысли. Ведь известно: они для меня не являются тайной, – четко проговорил Асмодэев. – Не согласны, дьявол с вами, найду другого. Но вы, граф, пожалеете, горько пожалеете о своем отказе! Ведь объект ликвидации – ваш личный враг. Для меня он всего лишь неприятный эпизод карьеры, для вас – предмет ненависти. Он причина вашего одиночества, бедственного положения и прочих неприятностей. Заметьте: это ваши мысли, не мои. Все еще не догадались о ком речь?

– Догадался, – прошептал Андрей. – Но разве такое возможно?

– Сколько можно повторять: в мире нет невозможного! – раздраженно прошипел старик. – Нужно знать как, и все получиться!

– Но убийство это грех, – еще тише пролепетал граф. – Смертный грех, водворяющий в ад!

– А разве ад существует? Точно знаете оное, можете поставить на кон правую руку, ухо и глаз?! Не замечал за вами излишнего религиозного рвения! – явно потешался Асмодэев. – Тем более, не убийство это, а месть за ваш род. Да и убить вам придется мертвеца, или ваша вера запрещает убивать мертвецов?

– Я не тупой богомолец, – вскипел граф. – Но ведь существует же Бог, дьявол, разные черти, ангелы? Пусть и не такие как в Коране или Библии, но все же существуют! Ведь не от обезьян же мы произошли!

– Глупый ты пацан, но в этом прав! – впервые перешел на «ты» Асмодэев. – Существует Творец . Он реален и всюду, но одновременно ирреален и нигде. Все эти боги, дьяволы, демоны, архангелы, Раи, Ады, ирии, джаны и иже с ними – плод людских фантазий и суеверий. Он же существует.

– И Он создал нас!? – вырвался непроизвольный вопрос, заставивший Андрея вновь покраснеть.

– Да, по своему образу и подобию. Вы – Его дети, а мы… Можно назвать нас слугами, хотя данное определение не совсем верно. Мы скорее соратники, но в то же время – противники. Мы служим разным граням Его сути.

– Какой сути? – спросил Андрей, шалея от нахлынувшей информации.

– Разносторонней – гордо проговорил Петр Вольфгардович. – В мире миллиарды людей, все разные. Пусть многие из них и схожи со стертыми пятаками. Все это от Него. Ведь согласитесь граф: нет ни полностью добрых, ни абсолютно злых. Во всех намешено помаленьку и того и другого. Идет непрерывная внутренняя война. Так же и с Ним…

– А вы на какой стороне? Добра, зла, серости или точных цветов? – спросил Андрей, начиная понимать происходящее.

– Неважно! – проговорил Асмодэев, пряча глаза. – Добро не всегда мудрое, злоба не всегда темная, а свет бел лишь местами. Все относительно, дорогой граф. И вообще, пора прекратить разглагольствования и обсудить детали предстоящей операции. Ведь вы согласны участвовать, не так ли?

– Согласен, – стараясь унять дрожь в голосе, ответил Андрей.

– Вот и славно. Наша цель: Владимир Ильич Ульянов, более известный миру как Ленин. Человек, свершивший в октябре 1917-го года на территории Российской Империи революцию, приведшую к свержению монархического строя и установлению коммунистической формы правления. Пусть настоящего коммунизма и не получилось, назовем данный беспорядок именно так. Впрочем, и монархия загнулась раньше сих прискорбных событий. Не в этом суть.

Асмодэев перевел дух, крутанул трость «восьмеркой» и продолжил:

– Ваша задача – ликвидация руководителя восстания, то бишь В. И. Ленина. На выполнение работы вам отводится… Какое сегодня число?

– Двадцатое июня, – ответил граф и, подумав, добавил. – 2004 год.

– Выходит чуть больше четырех месяцев… Не так много, но вполне достаточно! И запомните граф: непременно необходимо уложиться в срок, ведь если наш враг свершит задуманное, убийство потеряет всякий смысл.

– Но как…, – начал было Андрей, но Асмодэев резко перебил:

– Как вы встретитесь с ним или каким образом попадете в прошлое? Есть один ход. Произойдет рокировка: ваш прапрадед Петр Николаевич Вяземский окажется в нашем времени, а его место займете вы. Таким образом, временная материя и состояние пространственного равновесия не будут нарушены. Мир не ринется в хаос единения. Считайте, что двое противостоящих пловцов нырнули в реку времени и всплыли на месте своего оппонента. Вуаля! Гремят фанфары, брызжет шампанское! Данная перестановка возможна исключительно при наличии единой системы компонентов ДНК в крови «ныряльщиков», а так же добровольное желание хотя бы одного из них…

Он вошел в раж, красочно объясняя мелкие детальки перемещения и делая различные уточнения и дополнения. Андрей не слушал. Состояние лихорадочного возбуждения накатывало громадными океанскими волнами.

«Мне предоставляется возможность изменить настоящее посредствам прошлого. Сбылась мечта идиота!»

Да, он хотел убить Ленина и верил: это поможет. Не только ему, но всей России и россиянам. Хоть на последних ему и было плевать, но все же пусть порадуются! Несомненно, царский режим падет, но элита в лице дворянства останется, а не разбредется по миру в поисках лучшей доли. Брошенные на помойку времен годы вернутся. Не придется тащится в сторону абстрактного коммунизма и заново восстанавливать главенство капитала.

Но капитализм и демократия претили юному графу, вызывая сильнейшую антипатию и глубочайшее презрение.

«Их имена – обман, – крутилось в мутной башке. – Наступил бы аристократический патриотизм!»

Он сам придумал данный строй, суть которого сводилась к правильному использованию предоставленных возможностей. Если ты богат, делай благо ради страны! Не набивай и так набитые под завязку карманы! Жизнь коротка, а за ее чертой большие деньги – лишь дымка призрачного миража.

Андрей мог бесконечно рассуждать о «своем строе», как он его называл. Мириады доводов, объяснений, уточнений рвали сознание в клочья, мешая жить. Но кому все это надо! Ведь у нас демократия! Равенство и братство, что невозможно по самой сути людей! Но нет, голос академика идентичен голосу полупьяного сантехника! А ведь сантехников намного больше! Так и приходят к власти беспринципные и алчные дебилы! И плодят все больше и больше своего тупого электората, слово-то какое придумали пошлое!

А современные слоганы?! От них хочется либо блевануть, либо повеситься! Все эта гадость: «живи легко, дыши легко, пей кока-колу», «будь самим собой, всегда улыбайся, ведь на лице должен быть позитив и мажор»! А я не хочу вечно улыбаться, я не Гуинплен! Я не желаю быть самим собой, ведь я способен стать лучше, чище, добрее… Да что об этом говорить! В настоящее время только гадкие Баркильфедро способны нормально существовать! Для нормальных людей наш мир – юдоль печали, тоски и одиночества.

– Почему именно Гюго? Нравиться сочинение или ассоциации подходящие? Хотя вы, граф, в общем-то правы, – выдернул из водоворота мыслей голос Асмодэева.

– Да, занятная книга, – подтвердил Андрей, раздражаясь.

Старик посмотрел на него почти с жалостью и сочувствующе пробормотал:

– Трудно же вам придется в жизни, юноша. Хоть в нынешней, хоть в новой.

– Вам то что? – буркнул Андрей.

– Скажем, вы мне симпатичны. В мире мало людей, я имею в виду настоящих , а не пустышек. Но так было всегда, вы уж поверьте моему богатейшему опыту. Лишь 19-ый век немного отличался в лучшую сторону. Но скольких неимоверных усилий для этого потребовалось! Возвести науку, культуру и прочее мыслетворчество в ранг модного и престижного! Я чуть пупок не надорвал, хотя, признаюсь, работал не один.

– Вы занимались таким!? – изумлению графа не было предела.

– А чем я, по-твоему, должен заниматься? Людишек фокусами развлекать? – обиделся Асмодэев. – Такие профи как я по мелочам не размениваются! Если бы не Ильич…

Он замялся, затем со злостью харкнул на асфальт. Плевок тотчас испарился самым загадочным образом.

– Что Ильич? – с неподдельным любопытством поинтересовался Андрей.

– Это я упустил Ленина, – неохотно ответил Асмодэев. – Вернее, не его самого, а учиненные им сумасшествия. Моя задача состояла в анализе и контроле происходящего процесса. Я имел абсолютную свободу действий, мог уничтожать любое их начинание, но провалился! Революция свершилась, а я был наказан. В 24-ом я все-таки прикончил Ильича, но добился лишь нового выговора и понижения по службе.

Он жалобно вздохнул, будто всхлипнул. Ошалевший граф спросил:

– Так значит любой происходящий на планете процесс контролируется вашим, так сказать, ведомством?

– И да и нет. Творец противоречив и изменчив. Наше сообщество переполняют интриги и постоянная борьба. Я ведь не сам «прокидался», помогли «доброжелатели»! Ладно, хватит о грустном. Появился шанс все исправить, и мы обязаны им воспользоваться. Мне – реабилитироваться перед руководством, ну а вам изменить жизнь! Очень надеюсь, что по поводу вашей выгоды от успеха мероприятия говорить бессмысленно?

– Да, конечно, – торопливо ответил граф. – Когда приступаем?

– Прямо сейчас! Вон и машина за нами, – проговорил Асмодэев и указал рукой на приближающуюся Порше 928-ой модели.

– А куда нам ехать, – спросил Андрей. – Я-то думал…

– Меньше думай, больше соображай! – сердито перебил старик. – В Питер мы едем, в Петроград. Или Ленин свершил свое дело в другом месте?

Водитель оказался молчаливым верзилой с маленькими, глубоко запрятанными глазками, обезьяньими ручищами и голым продолговатым черепом. Череп украшала вычурная татуировка в виде прикованного к скале человека, распахнувшего в диком вопле растерзанный рот. Что он исторгал: проклятия на головы врагов, призывы к спасению, или просто от души матерился так навсегда и останется тайной. Его личность, впрочем, тоже.

Приветствие Асмодэева, Мутант, как про себя назвал водителя Андрей, встретил почтительным поклоном. Протянутую графом руку – полным равнодушием. Инструкции старика, звучавшие на странном и непонятном языке, слушал молча, лишь чуть похрюкивая и повизгивая. На юношу даже не смотрел.

Наконец Асмодэев, удовлетворенный сделанным наказом, прокричал уже по-русски:

– В путь! Да свершиться задуманное!

Мутант поспешно распахнул переднюю дверь авто, вновь согнувшись в низком поклоне. Асмодэев царственно кивнул и элегантно занял сидение. Граф протиснулся назад. Последовал приказ «Трогай!», и машина, черной молнией метнулась вперед. Скорость мгновенно перевалила за «сотку» и принялась возрастать уже медленнее. Замелькали дома, а вновь появившиеся люди поворачивали головы и таращились вслед.

Андрей, непроизвольно вжался в сидение, ожидая столкновения, но Асмодэев прокричал не оборачиваясь:

– Не бойтесь, граф! Йортургейр – лучший водитель Вселенной.

– Как вы его назвали? – переспросил Андрей, предполагая что ослышался.

– Йортургейр. Только, прошу, не стоит расспрашивать кто он, откуда и чем занимается в свободное от работы время. Для вас он – мой личный шофер, большего знать не обязательно.

– Ответьте хотя бы, к какому племени он принадлежит? – не удержался Андрей.

– К старому и давно мертвому! – с досадой рявкнул Асмодэев. – Они появились намного раньше людей, и ваши пути не соприкоснулись! И вообще, дьявол с вами, хватит об этом!

Мутант не обращал никакого внимания на их разговор, словно речь велась о вещах абсолютно ему чуждых. Он лишь увеличивал скорость, виртуозно обгоняя дорожных конкурентов. Светофоры, жадные «палочкомахатели», пробки, пешеходы… Все испарилось, оставив лишь ленту дороги и летящую стрелу-автомобиль.

«Не нравиться мне это, Андрюша!» – прошептал Внутренний, так долго безмолвствовавший.

Асмодэев услышал и прошипел:

– Последнее предупреждение, малявка! Оставь человека в покое или… Ты меня знаешь!

– Хватит к нему цепляться! Что он тебе сделал? – вступился за друга Андрей.

– Ненавижу их! – неохотно ответил Асмодэев. – От них больше вреда, чем пользы! Тоже мне, хреновы Хранители!

Последнее слово отдавало неприкрытым омерзением, словно он проглотил огромный кусок дерьма.

– Что означает «Хранители»? – спросил старика граф, но за того ответил Внутренний:

«Ангелы-Хранители! Мы помогаем вам!»

– А может, себе? – заполняя голос желчью, осведомился Асмодэев.

«Нет, людям! Мы живем ради них! Не черни нас, демон! Я наконец-то рассмотрел твою мерзкую натуру, я понял, кто ты есть!»

Внутренний переполнялся ужасом и отчаянием. Он очень боялся старика! Да и старика ли? Но ведь сказал, предупредил, пересилил себя ради друга! Какой же он все-таки молодец!

Асмодэев развернулся, и Андрея бросило в жар: зрачков не было. Черно-белые радужки стариковских глаз наливались огнем и кровью. От них исходил поток чудовищной силы, подавлявшей разум и сковывающей волю. Графа бросило в холод. Но не огонь, кровь и безумная ярость этих нечеловеческих очей заставили его содрогнуться. Нечто более страшное, пугающее и тоскливое на какой-то миг подавило саму жажду жизни.

На дне глаз, по маленькой черной полянке гуляла Смерть. Граф сразу же узнал ее, хотя судьба не сводила их ранее. Смерть улыбалась, ритмично покачивая головой и театрально вскидывая руки. Ее вид был печален.

Над поляной и её загадочной обитательницей витали сильнейшие флюиды одиночества .

И граф испытал жалость! Подсознательно, на самой границе понимания он увидел причину…

Ужас отхлынул, оставляя в его душе осадок тоски и грусти. Пелена наваждения спала. Андрей затряс головой, возвращаясь к реальности.

Они выехали за пределы города. Довольная передышкой машина отдыхала на обочине шоссе. Шумели деревья, попискивали редкие птицы, а запах дорожной пыли и выхлопных газов разбавлял аромат полыни. Мутант куда-то исчез, и только Асмодэев разглядывал мокрого от пота юношу.

– Что все это значит? – выдавил Андрей.

– Ничего, – спокойно ответил старик. – Мы на дороге в Петроград. Там ваша судьба или уже запамятовали, мой храбрый друг?

– Мы не друзья! – заорал мгновенно рассвирепевший юноша и бросился на старика, вкладывая в удар всю ярость, все отчаяние и боль.

Яркой, киношной схватки не получилось: грациозное, совсем не стариковское движение Асмодэева, легкий, почти воздушный захват кисти, молниеносный разворот бедер, и завывающий граф летит на землю.

– Не ушибся? – вежливо спросил Асмодэев.

Его голос сквозил заботой и искренним участием, что подстегнуло графа на новую атаку. С тем же успехом.

– Ну хватит, поиграли и будет! – уже серьезно промолвил старик, и Андрей понял: следующая попытка нападения повлечет за собой свидание с «грустной дамой» смертью.

– Где Внутренний? Ты убил его, демон?! – проговорил он, все еще валяясь на земле как жирный, ленивый сом.

– Во-первых, не демон, оставьте глупые людские штампы в покое. Я служу желаниям, а не обязанностям Творца. Как вы знаете, это нехорошо, но меня вполне устраивает. Равно как и Его, хоть об этом и не принято говорить вслух. Во-вторых, ваш Хранитель жив и сейчас всего лишь отдыхает. А я ведь имел право на его ликвидацию и, признаюсь честно, сильно желал этого! Но ради вас он помилован! Вставайте же, хватит валяться, вы в полном здравии!

Он не врал: кисть работала нормально, словно мастерские захваты и жестокие падения являлись лишь буйством плодов воображения. Андрей поднялся, ощупывая себя на предмет повреждений. Всё оказалось в порядке, а предполагаемые ссадины, синяки, вывихи и переломы с ушибами отсутствовали. Можно попробовать вновь напасть, но стоит ли? Уж больно силы не равны!

«Что же делать? Как выкручиваться?» – промелькнула резвая мысль.

– Вздумали отказаться от нашей затейки? Глупо, непрактично, да и некрасиво! Стыдно граф, даете слово и идете на попятную! А еще благородством страдаете! Я честно все рассказал, расписал, выдал вам тайны, недоступные смертным, а вы… Я очень разочарован! Что вы стоите, словно обосранный? Проваливайте к чертовой бабушке! Или думали, примусь изничтожать вашу жалкую жизнь?! Много чести! Да стоит мне щелкнуть пальцами, и миллион человек приползет на брюхе, умоляя дать им подобное поручение! А он то буду, то не буду! Сопляк недоделанный!

Асмодэев знал куда бить, и обвинения, громыхающим водопадом, точно попали на благодатную почву графских маний.

– Разве я отказываюсь? – вопросил Андрей, цедя слова. – Тут вы ошиблись, дорогой Петр Вольфгардович, я готов к заданию даже больше, нежели ранее! Но где же ваш водитель, отлучился отлить или уперся по грибы? Так ведь нынче не сезон, зря время потеряет!

– И впрямь! – хлопнув себя по лбу, принял игру Асмодэев. – Йорт! Где ты, Йортик!? Немедленно выползай, ленивое животное, или вырву твои вонючие кишки и заставлю тут же сожрать!

– Прошло три секунды, и затрещали кусты, расступаясь под напором татуированной башки Йортургейра. Он что-то тащил в своей огромной лопатообразной лапе. Лицо Мутанта светилось радостью и торжеством победы. Так мог бы улыбаться людоед, заполучивший на ужин парочку маленьких, вкусных детишек.

– Эх, старый я болван! Совсем из ума выжил! – шутливо воскликнул старик. – Сам же послал его за травкой и забыл!

– В смысле, за травкой? – поинтересовался граф.

– Для коктейля, а коктейль для твоего пространственно-временного перемещения. Глупость конечно, но приходиться подчинятся. Законы Творца, знаете ли, требуют, а их нарушать нельзя. Это вам не людская дребедень, за такое по головке не погладят! Вот и приходится разными чудачествами заниматься! Ну там, костры жечь, жертвы приносить, в бубны колотить или, как в нашем случае, напитками баловаться.

Данная тирада звучала до смешного серьезно, и Андрей заулыбался. Асмодэев последовал его примеру, и даже Мутант попытался нарисовать на своей морде улыбку, но вместо этого состроил бычий оскал. Трещина в стене отношений, пусть и ненадежно, но была заделана. Поездка продолжалась.

***

Андрей тосковал по Внутреннему, но молчал, сосредоточившись на предстоящей работе. Прочие мысли пытался изгнать, дабы не попались в цепкие асмодэевские лапы. Получалось плохо, а если говорить на чистоту, крайне паршиво.

Зато Асмодэев заливался как пьяный соловей, перепрыгивая с одной темы на другую и тусуя их как колоду крапленых карт:

– Что хорошего в вашем графстве, да и вообще в любом дворянстве? Ни-че-го. Знали бы вы, скольких титулованных ничтожеств я повидал за свою долгую жизнь! Поймите, мой юный друг: аристократ не тот кто родился и вырос в дворянской семье. В душе надо быть аристократом, в сердце! Поступками доказывать свое благородство, а не хвалиться, наподобие хозяина чистокровной собачки, родословной своего питомца, то бишь породистых предков. Да и все эти рода как появлялись!? Какой-нибудь храбрый вояка нашинковал с десяток врагов, князь его приметил, приблизил и возвысил. Вуаля, вот вам и новый благородный человек! Но пускай, дьявол с ним, он заслужил свои поклоны и почести. Но при чем здесь его потомки? Чем они доказали свою аристократичность? Ведь нельзя же хвалить человека за поступки, совершенные его предком лет пятьсот назад! Ругать, впрочем, тоже нельзя. Понимаешь?

– Понимаю, но не согласен, – бубнил в ответ на его тираду Андрей. – И вообще, давайте лучше помолчим.

– Хорошо, что понимаете! – не замечая его слов, тараторил Асмодэев. – Вот я, как впрочем и вы, не люблю демократию, считаю её глупостью и обманом. Но она все же сравняла, пусть и не совсем, людские шансы на успех. Она дала достойным людям возможность занять заслуженные ими места, вместо ленивых, тупых и бездарных «аристократиков». В монархическом обществе это было непозволительно и полностью невозможно!

– Вы ведь сами говорили: в нашей жизни возможно все, – подначивал граф.

– Да, говорил. Возможно все, да не со всеми! – угрем выворачивался старик. – Не встреть вы меня, выпал бы вам подобный счастливый билет?

– Вы правы, Петр Вольфгардович, но еще неизвестно что это за билет. А если я погибну, если меня зарежут или пристрелят? Что тогда?

– При данном раскладе, дабы не произошло временное единение, я уничтожу вашего прапрадеда, – спокойно ответил Асмодэев. – История останется неизменной, а в проигравших будем числиться вы да я. Так что очень вас прошу постараться выполнить задание. Все ясно, уточнений не требуется?

– Я все понял, не надо делать из меня дурака!

– Вот и славно, – потирая руки, проговорил Асмодэев. – Обеспечить вас оружием, документами, денежным довольствием невозможно, что, впрочем, не столь важно. На все время операции вы – Петр Николаевич Вяземский, ваш родимый прапрадедушка. Так что пользуйтесь семейными богатствами, но не увлекайтесь! Ваше же наследство!

– Но как…, – начал граф, но Асмодэев в очередной раз опередил:

– Сойдете за него? А вам и не надо! Все и так поверят, предоставьте это моему ведомству. Я ведь тоже не намерен отдыхать, почесывая пузо. Дел на всех хватит!

– Чрезвычайно рад! А я то думал, после моего отправления загуляете! Ну там, водка, бабы, цыгане, плавание на подводной лодке по Москва-реке, прочие удовольствия сильно-могучих!

– Эх, юноша! Стар я для подобных детских развлекушек! И замечу, все те, кто действительно имеют силу и власть, подобной ерундой не страдают. А если и страдали, то сейчас мечтают забыть как обгаженные в младенчестве ползунки и пеленки. Не тот уровень, знаете ли!

– А кто имеет?

– Хватит вопросов. Вы и так вытянули из меня много больше, чем планировалось раскрыть. А избыток знаний, как сказал один житейски мудрый человек, может привести к отравлению. У вас ведь было отравление? Не отвечайте, сам вижу, что было и даже знаю от чего. Сосисочки! Куда им до моих!

– Да, ваши были просто изумительные, – мечтательно проговорил граф. – Из какого они мяса?

– Из самого лучшего, человеческого! – ответил Асмодэев.

Андрей побледнел и ощутил густой комок блевотины, ползущей по пищеводу.

– Да шучу я, шучу! А вы, признайте, купились! – засмеялся старик, но граф уловил в его голосе фальшь.

На какое-то время наступило молчание. Андрей переваривал услышанное, а Асмодэев не мешал. Мутант же либо не имел права голоса, либо не желал разговаривать по собственной инициативе.

– Но все же я не ошибся, избрав вас! – прервал молчание старик, озвучивая обрывок какой-то своей мысли. – Не правда ли, умнейший граф?

– Бесспорно и безапелляционно. Еще чуть-чуть и я постигну тайны мироздания, стану всезнающим Шивой и собственными руками перекрою историю – шутливо ответил Андрей. – Быть может, мне поставят памятник или зачислят в святые?

Асмодэев громогласно захохотал. Он вообще смеялся охотно, часто и, надо признать, крайне заразительно. В это время Мутант повернулся к Асмодэеву и что-то пискнул.

– Подъезжаем, – моментально лишившись смеха, проговорил старик. – Соберитесь, юноша!

Серая, вонючая подворотня, заваленная мусором и пахнущая уборной. Стены исписаны похабщиной, названиями музыкальных групп, всяческой символикой, тупыми призывами и лозунгами. Больше других в глаза бросался полуметровый «коловрат», намалеванный ярко-рыжей краской.

Андрея передернуло, как передергивало всякий раз, когда он встречал этот знак.

«Тупые дегенераты! Как можно употреблять такой символ, даже не зная его истинного значения!» – промелькнула злая мысль.

– Да так было всегда и со всем! Стоит ли обращать внимание? – прозвучал голос Асмодэева. – Возьмите, к примеру, всем известного двуглавого орла: сколько людей понимает его смысл? Мало! Но еще меньше понимающих причину принятия нашей страной данного символа…

– Вы правы, но как-то противно все это, – нехотя согласился Андрей.

– А ты попробуй, попытайся объяснить людям истинное значение свастики! Окажешься в нацистах, фашистах и прочих «бритоголовых»! Так что знай для себя да помалкивай! Умные, если потребуется, сами дойдут, а с дурачья и спрос, как со старой коровы…

Подошел Мутант, и Асмодэев смолк, так и не закончив мысль. Вновь зазвучали невнятные попискивания, на этот раз смешанные с похрюкиваниями. Старик что-то проверещал в ответ. Верещание отдавало весельем и Андрею стало смешно. Происходящее походило на спектакль глухонемых или умалишенных. Только неимоверным усилием воли он сдержался.

– Все готово, приступаем! – торжественно провозгласил Асмодэев и взметнул руки к небу.

Он явно испытывал нездоровую тягу к показухе, напыщенным речам и прочей театральной мишуре.

«Постановщик херов! Актер погорелого варьете!» – ехидно думал граф, продвигаясь вслед за своими спутниками к месту предстоящего шоу.

Мысль осталась без обычного асмодэевского комментария. Старик либо не расслышал, поглощенный процессом приготовления, либо посчитал нужным промолчать.

– Йорт, зажигай! – возопил резко развернувшийся Асмодэев и вскинул руки.

Полыхнул яркий свет, и огненный круг рванул сумеречные покровы вечера. Круг образовывали черные и белые свечи, стоящие попеременно. Пораженный граф насчитал ровно двенадцать штук. Посреди этого огненного кольца стоял стул. Простой деревянный стул, жесткий и неудобный.

– Занимайте ваш трон, граф! Пристегните ремни, будет немного болтать! – схватив Андрея за руку, прокричал Асмодэев.

– Там нет никаких ремней! – почему-то задыхаясь, проговорил юноша.

– Да я образно, глупый вы человек! Садитесь на стул! Немедленно!

Андрей подчинился и сел. В первый миг стул показался горячим и даже обжигающим. Но ощущение продолжалось недолго: жар сменился приятным и ласковым теплом.

– Пейте! – старик впихнул ему в руку пузырек со светящейся жидкостью. – Залпом! Гарантирую, что не сдохнете, и не прохватит понос!

– Что это за бурда?

– Напиток Перемещения, – брезгливо ответил Асмодэев. – Без него никуда, таков Закон.

Андрей выпил, и чуть было, не выблевал все назад. Вкус зелья с трудом поддавался описанию. Представьте себе смесь кефира, водки, жженой резины, лимонной кислоты и малинового варенья.

Тем временем Асмодэев и Мутант, облачившись в какие-то нелепые мешкообразные балахоны, принялись кружиться вокруг. При этом Мутант громко пищал, словно ему прищемили яйца, а старик выкрикивал невнятные рычаще-каркающие слова. В его руках появился старый шаманский бубен. Мутант же выудил из-под полы смесь гитары с балалайкой.

И началось! Концерт народного творчества сумасшедших! Они визжали, кричали, гоготали и мяукали. Инструменты в их руках заполняли воздух сонмищем звуков, непригодных для человеческого восприятия. Андрей хохотал как полоумный, хлопая себя по коленкам и топая ногами в такт какофонии звуков, исторгаемых безумным дуэтом.

От напитка графу стало легко и радостно. Мерзкий вкус испарился, оставляя после себя лишь аромат мятной конфетки. В голове проплывали разноцветные облака, клубился пьяненький туман, и мелькали стремительные черные тени. Рассмотреть их Андрей не мог, да и не хотел. Тело обмякало, становясь похожим на противную, скользкую медузу. Мысли и чувства охватывала вялость и покой…

И вдруг резкая, чудовищная боль ввинтилась в разум. Каждая клеточка, каждый атом его тела завизжал от дикой, нестерпимой муки. Возникло чувство близкой смерти, подгоняемое затухающим сознанием.

– Нет!!! Будь ты проклят, Ури… – донесся откуда-то издалека, оборвавшийся рев Асмодэева.

«Все пропало, провалилась наша затейка», – проковыляла вялая мысль, а через секунду сознание графа ухнуло в темный колодец беспамятства.

«Холодно. До чего же нестерпимо холодно! Разве сейчас не лето, не дикая, безумная жара? И который сейчас час, сколько же времени я провалялся в беспамятстве?»

Жутко болела голова, подвывая, словно смертельно раненый зверь. Мысли трещали и скрипели, не желая принимать достойную для здравого размышления форму. Андрей попытался подняться, но тело затекло и не слушалось. В данный момент они объяснялись на непонятных друг другу языках. Удалось лишь кое-как усесться на задницу и вытянуть озябшие, задеревеневшие ноги.

«Что же кричал Асмодэев? Кого он так яростно материл? Неужели все пропало? Или все еще в силе?» – думал граф, ожесточенно массируя виски.

«Ни черта не в силе! Или сам не чувствуешь, отморозил умишко?!

Уже октябрь на носу, а скоро и зима прибудет!» – громко и отчетливо прозвучал в сознании возглас Внутреннего.

«Ты жив!» – радостно, но молча, заорал граф.

«А ты думал, отправился червяков кормить?! Не дождетесь! От меня не так то просто отделаться! И не по Асмодэеву такая задачка!» – проговорил Внутренний.

«Но Асмодэев рассказывал…» – начал было Андрей.

«Мало ли что так наплел этот лживый демонюга! А ты и поверил, ворона! Развесил ухи и жрал что давали! Он обманул тебя! Сколько было обещано времени на операцию? Четыре месяца? А не хотите четыре часа! А договор то заключен! Вот и выпутывайся теперь, если сможешь!

«То есть как четыре?» – пролепетал Андрей.

«Восстание уже началось! Да что там началось, скоро все закончиться! Старая империя рушиться, появляется новая! Понимаешь ты это, глупая графская душонка!» – неистово заорал Внутренний.

Он был в отчаяние и даже не пытался это скрывать. Андрея охватил первобытный, животный страх, перемешанный с чувствами брошенного и обманутого ребенка. Словно ему показали огромный, вкусный торт, расписали все его достоинства, даже дали понюхать, но тут же унесли другому малышу.

Одно было хорошо: наконец-то отступил холод и он, покачиваясь, смог подняться.

И вдруг тысячи, нет, миллионы воспоминаний и воспоминаньиц вспыхнули ярким, бушующим салютом, переполняя сознание. Вся его жизнь, все горести, обиды, унижения, все мысли, эмоции, ощущения и наблюдения в одночасье получили самостоятельную волю. Кто был автором этого безумного ретро-фильма: Асмодэев, Внутренний или сам Творец, Андрей не знал. Голову сдавило клещами и… отпустило, оставив самое важнейшее.

Первый, главенствующий план. Умирающая мама . Больная, бледная и исхудавшая, но все еще молодая, красивая и гордая. Она улыбалась, но глаза смотрели строго и осуждающе, словно желая сказать:

«Что же ты, сынок! Так просто отступишь, сдашь нашу Родину на милость голодранцев? Не прикончишь Ильича? Не отомстишь за всех нас?»

«Отомщу! Клянусь отомстить, мама!» – ответил граф торжественно.

Более не сомневаясь, он принял решение, сделал выбор и уже не отступит. Смерь лучше позора! Мертвые сраму не знают!

«Я же тебя предупреждал! Но ты не слушал, вот и вляпались в дерьмо! Нам конец, понимаешь, конец!» – ныл и причитал Внутренний.

«Хватит, перестань выть или заткнись навеки! А лучше скажи, где сейчас Ленин?»

«Откуда мне знать! – пролепетал Хранитель и добавил, – В Смольном. Руков о дит восстанием, чертяка!»

«Сколько сейчас время?» – поинтересовался граф.

«6.00 утра, 25 октября 1917 года» – промямлил Внутренний.

«Отправляемся, немедленно!» – резко скомандовал Андрей.

«Куда? Да нас, красные по дороге прикончат! Кровь льется, Андрюша, кровь! Смерть нынче правит бал и снимает обильную жатву! Ты хоть на одежду свою посмотри, ты ж офицер царский, контра зловредная!» – вновь заныл Внутренний.

Он сказал правду: полная форма офицера элитной воинской части, явного дворянина, сидела безукоризненно и четко. Только от холода плоховато спасала!

«Как же быть?» – подумал граф тоскливо, но тут зазвучал Внутренний:

«Притворимся сдающимися, сочувствующими революции. Скажем, что хотим в их ряды. Ты назовешь свою фамилию. Уверен, что нас пропустят в самое логово, лично к Владимиру Ильичу. А там уж посмотрим!»

«Что-то больно резко ты мнения меняешь, случаем не заболел?» – поинтересовался граф, довольный таким поворотом событий.

«Стыдно стало. Мерзко. Да и бросить тебя не могу, мы ж с тобой срослись почти» – спокойно ответил Внутренний.

***

Они бежали. Холодный воздух поздней осени подмораживал легкие. Внутренний лишь изредка вздыхал, но жалобы и нытье отбросил. Андрею же было грустно и тоскливо. Не так он представлял свое задание! Совсем не так! Но ведь и жизнь не разложишь по полочкам, не распланируешь до последней мелочи. Всегда находятся ошибки, просчеты и прочие недоработки. Приходиться стараться, поправлять и подделывать. Хотя можно все бросить и после первой набитой шишки отказаться от свершений. Или вообще самоубиться! Но это не выход, не спасение, а просто трусость и побег!

Город, несмотря на ранний час, бурлил и колыхался словно адский котел со смолой. И люди, как наказанные грешники или повара этого варева, куда-то спешили, бежали, догоняли… Звучали выстрелы, крики раненных и умирающих, мольбы о пощаде и пьяный смех обезумевших победителей.

Андрей обратил внимание на двух толстяков в черных пальто и высоких шапках, тянущих огромный и явно тяжелый чемодан. До него долетели обрывки разговора:

– Быстрее, Михаил Платонович, поднажмите. Машина уже ждет. Вырвемся, и на волю! За границей спасемся!

– Ух, не могу больше, Матвей Александрович! Сейчас свалюсь, ей богу свалюсь и кончусь!

Грянул выстрел, за ним еще и еще. Первый толстяк повалился на мостовую, конвульсивно дернулся и затих. Второй же заверещал и попытался отцепить руку своего мертвого компаньона от чемодана. Получилось на удивление быстро, но чемодан при этом раскрылся. Повалились пачки денег, посыпался дождь из колец, браслетов и прочих драгоценных побрякушек. Толстяк принялся хватать пачки и торопливо запихивать за пазуху.

– Вот жадная скотина! Стреляй ребята! – гаркнул чей-то молодой голос.

Хлопки выстрелов. Набирающий скорость толстяк падает мордой вниз. Летят купюры, и кровь, почти черная в утренних сумерках, тонкими струйками стекает в придорожную канаву. Вырисовываются силуэты нападавших, но Андрей, не особо желая встречи, спешит дальше…

Вновь стремительный забег. Начинают ныть ноги, а в легких разгорается пожар. Андрей бежит, успевая при этом смотреть по сторонам.

Вон группа пролетариев грабит винную лавку. Они горланят песни, постреливают в воздух из наганов и винтовок. Они и так пьяны. Кровью, безнаказанностью, возможностью карать и судить. Возле разбитой витрины скорчился хозяин лавки. Нет, уже труп хозяина.

«Петроград сошел с ума, а люди вместе с ним!» – прозвучал возглас Внутреннего.

Андрей полностью с ним согласен. Он одурел от происходящего, казавшего страшной карикатурой на жизнь.

«Неужели любая революция это такое ?» – проносились изумленные мысли.

«Обычно еще хуже! Намного хуже! Давай, поторапливайся!» – ответил Внутренний.

Бег превратился в вечность, тело – в тяжеленную деревянную колоду. Только ярость и нечеловеческое усилие воли гнали его вперед. Да еще ненависть.

«Пусть все пропало, но я свершу задуманное! Пусть я проиграл, но и Вождь не насладиться победой!»

И вдруг одна из картин восстания полностью приковала его внимание. Вроде ничего особенного и необычного: богатый дворянский дом, этакое городское семейное гнездо, охвачен огнем. Перед парадным входом обезглавленный труп уже немолодого мужчины, явно отца семейства. Трое восставших рвут одежды на его жене. Насилие, страдание и слезы. Стандартная картинка, много раз виденная им во время дикого забега и уже не вызывающая первоначальных эмоций. Но…

Андрей рассмотрел девушку. Может дочь, может служанка, а может и просто случайная прохожая. Она была…

Как звезда, солнце, заря и рассвет, слитые в одно произведение искусства. Она была неземная и одновременно родная и до боли близкая. Она была прекрасна.

И это божественное создание, это чудо творения тащил четвертый восставший, явно товарищ тех трех. Намотав на руку роскошные вьющиеся волосы, он тянул её куда-то в сторону. Девушка вяло сопротивлялась, слегка отбрыкиваясь как легконогая, грациозная лань.

Сердце графа раскалилось до температуры расплавленной стали. Нечеловеческая ярость захлестнула разум, в миг разгромив все трезвые и благоразумные мысли. Напрасно кричал Внутренний, взывая к долгу, чести и обязательствам.

Андрей бросился на пролетария, выкидывая в прыжке ногу. Тот был не готов к нападению и кулем свалился на землю, отпуская волосы пленницы. Лицо, превратившееся в безобразную окровавленную маску, выражало недоумение и детскую обиду. Вместе с вмятым, исковерканным носом данная картинка смотрелась страшно-комичным полотном художника-психопата.

Девушка даже не вскрикнула. Видно шок от пережитого загнал простенькие проявления эмоций на самое дно ошалевшего сознания. Андрей подбежал и лихорадочно вцепился в её руку. Его бил озноб.

– Как вы? – только и смогли прошептать его сухие губы.

– Спасибо вам, я…

Фразу оборвал не человеческий, а скорее волчий вой. Дружки поверженного повстанца, отбросив, как тряпичную куклу, свою несчастную жертву, бежали к графу. Лица обезображены злобой и исковерканы похотью. Андрею показалось что демоны, а не люди восхотели его жизнь и жизнь…

Девушка ахнула и обмякла, вырываясь из его руки. Граф притормозил падение и бережно, как святыню или реликвию, уложил ее на тротуар, предварительно подстелив свою шинель.

Демоны приближались. В руках правого поблескивал длинный штык-нож. Левый вооружился дубиной, а задний поигрывал «Маузером». Четвертый так и не пришел в себя после страшного нокаутирующего пинка. Скорее всего, смертельного. Озираясь по сторонам, Андрей разглядел тяжелый кавалерийский палаш, пристегнутый к поясу поверженного. Это был шанс.

Ну что, барин, прикокать тебя быстро или сперва поиздеваться? – произнес Задний, поднимая оружие и целя графу в лицо.

– Давай медленно. Пущай поглядит, как мы малышку оприходуем! – весело пророкотал Правый и разразился гадким смехом.

Дружки-пролетарии с готовностью поддержали зачин. И в этот миг Андрей прыгнул. Откуда взялась ловкость, откуда умение! Как олимпийский чемпион-гимнаст он в пару прыжков и кульбитов оказался возле лежащего, выхватил палаш и ринулся на врагов.

Правый шарахнулся, Левый отпрыгнул, и только Задний, явно главарь шайки, попытался выстрелить.

Затея не удалась: треск материи, хруст разрубаемых костей и крик полный боли, страха и ярости. Удар перерубил его правую ключицу и практически оторвал руку. Маузер выпал, так и не свершив ни единого выстрела.

Вновь вскинутый палаш падает на Правого. Прикрывшие голову руки не помогли: противный треск, и череп насильника лопается как перезревший орех. Смерть не заставила себя ждать, Правый сдох мгновенно.

Выл Задний, зажимая глубокую, кровоточащую рану, а третий повстанец со всех ног улепетывал с места боя.

– Ну и где твоя смелость, червь?! Где отвага, вставай и сражайся! – орал Андрей, размахивая палашом перед лицом раненого.

– Пощади, барин! Христом Богом молю! – падая на колени, верещал сквозь слезы Правый.

– Нет тебе пощады! – удивляясь нахлынувшему спокойствию, проговорил граф.

Правый закричал, но через миг крик сменился хлюпаньем и хрипом. Чисто срезанная голова, подобно веселому футбольному мячику, запрыгала по холодной мостовой.

Андрей с отвращением отбросил измазанный кровью палаш. Его мутило, но, превозмогая себя, граф подбежал к девушке.

Она все еще была без чувств. Она была… Андрей не находил слов. Сердце бухало сильно и часто, а в душе хор ангелов исполнял торжественный марш.

Он никогда не знал любви, смеялся над пылкими книжными воздыхателями и издевался над влюбленными барышнями-дурочками, ждущими принцев. Все осталось в прошлом.

Граф смотрел и не мог налюбоваться на милое, прелестное личико, чуть вздернутый носик, тонкие ниточки бровей, алые от холода щёчки. Весь облик, все черточки этого божественного создания поражали, рвали, заставляли трепетать его мечтательную и пылкую суть.

Девушка открыла глаза и… улыбнулась. Душа Андрея ухнула в глубокую и бескрайнюю пропасть счастья. Он еле слышно пролепетал:

– С вами все в порядке?

– Благодаря вам, да, – прозвенел серебристым колокольчиком её волшебный голос. – Как вас зовут, мой юный герой.

– Андрей, – краснея от смущения, выдавил граф.

– А меня Кэт. Катерина…

– Ваше имя – лучшее в мире, – проговорил граф и тихонько добавил. – Вы тоже лучшая…

Теперь уже её лицо окрасилось налетом смущения. Опустив взгляд, Катя попыталась подняться. Андрей поспешно протянул руку, помогая ей встать.

Так они и стояли, держась за руки и неотрывно глядя друг другу в глаза. Или не в глаза, а в сами души?

Время остановилось, и мир перестал существовать. Да что там мир, сама Вселенная потускнела и померкла, уступая место их новоявленной Любви .

***

Загремели шаги и писклявый, дрожащий голос радостно заорал:

– Вот он! Скорее держите!

Девушка задрожала и прижалась к его груди. Но Андрей, словно отрывая кусок собственной плоти, отстранил её и лихорадочно зашептал:

– Бегите, Кэт! Бегите же немедленно, я найду вас! Я люблю вас!

– Я не уйду! Я останусь с вами! Я…, я люблю вас, Андрей!

– Бегите, Катя милая, бегите! – чуть не плача умолял граф. – Со мной все будет хорошо!

И она, расслышав ли в голосе отчаяние, или почувствовав его безграничное волнение побежала.

Свистнули пули, но её легкий, воздушный силуэт продолжал удаляться.

«Ушла», – облегченно проговорил Внутренний.

«Надеюсь, ты прав, дружище», – ответил граф, разворачиваясь в сторону нападавших.

Их было много, человек двадцать-тридцать, а то и больше. Все вооружены до зубов. Злая аура витала над их головами, подобно стае голодных падальщиков.

Шансов на победу не было, и Андрею, поднявшему окровавленный палаш, оставалось лишь подороже продать собственную жизнь.

Прогремели выстрелы, и тело закричало от жгучей, палящей боли. Отказали ноги, и граф упал так и не выпустив рукояти своего клинка. Струи липкой крови защекотали ребра, подмышки, живот… Боль сменилась вялым безразличием, но две мысли как назойливые мухи крутились в голове:

«Как там Катя?» и «Ушла ли Катя?»

Всё остальное стало неважным, превратившись в абсурдную и нелепую суету.

Андрей был еще жив, когда подошли чьи-то ноги, и удар штыка оборвал его жизнь…

***

– Молодой человек, вам плохо? Ответьте же наконец! – прозвучал над ним удивительно знакомый голос.

– Я еще жив? – вопросил Андрей, поворачивая голову.

Он не поверил собственным глазам. Это была она . Кэт, его милая, любимая Кэт! Немного изменившаяся, слегка накрашенная, современно одетая, но  она ! Весело тряхнув кудрями волос и лучезарно улыбнувшись, Катя спросила:

– А должен быть мертв?

– Меня же убили, расстреляли пролетарии! – пробормотал Андрей, все еще не вникая в происходящее.

Она рассмеялась весело и по-детски непосредственно:

– Скорее всего, вас расстрелял солнечный удар. Я шла, смотрю, а вы грохнулись и лежите. Я подбежала, тряхнула вас. Слушайте, а может вы чем-то больны?

– Сколько я пролежал? – ответил вопросом на вопрос граф.

– Секунд десять, не больше. Вы точно не больны, может «скорую» вызвать? – нисколько не обидевшись на бестактность, поинтересовалась Кэт.

– Так это значит… – начал Андрей и прикусил язык.

– Что значит? – с любопытством спросила она.

– Ничего, ничего Катенька! – весело и бесшабашно прокричал Андрей и вскочил на ноги.

– Я не Катя, я Алиса, – ответила девушка, слегка надув губки.

– Пусть будет так! Позвольте, милая Алиса, проводить вас до дома, – почти прокричал граф и протянул руку.

– Пошли – просто сказала девушка и втиснула свою маленькую ладошку в широкую ладонь незнакомца.

***

Взявшись за руки, они весело двинулись вперед. Солнце все так же пекло и жарило, но теперь для юноши это не имело никакого значения. Он не замечал творящегося вокруг, полностью сосредоточившись на хрупкой ладошке от которой шло приятное тепло. Хозяин антикварного магазина выглянул за дверь и помахал рукой проходящему поодаль старичку-лоточнику. Старичок махнул в ответ и продолжил свой путь. В его глазах светилась добрая, радостная грусть…