Еще одна метаморфоза

Годы с 47-го по 55-ый были, действительно, самыми удивительными годами моей жизни. За эти семь лет, я из армейского капитана, полкового вооруженца, превратился сначала в кандидата технических наук, а затем в доктора физико-математических наук, в почтенного профессора и декана престижного факультета самого престижного ВУЗ,а страны. То, на что у научных мужей уходят десятилетия, а порой и вся жизнь, произошло за считанные годы. Если к этому добавить, что в эти же годы, после ареста моей мачехи, меня прогнали с работы и я был вынужден уехать из Москвы и начать все заново, то получается такая концентрация событий, что я до сих пор удивляюсь – как это все могло случиться. Не понимаю я до сих пор и того, как мне удалось все это пережить. Конечно, была молодость, было здоровье, может быть, и везение. Была, конечно, и невероятная жажда жить и работать. Но главное было в каком-то удивительном сочетании неожиданных удач, человеческой благожелательности и ударов, способных размозжить голову. Ну и были в ту пору, конечно, друзья.

А, может быть, и страна была другой и время было таким, что всё невероятное казалось обыденным.

А может быть, прав был Остап Бендер, когда сказал – жизнь это трогательная комбинация!

 

Староконюшенная академия и профессор Д.А. Венцель

Восхождение на Олимп было нетривиальным и для меня совершенно неожиданным. Даже в самых смелых планах, даже в мечтах, я не мог его предвидеть. Буквально за два-три года я оказался в обойме специалистов, получивших имя в соответствующих инженерных и научных кругах. Как бы дальше не складывалась жизнь, какие бы горести меня не преследовали, но ко мне уже относились серьезно, как специалисту и я мог расчитывать на место под Солнцем.

Этот «Подъем на Олимп» оказался связанным с одной задачей, которая однажды обсуждалась на заседании Академии Артиллерийских Наук. Такая академия была организована после войны и просуществовала всего лишь несколько лет. Ее возглавлял академик Благонравов, а мой академический учитель, профессор Дмитрий Александрович Вентцель был, как мне помнится вицепрезидентом. Размещалась Академия в Староконюшенном переулке – все её тогда так и звали «Староконюшенная Академия». Мне удалось предложить новый подход к анализу обсуждавшейся там задачи оценки рассеивания авиационных реактивных снарядов и, к моему собственному удивлению, дать её решение, которое в те годы вполне удовлетворило инженеров. Этот эпизод и послужил стартовой площадкой, которая мне обеспечила получение, минуя всякие аспирантуры, первой ученой степени и определенное положение в научном мире. А, может быть, и будущее.

Снова случайность и снова везение. Случайность – она продолжала мне порой благоприятствовать и подбрасывать ситуации, предвидеть которые было выше моих сил. Однажды я прочёл, знаменитое утверждение Эйнштейна о том, что «Бог не играет в кости». Я тогда возмутился и подумал:"У каждого, наверное, есть свой собственный Бог. Мой – не только играет в кости, но порой и выигрывает!"

О Боге я еще поговорю серьёзно. А пока – пока вернусь в Академию имени Жуковского, куда я был назначен младшим преподавателем кафедры реактивного вооружения самолетов, в Академию, которая в 42-м году мне дала второй, теперь уже инженерный диплом, и которой я бесконечно обязан. И не только за диплом, но и за жизненную позицию.

В качестве преподавателя Академии я проработал недолго – года полтора. Но это время сыграло в моей жизни, в моем становлении как личности очень важную роль. Я встретил там людей, чья деятельность производила на меня большое впечатления, у которых мне хотелось учиться. И, кое чему я там на самом деле научился.

Теперь я могу сказать с полной ответственностью – факультет авиацинного вооружения Академии, в те далекие времена был действительно уникальным явлением. Прежде всего, там был высокого профессионализма преподавательский коллектив. Его бесспорным лидером был начальник кафедры балистики профессор, генерал-майор Дмитрий Александрович Вентцель. Его авторитет и популярность были огромны. Он и в правду, превосходил на целую голову всех остальных преподавателей факультета и своей общей эрудицией, живостью и остротой ума и благожелательностью к молодежи и многими другими человеческими качествами. Вентцель поражал своих слушателей и молодых преподавателей независимостью и остротой суждений, а больше всего смелостью высказываний столь несвойственной кадровому военному. Когда, после ареста моей мачехи, я был вынужден уехать из Москвы, генерал Вентцель был единственным из моих бывших академических преподавателей, кто продолжал поддеоживать со мной отношения.

Я вспоминаю последнюю встречу с Дмитрием Александровиченм. Она произошла, вероятнее всего, году в 54-ом, уже после смерти Сталина. Он рассказывал мне о том, сколь дорого ему обходилась эта смелость – он всю жизнь, больше всего на свете боялся ареста и считал , что это было чудо – воистину чудо, что его так ни разу и не посадили. Я тоже полагал, что это было настоящее чудо и его слова перекликались с моими мыслями.

Я тогда уже понимал, что наша жизнь устроена так, что, каждый непосаженный должен был мысленно благодарить Сталина, оказавшим тем самым ему милость, разрешившим жить просто так, а не в лагере. Именно так я тогда понимал распространенный лозунг:"Спасибо товарищу Сталину за счастливую жизнь". Это была молитва непосаженных, кому еще разрешалось ходить не под под конвоем. Эта милость относилась ко всем нам, тем более к Вентцелю. Однажды я сказал своей покойной жене – спасибо Великому Сталину за то, что, после ареста мачехи, он мне разрешил уехать из Москвы и не послал работать на урановые рудники. Чем привел ее в ужас. Но ведь так и было на самом деле. Ведь на самом деле, каждого раскованного человека мы подозревали в стукачестве и только этим и объясняли то, почему его до сих пор не посадили! И вообще – если человека не арестовывали, то это казалось странным и требовало объяснения. Сказанное не перехлест, а точная характеристика психологического настроя значительной части интеллигенции.

Дмитрий Александрович происходил из семьи, которая вела свое начало от некого эстляндского дворянина, который еще во времена императрицы Елизаветы перешел на русскую службу. Вентцель получил прекрасное инженерное и военное образование. Своим учителем он считал Алексея Николаевича Крылова. Дмитрий Алексанжрович исповедовал его принципы и научные взгляды. Он и нам их старался проповедовать.

Благодаря общению с Дмитрием Александровичем я понемногу начал понимать прелесть прикладной науки и задач, возникающих в инженерной практике, которые требуют остроумия и изобретательности не меньшие чем любые высокие материи. И постепенно осознал, что наука едина, если она, действительно, НАУКА. Нет наук первого и второго сорта. Они делятся по совсем другим принципам: есть настоящая глубокая наука и есть спекуляции на науке.

Такое видение научной деятельности, при всей своей очевидности, было для меня новым. Оно плохо совмещалось с тем математическим снобизмом, который процветал (я думаю, что и сейчас процветает) на математическом отделении мехмата Московского Университета. Лишь чистая наука, лишь идеальные конструкции, не зависящие ни от чего земного – вот истинное призвание истинного ученого! Это и было законом Лузитании – московской математической школы Н.Н.Лузина, именно этому нас учили, хотя сам академик Лузин немало занимался прикладными задачами. Я помню забавный эпизод на одном из семинаров, который имел место ещё в мои студенческие годы. Одного из самых любимых профессоров факультета, Александра Генадиевича Куроша спросили: для чего нужна теория идеалов полей алгебр? Курош задумался, а потом вполне серьезно ответил – для теории идеалов полей алгебр! В Академии же я стал понимать, что, как бы не притягательны были «чистые науки», они вовсе не исчерпывают научного мира, не менее прекрасного и в своих других областях. Это было для меня открытием, так как я был убежден, что прикладные науки, это лишь способ зарабатывания денег!

Ирония Дмитрия Александровича начисто выбила из меня остатки математического снобизма, что и уберегло от участи многих неудачников, получивших отличное математическое образование и, не нашедших себя в жизни. Многие из них полагали, что единственное стоящее занятие – доказательство теорем, не понимая, при этом, что оно требует особого таланта, как и игра в шахматы. И он далеко не каждому дан природой. А математика – прекраснейшая из наук и искусств, тем ещё и прекрасна, что помогает относительно просто понять то, что без математики понять очень сложно.

Я, вероятно, кое что утрировал в своих воспоминаниях. Но сказанное как-то отражало мое постмехматовское восприятие науки и то, что я от него отрешился и увидел привлекательность конкретной деятельности было для меня очень важным. Я бы сказал – судьбоносным. Вот почему я отношу Д.А. Вентцеля к числу своих основных учителей. По существу двух людей, давших мне то видение науки, с которым я прожил жизнь – Вентцеля и Тамма, хотя я не был формальным учеником ни того ни другого.

Но основной ценностью факультета вооружения первых послевоенных лет, была молодежь, направленная в Академию по мобилизации в июне 41-го года. Тогда наше правительство в тяжелейших условиях нашло мужество сохранить университетскую молодежь, направив значительное число выпускников и студентов старших курсов в военные инженерные академии. Не, располагая цифрами, я тем не менее думаю, что быстрое создание ракетно-ядерного потенциала и развитие военной промышленности во многом обязано этой акции, сохранившей для страны молодых инженеров и ученых. В послевоенные годы во многих НИИ и КБ я все время встречал выпускников различных военных и нженерных академий, которые были туда направлены для обучения в первый месяц войны.

Что же касается нашего факультета авиационного вооружения, то там из числа его окончивших бывших универсантов, было оставлено в качестве адъюнктов, младших преподавателей и инженеров несколько десятков по-настоящему талантливых старших лейтенантов. Возник совершенно уникальный молодежный коллектив, который в сочетании с Вентцелем, Пугачевым, Покровским и многими другими талантливыми учеными старшего поколения представлял огромную национальную ценность. К сожалению, начальство ВВС не сумело должным образом оценить этот коллектив и его хорошо использовать для решения проблем развития авиационного вооружения. Вместо этого, оно начало его постепенно разгонять. Под разными предлогами.

Я могу понять некоторые соображения высокого начальства, связанные с ведомственным принципом. Академии созданы для того, чтобы учить людей, а не заниматься новыми техническими разработками и большой наукой. Да и сам коллектив не очень нравился начальству – все какие-то «индивидуи», каждый сам по себе и собственное мнение иметь хочет. И строевая подготовка у них – хуже некуда! А тут появился повод – целый ряд средних учебных заведений стали преобразовывать в высшие. Вот они нас и стали рассылать по всей стране. Осенью 47-го года меня отправили в Харьков с большим повышением – начальником учебного отдела Харьковского Высшего Технического Училища. Такую должность обычно занимает полковник, в крайнем случае подполковник. А я же продолжал оставаться капитаном.

Вскоре за мной следом и мой начальник Е.Я.Григорьев уехал в Пермь заместителем начальника училища. Туда же в Харьков уехал майор Дезорцев. И потянулись в разные концы необъятного Советского Союза те, которых следовало бы держать в кулаке и не терять критической массы их интеллекта и способностей. Хорошие мозги, как и ядерное горючее тоже дают эффект взрыва, лишь в том случае, когда есть критическая масса!

Когда в средине 50-х годов мне снова была оказана милость оказаться допущенным до «закрытой науки», то опять пришлось иногда бывать на своем факультете. Но я его уже не узнал. Хотя целый ряд талантливых «бывших молодых» и сохранился, превратившись в степенных старших офицеров, атмосфера была уже не та. В первые послевоенные годы всё было устремлено к поиску нового. Мы всё время учились и математике, и техническим новшествам, решали всякие задачи, соревновались друг с другом и благодаря этому быстро двигались вперед. Теперь же мои бывшие товарищи солидно и профессионально выполняли свои профессорские и доцентские обязанности.

Факультет продолжал существовать, как отличная кузница отличных кадров – чего и хотело начальство. Но он уже был не тем – послевоенным и страна от этого потеряла многое! Факультет потерял душу, да и Вентцель скончался.

 

Сергей Моисеев

Несмотря на то, что кафедра реактивного вооружения только, только организовывалась, работы у нас оказалось очень много. В 46-ом году началась систематическая переподготовка инженерного состава строевых частей военно-воздушных сил и их обучение новой технике. И моё стремление попробовать себя в науке или хотя бы вспомнить то, что я когда-то знал, пришлось временно отложить. тем не менее я начал готовить к сдаче кандидатские экзамены, которых в то время было много – шесть или восемь. И за зиму я их почти все сдал.

Но тут резко ухудшилось здоровье брата и мне уже стало не до «возвращения в науку».

Сергей был призван в армию в 39-ом году сразу после окончания десятилетки. Это было время реформ Тимошенко и всех юношей годных к военной службе и достигших 18-летнего возраста призывали в армию, а поступление в высшую школу откладывалось на неопределенный срок.

На фронте Сергей оказался в звании старшего сержанта. Он был командиром расчета 45 миллиметровой противотанковой пушки – знаменитой сорокопятки, которая выкатывалась на открытую позицию и один на один сражалась с танками. И, тем не менее, Сергей прошёл без особых потерь все солдатские испытания и в 43-м году, получив целую серию солдатских медалей уехал вместе со своей частью на Дальний Восток.

Тогда из под Сандомира я получил от него письмо – фронтовой треугольничек. «Я уже благополучно вышел из войны – писал Сергей. Постарайся выжить и ты. Тогда заживем после Победы!» Вот так складывается жизнь – кто знал, что произойдет через два года!

Когда началась война с Японией, Сергей был в составе дессанта, высадившегося на остров Итуруп. Это был, кажется, единственный остров Курильской гряды где были бои. И там он был ранен. Ранение само по себе не было тяжелым. Но он потерял много крови и несколько часов пролежал в болоте без сознания. И ему в кровь попала какая-то гадость, какой-то стрептокок. И в критическом состоянии оказалось сердце. Одним словом, домой он вернулся инвалидом первой группы.

Тем не менее, он мечтал о поступлении в университет. Готовился всю зиму и в 46-ом году поступил на отделение геофизики физического факультета. Зимой 46-47-го годов учился с удовольствием и начал, кажется, себя лучше чувствовать. У нас даже появилась надежда на его выздоровление. Но летом 47-го года его здоровье неожиданно резко ухудшилось. Я его устроил в клинику, которую тогда возглавлял светило кардеологии профессор Бурмин. Однажды он мне сказал, что Сергей безнадежен: у него септический эндокардит, по тем временам болезнь неизлечимая. Единственная надежда на только что открытый пеницилин – доставайте!

Тогда у нас в стране пенецилин еще не производился. Доставали его в разных местах и за большие деньги. В один из прохладных осенних дней профессор мне сказал: остались считанные дни – неделя, от силы две. Я приезжал домой из клиники и обычно долго не мог заснуть. Я все время думал о том, что сейчас переживает мой маленький братишка, которого я ходил защищать от пацанов из Джунковки, которые приходили на Сходню бить буржуев. Почему-то я всё время вспоминал те страницы, где Толстой описывает последнюю ночь князя Андрея.

И именно в это время я неожиданно получил приказ – новое назначение в Харьков и выезд немедленно! Я попросился на прием к начальнику управления кадров генералу Орехову – только он мог дать отсрочку. Я о нем уже рассказывал в предыдущем очерке и упомянул о его жестокости. Теперь я её испытал полной мерой.

Он меня принял. И прежде чем я успел доложить, начал говорить сам: «Капитан, Вы уже один раз не захотели работать в аппарате главкома, куда я Вас направил. Теперь Вы не хотите ехать в Харьков и пришли ко мне со всякими отговорками. Если через три дня не окажетесь на месте службы буду считать Вас дезертиром». Я пытался объяснить, что вовсе не собираюсь просить об изменении назначения и рассказал о том, что умирает мой младший брат, в результате ранения полученного на фронте. Умирает здесь рядом в клинике на Пироговке. Можно проверить – это происходит в трех минутах от кабинета Орехова. Остались считанные дни. Я его похороню и сразу же уеду в Харьков.

Я замолчал. Генерал смотрел на меня презрительно, как на червяка: «Можете быть свободным. Вы получили приказание. Выполняйте!»

Я был в отчаянии. Уехать я не мог. Нарушить присягу тоже. Что делать? Мои знакомые в штабе Военно-Воздушных Сил достали мне телеграфный адрес начальника Харьковского училища генераллейтенанта Хадеева. Я ему послал длинную телеграмму – самую длинную, которую я когда либо посылал в жизни. И в ней я объяснил всё. Всё, вплоть до угрозы отдать меня под суд. Через два дня получил лаконичный ответ:" Жду штабе, комната N .., такого-то числа 16.00. Пропуск заказан. Хадеев".

Невысокий пожилой генерал. Лицо неулыбчатое, суховатое, как и манера разговора. Кратко рапортую и протягиваю ему конверт с сургучными печатями – мое личное дело. С ним рядом какой то уже немолодой сумрачный подполковник. Как оказалось, начальник кадров училища. Я об этом догадался сразу: все кадровики всегда сумрачные и всегда немолодые! Генерал разорвал конверт, вынул дело, бегло пролистал его и передал кадровику. Молчание. Ничего обнадеживающего. Я волнуюсь.

Потом вопрос:"Где брат?" «Здесь в клинике Бурмина. Надо только перейти через улицу». Генерал повернулся к подполковнику: «Ждите меня здесь, я скоро вернусь.» Поворот ко мне: «Идёмте». Мы молча пересекли Пироговку, прошли, вероятно, метров около 300 между клиниками и вошли в палату. Хадеев сразу же узнал Сергея. И что то в генерале вдруг переменилось. Он сел к нему на кровать."Держись солдат". «Стараюсь, да не за что ухватиться». Сергей виновато улыбнулся.

Я вышел на улицу, чтобы не разрыдаться.

Хадеев пробыл в клинике около часу. Он подошёл ко мне, положил руку на плечо: «Итак капитан считай, – с сегодняшнего дня ты у меня на службе и на все виды довольствия поставлен. Я разговаривал с профессором. Конец может быть даже сегодня ночью. Перед выездом дай телеграмму».

Через несколько дней Сергей скончался. Перед моими глазами моё последнее посещение клиники. В палате лежало еще несколько молодых людей, тоже бывших фронтовиков. Во время его болезни я принес в палату старые журналы «Всемирный Следопыт» и «Вокруг Света», которые издавались еще в двадцатые годы. Они лежали около его кровати. Я сел рядом, мы молчали. Вдруг он сказал: «Ты их не забирай – он показал глазами на журналы – они с удовольствием их читают». У меня комок подкатился к горлу.

Зал крематория был забит людьми в шинелях со споротыми погонами. Это были студенты 46-го года. Я видел их лица. Мужчины плакали. Плакали молча и никто не произносил никаких слов. Война снова вошла в нашу жизнь. Из жизни ушёл солдат, погибший тогда, когда уже всё казалось позади. Стояла тишина, которая объясняла все лучше всяких слов.

Из жизни ушёл последний мне родной человек.

На следующий день я выехал в Харьков.

 

Харьков и кандидатская диссертация

Оказавшись в Харькове, я окунулся в напряженную и, по-своему, интересную жизнь. Харьковское ХАТУ преобразовывалось в ХВАТУ. В его абревиатуре появилась буква В – высшее. Среднее учебное заведение еще продолжало готовить механиков разных специальностей. Но доживало последние месяцы. По-существу, я был одним из первых должностных лиц будущего высшего учебного заведения, которое должно готовить военных инженеров для строевых частей. И на меня, как начальника учебного отдела легла нелегкая обязанность разработки концепции обучения техническим дисциплинам в новом высшем учебном заведении, которую начальнику Училища генерал Хадеев должен будет уже весной докладывать на каком-то высоком совете.

Предстояло понять и разобраться в том, чему учить, как учить, какова должна быть структура учебных планов и решить множество других вопросов.

Всё время приходилось ездить в Москву – по меньшей мере два раза в месяц. Сидел там на всяких заседаниях, изучал чужие планы, опыт подготовки инженеров в других учебных заведениях ВВС. Это была работа по моей военной специальности. Она требовала квалификации, изобретательства – одним словом, это была настоящая работа, которая, что греха таить, мне нравилась. К тому-же она была и довольно результативной – мои предложения, как правило, принимались и, несмотря на моё смехотворно низкое воинское звание, в управлении учебных заведений ВВС со мной считались.

В Харькове у меня завелся «штат» – немолодая делопроизводитель, жена одного из старших офицеров Училища и заместитель, который был старше меня по званию. И порой мне казалось, что жизнь – жизнь кадрового офицера вроде бы и устраивается. Такое мироощущение я начал обретать особенно тогда, когда я получил комнату – первую собственную жилплощадь. В то время многие семейные старшие офицеры ютились еще в снятых частных каморках. Хадеев, тем самым, признал мою полезность для Училища. Мне это было приятно. Работа и жизнь как-то складывались.

Мой начальник очень любил спорт – недаром ХВАТУ называли в шутку украинским инфизкультом. Узнав, что у меня первый разряд по лыжам и что я выступал за вторую команду ЦДСА, он отправил меня на первенство Украины по лыжам, благо оно проходило в районе Харькова. Я удачно прошел свой коронный марафон и... был включен в состав сборной Украины. И даже съездил в Свердловск на первенство СССР. Я участвовал в двух индивидуальных гонках и оказался в начале ...второй половины участников – не так уж плохо, если подумать! А в эстафетной гонке команда Украины заняла твердое последнее место. Но уже без моего участия.

Иногда по субботам играл у Хадеева в преферанс. Обычно выигрывал, поскольку никаких игр, ни шахмат ни карт не любил. И во время игры не заводился! Вот так и покатилась моя новая харьковская жизнь.

Каждый приезд в Москву я использовал для встреч и разговоров с моими знакомыми по Академии. Старался не пропускать интересных семинаров, особенно у Вентцеля и Пугачёва. Бывал я и на заседаниях в Староконюшенной Академии. Вот на одном из таких заседаний и произошел эпизод, благодаря которому я оказался на подступах к Олимпу.

В те годы специалистов в области балистики занимали проблемы рассеивания (или кучности стрельбы) неуправляемых ракетных снарядов. Христиановичем, Гантмахером и Левиным был разработан простой метод расчета с успехом применявшийся во время войны для реактивных снарядов, используемых в наземных установках легендарных «Катюш». Однако применение этого метода для авиационных ракетных снарядов давало совершенно неверные результаты.

Владимир Семенович Пугачёв, который делал доклад, на пямятном заседании, наглядно объяснил присутствующим, почему этот метод, удостоенный в своё время Сталинской премии нельзя применять для расчёта рассеивания авиационных систем. Суть дела в том, как справедливо утверждал будущий действительный член Академии Наук СССР, что реактивная тяга это некоторый нестационарный случайный процесс. А так как активный участок, на котором работает реактивный двигатель, у авиационных реактивных снарядов достаточно протяженный, то связать закон распределения снарядов у цели с параметрами этого случайного процесса вроде бы пока и невозможно. Все это Владимир Семёнович нам объяснял, написав сложнейшее уравнение Фокера-Планка-Колмогорова.

Дмитрий Александрович Вентцель, который вел заседание, поблагодарил докладчика и коротко резюмировал:"Итак, в ясном и высоконаучном докладе показано, что нам пока неизвестно что и как надо мерить у этого случайного процесса, а тем более рассчитывать траекторию снаряда, который находится под его действием. Ну что-ж, как говорил Алексей Николаевич Крылов – поставить задачу, это уже наполовину её решить".

В ночь после доклада я уезжал в Харьков. Мне удалось достать билет только в общий, битком набитый вагон и у меня было только сидячее место. О сне нечего было и думать. И всю ночь я размышлял о прошедшем заседании. Мне казалось противоестественной сама мысль об использовании сложных уравнений для функций распределений – уравнений, которых мы не умеем решать. И зачем нам столь подробная информация. Я вооруженец, если угодно, артиллерист. Для расчета потребностей в боеприпасах мне достаточно знать только средне-квадратичное отклонение снаряда у цели. А для этого мне достаточно знать то-то и то-то. Так понемногу этой ночью у меня выстраивалась некая схема логических узелков, которая позволяла совсем по-иному поставить задачу расчета рассеивания и обработки результатов стендовых испытаний реактивного двигателя снаряда. А дальше дело уже оставалось за техникой анализа.

Я довольно быстро со всем справился, но меня глодали сомнения – уж больно простой оказалась задача. Эта простота меня очень смущала, поскольку я не был специалистом в теории вероятностей и уж совсем ничего не понимал в теории случайных процессов – новой области, которая тогда только, только начинала развиваться. Я поехал к Александру Михаиловичу Обухову ученику академика Колмогорова. Мы с ним кончали Мгу в один год и я не боялся показать ему своё невежество. Он, как мне помнится, не воевал и к этому времени был уже доктором наук. Я, как истинный военный тогда благовел перед званиями и стал обращаться к нему на «Вы». Он, правда не сразу, но затем, как истино интеллигентный человек тоже перешел на «Вы». Вот с того памятного разговора и до самой его смерти, мы, два бывших сокурсника стали обращаться друг с другом на «Вы».

Оказалось, что все у меня правильно. Более того, Александр Михаилович мне показал cовсем свежую, 46-го года статью Дуба (Doob), в которой известный американский математик, по какому то другому поводу использует похожие рассуждения.

Окрыленный я позвонил Вентцелю и попросил поставить на его семинаре мой доклад. Доклад был назначен и через месяц я привез законченную рукопись работы и довольно долго её рассказывал придирчивым слушателям на семинаре. На моем докладе присутствовал будущий академик, тогда начальник кафедры воздушной стрельбы Академии имени Жуковского, только что получивший генеральское звание профессор В.С.Пугачёв. После моего доклада он произнес хвалебную речь и сказал, что мною написана хорошая диссертация и он готов стать моим оппонентом. О чем и был написан протокол и представление кафедры Вентцеля. Мою рукопись у меня отобрали, и поставили на ней гриф «совершенно секретно». И через полтора месяца была назначена моя публичная защита на Ученом Совете факультета авиационного вооружения.

Эти научные успехи были встречены в Харькове совсем не однозначно. Кое кто искренне порадовался и меня поздравлял. Но генерал Хадеев тоже вполне исренне.... огорчился: «Вот защитишся и уедешь. Подобрать нового начальника учебного отдела будет нетрудно – место выгодное! Представлю того-же майора Потапова – это был мой заместитель -, но с кем же я буду играть в преферанс и кто будет ходить четвертый этап в этафете?»

Но, тем не менее, дело шло к защите. Я быстро сдал последний кандидатский экзамен – это была философия. Получил четверку и был счастлив! Сдавал экзамен вместе с Воровичем. Он тогда пребывал в Академии в качестве адъюнкта – по гражданской терминологии, аспиранта. Он готовился долго и как всё, что он делал – сверхдобросовестно. Но получил он всего лишь тройку! Я, тем более, почувствовал себя на коне.

И вот однажды я поехал в Москву на защиту. И не с оказией, как ездил по своим научным делам. Училище мне дало официальную командировку, причем на целую неделю. А сама защита чуть было не сорвалась.

Вторым моим оппонентом был назначен полковник доцент Бойко, о котором слушатели говорили так: Бойко бойко ставит двойку – человек педантичности и занудливости необыкновенной. Вот и мне он тоже чуть было не поставил двойку. Отзывов о диссертации пришло много и все были отличные, но отзыва второго оппонента не было. А без второго оппонента защита состоятся не может.

Я пошел на кафедру где работал мой оппонент. Ноги у меня дрожат – завтра защита, а отзыва нет. В чем дело? А он мне говорит буквально следущюее: «Я еще не во всем у Вас разобрался. Видите ли Моисеев, мне надо еще один-два месяца». Вот так! А защита завтра!

И снова добрый случай и снова добрые люди.

В коридоре я встретил Володю Семёнова. Мы с ним были одного выпуска – май 42-го. Но он на фронт не попал, а был оставлен в Академии в качестве адъюнкта. Успел защитить диссертацию и обогнать меня в звании: он только-что получил майора. Впоследствии Владимир Михаилович Семёнов сделался доктором наук, вышел в генералы и был под занавес своей военной карьеры заместителем по научной части начальника знаменитого тридцатого института.

Я ему поплакался – завтра защита, а тут такое!

«Пошли к Соловью, чего нибудь придумаем». Генерал-майор Соловьев был начальником нашего факультета и человеком достаточно доброжелательным, хотя и трусоватым. Пришли, докладываем. Соловей пожимает плечами и сетует о неприятностях, которые могут последовать для учёного совета, если защита сорвется – на меня ему, разумеется, наплевать. Вроде бы уже отрезанный ломоть. И тут Семёнов подает блестящую идею.

«Товарищ генерал, разрешите мне завтра выступить вторым оппонентом». «А диссертация? Она же секретная». «Устроим!» «А отзыв?» «Напишем!» «Ну авиация, смотрите не подведите!» «Не подведем!» – ответили мы уже хором.

Диссертация была, действительно с высоким грифом и хранилась под семью печатями. Но кто поверит диссертанту, что у него нет черновиков? И они у меня конечно были. А кроме того голова – это ведь самый надёжный сейф для секретных документов. Мы поехали к Володе домой. Он был уже женат. Его жена Лена нас накормила обедом и мы сели работать.

Володька Семёнов был очень способным человеком. Слегка безалаберный, слегка с ленцой – что греха таить? Но был всегда прекрасным товарищем и когда надо понимал все быстро, делал четко и хорошо. За два часа он во всем разобрался. Еще час мы с ним вместе писали отзыв, а потом – само собой разумеется, весьма неплохо выпили. Я у него остался ночевать. Утром вместе поехали в Академию. А к трем часам дня я уже был кандидатом технических наук.

Защита прошла под барабанный бой. Очень хорошо говорил В. С.Пугачёв. Не ударил в грязь и Володя Семёнов, первый раз выступавший в качестве иоппонента. Его похвалил Соловей -"не подвели!" Было много людей из гражданских КБ и НИИ. Задавали вопросы. Я получил много лестных предложений. Генерал Залесский – начальник НИИ-2 звал меня к себе и я этим приглашением однажды воспользовался.

Пришел на защиту и профессор Победоносцев. Тогда то он и рассказал мне о судьбе письма, которое я написал ему еще будучи инженером дивизии. И мне стали понятными неожиданные выкрутасы моей судьбы. После защиты мы с ним долго гуляли по корридорам Академии и он мне убедительно втолковывал, что я должен, нет, обязан приложить все усилия, чтобы уйти из армии. И не в неизвестность. Теперь, когда я кандидат наук, да в такой быстро развивающейся и престижной области, как ракетная техника и реактивная наука, каждое КБ меня возмёт. Возможностей много и материально я буду обеспечен не хуже чем в армии.

А еще он мне сказал – «Но Ваше место, я в этом убежден, в ВУЗ,е. Демобилизуйтесь и приходите на мою кафедру в МВТУ».

Нет ни в чем он меня тогда не убедил. Уж очень казалась заманчивой устроенность кадровой офицерской службы. Я был представлен к очередному званию и генерал Хадеев обещал досрочно представить к званию подполковника, благо я занимал полковничую должность. Была уже и собственная комната – впервые в жизни. Правда в ней кроме раскладушки, табуретки и стола на трех ножках ничего не было. Но тем не менее у меня уже была свя крыша над головой. Все это казалось заманчивым. Что греха таить!"

Но не зря говорят, что лучший учитель – Жизнь!

 

Я возвращаюсь в гражданскую жизнь

Возвращение в Харьков было триумфальным. Хадеев меня поздравил публично. Но за праздничными днями пошли будни.

И они оказались куда менее привлекательными, чем предыдущая харьковская деятельность и чем то, на что я расчитывал. Концепция Училища была составлена, планы утверждены, курсанты появились и началась рутинная работа учебного отдела – составление расписаний, проверка занятий, заполнение форм отчетности и тому подобное. Одним словом началась полная забот жизнь военного чиновника, который к тому-же и находится все время в поле зрения своего начальства. Поездки в Москву прекратились вместе с окончанием пускового периода.

Вместе с этими поездками прекратились и научные семинары в Академии Жуковского и разговоры, наполнявшие жизнь особым содержанием. Я пробовал завязать контакты в Харьковском математическом обществе и с Университетом. Математическую жизнь города возглавлял тогда Наум Ильич Ахиезер – первоклассный математик и доброжелательный человек. Харьковские математики отнеслись ко мне с симпатией. На их семинарах я даже сделал пару докладов. Но наши интересы были уж очень разные. Я жил тогда в мире инженерных задач, а они были все «чистые» математики и занимались классическим анализом.

Так же как и несколько лет тому назад, когда я еще служил в дивизии, я снова, но с еще большей остротой почувствовал, что регулярная армейская или чиновная служба – не по мне! Надо было что существенное менять во всей моей жизни.

Я не сразу пришел к мысли о необходимости оставить армию. Форму носить привык, как и чувствовать себя кадровым офицером. Гражданская жизнь меня слегка страшила своей неопределенностью и высокой мерой самостоятельности и ответствености за самого себя. Но постепенно я понял неизбежность расставания с армейской жизнью. Иного пути у меня просто не было. Всё то, что вокруг происходило, что приходилось делать, я воспринимал как «преджизнь». Ежевечерне я думал о том, что мне уже 30 лет и что надо что-то устраивать, надо...А что надо, я пока не очень то и понимал. И постепенно пришел к пониманию необходимости – надо снимать погоны. Хоть и страшно, но надо! И чем быстрее это случиться. И однажды написал рапорт.

Хадеев был мрачен и неприветлив, как в первый час нашей первой встречи в штабе ВВС. Он долго смотрел на мой рапорт. Читал и перечитывал. А потом взял ручку и написал на рапорте очень смешные и мудрые слова: «Использовать по специальности не могу. С мотивом демобилизации не согласен». Дело было сделано: согласно устава армейской службы, я теперь мог обращаться в высшие инстанции. Рапорт ушел в Москву.

Через пару месяцев в Училище пришел приказ о моей демобилизации, причем за подписью того самого генерала Орехова, с которым я встречался уже дважды. Он наверное был рад избавиться раз и на всегда от назойливого подчинённого.

Новый 49-ый год я встречал уже без погон, но в кителе – цивильный пиджак у меня заведется ещё совсем не скоро.

Ещё летом я договорился о своей возможной работе в НИИ-2 и МВТУ. Защита открыла, практически, все двери. Я начал заниматься динамикой управляемых реактивных снарядов. Эта дисциплина делала только свои первые шаги и каждый, даже незначительный результат воспринимался чуть ли не как открытие. Я часто выступал с докладами, публиковался в закрытых изданиях. Мне казалось, что в слующем году я смогу представить рукопись книги, которую я писал, в качестве докторской диссертации. В этом меня очень поддерживал профессор Победоносцев и ряд моих коллег. Мне казалось, что моя жизнь уже навсегда связана с тем техническим миром, в который я вошел. Но судьбе было угодно распорядится по-другому.

Однажды все рухнуло, когда арестовали мою мачеху. Я уже об этом рассказывал – меня отовсюду выгнали и мне пришлось уехать из Москвы в Ростов и начать всё совсем заново! Почти с нуля.

Жизнь оказалась, действительно, совсем новой и была отделена непроходимой стеной от всего, что было раньше. Из прошлого остался только один Ворович, такой же изгой, как и я. Пришлось прекратить все контакты с моими друзьями по Академии и моими преподавателями. Я допускал возможность для них всевозможных неприятностей – как никак, а контакты с кандидатоми в арестанты вряд ли могли приветствоваться соответствующими органами. Единственный человек из «старого мира», который мной интересовался, причем по собственной инициативе, и которого я иногда посещал – примерно раз в год, был Д.А.Вентцель.

 

Доклад у М.В. Келдыша

Жизнь и вправду пришлось начинать сначала. Семья, университет в Ростове – всё было совсем не так, совсем не похоже на то, что было в предыдущей жизни. Но одно я знал теперь совершенно твердо – я буду учить студентов и заниматься наукой в меру своих возможностей. И не математикой, в том ее понимании, которое исповедовалось на математическом отделении МГУ, которое я окончил. Я буду заниматься теоретическими исследованиями проблем, имеющих совершенно конкретное содержание – физическое или техническое. Но каких задач – этого я ещё не знал. Ракетной техникой я заниматься не мог, будучи лишенным допуска, а других задач я пока не знал. Однако принципиальный выбор был уже сделан. И этим я обязан Д.А.Вентцелю.

Когда я пришел на кафедру теоретической механики, мой новый начальник доцент А.К.Никитин сразу же задал мне вопрос – а какими задачами я собираюсь заниматься. Он рассматривал меня как специалиста и ждал ответа, А что я мог ему ответить? Я действительно не знал чем я буду заниматься.

Надо сказать, что и потом, мне всегда было трудно отвечать на подобные вопросы. Мне всегда было очень трудно планировать свою исследовательскую деятельность. Я мог говорить только о направлении, а конкретные вопросы возникали как-то сами собой. Я никогда не могу сказать заранее более или менее точно то, что я буду делать. Порой я начинал одно, а получалось сосем другое. Я думаю, что это особенность любой творческой деятельности. Как-то я прочел у Симонова фразу – «..и я пошел писать для газеты стихи о смерти Сталина». Я не читал этих стихов, но думаю, что они не могли бы быть хорошими. Убеждён, что нельзя писать стихи по заказу, как и думать о непонятном тоже по заказу!

Любое исследование – всегда размышление о непонятном. И получается оно лишь тогда, когда входит в жизнь, в твою собственную, когда о нем думаешь все время. Один наш сокурсник, человек очень посредственных способностей защитил докторскую диссертацию, раньше очень многих, кто считался талантливыми. Я удивился, когда мне сказали о его научных успехах. А другой мой сокурсник, очень талантливый математик Александр Львович Брудно мне ответил: «Ну и что? Он всё время только и думал о своем флаттере».

Задачи, которыми я начал заниматься и, которые через несколько лет составили предмет моей докторской диссертации возникли тоже, более или менее, случайно. Как только я начал работать в университете мне поручили подготовить серию задач для дипломных и курсовых работ по гидродинамике. Эту дисциплину я знал плохо, точнее совсем не знал. И поэтому искал задачи, которые были бы близки тем областям математики, которые я изучал в университете. А это была теория нелинейных возмущений линейных операторов. Так я вышел на задачи теории гравитационных волн в ограниченных объемах жидкости, то есть на задачи о колебании жидкости в сосудах и ограниченных водоемах.

Я начал разбираться в этих задачах и вскоре появились даже некоторые результаты. Я написал о них небольшую заметку, страниц на 5 или 6. Её первым читателем был покойный М.Г.Хапланов, который, по существу переписал ее заново – такое количество замечаний он мне сделал. И во время одного из своих приездов в Москву, я встретился с профессором Я.И.Секерж-Зеньковичем, специалистом по теории волн и милейшим человеком. Он одобрил мою заметку и предложил мне сделать доклад на семинаре математического института у академика М.В.Келдыша.

Мстислав Всеволодович Келдыш находился тогда в зените своей научной славы. Он еще не стал Президентом Союзной Академии и не был безымянным Главным Теоретиком, также как и Королев еще не был Главным Конструктором. Но ряд блестящих работ по теории несамосопряженных операторов выдвинули его в число самых «острых» математиков «сборной команды мира по математике». В тод год ему исполнилось только – только 40 лет. Но он был уже действительным членом Академии Наук Союза и директором организующегося института прикладной математики.

Келдыш славился удивительной быстротой сообразительности. Во время семинаров он понимал суть дела не только быстрее всех в аудитории, но, как мне кажется, и самого докладчика. Владея такой остротой мышления, он не скрывал своего превосходства. Поэтому не удивительно, что люди его семинаров побаивались и терялись в его присутствии. Это ощущение усугублялось еще одной его особеностью.

Люди обычно делятся на два очень разных типа. Одни, назовем их доброжелательными. Таких, наверно, большинство. Они apriori считают каждого нового человека умным и порядочным. Позднее они с грустью убеждаются, что не все умные и не все порядочные. Но есть и другие, которые каждого незнакомого подозревают в глупости и подлости. А, потом, тоже с грустью убеждаются, что не все дураки и не все мерзавцы. Мое многолетнее знакомство с Келдышем дает основание думать, что если он прямо и не принадлежал к этому типу людей, то был к нему значительно ближе чем к первому. Но и этого мало. М.В.Келдыш был сыном генерала и внуком генерала и он полностью усвоил генеральское высокомерие. Пережив в молодости все горести дворянского изгойства, он, тем не менее, в последующие, тоже достаточно трудные годы, не очень стремился облегчать участь себе подобных.

И Келдыша люди боялись. Был, кажется, только один человек , полностью лишенный этого чувства. Им был Костя Бабенко, позднее Константин Иванович Бабенко – член корреспондент Союзной Академии. Я еще скажу о нем два слова.

Если не всё, то многое о Келдыше я знал заранее и очень волновался перед семинаром. Когда я вошел в аудиторию и он увидел мой китель с орденами, то на его лице появилась какая-то кривая усмешка, что меня еще больше смутило. Тогда в 51 -ом году я уже начинал стесняться своего кителя. В Ростове я ходил в свитере. Я хотел снять ордена, но они были военного времени на винтах и под ними на кителе были дырки. А другого кителя у меня не было. Я чувствовал всю нелепость своего вида и понимал ответственность момента – первый матч на чужом поле!

Мне было дано 15 минут на изложение результата. Только результата – никаких коментариев. Потом Келдыш стал задавать вопросы. Иногда он что-то спрашивал у Я.И.Секрерж-Зеньковича, к которому относился весьма почтительно. Главным образом, это были библиографические справки и перечисление незнакомых мне имен. В какой то момент Келдыш задал вопрос. Я было собрался отвечать, но тут вдруг услышал голос Бабенко:"Опять Вы, Мстислав Всеволодович не поняли, это следует... и т.д." И ...Келдыш стушевался. А был тогда Костя Бабенко таким же как и я кандидатом технических наук.

Весь семинар продолжался около часа. В результате Мстислав Всеволодович был очень лаконичен:"Теорема простая, но полезная. Могу Ваше сообщение представить в Доклады", то есть в Доклады Академии Наук – весьма престижное издание «Готовьте текст». Я сказал, что текст у меня с собой. Он смпросил у Якова Ивановича, видел ли он этот текст и после утвердительного ответа, уже не читая, написал на нем «Представляю».

Так был сделан еще один шаг к Олимпу. И первая публикация в академическом журнале.

 

Соболев, Виногдаров и докторантура в «Стекловке»

В науке всегда существует некая ниточка преемственности, связывающая исследования, которые исследователь проводил раньше с тем, что он делает теперь, с его выбором и постановкой задач, методами анализа и т.д. И на эту «связь времён» уже нанизываются второстепенные обстоятельства. Вот так и возникает некая логика исследования. И часто мы сами не осознаем этой преемственности. Тем не менее она существует и проходит через наше сознание, как бы независимо от нас.

В число моих обязанностей в Ростовском Университете было включено руководство студенческим семинаром по гидродинамике. Студенты должны были читать оригинальные работы и делать их рефераты. Я стал перед трудной задачей выбора работ для реферирования, поскольку сам был очень необразован в этой области и только, только начинал входить в курс дела. В этой обстановке я принял некоторое решение, которое оказалось, может быть, самым разумным. Я предложил начать изучение работ классиков. Тогда стали издавать собрание сочинений Николая Егоровича Жуковского – простой и ясный язык, отчетливо поставленные задачи. И мастерство анализа. Одним словом классика! И студены многому смогут научиться на хороших примерах. Глядишь, и я сам кое чему научусь! Мое предложение кафедра приняла.

Среди работ отобранных мной для реферирования на студенческом семинаре осенью 50-го года была и знаменитая работа Н.Е.Жуковского, посвящённая изучению движения твердого тела, с полостями целиком заполненными идеальной жидкостью. В ней он показал, что такая система в динамическом отношении эквивалентна некоторому другому твердому телу – новых степеней свободы жидкость не добавляет.

Но в это время я уже начал с дипломниками заниматься задачами о колебании жидкости в сосудах. Но ведь сосуд это тоже твердое тело с жидкостью. Только она не целиком заполняет его полость. Жидкость имеет свободную поверхность, на которой появляются волны. Эта жидкость как-то колеблется от движений самого сосуда и, в свою очередь оказывает на его движение какоето влияние. Теорема Жуковского для такой системы уже, конечно, не применима, поскольку в такой системе, число степеней свободы бесконечно. Но может быть эта система – тело плюс, колеблющаяся в нем жидкость обладает какими то особыми свойствами? Я начал думать над этим вопросом.

Я поступил как математик: мною было составлено описание подобной системы в достаточно общей операторной форме и я начал подробное изучение свойств полученного класса линейных операторов. Неожиданно мне удалось обнаружить, что оператор расщепляется на бесконечномерный, который всегда положительно определён и конечномерный, который может обладать весьма произвольными свойствами. Этот чисто математический и очень просто факт мог иметь самые разнообразные физические и технические следствия. Я их сразу увидел. Не зря же я был инженером и был приучен Академией Жуковского к тому, чтобы искать именно такие следствия.

Во-первых для устойчивости такого тела с полостью необходимо (а потом оказалось, что и достаточно!) устойчивости некоторого другого твердого тела. Это было обобщение теоремы Жуковского. Если угодно, это был уже факт, причём факт для учебника. Но и была чисто практическая сторона вопроса. Ракета, космический аппарат на своем активном участке – это и есть сосуд с жидкостью, т.е. система с бесконечным чмслом степеней свободы. Естественный вопрос – а как ей управлять?

Вот, в постановке этого вопроса и проявилась та ниточка преемственности, о которой я упомянал. Мое сознание, независимо от меня было настроено на те самые задачи динамики ракетных аппаратов, которые и составляли мой первородный грех в науке. В силу обстоятельств, от меня независящих я отошёл от них. Но первая же аналогия, меня к ним вернула. Тем более, что из моей теоремы следовало, что управлять такой системой, в которой много жидкости, можно также как и обычной системой конечного числа степеней свободы. Надо только ввести новые переменные.

Пройдут годы и за эту работу я получу сталинскую, или, как она стала называться к этому времени, государственную премию.

В тот вечер я сразу понял все перспективы, которые открывает обнаруженный факт, что он означает и с точки зрения большой науки и для технических приложений. У меня родился план работы, работы, которая должна занять, вероятно, целый ряд лет. Радостный я вернулся домой и с порога сказал своей жене – ты знаешь, а у меня в руках докторская диссертация! Моя покойная жена относилась, и не без оснований, довольно скептически к моим подобным высказываниям. Да и ко всей моей научной деятельности, честно говоря! Меня не раз подводил неоправданный оптимизм. Задачи появлялись, казалось, что их решение перевернет мир, а затем незаметно исчезали. Чаще всего они оказывались гораздо сложнее, чем мне казались сначала. Вот и сейчас, она только отмахнулась и позвала меня ужинать. Впрочем мне это настроение не испортило. Но обоснованность своей затеи, я все же решил проверить.

В Воронежском университете профессором математики работал Селим Григориевич Крейн. Будучи моим ровесником, он успел сделать в науке куда больше чем я и, конечно, гораздо лучше меня знал функциональный анализ. Я ему написал письмо и просил меня послушать. Собрался небольшой семинар. Из известных математиков на нем присутствовал ещё М.А.Красносельский, который заведывал кафедрой в том же университете. Семинар прошел тихо и спокойно. В целом мою теорему одобрили. Каких либо ляпов в доказательстве не обнаружили. Что же касается перспектив, то о них посоветовали поговорить с академиком С.Л. Соболевым.

Однако прошло не менее полугода, прежде чем я попал на его семинар. На семинаре у академика Соболева я держался куда более уверенно, чем на семинаре у академика Келдыша. И причина этого не в моей возросшей опытности. Совершенно иная обстановка создавалась вокруг самого Сергея Львовича. Он был человеком совсем другого склада чем Келдыш. Соболев светился доброжелательностью. Во время доклада не было настороженного подозрительного молчания. Он сам подсказывал формулировки, коментировал выкладки, следил за доской. Одним словом, он был не грозным судией, а участником доклада. Это была моя первая с ним встреча. Первая, как автора работы. А как слушатель, я уже несколько раз видел Сергея Львовича.

Соболев, который был избран в академики в возрасте 31 года, производил блестящее впечатление. Он был высок, строен и казался очень молодым – почти мальчиком, хотя в те годы ему было уже хорошо за 40. Первый раз я увидел Соболева на семинаре – знаменитом семинаре Петровского – Соболева – Тихонова. Его каждое заседание – событие в математической жизни.

На том заседании, на котором мне довелось присутствовать произошел эпизод, как мне сказали, достаточно характерный для того семинара. Докладчик доказывал нечто мудрёное. Как мне казалось в аудитории никто ничего не понимал. Когда теорема была доказана, воцарилось неловкое молчание. Его нарушил академик Петровский: «Я не могу понять, почему» – и он сформулировал вопрос. Ему ответил академик Соболев, по-моему больше ради того, чтобы поддержать докладчика: «Ну как же Иван Георгиевич» – он вышел к доске и повторил схему доказательства. Потом теорему понял, кажется, Тихонов. Во всяком случае, он её положительно прокоментировал. Дальше началось уже нечто комичное. Вроде бы весь семинар кроме Петровского (и, конечно, меня) всё уже понял и присутствующие начали хором объяснять Петровскому в чем суть дело и как это всё просто! И вообще – есть ли здесь что-либо такое, что трудно понимать? Но Петровский упорно продолжал не понимать. Наконец, что-то невнятно говоря, пожимая плечами и как бы стесняясь своего непонимания, Петровский вышел к доске и....построил пример, показывающий, что теорема элементарно неверна.

Кажется никто не почувствовал неловкости, кроме Тихонова (и меня).

Но на том семинаре Соболева, где я делал доклад никаких историй уже не происходило – все было гладко. А после семинара Сергей Львович подошёл ко мне и сказал, что полученные результаты прочная основа для докторской диссертации. Более того, он готов рекомендовать меня в докторантуру математического института имени Стеклова.

На следующий день Соболев привел меня к его директору академику Виноградову Ивану Матвеевичу. Эту встречу трудно забыть, столь комичной она была.

Виноградова я знал уже давно. Когда я был еще студентом МГУ, то Виноградов нам читал курс теории чисел. Читал – надо признаться не плохо, а очень плохо. Мы его почти не слушали и он читал только нескольким прилежным пятерочникам. Нас стыдили. Говорили, что Виноградов великий математик, что он решил какую – то проблему Гольдбаха. Но нас мало трогали и деканатские увещивания и живший неизвестно когда и зачем этот самый Гольдбах. Мы были весёлыми студентами и умели голосовать ногами. Так вот теперь я стоял перед великим ученым и он меня с любопытством рассматривал. Я радовался, что пришёл не в кителе, а в свитере.

Сергей Львович начал рассказывать Виноградову о моей работе, которая, как я понял, его совершенно не интересовала. Он быстро свернул научный разговор и перешел на совсем другую тему. Его почему-то очень заинтересовал вопрос – а не еврей ли я? Я ему объяснил, что нет. Он начал допытывать – какие были фамилии у дедушек и бабушек, причем его особенно интересовали девичьи фамилии моих бабушек. Виноградова очень насторожило то, что фамилия одного из моих прадедов была фон Шперлинг. Он остановил разговор и стал в меня вглядываться. Я понял, может быть по-своему и сказал с усмешкой: «Но он же фон». На что Иван Матвеевич почти серьезно: «фоны тоже бывают из жидов». Я видел, что Виноградов разыгрывает какую-то привычную комедию – по русски говоря, ломает дурака. Соболев следил за происходящим с усмешкой понимающего человека.

А финал был уже совсем неожиданным.

Виноградову, придуманная им игра, видно уже надоела. И он резюмировал: «Ну все-таки в вашем роду был какой-то Моисейчик – от него вы все и пошли». И помолчав несколько секунд: « Ну ладно, давай потянемся». Он снял пиджак и поставил на стол локоть.

Виноградову тогда было, вероятно, около 70. Рука у него была крепкая, жилистая – не математика, а крестьянина. Но я в те годы занимался большим спортом, да и был в два раза моложе. Для приличия я подержал его руку, а потом медленно и спокойно ее положил. И добавил: «А Вы Иван Матвеевич, сильный».

Я понял, что игра закончилась. Виноградов повернулся к Соболеву" «Ну что, берем Никиту?» И с тех пор Иван Матвеевич звал меня только по имени и только на «ТЫ». Мы вышли с Сергеем Львовичем вместе. Он как-то очень тепло со мной попрощался и я понял, что в спектакле, который только-что окончился в кабинете директора, я достаточно взвешенно сыграл свою роль – не переиграл ее ни в какую сторону. Всё было в меру.

Докторантура давала право провести до двух лет в Стекловском институте, но ....за счет университета, где работает докторант. Т.е. за счет Ростова. По закону, мне сохранялась доцентская зарплата и я полностью освобождался от педагогической нагрузки. Но в моем университете ситуация была очень тяжелая: курс гидродинамики читать было физически некому. И вести дипломников тоже. Поэтому был найден своеобразный компромисс. Университет, сиречь ректор, профессор Белозеров, меня отпускал в докторантуру, но одну неделю в месяц я должен был проводить в Ростове. За эту неделю я прочитывал 4-5 лекций, работал с дипломниками и уезжал в Москву.

Моим научным консультантом в докторантуре согласился стать академик Леонид Иванович Седов. Меня это вполне устраивало. Я и раньше ходил на его семинары. Мне импонировала четкость мысли Седова и известная приземлённость в постановках его задач и анализе, несмотря на высокий «штиль» используемой математики. В своем отношении к теоретическим исследованиям, он мне, чем-то напоминал Д.А.Вентцеля. По отношению к теоретическим работам, правда не к собственным, у него проскакивала некоторая ирония. Однажды, псле одного из моих докладов, свое отношение к нему, он резюмировал так: « Для высокой науки через-чур много предположений, а для настоящего дела, через-чур сложно». Это было справедливо, работа так и осталась неопубликованной. Всю жизнь я старался придерживаться именно этого принципа, но не всегда получалось.

Но меня всегда настораживал известный снобизм Леонида Ивановича.. Однажды я встретил его в тролейбусе, когда ехал в ЦИАМ, где Седов имел лабораторию. Он почему-то смутился и начал, к моему удивлению оправдываться и объяснять, что за ним мол де во-время не прислали автомобиль и вот он вынужден ехать городским транспортом. Он тогда был еще молодым, сильным человеком. Ему было еще далеко до 50 и подобное объяснение, да еще малознакомому человеку, мне показалось странным. И я почувствовал себя неловко.

Одним словом, я держался с Седовым настороженно и друзьями мы с ним не стали, хотя и могли бы ими сделаться, так как в очень многом, особенно в оценках работ, наши всзляды были, практически, тождественны.

В докторантуре я пробыл недолго, поскольку все основные результаты были уже получены. Мне оставалось только подготовить к публикации несколько статей и написать текст диссертации.

В заключение, один забавный штрих. В тот года на одну «лишнюю», месячную, доцентскую зарплпту, которую я получил в качестве премии в университете, я купил немецкую пищущую машинку «Зрика» и первый в жизни цивильный костюм. Как изменилась за эти годы жизнь – сейчас, всего того, что я получаю, как действительный член Российской Академии наук вряд ли достаточно, чтобы купить и пол костюма. Ну а машинка (или компьютер) живут вообще в неком зазеркалье. Что же сказать о доцентах? Но ведь у них нет и старых кителей!

 

Я становлюсь доктором физико-математических наук

Примерно через год с небольшим, после памятного разговора с Иваном Матвеевичем Виноградовым, в Ученом Совете Стекловского института состоялась защита моей докторской диссертации.

В начале 50-х годов они были довольно редким явлением и потому, на моей защите присутствовал весь синклит тогдашней Стекловки – все её знаменитости. На первом ряду сидел академик Лаврентьев и, как ни странно, слушал внимательно. Это обстоятельство сыграло, в дальнейшем, немаловажную роль в моей судьбе. Пришёл и Келдыш, как член Совета. Он сел рядом с Седовым в одном из последних рядов. Они оба мало слушали и о чем-то оживленно говорили. Судя по их весёлым лицам они говорили о дамах. Тема более чем непредосудительная, особенно на Ученом Совете, особенно, когда мужики в самом соку и тем более уже академики: Келдышу было тогда 43 или 44, а Седов двумя годами старше. Самое время говорить о дамах! Позже воспоминания уже не будут столь радостными.

Я был в меру лаконичен. Говорил минут 20, не больше. Я думаю, что Совет это оценил. Оппоненты были весьма солидными – академики Соболев, Векуа и будущий академик Ишлинский. С Соболевым произошёл забавный эпизод. Он прочёл короткий положительный отзыв, а потом в самом конце вдруг засомневался в справедливости основной теоремы – той самой, из за которой он меня привёл за ручку к самому Виноградову. Завязался спор, в котором я не участвовал, поскольку за меня яростно вступился Векуа. С характерным кавказским акцентом он начал:" Ну как же Сережа..." и т.д. Ни Келдыш, ни Седов на этот спор не прореагировали и даже его не заметили. Видимо они были целиком в области приятных воспоминаний или ещё более приятных перспектив. Я бы с удовольствием поменялся бы с ними местами.

Ишлинский, в своем отзыве, говорил что-то об аналогиях с колеблющимися маятниками – красиво, но как мне казалось, не очень по существу. Но оппоненту дозволяется говорить, что душе угодно, ведь не он же защищает диссертацию!. А у меня с Ишлинским были особые и очень добрые отношения. Прежде всего, Александр Юлиевич был тем ассистентом, который вел в моей учебной группе упражнения по теоретической механике на третьем курсе мехмата. И надо сказать, что вёл он их отлично. Я бы даже сказал – сверхотлично. И, как это не странно, механике он нас научил. Я это понял, когда сам начал преподавать теоретическую механику. Даже годы службы в армии не полностью очистили мою голову от тех приемов решения задач, которые нам демонстрировал Ишлинский.

Но было и еще одно поприще совместной деятельности – волейбол. Я играл за первую команду факультета, а Ишлинский, кажется за третью. И, что греха таить, в наши студенческие годы я посматривал на нашего любимого преподавателя, чуть-чуть с высока – всего лишь третья команда. Артем Григорьянц – основной нападающий первой команды представлялся мне фигурой куда более значительной, чем талантливый кандидат нук, но играющий за ...третью команду.

Одним словом всё окончилось благополучно и доктором я стал единогласно.

Затем был банкет в ресторане на Петровских линиях. Из великих пришёл один Седов. Там-то он мне и поведал, что диссертацию мою и не читал. Вот почему он и удивился: « И почему эти математики Вас так хвалили». И тоже похвалил и поздравил. Мне показалось, что вполне искренне и с симпатией. Наши научные дороги потом как то разошлись. Но добрые отношения сохранились на всю жизнь – он следил за моей научной карьерой и не раз оказывал мне знаки внимания. Где мог, я тоже старался его поддерживать.

На радостях я тогда основательно надрался. Но не настолько, чтобы не заметить, что две или три бутылки с шампанским, так и остались неоткрытыми. Утром я их обнаружил у себя в портфеле и мы с тестем, вместо утреннего кофе продолжали праздновать защиту. Замена утреннего кофе на шампанское, тем более если оно уже куплено, вряд ли кем либо может осужджаться. И тем более мне показалось неуместным возражение, правда довольно робкое, моей уважаемой тещи. У меня в ту пору было много друзей и празднование закончилось лишь тогда, когда в кармане осталось лишь ровно столько, чтобы не умереть с голоду по дороге в Ростов.

Мое утверждение в докторской степени состоялось, даже по тем временам, молниеносно: через два месяца я получил диплом доктора физико-математических наук. И все благодаря тому, что академик Лаврентьев сидел в первом ряду во время моей публичной защиты, слушал и задавал вопросы. Именно он и был назначен моим черным оппонентом. Докторские диссертации тогда были еще в редкость и их рецензировать приглашали маститых ученых. Когда Михаил Алексеевич пришёл на заседание экспертной комиссии, то он даже не стал читать работу. Сказав, что он был на Ученом Совете, тут же написал короткий и положительный отзыв. Но скоро его присутствие на моей защите сыграло значительно более важную роль.

Вернувшись в Ростов, я стал исполнять обязанности заведующего кафедрой вместо доцента Никитина. Однако, уже через несколько месяцев я навсегда распрощался с милым моему сердцу Ростовом и уехал в Москву, хотя до этого я и не помышлял расставаться с Ростовским Университетом. Причин было много. Прежде всего меня обидел новый ректор член-корреспондент Академии Наук Олекин О.А. Сначала, я действительно обиделся, а потом понял, что действия ректора просто следствия его серости. Но, тем не менее, прямой повод для отъезда был дан именно этим инцидентом. А суть его была вот в чем.

Весной должен был состоятся конкурс на замещение вакантной должности заведующего кафедрой, обязанности которого я исполнял. И в объявлении было указано звание – доцент. Это значило, что, заняв эту должность, я не имею права претендовать на звание профессора. Я пошел к ректору и поросил изменить штатное звание на профессорское, поскольку я был уже утверждённым доктором наук и, естественно, хотел стать и профессором. Однако ректор сказал, что механика это не математика или физика, а университет не политехнический институт и доцента для кафедры механики вполне достаточно!

А тут я получил лестное предложение от самого академика Лаврентьева участвовать в конкурсе на замещение должности профессора на его кафедре «теория взрыва» в Московском Физико-техническом институте.

Шел уже 55-ый год, Сталин ушёл в небытие, моя мачеха вернулась домой из Тайшетского лагеря и я снова оказался допущенным до закрытых работ, правда с несравнимо более низким уровнем допуска, чем это было в НИИ-2 и МВТУ. Поэтому предложение Михаила Алексеевича работать на его кафедре было вполне уместным. Но самым приятным в этом предложении была просьба читать одновременно два курса – курс гидродинамики, к которому я уже привык и уже читал по-своему, а не «по учебнику» и курс теории функций комплексного переменного. Второй курс уже относился к компетенции кафедры математики. До меня этот дубль читали многие знаменитые профессоры, в том числе, Лаврентьев и Седов.

От такого предложения отказаться я не мог.

Осенью я получил предложение стать еще и деканом аэромеханического факультета. О драматических обстоятельствах связанных с моим утверждением в этой должности я уже рассказывал.

Итак, на 38-ом году жизни я достиг Олимпа. Издали мне казалось, что там живут боги с докторскими степенями и профессорскими званиями. И вот я оказался среди них. Среди докторов, но среди богов ли? Это предстояло еще узнать!