Вычислительная техника и симптомы неблагополучия

Вспоминая первые полтора десятилетия моей московской жизни, мне трудно выделить какие то особо яркие факты – работа, работа и еще работа! Вычислительный Центр Академии Наук, где мне предложили, одновременно с работой в Московском Физико-техническом институте, заведовать отделом, был одним из академических научных учреждений, которые активно сотрудничали с исследовательскими и проектными организациями занятыми созданием авиационной и ракетной техники. Нам не приходилось искать задач – они сами сваливались нам на голову. Причем в значительно большем количестве, чем мы могли тогда переварить. И они были мне по душе, поскольку требовали сочетания физической, инженерной интерпретации с хорошей и трудной математикой.

Моим главным партнером было КБ, генеральным конструктором, в котором был мой старый знакомый по МВТУ профессор В.Н. Челомей, хотя приходилось работать и с Королевым и Янгелем. Когда возникали некие трудные задачи, требующие вмешательства Академии Наук, то я предпочитал работы вести дома, т.е. у себя в ВЦ с использованием тех вычислительных машин, которыми располагал наш центр, опираясь на квалификацию моих коллег. Но в этой работе всегда принимали участие сотрудники наших «заказчиков». Бывали времена, когда в моей лаборатории, состоящей из трех комнат работало до 30 посторонних инженеров из разных КБ и НИИ. Со средины 50-х годов мы оказались, но к сожалению не надолго, в центре целого круговорота вопросов, каждый их которых должен был быть решен ещё вчера. И все возникавшие задачи были совершенно новыми, с которыми инженеры и физики раньше не сталкивались. Они требовали и новых подходов, и новой математики, и всегда изобретательства. Это было какое-то "научное пиршество ".

Вообще пятидесятые и первая половина шестидесятых годов были очень светлым временем для нашей научно-технической интеллигенции. Её энергия, её способности, умение – всё это было нужно народу, нужно стране, нужно государству. Причины тому хорошо известны, они были известны и нам, но это нисколько не снижало нашего рабочего энтузиазма. Наоборот мы чувствовали свою причастность к становлению Великого Государства. Что может сравниться с ощущением востребованности, нужности? Есть ли другие равноценные стимулы для оптимизма и желания работать? И особенно тогда, когда после смерти Сталина постепенно начало исчезать чувство страха, когда росла раскованность людей.

Читая сейчас воспоминания диссидентов я вижу в сколь разных мирах мы жили. У нас просто не было «кухни» и «кухонных разговоров». Мы говорили о всём том, что нас интересовало, достаточно свободно не только на кухнях, но и на семинарах, конференциях. И не очень стеснялись в выражениях, особенно после ХХ съезда. Постепенно, конечно, выработались некоторые «правила игры», которые большинство приняло и соблюдало. Они включали, разумеется, и различные табу: богам – божье, а кесарям – кесарево. Впрочем, кесарево нас трогало очень мало – политикой мы не занимались, мы жили в мире науки, в мире техники. Здесь мы имели полную свободу и «даже больше» – нас увлекало соревнование с Западом и мы совершенно не собирались проигрывать. Сегодня в эпоху «безнадеги» очень невредно вспомнить об этом настрое и реальности тех лет. Он был свойственен огромному большинству «технарей», в том числе и будущему великому диссиденту и великому гражданину А.Д.Сахарову. Однажды в те годы мне довелось провести несколько дней в Арзамасе и я пару раз обедал с Анреем Дмитриевичем. Мы в равной мере были увлечены своими делами. Когда я встретил Сахарова в Москве лет через 10 -12, я его не узнал – это был уже другой человек. Я думаю, что в той или иной степени, мы все пережили становление и разрушение своего внутреннего послевоенного мира. И что греха таить – это был мир молодости, мир веры в свою страну, мир надежд и стремлений в будущее. А большевики, партия, коммунистическое завтра – о всем этом мы и не думали. Всему подобному приходит конец, а Россия должна остаться. Об этом мы и говорили и очень откровенно, никого особенно не стесняясь.

В те годы я много ездил по заграницам, читал циклы лекций выступал с докладами и всюду читал их по-русски – кроме Франции, поскольку говорил по французски. Аудитории всегда были большими и заинтересованными. Я видел, что в той области науки, где я работал, мы идем, по меньшей мере вровень с Америкой. И мне порой казалось, что я увижу как однажды русский язык утвердится в роли второго интернационального языка научного общения.

Иллюзия – все-таки хорошая вещь – она рождает веру в будущее, энергию и увлеченность, а значит и новые стимулы. И новые идеи.

Но симптомы неблагополучия появились уже тогда, более чем за тридцать лет до начала перестройки. Мы их увидели очень рано, но надеялись, что они ещё не говорят о смертельном недуге и верили в то, что есть надежда, что они постепенно могут быть устранены волею тех, от которых зависят судьбы страны. А то, что эти судьбы зависят от небольшого числа конкретных лиц, считалось аксиомой. Вера в доброго и умного царя всегда бытовала в русском менталитете – еще одна горькая утопия. Вложенная в нас не только большевиками. Но как она упрощала жизнь – достаточно научить этого умного и всё станет на место!

Среди видимых симптомов, может быть даже важнейшим из них было состояние дел с вычислительной техникой. В истории её становления и трудностях развития и использования, как бы сфокусировались вся несостоятельность нашей общественной организации и неспособность общества остановить свой бег к неизбежной катастрофе.

Забегая вперед, я хотел бы заметить, что причина последующей деградации заключалась не в том, что мы прозевали новый взлет научно-технического прогресса, а в принципиальной неспособности его принять. Академик М.А.Лаврентьев многие другие, в том числе и автор этих размышлений, еще в средине 50-х годов говорили о том, что восстановление и развитие промышленности надо производить на новой технологической основе. Но ведомствам выгодно было только «гнать вал». Вот этого мы тогда не понимали. И судьба использования вычислительной техники особенно наглядно демонстрирует особенности нашей системы отраслевых монополий.

Вычислитеьная машина тех времен – некоторый удивительный ламповый агрегат, родилась в Советском Союзе почти одновременно с ее рождением в Соединенных Штатах и, уж во всяком случае, от них независимо. Мы просто ничего не знали о работе американских инженеров и математиков во главе с Джоном фон Нейманом, которые были основательно засекречены. Пусть историки техники раскроют детали этого эпохального события, но суть его состоит в бесспорном параллелизме развития техники и ее потребностей. А потребности в вычислительной технике рождала на грани сороковых и пятидесятых годов, прежде всего военная промышленность. И пока это было так, пока потребности рождались военнопромышленным комплексом, пока не было военного паритета с Соединенными Штатами, мы шли вровень с Западом.

В конце 50-х годов я оказался в составе первой или одной из первых групп советских специалистов, совершивших экскурсию по вычислительным центрам Западной Европы. И вот мои впечатления от той поездки: ничего нового! Те же ламповые монстры, страшно ненадежные, те же маги-инженеры в белых халатах, устраняющие сбои в их работе, примерно то же быстродействие и память машин. Ну а задачи? Мне казалось, что мы умеем делать и кое что по-хитрее. Наши алгоритмы были заведомо более совершенными.

Этот любопытный феномен общеизвестен. Практическая деятельность, особенно в сфере ВПК, была в Советском Союзе весьма престижной и большое количество талантливых (как говорят, перспективных) математиков с энузиазмом трудились в разных закрытых организациях. Ситуация на Западе была совсем иной. Талантливая молодежь предпочитала, преимущественно, независимую университетскую карьеру и занятия для души в сферах достаточно дистанцированных от практических приложений. Другими словами в сфере компьютерной математики, мы соревновались со второй командой математиков и явно у нее выигрывали. О том как и почему это все происходило мне ярко живоописал Ричард Беллман, с которым я подружился в начале 60-х годов и до самой его кончины в конце 80-х поддерживал добрые отношения.

Одним словом, из своей первой поездки в «дальнее зарубежье» я вернулся полный оптимизма и уверенности в наших перспективах – у страны есть мускулы и на Мировом Рынке науки и техники наши шансы не так уж плохи. Вот что значит формулировать вывод на основе неполной информации! На самом деле ситуация была совершенно иной. И это мы стали чувствовать уже очень скоро! И дело было не в нас математиках или компьютерщиках.

Уже в начале тех же самых 60-х годов, когда я снова оказался во Франции, обстановка была уже совсем непохожей на ту, которуя я видел три года назад. Тем не менее и тогда, как и большинство (вероятнее всего, подавляющее) моих коллег, я еще не понимал, что во всем происходящем проявляется принципиальная неспособность нашей, сложившейся к тому времени политической и экономической системы к каким либо существенным усовершенствованиям. Отставание в развитии и использовании вычислительной техники было на самом деле симптомом, абсолютным индикатором абсолютно смертельной болезни. И это почти никто тогда не осознавал. Во всяком случае мой диагноз неблагополучия тоже был иным.

Так что же произошло в те роковые годы начала 60-х?

Именно тогда произошел переход от ламповых вычислительных машин к транзисторам. Но почему одно техническое изобретение – переход от электронных ламп к полупроводниковой технике так качественно повлиял на всю мировую ситуацию, на историю СССР, почему он выбросил нас из числа технически развитых государств и определил развал Великого государства, в неизмеримо большей степени, чем все действия всех возможных диссидентов? Мне кажется, что и сейчас многие не отдают себе отчета в происшедшем.

Ламповые компьютеры были крайне ненадежными – непрерывные сбои и ошибки в вычислениях. Они требовали очень квалифицированного персонала инженеров и математиков и годились лишь для уникальных расчетов. Вот почему их использовали лишь там, где

без них обойтись было нельзя, в принципе нельзя! – В ракетной и ядерной технике, прежде всего. Никто не рискнул бы запустить Гагарина в космос, не имея средств контроля траектории.

Но вот появилась полупроводниковая техника, обладавшая практически абсолютной надежностью. В результате компьютерные методы обработки информации, в том числе и расчеты, сделались доступными массовому пользователю.

Но, как только такое произошло, стало очевидным, что новый инструмент куда нужнее в торговле, бизнесе, массовом производстве, чем в чисто оборонных делах. В последнем случае, он нужен для престижа или безопасности страны, а в бизнесе вычислительная машина приносит реальные деньги! Более того, там компьютеры сделались основой новых технологий. И решающим фактором успеха в условиях рыночной конкуренции, борьбе комерческих и производственных структур. А это поважнее любых оборонных задач! Общество свободного предпринимательства быстро усвоило как с помощью компьютеров можно делать деньги. Это и решило судьбу информатики.

Как только такое обстоятельство было осознано западным бизнесом, там начался бум. Об этом много написано и вряд ли стоит пересказывать известное. Замечу лишь одно – компьютерная революция знаменовала начало нового витка научно-технического прогресса. Он оказался сопряженным с энергетическим кризисом, с резким, многократным подорожанием нефти и других энергоносителей. В капиталистических странах произошла структурная перестройка всей промышленности, родились энергосберегающие технологии, появились персональные компьютеры и, так называемые «высшие технологии», то есть прецезионные технологии, которые нельзя реализовать без встроенных в оборудование электронных устройств. Западная промышленность изменила за два десятка лет весь свой облик.

Наша же бюрократизированная, расписанная по отраслям – монополистам экономика не была готова, да и не была способной принять этот вызов научно-технической революции – он оказался для нее, не просто неожиданным, а смертельным. Началось быстрое техническое и экономическое отставание и не только от Америки и Японии. Много ли людей отдают себе отчет в том, что именно этот вызов стал причиной горбачевской перестройки, который будучи умноженным на импотенцию и амбицию политиков привел страну в современной состояние? Я думаю, что и М.С. Горбачев не очень понимал даже в начале 80-х годов в чем истинная причина потери мускул у Великого Государства. Понимай он это и вся пересторойка могла бы пойти по иному.

Да и мы – представители науки и техники, тоже многое поняли совсем не сразу. Мы предупреждали о перспективах в развитии электронной техники, говорили о необходимости экстренных мер, подобных тем, которые наше правительство реализовало при создании ракетно-ядерного потенциала. В.М. Глушков, Г.С. Поспелов, автор этих строк и многие другие писали записки в Правительство, в ЦК, выступали на различных конференциях, заседаниях ВПК, писали статьи в газетах, говорили много нелицеприятных вещей. Однако все было тщетно. Но, делая все это, мы, тем не менее, до конца не озознавали, что по иному и быть не могло! И, что наши потуги – обречены на неудачу!

Наша государственная, политическая и экономическая система была уникальным созданием Природы. Именно Природы! Ее никто не создавал по какому-либо задуманному плану. Она возникла в результате внутренних причин развития организации, тех изначальных стимулов, которые в нее были заложены еще в процессе революции. Сталин мог быть или не быть, но система не могла развиваться иначе, ибо он был не только ее создателем, но и был создан ею. Горбачев мог состояться или не состояться, но система необходимо должна была рухнуть. Раньше или позже, так или иначе, но она должна была развалиться, ибо она оказалась несостоятельной в борьбе за место под солнцем на нашей грустной планете. Просто она могла рухнуть по-иному.

Существовала иллюзия, что в нашем советском обществе отсутствовала конкуренция. Действительно в производственной сфере она почти не возникала, поскольку в ней законами был утвержден монополизм – все, что надо было делать, кто и за что отвечает расписывалось по отраслям. Но люди оставались людьми и хотя Система стремилась утвердить принципы винтика, превратить коммунистический фаланстер в человеческий вариант термитника, люди оставались людьми с их страстями, желаниями. Биосоциальные законы продолжали действовать. Поэтому конкуренцию на рынке товаров заменила иная конкуренция. Возник иной Рынок, возникла система отбора людей, не по удачливости в бизнесе – в производстве, торговле, как это происходило в обществе свободного предпринимательства, а по принципу служения Системе, то есть иерархии, тем которые стоят на ступеньку выше. И главным стало обеспечивать их покой. Стабильность – приказано не беспокоить! Вот идеал – Рынок сиюминутного благополучия.

Вот главное за что ценились люди, а беспокойных людей система отбраковывала и отправляя на переферию общества, подобно тому, как капиталистическая система отбраковывает, отбрасывает за борт неудачливых бизнесменов. И постепенно все этажи экономической и политической власти все больше и больше заполнялись людьми способными обеспечивать комфортноые условия существования своим вышестоящим. Причем сиюминутные, без оценки перспективы. Вот почему у работников любых аппаратов – партийных, ведомственных, неизбежно вырабатывалась психология временщиков, предельно простого удовлетворения сиюминутных потребностей вышестоящих. Что же касается отраслей-монополистов, то у них и не может быть других целей. И давление ВПК постепенно ослабевало – ведь паритет в области вооружения был достигнут. А дальше – с минимум беспокойств, на достигнутом было необходимо удержаться. А для этого не надо выдумать что то такое свехестественное!

Вот мы и стали копировать западные «проверенные» образцы – проще и надежнее. Система постепенно все чаще и чаще отказывалась развивать собственные идеи и не только в области вычислительной техники. Проще и меньше риску «сейчас ошибиться». А о будущем, о том, что такой путь запланированное отставание, что он ведет к деградации интеллектуального потенциала нации, никто особенно и не думал. А о записках «наверх» от тех, кто видел грядущие опасности никому, по существу, и дела никому не было.

Но еще хуже было то, что монополизм в промышленности консервировал старые технологии всюду, в том числе и в оборонной сфере и постепенно превращал вторую державу мира в некое архаическое учреждение, сильное только своими воспоминаниями. И мы, специалисты, связанные в военно-промышленным комплексом, это отлично понимали. И мучительно искали выхода.

Я думаю, что тогда, когда факт нашего отставания в военной сфере был по настоящему осознан в верхних эшелонах власти и началась перестройка. Я бы не хотел особенно хулить ее авторов – много ли людей тогда отдавали отчет в том, что происходило. Только теперь мы стали понимать, что разрушение нашей системы было предопределено. И еще – это была часть общего мирового кризиса. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Так или иначе, но уже в 60-х годах начался процесс постепенной деградации нашей промышленности, в том числе, и военной – начало устаревать оборудование, уменьшаться количество новых изделий. Первыми этот спад почувствовали люди занимавшиеся опытными разработками – интерес к оргнинальным новым техническим конструкциям и новым идеям стал заметно угасать.

Итак, в начале 60-х годов был достигнут «военный паритет». Только объяснить, что означает такое замысловатое словосочетание было совсем не просто. Мы этого не умеем делать и сейчас. Я думаю, что и сами военные не очень то отдавали себе отчет в том, какой смысл следует в него вкладывать. Может быть самое точное значение этого термина состоит в обывательском утверждении: каждая из двух сверхдержав могла полностью и в одночасье уничтожить друг друга. А заодно и все живое на планете. Я его воспринимал, как достижение такого уровня вооружений, когда война сверхдержав и их собственное самоубийство становятся синонимами.

Вот когда это случилось, у наших военных и политиков возникло ощущение самодостаточности – теперь можно не беспокоиться.

А как следствие – начали слабеть прямые стимулы совершенствования вооружения. Предложения разных технических новшеств и изобретений, требующие дополнительных волнений и перестроек встречали в ведомственных корридорах все меньше и меньше энтузиазма. Атмосфера в промышленных кругах стала круто меняться и очень мало походить на то, с чем мы вошли в послевоенный мир.

Как следствие этого процесса интерес оборонной промышленности к исследованиям поиского характера тоже стал снижаться. А вместе с ним менее интенсивными становились и обращения к академическим коллективам. Теперь уже не промышленность приходила к нам с просьбами о проведении тех или иных исследовательских работ, а мы – академические теоретики стали пытаться заинтересовать промышленность, дабы она своими влияниями и финансовыми возможностями поддержала наше слабеющее существование. Время, когда промышленность не могла без нас обойтись ушло. И я думаю, что навсегда!

В таком развитии событий была еще одна немаловажная причина. И она тоже была связана с монополизмом отраслей. Отраслевые конструкторские и технологические институты стали заводить свои собственные теоретические отделы и сумели в этом преуспеть: к началу 60-х готов теоретические группы в отраслевых НИИ и КБ представляли уже значительную силу.

Особенно остро все это сказалось, опять же на состоянии дел с вычислительной техникой. Военная промышленность пошла по линии создания и использования специализированных электронных машин. А универсальные компьютеры, которые нужны были, прежде всего, исследователям, перестали быть в центре внимания производителей. Оригинальные отечественные разработки, которые нам позволили на заре истории развития вычислительной техники провести все расчеты необходимые для создания ядерного оружия и запуска человека в космос, постепенно сходили на нет! Их стали замещать машины, так называемой, единой серии – неудачные копии устаревших образцов фирмы IBM. А талантливые конструкторы наших собственных компьютеров стали спиваться. И не в переносном, а прямом смысле! Что еще остается делать талантливому художнику, если ему поручают копировать чужие картины?

Еще хуже обстояло дело с процессом внедрения электронной техники в управленческую, торговую и хозяйственную деятельность, что было особенно выгодным, с точки зрения эффективности производства. Конечно, кое что делалось, но скорее под давлением общественности, чем в силу производственной необхордимости. И заторможенность технического прогресса была также легко объяснима той отраслевой монополизацией и разбиением всей нашей жизни на уделы, которые сверху до низу пронизывали все наше существование.

Коль нет конкурента, коль ты единственный производитель, то и незачем что то усовершенствовать, стараться – и так съедят, ведь больше есть нечего! Да и к тому же принцип «не беспокоить». Тем более внедрением новой управленческой технологии, основанной на компьютерной обработке информации, которая влечет особое беспокойство. Ведь эта самая компьютеризация всегда связана с необходимостью учиться, переучиваться на старости лет. И, что самое страшное для любого чиновника, такая смена технологии неизбежно связана с перестройкой управленческой структуры. То есть с заменой одних людей другими. А это всегда болезненно для любых организацонных структур. И если такую перестройку можно избежать, то любой чиновник готов заплатить за это немалую цену.

Вот так, постепенно, все и начало изменяться к худшему. И мы у себя в Вычислительном Центре и на Физтехе очень скоро почувствовали эти изменения. Приходилось искать новые области для работы. По другому работать самим и по другому учить студентов. Ракетно-космическая тематика и в Академии Наук начала себя исчерпывать. Такое, может быть было и естественным, поскольку наши работы стали потихоньку превращаться из поисковых в рутинную инженерную практику. И совсем не был неправ наш тогдашний Президент Академии М.В. Келдыш, когда он говорил о необходимости использовать весь тот математический аппарат, те навыки и знания, которые мы приобрели, работая по тематике ВПК, в гражданской сфере – если бы они там были нужны!. Он призывал нас к новым поискам. Келдыш, может быть лучше чем кто либо, чувствовал «начало конца». Послевоенный взлет стал выдыхаться. Система переходила в стационарное состояние, которое мы позднее назовем состоянием застоя. Но это было ее естественное состояние – неисправимое без коренного изменения самих основ Системы и, прежде всего, отраслевого монополизма. Вот этого мы тогда не понимали и стремились многое исправить, апеллируя к разуму, к науке. Результаты известны.

Меня, все эти изменения касались самым непостредственным образом. Я получил государственную премию за теорию движения тела с жидкостью – другими словами за разработку теоретических основ динамики жидкостной ракеты. За асимптотические методы расчета траекторий космических аппаратов, позволяющие обеспечивать устойчивость счета при минимальной ошибке, я был избран членом международной Академии Астронавтики – одним словом, вся моя деятельность и все мои успехи были связаны с ракетной техникой. А в этой области, перспективы масштабных академических исследований становились все более и более проблематичными.

У меня было два пути. Первый – возвращаться в «чистую» инженерию. Второй – искать новые приложения своим силам а Академии, то есть новые научные проблемы.

Первый был более простым – в промышленности у меня была хорошая репутация. Кроме того, я получил весьма лестные предложения и от Челомея и от Янгеля, стать их заместителем по теоретической проблематике. Однажды я даже дал свое согласие. Правда это было в состоянии сильного подпития.

Янгель в Днепропетровске, в самом городе имел загородную усадьбу – дом окруженный довольно большим лесом. Не парком, а куском леса – место великолепное и рядом со знаменитым Южным КБ. И вот однажды ранней осенью, которая восхитительна в Новороссии, я был его гостем. Цель приглашения – мой переезд в Днепропетровск. И вот за обильным возлиянием – а у Янгеля все было богатырским и ракеты и возлеяния, я дал свое согласие.

Но на утро после тяжелого похмелья, после того, как я просидел с группой его ведущих инженеров, стараясь вникнуть в суть задач, я понял, что уже не могу расстаться с той свободой мысли, которая была у меня в Академии. Я отказался, понимая сколь многого я лишаюсь и избрал второй путь.

Келдыш отнесся весьма неодобрительно к моему отрицательному решению. Оказалось, что мое приглашение в Днепропетровск было его инициативой.

У меня никогда не было с М.В. Келдышем каких либо особо добрых отношений, но он несколько раз пытался поднять меня на высокие административные ступеньки. И каждый раз я отказывался.

 

Исследование операций – Гермейер, Беллман, Заде

С начала 60-х годов в Советском Союзе – Москве, Ленинграде, Киеве, стали довольно интенсивно заниматься методами оптимизации. Это была своеобразная страница жизни довольно большого коллектива советских ученых, – математиков, инженеров, экономистов, связанная со многими иллюзиями и наполненная разочарованиями. Отыскание оптимальных решений всегда занимало в метематике весьма значительное место. Тем более, что довольно много инженерных задач сводились к проблемам оптимизации. С появлением электронных вычислительных машин в этом направлении открылись новые перспективы. И многим, в том числе и автору этих размышлений, казалось, что работы в области оптимизации, теории оптимального управления, прежде всего, откроют новую страницу в истории государства и не останутся чисто математическими упражнениями. Я не думаю, что это была дань марксизму, поскольку и на Западе увлечение идеями оптимизации в то время было повсеместным.

Традиционно, со времен великого Эйлера, физика и механика, а затем и практика машиностроения были основными «поставщиками» вариационных задач. Однако в конце 50-х годов новое поле деятельности было открыто не традиционными интересами чистой математики и рутинной инженерной практикой, а той же ракетной техникой, о которой я уже столько говорил в этой книге. Вывод на орбиту некоторого груза требует огромных затрат энергии. Поэтому становится весьма актуальной проблема выбора такой траектории стартового участка космической ракеты, при движении вдоль которой, с той же затратой топлива, можно было бы вывести на орбиту лишний килограмм полезного груза. Первый, который понял суть этой проблемы был Д.Е. Охоцимский. Еще в 46-ом, году, будучи студентом, он опубликовал работу ей посвященную.

Оказалось, что задачи выбора оптимальной траектории выходят за рамки классического анализа (того вариационного исчисления, которое было создано Эйлером и Лагранжем) и требуют разработки новых математических подходов. И он уже содержался в знаменитой статье Охоцимского. Но решающий шаг, увы, сделал не он. А о статье Охоцимского помнят только отдельные специалисты.

Дело в том, что лет через пять после этой работы, Л.С. Понтрягин опубликовал свой принцип максимума. Им была предложена чрезвычайно простая и элегантная конструкция, позволяющая сводить эти нестандартные задачи анализа к краевым задачам для обыкновенных дифференциальных уравнений – задачам трудным, но все же решаемым классическими методами численного анализа. Но, по моему глубокому убеждению, решающий шаг все таки был сделан Охоцимским – именно он впервые показал, пусть на примере, как надо решать такие задачи. Для этого он использовал, так называемые, игольчатые вариации и объяснил некоторые особености оптимальных траекторий. Впрочем, игольчатые вариации придумал еще Лежандр в начале XIX века, но кто помнит о таких вещах?

Так или иначе, заключительное слово было сказано Понтрягиным. И это – «абсолютная истина»! Мне всегда было жаль, что «понтрягинцы» не ссылались на основополагающую работу студента дипломника мехмата МГУ, каким был в ту пору Дмитрий Евгениевич Охоцимский. Впрочем таков стиль наших математиков – не замечать, всего того, что сделано не ими. Пантрягицев – особенно.

Мне всегда казалось, что самое главное в науке понять основную сущность, основную идею, дать ее рельефную интерпрета-

цию. Строгое доказательство, возможность его предельного обобщения также необходимы – это закрепление позиций знания, но истинное развитие науки определяют интерпретации, они несут нечто существенно более важное, чем строгое доказательство – то понимание, которое необходимо для продуцировния новых идей.

Я помню, например, как в начале 50-х годов Андрей Васильевич Бицадзе дал несколько замечательных примеров иллюстрирующих свойство сильной эллиптичности. Однако позднее в сознании математиков эти результаты оказались связанными с именем профессора Вишика, который, кажется, в своей докторской диссертации построил общую теорию таких систем. Как ни важна была работа Вишика, но само открытие свойства сильной эллиптичности, интепретация его особенностей были, прежде всего, достижением Бицадзе, его вкладом в математику. Не чисто спортивный результат, не техническое преодоление трудностей, что традиционно особенно цениться математиками, а понимание «души» проблемы – вот что меня всегда привлекало в первую очередь. Вот почему я так ценю работу Охоцимского. Почему и сам ушел из чистой математики.

По этой же причине, когда в начале 60-х годов я начал читать на Физтехе курс методов оптимизации, я решил пересмотреть все истоки принципа максимума и постараться проделать до конца тот путь, на который вступил Охоцимский. В своем курсе я не стремился строить и излагать какую либо строгою теорию. К тому времени, с точки зрения матаматики, все уже было давно понято и все основные результаты получены. Но мне хотелось дать студентам такую интерпретацию, которая позволила бы увидеть сколь по существу прост этот принцип, как он естественным образом связан с классическим математическим анализом, его идеями и что принцип максимума выводится практически традиционным образом, опираясь лишь на идеи Лагранжа и Лежандра.

Исследования оптимизационных проблем я постарался поставить более широко, рассматривая их в качестве естественной составляющей более общей проблемы построения теории и методов отыскания рациональных решений. Другими словами, я считал необходимым в таком институте как наш, ориентированном на эффективные решения прикладных задач с помощью вычислительной техники, изучать проблемы оптимизации в контексте той дисцинлины, которую в послевоенные годы стали называть исследованием операций. В Вычислительном Центре была организована лаборатория исследования операций, возглавить которую я пригласил Юрия Борисовича Гермейера, моего старого друга Юру Гермейера, с которым мы еще в школьные годы ходили в кружок Гельфанда, жили в одной комнате в общежитии на Стромынке, будучи студентами мехмата и работали вместе в конце сроковых годов в НИИ-2 у одного и того же главного конструктора Диллона.

В это же время в МГУ академиком А.Н.Тихоновым начал создаваться факультет прикладной математики и кибернетики. Я представил Андрею Николаевичу профессора Гермейера. Они друг другу, кажется, понравились. Во всяком случае, Гермейер организовал и стал заведовать на новом факультете кафедрой исследования операций.

У нас возникла очень неплохая и работоспособная кооперация по оптимизационной проблематике: несколько активно работающих лабораторий ВЦ и две кафедры – моя кафедра прикладной математики в МФТИ и кафедра Гермейера в МГУ. Но для меня такая кооперация была гораздо больше чем просто кооперация. Рядом со мной оказался теперь мой старинный друг, которому я мог поведать все свои мысли, которого я не стеснялся и, который меня знал настолько, что не стал бы обо мне думать хуже независимо от той или иной бредовой идеи, которая могла бы придти мне в голову.

Работа в теории оптимального управления, потянула еще целую цепочку задач и очень рассширила круг людей, с которыми я оказался в контакте. Я начал проводить регулярные всесоюзные математические школы по теории оптимального управления. Они проходили в самых разных местах Советского Союза – в Молдавии, Эстонии, на Волге, в Сибири...Приглашали мы и иностранцев. Особенно из социалистических стран. Начал складываться своеобразный коллектив, в рамках которого вырастала интересная группа специалистов по прикладной математике, защищались диссертации, печатались монографии. Такие известные ныне специалисты как Михалевич, Пшеничный, Демьянов, Евтушенко и многие другие, так или иначе, прошли через эти школы. Деятельность школы не была связана с какой либо конкретной областью приложений – собирались люди самой разной активности. И не только работающие в прикладной сфере. В наших школах принимали участие и люди, занимавшиеся чисто математическими проблемами. Это взаимное общение позволило сформироваться у нас в стране своеобразной школе, объединившей первокласных математиков и людей, работавших в физике, экономике, машиностроении... – явление достаточно уникальное в мировой практике. И со временем, многие, принимавшие активное участие в нашей деятельности, получили довольно высокий международный рейтинг и известность, как и наша общая деятельность.

В отличие от тех работ, которые проводились в интересах ВПК, и были связаны с закрытыми разработками, исследования в теории оптимального управления, шире – в области методов оптимизации, открывали разнообразные возможности для международных контактов и кооперации. Мы участвовали в большом числе разнообразных конференций, различных международных программах, ездили за рубеж читать лекции. У нас появились зарубежные аспиранты, возникли новые дружеские связи. Некоторые из них сыграли в моей жизни немаловажную роль. Во всяком случае, они мне наглядно показали, что духовная общность, общие научные интересы и близость взглядов на смысл собственной деятельности, порой сближают людей куда больше, чем общность национальная или политическая. В связи с этим я хочу вспомнить двух моих друзей – Ричарда Беллмана и Лотфи Заде.

С Заде я познакомился еще в Москве на какой-то конференции в Институте Проблем Управления. Кажется, в конце 50-х годов, когда он уже был профессором в Беркли и сделался в Соединенных Штатах фигурой номер один в области теории управления техническими системами. Лотфи родился в Баку и его первым языком был кажется русский. Но его отец был персидским подданным и занимался бизнесом. Поэтому году в 27-ом семейство Заде было вынуждено выехать из Союза. Сначала в Иран, а затем в Америку. Но Лотфи сохранил превосходный русский язык. Во время моих визитов в Беркли он переводил мои лекции, так как я по английски не говорю. В тот приезд он был у меня в гостях и мы провели очень приятный вечер. На меня произвела большое впечатление и его жена Фанни – очаровательная и жизнерадостная женщина. Она не могла не нравится людям. Не только потому, что была интересна и элегантна, но и источала из себя благожелательность и доброту. Она действительно привлекала общее внимание и вызывала симпатии людей даже мало с ней знакомых.

Как-то через четверть века, уже в 80-х годах я был проездом в Сан-Франциско и позвонил в Беркли на квартиру Заде. Но его не было в городе, а Фанни, узнав, что я пробуду всего лишь несколько часов примчалась меня повидать. А путь вокруг залива не короткий, да и возраст...Фанни было тогда, увы, уже за 60. Я ее отговаривал, но – Фанни есть Фанни!

Она поставила свою машину на крутом спуске, мы зашли в кафе и погрузились в воспоминания. Она помнила имена всех своих московских знакомых, помнила все их беды, каждому из них поручала что-то сказать. Прощаясь уже около машины я поцеловал ей руку. Рядом стоящий огромный американец, выразил свое удивление по этому поводу. Фанни улыбнулась и ответила -"господин не американец, он европеец". На что последовала прекрасная реплика: «Если бы я провожал такую же очаровательную даму, то я тоже был бы европейцем!»

Но настоящее знакомство с семьей Заде состоялось одним или двумя годами позже их первого визита в Москву на международной школе по посвященной проблемам оптимального управления в Дубровнике, куда я был приглашен, так же как и Заде в качестве профессора. Меня поселили в домике, в котором уже жили супруги Заде и Ричард Беллман со своей молоденькой женой. Беллман, я и супруги Заде были ровестниками. А Найна, хорошенькая беленькая девочка, казалась нам совсем юной, что и было на самом деле. И это обстоятельство нас всех заставляло за ней тянуться. Наш домик стоял прямо над морем. От воды нас отделяло... 200 ступенек (вниз!). И каждое утро по инициативе Найны вся наша компания спускалась купаться. Неплохая зарядка для уже не очень молодых людей! Впрочем, тогда еще никакие старческие хвори нам не грозили и после купания в Адриатическом море, 200 ступенек вверх нам еще не казались такими трудными, а были лишь хорошим предверием к утренрнему завтраку.

Нас неизменно сопровождала большая овчарка хозяина нашего дома. Ее звали Яшин по имени знаменитого вратаря сборной команды Советского Союза. Это была симпатичная и добрейшая псина. Впрочем собаки наследуют характер своих хозяев, а наш хозяин, отставной моряк был очень похож на своего грозного стража. А имя этот страж получил не с проста. Каждое утро, когда кто либо выходил на веранду, Яшин приносил камушек, отступал метра на два или на три, принимал позу вратаря и требовал, чтобы этот камушек пнули ногой. Как правило, он камушек умудрялся поймать и тогда удовлетворенный отпускал свою жертву. Если же он камушек пропускал, то начинал жалобно скулить и приносил новый камушек.

Вот такой компанией мы и жили – нас пятеро, да и Яшин.

А по вечерам мы сидели на веранде, прямо над морем, попивали легкое винцо и говорили о ... математике. Вот когда я по настоящему оценил своих новых друзей. Мы были не только ровнестниками, но и почти по всем вопросам единомышленники.

Мои взгляды на математику, на ее место в системе наук и человеческой жизни, на науку вообще складывалось и под влиянием моих учителей, среди которых я выделяю Д.А. Вентцеля и И.Е. Тамма и тех титанов, с которыми меня сводила жизнь – М.А. Лаврентьева, Н.Н. Боголюбова, С.Л. Соболева. Я даже не знаю, кто они были – математиками, физиками, инженерами. Большое значение имела для меня и моя инженерная деятельность, связанная с решением конкретных задач аэрокосмического комплекса. И у меня возникло двойственое отношение к математике. Я преклонялся перед математикой и теми, которых я считал великими математиками. И первым среди них с считал Пуанкаре. Но однажды я возненавидел математический снобизм, который мне прививался в университете. Вот почему, прежде всего, я преодолел представление о самодостаточности математики, столь характерное для московской математической школы. Как и всякая наука, математика, может быть и прекраснейшая из наук, все-таки чему-то служит.

Я безусловно разделял ту точку зрения, что любая теория в чем-то ущербна, если она не имеет математического оформления. И всегда стремился переходить от вербального к математическому описанию. И, в тоже время, я понимал шаткость такой позиции, поскольку, все исходные постулаты необходимые для математической формализации очень условны. Да и само описание на языке математики далеко не всегда удается получить. Вот почему ничего нельзя абсолютизировать, в том числе и понятие математической строгости, которое после теорем Гедделя даже в чисто математическом плане, превратилось в понятие весьма относительное.

Одним словом во всем нужно чувство меры и... юмора. И в отношении к математике, и к свей деятельности и самому себе, в первую очередь! Этот принцип мне преподал Д.А. Вентцель, иронически выслушивавший мои сентенции усвоенные от другого моего учителя – Д.Е. Меньшова, дипломником которого на кафедре фукционального анализа я был в 1940-ом году. И такой критицизм, такое понимание относительной ценности того, что каждый из нас способен придумать и понять, отнюдь не уменьшает энтузиазма в своей исследовательской деятельности. Просто он все ставит на свои места. И меняя шкалу ценностей, переносит на место абсолютного – интерпретацию! Но это утверждение, которое всегда руководит моей деятельностью я связываю уже с именем Нильса Бора.

И вместе с этим – еще один принцип:"мамы разные нужны, мамы разные важны". Человек по-настоящему хорошо может делать то, что ему интересно. И только хорошие дела складываются в человеческую копилку. А почему одному интересно одно, а другому другое, понять очень непросто – такова природа человека.

Именно вот с таких позиций я и мои новые друзья обсуждали вечерами и свои лекции и лекции других профессоров, которые мы усердно слушали. Разговор велся на странной каше русского, французского и английского: Заде и Беллман говорили между собой по английски, я с Беллманом – по французски, а Заде со мной – по русски. Но рядом всегда была Фанни – она говорила на всех мыслимых и немыслимых языках и обычно нас выручала в трудных ситуациях.

Оба мои новых знакомых были людьми высокоодаренными, но очень разной судьбы. Заде связал себя сразу с инженерной деятельностью. Он никогда не претендовал на то, чтобы считаться математиком, хотя прекрасно владел и теорией вероятностей и алгебраическими методами. Он очень быстро получил признание в теории управления техническими системами и только уже будучи весьма титулованным стал заниматься более абстрактными конструкциями. В тот год он начинал создавать свою теорию, которая получила название нечетких множеств. Я ценил эти работы и позднее даже согласился войти в состав редколлегии соответствующего международного журнала. Но мне казалось, что наиболее интересное развитие его методы найдут в теории фильтрации случайного процесса нелинейным оператором. Я даже пробовал начать соответствующее исследование, однако какого либо успеха не добился.

У Беллмана судьба была совершенно иной. Он считал себя, прежде всего, математиком и искал признания у математиков. Но, увы, американские математики ему в этом отказывали и не считали его математиком: уж очень он не укладывался в привычные стандарты. Выбрал себе для работы Rand Corporation и только гораздо позднее стал преподавать в Южнокалифорнийском Университете. Придумывал методы и начинал их применять без особого обоснования. Да и его чисто математические теоремы были доказаны не очень аккуратно с точки зрения высокой математики. Книги писал быстро, порой не доводя до кондиции. Но книги его раскупались, переводились на многие языки и читались, правда не математиками, а инженерами, физиками, экономистами. В Советском Союзе он был гораздо популярнее, чем в США. Особую популярность в нашей стране принесло создание им динамического программирования.

История динамического программирования совсем не проста и я имел к ней определенное отношение.

В конце 50-х годов я придумал способ решения задачи выбора траектории управляемой ракеты, которая обходит некоторую запретную зону так, чтобы с данным запасом топлива перенести максимальный груз. Идея вычислительного процесса мне самому очень понравилась и я ей гордился. Однако В.Г. Срагович, после моего доклада на семинаре нашего отдела мне сказал, что похожую задачу решал молодой киевский математик В.С. Михалевич. И его решение уже опубликовано. Я поехал в Киев и обнаружил, что это действительно так. Правда, он решал задачу профилирования дороги и у него не было дифференциальных уравнений, но идея численной реализации была одна и та же. По-видимому идея метода нам пришла в голову почти одновременно, но Михалевич опубликовал свою работу раньше, тем более, что моя работа была опубликована в закрытом отчете и о ней кроме меня долго никто не знал. Поэтому, когда этот метод решения оптимизационных задач я включил в свой учебник, то назвал его «Киевским веником», назвав Михалевича его первым автором.

Но на этом история не кончается. Оказывается, что года за два до описываемых событий, американский математик Ричард Беллман опубликовал такой же метод и назвал его динамическим программированимем. Мы достали книгу Беллмана и перевели ее на русский язык. Оказалось, что метод киевского веника некий аналог динамического программирования. Он не столь универсален как метод Беллмана, но имеет определенные преимущества при численной реализации для тех конкретны задач, которые решали мы с Михалевичем.

Вот почему мне было так интересно познакомиться с Беллманом и провести с ним почти месяц в Дубровнике. Наши циклы лекций мы читали парралельно и каждый день сопоставляли прочитанное. У нас сложились по человечески дружественные отношения и они прошли через всю жизнь.

В конце 70-х годов у Беллмана обнаружили опухоль в мозге. Он вынужден был уйти с работы в Rend,е и остался только в университете Южной Калифорнии. Болезнь оказалась неизлечимой – ему делали операцию за операцией, но все было бесполезно. Несмотря на то, что он уже не мог работать, унивнерситет сохранил ему полную зарплату. Но ее было недостаточно для того чтобы покрыть все траты на медицину. В прошлом богатая семья оказалась в очень трудном материальном положении. Им пришлось продать дом и жить крайне скромно. Как мне рассказывали наши общие знакомые, особенно тяжелым был последний год и Найна всеми силами стремилась облегчить участь своего мужа, до последнего дня надеясь на благополучный исход.

 

Планомерность, программный метод и К-К экономика

Все увлечения однажды кончаются. Так и исследования в области теории оптимального управления начали понемногу терять свою привлекательность. Проблематика, конечно, не была исчерпана – любая теория может развиваться неограниченно, но интерес к ней может постепенно сходить на нет. Вот так и случилось с теорией оптимального управления: в семидесятых годах наметился определенный спад интереса к этой теории. И для того были определенные причины.

Прежде всего, мы довольно эффективно научились решать те задачи, которые возникали в инженерной практике. Особенно после того, как были разработаны диалоговые (человеко-машинные) системы оптимизации. В результате их использования многие задачи, как, например, минимизация веса конструкции, при заданной прочности, стали вполне рутинными. Но диалоговые системы уже имеют мало общего с традиционной работой математика. В самом деле, в их основе лежит интуиция исследователя-инженера или физика, хорошо знающего свое конкретное дело. Имея в своем распоряжении пакет программ, реализующих набор возможных математических методов решения оптимизационных задач, исследователь садится перед монитором вычислительной машины, на дисплей которого выводится информация не только в числовой, но и в графической форме.. Перед глазами инженера проходит весь процесс поиска нужной формы конструкции и ее характеристики. Используя тот или иной алгоритм, инженер видит результат очередного шага вычислительного процесса и корректирует свои действия. Такой подход позволяет за считанные минуты решать такие задачи проектирования, которые еще недавно были предметом кандидатских диссертаций.

Вторая причина – крушение многих иллюзий связанных с использованием математических методов в экономике и государственным управлением.

Начиная со средины 60-х годов в кругах математиков и лиц, связанных с информатикой, прежде всего тех, которые занимались методами оптитмизации резко возрос интерес к экономике. Большую роль в этом сыграли работы Л.В.Канторовича, одного из создателей линейного программирования. Но еще большее значение имели успехи в разработке эффективных методов расчета различных оптимальных программ – программы вывода космического аппарата, выбора маршрута самолета или оптимального управления тем или иным технологическим процессом. Казалось, что все эти методы и идеи следует немедленно перенести в сферу общественных процессов и мы получим весьма совершенную структуру управления государством и ее экономикой, прежде всего. И возникла идея программного метода управления.

Сама идея программного управления процессом, подверженным непредсказуемым внешним воздействиям, была вполне разумной. Предположим, что задаваясь некоторым правдоподобным сценарием внешней обстановки, мы хотим так распределить свой ресурс, чтобы за заданное время наилучшим образом приблизится к заданной цели. Для этого достаточно иметь модель процесса – его описание на языке математики, поскольку методы расчета оптимальных программ (или траекторий) к этому времени уже были хорошо разработаны. Ну а для компенсации возможных помех, отклонений от сценария, следует разработать некоторый механизм обратной связи, который бы удерживал процесс на программной траектории. Вполне разумный метод – собственно так и поступают инженеры, рассчитывая траектории своих ракет.

Впервые термин «программный метод управления» в применении к народохозяйственному управлению я услышал от Ю.П. Иванилова, моего бывшего ученика, тогда уже профессора Московского Физико-технического Института. Академик Г.С.Поспелов посвятил разработке этого метода обширную монографию. Увлекался идеями программного метода и академик В.М.Глушков. Честно признаюсь – и я приложил к этому руку и активно пропагандировал программный метод.

Собственно говоря, ничего порочного в этом методе нет. Он может быть с успехом использован для решения различных управленческих задач и в социалистической и капиталистической экономике. Ошибочным было представление о том, что программный метод – некоторая панацея. О том, что возможна полностью централизованная, развивающаяся по заданной программе экономическая система. О том, что программа развития – это некоторый закон, который должен неукоснительно выполняться. Ошибочной – принципиально ошибочной была сама идея планомерности, формулируемая в качестве закона развития социалистического государства. То, что нам тогда казалось наиболее очевидным – цель развития – и есть основной камень преткновения в реализации программного метода, ибо цель это компромисс, в котором участвуют миллионы и миллионы людей, их стремлений, желаний. Мы не принимали во внимание то, что каждый человек способен действовать и действует сообразно своим собственным, ему присущим интересам, своему индивидуальному представлению о том, что надо делать на самом деле, в данных конкретных условиях. А программный метод – это не метод управления реальным развитием. Он дает лишь оценки возможностей развития.

В начале семидесятых годов мне довелось впасть в другую крайность: я полностью разуверился в возможностях математической экономики и стал относится к ней весьма иронически. В то время я уже начал заниматься проблемами эволюционизма и самоорганизации и у меня происходил глубокий внутренний процесс переоценки ценностей. Я все больше отходил от марксистских догматов, от стандартного рационализма в поисках какой то новой парадигмы.

На каком то семинаре в Москве, где состоялся доклад американского экономиста – «аналога Канторовича», профессора Иельского университета Чайлинга Купманса, я в дикуссии использовал термин «К-К экономика», имея в виду не только абревиатуру «Канторович-Купманс экономики». По русски этот термин звучал более чем сомнительно, но Купманс, конечно, не понял игры слов и был очень горд, что его поставили рядом с Леонидом Виталиевичем – в действительности, это были величины не соизмеримые. Купманс отлично разбирался в иерархии, что впрочем не очень понимал Нобелевский комитет, поставивший Купманса на одну ступень с Канторовичем.

Моя шутка имела самые неожиданные последствия.

Я получил приглашение провести месяц в Иельском университете на очень хороших условиях в качестве визитирующего профессора. А еще через год, уже после присуждения Купмансу Нобелевской премии, я был приглашен еще на три месяца. Не зная за собой никаких заслуг в области экономики, подозреваю, что этим двум приглашениям я целиком обязан своей шутке, которая польстила Купмансу и как бы предсказала его нобелевскую премию.

В научном плане мое пребывание в Иельском университете не было особенно плодотворным. Я не был сколь-нибудь обременен работой. Прочитал несколько лекций, написал отзыв на пару диссертаций, участвовал в семинарах. Сам Чайлинг, как ученый, был мне не очень интересен. Его экономические идеи мне казались достаточно тривиальными, а в области методов анализа он был далек от той глубины, к которой мы были приучены общением с людьми класса Канторовича. Однако само общение с Купмансом было приятным. Он был настоящим европейцем, родился в Голандии и хорошо владел французским – языкового барьера у нас не было. Он был очень внимателен и любезен. Правда, узнав однажды, что я не еврей, стал относиться ко мне более холодно.

Однажды мне предложили выступить с публичной лекцией уже не только для студентов, Она была объявлена в связи с обсуждением проблемы управляемости экономики. И в этой лекции я впервые сформулировал основы той веры, которой я придерживаюсь и сейчас. В обычном смысле, экономика неуправляема и сам термин «плановая экономика» некоторый лингвистический нонсенс. Та или иная форма рынка необходимы. Более того, даже при декларировании абсолютной планомерности, рыночные отношения, в той или иной степени всегда присутствуют. И единственная цель, которая вполне объективна – это сохранение гомеостаза общества. Но она накладывает только ограничения. В обществе неизбежно возникают запреты, табу. За них то и ответственно государство. И чем более развитыми будут производительные силы, чем большим могуществом будет обладать цивилизация, тем более жесткими станут эти запреты, тем более направляемым станет развитие экономики, тем большее участие в этом процессе придется принимать государству. И не только государству, но и всему гражданскому обществу. Значит не планомерность, не управление развитием, а направляемое развитие, способное избежать кризисных ситуаций.

Мой доклад был хорошо принят, но я боялся резонанса у меня дома, ибо изложенная позиция уж очень была далека от принятых доктрин, да и образа мышления наших экономистов. Однако у нас, на мое счастье, никто его и не заметил, хотя для меня он был неким жизненным этапом – я расставался с иллюзиями управляемости, теми догмами, которые у нас в стране связывали с марксизмом и переходил к жизни в новой парадигме. Впрочем и «у них» особой реакции не воспоследовало – нобелевской премии я не получил. Купмансу моя лекция совсем не понравилась, ибо она расходилась и с его псевдомарксизмом.

Но все-таки за свою лекцию я был вознагражден. Но этой награде я обязан не Купмансу, не общественности, а одной молодой паре, которая меня пригласила проехаться по Америке. И не куда нибудь, а в Калифорнию, куда планировалась моя поездка по плану визита.

У Стайнбека есть чудная книга:"Путешествие с Чарли для открытия Америки". В ней он рассказывает как вместе со своим псом он на автомобиле пересек континент вдоль границы с Канадой и спустился вниз в Лос-Анжелес. Вот эту часть путешествия и я проделал вместе с симпатичной молодой парой. Прекрасная награда за мою шутку и отличное завершение моих занятий К-К экономикой.

 

Павел Осипович Сухой и автоматизация проектирования самолетов

Однажды, поздно вечером мне домой позвонил знаменитый авиаконструктор Павел Осипович Сухой и попросил на следующий день приехать к нему в КБ.

П.О.Сухой был один из наших самых интересных и талантливых конструкторов военных самолетов. В конце 60-х годов ему было уже около 80 лет. Но я увидел не дряхлого, но мудрого старца, каким он мне представлялся, а подтянутого пожилого человека, сохранившего до сих пор выправку офицера старой русской армии, ясность ума и впечатляющую эрудицию. Он был энергичен, полон замыслов и планов.

Он мне долго объяснял почему традиционные методы, не только проектирования, но всего процесса создания самолетов сегодня уже малопригодны. необходима их коренная перестройка. Самолет, как специальная система оружия, стал столь сложным, что проектирование машины, строительство опытного образца, летные испытания и доводка конструкции поглащают столько времени, настолько затягиваются, что к моменту своего запуска в серию, самолет оказывается уже устаревшим. За эти 12-15 лет наука и технология успевали так развиться, что новинка оказывалась на деле архаикой. Необходимо качественно усовершенствовать весь цикл создания самолета, и не только ускорить процесс проектирования, но и иметь возможность все время совершенствовать конструкцию. Кроме того, необходимо научится одновременно проектировать несколько альтернативных вариантов машины.

Но добиться всего этого невозможно без использования современных методов информатики, позволяющих создавать системы автоматизированного проектирования. Ну и, наконец, – и это самое главное, сегодня надо переходить к многовариантному проектированию. Но как научить инженера одновременно проектировать несколько вариантов одного и того же самолета, как организовать этот процесс, какими средствами надо оснастить инженера – все эти вопросы сегодня еще не решены. Одно ясно – без мощной вычислительной машины и специальной организации процесса создания самолета, учитывающего специфику вычислительного комплекса, с такой задачей справиться невозможно.

И Павел Осипович предлагал нам не, просто участие в такой работе, а просил ее организовать и возглавить. И для выполнения подобной работы, он обещал предоставить нам в своем КБ carte blanche, как он выразился. Я поблагодарил его за доверие и заметил, что нам придется готовить и новое поколение конструкторов и, прежде всего из числа только что получивших диплом. Учить этих инженеров нам придется совместно и это будет весьма трудно, поскольку одни учители не знают самолетов, а другие – информатики. И те и другие, кроме того, еще не знают и чему и как надо учить!

Мне понравились ясность мысли и четкость выражений генерального конструктора. Задача казалась сложной, однако выполнимой. Для этой работы я начал у себя в Вычислительном Центре Академии Наук формировать небольшую группу. Но, к моему удивлению я встретил недоброжелательное отношение к моей инициативе со стороны директора института академика А.А.Дородницына. Мне казалась, что совместная работа с КБ Сухого должна была бы его заинтересовать, ведь он всю жизнь сам был связан с авиацией. Но в данном случае, он четко придерживался ведомственной точки зрения – не за свое дело беретесь, для этого есть ЦАГИ. Тем более, что тогда он был одним из заместителей его начальника.

Надо сказать, что такая ситуация была для меня не в новинку. Большинство моих начинаний Анатолий Алексеевич встречал с весьма основательной долей скептицизма. Однако когда все получалось, то он не упускал случая сказать «у меня в институте...» Точно также и в этом случае: когда, через десяток лет, мы должны были получать в Кремле лауреатские медали за создание системы автоматизированного проектирования самолетов, к стати говоря, использованной при создании Су-25 и всех последующих самолетов КБ имени Сухого, Дородницын не возражал, когда мы ему предложили войти в состав авторского коллектива. После торжественного акта в Кремле, мы купили шампанского и поехали ко мне домой, где жена приготовила ужин. Однако Дородницына я не пригласил, чтобы не ставить его в неудобное положение.

Но до этого вечера было еще целое десятилетие.

А тогда, после разговора с П.О.Сухим, я воспользовался своим положением декана факультета прикладной математики МФТИ и отобрал группу способных выпускников и объединив их с группой молодых конструкторов, недавно закончивших МАИ, создал в КБ специальное подразделение, ориентированное на создание новой технологии проектирования. Вместе с небольшой группой сотрудников Академического ВЦ, оно начало вникать в суть проблемы. И этузиазма у нее было – хоть отбавляй!

Я думаю, что вся эта затея, несмотря на наш энтузиазм, несмотря на внимание к ней генерального конструктора, так бы и осталась хорошим замыслом, если бы в нее по-настоящему не поверил О.С. Самойлович – один из заместителей Сухого. Но и он, что греха таить, по началу не очень понимал суть затеянного, считая, что роль системы автоматизированного проектирования будет сводится, преимущественно к использованию вычислительной техники для проведения сложных инженерных расчетов и организации чертежного процесса. На самом же деле речь шла о создании принципиально новой технологии проектирования современного истребителя. На первых порах это понимали очень немногие. Но и для нас горизонты работы открылись отнюдь не сразу.

Работа успешно началась, но тут случилась катастрофа – скоропостижно скончался наш генеральный конструктор.

На его место был назначен Е.А. Иванов – первый заместитель Павла Осиповича и директор опытного завода. Очень опытный инженер, энергичный директор и хороший технолог. И мне очень симпатичный человек. Но... не конструктор и тем более не ученый. Сухой его даже не вводил в курс наших дел и Иванов считал сначала всю начатую и весьма дорогостоящую работу моей собственной затеей, а энтузиазм Самойловича, желанием защитить докторскую диссертацию (что надо сказать и случилось, правда гораздо позже!). Так Евгений Алексеевич мне и сказал во время нашего первого разговора с глазу на глаз. Он правда обещал пока не закрывать этой работы, но я понял, что при таком отношении нового генерального, особой перспективы у нее не будет. И тут положение спасла ... моя жена!

Я пригласил однажды Евгения Алексеевича и Олега Сергеевича к себе на дачу поесть пельменей домашнего приготовления. В те времена все это было еще вполне доступно и ученым мужам и инженерам. Две сотни пельменей изготовленных моей женой и весь прочий антураж создавали условия необходимые для просветвления мозгов и взаимопонимания. Иванов, откушавши пельменей и испив всего прочего назвал нашу встречу обжеронсом. Хвалил мою жену и уехал впоне удовлетворенным.

В том же ключе мы с женой повторили еще несколько раз эти обжеронсы уже в Москве, сопровождая их изрядной порцией ликбеза по информатике и основам теории автоматизированного проектирования.

Не могу судить насколько новый генеральный усвоил за пельменями, излагаемую мной концепцию автоматизированного проектирования истребителей, но шлагбаум был поднят.

Когда лет через восемь – десять после этой серии обжеронсов, мы приехали из Кремля и пили у нас дома шампанское (и не только шампанское), опуская в фужер лауреатские медали, моя жена Антонина Васильевна, сказала не без основания, что и она тоже участница торжества: «Может быть, без моих пельменей у вас бы и ничего не получилось? Так что полмедали моя!»

Так или иначе, но судьба этой работы неординарна.

После обращения Е.А. Иванова в нашу веру, работы, действительно пошли достаточно быстро. Я стал от этой работы постепенно отходить – в это время я все больше и больше занимался динамикой биосферы, думал над проблемами универсального эволюционизма и другими методологическими вопросами. Но об этом будет еще специальный разговор.

А руководство работами я поручил одному из моих более молодых коллег, моему бывшему аспиранту П.С.Краснощекову. Он обладал острым умом, изобретательностью в решении конкретных задач и незаурядными организаторскими способностями. Им было предложено несколько очень важных идей и он с блеском довел дело до конца. Научная общественность по заслугам оценило его работу в области автоматизации проектирования – он был избран сначала членом-корреспондентом, а затем и действительным членом Российской Академии Наук.

Так или иначе, но очень важная работа была с успехом завершена. Дело было даже не в том, что без нашей системы проектирования вряд ли могли бы созданы в столь короткий срок и Су-25 и Су-27. Конструкторское Бюро имени П.О.Сухого открыло новую страницу в истории нашей российской технологии проектирования самолетов. Сегодня все, что делается в области автоматизации проектирования, стало почти рутиной и стандартом в практике проектирования. Но в начале 70-х годов это была революция, вызывающая множество споров и яростное сопротивление чиновников, так и не понятая тогдашним министром авиационной промышленности И.С.Силаевым. Работа была проведена по инициативе П.О. Сухого, она не могла быть успешно завершена без участия Самойловича и других более молодых конструкторов, но решающий вклад и в основополагающие идеи и конкретную реализацию был внесен все-таки командой Вычислительного Центра Академии. И этот факт я не могу не вспоминать без гордости. Позднее мне довелось познакомиться с аналогичными системами фирмы СААБ в Швеции и Локхид в США. Я увидел, что по остроумию решения ряда вопросов система в КБ им. Сухого их превосходила.

В процессе работы сложился дружный и очень высокой квалификации смешанный коллектив, состоящий из группы сотрудников Академии, которую возгавлял П.С.Краснощеков и конструкторов под руководством О.С.Самойловича. Продолжать бы им и продолжать трудится в этом ключе. Но случилось так, что Е.А.Иванов пришелся не по душе тогдашнему министру авиационной промышленности И.С.Силаеву. И он его снял. А вскоре после этого акта Иванов скончался от сердечного приступа. На его место был назначен некто Симонов – креатура Силаева. По уровню мышления, конструкторской квалификации, да и чисто человеческим качествам, он оказался несовместимым с нашим коллективом. Союз между Академией Наук и КБ был разорван, смешанный коллектив распался, а Самойлович с группой своих ближайших соратников ушел в КБ им. Микояна. Но в КБ им. Сухого осталась культура проектирования, которая уже не зависит от Симонова. И в новых Су тоже будет частичка нашего труда.

Вот так окончилась эта работа. Впрочем ведь и все однажды кончается!