Пожалуй, рассказ будет очень коротким, но событие не слишком далеких и чересчур памятных годов стоит того, чтобы вспомнить о нем.

Недавно я просматривал журнал на немецком языке, одно из иллюстрированных изданий Германской Демократической Республики. Почти всю первую страницу занимал, судя по надписи, портрет лучшего токаря крупного народного предприятия, который постоянно выполнял две с половиной, а то и три нормы.

У него было обыкновенное лицо, ничем не примечательное. Пожилой, лысый мужчина. Чисто выбрит, Узкий шрам на левой щеке.

Мне показалось, что я где-то видел этого человека. Но где — никак не мог припомнить. Имя — Курт Вальтер — тоже ничего мне не говорило.

На следующей странице была опубликована статья за его подписью. В ней рассказывалось о том, как он достиг особого умения в своем деле, стал мастером-скоростником, как учит молодежь завода, передает свой опыт.

Затем Курт Вальтер писал о встречах со знатным советским токарем, приезжавшим и его город. Методы работы этого токаря, которые Вальтер лично наблюдал на своем заводе, брошюра о скоростном резании металлов, переведенная на немецкий язык, предопределили производственный успех Вальтера и все дальнейшее его развитие, за что он получил от правительства Национальную премию.

— В Германии ни на каких заводах я не бывал,- подумал я,- Курта Вальтера явно не знаю, тем не менее, несомненно, видел его лицо; двойника Курта, что ли? До чего же иной раз чертовски могут быть похожи люди!

Тут кто-то позвонил по телефону. Я прервал чтение и отложил журнал в сторону. Вспомнил о нем лишь через несколько дней, когда собрался в библиотеку, чтобы вернуть взятую книгу. Одновременно с книгой захватил также немецкий журнал, собираясь вернуть и его. Так снова пришел на ум немецкий токарь, снова вспомнилось его лицо.

Нет, положительно оно было знакомым.

— Надо хоть на ходу пробежать концовку статьи,- решил я, и, найдя журнал, стоя начал его просматривать.

Вот о Национальной премии за коренное усовершенствование производственного процесса, вот о знаменитом русском токаре, ставшем его учителем. Дальше, дальше,- все это я уже читал. А! Вот, наконец, то место, перед которым я в прошлый раз остановился:

«В суровую зиму 1941 года на подступах к Москве впервые услышал я одно слово, которое впоследствии стало для меня заветным. Оно заставило призадуматься, помогло многое переосмыслить, послужило тем трамплином, с которого я совершил сказочный прыжок, став человеком, которому сам престарелый господин президент в своей резиденции пожимает руку.

Никогда не вычеркнуть из памяти ту, так недобро начавшуюся холодную ночь. Земля была покрыта снежным саваном. Это не сорвавшееся с пера для украшательства слово. Для многих из нас нежное и такое красивое на вид при вспышках ракет серебрящееся покрывало действительно оказалось смертным саваном.

Вот сколько времени прошло с тех нор, а я чуть ли не ежедневно думаю о том, как разыскать одного советского человека, которому всем обязан — русского офицера Алексеева…»

«Майор Алексеев»… пронеслось в моем сознании, — «Петр Петрович». Забыв о том, что на мне пальто и шляпа, я опустился на стул.

…Жарко натопленная землянка. Чадящий огонь самодельной лампы из снарядной гильзы, разгоряченные разведчики в белых маскхалатах и немецкий лысый солдат со шрамом на щеке, без головного убора, в шинели, изорванной в клочья — Курт Вальтер.

Я положил журнал на колени, поспешно достал папиросу, закурил, откинулся на спинку стула, и то, что было много лет назад, отчетливо прошло перед мысленным взором.

…В ту ночь командир полка майор Алексеев приказал разведчикам захватить «языка». Было точно установлено, что легче всего взять какого-нибудь немца, который невзначай ночью выйдет из блиндажа, что на левом фланге перед полком. Блиндаж был наименее отдален от наших окопов. Самая ближняя к нему немецкая пулеметная точка находилась метрах в ста. Правда, все время за блиндажом стояла замаскированная вражеская самоходка, но, как сообщили с наблюдательного пункта первого батальона, она вечером ушла глубже в тыл.

Расстояние до противника было небольшим. Однако полной уверенности в том, что пленного дотащим в целости до нашего штаба, не было. Поэтому мне, как переводчику, приказано было находиться вблизи места действия группы захвата, в группе поддержки.

Если пойманного немца нельзя доставить, то в случае обострения положения допросить тут же, в первом попавшемся окопчике или воронке от бомбы.

Саперы уже разминировали узкую дорожку в снегу и сделали проход в проволочном заграждении. Группа захвата давно выползла и лежит где-то вблизи блиндажа. Хотя мы от нее не более чем в ста метрах, разведчики нам не видны. Их белые балахоны слились со снегом.

Ночь темна, луна не вышла сегодня на свой НП. Только изредка пущенная вражеская ракета злым холодящим огоньком стремится нащупать наступающую беду. И вслед за тем, как в черноте, на короткий срок расцветает ее зловещее сияние лимонного цвета, начинает, как утка, крякать миномет.

Мы лежим уже часа три. Окоченели ноги и руки, в особенности левая рука. Нет возможности приподнять ее, поглядеть на светящийся циферблат.

И вот внезапный, тонкий, мгновенно оборвавшийся выкрик. Забыты мороз, усталость, палец впивается в спусковой крючок автомата. До боли в глазах силишься рассмотреть участок впереди. Мимо нас стремительно, в полный рост проносится здоровенный Остапчук с какой-то ношей, заброшенной на спину. За ним, пригнувшись и тяжело дыша, бегут еще трое разведчиков. Мы поднимаемся, и тут начинается пулеметная трескотня. Вступают в дело минометы, на этот раз хрипло, по-стариковски кашляя.

Вот мы уже почти у цели, «дома».

— Пропуск? — слышен откуда-то из снега приглушенный голос.

— Мир! — отвечает, с трудом переводя дух, Остапчук и сбрасывает с себя ношу. — Отзыв?

— Москва! — отвечает приглушенно невидимый.

Тут другие разведчики берут связанного немецкого солдата и несут в штаб. За ним устало передвигает ноги Остапчук. Он снял с головы ушанку. Пар идет от него, как от загнанной лошади.

Так называемые социально-демографические данные пленного выяснены. Номер части также. Пленный не лжет: передо мной его солдатская книжка. Наконец, задаю вопрос о численном составе его гренадерского полка, поддерживающей артиллерии, местах расположения огневых точек. Пленный молчит. Вопрос задается вторично. Пленный молчит.

— Разрешите, товарищ майор,- говорит угрюмо Остапчук,- я фрица приведу в чувство.

Но командир полка строго смотрит на разведчика.

— Идите отдыхать,- приказывает он, и разведчики удаляются.

— Будете ли вы отвечать? — спокойно произносит майор и поднимается с ящика из-под снарядов. Он подходит к пленному и в упор смотрит на него.

— Я прошу разрешения задать один вопрос,- говорят пленный.

Его первый страх уже прошел. Он чувствует себя не так напряженно, как несколько минут назад.

— Здесь задает вопросы только старший русский офицер,- отвечаю я,- извольте выполнять его приказание.

— Пусть задаст,- отрывисто бросает Алексеев.

— Вам разрешено задать вопрос,- перевожу я.

— Когда меня сюда тащил, как овцу, ваш господин солдат,- говорит пленный,- у него часовой спросил пропуск. Я понял это, потому, что и сам солдат, хотя стал им недавно, Я.- токарь. Вот мои руки.

Он показывает грязные, давно не мытые ладони, с большими и твердыми желтыми мозолями.

— Перед тем, как попасть под Москву, я воевал на Украине и узнал несколько ваших слов. Правильно ли я понял пароль, унд фельдруф, пропуск и отзыв? Москва и мир? Мир — это фриден?

Я утвердительно киваю головой.

— Так вот мой вопрос, господин офицер: как же в такое лихое время пропуск может гласить о мире?

Он выжидательно глядит на меня, потом переводит глаза на майора.

— Вы, оказывается, с головой,- неожиданно потеплевшим голосом говорит командир полка.- Знайте же: среди нас нет никого, кто не стоял бы сейчас за войну до полной нашей победы, но мы — мирные люди. Мы защищаем нашу землю, наши семьи, наше народное богатство. Не мы нападали на вас. Эго Гитлер вероломно двинул на нашу страну свои войска. Но поднявший меч от меча и погибнет. Пусть все, держащие за пазухой разбойничий нож, помнят об этом.

Я агроном, ставший военным, потому что этого, оказывается, захотел Гитлер. Да, мы за мир, были и будем за мир. Мы хотим, чтобы и ваша страна была всегда за это же, чтобы весь мир был только за это. Чтобы земля цвела в посевах, а не была растерзана бомбами, чтобы в реках текла прозрачная вода, а не кровь, чтоб ночь не разрывалась проклятыми ракетами, чтоб матери и жены были всегда спокойны за своих близких.

Я взглянул на пленного. На бледном до этого лице его выступили красные пятна. Подбородок чуть заметно дрожал. Он стоял с закрытыми глазами, будто не решаясь поверить.

Майор рукавом шинели вытер выступивший на лбу пот. Потом вытащил из кармана платок, провел по лицу.

— Все матери и жены,- добавил он совсем тихо.- И ваши, Вальтер, и мои…

— Дайте слово офицера, что это правда,- глухо сказал пленный, широко раскрыв мигающие исступленные глаза.

Я прочел в них тоску, и мольбу, и надежду.

— Я даю еще более веское слово,- торжественно, как присягу произнес майор,- слово коммуниста.

— Товарищ майор Алексеев,- в землянку просунулась голова ординарца,- вас к телефону требует генерал.

Командир полка вышел. Пленный стал давать показания…

У соседей хлопнула дверь. Вздрогнув, я очнулся от воспоминаний. Снова я был у себя дома, в Москве, в своей комнате. Сидел в пальто на стуле. На коленях лежал раскрытый немецкий журнал.

«Заветное слово «мир» и не менее заветное — «Москва», — писал в конце статьи Вальтер, — были не только пропуском в расположение русских войск. Они послужили мне пропуском и в сегодняшнюю жизнь Демократической Германии, борющейся за мир».

Я снова поглядел на фотографию немецкого токаря, и мне стало грустно, что агроному Алексееву не увидеть ее, уже не читать этих строк. Он пал в боях за счастье и той страны, где родился и трудится для мира Вальтер…

Нет, Алексеев не обманул Курта.