Загороженный от села березами и кленами, стоит на взгорье дом. Ставили его умные руки. С расписным затейливым коньком, с узорчатыми наличниками, с низкой дверью, он кажется теремом-теремком, перенесенным из русской сказки.

Внизу, под горой, во всю ширь раскинулись колхозные луга. Они тянутся вдаль до широкой зигзагообразной каемки на горизонте. Это Волга синей запятой поворачивает свои воды к Плесу.

Перед избушкой низенький старик с платиновой бородкой клинышком и густыми черными бровями, из-под которых глядят карие моложавые глаза.

— Что, или высоки пороги на ваши ноги? Входите.

Мы заходим в дом. Старик ставит на лавку против печи лукошко, снимает с головы картуз с потускневшим и потрескавшимся лаковым козырьком, открывая редкие седые волосы, начесанные на большой лоб ребячьей челкой. Протягивает маленькую, сухонькую руку.

Минуя небольшую комнатку с верстаком у окна и низким табуретом, которую хозяин называет мастерской, мы проходим в просторную и широкую горницу. На комоде, накрытом вязаной скатеркой,- зеркало в окружении всевозможных фотографических карточек. Фотографии и на стенах. В углу висят старинные часы в резной дубовой оправе. Бой у них хриплый. А под полкой с книгами, у репродуктора, красуются на стене аттестаты и грамоты на русском и многих других языках.

— Дипломов и медалей на всяческих выставках еще с того века много, — произносит старик равнодушно, как будто не о себе, а о постороннем и совершенно чужом ведет рассказ.- Из чистого серебра, а то и с позолотой…

Вот вы интересуетесь географией моей жизни: кто я, откуда, чей? Природные мы ювелиры. Хотя счет наш почище аптечных, но кругом нас серебра-золота, каменьев ценных завсегда видимо-невидимо. А как жили, спросите? Раньше, когда у отца городские скупщики, бывало, про жизнь интересовались, он им завсегда отвечал: «Слава богу, понемногу стал я расширяться — продал дом, купил ворота на ночь запираться».

Он встал, приглашая меня движением руки последовать за ним в мастерскую.

Вечер за окном набросил на ствол березы темный чехол. Уже стемнело. Хозяин повернул выключатель. Над верстаком вспыхнула большая лампа. Я даже зажмурился.

— Сколько в ней? Свечей пятьсот?

— Не знаю, не считал. У нас, в артельных мастерских, лампы дневного света поставлены. Я единственный член промартели, что на дому роблю. К годам снисхождение. Председатель говорит: «Мы тебе, Леонид Лександрович, на будущий год на квартире тоже дневной свет оборудуем». Работа наша мелкая, немало мастеров глаз лишилось.

Был знаменитый в старое время в соседнем селе филигранщик Архип Ерофеич. Воздушные подстаканники, сухарницы из тонкой серебряной нити ладил. Великое мастерство в его пальцах заложено было. Сколько тыщ на нем купец Чулков заработал — не сочтешь. Но когда ослеп Архип Ерофеич да пришел за помощью к купчине, тот его, подлятина, со двора погнал.

Па краю верстака лежат очки. Они в металлической оправе, как носили встарь. Одна дужка сломана. Леонид Александрович медленно надевает очки, оглядывает с любовью все, что лежит перед ним на верстаке и, приподнимая каждый предмет, как бы знакомит меня с ним:

— Вот циер для гравировки, пилочки, плавцинки, вот это называется бурницей — припой в ней для плавки. А это ножницы для металла. Конечно, промысел наш ручной. Вся сила в ручном умельстве заложена. Но наша власть — умница, не только придумывает всякие шагающие, эти самые, как их?

— Экскаваторы.

— Ну, да. Она и нас не забывает, старается облегчить и наше дело. Вот, к примеру, артель наша получила эксцентриковый пресс — вручную металл в мастерских больше не режут. Ноженки только у меня сохранились. В город, в музей сдать собираюсь. Штамповка в свой черед тоже механизацию получила.

Прежде для припайки чем пользовались? Февкой. День-деньской изо рта этой медной февки-трубки паяльщик не выпускал. Легкие, как меха, подавали воздух. А паяльщику, глядишь, десять или одиннадцать годков. К двадцати-то всех зубов решался. А сейчас, пожалуйста, воздух подается компрессором.

И домами отдыха, курортами нас не обижают. Тоже передовиками производства величают. Понимаю я так, милок, что и наше старание при коммунизме в загоне не будет. Ювелирная выработка — это, дорогой товарищ, не роскошество.

— Над чем сейчас работаете?- спрашиваю хозяина.

— А это, преуважаемый товарищ, уже особое жизнесловие. Известно ли вам прозвание соседской деревеньки? Нет? Здемирово. А почему так? Тут мирение с татарами вышло. Еще при князьях московских. «Буде зде мир»,- от слов этих.

Моя внученька на почте работает, в конторе «Союзпечати». У них там справочник имеется: все-все города и деревни по России, да и по другим советским республикам в той книжке. Она для своей матери, для дочки моей, списала кое-что, поинтересуйтесь.

Леонид Александрович подходит к комоду, открывает верхний ящик и, порывшись в нем, находит исписанный лист бумаги.

Я читаю вслух:

— Мир Хижинам — Куйбышевской области, Миргород — Полтавской, Миргородка — Западно-Казахстанской, Миренки — Чувашии, Мирная Долина — Луганской, Мирная Долина — тоже в Донбассе.

Хозяин кивает головой, как бы подтверждая правильность читаемого.

— Мирное — в Осетии, Мировая — Днепропетровской области, Мировка — Воронежской, Мировка — Киевской, Миргоща — там же, Мирча — тоже там, Миролюбовка — Могилевской, в Белоруссии, Миролюбово — Курской, Миронеги — в Валдайском районе, Мирополь — Днепропетровской области, Мирополье — Сумской, Мирославка — Ярославской, Мироханово — Чухломского района Костромской области.

— Соседи,- довольно вставляет хозяин.

Я продолжаю читать.

— Хватит, — говорит старик, — разве не ясно, что испокон веков русский, и белорус, и чуваш, и другие народы миром жили, за пики да мечи браться нужда заставляла? Разве Петр Лексеич на шведскую землю посягал, а не они на Полтаву? Разве русские ядра на Лондон летели, а не английские на Малахов Курган? Разве мы в Нью-Йорке, а не американцы в Архангельске да Владивостоке разбойничали? А гитлерска шайка… «Рать стоит до мира, ложь до правды». С давнишних времен русский человек сравнивал мир с правдой. А уж советский человек — тем боле. Что такое есть мир? Мир есть жизнь без ссор и вражды, без кровопролития, полная тишина, лад да спокой — такое мое понятие. Мир, как бы сказать, весь белый свет. Вот какое пребольшое значение у нас в это слово вложено.

Старшая дочка моя при Советской-то власти институт окончила. У нас в селе над школой директорствует. Перед тем, как ей в город ехать на областную конференцию (назавтра обратно ждем), она интересную книжку мне читала. Вот обождите-ка. Куда она ее запрятала? Ага, нашел. Читайте-ка тут, где ленточка заложена.

Он подал мне том избранных произведений армянского классика Ованеса Туманяна.

— Давайте-ка вслух. Умные вещи не надоедает слушать,

— «Присмотритесь внимательно, — стал я читать, — к знаменам различных государств, и вы увидите на них почти всегда зверей и хищных птиц. На знамени же Советской власти — серп и молот.

Тысячелетиями мечтали народы о мирном труде и мирной жизни, но на знаменах своих государств они видела лишь львов и волков, а у знаменосцев окровавленные руки…»

— Справедливо,- заметил старый ювелир.- Дальше, дальше,- прибавил он торопливо.

— «На знамени же Советской власти,- продолжал я чтение, — человечество видит символ труда — серп и молот. Эта власть ведет народ не на войну и убийство, она несет мир и спокойную жизнь, основанную на честном труде».

— А позвольте узнать, в каком году это армянским товарищем писано? Что-то запамятовал с прошлого раза.

— Дата указана: год 1921-й.

— На зорьке Советской власти, значит. Выразительно!

Он помолчал немного, потом встал, взял книгу и положил обратно на полку.

— Вы задали вопрос, над чем новым мысль бьется? Человек я политичный. Должен и я за общее дело-то в многоборство вступать. Негоже в эдакие времена к сторонке отойти, орешки щелкать. Вот тут-то я и довел вас до самого дела.

Между прочим,- это к речи, — сызмала я голубятством занимался, все голубиные повадки знал, всю их природу. И воркунов держал. Это такие зобастые, зоб пузырем вздувают, когда воркуют. И трубачей имел. Хвост у них трубой. И, конечно, турманов. На лету кубарем вертятся, что твой самолет. Всякие бывали. А что такое для русского человека голубь, позволительно вас спросить, известии ли? Это не только птица небесная. Это и цвет, краска для глаза радостная: лазоревая, голубая. И слово само-то приветливое до человека — голубок, голубица, голубчик. Вот послушайте старика дальше.

Когда моя дочь Антонида Леонидовна в город на конференцию собиралась, множество книг в библиотеке (не глядите, что сельская, поболе десятка тысяч книг-то!) перечитала. Хотела дознаться, откуда это взялось: «голубь мира». И вот что она вычитала. Все народы тыщи лет почитают голубя белого кротким, незлобивым, представляющим мир да любовь. Недаром говорят: «живут, как голуби». Со старинных пор голубь в мирных вестниках ходит.

И одолела меня дума соорудить из серебра такую вещицу, чтоб все люди наши ее носили. Да и не наши, мало ли теперь из дальних земель к нам жалуют. Годы мои не маленькие и тоска, было, заела: вдруг, Леонид Лександрович, не поспеть тебе за своей собственной думкой.

И робил я и день и ночь.

Сегодня в обед завершил. Никому еще не показывал. Дочки из города дожидаюсь, а потом уж в правление снесу: распространяйте на доброе здравие.

Ювелир вышел в мастерскую. Было слышно, как он открывает какой-то ящик. Потом вернулся, держа что-то завернутое в папиросную бумагу.

— Вам первому видеть доводится.

И протянул раскрытую ладонь.

Передо мной лежал голубь. Его серебряное ажурное оперение, грациозный поворот головы,- все говорило об огромном мастерстве художника. Хрупкий и нежный, с удивительно крепкими крыльями, голубь, казалось, вот-вот взмахнет ими, взлетит со стариковской ладони, понесет по свету простые и мудрые слова его созидателя.

Хозяин пошел провожать меня до двери. Но осенний вечер был так тих, такое величавое спокойствие лежало по всей округе, что старик вслед за мной вышел на улицу.

— Экий ювелир — природа-то! — сказал он, запрокинув голову.

Над нами цыганской серьгой висела молодая луна, а вокруг нее на васильковом бесконечном пространстве с необычайной щедростью разложены были все видимые ночью богатства неба: несчетные искрящиеся алмазы и матовые жемчуга звезд.

Наверное, долго смотрели бы мы с моим собеседником на всю эту зрелую красоту, если бы не продолжительный гудок с реки. Там, где мерцали огоньки бакенов, между рубиновым и белым, всплывал высоко дрожащий над ними изумрудный глазок, судна, конечно, не было видно. Только этот немеркнущий на мачте ходовой зеленый зрачок.

— Из нашего района, с карьера, на стройку гравий везут, — показал рукой старик на Волгу.- У нас к мирной жизни ни в ночь, ни в полночь воспрета нету.