В Москве

Познакомились мы осенью 1990 года на одном из приемов в корейском посольстве. Кто-то представил нас друг другу, мы, как это принято, обменялись визитками, немного поговорили, выпили и разошлись. К этому времени Чо Сон У уже был в Москве около двух лет в должности заместителя директора представительства КОТРА — Корейской ассоциации содействия торговле. Он был одним из первых южнокорейцев, кто приехал в нашу страну, когда накануне Олимпиады в Сеуле между нашими странами установились квазидипломатические отношения: в Москве было учреждено представительство КОТРА с консульскими функциями, в Сеуле — Торговой палаты СССР. Его хорошо знали во всех учреждениях, занимавшихся Кореей в практическом или научно-исследовательском плане. Русский язык он изучал в Англии у носителя языка, что дало ему определенные знания европейской и русской культуры, обычаев, облегчая общение в Москве.

Для корейца высокий, с правильными чертами лица, чем-то даже напоминающими европейский тип, единственный в то время из южнокорейцев достаточно бойко и охотно говоривший по-русски, улыбчивый и доброжелательный Чо Сон У был приятным собеседником, что и обеспечило ему высокую популярность в корееведческих кругах. Не быть знакомым с ним было чем-то вроде плохого тона для специалистов. В его личной записной книжке, изъятой при обыске, были записаны адреса и телефоны практически всех известных мне специалистов, связанных с Кореей, а также этнических корейцев-москвичей. Кстати, наличие в этой записной книжке именно моего адреса и телефона было расценено следствием и судом как факт, подтверждающий предъявленные мне обвинения.

Это потом на допросах в ФСБ все заявляли, что видели Чо лишь пару раз в жизни, и то мельком или в группе с другими корейцами, хотя на самом деле много и с удовольствием с ним встречались. И это естественно, поскольку более сорока лет с южнокорейцами не было никаких контактов. Мы знали эту страну лишь умозрительно и весьма однобоко, да еще и с идеологической подоплекой: сателлит США и база империализма на Дальнем Востоке, жесткий антинародный и антикоммунистический режим с амбициозными экономическими устремлениями, отдавший страну на откуп иностранному капиталу, противник объединения Кореи и мирного урегулирования на Корейском полуострове. Тут же появилась возможность личного общения и бесед, тем более в период очередной «оттепели», когда это если и не поощрялось, то и не запрещалось, и когда представители противоположной стороны с не меньшим рвением стремились к нему, поскольку их представление о нас было столь же однобоким.

Я же только в середине 1989 года вернулся из длительной командировки в Пхеньян, а затем год учился в Дипломатической академии и вышел на работу в МИД в качестве советника управления социалистических стран Азии в сентябре 1990 года. Чо Сон У по существу стал первым южнокорейцем, с которым я познакомился.

Через несколько дней он позвонил мне на работу и пригласил на ланч в один из немногочисленных в то время московских ресторанов. Мы встретились и пообедали вместе. В дальнейшем встречались за ресторанным столиком еще несколько раз, так как подобные встречи как в рабочее время, так и вечером являются привычной составной частью дипломатической работы. При этом он встречался не только со мной, но и с моими коллегами. Корейский отдел в то время занимал в здании МИДа на 19-м этаже одну комнату, но у всех на рабочих столах были телефоны с разными номерами. Позвонив одному и не договорившись о встрече по каким-либо причинам, он зачастую тут же перезванивал другому с тем же предложением, вызывая в комнате оживление.

Такое повторялось с присущей корейцам настырностью, практически исключающей необходимость звонить ему. Да это было и невозможно по той простой причине, что никто из нас пригласить Чо Сон У на ланч или обед не мог из-за отсутствия денег на угощение.

Тематика наших бесед была широкой. Как для нас Южная Корея, так и для южнокорейцев Советский Союз был terra incognita, и, конечно, познавательные вопросы стояли на первом месте. Тем более что реальность значительно противоречила книжным представлениям о нашей стране, особенно в связи с большими переменами, происходящими в то время.

Профессиональная проблематика практически полностью концентрировалась вокруг советско-северокорейских отношений, поскольку они рассматривались как фактор, определяющий обстановку на Корейском полуострове, а также на положении внутри КНДР. Как голодной курице просо, так и южнокорейцам в то время все казалось, опять же видя процессы в нашей стране и уповая на влияние СССР, что в Северной Корее вот-вот начнутся те же изменения, что и в Восточной Европе. Кроме того, они не без оснований считали наших специалистов, проведших в Пхеньяне, как правило, по десять лет и более, наиболее осведомленными об этой стране и в беседах пытались ликвидировать свою дремучую невежественность в этой области.

И в дальнейшем в беседах между южнокорейцами и нашими представителями, будь то уровень посла или атташе, северокорейская тематика всегда занимала превалирующее место. Порой приходилось даже в шутку спрашивать собеседников, представителем какой страны они являются.

То же самое происходило и по научной линии. Специализированные научные конференции и симпозиумы с участием южнокорейцев так или иначе сводились к проблемам КНДР и корейского урегулирования. Другой взгляд на мировую политику и другие интересы у них просто отсутствуют, чего они простодушно и не скрывают.

— Зачем, господин Моисеев, нам обсуждать проблемы Балкан? — говорил мне при обсуждении повестки дня предстоящих двусторонних политических консультаций мой собеседник. — От нас это очень далеко.

В Москве Чо Сон У жил без семьи, поскольку его жена, учившаяся в свое время в Венской консерватории, преподавала вокал в одном из сеульских университетов и не хотела бросать работу, а десятилетняя дочь с очень поэтичным именем Ын Бель — Серебряная Звезда — постигала в Сеуле азы игры на виолончели. Ситуация знакомая многим, выезжающим по роду службы в длительные командировки. Тем более что в качестве жилья южнокорейцам была определена гостиница «Международная» — не самое удобное место для семейной жизни.

Когда госпожа Чо с дочерью приехали на короткое время в Москву, я пригласил все их семейство к себе домой, где наши жены и дети познакомились.

В конце 1991 года или в самом начале 1992 года Чо Сон У закончил командировку и улетел в Сеул. Вместе с советником управления кореистом Валерием Ермоловым мы сочли возможным и нужным приехать на аэродром, чтобы проводить его. Этот жест был должным образом оценен Чо Сон У.

Накануне отъезда он вписал в мою записную книжку свой домашний адрес и телефон со словами, что как кореист я рано или поздно, мол, окажусь в Сеуле.

— Звоните, встретимся, поговорим, выпьем.

Хотя последнее было сказано для красного словца, поскольку, как и большинство корейцев, Чо был весьма равнодушен к алкоголю.

Эта потертая от длительного использования записная книжка была изъята у меня при обыске дома, но осталась без процессуального осмотра и внимания, хотя, например, все записи на корейском языке, сделанные мною на перекидном календаре в рабочем кабинете, тщательно исследовались. Эта запись не укладывалась в версию следствия. Оно все время пыталось доказать, что я скрывал свое знакомство с Чо Сон У, встречался с ним тайно, на конспиративных квартирах, адреса которых, конечно же, записаны в шифрблокнотах и тщательно скрываются. К тому же в записной книжке были записаны адреса и телефоны и других моих многочисленных южнокорейских знакомых.

В Сеуле

Между тем истекало уже три года после моего возвращения из последней командировки, и неизбежно вставал вопрос о новой поездке. К ней весьма ощутимо подталкивало и материальное положение, поскольку зарплаты в центральном аппарате МИДа не хватало даже на пропитание, которое к тому же в то время можно было достать только по продовольственным талонам и так называемым визитным карточкам. Да и работа в МИДе в конце 1991 — начале 1992 года представляла собой малоинтересное занятие, поскольку пришедшие к руководству министерством новые люди, в частности на дальневосточном и корейском направлении, решили, что дипломатия началась только с них.

Многие кадровые сотрудники МИДа в конце 80-х — начале 90-х годов уволились и ушли работать в нарождающиеся российские коммерческие структуры и иностранные компании и организации. Некоторые даже делали это не возвращаясь из командировок, непосредственно в странах, где они работали. Мидовцы с их знаниями и опытом были востребованы. Предложения на этот счет поступали и ко мне. И один раз, правда, несколько позже, уже в 1995 году, я, далеко не будучи уверенным в правильности своего шага, уж было согласился, соблазнившись высокой зарплатой, на порядок превышающей, как мне сказали «для начала», оклад посла и уж совсем не сопоставимой с моей зарплатой в центральном аппарате. Жена и дочь были «за», и я написал заявление об увольнении, с которым и пошел советоваться к замминистра А. Н. Панову. Выслушав и поинтересовавшись предлагаемой зарплатой, Александр Николаевич сказал, что в целом понимает меня, препятствовать увольнению не будет, хотя и сожалеет, и все оставляет на мое решение.

Директор департамента Женя Афанасьев, которому я принес заявление на подпись, прочитав его, со словами «Ты что, Валя!» покрутил пальцем у виска и растерянно посмотрел на меня как на умалишенного. Этого оказалось достаточно, чтобы все мои сомнения рассеялись, и я забрал у него заявление и больше никогда к этому вопросу не возвращался. Интерес к работе, которой я посвятил всю свою жизнь и от которой всегда получал настоящее удовлетворение, перевесил все остальное. Мы даже поссорились с приятелем, который, несмотря ни на что, настойчиво продолжал перетаскивать меня в эту, ныне достаточно известную и процветающую, коммерческую организацию.

Домашние восприняли мое отступление без восторга. Причем уверен, не по причине денег: жили мы без особых излишеств, но все необходимое у нас было. Женская интуиция, видимо, позволяла им видеть дальше и подсказывала, что я не прав.

После развала СССР все сотрудники союзного МИДа были уволены, и желающим был предложено подать заявление о приеме на работу в МИД России. Отбором кадров и их должностным тасованием занимались сотрудники российского министерства. Оно значительно усилило свою деятельность после принятия Россией декларации о независимости.

Несмотря на все плюсы, подталкивающие к работе за рубежом, отправляться, однако, в Пхеньян после в общей сложности 12-летнего там пребывания, очень не хотелось. Альтернативой ему был Сеул, где я успел уже побывать дважды в краткосрочных командировках и оценить новые по сравнению с предыдущим опытом возможности для работы. Но там не было должности советника.

Выход был найден после того, как послом в Республике Корее был назначен Панов — профессиональный дипломат-востоковед и, на мой взгляд, очень порядочный человек. Я отправлялся в Сеул с понижением в должности — первым секретарем по бухгалтерским и кадровым документам, но с паспортом советника посольства, что обеспечивало соответствующий статус, под твердое обещание в самое ближайшее время «пробить» еще одну должность советника в посольстве для меня персонально. Так оно и произошло: уехав в Сеул в июне 1992 года, в декабре я уже был полноценным советником.

Наши отношения с Южной Кореей набирали обороты. В совсем еще новом посольстве — полноценные дипотношения были установлены только в конце 1989 года — работы было много, а сотрудников мало. Мне, как и планировалось еще в Москве, был поручен весь экономический блок как двусторонних связей, так и страноведческий. Стремление к экономическому сотрудничеству с обеих сторон било через край. Корейские предприниматели были в эйфории перед открывшимися возможностями российского рынка, готовы были встречаться и говорить на тему возможного сотрудничества ежедневно. Зачастую они просто звонили или приходили в посольство, настаивая на беседе и встрече с экономическим советником. Россия, русские — все, что связано с этим, было в моде после десятилетий проклятий в адрес нашей страны. Порой казалось, что корейцы стоят в очереди, чтобы пригласить кого-то из российских дипломатов вместе пообедать или поужинать, осмотреть офис или предприятие. Отказываться от приглашений приходилось гораздо чаще, чем их принимать.

О том, что их надеждам на широкое сотрудничество с Россией не суждено реализоваться, корейцы поняли несколько позже. А в то время мы их оптимистично подбадривали: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское». Шампанское, надо полагать, корейцам удастся выпить не скоро.

При таком напряжении работать приходилось в едва приспособленных для этого условиях, при отсутствии прямой связи с Центром. Одновременно мне нужно было и обустраиваться в бытовом плане: искать квартиру, обзаводиться мебелью, автомобилем, решать другие вопросы быта, так как жена с дочерью остались в Москве.

Естественно, что в таком круговороте служебных и личных проблем, многочисленных новых знакомств о Чо Сон У забылось. Он сам неожиданно дал о себе знать осенью, позвонив в посольство. Как выяснилось, он узнал о моем пребывании в Сеуле от кого-то из своих знакомых из числа россиян, работающих или учившихся в городе. Подробно объяснив, как до него добраться, Чо Сон У пригласил меня в гости в ближайший выходной. Машины у меня тогда еще не было, и, договорившись с советником-посланником Лоэнгрином Ефимовичем Еременко, я отправился к нему домой на разъездной машине с посольским шофером.

Чо жил в многоквартирном кондоминиуме в небольшой — около 60 кв. м — квартире, обустроенной, как говорят корейцы, на американский лад. Это означает, что гостиная, кухня и прихожая совмещены, и это помещение меблировано в привычном нам виде в отличие от национального оформления жилища, не предусматривающего мебели в нашем понимании. Ничего лишнего, но есть все необходимое. Много книг на русском языке, на стенах — русские пейзажи, купленные в Измайлове, неизменные палехские шкатулки и матрешки — на полках. Впоследствии следователь потребовал, чтобы я не только описал эту квартиру, но и нарисовал ее схему.

С Чо жила старая и больная теща, которая на короткое время вышла из своей комнаты, чтобы поприветствовать гостя и, как мне было сказано, посмотреть на говорящего по-корейски русского коммуниста, долгое время жившего в Северной Корее. В навязанном ей представлении, зрелище, видимо, должно было быть страшным, ведь именно коммунисты раскололи страну и начали трехлетнюю братоубийственную войну.

Для помощи по хозяйству была приглашена свояченица, сестра жены Чо, ибо, вопреки национальной традиции, за столом сидели и жена, и дочка.

О чем в таких случаях и в такой компании беседуют люди в течение двух часов, говорить, наверное, не надо — обо всем понемногу и очень непринужденно. Запомнилось, например, что у Чо в тот вечер несколько раз падала из палочек пища, в связи с чем жена стала упрекать его: мол, в командировках совсем забыл корейские обычаи.

— Вон, посмотри, иностранец, а палочками ест лучше тебя.

Естественно, все посмеялись.

Наши встречи в Сеуле были редки. Ни мой рабочий график, ни график Чо не позволили нам встретиться более пяти-шести раз за два года моей командировки. Еще раз я побывал у него дома уже с женой и дочерью, когда они приехали ко мне в конце 1992 года.

Супруги Чо заехали к нам накануне нашего отъезда в отпуск, чтобы сказать «до свидания», и мы вместе с гостившими у нас моим старым другом послом Монголии П. Уржинлхундэвом и его женой пили чай.

Следующая наша встреча состоялась весной 1993 года, когда я вернулся из отпуска и опять жил один. Чо Сон У и его жена как-то пригласили меня на концерт классической музыки во Дворец современного искусства.

Не обошлось, конечно, и без похода в сауну вдвоем с Чо. Помню также и «джентльменскую услугу», которую, как я понял, мне пытался оказать Чо. Как-то в воскресенье ближе к вечеру он позвонил мне домой и, выяснив, что я свободен, попросил разрешения приехать вместе с одной российской женщиной, которую он знал еще по Москве. В Сеуле она совершенствовала корейский язык и корееведческие знания в одном из университетов. Поболтав минут двадцать и немного выпив за знакомство и встречу, мы втроем отправились в одну из ближайших забегаловок. Через пару часов разошлись, и Чо как приехал, так и уехал с той женщиной.

Поскольку примерно через месяц у меня закончилась командировка, и я улетел из Сеула, то эта последняя встреча фигурирует в обвинении как встреча накануне отъезда, в ходе которой Чо давал мне шпионское задание и инструктировал о системе шпионской связи в Москве. Причем и женщина, и поход в ресторанчик куда-то выпали, осталось только то, что я встречался с Чо Сон У у себя дома.

А вот в какую из вышеперечисленных встреч, о которых я рассказал и следствию, Чо Сон У меня успел завербовать, а я дал согласие на сотрудничество с Агентством планирования национальной безопасности (АПНБ), и чем это подтверждается — ни следствие, ни суд ответа не дают, хотя и утверждают, что это произошло в Сеуле в период с 1992 по 1994 год (в первоначальном обвинении указывался конкретно 1993 год). Вот есть такие сведения — и все. Раз встречался — значит, не просто так. Парадоксальным при этом выглядит столь же бездоказательное утверждение, что я «точно» узнал о принадлежности Чо Сон У к АПНБ лишь в 1997 году и от сотрудника ФСБ в Москве. Впрочем, это не единственный парадокс в моем обвинении.

Снова в Москве

Вернувшись в Москву, я после недельного отдыха вышел на работу в Первый департамент Азии МИДа в качестве начальника отдела КНДР и РК. Я предпочитал всегда называть его отделом Кореи, дабы не вызывать никаких вопросов о приоритетности чувствительных к этому корейцев («А почему не РК и КНДР?»), тем более что вследствие моих научных выступлений за мной прочно утвердилась характеристика просеверокорейски настроенного специалиста. Я действительно всегда считал и считаю, что, если у России и есть путь на Корейский полуостров, то он лежит через Пхеньян. Это, естественно, ни в коей мере не означает, что мы не должны всемерно развивать связи с Сеулом. Просто на нынешнем этапе развития России и состояния дел на Корейском полуострове от уровня наших связей с Пхеньяном зависит и уровень связей с Сеулом.

Работы было невпроворот. Ядерный кризис вокруг КНДР и выработка нашей программы урегулирования, обострившаяся там продовольственная проблема, неожиданная кончина Ким Ир Сена и возродившаяся у южан суета в связи с новой политической ситуацией на Севере, визит в Россию президента РК Ким Ен Сама, межмидовские политические консультации с КНДР в Москве и визит в Пхеньян спецпосланника российского президента А. Н. Панова, вернувшегося из Сеула и ставшего заместителем министра, консультации с американцами по корейской проблематике — все это пришлось на весну-осень 1994 года и требовало прямого и непосредственного участия отдела Кореи. В том году в отпуск я так и не попал.

По заведенному еще до меня порядку, не реже двух раз в неделю ко мне в офис приходил на беседу начальник политического отдела посольства РК. В то время им был интеллигентный и грамотный дипломат Ви Сон Лак, который как бы был назначен корейцами партнером начальника корейского отдела. Иногда приходили в отдел и другие южнокорейцы. Регулярно, но гораздо реже проводились встречи и с северокорейскими дипломатами, среди которых нельзя не упомянуть блестящего специалиста, полиглота, владеющего пятью языками и говорящего по-русски практически без акцента советника Юн Мен Дина. Как это принято в дипломатической практике, связь с курирующим департаментом МИДа страны пребывания поддерживает весьма ограниченное число дипломатов посольства. Из почти сотни сотрудников посольства КНДР в Москве, например, в Первый департамент Азии МИДа, ходили три-четыре человека.

Число бесед по телефону не поддавалось учету. А о том, что такое работа с корейцами, говорит, к примеру, следующий случай.

Однажды мы должны были дать южнокорейцам ответ на вопрос, который они считали важным, а мы — не очень. Ответ был подготовлен на уровне отдела и департамента, но прежде чем его можно было официально передать, он должен был быть утвержден замминистра, который был занят на каком-то мероприятии и обещал вернуться в офис через, скажем, три часа. Так я и сказал Ви Сон Лаку: «Мы вам дадим ответ в 16 часов». Но через какое-то непродолжительное время раздался звонок. Это был Ви с вопросом, не готов ли ответ. Ссылаясь на наш предыдущий разговор, я повторил, что до 16 часов ответа не будет.

— Извините, господин Моисеев, я все помню, — говорит приятным мягким голосом этот грамотный дипломат. — Но мы получили инструкцию из Сеула информировать Центр каждые пятнадцать минут о поступлении ответа и соответственно интересоваться у вас. Вы не обижайтесь, я так и буду делать.

И действительно он звонил каждые 15 минут, вопрошая: «Нет?» — и получая столь же краткий ответ: «Нет!» — пока не дождался требуемого результата.

Если корейцу, будь он с Севера или Юга, что-то надо, когда он получил задание от начальства, то вряд ли что-то его остановит.

И вот в такое перенасыщенное событиями и работой время, в августе 1994 года, в Москву на работу в посольство в должности советника приехал Чо Сон У. Именно в этом качестве он был зарегистрирован в Департаменте государственного протокола МИДа. О том, что он одновременно был официально представлен и ФСБ в качестве сотрудника московского аппарата АПНБ, я узнал уже только в «Лефортово» из газет. Оттуда же я узнал и о том, что в январе 1993 года между нашими странами было подписано соглашение о сотрудничестве спецслужб. Кстати, и в ФСБ узнали о его служебной принадлежности только тогда, когда Чо был там представлен. Чекистам не нужно было «разоблачать» шпиона, действовавшего, как написано в приговоре, «под прикрытием официального представителя посольства Республики Кореи в г. Москве». Он сам открыл им все свои карты, которые они скрыли от МИДа. По данным «журналиста», ссылающегося на «сведения хорошо информированного южнокорейского источника», по возвращении на родину после первой командировки в Москву «Чо Сон У получил предложение АПНБ стать кадровым сотрудником разведки и уже в этом качестве повторно вернулся в Россию».

Чо долго не давал о себе знать. Где-то в начале октября он все же позвонил мне на работу, и мы смогли встретиться уже после моего возвращения из Пхеньяна, куда я летал в командировку в качестве сопровождающего А. Н. Панова, спецпосланника президента России. В посольстве, по его словам, Чо Сон У занимался политическими вопросами, главным образом ситуацией на Корейском полуострове через призму развития обстановки в северной его части, т. е. вопросами, на которые так или иначе замыкается вся южнокорейская дипломатия.

Тот факт, что Чо после внешнеторговых проблем стал заниматься политическими, ни удивления, ни вопросов у меня не вызвал. Я тоже два с половиной года в начале 80-х работал в Торгпредстве начальником экономического отдела, а затем, даже не уезжая из Пхеньяна, перешел на работу в посольство.

Квартиру он снял на Фрунзенской набережной. В Москву приехал без жены, продолжавшей свою преподавательскую деятельность, но с дочерью Ын Бель, у которой было также христианское имя Анна. Ее он сразу же устроил на учебу в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории по классу виолончели. Стремление дать дочери музыкальное образование именно в Москве в значительной степени стимулировало его вторичный приезд в Россию. Жена должна была подъехать позже, а пока в уходе за ребенком ему помогала свояченица — та, с которой я познакомился в Сеуле. Ни она, ни дочь русского языка, разумеется, не знали, не были они знакомы и с окружающей их обстановкой. Им нужно было помочь адаптироваться, в первую очередь обучить их азам русского.

Поговорив с женой о приезде Чо и нашей встрече, мы пришли к пониманию, что она, будучи филологом по образованию и имея опыт преподавания русского языка корейцам в Пхеньяне, могла бы выступить в качестве учителя и для Ын Бель и ее тетки. Чо эта идея понравилась (предложений на этот счет было достаточно, но все они его не удовлетворяли), и моя жена стала дважды в неделю давать уроки русского языка, проводить экскурсии для кореянок, знакомя их с городом. Так продолжалось примерно полгода.

Мы с Чо Сон У встречались довольно часто, но не чаще, чем с другими южнокорейцами. Порой в наших контактах были перерывы на месяц, а то и на несколько — то я был занят, то он, то у меня отпуск или командировка, то у него. Характер этих контактов мало чем отличался от отношений с другими южнокорейскими дипломатами, в силу длительности нашего знакомства разве что большей непринужденностью и близостью.

Я, естественно, никак наши встречи не фиксировал и не считал их, но, как оказалось, учет их велся в ФСБ, правда, каким-то странным с точки зрения арифметики образом. Так, на одной странице обвинительного заключения утверждается, что с начала 1994 по 3 июля 1998 года, т. е. за четыре с половиной года, у меня было 80 встреч с Чо Сон У, а на другой странице называется то же число, но период времени уже иной — январь 1994 — сентябрь 1996 года, то есть два года и восемь месяцев. Чтобы внести полную путаницу, приводится еще одно число: 41 встреча за период с января 1996 по май 1998 года. При этом, напомню, Чо приехал в Москву только в середине августа 1994 года, а первый раз мы с ним увиделись в начале октября. Как я мог с ним встречаться, когда он был в Сеуле, а я в Москве, т. е. с марта по август 1994 года?! Однако мои апелляции к здравому смыслу остались втуне. Вот, например, что ответила мне судья Н. С. Кузнецова на этот вопрос:

— Это вы должны нам рассказать, как вы это делали.

И в приговоре написала, что я с ним встречался, да не просто так, а еще и передавал документы и информацию.

Следствие не снизошло до того, чтобы обосновать и объяснить свои расчеты относительно частоты, времени и характера наших встреч при том, что наружное наблюдение, в соответствии с официальными документами, было установлено лишь в январе 1996 года. И, как подчеркивалось, это наблюдение было «плотным и круглосуточным». Суд же, как выяснилось, такие мелочи не интересовали. Я неоднократно слышал в ответ на свои недоуменные вопросы, что у суда нет оснований не доверять следствию.

Так вот, согласно данным наружного наблюдения, встретившись с Чо в январе 1996 года, в следующий раз мы увиделись в марте и до середины сентября не встречались — летом у всех отпускной период. И следствие в обвинительном заключении, и суд в приговоре сами приводят эти данные. Но одновременно эти же документы парадоксальным образом содержат утверждения, что «в ходе встреч с Чо Сон У» я каждый месяц с января по август 1996 года предавал ему сведения и документы. Верхом же абсурда выглядит утверждение, что передача некоторых документов и информации состоялась в конце мая. Именно в те дни я сопровождал председателя Госдумы Г. Н. Селезнева в его визите в КНДР и Монголию и находился в Пхеньяне. Что такое алиби, подтвержденное самой же ФСБ, коли есть твердая установка осудить и гарантирована полная безнаказанность?

Недолго, видимо, думала судья Кузнецова, прежде чем «опровергнуть» алиби совершеннейшей абракадаброй. Она написала в приговоре, что суд исходит из того, что я «по своему служебному положению о конкретных документах и сведениях был осведомлен как до, так и после их составления, а потому считает, что Моисеев В. И. имел реальную возможность передать информацию и при условии нахождения его в краткосрочной заграничной командировке». И подобная чушь, которая, похоже, и называется «социалистическим правосознанием» судьи, произносится от имени Российской Федерации!

Мне вспоминается разговор с одним из сокамерников в «Лефортово» уже после приговора, когда я ему рассказал об отношении суда к моему алиби.

— Что ты хочешь? — сказал он, выслушав мои сетования. — Во время одного из эпизодов, вменяемых мне, я был в Харькове. Адвокат представил справку из харьковского учреждения, где я находился в командировке. Судья прочитала ее и так прокомментировала: «А что вы мне даете эту справку? Вы представьте такую, чтобы в ней было написано, что вас не было в Москве».

Мой сокамерник был осужден и по этому эпизоду, поскольку требуемую судом справку он, разумеется, представить не смог.

Итак, мы встречались с Чо Сон У и в присутствии жен и детей, когда его жена приехала и стала жить в Москве, и в каких-то компаниях, которые он частенько собирал у себя дома, и на концертах его дочери, которые она периодически давала, и, конечно, вдвоем.

Энергичный и напористый, как и все корейцы готовый работать и днем и ночью, как правило, инициатором наших встреч был он. Помимо того, что поток предложений на этот счет с его стороны делал просто бессмысленным проявление собственной инициативы, существовала, как я уже говорил, еще одна веская причина для сдержанности. Пригласить его пообедать куда-нибудь я был не в состоянии. В целом это обычная дипломатическая практика: деньги на представительские расходы даются дипломату, когда он, собственно, и является таковым — за рубежом. Во всех странах разные правила, но у южнокорейского посольства на счет представительских все в полном порядке, об этом было известно всем в МИДе от атташе до замминистра.

Обычно Чо, позвонив, приглашал куда-нибудь на ланч. Это было удобно с точки зрения времени и для него, и для меня и полностью укладывалось в общепринятую дипломатическую практику. Он с водителем останавливался напротив здания МИДа с внешней стороны Садового кольца, я садился в машину, и мы ехали обедать. Возвращался на работу я также на машине Чо — он подвозил меня прямо к подъезду. Такую схему поездки на ланч использовали и другие наши сотрудники, так как служебной машиной можно было пользоваться только по вызову, а это весьма неудобно, поскольку трудно предугадать заранее, когда начнется и закончится мероприятие. К тому же обеденное время — это «час пик» для мидовского гаража, любой старший дипломат два-три раза в неделю минимум обедает в городе со своими иностранными партнерами и вполне может оказаться, что машины в нужное время просто нет.

Ланч длился обычно часа полтора-два, поэтому о своей отлучке и о приблизительном времени возвращения я всегда ставил в известность или замдиректора департамента, когда был начальником отдела, или директора департамента, когда сам стал его заместителем. Если никого из них не оказывалось на месте, поскольку они тоже работали не только в офисе, то предупреждал кого-то из сотрудников департамента. Время на подобные мероприятия никто не ограничивал, и каждый исходил в таких случаях из потребностей встречи и наличия у него другой работы, тем более что рабочий день у сотрудников МИДа не ограничен, и вечерние и даже ночные бдения, работа в субботу и воскресенье для них вполне обычное явление.

Чо Сон У, разумеется, вполне представлял мой материальный уровень и прекрасно знал дипломатические обычаи, однако все время пользоваться его гостеприимством мне было по-человечески неловко. И я стал время от время приглашать его к себе домой, где можно было и перекусить, и поговорить. Таким образом отвечать на приглашения было мне под силу, хотя это и не очень нравилось моей жене, так как приносило лишние хлопоты. Неудобно было и то, что встречи проходили в вечернее время. С другой стороны, домашняя обстановка создает совсем другую атмосферу между людьми, придавая ей как бы неформальный характер. Это и есть известные сейчас и широко практикуемые даже на высшем уровне так называемые встречи без галстуков.

По тем же причинам в гостях у меня с супругами, а иногда и с детьми, перебывали практически все мои корейские коллеги, с которыми я имел отношения — и Ви Сон Лак, и сменивший его на посту начальника политического отдела посольства РК Ли Бен Хва, и куратор отдела советник Ким Иль Су, и советник посольства КНДР Юн Мен Дин.

Не обходилось и без джентльменских забав. Помню, однажды в начале 90-х мы с советником по экономическим вопросам Тхэ Сок Воном (сейчас он посол РК в Казахстане) заехали ко мне домой выпить «на посошок» около трех часов ночи после хорошо проведенного вечера в московских заведениях. Реакция моей жены на такой визит, неожиданная, кстати, для корейцев в силу национальных традиций, была соответствующей, а дочка, которой пришлось исполнять роль хозяйки глубокой ночью, на следующий день клевала носом.

В свою очередь и моя семья также бывала в гостях у этих корейцев. Не исключаю, что, может быть, некоторые из них, как и Чо Сон У, были сотрудниками спецслужб, но такова работа дипломата любой страны. Если бояться общения с представителями таких служб, то в первую очередь нельзя заходить в консульский отдел любого посольства, как это и запрещалось советским гражданам в нашем недалеком прошлом.

В случае же с Чо Сон У все наши встречи, о которых знали и мои коллеги по работе, и мои родственники, и многочисленные соседи, и даже российские водители южнокорейского посольства, «чистота» которых традиционно, как известно, не вызывает сомнений, были названы следствием и судом «конспиративными», попросту говоря, тайными. Надо, наверное, быть последним идиотом, чтобы проводить конспиративные встречи у себя дома при стоящей у подъезда машине с дипломатическим номером и шофером. Более того, сотрудники ФСБ, зная о наших отношениях, сами инициировали мои встречи с Чо для прояснения интересующих их вопросов. В частности, такая просьба была высказана в беседе со мной, которую «свидетель М.» втайне от меня записал на магнитофон у меня же в кабинете и которая приобщена к делу.

Характерно, что поначалу этот сотрудник ФСБ всячески отрицал, что обращался ко мне с такой просьбой, но после того, как мои адвокаты освежили его память цитатами из сделанной им же записи, вынужден был согласиться.

— Да, я просил Валентина Ивановича встретиться с Чо Сон У, — заявил он, — но не ставил задачи.

Суду такого «объяснения» оказалось вполне достаточно, чтобы признать мои встречи с Чо Сон У конспиративными. На деле же все это было не что иное, как банальная провокация: попросить побеседовать, пустить следом «наружку» и зафиксировать встречу, истолковав ее затем в нужном для себя ключе. Прав был Натан Щаранский, когда в своей книге предупреждал, что чем дальше вы от спецслужб, тем меньше у вас будет неприятностей.

Следствие договорилось даже до того, что, мол, для встреч с Чо Сон У рестораны выбирались на Ленинском проспекте и около Новодевичьего монастыря в связи с их якобы близостью к месту работы и необходимостью-де «уложиться при проведении встреч в обеденный перерыв». «Упустив из виду», что если бы стояла такая задача, то уж ближе, чем на Старом и Новом Арбате, к зданию МИДа ресторанов не найти. Кроме того, следствие не потрудилось или не захотело узнать, что ланч с иностранцами в рабочее время — это будничное явление в работе сотрудника МИДа. Неоднократные выступления в суде моих бывших коллег с разъяснениями на этот счет оказались для суда неубедительными.

Что же касается определения наших встреч с Чо Сон У как конспиративных, то как тут не вспомнить то ли быль, то ли байку, что в совсем недалекие времена по сходной статье человеку вменялось, что он «антисоветски улыбался во время Октябрьской демонстрации». Ведь действительно ходил на демонстрацию, действительно улыбался, а уж как определить эту улыбку, органы знают лучше и никогда не ошибаются.

Со временем наши отношения с Чо Сон У приобретали все более непринужденный характер. Мы говорили на разные темы, порой просто трепались, отдыхая за бокалом виски или пива. Что касается профессиональных разговоров, то это были текущие вопросы о ситуации на Корейском полуострове, в КНДР, российско-северокорейских отношений. За исключением российско-южнокорейских отношений и их проблем, что Чо Сон У абсолютно не интересовало, это были те же самые вопросы, что обсуждались мною и с другими южнокорейскими дипломатами и учеными, представителями других стран. В ходе бесед интерес представляли не факты, которые были известны всем и порой южнокорейцам даже больше, чем нам, поскольку у них по этой тематике работают десятки тысяч людей, а в России — едва ли сотня, но их анализ, прогнозирование на их основе.

Поначалу я, как и мои коллеги, не понимал, почему дипломаты южнокорейского посольства каждый на своем уровне проявляют интерес к одной и той же теме. Например, состоялись российско-северокорейские межмидовские политические консультации. С просьбой информировать о них, причем всегда срочно, ибо у корейцев, как правило, все проблемы срочные, посол идет к заместителю министра, советник-посланник — к директору департамента, советник — к заместителю директора департамента, начальник политического отдела посольства — к начальнику корейского отдела и т. д. Мы, естественно, после встреч обменивались мнениями и недоумевали. Впоследствии же выяснилось, что это система индивидуального информирования Центра, когда каждый дипломат, а не посольство в целом, дает свой анализ такого-то события или сообщает ставший именно ему известным факт. По итогам года информация каждого получает оценку за качественные и количественные показатели, выявляются лучшие, которые награждаются премиями и получают «плюс» в послужной список. Отсюда — всегдашняя срочность и настырность.

Для меня такие беседы на одну и ту же тему с разными собеседниками были хотя и утомительны, но полезны тем, что я мог выслушивать различные точки зрения и, соответственно, по-разному аргументировать свое мнение, постоянно подпитываться пищей для размышлений. Полезны они были и для практических шагов.

Так, например, именно от Чо я узнал в связи с назначением нового посла КНДР в Россию в 1998 году, что его верительные грамоты могут быть подписаны покойным президентом Ким Ир Сеном. Мы подготовились к такой ситуации. И действительно, когда копии верительных грамот вручались послом заместителю министра иностранных дел Григорию Борисовичу Карасину, на них стояла подпись почившего четыре года назад Ким Ир Сена. Наша готовность к этому позволила тактично выправить эту, мягко говоря, не совсем обычную и деликатную ситуацию, связанную с «великим вождем корейского народа». Оригинал верительных грамот, врученных нашему президенту, уже не имел этой подписи.

Профессиональный интерес к моим беседам с Чо Сон У имели и сотрудники ФСБ. Еще в 1996 году они записали, или, точнее, пытались записать, на пленку две из них, но фонографическая экспертиза не подтвердила, что записанные голоса принадлежат мне и Чо. То ли пленки перепутали, то ли объекты прослушивания, ведь запись велась в ресторане и погружение чекистов в роль посетителей могло оказаться слишком глубоким. Но в любом случае, разговоры не содержали ничего предосудительного, могущего послужить основанием для каких-либо претензий ко мне, разве что смех, стук вилок и тарелок в рабочее время. Не было даже звона бокалов, так как я днем, да еще в рабочее время, никогда не пил и не пью.

Больше нас не записывали. Надо полагать, осуществлявшие проверку пришли к выводу, что в этом нет необходимости, и утечку информации, если она была, надо искать в другом месте.

Но все же в начале лета 1997 года якобы кто-то подслушал наш разговор, а потом пересказал его. Именно в таком виде — без подписи подслушивающего изложение на бумаге — он представлен в деле. Однако составлявшие эту бумажку, видимо, в раже оправдать затраченные усилия и проеденные в ресторане средства, представили беседу так, что просто невозможно поверить, что ее участник является специалистом по проблемам российско-корейских отношений, если, конечно, он не дезинформатор. Так, например, там сказано, что я якобы информировал Чо Сон У о «конфиденциальной» встрече министра иностранных дел Е. М. Примакова с находившимся в Москве заместителем министра иностранных дел КНДР Ли Ин Гю. В действительности же это было официальное мероприятие в присутствии многочисленных сопровождающих, о котором весьма подробно рассказал на пресс-брифинге представитель МИДа. Но в любом случае даже в этой «записи» не нашлось ничего секретного, что мне можно было бы вменить в качестве вины.

Не нашлось ничего секретного и в наших с Чо телефонных разговорах, которые стали прослушиваться с осени 1996 года. Как и по ресторанным беседам, ничего по их содержанию мне не инкриминировали. Вместе с тем, отсутствие частых продолжительных телефонных бесед было интерпретировано как конспирация, а в целом мои телефонные разговоры с Чо Сон У были названы «поддержанием постоянной шпионской связи с АПНБ на территории Российской Федерации».

Напомню признанный самой же ФСБ факт, что о принадлежности Чо Сон У к АПНБ я узнал лишь в 1997 году от сотрудника ФСБ «свидетеля М.». Как же я мог поддерживать «шпионскую связь» с АПНБ через Чо Сон У и тем более умышленно передавать информацию и документы «в ходе встреч с Чо Сон У» до того, как меня заботливо не предупредили чекисты, что Чо Сон У — представитель этого агентства?

Несмотря на многочисленные ходатайства в суде с моей стороны и со стороны защиты запросить в ФСБ магнитофонные записи всех моих телефонных разговоров с Чо Сон У для проведения фонографической экспертизы голосов и распечатки бесед, этого сделано не было. Свои суждения суд базировал на сводных справках из ФСБ о том, что в такие-то дни состоялись беседы В. И. Моисеева с Чо Сон У такого-то содержания, даже без указания телефонных номеров. Была там, в частности, и запись о том, что после характерного соединения Чо поинтересовался у меня, не установил ли я какую-нибудь аппаратуру на телефон, а я ответил отрицательно.

О каких-то странностях в соединении с моим номером постоянно говорил мне и Геннадий Казаченко, мой однокашник по Дипломатической академии, с которым мы постоянно поддерживали связь по кадровым вопросам. Но я не обращал на это внимания, поскольку допускал возможность периодических проверочных мероприятий со стороны ФСБ и не видел в этом для себя какой-либо опасности.

Равным образом были отклонены всеми судами многочисленные ходатайства представить судебные санкции на прослушивание телефонных разговоров. А, учитывая, что прослушивание велось два года, что у меня менялись номера телефонов на работе и что существует еще и домашний телефон, их должно быть немало. Ведь по закону санкция на прослушивание дается на полгода и на конкретный номер телефона.

Есть все основания считать, что упорное нежелание приобщить к делу магнитофонные записи разговоров и представить судебные санкции на прослушивание связано с тем, что таких санкций просто нет и прослушивание было незаконным. В этом убеждает и ответ на мой запрос заместителя руководителя Департамента контрразведки ФСБ от 7 июня 2003 года, утверждавшего, что сведения, прослушивался ли мой телефон, кто и когда это санкционировал, составляют государственную тайну. Иными словами, он даже в общей форме не рискнул сказать, что санкции были получены.

Между тем Мосгорсуд, в котором рассматривалось дело, в ответ на мой запрос, видимо, по чьему-то недогляду, ответил 28 апреля 2003 года, что у него «сведения о проведении оперативно-розыскных мероприятий — прослушивании телефонных разговоров в отношении Вас отсутствуют». Абсурд: сведений о прослушке нет, но ссылка на них в приговоре как на доказательство моей виновности есть. При этом нужно иметь в виду, что московские районные суды секретные дела не рассматривают, а, следовательно, районный суд не мог дать санкцию на прослушивание телефонов.

Если к вышесказанному о содержании записанных ресторанных бесед и телефонных разговоров между мной и Чо Сон У добавить, что, как установлено в суде, за все время «плотного и круглосуточного» наружного наблюдения с января 1996 года не было зафиксировано ни единого случая передачи мною Чо Сон У каких-либо бумаг, пакетов или свертков или получения их от него, то признание меня судом шпионом можно рассматривать как пощечину профессионализму сотрудников Управления контрразведывательных операций ФСБ. Логичным было бы предположить, что в целях защиты мундира они будут всячески отстаивать мою невиновность. Иначе получается уж очень не складно: более двух лет следили за шпионом и не зафиксировали ни единой передачи хоть какого-нибудь документа или получения хоть одного рубля. Более двух лет прослушивали телефоны и не услышали никакой изобличающей информации. Пытались записать разговоры, но мало того, что они оказались обычным ресторанным трепом, так экспертиза еще и не признала голоса на этих записях как принадлежащие мне и Чо Сон У. Сами же просили меня встретиться с Чо, а встречи оказались конспиративными.

Чем же тогда занимались сотрудники? Как же они слушали, записывали, наблюдали? Каков же уровень их квалификации, если не обнаружено ничего, кроме самих встреч, которых я ни от кого не скрывал и никогда не отрицал?

Но логика оказалась иной. Чо Сон У был немедленно объявлен «персоной нон грата», и ему было предложено покинуть Россию в течение 72 часов как задержанному с поличным при действиях, несовместимых с его дипломатическим статусом, что он и сделал, вылетев через пару дней в Лондон.

Знал ли я о том, что за мной ведется наблюдение? Чувствовал ли какой-то повышенный интерес к себе? Однозначно могу ответить: нет. Хотя сейчас на некоторые события вокруг себя смотрю иначе. Например, окна кабинетов, занимаемых сотрудниками корейского отдела в «гастромиде» (так называли между собой в МИДе служебное здание, на первом этаже которого расположен Смоленский гастроном), выходили на Арбат, на торец основного здания. И вот однажды весной 1998 года Сергей Семенов, первый секретарь отдела, показал мне неприметные светлые «Жигули-пятерку» с людьми внутри, которая стояла на углу Арбата и Садового кольца возле высотки. По его словам, из машины периодически кто-то выходил и, пройдясь, снова садился. Когда одна машина уезжала, на ее место сразу вставала другая такая же, и все продолжалось: кто-то выходил, потом снова садился. Эти машины стояли весь день в течение нескольких месяцев при том, что посторонние машины на мидовскую стоянку не допускались.

В дальнейшем, заходя в этот кабинет, я тоже стал обращать внимание на эту странную машину. Все было действительно так, как говорил Сергей и другие его соседи по кабинету.

Помню также, как однажды в пустом зале ресторана, где мы обедали с Чо Сон У, за соседний столик подсела шумная компания молодых людей. Это было странно, и их поведение бросалось в глаза, поскольку в большом зале было много пустых столиков, но они выбрали место рядом с нами.

Может быть, и в том, и другом случае это и была наружка?

Выдворение из страны Чо по существу означало, что и моя судьба предрешена, что будет сделано все, чтобы признать шпионом и меня. Этим, на мой взгляд, и объясняется отсутствие в предъявленном мне обвинении так называемой парашютной статьи в виде превышения служебных полномочий, как, например, в деле Григория Пасько. На нее нельзя было даже ссылаться, так как тогда повисло бы в воздухе обвинение Чо Сон У в шпионаже.

Месяца через полтора, завершив все дела в Москве, в Сеул вылетела его супруга с дочкой, которая к этому времени уже весьма прилично говорила по-русски и всерьез подумывала о продолжении учебы в Московской консерватории. При прохождении таможенного контроля их багаж — багаж семьи дипломата — был досмотрен под видеокамеры журналистов, и из него была изъята виолончель как не подлежащая вывозу из России. Глядя на растерянное лицо дочери Чо на экране телевизора, у меня не создалось впечатления, что когда-нибудь у нее появится желание вновь оказаться в Шереметьево.

Я этот сюжет смотрел уже в «Лефортово».